1 2 3 4 

Пер Валё, Май Шёвалль
ЗАПЕРТАЯ КОМНАТА

I

Церковные часы пробили два, когда она вышла из метро на Вольмар Икскюлльсгатан. Она остановилась, закурила сигарету и быстро зашагала дальше, к Мариинской площади.
Дрожащий колокольный звон напомнил ей о безрадостных воскресных днях детства. Она родилась и выросла всего в нескольких кварталах от Мариинской церкви, где ее крестили и почти двенадцать лет назад конфирмовали. От всей процедуры перед конфирмацией ей запомнилось только одно: как она спросила священника, что подразумевал Стриндберг, говоря о «тоскующем дисканте» колоколов на Мариинской башне. Память не сохранила ответа.
Солнце пекло ей спину, и, миновав Санкт-Паульсгатан, она сбавила шаг, чтобы не вспотеть. Почувствовала вдруг, как расшалились нервы, и пожалела, что перед выходом из дома не приняла успокоительное.
Подойдя к фонтану посредине площади, она смочила в холодной воде носовой платок и села на скамейку в тени деревьев. Сняла очки, быстро вытерла лицо мокрым платком, потом протерла уголком голубой рубашки очки и снова надела их. Большие зеркальные стекла закрывали верхнюю часть лица. Сняв синюю широкополую шляпу из джинсовой ткани, она подняла длинные, до плеч, светлые волосы и вытерла шею. Снова надела шляпу, надвинула ее на лоб и замерла, сжимая платок руками.
Немного погодя она расстелила платок рядом с собой на скамейке и вытерла ладони о джинсы. Посмотрела на свои часы — двенадцать минут третьего — и дала себе еще три минуты на то, чтобы успокоиться.
Когда куранты пробили четверть, она открыла темно-зеленую брезентовую сумку с кожаным ремнем, которая лежала у нее на коленях, взяла со скамейки высохший платок и сунула комком в сумку. Встала, повесила ее на правое плечо и зашагала к Хурнсгатан. Понемногу ей удалось справиться с нервами, и она сказала себе, что все должно получиться, как задумано.
Пятница, 30 июня, для многих уже начался летний отпуск. На Хурнсгатан царило оживление — машины, прохожие. Свернув с площади налево, она оказалась в тени домов.
Она надеялась, что верно выбрала день. Все плюсы и минусы взвешены, в крайнем случае придется отложить операцию на неделю. Конечно, ничего страшного, и все-таки не хочется терзать себя недельным ожиданием.
Она пришла раньше времени и, оставаясь на теневой стороне, посмотрела через улицу на большое окно. Чистое стекло пестрело солнечными бликами, проносившиеся мимо машины тоже мешали, но она разглядела, что шторы опущены.
Она стала медленно прохаживаться по тротуару, делая вид, что ее занимают витрины. Хотя перед часовым магазином поодаль висел большой циферблат, она поминутно глядела на свои часы. И внимательно следила за дверью через улицу.
Без пяти три она направилась к переходу на углу и через четыре минуты очутилась перед дверью банка.
Прежде чем входить, она открыла замок брезентовой сумки, потом толкнула дверь.
Перед ней был длинный прямоугольник зала, в котором располагался филиал известного крупного банка. Дверь и единственное окно образовывали одну короткую сторону, от окна до противоположной стены тянулась стойка, часть левой стены занимали четыре конторки, дальше стоял низкий круглый стол и два круглых табурета с обивкой в красную клетку, а в самом углу вниз уходила крутая винтовая лестница, очевидно ведущая к абонентским ящикам и сейфу.
В зале был только один клиент, он стоял перед стойкой, складывая в портфель деньги и документы.
За стойкой сидели две женщины; третий служащий, мужчина, рылся в картотеке.
Она подошла к конторке и достала из наружного кармана сумки ручку, следя уголком глаза за клиентом, который направился к выходу. Взяла бланк и принялась чертить на нем каракули. Вскоре служащий подошел к двойным дверям и захлопнул на замок наружную часть. Потом он наклонился, поднял щеколду, удерживающую внутреннюю часть, и вернулся на свое место, провожаемый тихим вздохом закрывающейся двери.
Она взяла из сумки платок, поднесла его левой рукой к носу, как будто сморкаясь, и пошла с бланком к стойке.
Дойдя до кассы, сунула бланк в сумку, достала плотную нейлоновую сетку, положила ее на стойку, выхватила пистолет, навела его на кассиршу и, не отнимая от рта платок, сказала:
— Ограбление. Пистолет заряжен, в случае сопротивления буду стрелять. Положите все наличные деньги в эту сетку.
Испуганно глядя на нее, кассирша осторожно взяла сетку и положила перед собой. Вторая женщина, которая в это время поправляла прическу, замерла, потом робко опустила руку с гребенкой. Открыла рот, как будто хотела что-то сказать, но не произнесла ни слова. Мужчина, стоявший у письменного стола, сделал резкое движение, она тотчас направила пистолет на него и крикнула:
— Ни с места! И руки повыше, чтобы я их видела!
Потом опять пригрозила пистолетом остолбеневшей кассирше.
— Поживее! Все кладите!
Кассирша торопливо набила пачками сетку и положила ее на стойку. Мужчина вдруг заговорил:
— Все равно у вас ничего не выйдет. Полиция…
— Молчать! — крикнула она.
Бросив платок в брезентовую сумку, она схватила сетку и ощутила в руке приятную тяжесть. Затем, продолжая угрожать служащим пистолетом, стала медленно отступать к двери.
Неожиданно кто-то метнулся к ней от лестницы в углу зала. Долговязый блондин в отутюженных белых брюках и в синем пиджаке с блестящими пуговицами и большим золотым вензелем на грудном кармане.
По залу раскатился грохот, ее руку дернуло вверх, блондин с вензелем качнулся назад, и она увидела, что на нем совсем новые белые туфли с красной рифленой резиновой подошвой. Лишь когда его голова с отвратительным глухим стуком ударилась о каменный пол, до нее вдруг дошло, что она его застрелила.
Она швырнула пистолет в сумку, кинула безумный взгляд на объятых ужасом служащих и бросилась к двери. Возясь с замком, успела подумать: «Спокойно, я должна идти спокойно», — но, выскочив на улицу, устремилась к переулку чуть не бегом.
Она не различала прохожих, только чувствовала, что кого-то толкает, а в ушах ее по-прежнему стоял грохот выстрела.
Завернув за угол, она побежала, крепко держа сетку в руке; брезентовая сумка колотила ее по бедру. Вот и дом, где она жила ребенком. Она рванула дверь знакомого подъезда и пробежала мимо лестницы во двор. Заставила себя умерить шаг и через подъезд флигеля прошла на следующий двор. Спустилась по крутой лестнице в подвал и села на нижней ступеньке.
Сначала она попыталась запихнуть сетку поверх пистолета в брезентовую сумку, но сетка не влезала. Тогда она сняла шляпу, очки и светлый парик и сунула их в сумку. Ее собственные волосы были темные, с короткой стрижкой. Она встала, расстегнула рубашку, сняла и тоже уложила в сумку. Под верхней рубашкой на ней была черная футболка. Она повесила сумку на левое плечо, взяла сетку и поднялась по лестнице. Пересекла двор, миновала еще несколько подворотен и дворов, перелезла через две или три ограды и наконец очутилась на улице в другом конце квартала.
Она зашла в продовольственный магазин, взяла два литра молока и вместительную хозяйственную сумку из пластика, сунула в нее свою черную сетку, а сверху положила оба пакета с молоком. Потом направилась к станции метро «Слюссен» и поехала домой.

II

Гюнвальд Ларссон прибыл на место преступления на своей сугубо личной машине. Она была красного цвета, редкой для Швеции марки «ЭМВ»[1], и многие считали ее чересчур роскошной для обыкновенного старшего следователя, тем более когда речь шла о служебных поездках. В этот ясный солнечный день он уже сел за руль, чтобы ехать домой, в Булмору, когда Эйнар Рённ выбежал во двор полицейского управления и разрушил его мечты о тихом вечере у себя дома. Эйнар Рённ тоже был старшим следователем отдела насильственных преступлений и, сверх того, пожалуй, единственным другом Гюнвальда Ларссона, так что его сочувствие Гюнвальду Ларссону, вынужденному пожертвовать свободным вечером, было вполне искренним.
Рённ выехал на Хурнсгатан на служебной машине. Когда он добрался до банка, там уже были сотрудники ближайшего участка, а Гюнвальд Ларссон успел даже приступить к опросу служащих.
У дверей банка теснился народ, и, когда Рённ ступил на тротуар, один из полицейских, сверливших глазами зевак, обратился к нему:
— У меня тут есть свидетели, которые говорят, будто слышали выстрел. Как с ними быть?
— Попросите их задержаться, — ответил Рённ. — А остальным лучше разойтись.
Полицейский кивнул, а Рённ вошел в банк.
На мраморном полу между стойкой и конторками лежал убитый. Он лежал на спине, раскинув руки и согнув в колене левую ногу. Штанина задралась, ниже нее белел орлоновый[2] носок с темно-синим якорьком и поблескивала светлыми волосками загорелая нога. Пуля попала в лицо, и от затылка по полу растеклась густая кровь.
Служащие сидели за стойкой, в дальнем углу. Гюнвальд Ларссон примостился перед ними на краю стола. Он записывал в блокнот показания, которые звенящим от волнения голосом давала кассирша.
Заметив Рённа, Гюнвальд Ларссон поднял широченную правую ладонь, и женщина смолкла на полуслове. Гюнвальд Ларссон встал, откинул перекладину в стойке, подошел с блокнотом к Рённу и указал кивком на убитого:
— Ишь, как его отделали. Останешься здесь? А я потолкую со свидетелями… скажем, во втором участке на Русенлюндсгатан. Чтобы вы могли работать тут без помех.
Рённ кивнул.
— Я слышал, будто это какая-то дева потрудилась, — сказал он. — И унесла денежки. Кто-нибудь видел, куда она подалась?
— Во всяком случае, никто из служащих, — ответил Гюнвальд Ларссон. — Один молодчик на улице как будто заметил машину, которая рванула с места, но он не обратил внимания на номер и насчет марки не уверен, так что от него мало проку. Но я потом еще потолкую с ним.
— А этот кто такой? — Рённ показал на убитого.
— Болван какой-то, вздумал разыграть героя, схватить грабителя. А она, понятное дело, с испугу взяла да выстрелила. Здешний персонал знает его, постоянный клиент. У него внизу абонентский ящик, и черт дернул его подняться именно в эту минуту. — Гюнвальд Ларссон заглянул в блокнот. — Преподаватель гимнастики, фамилия — Гордон.
— Не иначе вообразил себя Молниеносным Гордоном из комикса, — сказал Рённ.
Гюнвальд Ларссон пристально поглядел на него.
Рённ покраснел и поспешил переменить тему:
— Ничего, мы найдем портрет грабителя в этой штуке. Он показал на укрепленную под потолком кинокамеру.
— Если не забыли пленку зарядить и резкость навести, — скептически произнес Гюнвальд Ларссон. — И если кассирша кнопку нажала.
Большинство банковских отделений теперь было оснащено кинокамерами, которые автоматически включались, когда дежурный кассир нажимал ногой кнопку в полу, — единственная мера, предписанная персоналу на случай появлений грабителей. С некоторых пор вооруженные налеты участились, и тогда начальство распорядилось, чтобы служащие не подвергали себя опасности, не пытались помешать налетчикам или задержать их, а сразу выдавали деньги. Однако было бы неверно думать, что такое решение вызвано заботой о персонале и прочими гуманными соображениями: просто опыт показал, что в конечном счете банкам и страховым обществам это выгоднее, чем выплачивать компенсацию пострадавшим, а то и пожизненное пособие семьям погибших.
Приехал судебный врач, и Рённ пошел к своей машине за оперативной сумкой. Он работал по старинке, но нередко с успехом. Гюнвальд Ларссон отправился в полицейский участок на Русенлюндсгатан, захватив с собой троих служащих и еще четверых свидетелей, которые вызвались дать показания.
Ему отвели помещение, он снял замшевую куртку, повесил ее на спинку стула и приступил к предварительному опросу.
Показания троих служащих банка совпадали, зато остальные четыре свидетельства сильно расходились.
Первым из четырех был мужчина сорока двух лет, который находился в подъезде метрах в пяти от банка, когда прозвучал выстрел. Он видел, как по улице пробежала девушка в черной шляпе и зеркальных очках, А когда он примерно через полминуты выглянул из подъезда, метрах в пятнадцати от него рванула с места зеленая легковая машина, как ему показалось, «опель». Машина умчалась в сторону площади Хурнсплан, и вроде бы девушка в черной шляпе сидела на заднем сиденье. Номер он не рассмотрел, а буквы, кажется, «АБ».
Следующая свидетельница, владелица небольшого магазина рядом с банком, стояла в дверях своей лавки и вдруг услышала громкий хлопок. Сперва ей почудилось, что хлопнуло в кухоньке за торговым помещением, и она побежала туда: думала, газ взорвался. Убедившись, что плита в порядке, она вернулась к двери. Выглянула на улицу и увидела, как большая синяя машина развернулась посреди улицы, только шины завизжали. В ту же минуту из банка выбежала женщина и закричала, что человека застрелили. Свидетельница не видела, кто сидел в машине, номера не запомнила, в марках машин не разбиралась. Что-то похожее на такси.
Третий свидетель, рабочий-металлист тридцати двух лет, дал более подробные показания. Он не слышал выстрела, во всяком случае, не обратил на него внимания. Шел по улице, вдруг из банка выскочила девушка. Она торопилась и, проходя мимо, толкнула его. Лица он не разглядел. Возраст — лет около тридцати. На ней были синие брюки, синяя рубашка, шляпа, в руке она держала темную сумку. Он видел, как она подошла к машине с буквой «А» и двумя тройками в номере. Машина — «рено-16», светло-бежевая. За рулем сидел худощавый мужчина лет двадцати-двадцати пяти. У него длинные, косматые черные волосы, белая футболка, очень бледное лицо. Второй мужчина, постарше, стоял на тротуаре рядом с машиной. Он открыл девушке заднюю дверцу, потом закрыл и сел рядом с водителем. Плечистый, рост около ста восьмидесяти сантиметров, волосы пепельные, курчавые, очень пышные, румяное лицо. Одет в черные расклешенные брюки и черную рубашку из какого-то блестящего материала. Машина развернулась и ушла в сторону Слюссена.
Показания металлиста привели Гюнвальда Ларссона в замешательство, и он прочел свою запись еще раз, прежде чем пригласить последнего свидетеля.
Это был пятидесятилетний часовщик, он сидел в своей машине перед самым банком и ждал жену, которая зашла в обувной магазин через улицу. Боковое окошко было опущено, и он слышал выстрел, но не понял, в чем дело: на Хурнсгатан большое движение, всяких шумов хватает. В пять минут четвертого из банка вышла женщина. Он обратил на нее внимание, потому что она очень спешила, толкнула пожилую даму и даже не извинилась. Он еще подумал, как это типично для стокгольмцев — вечно торопятся и до других им дела нет. Сам он из Сёдертелье. Женщина была в брюках, на голове — что-то вроде ковбойской шляпы, в руке она держала черную сетку. Добежала до угла и свернула в переулок. Нет, она не садилась ни в какую машину и не останавливалась по пути, а проследовала прямиком до угла и скрылась.
Гюнвальд Ларссон передал по телефону в управление приметы обоих пассажиров «рено», затем поднялся, собрал свои бумаги и поглядел на часы. Уже шесть…
И скорее всего, он трудился впустую. Данные насчет машин давно сообщены полицейскими, которые первыми прибыли на место. К тому же в свидетельских показаниях слишком много расхождений. Словом, все кошке под хвост. Как обычно.
Может быть, еще поработать с тем свидетелем, который потолковее? Да нет, не стоит. Всем им явно не терпится поскорее отправиться домой.
По чести говоря, больше всех не терпелось уехать домой ему самому.
Да только на это теперь нечего надеяться.
Гюнвальд Ларссон отпустил свидетелей, надел куртку и вернулся к банку.
Останки доблестного учителя гимнастики уже увезли, но из патрульной машины вышел молодой полицейский и доложил, что старший следователь Рённ ждет старшего следователя Ларссона у себя в кабинете. Гюнвальд Ларссон вздохнул и пошел к своей машине.

