1 2 3 4 5 6 7 8 
ПРЕДИСЛОВИЕ    

     

At  nunc patientia servilis tantumque sanguinis domi    

perditum  fatigant animum et moestitia restringunt, neque    

aliam  defensionem ab iis, quibus ista noscentur,    

exegerium,  quam ne oderim tam segniter pereuntes.[1]    

Tacitus.  Annales. Giber XVI    

     

Представляемый  здесь рассказ имеет целию не столько описание каких-либо событий, сколько  изображение общего характера целой эпохи и воспроизведение понятий, верований,  нравов и степени образованности русского общества во вторую половину XVI  столетия.    

Оставаясь  верным истории в общих ее чертах, автор позволил себе некоторые отступления в  подробностях, не имеющих исторической важности. Так, между прочим, казнь  Вяземского и обоих Басмановых, случившаяся на деле в 1570 году, помещена, для  сжатости рассказа, в 1565 год. Этот умышленный анахронисм едва ли навлечет на  себя строгое порицание, если принять в соображение, что бесчисленные казни,  последовавшие за низвержением Сильвестра и Адашева[2], хотя много служат к  личной характеристике Иоанна, но не имеют влияния на общий ход событий.    

В  отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно ниже истории. Из уважения  к искусству и к нравственному чувству читателя он набросил на них тень и  показал их, по возможности, в отдалении. Тем не менее он сознается, что при  чтении источников книга не раз выпадала у него из рук и он бросал перо в  негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от  той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без  негодования. Это тяжелое чувство постоянно мешало необходимой в эпическом сочинении  объективности и было отчасти причиной, что роман, начатый более десяти лет тому  назад, окончен только в настоящем году. Последнее обстоятельство послужит, быть  может, некоторым извинением для тех неровностей слога, которые, вероятно, не  ускользнут от читателя.    

В  заключение автор полагает нелишним сказать, что чем вольнее он обращался со  второстепенными историческими происшествиями, тем строже он старался соблюдать  истину и точность в описании характеров и всего, что касается до народного быта  и до археологии.    

Если  удалось ему воскресить наглядно физиономию очерченной им эпохи, он не будет сожалеть  о своем труде и почтет себя достигшим желанной цели.    

1862    

     

Глава 1. ОПРИЧНИКИ    

     

Лета от  сотворения мира семь тысяч семьдесят третьего, или, по нынешнему счислению,  1565 года[3],  в жаркий летний день, 23 июня, молодой боярин князь Никита Романович Серебряный  подъехал верхом к деревне Медведевке, верст за тридцать от Москвы.    

За ним  ехала толпа ратников и холопей.    

Князь  провел целых пять лет в Литве. Его посылал царь Иван Васильевич к королю Жигимонту[4]подписать мир  на многие лета после бывшей тогда войны. Но на этот раз царский выбор вышел  неудачен. Правда, Никита Романович упорно отстаивал выгоды своей земли, и,  казалось бы, нельзя и желать лучшего посредника, но Серебряный не был рожден  для переговоров. Отвергая тонкости посольской науки, он хотел вести дело  начистоту и, к крайней досаде сопровождавших его дьяков[5], не позволял им никаких  изворотов. Королевские советники, уже готовые на уступки, скоро воспользовались  простодушием князя, выведали от него наши слабые стороны и увеличили свои  требования. Тогда он не вытерпел: среди полного сейма[6]ударил кулаком по столу и  разорвал докончальную грамоту[7],  приготовленную к подписанию. "Вы-де и с королем вашим вьюны да оглядчики!  Я с вами говорю по совести, а вы все норовите, как бы меня лукавством обойти!  Так-де чинить[8]не  повадно!" Этот горячий поступок разрушил в один миг успех прежних  переговоров, и не миновать бы Серебряному опалы, если бы, к счастью его, не  пришло в тот же день от Москвы повеление не заключать мира, а возобновить  войну. С радостью выехал Серебряный из Вильно, сменил бархатную одежду на  блестящие бахтерцы[9]и  давай бить литовцев где только бог посылал. Показал он свою службу в ратном  деле[10]лучше,  чем в думном[11],  и прошла про него великая хвала от русских и литовских людей.    

Наружность  князя соответствовала его нраву. Отличительными чертами более приятного, чем  красивого лица его были простосердечие и откровенность. В его темно-серых  глазах, осененных черными ресницами, наблюдатель прочел бы необыкновенную,  бессознательную и как бы невольную решительность, не позволявшую ему ни на миг  задуматься в минуту действия. Неровные взъерошенные брови и косая между ними  складка указывали на некоторую беспорядочность и непоследовательность в мыслях.  Но мягко и определительно изогнутый рот выражал честную, ничем не поколебимую  твердость, а улыбка – беспритязательное, почти детское добродушие, так что  иной, пожалуй, почел бы его ограниченным, если бы благородство, дышащее в  каждой черте его, не ручалось, что он всегда постигнет сердцем, чего, может  быть, и не сумеет объяснить себе умом. Общее впечатление было в его пользу и  рождало убеждение, что можно смело ему довериться во всех случаях, требующих  решимости и самоотвержения, но что обдумывать свои поступки не его дело и что  соображения ему не даются.    

Серебряному  было лет двадцать пять. Роста он был среднего, широк в плечах, тонок в поясе.  Густые русые волосы его были светлее загорелого лица и составляли  противоположность с темными бровями и черными ресницами. Короткая борода,  немного темнее волос, слегка отеняла губы и подбородок.    

Весело  было теперь князю и легко на сердце возвращаться на родину. День был светлый,  солнечный, один из тех дней, когда вся природа дышит чем-то праздничным, цветы  кажутся ярче, небо голубее, вдали прозрачными струями зыблется воздух, и  человеку делается так легко, как будто бы душа его сама перешла в природу, и  трепещет на каждом листе, и качается на каждой былинке.    

Светел  был июньский день, но князю, после пятилетнего пребывания в Литве, он казался  еще светлее. От полей и лесов так и веяло Русью.    

Без  лести и кривды радел[12]Никита  Романович к юному Иоанну. Твердо держал он свое крестное целование, и ничто не  пошатнуло бы его крепкого стоятельства за государя. Хотя сердце и мысль его  давно просились на родину, но, если бы теперь же пришло ему повеление вернуться  на Литву, не увидя ни Москвы, ни родных, он без ропота поворотил бы коня и с  прежним жаром кинулся бы в новые битвы. Впрочем, не он один так мыслил. Все  русские люди любили Иоанна, всею землею. Казалось, с его праведным царствием  настал на Руси новый золотой век, и монахи, перечитывая летописи, не находили в  них государя, равного Иоанну.    

Еще не  доезжая деревни, князь и люди его услышали веселые песни, а когда подъехали к  околице, то увидели, что в деревне праздник. На обоих концах улицы парни и  девки составили по хороводу, и оба хоровода несли по березке, украшенной  пестрыми лоскутьями. На головах у парней и девок были зеленые венки. Хороводы  пели то оба вместе, то очередуясь, разговаривали один с другим и перекидывались  шуточною бранью. Звонко раздавался между песнями девичий хохот, и весело пестрели  в толпе цветные рубахи парней. Стаи голубей перелетали с крыши на крышу. Все  двигалось и кипело; веселился православный народ.    

У  околицы старый стремянный[13]князя  с ним поравнялся.    

– Эхва! –  сказал он весело, – вишь как они, батюшка, тетка их подкурятина, справляют  Аграфену Купальницу-то[14].  Уж не поотдохнуть ли нам здесь? Кони-то заморились, да и нам-то, поемши,  веселее будет ехать. По сытому брюху, батюшка, сам знаешь, хоть обухом бей!    

– Да,  я чай, уже недалеко до Москвы! – сказал князь, очевидно не желавший  остановиться.    

– Эх,  батюшка, ведь ты сегодня уж разов пять спрошал. Сказали тебе добрые люди, что будет  отсюда еще поприщ[15]за  сорок. Вели отдохнуть, князь, право, кони устали!    

– Ну,  добро, – сказал князь, – отдыхайте!    

– Эй,  вы! – закричал Михеич, обращаясь к ратникам, – долой с коней, сымай  котлы, раскладывай огонь!    

Ратники  и холопи были все в приказе[16]у  Михеича; они спешились и стали развязывать вьюки. Сам князь слез с коня и снял  служилую бронь. Видя в нем человека роду честного, молодые прервали хороводы,  старики сняли шапки, и все стояли, переглядываясь в недоумении, продолжать или  нет веселие.    

– Не  чинитесь[17],  добрые люди, – сказал ласково Никита Романович, – кречет[18]соколам не  помеха!    

– Спасибо,  боярин, – отвечал пожилой крестьянин. – Коли милость твоя нами не  брезгает, просим покорно, садись на завалину, а мы тебе, коли соизволишь, медку  поднесем: уважь, боярин, выпей на здоровье! Дуры! – продолжал он,  обращаясь к девкам, – чего испугались? Аль не видите, это боярин с своею  челядью, а не какие-нибудь опричники! Вишь ты, боярин, с тех пор как настала на  Руси опричнина, так наш брат всего боится; житья нету бедному человеку! И в  праздник пей, да не допивай; пой, да оглядывайся. Как раз нагрянут, ни с того  ни с другого, словно снег на голову!    

– Какая  опричнина? Что за опричники? – спросил князь.    

– Да  провал их знает! Называют себя царскими людьми. Мы-де люди царские, опричники!  А вы-де земщина! Нам-де вас грабить да обдирать, а вам-де терпеть да кланяться.  Так-де царь указал!    

Князь  Серебряный вспыхнул:    

– Царь  указал обижать народ? Ах, они окаянные! Да кто они такие? Как вы их, разбойников,  не перевяжете!    

– Перевязать  опричников-то! Эх, боярин! видно, ты издалека едешь, что не знаешь опричнины!  Попытайся-ка что с ними сделать! Ономнясь[19]наехало  их человек десять на двор к Степану Михайлову, вот на тот двор, что на запоре;  Степан-то был в поле; они к старухе: давай того, давай другого. Старуха все  ставит да кланяется. Вот они: давай, баба, денег! Заплакала старуха, да нечего  делать, отперла сундук, вынула из тряпицы два алтына[20], подает со слезами:  берите, только живу оставьте. А они говорят: мало! Да как хватит ее один  опричник в висок, так и дух вон! Приходит Степан с поля, видит: лежит его  старуха с разбитым виском; он не вытерпел. Давай ругать царских людей: бога вы  не боитесь, окаянные! Не было б вам на том свету ни дна ни покрышки! А они ему,  сердечному, петлю на шею, да и повесили на воротах!    

Вздрогнул  от ярости Никита Романович. Закипело в нем ретивое[21].    

– Как,  на царской дороге, под самою Москвой, разбойники грабят и убивают крестьян! Да  что же делают ваши сотские[22]да  губные старосты[23]?  Как они терпят, чтобы станичники себя царскими людьми называли?    

