1 2 3 
       

Из-за какой-то беды поезд два часа простоял на полустанке и   пришёл в Москву только в три с половиной.      

Это огорчило Натку Шегалову, потому что севастопольский   скорый уходил ровно в пять и у неё не оставалось времени, чтобы зайти к дяде.      

Тогда по автомату, через коммутатор штаба корпуса, она   попросила кабинет начальника — Шегалова.      

— Дядя, — крикнула опечаленная Натка, — я в   Москве!… Ну да: я, Натка. Дядя, поезд уходит в пять, и мне очень, очень жаль,   что я так и не смогу тебя увидеть.      

В ответ, очевидно, Натку выругали, потому что она быстро   затараторила свои оправдания. Но потом сказали ей что-то такое, отчего она   сразу обрадовалась и заулыбалась.      

Выбравшись из телефонной будки, комсомолка Натка поправила   синюю косынку и вскинула на плечи не очень-то тугой походный мешок.      

Ждать ей пришлось недолго. Вскоре рявкнул гудок, у подъезда   вокзала остановилась машина, и крепкий старик с орденом распахнул перед Наткой   дверцу.      

— И что за горячка? — выбранил он Натку. —   Ну, поехала бы завтра. А то «дядя», «жалко»… «поезд в пять часов»…      

— Дядя, — виновато и весело заговорила   Натка, — хорошо тебе — «завтра». А я и так на трое суток опоздала. То в   горкоме сказали: «завтра», то вдруг мать попросила: «завтра». А тут ещё поезд   на два часа… Ты уже много раз был в Крыму да на Кавказе. Ты и на бронепоезде   ездил, и на аэроплане летал. Я однажды твой портрет видела. Ты стоишь, да   Будённый, да ещё какие-то начальники. А я нигде, ни на чём, никуда и ни разу.   Тебе сколько лет? Уже больше пятидесяти, а мне восемнадцать. А ты — «завтра» да   «завтра»…      

— Ой, Натка! — почти испуганно ответил Шегалов,   сбитый её бестолковым, шумным натиском. — Ой, Натка, и до чего же ты на   мою Маруську похожа!      

— А ты постарел, дядя, — продолжала Натка. —   Я тебя еще знаешь каким помню? В чёрной папахе. Сбоку у тебя длинная блестящая   сабля. Шпоры: грох, грох. Ты откуда к нам приезжал? У тебя рука была   прострелена. Вот однажды ты лёг спать, а я и ещё одна девочка — Верка —   потихоньку вытащили твою саблю, спрятались за печку и рассматриваем. А мать   увидала нас да хворостиной. Мы — реветь. Ты проснулся и спрашиваешь у матери:   «Отчего это, Даша, девчонки ревут?» — «Да они, проклятые, твою саблю вытащили.   Того гляди, сломают». А ты засмеялся: «Эх, Даша, плохая бы у меня была сабля,   если бы её такие девчонки сломать могли. Не трогай их, пусть смотрят». Ты   помнишь это, дядя?      

— Нет, не помню, Натка, — улыбнулся   Шегалов. — Давно это было. Ещё в девятнадцатом. Я тогда из-под Бессарабии   приезжал.      

Машина медленно продвигалась по Мясницкой. Был час, когда   люди возвращались с работы. Неумолчно гремели грузовики и трамваи. Но всё это   нравилось Натке — и людской поток, и пыльные жёлтые автобусы, и звенящие   трамваи, которые то сходились, то разбегались своими путаными дорогами к   каким-то далёким и неизвестным ей окраинам: к Дангауэровке, к Дорогомиловке, к   Сокольникам, к Тюфелевой и Марьиной рощам и ещё и ещё куда-то.      

И когда, свернув с тесной Мясницкой к Земляному валу, шофёр   увеличил скорость так, что машина с лёгким, упругим жужжанием понеслась по асфальтовой   мостовой, широкой и серой, как туго растянутое суконное одеяло, Натка сдёрнула   синий платок, чтобы ветер сильней бил в лицо и трепал, как хочет, чёрные   волосы.      

… В ожидании поезда они расположились на тенистой террасе   вокзального буфета. Отсюда были видны железнодорожные пути, яркие семафоры и   крутые асфальтовые платформы, по которым спешили люди на дачные поезда.      

Здесь Шегалов заказал два обеда, бутылку пива и мороженое.      

— Дядя, — задумчиво сказала Натка, — три года   тому назад я говорила тебе, что хочу быть лётчиком или капитаном морского   парохода. А вот случилось так, что послали меня сначала в совпартшколу, —   учись, говорят, в совпартшколе, — а теперь послали на пионерработу: иди,   говорят, и работай.      

Натка отодвинула тарелку, взяла блюдечко с розовым, быстро   тающим мороженым и посмотрела на Шегалова так, как будто она ожидала ответа на   заданный вопрос.      

Но Шегалов выпил стакан пива, вытер ладонью жёсткие усы и   ждал, что скажет она дальше.      

— И послали на пионерработу, — упрямо повторила   Натка. — Лётчики летят своими путями. Пароходы плывут своими морями. Верка   — это та самая, с которой мы вытащили твою саблю, — через два года будет   инженером. А я сижу на пионерработе и не знаю — почему.      

— Ты не любишь свою работу? — осторожно спросил   Шегалов. — Не любишь или не справляешься?      

— Не люблю, — созналась Натка. — Я и сама,   дядя, знаю, что нужная и важная… Всё это я знаю сама. Но мне кажется, что я не   на своём месте. Не понимаешь? Ну вот, например: когда грянула гражданская   война, взяли бы тогда тебя и сказали: не трогайте, Шегалов, винтовку, оставьте   саблю и поезжайте в такую-то школу и учите там ребят грамматике и арифметике.   Ты бы что?      

— Из меня грамматик плохой бы тогда вышел, —   насторожившись, отшутился Шегалов. Он помолчал, вспомнил и, улыбнувшись, сказал:   — А вот однажды сняли меня с отряда, отозвали с фронта. И целых три месяца в   самую горячку считал я вагоны с овсом и сеном, отправлял мешки с мукой, грузил   бочонки с капустой. И отряд мой давно уже разбили. И вперёд наши давно уже   прорвались. И назад наших давно уже шарахнули. А я всё хожу, считаю, вешаю,   отправляю, чтобы точнее, чтобы больше, чтобы лучше. Это как, по-твоему?      

Шегалов глянул в лицо нахмурившейся Натки и добродушно   переспросил:      

— Ты не справляешься? Так давай, дочка, подучись,   подтянись. Я и сам раньше кислую капусту только в солдатских щах ложкой хлебал.   А потом пошла и капуста вагонами, и табак, и селёдка. Два эшелона полудохлой   скотины и те сберёг, выкормил, выправил. Приехали с фронта из шестнадцатой   армии приёмщики. Глядят — скотина ровная, гладкая. «Господи, —   говорят, — да неужели же это нам такое привалило? А у нас полки на одной   картошке сидят, усталые, отощалые». Помню, один неспокойный комиссар так и   норовит, так и норовит со мной поцеловаться.      

Тут Шегалов остановился и серьёзно посмотрел на Натку:      

— Целоваться я, конечно, не стал: характер не   позволяет. Ешьте, говорю, товарищи, на доброе здоровье. Да… Ну вот. О чём это   я? Так ты не робей, Натка, тогда всё, как надо, будет. — И, глядя мимо   рассерженной Натки, Шегалов неторопливо поздоровался с проходившим мимо   командиром.      

Натка недоверчиво глянула на Шегалова. Что он: не понял или   нарочно?      

— Как не справляюсь? — с негодованием спросила   она. — Кто тебе сказал? Это ты сам выдумал. Вот кто!      

И, покрасневшая, уязвлённая, она бросила ему целый десяток   доказательств того, что она справляется. И справляется неплохо, справляется   хорошо. И что на конкурсе на лучшую подготовку к летним лагерям они взяли по   краю первое место. И что за это она получила вот эту самую путёвку на отдых в   лучший пионерский лагерь, в Крым.      

— Эх, Натка! — пристыдил её Шегалов. — Тебе   бы радоваться, а ты… И посмотрю я на тебя… ну до чего же ты, Натка, на мою   Маруську похожа!… Тоже была лётчик! — с грустной улыбкой докончил он и,   звякнув шпорами, встал со стула, потому что ударил звонок и рупоры громко   закричали о том, что на севастопольский № 2 посадка.      

Через туннель они вышли на платформу.      

— Поедешь назад — телеграфируй, — говорил ей на   прощанье Шегалов. — Будет время — приеду встречать, нет — так кого-нибудь   пришлю. Погостишь два-три дня. Посмотришь Шурку. Ты её теперь не узнаешь. Ну,   до свиданья!      

Он так любил Натку, потому что крепко она напоминала ему   старшую дочь, погибшую на фронте в те дни, когда он носился со своим отрядом по   границам пылающей Бессарабии.      

       

Утром Натка пошла в вагон-ресторан. Там было пусто. Сидел   рыжий иностранец и читал газету; двое военных играли в шахматы.      

Натка попросила себе варёных яиц и чаю. Ожидая, пока чай   остынет, она вынула из-за цветка позабытый кем-то журнал. Журнал оказался   прошлогодним.      

«Ну да… всё старое: «Расстрел рабочей демонстрации в   Австрии», «Забастовка марсельских докеров». — Она перевернула страничку и   прищурилась. — И вот это… Это тоже уже прошлое».      

Перед ней лежала фотография, обведённая чёрной траурной   каёмкой: это была румынская, вернее — молдавская, еврейка-комсомолка Марица   Маргулис. Присуждённая к пяти годам каторги, она бежала, но через год была   вновь схвачена и убита в суровых башнях кишинёвской тюрьмы.      

Смуглое лицо с мягкими, не очень правильными чертами.   Густые, немного растрёпанные косы и глядящие в упор яркие, спокойные глаза.      

Вот такой, вероятно, и стояла она; так, вероятно, и глядела   она, когда привели её для первого допроса к блестящим жандармским офицерам и   следователям беспощадной сигуранцы.      

… Марица Маргулис.      

Натка закрыла журнал и положила его на прежнее место.      

Погода менялась. Дул ветер, и с горизонта надвигались   стремительные, тяжёлые облака. Натка долго смотрела, как они сходятся, чернеют,   потом движутся вместе и в то же время как бы скользят одно сквозь другое,   упрямо сбираясь в грозовые тучи.      

Близилась непогода, и официанты поспешно задвигали тяжёлые   запылившиеся окна.      

… Поезд круто затормозил перед небольшой станцией. В вагон   вошли ещё двое: высокий, сероглазый, с крестообразным шрамом ниже левого виска,   а с ним шестилетний белокурый мальчуган, но с глазами тёмными и весёлыми.      

— Сюда, — сказал мальчуган, указывая на свободный   столик.      

Он проворно взобрался на стул и, стоя на коленях, подвинул к   себе стеклянную вазу.      

— Папа… — попросил он, указывая пальцем на большое   красное яблоко.      

— Хорошо, но потом, — ответил отец.      

