1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 

  
   
Чуковский Корней
   
От двух до пяти
  
  
   
ПРАВНУЧКЕ МАШЕНЬКЕ 
   
ЛЮБЯЩИЙ ПРАДЕД. 
  
  
   
    
ОТ АВТОРА 
   
   
Это было давно. Я жил на даче у самого моря. Перед моими окнами на горячем песке Сестрорецкого пляжа копошилось несметное количество малых детей под надзором бабушек и нянек. Я только что оправился после долгой болезни и по предписанию врача был обречен на безделье. Слоняясь с утра до вечера по чудесному пляжу, я вскоре сблизился со всей детворой, да и она привыкла ко мне. Мы строили из песка неприступные крепости, спускали на воду бумажные флоты. 
   
Вокруг меня, ни на миг не смолкая, слышалась звонкая детская речь. На первых порах она просто забавляла меня, но мало-помалу я пришел к убеждению, что, прекрасная сама по себе, она имеет высокую научную ценность, так как, исследуя ее, мы тем самым вскрываем причудливые закономерности детского мышления, детской психики. 
   
С тех пор прошло лет сорок - даже больше. В течение всего этого долгого срока я ни разу не расставался с детьми: сначала мне представилась возможность наблюдать духовное развитие своих собственных малолетних детей, а потом - своих внуков и - многочисленных правнуков. 
   
И все же я не мог бы написать эту книгу, если бы не дружная помощь читателей. Уже много лет из недели в неделю, из месяца в месяц почтальоны приносят мне множество писем, где бабки, матери, деды, отцы малышей сообщают свои наблюдения над ними, над их поступками, играми, разговорами, песнями. Пишут домашние хозяйки, пенсионеры, спортсмены, рабочие, инвалиды, военные, актеры, дипломаты, художники, инженеры, зоотехники, воспитатели детских садов, - и можно себе представить, с каким интересом (и с какой благодарностью!) я вчитываюсь в эти драгоценные письма. Если бы я мог обнародовать весь имеющийся у меня материал, собранный в течение сорока с чем-то лет, получилось бы по крайней мере десять - двенадцать томов. 
   
Как и всякий фольклорист-собиратель, заинтересованный в научной достоверности своего материала, я считаю себя обязанным документировать каждое детское слово, каждую детскую фразу, сообщенную мне в этих письмах, и очень жалею, что отсутствие места не дает мне возможности назвать по именам всех друзей моей книги, делящихся со мною своими наблюдениями, мыслями, сведениями. 
   
Но я бережно сохраняю все письма, так что почти у каждого речения детей, приводимого мною на этих страницах, есть паспорт... 
   
Широкие читательские массы отнеслись к моей книге с горячим сочувствием. Достаточно сказать, что в одном только 1958 году книга вышла в двух разных издательствах в количестве 400 000 экземпляров и в течение нескольких дней разошлась вся без остатка: так жадно стремятся советские люди изучить и осмыслить все еще мало изученную психику своих Игорей, Володей, Наташ и Светлан. 
   
Это налагает на меня большую ответственность. Поэтому для каждого нового издания книги я перечитываю снова и снова весь текст, всякий раз исправляя и дополняя его. 
  
  
   
    
Глава первая 
    
ДЕТСКИЙ ЯЗЫК 
   
   
    
...Но всех чудес прекрасных на земле 
    
Чудесней слово первое ребенка. 
    
Петр Семынин 
   
   
    
     
I. ПРИСЛУШИВАЮСЬ 
    
    
Когда Ляле было два с половиной года, какой-то незнакомый спросил ее в шутку: 
    
- Ты хотела бы быть моей дочкой? 
    
Она ответила ему величаво: 
    
- Я мамина и больше никовойная. 
    
Однажды мы гуляли с ней по взморью, и она впервые в жизни увидела вдали пароход. 
    
- Мама, мама, паровоз купается! - пылко закричала она. 
    
Милая детская речь! Никогда не устану ей радоваться. С большим удовольствием подслушал я такой диалог: 
    
- Мне сам папа сказал... 
    
- Мне сама мама сказала... 
    
- Но ведь папа самее мамы... Папа гораздо самее. 
    
Было приятно узнавать от детей, что у лысого голова босиком, что от мятных лепешек во рту сквознячок, что женщина-дворник - дворняжка. 
    
И весело мне было услышать, как трехлетняя спящая девочка внезапно пробормотала во сне: 
    
- Мама, закрой мою заднюю ногу! 
    
И очень забавляли меня такие, например, детские речения и возгласы, подслушанные в разное время: 
    
- Папа, смотри, как твои брюки нахмурились! 
    
- Бабушка! Ты моя лучшая любовница! 
    
- Ой, мама, какие у тебя толстопузые ноги! 
    
- Наша бабуля зарезала зимою гусей, чтоб они не простудились. 
    
- Мама, как мне жалко лошадок, что они не могут в носу ковырять. 
    
- Бабушка, ты умрешь? 
    
- Умру. 
    
- Тебя в яму закопают? 
    
- Закопают. 
    
- Глубоко? 
    
- Глубоко. 
    
- Вот когда я буду твою швейную машину вертеть! 
    
Жорж разрезал лопаткой дождевого червя пополам. 
    
- Зачем ты это сделал? 
    
- Червячку было скучно. Теперь их два. Им стало веселее. 
    
Старуха рассказала четырехлетнему внуку о страданиях Иисуса Христа: прибили боженьку гвоздями к кресту, а боженька, несмотря на гвозди, воскрес и вознесся. 
    
- Надо было винтиками! - посочувствовал внук. 
    
Дедушка признался, что не умеет пеленать новорожденных. 
    
- А как же ты пеленал бабушку, когда она была маленькая? 
    
Девочке четырех с половиною лет прочли "Сказку о рыбаке и рыбке". 
    
- Вот глупый старик, - возмутилась она, - просил у рыбки то новый дом, то новое корыто. Попросил бы сразу новую старуху. 
    
- Как ты смеешь драться? 
    
- Ах, мамочка, что же мне делать, если драка так и лезет из меня! 
    
- Няня, что это за рай за такой? 
    
- А это где яблоки, груши, апельсины, черешни... 
    
- Понимаю: рай - это компот. 
    
- Тетя, вы за тысячу рублей съели бы дохлую кошку? 
    
Басом: 
    
- Баба мылом морду моет! 
    
- У бабы не морда, у бабы лицо. 
    
Пошла поглядела опять. 
    
- Нет, все-таки немножечко морда. 
    
- Мама, я такая распутница! 
    
И показала веревочку, которую удалось ей распутать. 
    
- Жил-был пастух, его звали Макар. И была у него дочь Макарона. 
    
- Ой, мама, какая прелестная гадость! 
    
- Ну, Нюра, довольно, не плачь! 
    
- Я плачу не тебе, а тете Симе. 
    
- Вы и шишку польете? 
    
- Да. 
    
- Чтобы выросли шишенята? 
    
Окончание "ята" мы, взрослые, присваиваем только живым существам: ягнята, поросята и проч. Но так как для детей и неживое живо, они пользуются этим окончанием чаще, чем мы, и от них всегда можно слышать: 
    
- Папа, смотри, какие вагонята хорошенькие! 
    
