1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
     

     

    

       

I    

     

Я пишу  эти строки из Индии к моим родственникам в Англию, чтобы объяснить, почему я  отказал в дружеском рукопожатии кузену моему, Джону Гернкастлю. Молчание мое по  этому поводу было ложно истолковано членами нашего семейства, доброго мнения  которых я не хочу лишиться. Прошу их отложить свои выводы до тех пор, покуда  они не прочтут мой рассказ. Даю честное слово, что напишу строгую и безусловную  истину.    

Тайное  разногласие между мной и моим кузеном возникло во время великого события, в  котором участвовали мы оба, – штурма Серингапатама под командованием  генерала Бэрда 4 мая 1799 года.    

Для того  чтобы обстоятельства были вполне понятны, я должен обратиться к периоду, предшествовавшему  осаде, и к рассказам, ходившим в нашем лагере о драгоценных каменьях и грудах  золота, хранившихся в серингапатамском дворце.    

     

II    

     

Один из  самых невероятных рассказов относится к желтому алмазу – вещи, знаменитой в  отечественных летописях Индии.    

Стариннейшее  из преданий гласит, что камень этот украшал чело четверорукого индийского бога  Луны. Отчасти по своему особенному цвету, отчасти из-за легенды – будто камень  этот подчиняется влиянию украшаемого им божества и блеск его увеличивается и  уменьшается с полнолунием и с ущербом луны – он получил название, под которым и  до сих пор известен в Индии, – Лунного камня. Я слышал, что подобное  суеверие некогда имело место и в Древней Греции и в Риме, относясь, однако же,  не к алмазу, посвященному божеству (как в Индии), а к полупрозрачному камню  низшего разряда, подверженному влиянию луны и точно так же получившему от нее  свое название, под которым он и доныне известен минералогам нашего времени.    

Приключения  желтого алмаза начинаются с одиннадцатого столетия христианской эры.    

В ту  эпоху магометанский завоеватель Махмуд Газни вторгся в Индию, овладел священным  городом Сомнаут и захватил сокровища знаменитого храма, несколько столетий  привлекавшего индийских богомольцев и почитавшегося чудом Востока.    

Из всех  божеств, которым поклонялись в этом храме, один бог Лупы избег алчности магометанских  победителей. Охраняемый тремя браминами, неприкосновенный идол с желтым алмазом  во лбу был перевезен ночью во второй по значению священный город Индии –  Бенарес.    

Там, в  новом капище – в чертоге, украшенном драгоценными каменьями, под сводами, покоящимися  на золотых колоннах, был помещен бог Луны, ставший вновь предметом поклонения.  В ночь, когда капище было достроено, Вишну-зиждитель явился будто бы во сне  трем браминам. Он вдохнул свое дыхание в алмаз, украшавший чело идола, и  брамины пали перед ним на колена и закрыли лицо одеждой. Вишну повелел, чтобы  Лунный камень охранялся тремя жрецами день и ночь, до скончания века. Брамины  преклонились перед божественной волей. Вишну предсказал несчастье тому  дерзновенному, кто осмелится завладеть священным камнем, и всем его потомкам, к  которым камень перейдет после него. Брамины велели записать это предсказание на  вратах святилища золотыми буквами.    

Век  проходил за веком, и из поколения в поколение преемники трех браминов день и  ночь охраняли драгоценный Лунный камень. Век проходил за веком, пока в начале  восемнадцатого столетия христианской эры не воцарился Аурангзеб, монгольский  император. По его приказу храмы поклонников Брамы были снова преданы грабежу и  разорению, капище четверорукого бога осквернено умерщвлением священных  животных, идолы разбиты на куски, а Лунный камень похищен одним из  военачальников Аурангзеба.    

Не  будучи в состоянии возвратить свое потерянное сокровище силой, три жреца-хранителя,  переодевшись, следили за ним. Одно поколение сменялось другим; воин, совершивший  святотатство, погиб ужасной смертью; Лунный камень переходил, принося с собой  проклятье, от одного незаконного владельца к другому, и, несмотря на все  случайности и перемены, преемники трех жрецов-хранителей продолжали следить за  своим сокровищем, в ожидании того дня, когда воля Вишну-зиждителя возвратит им  их священный камень. Так продолжалось до последнего года восемнадцатого  столетия. Алмаз перешел во владение Типпу, серингапатамского султана, который  вставил его, как украшение, в рукоятку своего кинжала и хранил среди драгоценнейших  сокровищ своей оружейной палаты. Даже тогда – в самом дворце султана – три жреца-хранителя  тайно продолжали охранять алмаз. В свите Типпу находились три чужеземца, заслужившие  доверие своего властелина, перейдя (может быть, притворно) в магометанскую  веру; по слухам, это-то и были переодетые жрецы.    

 III    

     

Так  рассказывали в нашем лагере фантастическую историю Лунного камня.    

Она не  произвела серьезного впечатления ни на кого из нас, кроме моего кузена, –  любовь к чудесному заставила его поверить этой легенде. В ночь перед штурмом  Серингапатама он самым нелепым образом рассердился на меня и на других за то,  что мы назвали ее басней. Возник глупейший спор, и несчастный характер  Гернкастля заставил его выйти из себя. Со свойственной ему хвастливостью он  объявил, что если английская армия возьмет Серингапатам, то мы увидим алмаз на  его пальце. Громкий хохот встретил эту выходку, и тем дело и кончилось, как  думали мы все.    

Теперь  позвольте мне перенести вас ко дню штурма.    

Кузен  мой и я были разлучены при самом начале приступа. Я не видел его, когда мы переправлялись  через реку; не видел его, когда мы водрузили английское знамя на первом  проломе; не видел его, когда мы перешли через ров и, завоевывая каждый шаг,  вошли в город. Только в сумерки, когда город был уже наш и генерал Бэрд сам  нашел труп Типпу под кучей убитых, я встретился с Гернкастлем.    

Мы оба  были прикомандированы к отряду, посланному, по приказанию генерала, остановить  грабежи и беспорядки, последовавшие за нашей победой.    

Солдаты  предавались страшным бесчинствам, и, что еще хуже, они пробрались в кладовые  дворца и разграбили золото и драгоценные каменья. Я встретился с моим кузеном  на дворе перед кладовыми, куда мы пришли для того, чтобы водворить дисциплину  среди наших солдат. Я сразу увидел, что пылкий Гернкастль до крайности  возбужден ужасной резней, через которую мы прошли.    

По моему  мнению, он был не способен выполнить свою обязанность.    

В  кладовых было много смятения и суматохи, но насилия я еще не видел.    

Солдаты  бесславили себя очень весело, если можно так выразиться.    

Перекидываясь  грубыми прибаутками и остротами, они внезапно вспомнили, в лукавой шутке, историю  алмаза. Насмешливый крик: «А кто нашел Лунный камень?» снова заставил утихший  было грабеж вспыхнуть в другом месте. Пока я тщетно старался восстановить  порядок, послышался страшный вопль на другом конце двора, и я тотчас побежал  туда, опасаясь какого-нибудь нового бесчинства.    

Я  подошел к открытой двери и наткнулся на тела двух мертвых индусов, лежащие на  пороге. (По одежде я узнал в них дворцовых офицеров.) Раздавшийся снова крик  заставил меня поспешить в здание, которое оказалось оружейной палатой. Третий  индус, смертельно раненный, упал к ногам человека, стоявшего ко мне спиной.  Человек этот обернулся в ту минуту, когда я входил, и я увидел Джона  Гернкастля, с факелом в одной руке и с окровавленным кинжалом в другой. Когда  он повернулся ко мне, камень, вделанный в рукоятку кинжала, сверкнул, как огненная  искра.    

Умирающий  индус поднялся на колени, указал на кинжал в руках Гернкастля и, прохрипев на  своем родном языке: «Проклятие Лунного камня на тебе и твоих потомках!» – упал  мертвый на землю.    

Прежде  чем я успел что-нибудь сделать, солдаты, следовавшие за мною, вбежали в палату.  Кузен мой, как сумасшедший, бросился к ним навстречу.    

– Очистите  помещение, – закричал он мне, – и поставьте у дверей караул!    

Когда  Гернкастль бросился на солдат с факелом и кинжалом, они отступили. Я поставил  двух верных человек из моего отряда на часы у дверей. Всю остальную часть ночи  я уже не встречался с моим кузеном.    

Рано  утром грабеж все еще продолжался, и генерал Бэрд публично, с барабанным боем,  объявил, что всякий вор, пойманный на месте преступления, кто бы он ни был,  будет повешен. Присутствие полицейского офицера доказывало, что генерал Бэрд не  шутит, и в толпе, слушавшей этот приказ, я снова встретился с Гернкастлем.    

Здороваясь,  он, по обыкновению, протянул мне руку.    

Я не  решился подать ему свою.    

– Ответьте  мне прежде, – сказал я, – каким образом умер индус в оружейной палате  и что значили его последние слова, когда он указал на кинжал в вашей руке?    

– Индус  умер, я полагаю, от смертельной раны, – ответил Гернкастль. – А что  означали его последние слова, я знаю так же мало, как и вы.    

Я  пристально посмотрел на него. Ярость, владевшая им накануне, совершенно утихла.  Я решил дать ему возможность оправдаться.    

– Вы  ничего более не имеете сказать мне? – спросил я.    

Он  отвечал:    

– Ничего.    

Я повернулся  к нему спиной, и с тех пор мы больше не разговаривали друг с другом.    

 IV    

     

Прошу  помнить, что все здесь написанное о моем кузене (если только не встретится необходимость  предать эти обстоятельства гласности) предназначается лишь для членов нашей семьи.  Гернкастль не сказал ничего такого, что могло бы дать мне повод для разговора с  нашим полковым командиром. Моего кузена не раз поддразнивали алмазом те, кто  помнил его бурную вспышку перед штурмом; но он молчал, вспоминая, очевидно,  обстоятельства, при которых я застал его в оружейной палате. Носились слухи,  что он намеревался перейти в другой полк, – вероятно для того, чтобы  расстаться со мною.    

Правда  это или нет, – но я не могу стать его обвинителем по весьма основательной  причине. Если я оглашу все вышенаписанное, у меня не будет никаких  доказательств, кроме моральных. Я не только не могу доказать, что он убил двух  индусов, стоявших у дверей, я не стану даже утверждать, что он убил третьего,  внутри помещения, – потому что не видел это собственными главами.    

Правда,  я слышал слова умирающего индуса, но, если мне возразят, что они были предсмертным  бредом, как я могу это опровергнуть? Пусть наши родственники с той и другой  стороны сами составят себе мнение обо всем вышесказанном и решат, основательно  или нет отвращение, которое я и поныне испытываю к этому человеку.    

Хоть я и  не верю фантастической индийской легенде об алмазе, но должен сознаться, что и  сам не свободен от некоторого суеверия. Убеждение это или обманчивый  домысел, – псе равно, я полагаю, что преступление влечет за собою кару. Я  не только уверен в виновности Гернкастля, но и не сомневаюсь, что он пожалеет,  если оставил алмаз у себя, и что другие тоже пожалеют, взяв этот алмаз, если он  отдаст его им.    

     

    

     

     

     

    

     

     

СОБЫТИЯ,

  рассказанные Габриэлем Беттереджем,

  дворецким леди Джулии Вериндер    

     

Глава I    

     

Раскройте  первую часть «Робинзона Крузо» на странице сто двадцать девятой, и вы найдете  следующие слова:    

«Теперь  я вижу, хотя слишком поздно, как безрассудно предпринимать какое-нибудь дело,  не рассчитав все его издержки и не рассудив, по нашим ли оно силам».    

Только  вчерашний день раскрыл я моего «Робинзона Крузо» на этом самом месте. Только  сегодня утром, 21 мая 1850 года, пришел ко мне племянник миледи, мистер  Фрэнклин Блэк, и завел со мною такую речь.    

– Беттередж, –  сказал мистер Фрэнклин, – я был у нашего адвоката по поводу некоторых  семейных дел, и, между прочим, мы заговорили о пропаже индийского алмаза,  случившейся в доме тетки моей в Йоркшире. Стряпчий полагает, – думаю так  же и я, – что всю эту историю следовало бы записать в интересах истины, и  чем скорее, тем лучше.    

Не  понимая еще его намерения и считая, что ради мира и спокойствия всегда следует  быть на стороне стряпчего, я сказал, что и я думаю точно так же. Мистер  Фрэнклин продолжал:    

– Как  вам известно, пропажа алмаза бросила тень подозрения на репутацию невинных людей.  Память невинных может пострадать и впоследствии, по недостатку письменных  фактов, к которым могли бы прибегнуть те, кто будет жить после нас. Нет  сомнения, что эта наша странная семейная история стоит того, чтобы о ней  рассказать, и мне кажется, Беттередж, мы с адвокатом придумали правильный  способ, как это сделать.    

Без  всякого сомнения, они придумали прекрасно, но я еще не понимал, какое отношение  имеет все это ко мне.    

– Нам  надо рассказать известные события, – продолжал мистер Фрэнклин, –  есть люди, причастные к этим событиям и способные последовательно передать их.  Вот почему стряпчий думает, что мы все должны написать историю Лунного камня  поочередно, – насколько простирается наша личная осведомленность, и не  более. Мы должны начать с того, каким образом алмаз попал в руки моего дяди  Гернкастля, когда он служил в Индии пятьдесят лет тому назад. Такой  предварительный рассказ уже имеется – это старая фамильная рукопись, в которой  очевидец излагает все существенные подробности. Потом следует рассказать, каким  образом алмаз попал в дом моей тетки в Йоркшире два года назад и как он исчез  через двенадцать часов после этого. Никто не знает лучше вас, Беттередж, что  произошло в то время в доме. Следовательно, вы и должны взять перо в руки и  начать рассказ.    

Вот в  таких-то выражениях сообщили мне, какое участие должен я принять в изложенной  истории с алмазом. Если вам любопытно узнать, как я поступил в этих  обстоятельствах, то позвольте сообщить вам, что я сделал то, что, вероятно, вы  сами сделали бы на моем месте. Я скромно заявил, что подобная задача мне не по  силам, а сам подумал, что уж суметь-то я сумею, если только дам себе  развернуться. Кажется, мистер Фрэнклин прочитал тайные мысли на моем лице. Он  не захотел поверить моей скромности и настоял на том, чтобы я дал себе как  следует развернуться.    

Прошло  два часа, как мистер Фрэнклин меня оставил. Не успел он повернуться ко мне  спиной, как я уже направился к своему письменному столу, чтобы начать рассказ.  И вот сижу беспомощный, несмотря на все свои способности, и все более  убеждаюсь, подобно вышеупомянутому Робинзону Крузо, – что неразумно  приниматься за какое-нибудь дело, прежде чем не высчитаешь его издержки и  прежде чем не рассудишь, по силам ли оно тебе.    

Прошу  вас, обратите внимание, что я случайно раскрыл книгу как раз на этом месте накануне  того дня, когда так опрометчиво согласился приняться за дело, которое теперь у  меня на руках; и позвольте спросить – неужели это не было предсказанием?    

Я не  суеверен; я прочел множество книг за свою жизнь; я, можно сказать, в своем роде  ученый. Хотя мне минуло семьдесят, память у меня крепкая и ноги тоже.  Пожалуйста, не считайте меня невеждой, когда я выражу свое мнение, что книги,  подобной «Робинзону Крузо», никогда не было и не будет написано. Много лет  обращался я к этой книге, – обыкновенно в минуты, когда покуривал  трубку, – и она была мне верным другом и советчиком во всех трудностях  этой земной юдоли. В дурном ли я расположении духа – иду к «Робинзону Крузо».  Нужен ли мне совет – к «Робинзону Крузо». В былые времена, когда жена чересчур  надоест мне, и по сей час, когда чересчур приналягу на стаканчик, – опять  к «Робинзону Крузо». Я истрепал шесть новеньких «Робинзонов Крузо» на своем  веку. В последний день своего рождения миледи подарила мне седьмой экземпляр.  Тогда я по этому поводу хлебнул лишнего, и «Робинзон Крузо» опять привел меня в  порядок. Стоит он четыре шиллинга шесть пенсов в голубом переплете, да еще  картинка в придачу.    

А ведь  это как будто не похоже на начало истории об алмазе? Я словно брожу да ищу бог  знает чего, бог знает где. Мы, с вашего позволения, возьмем новый лист бумаги и  начнем сызнова с моим нижайшим почтением.    

 Глава II    

     

Я  упомянул о миледи несколькими строками выше. Пропавшему алмазу никогда бы не бывать  в нашем доме, если бы он не был подарен дочери миледи; а дочь миледи не могла  бы получить этого подарка, если б миледи в страданиях и муках не произвела ее  на свет. Но если мы начнем с миледи, нам придется начать издалека, а это,  позвольте мне сказать вам, когда у вас на руках такое дело, как у меня, служит  большим утешением.    

Если вы  хоть сколько-нибудь знаете большой свет, вы, наверно, слышали о трех прелестных  мисс Гернкастль: мисс Аделаиде, мисс Каролине и мисс Джулии – младшей и  красивейшей из трех сестер, по моему мнению, а у меня была возможность судить,  как вы сейчас убедитесь. Я поступил в услужение к старому лорду, их отцу (слава  богу, нам нет никакого дела до него в связи с алмазом; я никогда не встречал ни  в высшем, ни в низшем сословии человека с таким длинным языком и с таким  неспокойным характером), – я поступил к старому лорду, говорю я, пажом к  трем благородным дочерям его, когда мне было пятнадцать лет. Там жил я, пока  мисс Джулия не вышла за покойного сэра Джона Вериндера. Превосходный был человек,  только нужно было, чтобы кто-нибудь управлял им, и, между нами, он нашел  кого-то; он растолстел, повеселел и жил счастливо и благоденствовал с того  самого дня, как миледи повезла его в церковь венчаться, до того дня, когда она  облегчила его последний вздох и закрыла ему глаза навсегда.    