— Ладно, потом, — согласился мальчуган и, взяв   яблоко, положил его рядом с тарелкой.      

Человек достал папиросу.      

— Алька, — попросил он, — я забыл спички.   Пойди принеси.      

— Где? — спросил мальчуган и быстро соскочил со   стула.      

— В купе, на столике, а если нет на столике, то в   кармане в пальто.      

— То в кармане в пальто, — повторил мальчуган и   направился к открытой двери вагона.      

Человек в сером френче открыл газету, а Натка, которая с   любопытством слушала весь этот короткий разговор, посмотрела на него искоса и   неодобрительно.      

Но вот за окном, подавая сигнал к отправлению, засвистел   кондуктор. Человек во френче отложил газету и быстро вышел. Вернулись они уже   вдвоём.      

— Ты зачем приходил? Я бы и сам принёс, — спросил   мальчуган, опять забираясь коленями на сиденье стула.      

— Я это знаю, — ответил отец. — Но я   вспомнил, что позабыл другую газету.      

Поезд ускорил ход. С грохотом пролетел он через мост, и   Натка загляделась на реку, на луга, по которым хлестал грозовой ливень. И вдруг   Натка заметила, что мальчуган, спрашивая о чём-то у отца, указывает рукой в её   сторону. Отец, не оборачиваясь, кивнул головой. Мальчуган, придерживаясь за   спинки стульев, направился к ней и приветливо улыбнулся.      

— Это моя книжка, — сказал он, указывая на   торчавший из-за цветка журнал.      

— Почему твоя? — спросила Натка.      

— Потому что это я забыл. Ну, утром забыл, —   объяснил он, подозревая, что Натка не хочет отдать ему книжку.      

— Что же, возьми, если твоя, — ответила Натка,   заметив, как заблестели его глаза и быстро сдвинулись едва заметные   брови. — Тебя как зовут?      

— Алька, — отчётливо произнёс он и, схватив   журнал, убежал к своему месту.      

Ещё раз Натка увидала их уже тогда, когда она сошла в   Симферополе. Алька смотрел в распахнутое окно и что-то говорил отцу, указывая   рукой на голубые вершины уже недалёких гор.      

Поезд умчался дальше, на Севастополь, а Натка, вскинув   сумку, зашагала в город, чтобы сегодня же с первой автомашиной уехать на берег   этого совсем не знакомого ей моря.      

       

В синих шароварах и майке, с полотенцем в руках, извилистыми   тропками спускалась Натка Шегалова к пляжу.      

Когда она вышла на платановую аллею, то встретила   поднимающихся в гору ребят-новичков. Они шли с узелками, баульчиками и   корзинками, весёлые, запылённые и усталые. Они держали — наспех подобранные   круглые камешки и хрупкие раковины. Многие из них уже успели набить рты кислым   придорожным виноградом.      

— Здорово, ребята! Откуда? — спросила Натка,   поравнявшись с этой шумной ватагой.      

— Ленинградцы!… Мурманцы!…— охотно закричали ей в   ответ.      

— Машиной, — спросила Натка, — или с   парохода?      

— С парохода, с парохода! — точно обрадовавшись   хорошему слову, дружно загалдели только что приплывшие ребята.      

— Ну, идите, да идите не по аллее, а сверните влево,   вверх по тропке, — тут ближе.      

Когда Натка уже спустилась на горячие камни, к самому   берегу, то увидела, что по дороге из Ялты во весь дух катит на велосипеде   старший вожатый пионерского лагеря Алёша Николаев.      

— Натка, — соскакивая с велосипеда, закричал он   сверху, — уральцы приехали?      

— Не видала, Алёша. Ленинградцев сейчас встретила да   утром человек десять каких-то. Кажется, опять украинцы.      

— Ну, значит, ещё не приехали… Натка, — закричал   он опять, вскакивая в седло велосипеда, — выкупаешься, зайди ко мне или к   Фёдору Михайловичу! Есть важное дело.      

— Какое ещё дело? — удивилась Натка, но Алёша   махнул рукой и умчался под гору.      

Море было тихое; вода светлая и тёплая.      

После всегда холодной и быстрой реки, в которой привыкла   Натка купаться ещё с детства, плыть по солёным спокойным волнам показалось ей   до смешного легко. Она заплыла далеко. И теперь отсюда, с моря, эти кипарисовые   парки, зелёные виноградники, кривые тропинки и широкие аллеи — весь этот   лагерь, раскинувшийся у склона могучей горы, показался ей светлым и прекрасным.      

       

На обратном пути она вспомнила, что её просил зайти Алёша.   «Какие у него ко мне дела, да ещё важные?» — подумала Натка и, свернув на   крутую тропку, раздвигая ветви, направилась в ту сторону, где стоял штаб   лагеря.      

Вскоре она очутилась на полянке, возле низенькой будки с   водопроводным краном. Ей захотелось пить. Вода была тёплая и невкусная. Недавно   неожиданно обмелел пополнявшийся горными ключами бассейн. В лагере   встревожились, бросились разыскивать новые источники и наконец нашли небольшое   чистое озеро, которое лежало в горах. Но работы подвигались что-то очень   медленно.      

Алёшу Николаева Натка не застала. Ей сказали, что он только   что ушёл в гараж. Оказывается, у уральцев в двенадцати километрах от лагеря   сломалась машина и они прислали гонцов просить о помощи.      

Гонцы — это Толька Шестаков и Владик Дашевский — сидели тут   же на скамейке, раскрасневшиеся и гордые. Однако гордость эта не помешала   Тольке набить по дороге карманы яблоками, а Владику — запустить огрызком в   спину какому-то толстому, неповоротливому мальчугану.      

Мальчуган этот долго и сердито ворочался и всё никак не мог   понять, от кого ему попало, потому что Толька и Владик сидели невозмутимые и   спокойные.      

— Ты откуда? Вас сколько приехало? — спросила   Натка у неповоротливого и недогадливого паренька.      

— Из-под Тамбова. Один я приехал, — басистым и   застенчивым голосом ответил мальчуган. — Из колхоза я. Меня в премию   послали.      

— Как в премию? — не совсем поняла Натка.      

— Баранкин моё фамилие. Семён Михайлов Баранкин, —   охотно объяснил мальчуган. — А послали меня в премию за то, что я завод   придумал.      

— Какой завод?      

— Походный, фильтровальный, — серьёзно ответил   Баранкин, и, недоверчиво посмотрев в ту сторону, где сидели смирные и лукавые   гонцы, он добавил сердито: — И кто это в спину кидается? Тут и так вспотел, а   ещё кидаются.      

Натка не успела расспросить Баранкина подробнее, потому что   с крыльца её окликнул высокий старик. Это и был начальник лагеря, Фёдор   Михайлович.      

— Заходи, — сказал он, пропуская Натку в   комнату. — Садись. Вот что, Ната, — начал он таким ласковым голосом,   что Натка сразу встревожилась, — в верхнем санаторном отряде заболел   вожатый Корчаганов, а помощница его Нина Карашвили порезала ногу о камень. Ну   конечно, нарыв. А у нас, сама видишь, сейчас приёмка, горячка; хорошо, ты так   кстати подвернулась.      

— Но я ничего не понимаю ни в приёмке, ни в   горячке, — испугалась Натка, — Я и сама тут, Фёдор Михайлович, третий   день.      

— Да тебе и понимать ничего не надо, — взмахнул   длинными, костлявыми руками напористый старик. — Там есть и фельдшерица и   сестры. Они сами примут. А твоё дело что? Ты будешь вожатым. Ну, разобьёшь по   звеньям, наметишь звеньевых, выберете совет отряда. Да что тебе объяснять? Была   же ты вожатым!      

— Два года, — сердито ответила Натка. — А   долго ли, Фёдор Михайлович, этот Корчаганов болеть будет? Он, может быть, еще   недели две пролежит?      

— Что ты, что ты! — отмахиваясь руками и качая   головой, заговорил начальник. — Ну, пять, шесть дней. А там снова гуляй,   сколько хочешь. Вот и хорошо, что быстро договорились. Я люблю, чтоб быстро.   Ну, а теперь иди, иди. А то Нина одна совсем запуталась.      

— Да сколько хоть человек в этом отряде? — унылым   голосом спросила Натка.      

— Там узнаешь, иди, иди, — повторил старик,   поднимаясь со скрипучего камышового стула. И, широко шагая к выходу, он   добавил: — Вот и хорошо. Очень хорошо, что быстро договорились.      

       

Всех отрядов в лагере было пять. Три дня в верхнем   санаторном, куда неожиданно попала вожатой Натка, бушевала неуёмная суета.      

Только что прибыла последняя партия — средневолжцы и   нижегородцы. Девчата уже вымылись и разбежались по палатам, а мальчики, грязные   и запылённые, нетерпеливо толпились у дверей ванной комнаты.      

В ванную они заходили партиями по шесть человек. Дорвавшись   до воды, они визжали, барахтались, плескались и затыкали пальцами краны так,   что вода била брызгами в широко распахнутое окно, из-под которого уже несколько   раз доносился строгий голос копавшегося в цветочных грядках чернорабочего   Гейки.      

— Будет, будет вам баловаться! — хриплым басом   кричал в окно босой длиннобородый Гейка. — Вот погодите, сорву крапиву да   через окно крапивой. И что за баловная нация!…      

Несколько раз забегал в ванную дежурный по отряду,   веснушчатый пионер Иоська Розенцвейг, и, отчаянно картавя, кричал:      

— Что за безобразие? Прекратите это безобразие! И   новенькие ребята, которые ещё не знали, что сам-то Иоська всего только третий   день в лагере, а озорник он ещё больший, чем многие из них, затихали. Под   грозные Иоськины окрики они смущённо выскакивали из воды и, кое-как вытершись,   натягивали трусы.      

Выбегали они из ванной стайками. Чистые, в синих трусах, в   серых рубахах с резинкой, и, ещё не успев подвязать красные галстуки,   наперегонки неслись занять очередь к парикмахеру.      

— Иоська! — окликнула Натка. — Вот что,   дежурный. Всех, кто от парикмахера, направляй к фельдшеру — оспу прививать… А   то как по площадке гоняться, то все тут, а как оспу прививать, то никого нет.   Ну-ка, быстренько!      

— Оспу! — выбегая на площадку, грозно кричал   маленький и большеголовый Иоська. — Кто не прививал, вылетай живо!      

— Нина! — окликнула Натка, увидав на террасе свою   незадачливую помощницу, которая тихонько переступала, опираясь на бамбуковую   палку. — Ты зачем ходишь? Ты сиди. Сколько у нас октябрят, Нина?      

— Октябрят у нас десять человек, как раз звено. К ним   звеньевым надо Розу Ковалёву. А как с черкесом Ингуловым? Он, Натка, ни слова   по-русски.      

— Ингулова, Нина, надо в то же звено, в котором   казачонок-кубанец.      

— Лыбатько?      

— Ну да, Лыбатько. Он немного говорит по-черкесски. А   башкирку Эмине оставь пока у октябрят. Они хорошо друг друга понимают и без   языка. Вот она как носится!      

