1 2 3 
I      

       

18 января 1914 г.      

На борте «Атлантика»      

       

Сегодня ровно десять дней, как Я вочеловечился и веду земную   жизнь.      

Мое одиночество очень велико. Я не нуждаюсь в друзьях, но   Мне надо говорить о себе, и Мне не с кем говорить. Одних мыслей недостаточно, и   они не вполне ясны, отчетливы и точны, пока Я не выражу их словом: их надо   выстроить в ряд, как солдат или телеграфные столбы, протянуть, как   железнодорожный путь, перебросить мосты и виадуки, построить насыпи и   закругления, сделать в известных местах остановки – и лишь тогда все становится   ясно. Этот каторжный инженерный путь называется у них, кажется, логикой и   последовательностью и обязателен для тех, кто хочет быть умным; для всех   остальных он не обязателен, и они могут блуждать, как им угодно.      

Работа медленная, трудная и отвратительная для того, кто   привык единым… не знаю, как это назвать, – единым дыханием схватывать все и   единым дыханием все выражать. И недаром они так уважают своих мыслителей, а эти   несчастные мыслители, если они честны и не мошенничают при постройке, как   обыкновенные инженеры, не напрасно попадают в сумасшедший дом. Я всего   несколько дней на земле, а уж не раз предо Мною мелькали его желтые стены и   приветливо раскрытая дверь.      

Да, чрезвычайно трудно и раздражает «нервы» (тоже   хорошенькая вещь!). Вот сейчас – для выражения маленькой и обыкновенной мысли о   недостаточности их слов и логики Я принужден был испортить столько прекрасной   пароходной бумаги… а что же нужно, чтобы выразить большое и необыкновенное? Скажу   заранее, – чтобы ты не слишком разевал твой любопытный рот, мой земной   читатель! – что необыкновенное на языке твоего ворчания невыразимо. Если не   веришь Мне, сходи в ближайший сумасшедший дом и послушай тех: они все познали   что-то и хотели выразить его… и ты слышишь, как шипят и вертят в воздухе   колесами эти свалившиеся паровозы, ты замечаешь, с каким трудом они удерживают   на месте разбегающиеся черты своих изумленных и пораженных лиц?      

Вижу, как ты и сейчас уже готов закидать Меня вопросами,   узнав, что Я – вочеловечившийся Сатана: ведь это так интересно! Откуда Я?   Каковы порядки у нас в аду? Существует ли бессмертие, а также каковы цены на   каменный уголь на последней адской бирже? К несчастью, мой дорогой читатель,   при всем моем желании, если бы таковое и существовало у Меня, Я не в силах   удовлетворить твое законное любопытство. Я мог бы сочинить тебе одну из тех   смешных историек о рогатых и волосатых чертях, которые так любезны твоему   скудному воображению, но ты имеешь их уже достаточно, и Я не хочу тебе лгать   так грубо и так плоско. Я солгу тебе где-нибудь в другом месте, где ты ничего   не ждешь, и это будет интереснее для нас обоих.      

А правду – как ее скажу, если даже мое Имя невыразимо на   твоем языке? Сатаною назвал меня ты, и Я принимаю эту кличку, как принял бы и   всякую другую: пусть Я – Сатана. Но мое истинное имя звучит совсем иначе,   совсем иначе! Оно звучит необыкновенно, и Я никак не могу втиснуть его в твое   узкое ухо, не разодрав его вместе с твоими мозгами: пусть Я – Сатана, и только.      

И ты сам виноват в этом, мой друг: зачем в твоем разуме так   мало понятий? Твой разум как нищенская сума, в которой только куски черствого   хлеба, а здесь нужно больше, чем хлеб. Ты имеешь только два понятия о   существовании: жизнь и смерть – как же Я объясню тебе третье? Все существование   твое является чепухой только из-за того, что ты не имеешь этого третьего, и где   же Я возьму его? Ныне Я человек, как и ты, в моей голове твои мозги, в моем рту   мешкотно толкутся и колются углами твои кубические слова, и Я не могу рассказать   тебе о Необыкновенном.      

Если Я скажу, что чертей нет, Я обману тебя. Но если Я   скажу, что они есть, Я также обману тебя… Видишь, как это трудно, какая это   бессмыслица, мой друг! Но даже о моем вочеловечении, с которого десять дней   назад началась моя земная жизнь, Я могу рассказать тебе очень мало понятного.   Прежде всего забудь о твоих любимых волосатых, рогатых и крылатах чертях,   которые дышат огнем, превращают в золото глиняные осколки, а старцев – в   обольстительных юношей и, сделав все это и наболтав много пустяков, мгновенно   проваливаются сквозь сцену, – и запомни: когда мы хотим прийти на твою землю,   мы должны вочеловечиться. Почему это так, ты узнаешь после смерти, а пока   запомни: Я сейчас человек, как и ты, от Меня пахнет не вонючим козлом, а недурными   духами, и ты спокойно можешь пожать мою руку, нисколько не боясь оцарапаться о   когти: Я их так же стригу, как и ты.      

Но как это случилось? Очень… просто. Когда Я захотел прийти   на землю, Я нашел одного подходящего, как помещение, тридцативосьмилетнего американца,   мистера Генри Вандергуда, миллиардера, и убил его… конечно, ночью и без   свидетелей. Но притянуть Меня к суду, несмотря на Мое сознание, ты все-таки не   можешь, так как американец жив, и мы оба в одном почтительном поклоне   приветствуем тебя: Я и Вандергуд. Он просто сдал мне пустое помещение,   понимаешь – да и то не все, черт его побери! И вернуться обратно Я могу, к   сожалению, лишь той дверью, которая и тебя ведет к свободе: через смерть.      

Вот главное. Но в дальнейшем и ты можешь кое-что понять,   хотя говорить о таких вещах твоими словами – все едино, что пытаться засунуть   гору в жилетный карман или наперстком вычерпать Ниагару! Вообрази, что ты,   дорогой мой царь природы, пожелал стать ближе к муравьям и силою чуда или   волшебства сделался муравьем, настоящим крохотным муравьем, таскающим яйца, – и   тогда ты немного почувствуешь ту пропасть, что отделяет Меня бывшего от   настоящего… нет, еще хуже! Ты был звуком, а стал нотным значком на бумаге… Нет,   еще хуже, еще хуже, и никакие сравнения не расскажут тебе о той страшной   пропасти, дна которой Я еще сам не вижу. Или у нее совсем нет дна?      

Подумай: Я двое суток, по выходе из Нью-Йорка, страдал   морской болезнью! Это смешно для тебя, привыкшего валяться в собственных   нечистотах? Ну, а Я – Я тоже валялся, но это не было смешно нисколько. Я только   раз улыбнулся, когда подумал, что это не Я, а Вандергуд, и сказал:      

– Качай, Вандергуд, качай!      

…Есть еще один вопрос, на который ты ждешь ответа: зачем Я   пришел на землю и решился на такой невыгодный обмен – из Сатаны, «всемогущего,   бессмертного, повелителя и властелина», превратился в… тебя? Я устал искать   слова, которых нет, и я отвечу тебе по-английски, французски, итальянски и   немецки, на языках, которые мы оба с тобою хорошо понимаем: мне стало скучно… в   аду, и Я пришел на землю, чтобы лгать и играть.      

Что такое скука, тебе известно. Что такое ложь, ты хорошо   знаешь, и об игре ты можешь несколько судить по твоим театрам и знаменитым   актерам. Может быть, ты и сам играешь какую-нибудь маленькую вещичку в   парламенте, дома или в церкви? – тогда ты кое-что поймешь и в чувстве   наслаждения игрою. Если же ты вдобавок знаешь таблицу умножения, то помножь   этот восторг и наслаждение игры на любую многозначную цифру, и тогда получится   мое наслаждение, моя игра. Нет, еще больше! Вообрази, что ты океанская волна,   которая вечно играет и живет только в игре, – вот эта, которую сейчас я вижу за   стеклом и которая хочет поднять наш «Атлантик»… Впрочем, я опять ищу слов и   сравнений!      

Просто Я хочу играть. В настоящую минуту Я еще неведомый артист,   скромный дебютант, но надеюсь стать знаменитым не менее твоего Гаррика или   Ольриджа – когда сыграю, что хочу. Я горд, самолюбив и даже, пожалуй,   тщеславен… ты ведь знаешь, что такое тщеславие, когда хочется похвалы и   аплодисментов хотя бы дурака? Далее, Я дерзко думаю, что Я гениален, – Сатана   известен своею дерзостью, – и вот вообрази, что мне надоел ад, где все эти   волосатые и рогатые мошенники играют и лгут почти не хуже, чем Я, и что Мне   недостаточно адских лавров, в которых Я проницательно усматриваю немало низкой   лести и простого тупоумия. О тебе же, мой земной друг, я слыхал, что ты умен,   довольно честен, в меру недоверчив, чуток к вопросам вечного искусства и   настолько скверно играешь и лжешь сам, что способен высоко оценить чужую игру:   ведь неспроста у тебя столько великих! Вот Я и пришел… понятно?      

Моими подмостками будет земля, а ближайшей сценой Рим, куда   я еду, этот «вечный» город, как его здесь называют с глубоким пониманием   вечности и других простых вещей. Труппы определенной Я еще не имею (не хочешь   ли и ты вступить в нее?), но верю, что Судьба или Случай, которому Я отныне   подчинен, как и все ваше земное, оценит мои бескорыстные намерения и пошлет   навстречу достойных партнеров… старая Европа так богата талантами! Верю, что и   зрителей в этой Европе найду достаточно чутких, чтобы стоило перед ними красить   рожу и мягкие адские туфли заменять тяжелыми котурнами. Признаться, раньше Я   подумывал о Востоке, где уже не без успеха подвизались когда-то некоторые мои…   соотечественники, но Восток слишком доверчив и склонен к балету, как и яду, его   боги безобразны, он еще слишком воняет полосатым зверем, его тьма и огни   варварски грубы и слишком ярки, чтобы такому тонкому артисту, как Я, стоило   идти в этот тесный и вонючий балаган. Ах, мой друг, Я ведь так тщеславен, что и   этот Дневник начинаю не без тайного намерения восхитить тебя… даже моим   убожеством в качестве Искателя слов и сравнений. Надеюсь, что ты не   воспользуешься моей откровенностью и не перестанешь мне верить?      

Есть еще вопросы? О самой пьесе Я сам толком не знаю, ее   сочинит тот же импресарио, что привлечет и актеров, – Судьба, – а Моя скромная   роль для начала: человека, который так полюбил других людей, что хочет отдать   им все – душу и деньги. Ты не забыл, конечно, что Я миллиардер? У Меня три миллиарда.   Достаточно, не правда ли, для одного эффектного представления? Теперь еще одна   подробность, чтобы закончить эту страницу.      

Со Мною едет и разделит Мою судьбу некто Эрвин Топпи, Мой   секретарь, личность весьма почтенная в своем черном сюртуке и цилиндре, с своим   отвислым носом, похожим на незрелую грушу, и бритым пасторским лицом. Не   удивлюсь, если в кармане у него найдут походный молитвенник. Мой Топпи явился   на землю – оттуда, то есть из ада, и тем же способом, как и Я: он также   вочеловечился, и, кажется, довольно удачно – бездельник совершенно   нечувствителен к качке. Впрочем, даже для морской болезни нужен некоторый ум, а   Мой Топпи глуп непроходимо – даже для земли. Кроме того, он груб и дает советы.   Я уже несколько раскаиваюсь, что из богатого нашего запаса не выбрал для себя   скотины получше, но Меня соблазнила его честность и некоторое знакомство с   землею: как-то приятнее было пускаться в эту прогулку с бывалым товарищем.   Когда-то – давно – он уже принимал человеческий образ и настолько проникся религиозными   идеями, что – подумай! – вступил в монастырь братьев францисканцев, прожил там   до седой старости и мирно скончался под именем брата Винцента. Его прах стал   предметом поклонения для верующих, – недурная карьера для глупого Черта! – а   сам он снова со Мною и уже нюхает, где пахнет ладаном: неискоренимая привычка!   Ты его, наверное, полюбишь.      

А теперь довольно. Пойди вон, мой друг. Я хочу быть один.   Меня раздражает твое плоское отражение, которое Я вызвал на этой сцене, и Я   хочу быть один, или только хоть с этим Вандергудом, который отдал Мне свое   помещение и в чем-то мошеннически надул Меня. Море спокойно, Меня уже не   тошнит, как в эти проклятые дни, но Я чего-то боюсь.      

Я – боюсь! Кажется, Меня пугает эта темнота, которую они   называют ночью и которая ложится над океаном: здесь еще светло от лампочек, но   за тонким бортом лежит ужасная тьма, где совсем бессильны Мои глаза. Они и так   ничего не стоят, эти глупейшие зеркала, умеющие только отражать, но в темноте   они теряют и эту жалкую способность. Конечно, Я привыкну и к темноте, Я уже ко   многому привык, но сейчас Мне нехорошо и страшно подумать, что только поворот   ключа – и Меня охватит эта слепая, вечно готовая тьма. Откуда она?      

И какие они храбрые с своими тусклыми зеркальцами, – ничего   не видят и говорят просто: здесь темно, надо зажечь свет! Потом сами тушат и   засыпают. Я с некоторым удивлением, правда холодноватым, рассматриваю этих   храбрецов и… восхищаюсь. Или для страха нужен слишком большой ум, как у Меня?   Ведь это не ты же такой трус, Вандергуд, ты всегда слыл человеком закаленным и   бывалым!      

Одной минуты в Моем вочеловечении Я не могу вспомнить без   ужаса: когда Я впервые услыхал биение Моего сердца. Этот отчетливый, громкий,   отсчитывающий звук, столько же говорящий о смерти, сколько и о жизни, поразил   Меня неиспытанным страхом и волнением. Они всюду суют счетчики, но как могут   они носить в своей груди этот счетчик, с быстротою фокусника спроваживающий   секунды жизни?      

В первое мгновение Я хотел закричать и немедленно ринуться   вниз, пока еще не привык к жизни, но взглянул на Топпи: этот новорожденный   дурак спокойно рукавом сюртука чистит свой цилиндр, Я захохотал и крикнул:      

– Топпи! Щетку!      

И мы чистились оба, а счетчик в Моей груди считал, сколько   секунд это продолжалось, и, кажется, прибавил. Потом, впоследствии, слушая его   назойливое тиканье, Я стал думать: «Не успею!» Что не успею? Я сам этого не   знал, но целых два дня бешено торопился пить, есть, даже спать: ведь счетчик не   дремлет, пока Я лежу неподвижной тушей и сплю!      

Сейчас Я уже не тороплюсь. Я знаю, что Я успею, и Мои   секунды кажутся Мне неистощимыми, но Мой счетчик чем-то взволнован и стучит,   как пьяный солдат в барабан. А как, – эти маленькие секунды, которые он сейчас   выбрасывает, – они считаются равными большим? Тогда это мошенничество. Я протестую,   как честный гражданин Соединенных Штатов и коммерсант!      

Мне нехорошо. Сейчас Я не оттолкнул бы и друга, вероятно,   это хорошая вещь, друзья. Ах! Но во всей вселенной Я один!      

 7 февраля 1914 г.      

Рим, отель   «Интернациональ»      

       

Я каждый раз бешусь, когда Мне приходится брать палку   полицейского и водворять порядок в Моей голове: факты направо! мысли налево!   настроения назад! – дорогу его величеству Сознанию, которое еле ковыляет на   своих костылях. Но нельзя – иначе бунт, шум, неразбериха и хаос. Итак – к порядку,   джентльмены-факты и леди-мысли! Я начинаю.      

Ночь. Темнота. Воздух вежлив и тепел, и чем-то пахнет. Топпи   внюхивается с наслаждением, говоря, что это Италия. Наш стремительный поезд   подходит уже к Риму, мы блаженствуем на мягких диванах, когда – крах! – и все   летит к черту: поезд сошел с ума и сковырнулся. Сознаюсь без стыда, – Я не   храбрец! – что Мною овладел ужас и почти беспамятство. Электричество погасло, и   когда Я с трудом вылез из какого-то темного угла, куда Меня сбросило, Я   совершенно забыл, где выход. Всюду стены, углы, что-то колется, бьется и молча   лезет на Меня. И все в темноте! Вдруг под ногами труп, Я наступил прямо на   лицо; уже потом Я узнал, что это был Мой лакей Джордж, убитый наповал. Я   закричал, и здесь Мой неуязвимый Топпи выручил Меня: схватил Меня за руку и   повлек к открытому окну, так как оба выхода были разбиты и загромождены   обломками. Я выпрыгнул наземь, но Топпи что-то застрял там; Мои колена дрожали,   дыхание выходило со стоном, но он все не показывался, и Я стал кричать.      

Вдруг он высунулся из окна:      

– Чего вы кричите? Я ищу наши шляпы и ваш портфель.      