Сережа двух с половиною лет впервые увидел костер, прыщущий яркими искрами, захлопал в ладоши и крикнул: 
    
- Огонь и огонята! Огонь и огонята! 
    
Увидел картину с изображением мадонны: 
    
- Мадонна с мадонёнком. 
    
- Ой, дедуля, киска чихнула! 
    
- Почему же ты, Леночка, не сказала кошке: на здоровье? 
    
- А кто мне скажет спасибо? 
    
Философия искусства: 
    
- Я так много пою, что комната делается большая, красивая... 
    
- В Анапе жарко, как сесть на примус. 
    
- Ты же видишь: я вся босая! 
    
- Я встану так рано, что еще поздно будет. 
    
- Не туши огонь, а то спать не видать! 
    
Мурка: 
    
- Послушай, папа, фантазительный рассказ: жила-была лошадь, ее звали лягавая... Но потом ее переназвали, потому что она никого не лягала... 
    
Рисует цветы, а вокруг три десятка точек. 
    
- Что это? Мухи? 
    
- Нет, запах от цветов. 
    
- Обо что ты оцарапался? 
    
- Об кошку. 
    
Ночью будит усталую мать: 
    
- Мама, мама, если добрый лев встретит знакомую жирафу, он ее съест или нет? 
    
- Какой ты страшный спун! Чтобы сейчас было встато! 
    
Лялечку побрызгали духами: 
    
Я вся такая пахлая, 
    
Я вся такая духлая. 
    
И вертится у зеркала. 
    
- Я, мамочка, красавлюсь! 
    
- Когда же вы со мной поиграете? Папа с работы - и сейчас же за книгу. А мама - барыня какая! - сразу стирать начала. 
    
Все семейство поджидало почтальона. И вот он появился у самой калитки. Варя, двух с половиной лет, первая заметила его. 
    
- Почтаник, почтаник идет! - радостно возвестила она. 
    
Хвастают, сидя рядом на стульчиках: 
    
- Моя бабушка ругается все: черт, черт, черт, черт. 
    
- А моя бабушка все ругается: гошподи, гошподи, гошподи, гошподи! 
    
Юра с гордостью думал, что у него самая толстая няня. Вдруг на прогулке в парке он встретил еще более толстую. 
    
- Эта тетя заднее тебя, - укоризненно сказал он своей няне. 
    
Замечательное детское слово услышал я когда-то на даче под Питером в один пасмурный майский день. Я зажег для детей костер. Издали солидно подползла двухлетняя соседская девочка: 
    
- Это всехный огонь? 
    
- Всехный, всехный! Подходи, не бойся! 
    
Слово показалось мне таким выразительным, что в первую минуту я, помнится, был готов пожалеть, почему оно не сделалось "всехным", не вошло во "всехный" обиход и не вытеснило нашего "взрослого" слова "всеобщий". 
    
Я как вижу уличный плакат: 
    
ВСЕХНАЯ РАБОТА НА ВСЕХНОЙ ЗЕМЛЕ 
    
ВО ИМЯ ВСЕХНОГО СЧАСТЬЯ! 
    
Так же велика выразительность детского слова сердитки. Трехлетняя Таня, увидев морщинки на лбу у отца, указала на них пальцем и сказала: 
    
- Я не хочу, чтобы у тебя были сердитки! 
    
И что может быть экспрессивнее отличного детского слова смеяние, означающего многократный и длительный смех. 
    
- Мне аж кисло во рту стало от баловства, от смеяния. 
    
Трехлетняя Ната: 
    
- Спой мне, мама, баюльную песню! 
    
"Баюльная песня" (от глагола "баюкать") - превосходное, звучное слово, более понятное детям, чем "колыбельная песня", так как в современном быту колыбели давно уже сделались редкостью. 
    
Повторяю: вначале эти речения детей казались мне просто забавными, но мало-помалу для меня, благодаря им, уяснились многие высокие качества детского разума. 
   
   
    
     
II. ПОДРАЖАНИЕ И ТВОРЧЕСТВО 
    
    ДЕТСКОЕ ЧУТЬЕ ЯЗЫКА 
    
Если бы потребовалось наиболее наглядное, внятное для всех доказательство, что каждый малолетний ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, достаточно было бы приглядеться возможно внимательнее к сложной системе тех методов, при помощи которых ему удается в такое изумительно короткое время овладеть своим родным языком, всеми оттенками его причудливых форм, всеми тонкостями его суффиксов, приставок и флексий. 
    
Хотя это овладение речью происходит под непосредственным воздействием взрослых, все же оно кажется мне одним из величайших чудес детской психической жизни. 
    
Раньше всего необходимо заметить, что у двухлетних и трехлетних детей такое сильное чутье языка, что создаваемые ими слова отнюдь не кажутся калеками или уродами речи, а, напротив, очень метки, изящны, естественны: и "сердитки", и "духлая", и "красавлюсь", и "всехный". 
    
Сплошь и рядом случается, что ребенок изобретает слова, которые уже есть в языке, но неизвестны ни ему, ни окружающим. 
    
На моих глазах один трехлетний в Крыму, в Коктебеле, выдумал слово пулять и пулял из своего крошечного ружья с утра до ночи, даже не подозревая о том, что это слово спокон веку существует на Дону, в Воронежской и Ярославской областях[1]. В известной повести Л.Пантелеева "Ленька Пантелеев" ярославская жительница несколько раз говорит: "Так и пуляют, так и пуляют!" 
    
Другой ребенок (трех с половиною лет) сам додумался до слова никчемный. 
    
Третий, неизвестного мне возраста, изобрел слова обутки и одетки (это было в черноморской степи под Одессой), совершенно не зная о том, что именно эти два слова точно в таком же сочетании существуют в течение столетий на севере, в Олонецком крае. Ведь не читал же он этнографических сборников Рыбникова, записавшего некую фольклорную сказку, где были, между прочим, такие слова: "Получаю по обещанию пищу, обутку и одетку"[2]. 
    
Самая эта двучленная формула "обутка и одетка" была самостоятельно создана ребенком на основании тех языковых предпосылок, которые даны ему взрослыми. 
    
- Ах ты, стрекоза! - сказала мать своей трехлетней Ирине. 
    
- Я не стрекоза, а я людь! 
    
Мать сначала не поняла этой "люди", но потом случайно обнаружила, что за тысячу километров, на Урале, человек издавна называется "людью". Там так и говорят: 
    
- Ты что за людь?[3]
    
Таким образом, ребенок порою самостоятельно приходит к тем формам, которые создавались народом в течение многих веков. 
    
Чудесно овладевает детский ум методами, приемами, формами народного словотворчества. 
    
Даже те детские слова, которых нет в языке, кажутся почти существующими: они могли бы быть, и только случайно их нет. Их встречаешь как старых знакомых, как будто уже слышал их когда-то. Легко можно представить себе какой-нибудь из славянских языков, где в качестве полноправных слов существуют и сердитки, и никовойный, и всехный. 
    
Или, например, слово нырьба. Ребенок создал его лишь потому, что не знал нашего взрослого слова "ныряние". Купаясь в ванне, он так и сказал своей матери: 
    
- Мама, скомандуй: "К нырьбе приготовиться!" 
    