– Да, –  подтвердил мужик, – мы-де люди царские, опричники; нам-де все вольно, а  вы-де земщина! И старшие у них есть; знаки носят: метлу да собачью голову.  Должно быть, и вправду царские люди.    

– Дурень! –  вскричал князь, – не смей станичников царскими людьми величать! –  «Ума не приложу, – подумал он. – Особые знаки? Опричники? Что это за  слово? Кто эти люди? Как приеду на Москву, обо всем доложу царю. Пусть велит  мне сыскать их! Не спущу им, как бог свят, не спущу!»    

Между  тем хоровод шел своим чередом.    

Молодой  парень представлял жениха, молодая девка – невесту; парень низко кланялся родственникам  своей невесты, которых также представляли парни и девки.    

– Государь  мой, тестюшка, – пел жених вместе с хором, – свари мне пива!    

– Государыня  теща, напеки пирогов!    

– Государь  свояк, оседлай мне коня!    

Потом,  взявшись за руки, девки и парни кружились вокруг жениха и невесты, сперва в одну,  потом в другую сторону. Жених выпил пиво, съел пироги, изъездил коня и выгоняет  свою родню.    

– Пошел,  тесть, к черту!    

– Пошла,  теща, к черту!    

– Пошел,  свояк, к черту!    

При  каждом стихе он выталкивал из хоровода то девку, то парня.    

Мужики  хохотали.    

Вдруг  раздался пронзительный крик. Мальчик лет двенадцати, весь окровавленный, бросился  в хоровод.    

– Спасите!  спрячьте! – кричал он, хватаясь за полы мужиков.    

– Что  с тобой, Ваня? Чего орешь? Кто тебя избил? Уж не опричники ль?    

В один  миг оба хоровода собрались в кучу; все окружили мальчика; но он от страху едва  мог говорить.    

– Там,  там, – произнес он дрожащим голосом, – за огородами, я пас телят… они  наехали, стали колоть телят, рубить саблями; пришла Дунька, стала просить их,  они Дуньку взяли, потащили, потащили с собой, а меня…    

Новые  крики перебили мальчика. Женщины бежали с другого конца деревни…    

– Беда,  беда! – кричали они, – опричники! Бегите, девки, прячьтесь в рожь!  Дуньку и Аленку схватили, а Сергевну убили насмерть.    

В то же  время показались всадники, человек с пятьдесят, сабли наголо. Впереди скакал  чернобородый детина в красном кафтане, в рысьей шапке с парчовым верхом. К  седлу его привязаны были метла и собачья голова.    

– Гойда!  Гойда! – кричал он, – колите скот, рубите мужиков, ловите девок,  жгите деревню! За мной, ребята! Никого не жалеть!    

Крестьяне  бежали куда кто мог.    

– Батюшка!  Боярин! – вопили те, которые были ближе к князю, – не выдавай нас,  сирот! Оборони горемычных!    

Но князя  уже не было между ними.    

– Где  ж боярин? – спросил пожилой мужик, оглядываясь на все стороны. – И  след простыл! И людей его не видать! Ускакали, видно, сердечные! Ох, беда  неминучая, ох, смерть нам настала!    

Детина в  красном кафтане остановил коня.    

– Эй  ты, старый хрен! здесь был хоровод, куда девки разбежались?    

Мужик  кланялся молча.    

– На  березу его! – закричал черный. – Любит молчать, так пусть себе молчит  на березе!    

Несколько  всадников сошли с коней и накинули мужику петлю на шею.    

– Батюшки,  кормильцы! Не губите старика, отпустите, родимые! Не губите старика!    

– Ага!  Развязал язык, старый хрыч! Да поздно, брат, в другой раз не шути! На березу  его!    

Опричники  потащили мужика к березе. В эту минуту из-за избы раздалось несколько выстрелов,  человек десять пеших людей бросились с саблями на душегубцев, и в то же время  всадники князя Серебряного, вылетев из-за угла деревни, с криком напали на  опричников. Княжеских людей было вполовину менее числом, но нападение  совершилось так быстро и неожиданно, что они в один миг опрокинули опричников.  Князь сам рукоятью сабли сшиб с лошади их предводителя. Не дав ему опомниться,  он спрыгнул с коня, придавил ему грудь коленом и стиснул горло.    

– Кто  ты, мошенник? – спросил князь.    

– А  ты кто? – отвечал опричник, хрипя и сверкая глазами.    

Князь  приставил ему пистольное дуло ко лбу.    

– Отвечай,  окаянный, или застрелю, как собаку!    

– Я  тебе не слуга, разбойник, – отвечал черный, не показывая боязни, – а  тебя повесят, чтобы не смел трогать царских людей!    

Курок  пистоли щелкнул, но кремень осекся, и черный остался жив.    

Князь  посмотрел вокруг себя. Несколько опричников лежали убитые, других княжеские  люди вязали, прочие скрылись.    

– Скрутите  и этого! – сказал боярин, и, глядя на зверское, но бесстрашное лицо его,  он не мог удержаться от удивления. «Нечего сказать, молодец! – подумал  князь. – Жаль, что разбойник!»    

Между  тем подошел к князю стремянный его, Михеич.    

– Смотри,  батюшка, – сказал он, показывая пук тонких и крепких веревок с петлями на  конце, – вишь, они какие осилы[24]возят  с собою! Видно, не впервой им душегубствовать, тетка их подкурятина!    

Тут ратники  подвели к князю двух лошадей, на которых сидели два человека, связанные и  прикрученные к седлам. Один из них был старик с кудрявою, седою головой и  длинною бородой. Товарищ его, черноглазый молодец, казался лет тридцати.    

– Это  что за люди? – спросил князь. – Зачем вы их к седлам прикрутили?    

– Не  мы, боярин, а разбойники прикрутили их к седлам. Мы нашли их за огородами, и  стража к ним была приставлена.    

– Так  отвяжите их и пустите на волю!    

Освобожденные  пленники потягивали онемелые члены, но, не спеша воспользоваться свободою,  остались посмотреть, что будет с побежденными.    

– Слушайте,  мошенники, – сказал князь связанным опричникам, – говорите, как вы  смели называться царскими слугами? Кто вы таковы?    

– Что,  у тебя глаза лопнули, что ли? – отвечал один из них. – Аль не видишь,  кто мы? Известно кто! Царские люди, опричники!    

– Окаянные! –  вскричал Серебряный, – коли жизнь вам дорога, отвечайте правду!    

– Да  ты, видно, с неба свалился, – сказал с усмешкой черный детина, – что  никогда опричников не видал? И подлинно с неба свалился! Черт его знает, откуда  выскочил, провалиться бы тебе сквозь землю.    

Упорство  разбойников взорвало Никиту Романовича.    

– Слушай,  молодец, – сказал он, – твоя дерзостность мне было пришлась по нраву,  я хотел было пощадить тебя. Но если ты сейчас же не скажешь мне, кто ты таков,  как бог свят, велю тебя повесить!    

Разбойник  гордо выпрямился.    

– Я  Матвей Хомяк! – отвечал он, – стремянный Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского;  служу верно господину моему и царю в опричниках. Метла, что у нас при седле, значит,  что мы Русь метем, выметаем измену из царской земли; а собачья голова – что мы  грызем врагов царских. Теперь ты ведаешь, кто я; скажи ж и ты, как тебя  называть, величать, каким именем помянуть, когда придется тебе шею свернуть?    

Князь простил  бы опричнику его дерзкие речи. Бесстрашие этого человека в виду смерти ему  нравилось. Но Матвей Хомяк клеветал на царя, и этого не мог снести Никита  Романович. Он дал знак ратникам. Привыкшие слушаться боярина и сами  раздраженные дерзостью разбойников, они накинули им петли на шеи и готовились  исполнить над ними казнь, незадолго перед тем угрожавшую бедному мужику. Тут  младший из людей, которых князь велел отвязать от седел, подошел к нему:    

– Дозволь,  боярин, слово молвить.    

– Говори!    

– Ты,  боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей,  так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве не  бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь  тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка,  отпусти. Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам в руки, вот те Христос,  сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не ты их к черту отправил, а наш  брат!    

Князь с  удивлением посмотрел на незнакомца. Черные глаза его глядели твердо и проницательно;  темная борода покрывала всю нижнюю часть лица, крепкие и ровные зубы сверкали  ослепительною белизной. Судя по его одежде, можно было принять его за  посадского[25]или  за какого-нибудь зажиточного крестьянина, но он говорил с такою уверенностью и,  казалось, так искренно хотел предостеречь боярина, что князь стал пристальнее  вглядываться в черты его. Тогда показалось князю, что на них отпечаток  необыкновенного ума и сметливости, а взгляд обнаруживает человека, привыкшего  повелевать.    

– Ты  кто, молодец? – спросил Серебряный, – и зачем вступаешься за людей,  которые самого тебя прикрутили к седлу?    

– Да,  боярин, кабы не ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки послушай мово слова,  отпусти их; жалеть не будешь, как приедешь на Москву. Там, боярин, не то, что  прежде, не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы не прочь, зачем бы не  повесить! А то и без этих довольно их на Руси останется; а тут еще человек  десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк, не воротится на Москву, они  не на кого другого, а прямо на тебя покажут!    

Князя,  вероятно, не убедили бы темные речи незнакомца, но гнев его успел простыть. Он  рассудил, что скорая расправа с злодеями не много принесет пользы, тогда как,  предав их правосудию, он, может быть, откроет всю шайку этих загадочных  грабителей. Расспросив подробно, где имеет пребывание ближний губной староста,  он приказал старшему ратнику с товарищами проводить туда пленных и объявил, что  поедет далее с одним Михеичем.    

– Власть  твоя посылать этих собак к губному старосте, – сказал незнакомец, –  только, поверь мне, староста тотчас велит развязать им руки. Лучше бы самому  тебе отпустить их на все четыре стороны. Впрочем, на то твоя боярская воля.    

Михеич  слушал все молча и только почесывал за ухом. Когда незнакомец кончил, старый  стремянный подошел к князю и поклонился ему в пояс.    

– Батюшка  боярин, – сказал он, – оно тово, может быть, этот молодец и правду  говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли ты их, по  мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что бог и тебя, батюшка, не  оставит, то дозволь, до крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить  им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то не душегубствовали, тетка их  подкурятина!    

И,  принимая молчание князя за согласие, он тотчас велел отвесть пленных в сторону,  где предложенное им наказание было исполнено точно и скоро, несмотря ни на  угрозы, ни на бешенство Хомяка.    

– Это  самое питательное дело!… – сказал Михеич, возвращаясь с довольным видом к князю. –  Оно, с одной стороны, и безобидно, а с другой – и памятно для них будет.    

Незнакомец,  казалось, сам одобрял счастливую мысль Михеича. Он усмехался, поглаживая  бороду, но скоро лицо его приняло прежнее суровое выражение.    

