1 2 
Посвящается Л. И. Толстому    

     

«1. В ЧАС ДНЯ, ВАШЕ  ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО»    

     

Так как министр был человек очень тучный, склонный к  апоплексии, то со всякими предосторожностями, избегая вызвать опасного  волнения, его предупредили, что на него готовится очень серьёзное покушение.  Видя, что министр встретил известие спокойно и даже с улыбкой, сообщили и  подробности: покушение должно состояться на следующий день, утром, когда он  выедет с докладом; несколько человек террористов, уже выданных провокатором и  теперь находящихся под неусыпным наблюдением сыщиков, должны с бомбами и  револьверами собраться в час дня у подъезда и ждать его выхода. Здесь их и  схватят.    

— Постойте, — удивился министр, — откуда же  они знают, что я поеду в час дня с докладом, когда я сам узнал об этом только  третьего дня?    

Начальник охраны неопределённо развёл руками:    

— Именно в час дня, ваше превосходительство.    

Не то удивляясь, не то одобряя действия полиции, которая  устроила все так хорошо, министр покачал головою и хмуро улыбнулся толстыми  тёмными губами; и с тою же улыбкой, покорно, не желая и в дальнейшем мешать  полиции, быстро собрался и уехал ночевать в чей-то чужой гостеприимный дворец.  Также увезены были из опасного дома, около которого соберутся завтра  бомбометатели, его жена и двое детей.    

Пока горели огни в чужом дворце и приветливые знакомые лица  кланялись, улыбались и негодовали, сановник испытывал чувство приятной  возбуждённости — как будто ему уже дали или сейчас дадут большую и неожиданную  награду. Но люди разъехались, огни погасли, и сквозь зеркальные стекла на  потолок и стены лёг кружевной и призрачный свет электрических фонарей;  посторонний дому, с его картинами, статуями и тишиной, входившей с улицы, сам  тихий и неопределённый, он будил тревожную мысль о тщете запоров, охраны и  стен. И тогда ночью, в тишине и одиночестве чужой спальни, сановнику стало  невыносимо страшно.    

У него было что-то с почками, и при каждом сильном волнении  наливались водою и опухали его лицо, ноги и руки, и от этого он становился как  будто ещё крупнее, ещё толще и массивнее. И теперь, горою вздутого мяса  возвышаясь над придавленными пружинами кровати, он с тоскою больного человека  чувствовал своё опухшее, словно чужое лицо и неотвязно думал о той жестокой  судьбе, какую готовили ему люди. Он вспомнил, один за другим, все недавние  ужасные случаи, когда в людей его сановного и даже ещё более высокого положения  бросали бомбы, и бомбы рвали на клочки тело, разбрызгивали мозг по грязным  кирпичным стенам, вышибали зубы из гнёзд. И от этих Воспоминаний собственное  тучное больное тело, раскинувшееся на кровати, казалось уже чужим, уже  испытывающим огненную силу взрыва; и чудилось, будто руки в плече отделяются от  туловища, зубы выпадают, мозг разделяется на частицы, ноги немеют и лежат  покорно, пальцами вверх, как у покойника. Он усиленно шевелился, дышал громко,  кашлял, чтобы ничем не походить на покойника, окружал себя живым шумом звенящих  пружин, шелестящего одеяла; и чтобы показать, что он совершенно жив, ни  капельки не умер и далёк от смерти, как всякий другой человек, — громко и  отрывисто басил в тишине и одиночестве спальни:    

— Молодцы! Молодцы! Молодцы!    

Это он хвалил сыщиков, полицию и солдат, всех тех, кто  охраняет его жизнь и так своевременно, так ловко предупредили убийство. Но  шевелясь, но хваля, но усмехаясь насильственной кривой улыбкой, чтобы выразить  свою насмешку над глупыми террористами-неудачниками, он все ещё не верил в своё  спасение, в то, что жизнь вдруг, сразу, не уйдёт от него. Смерть, которую  замыслили для него люди и которая была только в их мыслях, в их намерениях, как  будто уже стояла тут, и будет стоять, и не уйдёт, пока тех не схватят, не  отнимут у них бомб и не посадят их в крепкую тюрьму. Вон в том углу она стоит и  не уходит — не может уйти, как послушный солдат, чьей-то волею и приказом  поставленный на караул.    

— В час дня, ваше превосходительство! — звучала  сказанная фраза, переливалась на все голоса: то весело-насмешливая, то  сердитая, то упрямая и тупая. Словно поставили в спальню сотню заведённых  граммофонов, и все они, один за другим, с идиотской старательностью машины  выкрикивали приказанные им слова:    

— В час дня, ваше превосходительство.    

И этот завтрашний ?час дня?, который ещё так недавно ничем  не отличался от других, был только спокойным движением стрелки по циферблату  золотых часов, вдруг приобрёл зловещую убедительность, выскочил из циферблата,  стал жить отдельно, вытянулся, как огромный чёрный столб, всю жизнь разрезающий  надвое. Как будто ни до него, ни после него не существовало никаких других часов,  а он только один, наглый и самомнительный, имел право на какое-то особенное  существование.    

— Ну? Чего тебе надо? — сквозь зубы, сердито  спросил министр.    

Орали граммофоны:    

— В час дня, ваше превосходительство! — И чёрный  столб ухмылялся и кланялся.    

Скрипнув зубами, министр приподнялся на постели и сел,  опершись лицом на ладони, — положительно он не мог заснуть в эту  отвратительную ночь.    

И с ужасающей яркостью, зажимая лицо пухлыми надушёнными  ладонями, он представил себе, как завтра утром он вставал бы, ничего не зная,  потом пил бы кофе, ничего не зная, потом одевался бы в прихожей. И ни он, ни  швейцар, подававший шубу, ни лакей, приносивший кофе, не знали бы, что  совершенно бессмысленно пить кофе, одевать шубу, когда через несколько  мгновений все это: и шуба, и его тело, и кофе, которое в нем, будет уничтожено  взрывом, взято смертью. Вот швейцар открывает стеклянную дверь… И это он,  милый, добрый, ласковый швейцар, у которого голубые солдатские глаза и ордена  во всю грудь, сам, своими руками открывает страшную дверь, — открывает,  потому что не знает ничего. Все улыбаются, потому что ничего не знают.    

— Ого! — вдруг громко сказал он и медленно отвёл  от лица ладони.    

И, глядя в темноту, далеко перед собою, остановившимся,  напряжённым взглядом, так же медленно протянул руку, нащупал рожок и зажёг  свет. Потом встал и, не надевая туфель, босыми ногами по ковру обошёл чужую  незнакомую спальню, нашёл ещё рожок от стенной лампы и зажёг. Стало светло и  приятно, и только взбудораженная постель со свалившимся на пол одеялом говорила  о каком-то не совсем ещё прошедшем ужасе.    

В ночном бельё, с взлохматившейся от беспокойных движений  бородою, с сердитыми глазами, сановник был похож на всякого другого сердитого  старика, у которого бессонница и тяжёлая одышка. Точно оголила его смерть,  которую готовили для него люди, оторвала от пышности и внушительного  великолепия, которые его окружали, — и трудно было поверить, что это у  него так много власти, что это его тело, такое обыкновенное, простое  человеческое тело, должно было погибнуть страшно, в огне и грохоте чудовищного  взрыва. Не одеваясь и не чувствуя холода, он сел в первое попавшееся кресло,  подпёр рукою взлохмаченную бороду и сосредоточенно, в глубокой и спокойной  задумчивости, уставился глазами в лепной незнакомый потолок.    