Нырьба - превосходное слово, энергичное, звонкое; я не удивился бы, если бы у какого-нибудь из славянских племен оказалось в живом обиходе слово нырьба, и кто скажет, что это слово чуждо языковому сознанию народа, который от слова ходить создал слово ходьба, от слова косить - косьба, от слова стрелять - стрельба и т.д. 
    
Мне сообщили о мальчике, который сказал своей матери. 
    
- Дай мне нитку, я буду нанитывать бусы. 
    
Так осмыслил он слова "нанизывать на нитку". 
    
Услыхав от какого-то мальчика, будто лошада копытнула его, я при первом удобном случае ввернул эти слова в разговор с моей маленькой дочерью. Девочка не только сразу поняла их, но даже не догадалась, что их нет в языке. Эти слова показались ей совершенно нормальными. 
    
Да они такие и есть - порою даже "нормальнее" наших. Почему, в самом деле, ребенку говорят о лошади - лошадка? Ведь лошадь для ребенка огромна. Может ли он звать ее уменьшительным именем? Чувствуя всю фальшь этого уменьшительного, он делает из лошадки - лошаду, подчеркивая тем ее громадность. 
    
И это у него происходит не только с лошадкой: подушка для него зачастую - подуха, чашка - чаха, одуванчик - одуван, гребешок - гребёх. 
    
- Мама, смотри, петух без гребеха. 
    
- Уй, какую мы нашли сыроегу! 
    
- В окне на Литейном вот такая игруха! 
    
Сын профессора А.Н.Гвоздева называл большую ложку - лога, большую мышь - мыха: 
    
- Дай другую логу! 
    
- Вот какая мыха! 
    
Пушку называл он - пуха, балалайку - балалая[4]. 
    
Наташа Шурчилова мамины босоножки зовет: босоноги. 
    
Во всех этих случаях ребенок поступает точно так же, как поступил Маяковский, образуя от слова щенок форму щен: 
    
Изо всех щенячьих сил 
    
Нищий щен заголосил. 
    
    НЕОСОЗНАННОЕ МАСТЕРСТВО 
    
Переиначивая наши слова, ребенок чаще всего не замечает своего словотворчества и остается в уверенности, будто правильно повторяет услышанное. 
    
Это впервые поразило меня, когда четырехлетний мальчишка, с которым я познакомился в поезде, стал назойливо просить у меня, чтобы я позволил ему повертеть тормозило. 
    
Он только что услышал слово тормоз - и, думая, что повторяет его, приделал к нему окончание ило. 
    
Это ило было для меня откровением: такой крохотный мальчик, а как тонко почувствовал, что здесь необходим суффикс "л", показывающий орудийность, инструментальность предмета. Мальчик словно сказал себе: если то, чем шьют, называется шило, а то, чем моют, - мыло, а то, чем роют, рыло, а то, чем молотят, - молотило, значит, то, чем тормозят, - тормозило. 
    
Одно это слово свидетельствовало, что в уме у ребенка произведена такая четкая классификация суффиксов по разрядам и рубрикам, которая и для согревшего ума представляла бы немалые трудности. 
    
И эта классификация показалась мне тем более чудесной, что сам ребенок даже не подозревает о ней. 
    
Такое неосознанное словесное творчество - один из самых изумительных феноменов детства. 
    
Даже те ошибки, которые нередко случается делать ребенку при этом творческом усвоении речи, свидетельствуют об огромности совершаемой его мозгом работы по координации знаний. 
    
Хотя ребенок и не мог бы ответить, почему он называет почтальона почтаником, эта реконструкция слова свидетельствует, что для него практически вполне ощутима роль старорусского суффикса ник, который характеризует человека главным образом по его профессиональной работе пожарник, физкультурник, сапожник, колхозник, печник. Называя почтальона почтаником, ребенок включил свой неологизм в разряд этих слов и поступил вполне правильно, потому что если тот, кто работает в саду, есть садовник, то работающий на почте есть и вправду почтаник. Пусть взрослые смеются над почтаником. Ребенок не виноват, что в грамматике не соблюдается строгая логика. Если бы наши слова были созданы по какому-нибудь одному прямолинейному принципу, детские речения не казались бы нам такими забавными, они нередко "вернее" грамматики и "поправляют" ее. 
    
Конечно, чтобы воспринять наш язык, ребенок в своем словотворчестве копирует взрослых. Дико было бы думать, что он в какой бы то ни было мере создает наш язык, изменяет его грамматический строй, его словарный состав. 
    
Сам того не подозревая, он направляет все свои усилия к тому, чтобы путем аналогий усвоить созданное многими поколениями взрослых языковое богатство. 
    
Но применяет он эти аналогии с таким мастерством, с такой чуткостью к смыслу и значению тех элементов, из которых слагается слово, что нельзя не восхищаться замечательной силой его сообразительности, внимания и памяти, проявляющейся в этой трудной повседневной работе. 
    
Малейший оттенок каждой грамматической формы угадывается ребенком с налету, и, когда ему понадобится создать (или воссоздать в своей памяти) то или иное слово, он употребляет именно тот суффикс, именно то окончание, которые по сокровенным законам родного языка необходимы для данного оттенка мысли и образа. 
    
Когда трехлетняя Нина впервые увидела в саду червяка, она зашептала в испуге: 
    
- Мама, мама, какой ползук! 
    
И этим окончанием ук великолепно выразила свое паническое отношение к чудовищу. Не ползеныш, не ползушка, не ползунчик, не ползатель, а непременно ползук! Конечно, этот ползук не изобретен ребенком. Тут подражание таким словам, как жук и паук. Но все же замечательно, что для данного корня маленький ребенок в один миг отыскал в своем арсенале разнообразных морфем именно ту, которая в данном случае наиболее пригодна. 
    
Двухлетняя Джаночка, купаясь в ванне и заставляя свою куклу нырять, приговаривала: 
    
- Вот притонула, а вот и вытонула! 
    
Только глухонемой не заметит изысканной пластики и тонкого смысла этих двух слов. Притонуть не то что утонуть, это - утонуть на время, чтобы в конце концов вынырнуть. 
    
А трехлетний Юра, помогая своей матери снарядить маленького Валю на прогулку, вытащил из-под кровати Валины ботинки, калоши, чулки и гамаши и, подавая, сказал: 
    
- Вот и все Валино обувало! 
    
Одним этим общим словом "обувало" он сразу обозначил все четыре предмета, которые имели отношение к обуви. 
    
Так же выразительно великолепное слово брызгань, сочиненное пятилетним мальчишкой: 
    
- Мы хорошо купались. Такую брызгань подняли! 
    
Такое же чутье языка проявил тот деревенский ребенок пяти с половиною лет, который, услышав, что взрослые называют букварь учебником, и воображая, что в точности воспроизводит их термин, назвал эту книгу "учило": очевидно, учило (как "точило", "молотило", "зубило" и проч.) есть для него орудие ученья. А суффикс ник ускользнул от ребенка, так как никакой аналогии с "умывальником", "кустарником", "чайником" он в слове "учебник" не мог отыскать. 
    