– Боярин, –  сказал он, – уж коли ты хочешь ехать с одним только стремянным, то дозволь  хоть мне с товарищем к тебе примкнуться; нам дорога одна, а вместе будет  веселее; к тому ж, не ровен час, коли придется опять работать руками, так  восемь рук больше четырех вымолотят.    

У князя  не было причин подозревать своих новых товарищей. Он позволил им ехать с собою,  и после краткого отдыха все четверо пустились в путь.    

 Глава 2. НОВЫЕ ТОВАРИЩИ    

     

Дорогой  Михеич несколько раз пытался выведать от незнакомцев, кто они таковы, но те  отшучивались или отделывались разными изворотами.    

– Тьфу,  тетка их подкурятина! – сказал наконец сам про себя Михеич. – Что за  народ! Словно вьюны какие! Думаешь, вот поймал их за хвост, а они тебе промеж  пальцев!    

Между  тем стало темнеть; Михеич подъехал к князю.    

– Боярин, –  сказал он, – хорошо ли мы сделали, что взяли с собой этих молодцов? Они  что-то больно увертливы, никак от них толку не добьешься. Да и народ-то  плечистый, не хуже Хомяка. Уж не лихие ли люди[26]?    

– А  хоть и лихие, – отвечал беззаботно князь, – все же они постоят за  нас, коли неравно попадутся нам еще опричники.    

– А  провал их знает, постоят ли, батюшка? Ворон ворону глаз не выклюет; а я слышал,  как они промеж себя поговаривали черт знает на каком языке, ни слова не понять,  а кажись было по-русски! Берегись, боярин, береженого коня и зверь не вредит!    

Темнота  усиливалась. Михеич замолчал. Боярин также молчал. Слышен был только лошадиный  топ да изредка чуткое фырканье.    

Ехали  лесом. Один из незнакомцев затянул песню, другой стал подтягивать.    

Песнь  эта, раздающаяся ночью среди леса, после всех дневных происшествий, странно подействовала  на князя: ему сделалось грустно. Он вспомнил о прошедшем, вспомнил об отъезде  своем из Москвы, за пять лет назад, и в воображении очутился опять в той  церкви, где перед отъездом слушал молебен и где, сквозь торжественное пение,  сквозь шепот толпы, его поразил нежный и звучный голос, которого не заглушил ни  стук мечей, ни гром литовских пищалей[27]!  «Прости, князь, – говорил ему украдкою этот голос, – я буду за тебя  молиться!…» Между тем незнакомцы продолжали петь, но слова их не  соответствовали размышлениям боярина. В песне говорилось про широкое раздолье  степей, про матушку-Волгу, про разгульное бурлацкое житье. Голоса то сходились,  то расходились, то текли ровным током, как река широкая, то бурными волнами  воздымались и опускались и наконец, взлетев высоко, высоко, парили в небесах,  как орлы с распростертыми крыльями.    

Грустно  и весело в тихую летнюю ночь, среди безмолвного леса, слушать размашистую  русскую песню. Тут и тоска бесконечная, безнадежная, тут и сила непобедимая,  тут и роковая печать судьбы, железное предназначение, одно из основных начал  нашей народности, которым можно объяснить многое, что в русской жизни кажется  непонятным. И чего не слышно еще в протяжной песне среди летней ночи и  безмолвного леса!    

Пронзительный  свист прервал мысли боярина. Два человека выпрыгнули из-за деревьев и взяли  лошадь его под уздцы. Двое других схватили его за руки. Сопротивление стало  невозможно.    

– Ах,  мошенники! – вскричал Михеич, которого также окружили неизвестные  люди, – ах, тетка их подкурятина! Ведь подвели же, окаянные!    

– Кто  едет? – спросил грубый голос.    

– Бабушкино  веретено! – отвечал младший из новых товарищей князя.    

– В  дедушкином лапте! – сказал грубый голос.    

– Откуда  бог несет, земляки?    

– Не  тряси яблони! Дай дрожжам взойти, сам-четверть урожаю! – продолжал спутник  князя.    

Руки,  державшие боярина, тотчас опустились, и конь, почувствовав свободу, стал опять  фыркать и шагать между деревьями.    

– Вишь,  боярин, – сказал незнакомец, равняясь с князем, – ведь говорил я  тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до  мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и корм лошадям.  Дотудова будет версты две, не более, а там скоро и Москва!    

– Спасибо,  молодцы, за услугу. Коли придется нам когда встретиться, не забуду я, что долг  платежом красен!    

– Не  тебе, боярин, а нам помнить услуги. Да вряд ли мы когда и встретимся. А если бы  привел бог, так не забудь, что русский человек добро помнит и что мы всегда  тебе верные холопи!    

– Спасибо,  ребята, а имени своего не скажете?    

– У  меня имя не одно, – отвечал младший из незнакомцев. – Покамест я  Ванюха Перстень, а там, может, и другое прозвание мне найдется.    

Вскоре  они приблизились к мельнице. Несмотря на ночное время, колесо шумело в воде. На  свист Перстня показался мельник. Лица его нельзя было разглядеть за темнотою,  но, судя по голосу, он был старик.    

– Ах  ты, мой кормилец! – сказал он Перстню, – не ждал я тебя сегодня, да  еще с проезжими! Что бы тебе с ними уж до Москвы доехать? А у меня, родимый, нет  ни овса, ни сена, ни ужина!    

Перстень  сказал что-то мельнику на непонятном условном языке. Старик отвечал такими же  непонятными словами и прибавил вполголоса:    

– И  рад бы, родимый, да гостя жду; такого гостя, боже сохрани, какой сердитый!    

– А  камора[28]за  ставом[29]? –  сказал Перстень.    

– Вся  завалена мешками!    

– А  кладовая? Слышь ты, брат, чтоб сейчас отыскалось место, овес лошадям и ужин  боярину! Мы ведь знаем друг друга, меня не морочь.    

Мельник,  ворча, повел приезжих в камору, стоявшую шагах в десяти от мельницы и где,  несмотря на мешки с хлебом и мукою, было очень довольно места.    

Пока он  сходил за лучиной, Перстень и товарищ его простились с боярином.    

– А  скажите, молодцы, – спросил Михеич, – где ж отыскать вас, если б  неравно, по сегодняшнему делу, князю понадобились свидетели?    

– Спроси  у ветра, – отвечал Перстень, – откуда он? Спроси у волны перебежной,  где живет она? Мы что стрелы острые с тетивы летим: куда вонзится калена  стрела, там и дом ее! В свидетели, – продолжал он, усмехаясь, – мы  его княжеской милости не годимся. А если б мы за чем другим понадобились,  приходи, старичина, к мельнику; он тебе скажет, как отыскать Ванюху Перстня!    

– Вишь  ты, тетка твоя подкурятина! – проворчал себе под нос Михеич, – какие  кудрявые речи выговаривает!    

– Боярин, –  сказал Перстень, удаляясь, – послушай меня, не хвались на Москве, что  хотел повесить слугу Малюты Скуратова и потом отодрал его, как Сидорову козу!    

– Вишь,  что наладил, – проворчал опять Михеич, – отпусти разбойника, не вешай  разбойника, да и не хвались, что хотел повесить! Затвердила сорока Якова,  видно, с одного поля ягода! Не беспокойся, брат, – прибавил он  громко, – наш князь никого не боится; наплевать ему на твово Скурлатова;  он одному царю ответ держит!    

Мельник  принес зажженную лучину и воткнул ее в стену. Потом принес щей, хлеба и кружку  браги. В чертах его была странная смесь добродушия и плутовства; волосы и  борода были совсем седы, а глаза ярко-серого цвета; морщины во всех  направлениях рассекали лицо его.    

Поужинав  и помолившись богу, князь и Михеич расположились на мешках; мельник пожелал им  доброй ночи, низко поклонился, погасил лучину и вышел.    

– Боярин, –  сказал Михеич, когда они остались одни, – сдается мне, что напрасно мы  здесь остановились. Лучше было ехать до Москвы.    

– Чтобы  тревожить народ божий среди ночи? Слезать с коней да отмыкать рогатки на каждой  улице[30]?    

– Да  что, батюшка, лучше отмыкать рогатки, чем спать в чертовой мельнице. И  угораздило же их, окаянных, привести именно в мельницу! Да еще на Ивана Купала.  Тьфу ты пропасть!    

– Да  что тебе здесь худо, что ли?    

– Нет,  батюшка, не худо; и лежать покойно, и щи были добрые, и лошадям овес засыпан;  да только то худо, что хозяин, вишь, мельник!    

– Что  ж с того, что он мельник?    

– Как  что, что мельник? – сказал с жаром Михеич. – Да разве ты не знаешь,  князь, что нет мельника, которому бы нечистый не приходился сродни? Али ты  думаешь, он сумеет без нечистого плотину насыпать? Да, черта с два! Тетка его  подкурятина.    

– Слыхал  я про это, – сказал князь, – мало ли что люди говорят. Да теперь не  время разбирать, бери, что бог послал.    

Михеич  немного помолчал, потом зевнул, еще помолчал и спросил уже заспанным голосом:    

– А  как ты думаешь, боярин, что за человек этот Матвей Хомяк, которого ты с лошади  сшиб?    

– Я  думаю, разбойник.    

– И  я то же думаю. А как ты думаешь, боярин, что за человек этот Ванюха Перстень?    

– Я  думаю, тоже разбойник.    

– И  я так думаю. Только этот разбойник будет почище того разбойника. А тебе как покажется,  боярин, который разбойник будет почище, Хомяк или Перстень?    

И, не  дожидаясь ответа, Михеич захрапел. Вскоре уснул и князь.    

 Глава 3. КОЛДОВСТВО    

     

Месяц  взошел на небо, звезды ярко горели. Полуразвалившаяся мельница и шумящее колесо  были озарены серебряным блеском.    

Вдруг  раздался конский топот, и вскоре повелительный голос закричал под самой мельницей:    

– Эй,  колдун!    

Казалось,  новый приезжий не привык дожидаться, ибо, не слыша ответа, он закричал еще  громче:    

– Эй,  колдун! Выходи, не то в куски изрублю!    

Послышался  голос мельника:    

– Тише,  князь, тише, батюшка, теперь мы не одни, остановились у меня проезжие; а вот я  сейчас к тебе выйду, батюшка, дай только сундук запереть.    

– Я  те дам сундук запирать, чертова кочерга! – закричал тот, которого мельник  назвал князем. – Разве ты не знал, что я буду сегодня! Как смел ты  принимать проезжих! Вон их отсюда!    

– Батюшка,  не кричи, бога ради не кричи, все испортишь! Я тебе говорил уже, дело боится  шуму, а проезжих прогнать я не властен. Да они же нам и не мешают; они спят  теперь, коли ты, родимый, не разбудил их!    

– Ну,  добро, старик, только смотри, коли ты меня морочишь, лучше бы тебе на свет не родиться.  Еще не выдумано, не придумано такой казни, какую я найду тебе!    

