1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Перевод – Ю.М. Антоновского под  редакцией К.А. Свасьяна.    

"Так  говорил Заратустра.    

Книга для  всех и ни для кого"    

     

Friedrich  Nietzsche    

«Also  Sprach Zarathustra»    

     

     

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *    

     

ПРЕДИСЛОВИЕ ЗАРАТУСТРЫ    

     

     1    

     

Когда  Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины  и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в  течение десяти лет не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его – и в  одно утро поднялся он с зарею, стал перед солнцем и так говорил к нему:    

«Великое  светило! К чему свелось бы твое счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь!    

В  течение десяти лет подымалось ты к моей пещере: ты пресытилось бы своим светом  и этой дорогою, если б не было меня, моего орла и моей змеи.    

Но мы  каждое утро поджидали тебя, принимали от тебя преизбыток твой и благословляли  тебя.    

Взгляни!  Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду; мне  нужны руки, простертые ко мне.    

Я хотел  бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди людей не стали бы опять радоваться  безумству своему, а бедные – богатству своему.    

Для  этого я должен спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер, окунаясь в море и  неся свет свой на другую сторону мира, ты, богатейшее светило!    

Я  должен, подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым хочу  я спуститься.    

Так  благослови же меня, ты, спокойное око, без зависти взирающее даже на чрезмерно  большое счастье!    

Благослови  чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из нее и несла всюду  отблеск твоей отрады!    

Взгляни,  эта чаша хочет опять стать пустою, и Заратустра хочет опять стать человеком».    

– Так  начался закат Заратустры.    

     2    

     

Заратустра  спустился один с горы, и никто не повстречался ему. Но когда вошел он в лес,  перед ним неожиданно предстал старец, покинувший свою священную хижину, чтобы  поискать кореньев в лесу. И так говорил старец Заратустре:    

«Мне не  чужд этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Заратустрой  назывался он; но он изменился.    

Тогда  нес ты свой прах на гору; неужели теперь хочешь ты нести свой огонь в долины?  Неужели не боишься ты кары поджигателю?    

Да, я  узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет отвращения. Не потому ли и  идет он, точно танцует?    

Заратустра  преобразился, ребенком стал Заратустра, Заратустра проснулся: чего же хочешь ты  среди спящих?    

Как на  море, жил ты в одиночестве, и море носило тебя. Увы! ты хочешь выйти на сушу?  Ты хочешь снова сам таскать свое тело?»    

Заратустра  отвечал: «Я люблю людей».    

«Разве  не потому, – сказал святой, – ушел и я в лес и пустыню? Разве не  потому, что и я слишком любил людей?    

Теперь  люблю я Бога: людей не люблю я. Человек для меня слишком несовершенен. Любовь к  человеку убила бы меня».    

Заратустра  отвечал: «Что говорил я о любви! Я несу людям дар».    

«Не  давай им ничего, – сказал святой. – Лучше сними с них что-нибудь и  неси вместе с ними – это будет для них всего лучше, если только это лучше и для  тебя!    

И если  ты хочешь им дать, дай им не больше милостыни и еще заставь их просить ее у тебя!»    

«Нет, –  отвечал Заратустра, – я не даю милостыни. Для этого я недостаточно беден».    

Святой  стал смеяться над Заратустрой и так говорил: «Тогда постарайся, чтобы они приняли  твои сокровища! Они недоверчивы к отшельникам и не верят, что мы приходим,  чтобы дарить.    

Наши  шаги по улицам звучат для них слишком одиноко. И если они ночью, в своих кроватях,  услышат человека, идущего задолго до восхода солнца, они спрашивают себя: куда  крадется этот вор?    

Не ходи  же к людям и оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть,  как я, – медведем среди медведей, птицею среди птиц?»    

«А что  делает святой в лесу?» – спросил Заратустра.    

Святой  отвечал: «Я слагаю песни и пою их; и когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и бормочу  себе в бороду: так славлю я Бога.    

Пением,  плачем, смехом и бормотанием славлю я Бога, моего Бога. Но скажи, что несешь ты  нам в дар?»    

Услышав  эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: «Что мог бы я дать вам! Позвольте  мне скорее уйти, чтобы чего-нибудь я не взял у вас!» – Так разошлись они в  разные стороны, старец и человек, и каждый смеялся, как смеются дети.    

Но когда  Заратустра остался один, говорил он так в сердце своем: «Возможно ли это! Этот  святой старец в своем лесу еще не слыхал о том, что Бог мертв».    

     3    

     

Придя в  ближайший город, лежавший за лесом, Заратустра нашел там множество народа,  собравшегося на базарной площади: ибо ему обещано было зрелище – плясун на  канате. И Заратустра говорил так к народу:    

Я учу  вас о сверхчеловеке.  Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?    

Все  существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом  этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти  человека?    

Что  такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же  самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным  позором.    

Вы  совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя,  Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяны, чем иная  из обезьян.    

Даже  мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я  велю вам стать призраком или растением?    

Смотрите,  я учу вас о сверхчеловеке!    

Сверхчеловек  – смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом  земли!    

Я  заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто  говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, все равно, знают ли они это  или нет.    

Они  презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля:  пусть же исчезнут они!    

Прежде  хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер, и вместе с ним умерли и эти  хулители. Теперь хулить землю – самое ужасное преступление, так же как чтить  сущность непостижимого выше, чем смысл земли!    

Некогда  смотрела душа на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение, –  она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать  от тела и от земли.    

О, эта  душа сама была еще тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была вожделением  этой души!    

Но и  теперь еще, братья мои, скажите мне: что говорит ваше тело о вашей душе? Разве  ваша душа не есть бедность и грязь и жалкое довольство собою?    

Поистине,  человек – это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток  и не сделаться нечистым.    

Смотрите,  я учу вас о сверхчеловеке: он – это море, где может потонуть ваше великое презрение.    

В чем то  самое высокое, что можете вы пережить? Это – час великого презрения. Час, когда  ваше счастье становится для вас отвратительным, так же как ваш разум и ваша  добродетель.    

Час,  когда вы говорите: «В чем мое счастье! Оно – бедность и грязь и жалкое  довольство собою. Мое счастье должно бы было оправдывать само существование!»    

Час,  когда вы говорите: «В чем мой разум! Добивается ли он знания, как лев своей  пищи? Он – бедность и грязь и жалкое довольство собою!»    

Час,  когда вы говорите: «В чем моя добродетель! Она еще не заставила меня безумствовать.  Как устал я от добра моего и от зла моего! Все это бедность и грязь и жалкое  довольство собою!»    

Час,  когда вы говорите: «В чем моя справедливость! Я не вижу, чтобы был я пламенем и  углем. А справедливый – это пламень и уголь!»    

Час,  когда вы говорите: «В чем моя жалость! Разве жалость – не крест, к которому пригвождается  каждый, кто любит людей? Но моя жалость не есть распятие».    

Говорили  ли вы уже так? Восклицали ли вы уже так? Ах, если бы я уже слышал вас так  восклицающими!    

Не ваш  грех – ваше самодовольство вопиет к небу; ничтожество ваших грехов вопиет к  небу!    

Но где  же та молния, что лизнет вас своим языком? Где то безумие, что надо бы привить  вам?    