Другой ребенок, назвавший солонку сольницей, тоже был более чем прав: если вместилище чая - чайница, а вместилище сахара - сахарница, то вместилище соли никак не солонка, а сольница. 
    
Здесь опять-таки речь ребенка совпадает с народной, ибо, оказывается, слово сольница так же широко распространено в деревнях, как пулять, картоха, обородеть и другие слова, которые у меня на глазах самостоятельно создавали трехлетние дети, воспитавшиеся вдали от влияний "простонародной" речи. 
    
Кстати отмечу, что такие созданные ребенком слова, как "одуван", "сыроега", "смеяние", существуют кое-где и в народе[5]. 
    
Вообще мне кажется, что начиная с двух лет всякий ребенок становится на короткое время гениальным лингвистом, а потом, к пяти-шести годам, эту гениальность утрачивает. В восьмилетних детях ее уже нет и в помине, так как надобность в ней миновала: к этому возрасту ребенок уже полностью овладел основными богатствами родного языка. Если бы такое чутье к словесным формам не покидало ребенка по мере их освоения, он уже к десяти годам затмил бы любого из нас гибкостью и яркостью речи. Недаром Лев Толстой, обращаясь ко взрослым, писал: 
    
"[Ребенок] сознает законы образования слов лучше вас, потому что никто так часто не выдумывает новых слов, как дети"[6]. 
    
Взять хотя бы слово "еще", принадлежащее к категории неизменяемых слов. Помимо глагола "ещёкать", о котором у нас речь впереди, ребенок умудрился произвести от слова "еще" существительное, которое и подчинил законам склонения имен. 
    
Двухлетнюю Сашу спросили: 
    
- Куда ты идешь? 
    
- За песочком. 
    
- Но ты уже принесла. 
    
- Я иду за ещём. 
    
Конечно, когда мы говорим о творческой силе ребенка, о его чуткости, о его речевой гениальности, мы, хотя и не считаем этих выражений гиперболами, все же не должны забывать, что (как уже сказано выше) общей основой всех названных качеств является подражание, так как всякое новое слово, создаваемое ребенком, творится им в соответствии с нормами, которые даны ему взрослыми. 
    
Но копирует он взрослых не так просто (и не так послушно), как представляется иным наблюдателям. Ниже, в разделе "Анализ языкового наследия взрослых", будет приведено достаточное количество фактов, доказывающих, что в свое восприятие речи ребенок уже с двухлетнего возраста вносит критическую оценку, анализ, контроль. 
    
Свои языковые и мыслительные навыки ребенок приобретает лишь в общении с другими людьми. 
    
Только это общение и делает его человеком, то есть существом говорящим и думающим. Но если бы общение с другими людьми не выработало в нем на короткое время особую, повышенную чуткость к речевому материалу, который дают ему взрослые, он остался бы до конца своих дней в области родного языка иностранцем, бездушно повторяющим мертвые штампы учебников. 
    
В старину мне случалось встречаться с детьми, которым по различным причинам (главным образом по прихоти богатых родителей) навязывали с младенческих лет словарь и строй чужого языка, чаще всего французского. 
    
Эти несчастные дети, с самого начала оторванные от стихии родной речи, не владели ни своим, ни чужим языком. Их речь в обоих случаях была одинаково анемична, бескровна, мертвенна - именно потому, что в возрасте от двух до пяти их лишили возможности творчески освоить ее. 
    
Тот, кто в раннем детстве на пути к усвоению родной речи не создавал таких слов, как "ползук", "вытонуть", "притонуть", "тормозило" и т.д., никогда не станет полным хозяином своего языка. 
    
Конечно, многие неологизмы ребенка нередко свидетельствуют лишь о его неспособности освоить на первых порах те или иные отклонения от норм грамматики, свойственные общепринятой речи. Иное "созданное" ребенком речение, кажущееся нам таким самобытным, возникло, в сущности, лишь потому, что ребенок слишком прямолинейно применяет к словам эти нормы, не догадываясь ни о каких исключениях. Все это так. И, однако, для меня несомненна огромная речевая одаренность ребенка. 
    
Она заключается не только в классификации окончаний, приставок и суффиксов, которую он незаметно для себя самого производит в своем двухлетнем уме, но и в той угадке, с которой он при создании нового слова выбирает для подражания необходимый ему образец. Самое подражание является здесь творческим актом. 
    
Еще К.Д.Ушинский писал: 
    
"Невольно удивляетесь чутью, с которым он [ребенок. - К.Ч.] подметил необычайно тонкое различие между двумя словами, по-видимому, очень сходными... могло ли бы это быть, если бы ребенок, усваивая родной язык, не усваивал частицы той творческой силы, которая дала народу возможность создать язык? Посмотрите, с каким трудом приобретается иностранцем этот инстинкт чужого языка; да и приобретается ли когда-нибудь вполне? Лет двадцать проживет немец в России и не может приобресть даже тех познаний в языке, которые имеет трехлетнее дитя!"[7]
    
    ВЕЛИЧАЙШИЙ ТРУЖЕНИК 
    
Страшно подумать, какое огромное множество грамматических форм сыплется на бедную детскую голову, а ребенок как ни в чем не бывало ориентируется во всем этом хаосе, постоянно распределяя по рубрикам беспорядочные элементы услышанных слов и при этом даже не замечая своей колоссальной работы. 
    
У взрослого лопнул бы череп, если бы ему пришлось в такое малое время усвоить то множество грамматических форм, которые так легко и свободно усваивает двухлетний лингвист. И если изумителен труд, выполняемый им в это время, еще изумительнее та беспримерная легкость, с которой он этот труд выполняет. 
    
Поистине ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, который, к счастью, даже не подозревает об этом. 
    
Я только что сказал, что, по моим наблюдениям, к восьмилетнему возрасту у ребенка такое изощренное чутье языка притупляется. Но отсюда не следует, что его речевое развитие в какой бы то ни было мере терпит при этом ущерб. Напротив: лишившись недавней способности создавать те своеобразные словесные формы, о которых мы говорили, он сторицей возмещает утрату новыми ценными качествами своего языкового развития. 
    
"В это время, - говорит профессор А.Н.Гвоздев, - ребенок уже в такой мере овладевает всей сложной системой грамматики, включая самые тонкие, действующие в русском языке закономерности синтаксического и морфологического порядка, а также твердое и безошибочное использование множества стоящих особняком единичных явлений, что усваиваемый русский язык становится для него действительно родным. И ребенок получает в нем совершенное орудие общения и мышления"[8]. 
    
Конечно, это так. В этом нельзя сомневаться. Лингвистическая работа ребенка переходит теперь на новые рельсы. Использовав результаты, добытые в предыдущий период, ребенок вооружается для более сложного и многообразного речевого общения. 
    
Это очевидно для всякого, кто, например, с достаточным вниманием изучит умственные навыки школьников, недавно вышедших из дошкольного возраста. 
    
Период словотворчества остался у них позади, но знание родного языка уже прочно завоевано ими. Теперь, на пороге школы, перед ними новая задача: осознать и осмыслить теоретически то, что в возрасте от двух до пяти они инстинктивно узнавали на практике. С этой труднейшей задачей справляются они превосходно, чего не могло бы случиться, если бы на восьмом году жизни их речевая одаренность угасла совсем. 
    