– Батюшка,  умилосердись! Что ж мне делать, старику? Что увижу, то и скажу, что после  случится, в том один бог властен! А если твоя княжеская милость меня казнить  собирается, так лучше я и дела не начну!    

– Ну,  ну, старик, не бойся, я пошутил.    

Проезжий  привязал лошадь к дереву. Он был высокого роста и, казалось, молод. Месяц играл  на запонках его однорядки[31].  Золотые кисти мурмолки[32]болтались  по плечам.    

– Что  ж, князь, – сказал мельник, – выучил ты слова?    

– И  слова выучил, и ласточкино сердце ношу на шее.    

– Что  ж, боярин, и это не помогает?    

– Нет, –  отвечал с досадой князь, – ничего не помогает! Намедни я увидел ее в саду.  Лишь узнала она меня, побледнела, отвернулась, убежала в светлицу!    

– Не  прогневись, боярин, не руби невинной головы, а дозволь тебе слово молвить.    

– Говори,  старик.    

– Слушай,  боярин, только я боюсь говорить…    

– Говори! –  закричал князь и топнул ногой.    

– Слушай  же, батюшка, уж не любит ли она другого?    

– Другого?  Кого ж другого? мужа? старика?    

– А  если… – продолжал мельник, запинаясь, – если она любит не мужа?…    

– Ах  ты, леший! – вскричал князь, – да как это тебе на ум взбрело? Да если  б я только подумал про кого, я б у них у обоих своими руками сердце вырвал!    

Мельник  отшатнулся в страхе.    

– Колдун, –  продолжал князь, смягчая свой голос, – помоги мне! Одолела меня любовь,  змея лютая! Уж чего я не делал! Целые ночи перед иконами молился! Не вымолил  себе покою. Бросил молиться, стал скакать и рыскать по полям с утра до ночи, не  одного доброго коня заморил, а покоя не выездил! Стал гулять по ночам, выпивал  ковши вина крепкого, не запил тоски, не нашел себе покоя в похмелье! Махнул на  все рукой и пошел в опричники. Стал гулять за царским столом вместе со страдниками[33], с Грязными,  с Басмановыми[34]!  Сам хуже их злодействовал, разорял села и слободы, увозил жен и девок, а не  залил кровью тоски моей! Боятся меня и земские, и опричники, жалует царь за  молодечество, проклинает народ православный. Имя князя Афанасья Вяземского  стало так же страшно, как имя Малюты Скуратова! Вот до чего довела меня любовь,  погубил я душу мою! Да что мне до нее! Во дне адовом не будет хуже здешнего!  Ну, старик, чего смотришь мне в глаза? Али думаешь, я помешался? Не помешался  Афанасий Иваныч; крепка голова, крепко тело его! Тем-то и ужасна моя мука, что  не может извести меня!    

Мельник  слушал князя и боялся. Он опасался его буйного нрава, опасался за жизнь свою.    

– Что  ж ты молчишь, старик? али нет у тебя зелья, али нет корня какого приворотить  ее? Говори, высчитывай, какие есть чародейные травы? Да говори же, колдун!    

– Батюшка,  князь Афанасий Иванович, как тебе сказать? Всякие есть травы. Есть колюка-трава,  сбирается в Петров пост. Обкуришь ею стрелу – промаху не дашь. Есть  тирлич-трава, на Лысой горе, под Киевом растет. Кто ее носит на себе, на того  ввек царского гнева не будет. Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да  повесишь на шею, все тебя будут как огня бояться!    

Вяземский  горько усмехнулся.    

– Меня  уж и так боятся, – сказал он, – не надо мне плакуна твоего. Называй  другие травы.    

– Есть  еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды и подарки приносит. Есть  голубец болотный; коли хочешь идти на медведя, выпей взвару голубца, и никакой  медведь тебя не тронет. Есть ревенка-трава; когда станешь из земли выдергивать,  она стонет и ревет, словно человек, а наденешь на себя, никогда в воде не  утонешь.    

– А  боле нет других?    

– Как  не быть, батюшка, есть еще кочедыжник, или папоротник; кому удастся сорвать  цвет его, тот всеми кладами владеет. Есть иван-да-марья; кто знает, как за нее  взяться, тот на первой кляче от лучшего скакуна удерет.    

– А  такой травы, чтобы молодушка полюбила постылого, не знаешь?    

Мельник  замялся.    

– Не  знаю, батюшка, не гневайся, родимый, видит бог, не знаю.    

– А  такой, чтобы свою любовь перемочь, не знаешь?    

– И  такой не знаю, батюшка; а вот есть разрыв-трава: когда дотронешься ею до замка  али до двери железной, так и разорвет на куски!    

– Пропадай  ты с своими травами! – сказал гневно Вяземский и устремил мрачный взор  свой на мельника.    

Мельник  опустил глаза и молчал.    

– Старик! –  вскричал вдруг Вяземский, хватая его за ворот, – подавай мне ее! Слышишь?  Подавай ее, подавай ее, леший! Сейчас подавай!    

И он  тряс мельника за ворот обеими руками.    

Мельник  подумал, что настал последний час его.    

Вдруг  Вяземский выпустил старика и повалился ему в ноги.    

– Сжалься  надо мной! – зарыдал он. – Излечи меня! Я задарю тебя, озолочу тебя,  пойду в кабалу к тебе! Сжалься надо мной, старик!    

Мельник  еще более испугался:    

– Князь,  боярин! Что с тобой? Опомнись! Это я, Давыдыч, мельник!… Опомнись, князь!    

– Не  встану, пока не излечишь!    

– Князь!  князь! – сказал дрожащим голосом мельник, – пора за дело. Время  уходит, вставай! Теперь темно, не видал я тебя, не знаю, где ты! Скорей, скорей  за дело!    

Князь  встал.    

– Начинай, –  сказал он, – я готов.    

Оба  замолчали. Все было тихо. Только колесо, освещенное месяцем, продолжало шуметь  и вертеться. Где-то в дальнем болоте кричал дергач. Сова завывала порой в  гущине леса.    

Старик и  князь подошли к мельнице.    

– Смотри,  князь, под колесо, а я стану нашептывать.    

Старик  прилег к земле и, еще задыхаясь от страха, стал шептать какие-то слова. Князь  смотрел под колесо. Прошло несколько минут.    

– Что  видишь, князь?    

– Вижу,  будто жемчуг сыплется, будто червонцы играют.    

– Будешь  ты богат, князь, будешь всех на Руси богаче!    

Вяземский  вздохнул.    

– Смотри  еще князь, что видишь?    

– Вижу,  будто сабли трутся одна о другую, а промеж них как золотые гривны!    

– Будет  тебе удача в ратном деле, боярин, будет счастье на службе царской! Только смотри,  смотри еще! говори, что видишь?    

– Теперь  сделалось темно, вода помутилась. А вот стала краснеть вода, вот почервонела,  словно кровь. Что это значит?    

Мельник  молчал.    

– Что  это значит, старик?    

– Довольно,  князь. Долго смотреть не годится, пойдем!    

– Вот  потянулись багровые нитки, словно жилы кровавые; вот будто клещи растворяются и  замыкаются, вот…    

– Пойдем,  князь, пойдем, будет с тебя!    

– Постой! –  сказал Вяземский, отталкивая мельника, – вот словно пила зубчатая ходит  взад и вперед, а из-под нее словно кровь брызжет!    

Мельник  хотел оттащить князя.    

– Постой,  старик, мне дурно, мне больно в составах[35]…  Ох, больно!    

Князь  сам отскочил. Казалось, он понял свое видение.    

Долго  оба молчали. Наконец Вяземский сказал:    

– Хочу  знать, любит ли она другого!    

– А  есть ли у тебя, боярин, какая вещица от нее?    

– Вот  что нашел я у калитки!    

Князь  показал голубую ленту.    

– Брось  под колесо!    

Князь  бросил.    

Мельник  вынул из-за пазухи глиняную сулею[36].    

– Хлебни! –  сказал он, подавая сулею князю.    

Князь  хлебнул. Голова его стала ходить кругом, в очах помутилось.    

– Смотри  теперь, что видишь?    

– Ее,  ее!    

– Одною?    

– Нет,  не одну! Их двое: с ней русый молодец в кармазинном кафтане[37], только лица его не  видно… Постой! Вот они сплываются… все ближе, ближе… Анафема! они целуются!  Анафема! будь ты проклят, колдун, будь проклят, проклят!    

Князь  бросил мельнику горсть денег, оторвал от дерева узду коня своего, вскочил в  седло, и застучали в лесу конские подковы. Потом топот замер в отдалении, и  лишь колесо в ночной тиши продолжало шуметь и вертеться.    

 Глава 4. ДРУЖИНА  АНДРЕЕВИЧ И ЕГО ЖЕНА    

     

Если бы  читатель мог перенестись лет за триста назад и посмотреть с высокой колокольни  на тогдашнюю Москву, он нашел бы в ней мало сходства с теперешнею. Берега  Москвы-реки, Яузы и Неглинной покрыты были множеством деревянных домов с  тесовыми или соломенными крышами, большею частью почерневшими от времени. Среди  этих темных крыш резко белели и краснели стены Кремля, Китай-города и других  укреплений, возникших в течение двух последних столетий. Множество церквей и  колоколен подымали свои золоченые головы к небу. Подобные большим зеленым и  желтым пятнам, виднелись между домами густые рощи и покрытые хлебом поля. Через  Москву-реку пролегали зыбкие живые мосты, сильно дрожавшие и покрывавшиеся  водою, когда по ним проезжали возы или всадники. На Яузе и на Неглинной  вертелись десятками мельничные колеса, одно подле другого. Эти рощи, поля и  мельницы среди самого города придавали тогдашней Москве много живописного.  Особенно весело было смотреть на монастыри, которые, с белыми оградами и  пестрыми кучами цветных и золоченых голов, казались отдельными городами.    

Надо  всею этою путаницей церквей, домов, рощ и монастырей гордо воздымались кремлевские  церкви и недавно отделанный храм Покрова богоматери, который Иоанн заложил несколько  лет тому назад в память взятия Казани и который мы знаем ныне под именем  Василия Блаженного. Велика была радость москвитян, когда упали наконец леса,  закрывавшие эту церковь, и предстала она во всем своем причудливом блеске,  сверкая золотом и красками и удивляя взор разнообразием украшений. Долго не  переставал народ дивиться искусному зодчему, благодарить бога и славить царя,  даровавшего православным зрелище, дотоле невиданное. Хороши были и прочие  церкви московские. Не щадили москвитяне ни рублей, ни трудов на благолепие  домов божиих. Везде видны были дорогие цвета, позолота и большие наружные иконы  во весь рост человеческий. Любили православные украшать дома божий, но зато  мало заботились о наружности своих домов; жилища их почти все были выстроены прочно  и просто, из сосновых или дубовых брусьев, не обшитых даже тесом, по старинной  русской пословице: не красна изба углами, а красна пирогами.    