Из-за угла стремительно вылетел дежурный Иоська.      

— Время к ужину! — запыхавшись, крикнул он,   отдуваясь и подпрыгивая, как будто кто-то поймал его арканом за ногу.      

— Подавай сигнал, — ответила Натка, — сейчас   я приду.      

«Надо Иоську в звеньевые выделить, — подумала   Натка. — Маленький, смешной, а проворный парень».      

       

В половине девятого умывались, чистили зубы. С целой пачкой   градусников приходила заступившая на ночь дежурная сестра, и Натка отправлялась   с коротким рапортом о делах минувшего дня к старшему вожатому всего лагеря.   После этого она была свободна.      

Вечер был жаркий, лунный, и с волейбольной площадки, где   играли комсомольцы, долго раздавались крики, удары мяча и короткие судейские   свистки.      

Но Натка не пошла к площадке, а, поднявшись в гору, свернула   по тропинке, к подножию одинокого утёса.      

Незаметно зашла она далеко, устала и села на каменную глыбу   под стволом раскидистого дуба.      

Под обрывом чернело спокойное море. Где-то тарахтела   моторная лодка. Тут только Натка разглядела, что почти рядом с ней, под тенью   кипарисов, притаившись у обрыва, под скалой, без света в окнах, стоит   маленький, точно игрушечный, домик.      

Чьи-то шаги послышались из-за поворота, и Натка подвинулась   глубже в чёрную тень листвы, чтобы её не заметили. Вышли двое. Луна осветила их   лица. Но даже в самую чёрную ночь Натка узнала бы их по голосам.      

Это был тот высокий, белокурый, во френче, а рядом с ним,   держась за руку, шагал маленький Алька.      

Перед тем как подойти к дереву, в тени которого пряталась   Натка, они, по-видимому, о чём-то поспорили и несколько шагов прошли молча.      

— А как по-твоему, — останавливаясь, спросил   высокий, — стоит ли нам, Алька, из-за таких пустяков ссориться?      

— Не стоит, — согласился мальчуган и добавил   сердито: — Папка, папка, ты бы меня хоть на руки взял. А то мы всё идём да   идём, а дома всё нет и нет.      

— Как нет? Вот мы и пришли! Ну, смотри — вот дом, а вот   я уже и ключ вынул.      

Они свернули к крыльцу, и вскоре в крайнем окошке, выходящем   на море, вспыхнул свет.      

«Они через Севастополь приехали, — догадалась   Натка. — Что же они здесь делают?»      

       

В комнате у дежурной сестры Натке сказали, что Толька   Шестаков, подкравшись на четвереньках в палату к девчонкам, тихонько схватил   башкирку Эмине за пятку, отчего эта башкирка ужасно заорала, да рыжеволосая   толстушка Вострецова долго хохотала и мешала девчатам спать. А в общем,   улеглись спокойно. Это порадовало Натку, и она пошла за угол в свою комнатку,   которая была здесь же, рядом с палатами.      

Ночь была душная. Ночью в море что-то гремело, но спала   Натка крепко и к рассвету увидела хороший сон. Проснулась Натка около семи.   Завернувшись в простыню, она пошла под душ. Потом босиком вышла на широкую   террасу.      

Далеко в море дымили уходящие к горизонту военные корабли.   Отовсюду из-под густой непросохшей зелени доносилось звонкое щебетанье.   Неподалёку от террасы чернорабочий Гейка колол дрова.      

— Хорошо! — негромко крикнула Натка и рассмеялась,   услыхав откуда-то из-под скалы такой же, как и её, вскрик — весёлое, чистое   эхо.      

— Натка… ты что? — услышала она позади себя   удивлённый голос.      

— Корабли, Нина… — не переставая улыбаться,   ответила Натка, указывая рукой на далёкий сверкающий горизонт.      

— А ты слышала, Натка, как сегодня ночью они в море   бахали? Я проснулась и слышу: у-ух! у-ух! Встала и пошла к палатам. Ничего, все   спят. Один Владик Дашевский проснулся. Я ему говорю: «Спи». Он лёг. Я — из   палаты. А он шарах на террасу. Забрался на перила, ухватился руками за столб, и   не оторвёшь его. А в море огни, взрывы, прожекторы. Мне и самой-то интересно. Я   ему говорю: «Иди, Владик, спать». И просила, и ругала, и обещала на линейке   вызвать. А он стоит молчит, ухватился за столб и как каменный. Неужели ты   ничего не слыхала?      

— Нина, — помолчав, спросила Натка, — ты не   встречала здесь таких двоих?… Один высокий, в сапогах и в сером френче, а с ним   маленький, белокурый, темноглазый мальчуган.      

— В сером френче… — повторила Нина. — Нет,   Натка, в сером френче с мальчуганом не встречала. А кто это?      

— Я и сама не знаю. Такой забавный мальчуган.      

— Видела я человека во френче, — не сразу   вспомнила Нина… — Только тот был без мальчугана и ехал верхом по тропке в   горы. Конь у него был высокий, худой, а сапоги грязные.      

— И большой шрам на лице, — подсказала Натка.      

— Да, большой шрам на лице. Это кто, Натка? —   спросила Нина и с любопытством посмотрела на по-другу.      

— Не знаю, Нина.      

— Я встал, можно звонить подъем? — басистым   голосом сообщил, выдвигаясь из-за двери, дежурный.      

— Можно, — сказала Натка. — Звони. «Экий   увалень!» — подумала она, глядя, как, размахивая короткими руками, Баранкин   уверенно направился к колоколу.      

Это и был тот самый пионер тамбовского колхоза Баранкин,   которого послали «в премию» за то, что он во время весеннего сева организовал   походный ремонтно-фильтровальный завод.      

Всё оборудование этого завода умещалось на ручной тележке и   состояло из двух лоханей, одного решета, трёх старых мешков, двух скребков и   кучи тряпок. И, выезжая в поле за тракторами, этот ребячий завод фильтровал   воду для моторов и во время стоянок очищал тракторы от грязи.      

Баранкин подошёл к колоколу, крепко зажал в кулак конец   лохматой бечёвки и ударил так здорово, что разом обернувшиеся Нина и Натка   закричали ему, чтобы он звонил потише.      

       

Среди соснового парка, на песчаном бугре, ребята, разбившись   кучками, расположились на отдых.      

Занимался каждый чем хотел. Одни, собравшись возле Натки,   слушали, что читала она им о жизни негров, другие что-то записывали или   рисовали, третьи потихоньку играли в камешки, четвёртые что-то строгали, пятые   просто ничего не делали, а, лёжа на спине, считали шишки на соснах или   потихоньку баловались.      

Владик Дашевский и Толька Шестаков разместились очень   удобно. Если они повёртывались на правый бок, было слышно то, что читала Натка   про негров. Если на левый, им было слышно то, что читал Иоська про полярные   путешествия ледокола «Малыгин». Если отползти немного назад, то можно было   из-за куста, и очень незаметно, запустить в спину Кашину и Баранкину еловую   шишку. И, наконец, если подвинуться немного вперёд, можно было кончиком прута   пощекотать пятки башкирки Эмине, которая бойко обставляла в камешки трёх   русских девочек и затесавшегося к ним октябрёнка Карасикова.      

Так они и сделали. Послушали и про негров и про ледокол.   Бросили две шишки в спину Баранкину, но не решились провести Эмине прутом по   пяткам, потому что заранее знали, что подпрыгнет она с таким визгом, как будто   её за ногу хватила собака.      

— Толька, — спросил Владик, — а ты слышал,   как ночью сегодня бабахнуло? Я сплю, вдруг бабах… бабах… Как на фронте. Это   корабли в море стреляли. У них манёвры, что ли. А я, Толька, на фронте родился.      

— Врать-то! — равнодушно ответил Толька. — Ты   всегда что-нибудь да придумаешь.      

— Ничего не врать, мне мама всё рассказала. Они тогда   возле Брест-Литовска жили. Ты знаешь, где в Польше Брест-Литовск? Нет? Ну, так   я тебе потом на карте покажу. Когда пришли в двадцатом красные, этого мать не   запомнила. Тихо пришли. А вот когда красные отступали, то очень хорошо   запомнила. Грохот был или день, или два. И день и ночь грохот. Сестрёнку Юльку   да бабку Юзефу мать в погреб спрятала. Свечка в погребе горит, а бабка всё бормочет,   молится. Как чуть стихнет, Юлька наверх вылезает. Как загрохочет, она опять   нырк в погреб.      

— А мать где? — спросил Толька. — Ты всё   рассказывай, по порядку.      

— Я и так по порядку. А мать всё наверху бегает: то   хлеб принесёт, то кринку молока достанет, то узлы завязывает. Вдруг к ночи   стихло. Юлька сидит. Нет никого, тихо. Хотела она вылезти. Толкнулась, а крышка   погреба заперта. Это мать куда-то ушла, а сверху ящик поставила, чтобы она   никуда не вылезала. Потом хлопнула дверь — это мать. Открыла она погреб.   Запыхалась, сама растрёпанная. «Вылезайте», — говорит. Юлька вылезла, а   бабка не хочет. Не вылезает. Насилу уговорили её. Входит отец с винтовкой.   «Готовы? — спрашивает. — Ну, скорее». А бабка не идёт и злобно на   отца ругается.      

— Чего же это она ругалась? — удивился Толька.      

— Как отчего? Да оттого ругалась, зачем отец поляк, а с   русскими красными уходит.      

— Так и не пошла?      

— И не пошла. Сама не идёт и других не пускает. Отец   как посадил её в угол, так она и села. Вышли наши во двор да на телегу. А кругом   всё горит: деревня горит, костёл горит… Это от снарядов. А дальше у матери всё   смешалось как отступали, как их окружали, потому что тут на дороге я родился.   Из-за меня наши от красных отбились и попали в плен к немцам, в Восточную   Пруссию. Там мы четыре или пять лет и прожили.      

— Отец-то почему с винтовкой приходил?      

— А он, Толька, в народной милиции был. Когда в Польшу   пришли красные, так у нас народная милиция появилась. Помещиков ловили и ещё   там разных… Как поймают, так и в ревком.      

— Нельзя было отцу оставаться, — согласился   Толька. — Могли бы, пожалуй, потом и повесить.      

— Очень просто. У нас дедушка нигде не был, только в   ревкоме рассыльным, и то год в тюрьме держали. А сестра у меня — ей уже сейчас   двадцать восемь лет — так она и теперь в тюрьме сидит. Сначала посадили её —   три года сидела. Потом выпустили — три года на воле была. Теперь опять   посадили. И уже четыре года сидит.      

— Скоро опять выпустят?      

— Нет, ещё не скоро. Ещё четыре года пройдёт, тогда   выпустят. Она в Мокотовской тюрьме сидит. Оттуда скоро не выпускают.      

— Она коммунистка?      

Владик молча кивнул головой, и оба притихли, обдумывая свой   разговор и прислушиваясь к тому, что читала Натка о неграх.      