Это справедливо, - но только отчасти. Незыблемым остается тот факт, что процесс овладения речью совершается наиболее быстрыми темпами именно в возрасте от двух до пяти. Именно в этот период в мозгу у ребенка производится наиболее интенсивная выработка генерализации грамматических отношений. Механизм этой выработки до такой степени целесообразен и мудр, что невольно назовешь "гениальным лингвистом" того малыша, ум которого в течение такого короткого времени систематизирует столько грамматических схем. 
    
Уже давно установлено, что в возрасте около года запас слов у ребенка исчисляется единицами; к концу второго года достигает двухсот пятидесяти трехсот слов, а к концу третьего года доходит до тысячи, то есть сразу, всего в один год, ребенок утраивает свой словарный запас, после чего накопление слов происходит уже более медленно[9]. То же относится и к грамматическим формам, которыми овладевает в ту пору ребенок. Когда-то я попробовал сделать приблизительный подсчет этих форм. У меня их получилось не меньше семидесяти. И все эти "генерализаторы", образующиеся в мозгу у ребенка раз навсегда, на всю жизнь, возникают в наибольшем количестве в возрасте от трех до четырех, когда лингвистическая одаренность ребенка проявляется с особенной силой. 
   
   
    
     
III. "НАРОДНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ" 
    
    
Когда-то мне случилось подслушать несколько замечательных детских речений, где отчетливо сказался тот метод, при помощи которого ребенок незаметно для себя осмысляет нашу "взрослую" речь. 
    
Трехлетняя Мура вбежала ко мне и сказала: 
    
- Мама просит мазелин! 
    
- Какой мазелин? 
    
Оказалось, что ее послали принести вазелин. Но вазелин для нее мертвое слово, и вот по дороге из комнаты в комнату она незаметно для себя оживила и осмыслила его, так как в том заключается для нее существо вазелина, что это мазь, которой можно мазать. 
    
Другой ребенок по той же причине назвал губную помаду - губная помаза. 
    
Столь же удачно оживил и осмыслил непонятное слово мой знакомый Кирилл двух с половиною лет. Когда он был болен, он все время повторял: 
    
- Положите мне на голову холодный мокресс! 
    
Он смутно слыхал непонятное слово "компресс" и, думая, что повторяет его, нисколько не желая новаторствовать, создал новое, вполне соответствующее его разумению. Он как бы сказал себе: это мокрая тряпка, почему же она не мокресс? Ведь не знает младенец латинского слова "компрессио" (сжатие), от которого происходит "компресс". 
    
Одна четырехлетняя девочка вместо слова "термометр" говорила то тепломер, то теплометр, бессознательно переводя это слово на русский язык и в то же время сохраняя его прежнюю видимость. 
    
Другая вместо "петля" говорила цепля, будучи в твердой уверенности, что повторяет услышанное, а не творит нечто новое. Цепля - это куда выразительнее: то, чем цепляешь за крючок. 
    
Такое же осмысление непонятного слова произвел тот ребенок, которому я показал бегающую по блюдечку ртуть: 
    
- Дядя Чукоша принес нам вертутию! 
    
Все засмеялись, но кто-то сказал: 
    
- Что вы смеетесь? Ведь вертится. Значит, вертутия. 
    
- Мама, я видел автомобиль с поднимающимся пузовом. (Великолепная интерпретация слова "кузов".) 
    
Буся (неизвестного мне возраста) метко обозвал бормашину зубного врача больмашиной, причем любопытно, что дети из детского дома, которым пришлось побывать у дантиста, дали бормашине то же прозвище. 
    
Здесь такая же - незаметная детям - полемика с нашим невыразительным (для детского понимания) словом, стремление к наивысшей его экспрессивности. 
    
Характерно в этом отношении прелестное слово кусарик. Так Леля называла сухарик, который для ребенка ведь не сухостью своей примечателен, а именно тем, что его можно кусать. Какой же он сухарик? Он - кусарик. 
    
А четырехлетняя Таня Иванова сказала: 
    
- Возьми меня, мама, к вихрахеру. 
    
- К вихрахеру? 
    
Мать не без труда догадалась, что вихрахер - это парикмахер, который стрижет ей вихры. 
    
В самом дело, для чего отмечать в языке такую деятельность наших брадобреев, которая большинству из них нынче несвойственна? Парики ушли из обихода в XVIII веке, и "делатели париков" сохранились теперь главным образом при театрах и клубах, остальные же превратились в вихрахеров, назначение которых заключается в том, чтобы подстригать нам вихры. 
    
В большинстве случаев дети только к тому и стремятся, чтобы возможно точнее скопировать старших. Но, пытаясь воспроизвести во всей точности нашу "взрослую" речь, они бессознательно исправляют ее, причем, повторяю, изумительна та виртуозность, с которой, переменяя в услышанном слове один только звук, они заставляют это слово подчиниться их логике, их ощущению вещей. 
    
- У мамы сердечко болело, и она пила болерьянку. 
    
Словом, если ребенку незаметно прямое соответствие между функцией предмета и его названием, он исправляет название, подчеркивая в этом слове ту единственную функцию предмета, которую до поры до времени он успел разглядеть. Таким образом, мы убеждаемся снова и снова, что развитие речи ребенка являет собою единство подражания и творчества. 
    
Едва только двухлетний Тараска узнал слово "молоток", он сделал из него колоток. Тронул в нем одну только "литеру", и в результате все слово оторвалось от своего прежнего корня и как ни в чем не бывало стало расти на другом. А что такое для ребенка молоток? Случайное сочетание звуков. 
    
Ребенок бессознательно требует, чтобы в звуке был смысл, чтобы в слове был живой, осязаемый образ; а если этого нет, ребенок сам придаст непонятному слову желательные образ и смысл. 
    
Вентилятор у него - вертилятор. 
    
Паутина - паукина. 
    
Пружинка - кружинка. 
    
Милиционер - улиционер. 
    
Буравчик - дырявчик. 
    
Экскаватор - песковатор (потому что выгребает песок). 
    
Рецепт - прицепт (потому что прицепляется к аптечной бутылке). 
    
Всюду один и тот же метод осмысления услышанных слов путем непреднамеренной подмены минимального количества звуков. Услышав два стишка из "Мойдодыра": 
    
И сейчас же щетки, щетки 
    
Затрещали, как трещотки... 
    
моя трехлетняя дочь, никогда не слыхавшая слова "трещотка", попыталась осмыслить его при помощи такой трансформации: 
    
И сейчас же щетки, щетки 
    
Затрещали, как три тетки. 
    
Еще забавнее поступила в подобном же случае четырехлетняя Наташа. Услышала она песню соседки: 
    
Хоть ты сватай, хоть не сватай, 
    
Все равно тебя люблю... 
    
и спела ее на следующий день своей кукле: 
    
Хоть ты с ватой, хоть без ваты, 
    
Все равно тебя люблю. 
    