Смотрите,  я учу вас о сверхчеловеке: он – эта молния, он – это безумие! –    

Пока  Заратустра так говорил, кто-то крикнул из толпы: «Мы слышали уже довольно о канатном  плясуне; пусть нам покажут его!» И весь народ начал смеяться над Заратустрой. А  канатный плясун, подумав, что эти слова относятся к нему, принялся за свое  дело.    

     4    

     

Заратустра  же глядел на народ и удивлялся. Потом он так говорил:    

Человек  – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью.    

Опасно  прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и  остановка.    

В  человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то,  что он переход и гибель.    

Я люблю  тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо идут они по мосту.    

Я люблю  великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому  берегу.    

Я люблю  тех, кто не ищет за звездами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою – а  приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землею сверхчеловека.    

Я люблю  того, кто живет для познания и кто хочет познавать для того, чтобы когда-нибудь  жил сверхчеловек. Ибо так хочет он своей гибели.    

Я люблю  того, кто трудится и изобретает, чтобы построить жилище для сверхчеловека и  приготовить к приходу его землю, животных и растения: ибо так хочет он своей  гибели.    

Я люблю  того, кто любит свою добродетель: ибо добродетель есть воля к гибели и стрела  тоски.    

Я люблю  того, кто не бережет для себя ни капли духа, но хочет всецело быть духом своей  добродетели: ибо так, подобно духу, проходит он по мосту.    

Я люблю  того, кто из своей добродетели делает свое тяготение и свою напасть: ибо так хочет  он ради своей добродетели еще жить и не жить более.    

Я люблю  того, кто не хочет иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель есть  больше добродетель, чем две, ибо она в большей мере есть тот узел, на котором  держится напасть.    

Я люблю  того, чья душа расточается, кто не хочет благодарности и не воздает ее: ибо он  постоянно дарит и не хочет беречь себя.    

Я люблю  того, кто стыдится, когда игральная кость выпадает ему на счастье, и кто тогда  спрашивает: неужели я игрок-обманщик? – ибо он хочет гибели.    

Я люблю  того, кто бросает золотые слова впереди своих дел и исполняет всегда еще больше,  чем обещает: ибо он хочет своей гибели.    

Я люблю  того, кто оправдывает людей будущего и искупляет людей прошлого: ибо он хочет  гибели от людей настоящего.    

Я люблю  того, кто карает своего Бога, так как он любит своего Бога: ибо он должен погибнуть  от гнева своего Бога.    

Я люблю  того, чья душа глубока даже в ранах и кто может погибнуть при малейшем испытании:  так охотно идет он по мосту.    

Я люблю  того, чья душа переполнена, так что он забывает самого себя, и все вещи содержатся  в нем: так становятся все вещи его гибелью.    

Я люблю  того, кто свободен духом и свободен сердцем: так голова его есть только утроба  сердца его, а сердце его влечет его к гибели.    

Я люблю  всех тех, кто являются тяжелыми каплями, падающими одна за другой из темной  тучи, нависшей над человеком: молния приближается, возвещают они и гибнут, как  провозвестники.    

Смотрите,  я провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи; но эта молния называется сверхчеловек.    

     5    

     

Произнесши  эти слова, Заратустра снова посмотрел на народ и умолк. «Вот стоят они, говорил  он в сердце своем, – вот смеются они: они не понимают меня, мои речи не  для этих ушей.    

Неужели  нужно сперва разодрать им уши, чтобы научились они слушать глазами? Неужели  надо греметь, как литавры и как проповедники покаяния? Или верят они только  заикающемуся?    

У них  есть нечто, чем гордятся они. Но как называют они то, что делает их гордыми?  Они называют это культурою, она отличает их от козопасов.    

Поэтому  не любят они слышать о себе слово «презрение». Буду же говорить я к их гордости.    

Буду же  говорить я им о самом презренном существе, а это и есть последний человек».    

И так  говорил Заратустра к народу:    

Настало  время, чтобы человек поставил себе цель свою. Настало время, чтобы человек посадил  росток высшей надежды своей.    

Его  почва еще достаточно богата для этого. Но эта почва будет когда-нибудь бедной и  бесплодной, и ни одно высокое дерево не будет больше расти на ней.    

Горе!  Приближается время, когда человек не пустит более стрелы тоски своей выше человека  и тетива лука его разучится дрожать!    

Я говорю  вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую  звезду. Я говорю вам: в вас есть еще хаос.    

Горе!  Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается  время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя.    

Смотрите!  Я показываю вам последнего человека.    

«Что  такое любовь? Что такое творение? Устремление? Что такое звезда?» – так  вопрошает последний человек и моргает.    

Земля  стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким.  Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех.    

«Счастье  найдено нами», – говорят последние люди, и моргают.    

Они  покинули страны, где было холодно жить: ибо им необходимо тепло. Также любят  они соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло.    

Захворать  или быть недоверчивым считается у них грехом: ибо ходят они осмотрительно. Одни  безумцы еще спотыкаются о камни или о людей!    

От  времени до времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше  яду, чтобы приятно умереть.    

Они еще  трудятся, ибо труд – развлечение. Но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло  их.    

Не будет  более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хлопотно. И кто захотел бы еще  управлять? И кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно.    

Нет  пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует  иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом.    

«Прежде  весь мир был сумасшедший», – говорят самые умные из них, и моргают.    

Все умны  и знают все, что было; так что можно смеяться без конца. Они еще ссорятся, но  скоро мирятся – иначе это расстраивало бы желудок.    

У них  есть свое удовольствьице для дня и свое удовольствьице для ночи; но здоровье –  выше всего.    

«Счастье  найдено нами», – говорят последние люди, и моргают.    

Здесь  окончилась первая речь Заратустры, называемая также «Предисловием», ибо на этом  месте его прервали крик и радость толпы. «Дай нам этого последнего человека, о  Заратустра, – так восклицали они, – сделай нас похожими на этих  последних людей! И мы подарим тебе сверхчеловека!» И все радовались и щелкали  языком. Но Заратустра стал печален и сказал в сердце своем:    

«Они не  понимают меня: мои речи не для этих ушей.    

Очевидно,  я слишком долго жил на горе, слишком часто слушал ручьи и деревья: теперь я  говорю им, как козопасам.    

Непреклонна  душа моя и светла, как горы в час дополуденный. Но они думают, что холоден я и  что говорю я со смехом ужасные шутки.    

И вот  они смотрят на меня и смеются, и, смеясь, они еще ненавидят меня. Лед в смехе  их».    

     6    

     

Но тут  случилось нечто, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным. Ибо тем временем  канатный плясун начал свое дело: он вышел из маленькой двери и пошел по канату,  протянутому между двумя башнями и висевшему над базарной площадью и народом.  Когда он находился посреди своего пути, маленькая дверь вторично отворилась, и  детина, пестро одетый, как скоморох, выскочил из нее и быстрыми шагами пошел во  след первому. «Вперед, хромоногий, – кричал он своим страшным  голосом, – вперед, ленивая скотина, контрабандист, набеленная рожа!  Смотри, чтобы я не пощекотал тебя своею пяткою! Что делаешь ты здесь между башнями?  Ты вышел из башни; туда бы и следовало запереть тебя, ты загораживаешь дорогу  тому, кто лучше тебя!» – И с каждым словом он все приближался к нему – и, когда  был уже на расстоянии одного только шага от него, случилось нечто ужасное, что  сделало уста всех немыми и взор неподвижным: он испустил дьявольский крик и  прыгнул через того, кто загородил ему дорогу. Но этот, увидев, что его соперник  побеждает его, потерял голову и канат; он бросил свой шест и сам еще быстрее,  чем шест, полетел вниз, как какой-то вихрь из рук и ног. Базарная площадь и  народ походили на море, когда проносится буря: все в смятении бежало в разные  стороны, большею частью там, где должно было упасть тело.    