Так вот в чем дело! Так вот почему он так струсил и так  взволновался! Так вот почему она стоит в углу и не уходит и не может уйти!    

— Дураки! — сказал он презрительно и веско.    

— Дураки! — повторил он громче и слегка повернул  голову к двери, чтобы слышали те, к кому это относится. А относилось это к тем,  кого недавно он называл молодцами и кто в излишке усердия подробно рассказал  ему о готовящемся покушении.    

?Ну, конечно, — думал он глубоко, внезапно окрепшею и  плавною мыслью, — ведь это теперь, когда мне рассказали, я знаю и мне  страшно, а ведь тогда бы я ничего не знал и спокойно пил бы кофе. Ну, а потом,  конечно, эта смерть, — но разве я так боюсь смерти? Вот у меня болят  почки, и умру же я когда-нибудь, а мне не страшно, потому что ничего не знаю. А  эти дураки сказали: в час дня, ваше превосходительство. И думали, дураки, что я  буду радоваться, а вместо того она стала в углу и не уходит. Не уходит, потому  что это моя мысль. И не смерть страшна, а знание её; и было бы совсем  невозможно жить, если бы человек мог вполне точно и определённо знать день и  час, когда умрёт. А эти дураки предупреждают: ?В час дня, ваше  превосходительство!?    

Стало так легко и приятно, словно кто-тс сказал ему, что он  совсем бессмертен и не умрёт никогда. И, снова чувствуя себя сильным и умным  среди этого стада дураков, что так бессмысленно и нагло врываются в тайну  грядущего, он задумался о блаженстве неведения тяжёлыми мыслями старого,  больного, много испытавшего человека. Ничему живому, ни человеку, ни зверю, не  дано знать дня и часа своей смерти. Вот он был болен недавно, и врачи сказали  ему, что умрёт, что нужно сделать последние распоряжения, — а он не  поверил им и действительно остался жив. А в молодости было так: запутался он в  жизни и решил покончить с собой; и револьвер приготовил, и письма написал, и  даже назначил час дня самоубийства, — а перед самым концом вдруг  передумал. И всегда, в самое последнее мгновение может что-нибудь измениться,  может явиться неожиданная случайность, и оттого никто не может про себя  сказать, когда он умрёт.    

?В час дня, ваше превосходительство?, — сказали ему эти  любезные ослы, и, хотя сказали только потому, что смерть предотвращена, одно  уже знание её возможного часа наполнило его ужасом. Вполне допустимо, что  когда-нибудь его и убьют, но завтра этого не будет — завтра этого не  будет, — и он может спать спокойно, как бессмертный. Дураки, они не знали,  какой великий закон они свернули с места, какую дыру открыли, когда сказали с  этой своею идиотской любезностью: ?В час дня, ваше превосходительство?.    

— Нет, не в час дня, ваше превосходительство, а  неизвестно когда. Неизвестно когда. Что?    

— Ничего, — ответила тишина. — Ничего.    

— Нет, ты говоришь что-то.    

— Ничего, пустяки. Я говорю: завтра, в час дня.    

И с внезапной острой тоскою в сердце он понял, что не будет  ему ни сна, ни покоя, ни радости, пока не пройдёт этот проклятый, чёрный,  выхваченный из циферблата час. Только тень знания о том, о чем не должно знать  ни одно живое существо, стояла там в углу, и её было достаточно, чтобы затмить  свет и нагнать на человека непроглядную тьму ужаса. Потревоженный однажды страх  смерти расплывался по телу, внедрялся в кости, тянул бледную голову из каждой  поры тела.    

Уже не завтрашних убийц боялся он, — они исчезли,  забылись, смешались с толпою враждебных лиц и явлений, окружающих его  человеческую жизнь, — а чего-то внезапного и неизбежного: апоплексического  удара, разрыва сердца, какой-то тоненькой глупой аорты, которая вдруг не  выдержит напора крови и лопнет, как туго натянутая перчатка на пухлых пальцах.    

И страшною казалась короткая, толстая шея, и невыносимо было  смотреть на заплывшие короткие пальцы, чувствовать, как они коротки, как они  полны смертельною влагой. И если раньше, в темноте, он должен был шевелиться,  чтобы не походить на мертвеца, то теперь, в этом ярком, холодно-враждебном,  страшном свете, казалось ужасным, невозможным пошевелиться, чтобы достать  папиросу — позвонить кого-нибудь. Нервы напрягались. И каждый нерв казался  похожим на вздыбившуюся выгнутую проволоку, на вершине которой маленькая  головка с безумно вытаращенными от ужаса глазами, судорожно разинутым,  задохнувшимся, безмолвным ртом. Нечем дышать.    

И вдруг в темноте, среди пыли и паутины, где-то под потолком  ожил электрический звонок. Маленький металлический язычок судорожно, в ужасе,  бился о край звенящей чашки, замолкал — и снова трепетал в непрерывном ужасе и  звоне. Это звонил из своей комнаты его превосходительство.    

Забегали люди. Там и здесь, в люстрах и по стене, вспыхнули  отдельные лампочки, — их мало было для света, но достаточно для того, чтобы  появились тени. Всюду появились они: встали в углах, протянулись по потолку;  трепетно цепляясь за каждое возвышение, прилегли к стенам; и трудно было  понять, где находились раньше все эти бесчисленные уродливые, молчаливые тени,  безгласные души безгласных вещей.    

Что-то громко говорил густой дрожащий голос. Потом требовали  доктора по телефону: сановнику было дурно. Вызвали и жену его  превосходительства.    

 «2. К СМЕРТНОЙ КАЗНИ  ЧЕРЕЗ ПОВЕШЕНИЕ»    

     

Вышло так, как загадала полиция. Четверых террористов, трех мужчин  и одну женщину, вооружённых бомбами, адскими машинами и револьверами, схватили  у самого подъезда, пятую — нашли и арестовали на конспиративной квартире,  хозяйкою которой она состояла. Захватили при этом много динамиту,  полуснаряженных бомб и оружия. Все арестованные были очень молоды: старшему из  мужчин было двадцать восемь лет, младшей из женщин всего девятнадцать. Судили  их в той же крепости, куда заключили после ареста, судили быстро и глухо, как  делалось в то беспощадное время.    

На суде все пятеро были спокойны, но очень серьёзны и очень  задумчивы: так велико было их презрение к судьям, что никому не хотелось лишней  улыбкой или притворным выражением веселья подчеркнуть свою смелость. Ровно  настолько были они спокойны, сколько нужно для того, чтобы оградить свою душу и  великий предсмертный мрак её от чужого, злого и враждебного взгляда. Иногда  отказывались отвечать на вопросы, иногда отвечали — коротко, просто и точно,  словно не судьям, а статистикам отвечали они для заполнения каких-то особенных  таблиц. Трое, одна женщина и двое мужчин, назвали свои настоящие имена, двое  отказались назвать их и так и остались для судей неизвестными. И ко всему,  происходившему на суде, обнаруживали они то смягчённое, сквозь дымку,  любопытство, которое свойственно людям или очень тяжело больным, или же  захваченным одною огромною, всепоглощающей мыслью. Быстро взглядывали, ловили  на лету какое-нибудь слово, более интересное, чем другие, — и снова  продолжали думать, с того же места, на каком остановилась мысли.    