И действительно: скоро он подал Мне шляпу, а потом вылез и   сам – в цилиндре и с портфелем. Я захохотал и крикнул:      

– Человек! Ты забыл зонтик!      

Но этот старый шут не понимал юмора и серьезно ответил:      

– Я же не ношу зонтика. А вы знаете: наш Джордж убит и повар   тоже.      

Так эта падаль, которая не чувствует, как ступают по его   лицу, – наш Джордж! Мною снова овладел страх, и вдруг Я услыхал стоны, дикие   вопли, визг и крики, все голоса, какими вопит храбрец, когда он раздавлен:   раньше Я был как глухой и ничего не слышал. Загорелись вагоны, появился огонь и   дым, сильнее закричали раненые, и, не ожидая, пока жаркое поспеет, Я в   беспамятстве бросился бежать в поле. Это была скачка!      

К счастью, пологие холмы римской Кампаньи очень удобны для   такого спорта, а Я оказался бегуном не из последних. Когда Я, задохнувшись,   повалился на какой-то бугорок, уже не было ничего ни видно, ни слышно, и только   далеко позади топал отставший Топпи. Но что это за ужасная вещь, сердце! Оно   так лезло Мне в рот, что Я мог бы выплюнуть его. Корчась от удушья, Я прильнул   лицом к самой земле – она была прохладная, твердая и спокойная, и здесь она   понравилась Мне, и как будто она вернула Мне дыхание и вернула сердце на его место,   Мне стало легче. И звезды в вышине были спокойны… Но чего им беспокоиться? Это   их не касается. Они светят и празднуют, это их вечный бал. И на этом светлейшем   балу Земля, одетая мраком, показалась Мне очаровательной незнакомкой в черной   маске. (Нахожу, что это выражено недурно, и ты, Мой читатель, должен быть   доволен: Мой стиль и манеры совершенствуются!)      

Я поцеловал Топпи в темя – Я целую в темя тех, кого люблю, –   и сказал:      

– Ты очень хорошо вочеловечился, Топпи. Я тебя уважаю. Но   что мы будем делать дальше? Это зарево огней – Рим? Далеко!      

– Да, Рим, – подтвердил Топпи и поднял руку. – Вы слышите –   свистят!      

Оттуда неслись протяжные и стонущие свистки паровозов; они   были тревожны.      

– Свистят, – сказал Я и засмеялся.      

– Свистят! – повторил Топпи, ухмыляясь, – он не умеет   смеяться.      

Но мне снова стало нехорошо. Озноб, странная тоска и дрожь в   самом основании языка. Меня мутила эта падаль, которую я давил ногами, и Мне   хотелось встряхнуться, как собаке после купанья. Пойми, ведь это был первый   раз, когда Я видел и ощущал твой труп, мой дорогой читатель, и он Мне не   понравился, извини. Почему он не возражал, когда Я ногой попирал его лицо? У   Джорджа было молодое, красивое лицо, и он держался с достоинством. Подумай, что   и в твое лицо вдавится тяжелая нога, – и ты будешь молчать?      

К порядку! В Рим мы не пошли, а отправились искать ночлега у   добрых людей поближе. Долго шли. Устали. Хотелось пить – ах, как хотелось пить!   А теперь позволь тебе представить Моего нового друга, синьора Фому Магнуса и   его прекрасную дочь Марию.      

Вначале это было слабо мерцающим огоньком, который «зовет   усталого путника». Вблизи это было маленьким уединенным домиком, еле сквозившим   белыми стенами сквозь чащу высоких черных кипарисов и еще чего-то. Только в   одном окне был свет, остальные закрыты ставнями. Каменная ограда, железная   решетка, крепкие двери. И – молчание. На первый взгляд это было подозрительное   что-то. Стучал Топпи – молчание. Долго стучал Я – молчание. И наконец суровый   голос из-за железной двери спросил:      

– Кто вы? Что надо?      

Еле ворочая высохшим языком, Мой храбрый Топпи рассказал о   катастрофе и нашем бегстве, он говорил долго, – и тогда лязгнул железный замок,   и дверь открылась. Следуя за суровым и молчаливым незнакомцем, мы вошли в дом,   прошли несколько темных и безмолвных комнат, поднялись по скрипящей лестнице и   вошли в освещенное помещение, видимо, рабочую комнату незнакомца. Светло, много   книг и одна, раскрытая, лежит на столе под низкой лампой с зеленым простым   колпаком. Ее свет мы заметили в поле. Но Меня поразило безмолвие дома: несмотря   на довольно ранний час, не слышно было ни шороха, ни голоса, ни звука.      

– Садитесь.      

Мы сели, и Топпи, изнемогая, снова начал свою повесть, но   странный хозяин равнодушно перебил его:      

– Да, катастрофа. Это часто бывает на наших дорогах. Много   жертв?      

Топпи залопотал, а хозяин, полуслушая его, вынул из кармана   револьвер и спрятал в стол, небрежно пояснив:      

– Здесь не совсем спокойная окраина. Что ж, милости просим,   оставайтесь у меня.      

Он впервые поднял свои темные, почти без блеска, большие и   мрачные глаза и внимательно, как диковинку в музее, с ног до головы осмотрел   Меня и Топпи. Это был наглый и неприличный взгляд, и Я поднялся с места.      

– Боюсь, что мы здесь лишние, синьор, и…      

Но он неторопливым и слегка насмешливым жестом остановил   Меня.      

– Пустое. Оставайтесь. Сейчас я дам вам вина и кое-что   поесть. Прислуга приходит ко мне только днем, так что я сам буду вам   прислуживать. Умойтесь и освежитесь, за этой дверью ванна, пока я достану вино.   Вообще, не стесняйтесь.      

Пока мы пили и ели, – правда, с жадностью, – этот   неприветливый господин читал свою книгу с таким видом, словно никого не было в   комнате и будто это не Топпи чавкал, а собака возилась над костью. Здесь Я   хорошо рассмотрел его. Высокий, почти моего роста и склада, лицо бледное и как   будто утомленное, черная смоляная, бандитская борода. Но лоб большой и умный и   нос… как это назвать? – Вот Я снова ищу сравнений! – Нос как целая книга о   большой, страстной, необыкновенной, притаившейся жизни. Красивый и сделанный   тончайшим резцом не из мяса и хрящей, а… – как это сказать? – из мыслей и   каких-то дерзких желаний. Видимо – тоже храбрец! Но особенно удивили Меня его   руки: очень большие, очень белые и спокойные. Почему удивили, Я не знаю, но   вдруг Я подумал: как хорошо, что не плавники! Как хорошо, что не щупальцы! Как   хорошо и удивительно, что ровно десять пальцев; ровно десять тонких, злых,   умных мошенников!      

Я вежливо сказал:      

– Благодарю вас, синьор…      

– Меня зовут Магнус. Фома Магнус. Выпейте еще вина.   Американцы?      

Я ждал, чтобы Топпи по английскому обычаю представил Меня, и   смотрел на Магнуса. Нужно было быть безграмотной скотиной и не читать ни одной   английской, французской или итальянской газеты, чтобы не знать, кто Я?      

– Мистер Генри Вандергуд из Иллинойса. Его секретарь, Эрвин   Топпи, ваш покорнейший слуга. Да, граждане Соединенных Штатов.      

Старый шут выговорил свою тираду не без гордости, и Магнус –   да, – он слегка вздрогнул. Миллиарды, мой друг, миллиарды! Он долго и   пристально посмотрел на Меня:      

– М-р Вандергуд? Генри Вандергуд? Это не вы, сударь, тот   американец, миллиардер, что хочет облагодетельствовать человечество своими   миллиардами?      

Я скромно мотнул головой:      

– Уйес, Я.      

Топпи мотнул головой и подтвердил… осел:      

– Уйес, мы.      

Магнус поклонился нам обоим и с дерзкой насмешливостью   сказал:      

– Человечество ждет вас, м-р Вандергуд. Судя по римским   газетам, оно в полном нетерпении! Но мне надо извиниться за свой скромный ужин:   я не знал…      

С великолепной прямотой Я схватил его большую, странно   горячую руку и крепко, по-американски, потряс ее:      

– Оставьте, синьор Магнус! Прежде чем стать миллиардером, Я   был свинопасом, а вы – прямой, честный и благородный джентльмен, которому Я с   уважением жму руку. Черт возьми, еще ни одно человеческое лицо не будило во   Мне… такой симпатии, как ваше!      

Тогда Магнус сказал…      

Ничего Магнус не сказал! Нет, Я не могу так: «Я сказал», «он   сказал» – эта проклятая последовательность убивает Мое вдохновение, Я   становлюсь посредственным романистом из бульварной газетки и лгу, как   бездарность. Во Мне пять чувств, Я цельный человек, а толкую об одном слухе! А   зрение? Поверь, оно не бездельничало. А это чувство земли, Италии, Моего   существования, которое Я ощутил с новой и сладкой силой. Ты думаешь, Я только и   делал, что слушал умного Фому Магнуса? Он говорит, а Я смотрю, понимаю,   отвечаю, а сам думаю: как хорошо пахнет земля и трава в Кампанье! Еще Я   старался вчувствоваться в весь этот дом (так говорят?), в его скрытые   молчаливые комнаты; он казался Мне таинственным. А еще Я с каждой минутой все   больше радовался, что Я жив, говорю, могу еще долго играть… и вдруг Мне стало   нравиться, что Я – человек!      

Помню, Я вдруг протянул Магнусу Мою визитную карточку: Генри   Вандергуд. Он удивился и не понял, но вежливо положил карточку на стол, а Мне   захотелось поцеловать его в темя: за эту вежливость, за то, что он человек, – и   Я тоже человек. Еще Мне очень нравилась Моя нога в желтом ботинке, и Я   незаметно покачивал ею: пусть покачается, прекрасная человеческая американская   нога! Я был очень чувствителен в этот вечер! Мне даже захотелось раз заплакать:   смотреть прямо в глаза собеседнику и на своих открытых, полных любви, добрых   глазах выдавить две слезинки. Кажется, Я это и сделал, и в носу приятно   кольнуло, как от лимонада. И на Магнуса Мои две слезинки, как Я заметил,   произвели прекраснейшее впечатление.      

Но Топпи!.. Пока Я переживал эту чудную поэму вочеловечения   и слезился, как мох, он мертвецки спал за тем же столом, где сидел. Не слишком   ли он вочеловечился? Я хотел рассердиться, но Магнус удержал Меня:      

– Он переволновался и устал, м-р Вандергуд.      

Впрочем, было уже позднее время. Мы уже два часа горячо   говорили и спорили с Магнусом, когда это случилось с Топпи. Я отправил его в   постель, и мы продолжали пить и говорить еще долго. Пил вино больше Я, а Магнус   был сдержан, почти мрачен, и Мне все больше нравилось его суровое, временами   даже злое и скрытное лицо. Он говорил:      

– Я верю в ваш альтруистический порыв, м-р Вандергуд. Но я   не верю, чтобы вы, человек умный, деловой и… несколько холодный, как мне   кажется, могли возлагать какие-нибудь серьезные надежды на ваши деньги…      

– Три миллиарда – огромная сила, Магнус!      

– Да, три миллиарда – огромная сила, – согласился он   спокойно и нехотя, – но что вы можете сделать с ними? Я засмеялся:      

– Вы хотите сказать: что может сделать с ними этот невежда   американец, этот бывший свинопас, который свиней знает лучше, нежели людей?..      

– Одно знание помогает другому.      

– Этот сумасбродный филантроп, которому золото бросилось в   голову, как молоко кормилице? Да, конечно, что Я могу сделать? Еще один   университет в Чикаго? Еще богадельню в Сан-Франциско? Еще одну гуманную   исправительную тюрьму в Нью-Йорке?      

– Последнее было бы истинным благодеянием для человечества.   Не смотрите на меня так укоризненно, м-р Вандергуд: я нисколько не шучу, во мне   вы не найдете той… беззаветной любви к людям, которая так ярко горит в вас.      

Он дерзко насмехался надо Мною, а Мне было так его жаль: не   любить людей! Несчастный Магнус, Я с таким удовольствием поцеловал бы его в   темя! Не любить людей!      

– Да, я их не люблю, – подтвердил Магнус. – Но я рад, что вы   не собираетесь идти шаблонным путем всех американских филантропов. Ваши   миллиарды…      

– Три миллиарда, Магнус! На эти деньги можно создать новое   государство…      

– Да?!      

– Или разрушить старое. На это золото, Магнус, можно сделать   войну, революцию…      

– Да?      

Мне таки удалось поразить его: его большая белая рука слегка   вздрогнула, и в темных глазах мелькнуло уважение: «А ты, Вандергуд, не так   глуп, как я подумал вначале!» Он встал и, пройдя раз по комнате, остановился   передо Мною и с насмешкой, резко спросил:      

– А вы знаете точно, что нужно вашему человечеству: создание   нового или разрушение старого государства? Война или мир? Революция или покой?   Кто вы такой, м-р Вандергуд из Иллинойса, что беретесь решать эти вопросы? Я   ошибся: стройте богадельню и университет в Чикаго, это… безопаснее.      

Мне нравилась дерзость этого человечка! Я скромно опустил   голову и сказал:      

– Вы правы, синьор Магнус. Кто я такой, Генри Вандергуд,   чтобы решать эти вопросы? Но Я их и не решаю. Я только ставлю их, Я ставлю и   ищу ответа, ищу ответа и человека, который Мне его даст. Я неуч, невежда, Я не   читал как следует ни одной книги, кроме гроссбуха, а здесь Я вижу книг   достаточно. Вы мизантроп, Магнус, вы слишком европеец, чтобы не быть слегка и   во всем разочарованным, а мы, молодая Америка, мы верим в людей. Человека надо   делать! Вы в Европе плохие мастера и сделали плохого человека, мы – сделаем   хорошего. Извиняюсь за резкость: пока Я, Генри Вандергуд! делал только свиней,   и мои свиньи, скажу это с гордостью, имеют орденов и медалей не меньше, нежели   фельдмаршал Мольтке, но теперь Я хочу делать людей…      

Магнус усмехнулся:      

– Вы алхимик от Евангелия, Вандергуд: берете свинец и хотите   превращать в золото!      

– Да, Я хочу делать золото и искать философский камень. Но   разве он уже не найден? Он найден, только вы не умеете им пользоваться: это –   любовь. Ах, Магнус, Я еще сам не знаю, что буду делать, но Мои замыслы широки   и… величественны, сказал бы Я, если бы не эта ваша мизантропическая улыбка.   Поверьте в человека, Магнус, и помогите Мне! Вы знаете, что нужно человеку.      

Он холодно и угрюмо повторил:      

– Ему нужны тюрьмы и эшафот.      

Я воскликнул в негодовании (негодование Мне особенно   удается):      

– Вы клевещете на себя, Магнус! Я вижу, что вы пережили   какое-то тяжелое горе, быть может, измену и…      

– Остановитесь, Вандергуд! Я сам никогда не говорю о себе и   не люблю, чтобы и другие говорили обо мне. Достаточно сказать, что за четыре   года вы первый нарушаете мое одиночество, и то… благодаря случайности. Я не   люблю людей.      

– О! Простите, но Я не верю.      

Магнус подошел к книжной полке и с выражением презрения и   как бы гадливости взял в свою белую руку первый попавшийся том.      

– А вы, не читавший книг, знаете, о чем эти книги? Только о   зле, ошибках и страдании человечества. Это слезы и кровь, Вандергуд! Смотрите:   вот в этой тоненькой книжонке, которую я держу двумя пальцами, заключен целый   океан красной человеческой крови, а если вы возьмете их все… И кто пролил эту   кровь? Дьявол?      

Я почувствовал себя польщенным и хотел поклониться, но он   бросил книгу и гневно крикнул:      

– Нет, сударь: человек! Ее пролил человек! Да, я читаю эти   книги, но лишь для одного: чтобы научиться ненавидеть и презирать человека. Вы   ваших свиней превратили в золото, да? А я уже вижу, как это золото снова   превращается в свиней: они вас слопают, Вандергуд. Но я не хочу ни… лопать, ни   лгать: выбросьте в море ваши деньги, или… стройте тюрьмы и эшафот. Вы   честолюбивы, как все человеколюбцы? Тогда стройте эшафот. Вас будут уважать   серьезные люди, а стадо назовет вас великим. Или вы, американец из Иллинойса,   не хотите в Пантеон?      

– Но, Магнус!..      

– Кровь! Разве вы не видите, что кровь везде? Вот она уже на   вашем сапоге…      

Признаюсь, что при этих словах сумасшедшего, каким в ту   минуту показался мне Магнус, Я с испугом дернул ногою, на которой лишь теперь   заметил темное красноватое пятно… такая мерзость!      