— Толька! — тихо и оживлённо заговорил вдруг   Владик. — А что, если бы мы с тобой были учёные? Ну, химики, что ли. И   придумали бы мы с тобой такую мазь или порошок, которым если натрёшься, то   никто тебя не видит. Я где-то такую книжку читал. Вот бы нам с тобой такой   порошок!      

— И я читал… Так ведь всё это враки, Владик, —   усмехнулся Толька.      

— Ну и пусть враки! Ну, а если бы?      

— А если бы? — заинтересовался Толька. — Ну,   тогда мы с тобой уж что-нибудь придумали бы.      

— Что там придумывать! Купили бы мы с тобой билеты до   заграницы.      

— Зачем же билеты? — удивился Толька. — Ведь   нас бы и так никто не увидел.      

— Чудак ты! — усмехнулся Владик. — Так мы бы   сначала не натёршись поехали. Что нам на советской стороне натираться? Доехали   бы мы до границы, а там пошли бы в поле и натёрлись. Потом перешли бы границу.   Стоит жандарм — мы мимо, а он ничего не видит.      

— Можно было бы подойти сзади да кулаком по башке   стукнуть. — предложил Толька.      

— Можно, — согласился Владик. — Он, поди-ка,   тоже, как Баранкин, всё оглядывался бы, оглядывался: откуда это ему попало?      

— Вот уж нет, — возразил Толька. — В   Баранкина это мы потихоньку, в шутку. А тут так дёрнули бы, что, пожалуй, и не   завертишься. Ну ладно! А потом?      

— А потом… потом поехали бы мы прямо к тюрьме. Убили бы   одного часового, потом дальше… Убили бы другого часового. Вошли бы в тюрьму.   Убили бы надзирателя…      

— Что-то уж очень много убили бы, Владик! —   поёжившись, сказал Толька.      

— А что их, собак, жалеть? — холодно ответил   Владик. — Они наших жалеют? Недавно к отцу товарищ приехал. Так когда стал   рассказывать отцу про то, что в тюрьмах делается, то меня мать на улицу из   комнаты отослала. Тоже умная! А я взял потихоньку сел в саду под окошком и всё   до слова слышал. Ну вот, забрали бы мы у надзирателя ключи и отворили бы все   камеры.      

— И что бы мы сказали? — нетерпеливо спросил   Толька.      

— Ничего бы не сказали. Крикнули бы: «Бегите, кто куда   хочет!»      

— А они бы что подумали? Ведь мы же натёртые, и нас не   видно.      

— А было бы им время раздумывать? Видят — камеры   отперты, часовые побиты. Небось сразу бы догадались.      

— То-то бы они обрадовались, Владик!      

— Чудак! Просидишь четыре года да ещё четыре года   сидеть, конечно, обрадуешься… Ну, а потом… потом зашли бы мы в самую богатую   кондитерскую и наелись бы там разных печений и пирожных. Я один раз в Москве   четыре штуки съел. Это когда другая сестра, Юлька, замуж выходила.      

— Нельзя наедаться, — серьёзно поправил   Толька. — Я в этой книжке читал, что есть ничего нельзя, потому что   пирожные — они ведь не натёртые, их наешься, а они в животе просвечивать будут.      

— А ведь и правда будут! — согласился Владик. И   оба они расхохотались.      

— Сказки всё это, — помолчав, сознался и сам   Владик. — Всё это сказки. Чепуха!      

Он отвернулся, лёг на спину и долго смотрел в небо, так что   Тольке показалось, что он прислушивается к тому, что читает Натка.      

Но Владик не слушал, а думал о чём-то другом.      

— Сказки, — повторил он, поворачиваясь к   Тольке. — А вот в Австрии есть коммунист один. Он раньше солдатом был.   Потом стал коммунистом. Так этот и без всяких натираний невидимый.      

Как — невидимый? — насторожился Толька.      

— А так. С тех пор как убежал он из тюрьмы, три года   его полиция ищет и всё никак найти не может. А он то здесь появится, то там, у   нас. Во Львове он прямо открыто на собрании деповских рабочих выступил. Все так   и ахнули. Пока полиция прибежала, а он уже полчаса проговорил.      

— Ну, и что же полиция? Ну, и куда же он девался?      

— А вот поди спроси — куда, — с гордостью ответил   Владик. — Как только полиция в двери, вдруг хлоп… свет погас. А окон   много, и все окна почему-то распахнуты. Кинулась полиция к механику, а механик   кричит, ругается. «Идите, — говорит, — к чёрту! У меня и без того   беда: кажется, обмотка якоря перегорела».      

— Так это он нарочно! — с восхищением воскликнул   Толька.      

— А вот поди-ка ты докажи, нарочно или не   нарочно, — усмехнулся Владик и добавил уже снисходительно: — Рабочие   прячут, оттого и невидимый. А ты что думал? Порошок, что ли?      

Издалека донёсся гул колокола — к обеду, и ребятишки, хватая   подушки, простыни и полотенца, с визгом повскакали со своих мест.      

После обеда полагалось ложиться отдыхать. Но в третьей   палате плотники ещё с утра пробивали новую дверь на террасу. Койки были   вынесены, на полу валялись стружки и штукатурка, а плотники запаздывали.      

Поэтому второму звену разрешено было отдыхать в парке.      

Владик и Толька забрались в орешник. Толькавскоре задремал,   но Владику не спалось. Он ждал сегодня важного письма, но почтальон к обеду   почему-то не приехал.      

Владик вертелся с боку на бок и с завистью глядел на   спокойно похрапывающего Тольку. Вскоре вертеться ему надоело, он приподнялся и   подёргал Тольку за ногу:      

— Вставай, Толька! Чего спишь? Ночью выспишься. Но   Толька дрыгнул ногой и повернулся к Владику спиной. Владик рассердился и дёрнул   Тольку за руку:      

— Вставай… вставай, Толька! Кругом измена! Все в плену.   Командир убит… Помощник контужен. Я ранен четырежды, ты трижды. Держи знамя!   Бросай бомбы! Трах-та-бабах! Отобьёмся!…      

И, всучив ошалелому Тольке полотенце вместо знамени и старый   сандалий вместо бомбы, Владик потащил товарища через кусты под горку.      

— За такие дела можно и по шее… — начал было   рассерженный Толька.      

— Отбились! — торжественно заявил Владик. —   За такие геройские дела представляю тебя к ордену. — И, сорвав колючий   репейник, Владик прицепил его к Толькиной безрукавке. — Брось, Толька,   дуться! Вон под горою какой-то дом. Вон за горою какая-то вышка. Вон там, в   овраге, что-то стучит. Вон под ногами у нас кривая тропка. Что за дом? Что за   вышка? Кто стучит? Куда тропка? Гайда, Толька! Все спят, никого нет, и мы всё   разведаем.      

Толька зевнул, улыбнулся и согласился.      

Быстро, но осторожно, чтобы никому не попасться на глаза,   они перебегали дорожки, ныряли в чащу кустарника, пролезали через колючие   ограды, ползли вверх, спускались вниз, ничего не оставляя на своём пути   незамеченным.Так они наткнулись на ветхую беседку, возле которой стояла   позеленевшая каменная статуя. Потом нашли глубокий заброшенный колодец. Затем   попали в фруктовый сад, откуда мгновенно умчались, заслышав ворчанье злой   собаки.      

Продравшись через колючие заросли дикой ажины, они очутились   на заднем дворе небольшой лагерной больницы.      

Они осторожно заглянули в окно и в одной из палат увидели   незнакомого мальчишку, который, скучая, лениво вертел красное яблоко.      

Они легонько постучали в стекло и приветливо помахали   мальчишке руками. Но мальчишка рассердился и показал им кулак. Они обиделись и   показали целых четыре. Тогда злорадный мальчишка неожиданно громко заорал,   призывая няньку. Испуганные ребята разом перемахнули через ограду и помчались   наугад по тропинке.      

Вскоре они очутились высоко над берегом моря. Слева   громоздились изрезанные ущельями горы. Справа, посреди густого дубняка и липы,   торчали остатки невысокой крепости.      

Ребята остановились. Было очень жарко.      

Торжественно гремел из-за пыльного кустарника мощный хор   невидимых цикад.      

Внизу плескалось море. А кругом — ни души.      

— Это древняя крепость, — объяснил Владик. —   Давай, Толька, поищем, может быть, и наткнёмся на что-нибудь старинное.      

Искали они долго. Они нашли выцветшую папиросную коробку,   жестяную консервную банку, стоптанный башмак и рыжий собачий хвост. Но ни   старинных мечей, ни заржавленных доспехов, ни тяжёлых цепей, ни человечьих   костей им не попалось.      

Тогда, раздосадованные, они спустились вниз. Здесь, под   стеной, меж колючей травы, они наткнулись на тёмное, пахнувшее сыростью   отверстие.      

Они остановились, раздумывая, как быть. Но в это время   издалека, от лагеря, похожий отсюда на комариный писк, раздался сигнал к   подъёму.      

Надо было уходить, и они решили вернуться сюда ещё раз,   захватив бечёвку, палку, свечку и спички.      

Полдороги они пробежали молча. Потом устали и пошли рядом.      

— Владик, — с любопытством спросил Толька, — вот   ты всегда что-нибудь выдумываешь. А хотел бы ты быть настоящим старинным   рыцарем? С мечом, со щитом, с орлом, в панцире?      

— Нет, — ответил Владик. — Я хотел бы быть не   старинным, со щитом и с орлом, а теперешним, со звездою и с маузером. Как,   например, один человек.      

— Как кто?      

— Как Дзержинский. Ты знаешь, Толька, он тоже был   поляк. У нас дома висит его портрет, и сестра под ним написала по-польски:   «Милый рыцарь. Смелый друг всего пролетариата». А когда он умер, то сестра в   тюрьме плакала и вечером на допросе плюнула в лицо какому-то жандармскому   капитану.      

       

Пароход с почтой запоздал, и поэтому толстый почтальон,   тяжело пыхтя и опираясь на старую суковатую палку, поднялся в гору только к   ужину.      

Отмахиваясь от обступивших его ребят, он называл их по   фамилиям, а тех, кого знал, то и просто по именам.      

— Коля, — говорил он басом и тащил за рукав тихо   стоявшего мальчугана, — ну-ка, брат, распишись. Да не лезьте под руки,   озорной народ! Дайте человеку расписаться. Тебе, Мишаков, нет письма. Тебе,   Баранкин, письмо. И кто это тебе такие толстые письма пишет?      

— Это мне брат из колхоза пишет, — громко отвечал   Баранкин, крепко напирая плечом и протискиваясь сквозь толпу ребят. — Это   брат Василий. У меня два брата. Есть брат Григорий — тот в Красной Армии, в   броневом отряде. А это брат Василий — он у нас в колхозе старшим конюхом.   Григория взяли, а Василий уже отслужил. У нас три брата да три сестры. Две   грамотные, а одна ещё неграмотная, мала девка.      

— А тёток у тебя сколько?      

— А корова у вас есть?      

— А курицы есть? А коза есть? — закричали   Баранкину сразу несколько человек.      