Первым от судей помещался один из назвавших себя — Сергей  Головин, сын отставного полковника, сам бывший офицер. Это был совсем ещё  молодой, белокурый, широкоплечий юноша, такой здоровый, что ни тюрьма, ни  ожидание неминуемой смерти не могли стереть краски с его щёк и выражения  молодой, счастливой наивности с его голубых глаз. Все время он энергично  пощипывал лохматую светлую бородку, к которой ещё не привык, и неотступно,  щурясь и мигая, глядел в окно.    

Это происходило в конце зимы, когда среди снежных бурь и  тусклых морозных дней недалёкая весна посылала, как предтечу, ясный, тёплый  солнечный день или даже один только час, но такой весенний, такой жадно молодой  и сверкающий, что воробьи на улице сходили с ума от радости и точно пьянели  люди. И теперь, в верхнее запылённое, с прошлого лета не протиравшееся окно  было видно очень странное и красивое небо: на первый взгляд оно казалось  молочно-серым, дымчатым, а когда смотреть дольше — в нем начинала проступать  синева, оно начинало голубеть все глубже, все ярче, все беспредельнее. И то,  что оно не открывалось все сразу, а целомудренно таилось в дымке прозрачных  облаков, делало его милым, как девушку, которую любишь; и Сергей Головин глядел  в небо, пощипывал бородку, щурил то один, то другой глаз с длинными пушистыми  ресницами и что-то усиленно соображал. Один раз он даже быстро зашевелил  пальцами и наивно сморщился от какой-то радости, — но взглянул кругом и  погас, как искра, на которую наступили ногою. И почти мгновенно сквозь краску  щёк, почти без перехода в бледность, проступила землистая, мертвенная синева; и  пушистый волос, с болью выдираясь из гнёзда, сжался, как в тисках, в побелевших  на кончике пальцах. Но радость жизни и весны была сильнее — и через несколько  минут прежнее, молодое, наивное лицо тянулось к весеннему небу.    

Туда же, в небо, смотрела молодая бледная девушка,  неизвестная, по прозвищу Муся. Она была моложе Головина, но казалась старше в  своей строгости, в черноте своих прямых и гордых глаз. Только очень тонкая,  нежная шея да такие же тонкие девичьи руки говорили о её возрасте, да ещё то  неуловимое, что есть сама молодость и что звучало так ясно в её голосе, чистом,  гармоничном, настроенном безупречно, как дорогой инструмент, в каждом простом  слове, восклицании, открывающем его музыкальное содержание. Была она очень  бледна, но не мертвенной бледностью, а той особенной горячей белизной, когда  внутри человека как бы зажжён огромный, сильный огонь, и тело прозрачно  светится, как тонкий севрский фарфор. Сидела она почти не шевелясь и только  изредка незаметным движением пальцев ощупывала углублённую полоску на среднем  пальце правой руки, след какого-то недавно снятого кольца. И на небо она  смотрела без ласки и радостных воспоминаний, только потому, что во всей грязной  казённой зале этот голубой кусочек неба был самым красивым, чистым и правдивым  — ничего не выпытывал у её глаз.    

Сергея Головина судьи жалели, её же ненавидели.    

Также не шевелясь, в несколько чопорной позе, сложив руки  между колен, сидел сосед её, неизвестный, по прозвищу Вернер. Если лицо можно  замкнуть, как глухую дверь, то своё лицо неизвестный замкнул, как дверь  железную, и замок на ней повесил железный. Смотрел он неподвижно вниз на  дощатый грязный пол, и нельзя было понять: спокоен он или волнуется бесконечно,  думает о чем-нибудь или слушает, что показывают перед судом сыщики. Роста он  был невысокого; черты лица имел тонкие и благородные. Нежный и красивый  настолько, что напоминал лунную ночь где-нибудь на юге, на берегу моря, где  кипарисы и чёрные тени от них, он в то же время будил чувство огромной  спокойной силы, непреоборимой твёрдости, холодного и дерзкого мужества. Самая  вежливость, с какою давал он короткие и точные ответы, казалась опасною в его  устах, в его полупоклоне; и если на всех других арестантский халат казался  нелепым шутовством, то на нем его не было видно совсем, — так чуждо было  платье человеку. И хотя у других террористов были найдены бомбы и адские  машины, а у Вернера только чёрный револьвер, судьи считали почему-то главным  его и обращались к нему с некоторой почтительностью, так же кратко и деловито.    

Следующий за ним, Василий Каширин, весь состоял из одного  сплошного, невыносимого ужаса смерти и такого же отчаянного желания сдержать  этот ужас и не показать его судьям. С самого утра, как только повели их на суд,  он начал задыхаться от учащённого биения сердца; на лбу все время капельками  выступал пот, так же потны и холодны были руки, и липла к телу, связывая его  движения, холодная потная рубаха. Сверхъестественным усилием воли он заставлял  пальцы свои не дрожать, голос быть твёрдым и отчётливым, глаза спокойными.  Вокруг себя он ничего не видел, голоса приносились к нему как из тумана, и в  этот же туман посылал он свои отчаянные усилия — отвечать твёрдо, отвечать  громко. Но, ответив, он тотчас забывал как и вопрос, так и ответ свой, и снова  молчаливо и страшно боролся. И так явственно выступала в нем смерть, что судьи  избегали смотреть на него, и трудно было определить его возраст, как у трупа,  который уже начал разлагаться. По паспорту же ему было всего двадцать три года.  Раз или два Вернер тихо прикасался рукою к его колену, и каждый раз он отвечал  одним словом:    

— Ничего.    

Самое страшное было для него, когда являлось вдруг  нестерпимое желание кричать — без слов, животным отчаянным криком. Тогда он  тихо прикасался к Вернеру, и тот, не поднимая глаз, отвечал ему тихо:    

— Ничего, Вася. Скоро кончится.    

И, всех обнимая материнским заботливым оком, изнывала в  тревоге пятая террористка, Таня Ковальчук. У неё никогда не было детей, она  была ещё очень молода и краснощёка, как Сергей Головин, но казалась матерью  всем этим людям: так заботливы, так бесконечно любовны были её взгляды, улыбка,  страхи. На суд она не обращала никакого внимания, как на нечто совсем  постороннее, и только слушала, как отвечают другие: не дрожит ли голос, не  боится ли, не дать ли воды.    

На Васю она не могла смотреть от тоски и только тихонько  ломала свои пухлые пальцы; на Мусю и Вернера смотрела с гордостью и почтением и  лицо делала серьёзное и сосредоточенное, а Сергею Головину все старалась  передать свою улыбку.    

?Милый, на небо смотрит. Посмотри, посмотри, голубчик —  думала она про Головина. — А Вася? Что же это, Боже мой, Боже мой… Что же  мне с ним делать? Сказать что-нибудь — ещё хуже сделаешь: вдруг заплачет??    

И, как тихий пруд на заре, отражающий каждое бегущее облако,  отражала она на пухлом, милом, добром лице своём всякое быстрое чувство, всякую  мысль тех четверых. О том, что её также судят и также повесят, она не думала  совсем — была глубоко равнодушна. Это у неё на квартире открыли склад бомб и  динамита; и, как ни странно, — это она встретила полицию выстрелами и  ранила одного сыщика в голову.    

Суд кончился часов в восемь, когда уже стемнело. Постепенно  гасло перед глазами Муси и Сергея Головина синеющее небо, но не порозовело оно,  не улыбнулось тихо, как в летние вечера, а замутилось, посерело, вдруг стало  холодным и зимним. Головин вздохнул, потянулся, ещё раза два взглянул в окно,  но там стояла уже холодная ночная тьма; и, продолжая пощипывать бородку, он  начал с детским любопытством разглядывать судей, солдат с ружьями, улыбнулся  Тане Ковальчук. Муся же, когда небо погасло, спокойно, не опуская глаз на  землю, перевела их в угол, где тихо колыхалась паутинка под незаметным напором  духового отопления; и так оставалась до объявления приговора.    