Один дом  боярина Дружины Андреевича Морозова, на берегу Москвы-реки, отличался особенною  красотою. Дубовые бревна были на подбор круглы и ровны; все углы рублены в лапу[38], дом  возвышался в три жилья[39],  не считая светлицы. Навесная кровля над крутым крыльцом поддерживалась пузатыми  вычурными столбами и щеголяла мелкою резьбою. Ставни были искусно расписаны  цветами и птицами, а окна пропускали свет божий не сквозь тусклые бычачьи  пузыри, как в большей части домов московских, но сквозь чистую, прозрачную  слюду. На широком дворе стояли службы, кладовые, сушилы, голубятня и летняя  опочивальня боярина. Ко двору примыкали с одной стороны домовая каменная  церковь, с другой – пространный сад, окруженный дубовым частоколом, из-за  которого подымались красивые качели, также с узорами и живописью. Словом, дом  выстроен был на славу. Да и было на кого строить!    

Боярин  Дружина Андреевич, телом дородный, нрава крутого, несмотря на свои преклонные  лета, недавно женился на первой московской красавице. Все дивились, когда вышла  за него двадцатилетняя Елена Дмитриевна, дочь окольничего[40]Плещеева-Очина, убитого  под Казанью[41].  Не такого жениха прочили ей московские свахи. Но Елена была на выданье, без  отца и матери; а красота девушки, при нечестивых нравах новых царских любимцев,  бывала ей чаще на беду, чем на радость.    

Морозов,  женившись на Елене, сделался ее покровителем, а все знали на Москве, что нелегко  обидеть ту, которую брал под свою защиту боярин Дружина Андреевич!    

Много  любимцев царских до замужества Елены старались ей понравиться, но никто так не  старался, как князь Афанасий Иванович Вяземский. И подарки дорогие присылал он  к ней, и в церквах становился супротив нее, и на бешеном коне мимо ворот  скакал, и в кулачном бою ходил один на стену[42].  Не было удачи Афанасью Ивановичу! Свахи приносили ему назад его подарки, а при  встрече с ним Елена отворачивалась. Оттого ли она отворачивалась, что не  нравился ей Афанасий Иванович, или в сердце девичьем была уже другая  зазнобушка, только как ни бился князь Вяземский, а все получал отказы. Наконец  осерчал Афанасий Иванович и пошел бить челом[43]в  своей неудаче царю Ивану Васильевичу. Царь обещал сам заслать свах к Елене  Дмитриевне. Узнав о том, Елена залилась слезами. Пошла с мамкою[44]в церковь, стала на  колени перед божьею матерью, плачет и кладет земные поклоны.    

В церкви  народу не было; но, когда встала Елена и оглянулась, за нею стоял боярин Морозов  в бархатном зеленом кафтане, в парчовом терлике[45]нараспашку.    

– О  чем ты плачешь, Елена Дмитриевна? – спросил Морозов.    

Узнав  боярина, Елена обрадовалась.    

Он был  когда-то в дружбе с ее родителями, да и теперь навещал ее и любил как родную.  Елена его почитала как бы отца и поверяла ему все свои мысли; одной лишь не  поверила; одну лишь схоронила от боярина; схоронила себе на горе, ему на  погибель!    

И  теперь, на вопрос Морозова, она не сказала ему той заветной мысли, а сказала  лишь, что я-де плачу о том, что приедут царские свахи, приневолят меня за  Вяземского!    

– Елена  Дмитриевна, – сказал боярин, – полно, правду ли не люб тебе  Вяземский? Подумай хорошенько. Знаю, доселе он был тебе не по сердцу; да ведь у  тебя, я чаю, никого еще нет на мысли, а до той поры сердце девичье – воск;  стерпится – слюбится!    

– Никогда, –  отвечала Елена, – никогда не полюблю его. Скорее сойду в могилу!    

Боярин  посмотрел на нее с участием.    

– Елена  Дмитриевна, – сказал он, помолчав, – есть средство спасти тебя.  Послушай. Я стар и сед, но люблю тебя, как дочь свою. Поразмысли, Елена,  согласна ль ты выйти за меня, старика?    

– Согласна! –  вскричала радостно Елена и повалилась Морозову в ноги.    

Тронуло  боярина нежданное слово, обрадовался он восторгу Елены, не догадался, старый,  что то был восторг утопающего, который хватается за куст терновый.    

Ласково  поднял он Елену и поцеловал в чело.    

– Дитятко, –  сказал он, – целуй же мне крест, что не обесчестишь ты седой головы моей!  Клянись здесь, пред спасителем!    

– Клянусь,  клянусь! – прошептала Елена.    

Боярин  велел позвать священника, и вскоре совершился обряд обручения; когда же явились  к Елене царские свахи, она уже была невестою Дружины Андреевича Морозова.    

Не по  любви вышла Елена за Морозова; но она целовала крест быть ему верною и твердо  решилась сдержать свою клятву, не погрешить против господина своего ни словом,  ни мыслию.    

И зачем  бы не любить ей Дружины Андреевича? Правда, не молод был боярин; но господь  благословил его и здоровьем, и дородством, и славою ратною, и волею твердою, и  деревнями, и селами, и широкими угодьями за Москвой-рекой, и кладовыми, полными  золота, парчи и мехов дорогих. Лишь одним не благословил господь Дружину  Андреевича: не благословил его милостью царскою. Как узнал Иван Васильевич, что  опоздали его свахи, опалился на Морозова, повершил наказать боярина; велел  позвать его ко столу своему и посадил не только ниже Вяземского, но и ниже  Годунова, Бориса Федоровича, еще не вошедшего в честь и не имевшего никакого  сана.    

Не снес  боярин такого бесчестия; встал из-за стола: не вместно-де Морозову быть меньше  Годунова! Тогда опалился царь горшею злобою и выдал Морозова головою Борису  Федоровичу. Понес боярин ко врагу повинную голову, но обругал Годунова жестоко  и назвал щенком.    

И, узнав  о том, царь вошел в ярость великую, приказал Морозову отойти от очей своих и  отпустить седые волосы, доколе не сымется с него опала. И удалился от двора  боярин; и ходит он теперь в смирной одежде с бородою нечесаною, падают седые  волосы на крутое чело. Грустно боярину не видать очей государевых, но не  опозорил он своего роду, не сел ниже Годунова!    

Дом  Морозова был чаша полная. Слуги боялись и любили боярина. Всяк, кто входил к  нему, был принимаем с радушием. И свои и чужие хвалились его ласкою; всех дарил  он и словами приветными, и одежей богатою, и советами мудрыми. Но никого так не  ласкал, никого так не дарил он, как свою молодую жену, Елену Дмитриевну. И жена  отвечала за ласку ласкою, и каждое утро и каждый вечер долго стояла на коленях  в своей образной и усердно молилась за его здравие.    

Виновата  ли была Елена Дмитриевна, что среди приветливых речей Дружины Андреевича, среди  теплой молитвы перед иконами внезапно представлялся воображению ее молодой  витязь, летящий на коне с поднятым шестопером[46],  и перед ним бегущие в беспорядке литовские полки?    

Виновата  ли была Елена Дмитриевна, что образ этого витязя преследовал ее везде, и дома,  и в церкви, и днем, и ночью, и с упреком говорил ей: «Елена! Ты не сдержала  своего слова, ты не дождалась моего возврата, ты обманула меня!…»    

Тысяча  пятьсот шестьдесят пятого года, июня двадцать четвертого, в день Ивана Купалы,  все колокола московские раскачались с самого утра и звонили без умолку. Все  церкви были полны. По окончании обедни народ рассыпался по улицам. Молодые и  старые, бедные и богатые несли домой зеленые ветки, цветы, березки, убранные  лентами. Все было пестро, живо и весело. Однако к полуденной поре улицы стали  пустеть. Мало-помалу народ начал расходиться, и вскоре на Москве нельзя было бы  встретить ни одного человека. Воцарилась мертвая тишина. Православные покоились  в своих опочивальнях, и не было никого, кто бы гневил бога, гуляя по улицам,  ибо бог и человеку и всякой твари велел покоиться в полуденную пору; а грешно  идти против воли божией, разве уж принудит неотложное дело.    

Итак,  все спали; Москва казалась необитаемым городом. Только на Балчуге, в недавно выстроенном  кружечном дворе, или кабаке, слышны были крики, ссоры и песни. Там, несмотря на  полдень, пировали ратники, почти все молодые, в богатых нарядах. Они  расположились внутри дома, и на дворе, и на улице. Все были пьяны; иной, лежа  на голой земле, проливал на платье чарку вина; другой силился хриплым голосом  подтягивать товарищам, но издавал лишь глухие, невнятные звуки.    

Оседланные  кони стояли у ворот. К каждому седлу привязана была метла и собачья голова.    

В это  время два всадника показались на улице. Один из них, в кармазинном кафтане с золотыми  кистями и в белой парчовой шапке, из-под которой вились густые русые кудри,  обратился к другому всаднику.    

– Михеич, –  сказал он, – видишь ты этих пьяных людей?    

– Вижу,  боярин, тетка их подкурятина! Вишь, бражники, как расходились!    

– А  видишь ты, что у лошадей за седлами?    

– Вижу:  метлы да песьи морды, как у того разбойника. Стало, и в самом деле царские люди,  коль на Москве гуляют! Наделали ж мы дела, боярин, наварили каши!    

Серебряный  нахмурился.    

– Поди  спроси у них, где живет боярин Морозов!    

– Эй,  добрые люди, господа честные! – закричал Михеич, подъезжая к толпе, –  где живет боярин Дружина Андреич Морозов?    

– А  на что тебе знать, где эта собака живет?    

– У  моего боярина, князя Серебряного, есть грамота к Морозову от воеводы князя Пронского,  из большого полку.    

– Давай  сюда грамоту!    

– Что  ты, что ты, тетка твоя под… что ты? В уме ли? Как дать тебе Князеву грамоту?    

– Давай  грамоту, старый сыч, давай ее! Посмотрим, уж не затеял ли этот Морозов измены,  уж не хочет ли извести государя!    

– Ах  ты, мошенник! – вскричал Михеич, забывая осторожность, с которою начал  было говорить, – да разве мой господин знается с изменниками!    

– А,  так ты еще ругаться! Долой его с лошади, ребята, в плети его!    

Тут сам  Серебряный подскакал к опричникам.    

– Назад! –  закричал он так грозно, что они невольно остановились. – Если кто из  вас, – продолжал князь, – хоть пальцем тронет этого человека, я тому  голову разрублю, а остальные будут отвечать государю!    

Опричники  смутились; но новые товарищи подошли из соседних улиц и обступили князя.  Дерзкие слова посыпались из толпы; многие вынули сабли, и несдобровать бы  Никите Романовичу, если бы в это время не послышался вблизи голос, поющий  псалом, и не остановил опричников как будто волшебством. Все оглянулись в  сторону, откуда раздавался голос. По улице шел человек лет сорока в одной  полотняной рубахе. На груди его звенели железные кресты и вериги[47], а в руках  были деревянные четки. Бледное лицо его выражало необыкновенную доброту, на  устах, осененных реденькою бородой, играла улыбка, но глаза глядели мутно и  неопределенно.    