Магнус улыбнулся и, сразу овладев собою, продолжал холодно и   почти равнодушно:      

– Я вас невольно испугал, м-р Вандергуд? Пустяки, вероятно,   вы наступили на… что-нибудь ногою. Это пустяки. Но этот разговор, которого я не   вел уже много лет, слишком волнует меня и… Спокойной ночи, м-р Вандергуд.   Завтра я буду иметь честь представить вас моей дочери, а сейчас позвольте…      

И так далее. Одним словом, этот господин самым грубейшим   образом отвел меня в мою комнату и чуть сам не уложил в постель. Я и не спорил:   зачем? Надо сказать, что в эту минуту он Мне очень мало нравился. Мне было даже   приятно, что он уходит, но вдруг у самой двери он обернулся и, сделав шаг,   резко протянул ко Мне обе свои белые большие руки. И прошептал:      

– Вы видите эти руки? На них кровь! Пусть кровь злодея,   мучителя и тирана, но все та же красная человеческая кровь. Прощайте!      

…Он испортил Мне ночь. Клянусь вечным спасением, в этот   вечер Я с удовольствием чувствовал себя человеком и расположился, как дома, в   его тесной шкуре. Она всегда жмет мне под мышками. Я взял ее в магазине   готового платья, а тут мне казалось, что она сшита на заказ у лучшего Портного!   Я был чувствителен. Я был очень добр и мил, Мне очень хотелось поиграть, но Я   вовсе не был склонен к такой тяжелой трагедии! Кровь! И нельзя же совать под   нос полузнакомому джентльмену свои белые руки… у всех палачей очень белые руки!      

Не думай, что Я шучу. Мне стало очень нехорошо. Если днем Я   еще пока побеждаю Вандергуда, то каждую ночь он кладет Меня на обе лопатки. Это   он заселяет темноту моих глаз своими глупейшими снами и перетрясает свой   пыльный архив… и как безбожно глупы и бестолковы его сны! Всю ночь он   хозяйничает во мне, как вернувшийся хозяин, перебирает брезгливо, что-то ищет,   хнычет о порче и потерях, как скупец, кряхтит и ворочается, как собака, которой   не спится на старой подстилке. Это он каждую ночь втягивает Меня, как мокрая   глина, в глубину дряннейшей человечности, в которой Я задыхаюсь. Каждое утро,   проснувшись, Я чувствую, что вандергудовская настойка человечности стала на   десять градусов крепче… подумай: еще немного, и он просто выставит Меня за   порог, – он, жалкий владелец пустого сарая, куда Я внес дыхание и душу!      

Как торопливый вор, Я влез в чужое платье, карманы которого   набиты векселями… Нет, еще хуже! Это не тесное платье, это низкая, темная и   душная тюрьма, в которой Я занимаю места меньше, нежели солитер в желудке   Вандергуда. Тебя с детства запрятали в твою тюрьму, мой дорогой читатель, и ты   даже любишь ее, а Я… Я пришел из царства Свободы. И Я не хочу быть глистом   Вандергуда: один глоток этого чудесного цианистого кали, и Я – снова свободен.   Что скажешь тогда, негодяй Вандергуд? Ведь без Меня тебя тотчас слопают черви,   ты лопнешь, ты расползешься по швам… мерзкая падаль! Не трогай Меня!      

Но в эту ночь Я весь был во власти Вандергуда. Что Мне   человеческая кровь! Что Мне эта жидкая условность ихней жизни! Но Вандергуд был   взволнован сумасшедшим Магнусом. Вдруг Я чувствую, – подумай! – что весь Я   полон крови, как бычий пузырь, и пузырь этот так тонок и непрочен, что его   нельзя кольнуть. Кольни здесь – она польется, тронь там – она захлещет! Вдруг   Мне стало страшно, что в этом доме Меня убьют: резнут по горлу и, держа за   ноги, выпустят кровь.      

Я лежал в темноте и все прислушивался, не идет ли Магнус с   своими белыми руками? И чем тише было в этом проклятом домишке, тем страшнее   Мне становилось, и Я ужасно сердился, что даже Топпи не храпит, как всегда.   Потом у Меня начало болеть все тело, быть может, Я ушибся при катастрофе, не   знаю, или устал от бега. Потом то же тело стало самым собачьим образом   чесаться, и Я действовал даже ногами: появление веселого шута в трагедии!      

Вдруг сон схватил Меня за ноги и быстро потащил книзу, Я не   успел ахнуть. И подумай, какую глупость Я увидел, – ты видишь такие сны? Будто   Я бутылка от шампанского с тонким горлышком и засмоленной головкой, но наполнен   Я не вином, а кровью! И будто все люди – такие же бутылки с засмоленными   головками, и все мы в ряд и друг на друге лежим на низком морском берегу. А   оттуда идет Кто-то страшный и хочет нас разбить, и вот Я вижу, что это очень   глупо, и хочу крикнуть: «Не надо разбивать, возьмите штопор и откупорьте!» Но у   Меня нет голоса, Я бутылка. И вдруг идет убитый лакей Джорж, в руке у него   огромный острый штопор, он что-то говорит и хватает меня за горлышко… ах, за   горлышко!      

Я проснулся с болью в темени: вероятно, он таки пытался Меня   откупорить! Мой гнев был так велик, что я не улыбнулся, не вздохнул лишний раз   и не пошевельнулся, – Я просто и спокойно еще раз убил Вандергуда. Я стиснул   спокойно зубы, сделал глаза прямыми, спокойными, вытянул мое тело во всю длину   – и спокойно застыл в сознании моего великого Я. Океан мог бы ринуться на Меня,   и Я не шевельнул бы ресницей – довольно! Пойди вон, мой друг, Я хочу быть один.      

И тело смолкло, обесцветилось, стало воздушным и снова   пустым. Легкими стопами Я покинул его, и моему открытому взору предстало   необыкновенное, то, что невыразимо на твоем языке, мой бедный друг! Насыть твое   любопытство причудливым сном, который Я так доверчиво рассказал тебе, – и не   расспрашивай дальше! Или тебе недостаточно «огромного, острого» штопора – но   ведь это так… художественно!      

Наутро Я был здоров, свеж, красив и жаждал игры, как только   что загримированный актер. Конечно, Я не забыл побриться – этот каналья   Вандергуд обрастает щетиной так же быстро, как его золотоносные свиньи. Я   пожаловался на это Топпи, с которым мы, в ожидании еще не выходившего Магнуса,   гуляли по садику, и Топпи, подумав, ответил, как философ:      

– Да. Человек спит, а бородка у него растет и растет. Так надо   для цирюльников!      

Вышел Магнус. Он не стал приветливее вчерашнего, и бледное   лицо его носило явные следы утомления, но был спокоен и вежлив. Какая днем у   него черная борода! С холодной любезностью он пожал Мне руку и сказал (мы   стояли на высокой каменной стене):      

– Любуетесь римской Кампаньей, м-р Вандергуд? Прекрасное   зрелище! Говорят, что Кампанья опасна своими лихорадками, но во мне она родит   только одну лихорадку: лихорадку мысли!      

По-видимому, Мой Вандергуд был довольно-таки равнодушен к   природе, а Я еще не вошел во вкус земных ландшафтов: пустое поле показалось мне   – просто пустым полем. Я вежливо окинул глазами пустырь и сказал:      

– Люди больше меня интересуют, синьор Магнус.      

Он внимательно посмотрел на меня своими темными глазами и,   понизив голос, промолвил сухо и сдержанно:      

– Два слова о людях, м-р Вандергуд. Сейчас вы увидите мою   дочь, Марию. Это мои три миллиарда. Вы понимаете?      

Я одобрительно кивнул головой.      

– Но этого золота не родит ваша Калифорния и никакое иное   место на нечистой земле. Это – золото небес. Я человек неверующий, но даже я –   даже я, м-р Вандергуд! – испытываю сомнения, когда встречаю взор моей Марии.   Вот единственные руки, в которые вы спокойно могли бы отдать ваши миллиарды.      

Я старый холостяк, и Мне стало несколько страшно, но Магнус   продолжал строго и даже торжественно:      

– Но она их не возьмет, сударь! Ее нежные руки никогда не   должны знать этой золотой грязи. Ее чистые глаза никогда не увидят иного   зрелища, нежели эта безбрежная и безгрешная Кампанья. Здесь ее монастырь, м-р   Вандергуд, и выход отсюда для нее только один: в неземное светлое царство, если   только оно есть!      

– Простите, но я этого не понимаю, дорогой Магнус! –   радостно запротестовал Я. – Жизнь и люди…      

Лицо Фомы Магнуса стало злым, как вчера, и с суровой   насмешливостью он перебил Меня:      

– А я прошу вас это понять, дорогой Вандергуд. Жизнь и люди   не для Марии и… достаточно того, что я знаю жизнь и людей. Мой долг был   предупредить вас, а теперь, – он снова принял тон холодной любезности, – прошу   вас к моему столу. Мистер Топпи, прошу вас!      

Мы уже начали кушать, болтая о пустяках, когда вошла Мария.   Дверь, в которую она вошла, была за моею спиною, ее легкую поступь Я принял за   шаги служанки, подававшей блюда, но Меня поразил носатый Топпи, сидевший   напротив. Глаза его округлились, лицо покраснело, как от удушья, и по длинной   шее волной проплыл кадык и нырнул где-то за тугим пасторским воротничком.   Конечно, Я подумал, что он подавился рыбьей костью, и воскликнул:      

– Топпи! Что с тобою? Выпей воды.      

Но Магнус уже встал и холодно произнес:      

– Моя дочь, Мария. Мистер Генри Вандергуд.      

Я быстро обернулся и… Как Мне выразить ее, когда   необыкновенное невыразимо? Это было более чем прекрасно – это было страшно в   своей совершенной красоте. Я не хочу искать сравнений, возьми их сам. Возьми   все, что ты видел и знаешь прекрасного на земле: лилию, звезды, солнце, но ко   всему прибавь более. Но не это было страшно, а другое: таинственное и   разительное сходство… с кем, черт возьми? Кого Я встречал на земле, кто был бы   так же прекрасен – прекрасен и страшен – страшен и недоступен земному? Я знаю   теперь весь твой архив, Вандергуд, и это не из твоей убогой галереи!      

– Мадонна! – прохрипел сзади испуганный голос Топпи.      

Так вот оно! Да, Мадонна, дурак прав, и Я, сам Сатана,   понимаю его испуг. Мадонна, которую люди видят только в церквах, на картинах, в   воображении верующих художников. Мария, имя которой звучит только в молитвах и   песнопениях, небесная красота, милость, всепрощение и вселюбовь! Звезда морей!   Тебе нравится это имя: звезда морей? Осмелься сказать: нет!..      

И мне стало дьявольски смешно. Я сделал глубочайший поклон и   чуть – заметь: чуть! – не сказал:      

«Сударыня! Я извиняюсь за мое непрошеное вторжение, но Я   никак не ожидал, что встречу вас здесь. Усерднейше извиняюсь, что Я никак не   ожидал, что этот чернобородый чудак имеет честь называть вас своей дочерью.   Тысячу раз прошу прощения, что…»      

Довольно. Я сказал другое:      

– Здравствуйте, синьорина. Очень приятно.      

Ведь она же ничем не показала, что уже знакома со Мною?   Инкогнито надо уважать, если хочешь быть джентльменом, и только негодяй   осмелится сорвать маску с дамы! Тем более что отец ее, Фома Магнус, продолжает   насмешливо угощать:      

– Кушайте же, м-р Топпи. Вы ничего не пьете, м-р Вандергуд,   вино превосходное.      

В течение дальнейшего Я заметил:      

1. что она дышит;      

2. что она моргает;      

3. что она кушает,      

и что она красивая девушка лет восемнадцати, и что платье на   ней белое, а шейка ее обнажена. Мне становилось все смешнее. Я бодро нес чепуху   в черную бороду Магнуса, а сам кое-что соображал. Глядел на голую шейку и…   Поверь, мой земной друг: Я вовсе не обольститель и не влюбчивый юнец, как твои   любимые бесы, но Я еще далеко не стар, не дурен собою, имею независимое   положение в свете и – разве тебе не нравится такая комбинация: Сатана – и   Мария? Мария – и Сатана! В свидетельство серьезности моих намерений Я могу   привести то, что в эти минуты Я больше думал о нашем с ней потомстве и искал   имя для нашего первенца, нежели отдавался простой фривольности. Я не вертопрах!      

Вдруг Топпи решительно двинул кадыком и хрипло осведомился:      

– С вас кто-нибудь писал портрет, синьорина?      

– Мария не позирует для художников! – сурово ответил за нее   Магнус, и Я хотел засмеяться над глупым Топпи, и Я уже раскрыл рот с моими   первоклассными американскими зубами, когда чистый взор Марии вошел в мои глаза,   и все полетело к черту, – как тогда, при катастрофе! Понимаешь: она вывернула   Меня наизнанку, как чулок… или как бы это сказать? Мой превосходный парижский   костюм ушел внутрь, а Мои еще более превосходные мысли, которых, однако, Я не   хотел бы сообщать даме, вдруг вылезли наружу. Со всем Моим тайным Я стал не   больше скрыт, чем номер «Нью-Герольда» за пятнадцать центов.      

Но она простила Меня и ничего не сказала, и ее взор, как   прожектор, отправился дальше в темноту и осветил Топпи. Нет, здесь и ты бы   засмеялся, увидев, как вспыхнули и озарились бедные внутренности этого старого   глупого Черта… от молитвенника вплоть до рыбьей кости, которою он подавился!      

К счастью для нас обоих, Магнус встал и пригласил нас в сад:      

– Пройдемте в сад, – сказал он, – Мария покажет вам свои   цветы.      

Да, Мария! Но не жди от Меня песнопений, ты, поэт! Я был в   бешенстве, как человек, у которого взломали его бюро. Я хотел смотреть на   Марию, а вынужден был глядеть на эти дурацкие цветы – потому что не смел   поднять глаз. Я джентльмен и не могу являться даме… без галстука! А когда ее   взор настигал-таки мои бедные скромные мысли, мои милые маленькие мыслишки, как   поджимали они хвост – свой маленький хвостик. Каким смирением проникался Я   весь, и Мой талантливейший грим сползал с Меня неудержимо, как краска с потного   актера. Ты любишь быть смиренным? Я – нет.      

Не знаю, что говорила Мария. Но клянусь вечным спасением! –   ее взор и весь ее необыкновенный образ был воплощением такого всеобъемлющего   смысла, что всякое мудрое слово становилось бессмыслицей. Мудрость слов нужна   только нищим духом, богатые же – безмолвны, заметь это, поэтик, мудрец и вечный   болтун на всех перекрестках! Довольно с тебя, что Я унизился до слова.      

Ах, но Я забыл о смирении моем! Это она ходила, а мы с Топпи   ползали за ней, и Я ненавидел себя, ненавидел широкозадого Топпи за его   позорный отвислый нос и вялые уши. Здесь нужен был по меньшей мере Аполлон, а   не пара американцев, да и то из композиции.      

Но как нам стало хорошо, когда Она ушла и мы остались только   с Магнусом – Магнус, это так мило и просто! Топпи перестал религиозно   гундосить, как заштатный пономарь, а Я заложил ногу за ногу, закурил сигару и к   самому зрачку Магнуса приставил свой стальной и острый взгляд. Но что он   встретил: пустоту или такую же стальную кирасу?      

– Вам надо ехать в Рим, м-р Вандергуд, о вас, наверно,   беспокоятся, – спокойно сказал любезный хозяин. Я сильнее нажал клинок.      

– Но я могу послать Топпи…      

Он улыбнулся с дерзкой насмешкой:      

– Едва ли этого будет достаточно, м-р Вандергуд!      

Я поискал глазами, где большая белая рука, чтобы дружески   пожать ее, но рука была далеко и приблизиться не намеревалась. А все-таки Я   поймал ее и пожал ее, и он должен был ответить пожатием!      

– Хорошо, синьор Магнус, я сейчас уеду.      

– Я уже послал за экипажем. Не правда ли, как хороша   Кампанья при этом вечернем солнце?      

Я еще раз вежливо осмотрел пустырь и с чувством подтвердил:      

– Да, превосходна! Эрвин, мой друг, оставьте нас на минуту,   мне надо сказать два слова синьору Магнусу…      

Топпи вышел, а синьор Магнус сделал большие и совсем не   радостные глаза. И, пробуя свою сталь, Я наклонился к его мрачному лицу и   спросил:      

– Вы не замечали, дорогой Магнус, некоторого, даже очень   большого сходства вашей дочери, синьоры Марии, с одной… весьма известной   особой? Вам не кажется, что она похожа – на Мадонну?      