После приговора, простившись с защитниками во фраках и  избегая их беспомощно растерянных, жалобных и виноватых глаз, обвинённые  столкнулись на минуту в дверях и обменялись короткими фразами.    

— Ничего, Вася. Кончится скоро все, — сказал  Вернер.    

— Да я, брат, ничего, — громко, спокойно и даже  как будто весело ответил Каширин.    

И действительно, лицо его слегка порозовело и уже не  казалось лицом разлагающегося трупа.    

— Чтобы черт их побрал, ведь повесили-таки, —  наивно обругался Головин.    

— Так и нужно было ожидать, — ответил Вернер спокойно.    

— Завтра будет объявлен приговор в окончательной форме,  и нас посадят вместе, — сказала Ковальчук, утешая. — До самой казни  вместе будем сидеть.    

Муся молчала. Потом решительно двинулась вперёд.    

 «3. МЕНЯ НЕ НАДО  ВЕШАТЬ»    

     

За две недели перед тем, как судили террористов, тот же  военно-окружной суд, но только в другом составе, судил и приговорил к смертной  казни через повешение Ивана Янсона, крестьянина.    

Этот Иван Янсон был батраком у зажиточного фермера и ничем  особенным не отличался от других таких же работников-бобылей. Родом он был  эстонец, из Везенберга, и постепенно, в течение нескольких лет, переходя из  одной фермы в другую, придвинулся к самой столице. По-русски он говорил очень  плохо, а так как хозяин его был русский, по фамилии Лазарев, и эстонцев  поблизости не было, то почти все два года Янсон молчал. По-видимому, и вообще  он не был склонен к разговорчивости, и молчал не только с людьми, но и с  животными: молча поил лошадь, молча запрягал её, медленно и лениво двигаясь  вокруг неё маленькими, неуверенными шажками, а когда лошадь, недовольная  молчанием, начинала капризничать и заигрывать, молча бил её кнутовищем. Бил он  её жестоко, с холодной и злой настойчивостью, и если это случалось в то время,  когда он находился в тяжёлом состоянии похмелья, то доходил до неистовства.  Тогда до самого дома доносился хлест кнута и испуганный, дробный, полный боли,  стук копыт по дощатому полу сарая. За то, что Янсон бьёт лошадь, хозяин бил его  самого, но исправить не мог, и так и бросил. Раз или два в месяц Янсон напивался,  и происходило это обычно в те дни, когда он отвозил хозяина на большую  железнодорожную станцию, где был буфет. Ссадив хозяина, он отъезжал на  полверсты от станции и там, завязив в снегу в стороне от дороги сани и лошадь,  пережидал отхода поезда. Сани стояли боком, почти лежали, лошадь по пузо  уходила в сугроб раскоряченными ногами и изредка тянула морду вниз, чтобы  лизнуть мягкого пушистого снега, а Янсон полулежал в неудобной позе на санях и  как будто дремал. Развязанные наушники его облезлой меховой шапки бессильно  свисали вниз, как уши у легавой собаки, и было влажно под маленьким красноватым  носиком.    

Потом Янсон возвращался на станцию и быстро напивался.    

Назад на ферму, все десять вёрст, он нёсся вскачь. Избитая,  доведённая до ужаса лошадёнка скакала всеми четырьмя ногами как угорелая, сани  раскатывались, наклонялись, бились о столбы, а Янсон, опустив вожжи и каждую  минуту почти вылетая из саней, не то пел, не то выкрикивал что-то по-эстонски  отрывистыми, слепыми фразами. А чаще даже и не пел, а молча, крепко стиснув  зубы от наплыва неведомой ярости, страданий и восторга, нёсся вперёд и был как  слепой: не видел встречных, не окрикивал, не замедлял бешеного хода ни на  заворотах, ни на спусках. Как он не задавил кого-нибудь, как сам не разбился насмерть  в одну из таких диких поездок — оставалось непонятным.    

Его уже давно следовало прогнать, как прогоняли его и с  других мест, но он был дешёв и другие работники бывали не лучше, и так  оставался он два года. Событий в жизни Янсона не было никаких. Однажды он  получил письмо по-эстонски, но так как сам был неграмотен, а другие по-эстонски  не знали, то так письмо и осталось непрочитанным; и с каким-то диким,  изуверским равнодушием, точно не понимая, что письмо несёт вести с родины,  Янсон бросил его в навоз. Попробовал ещё Янсон поухаживать за стряпухой,  томясь, видимо, по женщине, но успеха не имел и был грубо отвергнут и осмеян:  был он маленького роста, щуплый, лицо имел веснушчатое, дряблое и сонные глазки  бутылочного, грязного цвета. И неудачу свою Янсон встретил равнодушно и больше  к стряпухе не приставал.    

Но, мало говоря, Янсон все время к чему-то прислушивался.  Слушал он и унылое снежное поле, с бугорками застывшего навоза, похожего на ряд  маленьких, занесённых снегом могил, и синие нежные дали, и телеграфные гудящие  столбы, и разговоры людей. Что говорило ему поле и телеграфные столбы, знал  только он один, а разговоры людей были тревожны, полны слухами об убийствах, о  грабежах, о поджогах. И было слышно однажды ночью, как в соседнем посёлке жидко  и беспомощно тренькал на кирке маленький колокол, похожий на колокольчик, и  трещало пламя пожара: то какие-то приезжие ограбили богатую ферму, хозяина и  жену его убили, а дом подожгли.    

И на ихней ферме жили тревожно: не только ночью, но и днём  спускали собак, и хозяин ночью клал возле себя ружьё. Такое же ружьё, но только  одноствольное и старое, он хотел дать Янсону, но тот повертел ружьё в руках,  покачал головою и почему-то отказался. Хозяин не понял причины отказа и обругал  Янсона, а причина была в том, что Янсон больше верил в силу своего финского  ножа, чем этой старой ржавой штуке.    

— Она меня самого убьёт, — сказал Янсон, сонно  смотря на хозяина стеклянными глазками.    

И хозяин в отчаянии махнул рукою:    

— Ну и дурак, же ты, Иван. Вот тут и поживи с такими  работниками.    

И вот этот самый Иван Янсон, не доверявший ружью, в один  зимний вечер, когда другого работника услали на станцию, совершил весьма  сложное покушение на вооружённый грабёж, на убийство и на изнасилование  женщины. Сделал он это как-то удивительно просто: запер стряпуху в кухне,  лениво, с видом человека, которому смертельно хочется спать, подошёл сзади к  хозяину и быстро, раз за разом, ударил его в спину ножом. Хозяин в беспамятстве  свалился, хозяйка заметалась и завопила, а Янсон, оскалив зубы, размахивая  ножом, начал разворачивать сундуки, комоды. Достал деньги, а потом точно  впервые увидел хозяйку и неожиданно для себя самого кинулся к ней, чтобы  изнасиловать. Но так как нож при этом он упустил, то хозяйка оказалась сильнее  и не только не дала себя изнасиловать, а чуть не удушила его. А тут заворочался  на полу хозяин, загремела ухватом кухарка, вышибая кухонную дверь, и Янсон  убежал в поле. Схватили его через час, когда он, сидя на корточках за углом  сарая и зажигая одну за другою тухнущие спички, совершал покушение на поджог.    