Забыл  сказать, что я переселился с новобрачной в дом ее мужа и в его поместье.    

– Сэр  Джон, – сказала она, – я не могу обойтись без Габриэля Беттереджа.    

– Миледи, –  отвечал сэр Джон, – я также не могу без него обойтись.    

Таким  образом он поступал с нею всегда, – так именно я и попал к нему в  услужение. Мне было все равно, куда ни ехать, только бы но расставаться с моей  госпожой.    

Видя,  что миледи интересуется хозяйством, фермой и тому подобным, я сам начал этим  интересоваться, – тем более что был седьмым сыном бедного фермера. Миледи  отдала меня в помощники к управляющему, я старался изо всех сил и получил  повышение. Несколько лет спустя, в понедельник, если не ошибаюсь, миледи говорит  мужу:    

– Сэр  Джон, твой управляющий глупый старик. Дай ему хорошую пенсию и вместо него  назначь Габриэля Беттереджа.    

Во  вторник сэр Джон отвечает ей:    

– Миледи,  управляющий получил хорошую пенсию, а Габриэль Беттередж получил его место.    

Вы  слышали много раз о супругах, живущих несчастливо. Вот пример, совершенно противоположный.  Пусть он будет предостережением для некоторых и поощрением для других. А я тем  временем буду продолжать свой рассказ.    

Вы  скажете, что я зажил припеваючи. Мне доверяли. Я занимал почетное место, имел  свой собственный коттедж, утром объезжал поместья, днем составлял отчет,  вечером курил трубку и читал «Робинзона Крузо», – чего еще мог я желать для  того, чтобы считать себя счастливым? Вспомните, чего недоставало Адаму, когда  он жил один в раю, и если вы не осуждаете Адама, то не осуждайте и меня.    

Женщина,  на которой я остановил свое внимание, занималась хозяйством в моем коттедже.  Звали ее Селина Гоби. Я согласен с покойным Уильямом Коббетом относительно  выбора жены. Смотрите, чтобы женщина хорошо пережевывала пищу и имела твердую  походку, – и вы не сделаете ошибки. У Седины Гоби было все как следует во  всех отношениях, и это было одною из причин, почему я женился на ней. Было у  меня и другое основание, до которого я додумался. Когда она была не замужем, я  должен был платить ей жалованье и содержать ее. Сделавшись моей женой, Селина  должна была служить мне даром. Вот с какой точки зрения я посмотрел на это.  Экономия с примесью любви. Я изложил это миледи надлежащим образом, так, как  излагал самому себе.    

– Я  думал о Селине Гоби, – сказал я, – и мне кажется, миледи, что мне  будет дешевле жениться на ней, чем содержать ее в услужении.    

Миледи  расхохоталась и ответила, что не знает, что для нее более оскорбительно, мой ли  способ выражения или мои правила. Я полагаю, ей это показалось смешным по  причине, которой вы понять не можете, если вы не знатная особа. Не поняв  ничего, кроме того, что мне позволено сделать предложение Селине, я пошел и  сделал его. Что же сказала Селина? Боже ты мой, до чего мало знаете вы женщин,  если спрашиваете об этом! Разумеется, она сказала «да».    

Когда  подошло время свадьбы и начали поговаривать о том, что мне следует сшить новый  фрак, я немножко струсил. Я спрашивал других мужчин, что они чувствовали, когда  находились в моем положении, и они все сознались, что за неделю до венца сильно  желали отказаться от него. Я зашел немножко далее: я постарался отказаться.  Конечно, не даром! Я знал, что она даром от меня не отступится. Вознаградить  женщину, когда мужчина отказывается от нее, – это предписывают английские  законы. Повинуясь законам и старательно все обдумав, я предложил Селине Гоби  перину и пятьдесят шиллингов вознаграждения. Вы, может быть, не поверите, а между  тем это истинная правда: она была так глупа, что отказалась.    

Разумеется,  после этого делать было нечего. Я купил новый фрак, самый дешевый, и все  остальное сделал так дешево, как только мог. Мы не были счастливою, но мы не  были и несчастною четой. Того и другого было пополам.    

Как это  случилось, я не понимаю, только мы всегда мешали друг другу. Когда я хотел подняться  по лестнице, моя жена спускалась вниз, а когда моя жена хотела сойти вниз, я  шел наверх. Вот какова супружеская жизнь, я сам испытал ее.    

После  пятилетних недоразумений всемудрое провидение освободило нас друг от друга, соблаговолив  взять мою жену. Я остался с моей маленькой Пенелопой; других детей у меня не было.  Вскоре после того умер сэр Джон, и миледи тоже осталась с маленькой дочерью,  мисс Рэчель; других детей не было у нее. Плохо же я описал миледи, если вам  следует разъяснить, что маленькая Пенелопа росла на глазах моей доброй госпожи,  отдана была в школу, сделалась проворной девушкой, а как выросла, была  определена в горничные к мисс Рэчель.    

Я же  занимал должность управляющего до рождества 1847 года, когда в жизни моей произошла  перемена. В этот день миледи наведалась ко мне в коттедж на чашку чая. Начала  она разговор с замечания, что с того дня, как я поступил пажом к старому лорду,  я более пятидесяти лет находился у нее на службе, – и после этих слов  подарила мне прекрасный шерстяной жилет, который сама сшила, чтобы предохранить  меня от зимних холодов.    

Я принял  этот великолепный подарок, не находя слов благодарности моей госпоже за оказанную  мне честь. Но, к великому моему удивлению, жилет оказался не честью, а  подкупом. Оказывается, миледи подметила, прежде чем почувствовал это я сам, что  с годами я сдал, и пришла ко мне в коттедж улестить меня (если можно употребить  подобное выражение) отказаться от должности управляющего и провести на покое остальные  дни моей жизни, дворецким в ее доме. Я противился, как только мог, обидному  предложению жить на покое. Но госпожа моя знала мою слабую сторону: она  выставила это как одолжение для нее самой. Спор наш кончился тем, что я, как  старый дурак, вытер глаза своим новым шерстяным жилетом и сказал, что подумаю.    

После  ухода миледи я впал в ужасное душевное расстройство и решил обратиться к средству,  которое еще никогда не изменяло мне в затруднительных и непредвиденных случаях.  Я закурил трубку и принялся за «Робинзона Крузо». Не прошло и пяти минут, как я  развернул эту необыкновенную книгу, и мне попалось следующее утешительное  местечко (страница сто пятьдесят восьмая): «Сегодня мы любим то, что возненавидим  завтра». Я тотчас увидел, как мне следует поступить. Сегодня я еще хочу  остаться в должности управителя, но завтра, основываясь на «Робинзоне Крузо», я  буду желать совсем другого. Стоит только вообразить себе завтрашний день и завтрашнее  расположение духа, и дело будет в шляпе.    

Успокоив  себя таким образом, я заснул в эту ночь как управляющий леди Вериндер, а  проснулся утром как ее дворецкий. Все как нельзя лучше, и все по милости  «Робинзона Крузо».    

Дочь мая  Пенелопа заглянула сию минуту мне за плечо – посмотреть, сколько я написал. Она  заметила, что написано превосходно и справедливо во всех отношениях. Но она  сделала одно возражение. Она говорит, что я до сих пор писал совсем не то, о  чем мне следовало писать. Меня просили рассказать историю алмаза, а я между тем  рассказываю свою собственную историю. Странно, не могу объяснить – отчего это.  Желал бы я знать, неужели господа сочинители впутывают себя самих в свои  рассказы, как я?    

Если  так, я сочувствую им. А между тем вот опять не то. Что же теперь делать?  Ничего, сколько мне известно, – только вам не терять терпения, а мне  начать сызнова в третий раз.    

 Глава III    

     

Вопрос о  том, как мне надлежит начать рассказ, старался я решить двумя способами.  Во-первых, я почесал в голове; это не повело ни к чему.    

Во-вторых,  посоветовался с моей дочерью Пенелопой, которая и подала мне совершенно новую  мысль.    

Пенелопа  думает, что я должен начать с того самого дня, как мы получили известие, что  мистера Фрэнклина Блэка ожидают к нам. Когда вы мысленно остановитесь таким  образом на какой-нибудь дате, это удивительно, как ваша память подберет все  нужные обстоятельства. Единственное затруднение состоит в том, чтобы вспомнить  ход событий. Но Пенелопа предложила это сделать для меня, заглянув в свой собственный  дневник, который ее обучили вести в школе и который она продолжает вести и по  сей день. В ответ на мое предложение писать рассказ вместо меня, справляясь со  своим дневником, Пенелопа вся вспыхнула и заметила со свирепым взглядом, что  дневник ее предназначен только для нее самой и ни одно живое существо в мире не  узнает, что в нем такое написано. Когда я спросил, почему, Пенелопа ответила:    

– Так,  батюшка!    

А я  говорю вам, что здесь не без каких-нибудь любовных проделок!    

Начиная  по плану Пенелопы, прошу позволения упомянуть, что утром в среду, 24 мая 1848  года, меня позвали в кабинет миледи.    

– Габриэль, –  сказала миледи, вот новость, которая должна вас удивить.    

Фрэнклин  Блэк воротился из-за границы. Он гостит в Лондоне у отца, а завтра приедет к  нам на месяц и проведет у нас день рождения Рэчель.    

Будь у  меня в руках шляпа, только одно уважение к миледи помешало бы мне подбросить ее  к потолку. Я не видел мистера Фрэнклина с тех пор, как он мальчиком жил с нами  в этом доме. Он был во всех отношениях (насколько я его помню) самый милый  мальчик, какой когда-либо запускал волчок или разбивал окно. Присутствовавшая  при нашем разговоре мисс Рэчель заметила, что она помнит его как самого лютого  тирана и мучителя кукол и самого жестокого кучера, загонявшего девочек до  изнеможения своими жесткими вожжами.    

– Я  пылаю негодованием и заранее умираю от усталости, – заключила свою речь  мисс Рэчель, – когда думаю о Фрэнклине Блэке.    

Вы,  натурально, спросите, почему же мистер Фрэнклин все свои годы с того самого  времени, как он был мальчиком, до того времени, как он сделался мужчиной,  провел вне своего отечества. Я отвечу: потому что его отец имел несчастье быть  ближайшим наследником одного герцогского титула и не мог юридически этого  доказать.    

В двух  словах, вот каким образом это случилось.    

Старшая  сестра миледи вышла за знаменитого мистера Блэка, в равной мере прославившегося  своим огромным богатством, как и своим судебным процессом с неким герцогом.  Сколько лет надоедал он судам на своей родине, требуя, чтоб герцог был изгнан,  а он поставлен на его место, скольких стряпчих обогатил он, сколько других ни в  чем не повинных людей заставил поссориться друг с Другом из-за пари, –  прав он или нет, этого я установить не могу. Жена его умерла, и двое его детей  умерли прежде, чем суды решились захлопнуть перед ним дверь и не тянуть больше  с него денег.    

Когда  все было кончено и герцог остался при своем, мистер Блэк рассудил, что единственный  способ отомстить отечеству за его поступок с ним – это лишить Англию чести воспитывать  его сына.    

– Как  я могу положиться на наши отечественные учреждения, – объяснял он, –  после того, что наши отечественные учреждения проделали со мной!    

Прибавьте  к этому, что мистер Блэк не любил мальчиков, включая и своего, и вы согласитесь,  что это могло кончиться только таким образом.    

Мистер  Фрэнклин был увезен из Англии и послан в учреждения, на которые его отец мог  положиться, в такую превосходную страну, как Германия; сам мистер Блэк,  заметьте, преспокойно остался в Англии, чтобы трудиться на пользу своих  соотечественников в парламенте и чтобы представить отчет по делу о  герцоге, – отчет, которого он не окончил и до сих пор.    

Вот,  слава богу, это рассказано. Ни вам, ни мне не следует ломать головы насчет  мистера Блэка-старшего. Оставим его с его герцогством и обратимся к алмазу.    

Алмаз  возвращает нас к мистеру Фрэнклину, которому суждено было самым невинным образом  внести этот несчастный камень к нам в дом.    

Наш  милый мальчик не забыл нас, когда уехал за границу. Время от времени он писал:  иногда миледи, иногда мисс Рэчель, а иногда мне. Он перед своим отъездом занял  у меня клубок веревок, перочинный нож о четырех лезвиях и семь шиллингов шесть  пенсов, которых я обратно не получил и не надеюсь получить. Его письма ко мне  относились все к новым займам; я слышал, однако, от миледи, как он поживал за  границей с тех пор, как стал взрослым. Научившись тому, чему могли научить его  германские учреждения, он поехал во Францию, а потом в Италию; они сделали его  там универсальным гением, насколько я мог понять. Он немножко писал, немножко  рисовал, немножко пел, играл и сочинял, – заимствуя, как я подозреваю, во  всех этих случаях, как он занимал у меня. Состояние его матери (семьсот фунтов  в год) досталось ему, когда он сделался совершеннолетним, и прошло сквозь него,  как сквозь решето. Чем больше у него было денег, тем больше он имел в них  надобности; в кармане мистера Фрэнклина была дыра, которую никогда нельзя было  зашить. Повсюду его веселость и непринужденность доставляли ему хороший прием.  Он жил то тут, то там, и повсюду адрес его (как он сам его давал) был: «до востребования,  Европа». Два раза решался он возвратиться в Англию и увидеться с нами, и два  раза (с позволения сказать) какая-нибудь женщина удерживала его. Третья попытка  удалась, как вам уже известно из того, что миледи сказала мне. В четверг 25 мая  мы должны были в первый раз увидеть, каким мужчиной сделался наш милый мальчик.  Он был хорошего происхождения, имел мужественный характер и двадцать пять лет  от роду, по нашему расчету. Теперь вы знаете мистера Фрэнклина Блэка столько  же, сколько и я, перед тем как мистер Фрэнклин Блэк приехал к нам.    

В  четверг была прекрасная летняя погода; миледи и мисс Рэчель, не ожидая приезда  мистера Фрэнклина, поехали завтракать к каким-то друзьям по соседству.    

Когда  они уехали, я пошел осмотреть спальню, приготовленную для нашего гостя, и увидел,  что все там в порядке. Потом, будучи не только дворецким, но и буфетчиком  миледи (по моей собственной просьбе, заметьте: мне было неприятно, чтобы  кто-нибудь владел ключами от погреба покойного сэра Джона), – потом,  говорю, я вынул наш знаменитый латурский кларет и поставил его согреться до  обода на теплом летнем солнышке. Вздумав и сам посидеть на теплом летнем  солнышке, – потому что если это хорошо для старого кларета, то хорошо и  для старых костей, – я взял стул, чтоб выйти на задний двор, когда меня  остановил звук тихого барабанного боя, раздавшийся на террасе перед комнатами  миледи.    

Обойдя  кругом террасу, я увидел смотревших на дом трех темнокожих индусов в белых  полотняных блузах и штанах.    

Когда я  присмотрелся поближе, я заметил, что на шее у них висели маленькие барабаны.  Перед ними стоял маленький, худенький белокурый английский мальчик, державший  мешок. Я рассудил, что эти люди – странствующие фокусники, а мальчик с мешком  носит орудия их ремесла. Один из троих, говоривший по-английски и имевший,  должен признаться, самые изящные манеры, подтвердил мою догадку: он попросил  позволения показать свои фокусы в присутствии хозяйки дома.    

Я старик  не угрюмый, люблю удовольствия и не стану не доверять человеку только потому,  что его кожа потемнее моей. Но самые лучшие из нас имеют свои слабости, –  а моя слабость в том, что, когда корзина с фамильным серебром вынута из  кладовой, я немедленно вспоминаю об этой корзине при виде странствующего  чужеземца, у которого манеры лучше моих. Поэтому я сообщил индусу, что хозяйки  нет дома, и велел ему уйти с его товарищами. В ответ он ловко мне поклонился и  ушел. Я, со своей стороны, воротился к моему стулу и уселся на солнечной  стороне двора, погрузившись, если говорить правду, не то чтобы в сон, а в  состояние, весьма к нему близкое.    

Меня разбудила  дочь моя Пенелопа, примчавшаяся ко мне, как на пожар.    

Чем, вы  думаете, было вызвано ее появление? Она, видите ли, потребовала, чтобы три индийских  фокусника были немедленно отведены в полицию, по той причине, что будто бы они  знали о приезде к нам из Лондона мистера Фрэнклина Блэка и имели намерение  нанести ему вред.    

Имя  мистера Фрэнклина разбудило меня. Я открыл глаза и заставил дочь мою  объясниться.    

Оказалось,  что Пенелопа только что вернулась из сторожки нашего привратника, куда она  ходила поболтать с его дочерью. Обе девушки видели, как выпровоженные много  индусы прошли в сопровождении мальчика. Почему-то забрав себе в голову, что эти  иноземцы дурно обращаются с мальчиком, – не потому ли, что он был красив и  слабого сложения? – обе девушки пробрались вдоль внутренней стороны живой  изгороди, отделявшей нас от дороги, и стали смотреть, что будут делать индусы.  А делать они стали странные штуки.    

Сперва  они оглядели со всех сторон дорогу, чтобы удостовериться, одни ли они. Потом  все трое повернулись лицом к фасаду нашего дома и стали пристально в него  вглядываться. Потом затараторили и заспорили на своем родном языке, глядя друг  на друга с каким-то сомнением. Потом оборотились к английскому мальчику, как бы  ожидая, что он поможет им. А потом главный индус, говоривший по-английски,  приказал мальчику:    

– Протяни  руку.    