Увидев  Серебряного, он прервал свое пение, подошел поспешно к нему и посмотрел ему  прямо в лицо.    

– Ты,  ты! – сказал он, как будто удивляясь, – зачем ты здесь, между ними?    

И, не  дожидаясь ответа, он начал петь: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!»    

Опричники  посторонились с видом почтения, но он, не обращая на них внимания, опять стал  смотреть в глаза Серебряному.    

– Микитка,  Микитка! – сказал он, качая головой, – куда ты заехал?    

Серебряный  никогда не видал этого человека и удивился, что он называет его по имени.    

– Разве  ты знаешь меня? – спросил он.    

Блаженный  засмеялся.    

– Ты  мне брат! – отвечал он. – Я тотчас узнал тебя. Ты такой же блаженный,  как и я. И ума-то у тебя не боле моего, а то бы ты сюда не приехал. Я все твое  сердце вижу. У тебя там чисто, чисто, одна голая правда; мы с тобой оба  юродивые! А эти… – продолжал он, указывая на вооруженную толпу, – эти нам  не родня! У!    

– Вася, –  сказал один из опричников, – не хочешь ли чего? Не надо ль тебе денег?    

– Нет,  нет, нет! – отвечал блаженный, – от тебя ничего не хочу! Вася ничего  не возьмет от тебя, а подай Микитке чего он просит!    

– Божий  человек, – сказал Серебряный, – я спрашивал, где живет боярин  Морозов?    

– Дружина-то?  Этот наш! Этот праведник! Только голова у него непоклонная! у, какая непоклонная!  А скоро поклонится, скоро поклонится, да уж и не подымется!    

– Где  он живет? – повторил ласково Серебряный.    

– Не  скажу! – ответил блаженный, как будто рассердившись, – не скажу,  пусть другие скажут. Не хочу посылать тебя на недоброе дело.    

И он  поспешно удалился, затянув опять свой прерванный псалом.    

Не  понимая его слов и не тратя времени на догадки, Серебряный снова обратился к  опричникам.    

– Что  ж, – спросил он, – скажете ли вы наконец, как найти дом Морозова?    

– Ступай  все прямо, – отвечал грубо один из них. – Там, как поворотишь налево,  там тебе и будет гнездо старого ворона.    

По мере  того как князь удалялся, опричники, усмиренные появлением юродивого, опять  начинали буянить.    

– Эй! –  закричал один, – отдай Морозову поклон от нас да скажи, чтобы готовился  скоро на виселицу; больно зажился!    

– Да  и на себя припаси веревку! – крикнул вдогонку другой.    

Но князь  не обратил внимания на их ругательства.    

«Что хотел  сказать мне блаженный? – думал он, потупя голову. – Зачем не указал  он мне дом Морозова, да еще прибавил, что не хочет посылать меня на недоброе  дело?»    

Продолжая  ехать далее, князь и Михеич встретили еще много опричников. Иные были уже  пьяны, другие только шли в кабак. Все смотрели нагло и дерзко, а некоторые даже  делали вслух такие грубые замечания насчет всадников, что легко было видеть,  сколь они привыкли к безнаказанности.    

 Глава 5. ВСТРЕЧА    

     

Проезжая  верхом по берегу Москвы-реки, можно было поверх частокола видеть весь сад  Морозова.    

Цветущие  липы осеняли светлый пруд, доставлявший боярину в постные дни обильную пищу.  Далее зеленели яблони, вишни и сливы. В некошеной траве пролегали узенькие  дорожки. День был жаркий. Над алыми цветами пахучего шиповника кружились  золотые жуки; в липах жужжали пчелы; в траве трещали кузнечики; из-за кустов  красной смородины большие подсолнечники подымали широкие головы и, казалось,  нежились на полуденном солнце.    

Боярин  Морозов уже с час как отдыхал в своей опочивальне. Елена с сенными девушками  сидела под липами на дерновой скамье, у самого частокола. На ней был голубой  аксамитный[48]летник[49]с яхонтовыми  пуговицами. Широкие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались  повыше локтя алмазными запястьями, или зарукавниками. Такие же серьги висели по  самые плечи; голову покрывал кокошник[50]с  жемчужными наклонами, а сафьянные сапожки блестели золотою нашивкой.    

Елена  казалась весела. Она смеялась и шутила с девушками.    

– Боярыня, –  сказала одна из них, – примерь еще вот эти запястья, они повиднее.    

– Будет  с меня примерять, девушки, – отвечала ласково Елена, – вот уж битый  час вы меня наряжаете да укручиваете, будет с меня!    

– Вот  еще только монисто надень! Как наденешь монисто, будешь, право слово, ни дать  ни взять, святая икона в окладе!    

– Полно,  Пашенька, стыдно грех такой говорить!    

– Ну,  коли не хочешь наряжаться, боярыня, так не поиграть ли нам в горелки или в камешки?  Не хочешь ли рыбку покормить или на качелях покачаться? Или уж не спеть ли тебе  чего?    

– Спой  мне, Пашенька, спой мне ту песню, что ты намедни пела, как вы ягоды собирали!    

– И,  боярыня, лапушка ты моя, что ж в той песне веселого! То грустная песня, не праздничная.    

– Нужды  нет; мне хочется ее послушать, спой мне, Пашенька.    

– Изволь,  боярыня, коли твоя такая воля, спою; только ты после не пеняй на меня, если неравно  тебе сгрустнется! Нуте ж, подруженьки, подтягивайте!    

Девушки  уселись в кружок, и Пашенька затянула жалобным голосом:    

     

Ах, кабы на цветы да не морозы,    

И зимой бы цветы расцветали;    

Ах, кабы на меня да не кручина,    

Ни о чем бы я не тужила,    

Не сидела б я, подпершися,    

Не глядела бы я во чисто поле…    

….    

Я по сеням шла, по новым шла,    

Подняла шубку соболиную,    

Чтоб моя шубка не прошумела,    

Чтоб мои пуговки не прозвякнули,    

Не услышал бы свекор-батюшка,    

Не сказал бы своему сыну,    

Своему сыну, моему мужу!    

     

Пашенька  посмотрела на боярыню. Две слезы катились из очей ее.    

– Ах,  я глупенькая! – сказала Пашенька, – чего я наделала. Вот на свою  голову послушалась боярыни! Да и можно ли, боярыня, на такие песни набиваться!    

– Охота  ж тебе и знать их! – подхватила Дуняша, быстроглазая девушка с черными  бровями. – Вот я так спою песню, не твоей чета, смотри, коли не развеселю  боярыню!    

И,  вскочив на ноги, Дуняша уперла одну руку в бок, другую подняла кверху,  перегнулась на сторону и, плавно подвигаясь, запела:    

     

Пантелей государь ходит по двору,    

Кузмич гуляет по широкому,    

Кунья на нем шуба до земли,    

Соболья на нем шапка до верху,    

Божья на нем милость до веку.    

Сужена– то смотрит из-под пологу,    

Бояре– то смотрят из города,    

Боярыни– то смотрят из терема,    

Бояре– то молвят: чей-то такой?    

Боярыни молвят: чей-то господин?    

А сужена молвит: мой дорогой!    

     

Кончила  Дуняша и сама засмеялась. Но Елене стало еще грустнее. Она крепилась, крепилась,  закрыла лицо руками и зарыдала.    

– Вот  тебе и песня! – сказала Пашенька. – Что нам теперь делать! Увидит  Дружина Андреич заплаканные глазки боярыни, на нас же осердится: не умеете вы,  дескать, глупые, и занять ее!    

– Девушки,  душечки! – сказала вдруг Елена, бросаясь на шею Пашеньке, – пособите  порыдать, помогите поплакать!    

– Да  что с тобой сталось, боярыня? С чего ты вдруг раскручинилась?    

– Не  вдруг, девушки! Мне с самого утра грустно. Как начали к заутрене звонить да  увидела я из светлицы, как народ божий весело спешит в церковь, так, девушки,  мне стало тяжело… и теперь еще сердце надрывается… а тут еще день выпал такой  светлый, такой солнечный, да еще все эти уборы, что вы на меня надели… скиньте  с меня запястья, девушки, скиньте кокошник, заплетите мне косу по-вашему,  по-девичьи!    

– Что  ты, боярыня, грех какой! Заплесть тебе косу по-девичьи! Боже сохрани! Да  неравно узнает Дружина Андреич!    

– Не  узнает, девушки! Я опять кокошник надену!    

– Нет,  боярыня, грешно! Власть твоя, а мы этого на душу не возьмем!    

«Неужели, –  подумала Елена, – грешно и вспоминать о прошлом!»    

– Так  и быть, – сказала она, – не сниму кокошник, только подойди сюда, моя  Пашенька, я тебе заплету косу, как, бывало, мне заплетали.    

Пашенька,  краснея от удовольствия, стала на колени перед боярыней. Елена распустила ей  волосы, разделила их на равные делянки и начала заплетать широкую русую косу в  девяносто прядей. Много требовалось на то умения. Надо было плесть как можно  слабее, чтобы коса, подобно решетке, закрывала весь затылок и потом падала  вдоль спины, суживаясь неприметно. Елена прилежно принялась за дело.  Перекладывая пряди, она искусно перевивала их жемчужными нитками.    

Наконец  коса поспела. Боярыня ввязала в кончик треугольный косник и насадила на него  дорогие перстни.    

– Готово,  Пашенька, – сказала она, радуясь своей работе. – Встань-ка да  пройдись передо мною. Ну, смотрите, девушки, не правда ли, эта коса красивее  кокошника!    

– Все  в свою пору, боярыня, – отвечали, смеясь, девушки, – а вот Дуняша не  прочь бы и от кокошника!    

– Полноте  вы, пересмешницы! – отвечала Дуняша. – Мне бы хотя век косы не расплетать!  А вот знаю я таких, что глаз не сводят с боярского ключника[51]!    

Девушки  залились звонким смехом, а иные смешались и покраснели. Видно, ключник был в  самом деле молодец.    

– Нагнись,  Пашенька, – сказала боярыня, – я тебе повяжу еще ленту с поднизами…  Девушки, да ведь сегодня Ивана Купала, сегодня и русалки косы заплетают!    

– Не  сегодня, боярыня, а в семик и троицын день заплетают русалки косы. На Ивана Купала  они бегают с распущенными волосами и отманивают людей от папоротника, чтобы кто  не сорвал его цвета.    

– Бог  с ними, – сказала Пашенька, – мало ли что бывает в Иванов день, не  приведи бог увидеть!    

– А  ты боишься русалок, Пашенька?    