– Мадонну? – протянул Магнус так длинно, что всего меня   обмотал этим словом. – Нет, дорогой Вандергуд, не замечал. Я не бываю в церкви.   Но боюсь, что вам поздно будет ехать. Римская лихорадка…      

Я опять поймал его белую руку и с дружеским остервенением   потряс ее… нет, Я ее не оторвал! И на моих добрых глазах снова выступили те две   слезинки:      

– Будем говорить прямо, синьор Магнус. Я человек прямой, и Я   полюбил вас. Хотите ехать со Мною и быть распорядителем моих миллиардов?      

Магнус молчал. Рука его лежала неподвижно в моей руке,   темные глаза опустились, и что-то темное, как они, прошло по бледному лицу и   скрылось. Наконец он сказал серьезно и просто:      

– Я вас понимаю, м-р Вандергуд… но я должен ответить вам   отказом. Нет, я с вами не поеду. Я еще не сказал вам одной вещи, но ваша   прямота и доверчивость понуждает меня к откровенности: я должен до известной   степени скрываться от полиции…      

– Римской? Мы ее купим.      

– Нет, скорее… международной. Конечно, вы не думаете, что я   свершил какое-нибудь позорное преступление?.. Да, да, хорошо. Но дело не в   полиции, которую можно купить. Вы правы, м-р Вандергуд, что все люди продаются.   Дело в том, что я не могу быть для вас полезен. Зачем я вам? Вы любите   человечество – я его презираю, и в лучшем случае равнодушен. Пусть его живет и   не мешает жить мне. Оставьте мне мою Марию, оставьте мне право и силу презирать   людей, читая историю их жизни, оставьте мне эту Кампанью – и это все, чего я   хочу… и на что я способен. Все масло во мне выгорело, Вандергуд: перед вами   потухшая лампада на пустой стене, где когда-то… Прощайте.      

– Я не прошу вас об откровенности, Магнус…      

– Простите, но вы ее никогда и не получите, м-р Вандергуд.   Мое имя вымышленно… но оно единственное, которое я могу предложить своим   друзьям.      

Скажу правду: в эту минуту «Фома Магнус» Мне понравился. Он   говорил смело и просто, в его тяжелом лице читалось упрямство и воля. Этот   человек знал, чего стоит человеческая жизнь, и имел вид осужденного на смерть,   но гордого и непримиряющегося преступника, который уж не пойдет к попу за   утешением! У Меня даже мелькнула догадка: у Моего Отца много побочных детей,   лишенных наследства и праздно болтающихся по свету – не один ли из этих   скитальцев и Фома Магнус? И неужели Я на этой земле встречу – брата? Очень   интересно. Но и с чисто человеческой, деловой точки зрения нельзя не уважать   человека, у которого руки в крови!      

Я отсалютовал шпагой, переменил позицию и самым скромным   образом попросил Магнуса разрешения изредка приезжать к нему за советом. Он   несколько мгновений колебался, но потом очень прямо взглянул на Меня и выразил   согласие.      

– Хорошо, м-р Вандергуд, приезжайте. Я надеюсь услыхать от   вас много интересного, что отчасти заменит мне мои книги. И м-р Топпи очень   понравился моей Марии…      

– Топпи?!      

– Да. Она нашла в нем сходство с каким-то из святых; Мария   часто посещает церковь, м-р Вандергуд.      

Топпи – святой?! Или это походный молитвенник перевесил его   широкий зад и рыбью кость в горле? А Магнус смотрел на Меня почти нежно, и лишь   его тонкий нос слегка вздрагивал от сдержанного смеха… приятно, что за такой   суровой внешностью скрывается столько тихого веселья!      

Уже вечерело, когда мы уехали. Провожал нас только Магнус,   Мария более не выходила. Белый домик за кипарисами был, как и вчера, тих и   безмолвен, но теперь эта тишина показалась Мне иною: ею была душа Марии.      

Скажу правду, Мне было грустно уезжать, но вскоре другие   впечатления охватили и рассеяли Меня: начинался Рим. Через какой-то пролом в   толстой стене мы въехали на освещенные людные улицы, и первое, что Я увидел в Вечном   городе, был вагон трамвая, со скрипом и стоном пролезавший в ту же стену.   Топпи, уже знакомый с Римом, блаженно внюхивался в каждую темную громаду церкви   и своим длинным пальцем показывал Мне остатки старого Рима, влипшие в огромные   и гладкие стены новых домов: как будто настоящее бомбардировали снарядами   прошлого и они застряли в кирпиче.      

Кое-где темнели целые кучи этого старья. Через низенький   каменный парапет мы увидели какую-то темную неглубокую яму и толстые   триумфальные ворота, до колен ушедшие в землю. «Форум!» – торжественно   возгласил Топпи, и извозчик на козлах поспешно и одобрительно закивал головой в   помятой шляпе. С каждой новой грудой старого кирпича и щебня мой чудак   преисполнялся все большей важностью, а Я жалел о моем высоком Нью-Йорке и   рассчитывал, сколько нужно обыкновенных мусорных телег, чтобы к утру вывезти   вон весь старый Рим. Когда Я сказал об этом Топпи, он обиделся и угрюмо   возразил:      

– Вы ничего не понимаете. Лучше закройте глаза и только   думайте, что вы в Риме.      

Я так и сделал и еще раз убедился, что зрение большая помеха   для ума, как и слух: недаром на земле мудрецы слепы, а лучшие музыканты глухи.   В Мой нос, когда Я, подобно Топпи, стал внюхиваться в воздух, вошло гораздо   больше Рима и его ужасно длинной и крайне занимательной истории: так старый   гниющий лист в лесу пахнет сильнее и крепче, чем молодая зеленая листва.   Поверишь ли: в одном месте Я ощутил явственный запах Нерона и крови? А когда Я   в восторге открыл глаза, Я увидел обыкновенный газетный киоск и будку с   лимонадом!      

– Ну как? – проворчал Топпи, все еще недовольный.      

– Пахнет.      

– Ну да, конечно, пахнет! И с каждым часом будет пахнуть все   сильнее: это старые, крепкие духи, м-р Вандергуд.      

И точно: пахло все крепче и… – не могу найти сравнения! –   все частицы Моего мозга зашевелились и тихо зажужжали, как пчелы, разбуженные   дымом. Странно, но в архиве этого нелепого Вандергуда, кажется, есть и Рим: уж   не отсюда ли он родом? По крайней мере, на какой-то шумной площади Я ощутил   явный запах родственников, а вскоре я получил твердое убеждение, что по этим   улицам Я уже ходил когда-то сам. Уж не случалось ли Мне и раньше   вочеловечиваться, как и Топпи? Все громче жужжали пчелы, весь мой улей гудел –   и вдруг тысячи лиц, смуглых и белых, красивых и страшных, завертелись передо   Мною, – вдруг тысячи тысяч голосов, шумов, криков, смеха и стонов оглушили   Меня. Нет, это уже не был улей: это была огромная огненная кузница, в которой   тяжкие молоты ковали оружие и разбрасывали красные искры. Железо!      

Конечно, если Я уже раньше жил в Риме, то Я был одним из его   императоров. Я помню выражение моего лица, Я помню движение моей голой шеи,   когда Я поворачиваю голову и смотрю, Я помню прикосновение золотого венка к   моему плешивому темени… Железо! Это шаги железных римских легионов, это их   железный голос:      

– Vivat Caesar!      

Но мне становится все жарче. Я горю. Или я не был   императором, а лишь одной из «жертв» пожара, когда горел Рим по великолепному   замыслу Нерона? Нет, это не пожар – это костер, на котором стою Я. Слышу, как   змейками шипят язычки огня у Моих ног. Помню, как, напрягаясь, вытягивается   вперед Моя жилистая шея и в гортани нарастает последний крик проклятия… или   благословения? Подумай: Я помню даже ту римскую рожу в первом ряду зрителей,   которая еще тогда не давала Мне покоя своим идиотским выражением и сонными   глазами: Меня жгут, а он спит!      

– Отель «Интернациональ», – возгласил Топпи, и Я открыл   глаза.      

Мы поднимались в гору по тихой улице, и в конце ее сиял   огнями огромный дом, достойный, пожалуй, даже Нью-Йорка: это был отель, в   котором еще давно по телеграфу для Меня было заказано помещение. Вероятно, там   считали нас погибшими при катастрофе. Мой костер погас, Мне стало весело, как   негру, удравшему от работы, и Я шепнул Топпи:      

– Ну, Топпи, а как… Мадонна?      

– Д-да, интересно. Я сразу даже испугался и подавился…      

– Костью? Ты глуп, Топпи: она вежлива и не узнала тебя,   просто приняла тебя за одного из своих знакомых святых. Но как жаль, старина,   что мы выбрали для себя такие унылые американские рожи: ведь, поискав   хорошенько, мы могли бы вочеловечиться в красавцев!      

– Я своею доволен, – угрюмо сказал Топпи и отвернулся, и на   его уныло свисшем глянцевитом носу мелькнул отблеск тайного самодовольства… ах,   Топпи! Ах, святой!      

Но нас уже восторженно встречали.      

 14 февраля,      

Рим, отель   «Интернациональ»      

       

Я не хочу ехать к Магнусу, Я слишком много думаю о нем и о   его Мадонне из мяса и костей. Я пришел сюда, чтобы весело лгать и играть, и Мне   вовсе не нравится быть тем бездарным актериком, что горько плачет за кулисами,   а на сцену выходит с сухими глазами, И просто Мне некогда разъезжать по   пустырям и ловить там бабочек, как мальчику с сеткой!      

Весь Рим шумит вокруг Меня. Я необыкновенный человек,   который любит людей, и Я знаменит, ко Мне текут на поклонение не меньшие толпы,   чем к самому наместнику Христа. Два Папы сразу… Да, счастливый Рим не может   назваться сиротою! Сейчас Я живу в отеле, где все стонет от восторга, когда Я   выставлю на ночь ботинки, но для Меня уже реставрируется и отделывается дворец:   историческая вилла Орсини. Художники, скульпторы и поэты. Один мазилка уже   пишет с Меня портрет, уверяя, что Я напоминаю ему одного из Меддичисов,   остальные мазилки острят кисти, чтобы насмерть проткнуть его.      

Я спрашиваю его:      

– А вы можете написать Мадонну?      

Конечно, он может. Это он, если синьор помнит, написал того   знаменитого турка на коробке с сигарами, который известен даже в Америке. Если   синьор желает… Теперь уже три мазилки пишут Мне Мадонну, остальные бегают по   Риму и ищут оригинал, «натуру», как они выражаются. Одному я сказал с самым   грубым, варварским, американским непониманием задач высокого искусства:      

– Но если вы найдете такую натуру, синьор художник, то   просто приведите ее ко мне. Зачем тратить краски и полотно?      

Он даже скорчился от невыносимой боли и еле пробормотал:      

– Ах, синьор!.. Натуру?!      

Кажется, он принял Меня за торговца или покупателя «живого   товара». Но, глупый, зачем Мне твое посредничество, за которое Я должен платить   комиссионные, когда в Моих передних целая витрина римских красавиц? Они все   обожают Меня. Им Я напоминаю Савонаролу, и каждый темный угол в гостиной с   мягкой софой они стремятся немедленно превратить в… исповедальню. Мне нравится,   что эти знатные дамы, как и художники, так хорошо знают отечественную историю и   сразу догадываются, кто Я.      

Радость римских газет, узнавших, что Я не погиб при   катастрофе и не потерял ни ноги, ни миллиардов, равнялась радости иерусалимских   газет в день неожиданного воскресения Христа… впрочем, у тех было меньше   основания радоваться, насколько Я помню историю. Я боялся, что напомню   журналистам Ю. Цезаря, но, к счастью, они мало думают о прошлом, и все   ограничилось только Моим сходством с президентом Вильсоном… Мошенники, они   льстили Моему американскому патриотизму! Однако большинству Я напоминаю   пророка, но какого, они скромно умалчивают, во всяком случае только не   Магомета: Мое отвращение к браку известно во всех телеграфных конторах.      

Трудно представить ту дрянь, которой Я кормлю моих голодных   интервьюеров. Как опытный свиновод, Я с ужасом смотрю на эту ядовитую бурду, но   они едят – и живы, хотя это правда – не толстеют нисколько! Вчера, в чудесное   утро, Я летал на аэроплане над Римом и Кампаньей… Ты хочешь спросить, видел ли   я домик Марии? Нет. Я его не нашел: как можно найти песчинку среди других   песчинок, хотя бы эта единственная песчинка и… Впрочем, Я и не искал: Мне   просто было страшно на этой высоте.      

Но Мои славные интервьюеры, перебиравшие внизу ногами от   нетерпения, были поражены моим мужеством и хладнокровием. Один здоровенный и   сердитый бородач, напомнивший Мне Ганнибала, первый овладел Мною и спросил:      

– Не правда ли, м-р Вандергуд, – сознание, что вы парите в   воздухе и завоевали эту непокорную стихию, наполнило вас чувством гордости за   человека, который завоевал…      

Он повторил сначала, чтобы Я лучше запомнил: они все,   кажется, не особенно доверяют Моему уму и подсказывают приличные ответы. Но Я   развел руками и горестно воскликнул:      

– Представьте, синьор, нет! Я раз только испытал чувство   гордости за человека, и это было… в уборной парохода «Атлантик».      

– О!! В уборной! Но что же случилось? Буря, и вы были   поражены гением человека, который завоевал…      

– Особенного ничего не случилось. Но я был поражен гением   человека, который из такой отвратительной необходимости, как уборная, сумел   сделать истинный дворец!      

– О?!      

– Истинный храм, в котором вы первосвященник!      

– Позвольте записать? Это такой… такое оригинальное   освещение вопроса…      

А сегодня это кушал весь Вечный город. И Меня не только не   выслали из города, но как раз сегодня Мне были сделаны первые официальные   визиты: что-то вроде министра, или посла, или другого придворного повара долго   посыпало Меня сахаром и корицей, как пудинг. Сегодня же Я возвратил визиты: эти   вещи неприятно задерживать у себя.      

Надо ли говорить, что у Меня уже есть племянник? У каждого   американца в Европе есть племянник, и Мой не хуже других. Его также зовут   Вандергудом, он служит в каком-то посольстве, очень приличен, и его плешивое   темя так напомажено, что мой поцелуй мог бы стать целым завтраком, если бы я   любил пахучее сало. Но надо кое-чем и жертвовать, и особенно обонянием. Мне   поцелуй не стоит ни цента, а молодому человеку он открыл широкий кредит на   новые духи и мыло.      

Но довольно! Когда Я смотрю на этих джентльменов и леди и   припоминаю, что они были такими еще при дворе Ашурбанипала и что все две тысячи   лет серебреники Иуды продолжают приносить проценты, как и его поцелуй, – Мне   становится скучным участвовать в старой и заезженной пьесе. Ах, Я хочу великой   игры, где само солнце было бы рампой, Я ищу свежести и таланта, Мне нужна   красивая линия и смелый излом, а с этой труппой Я веселюсь не больше старого   капельдинера. Или это только статисты? Но порою Мне начинает казаться, что   решительно не стоило для этого предпринимать такое далекое путешествие и   менять… старый пышный, красочный ад на его дряннейшую репродукцию. Как жаль,   говоря правду, что Магнус и его Мадонна не хотят немного поиграть со Мною… мы   бы поиграли немножко… совсем немного!      

Лишь одно утро Мне удалось провести с интересом и даже в   волнении. Какая-то «свободная» церковка, собрание очень серьезных дам и мужчин,   желающих веровать по-своему, пригласила Меня прочесть воскресную проповедь. Я   надел черный сюртук, в котором Я напоминаю… Топпи, и проделал перед зеркалом   несколько особенно выразительных жестов и выражений лица, потом в автомобиле,   как пророк-модерн, примчался в собрание. Темой Моей, или «текстом», было   обращение Иисуса к богатому юноше с предложением раздать все свое имение нищим   – и в полчаса, как дважды два четыре, Я доказал, что любовь к ближним наилучшее   помещение для капитала. Как практичный и осторожный американец, Я указал, что   нет надобности хвататься за целое Царство Небесное и сразу бросать весь   капитал, а можно небольшими взносами и рассрочкой приобретать в нем участки –   «сухой, на высокой горе, с дивным видом на окрестности». Лица верующих   приобрели сосредоточенное выражение: видимо, они вычисляли – и сразу   прояснились: Царство Божие на этих условиях приходилось каждому по карману. К   несчастью, в собрании присутствовало несколько слишком сообразительных Моих   соотечественников, и один уже поднялся, чтобы предложить акционерную компанию…   целым фонтаном чувствительности Я с трудом загасил его религиозно-практический   жар! О чем Я не говорил? Я ныл о моем грустном детстве, проведенном в труде и   лишениях. Я завывал о Моем бедном отце, погибшем на спичечной фабрике, Я тихо   скулил о всех моих братьях и сестрах во Христе, и здесь мы развели такое   болото, что журналисты запаслись утками на полгода. Как мы плакали!      