— Тёток у меня нет, — охотно отвечал Баранкин,   протягивая руку за шершавым пакетом. — Корова у нас есть, свинью закололи,   только поросёнок остался. А коз у нас в деревне не держат. От козы нам пользы мало,   только огороду потрава. И что смеётесь? — добродушно и удивлённо обернулся   он, услышав вокруг себя дружный смех. — Сами спрашивают, а сами смеются.      

Когда уже большинство ребят разошлись, то подошёл Владик   Дашевский и спросил, нет ли письма ему. Письма не было. Он неожиданно погрозил   пальцем почтальону, потом равнодушно засвистел и пошёл прочь, сбивая хлыстиком   верхушки придорожной травы.      

Натка Шегалова получила заказное с Урала от подруги — от   Веры.      

Сразу после ужина весь санаторный отряд ушёл с Ниной на   нижнюю площадку, где затевались игры.      

В просторных палатах и на широкой лужайке перед террасой   стало по-необычному тихо и пусто.      

Натка прошла к себе в комнату, распечатала письмо, из   которого выпал потёртый и почему-то пахнувший керосином фотоснимок.      

Возле толстого, охваченного чугунными брусьями столба,   опустившись на одно колено и оттягивая пряжки кривой железной «кошки», стояла   Вера. Её чёрная глухая спецовка была перетянута широким брезентовым поясом, а к   металлическим кольцам пояса были пристёгнуты молоток, плоскогубцы, кусачки и   ещё какие-то инструменты.      

Было понятно и то, что Верка собирается забраться на столб и   что она торопится, потому что неподалёку от неё смотрел на провода не то   инженер, не то электротехник, а рядом с ним стоял кто-то маленький,   черноволосый — вероятно, бригадир или десятник. И лицо у этого черноволосого   было озабоченное и сердитое, как будто его только что крепко выругали. День был   солнечный. Вдалеке виднелись неясные громады незаконченных построек и клочья   густого, чёрного дыма.      

Письмо было короткое. Верка писала, что жива, здорова. Что   практика скоро кончается. Что за работу по досрочному монтажу понижающей   подстанции она получила премию. Что за короткое замыкание она получила выговор.   А в общем, всё хорошо — устала, поздоровела и перед началом занятий обязательно   заедет с Урала в Москву, и там хорошо бы с Наткой встретиться.      

Натка задумалась. Она с любопытством посмотрела ещё раз на   чёрную пыльную спецовку, на тяжёлые, толстые ботинки, на ту торопливую хватку,   с которой пристёгивала Верка железные десятифунтовые «кошки», и с досадой   отодвинула фотоснимок, потому что она завидовала Верке.      

Неожиданно обе половины оконной занавески раздвинулись, и   оттуда высунулась круглая голова Баранкина.      

— Баранкин, — удивилась и рассердилась   Натка, — ты почему не на площадке? Ребята играют, а ты что?      

— Это не игра, — убеждённо произнёс Баранкин,   наваливаясь грудью на подоконник. — Ну, завязали мне ноги в мешок, —   беги, говорят. Я шагнул и — бац на землю. Шагнул — и опять бац. А они смеются. Потом   положили в ложку сырое яйцо, дали в руки и опять — беги! Конечно, яйцо хлоп и   разбилось. Разве же это игра? У нас в колхозе за такую игру и хворостиной   недолго. — Он укоризненно посмотрел на Натку и добродушно добавил: — Я тут   буду. Никуда не денусь. А лучше пойду помогу Гейке дрова пилить.      

Круглая голова Баранкина скрылась.      

Но через минуту раскрасневшееся лицо его опять просунулось в   комнату.      

— Забыл, — спокойно сказал он, увидав недовольное   лицо Натки. — Проходил мимо площадки, где комсомольцы в мяч играют.   Остановили и наказывают: беги шибче, и если Шегалова свободна, пусть скорее   идёт. Совсем забыл, — повторил он и, неловко улыбнувшись, почему-то   вспомнил: — У нас в колхозе как-то ночью амбар подожгли. Брата не было. Кинулся   я в сарай лошадь запрягать — темно. А чересседельник с гвоздя как соскочит да   мне прямо по башке. Так всю память и отшибло. Насилу я во двор вылез. А амбар   горит, горит…      

— Баранкин, — спросила Натка, положив руку на его   крепкое плечо, — у тебя мать есть?      

— Есть. Александрой зовут, — охотно и обрадовано   ответил Баранкин. — Александра Тимофеевна. Она у нас в колхозе скотницей.   Всю эту весну пролежала. Теперь ничего… поздоровела. Бык её в грудь боднул. У   нас хороший бык, породистый. В Моршанске прошлую зиму колхоз за шестьсот рублей   купил… Иду, иду! — крикнул Баранкин, оборачиваясь на чей-то далёкий   хриплый окрик. — Это Гейка зовёт, — объяснил он. — Мы с ним   дружки.      

       

Когда Натка спускалась к площадке, солнце уже скрывалось за   морем. Бесшумно заскользили серые вечерние стрижи. Задымили сторожевые костры   на виноградниках. Зажглись зелёные огни створного маяка. Ночь надвигалась   быстро, но игра была в самом разгаре.      

«Хорошие свечки даёт Картузик», — подумала Натка, глядя   на то, как тугой мяч гулко взвился к небу, повис на мгновенье над острыми   вершинами старых кипарисов и по той же прямой плавно рванулся к земле. Натка   подпрыгнула, пробуя, крепко ли затянуты сандалии, поправила косынку и, уже не   спуская глаз с мяча, подбежала к сетке и стала на пустое место, слева от   Картузика.      

— Пасовать, — вполголоса строго сказал ей   Картузик.      

— Есть пасовать, — также вполголоса ответила она и   сильным ударом послала мяч далеко за сетку.      

— Пасовать, — повторил Картузик. — Спокойней,   Натка.      

Но вот он, кручёный, хитрый мяч, метнулся сразу на третью   линию. Отбитый косым ударом, мяч взвился прямо над головой отпрыгнувшего   Картузика.      

— Дай! — вскрикнула Натка Картузику.      

— Возьми! — ответил Картузик.      

— Режь! — вскрикнула Натка, подавая ему невысокую   свечку.      

— Есть! — ответил он и с яростью ударил по мячу   вниз.      

— Один — ноль, — объявил судья и, засвистев,   предупредил: — Шегалова и Картузик, не переговариваться, а то запишу штрафное   очко.      

Натка рассмеялась. Невозмутимый Картузик улыбнулся, и они   хитро и понимающе переглянулись.      

— Шегалова, — крикнул ей кто-то из ребят, —   тебя Алёша Николаев зачем-то ищет!      

— Ещё что! — отмахнулась Натка. — Что ему   ночью надо? Там Нина осталась.      

Темнота сгущалась. На счёте «один — ноль» догорела заря. На   «восемь — пять» зажглись звёзды. А когда судья объявил сэт-бол, то из-за гор   вылезла такая ослепительно яркая луна, что хоть опять начинай всю игру сначала.      

— Сэт-бол! — крикнул судья, и почти тотчас же   чёрный мяч взвился высоко над серединой сетки.      

«Дай!» — глазами попросила Натка у Картузика. «Возьми!» —   ответил он молчаливым кивком головы.      

«Режь! — зажмуривая глаза, вздрогнула Натка и ещё   втёмную услышала глухой удар и звонкий свисток судьи.      

— Шегалова и Картузик, не переговариваться! —   добродушно сказал судья. Но уже не в виде замечания, а как бы предупреждая.      

Возвращаясь домой, Натка встретила Гейку; он волок за собой   под гору целую кучу гремящих и подпрыгивающих жердей. Узнав Натку, он   остановился. — Фёдор Михайлович спрашивал, — угрюмо сообщил он   Натке. — Меня посылали искать, да я не нашёл. Не знаю, зачем-то шибко ему   понадобились.      

«Что-нибудь случилось?» — с тревогой подумала Натка и круто   свернула с дороги влево. Маленькие камешки с шорохом посыпались из-под её ног.   Быстро перепрыгивая от куста к кусту, по ступенчатой тропинке она спустилась на   лужайку.      

Всё было тихо и спокойно. Она постояла, раздумывая, стоит ли   идти в штаб лагеря или нет, и, решив, «то всё равно уже поздно и все спят,   тихонько прошла в коридор. Прежде чем зайти к дежурной и узнать, в чём дело,   она зашла к себе, чтобы вытряхнуть из сандалий набившиеся туда острые камешки.   Не зажигая огня, она села на кровать. Одна из пряжек что-то не расстёгивалась,   и Натка потянулась к выключателю. Но вдруг она вздрогнула и притихла: ей   показалось, что в комнате она не одна.      

Не решаясь пошевельнуться, Натка прислушалась и теперь, уже   ясно расслышав чьё-то дыхание, поняла, что в комнате кто-то спрятан. Она   тихонько повернула выключатель.      

Вспыхнул свет.      

Она увидела, что у противоположной стены стоит небольшая   железная кровать, а в ней крепко и спокойно спит всё тот же и знакомый и незнакомый   ей мальчуган. Всё тот же белокурый и темноглазый Алька.      

Всё это было очень неожиданно, а главное — совсем непонятно.      

Свет ударил спящему Альке в лицо, и он заворочался. Натка   сдёрнула синий платок и накинула его поверх абажура.      

Зашуршала дверь, и в комнату просунулось сонное лицо   дежурной сестры.      

— Ольга Тимофеевна, — полушёпотом спросила   Натка, — кто это? Почему это?      

— Это Алька, — равнодушно ответила   дежурная. — Тебя весь вечер искали, искали. Тебе на столе записка.      

Записка была от Алёшки Николаева. «Натка! — писал   Алёша. — Это Алька, сын инженера Ганина, который работает сейчас по   водопроводке у Верхнего озера. Сегодня случилась беда: перерезали подземный   ключ, и вода затопляет выемки. Сам инженер уехал к озеру. Ты не сердись — мы поставили   пока кровать к тебе, а завтра что-нибудь придумаем».      

Возле кроватки стояла белая табуретка. На ней лежали синие   трусики, голубая безрукавка, круглый камешек, картонная коробочка и цветная   картинка, изображавшая одинокого всадника, мчавшегося под ослепительно яркой   пятиконечной звездой.      

Натка открыла коробочку, и оттуда выпрыгнули к ней на колени   два серых кузнечика.      

Натка тихонько рассмеялась и потушила свет. На Алёшу   Николаева она не сердилась.      

       

Не доезжая до верхних бараков у новой плотины, инженер   свернул ко второму участку. Ещё издалека он увидел в беспорядке выкинутые на   берег тачки, мотыги и лопаты. Очевидно, вода застала работавших врасплох.      

Инженер соскочил с коня. Мутная жижа уже больше чем на   полтора метра залила выемку. В воде торчал невыдернутый разметочный кол и   спокойно плавали две деревянные лопаты.      

Инженер понял, что, поднявшись ещё на полметра, вода пойдёт   назад, заливая соседнюю впадину, а когда вода поднимется ещё на метр,   перельётся через гребень и, круто свернув направо, затопит и сорвёт первый   участок, на котором шли работы по прокладке деревянных желобов.      