    ОСМЫСЛЕНИЕ РЕЧИ БЕССМЫСЛИЦЕЙ 
    
Случается, что погоня за смыслом приводит ребенка к сугубой бессмыслице. Услышав, например, песню, которая начиналась словами: 
    
Царь дрожащего творенья, 
    
ребенок воспроизвел ее так: 
    
Царь, дрожащий от варенья. 
    
Дикое это словосочетание было для ребенка гораздо осмысленнее, чем то, которое он услышал от взрослых. 
    
В одной персидской сказке царевна говорит жениху: 
    
- Властелин души моей. 
    
Услышала эту сказку трехлетняя Ира и пересказала восклицание царевны по-своему: 
    
- Пластелин души моей. 
    
Мать причесывает четырехлетнюю Люду и нечаянно дергает ее волосы гребнем. Люда хнычет, готова заплакать. Мать говорит в утешение: 
    
- Терпи, казак, атаманом будешь! 
    
Вечером Люда играет с куклой, причесывает ее и повторяет: 
    
- Терпи, коза, а то мамой будешь! 
    
Такое же влечение к смыслу, к наглядным словам и вещам сказалось в той великолепной бессмыслице, которую создал недавно один четырехлетний москвич. 
    
Услышав от взрослых стихи: 
    
Скакун лихой, ты господина 
    
Из боя вынес, как стрела, 
    
Но злая пуля осетина 
    
Тебя во мраке догнала... 
    
он сразу заучил их наизусть, причем последнее двустишие было им оформлено так: 
    
Но злая рыба осетрина 
    
Тебя во мраке догнала. 
    
И здесь опять-таки эта бессмыслица для него гораздо более насыщена смыслом, чем то вполне осмысленное сочетание слов, которое дано ему взрослыми. 
    
Четырехлетняя Галочка, услышав известную песенку "Любимый город в синей дымке тает", воспроизвела эти слова таким образом: "Любимый город, синий дым Китая". 
    
А Дон-Кихота называла "Тонкий Кот". 
    
Когда моя старшая сестра заучивала вслух стихотворение Пушкина: 
    
Как ныне сбирается вещий Олег, 
    
я, пятилетний мальчишка, понимал эту строчку по-своему: 
    
Как ныне собирает свои вещи Олег. 
    
У Батюшкова есть такая строка: 
    
Шуми, шуми волнами, Рона! 
    
Известный языковед Д.Н.Ушаков говорил на лекции студентам, что в детстве эта строка воспринималась им так: 
    
Шуми, шуми, волна Мирона![10]
    
Как бы ни ошибался ребенок в истолковании некоторых слов и понятий, это не может опорочить целесообразнейший метод, при помощи которого он приходит к окончательному пониманию нашей речи. 
    
Точно такое же словесное творчество можно наблюдать и в речи народа. 
    
В лингвистике это ложное осмысление слов именуется "народной (или полународной) этимологией". 
    
Николаевские солдаты приспособили к своему пониманию иностранное слово "гошпиталь", придав ему ехидное прозвище "вошпиталь" (то есть питомник вшей). 
    
Народное наименование пластыря - кластырь, бульвара - гульвар. Поликлинику в народе часто зовут полуклиникой, в отличие от клиники, то есть больницы. 
    
Немецкое слово Profoss (так назывался когда-то военный полицейский служитель, исполнявший обязанности надзирателя и палача) изменилось в просторечии в прохвост[11]. 
    
Вспомним некрасовское: 
    
- Как не понять! С медведями 
    
Немало их шатается 
    
Прохвостов и теперь. 
    
Те древние египетские сфинксы, что стоят над Невой в Ленинграде перед Академией художеств, именовались в просторечии сфинками (то есть попросту свинками), что отмечено в одном из ранних стихотворений Некрасова: 
    
Я мимо сфинок шел[12]. 
    
И в одном из рассказов Даля: 
    
"...о набережной, на которой лежат две свинки огромные"[13]. 
    
Обыватели к этому народному творчеству всегда относились свысока, пренебрежительно. 
    
В "Скверном анекдоте" Достоевского два чиновника высказывают это пренебрежение так: 
    
"- Русский народ-с, по глупости, изменяет иногда литеры-с и выговаривает иногда по-своему-с. Например, говорят невалид, а надо бы сказать инвалид-с. 
    
- Ну да... невалид, хе-хе-хе!" 
    
Но, конечно, так поступает всякий живой и здоровый народ. Русский человек, хозяин своего языка, не потерпит, чтобы в этом языке звучали неживые слова, корня которых он не может понять и почувствовать. Ему нужно, чтобы в самом звуке был смысл. Каждое слово подчиняет он своей собственной логике, причем, стремясь к осмыслению слова, он тем самым русифицирует его. 
    
Величайшим знатоком и любителем народной этимологии был, как известно, Лесков. Его герои то и дело говорили: клевотон (фельетон), мелкоскоп (микроскоп), долбица (таблица) умножения и т.д. Барометр превращался у них в буремотр, дезабилье - в безбелье. Французское слово "мораль" производили они от русского слова "марать": 
    
"- Пустили мараль на девку, - замарали ее доброе имя". 
    
Сравните у Островского в "Поздней любви": "Связываться с бабой, я так понимаю, мараль". И у Глеба Успенского в "Будке": "От него на нас мараль идет". 
    
У Куприна в "Поединке" французскую фамилию Дювернуа солдаты превратили в русскую Доверни-Нога. Известно, что иностранец Кос ван Дален сделался в России Козодавлевым. 
    
В "Войне и мире" казаки переделали имя молодого француза Винсента в Весеннего, а мужики и солдаты - в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молодости: 
    
- Эй, Висеня! Висеня! Весенний! 
    
Так же поступает ребенок, превращая вентилятор в вертилятор, лопатку в копатку и молоток в колоток. 
    
Путем минимального изменения в звуковой структуре непонятного слова ребенок, незаметно для себя, осмысляет его, причем в этой новой редакции выдвигаются существеннейшие (с точки зрения ребенка) качества того предмета, который данным словом обозначен. 
    
Так, Адик Павлов называл Серафиму Михайловну Сахарина Михайловна, а маленькая Ира, подметив, что запонки являются исключительной принадлежностью папы, переименовала их в папонки: 
    
- Папочка, покажи твои папонки! 
    
Слюнка, например, у детей превращается в плюнку: 
    
- Потому что мы не слюем, а плюем. 
    
Язык они называют лизык, и мне сообщают о Нине Гуляевой, которая достигла семилетнего возраста, а все еще не могла примириться с нашим взрослым "искажением" формы лизык: 
    
- Как же так! Лизать - и вдруг не лизык, а язык! 
    
По-украински язык у волов и коров так и называется лизень. 
    
Ребенок и представить себе не может, чтобы взрослые создали слово, в звуке которого нет характеристики функций обозначенного этим словом предмета. Тополь должен топать, орел - орать, а радуга - радовать: 
    
- Почему это - радуга? Потому что она радуется, да? 
    
До сих пор, насколько мне известно, эти языковые процессы были замечены исследователями только у взрослых. Но вот, оказывается, и в речи детей они занимают не последнее место, ибо нет никакой существенной разницы между вертилятором и мелкоскопом, между вертутией и сфинкой. 
   