– Как  их не бояться! Сегодня и в лес ходить страшно, все равно что в троицын день или  на русальную неделю. Девушку защекотят, молодца любовью иссушат!…    

– Говоришь,  а сама не знаешь! – перебила ее другая девушка. – Какие под Москвой  русалки! Здесь их нет и заводу. Вот на Украине, там другое дело, там русалок  гибель. Сказывают, не одного доброго молодца с ума свели. Стоит только раз  увидеть русалку, так до смерти все по ней тосковать будешь; коли женатый –  бросишь жену и детей, коли холостой – забудешь свою ладушку!    

Елена  задумалась.    

– Девушки, –  сказала она, помолчав, – что, в Литве есть русалки?    

– Там-то  их самая родина; что на Украине, что в Литве – то все одно…    

Елена  вздохнула. В эту минуту послышался конский топот, и белая шапка Серебряного показалась  над частоколом.    

Увидя  мужчину, Елена хотела скрыться, но, бросив еще взгляд на всадника, она вдруг стала  как вкопанная. Князь также остановил коня. Он не верил глазам своим. Тысяча  мыслей в одно мгновение втеснились в его голову, одна другой противореча. Он  видел пред собой Елену, дочь Плещеева-Очина, ту самую, которую он любил и  которая клялась ему в любви пять лет тому назад. Но каким случаем она попала в  сад к боярину Морозову?    

Тут  только Никита Романович заметил на голове Елены жемчужный кокошник и побледнел.    

Она была  замужем!    

«Брежу  ли я? – подумал он, вперив в нее неподвижный, как будто испуганный  взгляд, – во сне ли это вижу?»    

– Девушки! –  упрашивала Елена, – отойдите, я позову вас, отойдите немного, оставьте меня  одну! Боже мой, боже мой! Пресвятая богородица! Что мне делать! Что сказать  мне!    

Серебряный  между тем оправился.    

– Елена  Дмитриевна, – произнес он решительно, – отвечай мне единым словом: ты  замужем? Это не обман? Не шутка? Ты точно замужем?    

Елена в  отчаянии искала слов и не находила их.    

– Отвечай  мне, Елена Дмитриевна, не морочь меня долее, теперь не святки!    

– Выслушай  меня, Никита Романович, – прошептала Елена.    

Князь  задрожал.    

– Нечего  мне слушать, – сказал он, – я все понял. Не трать речей понапрасну,  прости, боярыня!    

И он  рванул коня назад.    

– Никита  Романыч! – вскричала Елена, – молю тебя Христом и пречистою его  матерью, выслушай меня! Убей меня после, но сперва выслушай!    

Она не в  силах была продолжать; голос ее замер; колени опустились на дерновую скамью;  она протянула умоляющие руки к Серебряному.    

Судорога  пробегала по всем членам князя, но жалость зашевелилась в его сердце. Он остановился.    

Елена,  задыхаясь от слез, стала рассказывать, как преследовал ее Вяземский, как  наконец царь взялся ее сосватать за своего любимца и как она в отчаянии  отдалась старому Морозову. Прерывая рассказ свой рыданиями, она винилась в  невольной измене; говорила, что должна бы скорее наложить на себя руки, чем  выйти за другого, и проклинала свое малодушие.    

– Ты  не можешь меня любить, князь, – говорила она, – не написано тебе  любить меня! Но обещай мне, что не проклянешь меня; скажи, что прощаешь меня в  великой вине моей!    

Князь слушал,  нахмуря брови, но не отвечал ничего.    

– Никита  Романыч, – прошептала Елена боязливо, – ради Христа, вымолви хоть  словечко!    

И она  устремила на него глаза, полные страха и ожидания, и вся душа ее обратилась в  красноречивый умоляющий взор.    

Сильная  борьба происходила в Серебряном.    

– Боярыня, –  сказал он наконец, и голос его дрожал, – видно, на то была воля божия… и  ты не так виновата… да, ты не виновата… не за что прощать тебя, Елена  Дмитриевна, я не кляну тебя, – нет – видит бог, не кляну – видит бог, я… я  по-прежнему люблю тебя!    

Слова  эти вырвались у князя сами собою.    

Елена  вскрикнула, зарыдала и кинулась к частоколу.    

В тот же  миг князь поднялся на стременах и схватился за колья ограды. Елена с другой  стороны уже стояла на скамье. Без размышления, без самосознания они бросились  друг к другу, и уста их соединились…    

Поцеловала  Елена Дмитриевна молодого боярина! Обманула жена лукавая мужа старого! Забыла  клятву, что дала перед господом! Как покажется она теперь Дружине Андреичу!  Догадается он обо всем по глазам ее. И не таков он муж, чтоб простил ее! Не  дорога жизнь боярину, дорога ему честь его! Убьет он, старый, убьет и жену и  Никиту Романыча.    

 Глава 6. ПРИЕМ    

     

Морозов  знал князя еще ребенком, но они давно потеряли друг друга из виду. Когда Серебряный  отправился в Литву, Морозов воеводствовал где-то далеко; они не видались более  десяти лет, но Дружина Андреевич мало переменился, был бодр по-прежнему, и  князь с первого взгляда везде бы узнал его, ибо старый боярин принадлежал к  числу тех людей, которых личность глубоко врезывается в памяти. Один рост и  дородность его уже привлекали внимание. Он был целою головой выше Серебряного.  Темно-русые волосы с сильною проседью падали в беспорядке на умный лоб его,  рассеченный несколькими шрамами. Окладистая борода, почти совсем седая,  покрывала половину груди. Из-под темных навислых бровей сверкал проницательный  взгляд, а вокруг уст играла приветливая улыбка, сквозь которую просвечивало то,  что в просторечии называется: себе на уме. В его приемах, в осанистой поступи  было что-то львиное, какая-то особенно спокойная важность, достоинство,  неторопливость и уверенность в самом себе. Глядя на него, всякий сказал бы:  хорошо быть в ладу с этим человеком! И вместе с тем всякий подумал бы: нехорошо  с ним поссориться! Действительно, всматриваясь в черты Морозова, легко было  догадаться, что спокойное лицо его может в минуту гнева сделаться страшным. Но  приветливая улыбка и открытое, неподдельное радушие скоро изглаживали это  впечатление.    

– Здравствуй,  князь, здравствуй, гость дорогой! Добро пожаловать! – сказал Морозов, вводя  Серебряного в большую брусяную избу с израцовою лежанкою, с длинными дубовыми  лавками, с драгоценным оружием на стенах и со множеством золотой и серебряной  посуды, красиво установленной на широких полках. – Здравствуй, здравствуй,  князь! Вот какого гостя мне бог подарил! А ведь помню я тебя, Никитушка, еще  маленького! Ох, удал же ты был, нечего сказать! Как, бывало, начнут ребята в  городки играть, беда той стороне, что супротив тебя! Разлетишься, словно сокол  ясный, да как расходится в тебе кровь молодая, так, бывало, разозлишься, словно  медвежонок, прости, Никита Романыч, грубое слово! Так и начнешь валять, кого  направо, кого налево, смотреть даже весело! Ну да и вышел же молодец из тебя,  князь! Слыхал я про дела твои в Литовской земле! Катал же ты их, супостатов,  как прежде ребят катал!    

И  Морозов весело улыбался, и львиное лицо его сияло радушием.    

– А  помнишь ли, Никитушка, – продолжал он, обняв князя одною рукой за  плеча, – помнишь ли, как ты ни в какой игре обмана не терпел? Бороться ли  с кем начнешь али на кулачках биться, скорей дашь себя на землю свалить, чем  подножку подставишь или что против уговора сделаешь. Все, бывало, снесешь, а уж  лукавства ни себе, ни другим не позволишь!    

Князю  сделалось неловко в присутствии Морозова.    

– Боярин, –  сказал он, – вот грамота к тебе от князя Пронского.    

– Спасибо,  князь. После прочту; время терпит; дай угостить тебя! Да где же Елена Дмитриевна?  Эй, кто там! Скажите жене, что у нас гость дорогой, князь Никита Романыч  Серебряный, чтобы сошла попотчевать.    

Тихо и  плавно вошла Елена с подносом в руках. На подносе были кубки с разными винами.  Елена низко поклонилась Серебряному, как будто в первый раз его видела! Она  была как смерть бледна.    

– Князь, –  сказал Морозов, – это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее. Ведь  ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и я, мы были словно братья,  так и жена моя тебе не чужая… Кланяйся, Елена, проси боярина!… Кушай, князь, не  брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот  венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!    

Морозов  низко кланялся.    

Князь  отвечал обоим поклонами и осушил кубок.    

Елена не  взглянула на Серебряного. Длинные ресницы ее были опущены. Она дрожала, и кубки  на подносе звенели один о другой.    

– Что  с тобой, Елена? – сказал вдруг Морозов, – уж не больна ли ты? Лицо  твое словно снег побелело! Оленушка, – прибавил он шепотом, – уж не  опять ли проезжал Вяземский? Так! должно быть, этот окаянный проезжал мимо  саду! Не кручинься, Елена. В том нет твоей вины. Без меня не ходи лучше в сад;  да утешься, мое дитятко, я не дам тебя никому в обиду! Улыбнись скорей, будь  веселее, а то гость заметит! Извини, Никита Романыч, извини, захлопотался, говорил  вот жене, чтобы велела тебе кушать подать поскорее. Ведь ты не обедал, князь?    

– Благодарю,  боярин, обедал.    

– Нужды  нет, Никита Романыч, еще раз пообедаешь! Ступай, Елена, ступай похлопочи! А ты,  боярин, закуси чем бог послал, не обидь старика опального! И без того мне горя  довольно!    

Морозов  указал на свои длинные волосы.    

– Вижу,  боярин, вижу и очам веры нейму! Ты под опалою! За что? Прости вопрос нескромный.    

Морозов  вздохнул.    

– За  то, что держусь старого обычая, берегу честь боярскую да не кланяюсь новым  людям!    

При этих  словах лицо его омрачилось и глаза приняли суровое выражение.    

Он  рассказал о ссоре своей с Годуновым, горька жалуясь на несправедливость царя.    

– Многое,  князь, многое стало на Москве не так, как было, с тех пор как учинил государь  на Руси опричнину!    

– Да  что это за опричнина, боярин? Встречал я опричников, только в толк не возьму!    

– Прогневили  мы, видно, бога, Никита Романыч; помрачил он светлые царские очи! Как возложили  клеветники измену на Сильвестра да на Адашева, как прогнал их от себя царь, прошли  наши красные дни! Зачал вдруг Иван Васильич на нас мнение держать, на нас,  верных слуг своих! Зачал толковать про измены, про заговоры, чего и в мысль  человеку не вместится! А новые-то люди обрадовались, да и давай ему шептать на  бояр, кто по-насердке[52],  кто чая себе милости, и ко всем стал он приклонять слух свой. У кого была какая  вражда, тот и давай доводить на недруга, будто он слова про царя говорил, будто  хана или короля подымает. И в том они, окаянные, не бояся страшного суда божия,  и крест накриве целовали[53]и  руки в письмах лживили[54].  Много безвинных людей вожено в темницы, Никита Романыч, и с очных ставок  пытано. Кто только хотел, тот и сказывал за собою государево слово[55]. Прежде  бывало, коли кто донес на тебя, тот и очищай сам свою улику; а теперь, какая у  него ни будь рознь в словах, берут тебя и пытают по одной язычной молвке[56]! Трудное  настало время, Никита Романыч. Такой ужас от царя, какого искони еще не видано!  После пыток пошли казни. И кого же казнили! Но ты, князь, уже, может, слыхал  про это?    