— Плохо, Сергей Алексеевич! — закричал старший   десятник Дягилев, спускаясь с горы впереди двух подвод, которые, с треском   ломая кустарник, волокли доски и брёвна.      

— Когда прорвало? — спросил инженер. —   Шалимов где?      

— Разве же с таким народом работать можно, Сергей   Алексеевич? С таким народом только из пустого в порожнее переливать. Прорвало   часов в девять. Шалимовская бригада работала… Как рвануло это снизу, им бы   сейчас же брезент тащить да камнями заваливать, а они — туды, сюды, меня   искать… Пока то да сё, пока меня разыскали, а её — дыру-то — чуть ли не в   сажень разворотило.      

— Шалимов где? — Сейчас придёт. В своей деревне   рабочих собирает.      

       

Всю ночь стучали топоры, полыхали костры и трещали смоляные   факелы. К рассвету сколотили плот и целых три часа сбрасывали рогожные кули со   щебнем в то место, откуда била прорвавшаяся вода.      

И когда наконец, сбросив последнюю груду балласта, забили   подводную дыру, мокрый, забрызганный грязью инженер вытер раскрасневшееся лицо   и сошёл на берег.      

Но едва только он опустился на колени, доставая из костра   горящий уголёк, как на берегу раздались шум, крики и ругань. Он вскочил и   отшвырнул нераскуренную папиросу.      

Вырываясь со дна гораздо правее, чем в первый раз, вода   клокотала и пенилась, как в кипящем котле. Закупоренную родниковую жилу   прорвало в другом месте и, по-видимому, прорвало ещё сильнее, чем прежде.      

Мимо обозлённых землекопов инженер подошёл к Дягилеву и   Шалимову. Он повёл их по краю лощины к тому месту, где лощина была перегорожена   невысокой, но толстой каменистой грядой.      

— Вот! — сказал он. — Поставим сюда тридцать   человек. Ройте поперёк, и мы спустим воду по скату.      

— Грунт-то какой, Сергей Алексеевич! — возразил   Дягилев, переглядываясь с Шалимовым. — Хорошо, если сначала от силы метров   сорок за сутки возьмём, а дальше, сами видите, голый камень.      

— Ройте, — повторил инженер. — Ройте   посменно, без перерыва. А дальше взорвём динамитом.      

— Нет у нас динамита, Сергей Алексеевич, напрасно   только людей измотаем.      

— Ройте, — отвязывая повод застоявшегося коня,   повторил инженер. — Надо достать, а то пропала вся наша работа.      

Спустившись в лагерь и не заходя к Альке, инженер пошёл к   телефону и долго, настойчиво вызывал Севастополь. Наконец он дозвонился, но из   Взрывсельпрома ему ответили, что без наряда от Москвы динамита ему не могут   отпустить ни килограмма.      

Выехав на шоссейную дорогу, инженер повернул направо и   по-над берегом моря рысью поскакал к мысу, где среди скалистого парка высились   красивые белые здания. Это было прежде богатое поместье, а теперь шеф   пионерского лагеря, дом отдыха ЦИК и Совнаркома — Ай-Су.      

Соскочив у высокой узорной решётки, он зашёл в дежурку и   спросил, есть ли среди отдыхающих товарищи Самарин или Гитаевич. Ему ответили,   что Самарин ещё с утра уехал в Ялту и вернётся только к вечеру, а Гитаевич   здесь.      

Инженер взял пропуск и, похлопывая плетью о голенище   грязного сапога, пошёл к виднеющемуся в глубине аллеи просвету.      

Гитаевича он встретил у лесенки, ведущей к морю. Это был   черноволосый с проседью человек в больших круглых очках, с широкой чёрной   бородой.      

— Здравствуйте! — громко сказал инженер,   прикладывая руку к козырьку.      

Гитаевич с удивлением посмотрел на этого внезапно возникшего   человека в грязных сапогах и в запачканном глиною френче.      

— Ба!… Ба!… Сергей! — улыбаясь, заговорил он   резким, каркающим голосом. — Откуда? И в каком виде — сапоги, френч…   нагайка! Что ты, прямо из разведки в штаб полка?      

— Дело, товарищ Гитаевич, — сказал Сергей, сжимая   протянутую руку. — Спешное дело.      

— Уволь, уволь, — заговорил Гитаевич, усаживаясь   на скамейку. — Газет не читаю, телеграмм не распечатываю. О чём хочешь?   Старину вспомним… дивизию, Бессарабию. Так поговорим — это с большим   удовольствием, а от дела избавь. У меня здесь ни чина, ни должности, ни обязанностей.   Лежу на солнышке да вот, видишь, стихи читаю.      

— Дело, товарищ Гитаевич, — упрямо повторил   Сергей. — Если бы не важное, то и не просил бы.      

— Палицын где?… Матусевич? И этот… как его? Ну, со   шрамом на щеке… Ах ты! Да как же его, этого, что со шрамом? — как бы не   расслышав Сергея, продолжал Гитаевич.      

— Много со шрамами было, товарищ Гитаевич. Я и сам со   шрамом, — продолжал Сергей. — Мне динамит нужен. Взрывсельпром не   даёт. Говорит, Москву запрашивать надо. А если вы напишете, то даст. Ваш дом   отдыха — наш шеф. Вы отдыхаете, значит, вы тоже шеф.      

— Какой динамит? Какие шефы? — с раздражением и   беспокойством переспросил Гитаевич. — И откуда ты на мою голову свалился?   Я выкупался, иду, читаю стихи, а он вдруг: дело… динамит… шефы… Ну, что у тебя   такое? Наверное, какая-нибудь ерунда?      

— Дело ерундовое, — согласился Сергей и рассказал   всё, что ему было нужно.      

Окончилось тем, что Гитаевич поморщился, взял проткнутую ему   бумагу, карандаш, что-то написал и передал Сергею.      

— Возьми, — грубовато сказал он. — От тебя не   отстанешь.      

— Ваша школа, товарищ Гитаевич, — ответил Сергей   и, спрятав бумагу, добавил: — Знавал я на Украине одного комиссара дивизии,   которого однажды командующий на гауптвахту посадил. Иначе, говорит, этот не   отстанет.      

Прищурив под дымчатыми стёклами узкие строгие глаза,   Гитаевич взглянул искоса и насмешливо, как бы подбадривая Сергея: ну, дескать,   продолжай, продолжай. Но Сергей теперь и сам неспроста посматривал на Гитаевича   и молча доставал из портсигара папиросу.      

— Так посадил, говоришь? — неожиданно весёлым, но   всё тем же каркающим голосом спросил Гитаевич, и, взяв Сергея за руку, он   дружески хлопнул его по плечу. — Давно это было, Сергей, — уже тише   добавил он.      

— Давно, товарищ Гитаевич.      

— Так ты теперь не в армии?      

— Инженер. Командир запаса.      

— Почему же, Серёжа, ты инженер? Я что-то не   припоминаю, чтобы у тебя какие-нибудь инженерские задатки были… Постой, куда же   ты? — спросил Гитаевич, увидав, что Сергей поднимается и застёгивает   полевую сумку. — Да, у тебя динамит. Ну, когда выберешь свободное время,   заходи. Только заходи без всякого дела. Пойдём к морю, выкупаемся, поговорим.   Ты один? — глядя в лицо Сергея и почему-то тише и ласковей спросил   Гитаевич.      

— Один. То есть нас двое — я и Алька, — ответил   Сергей. — Двое, я и сын, — повторил он и замолчал.      

— Ну, до свиданья, — сказал Гитаевич, который,   по-видимому, что-то хотел сказать или о чём-то спросить, но раздумал — не   сказал и не спросил, а только крепче, чем обыкновенно, пожал протянутую ему   руку.      

Чтобы сократить путь к озеру, Сергей взял наперерез через   тропку, но, ещё не доезжая до перевала, он вспомнил, что позабыл заехать в   лагерь и заказать машину на Севастополь. Досадуя на свою оплошность и опасаясь,   как бы машину не угнали в другое место, он остановил усталого коня.      

Тропинка была глухая, заросшая травою и засыпанная мелкими   камнями. Неподалёку торчали остатки маленькой старинной крепости с   развалившейся башенкой, на обломках которой густо разросся низкорослый кудрявый   кустарник.      

Конь насторожил уши, — на тропку из-за кустов выскочили   два мальчугана. Один из них держал палку, к концу которой была привязана   обыкновенная стеариновая свеча, а другой тащил большой клубок тонкой бечёвки.   Столкнувшись с незнакомым человеком, оба они смутились.      

— Из лагеря? — спросил Сергей. — А ну-ка,   подите сюда!      

— Из лагеря, — хмуро и неохотно ответил тот,   который был повыше, стараясь спрятать за спину палку со свечой. — Мы   гуляли.      

— Вот что, — сказал Сергей. — Вы потом   погуляете, а сейчас я вам дам записку. Тащите её во весь дух к начальнику   лагеря и скажите: пусть через час приготовит мне машину на Севастополь.      

Пока он писал, оба мальчугана переглянулись, и старший   успокоенно кивнул младшему.      

Догадавшись, что встретившийся человек ни в чём плохом их не   подозревает, они охотно приняли записку и поспешно скрылись в кустарнике.      

       

В горах на месте катастрофы вода разлилась широко.      

Над низовым кустарником, пронзительно чирикая носились   встревоженные пичужки. Сухие травы, стебли, рыжая пухлая пена — всё это плавало   и кружилось на поверхности мутной воды. — Много вынули? — спросил   Сергей у бригадира Шалимова, который ругался по-татарски с маленьким сухощавым   землекопом.      

— А не мерил ещё, — медленно выговаривая русские   слова, ответил Шалимов. — Кубометров десять, должно быть, вынули.      

— Мало, — сказал Сергей. — Плохо работаешь,   Шалимов.      

— Грунт тяжёлый, — равнодушно ответил   Шалимов, — не земля, а камень.      

— Ну, камень! До камня ещё далеко. Смотри, Шалимов,   беда будет. Зальёт второй участок, и оставим мы ребят без воды.      

— Как можно без воды? — согласился Шалимов. —   Пить нету, обед варить нету, ванну делать нету, цветы поливать нету. Как можно   без воды? — разведя руками, закончил он и невозмутимо сел на камень,   собираясь вступить в длинный и благодушный разговор.      

— Плохо, Сергей Алексеевич! — крикнул запыхавшийся   десятник Дягилев. — Вы посмотрите на выемку — так и рвёт со дна, так и   рвёт! И откуда такая силища? Это не ключ, а сама подземная речка.      

— Видел, — ответил Сергей. — До утра   продержимся.      

— Ой ли продержимся, Сергей Алексеевич?      

— Надо продержаться.      

Сергей приказал: как только обнажится каменная гряда,   поставить бурить скважины, а землекопов перебросить рыть канаву к другой   небольшой впадине, которая могла оттянуть воду и задержать перелив ещё на   три-четыре часа.      