Дрожь прохватила Меня от сырости, и решительным жестом Я   хватил в барабан моих миллиардов: дум-дум! Все для людей, ни одного цента себе:   дум-дум! С наглостью, достойной палок, Я закончил «словами незабвенного   Учителя»:      

– Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я   успокою вас!      

Ах, как жаль, что Я лишен возможности творить чудеса!   Маленькое и практическое чудо, вроде превращения воды в графинах в кисленькое   кианти или нескольких слушателей в паштеты, было совсем не лишним в эту минуту…   Ты смеешься или негодуешь, Мой земной читатель? Не надо ни того, ни другого.   Помни, что необыкновенное невыразимо на твоем чревовещательском языке, и Мои   слова только проклятая маска моих мыслей.      

Мария!      

О моем успехе прочти в газетах. Но один шут несколько   испортил Мне настроение: это был член Армии Спасения, предложивший Мне   немедленно взять трубу и вести Армию в бой… это были слишком дешевые лавры, и Я   выгнал его и его Армию вон. Но Топпи!.. Всю дорогу домой он торжественно молчал   и, наконец, сказал Мне угрюмо и почтительно:      

– Сегодня вы были в большом ударе, м-р Вандергуд. Я даже   заплакал. Жаль, что вас не слыхал Магнус и его дочь… та, понимаете? Она   изменила бы о нас свое мнение.      

Ты понимаешь, что Мне искренне захотелось выбросить   неудачного поклонника из кареты! Я снова почувствовал в своем зрачке   всепроникающий взгляд Ее очей – и буфетчик в баре не открывает так быстро коробку   с консервами, как снова Я был вскрыт, разложен на тарелке и предложен вниманию   всей публики, наполнявшей улицу. Я нахлобучил цилиндр, поднял воротник и,   напоминая с треском провалившегося трагика, молча, не отвечая на поклоны,   удалился в свои апартаменты. Как я мог отвечать на поклоны, когда со Мною не   было трости?      

Я отклонил все сегодняшние приглашения и вечер сижу дома: Я   «занят религиозными размышлениями, – так придумал сам Топпи, начавший, кажется,   уважать Меня. Передо мною виски и шампанское. Я неторопливо нализываюсь и   слушаю отдаленную музыку из обеденного зала, там сегодня какой-то знаменитый   концерт. По-видимому, Мой Вандергуд был изрядным пьяницей и каждый вечер тащит   Меня в кабак, на что Я соглашаюсь. Не все ли равно?      

К счастью, его хмель веселого свойства, а не мрачного, и мы   проводим часы недурно.      

Сперва мы тупыми глазами осматриваем обстановку и нехотя   соображаем, сколько все это – бронза, ковры, венецианские зеркала и прочее –   может стоить? Пустяки! – решаем мы и самодовольно погружаемся в созерцание   наших миллиардов, нашей силы и нашего замечательного ума и характера. С каждой   рюмкой наше блаженство все полнее и ярче. С наслаждением мы купаемся в дешевой   роскоши отеля, и – подумай! – Я уже действительно начинаю любить бронзу, ковры,   стекло и камни. Мой пуританин Топпи осуждает роскошь, она напоминает ему Содом   и Гоморру, но Мне уже трудно было бы расстаться с этими маленькими чувственными   удовольствиями… как глупо, подумай!      

Дальше мы тупо и самодовольно слушаем музыку и не в тон   подпеваем незнакомым вещам. Маленькое назидательное размышление о декольте дам,   если они есть, и слишком твердыми ногами мы наконец идем в опочивальню. Но что   иногда случается со Мною?      

Вот сейчас… мы уже собирались спать, как вдруг какой-то   неосторожный удар смычка, и Я мгновенно весь наполняюсь вихрем бурных слез,   любви и какой тоски! Необыкновенное становится выразимым, Я широк, как   пространство, Я глубок, как вечность, и в едином дыхании Моем Я вмещаю все! Но   какая тоска! Но какая любовь! Мария!      

Но ведь Я только подземное озеро в животе Вандергуда, и Мои   бури нисколько не колеблют его твердой поступи. Но ведь Я лишь солитер в его   желудке, от которого он тщетно ищет лекарства! Мы звоним и приказываем   камерьере:      

– Соды!      

Я просто пьян. А риведерчи, синьор, буона нотте![1]      

 18 февраля 1914 г.      

Рим, отель   «Интернациональ»      

       

Вчера я был у Магнуса. Он довольно-таки долго заставил Меня   ждать в саду и вышел с таким видом холодного равнодушия, что Мне сразу   захотелось уехать. В черной бороде я заметил несколько седых волос, которых не   видел раньше. Или Мария нездорова? Я обеспокоился. Здесь все так непрочно, что,   расставшись с человеком на час, можешь потом разыскивать его в вечности.      

– Мария здорова, благодарю вас, – холодно ответил Магнус, и   в глазах его мелькнуло удивление, как будто Мой вопрос был дерзостью или   неприличием. – А как ваши дела, м-р Вандергуд? Римские газеты полны вами, вы   имеете успех.      

С горечью, усиленной отсутствием Марии, Я поведал Магнусу о   Моем разочаровании и скуке. Я говорил недурно, не без сарказма и остроумия:   Меня все более раздражали невнимание и скука, всеми буквами написанные на   утомленном и бледном лице Магнуса. Он ни разу не улыбнулся, не переспросил   Меня, а когда Я дошел до Моего «племянника» Вандергуда, он брезгливо поморщился   и нехотя вымолвил:      

– Фи! Но ведь это простой фарс из «Варьете». Как вы можете   заниматься такими пустяками, м-р Вандергуд?      

Я горячо возразил:      

– Но ведь это не Я занимаюсь, синьор Магнус!      

– А интервьюеры? А этот ваш полет? Вы должны их гнать, м-р   Вандергуд, это унижает… ваши три миллиарда. Это правда, что вы читали какую-то   проповедь?      

Воодушевление игры покинуло Меня. Нехотя, как нехотя слушал   Магнус, Я рассказал ему о проповеди и этих серьезно верующих, которые глотают   кощунство, как мармелад.      

– А разве вы ожидали чего-нибудь другого, м-р Вандергуд?      

– Я ожидал, что меня побьют палками за наглость. Когда Я   кощунственно пародировал эти красивые слова Евангелия…      

– Да, это красивые слова, – согласился Магнус. – Но разве вы   до сих пор не знали, что всякое богослужение и всякая ихняя вера кощунство?   Если простая облатка у них называется телом Христовым, а какой-нибудь Сикст или   Пий спокойно и с доброго согласия всех католиков зовет себя Наместником Христа,   то отчего же и вам, американцу из Иллинойса, не быть его… хотя бы губернатором?   Это не кощунство, м-р Вандергуд, это просто аллегории, необходимые для грубых   голов, и вы напрасно расточаете ваш гнев. Но когда же вы приступите к делу?      

С хорошо сделанной грустью Я развел руками:      

– Я хочу делать, но Я не знаю, что делать. Вероятно, не приступлю   до тех пор, пока вы, Магнус, не решитесь оказать мне помощь.      

Он хмуро взглянул на свои большие, неподвижные, белые руки,   потом на Меня:      

– Вы слишком доверчивы, м-р Вандергуд, это большой   недостаток… при трех миллиардах. Нет, я для вас не гожусь. У нас разные дороги.      

– Но, дорогой Магнус!..      

Мне показалось, что он ударит Меня за это нежнейшее   «дорогой», которое Я пропел наилучшим фальцетом. Но раз дело доходит до бокса,   то отчего не говорить дальше? Со всею сладостью, какая скопилась у Меня в Риме,   Я посмотрел на хмурую физиономию Моего друга и еще более нежным фальцетом   пропел:      

– А какой вы национальности, дорогой… синьор Магнус? Мне   почему-то кажется, что вы не итальянец.      

Он равнодушно ответил:      

– Да, я не итальянец.      

– Но ваше отечество…      

– Мое отечество?.. omne solum liberum libero patria. – Вы,   вероятно, не знаете латыни? Это значит, м-р Вандергуд: всякая свобода –   отечество для свободного человека. Не хотите ли позавтракать со мною?      

Приглашение было сделано таким ледяным тоном и отсутствие   Марии было так густо подчеркнуто, что Я был вынужден вежливо отказаться. Черт   его возьми, этого человечка!      

Мне было вовсе не весело в то утро. Мне искренне хотелось   дружески поплакать в его жилет, а он на корню сушил все Мои благородные порывы.   Вздохнув и сделав лицо содержательным, как уголовный роман, Я перешел на другую   роль, приготовленную, собственно, для Марии, – понизив голос, Я сказал:      

– Хочу быть откровенным с вами, синьор Магнус. В Моем…   прошлом есть темные страницы, которые я хотел бы искупить. Я…      

Он быстро перебил Меня:      

– Во всяком прошлом есть темные страницы, м-р Вандергуд, и я   сам не настолько безупречен, чтобы принять исповедь такого достойного   джентльмена. Я плохой духовник, – добавил он с самой неприятной усмешкой, – я   не прощаю кающихся, а при этом условии где же сладость исповеди? Лучше   расскажите мне что-нибудь еще о… вашем племяннике. Он молод?      

Мы поговорили о племяннике, и Магнус вежливо улыбался. Потом   мы помолчали. Потом Магнус спросил, был ли Я в Ватиканской галерее, – и Я   откланялся, передав мой привет синьорине Марии. Признаться, Я имел довольно   жалкий вид и почувствовал живейшую благодарность к Магнусу, когда он сказал на   прощанье:      

– Не сердитесь на меня, м-р Вандергуд. Я несколько нездоров   сегодня и… немного озабочен своими делами. Просто некоторый припадок   мизантропии. В другой раз надеюсь быть более приятным собеседником, а за   сегодняшнее утро извините. Я передам ваш привет Марии.      

Если этот чернобородый молодец играл, то надо признаться, Я   нашел достойного партнера! Дюжина негритянских ребят не могла бы слизать с   Моего лица той патоки, которую вызвало на нем одно только скупое обещание   Магнуса – передать мой привет Марии. До самого отеля Я идиотски улыбался   кожаной спине моего шофера и осчастливил Топпи поцелуем в темя; каналья все еще   пахнет мехом, как молодой чертенок!      

– Вижу, что вы съездили недаром, – многозначительно сказал   Топпи. – Как поживает та… дочь Магнуса, вы понимаете?      

– Прекрасно, Топпи, прекрасно. Она нашла, что я напоминаю   красотой и мудростью царя Соломона!      

Топпи благосклонно ухмыльнулся на мою неудачную остроту, а с   Меня сразу сползла вся патока, и сахар заменился уксусом и желчью. Я заперся у   себя и на долгое время предался холодному гневу на Сатану, который влюбляется в   женщину.      

Когда ты влюбляешься в женщину, Мой земной товарищ, и тебя   начинает трясти лихорадка любви, ты считаешь себя оригинальным? А Я нет. Я вижу   все легионы пар, начиная с Адама и Евы, Я вижу их поцелуи и ласки, слышу их   слова, проклятые проклятием однообразия, и Мне становится ненавистным Мой рот,   смеющий шептать чужие шепоты, Мои глаза, повторяющие чужие взоры, Мое сердце,   покорно поддающееся дешевому заводному ключу. Я вижу всех спарившихся животных   в их мычании и ласках, проклятых проклятием однообразия, и Мне становится   омерзительной эта податливая масса Моих костей, мяса и нервов, это проклятое   тесто для всех. Берегись, Вочеловечившийся, на Тебя надвигается обман!      

Не хочешь ли взять себе Марию, земной товарищ? Возьми ее.   Она твоя, а не Моя. Ах, если бы Мария была Моей рабыней, Я надел бы ей веревку   на шею и, нагую, вывел бы на базар: кто покупает? Кто даст Мне больше за   неземную красоту? Ах, не обижайте бедного слепого торговца: шире раскрывайте   кошельки, громче звените золотом, щедрые господа!..      

Что, она не хочет идти? Не бойся, господин, она пойдет и   будет любить тебя… это просто девичий стыд, господин!      

Вот Я подстегну ее этим концом веревки – хочешь, Я доведу ее   до твоей опочивальни, до самого твоего ложа, добрый господин? Возьми ее с   веревкой, веревку Я отдаю даром, но избавь Меня от небесной красоты! У нее лицо   пресветлой Мадонны, она дочь почтеннейшего Фомы Магнуса, и они оба украли: один   свое имя и белые руки, другая – свой пречистый лик! Ах!..      

Но, кажется, Я начинаю играть уже с тобой, Мой дорогой   читатель? Это ошибка: Я просто взял не ту тетрадку. Нет, это не ошибка, это   хуже. Я играю оттого, что мое одиночество очень велико, очень глубоко, – боюсь,   что оно не имеет дна совсем! Я становлюсь на край пропасти и бросаю туда слова,   множество тяжелых слов, но они падают без звука. Я бросаю туда смех, угрозы и   рыдания. Я плюю в нее, Я свергаю в нее груды камней, глыбы утесов, Я низвергаю   в нее горы – а там все пусто и глухо. Нет, положительно, у этой пропасти нет   дна, товарищ, и мы напрасно трудимся с тобою и потеем!      

…Но я вижу твою улыбку и твое хитрое подмаргиванье: ты   понял, почему Я так кисло заговорил об одиночестве… ах, эта любовь! И ты хочешь   спросить: есть ли у меня любовницы?      

Есть. Две. Одна русская графиня, другая итальянская графиня.   Они различаются духами, но это такая несущественная разница, что Я одинаково   люблю обеих.      

Ты еще хочешь спросить, поеду ли Я к Фоме Магнусу?      

Да, Я поеду к Фоме Магнусу, Я очень люблю его. Это пустяки,   что у него вымышленное имя и что дочь его имеет дерзость походить на Мадонну. Я   сам недостаточно Вандергуд, для того чтобы быть особенно придирчивым к именам,   – и Я сам слишком вочеловечился, чтобы не простить другому попытки   обожествитъся.      

Клянусь вечным спасением, одно вполне стоит другого!      

 1 февраля 1914 г.      

Рим, вилла Орсини      

       

Меня посетил кардинал X., ближайший друг и наперсник папы и,   как говорят, его наиболее вероятный преемник. Его сопровождали два аббата, и,   вообще, это очень важная особа, визит которой приносит Мне немалую честь.      

Я встретил его преосвященство в приемной Моего нового дворца   и успел заметить, как нырял Топпи под руками священников и кардинала, срывая   благословения быстрее, чем ловелас поцелуи у красоток. Шесть благочестивых рук   едва успевали справиться с одним Чертом, которым овладело благочестие, и уже на   пороге в Мой кабинет он еще раз успел ткнуться в живот кардиналу. Экстаз!      

Кардинал X. говорит на всех европейских языках и, из   уважения к звездному флагу и миллиардам, наш разговор вел по-английски. Начался   разговор с того, что его преосвященство поздравил Меня с приобретением виллы   Орсини, во всех подробностях за двести лет рассказал Мне историю Моего жилища.   Это было неожиданно, очень длинно, местами не совсем понятно и заставило Меня,   как истинного американского осла, уныло хлопать ушами… но зато Я хорошо   рассмотрел Моего важного и слишком ученого посетителя.      

Он еще совсем не стар, широк в плечах, приземист и, видимо,   вообще крепкого телосложения и здоровья. Лицо у него крупное и почти   квадратное; слегка оливковый цвет и густая синева на бритых местах, такие же   смуглые, но очень тонкие и красивые руки свидетельствуют о его испанской крови,   – до того, как посвятить себя Богу, кардинал X. был испанским грандом и   герцогом. Но черные глаза очень малы и слишком глубоко посажены под густые   брови, но расстояние между коротким носом и тонкими губами слишком велико… и   Мне это напоминает кого-то. Но кого? И что это за странная манера непременно   кого-нибудь напоминать? Какого-нибудь святого, конечно?      

На мгновение кардинал задумался, и вдруг Я ясно вспомнил: да   это просто старая бритая обезьяна! Это ее торжественно-печальная бездонная   задумчивость, это ее злой огонек в узеньком зрачке! Но уже в следующее   мгновение кардинал смеялся, играл лицом и жестами, как неаполитанский   лаццароне, – он не рассказывал Мне историю дворца, он играл, он представлял ее   в лицах и драматических монологах! У него короткие, совсем не обезьяньи ручки,   и, когда он взмахивает ими, он похож скорее на пингвина, а голос его напоминает   говорящего попугая, – кто же ты, наконец?      

Нет, обезьяна! Вот он снова засмеялся, и Я вижу, что он не   умеет смеяться. Словно только вчера он научился этому человеческому искусству,   очень любит смех, но каждый раз с трудом находит его в своей неприспособленной   гортани, давится звуками, кудахтает, почти стонет. Нельзя не вторить этому   странному смеху, он заразителен, но уже скоро начинает ломить челюсти, зубы и   мускулы деревенеют.      