Дочь моя  Пенелопа, дойдя до этого места в рассказе, воскликнула, что она просто не понимает,  как при таких страшных словах сердце не выскочило у нее из груди. Я подумал,  грешным делом, что этому мог помешать корсет.    

Но вслух  пробормотал только одно:    

– Ох,  меня мороз продирает по коже!    

Nota  bene: женщины любят такие маленькие уступки.    

Когда  индус потребовал: «Протяни руку», мальчик отступил на шаг, покачал головой и ответил,  что ему не хочется. Индус спросил тогда (вовсе без гнева), уж не хочет ли он,  чтобы его снова отправили в Лондон и оставили там, где нашли, спящим в пустой  корзине на рынке, голодным, оборванным и бесприютным? Это, кажется, решило  вопрос. Мальчуган неохотно протянул руку. Индус вынул из-за пазухи бутылку и  палил из нее что-то черное, похожее на чернила, на ладонь мальчика. Потом,  дотронувшись до головы мальчика и сделав над нею в воздухе какие-то знаки,  сказал:    

– Гляди.    

Мальчик  замер на месте и стоял как статуя, глядя на чернила, налитые на его ладонь…    

До сих  пор все эти проделки индусов в рассказе Пенелопы казались мне фокусами вместе с  пустой тратой чернил. Я было снова погрузился в дрему, но последующие слова  Пенелопы сразу разогнали мой сон.    

Индусы  опять зорко оглядели дорогу, и главарь их сказал мальчику:    

– Где  сейчас англичанин, приехавший из чужих краев?    

Мальчик  ответил:    

– Я  его вижу.    

Индус  сказал:    

– По  этой или другой дороге приедет англичанин сегодня?    

Мальчик  ответил:    

– По  этой дороге, а не по другой, приедет сегодня англичанин.    

Помолчав,  индус задал новый вопрос:    

– Имеет  ли англичанин это при себе?    

Мальчик  ответил, также после короткого молчания:    

– Имеет.    

Тогда  индус задал четвертый и последний вопрос:    

– Приедет  ли англичанин сюда, как обещал, к вечеру?    

Мальчик  ответил:    

– Не  могу сказать.    

Индус  спросил, почему. Мальчик ответил:    

– Я  устал. У меня в глазах туман, и он мне мешает. Сегодня не могу ничего больше  видеть.    

На этом  вопросы закончились. Индус сказал что-то на своем языке другим двум своим  спутникам, указывая на мальчика и на город, в котором (как мы узнали после) они  остановились. Потом, снова сделав знаки над головой мальчика, дунул ему в лоб;  тот вздрогнул и очнулся. После этого все отправились в город, и девушки уже не  видели их более.    

Говорят,  что почти изо всего можно вывести мораль, если только вы постараетесь отыскать  ее. Какую же мораль можно было вывести из всего этого?    

Я  рассудил, что, во-первых, главный фокусник слышал из разговора прислуги у ворот  о приезде мистера Фрэнклина и увидел возможность заработать деньги. Во-вторых,  что он, его товарищи и мальчик имели намерение (с целью заработать деньги)  пошататься где-нибудь поблизости, покуда миледи не приедет домой, а потом  воротиться и предсказать ей приезд мистера Фрэнклина как бы по волшебству.  В-третьих, что Пенелопа слышала их репетицию, такую же, как у актеров,  репетирующих свою пьесу. В-четвертых, что мне не худо в этот вечер присмотреть  за столовым серебром. В-пятых, что Пенелопе хорошо бы успокоиться и оставить  своего отца опять вздремнуть на солнышке.    

Это  показалось мне самым благоразумным заключением. Если вы хоть сколько-нибудь  знаете молодых женщин, вы не удивитесь, услыхав, что Пенелопа не разделила  моего мнения. По словам моей дочери, дело было очень серьезное. Она особенно  напомнила мне третий вопрос индуса: «Имеет ли англичанин это при себе?»    

– О  батюшка! – воскликнула Пенелопа, всплеснув руками. – Не шутите с  этим! Что значит это?    

– Мы  спросим мистера Фрэнклина, душа моя, – сказал я, – если можешь  подождать, пока приедет мистер Фрэнклин.    

Я подмигнул,  показывая этим, что шучу. Но Пенелопа приняла мои слова совершенно серьезно. Ее  озабоченный вид подстрекнул меня.    

– Откуда  может знать это мистер Фрэнклин? – сказал я.    

– Спросите  его, – ответила Пенелопа. – И вы увидите, считает ли он это забавным.    

Пустив в  меня последней парфянской стрелой, дочь моя ушла.    

Я решил  после ее ухода действительно спросить мистера Фрэнклина, хотя бы для успокоения  Пенелопы. О пашем с ним разговоре в этот же самый день вы узнаете в свое время.  Но так как я не желаю возбуждать ваше любопытство и держать его  неудовлетворенным, прошу разрешения сразу же, прежде чем мы пойдем дальше,  предупредить вас, что в нашем с ним разговоре о фокусниках не было и тени  шутливости. К моему величайшему удивлению, мистер Фрэнклин, как и Пенелопа,  принял это известие серьезно. Вы поймете, насколько серьезно, когда узнаете,  что, по его мнению, это означало Лунный камень.    

 Глава IV    

     

Мне,  право, стыдно занимать ваше внимание собой и своим соломенным стулом. Сонный  старик на солнечном заднем дворе предмет малоинтересный, я это прекрасно знаю.  Но рассказ должен идти своим чередом, и вам придется помешкать еще немного со  мною в ожидании приезда мистера Фрэнклина Блэка.    

Прежде  чем я снова успел вздремнуть по уходе дочери, меня разбудило бренчание тарелок  и блюд в людской, означавшее, что обед готов. Сам я обедаю в своей комнате и до  общего обеда в людской мне дела нет, а потому мне оставалось лишь пожелать им  всем хорошего аппетита и опять успокоиться на своем стуле. Только что вытянул я  с этой целью ноги, как прибежала другая женщина. Не дочь моя на этот раз, а  Нанси, судомойка. Я загородил ей дорогу и подметил, что, когда она просила меня  пропустить ее, лицо ее было надуто, – а этого, из принципа, как глава  прислуги, я никогда не пропускаю без исследования.    

– Это  почему вы убежали из-за стола? Что случилось, Нанси?    

Нанси  постаралась ускользнуть, не отвечая, но я взял ее за ухо. Она премиленькая, толстенькая,  молоденькая девушка, и я имею обыкновение показывать таким образом свое дружеское  внимание к ней.    

– Розанна  опять опоздала к обеду, – ответила она, – и меня послали за ней. Вся  трудная работа падает на мои плечи в этом доме. Пустите меня, мистер Беттередж!    

Розанна  была наша вторая служанка. Так как я чувствовал сострадание к нашей второй  служанке (вы сейчас узнаете, почему) и видел по лицу Нанси, что она побежит и  обрушится на свою подругу с бранными словами, которых обстоятельства вовсе не  требовали, мне пришло в голову, что у меня сейчас нет никакого дела и что я сам  могу сходить за Резанной, и попрошу ее быть вперед исправнее. Я знал, что она  терпеливо перенесет это от меня.    

– Где  Розанна? – спросил я.    

– Разумеется,  на песках! – ответила Нанси, качая головой. – Ей, видите ли, опять  дурно, и она отпросилась подышать свежим воздухом. Она выводит меня из себя!    

– Воротись  обедать, моя милая, – сказал я, – она не выводит меня из себя, и я за  ней схожу.    

Нанси (у  нее прекрасный аппетит) осталась довольна. Когда у нее довольный вид, она мила;  тогда я треплю ее по подбородку. Это не безнравственно – это привычка.    

И вот я  взял палку и отправился на пески.    

Нет, так  дальше дело не пойдет. Мне жаль, что я опять вас задерживаю, но вам непременно  надо выслушать историю песков и историю Розанны, – по той причине, что  дело об алмазе тесно связано с ними. Как прилежно стараюсь я вести рассказ, не  останавливаясь, и как плохо мне это удается!    

Но что  же делать! Люди и вещи перепутываются таким досадным образом в этой жизни и  сами напрашиваются на ваше внимание. Примем это спокойно, расскажем коротко, и  мы скоро проникнем в самую глубь тайны, обещаю вам!    

Розанна  (говорить о лице прежде, чем о вещи, требует простая вежливость) была единственной  новой служанкой в нашем доме. Месяца за четыре до того времени, о котором я  пишу, миледи была в Лондоне и ездила в исправительное заведение, имевшее целью  не допускать преступниц, освобожденных из тюрьмы, снова возвращаться к дурной  жизни. Начальница, видя, что миледи интересуется этим учреждением, указала ей  на одну девушку, по имени Розанна Спирман, и рассказала очень печальную историю,  которую у меня не хватает здесь духу повторить, потому что не люблю волновать  себя без нужды, да, верно, и вы также. Дело в том, что Розанна Спирман была  воровка, но не из тех воров, которые орудуют целыми конторами в Сити и крадут  не из крайней нужды раз в жизни, а обкрадывают тысячи людей; она попалась в  руки полиции, ее посадили в тюрьму, а потом направили в исправительный дом. По  мнению начальницы, Розанна была (несмотря на ее прежние поступки) девушка,  каких мало, и ей только нужна была возможность, чтобы показать себя достойной  участия любого доброго человека. Миледи (будучи столь добрым человеком, что  другого такого и сыскать было бы трудно) сказала начальнице:    

– Розанна  Спирман найдет эту возможность у меня в услужении.    

Через  неделю Розанна Спирман поступила к нам в дом второю служанкой. Ни одной душе не  была рассказана история этой девушки, кроме мисс Рэчель и меня. Миледи, часто  обращавшаяся ко мне за советом, посоветовалась со мною и по поводу Розанны.  Переняв в последнее время привычку покойного сэра Джона всегда соглашаться с  миледи, я искренно согласился с нею и насчет Розанны Спирман.    

Редко  представляется лучший случай, чем тот, какой выпал этой бедной девушке. Ни одна  живая душа из прислуги не могла попрекнуть ее прошлым, потому что никто его не  знал. Она получила жалованье и пользовалась преимуществами наравне со всеми  остальными, и время от времени миледи дружеским словцом поощряла ее. Зато,  должен сказать, и она оказалась достойною такого ласкового обращения. Хотя она  была далеко не крепкого здоровья и подвержена иногда обморокам, о которых я  упоминаю ниже, она исполняла свое дело скромно и безропотно, старательно и  хорошо. Но как-то не приобрела друзей между служанками, кроме моей дочери Пенелопы,  которая была обычно ласкова с Розанной, хотя и не очень близка с ней.    

Не знаю,  почему эта девушка не нравилась им. В ней не было красоты, которая возбуждала  бы в других зависть; она была самая некрасивая девушка во всем доме, и вдобавок  одно плечо ее было выше другого. Я думаю, что слугам больше всего не нравились  ее молчаливость и склонность к уединению.    

Она  читала или работала в свободные часы, когда другие болтали между собой. А когда  приходила ее очередь отдыхать, в девяти случаях из десяти она спокойно надевала  шляпку и отправлялась погулять одна. Она никогда не ссорилась, никогда не  обижалась; она только упорно и вежливо держалась поодаль от всех. Прибавьте к  этому, что, при всей ее некрасивости, в ней было что-то похожее не на служанку,  а на благородную госпожу. Может быть, это проявлялось в ее голосе, может быть,  в лице. Я могу только сказать, что другие женщины подметили это с самого  первого дня, когда она поступила к нам в дом, и утверждали (совершенно  несправедливо), что Розанна Спирман важничает.    

Рассказав  историю Розанны, я должен упомянуть об одной из многих причуд этой странной  девушки, а потом уже перейти к истории песков.    

Дом наш  стоит высоко на йоркширском берегу, возле самого моря. Около нас есть прекрасные  места для прогулки – во всех направлениях, кроме одного. По-моему, это пренеприятная  прогулка. С четверть мили идешь по печальному сосновому лесу и, пройдя между  низкими утесами, оказываешься в самой уединенной и безобразной бухте на всем  нашем берегу.    

Песчаные  холмы спускаются тут к морю и оканчиваются двумя остроконечными скалами,  выступающими из воды друг против друга. Одна называется Северным, а другая –  Южным утесом. Между этими двумя скалами лежат самые ужасные зыбучие пески на  всем йоркширском побережье. Во время отлива что-то происходит в их глубине,  заставляя всю поверхность песков колебаться самым необычайным образом. Поэтому  здешние жители и назвали их Зыбучими песками. Большая насыпь, тянущаяся на  полмили возле устья бухты, сдерживает напор океана. И зимой и летом, когда  прилив заливает пески, море как будто оставляет свои волны на насыпи, катит их,  тихо вздымаясь, и бесшумно покрывает песок. Уединенное и страшное место, могу  уверить вас.    

Ни одна  лодка не осмеливается входить в эту бухту. Дети из нашей рыбачьей деревни,  называемой Коббс-Голл, никогда не приходят сюда играть. Даже птицы, как мне  кажется, летят подальше от Зыбучих песков. Чтобы молодая женщина в часы своего  отдыха, имея возможность выбрать из десяти приятных прогулок любую и всегда  найти спутников, которые были бы готовы пойти с нею, если бы только она сказала:  «Пойдемте!» – предпочла такое место и работала или читала тут совсем  одна, – это превосходит всякое вероятие, уверяю вас. Однако – объясняйте,  как хотите – это была любимая прогулка Розанны Спирман. Только раз или два  ходила она в Коббс-Голл, к единственному другу, которого имела в наших местах и  о котором я скажу вам впоследствии. Теперь я иду к этому самому месту звать  девушку обедать. И это благополучно возвращает нас к началу рассказа и  направляет опять в сторону песков.    

     

    

Я не  встретил девушку в сосновом лесу. Когда я вышел песчаными холмами к берегу, я  увидел ее, в маленькой соломенной шляпке и в простом сером плаще, который она  всегда носит, чтобы скрыть, насколько возможно, свое уродливое плечо. Она  сидела одна и смотрела на море и на пески.    

Она  вздрогнула, когда я подошел к ней, и отвернулась от меня. Поскольку я отвечаю  за прислугу, я из принципа всегда стараюсь выяснить, почему мне не смотрят  прямо в лицо; я повернул ее к себе и увидел, что она плачет.    

Мой  носовой платок – один из полудюжины прекраснейших фуляровых носовых платков,  подаренных мне миледи, – лежал у меня в кармане. Я вынул его и сказал  Розанне:    

– Пойдемте  посидим со мной, моя милая, на пологом берегу. Я сперва вытру вам глаза, а  потом осмелюсь спросить, о чем вы плакали.    

Когда вы  доживете до моих лет, вы узнаете, что удобно устроиться на берегу гораздо  сложнее, чем кажется вам теперь. Пока я усаживался, Розанна вытерла себе глаза  своим носовым платком, который был гораздо хуже моего – дешевый кембриковый.  Она казались очень спокойной и очень несчастной, но села возле меня, как  послушная девочка, лишь только я ей велел. Если вы желаете поскорее утешить  женщину, посадите ее к себе на колени. Я вспомнил об этом золотом правиле, но  Розанна не Нанси, вот в том-то и дело!    

– Теперь  скажите мне, моя милая, – продолжал я, – о чем вы плакали?    

– О  прошедших годах, мистер Беттередж, – спокойно ответила Розанна. – Моя  прошлая жизнь иногда приходит мне на ум.    

– Полно,  полно, милая моя, – сказал я, – ваша прошлая жизнь вся заглажена.  Почему бы вам не забыть о ней?    

Она  взяла меня за полу сюртука. Я старик неопрятный и пачкаю платье, когда ем и  пью. То одна женщина, то другая отчищает мою одежду. Накануне Розанна вывела  пятно с полы моего сюртука каким-то новым составом, уничтожающим всевозможные пятна.  Жир вышел, но на сукне осталось темное пятнышко. Девушка указала на это место и  покачала головой.    

– Пятно  снято, – сказала она, – но место, на котором оно было, все еще видно,  мистер Беттередж, место видно!    

На  замечание, сделанное человеку невзначай, по поводу его собственного сюртука,  ответить не так-то легко. Что-то в самой девушке заставило меня особенно  пожалеть ее в эту минуту. У нее были карие прекрасные глаза, хотя вообще она  была некрасива, – и она смотрела на меня с каким-то уважением к моей  счастливой старости и к моей репутации, как на нечто, чего сама она никогда  достигнуть не сможет; и мое старое сердце наполнилось состраданием к нашей  второй служанке. Так как я не чувствовал себя способным утешить ее, мне  оставалось сделать только одно – повести ее обедать.    

– Помогите  мне встать, – сказал я. – Вы опоздали к обеду, Розанна, и я пришел за  вами.    

– Вы,  мистер Беттередж! – сказала она.    

– За  вами послали Нанси, – продолжал я, – но я подумал, что от меня вам  легче будет выслушать этот маленький упрек.    

Вместо  того чтоб помочь мне встать, бедняжка тихо пожала мне руку. Она силилась удержаться  от слез и успела в этом, за что я стал уважать ее.    

– Вы  очень добры, мистер Беттередж, – сказала она. – Я не хочу обедать  сегодня, позвольте мне подольше посидеть здесь.    

– Почему  вы любите здесь бывать? – спросил я. – Что заставляет вас постоянно  приходить в это печальное место?    

– Что-то  привлекает меня сюда, – сказала девушка, выводя пальцем фигуры на  песке. – Я стараюсь не приходить сюда – и не могу. Иногда, –  прибавила она тихо, как бы пугаясь своей собственной фантазии, – иногда,  мистер Беттередж, мне кажется, что моя могила ждет меня здесь.    

– Вас  ждет жареная баранина и жирный пудинг, – сказал я. – Ступайте сейчас  обедать. Вот что получается, Розанна, когда философствуешь на голодный желудок.    