— Дягилев, — сказал он напоследок, — я   вернусь ночью, к рассвету. Ты отвечаешь. Да не ругайтесь вы с Шалимовым, а   работайте. Как не приду, или Шалимов на тебя жалуется, или ты на Шалимова. С   рабочими за прошлую десятидневку рассчитались?      

— Давно уже, Сергей Алексеевич. Это ещё по старой   ведомости, до вашего приезда, прежним техником подписана была.      

— Вы потом покажите мне все эти ведомости, —   сказал Сергей. — Я поехал.      

Возле Ялты хлынул грозовой ливень. Это задержало машину на   два часа: шофёр был вынужден уменьшить скорость, потому что на крутых поворотах   скользкой дороги машину сильно заносило. В Севастополь они прибыли только в   восемь вечера. Понадобились долгие телефонные звонки, понадобилось   вмешательство секретаря райкома и даже коменданта города для того, чтобы   получить пропуск и открыть уже запечатанные склады Взрывсельпрома.      

И когда небольшой, но тяжёлый ящик был осторожно погружён на   машину, стрелка часов уже подходила к половине одиннадцатого.      

Луна сквозь сплошные чёрные тучи не обозначалась даже слабым   просветом. Скрылись очертания горных вершин. Растворились в темноте рощи, сады,   поля, виноградники, и только полоса широкого ровного шоссе, как бы   расплавленного ослепительным светом автомобильных фар, сверкала влажной   желтоватой белизной.      

— Ну, давай! — подбадривающе сказал Сергей,   усаживаясь рядом с шофёром. — Ночь тёмная, а дорога длинная.      

Только теперь, сидя на кожаных подушках вздрагивающего   автомобиля, Сергей почувствовал, что он сильно устал. Запахнув плащ и крепче   надвинув фуражку, он закрыл глаза. И так в полусне, только по собачьему лаю да   по кудахтанью распуганных кур угадывая проносящиеся мимо посёлки и деревушки,   сидел он долго и молча.      

Ра-а! Ра-а-а!…— звонко и тревожно гудел сигнал, и машину   плавно покачивало на бесчисленных крутых поворотах.      

Дорога забирала в горы.      

И эта непроницаемая, беззвёздная тьма, и этот свежий и   влажный ветер, приглушённый собачий лай, запах сена и спелого винограда   напомнили Сергею что-то радостное, но очень молодое и очень далёкое.      

И вот почему-то пылал костёр. Тихо звеня уздечками, тут же   рядом ворочались разномастные кони.      

Ра-а-а!…— звонко гудела машина, взлетая в гору всё круче и   круче.      

… Тёмные кони, вороные и каурые, были невидимы, но один,   белогривый, маленький и смешной Пегашка, вскинув короткую морду, поднял длинные   уши, насторожённо прислушиваясь к неразгаданному шуму. — Это мой   конь! — сказал Сергей, поднимаясь от костра и тренькая звонкими шпорами.      

— Да, — согласился начальник заставы — это худая,   недобитая скотина — твой конь. Но что это шумит впереди на дороге?      

— Хорошо! Посмотрим! — гневно крикнул Сергей и   вскочил на Пегашку, который сразу же оказался самым лучшим конём в этой   разбитой, но смелой армии.      

— Плохо! — крикнул ему вдогонку умный, осторожный   начальник заставы. — Это тревога, это белые.      

И тотчас же погас костёр, лязгнули расхваченные винтовки, а   изменник Каплаухов тайно разорвал партийный билет.      

— Это беженцы! — крикнул возвратившийся   Сергей. — Это не белые, а просто беженцы. Их много, целый табор.      

И тогда всем стало так радостно и смешно, что, наскоро   расстреляв проклятого Каплаухова, вздули они яркие костры и весело пили чай,   угощая хлебом беженских мальчишек и девочек, которые смотрели на них огромными   доверчивыми глазами.      

— Это мой конь! — гордо сказал Сергей, показывая   ребятишкам на маленького белогривого Пегашку. — Это очень хороший конь.      

Но глупые ребятишки не понимали и молча жадно грызли чёрный   хлеб.      

— Это хороший конь! — гневно и нетерпеливо   повторил Сергей и посмотрел на глупых ребятишек недобрыми глазами.      

— Хороший конь, — слегка картавя, звонко повторила   по-русски худенькая, стройная девчонка, вздрагивавшая под рваной и яркой   шалью, — И конь хороший, и сам ты хороший.      

Ра-а-а!…— заревела машина, и Сергей решил: «Стоп! Довольно.   Теперь пора просыпаться».      

Но глаза не открывались.      

«Довольно!» — с тревогой подумал он, потому что хороший сон   уже круто и упрямо сворачивал туда, где было темно, тревожно и опасно. Но тут   его крепко качнуло, машина остановилась, и шофёр громко сказал:      

— Есть! Закурим. Это Байдары.      

— Байдары… — машинально повторил Сергей и открыл   глаза.      

Машина стояла на самой высокой точке перевала. Запутавшиеся   в горах тучи остались позади. Далеко под ногами в кипарисовой черноте спало всё   южное побережье. Кругом было тихо и спокойно. Сон прошёл.      

Они закурили и быстро помчались вперёд, потому что было уже   далеко за полночь.      

       

Проснувшись, Натка увидела Альку. Алька стоял, открыв   коробку, и удивлялся тому, что она пуста.      

— Это ты открыла или они сами повылазили? —   спросил Алька, показывая на коробку.      

— Это я нечаянно, — созналась Натка. — Я   открыла и даже испугалась.      

— Они не кусаются, — успокоил её Алька. — Они   только прыгают. И ты очень испугалась?      

— Очень испугалась, — к великому удовольствию   Альки подтвердила Натка и потащила его в умывальную комнату.      

— Алька, — спросила Натка, когда, умывшись, вышли   они на террасу, — скажи мне, пожалуйста, что ты за человек?      

— Человек? — удивлённо переспросил Алька. —   Ну, просто человек. Я да папа. — И, серьёзно поглядев на неё, он спросил:   — А ты что за человек? Я тебя узнаю. Это ты с нами в вагоне ехала.      

— Алька, — спросила Натка, — почему это ты да   папа? А почему ваша мама не приехала?      

— Мамы нет, — ответил Алька.      

И Натка пожалела о том, что задала этот неосторожный вопрос.      

— Мамы нет, — повторил Алька, и Натке показалось,   что, подозревая её в чём-то, он посмотрел на неё недоверчиво и почти враждебно.      

— Алька, — быстро сказала Натка, поднимая его на   руки и показывая на море, — посмотри, какой быстрый, большой корабль.      

— Это сторожевое судно, — ответил Алька. — Я   его видел ещё вчера.      

— Почему сторожевое? Может быть, обыкновенное? —   Это сторожевое. Ты не спорь. Так мне папа сказал, а он лучше тебя знает.      

В этот день готовились к первому лагерному костру, и Натка   повела Альку к октябрятам.      

На лужайке босой пионер Василюк, забравшись на спину   согнувшегося Баранкина, учил лёгонькую и ловкую башкирку Эмине вспрыгивать на   плечи с развёрнутым красным флагом.      

— Ты не так прыгаешь, Эмка, — терпеливо повторял   Василюк. — Ты когда прыгнешь, то стой спокойно, а не дрыгай ногами. Ты   дрыгнешь — я колыхнусь, и полетим мы с тобой прямо Баранкину на голову. Эх, ты!   Ну, и как мне с тобой сговориться? — огорчился он, увидав, что Эмине не   понимает его. — Ну, ладно, беги. Потом Юлай придёт, он уж тебе по-вашему   объяснит.      

Эмине спрыгнула и, заметив Альку, остановилась и с   любопытством разглядывала этого маленького, незнакомого ей человека.      

— Пионер? — смело спросила она, указывая на его   красный галстук.      

— Пионер, — ответил Алька и протянул ей цветную   картинку с мчавшимся всадником. — Это белый, — хитро прищуриваясь и   указывая пальцем на всадника, попробовал обмануть её Алька. — Это белый.   Это царь.      

— Это красный, — ещё хитрее улыбнувшись, ответила   Эмине. — Это Будённый.      

— Это белый, — настойчиво повторил Алька, указывая   на саблю. — Вот сабля.      

— Это красный, — твёрдо повторила Эмине, указывая   на серую папаху. — Вот звезда!      

И, рассмеявшись, оба очень довольные, что хорошо поняли друг   друга, они вприпрыжку понеслись к кустам, откуда доносилось нестройное пение   октябрят.      

Проводив Альку к октябрятам, Натка повернула к сосновой роще   и натолкнулась на звеньевого третьего звена Иоську. В одной руке Иоська тащил   что-то длинное, свёрнутое в трубочку, а в другой — маленький, крепко завязанный   узелок.      

— Ты откуда? Куда?      

— В клуб бегал, — быстро и неохотно ответил   Иоська, подпрыгивая и увёртливо пряча узелок за спину.—      

В клуб за плакатами. Мы сейчас рассказ будем читать о   танках.      

— Иоська, — удивилась Натка, — почему же это   о танках, когда у тебя сегодня по плану не танки, а памятка   пионеру-автодоровцу?      

— Памятка потом. Мы сегодня с купанья шли — глядим,   четыре танка ползут. Интересно! Я скорей в библиотеку. Давай, думаю, сегодня,   пока интересно, будем читать о танках.      

— Ну ладно, Иоська. Это хорошо. А что это ты в узелке   за спиной прячешь?      

— Это? Это орехи, — с отчаянием заговорил Иоська,   ещё нетерпеливей подпрыгивая и отскакивая от Натки. — Это я такую игру   придумал. Мне инструктор написал семь вопросов о танках. Ну вот, кто угадает, а   кто не угадает…      

Да ты хоть скажи, откуда орехи-то взял?      

Но тут увёртливый Иоська подпрыгнул так высоко, как будто бы   камни очень сильно прижгли ему голые пятки, и, замотав головой, не дожидаясь   расспросов, он юркнул в кусты.Из-за подготовки к костру перепутались и разорвались все   звенья. Певцы ушли в хоровой кружок, гимнасты — на спортивную площадку, танцоры   — в клуб. И, пользуясь этой весёлой суматохой, никем не замеченные, двое ребят   скрылись потихоньку из лагеря.      

Добравшись по глухой тропке до развалин маленькой крепости,   они вытащили клубок тонкой бечевы и огарок стеариновой свечки. Раздвигая   заросли густой душистой полыни, они пробрались к небольшой чёрной дыре у   подножия дряхлой башенки. Ярко жгло полуденное солнце, и от этого пахнувшее   сыростью отверстие казалось ещё более чёрным и загадочным.      

— А что, если у нас бечевы не хватит, тогда как? —   спросил Владик, привязывая свечку к концу длинной палки. — А что, если   вдруг под ногами обрыв? Я, знаешь, Толька, где-то читал такое, что вот идёшь…   идёшь подземным ходом, вдруг — бац, и летишь ты в пропасть. А внизу, в этой   пропасти, разные гадюки… змеи…      

— Какие ещё змеи? — переспросил Толька, поглядывая   на сырую чёрную дыру. — И что ты, Владик, всегда какую-нибудь ерунду   придумываешь? То тебе порошком натереться, то тебе змеи. Ты лучше бы свечку   покрепче привязал, а то слетит свечка, вот тебе и будут змеи.      