– Слыхал,  боярин, но глухо. Не скоро вести доходят до Литвы. Впрочем, чему дивиться. Царь  волен казнить своих злодеев!    

– Кто  против этого, князь. На то он царь, чтобы карать и миловать. Только то больно,  что не злодеев казнили, а все верных слуг государевых: окольничего Адашева  (Алексеева брата) с малолетным сыном; трех Сатиных; Ивана Шишкина с женою да с  детьми; да еще многих других безвинных.    

Негодование  выразилось на лице Серебряного.    

– Боярин,  в этом, знать, не царь виновен, а наушники его!    

– Ох,  князь! Горько вымолвить, страшно подумать! Не по одним наветам наушническим  стал царь проливать кровь неповинную. Вот хоть бы Басманов, новый кравчий[57]царский, бил  челом государю на князя Оболенского-Овчину в каком-то непригожем слове. Что ж  сделал царь? За обедом своею рукою вонзил князю нож в сердце.    

– Боярин! –  вскричал Серебряный, вскакивая с места, – если бы мне кто другой сказал  это, я назвал бы его клеветником! Я сам бы наложил руки на него!    

– Никита  Романыч, стар я клеветать. И на кого же? На государя моего!    

– Прости,  боярин. Но что же думать о такой перемене? Уж не обошли ли царя?    

– Должно  быть, князь. Но садись, слушай далее. В другой раз Иван Васильевич, упившись,  начал (и подумать срамно!) с своими любимцами в личинах[58]плясать. Тут был боярин  князь Михайло Репнин. Он заплакал с горести. Царь давай и на него личину  надевать. «Нет! – сказал Репнин, – не бывать тому, чтоб я посрамил  сан свой боярский!» – и растоптал личину ногами. Дней пять спустя убит он по  царскому указу во храме божием.    

– Боярин!  Это бог нас карает!    

– Да  будет же над нами его святая воля, князь. Но слушай далее. Казням не было  конца. Что день, то кровь текла и на Лобном месте, и в тюрьмах, и в монастырях.  Что день, то хватали боярских холопей и возили в застенок. Многие винились с  огня и говорили со страху на бояр своих. Те же, которые, не хотя отдать души во  дно адово, очищали бояр, тех самих предавали смерти. Многие потерпели в правде,  многие прияли венец мученический, Никита Романыч! Временем царь как будто  приходил в себя, и каялся, и молился, и плакал, и сам назывался смертным  убойцею и сыроядцем. Рассылал вклады в разные монастыри и приказывал панихиды  по убитым. Каялся Иван Васильевич, но не долго, и что же придумал? Слушай,  князь. Просыпаюсь я раз утром, вижу великое смятенье. Рассыпался народ по  улицам, кто бежит к Кремлю, кто от Кремля. Все голосят: «Уезжает государь,  неведомо куда!» Так меня холодом и обдало! Надеваю платье, сажусь на конь; со  всех мест бояре спешат ко Кремлю, кто верхом, кто сам о себе, словно простой  человек, даже никто о чести своей не думает! Добрались до Иверских ворот, видим  – ратники выезжают; народ перед ними так и раздается. За ратниками сани, в них  царь с царицею и с царевичем. За царскими санями многое множество саней, а в  них все пожитки, вся казна, весь обиход царский; за санями окольничьи, и  дворяне, и приказные, и воинские, и всяких чинов люди – все выезжают из Кремля.  Бросились мы было к царским саням, да не допустили нас ратники, говорят: не  велел государь! И потянулся поезд вдоль по Москве, и выехал за посады.    

Воротились  мы в домы и долго ждали, не передумает ли царь, не вернется ли? Проходит  неделя, получает высокопреосвященный грамоту: пишет государь, что я-де от  великой жалости сердца, не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои  государства и еду-де, куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть,  зачался вопль на Москве: бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами  государить!    

Нечего  правды таить, грозен был Иван Васильевич, да ведь сам бог поставил его над  нами, и, видно, по божьей воле, для очищения грехов наших, карал он нас.  Собралися мы в думе и порешили ехать все с своими головами за государем, бить  ему челом и плакаться. Узнали мы, что остановился царь в Александровой слободе,  а будет та Слобода отсюда за восемьдесят с лишком верст. Помолившися богу, поехали.  Как завидели издали Слободу, остановились; еще раз помолились: страшно стало;  не то страшно, что прикажет царь смерти предать, а то, что не допустит пред  свои очи. Только ничего не случилось. Допустил нас царь. Как вошли мы, так,  веришь ли, боярин, не узнали Ивана Васильича! И лицо-то будто не его; и волосы  и борода почитай совсем вылезли. Что с ним сталось, и царь, и не царь! Долго  говорил он с нами; корил нас в небывалых изменах, высчитывал нам наши вины,  которых мы не ведали за собою, и наконец сказал, что я-де только по упросу  богомольцев моих, епископов, беру паки[59]мои  государства, но и то на уговоре. Пожаловал нас к руке и отпустил.    

– А  какой же уговор он прочил себе? – спросил Серебряный.    

– А  вот увидишь, князь; слушай: прошло недели три, прибыл Иван Васильич на Москву.  Настала радость великая, такая радость, что и в светлое Христово воскресенье не  бывает такой. Вот созвал он в думу и нас и духовенство. А когда собралися мы,  объявил нам, что я-де с тем только принимаю государство, чтобы казнить моих  злодеев, класть мою опалу на изменников, имать их остатки и животы[60], и чтобы ни  от митрополита, ни от властей не было мне бездельной докуки о милости. Беру-де  себе, говорит, опасную стражу[61]и  беру на свой особный обиход[62]разные  города и пригородки и на самой Москве разные улицы. И те города и улицы и свою  особную стражу называю, говорит, опричниной, а все достальное – то земщина. А  боярам-де и митрополиту со властьми в мой домовой особный обиход не вступаться.  И на том, говорит, беру мои государства! С этого дня начал он новых людей  набирать, да все таких, чтобы не были знатного роду, да чтобы целовали крест не  вести хлеба-соли с боярами. Отдал им всю землю, все домы и все добро, что  отрезал на свой обиход; а старых вотчинников, тысяч примерно с двенадцать, выгнал  из опричнины словно животину. Право, Никита Романыч, ведь своими глазами видел,  а доселе не верится! Ездят теперь по святой Руси их дьявольские, кровоядные  полки с метлами да с песьими головами; топчут правду, выметают не измену, но  честь русскую; грызут не врагов государевых, а верных слуг его, и нет на них  нигде ни суда, ни расправы!    

– Да  зачем же вы согласились на этот уговор? – заметил Серебряный.    

– Что  ты, князь? Разве царю можно указывать? Разве он не от бога?    

– Вестимо,  от бога. Да ведь он сам же спрашивал вас? Зачем вы не сказали ему, что не хотите  опричнины?    

– А  кабы он опять уехал? Что бы тогда? Без государя было оставаться, что ли? А  народ что бы сказал?    

Серебряный  задумался.    

– Так, –  проговорил он, немного помолчав, – нельзя было быть без государя. Только теперь-то  чего вы ждете? Зачем не скажете ему, что от опричнины вся земля гибнет? Зачем  смотрите на все да молчите?    

– Я-то,  князь, не молчу, – отвечал Морозов с достоинством. – Я никогда не  таил моей мысли; оттого-то я теперь и под опалой. Позови меня царь к себе, я не  стану молчать, только он не позовет меня. Наших теперь уже нет у него в  приближении. Посмотри-ка, кем окружил он себя? Какие древние роды около него?  Нет древних родов! Все подлые страдники, которых отцы нашим отцам в холопство б  не пригожались! Бери хоть любого на выдержку: Басмановы, отец и сын, уж не  знаю, который будет гнуснее; Малюта Скуратов, невесть мясник, невесть зверь  какой, вечно кровью обрызган; Васька Грязной, – ему всякое студное дело[63]нипочем!  Борис Годунов – этот и отца и мать продаст, да еще и детей даст в придачу, лишь  бы повыше взобраться, всадит тебе нож в горло, да еще и поклонится. Один только  и есть там высокого роду, князь Афанасий Вяземский. Опозорил он и себя и нас  всех, окаянный! Ну да что про него!    

Морозов  махнул рукой. Другие мысли заняли старика. Задумался и Серебряный. Задумался он  о страшной перемене в царе и забыл на время об отношениях, в которые судьба  поставила его к Морозову.    

Между  тем слуги накрыли на стол.    

Несмотря  ни на какие отговорки, Дружина Андреевич принудил своего гостя отведать  многочисленных блюд: студеней разного роду, жарких, похлебок, кулебяк и  буженины. А когда поставили перед ними разные напитки, Морозов налил себе и  князю по стопе мальвазии, встал из-за стола, откинул назад свои опальные волосы  и сказал, подняв высоко стопу:    

– Во  здравие великого государя нашего, царя Ивана Васильевича!    

– Просвети  его бог! Открой ему очи! – отвечал Серебряный, осушая стопу, и оба перекрестились.    

Елена не  показывалась во время стола и не присутствовала при разговоре бояр.    

Многое  еще рассказывал Морозов про дела государственные, про нападения крымцев на  рязанские земли, расспрашивал Серебряного о литовской войне и горько осуждал  Курбского[64]за  бегство его к королю. Князь отвечал подробно на все вопросы и наконец рассказал  про схватку свою с опричниками в деревне Медведевке, про ссору с ними в Москве  и про встречу с юродивым, не решившись, впрочем, упомянуть о темных словах  последнего.    

Морозов  выслушал его с большим вниманием.    

– Плохо,  князь, – сказал он, почесывая крутой лоб свой, – больно плохо. Что  они грабеж в той деревне чинили, тому нечего дивиться: деревня-то, вишь, моя, а  которая вотчина опального боярина, ту теперь всякому вольно грабить. Дело  знамое, что можно взять, берут, чего же не поднимут, то огнем палят; рогатый  живот насмерть колют. Это теперь их обычай. А юродивого-то я знаю. Он подлинно  божий человек. Не тебя одного он при первой встрече по имени назвал; он всякого  словно насквозь видит. Его и царь боится. Сколько раз он Ивана Васильевича в  глаза уличал. Побольше бы таких святых людей, так, пожалуй, и опричнины-то не  было бы! Скажи, князь, – продолжал Морозов, – когда хотел ты  здравствовать государю?    

– Завтра,  чем свет, как выйдет его милость из опочивальни.    

– Что  ты, князь? Теперь уж смерклось, а тебе с лишком сто верст ехать!    

– Как?  Разве царь не в Кремле?