   
    
     
IV. ДЕЙСТВЕННОСТЬ 
    
    
И заметьте, как действенны эти ребячьи слова. В большинстве случаев они изображают предметы исключительно со стороны их действия. 
    
Строганок - это то, чем строгают, 
    
Копатка - это то, чем копают. 
    
Колоток - это то, чем колотят. 
    
Цепля - это то, чем цепляют. 
    
Вертутия - это то, что вертится. 
    
Лизык - это то, что лижет. 
    
Мазелин - это то, чем мажут. 
    
Кусарик - это то, что кусают. 
    
Здесь нет ни единого слова, которое не было бы связано с движением, с динамикой. 
    
Всюду выдвинута на первое место действенная функция предмета. 
    
Трехлетний ребенок уверен, что почти каждая вещь существует для того или иного точно определенного действия и вне этого действия не может быть понята. 
    
В существительном ребенок ощущает скрытую энергию глагола. 
    
Вы только всмотритесь, с каким напряженным вниманием глядит годовалый младенец на автомобили, мотоциклы, трамваи, следя за их непрерывным движением. 
    
Почти все исправления, вносимые ребенком в нашу "взрослую" речь, заключаются именно в том, что он выдвигает на первое место динамику. 
    
В "народной этимологии" взрослых это происходит не так часто, потому что взрослые подмечают в словах и другие особенности. Русские крестьяне из клироса делали крылос (от слова "крыло"), Хамильтона превращали в Хомутова, то есть оперировали и существительными, а "народная этимология" детей почти всегда обнаруживает в названии предметов глагол. 
    
Но, конечно, и детям порою случается выдвигать в названии предмета не глагол, а имя существительное или - очень редко - прилагательное. 
    
Мне сообщают о пятилетнем Гаврюше, который ботанику называл цветаника (его отец был директором ботанического сада), а ватрушку - творушка (от слова "творог"); и я знаю Мусю, которая называла нафталин муфталином, так как была уверена, что нафталин существует специально для маминой муфты. 
    
Впрочем, таких словообразований не много. Большинство детских слов, входящих в область "народной этимологии", связано с глагольными формами. 
    
Так велико у детей тяготение к глаголу, что им буквально не хватает глаголов, существующих во "взрослом" языке. Приходится создавать свои собственные. 
    
Нет, кажется, такого существительного, которое ребенок не превратил бы в глагол: 
    
- Часы часикают. 
    
- Вся елка обсвечкана! Вся елка обсвечкана! 
    
Брат трехлетней Нины играет на балалайке. Нина страдальчески морщится: 
    
- Не балалай, пожалуйста! 
    
Ребенок создает такие глаголы десятками - гораздо чаще, чем мы. 
    
Прищемив себе руку дверью, ребенок кричит: 
    
- Ай, я задверил руку! 
    
И пусть родителей коробит это смелое производство глагола, ребенок считает его совершенно нормальным. 
    
- Отскорлупай мне яйцо. 
    
- Замолоточь этот гвоздик. 
    
- Бумага откнопкалась. 
    
- Я защёкала свою карамельку! 
    
- Ого-го, как ладошкаются! 
    
- Ой, меня крапива накрапивила! 
    
- Я намакаронился. 
    
- Я уже начаёпился. 
    
И даже: 
    
- Мы почайпили кофе. 
    
Иногда оглаголивается даже наречие. 
    
- Расширокайтесь!.. Расширокайтесь! - кричала своим гостям четырехлетняя девочка, требуя, чтобы они расступились. 
    
В глагол превращается даже слово "еще": 
    
- Покачайте меня на качелях, только я не сойду, а буду все ещёкать и ещёкать[14]. 
    
Глаголом может стать даже междометие алло: 
    
- Папа алёкает по телефону. 
    
Сережа прижался к маме, она обняла его. 
    
- Весь обмамился! - хвалится он. 
    
Это приводит к экономии речи. Вместо того чтобы отмахиваться от назойливых мух, Аркашка предпочитает отмухиваться: 
    
- Я сижу и отмухиваюсь. Сижу и отмухиваюсь. 
    
Нет таких слов, которые ребенок не превратил бы в глаголы: 
    
- Идем покойночиться с папой и мамой. 
    
Даже муфта приобретает у него глагольную форму: 
    
- Ой, мама, зачем ты меня так замуфтала? 
    
Словом, на каждом шагу обнаруживается, что наших глаголов детям недостаточно. Им требуется больше, чем мы можем им дать, хотя дать мы можем вообще немало, так как наш язык чрезвычайно богат глаголами, произведенными от имен существительных. От слова цыган русские люди произвели глагол выцыганить, от слова Кузьма - подкузьмить, от слова Егор - объегорить, от слова черт - чертыхаться, осточертеть. И вот еще подобные глаголы, происшедшие от имен существительных: 
    
остолбенеть - от слова столб, 
    
обезьянничать - от слова обезьяна, 
    
разбойничать - от слова разбойник, 
    
приземляться - от слова земля, 
    
прилуняться - от слова луна. 
    
И от имен прилагательных: 
    
богатеть - от слова богатый, 
    
хорошеть - от слова хороший. 
    
И от междометий: 
    
хихикать, кукарекать, мяукать[15]. 
    
Так что ребенок и здесь поступает в полном соответствии с исконными нормами родного языка. Самые смелые и причудливые из новообразований ребенка и в данном случае не выходят за рамки общенациональных языковых традиций. 
    
Замечательно, что детские глаголы типа отскорлупать, намакарониться создаются по такой же схеме, по какой наши великие писатели, художники слова, пытались в свое время создать новые формы глаголов. 
    
Державин сочинил глагол ручьиться (от слова "ручей"), Жуковский обезмышить, Кольцов - пилатить, Гоголь - обыностраниться, омноголюдеть, оравнодушеть, Гончаров - байронствовать, Щедрин - душедрянствовать, умонелепствовать. 
    
Порою такие неологизмы создавались для выражения иронии, когда автор и сам сознавал всю нарочитую несуразность сочиненного слова. 
    
Таково, например, двустишие, которое приписывалось Пушкину: 
    
Я влюблен, я очарован, 
    
Словом, я огончарован. 
    
Таковы почти все новые глаголы, которые вводил в свою речь Достоевский: афонить (от названия горы Афон), фонзонить (от фамилии Фонзон), апельсинничать, лимонничать, амбициозничать, белоручничать, подробничать и проч. Все - за исключением двух: джентльменничать и стушеваться. 
    
Только эти два и удержались у нас в языке. Большинство же промелькнуло и забылось, как, например, герценовский глагол магдалиниться. 
    
- Магдалинится молодой человек. 
    
(От имени кающейся грешницы Магдалины.) 
    
Таковы же у Чехова: тараканить, этикетничать, пересобачиться, каверзить, окошкодохлиться, размокропогодиться. 
    
В "Воспоминаниях" Кони: 
    
"Он выпивши был - у нас престольный праздник, ну он и напрестолился". 
    
Чуя эти языковые законы, четырехлетний лингвист говорит: 
    
- Наседка оцыплятилась! 
    