III

Он открыл глаза и удивился — живой…
И в этом не было ничего нового, вот уже пятнадцать месяцев он каждое утро, проснувшись, недоуменно спрашивал себя:
«Как же я жив остался?»
И второй вопрос:
«Почему так вышло?»
Перед тем как проснуться, он видел сон. Этому сну тоже год и три месяца.
Только частности меняются, суть все та же.
Он скачет на коне. Мчится галопом, пригнувшись к холке, и холодный ветер треплет ему волосы.
Потом бежит по вокзальному перрону. Впереди — человек с пистолетом в руке. Он знает этого человека, знает, что сейчас будет. Это Чарлз Гито, у него спортивный пистолет марки «хаммерли интернешнл».[3]
Гито нажимает спуск, а он в ту же секунду бросается наперехват и принимает выстрел на себя. Удар в грудь, как от кувалды… Он пожертвовал собой. И уже очевидно, что жертва была напрасной. Президент лежит навзничь, блестящий цилиндр слетел с головы и катится по земле, описывая полукруг…
Он просыпается. Сначала все черно, мозг опаляет волна жгучего пламени, затем он открывает глаза.
Мартин Бек лежал дома на кровати и смотрел в потолок. В комнате было светло.
Он размышлял о своем сне. Дурацкий сон, а эта версия — особенно. И слишком много несуразицы. Взять, например, оружие: при чем тут спортивный пистолет, когда должен быть револьвер, на худой конец — «деррингер». И почему Гарфилд оказался смертельно раненным, ведь Мартин Бек принял пулю на себя?
Он не знал, как выглядел убийца на самом деле. Может, и видел когда-нибудь портрет, но память никаких примет не сохранила. В его снах Гито чаще всего был голубоглазый блондин с гладкой прической и светлыми усиками, но сегодня он больше всего напоминал какого-то известного киноактера.
Ну конечно — Джон Каррадин в роли игрока из «Дилижанса». Одним словом, сплошная романтика.
Впрочем, пуля в груди — отнюдь не романтика. Он знал это по собственному опыту. Если пуля, пройдя правое легкое, застрянет рядом с позвоночником, она временами вызывает острую боль и вообще основательно докучает человеку.
Вполне реалистичными были и другие детали его сна. Например, спортивный пистолет. На самом деле его держал в руке бывший полицейский, голубоглазый блондин с гладкой прической и светлыми усиками. Они встретились на крыше дома под холодным весенним небом. Весь обмен мнениями свелся к пистолетному выстрелу.
Вечером того же дня он очнулся в комнате с белыми стенами, точнее, в отделении грудной хирургии Каролинской больницы. И хотя ему сказали, что рана не смертельная, он с удивлением спрашивал себя, как это вышло, что он остался жив.
Потом ему сказали, что рана уже не угрожает жизни, однако пуля неудачно расположена. Он оценил тонкость намека, заключенного в словечке «уже», но ему от этого не стало легче. Хирурги не одну неделю штудировали рентгеновские снимки, прежде чем извлекли из его груди чужеродное тело. После этого ему объявили, что теперь опасность окончательно миновала. Он совершенно оправится при условии, что будет вести спокойный, размеренный образ жизни. Да только к тому времени он перестал им верить.
Тем не менее он вел спокойный, размеренный образ жизни. Собственно, у него не было выбора.
Теперь его уверяют, что он совершенно оправился. Правда, опять с небольшим прибавлением: физически.
Кроме того, ему не следует курить. Он и раньше-то не мог похвастаться хорошими бронхами, а тут еще и легкое прострелено. После заживления вокруг рубцов отмечены какие-то подозрительные тени.
Ладно, пора вставать.
Мартин Бек прошел через гостиную в холл и поднял газету с коврика у двери. По пути на кухню пробежал глазами заголовки на первой странице. Погода хорошая, и метеорологи обещают, что она еще продержится. В остальном ничего отрадного, как обычно.
Он положил газету на стол, достал из холодильника пакет йогурта и выпил. Н-да, вкусным его не назовешь, как всегда, отдает чем-то затхлым, ненатуральным. Должно быть, срок хранения истек еще в магазине. Давно прошли те времена, когда в Стокгольме можно было без особого труда и не слишком переплачивая купить что-нибудь свежее.
Теперь — в ванную. Умывшись и почистив зубы, он вернулся в спальню, убрал постель, снял пижамные штаны и начал одеваться.
Глаза его равнодушно скользили по комнате. Большинство стокгольмцев сказали бы, что у него не квартира — мечта. Верхний этаж дома на Чёпмангатан в Старом городе, всего три года, как вселился. И он хорошо помнил, как славно ему жилось вплоть до той злополучной стычки на крыше.
Теперь он чаще всего чувствует себя как в одиночке, даже когда его кто-нибудь навещает. И квартира тут, пожалуй, ни при чем — в последнее время он и на улице подчас чувствует себя как в заточении.
Что-то беспокойно на душе, сейчас бы сигарету. Правда, врачи сказали, что ему надо бросить курить, но мало ли что врачи говорят. Хуже то, что государственная табачная фирма перестала выпускать его любимую марку, а папирос теперь вообще не купишь. Два-три раза пробовал другие марки — не то…
Сегодня Мартин Бек одевался особенно тщательно. Повязывая галстук, он безучастно разглядывал модели на полке над кроватью. Три корабля, два совсем готовые, один собран наполовину. Увлечение началось лет восемь назад, но с апреля прошлого года он ни разу не прикасался к моделям.
С тех пор они успели основательно запылиться.
Дочь много раз вызывалась протереть корабли, но он упросил ее не трогать их.
Половина восьмого, понедельник, 3 июля 1972 года.
Не простой день, особенный.
Сегодня он вновь приступает к работе.
Ведь он по-прежнему полицейский, точнее, комиссар уголовной полиции, руководитель группы расследования убийств.
Мартин Бек надел пиджак и сунул газету в карман, с тем чтобы прочесть ее в метро. Еще одна частица привычного распорядка, к которому предстоит вернуться.
Идя вдоль набережной Шеппсбрун под яркими лучами солнца, он вдыхал отравленный воздух. И чувствовал себя обессилевшим стариком.
Внешне это никак не выражалось. Напротив, он выглядел бодрым, сильным, двигался быстро и ловко. Высокий загорелый мужчина, энергичная челюсть, широкий лоб, спокойные серо-голубые глаза.
Мартину Беку исполнилось сорок девять. До пятидесятого дня рождения оставалось немного, но большинство считало, что он выглядит моложе.

IV

Кабинет в здании на аллее Вестберга красноречиво свидетельствовал, что кто-то другой долго исполнял обязанности руководителя группы расследования убийств.
Конечно, кабинет был тщательно убран, и чья-то заботливая рука даже поставила на письменном столе вазу с васильками и ромашками, и все-таки давали себя знать отсутствие педантизма и явная склонность к милому беспорядку.
Особенно в ящиках письменного стола.
Вне всякого сомнения, кто-то совсем недавно извлек из них кучу предметов, но кое-что осталось. Например, квитанции за такси, старые билеты в кино, исписанные шариковые ручки, коробочки из-под пилюль. На канцелярских подносиках цепочки из скрепок, круглые резинки, куски сахара, конвертики с заваркой… Две косметические салфетки, пачка бумажных носовых платков, три пустые гильзы, сломанные часы марки «Экзакта»… Не говоря уже о многочисленных клочках бумаги с различными записями, сделанными крупным, четким почерком.
Мартин Бек уже обошел другие кабинеты, поздоровался с коллегами. Большинство были старые знакомые, но он увидел и немало новых лиц.
Теперь он сидел за письменным столом, штудируя ручные часы. Они годились только в утиль, стекло запотело изнутри, а в корпусе, если встряхнуть, гремело так, словно весь механизм рассыпался.
В дверь постучали, и вошел Леннарт Колльберг.
— Привет, — сказал он. — Добро пожаловать.
— Спасибо. Твои часы?
— Ага, — мрачно подтвердил Колльберг. — Они побывали в стиральной машине. Забыл карманы опростать.
Он поглядел кругом и виновато добавил:
— Честное слово, я начал прибирать в пятницу, но меня оторвали. Сам знаешь, как это бывает…
Мартин Бек кивнул. Колльберг чаще других навещал его в больнице и дома, и они обменивались новостями.
— Худеешь?
— Еще как, — ответил Колльберг. — Утром взвешивался, уже полкило долой, было сто четыре, теперь сто три с половиной.
— Значит, на диете всего десять кило прибавил?
— Восемь с половиной, — возразил Колльберг с оскорбленным видом. Потом пожал плечами и добавил:
— Черт те что. Дурацкая затея. Гюн только смеется надо мной. И Будиль тоже… А ты-то как себя чувствуешь?
— Хорошо.
Колльберг насупился, но ничего не сказал. Открыв свой портфель, он достал прозрачную папку из розового пластика. В папке лежало что-то вроде сводки, небольшой, страниц на тридцать.
— Что это у тебя?
— Считай, что подарок.
— От кого?
— Допустим, от меня. Вернее, не от меня, а от Гюнвальда Ларссона и Рённа. Такие остряки, дальше ехать некуда.
Колльберг положил папку на стол. Потом добавил:
— Извини, мне пора.
— Далеко?
— В цепу.
Что означало: ЦПУ, Центральное полицейское управление.
— Зачем?
— Да все эти чертовы ограбления банков.
— Но ведь этим специальная группа занимается.
— Спецгруппа нуждается в подкреплении. В пятницу опять какой-то болван на пулю нарвался.
— Знаю, читал.
— И начальник цепу сразу же решил усилить спецгруппу.
— Тобой?
— Нет, — ответил Колльберг. — Тобой, насколько я понимаю. Но приказ был получен в пятницу, а тогда еще я заправлял здесь и принял самостоятельное решение.
— А именно?
— А именно: пожалеть тебя и самому отправиться в этот сумасшедший дом.
— Спасибо, Леннарт.
Мартин Бек был искренне благодарен товарищу. Работа в спецгруппе влекла за собой ежедневное соприкосновение с начальником ЦПУ, минимум с двумя его заместителями и кучей заведующих отделами, не считая прочих важных шишек, ни черта не смыслящих в деле. И вот Колльберг добровольно принимает огонь на себя.
— Не за что, — продолжал Колльберг, — взамен ты получишь вот это.
Его толстый указательный палец уперся в папку.
— И что же это такое?
— Дело, — ответил Колльберг. — По-настоящему интересное дело, не то что ограбление банка и прочая дребедень. Жаль только…
— Что жаль?
— Что ты не читаешь детективы.
— Почему?
— Может, лучше оценил бы подарок. Рённ и Ларссон думают, что все читают детективы. Собственно, дело это по их ведомству, но они так перегружены, что только рады поделиться с желающими. Тут надо поработать головой. Сидеть на месте и думать, думать.
— Ладно, погляжу, — безучастно произнес Мартин Бек.
— В газетах ни слова не было. Ну как, завел я тебя?
— Завел, завел. Пока.
— Пока.
Выйдя из кабинета, Колльберг остановился, нахмурил брови, несколько секунд постоял около двери, потом озабоченно покачал головой и зашагал к лифту.

V

Мартин Бек покривил душой, когда ответил утвердительно на вопрос Леннарта Колльберга. На самом деле содержимое розовой папки его ничуть не волновало.
Почему же он погрешил против истины?
Чтобы сделать приятное товарищу? Вряд ли.
Обмануть его? Ерунда. Во-первых, незачем, во-вторых, из этого ничего не вышло бы. Они слишком хорошо и слишком давно знали друг друга, к тому же кого-кого, а Колльберга не так-то просто провести.
Сам себя обманывал? Тоже чушь.
Продолжая мусолить этот вопрос, Мартин Бек довел до конца методическое обследование своего кабинета.
После ящиков стола он принялся за мебель, переставил стулья, повернул письменный стол, пододвинул шкаф чуть ближе к двери, привинтил настольную лампу справа. Его заместитель, видимо, предпочитал держать ее слева. А может, это вышло чисто случайно. В мелочах Колльберг нередко поступал как Бог на душу положит. Зато в важных делах он был предельно основателен. Так, с женитьбой прождал до сорока двух лет, не скрывая, что ему нужна идеальная жена. Ждал ту, единственную.
На счету Мартина Бека числилось почти двадцать лет неудачного брака с особой, которая явно не была той, единственной.
Правда, теперь он опять холостяк, но, похоже, слишком долго тянул с разводом. За последние полгода Мартин Бек не раз ловил себя на мысли, что, пожалуй, все-таки зря развелся. Может быть, нудная, сварливая жена лучше, чем никакой… Ладно, это не самая важная из его проблем.
Он взял вазу с цветами и отнес одной из машинисток. Она как будто обрадовалась.
Мартин Бек вернулся в кабинет, сел за стол и посмотрел кругом. Порядок восстановлен.
Уж не пытается ли он внушить себе, что все осталось по-прежнему? Праздный вопрос, лучше выкинуть его из головы. Он потянул к себе прозрачную папку, чтобы отвлечься.
Так, смертный случай… Что ж, порядок. Смертные случаи как раз по его части.
Ну и где же произошел этот случай?
Бергсгатан, пятьдесят семь. Можно сказать, под носом у полицейского управления.
Вообще-то он вправе заявить, что его группа тут ни при чем, этим делом должна заниматься стокгольмская уголовная полиция. Позвонить на Кунгсхольмен и спросить, о чем они там думают? Или еще того проще — положить бумаги в пакет и вернуть отправителю.
Позыв к закоснелому формализму был настолько силен, что Мартину Беку пришлось сделать усилие над собой, чтобы не поддаться.
Он поглядел на часы. Время ленча. А есть не хочется.
Он встал, дошел до туалета и выпил теплой воды.
Вернувшись, обратил внимание, что в кабинете душно, воздух застоялся. Тем не менее он не стал снимать пиджак, даже не расстегнул воротничок.
Сел за стол, вынул бумаги из папки и начал читать
Двадцать восемь лет службы в полиции многому его научили, в частности как, читать донесения и сводки, отбрасывая все лишнее и второстепенное и схватывая суть. Если таковая имелась.
Меньше часа ушло у него на то, чтобы внимательно изучить все документы. Тяжелый слог, местами ничего не поймешь, а некоторые обороты просто ни в какие ворота не лезут. Это, конечно, Эйнар Рённ — сей стилист от полиции явно пошел в печально известного чинушу, который в сочиненных им правилах уличного движения утверждал, что темнота наступает, когда зажигаются уличные фонари.
Мартин Бек еще раз перелистал сводку, останавливаясь на некоторых деталях.
Потом отодвинул бумаги в сторону, поставил локти на стол и обхватил ладонями лоб.
Нахмурил брови и попробовал осмыслить, что же произошло.
Вся история распадалась на две части. Первая из них была обыденной и отталкивающей.
Две недели назад, то есть в воскресенье 18 июня, один из жильцов дома 57 по Бергсгатан на острове Кунгсхольмен вызвал полицию. Вызов был принят в 14.19, но патрульная машина с двумя полицейскими прибыла на место только через два часа. Правда, от полицейского управления до указанного дома всего пять минут пешком, но задержка объяснялась просто. Во-первых, в стокгольмской полиции вообще не хватало людей, а тут еще отпускная пора, да к тому же воскресенье. Наконец, дело явно было не такое уж срочное.
Полицейские Карл Кристианссон и Кеннет Квастму вошли в дом и обратились к женщине, от которой поступил вызов. Заявительница жила на втором этаже. Она сообщила, что уже несколько дней на лестнице стоит неприятный запах, который заставил ее заподозрить неладное.
Оба полицейских тоже сразу обратили внимание на запах. Квастму определил его как запах разложения, «очень похожий на вонь от тухлого мяса». Дальнейшее определение источника запаха (сообщал тот же Квастму) привело их к дверям квартиры этажом выше. По имеющимся данным, за дверью находилась однокомнатная квартира, с некоторых пор занимаемая жильцом примерно шестидесяти лет по имени Карл Эдвин Свярд. Фамилия установлена по сделанной от руки надписи на кусочке картона под кнопкой электрического звонка. Поскольку были основания предполагать, что в квартире может находиться тело самоубийцы, или покойника, умершего естественной смертью, или собаки (писал Квастму), а возможно, больной и беспомощный человек, было решено проникнуть внутрь. Электрический звонок явно не работал, а на стук никто не отзывался. Попытки найти управляющего домом, дворника или кого-нибудь еще, располагающего вторым ключом, не дали результата. Тогда полицейские обратились за инструкциями к начальству и получили приказание проникнуть в квартиру.
Послали за слесарем, на это ушло еще полтора часа. Когда прибыл слесарь, он констатировал, что дверь заперта на замок с секретом, не поддающийся никаким отмычкам, и щель для почты отсутствует. С помощью специального инструмента замок удалось вырезать, но дверь тем не менее не открылась.
Кристианссон и Квастму, дежурство которых давно кончилось, снова обратились за инструкциями и получили распоряжение выломать дверь. На вопрос, не будет ли при этом присутствовать кто-нибудь из уголовной полиции, им сухо ответили, что больше послать некого.
Слесарь уже ушел, сделав свое дело.
Около семи вечера Квастму и Кристианссону удалось снять дверь с наружных петель, сломав шплинты. Но тут «возникли новые препятствия». Как выяснилось затем, дверь, помимо замка, запиралась двумя металлическими задвижками и железной балкой, которая «утапливалась в косяк». И только еще через час полицейские смогли проникнуть в квартиру, где царила страшная духота и стоял невыносимый трупный запах.
В комнате, окно которой выходило на улицу, был обнаружен мертвец. Он лежал на спине примерно в трех метрах от окна, рядом с включенным электрокамином. Из-за жаркой погоды и тепла от камина труп раздулся и стал «по меньшей мере вдвое больше обычной толщины». Разложение достигло высокой степени, «в изобилии наблюдались черви».
Окно было заперто на щеколду изнутри, штора спущена.
Второе окно, на кухне, выходило во двор. Рама была заклеена бумажной лентой и, судя по всему, давно не открывалась.
Мебели было мало, обстановка убогая. Квартира «в смысле потолка, пола, стен, обоев и покраски» сильно запущена.
Число обнаруженных предметов обихода на кухне и в жилой комнате совсем незначительно.
Из найденных пенсионных документов было выяснено, что покойник — Карл Эдвин Свярд, 62 года, бывший складской рабочий, пенсия назначена по инвалидности шесть лет назад.
После осмотра квартиры следователем Гюставссоном тело было отправлено на судебно-медицинскую экспертизу.
Предварительное заключение: самоубийство или смертный случай вследствие голода, болезни или иных естественных причин.
Мартин Бек порылся в карманах пиджака, тщетно пытаясь нащупать снятые с производства сигареты «Флорида».
Газеты ничего не писали о Свярде. Стишком банальная история. Стокгольм занимает одно из первых мест в мире по числу самоубийств, но об этом стараются не говорить, а когда уж очень прижмет, выкручиваются с помощью подтасованной и лживой статистики. Обычное и самое простое объяснение — в других странах со статистикой ловчат еще больше. Правда, в последние годы даже члены правительства не решаются официально прибегать к этому трюку. Должно быть, уразумели, что люди больше доверяют собственным глазам, чем уверткам политиканов.
Ну а если это не самоубийство, то и вовсе ни к чему шум поднимать… Дело в том, что так называемое общество всеобщего благоденствия изобилует больными, нищими и одинокими людьми, которые в лучшем случае питаются собачьим кормом и чахнут без всякого ухода в крысиных норах, громко именуемых человеческим жильем.
Словом, история явно не для широкой публики. Да и полиции как будто делать нечего.
Если бы повесть о пенсионере Карле Эдвине Свярде этим исчерпывалась. Однако у нее было продолжение.