Это было замечательно, Я положительно увлекся созерцанием,   когда кардинал X. внезапно оборвал свою лекцию о вилле Орсини припадком   стонущего смеха и спокойно замолчал. Перебирал четки тонкими пальцами, спокойно   молчал и смотрел на Меня с выражением глубочайшей преданности и нежнейшей   любви: что-то вроде слез засветилось в его черных глазках – так Я ему нравился,   так он любил Меня! Сбитый с мыслей внезапной остановкой, когда поезд гнал под   уклон, Я тоже молчал и – что же делать! – также нежно смотрел на его квадратное   обезьянье лицо. Нежность переходила в любовь, любовь становилась страстью, а мы   все молчали… еще мгновение, и мы задушим друг друга в объятьях!      

– Вот вы и в Риме, м-р Вандергуд, – сладко пропела старая   обезьяна, не меняя своего любовного взора.      

– Вот я и в Риме, – покорно согласился Я, продолжая смотреть   с тою же греховной страстью.      

– А вы знаете, м-р Вандергуд, зачем я к вам приехал? –   кроме, конечно, удовольствия познакомиться и т. д.?      

Я подумал и с тем же пылким взглядом ответил:      

– За деньгами, ваше преосвященство?      

Кардинал коротко взмахнул крылышками, засмеялся, похлопал   себя по коленке и снова застыл в любовном созерцании Моего носа. Это немое   обожание, на которое Я отвечал удвоенной страстью, начало приводить Меня в   очень странное состояние. Я нарочно рассказываю тебе так подробно, чтобы ты   понял Мое желание в эту минуту пойти колесом, запеть петухом, рассказать   наилучший арканзасский анекдот или попросту предложить его преосвященству снять   сутану и дружески поиграть в чехарду!      

– Ваше преосвященство…      

– Я очень люблю американцев, м-р Вандергуд.      

– Ваше преосвященство! В Арканзасе рассказывают…      

– Но вы хотите скорее к делу? Я понимаю ваше нетерпение –   денежные дела любят поспешность, не так ли?      

– Смотря по тому, на каком стуле вы сидите, ваше   преосвященство.      

Квадратное лицо кардинала стало серьезным, и в глазах   мелькнул любовный укор:      

– Не гневайтесь на мое увлечение, м-р Вандергуд. Я так люблю   историю нашего великого города, что не мог отказать себе в удовольствии… Разве   то, что вы видите теперь, есть Рим? Рима нет, м-р Вандергуд. Когда-то это было   вечным городом, а теперь это лишь большой город, и чем он больше, тем он дальше   от вечности. Где тот великий Дух, который осенял его?      

Я не стану передавать тебе всей болтовни фиолетового   попугая, его нежно-каннибальских взглядов, кривляний и смеха. Вот что сказала   Мне старая бритая обезьяна, когда наконец угомонилась:      

– Ваше несчастье в том, м-р Вандергуд, что вы слишком любите   людей…      

– Возлюби ближнего…      

– Ну и пусть ближние любят друг друга, учите их этому,   внушайте, приказывайте, но зачем это вам? Когда слишком любят, то не замечают   недостатков любимого предмета, и еще хуже: их охотно возводят в достоинства.   Как же вы будете исправлять людей, делать их счастливыми, не зная их   недостатков, пороки принимая за добродетели? Когда любят, то и жалеют, а   жалость убивает силу. Видите, я вполне откровенен с вами, м-р Вандергуд, и еще   раз скажу: любовь – это бессилие. Любовь вытащит у вас деньги из кармана и   потратит их… на румяна! Предоставьте тем, кто на низу, любить друг друга,   требуйте от них этого, но вы, вознесенный так высоко, одаренный таким   могуществом!..      

– Но что же мне делать, ваше преосвященство? Я теряюсь. С   детства, и именно в церкви, мне твердили о необходимости любви, я поверил, и   вот…      

Кардинал задумался. Как и смех, задумчивость приходила к   нему внезапно и сразу делала его квадратное лицо немым, скорбно-унылым и   немного наивно-торжественным. Выпятив вперед и склеив свои тонкие губы,   опершись подбородком на ладонь, он неподвижно уставил на Меня свои острые   запавшие глаза, и в них была печаль. Он словно ждал окончания моей фразы и, не   дождавшись, вздохнул и замигал глазами.      

– Детство, да… – пробормотал он, все так же печально моргая,   – дети, да. Но ведь теперь вы не дитя? Забудьте, вот и все. Чудесный дар   забвения, знаете?      

Он слегка оскалил белые зубы и многозначительно почесал нос   тонким пальцем. И продолжал серьезно:      

– Но это все равно, м-р Вандергуд, вы сами ничего сделать не   можете… да, да! Надо знать людей, чтобы сделать их счастливыми, – ведь это ваша   благородная задача? – а знает людей только Церковь. Она мать и воспитательница   я течение многих тысяч лет, и ее опыт единственный и, могу сказать,   непогрешимый. Насколько я знаком с вашей жизнью, вы опытный скотовод, м-р   Вандергуд? И, конечно, вы знаете, что такое опыт даже по отношению к таким   несложным существам, как…      

– Как свиньи.      

Он испуганно мигнул на Меня глазами – и вдруг залаял,   закудахтал, завыл: это он смеялся.      

– Свиньи? Это очень хорошо, это великолепно, м-р Вандергуд,   но не забудьте, что в них иногда вселяются бесы!      

Покончив с своим смехом, он продолжал:      

– Уча, мы учимся сами. Я не скажу, чтобы все методы   воспитания и исправления, которые применяла Церковь, были одинаково удачны.   Нет, мы часто ошибались, но каждая наша ошибка вела к упорядочению наших   приемов… Мы совершенствуемся, м-р Вандергуд, мы совершенствуемся!      

Я намекнул на быстрый рост рационализма, который в самом   близком будущем грозит гибелью «усовершенствованной» церкви, но кардинал X.   снова замахал короткими обрубками крыльев и положительно завыл от смеха:      

– Рационализм! Да у вас несомненный талант юмориста, м-р   Вандергуд! Скажите, известный Марк Твен не ваш ли соотечественник?.. Да, да!   Рационализм! А вы припоминаете, от какого слова это происходит и что значит   ratio? An nescis, mi fili, quantilla sapientia regitur orbis?[2] Ax, дорогой Вандергуд, говорить на этой земле   о рацио еще более неуместно, нежели упоминать о веревке в доме повешенного!      

Я смотрел на эту старую обезьяну, как она веселилась, и мне   самому становилось весело. Я вглядывался в эту смесь мартышки, говорящего   попугая, пингвина, лисицы, волка,– и что еще там есть? – и Мне самому стало   смешно: Я люблю веселых самоубийц. Мы еще долго потешались над несчастным   рацио, пока его преосвященство не успокоился и не перешел в наставительный тон:      

– Как антисемитизм есть социализм дураков…      

– А вы знакомы и?..      

– Ведь мы же совершенствуемся!.. так и рационализм есть ум   глупцов. Только безнадежный глупец останавливается на рацио, а умный идет   дальше. Да и для отпетого глупца его рацио лишь праздничное платье, этот   всеобщий пиджак, который он надевает для людей, а живет он, спит, работает,   любит и умирает, воя от ужаса, без всякого рацио. Вы боитесь смерти, м-р Вандергуд?      

Мне не хотелось отвечать, и Я промолчал.      

– Напрасно стесняетесь, м-р Вандергуд: ее и следует бояться.   А пока есть смерть…      

Вдруг лицо бритой обезьяны стало плаксивым и в глазах   выразились ужас и злоба: точно кто-нибудь схватил ее за шиворот и сразу бросил   назад, в глушь, тьму и ужас первобытного леса. Он боялся смерти, и страх его   был темен, зол и безграничен. И Мне не надо было слов и доказательств:   достаточно было только взглянуть на это искаженное, помутневшее, потерянное   лицо человека, чтобы низко и всеподданнейше поклониться Великому   Иррациональному. Но какова сила ихней стадности: мой Вандергуд также побледнел   и скорчился… ах, мошенник! Теперь он просил защиты и помощи у Меня!      

– Не хотите ли вина, ваше преосвященство?      

Но преосвященство уже опомнилось. Оно скривило тонкие губы в   улыбку и отрицательно помотало головой – по виду тяжеловатой таки. И вдруг   воспрянуло с неожиданной силой:      

– И пока есть смерть, Церковь незыблема! Качайте ее все,   подкапывайтесь, валите, взрывайте – вам ее не повалить. А если бы это и   случилось, то первыми под развалинами погибнете вы. Кто тогда защитит вас от   смерти? Кто тогда даст вам сладкую веру в бессмертие, в вечную жизнь, в вечное   блаженство?.. Поверьте, м-р Вандергуд, мир вовсе, вовсе не хочет вашего рацио,   это недоразумение!      

– А чего же он хочет, ваше преосвященство?      

– Чего он хочет? Mundus vult decipi… Вы знаете нашу латынь?   Мир хочет быть обманут!      

И старая обезьяна снова развеселилась, замигала,   закривлялась, ударила себя по коленям и захлебнулась в стонущем смехе. Я тоже   засмеялся: так потешен был этот старый шулер, раскладывающий пасьянс краплеными   картами.      

– И именно вы, – сказал Я, смеясь, – и хотите обмануть его?      

Кардинал X. стал снова серьезен и печально сказал:      

– Святой престол нуждается в деньгах, м-р Вандергуд. Мир   если и не стал рационалистом, то сделался недоверчивее, и с ним трудненько-таки   ладить. – Он искренне вздохнул и продолжал: – Вы не социалист, м-р Вандергуд?..   Ах, не стесняйтесь, мы все теперь социалисты, мы теперь на стороне голодных.   Пусть кушают побольше: чем они будут сытее, тем смерть, понимаете?..      

Он широко, насколько мог, развел руки, изображая вершу, в   которую бежит рыба, и оскалился:      

– Ведь мы рыбари, м-р Вандергуд, скромные рыбари!.. А   скажите: стремление к свободе вы почитаете пороком или добродетелью?      

– Весь цивилизованный мир считает стремление к свободе   добродетелью, – возмущенно отозвался Я.      

– Я и не ожидал иного ответа от гражданина Соединенных   Штатов. А вы лично не думаете ли, что тот, кто принесет человеку безграничную   свободу, тот принесет ему и смерть! Ведь только смерть развязывает все земные   узы, и не кажутся ли вам эти слова – свобода и смерть – простыми синонимами?      

В этот раз старой обезьяне удалось довольно-таки ловко   кольнуть меня под седьмое ребро. Я вспомнил Моего Вандергуда, справился с Моим   счетчиком и уклончиво ответил:      

– Я говорю о политической свободе.      

– О политической? О, это пожалуйста! Это сколько угодно!   Конечно… если они сами захотят ее. Захотят, вы уверены? О, тогда пожалуйста,   сколько угодно! Это вздор и клевета, что Св. Престол всегда за реакцию, и как   там… Я имел честь присутствовать на балконе Ватикана, когда Его Святейшество   благословил первый французский аэроплан, показавшийся над Римом, а следующий   папа – я убежден – с охотою благословит баррикады. Времена Галилеев прошли, м-р   Вандергуд, и мы все теперь хорошо знаем, что Земля вращается!      

Он повертел пальцами, изображая, как вращается Земля, и   дружески подмигнул, давая и Мне долю в своей шулерской игре, Я с достоинством   сказал:      

– Позвольте Мне подумать о вашем предложении, ваше   преосвященство.      

Кардинал X. быстро вскочил с кресла и нежно, двумя   аристократическими пальцами, коснулся Моего плеча:      

– О, я не тороплю вас, добрейший м-р Вандергуд, это вы меня   торопили. Я даже уверен, что вначале вы откажете мне, но когда вы маленьким   опытом убедитесь, что нужно для счастья человека… Ведь я и сам его люблю, м-р   Вандергуд, правда, не так страстно и…      

И с теми же кривляниями он удалился, торжественно волоча   свою сутану и раздавая благословения. Но в Мое окно Я еще раз увидел его у   подъезда, пока подавалась замедлившая карета: он что-то говорил вполоборота   одному из своих аббатов, в его почтительно склоненную черную тарелку, и лицо   его уже не напоминало старой обезьяны: скорее это было мордой бритого,   голодного и утомленного льва. Этот талантливый малый не нуждался в уборной для   грима! А позади него стоял высокий, весь в черном лакей, похожий на молодого   английского баронета, и всякий раз, когда взор его преосвященства случайно   скользил по его лицу и фигуре, он слегка приподнимал свой черный матовый   цилиндр.      

По отъезде его преосвященства Меня окружили радостной толпой   Мои друзья, которыми Я, во избежание одиночества и скуки, набил задние комнаты   Моего дворца. Топпи был горд и спокойно счастлив; он так насытился   благословениями, что казался даже пополневшим. Художники, декораторы,   реставраторы и как их там еще? – были польщены визитом кардинала и с чувством   говорили о необыкновенной выразительности его лица, о величественности его   манер: о, это гранде синьор! Сам папа… Но когда Я с наивностью краснокожего   заметил, что Мне он напоминает старую бритую обезьяну, эти хитрые канальи   разразились веселым смехом и кто-то быстро набросал превосходный портрет   кардинала X… в клетке. Я не моралист, чтобы судить людей за их маленькие грешки:   им и так порядочно достанется на Страшном суде! И Мне искренне понравилась   талантливость насмешливых бестий. Кажется, все они не особенно верят в Мою   необыкновенную любовь к людям, и если покопаться в их рисунках, то можно, без   сомнения, найти недурного Осла-Вандергуда, и это Мне нравится. С Моими   маленькими и приятными грешниками Я слегка отдыхаю от большого и неприятного   праведника… у которого руки в крови.      

Потом Топпи спросил Меня:      

– А сколько он просит?      

– Все.      

Топпи решительно сказал:      

– Всего не давайте. Он обещал сделать меня пономарем, но   все-таки много не давайте. Деньги надо беречь.      

С Топпи каждый день случаются неприятные истории: его   наделяют фальшивыми лирами. Когда это произошло с ним в первый раз, он имел вид   крайнего смущения и покорно выслушал Мой строгий выговор:      

– Ты Меня положительно удивляешь, Топпи, – строго сказал Я.   – Такому старому Черту неприлично получать фальшивые бумажки от людей и   оставаться в дураках. Стыдись, Топпи! И Я боюсь, что ты под конец просто   пустишь Меня с сумой.      

Теперь Топпи, по-прежнему путаясь среди настоящего и   поддельного, старается беречь то и другое: в денежных делах он щепетилен, и   кардинал напрасно пытался подкупить его. Но Топпи пономарь!..      

А бритой обезьяне очень хочется трех миллиардов; видно, у   Св. Престола живот подвело не на шутку. Я долго всматривался в талантливую   карикатуру, и она все меньше нравилась Мне; нет, это не то. Хорошо схвачено   смешное, но нет того огонька злобы, который непрерывно пробегает под серым   пеплом ужаса. Схвачено звериное и человеческое, но оно не слито в ту   необыкновенную маску, которая теперь, на расстоянии, когда Я не вижу самого   кардинала X. и не слышу его трудного хохота, начинает крайне неприятно   волновать Меня. Или необыкновенное невыразимо и карандашом?      

В сущности, он довольно дешевый мошенник, немного больше   простого карманника, и ничего нового не сказал Мне; он не только   человекоподобен, но и умоподобен, и оттого так яростен его презрительный смех   над истинным рацио. Но он показал Мне себя, и… не обижайся на Мою американскую   невежливость, читатель, где-то за его широкими плечами, вогнувшимися от страха,   мелькнул и твой дорогой образ. Нечто вроде сна, понимаешь: как будто кто-то   душил тебя и ты придушенным голосом кричал в небо: караул, стража! Ах, ты не   знаешь третьего, что не есть ни жизнь, ни смерть, и Я понимаю, кто душил тебя   своими костлявыми пальцами!      

А Я разве знаю?      

О, посмейся над насмешником, товарищ, кажется, наступает   твоя очередь веселиться. А Я разве знаю? Из великих глубин Я пришел к тебе,   веселый и ясный, одаренный знанием моего Бессмертия… и вот Я уже колеблюсь, и   вот Я уже ощущаю трепет перед этой бритой обезьяньей рожей, которая смеет так   нагло-величаво выражать свой низкий страх. Ах, Я даже не продал моего   Бессмертия: Я просто приспал его, как глупая мать до смерти присыпает своего   грудного младенца, – оно просто вылиняло под твоим солнцем и дождями, – и оно   стало прозрачной материей без рисунка, неспособной прикрыть наготы приличного   джентльмена! Гнилое вандергудовское болото, в котором Я сижу до самых глаз, обволакивает   Меня тиной, дурманит Мое сознание своими ядовитыми парами, душит нестерпимой   вонью разложения. Когда ты начинаешь разлагаться, товарищ: на второй, на третий   день или смотря по климату? А Я уже разлагаюсь, и Меня тошнит от запаха Моих   внутренностей. Или ты только принюхался от времени и привычки и работу червей   принимаешь просто – за подъем мыслей и вдохновения?      