Я  говорил строго, чувствуя естественное негодование (в мои лета) на  двадцатипятилетнюю женщину, говорящую о смерти.    

Она как  будто не слыхала моих слов. Она положила руку на мое плечо и удержала меня  возле себя.    

– Мне  кажется, это место околдовало меня, – сказала она. – Я мечтаю о нем  днем и ночью, думаю о нем, когда сижу за шитьем. Вы знаете, я так признательна,  мистер Беттередж; вы знаете, я стараюсь заслужить вашу доброту и доверие ко мне  миледи. Но я спрашиваю себя иногда, не слишком ли спокойна и хороша здешняя  жизнь для такой женщины, как я, после всего, что я вынесла. Я чувствую себя  более одинокой между слугами, чем когда я здесь, сознавая, что я не такова, как  они. Миледи не знает, начальница исправительного дома не знает, каким страшным  упреком честные люди служат сами по себе такой женщине, как я. Не браните меня,  милый, добрый мистер Беттередж. Я исполняю свое дело, не так ли? Пожалуйста, не  говорите миледи, что я недовольна. Я довольна всем. Душа моя неспокойна иногда,  вот и все.    

Она  сняла руку с моего плеча и вдруг указала мне на пески.    

– Посмотрите! –  сказала она. – Не удивительно ли? Не страшно ли это? Я видела это раз  двадцать, но это ново для меня, как будто я никогда не видела его прежде.    

Я  взглянул, куда она указывала. Начался отлив, и страшный песок стал колебаться.  Широкая коричневая поверхность его медленно поднималась, а потом вся задрожала.    

– Знаете,  на что это похоже? – сказала Розанна, опять схватив меня за плечо. –  Это похоже на то, будто сотня людей задыхается под этим песком, – люди  силятся выйти на поверхность и тонут все глубже в его страшной глубине. Бросьте  камень, мистер Беттередж. Бросьте камень, и посмотрим, как втянет его песок!    

Вот  сумасбродные-то речи! Вот как голодный желудок действует на растревоженную душу!  Ответ мой (правда, резкий, но на пользу бедной девушки, уверяю вас!) вертелся у  меня на языке, когда его внезапно остановил голос из-за песчаных холмов,  звавший меня по имени.    

– Беттередж! –  кричал этот голос. – Где вы?    

– Здесь! –  закричал я в ответ, не понимая, кто бы это мог быть.    

Розанна  вскочила и стала смотреть в ту сторону, откуда слышался голос.    

Я сам  собирался уже подняться, но тут меня испугала внезапная перемена в лице  девушки.    

Лицо ее  покрылось таким прекрасным румянцем, какого я никогда не видел у нее прежде;  она как будто вся просияла от безмолвного и радостного изумления.    

– Кто  это? – спросил я.    

Розанна  повторила мой же вопрос.    

– О!  Кто это? – сказала она тихо, скорее про себя, чем говоря со мною.    

Я  повернулся и стал смотреть в ту сторону. К нам подходил между холмами молодой  человек с блестящими глазами, в прекрасном сером костюме, в таких же перчатках  и шляпе, с розаном в петлице и с улыбкой на лице, которая могла бы вызвать в  ответ улыбку даже у Зыбучих песков. Прежде чем я успел стать на ноги, он  прыгнул на песок возле меня, бросился мне на шею, по иностранному обычаю, и так  крепко обнял, что из меня чуть дух не вылетел.    

– Милый  старичок Беттередж, – сказал он, – я должен вам семь шиллингов и  шесть пенсов. Теперь вы знаете, кто я?    

Господи,  спаси нас и помилуй! Это был – приехавший на четыре часа ранее того, чем мы его  ожидали, – мистер Фрэнклин Блэк!    

Прежде  чем я успел сказать слово, я увидел, что мистер Фрэнклин с удивлением смотрит  на Розанну. Следя за направлением его глаз, я тоже посмотрел на девушку; она  покраснела больше прежнего, может быть потому, что встретилась глазами со  взглядом мистера Фрэнклина, повернулась и вдруг ушла от нас в замешательстве,  совершенно для меня непонятном, не поклонившись молодому джентльмену и не  сказав мне ни слова, что совсем не походило на нее: более вежливую и приличную  служанку трудно было найти.    

– Какая  странная девушка! – сказал мистер Фрэнклин. – Желал бы я знать, что  такого удивительного нашла она во мне?    

– Я  полагаю, сэр, – ответил я, подтрунивая над континентальным воспитанием  нашего молодого джентльмена, – ее удивил ваш заграничный лоск.    

Я привел  здесь небрежный вопрос мистера Фрэнклина и мой глупый ответ в утешение и  поощрение всем глупым людям, – ибо я приметил, что ограниченным людям  служит большим утешением сознание, что и те, которые умнее их, при случае  поступают не лучше, чем они. Ни мистеру Фрэнклину с его удивительным  заграничным воспитанием, ни мне, в моих летах, с моею опытностью и природным  умом, не пришло в голову, что значило непонятное смущение Розанны Спирман. Мы  перестали думать о бедняжке, прежде чем скрылся за песчаными холмами ее серый  плащ. Что ж из этого, спросите вы весьма естественно. Читайте, добрый друг,  терпеливо, и, может быть, вы пожалеете Розанну Спирман так же, как пожалел ее  я, когда узнал всю правду.    

 Глава V    

     

Когда мы  остались одни, я прежде всего сделал третью попытку приподняться с песка. Мистер  Фрэнклин остановил меня.    

– У  этого страшного места есть одно преимущество, – сказал он, – мы здесь  одни. Не вставайте, Беттередж, я должен сказать вам кое-что.    

Покуда  он говорил, я смотрел на него и старался найти сходство с мальчиком, которого  помнил, в мужчине, находившемся передо мною. Мужчина сбил меня с толку. Как я  ни смотрел, я так же мало мог бы узнать румяные щечки мальчика, как и его  детскую карточку. Цвет лица мистера Фрэнклина сделался бледным, а нижняя часть  лица покрылась, к моему величайшему удивлению и разочарованию, кудрявой каштановой  бородкой и усами. Его живая развязность была очень приятна и привлекательна, я  с этим согласен, но она не могла сравниться с его прежней непринужденностью  обращения. Что еще хуже, он обещал сделаться высоким и не сдержал обещания. Он  был гибок, строен и хорошо сложен, но ни на крошечку не выше среднего роста. Словом,  он совершенно обманул мои ожидания. Годы не оставили в нем ничего прежнего,  кроме светлого, прямого взгляда. В этом я опять узнал нашего милого мальчика и  этим заключил свои исследования.    

– Добро  пожаловать в родное местечко, мистер Фрэнклин, – сказал я. – Тем  приятнее видеть вас, что вы приехали несколькими часами ранее, чем мы ожидали.    

– У  меня была причина приехать раньше, мистер Беттередж, – ответил мистер Фрэнклин. –  Я подозревал, Беттередж, что за мной следили и подстерегали меня в Лондоне три  или четыре дня, и я приехал с утренним, а не с последним поездом, потому что  мне хотелось ускользнуть от одного иностранца мрачной наружности.    

Слова  эти чрезвычайно удивили меня. В голове моей промелькнула, как молния, мысль о  трех фокусниках и о предположении Пенелопы, что они намерены нанести какой-то  вред мистеру Фрэнклину Блэку.    

– Кто  следил за вами, сэр, и почему? – спросил я.    

– Расскажите  мне о трех индусах, которые были у вас сегодня, – продолжал мистер Фрэнклин,  не обращая внимания на мой вопрос. – Может быть, Беттередж, мой иностранец  и три фокусника окажутся друг другу сродни.    

– А  как вы узнали о фокусниках, сэр? – спросил я, отвечая на вопрос вопросом.    

Я  сознаю, что это был очень дурной тон. Но ведь вы не ожидаете многого от бедной  человеческой натуры, – не ожидайте же многого и от меня.    

– Я  видел Пенелопу, – продолжал мистер Фрэнклин, – и она рассказала мне.  Ваша дочь обещала сделаться хорошенькой, Беттередж, и сдержала свое обещание. У  Пенелопы маленькие уши и маленькие ноги. Разве покойная миссис Беттередж  обладала этими неоценимыми преимуществами?    

– Покойная  миссис Беттередж обладала множеством недостатков, сор, – сказал я. –  Один из них, – если вы позволите упомянуть о нем, – состоял в том,  что она никогда ничем не занималась серьезно. Она скорее походила на муху, чем  на женщину, она не могла остановиться ни на чем.    

– Она  пришлась бы как раз по мне, – заметил мистер Фрэнклин. – Я также не  останавливаюсь ни на чем, Беттередж, вы сделались еще остроумнее прежнего. Ваша  дочь упомянула об этом, когда я расспрашивал ее подробно о фокусниках. «Батюшка  вам все расскажет, сэр, он удивительный человек для своих лет и выражается  бесподобно», – собственные слова Пенелопы; при этом она божественно покраснела.  При всем моем уважении к вам я не удержался от того, чтобы… Впрочем, это  пустяки; я знал ее, когда она была ребенком, и она не сделалась от этого для  меня хуже. Будем говорить серьезно. Что делали тут фокусники?    

Я был не  совсем доволен своей дочерью, – не за то, что она позволила мистеру  Фрэнклину поцеловать себя – мистеру Фрэнклину это дозволено, – но за то,  что она заставила меня повторять эту глупую историю. Однако делать было нечего,  пришлось снова пересказывать все обстоятельства. Веселость мистера Фрэнклина  пропадала по мере того, как я говорил. Он сидел, нахмурив брови и дергая себя  за бороду. Когда я кончил, он повторил два вопроса, которые главный фокусник  задал мальчику, – вероятно для того, чтобы хорошенько запечатлеть их в своей  памяти.    

– «По  этой дороге, а не по другой поедет сегодня англичанин? Имеет ли англичанин это  при себе?» Я подозреваю, – сказал мистер Фрэнклин, вынимая из кармана  маленький запечатанный пакет, – что это значит вот что: это, Беттередж,  значит – знаменитый алмаз дяди моего Гернкастля.    

– Великий  боже, сэр! – вскричал я. – Как к вам попал алмаз нечестивого  полковника?    

– Нечестивый  полковник в завещании своем отказал этот алмаз в подарок кузине моей Рэчель в  день ее рождения, – ответил мистер Фрэнклин, – а мой отец, как  душеприказчик нечестивого полковника, поручил мне привезти его сюда.    

Если бы  море, тихо плескавшееся по зыбучему песку, вдруг превратилось перед моими  глазами в сушу, – сомневаюсь, удивило ли бы меня это более, чем слова  мистера Фрэнклина.    

– Полковник  отказал алмаз мисс Рэчель? – воскликнул я. – А ваш отец, сэр,  душеприказчик полковника? Ну, готов биться об заклад на что угодно, мистер  Фрэнклин, что ваш отец не захотел бы дотронуться до полковника даже щипцами!    

– Сильно  сказано, Беттередж. Что дурного можно сказать о полковнике? Он принадлежал  вашему времени, не моему. Расскажите мне, что вы знаете о нем; и я расскажу  вам, как отец мой сделался его душеприказчиком, и еще кое о чем. Я сделал в  Лондоне некоторые открытия по поводу моего дяди Гернкастля и его алмаза,  которые кажутся мне не совсем благовидными, и я хотел бы знать, подтверждаете  ли вы их. Вы назвали его сейчас «нечестивым».    

Поищите-ка  в вашей памяти, старый друг, и скажите мне – почему?    

Видя,  что он говорит серьезно, я рассказал ему все, что знал.    

Вот  сущность моего рассказа, приводимая здесь единственно для вас.    

Будьте  внимательны, а то вы совсем собьетесь с толку, когда мы зайдем подальше в этой  истории. Выкиньте из головы детей, обед, новую шляпку и что бы там ни было.  Постарайтесь забыть политику, лошадей, биржевой курс в Сити и неприятности в  вашем клубе. Надеюсь, вы не рассердитесь на мою смелость; я пишу это только для  того, чтобы возбудить ваше внимание, любезный читатель. Боже! Разве я не видел  в ваших руках величайших авторов и разве я не знаю, как легко отвлекается ваше  внимание, когда его просит у вас книга, а не человек?    

Я  упоминал выше об отце миледи, старом лорде с крутым нравом и длинным языком. У  него было всего-навсего пять человек детей. Сначала два сына; потом, после  довольно долгого времени жена его опять сделалась беременна, и три молодые  девицы появились на свет одна за другою так скоро, как только позволила это  природа; моя госпожа, как уже было упомянуто, была самая младшая и самая лучшая  из трех. Из двух сыновей старший, Артур, наследовал титул и имение отца.  Второй, высокородный Джон, получил прекрасное состояние, оставленное ему одним  родственником, и определился на военную службу.    

Дурна та  птица, которая пачкает свое собственное гнездо. Я считаю благородную фамилию  Гернкастлей своим гнездом и почту за милость, если мне позволят не входить в  подробности о высокородном Джоне. Я глубоко убежден, что это один из величайших  негодяев, когда-либо существовавших на свете.    

Он начал  службу с гвардейского полка. Он должен был уйти оттуда прежде, чем ему миновало  двадцать два года, – умолчу, по какой причине. Слишком большая строгость в  армии была не по силам высокородному Джону. Он отправился в Индию посмотреть,  так же ли там строго, и понюхать пороху.    

Что  касается храбрости, то, надо отдать ему справедливость, он был смесью бульдога,  боевого петуха и дикаря. Гернкастль участвовал во взятии Серингапатама. Вскоре  после этого он перешел в другой полк, а впоследствии и в третий. Тут он был  произведен в полковники, получил солнечный удар и воротился в Англию.    

Он  приехал с такой репутацией, что перед ним заперлись двери всех его родных;  миледи (только что вышедшая замуж) первая объявила (с согласия своего мужа),  что ее брат никогда не войдет к ней в дом. Запятнанная репутация полковника  заставляла людей избегать его; но мне надо здесь упомянуть только об одном  пятне, связанном с алмазом.    

Говорят,  что он, несмотря на свою смелость, никому не признавался, каким путем завладел  этой индийской драгоценностью. Он никогда не пытался продать алмаз, – не  нуждаясь в деньгах и (опять надо отдать ему справедливость) не дорожа ими. Он  никому его не дарил и не показывал ни одной живой душе. Одни говорили, будто он  опасается, как бы это не навлекло на него неприятности от начальства; другие  (не знавшие натуру этого человека) утверждали, что, если он покажет алмаз, это  может стоить ему жизни.    

В  последних слухах, может статься, и есть доля правды. Было бы несправедливо  назвать его трусом, но это факт, что жизнь его два раза подвергалась опасности  в Индии, и все твердо были убеждены, что Лунный камень тому причиной. Когда  полковник вернулся в Англию и все начали его избегать, это опять-таки было  приписано Лунному камню. Тайна жизни полковника мешала ему во всем, она изгнала  его из среды соотечественников.    

Мужчины  не пускали его в свои клубы; женщины (а их было немало), на которых он хотел  жениться, отказывали ему; друзья и родственники вдруг делались близоруки,  встречаясь с ним на улице.    

Другие в  таких затруднительных обстоятельствах постарались бы оправдаться перед светом.  Но уступить, даже когда он не прав и когда все общество восстало против него,  было не в привычках высокородного Джона. Он держал при себе алмаз в Индии,  желая показать, что не боится быть убитым.    

Он  оставил при себе алмаз в Англии, желая показать, что презирает общественное  мнение. Вот вам портрет этого человека, как на полотне: характер, шедший всему  наперекор, и лицо хотя красивое, но с дьявольским выражением.    

Время от  времени до нас доходили о нем самые различные слухи.    

Рассказывали,  будто он стал курить опиум и собирать старые книги; будто он производит  какие-то странные химические опыты; будто он пьянствует и веселится с самыми  низкими людьми в самых низких лондонских трущобах. Как бы то ни было, полковник  вел уединенную, порочную, таинственную жизнь; один раз, – только один  раз, – после его возвращения в Англию, я сам видел его лицом к лицу.    

Года за  два до того времени, о котором я теперь пишу, и года за полтора до своей смерти  полковник неожиданно приехал в дом к миледи в Лондоне. Это было в день рождения  мисс Рэчель, двадцать первого толя, и в честь этого дня, по обыкновению,  собирались гости. Лакей пришел сказать мне, что какой-то господин желает меня  видеть.    

Войдя в  переднюю, я нашел полковника, похудевшего, состарившегося, изнуренного и  оборванного, по по-прежнему дерзкого и злого.    

– Ступайте  к моей сестре, – сказал он, – и доложите, что я приехал пожелать моей  племяннице много раз счастливо встретить этот день.    

Он уже  несколько раз пытался письменно примириться с миледи, – только для того (я  твердо в этом убежден), чтобы сделать ей неприятность. Но к нам в дом он  приехал в первый раз. Меня подмывало сказать ему, что у миледи гости. Но  дьявольское выражение его лица испугало меня. Я пошел передать его поручение и,  по собственному его желанию, оставил полковника издать ответа в передней. Слуги  таращили на него глаза, стоя поодаль, как будто он был ходячей разрушительной  машиной, начиненной порохом и ядрами, каждую минуту способной произвести взрыв.    

Миледи  также обладает – крошечку, не более – фамильной горячностью.    

– Скажите  полковнику Гернкастлю, – сказала она, когда я передал ей поручение ее брата, –  что мисс Вериндер занята, а я не хочу его видеть.    

Я  старался уговорить миледи дать ответ повежливее, зная, что полковник не  поклонник той сдержанности, которой вообще подчиняются джентльмены.    

Совершенно  бесполезно. Фамильная горячность тотчас обратилась на меня.    

– Когда  мне нужен ваш совет, – сказала миледи, – вы знаете, что я сама  спрашиваю его. Теперь я вас не спрашиваю.    

