I      

       

Она никому не принадлежала; у нее не было собственного   имени, и никто не мог бы сказать, где находилась она во всю долгую морозную   зиму и чем кормилась. От теплых изб ее отгоняли дворовые собаки, такие же   голодные, как и она, но гордые и сильные своею принадлежностью к дому; когда,   гонимая голодом или инстинктивною потребностью в общении, она показывалась на   улице, — ребята бросали в нее камнями и палками, взрослые весело улюлюкали   и страшно, пронзительно свистали. Не помня себя от страху, переметываясь со   стороны на сторону, натыкаясь на загорожи и людей, она мчалась на край поселка   и пряталась в глубине большого сада, в одном ей известном месте. Там она   зализывала ушибы и раны и в одиночестве копила страх и злобу.      

Только один раз ее пожалели и приласкали. Это был   пропойца-мужик, возвращавшийся из кабака. Он всех любил и всех жалел и что-то   говорил себе под нос о добрых людях и своих надеждах на добрых людей; пожалел он   и собаку, грязную и некрасивую, на которую случайно упал его пьяный и   бесцельный взгляд.      

— Жучка! — позвал он ее именем, общим всем   собакам. — Жучка! Пойди сюда, не бойся!      

Жучке очень хотелось подойти; она виляла хвостом, но не   решалась. Мужик похлопал себя рукой по коленке и убедительно повторил:      

— Да пойди, дура! Ей-Богу, не трону!      

Но, пока собака колебалась, все яростнее размахивая хвостом   и маленькими шажками подвигаясь вперед, настроение пьяного человека изменилось.   Он вспомнил все обиды, нанесенные ему добрыми людьми, почувствовал скуку и   тупую злобу и, когда Жучка легла перед ним на спину, с размаху ткнул ее в бок   носком тяжелого сапога.      

— У-у, мразь! Тоже лезет!      

Собака завизжала, больше от неожиданности и обиды, чем от   боли, а мужик, шатаясь, побрел домой, где долго и больно бил жену и на кусочки   изорвал новый платок, который на прошлой неделе купил ей в подарок.      

С тех пор собака не доверяла людям, которые хотели ее   приласкать, и, поджав хвост, убегала, а иногда со злобою набрасывалась на них и   пыталась укусить, пока камнями и палкой не удавалось отогнать ее. На одну зиму   она поселилась под террасой пустой дачи, у которой не было сторожа, и   бескорыстно сторожила ее: выбегала по ночам на дорогу и лаяла до хрипоты. Уже   улегшись на свое место, она все еще злобно ворчала, но сквозь злобу   проглядывало некоторое довольство собой и даже гордость.      

Зимняя ночь тянулась долго-долго, и черные окна пустой дачи   угрюмо глядели на обледеневший неподвижный сад. Иногда в них как будто   вспыхивал голубоватый огонек: то отражалась на стекле упавшая звезда, или   остророгий месяц посылал свой робкий луч.      

       

II      

       

Наступила весна, и тихая дача огласилась громким говором,   скрипом колес и грязным топотом людей, переносящих тяжести. Приехали из города   дачники, целая веселая ватага взрослых, подростков и детей, опьяненных   воздухом, теплом и светом; кто-то кричал, кто-то пел, смеялся высоким женским   голосом.      

Первой, с кем познакомилась собака, была хорошенькая девушка   в коричневом форменном платье, выбежавшая в сад. Жадно и нетерпеливо, желая   охватить и сжать в своих объятиях все видимое, она посмотрела на ясное небо, на   красноватые сучья вишен и быстро легла на траву, лицом к горячему солнцу. Потом   так же внезапно вскочила и, обняв себя руками, целуя свежими устами весенний   воздух, выразительно и серьезно сказала:      

— Вот весело-то!      

Сказала и быстро закружилась. И в ту же минуту беззвучно   подкравшаяся собака яростно вцепилась зубами в раздувавшийся подол платья,   рванула и так же беззвучно скрылась в густых кустах крыжовника и смородины.      