VI

Мартин Бек был старый служака и хорошо знал: если в сводке не сходятся концы с концами, в девяноста девяти случаях из ста причина заключается в том, что кто-то работал спустя рукава, совершил ошибку, небрежно оформил протокол, не уловил сути дела или попросту не умеет вразумительно излагать свои мысли.
Вторая часть истории о покойнике в доме на Бергсгатан заставила Мартина Бека насторожиться.
Поначалу все шло как положено. В воскресенье вечером тело увезли в морг. В понедельник в квартире произвели столь необходимую дезинфекцию, и в тот же день сотрудники полиции оформили надлежащий протокол.
Вскрытие было произведено во вторник; заключение поступило в полицейское управление на следующий день.
Исследовать старый труп отнюдь не весело, особенно когда заранее известно, что человек покончил с собой или умер естественной смертью. А если он к тому же не занимал видного места в обществе, скажем, был всего-навсего скромным пенсионером, бывшим складским рабочим, в таком деле и подавно нет ничего интересного.
Подпись на протоколе вскрытия была незнакома Мартину Беку — скорее всего, какой-нибудь временный работник… Текст пестрил учеными словами, и разобраться в нем было непросто.
Возможно, оттого и дело продвигалось не слишком быстро. Ибо в отдел насильственных преступлений, к Эйнару Рённу, документы, судя по всему, попали только через неделю. И только там, похоже, произвели надлежащее впечатление.
Мартин Бек пододвинул к себе телефон, чтобы впервые за много месяцев набрать служебный номер. Поднял трубку, положил правую руку на диск и задумался.
Он забыл номер морга. Пришлось заглянуть в справочник.
— Ну конечно, помню. — В голосе эксперта (это была женщина) звучало удивление. — Заключение отправлено нами две недели назад.
— Знаю.
— Там что-нибудь неясно?
— Просто я тут кое-чего не понимаю…
— Не понимаете? Как так?
Кажется, она оскорблена?
— Согласно вашему протоколу, исследуемый покончил с собой.
— Совершенно верно.
— Каким способом?
— Разве это не вытекает из заключения? Или я написала так невразумительно?
— Что вы, что вы.
— Так чего же вы тогда не поняли?
— По чести говоря, довольно много. Но виновато, разумеется, мое собственное невежество.
— Вы подразумеваете терминологию?
— И ее тоже.
— Ну, такого рода трудности неизбежны, если у вас нет медицинского образования, — утешила она его.
Высокий, звонкий голос — должно быть, совсем молодая.
Мартин Бек промолчал. Ему следовало бы сказать: «Послушайте, милая девушка, это заключение предназначено не для патологоанатомов. Запрос поступил из полиции, значит, надо писать так, чтобы любой оперативный работник мог разобраться».
Но он этого не сказал. Почему?
Врач перебила его размышления:
— Алло, вы слушаете?
— Да-да, слушаю.
— У вас есть какие-нибудь конкретные вопросы?
— Да. Прежде всего, хотелось бы знать, на чем основана ваша гипотеза о самоубийстве.
— Уважаемый господин комиссар, — ответила она озадаченно, — тело было доставлено нам полицией. Перед тем как произвести вскрытие, я разговаривала по телефону с сотрудником, который, насколько я понимаю, отвечал за дознание. Он сказал, что случай рядовой и ему нужен ответ только на один вопрос.
— Какой же?
— Идет ли речь о самоубийстве.
Мартин Бек сердито потер костяшками пальцев грудь. Рана до сих пор давала себя знать. Ему объяснили, что это психосоматическое явление, все пройдет, как только подсознание отключится от прошлого. Но сейчас его раздражало как раз не прошлое, а самое натуральное настоящее. И подсознание тут вовсе ни при чем.
Допущена элементарная ошибка. Вскрытие должно производиться объективно. Наводить судебного врача на версию — чуть ли не должностное преступление, особенно когда патологоанатом, как в данном случае, молод и неопытен.
— Вы запомнили фамилию сотрудника, который говорил с вами?
— Следователь Альдор Гюставссон. Я поняла так, что он ведет это дело. Он произвел на меня впечатление опытного и сведущего человека.
Мартин Бек не имел никакого представления о следователе Альдоре Гюставссоне и его профессиональных качествах.
— Итак, полиция дала вам определенные установки? — спросил он.
— Можно сказать и так. Во всяком случае, мне дали ясно понять, что подозревается суицид.
— Вот как.
— Разрешите напомнить, что суицид означает «самоубийство».
Мартин Бек оставил эту шпильку без ответа.
— Вскрытие было сопряжено с трудностями? — осведомился он.
— Да нет. Если не считать обширных органических изменений. Это всегда накладывает свой отпечаток.
Интересно, много ли самостоятельных вскрытий на ее счету?
— Процедура долго длилась?
— Нет, недолго. Поскольку речь шла о самоубийстве или остром заболевании, я начала с вскрытия торакса.
— Почему?
— Покойный был пожилой человек. При скоропостижной смерти естественно предположить сердечную недостаточность или инфаркт.
— Откуда вы взяли, что смерть была скоропостижной?
— Ваш сотрудник намекнул на это.
— Как намекнул?
— Довольно откровенно, помнится мне.
— Что он сказал?
— Сказал? Что старичок либо покончил с собой, либо у него был разрыв сердца. Что-то в этом роде.
Еще одна вопиющая ошибка. В деле нет никаких данных, исключающих возможность того, что Свярд перед смертью несколько суток пролежал парализованный или в забытьи.
— Ну хорошо, вы вскрыли грудную клетку.
— Да. И почти сразу мне все стало ясно. Версия напрашивалась сама собой.
— Самоубийство?
— Вот именно.
— Каким способом?
— Покойник выстрелил себе в сердце. Пуля осталась в тораксе.
— Он попал в самое сердце?
— Почти. А точнее, в аорту. — Она помолчала. Потом спросила не без яда: — Я выражаюсь достаточно понятно?
— Да.
Мартин Бек постарался возможно тщательнее сформулировать следующий вопрос:
— У вас большой опыт работы с огнестрельными ранами?
— Полагаю, вполне достаточный. К тому же данный случай представляется не таким уж сложным.
Сколько убитых огнестрельным оружием довелось ей вскрывать? Троих? Двоих? А может быть, всего лишь одного?
Словно угадав его невысказанные сомнения, она дала справку:
— Я работала в Иордании во время гражданской войны два года назад. Там хватало огнестрельных ран.
— Но вряд ли было много самоубийств.
— Это верно.
— Так вот, самоубийцы редко целят в сердце, — объяснил Мартин Бек. — Большинство стреляют себе в рот, некоторые — в висок.
— Не спорю. Но все равно он далеко не первый. В курсе психологии сказано, что самоубийцам как раз присуще побуждение направлять оружие в сердце. Особенно это касается лиц, которым самоубийство представляется романтичным. А таких достаточно много.
— Как по-вашему, сколько мог прожить Свярд с таким ранением?
— Очень мало. Минуту, от силы две или три. Внутреннее кровоизлияние было обширным. Я бы сказала — минуту, и вряд ли я намного ошибусь. Это играет какую-нибудь роль?
— Может быть, и не играет. Но меня интересует еще один вопрос. Вы исследовали останки двадцатого июня.
— Да, двадцатого.
— Как вы считаете, сколько дней прошло тогда с его смерти?
— Ну, как вам сказать…
— В заключении этот пункт сформулирован не совсем четко.
— Это довольно затруднительный вопрос. Возможно, более опытный патологоанатом смог бы ответить точнее.
— А вы-то как считаете?
— Не меньше двух месяцев, но…
— Но?
— Все зависит от условий в помещении. Температура и влажность воздуха играют большую роль. Например, если было жарко, срок мог быть и меньше. С другой стороны, как я уже говорила, процесс разложения зашел достаточно далеко…
— Что вы скажете о входном отверстии?
— На этот вопрос трудно ответить по той же причине.
— Выстрел произведен в упор?
— По-моему, нет. Но учтите, что я могу ошибаться.
— И все-таки, вы как считаете?
— По-моему, он застрелился вторым способом. Если не ошибаюсь, основных способов известно два?
— Совершенно верно, — подтвердил Мартин Бек.
— Либо дуло приставляют вплотную к телу и спускают курок. Либо держат пистолет или другое оружие в вытянутой руке, дулом к себе. В этом случае, насколько я понимаю, курок спускают большим пальцем?
— Верно. И вы склоняетесь к этой версии?
— Да. Правда, это не окончательный вывод. Когда налицо такие изменения в тканях, трудно определить, произведен ли выстрел в упор.
— Понятно.
— Выходит, одна я такая непонятливая, — небрежно произнесла девушка. — К чему столько вопросов? Неужели вам так важно знать, когда именно он застрелился?
— Похоже, что да. Свярда обнаружили мертвым в его квартире, окна и двери были заперты изнутри, он лежал рядом с электрокамином.
— Вот вам и причина разложения, — оживилась она. — Тогда достаточно было и месяца.
— Правда?
— Ну да. Оттого и трудно определить, был ли выстрел произведен в упор.
— Ясно, — сказал Мартин Бек. — Благодарю за помощь.
— Что вы, не за что. Звоните, если что-нибудь еще будет непонятно.
— До свидания.
Он положил трубку.
Здорово она все объясняет. Этак скоро лишь один вопрос останется невыясненным.
Правда, вопрос весьма заковыристый.
Свярд не мог покончить с собой.
Как-никак, чтобы застрелиться, надо иметь чем.
А в квартире на Бергсгатан не было обнаружено огнестрельного оружия.