Через несколько дней хозяин умер от заражения крови, а  Янсона, когда наступил его черёд в ряду других грабителей и убийц, судили и  приговорили к смертной казни. На суде он был такой же, как всегда: маленький,  щуплый, веснушчатый, с стеклянными сонными глазками. Он как будто не совсем  понимал значение происходящего и по виду был совершенно равнодушен: моргал  белыми ресницами, тупо, без любопытства, оглядывал незнакомую важную залу и  ковырял в носу жёстким, заскорузлым, негнущимся пальцем. Только те, кто видал  его по воскресеньям в кирке, могли бы догадаться, что он несколько  принарядился: надел на шею вязаный грязно-красный шарф и кое-где примочил  волосы на голове; и там, где волосы были примочены, они темнели и лежали  гладко, а на другой стороне торчали светлыми и редкими вихрами — как соломинки  на тощей, градом побитой ниве.    

Когда был объявлен приговор: к смертной казни через  повешение, Янсон вдруг заволновался. Он густо покраснел и начал завязывать и  развязывать шарф, точно он душил его. Потом бестолково замахал руками и сказал,  обращаясь к тому судье, который не читал приговора, и показывая пальцем на  того, который читал:    

— Она сказала, что меня надо вешать.    

— Какая такая она? — густо, басом, спросил  председатель, читавший приговор.    

Все улыбнулись, пряча улыбки под усами и в бумагах, а Янсон  ткнул указательным пальцем на председателя и сердито, исподлобья, ответил:    

— Ты!    

— Ну?    

Янсон опять обратил глаза к молчащему, сдержанно  улыбавшемуся судье, в котором чувствовал друга и человека к приговору  совершенно не причастного, и повторил:    

— Она сказала, что меня надо вешать. Меня не надо  вешать.    

— Уведите обвиняемого.    

Но Янсон успел ещё раз убедительно и веско повторить:    

— Меня не надо вешать.    

Он так был нелеп с своим маленьким, сердитым лицом, которому  напрасно пытался придать важность, с своим протянутым пальцем, что даже  конвойный солдат, нарушая правила, сказал ему вполголоса, уводя из залы:    

— Ну и дурак же ты, парень.    

— Меня не надо вешать, — упрямо повторил Янсон.    

— Вздёрнут за моё почтение, дрыгнуть не успеешь.    

— Ну-ну, помалкивай! — сердито окрикнул другой  конвойный. Но не утерпел сам и добавил: — Тоже грабитель! За что, дурак, душу  человеческую загубил? Вот теперь и повиси.    

— Может, помилуют? — сказал первый солдат,  которому жалко стало Янсона.    

— Как же! Таких миловать… Ну, буде, поговорили.    

Но Янсон уже замолчал. И опять его посадили в ту камеру, в  которой он уже сидел месяц и к которой успел привыкнуть, как привыкал ко всему:  к побоям, к водке, к унылому снежному полю, усеянному круглыми бугорками, как  кладбище. И теперь ему даже весело стало, когда он увидел свою кровать, своё  окно с решёткой, и ему дали поесть — с утра он ничего не ел. Неприятно было  только то, что произошло на суде, но думать об этом он не мог, не умел. И  смерти через повешение не представлял совсем.    

Хотя Янсон и приговорён был к смертной казни, но таких, как  он, было много, и важным преступником его в тюрьме не считали. Поэтому с ним  разговаривали без опаски и без уважения, как со всяким другим, кому не  предстоит смерть. Точно не считали его смерти за смерть. Надзиратель, узнав о  приговоре, сказал ему наставительно:    

— Что, брат? Вот и повесили!    

— А когда меня будут вешать? — недоверчиво спросил  Янсон.    

Надзиратель задумался.    

— Ну, это, брат, придётся тебе погодить. Пока партию не  собьют. А то для одного, да ещё для такого, и стараться не стоит. Тут нужен  подъем.    

— Ну, а когда? — настойчиво спрашивал Янсон.    

Ему нисколько не было обидно, что одного его даже вешать не  стоит, и он этому не поверил, счёл за предлог, чтобы отсрочить казнь, а потом и  совсем отменить её. И радостно стало: смутный и страшный момент, о котором  нельзя думать, отодвигался куда-то вдаль, становился сказочным и невероятным,  как всякая смерть.    

— Когда, когда! — рассердился надзиратель, старик  тупой и угрюмый. — Это тебе не собаку вешать: отвёл за сарай, раз, и  готово. А ты так бы и хотел, дурак!    

— А я не хочу! — вдруг весело сморщился  Янсон. — Это она сказала, что меня надо вешать, а я не хочу!    

И, может быть, в первый раз в своей жизни он засмеялся: скрипучим,  нелепым, но страшно весёлым и радостным смехом. Как будто гусь закричал:  га-га-га! Надзиратель с удивлением посмотрел на него, потом нахмурился строго:  эта нелепая весёлость человека, которого должны казнить, оскорбляла тюрьму и  самую казнь и делала их чем-то очень странным. И вдруг на одно мгновение, на  самое коротенькое мгновение, старому надзирателю, всю жизнь проведшему в  тюрьме, её правила признававшему как бы за законы природы, показалась и она, и  вся жизнь чем-то вроде сумасшедшего дома, причём он, надзиратель, и есть самый  главный сумасшедший.    

— Тьфу, чтоб тебя! — отплюнулся он. — Чего  зубы скалишь, тут тебе не кабак!    

— А я не хочу — га-га-га! — смеялся Янсон.    

— Сатана! — сказал надзиратель, чувствуя  потребность перекреститься.    

Менее всего был похож на сатану этот человек с маленьким,  дряблым личиком, но было в его гусином гоготанье что-то такое, что уничтожало  святость и крепость тюрьмы. Посмейся он ещё немного — и вот развалятся  гнилостно стены, и упадут размокшие решётки, и надзиратель сам выведет  арестантов за ворота: пожалуйте, господа, гуляйте себе по городу, — а  может, кто и в деревню хочет? Сатана!    

Но Янсон уже перестал смеяться и только щурился лукаво.    

— Ну то-то! — сказал надзиратель с неопределённой  угрозой и ушёл, оглядываясь.    

Весь этот вечер Янсон был спокоен и даже весел. Он повторял  про себя сказанную фразу: меня не надо вешать, и она была такою убедительною,  мудрою, неопровержимой, что ни о чем не стоило беспокоиться. О своём  преступлении он давно забыл и только иногда жалел, что не удалось изнасиловать  хозяйку. А скоро забыл и об этом.    

Каждое утро Янсон спрашивал, когда его будут вешать, и  каждое утро надзиратель сердито отвечал:    

— Успеешь ещё, сатана. Посиди! — и уходил  поскорее, пока не успел Янсон рассмеяться.    

И от этих однообразно повторяющихся слов и от того, что  каждый день начинался, проходил и кончался, как самый обыкновенный день, Янсон  бесповоротно убедился, что никакой казни не будет. Очень быстро он стал  забывать о суде и целыми днями валялся на койке, смутно и радостно грезя об  унылых снежных полях с их бугорками, о станционном буфете, о чем-то ещё более  далёком и светлом. В тюрьме его хорошо кормили, и как-то очень быстро, за  несколько дней, он пополнел и стал немного важничать.    

?Теперь она меня и так бы полюбила, — подумал он как-то  про хозяйку. — Теперь я толстый, не хуже хозяина?.    

И только выпить водки очень хотелось — выпить и  быстро-быстро прокатиться на лошадке.    

Когда террористов арестовали, весть об этом дошла до тюрьмы:  и на обычный вопрос Янсона надзиратель вдруг неожиданно и дико ответил:    

— Теперь скоро.    