Но  Заратустра оставался на месте, и прямо возле него упало тело, изодранное и  разбитое, но еще не мертвое. Немного спустя к раненому вернулось сознание, и он  увидел Заратустру, стоявшего возле него на коленях. «Что ты тут делаешь? –  сказал он наконец. – Я давно знал, что черт подставит мне ногу. Теперь он  тащит меня в преисподнюю; не хочешь ли ты помешать ему?»    

«Клянусь  честью, друг, – отвечал Заратустра, – не существует ничего, о чем ты  говоришь: нет ни черта, ни преисподней. Твоя душа умрет еще скорее, чем твое  тело: не бойся же ничего!»    

Человек  посмотрел на него с недоверием. «Если ты говоришь правду, – сказал  он, – то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я немного больше животного,  которого ударами и впроголодь научили плясать».    

«Не  совсем так, – сказал Заратустра, – ты из опасности сделал себе  ремесло, а за это нельзя презирать. Теперь ты гибнешь от своего ремесла; за это  я хочу похоронить тебя своими руками».    

На эти  слова Заратустры умирающий ничего не ответил; он только пошевелил рукою, как бы  ища, в благодарность, руки Заратустры. –    

     7    

     

Тем  временем наступил вечер, и базарная площадь скрылась во мраке; тогда рассеялся  и народ, ибо устают даже любопытство и страх. Но Заратустра продолжал сидеть на  земле возле мертвого и был погружен в свои мысли: так забыл он о времени.  Наконец наступила ночь, и холодный ветер подул на одинокого. Тогда поднялся  Заратустра и сказал в сердце своем:    

«Поистине,  прекрасный улов был сегодня у Заратустры. Он не поймал человека, зато труп  поймал он.    

Жутко  человеческое существование и к тому же всегда лишено смысла: скоморох может  стать уделом его.    

Я хочу  учить людей смыслу их бытия: этот смысл есть сверхчеловек, молния из темной тучи,  называемой человеком.    

Но я еще  далек от них, и моя мысль не говорит их мыслям. Для людей я еще середина между  безумцем и трупом.    

Темна  ночь, темны пути Заратустры. Идем, холодный, недвижный товарищ! Я несу тебя  туда, где я похороню тебя своими руками».    

     8    

     

Сказав  это в сердце своем, Заратустра взял труп себе на спину и пустился в путь. Но не  успел он пройти и ста шагов, как человек подкрался к нему и стал шептать ему на  ухо – и гляди-ка, тот, кто говорил, был скоморох с башни. «Уходи из этого  города, о Заратустра, – говорил он, – слишком многие ненавидят тебя  здесь. Ненавидят тебя добрые и праведные, и они зовут тебя своим врагом и  ненавистником; ненавидят тебя правоверные, и они зовут тебя опасным для толпы.  Счастье твое, что смеялись над тобою: и поистине, ты говорил, как скоморох.  Счастье твое, что ты пристал к мертвой собаке; унизившись так, ты спас себя на  сегодня. Но уходи прочь из этого города – или завтра я перепрыгну через тебя,  живой через мертвого». И сказав это, человек исчез; а Заратустра продолжал свой  путь по темным улицам.    

У ворот  города повстречались ему могильщики; они факелом посветили ему в лицо, узнали  Заратустру и много издевались над ним: «Заратустра уносит с собой мертвую  собаку: браво, Заратустра обратился в могильщика! Ибо наши руки слишком чисты  для этой поживы. Не хочет ли Заратустра украсть у черта его кусок? Ну, так и  быть! Желаем хорошо поужинать! Если только черт не более ловкий вор, чем  Заратустра! – Он украдет их обоих, он сожрет их обоих!» И они смеялись и  шушукались между собой.    

Заратустра  не сказал на это ни слова и шел своей дорогой. Он шел два часа по лесам и болотам  и очень часто слышал голодный вой волков; наконец и на него напал голод. Он  остановился перед уединенным домом, в котором горел свет.    

«Голод  нападает на меня, как разбойник, – сказал Заратустра. – В лесах и  болотах нападает на меня голод мой и в глубокую ночь.    

Удивительные  капризы у моего голода. Часто наступает он у меня только после обеда, и сегодня  целый день я не чувствовал его; где же замешкался он?»    

И с  этими слонами Заратустра постучался в дверь дома. Появился старик; он нес  фонарь и спросил: «Кто идет ко мне и нарушает мой скверный сон?»    

«Живой и  мертвый, – отвечал Заратустра. – Дайте мне поесть и попить; днем я  забыл об этом. Тот, кто кормит голодного, насыщает свою собственную душу: так  говорит мудрость».    

Старик  ушел, но тотчас вернулся и предложил Заратустре хлеб и вино. «Здесь плохой край  для голодающих, сказал он, – поэтому я и живу здесь. Зверь и человек  приходят ко мне, отшельнику. Но позови же своего товарища поесть и попить, он  устал еще больше, чем ты». Заратустра отвечал: «Мертв мой товарищ, было бы  трудно уговорить его поесть». «Это меня не касается, – ворча произнес  старик, – кто стучится в мою дверь, должен принимать то, что я ему  предлагаю. Ешьте и будьте здоровы!» –    

После  этого Заратустра шел еще два часа, доверяясь дороге и свету звезд: ибо он был  привычный ночной ходок и любил всему спящему смотреть в лицо. Но когда стало  светать, Заратустра очутился в глубоком лесу, и дальше уже не было видно  дороги. Тогда он положил мертвого в дупло дерева на высоте своей головы – ибо  он хотел защитить его от волков – и сам лег на землю, на мох. И тотчас уснул  он, усталый телом, но с непреклонной душою.    

     9    

     

Долго  спал Заратустра, и не только утренняя заря, но и час дополуденный прошли по  лицу его. Но наконец он открыл глаза: с удивлением посмотрел Заратустра на лес  и тишину, с удивлением заглянул он внутрь самого себя. Потом он быстро  поднялся, как мореплаватель, завидевший внезапно землю, и возликовал: ибо он  увидел новую истину. И так говорил он тогда в сердце своем:    

«Свет  низошел на меня: мне нужны спутники, и притом живые, – не мертвые спутники  и не трупы, которых ношу я с собою, куда я хочу.    

Мне  нужны живые спутники, которые следуют за мною, потому что хотят следовать сами  за собой – и туда, куда я хочу.    

Свет  низошел на меня: не к народу должен говорить Заратустра, а к спутникам!  Заратустра не должен быть пастухом и собакою стада!    

Сманить  многих из стада – для этого пришел я. Негодовать будет на меня народ и стадо:  разбойником хочет называться Заратустра у пастухов.    

У  пастухов, говорю я, но они называют себя добрыми и праведными. У пастухов,  говорю я, но они называют себя правоверными.    

Посмотри  на добрых и праведных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их  скрижали ценностей, разрушителя, преступника – но это и есть созидающий.    

Посмотри  на правоверных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их  скрижали ценностей, разрушителя, преступника – но это и есть созидающий.    