VII

Мартин Бек снова взялся за телефонную трубку.
Он хотел разыскать полицейских из патрульной машины, которая выезжала на Бергсгатан, но их не было на дежурстве. Немало времени ушло на то, чтобы выяснить, что один из них в отпуску, а другого вызвали в суд свидетелем по какому-то делу.
Гюнвальд Ларссон где-то заседал, Эйнар Рённ ушел по делам. В конце концов Мартин Бек нашел сотрудника, который переправил дело из участка в городскую уголовную полицию. Однако долго же он раскачивался — только в понедельник двадцать седьмого оформил отправку… Мартин Бек счел нужным осведомиться:
— Это верно, что заключение судебного врача поступило к вам еще в среду?
— Ей-богу, точно не знаю. — В голосе сотрудника сквозила неуверенность. — Во всяком случае, я прочитал его только в пятницу.
И так как Мартин Бек молча ждал объяснения, он продолжал:
— В нашем участке только половина людей на месте. Еле-еле управляемся с самыми неотложными делами. А бумаги все копятся, что ни день — только хуже.
— Значит, до пятницы никто не знакомился с протоколом?
— Почему же, начальник оперативного отдела смотрел. В пятницу утром он и спросил меня, у кого пистолет.
— Какой пистолет?
— Которым застрелился Свярд. Сам я пистолета не видел, но решил, что кто-то из полицейских, которые первыми приехали по вызову, обнаружил оружие.
— Передо мной лежит их донесение, — сказал Мартин Бек. — Если в квартире находилось огнестрельное оружие, они обязаны были упомянуть об этом.
— Я не вижу никаких ошибок в действиях нашего патруля, — защищался голос в телефоне.
Старается выгородить своих людей… Что ж, его нетрудно понять. За последние годы полицию критикуют все острее, отношения с общественностью резко ухудшились, а нагрузка почти удвоилась. В итоге люди пачками увольняются из полиции, причем уходят, как правило, лучшие. И хотя в стране растет безработица, полноценную замену найти невозможно. А кто остался, горой стоят друг за друга.
— Допустим, — сказал Мартин Бек.
— Ребята действовали правильно. Как только они проникли в квартиру и обнаружили покойника, они вызвали следователя.
— Вы имеете в виду Гюставссона?
— Совершенно верно. Он из уголовной полиции, ему положено делать выводы и докладывать обо всем, что замечено. Я решил, что они обратили его внимание на пистолет и он его забрал.
— И умолчал об этом в своем донесении?
— Всякое бывает, — сухо заметил сотрудник.
— Так вот, похоже, что в комнате вовсе не было оружия.
— Да, похоже. Но я узнал об этом только в прошлый понедельник, когда разговаривал с Кристианссоном и Квастму. И сразу переслал все бумаги на Кунгсхольмсгатан.
Полицейский участок и уголовная полиция находились в одном и том же квартале, и Мартин Бек позволил себе заметить:
— Не такое уж большое расстояние.
— Мы действовали, как положено, — отпарировал сотрудник.
— По правде говоря, меня больше интересует вопрос о Свярде, чем о промахах той или иной стороны.
— Если кто-нибудь допустил промах, то уж во всяком случае не служба охраны порядка.
Намек был достаточно прозрачный, и Мартин Бек предпочел закруглить разговор.
— Благодарю за помощь, — сказал он. — Всего доброго.
Следующим его собеседником был следователь Гюставссон, основательно замотанный, судя по голосу.
— Ах, это дело, — вспомнил он. — Да, непонятная история. Что поделаешь, бывает.
— Что бывает?
— Непонятные случаи, загадки, которые просто нельзя решить. Безнадежное дело, сразу видно.
— Я попрошу вас прибыть сюда.
— Сейчас? На Вестберга?
— Вот именно.
— К сожалению, это невозможно.
— В самом деле? — Мартин Бек посмотрел на часы. — Скажем, к половине четвертого.
— Но я никак не могу…
— К половине четвертого, — повторил Мартин Бек и положил трубку. Он встал и начал прохаживаться по комнате, заложив руки за спину. Все правильно. Так уж повелось последние пять лет, все чаще приходится для начала выяснять, как действовала полиция. И нередко это оказывается потруднее, чем разобраться в самом деле.
Альдор Гюставссон явился в пять минут пятого.
Фамилия Гюставссон ничего не сказала Мартину Беку, но лицо было знакомо. Худощавый брюнет лет тридцати, манеры развязные и вызывающие. Мартин Бек вспомнил, что ему случалось видеть его в дежурке городской уголовной полиции и в других, не столь достославных местах.
— Прошу сесть.
Гюставссон опустился в самое удобное кресло, положил ногу на ногу и достал сигару. Закурил и сказал:
— Муторное дельце, верно? Ну, какие будут вопросы?
Мартин Бек покрутил между пальцами шариковую ручку, потом спросил:
— Когда вы прибыли на Бергсгатан?
— Вечером, что-нибудь около десяти.
— И что вы увидели?
— Жуть. Жирные белые черви. И запах паскудный. Одного из полицейских вырвало в прихожей.
— Где находились полицейские?
— Один стоял на посту у дверей. Второй сидел в патрульной машине.
— Они все время держали дверь под наблюдением?
— Сказали, что все время.
— Ну, и что вы… что ты предпринял?
— Как что — вошел и посмотрел. Картина, конечно, была жуткая. Но ведь проверить-то надо, вдруг дело нечистое.
— Однако ты пришел к другому выводу?
— Ну да. Дело ясное, как апельсин. Дверь была заперта изнутри на кучу замков и задвижек. Ребята еле-еле взломали ее. И окно заперто, и штора опущена.
— Окно по-прежнему было закрыто?
— Нет. Они сразу открыли его, как вошли. А иначе пришлось бы противогаз надевать.
— Сколько ты там пробыл?
— Недолго. Ровно столько, сколько понадобилось, чтобы убедиться, что уголовной полиции тут делать нечего. Картина четкая: либо самоубийство, либо естественная смерть, а этим местный участок занимается.
Мартин Бек полистал донесение.
— Я не вижу описи изъятых предметов.
— Правда? Выходит, забыли. Да только что там описывать? Барахла-то почти не было. Стол, стул, кровать, да в кухонной нише разная дребедень, вот и все.
— Но ты произвел осмотр?
— Конечно. Все осмотрел, только потом дал разрешение.
— Какое?
— Чего — какое? Не понял.
— Какое разрешение ты дал?
— Останки увозить, какое же еще. Старичка ведь надо было вскрывать. Даже если он своей смертью помер, все равно, есть такое правило.
— Ты можешь изложить свои наблюдения?
— Запросто. Труп лежал в трех метрах от окна. Примерно.
— Примерно?
— Я не взял с собой рулетки. Месяца два пролежал, должно быть, совсем сгнил. В комнате было два стула, стол и кровать.
— Два стула?
— Ага.
— Ты только что сказал — один.
— Правда? Нет, кажется, все-таки два. Так, еще полка с книгами и старыми газетами. Ну и на кухне две-три кастрюли, кофейник и все такое прочее.
— Все такое прочее?
— Ножи там, вилки, консервный нож, мусорное ведро…
— Понятно. На полу что-нибудь лежало?
— Ничего, не считая покойника. Полицейские тоже ничего не нашли, я спрашивал.
— В квартиру еще кто-нибудь заходил?
— Нет, ребята сказали, что никто не заходил. Только я да они. Потом приехали мужики с фургоном и увезли труп в полиэтиленовом мешке.
— И причина смерти Свярда уже установлена.
— Ага, вот именно. Застрелился. Уму непостижимо! Куда же он пушку-то дел?
— У тебя есть какие-нибудь предположения на этот счет?
— Ноль целых. Дурацкий случай. Этого дела не раскрыть, я точно говорю. Редко, но бывает.
— А полицейские что сказали?
— Да ничего. Что они могут сказать — обнаружили труп, убедились, что все было заперто, и точка. Если бы в квартире пушка была, неужели мы ее не нашли бы. Да и где ей быть, если не на полу рядом с покойничком.
— Ты выяснил личность покойника?
— А как же. Фамилия — Свярд, на двери написано. С одного взгляда видно, что за человек.
— Ну-ну?
— Обычный алкаш, надо думать. Клиент для органов призрения. Такие частенько кончают с собой. Или упиваются до смерти, или с инфарктом на тот свет отправляются.
— Больше ничего существенного не добавишь?
— У меня все. В общем, головоломка… Загадочный случай. Тут и ты не справишься, помяни мое слово. Да и будто нету дел поважнее.
— Возможно.
— Как пить дать. Мне можно сматываться?
— Погоди, — ответил Мартин Бек.
— У меня все. — Альдор Гюставссон ткнул сигару в пепельницу.
Мартин Бек встал и подошел к окну.
— Зато у меня не все, — заметил он, стоя спиной к собеседнику.
— А что такое?
— Сейчас услышишь. Например, на прошлой неделе на место происшествия выезжал криминалист. Большинство следов было уничтожено, но на коврике он сразу обнаружил пятна крови, одно большое и два поменьше. Ты видел пятна крови?
— Нет. Да я их и не искал.
— Это чувствуется. А чего же ты искал?
— Да ничего. Ведь все и так было ясно.
— Если ты не заметил крови, мог и другое пропустить.
— Во всяком случае, огнестрельного оружия там не было.
— Ты обратил внимание, как был одет покойный?
— Не так чтобы очень. И ведь труп-то сгнил уже. Что на нем могло быть, тряпье какое-нибудь. И вообще, я не вижу, чтобы это играло какую-нибудь роль.
— Но ты сразу определил, что покойный был бедняк и жил одиноко. Не какая-нибудь приметная личность.
— Точно. Насмотришься, как я, на всяких алкашей и прочую шушеру…
— И что же?
— А то, что я свою публику знаю.
— Ну а если бы покойник занимал более высокое положение в обществе? Тогда, надо понимать, ты работал бы тщательнее?
— Само собой, тут приходится все учитывать. Нам ведь тоже достается дай Бог.
Альдор Гюставссон обвел взглядом кабинет.
— Вам тут, может, и невдомек, но у нас работы выше головы. Охота была изображать Шерлока Холмса каждый раз, как тебе попадется мертвый босяк. Ты еще что-нибудь хочешь сказать?
— Да. Хочу отметить, что это дело ты вел из рук вон плохо.
— Что?
Гюставссон встал. Похоже, до него только теперь дошло, что Мартин Бек вполне может испортить ему карьеру.
— Погоди, — бормотал он. — Только потому, что я не заметил кровавых пятен и несуществующего пистолета…
— Эти упущения еще не самое главное, — сказал Мартин Бек. — Хотя тоже грех непростительный. Хуже то, что ты позвонил судебному врачу и дал указания, которые основывались на предвзятых и неверных суждениях. Кроме того, заморочил голову полицейским, и они поверили, что дело элементарное, тебе, мол, достаточно войти в комнату и окинуть ее взглядом, и все станет ясно. Заявил им, что никаких специалистов вызывать не нужно, потом велел забирать тело и даже не позаботился о том, чтобы были сделаны снимки.
— Господи, — произнес Гюставссон. — Но ведь старикашка сам покончил с собой.
Мартин Бек повернулся и молча посмотрел на него.
— Эти замечания… надо понимать как официальный выговор?
— Вот именно, строгий выговор. Всего хорошего.
— Погоди, зачем же так, я постараюсь исправить…
Мартин Бек отрицательно покачал головой. Следователь встал и направился к выходу. Он был явно озабочен, но, прежде чем дверь затворилась, Мартин Бек услышал, как он произнес:
— Черт старый.
По правде говоря, такому, как Альдор Гюставссон, не место в уголовной полиции и вообще в полиции. Бездарный тип, заносчивый, развязный, и совсем неверно понимает свою службу.
Прежде в городскую уголовную полицию привлекали лучших сотрудников. Да и теперь, наверно, к этому стремятся. Если такого человека сочли достойным два года назад, что же будет дальше?
Ладно, первый рабочий день окончен. Завтра надо будет пойти и посмотреть на эту запертую комнату.
А сегодня вечером? Поест, что дома найдется, потом посидит и полистает книги, которые следует прочесть. Будет лежать в постели и ждать, когда придет сон. Один-одинешенек.
В собственной запертой комнате.

VIII

Эйнар Рённ любил природу, он и в полицейские пошел потому, что работа живая, много времени проводишь на воздухе. Но с годами, поднимаясь по служебной лестнице, он все больше превращался в кабинетного работника и на свежем воздухе — если это выражение применимо к Стокгольму — бывал все реже. Для него стало жизненной потребностью проводить отпуск в родных горах у Полярного круга. Стокгольм он, по чести говоря, крепко невзлюбил и уже в сорок пять начал мечтать о том, как уйдет на пенсию и навсегда вернется в Арьеплуг.
Близился очередной отпуск, но Эйнар Рённ опасался, как бы его не попросили повременить с отдыхом, пока не будет раскрыто это дело с ограблением банка.
И, стремясь хоть как-то ускорить расследование, он в понедельник вечером, вместо того чтобы ехать в Веллингбю, где его дома ждала жена, решил отправиться в Соллентуну и побеседовать с одним свидетелем.
Мало того, что Эйнар Рённ добровольно взялся посетить свидетеля, которого вполне можно было вызвать обычным порядком, — он проявил при этом такое рвение, что Гюнвальд Ларссон, не подозревая об эгоистических мотивах товарища, спросил его, уж не поссорился ли он с Ундой.
— Ага, не поссорился, — ответил Рённ с обычным для него презрением к логике фразы.
Свидетель, которого собрался проведать Эйнар Рённ, был тот самый тридцатидвухлетний рабочий-металлист, который давал показания Гюнвальду Ларссону о виденном возле банка на Хурнсгатан.
Звали его Стен Шёгрен, он жил один в типовом домике на Сонгарвеген. Когда Рённ вышел из машины, Шёгрен стоял в садике перед домом и поливал розовый куст, но при виде гостя поставил лейку и отворил калитку. Вытер ладони о брюки, поздоровался, потом поднялся на крыльцо и предложил Рённу войти.
Домик был маленький, на первом этаже, кроме прихожей и кухни, — всего одна комната. Дверь в комнату была приоткрыта. Пусто… Хозяин перехватил взгляд Рённа.
— Только что развелся с женой, — объяснил он. — Она забрала часть мебели, так что здесь сейчас не очень-то уютно. Пошли лучше наверх.
На втором этаже находилась довольно просторная комната с камином, перед которым стояли низкий белый столик и несколько разномастных кресел. Рённ сел, но хозяин остался стоять.
— Хотите пить? — спросил он. — Могу сварить кофе, а еще в холодильнике должно быть пиво.
— Спасибо, мне то же, что и вам, — ответил Рённ.
— Значит, пиво.
Он сбежал вниз по лестнице и загремел посудой на кухне. Эйнар Рённ осмотрелся кругом. Мебели не густо, зато стереофоническая радиола и довольно много книг. В газетнице у камина — газеты и журналы: «Дагенс нюхетер», «Ви», «Ню даг», «Металларбетарен».
Стен Шёгрен вернулся со стаканами и двумя банками пива и поставил их на белый столик. Он был жилистый и худощавый. Косматые рыжие волосы нормальной, на взгляд Рённа, длины. Спортивная рубашка защитного цвета. Лицо в веснушках, веселая искренняя улыбка. Открыв банки и наполнив стаканы, он сел напротив гостя, приветственно поднял свой стакан и выпил. Рённ глотнул пива и сказал:
— Мне хотелось бы услышать, что вы видели в пятницу на Хурнсгатан. Лучше не откладывать, пока воспоминание не слишком потускнело.
«Кажется, складно получилось», — удовлетворенно подумал он.
Стен Шёгрен кивнул и отставил бокал.
— Да знать бы, что там было ограбление и убийство, я бы получше пригляделся и к девчонке, и к тем мужикам, и к машине.
— Во всяком случае, вы пока наш лучший свидетель, — поощрительно сказал Рённ. — Итак, вы шли по Хурнсгатан. В какую сторону?
— Я шел от Слюссена в сторону Рингвеген. А эта дева выскочила у меня из-за спины и побежала дальше, да еще толкнула меня.
— Вы можете описать ее?
— Боюсь, не очень хорошо. Ведь я ее видел со спины, да сбоку мельком, когда она садилась в машину. Ростом поменьше меня, сантиметров на десять. Во мне метр семьдесят восемь. Возраст точно не скажу, но, по-моему не моложе двадцати пяти и не старше тридцати пяти, что-нибудь около тридцати. Одета в джинсы, синие такие, обыкновенные, и голубая блузка или рубашка, навыпуск. На обувь я не обратил внимания, а на голове — шляпа, тоже из джинсовой материи, с широкими полями. Волосы светлые, прямые и не такие длинные, какие сейчас носят многие девчонки. В общем, средней длины. На плече сумка висела, зеленая, американская, военного фасона.
Он достал из грудного кармашка пачку сигарет и предложил Рённу, но тот отрицательно мотнул головой и спросил:
— Вы не заметили, у нее было что-нибудь в руках?
Хозяин встал, взял с камина спички и закурил.
— Не знаю, не уверен. Может, и было.
— А сложение? Худая, полная?..
— В меру, я бы сказал. Не худая и не толстая. В общем, нормальная.
— А лица, значит, совсем не видели?
— Только одну секунду, когда она в машину садилась. Но ведь на ней эта шляпа была, да и очки большие…
— Узнаете, если она вам где-нибудь попадется?
— По лицу не узнаю. И в другой одежде, в платье скажем, тоже вряд ли.
Рённ задумчиво пососал пиво. Потом спросил:
— Вы абсолютно уверены, что это была женщина?
Хозяин удивленно посмотрел на него, насупил брови и нерешительно произнес:
— Не знаю, мне показалось, что женщина… Но теперь… теперь я начинаю сомневаться. Просто я ее так воспринял, ведь обычно сразу чувствуешь, кто перед тобой — парень или девчонка, хотя по виду и не всегда разберешь. Но побожиться я не могу, спросите, какая грудь у нее, — не приметил.
Он поглядел на Рённа сквозь сигаретный дым, потом медленно продолжал:
— Да, это вы верно говорите. Почему непременно девчонка, мог быть и парень. Так больше на правду похоже, мне что-то не приходилось слышать, чтобы девчонки грабили банки и убивали людей.
— Значит, вы допускаете, что это мог быть мужчина, — сказал Рённ.
— Да, после того, что вы сказали… Ясное дело, парень, а как же.
— А остальные двое? Вы можете их описать? И машину?
Шёгрен затянулся в последний раз и бросил окурок в камин, где уже лежала куча окурков и обгорелых спичек.
— Машина — «рено-шестнадцать», это точно. Светло-серая или бежевая — не знаю, как цвет называется, в общем, почти белая. Номер весь не скажу, но мне запомнилась буква «А» и две тройки. Или три… во всяком случае, не меньше двух, и, по-моему, они стояли рядом, где-то посередине.
— Вы уверены, что «А»? Может, «АА» или «АБ»?
— Нет, только «А», точно помню. У меня зрительная память на редкость.
— Это очень кстати, — заметил Рённ. — Нам бы всегда таких очевидцев.
— Вот именно. I am a camera.[4] Читали?
Ишервуд написал.
— Не читал, — ответил Рённ.
Он не стал говорить, что смотрел одноименный фильм. Пошел на него только ради своей любимой актрисы Джулии Харрис, а фамилия Ишервуд ему ничего не говорила, он и не подозревал, что фильм снят по книге.
— Но фильм-то вы, конечно, видели, — сказал Шёгрен. — Так всегда с хорошими книгами, которые экранизируют, люди фильм посмотрят и за книгу уже не возьмутся. А вообще-то картина отличная, только название дурацкое — «Буйные ночи в Берлине», надо же!
— Н-да. — Рённ мог поклясться, что, когда он смотрел эту картину, она называлась «Я — фотоаппарат». — Н-да, название неудачное.
Смеркалось. Стен Шёгрен встал и включил торшер, который стоял за креслом Рённа.
— Ну что ж, продолжим, — сказал Рённ, когда он снова сел. — Вы собирались описать людей в машине.
— Ага, впрочем, сидел в машине только один.
— А второй?
— Второй стоял на тротуаре и ждал, придерживал заднюю дверцу. Рослый, повыше меня верзила. Не то чтобы полный, а крепкий такой, сильный на вид. Моего возраста, примерно лет тридцати-тридцати пяти, кучерявый, как артист этот, Харпо Маркс, только потемнее, серые волосы. Брюки черные, в обтяжку, расклешенные, и рубашка тоже черная, блестящая такая, на груди расстегнутая, и, по-моему, цепочка на шее, с какой-то серебряной штучкой. Рожа довольно загорелая или просто красная. Когда эта дева подбежала — если это была дева, конечно, — он распахнул дверцу, чтобы она могла вскочить, захлопнул дверцу, сам сел впереди, и машина рванула со страшной скоростью.
— В какую сторону? — спросил Рённ.
— Они развернулись посреди улицы и понеслись к Мариинской площади.
— Так. Ясно… А второй? Второй мужчина?
— Он же сидел за рулем, так что его я не рассмотрел как следует. Но он показался мне моложе, лет двадцати с небольшим. И худой такой, бледный. Белая тенниска, руки тощие-тощие. Волосы черные, довольно длинные и грязные, я бы сказал. Сальные космы. И тоже в темных очках. Еще я припоминаю на левой руке у него широкий черный ремешок — часы, значит.
Шёгрен откинулся назад, держа в руке стакан.
— Как будто все рассказал, все, что помню, — закончил он. — А может, забыл что-нибудь?
— Чего не знаю, того не знаю, — сказал Рённ. — Если еще что-нибудь вспомните, свяжитесь с нами. Вы никуда не уезжаете?
— К сожалению. Вообще-то у меня сейчас отпуск, да денег — ни гроша, куда тут поедешь. Буду дома болтаться.
Рённ допил пиво и встал.
— Вот и хорошо. Возможно, нам опять понадобится ваша помощь.
Шёгрен тоже встал, и они спустились на первый этаж.
— Это что же, снова рассказывать? — спросил он. — Записали бы лучше на магнитофон, и делу конец.
Он отворил наружную дверь, и Рённ вышел на крыльцо.
— Да нет, скорее вы можете нам понадобиться, чтобы опознать этих молодчиков, когда мы их схватим. Или же мы пригласим вас посмотреть кое-какие фотографии.
Они обменялись рукопожатием, и Рённ добавил:
— В общем, там будет видно. Может, и не придется вас больше беспокоить. Спасибо за пиво.
— Ну что вы. Если надо еще помочь — я пожалуйста.
Пока Рённ шел к машине, Стен Шёгрен стоял на крыльце и приветливо махал ему рукой.