— Ай, злая собака! — убегая, крикнула девушка, и   долго еще слышался ее взволнованный голос: — Мама, дети! Не ходите в сад: там   собака! Огромная!.. Злюу-щая!..      

Ночью собака подкралась к заснувшей даче и бесшумно улеглась   на свое место под террасой. Пахло людьми, и в открытые окна приносились тихие   звуки короткого дыхания. Люди спали, были беспомощны и не страшны, и собака   ревниво сторожила их: спала одним глазом и при каждом шорохе вытягивала голову   с двумя неподвижными огоньками фосфорически светящихся глаз. А тревожных звуков   было много в чуткой весенней ночи: в траве шуршало что-то невидимое, маленькое   и подбиралось к самому лоснящемуся носу собаки; хрустела прошлогодняя ветка под   заснувшей птицей, и на близком шоссе грохотала телега и скрипели нагруженные возы.   И далеко окрест в неподвижном воздухе расстилался запах душистого, свежего   дегтя и манил в светлеющую даль.      

Приехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они   были далеко от города, дышали хорошим воздухом, видели вокруг себя все зеленым,   голубым и беззлобным, делало их еще добрее. Теплом входило в них солнце и   выходило смехом и расположением ко всему живущему. Сперва они хотели прогнать   напугавшую их собаку и даже застрелить ее из револьвера, если не уберется; но   потом привыкли к лаю по ночам и иногда по утрам вспоминали:      

— А где же наша Кусака?      

И это новое имя «Кусака» так и осталось за ней. Случалось,   что и днем замечали в кустах темное тело, бесследно пропадавшее при первом   движении руки, бросавшей хлеб, — словно это был не хлеб, а камень, —   и скоро все привыкли к Кусаке, называли ее «своей» собакой и шутили по поводу   ее дикости и беспричинного страха. С каждым днем Кусака на один шаг уменьшала   пространство, отделявшее ее от людей; присмотрелась к их лицам и усвоила их   привычки: за полчаса до обеда уже стояла в кустах и ласково помаргивала. И та   же гимназисточка Леля, забывшая обиду, окончательно ввела ее в счастливый круг   отдыхающих и веселящихся людей.      

— Кусачка, пойди ко мне! — звала она к   себе. — Ну, хорошая, ну, милая, пойди! Сахару хочешь?.. Сахару тебе дам,   хочешь? Ну, пойди же!      

Но Кусака не шла: боялась. И осторожно, похлопывая себя   руками и говоря так ласково, как это можно было при красивом голосе и красивом   лице, Леля подвигалась к собаке и сама боялась: вдруг укусит.      

— Я тебя люблю, Кусачка, я тебя очень люблю. У тебя   такой хорошенький носик и такие выразительные глазки. Ты не веришь мне,   Кусачка?      

Брови Лели поднялись, и у самой у нее был такой хорошенький   носик и такие выразительные глаза, что солнце поступило умно, расцеловав горячо,   до красноты щек, все ее молоденькое, наивно-прелестное личико.      

И Кусачка второй раз в своей жизни перевернулась на спину и   закрыла глаза, не зная наверно, ударят ее или приласкают. Но ее приласкали.   Маленькая, теплая рука прикоснулась нерешительно к шершавой голове и, словно   это было знаком неотразимой власти, свободно и смело забегала по всему   шерстистому телу, тормоша, лаская и щекоча.      

— Мама, дети! Глядите: я ласкаю Кусаку! —   закричала Леля.      

Когда прибежали дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые,   как капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощного   ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах   будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее   непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго еще   вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей руки, и ей больно было от   непривычной ласки, словно от удара.      

 III      

       

Всею своею собачьей душою расцвела Кусака. У нее было имя,   на которое она стремглав неслась из зеленой глубины сада; она принадлежала   людям и могла им служить. Разве недостаточно этого для счастья собаки?      