Спутников  ищет созидающий, а не трупов, а также не стад и не верующих. Созидающих так же,  как он, ищет созидающий, тех, кто пишут новые ценности на новых скрижалях.    

Спутников  ищет созидающий и тех, кто собирал бы жатву вместе с ним: ибо все созрело у  него для жатвы. Но ему недостает сотни серпов; поэтому он вырывает колосья и  негодует.    

Спутников  ищет созидающий и тех, кто умеет точить свои серпы. Разрушителями будут  называться они и ненавистниками добрых и злых. Но они соберут жатву и будут  праздновать.    

Созидающих  вместе с ним ищет Заратустра, собирающих жатву и празднующих вместе с ним ищет  Заратустра: что стал бы он созидать со стадами, пастухами и трупами!    

И ты,  мой первый спутник, оставайся с благом! Хорошо схоронил я тебя в дупле дерева,  хорошо спрятал я тебя от волков.    

Но я  расстаюсь с тобою, ибо время прошло. От зари до зари осенила меня новая истина.    

Ни пастухом,  ни могильщиком не должен я быть. Никогда больше не буду я говорить к народу:  последний раз говорил я к мертвому.    

К  созидающим, к пожинающим, к торжествующим хочу я присоединиться: радугу хочу я  показать им и все ступени сверхчеловека.    

Одиноким  буду я петь свою песню и тем, кто одиночествует вдвоем; и у кого есть еще уши,  чтобы слышать неслыханное, тому хочу я обременить его сердце счастьем своим.    

Я  стремлюсь к своей цели, я иду своей дорогой; через медлительных и нерадивых перепрыгну  я. Пусть будет моя поступь их гибелью!»    

     10    

     

Так  говорил Заратустра в сердце своем, а солнце стало уже на полдень; тогда он  вопросительно взглянул на небо: ибо услышал над собою резкий крик птицы. И он  увидел орла: описывая широкие круги, несся тот в воздух, а с ним – змея, но не  в виде добычи, а как подруга: ибо она обвила своими кольцами шею его.    

«Это мои  звери!» – сказал Заратустра и возрадовался в сердце своем.    

«Самое  гордое животное, какое есть под солнцем, и животное самое умное, какое есть под  солнцем, – они отправились разведать.    

Они  хотят знать, жив ли еще Заратустра. И поистине, жив ли я еще?    

Опаснее  оказалось быть среди людей, чем среди зверей, опасными путями ходит Заратустра.  Пусть же ведут меня мои звери!»    

Сказав  это, Заратустра вспомнил слова святого в лесу, вздохнул и говорил так в сердце  своем:    

«Если б  я мог стать мудрее! Если б я мог стать мудрым вполне, как змея моя!    

Но  невозможного хочу я; попрошу же я свою гордость идти всегда вместе с моим умом!    

И если  когда-нибудь мой ум покинет меня – ах, он любит улетать! – пусть тогда моя  гордость улетит вместе с моим безумием!» –    

– Так  начался закат Заратустры.    

 РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ    

     

     О трех превращениях    

     

Три  превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и,  наконец, ребенком становится лев.    

Много  трудного существует для духа, для духа сильного и выносливого, который способен  к глубокому почитанию: ко всему тяжелому и самому трудному стремится сила его.    

Что есть  тяжесть? – вопрошает выносливый дух, становится, как верблюд, на колени и  хочет, чтобы хорошенько навьючили его.    

Что есть  трудное? – так вопрошает выносливый дух; скажите, герои, чтобы взял я это  на себя и радовался силе своей.    

Не  значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать свое высокомерие? Заставить  блистать свое безумие, чтобы осмеять свою мудрость?    

Или это  значит: бежать от нашего дела, когда оно празднует свою победу? Подняться на  высокие горы, чтобы искусить искусителя?    

Или это  значит: питаться желудями и травой познания и ради истины терпеть голод души?    

Или это  значит: больным быть и отослать утешителей и заключить дружбу с глухими, которые  никогда не слышат, чего ты хочешь?    

Или это  значит: опуститься в грязную воду, если это вода истины, и не гнать от себя холодных  лягушек и теплых жаб?    

Или это  значит: тех любить, кто нас презирает, и простирать руку привидению, когда оно  собирается пугать нас?    

Все  самое трудное берет на себя выносливый дух: подобно навьюченному верблюду, который  спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню.    

Но в  самой уединенной пустыне совершается второе превращение: здесь львом становится  дух, свободу хочет он себе добыть и господином быть в своей собственной  пустыне.    

Своего  последнего господина ищет он себе здесь: врагом хочет он стать ему, и своему последнему  богу, ради победы он хочет бороться с великим драконом.    

Кто же  этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом?  «Ты должен» называется великий дракон. Но дух льва говорит «я хочу».    

Чешуйчатый  зверь «ты должен», искрясь золотыми искрами, лежит ему на дороге, и на каждой  чешуе его блестит, как золото, «ты должен!».    

Тысячелетние  ценности блестят на этих чешуях, и так говорит сильнейший из всех драконов:  «Ценности всех вещей блестят на мне».    

«Все  ценности уже созданы, и каждая созданная ценность – это я. Поистине, „я хочу“  не должно более существовать!» Так говорит дракон.    

Братья  мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему не удовлетворяет вьючный зверь,  воздержный и почтительный?    

Создавать  новые ценности – этого не может еще лев; но создать себе свободу для нового  созидания – это может сила льва.    

Завоевать  себе свободу и священное Нет даже перед долгом – для этого, братья мои, нужно  стать львом.    

Завоевать  себе право для новых ценностей – это самое страшное завоевание для духа выносливого  и почтительного. Поистине, оно кажется ему грабежом и делом хищного зверя.    

Как свою  святыню, любил он когда-то «ты должен»; теперь ему надо видеть даже в этой  святыне произвол и мечту, чтобы добыть себе свободу от любви своей: нужно стать  львом для этой добычи.    

Но  скажите, братья мои, что может сделать ребенок, чего не мог бы даже лев? Почему  хищный лев должен стать еще ребенком?    

Дитя  есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо,  начальное движение, святое слово утверждения.    

Да, для  игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли  хочет теперь дух, свой мир находит потерявший мир.    

Три  превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом, львом верблюд и,  наконец, лев ребенком. –    

Так  говорил Заратустра. В тот раз остановился он в городе, названном: Пестрая  корова.    

     О кафедрах добродетели    

     

Заратустре  хвалили одного мудреца, который умел хорошо говорить о сне и о добродетели; за  это его высоко чтили и награждали, и юноши садились перед кафедрой его. К нему  пошел Заратустра и вместе с юношами сел перед кафедрой его. И так говорил  мудрец:    

Честь и  стыд перед сном! Это первое! И избегайте встречи с теми, кто плохо спит и бодрствует  ночью!    

Стыдлив  и вор в присутствии сна: потихоньку крадется он в ночи. Но нет стыда у ночного  сторожа: не стыдясь, трубит он в свой рог.    

Уметь  спать – не пустяшное дело: чтобы хорошо спать, надо бодрствовать в течение  целого дня.    

Десять  раз должен ты днем преодолеть самого себя: это даст хорошую усталость, это мак  души.    

Десять  раз должен ты мириться с самим собою: ибо преодоление есть обида, и дурно спит  непомирившийся.    

Десять  истин должен найти ты в течение дня: иначе ты будешь и ночью искать истины и  твоя душа останется голодной.    