IX

Если не считать четвероногих ищеек, то профессиональные борцы с преступностью, за редким исключением, такие же люди, как все. И даже при выполнении серьезных и ответственных заданий они подчас способны на обычные человеческие чувства. Скажем, волнуются и переживают, когда предстоит ознакомиться с доказательствами первостепенной важности.
Члены спецгруппы по борьбе с банковскими грабителями и высокопоставленные самозваные гости сидели затаив дыхание. Свет в зале был притушен, и все смотрели на экран. Вот-вот на нем оживет картина ограбления на Хурнсгатан. Собравшиеся собственными глазами увидят вооруженный налет на банк, убийство и персону, которую недремлющая вечерняя пресса с присущей ей находчивостью уже успела окрестить «смертоносной секс-бомбой» и «белокурой красавицей в темных очках, с пистолетом в руках». По этим и другим, столь же свежим эпитетам было видно, что репортеры, за неимением собственной фантазии, черпали вдохновение у других авторов — попросту говоря, сдирали.
Предыдущая «секс-бомба», арестованная за ограбление банка, была угреватая плоскостопая особа сорока пяти лет, с роскошным тройным подбородком; вес, по достоверным сведениям, восемьдесят семь килограммов. Но даже после того, как она на суде уронила вставную челюсть, пресса продолжала расписывать ее внешность в самых лирических тонах, и легковерный читатель навсегда остался в убеждении, что на скамье подсудимых сидела писаная красавица с лучистыми очами — то ли стюардесса американской авиалинии, то ли претендентка на титул «Мисс Вселенная».
Так уж повелось: на страницах вечерней прессы женщины, замешанные в крупных преступлениях, неизменно выглядели как кинозвезды.
Просмотр заветных кадров мог бы состояться и раньше, но техника, как всегда, подвела: в кассете что-то заело, и сотрудникам лаборатории пришлось основательно повозиться, чтобы не повредить пленку. В конце концов удалось извлечь ее и проявить, не повредив перфорацию.
Судя по плотности позитива, на этот раз обошлось без недодержки, и вообще пленка, по мнению техников, удалась на славу.
— Ну-ну, что нам сегодня покажут, — предвкушал Гюнвальд Ларссон. — Вот бы Диснея, что-нибудь про Утенка.
— Тигренок лучше, — отозвался Колльберг.
— Конечно, кое-кто предпочел бы «Партайтаг в Нюрнберге»[5], — заметил Гюнвальд Ларссон.
Они сидели впереди и разговаривали достаточно громко, но в задних рядах царила тишина. Присутствующие тузы во главе с начальником полицейского управления и членом коллегии Мальмом молчали.
«Интересно, о чем они задумались?» — спросил себя Колльберг. Должно быть, прикидывают, как укоротить хвост строптивым подчиненным. Мысленно переносятся в прошлое, когда кругом царил полный порядок и делегаты шведской полиции, не моргнув глазом, голосовали за избрание Гейдриха президентом Интерпола.[6] Вспоминают, насколько лучше обстояли дела всего год назад, когда еще никто не смел оспаривать разумность решения, по которому подготовка полицейских снова была доверена реакционерам из вооруженных сил.
Один только Бульдозер Ульссон хихикнул, слушая острословов. Прежде Колльберг и Гюнвальд Ларссон не очень-то симпатизировали друг другу. Но за последние годы им довелось многое пережить вместе, и отношения изменились. Друзьями они не стали и вне службы вовсе не общались, однако все чаще ощущали некое родство душ. А в спецгруппе и подавно чувствовали себя союзниками.
Механик закончил приготовления.
Напряжение в зале достигло предела.
— Что ж, поглядим, — произнес Бульдозер Ульссон, потирая руки. — Если кадры и впрямь так удались, как нам тут говорят, сегодня же вечером покажем их в «Новостях» по телевидению и в два счета накроем всю компанию.
— Стройные ножки тоже неплохо, — не унимался Гюнвальд Ларссон.
— А шведский стриптиз? — подхватил Колльберг. — Представляешь, я еще ни разу не смотрел порнографического фильма. Девочка Луиза, семнадцать лет, раздевается и все такое прочее.
— Эй вы, помолчите, — прорычал начальник ЦПУ.
Пошли кадры, резкость была отменная, никто из присутствующих и припомнить не мог ничего подобного. Обычно на таких просмотрах вместо людей на экране мелькали какие-то расплывчатые пятна, то ли клецки, то ли тефтели. Но на сей раз изображение было на диво четким.
Камера была хитро установлена вверху за кассой, и благодаря специальной высокочувствительной пленке можно было хорошо рассмотреть человека, находящегося перед стойкой.
Правда, сперва там было пусто. Но уже через полминуты в кадр вошел человек. Остановился, посмотрел направо, потом налево. И наконец уставился прямо в объектив, словно для того, чтобы его получше запечатлели анфас.
Отчетливо было видно одежду: замшевая куртка и стильная рубашка с отложным воротником.
Энергичное суровое лицо, зачесанные назад светлые волосы, недовольный взгляд из-под густых бровей… Вот он поднял большую волосатую руку, выдернул из ноздри волосок и стал внимательно рассматривать его.
Лицо на экране было хорошо знакомо присутствующим.
Гюнвальд Ларссон.
Вспыхнул свет. Спецгруппа безмолвствовала.
Наконец заговорил начальник ЦПУ:
— Об этом никому ни слова.
Разумеется, как же иначе.
Пронзительный голос Мальма повторил:
— Никому ни слова. Вы отвечаете за это.
Колльберг расхохотался.
— Как это могло получиться? — спросил Бульдозер Ульссон.
Похоже было, что даже он слегка озадачен.
— Кхм, — прокашлялся киноэксперт. — С точки зрения техники это нетрудно объяснить. Скажем, заело спуск, и камера начала работать с опозданием. Что поделаешь, деликатное устройство.
— Если хоть одно слово просочится в печать, — рокотал начальник ЦПУ, — то…
— …министру придется новый графин заказывать, — сказал Гюнвальд Ларссон.
— Это же надо, как она замаскировалась, — ликовал Колльберг.
Начальник ЦПУ рванулся к двери, Мальм затрусил следом.
Колльберг задыхался от смеха.
— Ну что тут скажешь, — сокрушался Бульдозер Ульссон.
— Лично я сказал бы, что фильм совсем неплохой, — скромно подвел итог Гюнвальд Ларссон.