Я пошел  вниз с этим поручением, взяв на себя смелость передать его в новом и исправленном  виде.    

– Миледи  и мисс Рэчель сожалеют, что они заняты, полковник, – сказал я, – и  просят извинить за то, что они не будут иметь чести видеть вас.    

Я ожидал  от него вспышки даже при той вежливости, с какою я передал ответ миледи. К  удивлению моему, ничего подобного не случилось: полковник испугал меня, приняв  это с неестественным спокойствием. Глаза его, серые, блестящие, с минуту были  устремлены на меня; он засмеялся, не громко, как другие люди, а про себя, тихо  и страшно зло.    

– Благодарю  вас, Беттередж, – сказал он, – я буду помнить день рождения моей  племянницы.    

С этими  словами он повернулся и вышел из дома.    

Когда  через год снова наступил день рождения мисс Рэчель, мы услышали, что полковник  болен и лежит в постели. Полгода спустя – то есть за полгода до того времени, о  котором я теперь пишу, – миледи получила письмо от одного весьма  уважаемого пастора. Оно сообщало ей о двух удивительных семейных новостях.  Во-первых, о том, что полковник все простил своей сестре на смертном одре;  во-вторых, о том, что простил он и всем другим и принял весьма назидательную  кончину. Я сам (несмотря на епископов и пасторов) имею нелицемерное уважение к  церкви, но я убежден, что высокородный Джон постоянно находился во власти  дьявола и что последний гнусный поступок в жизни этого гнусного человека  состоял в том (с позволения вашего сказать), что он обманул священника.    

Вот  сущность моего рассказа мистеру Фрэнклину. Я заметил, что он слушает все более  внимательно по мере продолжения рассказа и что сообщение о том, как сестра не  приняла полковника в день рождения его племянницы, по-видимому, поразило  мистера Фрэнклина, словно выстрел, попавший в цель.    

Хотя он  в этом и не сознался, я увидел довольно ясно по его лицу, как это растревожило  его.    

– Вы  рассказали все, что знали, Беттередж, – заметил он. – Теперь моя  очередь. Но прежде чем рассказать вам, какие открытия я сделал в Лондоне и  каким образом был замешан в это дело с алмазом, мне хочется знать следующее. По  вашему лицу видно, мой старый друг, что вы как будто не совсем понимаете, какова  цель нашего совещания. Обманывает ли меня ваше лицо?    

– Нет,  сэр, – ответил я. – Мое лицо, по крайней мере в данном случае,  говорит правду.    

– Ну,  так я постараюсь, – сказал мистер Фрэнклин, – убедить вас разделить  мою точку зрения, прежде чем мы пойдем далее. Три очень серьезных вопроса  связаны с подарком полковника ко дню рождения моей кузины Рэчель. Слушайте меня  внимательно, Беттередж, и пересчитывайте по пальцам, если это поможет  вам, – сказал мистер Фрэнклин, находя некоторое удовольствие в показе  своей собственной дальновидности, что хорошо напомнило мне те прежние времена,  когда он был мальчиком. – Вопрос первый: был ли алмаз полковника предметом  заговора в Индии? Вопрос второй: последовал ли заговор за алмазом полковника в  Англию? Вопрос третий: знал ли полковник, что заговор последовал за алмазом, и  не с умыслом ли оставил он в наследство неприятности и опасность своей сестре  через ее невинную дочь? Вот что хочу я узнать, Беттередж. Не пугайтесь!    

Хорошо  ему было предупреждать меня, когда я уже перепугался.    

Если он  прав, в наш спокойный английский дом вдруг ворвался дьявольский индийский  алмаз, а за ним заговор живых мошенников, спущенных на нас мщением мертвеца.  Вот каково было наше положение, открывшееся мне в последних словах мистера  Фрэнклина! Слыхано ли что-нибудь подобное – в девятнадцатом столетии, заметьте,  в век прогресса, в стране, пользующейся благами британской конституции! Никто  никогда не слыхал ничего подобного, а следовательно, никто не может этому  поверить. Тем не менее буду продолжать мой рассказ.    

Когда вы  вдруг испугаетесь до такой степени, как испугался я, этот испуг почти неминуемо  скажется на вашем желудке, и внимание ваше отвлечется, вы начнете вертеться. Я  молча заерзал, сидя на песке. Мистер Фрэнклин приметил, как я боролся со  встревоженным желудком – или духом, если хотите, а это одно и то же, – и,  остановившись именно в ту минуту, когда он уже готов был начать свой рассказ,  спросил меня резко:    

– Что  такое с вами?    

Что  такое было со мной? Ему я не сказал, а вам скажу по секрету. Мне захотелось  закурить трубку и почитать «Робинзона Крузо».    

 Глава VI    

     

Оставив  при себе свои чувства, я почтительно попросил мистера Фрэнклина продолжать.  Мистер Фрэнклин ответил: «Не вертитесь, Беттередж!» и продолжал.    

Первые  слова нашего молодого джентльмена разъяснили мне, что открытие, относящееся к  нечестивому полковнику и к алмазу, он сделал (прежде чем приехать к нам) при  посещении стряпчего своего отца в Хэмпстеде. Мистер Фрэнклин случайно  проговорился ему, когда они сидели вдвоем после обеда, что отец поручил ему  отвезти мисс Рэчель подарок ко дню ее рождения. Слово за слово – беседа  кончилась тем, что стряпчий открыл мистеру Фрэнклину, в чем состоял этот  подарок и как возникли дружеские отношения между покойным полковником и мистером  Блэком-старшим. Обстоятельства эти так необыкновенны, что я сомневаюсь,  способен ли передать их своим языком.    

Предпочитаю  изложить открытие мистера Фрэнклина его собственными словами.    

– Вы  помните то время, Беттередж, – сказал он, – когда отец мой пытался  доказать свои права на это несчастное герцогство? Как раз в это самое время и  возвратился из Индии дядя Гернкастль. Отец мой узнал, что у него есть какие-то  бумаги, которые могут быть полезны для его процесса. Он поехал к полковнику под  предлогом поздравить его с приездом в Англию. Но полковника не так-то легко  было провести подобным образом. «Вам что-то от меня нужно, – сказал  он, – иначе вы не решились бы рисковать своей репутацией, приехав ко мне».  Отец мой понял, что ему больше ничего не остается, как откровенно признаться во  всем; он тотчас сознался, что ему нужны бумаги. Полковник просил дать ему день  на размышление. Ответ его пришел в виде чрезвычайно странного письма, которое  приятель мой, стряпчий, показал мне. Полковник начал с того, что он сам имеет  надобность в моем отце и предлагает ему дружескую услугу за услугу. Случайности  войны (его собственное выражение!) сделали его обладателем одного из самых  больших алмазов на свете, и он имеет основание думать, что ни сам он, ни его  драгоценный камень не будут в безопасности ни в одном доме, ни в одной части  света, если он оставит этот камень при себе. При таких рискованных  обстоятельствах он решился отдать алмаз на хранение другому человеку. Этот  человек лично не подвергается никакому риску. Он может отдать драгоценный  камень на хранение в любое место – как, например, банкиру или ювелиру, у которых  есть особая кладовая для хранения драгоценностей. Его личная ответственность в  этом деле будет пассивного свойства. Он будет получать – или сам, или через надежного  поверенного – по заранее условленному адресу, в заранее условленные дни, каждый  год письмо от полковника с простым извещением, что тот еще жив. В случае если  письмо не будет получено в условленный день, молчание полковника может служить  верным признаком того, что он убит. В таком случае, но не иначе, определенные  инструкции относительно распоряжения алмазом, запечатанные и хранящиеся вместе  с ним, должны быть вскрыты и безусловно исполнены. Если отец мой согласится  принять это странное поручение, то бумаги полковника будут отданы в его распоряжение.  Вот что заключалось в письме.    

– Что  же сделал ваш отец, сэр? – спросил я.    

– Что  он сделал? – повторил мистер Фрэнклин. – Я вам скажу, что он сделал.  Он применил отменную способность, называемую здравым смыслом, к оценке письма  полковника. Он объявил, что все это – чистейший вздор.    

Где-то в  своих странствованиях по Индии полковник подцепил какое-нибудь дрянное  стеклышко, которое принял за алмаз. Что касается опасения быть убитым и  принятия предосторожностей для сохранения его жизни и этого стеклышка, то ныне  девятнадцатое столетие, и каждому здравомыслящему человеку стоит только  обратиться к полиции. Известно, что полковник много лет уже употреблял опиум, и  если единственный способ достать драгоценные бумаги состоит в том, чтобы  принять бред опиума за факт, то отец мой был вполне готов принять на себя  возлагаемую на него смешную ответственность тем охотнее, что она не навлечет на  него никаких хлопот. Алмаз и запечатанные инструкции были отданы в кладовую банкира,  а письма полковника, периодически сообщавшие, что он жив, получались и  распечатывались стряпчим нашего семейства, мистером Бреффом, поверенным моего  отца. Ни один разумный человек в подобном положении не мог бы взглянуть на это  дело иначе. Нам только то и кажется вероятным, Беттередж, что согласно с нашим  собственным житейским опытом, и мы верим роману только тогда, когда прочтем его  в газете.    

Мне  стало ясно, что сам мистер Фрэнклин считает мнение своего отца о полковнике опрометчивым  и ошибочным.    

– А  каково ваше мнение об этом деле, сэр? – спросил я.    

– Дайте  прежде покончить с историей полковника, – ответил мистер Фрэнклин. –  Для английского ума характерно отсутствие системы, и ваш вопрос, мой старый  друг, служит этому примером. Когда мы перестаем делать машины, мы (в умственном  отношении) самый неряшливый народ во всей вселенной!    

«Вот  оно, заграничное-то воспитание! – подумал я. – Он, должно быть, во  Франции научился подтрунивать над собственной нацией».    

Между  тем мистер Фрэнклин опять взялся за прерванную нить рассказа и продолжал:    

– Отец  мой получил нужные бумаги и с той поры не видел более своего шурина. Каждый год  в заранее условленные дни заранее условленное письмо получалось от полковника и  распечатывалось стряпчим Бреффом. Я видел целую кучу этих писем. Все они  состояли из одной и той же краткой деловой фразы: «Сэр, это убедит вас в том,  что я еще жив, пусть алмаз остается там же. Джон Гернкастль».    

Вот все,  что он писал, и приходило это аккуратно к назначенному дню. Но шесть или восемь  месяцев тому назад форма письма изменилась в первый раз. Теперь там стояло:  «Сэр, говорят, что я умираю. Приезжайте ко мне и помогите мне составить  завещание». Стряпчий Брефф поехал и нашел полковника в маленькой пригородной  вилле, с прилегающими к ней землями, где полковник жил один с тех пор, как оставил  Индию. Он держал собак, кошек и птиц для компании, но с ним не было ни единого  человеческого существа, кроме приходящей служанки для присмотра за хозяйством и  доктора. Завещание оказалось очень простым. Полковник истратил большую часть  своего состояния на химические опыты. Его завещание начиналось и кончалось  тремя пунктами, которые он продиктовал в постели при полном обладании своими  умственными способностями. В первом пункте он обеспечивал содержание и уход за своими  животными. Вторым пунктом основывалась кафедра экспериментальной химии в одном  из северных университетов. В третьем полковник завещал Лунный камень, как  подарок ко дню рождения, своей племяннице, с условием, чтобы мой отец был его  душеприказчиком. Отец начал было отказываться. Но, подумав немного, уступил:  отчасти из-за уверенности, что обязанность душеприказчика не доставит ему  никаких хлопот, отчасти из-за намека стряпчего, сделанного им в интересах  Рэчель, – что алмаз все-таки может чего-нибудь стоить.    

– Полковник  не сказал, сэр, – спросил я, – по какой причине он завещал алмаз мисс  Рэчель?    

– Он  не только сказал, но и написал эту причину в своем завещании, – ответил  мистер Фрэнклин. – Я взял себе выписку, которую вы сейчас увидите.    

Не  спешите, Беттередж! Все должно идти по порядку. Вы слышали о завещании полковника,  теперь вы должны услышать, что случилось после его смерти.    

Формальности  потребовали, чтобы алмаз был оценен прежде, чем будет предъявлено завещание.  Все ювелиры, к которым для этого обратились, тотчас подтвердили заявление  полковника, что это самый большой алмаз на свете.    

Вопрос о  точной оценке представил довольно серьезные затруднения. Величина камня сделала  его феноменом между алмазами, цвет поставил его в категорию совершенно особую,  и вдобавок к этим сбивчивым фактам в нем оказался недостаток – в виде пятна в  самой середине камня. Даже с таким недостатком самая низкая оценка алмаза  равнялась двадцати тысячам фунтов. Представьте себе удивление моего отца: он  чуть было не отказался от обязанности душеприказчика, чуть было не выпустил из  нашей семьи эту великолепную драгоценность! Интерес, возбужденный в нем этим  делом, побудил его вскрыть запечатанные инструкции, хранившиеся вместе с  алмазом. Стряпчий показал мне эти инструкции вместе с другими бумагами, и, по  моему мнению, они дают ключ к заговору, угрожавшему жизни полковника.    

– Стало  быть, вы думаете, сэр, – сказал я, – что заговор имел место?    

– Не  обладая отменным «здравым смыслом» моего отца, – ответил мистер  Фрэнклин, – я думаю, что жизнь полковника действительно находилась в  опасности, как он и говорил. Запечатанная инструкция объясняет, отчего он  все-таки умер спокойно в своей постели. В случае его насильственной смерти (то  есть в случае, если бы от него не было получено условленное письмо в  назначенный день), отец мой должен был секретно отправить Лунный камень в  Амстердам и отдать знаменитому резчику, чтобы разбить на четыре или шесть  отдельных камней. Камни эти продать за любую цену, а вырученные деньги  употребить на основание той кафедры экспериментальной химии, о которой потом  полковник упомянул в своем завещании. Теперь, Беттередж, напрягите-ка свой  находчивый ум и сообразите, к какому заключению приводят указания полковника?    

Я тотчас  навострил свой ум. Но ему была свойственна английская медлительность, и он все  перепутал, пока мистер Фрэнклин не указал на то, что именно следовало видеть.    

– Заметьте, –  сказал мистер Фрэнклин, – что ценность бриллианта была искусно поставлена  в зависимость от сохранения жизни полковника. Он не удовольствовался тем, что  сказал врагам, которых опасался: «Убейте меня – и вы будете не ближе к алмазу,  чем сейчас. Он там, откуда вы не можете его достать, – в кладовой  банкира». Он сказал вместо этого: «Убейте меня – и алмаз перестанет быть  алмазом: его тождество уничтожится». О чем это говорит?    

Тут, как  мне показалось, меня озарила вспышка чудесной прозорливости, свойственной  иностранцам.    

– Знаю, –  сказал я. – Это значит, что цена камня понизится и злодеи останутся в  дураках.    

– Ничуть  не бывало! – сказал мистер Фрэнклин. – Я об этом справлялся.    

Алмаз с  пятном, разбитый на отдельные камни, будет стоить дороже, чем целый, по той  простой причине, что четыре или шесть прекрасных бриллиантов должны стоить  дороже, чем один большой камень, но с пятном. Если бы простое воровство из-за  прибыли было целью заговора, инструкции полковника решительно сделали бы алмаз  еще привлекательней для воров. За него можно было бы получить больше денег, а  продать его гораздо легче, если б он вышел из рук амстердамских мастеров.    

– Господи  помилуй, сэр! – воскликнул я. – В чем же состоял заговор?    

– Заговор,  составленный индусами, которым прежде принадлежал алмаз, – сказал мистер  Фрэнклин, – основан на каком-то древнем индийском суеверии.    

Таково  мое мнение, подтвержденное одним фамильным документом, который находится при  мне в настоящую минуту.    

Теперь я  понял, почему появление трех индийских фокусников у нашего дома показалось  мистеру Фрэнклину обстоятельством, достойным внимания.    

– Я  не хочу навязывать вам своего мнения, – продолжал мистер Фрэнклин.    

– Мысль  об избранных служителях древнего индийского суеверия, посвятивших себя, несмотря  на все затруднения и опасности, задаче возвратить священную национальную  драгоценность и выжидающих для этого первого удобного случая, кажется мне  совершенно согласною с тем, что нам известно о терпении восточных племен и о  влиянии восточных религий. Я человек с живым воображением, и мясник, булочник и  налоговой инспектор не кажутся мне единственной правдоподобной реальностью.  Пусть же моя догадка оценивается как угодно; перейдем к единственному  практическому вопросу, касающемуся нас. Переживет ли полковника заговор о Лунном  камне? И знал ли полковник об этом, когда оставлял своей племяннице подарок ко  дню ее рождения?    

Я  начинал понимать, что дело это ближе всего касается теперь миледи и мисс  Рэчель. Ни одно слово, сказанное мистером Фрэнклином, теперь не ускользнуло от  меня.    

– Мне  не очень хотелось, когда я узнал историю Лунного камня, – продолжал  он, – привозить его сюда, но мистер Брефф напомнил мне, что кто-нибудь  должен же передать моей кузине наследство дяди и что я могу сделать это точно  так же, как и всякий другой. Когда я взял алмаз из банка, мне показалось, что  за мной следит на улице какой-то оборванный смуглый человек. Я отправился к  отцу за своими вещами и нашел там письмо, неожиданно удержавшее меня в Лондоне.  Я вернулся в банк с алмазом и опять увидел этого оборванного человека. Снова  забирая алмаз из банка сегодня утром, я встретил этого человека в третий раз,  ускользнул от него и уехал (прежде чем он успел напасть на мой след) с  утренним, вместо послеобеденного, поездом. Вот я здесь с алмазом, и мы оба в  целости и сохранности. И какую же первую новость я слышу? Я слышу, что здесь  были три странствующих индуса и что мой приезд из Лондона и то, что я должен  иметь при себе, были главным предметом их разговора в то время, когда они  думали, что они одни. Не стану терять время на рассказ о том, как они выливали  чернила в ладонь мальчика и приказывали ему увидеть вдали человека. Штука эта,  которую я часто видел на Востоке, и по моему мнению, и по вашему, не более как  фокус. Вопрос, который мы теперь должны решить, состоит в том, не приписываю ли  я ошибочно большое значение простой случайности, или мы действительно имеем  доказательство, что индусы напали на след Лунного камня с той минуты, как он  взят из банка?    