Глядел на него спокойно и важно говорил:    

— Теперь скоро. Думаю так, что через недельку.    

Янсон побледнел и, точно совсем засыпая, так мутен был  взгляд его стеклянных глаз, спросил:    

— Ты шутишь?    

— То дождаться не мог, а то шутишь. У нас шуток не  полагается. Это вы шутить любите, а у нас шуток не полагается, — сказал  надзиратель с достоинством и ушёл.    

Уже к вечеру этого дня Янсон похудел. Его растянувшаяся, на  время разгладившаяся кожа вдруг собралась в множество маленьких морщинок,  кое-где даже обвисла как будто. Глаза сделались совсем сонными, и все движения  стали так медленны и вялы, словно каждый поворот головы, Движение пальцев, шаг  ногою был таким сложным и громоздким предприятием, которое раньше нужно очень  долго обдумать. Ночью он лёг на койку, но глаз не закрыл, и так, сонные, до  утра они оставались открыты.    

— Ага! — сказал надзиратель с удовольствием,  увидев его на следующий день. — Тут тебе, голубчик, не кабак.    

С чувством приятного удовлетворения, как учёный, опыт  которого ещё раз удался, он с ног до головы, внимательно и подробно оглядел  осуждённого: теперь все пойдёт как следует. Сатана посрамлён, восстановлена  святость тюрьмы и казни, — и снисходительно, даже жалея искренно, старик  осведомился:    

— Видеться с кем будешь или нет?    

— Зачем видеться?    

— Ну, проститься. Мать, например, или брат.    

— Меня не надо вешать, — тихо сказал Янсон и  искоса поглядел на надзирателя. — Я не хочу.    

Надзиратель посмотрел — и молча махнул рукой.    

К вечеру Янсон несколько успокоился. День был такой  обыкновенный, так обыкновенно светило облачное зимнее небо, так обыкновенно  звучали в коридоре шаги и чей-то деловой разговор, так обыкновенно, и  естественно, и обычно пахли щи из кислой капусты, что он опять перестал верить  в казнь. Но к ночи стало страшно. Прежде Янсон ощущал ночь просто как темноту,  как особенное тёмное время, когда нужно спать, но теперь он почувствовал её  таинственную и грозную сущность. Чтобы не верить в смерть, нужно видеть и  слышать вокруг себя обыкновенное: шаги, голоса, свет, щи из кислой капусты, а  теперь все было необыкновенное, и эта тишина, и этот мрак и сами по себе были  уже как будто смертью.    

И чем дальше тянулась ночь, тем все страшнее становилось. С  наивностью дикаря или ребёнка, считающих возможным все, Янсону хотелось  крикнуть солнцу: свети! И он просил, он умолял, чтобы солнце светило, но ночь  неуклонно влекла над землёю свои чёрные часы, и не было силы, которая могла бы  остановить её течение. И эта невозможность, впервые так ясно представшая слабому  мозгу Янсо-на, наполнила его ужасом: ещё не смея почувствовать это ясно, он уже  сознал неизбежность близкой смерти и мертвеющей ногою ступил на первую ступень  эшафота.    

День опять успокоил его, и ночь опять напугала, и так было  до той ночи, когда он и сознал и почувствовал, что смерть неизбежна и наступит  через три дня, на рассвете, когда будет вставать солнце.    

Он никогда не думал о том, что такое смерть, и образа для  него смерть не имела, — но теперь он почувствовал ясно, увидел, ощутил,  что она вошла в камеру и ищет его шаря руками. И, спасаясь, он начал бегать по  камере.    

Но камера была такая маленькая, что, казалось, не острые, а  тупые углы в ней, и все толкают его на середину. И не за что спрятаться. И  дверь заперта. И светло. Несколько раз молча ударился туловищем о стены, раз  стукнулся о дверь — глухо и пусто. Наткнулся на что-то и упал лицом вниз, и тут  почувствовал, что она его хватает. И, лёжа на животе, прилипая к полу, прячась  лицом в его тёмный, грязный асфальт, Янсон завопил от ужаса. Лежал и кричал во  весь голос, пока не пришли. И когда уже подняли с пола, и посадили на койку, и  вылили на голову холодной воды, Янсон все ещё не решался открыть крепко  зажмуренных глаз. Приоткроет один, увидит светлый пустой угол или чей-то сапог  в пустоте и опять начнёт кричать.    

Но холодная вода начала действовать. Помогло и то, что  дежурный надзиратель, все тот же старик, несколько раз лекарственно ударил  Янсона по голове. И это ощущение жизни действительно прогнало смерть, и Янсон  открыл глаза, и остальную часть ночи, с помутившимся мозгом, крепко проспал.  Лежал на спине, с открытым ртом, и громко, заливисто храпел; и между неплотно  закрытых век белел плоский и мёртвый глаз без зрачка.    

А дальше все в мире, и день, и ночь, и шаги, и голоса, и щи  из кислой капусты стали для него сплошным ужасом, повергли его в состояние  дикого, ни с чем не сравнимого изумления. Его слабая мысль не могла связать  этих двух представлений, так чудовищно противоречащих одно другому: обычно  светлого дня, запаха и вкуса капусты — и того, что через два дня, через день он  должен умереть. Он ничего не думал, он даже не считал часов, а просто стоял в  немом ужасе перед этим противоречием, разорвавшим его мозг на две части; и стал  он ровно бледный, ни белее, ни краснее, и по виду казался спокойным. Только  ничего не ел и совсем перестал спать: или всю ночь, поджав пугливо под себя  ноги, сидел на табурете, или тихонько, крадучись и сонно озираясь, прогуливался  по камере. Рот у него все время был полураскрыт, как бы от непрестанного  величайшего удивления; и, прежде чем взять в руки какой-нибудь самый  обыкновенный предмет, он долго и тупо рассматривал его и брал недоверчиво.    

И когда он стал таким, и надзиратели и солдат, наблюдавший  за ним в окошечко, перестали обращать на него внимание. Это было обычное для  осуждённых состояние, сходное, по мнению надзирателя, никогда его не  испытавшего, с тем, какое бывает у убиваемой скотины, когда её оглушат ударом  обуха по лбу.    

— Теперь он оглох, теперь он до самой смерти ничего не  почувствует, — говорил надзиратель, вглядываясь в него опытными  глазами. — Иван, слышишь? А, Иван?    

— Меня не надо вешать, — тускло отозвался Янсон, и  снова нижняя челюсть его отвисла.    

— А ты бы не убивал, тебя бы и не повесили, —  наставительно сказал старший надзиратель, ещё молодой, но очень важный мужчина  в орденах. — А то убить убил, а вешаться не хочешь.    

— Захотел человека на дармовщинку убить. Глуп, глуп, а  хитёр.    

— Я не хочу, — сказал Янсон.    

— Что ж, милый, не хоти, дело твоё, — равнодушно  сказал старший. — Лучше бы, чем глупости говорить, имуществом распорядился  — все что-нибудь да есть.    

— Ничего у него нету. Одна рубаха да порты. Да вот ещё  шапка меховая — франт!    

Так прошло время до четверга. А в четверг, в двенадцать  часов ночи, в камеру к Янсону вошло много народу, и какой-то господин с  погонами сказал:    

— Ну-с, собирайтесь. Надо ехать.    

Янсон, двигаясь все так же медленно и вяло, надел на себя  все, что у него было, и повязал грязно-красный шарф. Глядя, как он одевается,  господин в погонах, куривший папироску, сказал кому-то:    

— А какой сегодня тёплый день. Совсем весна.    