X

Отдышавшись, Колльберг обратил испытующий взгляд на человека, которому он был временно подчинен.
Бульдозер Ульссон был главной движущей силой спецгруппы. Он прямо-таки обожал ограбления банков и за последний год, когда число их неимоверно возросло, расцвел пуще прежнего. Генератор идей и концентрат энергии, он мог неделями трудиться по восемнадцать часов в сутки — и хоть бы что, никаких жалоб, никакого намека на уныние и усталость. Порой его вконец измотанные сотрудники спрашивали себя, уж не он ли директор пресловутого акционерного общества «Шведские преступления».
Бульдозер Ульссон явно считал полицейскую работу самым интересным и увлекательным делом на свете.
Скорее всего потому, что сам он был не полицейский.
Ульссон работал в прокуратуре и отвечал за расследование вооруженных налетов на банки. Таких налетов совершалось несметное количество. Некоторые из этих дел раскрывали, правда, не до конца, кого-то задерживали, кого-то сажали в тюрьму, но налеты только учащались, что ни неделя — три или четыре случая, и всем было ясно, что многие из них каким-то образом связаны между собой. Но каким?
Конечно, грабили не только банки. Нападений на частных лиц было неизмеримо больше, не проходило часа, чтобы кого-нибудь не ограбили. На улице, на площади, в магазине, в метро, в собственной квартире — нигде нельзя было чувствовать себя в безопасности. Но банкам придавалось особое значение. Покушаться на банки было все равно что посягать на основы общества.
Система государственного устройства на каждом шагу демонстрировала свою несостоятельность, лишь с величайшей натяжкой можно было назвать ее сколько-нибудь дееспособной. Что же до полиции, то она и на такую оценку не тянула. В одном Стокгольме за последние два года 220 тысяч правонарушений остались нерасследованными из-за бессилия блюстителей порядка. Из более серьезных преступлений удавалось раскрыть только каждое четвертое, а сколько их вообще не доходило до полиции?
Высшие чины лишь озабоченно качали головой, изображая недоумение. Издавна повелось кивать друг на друга, но теперь больше не на кого было кивать. И никто не мог придумать ничего дельного. Правда, кто-то предложил запретить людям пить пиво, но если учесть, что Швеция занимает далеко не первое место по его потреблению, нетрудно было уразуметь, сколь далеки от действительности умозаключения иных деятелей руководящих государственных органов, если тут вообще можно говорить об умозаключениях.
Одно было совершенно ясно: полиция во многом сама виновата. После реорганизации 1965 года, когда управление всеми полицейскими силами было централизовано и передано в одни руки, сразу же стало очевидно, что руки, мягко выражаясь, не те.
Многие исследователи и социологи давно уже задавались вопросом, какими соображениями руководствуется в своих действиях Центральное полицейское управление. Вопрос этот, понятное дело, оставался без ответа. Ревностно оберегая свою кухню от чужого взгляда, начальник ЦПУ принципиально не давал никаких разъяснений. Зато он обожал произносить речи, которые чаще всего не представляли даже риторического интереса.
Не так давно кто-то из полицейских чинов придумал нехитрый, но вполне надежный способ подавать статистику преступности так, что она, формально оставаясь верной, сбивала людей с толку. Все началось с того, что в верхах решили сделать полицию более монолитной и боеспособной, щедрее оснастить ее техникой вообще и оружием в частности. Чтобы получить на это средства, требовалось преувеличить опасности, которым подвергались сотрудники. Словеса помочь не могли, и началась подтасовка статистики.
Очень кстати пришлись тут политические манифестации второй половины шестидесятых годов. Демонстранты выступали за мир — их разгоняли силой. Они были вооружены лозунгами и верой в свою правоту — против них применяли слезоточивый газ, водометы и резиновые дубинки. Чуть не каждая антивоенная манифестация заканчивалась потасовкой. Тех, кто пробовал обороняться, избивали и арестовывали. Потом их привлекали к ответственности за «нападение на представителей власти» или «буйное сопротивление», и независимо от того, кончалось дело судом или нет, все такие случаи включали в статистику. Этот прием срабатывал безошибочно. Каждый раз, когда на демонстрантов натравливали сотню-другую полицейских, число «нападений на блюстителей порядка» резко возрастало.
Полицейских призывали «не снимать ежовых рукавиц», и многие, надо не надо, с охотой внимали этому призыву. Ударь, например, пьянчужку дубинкой — он, скорее всего, даст сдачи. Простая истина, любой усвоит.
Хитроумные тактики добились своего. Полицию вооружили до зубов. На дела, с которыми раньше справлялся один человек, вооруженный простым карандашом и толикой здравого смысла, теперь посылали полный автобус полицейских с автоматами и в пуленепробиваемых жилетах.
Правда, в конечном счете вышло не так, как было задумано. Насилие рождает не только антипатию и ненависть, оно сеет тревогу и страх.
Дошло до того, что люди и впрямь стали бояться друг друга. Стокгольм превратился в город, где десятки тысяч граждан познали страх, а испуганный человек опасен.
Из шестисот полицейских, которые ни с того ни с сего оставили службу, многие на самом деле уволились со страху. Хотя, как уже говорилось, их вооружили до зубов и они чаще всего сидели в патрульных машинах.
Конечно, были и другие причины: кто-то вообще скверно чувствовал себя в Стокгольме, кому-то противно было нести службу так, как его заставляли.
Словом, налицо был явный провал нового курса. Истоки же его терялись во мраке. И кое-кто улавливал в этом мраке коричневые оттенки.
Можно было найти и другие примеры манипуляции со статистикой, отдающие подчас подлинным цинизмом. Год назад было решено положить конец махинациям с чеками. Кое-кто выписывал чеки, забывая о том, сколько на самом деле числится на его счету, другие присваивали чужие бланки, и количество нераскрытых мелких мошенничеств бросало тень на органы власти. Они не желали с этим мириться, и Центральное полицейское управление потребовало, чтобы магазины не принимали чеки в уплату за товар. Всем было ясно, к чему это приведет: как только людям придется носить при себе крупные суммы, участятся грабежи на улицах. Так и вышло. Конечно, мошенничества с чеками прекратились и полицейские власти могли похвастать успехом в кавычках. А то, что в городе ежедневно подвергались нападению десятки граждан, было не так уж важно.
И даже кстати: еще один повод требовать пополнения полиции хорошо вооруженными кадрами.
Правда, возникал вопрос: откуда их взять?
Официальная статистика за первое полугодие прозвучала как ликующие фанфары. Преступность сократилась на два процента! Хотя всем было известно, что она намного выросла, все объяснялось просто. Меньше полицейских — меньше выявленных преступлений. К тому же каждый случаи махинаций с чековой книжкой учитывался отдельно, а теперь их не стало.
Когда политической полиции запретили подслушивать частные телефонные разговоры, опять же поспешили на помощь теоретики ЦПУ. Они наговорили столько ужасов, что убедили риксдаг принять закон, разрешающий тайное подслушивание телефонных разговоров — для борьбы против торговли наркотиками. После чего упомянутая торговля расцвела пуще прежнего, зато антикоммунисты спокойно могли продолжать подслушивание.
«Да, не очень-то приятно быть полицейским», — говорил себе Леннарт Коллльберг.
Что делать, когда у тебя на глазах твоя организация заживо разлагается? Когда слышишь, как за стеной копошатся крысы фашизма? А ведь все твои сознательные годы отданы этой организации…
Как поступить?
Сказать все, что думаешь, — уволят.
Ничего хорошего.
Должны быть какие-то более конструктивные средства.
И ведь не один он так рассуждает, многие сослуживцы разделяют его взгляды. Кто именно и сколько их?
Совесть Бульдозера Ульссона не была обременена такими проблемами.
Ему превосходно жилось на свете и все было ясно, как апельсин.
— Одного только не пойму, — сказал он.
— В самом деле? — удивился Гюнвальд Ларссон. — Чего же?
— Куда машина подевалась? Ведь сигнальные установки были в порядке?
— Вроде бы да.
— Значит, мосты были сразу взяты под контроль.
Сёдермальм — остров, к нему подходят шесть мостов, и спецгруппа давно разработала подробные инструкции, как возможно быстрее блокировать центральные районы Стокгольма.
— Точно, — подтвердил Гюнвальд Ларссон. — Я запрашивал службу охраны порядка. Похоже, на этот раз механизм не подвел.
— А что за телега? — спросил Колльберг.
Он еще не успел ознакомиться с деталями.
— «Рено-шестнадцать», светло-серый или бежевый. С буквой «А» и двумя тройками в номере.
— Номер, конечно, фальшивый, — сказал Гюнвальд Ларссон.
— Конечно, но я еще ни разу не слышал, чтобы можно было перекраситься по пути от Мариинской площади до Слюссена. А если они поменяли машину…
— Ну?
— Куда же делась первая?
Бульдозер Ульссон быстро ходил по комнате и хлопал себя ладонями по лбу. Ему было лет сорок, рост ниже среднего, ладный, румяный, все время в движении, ни ногам, ни мозгам не дает покоя.
Сейчас он рассуждал:
— Они загоняют машину в какой-нибудь гараж поблизости от метро или автобусной остановки. Один сразу же увозит монету, другой меняет номер на машине и тоже сматывается. В субботу приходит механик и перекрашивает кузов. И уже вчера утром можно было перегонять телегу в другое место. Но…
— Что — но? — спросил Колльберг.
— Мои люди до часа ночи вчера проверяли каждый «рено», который шел из Сёдермальма.
— Стало быть, либо машина проскользнула в первый же день, либо она еще на острове, — заключил Колльберг.
Гюнвальд Ларссон молчал. Он брезгливо созерцал одеяние Бульдозера Ульссона. Мятый голубой костюм, розовая рубашка, широкий цветастый галстук. Черные носки, остроносые коричневые полуботинки с узором, давно не чищенные.
— А про какого механика ты толкуешь?
— Они сами не возятся с машинами, нанимают человека, часто из совсем другого города, из Мальмё или там из Гётеборга. Он пригоняет машину в условленное место, и он же забирает ее. С транспортом у них все точно рассчитано.
— У них? Ты о ком говоришь? — недоумевал Колльберг.
— О Мальмстрёме и Мурене, о ком же еще.
— Кто это — Мальмстрём и Мурен?
Бульдозер Ульссон озадаченно поглядел на него, но тут же взгляд его прояснился:
— А, ну да. Ты ведь у нас в группе новенький. Мальмстрём и Мурен — налетчики, специалисты по банкам. Уже четыре месяца они на свободе, и за это время это их четвертая операция. Они удрали из Кумлы в конце февраля.
— Но ведь оттуда, говорят, невозможно убежать.
— А они и не бежали. Их отпустили домой на субботу и воскресенье. Понятно, они не вернулись. По нашим данным, до конца апреля они ничего не затевали. Скорее всего, отдыхали где-нибудь — скажем, на Канарских островах или в Гамбии. Взяли двухнедельные туристские путевки — и укатили.
— А потом?
— Потом начали добывать снаряжение. Оружие и все такое прочее. Обычно они разживаются в Италии или Испании.
— Но этот налет, в пятницу, совершила женщина, — возразил Колльберг.
— Маскировка, — наставительно произнес Бульдозер Ульссон. — Светлый парик, накладной бюст. Готов побиться об заклад, это работа Мальмстрёма и Мурена. Только они способны на такое нахальство. Ставка на неожиданность, тонкий ход! Чувствуешь, какое интересное дело нам поручено? Шик-блеск! Тут не заскучаешь! Все равно что…
— …играть с гроссмейстером в шахматы по переписке, — вяло договорил за него Гюнвальд Ларссон. — Кстати, о наших гроссмейстерах: не забудь, что и у Мальмстрёма, и у Мурена сложение бычье. Вес девяносто пять килограммов, обувь сорок шестой размер, ладони — лопаты. У Мурена объем груди сто восемнадцать — на пятнадцать сантиметров больше, чем было у Аниты Экберг в ее лучшие дни. Я не очень-то представляю себе его в платье и с накладным бюстом.
— Между прочим, эта женщина, если не ошибаюсь, была в брюках? — вставил Колльберг. — И небольшого роста?
— Мало ли кого они могли взять с собой, — спокойно отпарировал Бульдозер Ульссон. — Обычный прием.
Он подбежал к письменному столу и схватил какую-то бумагу.
— Сколько же у них всего денег сейчас? — громко размышлял он. — Пятьдесят тысяч загребли в Буросе, сорок тысяч в Гюббэнгене, двадцать шесть в Мерсте и теперь вот еще девяносто… Итого, двести с лишним. Значит, скоро пойдут…
— Куда? — поинтересовался Колльберг.
— На большое дело. Дело с большой буквы. Все остальное — подготовка, чтобы главную операцию финансировать. Да, теперь жди, вот-вот грянет.
Он снова забегал по комнате, обуреваемый радостным предвкушением.
— Но где? Где, дамы и господа? Сейчас… давайте подумаем. Какой ход сделал бы я на месте Вернера Руса? На каком фланге повел бы атаку на короля? А вы?.. И когда?
— Кто этот Вернер Рус, черт возьми? — спросил Колльберг.
— Эконом — ну, вроде главного буфетчика на самолете. В авиакомпании работает, — объяснил Гюнвальд Ларссон.
— Прежде всего он преступник! — воскликнул Бульдозер Ульссон. — Вернер Рус гений в своем роде. Это он им планы разрабатывает, без него Мальмстрём и Мурен были бы простые пешки. Он умственную работу делает, все до мелочей предусматривает. Сколько ворюг ходили бы без работы, если бы не Рус. Король преступного мира! Или, если хотите, профессор…
— Не надрывайся, — вмешался Гюнвальд Ларссон. — Ты не на судебном заседании.
— А мы вот что сделаем: схватим его! — Бульдозер Ульссон явно был восхищен своей гениальной идеей. — Прямо сейчас и возьмем.
— А завтра отпустим, — сказал Гюнвальд Ларссон.
— Ничего. Важно сделать неожиданный ход. Может, собьем его с толку.
— Ты уверен? В этом году его уже четыре раза задерживали.
— Ну и что?
Бульдозер Ульссон ринулся к двери. Его настоящее имя было Стен. Но об этом никто не помнил, разве что жена. Зато она, должно быть, забыла, как он выглядит.
— Похоже, я чего-то не понимаю, — сказал Колльберг.
— Насчет Руса Бульдозер, пожалуй что, прав, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Редкостный пройдоха, и всегда у него алиби. Фантастические алиби. Как до дела доходит — он либо в Сингапуре, либо в Сан-Франциско, либо в Токио, либо еще где-нибудь.
— Но откуда Бульдозеру известно, что Мальмстрём и Мурен причастны к этому налету?
— Шестое чувство, интуиция… — Гюнвальд Ларссон пожал плечами и продолжал:
— Ты мне другое объясни. Мальмстрём и Мурен — отпетые гангстеры. Их сто раз задерживали, они каждый раз выкручивались, но все же под конец угодили в Кумлу. И вдруг этих молодчиков отпускают домой на побывку.
— Нельзя же вечно держать людей взаперти наедине с телевизором.
— Конечно, конечно, — согласился Гюнвальд Ларссон.
Они помолчали.
Оба думали об одном. Государство не один миллион ухлопало на тюрьму Кумла, все было сделано, чтобы физически изолировать правонарушителей от общества. Иностранные знатоки учреждений такого рода говорили, что камеры Кумлы, пожалуй, угнетают и обезличивают человека как ни один другой застенок в мире.
Отсутствие клопов в матрацах и червей в пище не может возместить полное отсутствие человеческих контактов.
— Кстати, насчет этого убийства на Хурнсгатан, — заговорил Колльберг
— Какое там убийство. Скорее, несчастный случай. Она выстрелила нечаянно. Наверно, даже не знала, что пистолет заряжен.
— Ты все-таки уверен, что это была девушка?
— Конечно.
— А как же насчет Мальмстрёма и Мурена?
— Как — взяли да и послали на дело деву.
— А отпечатки пальцев есть? Ведь она, кажется, была без перчаток.
— Отпечатки были. На дверной ручке. Но кто-то из служащих банка хватался за эту ручку до того, как мы подоспели. Так что все смазано.
— Баллистическая экспертиза?
— Будь спокоен. Эксперты получили и пулю, и гильзу. Сорок пятый калибр, скорее всего, «лама».
— Изрядный калибр… Особенно для девушки.
— Да уж. Бульдозер говорит, оружие тоже указывает на эту компанию — Мальмстрём, Мурен и Рус. Они всегда пользуются крупным калибром, страх нагоняют. Но…
— Что — но?
— Мальмстрём и Мурен не стреляют в людей. Во всяком случае, до сих пор не стреляли. Если кто-нибудь артачится, пустят пулю в потолок, и сразу полный порядок.
— Какой же смысл брать этого Руса?
— Не знаю, может быть, Бульдозер рассуждает так: если у Руса неопровержимое алиби — скажем, в пятницу он был в Иокогаме, — можно биться об заклад, что план операции разработан им. Если же он находился в Стокгольме, тогда дело сомнительное.
— А как ведет себя в таких случаях Рус? Не поднимает бучу?
— Никогда. Он подтверждает, дескать, Мальмстрём и Мурен — его старые друзья, это верно, и ах, как жаль, что они пошли по кривой дорожке. В прошлый раз даже спросил, не может ли он чем-нибудь помочь своим корешам. Член коллегии Мальм был при этом. Как услышал эти слова, чуть не околел от злости.
— А Ульссон?
— Бульдозер только заржал. Хитрый ход, говорит.
— На что же он рассчитывает?
— Сам слышал — ждет следующего хода. Считает, что Рус замыслил большое дело для Мальмстрёма и Мурена. Видно, приятели надумали загрести такой куш, чтобы потом можно было смотаться за границу и жить до самой смерти на ренту.
— Обязательно банк пощупают?
— Бульдозер только банками занимается, на все остальное ему плевать, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Должно быть, так ему велено.
— А свидетель что же?
— К которому Эйнар ездил?
— Ну да.
— Был тут сегодня утрам, смотрел фотографии. Никого не опознал.
— А насчет машины он уверен?
— Железно.
Гюмвальд Ларссон долго молчал, дергая пальцы до хруста в суставах, и наконец произнес:
— С этой машиной что-то не так.

XI

День обещал быть жарким, и Мартин Бек достал из шкафа самый легкий костюм, голубой. Он купил его месяц назад и надевал всего один раз. Натягивая брюки, увидел на правой штанине шоколадное пятно и вспомнил, что в компании с двумя детьми Колльберга тогда было съедено энное количество сладостей.
Мартин Бек снял брюки, пошел на кухню, намочил горячей водой уголок полотенца и потер пятно, отчего оно еще больше расплылось. Но он не сдался и, продолжая упорно сражаться с брюками, подумал, чего же стоил их брак с Ингой, если ему только в таких вот случаях недостает ее… Уже половина брючины мокрая, зато пятно — ага, почти исчезло. Он пригладил складку большим и указательным пальцами и повесил брюки на спинку стула у открытого окна, чтобы солнце подсушило.
Еще только восемь, но он проснулся давно, несколько часов назад. Накануне неожиданно для себя заснул рано и спал на диво спокойно, без снов. Первый после долгого перерыва рабочий день был не таким уж напряженным, а все-таки утомил его.
Мартин Бек открыл холодильник, поглядел на пакет с молоком, на масло, на одинокую бутылку пива: вечером по пути домой надо будет зайти в магазин. Взять пива и йогурта. Или бросить пить йогурт по утрам, уж больно невкусно… Но тогда нужно придумать на завтрак что-нибудь другое, врач сказал, что необходимо восстановить хотя бы те килограммы, которые он потерял после выписки из больницы, а лучше всего прихватить еще немного.
Зазвонил телефон в спальне.
Мартин Бек захлопнул холодильник, подошел к аппарату и снял трубку.
Звонила медсестра Биргит из дома для престарелых.
— Фру Бек стало хуже, — сообщила она. — Сегодня с утра высокая температура, тридцать девять с лишним. Я решила вам об этом сообщить.
— Ну конечно, спасибо. Она сейчас не спит?
— Пять минут назад не спала. Но она очень слаба.
— Еду, — сказал Мартин Бек.
— Нам пришлось перевести ее в другую палату, там удобнее наблюдать за ней, — объяснила медсестра. — Так что вы сперва зайдите в канцелярию.
Матери Мартина Бека исполнилось восемьдесят два года, и она уже третий год находилась в клиническом отделении дома престарелых. Болезнь развивалась медленно, сначала легкие приступы головокружения, потом припадки участились и стали тяжелее. Кончилось это частичным параличом, ноги отнялись, пришлось ей обзавестись инвалидным креслом, а с конца апреля она и вовсе не вставала с постели.
Пользуясь вынужденным отдыхом, Мартин Бек часто навещал мать, хоть и мучительно было смотреть, как она медленно угасает, как годы и болезнь омрачают ее рассудок. Последние несколько раз она принимала его за своего мужа, отца Мартина, скончавшегося двадцать два года назад.
Тяжко было смотреть и на то, как она одинока в своей палате, отрезана от всего света. До начала приступов она часто приезжала в город, ходила по магазинам, была на людях, навещала немногих оставшихся в живых друзей. Ездила к Инге и Рольфу в Багармуссен, к внучке Ингрид в Стоксунд. Конечно, в приюте ей и до болезни бывало порой тоскливо и одиноко, но тогда она еще не была обречена видеть вокруг себя одних только немощных стариков. Читала газеты, смотрела телевизор, слушала радио, иногда посещала концерты или кино. Ее продолжало интересовать все, что происходило в мире.
Вынужденная изоляция очень скоро отразилась на психике.
На глазах Мартина у нее развился маразм, мать утратила интерес к происходящему вне стен палаты, а там и вовсе отключилась от реальности.
Как будто сработал защитный механизм, и ее сознание, не находя ничего отрадного в настоящем, целиком замкнулось на прошлом.
Когда мать еще сидела в инвалидном кресле и радовалась посещениям сына, его охватывал ужас при мысли о том, как протекают ее дни.
В семь утра ее умывали, одевали, сажали в кресло и приносили завтрак. Потом она сидела в своей комнате одна, радио не слушала — слух уже не тот, читать не было сил, и ослабевшие пальцы не справлялись ни с каким рукоделием. В двенадцать — обед, а в три, когда кончался рабочий день санитарок, они раздевали ее и укладывали в постель. Потом легкий ужин, который мать из-за плохого аппетита далеко не всегда съедала. Рассказывая о том, что ее журят за это, она не жаловалась: пусть бранят, только бы совсем не забывали!
Мартин Бек знал, что в доме для престарелых не хватает обслуживающего персонала, особенно трудно найти сестер и санитарок в клиническое отделение. Знал он также, что люди там славные, заботливые, пекутся о стариках, несмотря на мизерное жалованье и неудобные часы работы. Он долго ломал себе голову, как скрасить матери существование, — может быть, перевезти в частную клинику, где ей смогут уделять больше времени и внимания? Но потом понял, что вряд ли в частной клинике будет намного лучше, главное — почаще навещать ее. Изыскивая возможности улучшить ее положение, он убедился, что многим старикам приходится куда хуже.
Что такое одинокая нищая старость? После полноценной трудовой жизни ты обречен на жалкое прозябание и полную утрату человеческого достоинства. И если ты к тому же не в силах сам вести хозяйство, остается лишь дожидаться кончины в приюте вместе с другими, такими же отверженными, несчастными стариками.
Правда, слово «приют» вышло из обихода, как и название «дом для престарелых», — теперь говорили «дом пенсионеров», даже «отель для пенсионеров», маскируя тот факт, что на самом деле большинство стариков попадало туда отнюдь не по своей воле, а по приговору так называемого «процветающего общества», которое списало их в расход.
Да, суровый приговор ожидает тех, кто достиг чересчур преклонного возраста. Изношенному колесику место на свалке…
Мартин Бек понимал, что его матери еще посчастливилось. Она долго откладывала деньги впрок, чтобы на старости лет никому не быть в тягость. Правда, инфляция сильно обесценила деньги, но все же сбережения позволяли ей рассчитывать на уход и приличный стол, у нее была большая, светлая палата, где ее окружали привычные, дорогие сердцу вещицы…
Брюки быстро высохли на солнце, и пятна почти не видно. Мартин Бек оделся и вызвал по телефону такси.
Дом для престарелых был окружен большим зеленым парком — высокие деревья, прохладные тенистые дорожки, клумбы, газоны, террасы. До болезни мать Мартина любила гулять здесь под руку с сыном.
Он прошел в канцелярию, но никого не застал. В коридоре ему встретилась женщина, которая несла поднос с термосами. На вопрос, где найти сестру Биргит, она с певучим финляндским акцентом ответила, что сестра занята с пациентом. Тогда он спросил, в какую палату перевели фру Бек. Женщина кивком указала в конец коридора и пошла дальше.
Мартин Бек тихо отворил дверь. Палата была меньше прежней и больше отдавала больницей. Все бело, только на столике у окна красные тюльпаны, которые он привез два дня назад.
Мать лежала в постели, глядя в потолок. Казалось, от посещения к посещению глаза ее становятся больше. Исхудалые пальцы теребили покрывало. Он подошел к кровати и взял ее за руку. Она медленно перевела взгляд на него.
— Приехал, в такую даль… — чуть слышно прошептала она.
— Вам не следует говорить, мама, это вас утомляет, — сказал Мартин Бек и сел на стул, не выпуская ее руки.
Это маленькое измученное лицо… И блестящие от жара глаза…
— Как вы себя чувствуете, мама?
Она долго молча смотрела на него, раз-другой моргнула — медленно, с усилием, словно веки стали очень тяжелыми.
— Мне холодно, — услышал он наконец.
Мартин Бек осмотрелся кругом. На табуретке у изножья лежало одеяло; он накрыл ее им.
— Спасибо, милый, — прошептала она.
Он снова сел возле нее. Не зная, что говорить, просто держал в своей руке ее тонкие холодные пальцы.
В горле у нее что-то сипело. Постепенно дыхание успокоилось, она закрыла глаза.
Мартин Бек продолжал сидеть неподвижно. Тихо… Только дрозд поет за окном.
Он осторожно выпустил ее руку и встал.
Погладил сухую горячую щеку.
Шагнул было к двери, в эту минуту мать открыла глаза и посмотрела на него.
— Надень синюю шапочку, на улице холодно, — прошептала она и опять закрыла глаза.
Он постоял, нагнулся, поцеловал ее в лоб и вышел.