— А что, Толька, — обматывая свечку, задумчиво   продолжал Владик, — а что, если мы спустимся, вдруг обвалится башня и   останемся мы с тобой запертыми в подземных ходах? Я где-то тоже такое читал.   Сначала они свечи поели, потом башмаки, потом ремни, а потом, кажется, и друг   друга сожрали. Очень интересная книга.      

— И что ты, Владик, всегда какую-то ерунду   читаешь? — совсем уже унылым голосом спросил Толька и опять покосился на   чёрную дыру.      

— Лезем! — оборвал его Владик. — Мало ли что   я говорю! Это я тебя, дурака, дразню.      

Он зажёг свечу и осторожно спустил ноги на покатый каменистый   вход. Толька, держа в руках клубок с разматывающейся бечевой, полез вслед за   ним.      

Потихоньку ощупывая каждый камешек, они прошли метров пять.   Здесь ход круто сворачивал направо. Оглянувшись ещё раз на просвет, они   решительно повернули вправо. Но, к своему разочарованию, они очутились в   небольшом затхлом подвальчике, заваленном мусором и щебнем. Никакого подземного   хода не было.      

— Тоже, крепость! — рассердился Толька. — А   всё, Владик, ты. Полезем да полезем. Ну, вот тебе и полезли. Идём лучше назад,   а то я ногой в какую-то дрянь наступил.      

Они выбрались из погреба и, цепляясь за уступы, залезли на   поросшую кустами башенку. Отсюда было видно море — огромное и пустынное.      

Опустившись на траву, ребята притихли и, щурясь от солнца,   лежали долго и молча.      

— Толька! — спросил вдруг Владик, и, как всегда,   когда он придумывал что-нибудь интересное, глаза его заблестели. — А что,   Толька, если бы налетели аэропланы, надвинулись танки, орудия, собрались бы   белые со всего света и разбили бы они Красную Армию и поставили бы они всё   по-старому?… Мы бы с тобой тогда как?      

— Ещё что! — равнодушно ответил Толька, который   уже привык к странным фантазиям своего товарища.      

— И разбили бы они Красную Армию, — упрямо и   дерзко продолжал Владик, — перевешали бы коммунистов, перекидали б в   тюрьмы комсомольцев, разогнали бы всех пионеров, тогда бы мы с тобой как?      

— Ещё что! — уже с раздражением повторил Толька,   потому что даже он, привыкший к выдумкам Владика, нашёл эти слова очень уж   оскорбительными и невероятными. — Так бы наши им и поддались! Ты знаешь,   какая у нас Красная Армия? У нас советская… На весь мир. У нас у самих танки.   Глупый ты, дурак. И сам ты всё знаешь, а сам нарочно спрашивает, спрашивает…      

Толька покраснел и, презрительно фыркнув, отвернулся от   Владика.      

— Ну и пусть глупый! Пусть знаю, — спокойнее   продолжал Владик. — Ну, а если бы? Тогда бы мы с тобой как?      

— Тогда бы и придумали, — вздохнул Толька.      

— Что там придумывать? — быстро заговорил   Владик. — Ушли бы мы с тобой в горы, в леса. Собрали бы отряд, и всю   жизнь, до самой смерти, нападали бы мы на белых и не изменили, не сдались бы   никогда. Никогда! — повторил он, прищуривая блестящие серые глаза.      

Это становилось интересным. Толька приподнялся на локтях и   повернулся к Владику.      

— Так бы всю жизнь одни и прожили в лесах? —   спросил он, подвигаясь поближе.      

— Зачем одни? Иногда бы мы с тобой переодевались и   пробирались потихоньку в город за приказами. Потом к рабочим. Ведь всех рабочих   они всё равно не перевешают. Кто же тогда работать будет — сами буржуи, что ли?   Потом во время восстания бросились бы все мы к городу, грохнули бы бомбами в   полицию, в белогвардейский штаб, в ворота тюрьмы, во дворцы к генералам, к   губернаторам. Смелее, товарищи! Пусть грохает.      

— Что-то уж очень много грохает! — усомнился   Толька. — Так, пожалуй, и все дома закачаются.      

— Пусть качаются, — ответил Владик. — Так им   и надо. — Тише, Владик! — зашипел вдруг Толька и стиснул локоть   товарища. — Смотри, Владик, кто это?      

Из-за кустов вышел незнакомый чернобородый человек. В руках   он держал что-то продолговатое, завёрнутое в бумагу. По-видимому, он очень   торопился. Оглядываясь по сторонам, он постоял некоторое время не двигаясь,   потом уверенно раздвинул кустарники и исчез в чёрной дыре, из которой ещё   только совсем недавно выбрались ребятишки.      

Не позже чем через пять-шесть минут он вылез обратно и   поспешно скрылся в кустах.      

Озадаченные ребята молча переглянулись, потихоньку   соскользнули вниз и, осторожно пригибаясь, выскочили на тропку.      

Здесь-то и встретили они возвращающегося от Гитаевича   Сергея, который и приказал им передать записку начальнику лагеря.      

       

— Ты знаешь, где мой папа? — спросил Алька, перед   тем как лечь спать. — У него случилась какая-то беда. Он сел на коня и   уехал в горы.      

Алька подумал, повертелся под одеялом и неожиданно спросил:      

— А у тебя, Натка, случалась когда-нибудь беда?      

— Нет, не случалась, — не совсем уверенно ответила   Натка. — А у тебя, Алька?      

— У меня? — Алька запнулся. — А у меня,   Натка, очень, очень большая случилась. Только я тебе про неё не сейчас   расскажу.      

«У него умерла мать», — почему-то подумала Натка, и,   чтобы он не вспоминал об этом, она села на край кровати и рассказала ему   смешную историю о толстой кошке, которую обманул хитрый заяц.      

— Спи, Алька, — сказала Натка, закончив   рассказ. — Уже поздно.      

Но Альке что-то не спалось.      

— Ну, расскажи мне сам что-нибудь, — попросила   Натка. — Расскажи какую-нибудь историю.      

— Я не знаю истории, — подумав, ответил   Алька. — Я знаю одну сказку. Очень хорошая сказка. Только это не такая… не   про кошек и не про зайцев. Это военная, смелая сказка.      

— Расскажи мне, Алька, смелую, военную сказку, —   попросила Натка, и, потушив свет, она подсела к нему поближе.      

Тогда, усевшись на подушку, Алька рассказал ей сказку про   гордого Мальчиша-Кибальчиша, про измену, про твёрдое слово и про неразгаданную   Военную Тайну.      

Потом он уснул, но Натка долго ещё ворочалась, обдумывая эту   странную Алькину сказку.      

Было уже очень поздно, когда далёкий, но сильный гул   ворвался в открытое настежь окно, как будто бы ударили в море залпом могучие,   тяжёлые батареи.      

Натка вздрогнула, но тут же вспомнила, что ещё с вечера всех   вожатых предупредили, что если ночью в горах будут взрывы, то пусть не пугаются   — это так надо.      

Она быстро прошла в палату.      

Однако набегавшиеся за день ребята продолжали крепко спать,   и только трое или четверо подняли головы, испуганно прислушиваясь к непонятному   грохоту. Успокоив их, Натка пошла к себе. Распахнув дверь, она увидела, что,   ухватившись за спинку кровати, Алька стоит на подушке и смотрит широко   открытыми, но ещё сонными глазами.      

— Что это? — спросил он тревожным полушёпотом.      

— Спи, Алька, спи! — быстро ответила Натка,   укладывая его в постель. — Это ничего… Это твой папа поправляет беду.      

— А, папа… — уже закрывая глаза, с улыбкой   повторил Алька и почти тотчас же заснул.      

       

Ребята-октябрята были самым дружным народом в отряде.   Держались они всегда стайкой: петь так петь, играть так играть. Даже рёву   задавали они и то не поодиночке, а сразу целым хором, как это было на днях,   когда их не взяли на экскурсию в горы.      

К полудню Натка увела их на поляну, к сосновой роще, потому   что звеньевой октябрят Роза Ковалёва была в тот день помощником дежурного по   лагерю.      

Едва только Натка опустилась на траву, как октябрята с   криком бросились занимать места поближе и быстро раскинулись вокруг неё весёлой   босоногой звёздочкой.      

— Расскажи, Натка!      

— Почитай, Натка!      

— Покажи картинки!      

— Спой, Натка! — на все голоса закричали   октябрята, протягивая ей книжки, картинки и даже неизвестно для чего   подсовывали прорванный барабан и сломанное чучело полинялой бесхвостой птицы.      

— Расскажи, Натка, интересное, — попросил обиженно   октябрёнок Карасиков. — А то вчера Роза обещала рассказать интересное, а   сама рассказала, как мыть руки да чистить зубы. Разве же это интересное?      

— Расскажи, Натка, сказку, — попросила синеглазая   девчурка и виновато улыбнулась.      

— Сказку? — задумалась Натка. — Я что-то не   знаю сказок. Или нет….. я расскажу вам Алькину сказку. Можно? — спросила   она у насторожившегося Альки.      

— Можно, — позволил Алька, горделиво посматривая   на притихших октябрят.      

— Я расскажу Алькину сказку своими словами. А если я   что-нибудь позабыла или скажу не так, то пусть он меня поправит. Ну вот,   слушайте!      

       

В те дальние-дальние годы, когда только что отгремела по   всей стране война, жил да был Мальчиш-Кибальчиш. В ту пору далеко прогнала   Красная Армия белые войска проклятых буржуинов, и тихо стало на тех широких   полях, на зелёных лугах, где рожь росла, где гречиха цвела, где среди густых   садов да вишнёвых кустов стоял домишко, в котором жил Мальчиш, по прозванию   Кибальчиш, да отец Мальчиша, да старший брат Мальчиша, а матери у них не было.      

Отец работает — сено косит. Брат работает — сено возит. Да и   сам Мальчиш то отцу, то брату помогает или просто с другими мальчишами прыгает   да балуется.      

Гоп!… Гоп!… Хорошо! Не визжат пули, не грохают снаряды, не   горят деревни. Не надо от пуль на пол ложиться, не надо от снарядов в погреба   прятаться, не надо от пожаров в лес бежать. Нечего буржуинов бояться. Некому в   пояс кланяться. Живи да работай — хорошая жизнь!      

Вот однажды — дело к вечеру — вышел Мальчиш-Кибальчиш на   крыльцо. Смотрит он — небо ясное, ветер тёплый, солнце к ночи за Чёрные Горы   садится.      

И всё бы хорошо, да что-то нехорошо. Слышится Мальчишу,   будто то ли что-то гремит, то ли что-то стучит. Чудится Мальчишу, будто пахнет   ветер не цветами с садов, не мёдом с лугов, а пахнет ветер то ли дымом с   пожаров, то ли порохом с разрывов. Сказал он отцу, а отец усталый пришёл.