Глазки у Янсона слипались, он совсем засыпал и ворочался так  медленно и туго, что надзиратель прикрикнул:    

— Ну, ну, живее. Заснул!    

Вдруг Янсон остановился.    

— Я не хочу, — сказал он вяло.    

Его взяли под руки и повели, и он покорно зашагал, поднимая  плечи. На дворе его сразу обвеяло весенним влажным воздухом, и под носиком  стало мокро; несмотря на ночь, оттепель стала ещё сильнее, и откуда-то звонко  падали на камень частые весёлые капли. И в ожидании, пока в чёрную без фонарей  карету влезали, стуча шашками и сгибаясь, жандармы, Янсон лениво водил пальцем  под мокрым носом и поправлял плохо завязанный шарф.    

 «4. МЫ, ОРЛОВСКИЕ»    

     

Тем же присутствием военно-окружного суда, которое судило  Янсона, был приговорён к смертной казни через повешение крестьянин Орловской  губернии, Елецкого уезда, Михаил Голубец, по кличке Мишка Цыганок, он же  Татарин. Последним преступлением его, установленным точно, было убийство трех  человек и вооружённое ограбление; а дальше уходило в загадочную глубину его  тёмное прошлое. Были смутные намёки на участие его в целом ряде других грабежей  и убийств, чувствовались позади его кровь и тёмный пьяный разгул. С полной  откровенностью, совершенно искренно, он называл себя разбойником и с иронией  относился к тем, которые по-модному величали себя ?экспроприаторами?. О  последнем преступлении, где запирательство не вело ни к чему, он рассказывал  подробно и охотно, на вопросы же о прошлом только скалил зубы и посвистывал:    

— Ищи ветра в поле!    

Когда ж очень приставали с расспросами, Цыганок принимал  серьёзный и достойный вид.    

— Мы все, орловские, проломленные головы, —  говорил он степенно и рассудительно. — Орёл да Кромы — первые воры.  Карачев да Ливны — всем ворам дивны. А Елец — так тот всем ворам отец. Что ж  тут толковать!    

Цыганком его прозвали за внешность и воровские ухватки. Был  он до странности черноволос, худощав, с пятнами жёлтого пригара на острых  татарских скулах; как-то по-лошадиному выворачивал белки глаз и вечно куда-то  торопился. Взгляд у него был короткий, но до жуткости прямой и полный  любопытства, и вещь, на которую он коротко взглянул, точно теряла что-то,  отдавала ему часть себя и становилась другою. Папиросу, на которую он взглянул,  так же неприятно и трудно было взять, как будто она уже побывала в чужом рту.  Какой-то вечный неугомон сидел в нем и то скручивал его, как жгут, то  разбрасывал его широким снопом извивающихся искр. И воду он пил чуть ли не  вёдрами, как лошадь.    

На все вопросы на суде он, вскакивая быстро, отвечал  коротко, твёрдо и даже как будто с удовольствием:    

— Верно!    

Иногда подчёркивал:    

— Вер-р-но!    

И совершенно неожиданно, когда речь шла о другом, вскочил и  попросил председателя:    

— Дозвольте засвистать!    

— Это зачем? — удивился тот.    

— А как они показывают, что я давал знак товарищам, то  вот. Очень интересно.    

Слегка недоумевая, председатель согласился. Цыганок быстро  вложил в рот четыре пальца, по два от каждой руки, свирепо выкатил глаза — и  мёртвый воздух судебной залы прорезал настоящий, дикий, разбойничий посвист, от  которого прядают и садятся на задние ноги оглушённые лошади и бледнеет невольно  человеческое лицо. И смертельная тоска того, кого убивают, и дикая радость  убийцы, и грозное предостережение, и зов и тьма осенней ненастной ночи, и  одиночество — все было в этом пронзительном и не человеческом и не зверином  вопле.    

Председатель что-то закричал, потом замахал на Цыганка  рукою, и тот послушно смолк. И, как артист, победоносно исполнивший трудную, но  всегда успешную арию, сел, вытер о халат мокрые пальцы и самодовольно оглядел  присутствующих.    

— Вот разбойник! — сказал один из судей, потирая  ухо.    

Но другой, с широкой русской бородою и татарскими, как у  Цыганка, глазами, мечтательно поглядел куда-то поверх Цыганка, улыбнулся и  возразил:    

— А ведь действительно интересно.    

И с спокойным сердцем, без жалости и без малейшего угрызения  совести судьи вынесли Цыганку смертный приговор.    

— Верно! — сказал Цыганок, когда приговор был  прочитан. — Во чистом поле да перекладинка. Верно!    

И, обратясь к конвойному, молодецки бросил:    

— Ну, идём, что ли, кислая шерсть. Да ружьё крепче  держи — отыму!    

Солдат сурово, с опаскою взглянул на него, переглянулся с  товарищем и пощупал замок у ружья. Другой сделал так же. И всю дорогу до тюрьмы  солдаты точно не шли, а летели по воздуху — так, поглощённые преступником, не чувствовали  они ни земли под ногами, ни времени, ни самих себя.    

До казни Мишке Цыганку, как и Янсону, пришлось провести в  тюрьме семнадцать дней. И все семнадцать дней пролетели для него так быстро,  как один — как одна неугасающая мысль о побеге, о воле и о жизни. Неугомон,  владевший Цыганком и теперь сдавленный стенами, и решётками, и мёртвым окном, в  которое ничего не видно, обратил всю свою ярость внутрь и жёг мысль Цыганка,  как разбросанный по доскам уголь. Точно в пьяном угаре, роились, сшибались и путались  яркие, но незаконченные образы, неслись мимо в неудержимом ослепительном вихре,  и все устремлялись к одному — к побегу, к воле, к жизни. То раздувая ноздри,  как лошадь, Цыганок по целым часам нюхал воздух — ему чудилось, что пахнет  коноплями и пожарным дымком, бесцветной и едкой гарью; то волчком крутился по  камере, быстро ощупывая стены, постукивая пальцем, примеряясь, точа взглядом  потолок, перепиливая решётки. Своею неугомонностью он измучил солдата,  наблюдавшего за ним в глазок, и уже несколько раз, в отчаянии, солдат грозил  стрелять; Цыганок грубо и насмешливо возражал, и только потому дело кончалось  мирно, что препирательство скоро переходило в простую, мужицкую,  неоскорбительную брань, при которой стрельба казалась нелепой и невозможной.    

Ночи свои Цыганок спал крепко, почти не шевелясь, в  неизменной, но живой неподвижности, как бездействующая временно пружина. Но,  вскочив, тотчас принимался вертеться, соображать, ощупывать. Руки у него  постоянно были сухие и горячие, но сердце иногда вдруг холодело: точно в грудь  клали кусок нетающего льду, от которого по всему телу разбегалась мелкая сухая  дрожь. И без того тёмный, в эти минуты Цыганок чернел, принимал оттенок  синеватого чугуна. И странная привычка у него появилась: точно объевшись  чего-то чрезмерно и невыносимо сладкого, он постоянно облизывал губы, чмокал и  с шипением, сквозь зубы, сплёвывал на пол набегающую слюну. И не договаривал  слов: так быстро бежали мысли, что язык не успевал догнать их.    

Однажды днём в сопровождении конвойного к нему вошёл старший  надзиратель. Покосился на заплёванный пол и угрюмо сказал:    

— Ишь запакостил!    

Цыганок быстро возразил:    

— Ты вот, жирная морда, всю землю запакостил, а я тебе  ничего. Зачем прилез?    