XII

Кеннет Квастму, один из двух полицейских, которые обнаружили тело Свярда, опять ушел в суд давать показания. Мартин Бек разыскал его в коридоре городского суда и до того, как Квастму пригласили в зал, успел задать два самых важных для себя вопроса.
Выйдя из здания суда, Мартин Бек направился к дому, где жил Свярд; идти было недалеко, всего два квартала. По пути он миновал две строительные площадки. У южного торца полицейского управления прокладывалась новая линия метро, а повыше на той же улице строители бурили и взрывали скалу для подземных этажей нового полицейского штаба, куда предстояло перебираться и Мартину Беку. Экскаваторы, грузовики, пневматические буры… Какое счастье, что его кабинет сейчас помещается на аллее Вестберга! Гул моторов на Сёдертельезеген — ничто перед здешним грохотом.
Дверь квартиры на втором этаже была отремонтирована и опечатана. Мартин Бек снял печать, прошел в комнату и сразу же ощутил слабый трупный запах, приставший к стенам и убогой обстановке.
Он подошел к закрытому окну и внимательно осмотрел его. Оно было старой конструкции, открывалось наружу, а запиралось задвижкой с кольцом, которое надевалось на крючок в раме. Собственно, задвижек было две, но нижний крючок отсутствовал. Краска вся облезла, рама внизу потрескалась. Должно быть, в щель над подоконником и ветер дул, и дождь просачивался.
Мартин Бек опустил основательно выцветшую синюю штору. Потом отошел к двери и посмотрел оттуда на комнату. Если верить донесению Квастму, когда полицейские проникли в квартиру, все так и было. Он снова подошел к окну, дернул за шнур, и штора медленно, со скрипом свернулась. Мартин Бек распахнул окно и выглянул наружу.
Справа простиралась строительная площадка, где царил такой грохот, дальше высилось полицейское управление, он даже различил окна уголовной полиции в той части здания, которая выходила на Кунгсхольмсгатан. Слева видно пожарное депо и конец Бергсгатан. Коротенький переулок соединял ее с Хантверкаргатан. Постой, что же это за переулок? Надо будет пройти там, когда он закончит осмотр квартиры.
Прямо напротив окна раскинулся Крунубергский парк, разбитый, как и многие парки Стокгольма, на естественной возвышенности. Когда Мартин Бек работал в Кристинебергском районе, он обычно проходил через этот парк, от каменной лестницы в углу около Пульхемсгатан до старого еврейского кладбища в другом конце. На самом гребне иногда присаживался на скамейке под липами выкурить сигарету.
Потянуло курить, и он полез в карман, хотя знал, что сигарет там нет. Мартин Бек вздохнул. Перейти на жевательную резинку или мятные лепешки? Или жевать зубочистки по примеру коллеги Монссона в Мальмё?
Он прошел на кухоньку. Здесь оконная рама рассохлась еще сильнее, но щели были заклеены бумагой.
В этой квартире и обои, и потолки, и скудная обстановка — все было запущено. С тяжелым сердцем продолжал он осмотр, проверил ящики, шкафы. Негусто, только самое необходимое…
Выйдя в тесный коридорчик, заглянул в уборную. Ни ванны, ни душа в квартире не было.
Потом он проверил наружную дверь и убедился, что все те замки и запоры, которые были перечислены в донесениях, налицо. И они явно все были заперты, когда дверь взломали.
Чудеса, да и только. Дверь и оба окна были закрыты. Квастму утверждает, что они с Кристианссоном не видели никакого оружия. И что квартира все время находилась под наблюдением; никто не мог проникнуть в нее и что-либо вынести.
Мартин Бек еще раз внимательно оглядел комнату. Напротив двери стояла кровать, рядом с кроватью — полка. Сверху на полке — лампа с желтым плиссированным абажуром, старая пепельница зеленого стекла, большой спичечный коробок; внутри — несколько зачитанных журналов и три книги. У стены направо — стул с грязным сиденьем в зеленую и белую полоску, налево — крашенные коричневой краской стол и венский стул. От электрокамина к розетке тянулся черный привод; вилка была выдернута. Еще в комнате был коврик, но его отправили в лабораторию. Среди множества всяких пятен на нем оказалось три кровавых, причем группа крови была та же, что и у Свярда.
В стенном шкафу валялись три старых носка, грязная фланелевая рубашка неопределенного цвета и пустая, сильно потертая холщовая сумка. На плечиках висел сравнительно новый поплиновый плащ, на крючках в стене — вязаный зеленый джемпер, серая нижняя рубашка с длинными рукавами и серые фланелевые брюки. Карманы брюк были пусты.
И все.
Патологоанатом начисто исключала возможность того, что Свярд был ранен где-то еще, вошел в квартиру, запер дверь на все замки, потом лег и помер. И хотя Мартин Бек не был специалистом в медицине, опыт подсказывал ему, что она права.
Но как же это произошло?
Каким образом был застрелен Свярд, если, кроме него, в квартире никого не было, а ему самому нечем было стрелять?
Когда Мартин Бек еще только начал знакомиться с делом и увидел, как небрежно оно велось, он решил, что и эта головоломка — плод чьей-то небрежности. Однако теперь он стал склоняться к мысли, что в комнате и впрямь не было никакого оружия и что Свярд самолично запер двери и окна. Но как же тогда объяснить эту смерть?
Снова осмотрел он всю квартиру, тщательнее прежнего, но не нашел ничего, что могло бы пролить свет на загадку. В конце концов он решил пойти и спросить других жильцов.
Истратив еще сорок пять минут, Мартин Бек почувствовал, что топчется на месте. Бывший складской рабочий Карл Эдвин Свярд явно не отличался общительностью. Большинство жильцов даже и не знали о его существовании, хотя он поселился в доме больше трех месяцев назад. К нему никто не приходил, он ни с кем из соседей словом не перемолвился. Его ни разу не видели пьяным, и никто не жаловался на шум в его квартире, оттуда вообще не доносилось ни звука.
Мартин Бек вышел из подъезда и остановился. Через улицу высилась горка с тенистым парком. Пойти, посидеть под липами? Но тут он вспомнил, что хотел познакомиться с переулком, и повернул налево.
Улуф-Ёдингсгатан… Много лет назад он где-то читал, что в восемнадцатом веке был в Кунгсхольменской школе преподаватель Улуф Ёдинг. И сейчас на Хантверкаргатан есть школа — уж не та ли самая?
Не доходя до Пульхемсгатан, Мартин Бек заметил табачную лавку. Вошел и купил себе пачку сигарет с фильтром.
Свернул в сторону Кунгсхольмсгатан, достал сигарету, закурил. Отвратительный вкус… Он думал о Карле Эдвине Свярде, и ему было не по себе.