Десять  раз должен ты смеяться в течение дня и быть веселым: иначе будет тебя ночью беспокоить  желудок, этот отец скорби.    

Немногие  знают это; но надо обладать всеми добродетелями, чтобы спать хорошо. Не дал ли  я ложного свидетельства? Не нарушил ли я супружеской верности?    

Не  позволил ли я себе пожелать рабыни ближнего моего? Все это мешало бы хорошему сну.    

И даже  при существовании всех добродетелей надо еще понимать одно: уметь вовремя послать  спать все добродетели.    

Чтобы не  ссорились между собой эти милые бабенки! И на твоей спине, несчастный!    

Живи в  мире с Богом и соседом: этого требует хороший сон. И живи также в мире с соседским  чертом! Иначе ночью он будет посещать тебя.    

Чти  начальство и повинуйся ему, даже хромому начальству! Этого требует хороший сон.  Разве моя вина, если власть любит ходить на хромых ногах?    

Тот,  по-моему, лучший пастух, кто пасет своих овец на тучных лугах: этого требует  хороший сон.    

Я не  хочу ни больших почестей, ни больших сокровищ: то и другое раздражает  селезенку. Однако дурно спится без доброго имени и малых сокровищ.    

Малочисленное  общество для меня предпочтительнее, чем злое; но и оно должно приходить и  уходить вовремя: этого требует хороший сон.    

Мне  также очень нравятся нищие духом: они способствуют сну. Блаженны они, особенно  если всегда воздают им должное.    

Так  проходит день у добродетельного. Но когда наступает ночь, я остерегаюсь,  конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы его призывали – его, господина всех  добродетелей!    

Но я  размышляю, что я сделал и о чем думал в течение дня. Пережевывая, спрашиваю я себя  терпеливо, как корова: каковы же были твои десять преодолений?    

И каковы  были те десять примирений, десять истин и десять смехов, которыми мое сердце  радовало себя?    

При  таком обсуждении и взвешивании сорока мыслей на меня сразу нападает сон, незваный,  господин всех добродетелей.    

Сон  колотит меня по глазам – и они тяжелеют. Сон касается уст моих, и они остаются  отверстыми.    

Поистине,  тихими шагами приходит он ко мне, лучший из воров, и похищает у меня мысли:  глупый стою я тогда, как эта кафедра.    

Но  недолго стою я так: затем я уже лежу. –    

Слушая  эти речи мудреца, Заратустра смеялся в сердце своем: ибо свет низошел на него.  И так говорил он в сердце своем:    

Глупцом  кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями; но я верю, что хорошо ему  спится.    

Счастлив  уже и тот, кто живет вблизи этого мудреца! Такой сон заразителен; даже сквозь  толстую стену заразителен он.    

Чары  живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши перед проповедником добродетели.    

Его  мудрость гласит: так бодрствовать, чтобы сон был спокойный. И поистине, если бы  жизнь не имела смысла и я должен был бы выбрать бессмыслицу, то эта бессмыслица  казалась бы мне наиболее достойной избрания.    

Теперь я  понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего, когда искали учителей добродетели.  Хорошего сна искали себе и увенчанной маками добродетели!    

Для всех  этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была сном без сновидений: они не  знали лучшего смысла жизни.    

И теперь  еще встречаются люди, похожие на этого проповедника добродетели, не всегда,  однако, такие же честные, но их время прошло. И не долго стоять им, как уже  будут они лежать.    

Блаженны  сонливые: ибо скоро станут они клевать носом. –    

Так  говорил Заратустра.    

     О потусторонниках    

     

Однажды  и Заратустра устремил мечту свою по ту сторону человека, подобно всем потусторонникам.  Актом страдающего и измученного Бога показался тогда мне мир.    

Сном  показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога: разноцветным дымом пред  очами божественного недовольника.    

Добро и  зло, и радость и страдание, и я и ты – все показалось мне разноцветным дымом  пред очами Творца. Отвратить взор свой от себя захотел Творец – и тогда создал  он мир.    

Опьяняющей  радостью служит для страдающего – отвратить взор от страдания своего и забыться.  Опьяняющей радостью и самозабвением казался мне некогда мир.    

Этот  мир, вечно несовершенный, отражение вечного противоречия и несовершенный образ  – опьяняющая радость для его несовершенного Творца, – таким казался мне  некогда мир.    

Итак,  однажды устремил и я свою мечту по ту сторону человека, подобно всем потусторонникам.  Правда ли, по ту сторону человека?    

Ах,  братья мои, этот Бог, которого я создал, был человеческим творением и  человеческим безумием, подобно всем богам!    

Человеком  был он, и притом лишь бедной частью человека и моего Я: из моего собственного  праха и пламени явился он мне, этот призрак! И поистине, не из потустороннего  мира явился он мне!    

Что же  случилось, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнес свой собственный  прах на гору, более светлое пламя обрел я себе. И вот! Призрак удалился от  меня!    

Теперь  это было бы для меня страданием и мукой для выздоровевшего – верить в подобные  призраки; теперь это было бы для меня страданием и унижением. Так говорю я  потусторонникам.    

Страданием  и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким безумием счастья,  которое испытывает только страдающий больше всех.    

Усталость,  желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца, бедная усталость  неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры.    

Верьте  мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, ощупывало пальцами обманутого духа  последние стены.    

Верьте  мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, слышало, как вещало чрево бытия.    

И тогда  захотело оно пробиться головою сквозь последние стены, и не только  головою, – и перейти в «другой мир».    

Но  «другой мир» вполне сокрыт от человека, этот обесчеловеченный, бесчеловечный  мир, составляющий небесное Ничто; и чрево бытия не вещает человеку иначе, как  голосом человека.    

Поистине,  трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его вещать. Скажите мне, братья  мои, разве самая дивная из всех вещей не доказана еще лучшим образом?    

Да, это Я  и его противоречие и путаница говорит самым правдивым образом о своем бытии,  это созидающее, хотящее и оценивающее Я, которое есть мера и ценность  вещей.    

И это  самое правдивое бытие – Я – говорит о теле и стремится к телу, даже  когда оно творит и предается мечтам и бьется разбитыми крыльями.    

Все  правдивее научается оно говорить, это Я; и чем больше оно научается, тем  больше находит оно слов, чтобы хвалить тело и землю.    

Новой  гордости научило меня мое Я, которой учу я людей: не прятать больше  головы в песок небесных вещей, а гордо держать ее, земную голову, которая  создает смысл земли!    

Новой  воле учу я людей: идти той дорогой, которой слепо шел человек, и хвалить ее, и  не уклоняться от нее больше в сторону, подобно больным и умирающим!    

Больными  и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изобрели небо и искупительные  капли крови; но даже и эти сладкие и мрачные яды брали они у тела и земли!    

Своей  нищеты хотели они избежать, а звезды были для них слишком далеки. Тогда вздыхали  они: «О, если б существовали небесные пути, чтобы прокрасться в другое бытие и  счастье!» – тогда изобрели они свою выдумку и кровавое пойло!    

Эти  неблагодарные – они грезили, что отреклись от своего тела и от этой земли. Но  кому же обязаны они судорогами и блаженством своего отречения? Своему телу и  этой земле.    

Снисходителен  Заратустра к больным. Поистине, он не сердится на их способы утешения и на их  неблагодарность. Пусть будут они выздоравливающими и преодолевающими и пусть создадут  себе высшее тело!    