С привычкою к умеренности, создавшеюся годами бродячей,   голодной жизни, она ела очень мало, но и это малое изменило ее до   неузнаваемости: длинная шерсть, прежде висевшая рыжими, сухими космами и на   брюхе вечно покрытая засохшею грязью, очистилась, почернела и стала лосниться,   как атлас. И когда она от нечего делать выбегала к воротам, становилась у   порога и важно осматривала улицу вверх и вниз, никому уже не приходило в голову   дразнить ее или бросить камнем.      

Но такою гордою и независимою она бывала только наедине.   Страх не совсем еще выпарился огнем ласк из ее сердца, и всякий раз при виде   людей, при их приближении, она терялась и ждала побоев. И долго еще всякая   ласка казалась ей неожиданностью, чудом, которого она не могла понять и на   которое она не могла ответить. Она не умела ласкаться. Другие собаки умеют   становиться на задние лапки, тереться у ног и даже улыбаться, и тем выражают   свои чувства, но она не умела.      

Единственное, что могла Кусака, это упасть на спину, закрыть   глаза и слегка завизжать. Но этого было мало, это не могло выразить ее   восторга, благодарности и любви, — и с внезапным наитием Кусака начала   делать то, что, быть может, когда-нибудь она видела у других собак, но уже   давно забыла. Она нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг самой   себя, и ее тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось   неповоротливым, смешным и жалким.      

— Мама, дети! Смотрите, Кусака играет! — кричала   Леля и, задыхаясь от смеха, просила: — Еще, Кусачка, еще! Вот так! Вот так…      

И все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась   и падала, и никто не видел в ее глазах странной мольбы. И как прежде на собаку   кричали и улюлюкали, чтобы видеть ее отчаянный страх, так теперь нарочно   ласкали ее, чтобы вызвать в ней прилив любви, бесконечно смешной в своих   неуклюжих и нелепых проявлениях. Не проходило часа, чтобы кто-нибудь из   подростков или детей не кричал:      

— Кусачка, милая Кусачка, поиграй!      

И Кусачка вертелась, кувыркалась и падала при несмолкаемом   веселом хохоте. Ее хвалили при ней и за глаза и жалели только об одном, что при   посторонних людях, приходивших в гости, она не хочет показать своих штук и   убегает в сад или прячется под террасой.      

Постепенно Кусака привыкла к тому, что о пище не нужно   заботиться, так как в определенный час кухарка даст ей помоев и костей,   уверенно и спокойно ложилась на свое место под террасой и уже искала и просила   ласк. И отяжелела она: редко бегала с дачи, и когда маленькие дети звали ее с   собою в лес, уклончиво виляла хвостом и незаметно исчезала. Но по ночам все так   же громок и бдителен был ее сторожевой лай.      

       

IV      

       

Желтыми огнями загорелась осень, частыми дождями заплакало небо,   и быстро стали пустеть дачи и умолкать, как будто непрерывный дождь и ветер   гасили их, точно свечи, одну за другой.      

— Как же нам быть с Кусакой? — в раздумье   спрашивала Леля.      

Она сидела, охватив руками колени, и печально глядела в   окно, по которому скатывались блестящие капли начавшегося дождя.      

— Что у тебя за поза, Леля! Ну кто так сидит? —   сказала мать и добавила: — А Кусаку придется оставить. Бог с ней!      

— Жа-а-лко, — протянула Леля.      

— Ну что поделаешь? Двора у нас нет, а в комнатах ее   держать нельзя, ты сама понимаешь.      

— Жа-а-лко, — повторила Леля, готовая заплакать.      

Уже приподнялись, как крылья ласточки, ее темные брови и   жалко сморщился хорошенький носик, когда мать сказала:      

— Догаевы давно уже предлагали мне щеночка. Говорят,   очень породистый и уже служит. Ты слышишь меня? А эта что — дворняжка!      

— Жа-а-лко, — повторила Леля, но не заплакала.      