Но ни  он, ни я, казалось, не были расположены заниматься этим исследованием. Мы посмотрели  друг на друга, потом на прилив, все выше и выше покрывавший Зыбучие пески.    

– О  чем вы думаете? – вдруг спросил мистер Фрэнклин.    

– Я  думаю, сэр, – ответил я, – что мне хотелось бы зарыть алмаз в зыбучий  песок и решить этим вопрос раз и навсегда.    

– Если  вы имеете у себя в кармане стоимость Лунного камня, – ответил мистер Фрэнклин, –  объявите это, Беттередж, и дело с концом!    

Любопытно  заметить, как облегчает вас самая пустая шутка, когда у вас неспокойно на душе.  Нам показалась очень забавной мысль покончить с законной собственностью мисс  Рэчель и ввести мистера Блэка, как душеприказчика, в страшные хлопоты, хотя теперь  я не могу понять, что тут было смешного.    

Мистер  Фрэнклин первый снова вернулся к предмету разговора. Он вынул из кармана конверт,  вскрыл его и подал мне лежавшую там бумагу.    

– Беттередж, –  сказал он, – мы должны в интересах тетушки обсудить вопрос о том, какая  причина заставила полковника оставить это наследство своей племяннице.  Припомните обращение леди Вериндер со своим братом с того самого времени, как  он вернулся в Англию, и до той минуты, когда он сказал вам, что будет помнить  день рождения племянницы. И прочтите это.    

Он дал  мне выписку из завещания полковника. Она при мне, когда я пишу эти строки, и я  ее списываю сюда для вас:    

«В-третьих  и в последних, дарю и завещаю моей племяннице, Рэчель Вериндер, единственной  дочери сестры моей Джулии Вериндер, вдовы, – в том случае, если ее мать,  названная Джулия Вериндер, будет жива после моей смерти, – желтый алмаз,  принадлежащий мне и известный на Востоке под названием Лунного камня. И поручаю  моему душеприказчику отдать алмаз или самому, или через какого-нибудь надежного  посредника, которого он выберет, в собственные руки вышеупомянутой племянницы  моей Рэчель, в первый же день ее рождения после моей смерти и в присутствии,  если возможно, моей сестры, вышеупомянутой Джулии Вериндер. И я желаю, чтобы  вышеупомянутой сестре моей был сообщен посредством верной копии третий и  последний пункт моего завещания, что я дарю алмаз дочери ее Рэчель в знак моего  полного прощения за тот вред, который ее поступки причинили моей репутации, а  особенно в доказательство, что я прощаю, как и следует умирающему, оскорбление,  нанесенное мне как офицеру и джентльмену, когда ее слуга, по ее приказанию, не  пустил меня к ней в день рождения ее дочери».    

Я  возвратил бумагу мистеру Фрэнклину, решительно недоумевая, что ему ответить. До  этой минуты я думал, как вам известно, что полковник умер так же нечестиво, как  и жил. Не скажу, чтобы копия с этого завещания заставила меня переменить это  мнение; скажу только, что она поколебала меня.    

– Ну, –  спросил мистер Фрэнклин, – теперь, когда вы прочли собственные слова  полковника, что вы на это скажете? Привезя Лунный камень к тетушке в дом, служу  я слепо его мщению или оправдываю его, как раскаявшегося христианина?    

– Тяжело  представить себе, сэр, – ответил я, – что он умер с гнусным мщением в  сердце и с гнусным обманом на устах. Одному богу известна правда. Меня не  спрашивайте.    

Мистер  Фрэнклин вертел и комкал в руках выписку из завещания, как будто надеясь выжать  из нее таким образом истину. В то же время он поразительно изменился. Из живого  и веселого он сделался теперь, непонятно как, тихим, торжественным, задумчивым  молодым человеком.    

– Этот  вопрос имеет две стороны, – сказал он: – объективную и субъективную.  Которую нам предпочесть?    

Он  получил не только французское, но и немецкое воспитание. До сих пор он  находился под влиянием, как я полагал, первого из них. А теперь (насколько я  мог разобрать) его место заступило второе. Одно из правил моей жизни: никогда  не примечать того, чего я не понимаю. Я выбрал среднее между объективной и  субъективной стороной. Говоря попросту, я вытаращил глаза и не сказал ни слова.    

– Извлечем  сокровенный смысл из всего этого, – сказал мистер Фрэнклин.    

– Почему  дядя отказал алмаз Рэчель? Почему не отказал он его тетушке?    

– Это,  по крайней мере, отгадать не трудно, сэр, – ответил я. – Полковник  Гернкастль знал хорошо, что миледи не захочет принять никакого наследства от  него.    

– Но  почему он знал, что Рэчель не откажется также?    

– Есть  ли на свете молодая девушка, сэр, которая могла бы устоять от искушения принять  такой подарок, как Лунный камень?    

– Это  субъективная точка зрения, – сказал мистер Фрэнклин. – Вам делает  большую честь, Беттередж, что вы способны на субъективную точку зрения. Но в  завещании полковника есть еще другая тайна, до сих пор не объясненная: почему  он дарит свой камень Рэчель в день ее рождения лишь при том необходимом  условии, чтобы мать ее была в живых?    

– Я  не желаю порочить покойника, сэр, – ответил я, – но если он с умыслом  оставил в наследство сестре хлопоты и опасность через ее дочь, то непременным  условием этого наследства должно было быть, чтобы сестра его находилась в  живых, дабы почувствовать всю неприятность этого.    

– О!  Так вот какие вы приписываете ему намерения! Это опять-таки субъективное истолкование!  Бывали вы в Германии, Беттередж?    

– Нет,  сэр. А ваше истолкование, позвольте узнать?    

– Мне  кажется, – сказал мистер Фрэнклин, – что цель полковника, может быть,  состояла не в том, чтобы принести пользу племяннице, которую он даже никогда не  видел, но чтобы доказать сестре, что он простил ее, и доказать очень любезно,  посредством подарка, сделанного ее дочери. Это совершенно другое объяснение по  сравнению с вашим, Беттередж, и оно внушено объективной точкой зрения. По всему  видно, что одно истолкование может быть так же справедливо, как и другое.    

Доведя  дело до этого приятного и успокоительного вывода, мистер Фрэнклин, по-видимому,  решил, что он исполнил все, что от него требовалось. Он бросился навзничь на  песок и спросил, что же ему теперь делать.    

Он  выказал себя таким умным и дальновидным, прежде чем пуститься в заграничную тарабарщину,  и все время до такой степени первенствовал надо мной в этом деле, что я совершенно  не был готов к внезапной перемене, когда он, сложив оружие, вдруг обратился за  помощью ко мне. Только впоследствии узнал я от мисс Рэчель, – первой, кто  сделал это открытие, – что странные перемены и переходы в мистере Фрэнклине  происходили от его заграничного воспитания. В том возрасте, когда мы все  способны принимать нашу окраску как отражение окраски других людей, его послали  за границу, и он переходил от одной нации к другой, прежде чем настала пора для  того, чтобы какой-нибудь один преимущественный колорит установился на нем  твердо. Вследствие этого он воротился с такими различными сторонами в своем  характере, более или менее неоконченными и более или менее противоречащими одна  другой, что как будто проводил жизнь в постоянном несогласии с самим собой. Он  мог быть и деловым человеком и лентяем, со сбивчивым и с ясным умом, образцом  решимости и беспомощности в одно и то же время. У него была и французская, и  немецкая, и итальянская сторона; первоначальный, английский фундамент выказывался  иногда, как бы говоря: «Вот я жалко исковеркан, как вы видите, но кое в чем я  остался самим собой». Мисс Рэчель обыкновенно говорила, что итальянская сторона  одерживала верх в тех случаях, когда он неожиданно сдавал и просил вас со своей  милой кротостью снять с него ответственность и возложить на свои плечи. Вы не  будете к нему несправедливы, я полагаю, если заключите, что итальянская сторона  одержала верх и теперь.    

– Вам  самим следует решить, сэр, – сказал я, – что теперь делать; уж  конечно, не мне.    

Мистер  Фрэнклин, по-видимому, не оценил всей силы моих слов, – в то время он был  в таком состоянии, что не мог видеть ничего, кроме неба над своей головой.    

– Я  не желаю пугать тетушку без причины, – сказал он, – но и не желаю  оставлять ее без надлежащего предостережения. Если бы на моем месте были вы,  Беттередж, – скажите мне в двух словах, что бы сделали вы?    

Я сказал  ему в двух словах:    

– Подождал  бы.    

– Готов  от всего сердца, – сказал мистер Фрэнклин. – Долго ли?    

Я начал  объяснять свою мысль.    

– Как  я понимаю, сэр, – сказал я, – кто-нибудь должен же отдать этот  проклятый алмаз мисс Рэчель в день ее рождения, и вы можете сделать это точно  так же, как всякий другой. Очень хорошо. Сегодня двадцать пятое мая, а день  рождения двадцать первого июня. Перед нами почти четыре недели.    

Подождем  и посмотрим, что случится за это время, и либо предостережем миледи, либо нет –  в зависимости от обстоятельств.    

– Прекрасно,  Беттередж, – воскликнул мистер Фрэнклин. – Но что нам делать с  алмазом до дня рождения?    

– То  же, что сделал ваш отец, сэр, – ответил я. – Отец ваш сдал его в банк  в Лондоне, а вы отдайте его в банк во Фризинголле.    

Фризинголл  – наш ближайший город, и банк его так же надежен, как Английский банк.    

     

    

– Будь  я на вашем месте, сэр, – прибавил я, – я прямо отправился бы верхом с  алмазом во Фризинголл, прежде чем дамы вернутся.    

Возможность  предпринять что-нибудь, да еще верхом, заставила мистера Фрэнклина мигом вскочить  на ноги. Он вскочил и бесцеремонно заставил встать и меня.    

– Беттередж,  вы золото, а не человек! – сказал он. – Пойдем, и велите тотчас же  оседлать самую лучшую лошадь в конюшне.    

Тут,  слава богу, английский фундамент проступил наконец сквозь весь заграничный  лоск! Это был тот же мистер Фрэнклин, которого я помнил, оживившийся  по-прежнему при мысли о поездке верхом и напомнивший мне доброе старое время.  Оседлать для него лошадь? Я оседлал бы ему двенадцать лошадей, если бы только  он мог поскакать на всех разом!    

Мы  поспешно возвратились домой, поспешно велели оседлать самую быстроногую лошадь  из всей конюшни, и мистер Фрэнклин поспешно ускакал отдать в кладовую банка  проклятый алмаз. Когда затих стук копыт его лошади в аллее и я опять остался  один, я почти готов был спросить себя, не привиделось ли мне все это во сне.    

 Глава VII    

     

Пока я  находился в такой растерянности, чрезвычайно нуждаясь в чем-нибудь успокоительном  для приведения в порядок своих чувств, дочь моя Пенелопа попалась мне  навстречу, точь-в-точь как ее покойная мать попадалась мне на лестнице, и  тотчас пристала ко мне с расспросами. Я рассказал ей о своей встрече с мистером  Фрэнклином. При настоящих обстоятельствах оставалось только одно – тотчас же прихлопнуть  гасильником любопытство Пенелопы. Я ответил ей, что мы с мистером Фрэнклином  толковали об иностранной политике и договорились до того, что оба крепко  заснули на солнце. Попробуйте дать этот ответ, когда жена или дочь пристанут к  вам с неуместным вопросом, и будьте уверены, что, по природной женской кротости,  они расцелуют вас и опять станут приставать при первом же удобном случае.    

День  прошел, и миледи с мисс Рэчель вернулись.    

Бесполезно  говорить, как они удивились, когда услыхали, что мистер Фрэнклин Блэк приезжал  и опять уехал верхом. Бесполезно также говорить, что они тотчас задали  неуместные вопросы и что «иностранная политика» и крепкий сон на солнце не  годились для них. Не придумав ничего другого, я сказал, что приезд мистера  Фрэнклина с ранним поездом надо единственно приписать одной из его причуд.  Когда меня спросили, неужели отъезд его верхом был также причудой, я ответил:  «Да, точно так», и отделался, кажется, очень ловко.    

Преодолев  затруднения с дамами, я нашел еще больше затруднений, ожидавших меня, когда  вернулся в свою комнату. Пришла Пенелопа – с природной женской кротостью –  поцеловать меня и – с природным женским любопытством – задать новый вопрос. На  этот раз она только пожелала узнать, что случилось с нашей второй служанкой,  Розанной Спирман.    

Оставив  мистера Фрэнклина и меня на Зыбучих песках, Розанна, как оказалось, воротилась  домой в самом непонятном расположении духа. Она менялась в лице (если верить  Пенелопе), как цвета радуги. Она была то весела, то грустна без всякой причины.  Не переводя духа, она задала сотню вопросов о мистере Фрэнклине Блэке и тотчас  же рассердилась на Пенелопу за то, что та предположила, будто посторонний  джентльмен смог заинтересовать ее. Заметили, как она, улыбаясь, чертила имя  мистера Фрэнклина на дне своего рабочего ящика. Застали ее в слезах, смотрящей  в зеркало на свое уродливое плечо. Знала ли она прежде мистера Фрэнклина? Совершенно  невозможно! Не слыхали ли они чего-нибудь друг о друге? Опять невозможно!    

Я мог  засвидетельствовать, что удивление мистера Фрэнклина было искренно, когда он  увидел, как девушка смотрит на него. Пенелопа могла засвидетельствовать, что  любопытство девушки было искренно, когда она расспрашивала о мистере Фрэнклине.  Разговор наш был довольно скучен до тех пор, пока дочь моя вдруг не высказала  самое нелепое предположение, какое я когда-либо слышал в своей жизни.    

– Батюшка, –  сказала Пенелопа совершенно серьезно, – остается только одно объяснение:  Розанна влюбилась в мистера Фрэнклина Блэка с первого взгляда.    

Вы  слышали о прелестных молодых девицах, влюблявшихся с первого взгляда, и  находили это весьма естественным. Но чтобы горничная из исправительного дома,  дурная собой и с уродливым плечом, влюбилась с первого взгляда в джентльмена,  приехавшего в гости к ее госпоже?! Найдите мне что-нибудь, подобное этой  нелепости в любом романе, если можете. Я хохотал до слез. Пенелопа рассердилась  на меня за мою веселость.    

– Я  прежде не замечала, чтобы вы были жестоки, батюшка, – сказала она очень  кротко и ушла.    

Слова  моей девочки точно обдали меня холодной водой. Я взбесился на себя за то, что  разволновался, когда она проговорила их, – но это было именно так. Мы  переменим предмет рассказа, если вы позволите. Мне жаль, что я вынужден был  написать об этом, – и не без причины, как вы увидите дальше.    

Настал  вечер; звонок, возвещавший, что пора одеваться к обеду, раздался прежде, чем мистер  Фрэнклин возвратился из Фризинголла. Я сам отнес горячую воду к нему в комнату,  ожидая услышать после этого необыкновенно продолжительного отсутствия о  каком-нибудь приключении. Но, к моему великому разочарованию (вероятно, и к  вашему), не случилось ничего. Он не встретился с индусами ни по пути туда, ни  на обратном пути. Он отдал Лунный камень в банк, сказав просто, что это камень  очень дорогой, и привез расписку в кармане. Я сошел вниз, чувствуя, что после  всех наших утренних тревог об алмазе конец этот слишком обыден.    

Как  произошло свидание мистера Фрэнклина с теткой и кузиной, не знаю.    

Я дал бы  многое, чтобы служить за столом в этот день. Но при моем положении в доме  служить за обедом (исключая большие семейные празднества) значило бы унизить  свое достоинство в глазах других слуг, – миледи и без того считала меня  довольно склонным к этому; не к чему было искать еще случая для этого. Известия  из «верхних областей» в тот вечер были принесены мне Пенелопой и лакеем.  Пенелопа сказала, что мисс Рэчель никогда не занималась так тщательно своей  прической и никогда не казалась так весела и хороша. Лакей донес, что сохранение  почтительного спокойствия в присутствии высших и прислуживание мистеру  Фрэнклину Блэку за обедом – две вещи самые несовместимые, какие только  случалось ему встретить при исполнении своих обязанностей. Позднее вечером мы  услышали, как они играли и пели дуэты. Мистер Фрэнклин брал высоко, мисс Рэчель  еще выше, а миледи на фортепиано, поспевая за ними, как на скачках, так  сказать, через канавы и заборы, благополучно помогала им, так что приятно было  слышать их в открытые окна на террасе. Еще позднее я отнес мистеру Фрэнклину в  курительную комнату содовой воды и виски и увидел, что мисс Рэчель вытеснила  алмаз из его головы.    

– Самая  очаровательная девушка из всех виденных мною, с тех пор как я вернулся в Англию! –  Вот все, чего я мог от него добиться, покуда старался навести разговор на более  серьезные предметы.    

Около  полуночи я вместе с моим помощником (Самюэлем, лакеем) обошел, по обыкновению,  вокруг дома, чтобы запереть все двери. Когда все двери были заперты, за  исключением боковой, отворявшейся на террасу, я отослал Самюэля спать, а сам  вышел подышать свежим воздухом, прежде чем пойду спать в свою очередь.    