Не  сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с нежностью взирает на  свою мечту и в полночь крадется к могиле своего Бога; но болезнью и больным  телом остаются для меня его слезы.    

Много  больного народу встречалось всегда среди тех, кто предается грезам и одержим Богом;  яростно ненавидят они познающего и ту самую младшую из добродетелей, которая  зовется – правдивость.    

Они  смотрят всегда назад, в темные времена: тогда поистине мечта и вера были  другими вещами, неистовство разума было богоподобием, а сомнение грехом.    

Слишком  хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят, чтобы в них верили и чтобы сомнение  было грехом. Слишком хорошо знаю я также, во что сами они верят больше всего.    

Поистине,  не в потусторонние миры и искупительные капли крови, но в тело больше всего  верят они, и на свое собственное тело смотрят они как на вещь в себе.    

Но  болезненной вещью является оно для них – и они охотно вышли бы из кожи вон. Поэтому  они прислушиваются к проповедникам смерти и сами проповедуют потусторонние  миры.    

Лучше  слушайтесь, братья мои, голоса здорового тела: это – более правдивый и чистый голос.    

Более  правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и прямоугольное; и оно говорит  о смысле земли. –    

Так  говорил Заратустра.    

     О презирающих тело    

     

К презирающим  тело хочу я сказать мое слово. Не переучиваться и переучивать должны они меня,  но только проститься со своим собственным телом – и таким образом стать немыми.    

«Я тело  и душа» – так говорит ребенок. И почему не говорить, как дети?    

Но  пробудившийся, знающий, говорит: я – тело, только тело, и ничто больше; а душа  есть только слово для чего-то в теле.    

Тело –  это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастырь.    

Орудием  твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты называешь «духом»  это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума.    

Я говоришь ты и гордишься этим  словом. Но больше его – во что не хочешь ты верить – тело твое с его большим  разумом: оно не говорит Я, но делает Я.    

Что  чувствует чувство и что познает ум – никогда не имеет в себе своей цели. Но  чувство и ум хотели бы убедить тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны  они.    

Орудием  и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит еще Само. Само ищет  также глазами чувств, оно прислушивается также ушами духа.    

Само  всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоевывает,  разрушает. Оно господствует и является даже господином над Я.    

За  твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель,  неведомый мудрец, – он называется Само. В твоем теле он живет; он и есть  твое тело.    

Больше  разума в твоем теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает, к чему нужна твоему  телу твоя высшая мудрость?    

Твое  Само смеется над твоим Я и его гордыми скачками. «Что мне эти скачки и  полеты мысли? – говорит оно себе. – Окольный путь к моей цели. Я  служу помочами для Я и суфлером его понятий».    

Само  говорит к Я: «Здесь ощущай боль!» И вот оно страдает и думает о том, как  бы больше не страдать, – и для этого именно должно оно думать.    

Само  говорит к Я: «Здесь чувствуй радость!» И вот оно радуется и думает о  том, как бы почаще радоваться, – и для этого именно должно оно  думать.    

К  презирающим тело хочу я сказать слово. То, что презирают они, не оставляют они  без призора. Что же создало призор и презрение и ценность и волю?    

Созидающее  Само создало себе призор и презрение, оно создало себе радость и горе. Созидающее  тело создало себе дух как длань своей воли.    

Даже в  своем безумии и презрении вы, презирающие тело, вы служите своему Само. Я говорю  вам: ваше Само хочет умереть и отворачивается от жизни.    

Оно уже  не в силах делать то, чего оно хочет больше всего, – созидать дальше себя.  Этого хочет оно больше всего, в этом вся страстность его.    

Но  теперь это для него слишком поздно – и вот ваше Само хочет погибнуть, вы,  презирающие тело.    

Ваше  Само хочет погибнуть, и потому вы стали презирающими тело! Ибо вы уже больше не  в силах созидать дальше себя.    

И потому  вы негодуете на жизнь и землю. Бессознательная зависть светится в косом взгляде  вашего презрения.    

Я не следую  вашим путем, вы, презирающие тело! Для меня вы не мост, ведущий к сверхчеловеку! –    

Так  говорил Заратустра.    

     О радостях и страстях    

     

Брат  мой, если есть у тебя добродетель и она твоя добродетель, то ты не владеешь ею  сообща с другими.    

Конечно,  ты хочешь называть ее по имени и ласкать ее: ты хочешь подергать ее за ушко и  позабавиться с нею.    

И  смотри! Теперь ты обладаешь ее именем сообща с народом, и сам ты с твоей  добродетелью стал народом и стадом!    

Лучше  было бы тебе сказать: «нет слова, нет названия тому, что составляет муку и сладость  моей души, а также голод утробы моей».    

Пусть  твоя добродетель будет слишком высока, чтобы доверить ее имени: и если ты должен  говорить о ней, то не стыдись говорить, лепеча.    

Говори,  лепеча: «Это мое добро, каким я люблю его, каким оно всецело мне  нравится, и лишь таким я хочу его.    

Не  потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом, и не потому я хочу его,  чтобы было оно человеческим установлением и человеческой нуждой: да не служит  оно мне указателем на небо или в рай.    

Только  земную добродетель люблю я: в ней мало мудрости и всего меньше разума всех  людей.    

Но эта  птица свила у меня гнездо себе, поэтому я люблю и прижимаю ее к сердцу – теперь  на золотых яйцах она сидит у меня».    

Так  должен ты лепетать и хвалить свою добродетель.    

Некогда  были у тебя страсти, и ты называл их злыми. А теперь у тебя только твои добродетели:  они выросли из твоих страстей.    

Ты  положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали твоей добродетелью и  твоей радостью.    

И если б  ты был из рода вспыльчивых, или из рода сластолюбцев, или изуверов, или людей  мстительных:    

Все-таки  в конце концов твои страсти обратились бы в добродетели и все твои демоны – в  ангелов.    

Некогда  были дикие псы в погребах твоих, но в конце концов обратились они в птиц и прелестных  певуний.    

Из своих  ядов сварил ты себе бальзам свой; ты доил корову – скорбь свою, – теперь  ты пьешь сладкое молоко ее вымени.    

И отныне  ничего злого не вырастает из тебя, кроме зла, которое вырастает из борьбы твоих  добродетелей.    

Брат  мой, если ты счастлив, то у тебя одна добродетель, и не более: тогда  легче проходишь ты по мосту.    

Почтенно  иметь много добродетелей, но это тяжелая участь, и многие шли в пустыню и  убивали себя, ибо они уставали быть битвой и полем битвы добродетелей.    

Брат  мой, зло ли война и битвы? Однако это зло необходимо, необходимы и зависть, и недоверие,  и клевета между твоими добродетелями.    

Посмотри,  как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего: она хочет всего твоего духа,  чтобы был он ее глашатаем, она хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и  любви.    

Ревнива  каждая добродетель в отношении другой, а ревность – ужасная вещь. Даже добродетели  могут погибнуть из-за ревности.    

Кого  окружает пламя ревности, тот обращает наконец, подобно скорпиону, отравленное  жало на самого себя.    

Ах, брат  мой, разве ты никогда еще не видел, как добродетель клевещет на себя и жалит  самое себя?    

Человек  есть нечто, что должно превзойти; и оттого должен ты любить свои добродетели –  ибо от них ты погибнешь.    