XIII

Во вторник, когда на аэродроме Арланда приземлился самолет из Амстердама, Вернера Руса в пассажирском зале ждали два агента в штатском. Им было приказано действовать тактично, не привлекать внимания, и, когда эконом наконец показался на летном поле в обществе стюардессы, они отступили от дверей в глубь зала.
Вернер Рус сразу заметил их. И то ли узнал в лицо, то ли нюхом угадал полицейских — так или иначе он смекнул, что они явились по его душу, остановился и сказал что-то стюардессе. Она кивнула, попрощалась и пошла к выходу.
А Вернер Рус решительно направился к полицейским.
Он был высокого роста, плечистый, загорелый. Одет в синюю форму, в одной руке — фуражка, в другой — черная кожаная сумка с широким ремнем. Светлый чуб, длинные баки, нахмуренные густые брови, из-под которых холодно смотрели голубые глаза.
— По какому случаю столь торжественная встреча? — осведомился он, вызывающе вскинув голову.
— Прокурор Ульссон хочет побеседовать с вами, — сказал один из агентов. — Так что будьте любезны проследовать с нами на Кунгсхольмсгатан.
— Он что, спятил? Я же был там две недели назад, и ничего нового за это время не прибавилось.
— Ладно, ладно, — сказал агент постарше. — Вы уж сами с ним объяснитесь, наше дело выполнить приказ.
Рус досадливо пожал плечами и зашагал к выходу. Когда они подошли к машине, он сказал:
— Только сперва вы отвезете меня домой в Мерсту, чтобы я мог переодеться, ясно? Адрес знаете.
Он плюхнулся на заднее сиденье и мрачно скрестил руки на груди. Младший из агентов, который вел машину, вспылил, дескать, он не таксист, но коллега унял его и объяснил, куда ехать.
Они поднялись вместе с Русом в его квартиру и подождали в прихожей, пока он сменил форму на светло-серые брюки, водолазку и замшевую куртку.
После этого они отвезли его в полицейское управление на Кунгсхольмсгатан и проводили в кабинет, где ждал Бульдозер Ульссон.
Как только отворилась дверь, Бульдозер вскочил с кресла, жестом отпустил обоих агентов и предложил Вернеру Русу сесть. Потом вернулся на свое место за письменным столом и радостно произнес:
— Кто бы мог подумать, господин Рус, что мы так скоро свидимся опять.
— Вот именно, кто! — подхватил Рус. — Во всяком случае, не я. Нельзя ли узнать, для чего вам понадобилось задерживать меня на этот раз?
— Бросьте, зачем же так официально. Просто мне захотелось расспросить вас кое о чем. А там будет видно.
— И вообще, совсем необязательно было вашим подручным увозить меня с работы. А если мне сейчас опять идти в рейс? Что тогда — терять место только потому, что вам приспичило почесать язык?
— Ну что вы, что вы! Я отлично знаю, что у вас впереди двое суток свободных — верно? Так что времени у нас хватит, ничего страшного.
— Вы не имеете права держать меня здесь больше шести часов, — сказал Вернер Рус и поглядел на свои часы.
— Двенадцать, господин Рус. А понадобится — так и больше.
— В таком случае не соизволит ли господин прокурор изложить, в чем меня подозревают, — вызывающе произнес Вернер Рус.
Бульдозер протянул ему пачку дешевых сигарет, но Рус презрительно мотнул головой и достал из кармана «Бенсон энд Хеджез». Прикурив от золоченой зажигалки «Данхилл», он молча смотрел, как Бульдозер Ульссон чиркает спичкой и закуривает свою сигарету.
— А разве я сказал, что подозреваю вас в чем-либо? — Бульдозер пододвинул эконому пепельницу. — Просто нам с вами надо бы потолковать об ограблении в пятницу.
— О каком еще ограблении?
— Я говорю про банк на Хурнсгатан, — сухо ответил Бульдозер Ульсcoн. — Удачная операция, девяносто тысяч на полу не валяются, вот только не повезло клиенту, который при этом был убит.
Вернер Рус удивленно поглядел на него и покачал головой.
— Что-то вас не туда занесло… В пятницу, говорите?
— Вот именно, — сказал Бульдозер. — Разумеется, господин Рус в тот день находился в рейсе. И куда же вас занесло в пятницу?
Бульдозер Ульссон откинутся назад с самодовольным видом.
— Не знаю, где был господин Ульссон, а я в пятницу был в Лиссабоне. Можете проверить в авиакомпании. По расписанию посадка в Лиссабоне в четырнадцать сорок пять, мы опоздали на десять минут. В субботу утром вылетели в девять десять, сели в Арланде в пятнадцать тридцать. В пятницу я обедал в отеле «Тиволи» и там же ночевал, это также можно проверить.
Вернер Рус тоже откинулся назад и торжествующе посмотрел на собеседника. Бульдозер сиял от удовольствия.
— Прекрасно, отличное алиби.
Он наклонился, смял сигарету в пепельнице и язвительно продолжал:
— Но ведь господ Мальмстрёма и Мурена в Лиссабоне не было?
— А с какой стати им-то быть в Лиссабоне? И вообще, следить за Мальмстрёмом и Муреном не моя обязанность.
— В самом деле?
— В самом деле, и я вам об этом сто раз говорил. А что касается ограбления в пятницу, так я в последние дни не брал в руки шведских газет и ни о каких ограблениях не знаю.
— Тогда разрешите проинформировать вас, что некто, переодетый женщиной, вошел в банк перед самым закрытием, присвоил девяносто тысяч крон ассигнациями, потом застрелил клиента того же банка, после чего бежал на машине марки «рено». Полагаю, вы сами понимаете, что убийство — это уже совсем другая статья.
— Я другого не понимаю — при чем тут я, — отпарировал Рус.
— Когда вы виделись со своими приятелями Мальмстрёмом и Муреном?
— Я уже ответил вам на этот вопрос в прошлый раз. Больше мы не встречались.
— И вам неизвестно, где их можно найти?
— Мне известно только то, что я слышал от вас. Я не видел их с тех пор, как они угодили в Кумлу.
Бульдозер пристально посмотрел на Вернера Руса, потом записал что-то в блокноте, захлопнул его и встал.
— Что ж, — небрежно произнес он. — Это нетрудно проверить.
Он подошел к окну и опустят жалюзи для защиты от солнца.
Вернер Рус подождал, когда он сядет, потом сказал:
— Одно мне совершенно ясно — Мальмстрём и Мурен тут ни при чем. Убийство — нет, они не такие дураки.
— Я допускаю, что ни Мальмстрём, ни Мурен не станут стрелять в человека, но это еще не исключает их соучастия. Предположим, они сидели и ждали в машине. Что вы на это скажете?
Рус пожал плечами и хмуро уставился в пол.
— Представим себе, что у них был сообщник или сообщница, — увлеченно продолжал Бульдозер. — С такой возможностью тоже ведь надо считаться. Если не ошибаюсь, в том деле, на котором они погорели в последний раз, участвовала подружка Мальмстрёма?
Он прищелкнул пальцами, вспоминая.
— Точно: Гюнилла Бергстрём… И заработала на этом полтора года, так что ее найти нетрудно.
Рус глянул на него исподлобья.
— Да-да, ведь она еще не сбежала, — пояснил Бульдозер. — Но, кроме нее, есть на свете и другие девушки, а упомянутые господа, похоже, не против женской помощи. Или я ошибаюсь?
Вернер Рус снова пожал плечами и выпрямился.
— Откуда мне знать, — безучастно произнес он. — Меня это не касается.
— Ну конечно, — кивнул Бульдозер.
Он задумчиво поглядел на Руса, потом наклонился и положил ладони на стол.
— Итак, вы утверждаете, что последние полгода не встречались с Мальмстрёмом и Муреном и они не давали о себе знать?
— Да, утверждаю, — сказал Вернер Рус. — И еще раз повторяю, что я не могу отвечать за их поступки. Да, мы знакомы со школьной скамьи, я этого никогда не отрицал. И то, что мы потом встречались, тоже признаю. Но это не значит, что мы неразлучные друзья и они посвящают меня во все свои дела и затеи. Меня безумно огорчает, что они пошли по кривой дорожке, но я не имею ровным счетом никакого отношения к преступной деятельности, в которой их обвиняют. Я уже говорил, что с удовольствием помог бы направить их на верный путь. Но мы давным-давно не встречались.
— Надеюсь, вы понимаете, что эти слова могут сильно повредить вам, если выяснится, что вы все-таки общались с названными лицами, — на вас тоже может пасть подозрение.
— Нет, не понимаю.
Бульдозер дружелюбно улыбнулся.
— Так уж и не понимаете… — Он хлопнул ладонями по столу и встал. — Вы извините меня, но мне надо кое-что выяснить. Придется на несколько минут прервать нашу беседу, потом продолжим.
Бульдозер быстро направился к двери. На пороге внезапно обернулся и внимательно посмотрел на Вернера Руса.
У эконома было весьма озабоченное лицо. Бульдозер торжествующе потер руки и затрусил по коридору.
Как только дверь захлопнулась, Вернер Рус встал, неторопливо проследовал к окну и остановился, разглядывая улицу через щели жалюзи. Постоял так, тихо насвистывая, потом кинул взгляд на свои электронные часы, нахмурил брови, быстро подошел к столу и сел в кресло Бульдозера. Пододвинул к себе телефон, поднял трубку, соединился с городом и набрал номер. В ожидании ответа он один за другим выдвигал ящики и штудировал их содержимое. Наконец заговорил:
— Привет, Крошка, это я. Слушай, может, встретимся немного попозже? Мне тут надо потолковать с одним мужиком, это часа на два.
Он взял из ящика ручку с клеймом «Казенное имущество» и поковырял в свободном ухе.
— Ну конечно, потом куда-нибудь сходим и перекусим. Я голодный как черт.
Он покрутил ручку перед глазами, швырнул ее обратно в ящик и закрыл его.
— Нет, не из кабака, здесь что-то вроде гостиницы, но жратва паршивая, так что я потерплю до нашей встречи. Семь устраивает? Ладно, значит, в семь я за тобой заеду. Ну все.
Он положил трубку, встал, сунул руки в карманы и заходил по кабинету, продолжая насвистывать.
Бульдозер отыскал Гюнвальда Ларссона.
— Рус сейчас у меня, — сообщил он.
— Ну и где же он обретался в пятницу? В Куала-Лумпуре или Сингапуре?
— В Лиссабоне, — торжествующе ответил Бульдозер. — Это ж надо, какую работенку себе отхватил — идеальная ширма для гангстера. Такие роскошные алиби — любой позавидует.
— А еще что он говорит?
— Да ничего. Изображает полное неведение. О банковских налетах понятия не имеет, Мальмстрёма и Мурена сто лет не видел. Скользкий, как угорь, хитрый, как лиса, брешет, как собака.
— Словом, ходячий зверинец, а не человек, — подвел итог Гюнвальд Ларссон. — И что же ты думаешь с ним делать?
Бульдозер Ульссон сел в кресло напротив Ларссона.
— Думаю отпустить его. И наладить слежку. У тебя есть человек, которого Рус не знает?
— А докуда за ним следить? Если до Гонолулу, я сам возьмусь.
— Нет, серьезно.
Гюнвальд Ларссон вздохнул.
— Ладно, что-нибудь придумаем. Когда начинать?
— Сейчас, — сказал Бульдозер. — Сейчас я вернусь к себе и отпущу его. У него отгул до четверга, за это время он наведет нас на Мальмстрёма и Мурена, надо только следить в оба.
— До четверга… Тогда одним человеком не обойтись, нужен второй на смену.
— И чтобы люди были первый сорт, — подчеркнул Бульдозер. — Если он почует слежку, все пропало.
— Дай мне четверть часа, — ответил Гюнвальд Ларссон. — Как позвоню, значит, готово.
Когда Вернер Рус двадцать минут спустя остановил такси на Кунгсхольмсгатан, через ветровое стекло серого «вольво» за ним наблюдал инспектор Рюне Эк.
Рюне Эк, тучный седой мужчина в очках, пятидесяти пяти лет, страдал язвой желудка, по причине каковой врач недавно прописал ему строжайшую диету. Вот почему он без особой радости провел четыре часа в кафе «Оперное», пока Вернер Рус и его рыжеволосая партнерша ели и пили за милую душу, сидя за столиком на веранде.
Всю долгую, светлую летнюю ночь со вторника на среду Эк хоронился в роще на берегу Меларена, любуясь исподтишка обнаженной натурой, меж тем как Вернер Рус рассекал кролем воды озера, словно какой-нибудь Тарзан.
Когда утреннее солнце подрумянило макушки деревьев, Рюне Эк продолжил свою сугубо секретную деятельность, прячась в кустах перед одноэтажным коттеджем в дачном поселке Хессельбю. Убедившись, что парочка одна в доме, и к тому же крепко спит после купания, он вернулся к своей машине и ближайшие полчаса очищал волосы и одежду от клещей.
Еще через час его сменили, а Вернер Рус по-прежнему пребывал в коттедже. Похоже было, что он вовсе не спешит вырваться из объятий рыжеволосой красотки и нанести визит своим друзьям Мальмстрёму и Мурену.

XIV

Получи кто-нибудь возможность сравнить силы полицейской спецгруппы и шайки, которая грабила банки, он убедился бы, что во многом они почти равны. Спецгруппа располагала огромными техническими ресурсами, зато у противника был большой оборотный капитал, и ему принадлежала инициатива.
Из Мальмстрёма и Мурена, наверно, вышли бы хорошие полицейские — физические данные блестящие, да и с интеллектом, в общем, обстояло не так уж плохо. Да только поди убеди их посвятить себя столь сомнительной профессии.
Оба они в жизни ничем, кроме преступлений, не занимались, и теперь, когда одному исполнилось тридцать три, а другому — тридцать пять, они вполне заслуживали звания квалифицированных специалистов. Но поскольку их основное занятие далеко не всеми признается почтенным, Мальмстрём и Мурен обзавелись и другими профессиями. В паспортах, водительских удостоверениях и прочих документах они именовались: один — инженером, другой — управляющим. Совсем не глупо, если учесть, что страна буквально кишела инженерами и управляющими. Естественно, все документы были поддельные и выписаны на другие фамилии, тем не менее и на первый, и на второй взгляд они производили солидное впечатление. Паспорта, например, выдержали уже не одно испытание на пограничных пунктах Швеции и ряда других стран.
Да и сами господа Мальмстрём и Мурен выглядели очень даже положительно. Лица приятные, пышущие здоровьем, взгляд открытый. Четыре месяца свободы отразились на их облике: оба отлично загорели, Мальмстрём отрастил бороду, Мурен — усы и баки.
Причем загорали не где-то там на Мальорке или Канарских островах, — нет, они провели три недели в Восточной Африке, совершили так называемое фотосафари. Хорошенько отдохнули. А затем последовали деловые поездки, одна — в Италию, чтобы пополнить свое снаряжение, другая — во Франкфурт, чтобы нанять толковых ассистентов.
На родине они слегка пощупали несколько банков и ограбили двух частных дисконтёров, которые предпочли не обращаться в полицию, чтобы не привлекать к себе внимания налоговых инспекторов.
Эта деятельность принесла им неплохой валовой доход, но издержки тоже были немалые, да и в ближайшем будущем предстояли довольно большие расходы.
Известно, однако, что дивиденды прямо пропорциональны капиталовложениям; живя в обществе «смешанной экономики», они хорошо усвоили эту истину. А цель, которую они себе поставили, была достаточно значительной.
Мальмстрём и Мурен работали во имя идеи, которую новой отнюдь не назовешь, но от этого она нисколько не проигрывала.
Они собирались еще разок как следует потрудиться, а затем уйти на покой.
Осуществить наконец действительно большую операцию.
Приготовления были в основном завершены, проблема финансирования решена, план почти полностью разработан.
Они не знали еще, где и когда, зато знали самое главное: как.
До заветной цели оставалось совсем немного.
Хотя Мальмстрём и Мурен, как уже говорилось, были профессионалы с изрядным опытом, до настоящих воротил они не доросли.
Настоящие воротилы не попадаются.
Настоящие воротилы банков не грабят. Они сидят в конторах и управлениях и нажимают кнопки. Они ничем не рискуют. Они не посягают на священных коров общества, а занимаются легализованным присвоением, стригут шерсть с рядовых граждан.
Они наживаются на всем. Отравляют природу и людей — потом «исцеляют» недуги негодными лекарствами. Намеренно запускают целые городские районы, обрекая их на снос, — потом строят другие дома, которые заведомо хуже старых.
Но главное — они не попадаются.
А Мальмстрём и Мурен попадались, их словно преследовал злой рок. Но теперь, кажется, они разобрались, в чем их ошибка: разменивались по мелочам.
— Знаешь, о чем я думал там, под душем? — спросил Мальмстрём. Он только что вышел из ванной и теперь тщательно расстилал на полу купальную простыню; второй простыней он обернул бедра, третья лежала на плечах.
Мальмстрём был болезненно чистоплотен. В этот день он с утра уже четыре раза принял душ.
— Знаю, — ответил Мурен. — О бабах.
— Как ты угадал?
Мурен, в шортах и белой сорочке, сидел у окна и обозревал Стокгольм, приставив к глазам морской бинокль.
Квартира, в которой они пребывали, помещалась в многоэтажном доме на Данвиксклиппан, на высоком берегу залива, и из окна открывался недурственный вид.
— Нельзя смешивать баб и работу, — сказал Мурен. — Сам убедился, к чему это приводит.
— А я ничего и не смешиваю, — обиженно возразил Мальмстрём. — Уж и подумать нельзя, да?
— Почему же, — великодушно уступил Мурен. — Думай на здоровье.
Он следил за белым пароходом, который шел к заливу Стрёммен.
— Гляди-ка, «Нерршер», — сказал он. — Подумать только, жив еще.
— Кто жив?
— Тебе не интересно. А ты о ком именно думал?
— О девах в Найроби. Сильны, правда? Я всегда говорил: негры — это что-то особенное.
— Не негры, а африканцы, — наставительно возразил Мурен. — А в данном случае — африканки. Женский род, а не мужской.
Мальмстрём побрызгал дезодорантом под мышками и в других местах.
— Все-то ты знаешь, — сказал он.
— К тому же ничего особенного в них нет. Просто тебе так показалось после долгого поста.
Минуту-другую они обсуждали подробности, потом Мальмстрём достал новое белье и носки, разорвал полиэтиленовую упаковку и начал одеваться.
— Этак ты все свое состояние на трусы растратишь, — заметил Мурен. — Непонятная страсть, ей-богу.
— Да, цены растут — кошмар.
— Инфляция, — сказал Мурен. — И виноваты мы сами.
— Мы? Ты что, столько лет в кутузке…
— Мы кучу денег выбрасываем на ветер. Все ворюги — жуткие моты.
— Уж только не ты.
— Так ведь я редкое исключение. Кстати, у меня немало уходит на еду.
— Ты жмот, в Африке даже на девочек не хотел раскошелиться. По твоей милости мы три дня так ходили, пока даровых не нашли.
— Мной руководили не только финансовые соображения, — сказал Мурен. — И уж во всяком случае не опасение вызвать инфляцию в Кении. А вообще-то деньги теряют цену там, где жулье заправляет. Уж если кому сидеть в Кумле, так это нашему правительству.
— Гм-м.
— И заправилам из компаний. Кстати, недавно мне попался интересный пример, от чего бывает инфляция.
— Ну?
— Когда англичане в октябре девятьсот восемнадцатого захватили Дамаск, они ворвались в государственный банк и прикарманили всю наличность. Но солдаты ни черта не смыслили в тамошних деньгах. Один австралийский кавалерист дал полмиллиона мальчишке, который держал его коня, пока он мочился.
— А разве, когда конь мочится, его надо держать?
— Цены выросли стократ, уже через несколько часов рулон туалетной бумаги стоил тыщу тамошних крон.
— Разве в Австралии тогда уже была туалетная бумага?
Мурен тяжело вздохнул. С таким собеседником, как Мальмстрём, недолго и самому поглупеть…
— Дамаск — это в Аравии, — мрачно объяснил он. — Еще точнее — в Сирии.
— Надо же.
Мальмстрём наконец оделся и теперь изучал себя в зеркале. Ворча что-то себе под нос, распушил бороду, щелчком стряхнул с модного пиджака незримую пушинку. Потом расстелил на полу еще две купальные простыни рядом с первой, подошел к гардеробу и достал оттуда оружие. Аккуратно разложил его на простынях, принес ветошь и банку «чистоля». Мурен рассеянно поглядел на весь этот арсенал.
— Тебе еще не надоело? — сказал он. — Они же новенькие, чуть не с завода.
— Порядок есть порядок, — ответил Мальмстрём. — Оружие требует ухода.
Можно было подумать, что они готовятся к небольшой войне или по меньшей мере к государственному перевороту: на простынях лежали два пистолета, револьвер, два автомата и три дробовика с укороченными стволами.
Автоматы — обычного шведского армейского образца; на пистолетах и обрезах стояли иностранные клейма.
Тут был девятимиллиметровый испанский парабеллум «файрберд» и пистолет «лама IX А» сорок пятого калибра. Револьвер «астра кадикс» сорок пятого калибра и дробовик марки «марица» — тоже испанские. Еще два ружья — из других уголков европейского континента: бельгийское «континенталь супра де люкс» и австрийское «ферлах» с романтической надписью “Forever Yours”[7].
Управившись с пистолетами, Мальмстрём взялся за бельгийское ружье.
— Тому, кто обрезал этот ствол, самому всадить бы заряд дроби в корму, — проворчал он.
— Может быть, ему это ружье досталось не таким путем, как нам.
— Чего? Не усек.
— Я хочу сказать, что он добыл его не честным путем, — серьезно объяснил Мурен. — Скорее всего, украл.
Он опять приставил к глазам бинокль и немного спустя сказал:
— А все-таки Стокгольм смотрится, честное слово.
— Это как понимать?
— Только им надо любоваться издали. Собственно, даже хорошо, что мы редко бываем на улице.
— Боишься, как бы тебя не обчистили в метро?
— Бывает и хуже. Например, стилет в спину. Или топором по черепу. А попасть под копыта истеричной полицейской лошади — думаешь, лучше? Ей-богу, жаль мне людей.
— Каких еще людей?