Боже мой, но Я забыл, что у Меня могут быть и прекрасные   читательницы! Усердно прошу прощения, уважаемые леди, за это неуместное рассуждение   о запахах. Я неприятный собеседник, миледи, и Я еще более скверный парфюмер…   нет, еще хуже: Я отвратительная помесь Сатаны с американским медведем, и Я   совсем не умею ценить вашей благосклонности…      

Нет! Я еще Сатана! Я еще знаю, что Я бессмертен, и, когда   повелит воля Моя, сам притяну к своему горлу костлявые пальцы. Но если Я   забуду?      

Тогда я раздам Мое имение нищим и с тобою, товарищ, поползу   на поклонение к старой бритой обезьяне, прильну Моим американским лицом к ее   туфле, от которой исходит благодать. Я буду плакать, Я буду вопить от ужаса:   спаси Меня от Смерти! А старая обезьяна, тщательно удалив с лица все волосы,   облекшись, сверкая, сияя, озаряя – и сама трясясь от злого ужаса, будет   торопливо обманывать мир, который так хочет быть обманутым.      

Но это шутки. Я хочу быть серьезен. Мне нравится кардинал   X., и Я позволю ему слегка позолотиться около Моих миллиардов. И Я устал. Надо   спать. Меня уже поджидают Моя постель и Вандергуд. Я закрою свет и в темноте   еще минуту буду слушать, как утомленно стучит Мой счетчик, а потом придет   гениальный, но пьяный пианист и начнет барабанить по черным клавишам Моего   мозга. Он все помнит и все забыл, этот гениальный пьяница, и вдохновенные   пассажи мешает с икотой.      

Это – сон.      

       

 II      

       

22 февраля,      

Рим, вилла Орсини      

       

Магнуса не оказалось дома, и Меня приняла Мария. Великое   спокойствие снизошло на Меня, великим спокойствием дышу Я сейчас. Как шхуна с   опущенными парусами, Я дремлю в полуденном зное заснувшего океана. Ни шороха,   ни всплеска. Я боюсь шевельнуться и шире открыть солнечно-слепые глаза, Я   боюсь, неосторожно вздохнув, поднять легкую рябь на безграничной глади. И Я   тихо кладу перо.      

       

23 февраля,      

вилла Орсини      

       

Фомы Магнуса не оказалось дома, и Меня, поразив   неожиданностью, приняла Мария.      

Право, это неинтересно, как Я кланялся и что Я там бормотал   в первые минуты. Скажу, пожалуй, что Я бормотал несколько невнятнее, чем мог   бы, и что Мне ужасно хотелось смеяться. Я долго не поднимал глаз на Марию, пока   не переодел свои мысли в чистое белье и не высморкал всех своих шаловливых   детишек – как видишь, соображение не совсем покинуло Меня!      

Но Я напрасно готовил этот плац-парад и тревожил вахмистра:   того испытания не последовало. Взор Марии был прост и ясен, и не было в нем ни   пронизывающей силы смертельного света, ни божественного допроса, ни убивающего   всепрощения. Он был спокоен и ясен, как небо над Кампаньей, и – Я не знаю, как   это случилось,– тою же ясностью озарилась и вся Моя преисподняя. Как смутные   тени ночного смотра, всколыхнулись и уплыли Мои прекрасно построенные солдаты,   и стало во Мне светло, пустынно и тихо, стало во Мне радостно радостью пустыни,   где доселе не был человек. Милый, прости, что Я становлюсь поэтом, и   поблагодари за нежное обращение: милый – это дар Марии, который она шлет через   Меня!      

Она встретила Меня в саду, и Мы сели у ограды, откуда так   хорошо видна Кампанья. Когда смотришь на Кампанью, тогда можно и не болтать   пустяков, не правда ли? Нет, это она смотрела на Кампанью, а Я смотрел в Ее   глаза, где Я видел и Кампанью, и небо, и еще другое небо – вплоть до седьмого,   где ты кончаешь счет всем твоим небесам, человече. Мы молчали – или говорили,   если ты хочешь считать разговором такие вопросы и ответы:      

– Это горы синеют?      

– Да, это синеют Альбанские горы. Там – Тиволи.      

Потом она разыскивала маленькие, как крупинки, белые домики   и показывала их Мне, и Я смотрел, и Мне казалось, что и там чувствуют внезапное   спокойствие и радость от взора Марии. Подозрительное сходство Марии с Мадонной   уже не тревожило Меня: как Я могу тревожиться, что ты похожа на тебя! И наступила   минута, когда великое спокойствие снизошло на Меня. У Меня нет слов и   сравнений, чтобы Я понятно рассказал тебе об этом великом и светлом покое… Мне   все лезет в голову эта проклятая шхуна с опущенными парусами, на которой Я   никогда не плавал, так как боюсь морской болезни! Не потому ли, что и в этот   ночной час моего одиночества мой путь озаряет Звезда Морей! Ну да, Я был   шхуной, если хочешь, а если не хочешь, то я был всем. Кроме того, Я был ничем.   Видишь, какая это получается чепуха, когда Вандергуд ищет сравнений и слов?      

Я так был спокоен, что вскоре перестал даже смотреть в глаза   Марии: Я просто верил им, – это глубже, чем смотреть. Когда нужно будет, Я их   найду, а пока буду шхуной с опущенными парусами, буду всем, буду ничем. Один   раз только легонький ветерок колыхнул Мои паруса, да и то ненадолго: когда   Мария указала на Тибуртинскую дорогу, белой ниткой рассекавшую зеленые холмы, и   спросила: ездил ли Я по этой дороге?      

– Да, неоднократно, синьорина.      

– Я часто смотрю на эту дорогу и думаю, что по ней приятно   мчаться в автомобиле. У вас быстрый автомобиль, синьор?      

– О да, синьорина, очень быстрый! Но для тех, – продолжал Я   с нежным укором, – для тех, кто сам есть пространство и бесконечность, всякое   движение излишне.      

Мария – и автомобиль! Крылатый ангел, садящийся в   метрополитен для быстроты! Ласточка, седлающая черепаху! Стрела на горбатой   спине носильщика тяжестей! Ах, все сравнения лгут: зачем ласточка и стрела,   зачем самое быстрое движение для Марии, в которой заключены все пространства!   Но это Я сейчас придумал про метро и черепаху, а тогда спокойствие Мое было так   велико и блаженно, что не вмещало и не знало иных образов, кроме образа   вечности и немеркнущего света.      

Великое спокойствие снизошло на Меня в тот день, и ничто не   могло возмутить его бесконечной глади. Вероятно, мы были очень недолго с   Марией, когда вернулся Фома Магнус и приветствовал Меня – и летающая рыба, на   мгновение мелькнувшая над океаном, не больше возмутит его синюю гладь, нежели   сделал это Магнус. Я принял его в глубь себя, – Я спокойно проглотил его и   ощутил так же мало тяжести в желудке, как кит, проглотивший селедку. Но мне   было приятно, что Магнус приветлив и весел, что он так крепко жмет Мою руку и   смотрит ясными и добрыми глазами. Даже лицо его показалось Мне менее бледным и   утомленным, чем обычно.      

Меня оставили завтракать… скажу заранее, чтобы ты не очень   волновался, что я пробыл у них до поздней ночи. Когда Мария удалилась, Я   рассказал Магнусу про посещение кардиналаX. Веселое лицо Магнуса слегка   потемнело, и в глазах блеснул прежний враждебный огонек.      

– Кардинал X.? Он был у вас?      

Я подробно передал нашу беседу с «бритой обезьяной» и   скромно заметил, что он кажется Мне мошенником не из крупных. Магнус заметно   поморщился и строго сказал:      

– Вы напрасно смеетесь, м-р Вандергуд. Я давно знаю   кардинала X. и… слежу за ним. Это злой, жестокий и опасный деспот. Несмотря на   свою смешную внешность, он коварен, беспощаден и мстителен, как Сатана!..      

И ты, Магнус! Как Сатана! Этот синий бритый орангутанг, эта   ляскающая горилла, эта мартышка, кривляющаяся перед зеркальцем! Но Я превозмог   чувство оскорбления – оно пошло камнем на дно моего блаженства – и слушал   дальше.      

– Его заигрывания с социалистами, его шутки над Галилеем –   ложь. Как враги повесили Кромвеля после его смерти, так и кардинал X. с   наслаждением сжег бы кости Галилея: вращение Земли он до сих пор переживает,   как личное оскорбление. Это старая школа, м-р Вандергуд; для устранения   препятствий на своем пути он не остановится перед ядом, перед убийством из-за   угла, которое будет иметь все черты несчастной случайности. Вы улыбаетесь, но я   не могу смотреть с улыбкой на Ватикан, пока есть в нем такие… а в нем всегда   есть кто-нибудь, подобный кардиналу X. Будьте настороже, м-р Вандергуд: вы   попали в поле его зрения и его интересов, и теперь уже десятки глаз следят за   вами… а может быть, и за мной. Берегитесь, мой друг!      

Мне он показался даже взволнованным, и с неподдельным жаром   Я потряс его руку.      

– Ах, Магнус!.. Но когда же вы согласитесь помочь мне?      

– Но ведь вам же известно, что я не люблю людей. Это вы их   любите, м-р Вандергуд, но не я! – В глазах его мелькнула прежняя насмешливая   улыбка.      

– Кардинал говорит, что вовсе не надо любить людей, чтобы   сделать их счастливыми… наоборот!      

– А кто вам сказал, что я хочу делать людей счастливыми? Это   опять вы хотите, но не я. Отдайте ваши миллиарды кардиналу X., его рецепт   счастья нисколько не хуже других патентованных средств. Правда, его средство в   одном отношении несколько неудобно: давая счастье, оно уничтожает людей… но   разве это важно? Вы слишком деловой человек, м-р Вандергуд, и я вижу, что вы   недостаточно знакомы с миром наших изобретателей Наилучшего Средства Для   Счастья Человечества: этих средств больше, нежели наилучшей мази для ращения   волос. Я сам был фантазером и кое-что изобретал в молодости… так, немного   химии… одним неудачным взрывом мне опалило даже волосы, и я очень радуюсь, что   тогда не встретился с вашими миллиардами. Я шучу, м-р Вандергуд, но если   хотите, то вот мой серьезный совет: растите и множьте ваших свиней, делайте из   трех миллиардов четыре, продавайте не совсем гнилые консервы и оставьте заботы   о счастье человечества. Пока мир будет любить хорошую ветчину, он не оставит   вас… своею любовью!      

– А те, кто не имеет средств кушать ветчину?      

– А какое вам дело до тех? Это у них – извиняюсь за резкость   – бурчит в животе, а не у вас… Когда же бурчание станет слишком громким, то не   один вы его услышите, не беспокойтесь. Поздравляю вас с новым жилищем: я знаю   виллу Орсини, это прекрасный остаток старого Рима…      

Еще он прочтет Мне лекцию о Моем дворце! Да, Магнус снова   отстранял Меня и делал это резко и грубо, но в голосе его не было суровости, и   темные глаза смотрели мягко и добродушно, что ж, черт его возьми, человечество   с его счастьем и ветчиной! Потом Я найду лазейку в упрямую голову Магнуса, а   пока никому не отдам Моего великого покоя и… Марии, Великое спокойствие и…   Сатана! – разве это не великолепный трюк в моей игре? И что за великий лжец,   который умеет обманывать только других? Солги себе так, чтобы поверить, – вот   это искусство!      

После завтрака мы втроем бродили по пологим холмам и скатам   Кампаньи. Была еще ранняя весна, и только белые маленькие цветочки нежно   озаряли молодую и слабую зелень, и ветер был нежен и пахуч, и четко рисовались   домики в далеком Альбано. Мария шла впереди, изредка останавливаясь и   божественными очами своими окидывая все видимое,– и Я непременно закажу моему   мазилке, чтоб он так написал Мадонну: на ковре из слабой зелени я маленьких   беленьких цветочков. Магнус был так весел и прост, что Я снова повторил ему о   сходстве Марии с Мадонной и рассказал о моих несчастных мазилках, которые ищут   натуру. Он засмеялся и потом серьезно подтвердил Мою догадку о необыкновенном   сходстве, и лицо его стало печально.      

– Это роковое сходство, м-р Вандергуд. Помните, что я в одну   тяжелую минуту говорил вам о крови? У ног моей Марии уже есть кровь… одного   благородного юноши, память которого мы чтим с Марией. Не для одной Изиды   необходимо покрывало: есть роковые лица, есть роковые сходства, которые смущают   наш дух и ведут его к пропасти самоуничтожения. Я отец Марии, но я сам едва   смею коснуться устами ее лба – какие же неодолимые преграды воздвигнет сама   себе любовь, когда осмелится поднять глаза на Марию?      

Это была единственная минута в том счастливом дне, когда на   мой океан набежали страшные тучи, косматые, как борода сумасшедшего Лира, и   дикий ветер бешено рванул паруса. Но Я поднял глаза на Марию, Я встретил Ее   взор, он был спокоен и ясен, как небо над нашими головами, – и дикий вихрь   бежал и скрылся бесследно, унося за собою частицу мрака. Не знаю, говорят ли   тебе эти морские сравнения, которые Я сам считаю неудачными, и поэтому поясню:   Я снова стал совершенно спокоен. Что Мне благородный римский юноша, так и не   нашедший сравнений и свалившийся через голову с своего Пегаса? Я белокрылая   шхуна, и подо мною целый океан. И разве не про Нее сказано: несравненная!      

День был долог и спокоен, и Мне очень понравилась спокойная   правильность, с какою солнце с своей вышины скатывалось к краю Земли, с какою   высыпали звезды на небо, сперва большие, потом маленькие, пока все небо не   заискрилось и не засверкало, с какою медленно нарастала темнота, с какою в свой   час вышла розовая луна, сперва немного ржавая, потом блестящая, с какою поплыла   она по пути, освобожденному и согретому солнцем. Но больше всего Мне   понравилось, когда мы сидели с Магнусом в полутемной комнате и слушали Марию:   она играла на арфе и пела.      

И, слушая арфу, Я понял, почему человек для своей музыки так   любит туго натянутые струны: Я сам был туго натянутой струною, и уже не касался   Меня палец, а звук все еще дрожал и гудел, замирая, и замирал так медленно, в   такой глубине, что и до сих пор Я слышу его. И вдруг Я увидел, что весь воздух   пронизан напряженно дрожащими струнами, они тянутся от звезды к звезде,   разбегаются по земле, соединяются – и все проходят через мое сердце… как   телефонные провода через центральную станцию, если ты хочешь более понятных   сравнений! И еще Я понял кое-что, когда слушал голос Марии…      

Нет, ты просто животное, Вандергуд! Когда Я припоминаю твои   крикливые жалобы на любовь и ее песни, проклятые проклятием однообразия, – ты,   кажется, так выразился? – Мне хочется отправить тебя в хлев. Ты просто грязное   и скучное животное, и Мне стыдно, что в течение целого часа Я вежливо слушал   твое тупое мычание. Презирай слова и ласки, проклинай объятия, но не коснись   Любви, товарищ: только через нее тебе дано бросить быстрый взгляд в самое   Вечность! Пойди прочь, мой друг. Оставь Сатану, который в самой черной глубине   человечности вдруг наткнулся на новые неожиданные огни. Уйди, ты не должен   видеть удивления и радости Сатаны!      

Был уже поздний час и луна стояла полунощно, когда Я покинул   дом Магнуса и приказал шоферу ехать по Но-ментанской дороге: Я боялся, что Мое   великое спокойствие ускользнет от Меня, и хотел настичь его в глубине   Кам-паньи. Но быстрое движение разгоняло тишину, и Я оставил машину. Она сразу   заснула в лунном свете, над своей черной тенью она стала как большой серый   камень над дорогой, еще раз блеснула на Меня чем-то и претворилась в   невидимое., Остался только Я с Моей тенью.      

Мы шли по белой дороге, Я и Моя тень, останавливались и   снова шли. Я сел на камень при дороге, и черная тень спряталась за моей спиною.   И здесь великое спокойствие снизошло на землю, на мир, и моего холодного лба   коснулся холодный поцелуй луны.      

 2 марта, Рим, вилла   Орсини      

       

Все эти дни Я провожу в глубоком уединении.      