Так  говорил Заратустра.    

     О бледном преступнике    

     

Вы не  хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносители, пока животное не наклонит головы?  Взгляните, бледный преступник склонил голову, из его глаз говорит великое  презрение.    

«Мое Я  есть нечто, что должно превзойти: мое Я служит для меня великим  презрением к человеку» – так говорят глаза его.    

То, что  он сам осудил себя, было его высшим мгновением; не допускайте, чтобы тот, кто  возвысился, опять опустился в свою пропасть!    

Нет  спасения для того, кто так страдает от себя самого, – кроме быстрой  смерти.    

Ваше убийство,  судьи, должно быть жалостью, а не мщением. И, убивая, блюдите, чтобы сами вы  оправдывали жизнь!    

Недостаточно  примириться с тем, кого вы убиваете. Ваша печаль да будет любовью к  сверхчеловеку: так оправдаете вы свою все еще жизнь!    

«Враг»  должны вы говорить, а не «злодей»; «больной» должны вы говорить, а не «негодяй»;  «сумасшедший» должны вы говорить, а не «грешник».    

И ты,  красный судья, если бы ты громко сказал все, что ты совершил уже в мыслях, каждый  закричал бы: «Прочь эту скверну и этого ядовитого червя!»    

Но одно  – мысль, другое – дело, третье – образ дела. Между ними не вращается колесо  причинности.    

Образ  сделал этого бледного человека бледным. На высоте своего дела был он, когда он  совершал его; но он не вынес его образа, когда оно совершилось.    

Всегда  смотрел он на себя как на свершителя одного свершения. Безумием называю  я это: исключение обернулось ему сущностью его.    

Черта  околдовывает курицу; чертовщина, которой он отдался, околдовывает его бедный  разум – безумием после дела называю я это.    

Слушайте  вы, судьи! Другое безумие существует еще – это безумие перед делом. Ах,  вы вползли недостаточно глубоко в эту душу!    

Так  говорит красный судья: «но ради чего убил этот преступник? Он хотел ограбить».    

Но я  говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа – он жаждал счастья ножа!    

Но его  бедный разум не понял этого безумия и убедил его. «Что толку в крови! –  говорил он. – Не хочешь ли ты по крайней мере совершить при этом грабеж?  Отмстить?»    

И он  послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него его речь – и вот,  убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия.    

И теперь  опять свинец его вины лежит на нем, и опять его бедный разум стал таким затекшим,  таким расслабленным, таким тяжелым.    

Если бы  только он мог тряхнуть головою, его бремя скатилось бы вниз; но кто тряхнет эту  голову?    

Что  такое этот человек? Куча болезней, через дух проникающих в мир: там ищут они  своей добычи.    

Что  такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко вместе бывают  спокойны, – и вот они расползаются и ищут добычи в мире.    

Взгляните  на это бедное тело! Что оно выстрадало и чего страстно желало, вот что пыталась  объяснить себе эта бедная душа – она объясняла это как радость убийства и  алчность к счастью ножа.    

Кто  теперь становится больным, на того нападает зло, которое теперь считается злом:  страдание хочет он причинять тем самым, что ему причиняет страдание. Но были  другие времена и другое зло и добро.    

Некогда  были злом сомнение и воля к самому себе. Тогда становился больной еретиком и  колдуном: как еретик и колдун, страдал он и хотел заставить страдать других.    

Но это  не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым, говорите вы мне. Но что мне  за дело до ваших добрых!    

Многое в  ваших добрых вызывает во мне отвращение, и поистине не их зло. Я хотел бы,  чтобы безумие охватило их, от которого они бы погибли, как этот бледный  преступник!    

Поистине,  я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной, или верностью, или справедливостью;  но у них есть своя добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собою.    

Я –  перила моста на стремительном потоке: держись за меня, кто может за меня  держаться. Но вашим костылем не служу я.    

Так  говорил Заратустра.    

     О чтении и письме    

     

Из всего  написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью – и ты  узнаешь, что кровь есть дух.    

Не легко  понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников.    

Кто  знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще одно столетие читателей  – и дух сам будет смердеть.    

То, что  каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только писание, но и  мысль.    

Некогда  дух был Богом, потом стал человеком, а ныне становится он даже чернью.    

Кто  пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.    

В горах  кратчайший путь – с вершины на вершину; но для этого надо иметь длинные ноги.  Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они, – большими и  рослыми.    

Воздух  разреженный и чистый, опасность близкая и дух, полный радостной злобы, –  все это хорошо идет одно к другому.    

Я хочу,  чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я. Мужество гонит призраки, само  создает себе кобольдов – мужество хочет смеяться.    

Я не  чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу под собой, эта чернота и тяжесть,  над которыми я смеюсь, – такова ваша грозовая туча.    

Вы  смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся.    

Кто из  вас может одновременно смеяться и быть высоко?    

Кто  поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией сцены и жизни.    

Беззаботными,  насмешливыми, сильными – такими хочет нас мудрость: она – женщина и  любит всегда только воина.    

Вы  говорите мне: «жизнь тяжело нести». Но к чему была бы вам ваша гордость поутру  и ваша покорность вечером?    

Жизнь  тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все прекрасные вьючные  ослы и ослицы.    

Что у нас  общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо капля росы лежит у нее на теле?    

Правда,  мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли.    

В любви  всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть немного разума.    

И даже  мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри и те, кто  похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.    

Зреть,  как порхают они, эти легкие вздорные ломкие бойкие душеньки – вот что пьянит Заратустру  до песен и слез.    

Я бы  поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать.    

И когда  я увидел своего демона, я нашел его серьезным, веским, глубоким и торжественным:  это был дух тяжести, благодаря ему все вещи падают на землю.    

Убивают  не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить дух тяжести!    

Я  научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор  я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.    

Теперь я  легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует во мне.    

Так  говорил Заратустра.    

     О дереве на горе    

     

Заратустра  заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда шел он один  по горам, окружавшим город, названный «Пестрая корова», он встретил этого юношу  сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину. Заратустра  дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и говорил так:    

«Если б  я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать.    

Но  ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда он хочет. Невидимые руки еще  больше гнут и терзают нас».    

Тогда  юноша встал в смущении и сказал: «Я слышу Заратустру, я только что думал о  нем». Заратустра отвечал:    

«Чего же  ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.    

Чем  больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю,  вниз, в мрак и глубину, – ко злу».    

«Да, ко  злу! – воскликнул юноша. – Как же возможно, что ты открыл мою душу?»    

Заратустра  засмеялся и сказал: «Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва  выдумают их».    

«Да, ко  злу! – воскликнул юноша еще раз.    

Ты  сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех пор как  стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, – но как же случилось это?    

Я  меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает мое вчера. Я часто перепрыгиваю  ступени, когда поднимаюсь, – этого не прощает мне ни одна ступень.    

Когда я  наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества  заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?    

Мое  презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем больше  презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?    

Как  стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над своим порывистым  дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!»    

Тут  юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил  так:    

«Это  дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко над человеком и  животным.    

И если  бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог понять его: так  высоко выросло оно.    

Теперь  ждет оно и ждет, – чего же ждет оно? Оно находится слишком близко к  облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?»    