Все это слова-экспромты, слова-однодневки, которые и не притязали на то, чтобы внедриться в язык, войти в общий речевой обиход, сделаться универсально пригодными. Созданные для данного случая, они чаще всего культивировались в домашних разговорах, в частных письмах, в шуточных стихах и умирали тотчас же после своего появления на свет. 
    
Бывали такие периоды в истории языка, когда этот процесс образования глаголов (главным образом от имен существительных) как будто затихал на много лет, но потом внезапно становился необычайно активным и приобретал очень широкий размах. Так случилось, например, в тот период, когда творил Маяковский, щедро вводивший в свою поэзию такие слова, как обезночить, миллионить, вихрить, нудить, июлить, мандалинить, выфрантить, выгрустить... 
    
Конечно, это не было личным его произволом: такие литературные новшества были отражением того, что совершалось в быту, потому что в ту эпоху и разговорная речь изобиловала такими словами: 
    
- Ах, как я закастрюлилась! 
    
- Он подфамилил бумагу... 
    
- Как вам не стыдно мешочничать! 
    
- Закомиссарился молодой человек! 
    
Недаром незадолго до этого Хлебников оперировал такими словами, как чингисханить, моцартить, а Игорь Северянин вводил в свои стихотворения такие глаголы, произведенные от имен существительных, как осупружиться, окалошить, опроборить, офрачиться, онездешниться, наструниться и проч., и проч., и проч. 
    
В смокингах, в шик опроборенные, 
    
великосветские олухи 
    
В княжьей гостиной наструнились, 
    
лица свои оглупив. 
    
Читатели охотно принимали тогда подобные словесные новшества, ибо новшества эти были в духе эпохи: в бытовой, разговорной речи происходил тогда тот же процесс усиленного оглаголивания имен существительных. Тогда же создалась такая песня: 
    
Чай пила, 
    
Баранки ела, 
    
Самоварничала. 
    
Потом (приблизительно к середине 30-х годов) этот процесс заглох, хотя и теперь мой знакомый слышал в поезде своими ушами: 
    
- Проводница пылесосничает. 
    
В речи ребенка такой периодизации нет. Каждое новое поколение детей всегда создает снова и снова великое множество подобных глаголов, не замечая своего языкового новаторства. Активность оглаголивания имен существительных снижается у них лишь по мере того, как они выходят из дошкольного возраста. Как близко примыкают создаваемые ими глагольные формы к тем формам, которые созданы и создаются народом, видно, например, из слова раскулачить. Впервые я услыхал это слово полвека назад - даже раньше. Гай, внучонок И.Е.Репина, крепко сжал свой кулачишко и сказал: 
    
- Ну-ка, раскулачь мои пальцы! 
    
В те времена такого слова еще не существовало в народе, так как раскулачивание (в нынешнем значении этого термина) еще не стало историческим фактом. Для того чтобы ребенок мог заранее - так сказать, наперед - сконструировать то самое слово, которое лет двадцать спустя было создано народными массами, нужно, чтобы он в совершенстве владел теми же приемами построения слов, которые выработал в течение тысячелетий народ. 
   
   
    
     
V. ЗАВОЕВАНИЕ ГРАММАТИКИ 
    
    ЗА-ВЫ-НА-РАС-ОБ 
    
- Смотри, как налужил дождь! 
    
- Ой, какой пузырь я выпузырила! 
    
- Дай мне распакетить пакеты. 
    
- На тебе кочергу, покочергай. 
    
- Собака пасть разинула, а потом зазинула. 
    
- Ах, как обснегилась улица! 
    
- Видишь, как я хорошо приудобился. 
    
- Погоди, я еще не отсонилась. 
    
- Мама сердится, но быстро удобряется. 
    
- Весь мост залошадило. 
    
- На что это ты так углазилась? 
    
В этих глаголах меня особенно восхищают приставки, виртуозно придающие каждому слову именно тот оттенок экспрессии, какой придает им народ. 
    
Они показывают, как чудесно ощущает ребенок назначение этих маленьких за, вы, у, на, рас, об и т.д. Углазиться, выпузырить, распакетить, задверить, натабачить, приудобиться, обснегиться - здесь ребенок никогда не ошибется. Он уже в два с половиною года великолепно распоряжается всеми префиксами. 
    
Когда Юрику Б. не понравилось, что за ужином его мать посолила яйцо, он закричал: 
    
- Высоли обратно! 
    
А другой мальчишка, долго корпевший над каким-то бумажным изделием, вдруг проговорил, торжествуя: 
    
- Трудился, трудился, и вытрудил пароходик! 
    
Таких примеров можно привести очень много: 
    
- Никак не могу распонять, что нарисовано на этой картинке. 
    
- Я помнил, помнил, а потом отпомнил. 
    
- Мама, отпачкай мне руку! 
    
- Заразился, а потом отразился (выздоровел). 
    
- Папа, уже расгащивается! - крикнула отцу пятилетняя дочь, когда гости, пришедшие к матери, стали понемногу расходиться. 
    
Расгащивается! Одним этим смелым, внезапно сотворенным глаголом она обнаружила такое гениальное чутье языка, какому мог бы позавидовать и Гоголь. 
    
Все эти приставки придают русской речи столько богатейших оттенков. Чудесная ее выразительность в значительной мере зависит от них. Прикурить, закурить, выкурить, раскурить, накурить, обкурить, прокурить, перекур - в этом разнообразии приставок таится разнообразие смыслов. 
    
И разве не изумительно, что ребенок уже на третьем году своей жизни вполне овладевает всем этим обширным арсеналом приставок и великолепно угадывает значение каждой из них. Взрослый иностранец, хотя бы он изучал наш язык много лет, никогда не достигнет такой виртуозности в обращении с этими частицами слов, какую проявляет двухлетний ребенок, бессознательно воспринимающий от предков систему их языкового мышления. 
    
Эту виртуозность, как мы только что видели, обнаружила двухлетняя Джаночка, когда она сказала свою бессмертную фразу про куклу: 
    
- Вот притонула, а вот и вытонула! 
    
Ни в чем не сказывается с такой очевидностью лингвистическая чуткость и одаренность ребенка, как именно в том, что он так рано постигает все многообразные функции, выполняемые в родном языке каждой из этих мелких и незаметных частиц. 
    
Ребенок впервые очутился на даче. На соседних дачах и справа и слева лают весь вечер собаки. Он с удивлением спрашивает: 
    
- Что это там за перелай такой? 
    
Этот перелай (по аналогии со словами перекличка, переписка, перебранка, перепляс, перезвон) отлично изобразил то явление, которое подметил ребенок: прерывистость и "обоюдность" собачьего лая. Чтобы объяснить "перелай" иностранцу, пришлось бы прибегнуть к такой многословной описательной речи: лают две собаки (или больше) с двух противоположных сторон, причем не сразу, а попеременно - едва умолкает одна, тотчас же принимается лаять другая: перелай. 
    
Вот сколько понадобилось бы слов, чтобы выразить то, что ребенок высказал единственным словом с короткой приставкой. 
    
Сравни у Маяковского: 
    
Это, Кися, не "переписка"! 
    
Это только всего переПИСК[16]. 
    
    ЛЬЗЯ И НЕЛЬЗЯ