Мое вочеловечение начинает тревожить Меня. С каждым часом   Меня покидает память о том, что Я оставил за стеною человечности. С каждой   минутой слабеет Мое зрение: стена почти непроницаема, еле движутся за нею   слабые тени, и Я уже не различаю их очертаний. С каждой секундой тупеет Мой   слух: Я слышу тихий писк мыши, скребущейся под полом, и Я глух к громам,   обвевающим Мою голову. Лживое безмолвие объемлет Меня, и тщетно ловлю Я напряженным   слухом голоса откровения', они остались за той же непроницаемой стеною. С   каждым мгновением удаляется от Меня истина. Напрасно Я шлю ей вдогонку стрелы   Моих слов: они пролетают мимо. Напрасно Я окружаю ее тесными объятиями Моих   мыслей, оковываю железом цепей: пленница ускользает, как воздух, и Моими   объятиями Я душу пустоту. Еще вчера Мне казалось, что Я настиг Мою добычу, и Я   пленил ее, и толстой цепью Я приковал ее к стене, а когда взглянул поутру – к   стене был прикован скелет. На позвонках его шеи свободно висела ржавая цепь, и   нагло смеялся оскаленный череп.      

Как видишь, Я снова ищу слов и сравнений, беру в руки плеть,   от которой убегает истина! Но что же Мне делать, если все Мое оружие Я оставил   дома и могу пользоваться только твоим негодным арсеналом? Вочеловечь самого   Бога, если ты его осилишь, Иаков, и он тотчас же заговорит с тобою на   превосходном еврейском или французском языке, и не скажет больше того, что   можно сказать на превосходном еврейском или французском языке. Бог!.. а Я   только Сатана, скромный, неосторожный, вочеловечившийся Черт!      

Конечно, это было совсем неосторожно. Но когда Я смотрел   оттуда на твою человеческую жизнь… нет, постой,– вот Мы сразу и попались с   тобою во лжи, человече. Когда Я сказал оттуда – ты сразу понял, что это очень   далеко, да? Может быть, ты уже определил приблизительно и мили, ведь в твоем   распоряжении сколько угодно нулей? Ах, это неверно: мое оттуда так же близко   отсюда, как и самое настоящее здесь,– видишь, какая это бессмыслица и ложь, в   которой мы танцуем с тобою! Брось метр и весы и слушай так, как будто за твоей   спиной не тикают часы, а в твоей груди не отвечает им счетчик. Так вот: когда Я   смотрел на твою жизнь оттуда (пойдем на компромисс и назовем это «из-за   границы»), она виделась Мною как славная и веселая игра неумирающих частиц.      

Ты знаешь, что такое театр кукол? Когда одна кукла   разбивается, ее заменяют другою, но театр продолжается, музыка не умолкает,   зрители рукоплещут, и это очень интересно. Разве зритель заботится о том, куда   бросают разбитые черепки, и идет за ними до мусорного ящика? Он смотрит на игру   и веселится. И Мне было так весело – и литавры так зазывно звучали – и клоуны   так забавно кувыркались и делали глупости,– и Я так люблю бессмертную игру, что   Я сам пожелал превратиться в актера… Ах, Я еще не знал тогда, что это вовсе не   игра и что мусорный ящик так страшен, когда сам становишься куклой, и что из   разбитых черепков течет кровь,– ты обманул Меня, мой теперешний товарищ!      

Но ты удивлен, ты презрительно щуришь твои оловянные глаза и   спрашиваешь: что же это за Сатана, который не знает таких простых вещей? Ты   привык уважать чертей, ты самого глупого беса считаешь достойным любой кафедры,   ты уже отдал Мне твой доллар как профессору белой и черной магии,– и вдруг Я   оказываюсь таким невеждой в самых простых вещах! Я понимаю твое разочарование,   Я сам ныне чту гадалок и карты, Мне очень стыдно сознаваться, что Я не умею   сделать ни одного плохонького фокуса и блоху убиваю не взглядом, а просто   пальцем,– но правда для Меня всего дороже: да, Я не знал твоих простых вещей!   По-видимому, всему виной граница, которая отделяет нас: как ты не знаешь Моего   и не можешь произнести такой пустой вещи, как Мое истинное Имя, так и Я не знал   твоего, Моя земная тень, и лишь теперь с восторгом разбираюсь в твоем огромном   богатстве. Подумай: даже простому счету Меня научил только Вандергуд, и Я сам   не сумел бы застегнуть пуговиц на моем платье, если бы не привычные и ловкие   пальцы того же молодца – Вандергуда!      

Теперь Я человек, как и ты. Ограниченное чувство Моего бытия   Я почитаю Моим знанием и уже с уважением касаюсь собственного носа, когда к   тому понуждает надобность: это не просто нос – это аксиома! Теперь Я сам   бьющаяся кукла на театре марионеток, Моя фарфоровая головка поворачивается   вправо и влево, мои руки треплются вверх и вниз, Я весел, Я играю, Я все знаю…   кроме того: чья рука дергает Меня за нитку? А вдали чернеет мусорный ящик, и   оттуда торчат две маленькие ножки в бальных туфельках…      

Нет, это не та игра бессмертных, к которой Я стремился, и   это так же мало напоминает веселье, как корчи эпилептика хороший негритянский   танец! Здесь каждый есть то, что он есть, и здесь каждый хочет быть не тем, что   он есть, – и этот бесконечный процесс о подлогах Я принял за веселый театр:   какая грубая ошибка, какая глупость для «всемогущего, бессмертного»… Сатаны.   Здесь все тащат друг друга в суд: живые – мертвых, мертвые – живых, История тех   и других, а Бог Историю – и эту бесконечную кляузу, этот грязный поток   лжесвидетелей, лжеприсяг, лжесудей и лжемошенников Я принял за игру   бессмертных? Или Я не туда попал? Скажи Мне, уважаемый туземец: куда ведет эти   дорога? Ты бледнеешь, твой палец, дрожа, указует на что-то… ах, это мусорный   ящик!      

Вчера Я расспрашивал Топпи о его прежней жизни, когда он   впервые вочеловечился: Мне хотелось лучше узнать, что чувствует кукла, когда у   нее лопается головка или обрывается нить, которая приводит ее в движение? Мы   закурили по трубочке и за кружкой пива, как два добрые немца, занялись немного   философией. Оказалось, однако, что эта тупая голова почти все уже забыла, и Мои   вопросы приводили ее в стыдливое смущение.      

– Неужели ты все забыл, Топпи!      

– Сами станете умирать, тогда узнаете. Я не люблю об этом   вспоминать, что хорошего!      

– Значит, нехорошо?      

– А вы слыхали, чтобы кто-нибудь это хвалил?      

– Да, это верно. Никто не хвалил.      

– Да и не похвалит. Я уж знаю!      

Мы помолчали.      

– А ты помнишь, Топпи, откуда ты?      

– Из Иллинойса, откуда и вы.      

– Нет, я говорю про другое. Ты помнишь, откуда ты? Ты   помнишь твое настоящее Имя?      

Топпи странно посмотрел на Меня, слегка побледнел и долго в   молчании выколачивал свою трубку. Потом поднялся и сказал, не поднимая глаз:      

– Прошу вас так со мной не говорить, м-р Вандергуд. Я   честный гражданин Соединенных Штатов и ваших намеков не понимаю.      

Он еще помнит, он неспроста так побледнел, – но уже   стремится забыть, и скоро забудет! Ему не по силам эта двойная тяжесть: земли и   неба, к он весь отдается земле! Пройдет еще время, и если Я заговорю с ним о   Сатане, он отвезет Меня в сумасшедший дом… или напишет донос кардиналу X.      

– Я тебя уважаю, Топпи. Ты очень хорошо вочеловечился, –   сказал Я и поцеловал Топпи в темя. Я целую в темя тех, кого люблю.      

И Я снова отправился в зеленую пустынную Кампанью: Я следую   лучшим образцам, и, когда Меня искушают, Я удаляюсь в пустыню. Там Я долго   заклинал и звал Сатану, и Он не хотел Мне ответить. Вочеловечившийся, долго я   лежал во прахе, умоляя, когда отдаленно зазвучали во Мне легкие шаги и светлая   сила подняла Меня ввысь. И вновь увидел Я покинутый Эдем, его зеленые кущи, его   немеркнущие зори, его тихие светы над тихими водами. И вновь услышал Я   безмолвные шепоты бестелесных уст, и к очам Моим бестрепетно приблизилась   Истина, и Я протянул к ней Мои окованные руки: освободи!      

– Мария.      

Кто сказал: Мария? Но бежал Сатана, погасли тихие светы над   тихими водами, исчезла испуганная Истина, – и вот снова сижу Я на земле,   вочеловечившийся, тупо смотрю нарисованными глазами на нарисованный мир, а на   коленях Моих лежат Мои скованные руки.      

– Мария.      

…Мне грустно сознаваться, что все это Я выдумал: и   пришествие Сатаны с его «легкими и звучными» шагами, и эдемские сады, и   скованные руки. Но Мне нужно было твое внимание, и Я не знал, как обойтись без   Эдема и кандалов, этих противоположностей, которыми ты замыкаешь разные концы   твоей жизни. И райские сады – это так красиво! Кандалы – как это ужасно! И   насколько это значительнее, чем просто сидеть на пыльном бугорке с сигарою в   свободных руках, размышлять лениво и, зевая, поглядывать на часы и дорогу в   ожидании шофера. А Марию Я приплел просто потому, что с этого бугорка видны черные   кипарисы над белым домиком Магнуса, и невольная ассоциация идей… понимаешь?      

Может ли человек с таким зрением увидеть Сатану? Может ли   человек с таким отупевшим слухом услышать какие-то «бестелесные шепоты» или как   там? Вздор! И пожалуйста, Я прошу тебя: зови Меня просто Вандергудом. Отныне и   до того дня, как Я разобью себе голову игрушкой, что отворяет самую узкую дверь   в самый широкий простор, – зови Меня просто Вакдергудом, Генри Вандергудом из   Иллинойса: Я буду послушно и быстро отзываться.      

Но если, человече, ты увидишь в некий день Мою голову   раздробленной, то внимательно вглядись в осколки: там в красных знаках будет   начертано гордое имя Сатаны! Согни шею и поклонись Ему низко, – но черепков до   мусорного ящика не провожай: не надо так почтительно сгибаться перед   сброшенными цепями!      

 9 марта 1914 г.      

Рим, вилла Орсини      

       

Вчера ночью у Меня был важный разговор с Фомой Магнусом.      

Когда Мария удалилась к себе, Я, по обыкновению, почти   тотчас же собрался ехать домой, но Магнус удержал Меня.      

– Куда вам ехать, м-р Вандергуд? Оставайтесь ночевать.   Послушайте, как беснуется сумасшедший Март!      

Уже несколько дней над Римом бродили тяжелые тучи и косой   дождь порывами сек стены и развалины, и в это утро Я прочел в какой-то газетке   выразительный бюллетень о погоде: cielo nuvoloso, il vento forte e mare molto   agitato[3]. К вечеру ненастье   превратилось в бурю, и взволнованное море перекинуло через девяносто миль свой   влажный запах в стены самого Рима. И настоящее римское море, его волнистая   Кампанья запела всеми голосами бури, как океан, и мгновениями чудилось, что ее   недвижные холмы, ее застывшие извека волны уже поколебались на своих основаниях   и всем стадом надвигаются на городские стены. «Сумасшедший» Март, этот   расторопный делатель страха и бурь, стремительно носился по ее простору, каждую   бледную травинку за волосы пригибал к земле, задыхался, как загнанный, и целыми   охапками, поспешно, бросал ветер в стонущие кипарисы. Иногда он бросался чем-то   и потяжелее: черепитчатая крыша домика дрожала под ударами, а каменные стены   гудели так, будто внутри самих камней дышал и искал выхода пойманный ветер.      

Весь вечер мы слушали бурю. Мария была спокойна, но Магнус   заметно нервничал, часто потирал свои большие белые руки и осторожно   прислушивался к талантливым имитациям ветра: к его разбойничьему свисту, крику   и воплям, смеху и стонам… расторопный артист ухитрялся одновременно быть   убийцей и жертвой, душить и страстно молить о помощи! Если бы у Магнуса были   подвижные уши зверя, они все время стояли бы напряженно. Его тонкий нос вздрагивал,   темные глаза совсем потемнели, как будто и на них легли отражения туч, тонкие   губы кривила быстрая и странная усмешка. Я был также взволнован: во все дни   Моего вочеловечения Я впервые слышал такую бурю, и она подняла во Мне все былые   страхи: почти с ужасом ребенка Я старался избегать глазами окон, за которыми   стояла тьма. «Почему она не идет сюда? – думал Я. – Разве стекло может ее   удержать, если она захочет ворваться?..»      

Несколько раз кто-то громко стучал и с силою потрясал   железные ворота, в которые когда-то стучались и мы с Топпи.      

– Это Мой шофер приехал за мною, – сказал Я, – надо ему   открыть.      

Магнус искоса взглянул на Меня и угрюмо ответил:      

– С той стороны нет дороги. Там только поле. Это сумасшедший   Март просится сюда.      

Точно слова его были услышаны: узнанный Март рассмеялся и   удалился, насвистывая. Но вскоре новые удары сотрясли железную дверь, и   несколько голосов, крича и перебивая друг друга, беспокойно и тревожно говорили   о чем-то; слышно было, как плачет маленький ребенок.      

– Это заблудившиеся… вы слышите, ребенок! Надо открыть.      

– А вот мы посмотрим, – сердито отозвался Магнус.      

– Я с вами, Магнус.      

– Сидите, Вандергуд. Мне достаточно этого товарища. – Он   быстро достал из стола тот револьвер и с особенным чувством любви и даже   нежности мягко охватил его широкой ладонью и бережно сунул в карман. Он вышел,   и слышен был крик, которым его встретили у ворот.      

В тот вечер Я избегал почему-то ясных взоров Марии, и Мне   сделалось неловко, когда мы остались одни. И вдруг Мне захотелось упасть на   пол, подползти к Ней на коленях и тихонько свернуться у Ее ног, так, чтобы Ее   платье тихо-тихо касалось Моего лица: Мне казалось, что на спине у Меня растут   волосы, и если их погладить, то посыплются искры, и тогда Мне станет легче. Так   Я мысленно все подползал, все подползал к Ней, когда вошел Магнус и молча   положил револьвер обратно. Голоса у дверей утихли, и стук прекратился.      

– Кто это?.. – спросила Мария.      

Магнус сердито стряхнул с себя капельки дождя.      

– Сумасшедший Март. Кому же больше?      

– Но вы, кажется, говорили с ним? – пошутил Я, скрывая   неприятную дрожь холода, который вошел вместе с Магнусом.      

– Да. Я сказал ему, что это неприлично – таскать за собою   такую подозрительную толпу. Он извинился и больше не придет. – Магнус   усмехнулся и добавил: – Убежден, что сегодня все разбойники Рима и Кампаньи   грезят засадами и кровью и целуют свои стилеты, как возлюбленных…      

Послышался снова неясный и как будто робкий стук.      

– Опять? – сердито крикнул Магнус, словно сумасшедший Март и   вправду обещал ему не стучать больше. Но за стуком послышался и звонок: это   приехал мой шофер. Мария удалилась, а Мне, как сказано, Магнус предложил   остаться, на что Я после небольшого колебания и согласился: Мне совсем мало   нравился Магнус с его револьвером и усмешками, но еще меньше нравилась глупая   тьма.      

Любезный хозяин сам пошел, чтобы отпустить шофера. В одно из   окон Я видел, как широко и ярко блеснули при повороте электрические прожектора   машины, и на минуту Мне ужасно захотелось домой, к Моим приятным грешникам,   которые теперь потягивают винцо в ожидании Меня… Ах, Я уже давно отказался от   добродетели и веду порочную жизнь пьяницы и игрока! И опять, как в ту первую   ночь, тихий белый домик, эта душа Марии, показался Мне подозрительным и   страшным: этот револьвер, эти пятна крови на белых руках… а может быть, и еще   где-нибудь найдутся такие пятна?      

Но было уже поздно раздумывать: машина ушла, и   возвратившийся Магнус имел при свете не синюю, а очень черную и красивую   бороду, и глаза его приветливо улыбались. В широкой руке он нес не оружие, а   две бутылки вина, и еще издали весело крикнул:      

– В такую ночь только и остается, что пить вино. Мне и Март   при разговоре показался пьяным… гуляка! Ваш стакан, Вандергуд!      

Но когда стаканы были налиты, этот веселый пьяница едва   коснулся вина и глубоко уселся в кресло, предоставив Мне пить и разговаривать.   Без особого воодушевления, слушая шум ветра и думая о том, как длинна   предстоящая ночь, Я рассказал Магнусу о новых настойчивых посещениях кардинала   X. Кажется, кардинал действительно приставил ко мне шпионов, но, что еще более   удивительно и странно, сумел чем-то подействовать на неподкупного Топпи. Он   остался все тем же преданным другом, но сделался мрачен, почти каждый день   ходит на исповедь и сурово убеждает Меня принять католичество.