Когда  Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении: «Да, Заратустра, ты  говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и ты та молния,  которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился к нам? Зависть  к тебе разрушила меня!» – Так говорил юноша и горько плакал. А Заратустра обнял  его и увел с собою.    

И когда  они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить;    

– Разрывается  сердце мое. Больше, чем твои слова, твой взор говорит мне об опасности, которой  ты подвергаешься.    

Ты еще  не свободен, ты ищешь еще свободы. Бодрствующим сделало тебя твое искание и  лишило тебя сна.    

В  свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты  также жаждут свободы.    

Твои  дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своем погребе, пока твой дух  стремится отворить все темницы.    

По-моему,  ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой становится душа у  таких заключенных, но также лукавой и дурной.    

Очиститься  должен еще освободившийся дух. В нем еще много от тюрьмы и от затхлости: чистым  должен еще стать его взор.    

Да, я  знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай  своей любви и надежды!    

Ты еще  чувствуешь себя благородным, и благородным чувствуют тебя также и другие, кто  не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперек  дороги стоит благородный.    

Даже для  добрых стоит благородный поперек дороги; и даже когда они называют его добрым,  этим хотят они устранить его с дороги.    

Новое  хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет добрый и чтобы старое  сохранилось.    

Но не в  том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет  наглым, будет насмешником и разрушителем.    

Ax, я  знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все  высшие надежды.    

Теперь  жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий, и едва ли цели их простирались  дальше дня.    

«Дух –  тоже сладострастие» – так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их:  теперь ползает он всюду и грязнит все, что гложет.    

Некогда  мечтали они стать героями – теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.    

Но моей  любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свято  свою высшую надежду! –    

Так  говорил Заратустра.    

     О проповедниках смерти    

     

Есть  проповедники смерти; и земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к  жизни.    

Земля  полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если б можно  было «вечной жизнью» сманить их из этой жизни!    

«Желтые»  или «черные» – так называют проповедников смерти. Но я хочу показать их вам еще  и в других красках.    

Вот они  ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют другого выбора, кроме как  вожделение или самоумерщвление. Но и вожделение их – тоже самоумерщвление.    

Они еще  не стали людьми, эти ужасные; пусть же проповедуют они отвращение к жизни и  сами уходят!    

Вот –  чахоточные душою: едва родились они, как уже начинают умирать и жаждут учений  усталости и отречения.    

Они  охотно желали бы быть мертвыми, и мы должны одобрить их волю! Будем же остерегаться,  чтобы не воскресить этих мертвых и не повредить эти живые гробы!    

Повстречается  ли им больной, или старик, или труп, и тотчас говорят они: «жизнь опровергнута!»    

Но  только они опровергнуты и их глаза, видящие только одно лицо в  существовании.    

Погруженные  в глубокое уныние и алчные до маленьких случайностей, приносящих смерть, –  так ждут они, стиснув зубы.    

Или же:  они хватаются за сласти и смеются при этом своему ребячеству; они висят на жизни,  как на соломинке, и смеются, что они еще висят на соломинке.    

Их  мудрость гласит: «Глупец тот, кто остается жить, и мы настолько же глупы. Это и  есть самое глупое в жизни!» –    

«Жизнь  есть только страдание» – так говорят другие и не лгут; так постарайтесь же,  чтобы перестать вам существовать! Так постарайтесь же, чтобы кончилась  жизнь, которая есть только страдание!    

И да  гласит правило вашей добродетели: «ты должен убить самого себя! Ты должен сам себя  украсть у себя!» –    

«Сладострастие  есть грех – так говорят проповедующие смерть, – дайте нам идти стороною и  не рожать детей!»    

«Трудно  рожать, – говорят другие, – к чему еще рожать? Рождаются лишь  несчастные!» И они также проповедники смерти.    

«Нам  нужна жалость, – так говорят третьи. – Возьмите, что есть у меня!  Возьмите меня самого! Тем меньше я буду связан с жизнью!»    

Если б  они были совсем сострадательные, они отбили бы у своих ближних охоту к жизни.  Быть злым – было бы их истинной добротою.    

Но они  хотят освободиться от жизни; что им за дело, что они еще крепче связывают  других своими цепями и даяниями!    

И даже  вы, для которых жизнь есть суровый труд и беспокойство, – разве вы не  очень утомлены жизнью? Разве вы еще не созрели для проповеди смерти?    

Все вы,  для которых дорог суровый труд и все быстрое, новое, неизвестное, – вы  чувствуете себя дурно; ваша деятельность есть бегство и желание забыть самих  себя.    

Если бы  вы больше верили в жизнь, вы бы меньше отдавались мгновению. Но чтобы ждать, в  вас нет достаточно содержания, – и даже чтобы лениться!    

Всюду  раздается голос тех, кто проповедует смерть; и земля полна теми, кому нужно проповедовать  смерть.    

Или  «вечную жизнь» – мне все равно, – если только они не замедлят отправиться  туда!    

Так  говорил Заратустра.    

     О войне и воинах    

     

Мы не  хотим пощады от наших лучших врагов, а также от тех, кого мы любим до глубины  души. Позвольте же мне сказать вам правду!    

Братья  мои по войне! Я люблю вас до глубины души; теперь и прежде я был вашим равным.  И я также ваш лучший враг. Позвольте же мне сказать вам правду!    

Я знаю о  ненависти и зависти вашего сердца. Вы недостаточно велики, чтобы не знать  ненависти и зависти. Так будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя  самих!    

И если  вы не можете быть подвижниками познания, то будьте по крайней мере его ратниками.  Они спутники и предвестники этого подвижничества.    

Я вижу  множество солдат: как хотел бы я видеть много воинов! «Мундиром» называется то,  что они носят; да не будет мундиром то, что скрывают они под ним!    

Будьте  такими, чей взор всегда ищет врага – своего врага. И у некоторых из вас  сквозит ненависть с первого взгляда.    

Своего  врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои мысли! И если ваша мысль не  устоит, все-таки ваша честность должна и над этим праздновать победу!    

Любите  мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир – больше, чем долгий.    

Я  призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Да  будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!    

Можно  молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы и лук; иначе болтают и бранятся.  Да будет ваш мир победою!    

Вы  говорите, что благая цель освящает даже войну? Я же говорю вам, что благо войны  освящает всякую цель.    

Война и  мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость,  а ваша храбрость спасала доселе несчастных.    

Что  хорошо? спрашиваете вы. Хорошо быть храбрым. Предоставьте маленьким девочкам  говорить: «быть добрым – вот что мило и в то же время трогательно».    

Вас  называют бессердечными – но ваше сердце неподдельно, и я люблю стыдливость вашей  сердечности. Вы стыдитесь прилива ваших чувств, а другие стыдятся их отлива.    

Вы  безобразны? Ну, что ж, братья мои! Окутайте себя возвышенным, этой мантией безобразного!    

И когда  ваша душа становится большой, она становится высокомерной; и в вашей возвышенности  есть злоба. Я знаю вас.    

В злобе  встречается высокомерный со слабым. Но они не понимают друг друга. Я знаю вас.    

Враги у  вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их  презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом: тогда успехи вашего врага  будут и вашими успехами.    

Восстание  – это доблесть раба. Вашей доблестью да будет повиновение! Само приказание ваше  да будет повиновением!    

Для  хорошего воина «ты должен» звучит приятнее, чем «я хочу». И все, что вы любите,  вы должны сперва приказать себе.