Ночь  была тихая и душная, и луна сияла на небе. Так было тихо, что я слышал время от  времени очень слабо и глухо шум моря, когда прибой подкатывался к песчаному  берегу возле устья нашей маленькой бухты. Дом стоял так, что на террасе было  темно; но яркий лунный свет освещал песчаную дорожку, шедшую по другую сторону  террасы. Поглядев сперва на море, а потом в ту сторону, я увидел тень человека,  отбрасываемую лунным светом из-за угла дома.    

Будучи  стар и лукав, я не вскрикнул; но так как я также, к несчастью, стар и тяжел,  ноги изменили мне на песке. Прежде чем я успел тихонько пробраться за угол, как  намеревался, я услышал топот ног полегче моих – и, как мне показалось, не одной  пары, – торопливо удалявшихся. Когда я дошел до угла, беглецы, кто бы они  там ни были, исчезли в кустарнике по другую сторону дорожки и скрылись из глаз  между густыми деревьями и кустами в той части парка. Из кустарника они могли  легко пробраться через наш забор на дорогу. Будь я сорока годами моложе, я,  быть может, и успел бы поймать их прежде, чем они убегут из нашего парка.  Теперь же я возвратился, чтобы послать пару ног помоложе моих. Не потревожив  никого, Самюэль и я взяли ружья, обошли вокруг дома и обшарили кустарники.  Удостоверившись, что в наших владениях никто не прятался, мы вернулись. Пройдя  через дорожку, где я видел тень, я в первый раз приметил светлую вещицу,  лежавшую на песке, освещенную луной. Подняв эту вещицу, я увидел, что это была  скляночка с густой, приятного запаха, жидкостью, черной, как чернила.    

Я ничего  не сказал Самюэлю. Но вспомнив, что Пенелопа говорила мне о фокусниках и о том,  как они наливали чернила на ладонь мальчика, я тотчас догадался, что спугнул  трех индусов, шатавшихся около дома и старавшихся своим языческим способом  разузнать в эту ночь об алмазе.    

 Глава VIII    

     

Здесь на  мгновение сделаем остановку.    

Призвав  на помощь свои воспоминания и дневник Пенелопы, я вижу, что мы можем быстро  пройти промежуток между приездом мистера Фрэнклина Блэка и днем рождения мисс  Рэчель. Большая часть этого времени прошла, не принеся с собой ничего,  достойного упоминания. С вашего позволения и с помощью Пенелопы я упомяну здесь  только о некоторых событиях, чтобы потом продолжать рассказывать историю день  за днем, как только мы дойдем до того времени, когда Лунный камень сделался в  нашем доме предметом всеобщего внимания.    

Начну со  скляночки приятно пахнущих чернил, которую я нашел на песчаной дорожке ночью.    

На  следующее утро (двадцать шестого числа) я показал мистеру Фрэнклину эту колдовскую  штуку и сообщил ему то, что уже рассказал вам. Он решил, что индусы не только  следили за алмазом, но имели глупость верить в свое колдовство, – он  подразумевал под этим знаки над головою мальчика, наливание чернил на его  ладонь и надежду, что ребенок увидит людей и предметы, недоступные для  человеческого зрения. Мистер Фрэнклин сказал мне, что и у нас, так же как на  Востоке, есть люди, занимающиеся этими странными фокусами (однако без чернил) и  называющие их французским именем, чем-то вроде «ясновидения».    

– Поверьте, –  сказал мистер Фрэнклин, – индусы убеждены, что мы оставили алмаз здесь, и  привезли с собою своего ясновидящего мальчика, чтобы он показал им дорогу к  нему, как только они заберутся в дом.    

– Вы  полагаете, сэр, что они повторят свою попытку? – спросил я.    

– Это  зависит от того, что именно мальчик может сказать. Если он способен увидеть  алмаз в железном сундуке фризинголлского банка, индусы до поры до времени не  будут тревожить нас своими посещениями. Если он этого не сможет, у нас еще  будет случай спугнуть их в кустарнике, прежде чем пройдет несколько ночей.    

Я  ожидал, что именно так и будет, но странное дело – случай этот действительно  больше не повторился.    

Услышали  ли фокусники в городе, что мистера Фрэнклина видели в банке, и вывели из этого  свое заключение, или мальчик действительно увидел алмаз там, где он теперь  находился (чему я решительно не верю), или это было простым совпадением, только  ни тени индуса не показалось возле нашего дома в те недели, которые прошли до  рождения мисс Рэчель. Фокусники оставались в городе и в окрестностях, занимаясь  своим ремеслом, а мистер Фрэнклин и я ждали, что будет, решив не тревожить  мошенников слишком рано, выказывая им свои подозрения. Этим отчетом о поступках  обеих сторон и кончается все, что я могу пока сказать об индусах.    

С двадцать  девятого числа мисс Рэчель и мистер Фрэнклин придумали новый способ проводить  время, которое иначе им некуда было бы девать. Есть причины обратить особенное  внимание на занятие, которое их увлекло, так как оно имеет отношение к  случившемуся позже.    

Вообще  говоря, господа имеют в жизни весьма неудобный подводный камень – свою собственную  праздность. Жизнь их по большей части проходит в изыскивании какого-нибудь занятия;  и любопытно видеть – особенно, если у них есть вкус к чему-нибудь  умственному, – как часто они слепо набрасываются на предмет прямо-таки  отвратительный. В девяти случаях из десяти они принимаются или мучить  кого-нибудь, или портить что-нибудь, и при этом твердо убеждены, что  образовывают свой ум, тогда как, попросту сказать, они только поднимают кутерьму  в доме. Я видел (с сожалением должен сказать), что и дамы, точно так же как  мужчины, разгуливают изо дня в день, например, с пустыми коробочками от пилюль  и ловят ящериц, жуков, пауков и лягушек, а возвращаясь домой, втыкают в  несчастных булавки или режут их без малейшего угрызения совести на куски. Вы  видите, как ваш барин или барыня разглядывают внутренность паука в  увеличительное стекло, или вам попадается на лестнице лягушка без головы; а  когда вы удивляетесь, что означает эта отвратительная жестокость, вам говорят,  что молодой барин или молодая барышня имеют наклонность к естественным наукам.  Иногда же опять-таки вы замечаете, как они по целым часам, из нелепого  любопытства, портят прекрасные цветы острым инструментом, стараясь узнать, из  чего они сделаны. Разве цвет их сделается красивее или запах приятнее оттого,  что вы это узнаете? Да ведь нужно же бедняжкам провести время – видите ли –  нужно же провести время! Вы пачкались в грязи и лепили из нее пирожки, когда были  ребенком, а когда выросли – пачкаетесь в науках, режете пауков и портите цветы.  В обоих случаях весь секрет заключается в том, что вашей бедной праздной голове  не о чем думать, а вашим бедным праздным ручкам нечего делать. Тем и кончится,  что вы начнете портить красками полотно да навоняете ими на весь дом; или  разведете в стеклянном ящике с грязной водой головастиков, от которых всех в  доме тошнит; или станете откалывать и собирать там и сям кусочки камней,  посыпая ими домашнюю провизию; если займетесь фотографией, пачкая себе пальцы и  беспощадно искажая физиономию всех и каждого в доме. Конечно, тяжело приходится  людям, которые должны доставать себе приют, пищу и одежду, чтобы прикрыться. Но  сравните самый тяжелый труд, которым вы когда-либо занимались, с тою  праздностью, которая заставляет вас портить цветы и перевертывать желудки  пауков, и благодарите свою счастливую звезду, что ваша голова должна о  чем-нибудь думать, а ваши руки должны что-нибудь делать.    

С  удовольствием скажу, что мистер Фрэнклин и мисс Рэчель не мучили никого. Они  ограничились тем, что наделали кутерьмы и, надо отдать им справедливость,  испортили только одну дверь.    

Мистер  Фрэнклин, этот универсальный гений, пачкавшийся во всем, допачкался до так  называемой «декоративной живописи». Он сообщил нам, что изобрел новый состав  для разведения краски; как он изготовлялся, я не знаю. А чем отличался этот  состав, я могу сказать вам в двух словах: он вонял. Так как мисс Рэчель  непременно хотела испробовать этот новый состав, мистер Фрэнклин послал в  Лондон за материалами и приготовил состав с таким букетом, что даже собаки  чихали, когда входили в комнату; надел на мисс Рэчель передник и косыночку и заставил  ее расписывать свою собственную маленькую гостиную, называемую, за неимением английского  слова, «будуаром». Начали с внутренней стороны двери. Мистер Фрэнклин счистил с  нее всю прекрасную лакировку пемзой и сделал то, что он называл «поверхностью  для работы». Потом мисс Рэчель покрыла эту поверхность, по его указанию и с его  помощью, узорами и фигурами – грифами, птицами, цветами, купидонами и тому  подобным, с рисунков, сделанных знаменитым итальянским живописцем, имени  которого я не припомню, – того самого, что поразил мир девой Марией и взял  любовницу из булочной. Работа эта была самая хлопотливая и прегрязная. Но наша  барышня и молодой джентльмен, казалось, не уставали заниматься ею. Когда они не  ездили верхом, не принимали гостей, не сидели за столом, не пели, они рядышком,  трудолюбиво, как пчелы, портили дверь. Какой это поэт сказал, что сатана всегда  придумает какой-нибудь вред даже и для праздных рук? Если бы он занимал место  дворецкого миледи и видел мисс Рэчель с кистью, а мистера Фрэнклина с его  составом, он не мог бы написать о них ничего правдивее, нежели это.    

Следующий  день, о котором стоит упомянуть, было воскресенье, четвертое июня.    

В этот  вечер мы в людской первый раз обсудили домашний вопрос, который, так же как и  расписывание двери, имеет отношение к тому, что еще предстоит.    

Видя,  какое удовольствие мистер Фрэнклин и мисс Рэчель находят в обществе друг друга  и какая это была бы прекрасная парочка во всех отношениях, мы, весьма  естественно, предположили, что они займутся чем-нибудь другим, кроме  расписывания двери; некоторые из нас говорили, что еще не минует и лето, как в  доме будет свадьба. Другие (во главе со много) соглашались, что, весьма  вероятно, мисс Рэчель выйдет замуж; но сомневались (по причинам, которые сейчас  будут изложены), что мистер Фрэнклин Блэк будет ее женихом.    

А в том,  что мистер Фрэнклин был влюблен, никто из наблюдавших его не сомневался. Затруднение  состояло в том, чтобы понять мисс Рэчель.    

Позвольте  мне иметь честь познакомить вас с нею; после этого я предоставлю вам самим  разгадать ее, – если вы сможете.    

     

    

Двадцать  первого июня наступал восемнадцатый год рождения нашей молодой барышни. Если  вам нравятся брюнетки (как я слышал, в последнее время они вышли из моды в  большом свете) и если вы не имеете особенного предрассудка насчет роста, я  скажу, что вы никогда не видели такой хорошенькой девушки, как мисс Рэчель. Она  была мала и гибка, но бесподобно сложена с головы до ног. Глядя, как она сидит,  как стоит и, особенно, как ходит, всякий человек в здравом уме удостоверился  бы, что грация ее фигуры (если вы простите мне это выражение) заключается в ее  сложении, а не в платье. Я никогда ни у кого не видел таких черных волос, как у  нее. Глаза под стать волосам; нос, должен сознаться, довольно мал. Рот и  подбородок (говоря словами мистера Фрэнклина) – лакомые кусочки для богов,  а цвет ее лица (по тому же неопровержимому свидетельству) был такой же теплый,  как солнце, с тем великим преимуществом, что на него было всегда приятно  смотреть.    

Прибавьте  ко всему сказанному, что она держала голову прямо, как стрела, надменно, повелительно,  аристократично, что она имела чистый голос, звучный, как металл, улыбку,  которая очень мило возникала в глазах, прежде чем ей появиться на губах, –  и вот вам ее портрет во весь рост, – я нарисовал его, как умел.    

А каков  был ее характер? Неужели у этого очаровательного создания не было недостатков?  У нее было ровно столько же недостатков, сколько и у вас, сударыня, – ни  более, ни менее.    

Говоря  серьезно, моя милая, хорошенькая мисс Рэчель, обладая бездною прелестей и очарования,  имела один недостаток, и строгое беспристрастие принуждает меня это признать.  Она отличалась от многих других девушек тем, что у нее были свои собственные  идеи и она была так своеобразна, что даже шла наперекор модам, если моды шли  вразрез с ее вкусом. В безделицах эта независимость была еще сносной, но в  делах важных она заходила (как думали миледи и я) слишком далеко. Она  рассуждала так, как рассуждают немногие женщины вдвое ее старше, никогда не  спрашивала совета, никогда не говорила заранее, что она намерена делать,  никогда не поверяла секретов никому, даже матери. В малых и больших вещах, с  людьми, которых она любила, и с людьми, которых она ненавидела (и то и другое с  равной энергией), мисс Рэчель всегда поступала по-своему, полагаясь только на  себя и в радостях и в горестях своей жизни. Часто я слышал от миледи:    

– Лучший  друг и злейший враг Рэчель – она сама.    

Прибавлю  к этому еще одно и на том закончу.    

При всей  ее скрытности, при всем ее своеволии в ней не было и тени фальши. Я не помню,  чтобы она когда-нибудь сказала «нет», думая «да». Я припоминаю, что в детстве  не раз эта добрая душа принимала на себя вину и подвергалась наказанию за  какой-нибудь проступок любимой подруги; никто никогда не слыхал от нее  признания, когда это обнаруживалось и ее допрашивали. Но никто не слыхал также,  чтобы она солгала. Она глядела вам прямо в лицо, качая своей упрямой головкой,  и говорила просто:    

– Не  скажу.    

Снова  наказанная за это, она сознавалась, что жалеет, зачем сказала «не скажу», но, несмотря  на то, что ее сажали на хлеб и воду, все-таки не говорила. Своевольна,  чертовски своевольна иногда, – я согласен с этим; но тем не менее это было  самое прелестное создание, когда-либо родившееся на свет. Может быть, вы  найдете тут некоторое противоречие. В таком случае позвольте шепнуть вам  словечко на ушко. Изучайте повнимательнее вашу жену в продолжении двадцати  четырех часов. Если ваша добрая супруга не выкажет за это время какого-нибудь  противоречия, помоги вам бог! – вы женились на чудовище.    

Теперь я  познакомил вас с мисс Рэчель, и это ставит нас лицом к лицу с вопросом о видах  этой молодой девицы на замужество.    

Двенадцатого  нюня госпожа моя послала приглашение одному джентльмену в Лондон приехать на  день рождения мисс Рэчель. Этому-то счастливому смертному, как я полагал, было  отдано ее сердце. Как и мистер Фрэнклин, он был ее кузен. Звали его мистер  Годфри Эбльуайт.    

Вторая  сестра миледи (не пугайтесь, мы не станем на этот раз слишком глубоко вдаваться  в семейные дела) – вторая сестра миледи, говорю я, испытала разочарование  в любви, а потом, лишь бы только выйти замуж, отважилась на то, что называется  «неравным браком». Страшно взбаламутилась вся семья, когда высокородная  Каролина непременно захотела быть женою мистера Эбльуайта, фризинголлского  банкира. Он был очень богат и очень добр и произвел на свет огромную  семью, – все это пока говорит в его пользу. Но он вздумал занять высокое  положение, – и это говорит против него. Однако время и прогресс  современного просвещения поправили дело, и неравный брак обошелся благополучно.  Мы теперь все либералы (только бы вы не могли оцарапать меня, если я оцарапаю  вас), – какое мне дело, в парламенте вы или нет, мусорщик вы или герцог?  Это современный взгляд. А я держусь современного взгляда. Эбльуайты жили в прекрасном  доме с большим парком, в некотором расстоянии от Фризинголла. Очень достойные  люди, весьма уважаемые во всех окрестностях. Мы не будем уделять им слишком много  внимания на этих страницах, исключая мистера Годфри, второго сына мистера  Эбльуайта, который займет здесь важное место, с вашего позволения, так как он  имеет отношение к мисс Рэчель.    

При всем  блеске, уме и вообще хороших качествах мистер Фрэнклин едва ли мог, по моему  мнению, затмить мистера Годфри в глазах нашей молодой барышни.    

Во-первых,  мистер Годфри ростом был гораздо выше. Он был выше шести футов, цвет лица имел  прекрасный, белый, румяный, лицо гладкое и круглое, чисто выбритое, на голове  прекрасные длинные льняные волосы, небрежно откинутые на затылок. Но зачем мне  стараться описывать его? Если вы когда-нибудь состояли в комитете дамской  благотворительности в Лондоне, вы знаете мистера Годфри Эбльуайта так же  хорошо, как и я. Он был адвокат по профессии, дамский угодник по темпераменту и  милосердный самаритянин по собственному выбору. Ни женщины-благотворительницы,  ни нищие женщины не могли без него обойтись. В материнских обществах помощи  бедным роженицам, в обществах св. Магдалины для спасения падших женщин, в  объединениях ригористов для помещения на работу бедных женщин вместо бедных  мужчин, предоставляющих мужчинам пробиваться, как они сами знают, – он был  вице-президентом, директором, членом. Где только дамский комитет, там и мистер  Годфри с шляпой в руке сдерживает горячность собрания и ведет милых дам по  тернистому деловому пути. Я полагаю, что это был самый совершенный филантроп (с  небольшим состоянием), когда-либо рождавшийся в Англии. На благотворительных  митингах не легко было найти оратора, равного ему по умению выжимать слезы и  деньги. Это был закопченный общественный деятель.    