Снова пришли незнакомые люди, и заскрипели возы, и застонали   под тяжелыми шагами половицы, но меньше было говора и совсем не слышно было   смеха. Напуганная чужими людьми, смутно предчувствуя беду, Кусака убежала на   край сада и оттуда, сквозь поредевшие кусты, неотступно глядела на видимый ей   уголок террасы и на сновавшие по нем фигуры в красных рубахах.      

— Ты здесь, моя бедная Кусачка, — сказала вышедшая   Леля. Она уже была одета по-дорожному — в то коричневое платье, кусок от   которого оторвала Кусака, и черную кофточку. — Пойдем со мной!      

И они вышли на шоссе. Дождь то принимался идти, то утихал, и   все пространство между почерневшею землей и небом было полно клубящимися,   быстро идущими облаками. Снизу было видно, как тяжелы они и непроницаемы для   света от насытившей их воды и как скучно солнцу за этою плотною стеной.      

Налево от шоссе тянулось потемневшее жнивье, и только на   бугристом и близком горизонте одинокими купами поднимались невысокие   разрозненные деревья и кусты. Впереди, недалеко, была застава и возле нее   трактир с железной красной крышей, а у трактира кучка людей дразнила   деревенского дурачка Илюшу.      

— Дайте копеечку, — гнусавил протяжно дурачок, и   злые, насмешливые голоса наперебой отвечали ему:      

— А дрова колоть хочешь?      

И Илюша цинично и грязно ругался, а они без веселья   хохотали.      

Прорвался солнечный луч, желтый и анемичный, как будто   солнце было неизлечимо больным; шире и печальнее стала туманная осенняя даль.      

— Скучно, Кусака! — тихо проронила Леля и, не   оглядываясь, пошла назад.      

И только на вокзале она вспомнила, что не простилась с   Кусакой.      

 V      

       

Кусака долго металась по следам уехавших людей, добежала до   станции и — промокшая, грязная — вернулась на дачу. Там она проделала еще одну   новую штуку, которой никто, однако, не видал: первый раз взошла на террасу и,   приподнявшись на задние лапы, заглянула в стеклянную дверь и даже поскребла   когтями. Но в комнатах было пусто, и никто не ответил Кусаке.      

Поднялся частый дождь, и отовсюду стал надвигаться мрак   осенней длинной ночи. Быстро и глухо он заполнил пустую дачу; бесшумно выползал   он из кустов и вместе с дождем лился с неприветного неба. На террасе, с которой   была снята парусина, отчего она казалась обширной и странно пустой, свет долго   еще боролся с тьмою и печально озарял следы грязных ног, но скоро уступил и он.      

Наступила ночь.      

И когда уже не было сомнений, что она наступила, собака   жалобно и громко завыла. Звенящей, острой, как отчаяние, нотой ворвался этот вой   в монотонный, угрюмо покорный шум дождя, прорезал тьму и, замирая, понесся над   темным и обнаженным полем.      

Собака выла — ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И   тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная   ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу.      

Собака выла.      

       

Комментарии      

       

Впервые — в «Журнале для всех», 1901, № 9, сентябрь.   Рассказ включен в «Книгу рассказов и стихотворений», изданную в Москве книжным   магазином С. Курнина и K°. Деньги от продажи сборника в 1905 г. были   переданы забастовочному комитету работников почты и телеграфа.      

В письме К. И. Чуковскому, написанном до 19 июля   1902 г., Андреев подчеркивал: «Мне не важно, кто „он“ — герой моих   рассказов: поп, чиновник, добряк или скотина. Мне важно только одно что он   человек и как таковой несет одни и те же тяготы жизни. Более того: в рассказе   „Кусака“ героем является собака, ибо все живое имеет одну и ту же душу, все   живое страдает одними страданиями и в великом безличии и равенстве сливается   воедино перед грозными силами жизни» (Чуковский Корней. Из воспоминаний. М.,   Советский писатель, 1959, с. 270).