В  последний раз, когда я был в Лондоне, госпожа моя доставила мне два  удовольствия. Она послала меня в театр посмотреть танцовщицу, которая всех  сводила с ума, и в Экстер-Холл послушать мистера Годфри. Танцовщица выступала с  оркестром. Джентльмен выступал с носовым платком и со стаканом воды. На  представлении ногами – давка, на представлении языком – тоже. И при всем том –  самый кроткий невзыскательный человек, какого только случалось вам встретить.  Он любил всех. И все любили его. Какие шансы имел мистер Фрэнклин, какие шансы  имел кто-либо с обыкновенной репутацией и обыкновенными способностями рядом с  таким человеком?    

Четырнадцатого  числа был получен ответ от мистера Годфри.    

Он  принял приглашение моей госпожи со среды (дня рождения) до вечера  пятницы, – когда обязанности по комитету дамской благотворительности  заставят его воротиться в город. Он вложил в письмо стихи на то, что он изящно  называл «днем рождества» своей кузины. Мне сообщили, что мисс Рэчель, присоединившись  к мистеру Фрэнклину, трунила над этими стихами за обедом, и Пенелопа, которая  была на стороне мистера Фрэнклина, спросила меня с торжеством, что я насчет  этого думаю.    

– Мисс  Рэчель навела тебя, душа моя, на фальшивый след, – ответил я, – твое  чутье не разберет его, а мой нос обмануть нелегко. Подожди, пока вслед за  стихами мистера Эбльуайта появится сам мистер Эбльуайт.    

Дочь моя  ответила, что мистер Фрэнклин может попытать счастья прежде, чем поэт явится  вслед за стихами. Должен сознаться, что действительно мистер Фрэнклин не  оставил ни одной неиспользованной возможности, чтобы заслужить благосклонность  мисс Рэчель.    

Хотя он  был одним из самых закоренелых курильщиков, которых только случалось мне  встречать, он тотчас бросил сигары, когда она сказала как-то, что терпеть не  может запах табака, пропитавшего его платья. Он спал так дурно после решения  ограничить себя в курении и, лишившись успокоительного действия табака, к  которому привык, приходил каждое утро с таким расстроенным и изнуренным видом,  что сама мисс Рэчель попросила его опять приняться за сигары. Но нет! Он не  пожелал снова вернуться к тому, что может возбудить в ней хотя бы минутное  неудовольствие; он будет решительно бороться со своей привычкой и возвратит  себе сон рано или поздно, одною лишь силой воли и терпенья. Вы можете сказать,  что такая преданность (как внизу в людской и поговаривали) не могла не оказать  на мисс Рэчель надлежащего действия, – преданность, к тому же  поддерживаемая ежедневным расписыванием двери. Все это очень хорошо, но у нее в  спальне висела фотографическая карточка мистера Годфри, изображавшая его  говорящим на благотворительном митинге, с лицом, воспламененным собственным  красноречием, и с глазами, самым восхитительным образом выманивавшими деньги из  вашего кармана. Что скажете вы на это? Каждое утро, – сама Пенелопа  признавалась мне, – изображение мужчины смотрело, как причесывали волосы  мисс Рэчель. Он сам скоро будет смотреть на это в действительности, – таково  было мое мнение.    

Шестнадцатого  июня случилось происшествие, понизившее более прежнего шансы мистера Фрэнклина  на успех.    

Незнакомый  господин, говоривший по-английски с иностранным акцентом, приехал к нам в дом в  это утро и пожелал увидеть мистера Фрэнклина по делу. Дело это не могло  относиться к алмазу по следующим двум причинам: во-первых, мистер Фрэнклин  ничего не сказал мне об этом; во-вторых, он сообщил о нем (после отъезда  иностранца) миледи. Вероятно, она намекнула об этом и дочери. Как бы то ни  было, рассказывали, что в тот вечер за игрой на фортепиано мисс Рэчель делала  строгие замечания мистеру Фрэнклину по поводу людей, с которыми он общался, и  правил, которые он усвоил за границей. На следующий день в первый раз не  расписывали дверь. Я подозреваю, что какой-нибудь неосторожный поступок мистера  Фрэнклина на континенте (в отношении женщины или денежного долга) повлек за  собой неприятности в Англии. Но все это одни догадки. В данном случае не только  мистер Фрэнклин, но и миледи оставили меня в неведении.    

Семнадцатого  числа туча, по всей видимости, опять рассеялась. Они вернулись к работе над  дверью, и казались такими же добрыми друзьями, как и прежде. Если верить  Пенелопе, мистер Фрэнклин воспользовался примирением, чтобы сделать предложение  мисс Рэчель, и не получил ни согласия, ни отказа. Моя дочь была уверена (по  некоторым признакам и приметам, которыми я нахожу излишним вам надоедать), что  ее барышня уклонилась от предложения мистера Фрэнклина, отказавшись верить его  серьезности, а потом втайне пожалела, что обошлась с ним таким образом.    

Хотя  Пенелопа была допущена к большей близости со своей молодой барышней, чем обычно  допускаются горничные, потому что они с детства почти воспитывались  вместе, – а все-таки я слишком хорошо знал сдержанный характер мисс  Рэчель, для того чтобы поверить в такую откровенность с ее стороны. То, что моя  дочь сказала мне в данном случае, было, как я подозревал, скорее ее желанием,  нежели слышанным в действительности.    

Девятнадцатого  числа случилось новое происшествие. К нам приезжал доктор. Его приглашали прописать  лекарство одной особе, которую я уже имел случай представить вам на этих  страницах, – нашей второй служанке, Розанне Спирман.    

Эта  бедная девушка, приведшая меня в недоумение на Зыбучих песках, не раз еще удивляла  меня в течение того времени, о котором я пишу. Мнение Пенелопы, что ее подруга  влюблена в мистера Фрэнклина (это моя дочь по моему приказанию держала в  строгой тайне), казалось мне по-прежнему нелепым. Но должен признаться,  поведение нашей второй служанки сделалось прямо таинственным, чтобы не сказать  более.    

Девушка,  например, постоянно попадалась навстречу мистеру Фрэнклину, – очень хитро  и тихо, но попадалась. Он обращал на нее внимания не более, чем на кошку: ему и  в голову не приходило хоть раз взглянуть на некрасивое лицо Розанны. Аппетит  бедняжки, и без того небольшой, совсем пропал, а глаза утром выказывали явные  признаки бессонницы и слез. Однажды Пенелопа сделала щекотливого свойства  открытие, о котором мы никому не сказали: она застала Розанну у туалетного  стола мистера Фрэнклина, когда та украдкой вынимала розу, которую мисс Рэчель  дала ему носить в петлице, и на ее место ставила точно такую же розу, но сорванную  ею самой. После этого она раза два дерзко ответила мне на мой доброжелательный  совет вести себя осторожнее, и, что еще хуже, она была не слишком почтительна в  тех немногих случаях, когда мисс Рэчель случайно заговаривала с нею.    

Миледи  приметила эту перемену и спросила меня, что я думаю об этом. Я старался выгородить  девушку, ответив, что, по моему мнению, она не совсем здорова, и кончилось тем,  что послали за доктором, как упомянуто выше, девятнадцатого числа. Он сказал,  что у нее расстроены нервы, и сомневался, годится ли она для услуг. Миледи предложила  отправить ее для перемены воздуха в одну из наших отдаленных ферм. Розанна  просила и умоляла со слезами на глазах, чтобы ей позволили остаться, и в  недобрый час я посоветовал миледи испытать ее еще некоторое время. Как показали  события и как вы скоро увидите, я не мог дать худшего совета. Если бы можно  было заглянуть в будущее, я собственной рукой вывел бы Розанну Спирман из  нашего дома.    

Двадцатого  числа была получена записка от мистера Годфри. Он предполагал заночевать во  Фризинголле, имея надобность посоветоваться с отцом об одном деле. На следующий  день, после полудня, он и две его старшие сестры должны были приехать к нам  верхом, задолго до обеда. С запиской была прислана нарядная шкатулка из  китайского фарфора в подарок мисс Рэчель, с любовью и пожеланиями всего  наилучшего от ее кузена. Мистер Фрэнклин подарил ей простой медальон, стоивший  вдвое дешевле шкатулки. И все-таки дочь моя Пенелопа – уж таково упрямство  женщин – предсказывала ему успех.    

Слава  богу, мы дошли наконец до кануна дня рождения. Сознайтесь, что на этот раз я  вел вас, не слишком мешкая по пути. И развеселитесь, я порадую вас новой  главой, которая введет вас прямо в самую суть истории.    

 Глава IX    

     

Двадцать  первого июня, в день рождения, погода с утра была пасмурная и переменчивая, но  к полудню совершенно прояснилась.    

Мы,  слуги, начали этот счастливый день, по обыкновению, с поднесения маленьких подарков  мисс Рэчель, а я произнес речь, которую произношу ежегодно, как глава слуг. Я  следую в этом методу, принятому королевой при открытии парламента, – то  есть говорю каждый год почти одно и то же. Мою речь (так же, как и речь  королевы) до ее произнесения ждут с нетерпением, как нечто такое, подобного  чему не слыхивали прежде. Когда же она оказывается вовсе не новою, слушатели,  хоть и ворчат немножко, но надеются услышать что-нибудь поновее в будущем году.  Легко управлять и в парламенте и на кухне, – вот что следует из этого  заключить.    

После  завтрака мистер Фрэнклин имел со мною тайное совещание о Лунном камне: пора  было вынуть его из фризинголлского банка и отдать в собственные руки мисс  Рэчель.    

     

    

Пытался  ли он опять объясниться в любви своей кузине и получил отказ, или продолжительная  бессонница увеличила странные противоречия и нерешительность его характера – я  не знаю. Но только мистер Фрэнклин выказал себя весьма невыгодно утром в день  рождения. Он двадцать раз менял свои намерения касательно алмаза. Я со своей  стороны придерживался простых фактов, нам известных. Не случилось ничего  такого, что дало бы нам повод тревожить миледи по поводу алмаза и не из-за чего  было отменять законное обязательство, по которому мистер Фрэнклин должен был  передать алмаз своей кузине. Таков был мой взгляд на дело, и хотя мистер  Фрэнклин много раз менял свое решение, он принужден был наконец согласиться со  мной. Мы решили, что он поедет верхом, после ленча, во Фризинголл и привезет  алмаз и, но всей вероятности, мистера Годфри в обществе двух молодых девиц, его  сестер.    

Приняв  такое решение, наш молодой джентльмен опять отправился к мисс Рэчель.    

Они  провели все утро за раскрашиванием двери. Пенелопа, стоя рядом, размешивала краски  по их указанию, а миледи, перед ленчем, то входила в комнату, то выходила,  приложив к носу платок (они злоупотребляли в этот день составом мистера  Фрэнклина), и напрасно старалась оторвать художников от работы. Не ранее трех  часов сняли они передники и отпустили Пенелопу (которая больше всех пострадала  от состава) и смыли с себя всю эту пачкотню. Но они добились, чего  хотели, – закончили дверь ко дню рождения и очень гордились своей работой.  Грифы, купидоны и все прочее было, должен признаться, очень красиво на глаз, но  их было так много, они были так перепутаны цветами и девизами, а позы их  представлены так ненатурально, что купидоны эти пренеприятно врезались вам в  память на много часов после того, как вы имели удовольствие посмотреть на них.  Если я прибавлю, что по окончании утренней работы Пенелопу стошнило в черной  кухне, то говорю это не из предубеждения против состава. Нет! Нет! Он перестал  вонять, как только высох, а если искусство требует подобных жертв, то, хотя  Пенелопа родная дочь мне, – я скажу: пусть искусство получит эту жертву.    

Мистер  Фрэнклин закусил наскоро за ленчем и поехал во Фризинголл – привезти своих кузин  (как он сказал миледи); доставить Лунный камень (как было известно только ему и  мне).    

Так как  это был один из тех торжественных дней, когда я должен был занять место у буфета  и распоряжаться во время обеда, то в отсутствие мистера Фрэнклина у меня было  чем занять свои мысли. Приготовив вино и сделав смотр мужской и женской  прислуге, которая должна была служить за обедом, я ушел к себе собраться с  мыслями, прежде чем приедут гости.    

Затянувшись  – вы знаете чем – и заглянув – вы знаете, в какую книгу, о которой я уже имел  случай упоминать на этих страницах, я успокоился и душевно и телесно. Меня  пробудил – не от дремоты, а от задумчивости – топот копыт, и я пошел встречать  кавалькаду, состоявшую из мистера Фрэнклина, его кузена и двух кузин,  сопровождаемых грумом старого мистера Эбльуайта.    

Мистер  Годфри весьма поразил меня тем, что был похож на мистера Фрэнклина в одном  отношении, – он казался не в духе. Он, по обыкновению, ласково пожал мне  руку и вежливо выразил удовольствие, видя своего старого друга Беттереджа в  столь добром здоровье. Но он был как-то сумрачен, чего я ничем не мог  объяснить, и когда я спросил о здоровье его отца, ответил довольно коротко:    

– Как  всегда, Беттередж!    

Зато обе  мисс Эбльуайт были веселы за десятерых, и это вполне восстановило равновесие.  Они были почти так же высоки, как их брат, рослые, желтоволосые, румяные  девицы, с избытком крови и мяса; здоровьем и веселостью так и пышет от них.  Бедные лошади прямо подгибались под ними, и когда они соскочили с седел, не  дожидаясь помощи, то, уверяю вас, подпрыгнули на земле, словно резиновые мячи.  Все, что говорят мисс Эбльуайт, начинается с большой буквы «О», все, что они  делают, сопровождается шумом; они хихикали и кричали кстати и некстати при малейшем  поводе. «Тараторки» – вот как я их прозвал.    

Воспользовавшись  шумом, производимым этими молодыми девицами, я тайком обменялся словцом–другим  с мистером Фрэнклином в передней.    

– Благополучно  привезли алмаз, сэр?    

Он  кивнул головой и ударил по нагрудному карману своего сюртука.    

– Видели  индусов?    

– Ни  одного.    

Дав этот  ответ, он спросил о миледи и, услышав, что она в маленькой гостиной, направился  прямо туда. Он не пробыл там и минуты, как раздался звонок, и Пенелопа доложила  мисс Рэчель, что мистер Фрэнклин Блэк желает поговорить с нею.    

Проходя  через переднюю спустя полчаса после этого, я вдруг остановился как вкопанный,  услышавши взрыв восклицаний из маленькой гостиной. Не могу сказать, чтобы я  испугался, – в этих возгласах мне послышалось любимое «О» обеих мисс  Эбльуайт. Однако я вошел (под предлогом спросить распоряжений об обеде), чтобы  узнать, не случилось ли чего-нибудь серьезного.    

Там, у  стола, стояла, как очарованная, мисс Рэчель, с злополучным алмазом полковника в  руках. Там, справа и слева от нее, стояли на коленях тараторки, пожирая глазами  драгоценный камень и вскрикивая от восторга всякий раз, как он излучал новый  блеск. Там, у противоположного конца стола, стоял мистер Годфри, он всплескивал  руками, как взрослый ребенок, и тихо произносил своим певучим голосом:    

– Бесподобен!  Бесподобен!    

Мистер  Фрэнклин сидел перед футляром, дергая себя за бороду, и тревожно поглядывал в  сторону окна. А у окна, куда он смотрел, повернувшись спиною ко всему обществу,  сидел предмет его особого внимания – миледи, державшая в руке выписку из  завещания полковника.    

Она  обернулась, когда я спросил у нее о распоряжениях к обеду, и я увидел фамильную  складку у нее на лбу, и фамильный темперамент проглянул в уголках ее рта.    

– Зайдите  через полчаса ко мне в комнату, – ответила она. – Я должна кое-что  вам сказать.    

С этими  словами она вышла из гостиной. Было ясно, что ею овладели те же сомнения, какие  охватили мистера Фрэнклина и меня во время нашего совещания на Зыбучих песках.  Что означало завещание Лунного камня? То ли, что она жестоко и несправедливо  обошлась со своим братом? Или же брат ее был еще хуже, чем она думала о нем?  Серьезный вопрос должна была решить миледи, между тем как ее дочь, ничего не  зная о характере полковника, стояла с его подарком в руках.    

Прежде  чем я успел, в свою очередь, выйти из комнаты, мисс Рэчель, всегда внимательная  к старому слуге, бывшему в доме со дня ее рождения, остановила меня.    

– Посмотрите,  Габриэль, – сказала она и поднесла сверкнувший алмаз к солнечному лучу,  падавшему из окна.    

Господи  помилуй! Вот уж поистине алмаз! Величиной с яйцо ржанки! Блеск, струившийся из  него, походил на сияние полной луны. Когда вы смотрели на камень, его  золотистая глубина притягивала ваши глаза к себе так, что вы не видели ничего  другого. Глубина его казалась неизмеримой; этот камень, который вы могли  держать между большим и указательным пальцами, казался бездонным, как само  небо. Сначала он лежал на солнце; потом мы затворили ставни, и он засиял в  темноте своим собственным лунным блеском. Не удивительно, что мисс Рэчель была  очарована; не удивительно, что кузины ее то и дело вскрикивали. Алмаз до такой  степени обворожил и меня, что я так же громко вскрикнул «О», как и тараторки.  Один мистер Годфри сохранил самообладание. Он обнял за талию своих сестер и,  снисходительно посматривая то на алмаз, то на меня, сказал:    

– Уголь,  Беттередж! Простой уголь, мой добрый друг!    

Я  полагаю, он сказал это с целью просветить меня. Но он только напомнил мне об  обеде. Я заковылял к своей команде вниз. Когда я выходил, мистер Годфри  проговорил:    

– Милый,  старый Беттередж! Я питаю к нему искреннее уважение!    

В ту  минуту, когда он удостаивал меня этим изъявлением своего расположения, он нежно  обнимал своих сестер и нежно поглядывал на мисс Рэчель, вот какой запас любви  таился в нем! Мистер Фрэнклин был настоящий дикарь по сравнению с ним.