Все так же угрюмо надзиратель предложил ему стать палачом.  Цыганок оскалил зубы и захохотал.    

— Ай не находится? Ловко! Вот и повесь, поди, ха-ха! И  шея есть, и верёвка есть, а вешать-то некому. Ей-Богу, ловко!    

— Жив останешься зато.    

— Ну ещё бы: не мёртвый же я тебе вешать-то буду.  Сказал, дурак!    

— Так как же? Тебе-то все равно: так или этак.    

— А как у вас вешают? Небось втихомолку душат!    

— Нет, с музыкой, — огрызнулся надзиратель.    

— Ну и дурак. Конечно, надо с музыкой. Вот так! —  И он запел что-то залихватское.    

— Совсем ты, милый, порешился, — сказал  надзиратель. — Ну, так как же, говори толком.    

Цыганок оскалился:    

— Какой скорый! Ещё разок прийди, тогда скажу.    

И в хаос ярких, но незаконченных образов, угнетавших Цыганка  своею стремительностью, ворвался новый: как хорошо быть палачом в красной  рубахе. Он живо представлял себе площадь, залитую народом, высокий помост, и  как он, Цыганок, в красной рубахе разгуливает по нем с топориком. Солнце  освещает головы, весело поблёскивает на топорике, и так все весело и богато,  что даже тот, кому сейчас рубить голову, тоже улыбается. А за народом видны  телеги и морды лошадей — то мужики наехали из деревни; а дальше видно поле.    

— Ц-ах! — чмокал Цыганок, облизываясь, и сплёвывал  набегавшую слюну.    

И вдруг точно меховую шапку нахлобучили ему до самого рта:  становилось темно и душно, и куском нетающего льду делалось сердце, посылая  мелкую сухую дрожь.    

Ещё раза два заходил надзиратель, и, оскалив зубы, Цыганок  говорил:    

— Какой скорый. Ещё разок зайди.    

И наконец, мельком, в форточку, надзиратель крикнул:    

— Проворонил своё счастье, ворона! Другого нашли!    

— Ну и черт с тобой, вешай сам! — огрызнулся  Цыганок. И перестал мечтать о палачестве.    

Но под конец, чем ближе к казни, стремительность разорванных  образов становилась невыносимою. Цыганку уже хотелось остановиться, раскорячить  ноги и остановиться, но крутящийся поток уносил его, и ухватиться не за что  было: все плыло кругом. И уже стал беспокойным сон: появились новые, выпуклые,  тяжёлые, как деревянные, раскрашенные чурки, сновидения, ещё более  стремительные, чем мысли. Уже не поток это был, а бесконечное падение с  бесконечной горы, кружащийся полет через весь видимо красочный мир. На воле  Цыганок носил одни довольно франтовские усы, а в тюрьме у него отросла  короткая, чёрная, колючая борода, и это делало его страшным и сумасшедшим по  виду. Временами Цыганок действительно забывался и совершенно бессмысленно  кружился по камере, но все ещё ощупывал шершавые штукатуренные стены. И воду  пил, как лошадь.    

Как-то к вечеру, когда зажгли огонь, Цыганок стал на  четвереньки посреди камеры и завыл дрожащим волчьим воем. Был он как-то  особенно серьёзен при этом и выл так, будто делал важное и необходимое дело.  Набирал полную грудь воздуха и медленно выпускал его в продолжительном,  дрожащем вое; и внимательно, зажмурив глаза, прислушивался, как выходит. И  самая дрожь в голосе казалась несколько умышленною; и не кричал он бестолково,  а выводил тщательно каждую ноту в этом зверином вопле, полном несказанного  ужаса и скорби.    

Потом сразу оборвал вой и несколько минут, не поднимаясь с  четверенек, молчал. Вдруг тихонько, в землю, забормотал:    

— Голубчики, миленькие… Голубчики, миленькие,  пожалейте… Голубчики!.. Миленькие!..    

И тоже как будто прислушивался, как выходит. Скажет слово и  прислушивается.    

Потом вскочил — и целый час, не переводя духа, ругался  по-матерщине.    

— У, такие-сякие, туда-та-та-та! — орал он,  выворачивая налившиеся кровью глаза. — Вешать так вешать, а не то… У,  такие-сякие…    

И белый как мел солдат, плача от тоски, от ужаса, тыкал в  дверь дулом ружья и беспомощно кричал:    

— Застрелю! Ей-Богу, застрелю! Слышишь!    

Но стрелять не смел: в приговорённых к казни, если не было  настоящего бунта, никогда не стреляли. А Цыганок скрипел зубами, бранился и  плевал — его человеческий мозг, поставленный на чудовищно острую грань между  жизнью и смертью, распадался на части, как комок сухой и выветрившейся глины.    

Когда явились ночью в камеру, чтобы везти Цыганка на казнь,  он засуетился и как будто ожил. Во рту стало ещё слаще, и слюна набиралась  неудержимо, но щеки немного порозовели, и в глазах заискрилось прежнее, немного  дикое лукавство. Одеваясь, он спросил чиновника:    

— Кто будет вешать-то? Новый? Поди, ещё руку не набил.    

— Об этом вам нечего беспокоиться, — сухо ответил  чиновник.    

— Как же не беспокоиться, ваше благородие, вешать-то  будут меня, а не вас. Вы хоть мыла-то казённого на удавочку не пожалейте.    

— Хорошо, хорошо, прошу вас замолчать.    

— А то он у вас тут все мыло поел, — указал  Цыганок на надзирателя, — ишь как рожа-то лоснится.    

— Молчать!    

— Уж не пожалейте!    

Цыганок захохотал, но во рту становилось все слаще, и вдруг  как-то странно начали неметь ноги. Все же, выйдя на двор, он сумел крикнуть:    

— Карету графа Бенгальского!    

 «5. ПОЦЕЛУЙ — И МОЛЧИ»    

     

Приговор относительно пяти террористов был объявлен в  окончательной форме и в тот же день конфирмован. Осуждённым не сказали, когда  будет казнь, но по тому, как делалось обычно, они знали, что их повесят в эту  же ночь или, самое позднее, в следующую. И когда им предложили видеться на  следующий день, то есть в четверг, с родными, они поняли, что казнь будет в  пятницу на рассвете.    

У Тани Ковальчук близких родных не было, а те, что и были,  находились где-то в глуши, в Малороссии, и едва ли даже знали о суде и  предстоящей казни; у Муси и Вернера, как неизвестных, родных совсем не  предполагалось, и только двоим, Сергею Головину и Василию Каширину, предстояло  свидание с родителями. И оба они с ужасом и тоскою думали об этом свидании, но  не решились отказать старикам в последнем разговоре, в последнем поцелуе.    

Особенно мучился предстоящим свиданием Сергей Головин. Он  очень любил отца своего и мать, ещё совсем недавно виделся с ними и теперь был  в ужасе — что это будет такое. Самая казнь, во всей её чудовищной необычности,  в поражающем мозг безумии её, представлялась воображению легче и казалась не  такою страшною, как эти несколько минут, коротких и непонятных, стоящих как бы  вне времени, как бы вне самой жизни. Как смотреть, что думать, что говорить —  отказывался понять его человеческий мозг. Самое простое и обычное: взять за  руку, поцеловать, сказать: ?Здравствуй, отец?, — казалось непостижимо  ужасным в своей чудовищной, нечеловеческой, безумной лживости.    

После приговора осуждённых не посадили вместе, как  предполагала Ковальчук, а оставили каждого в своей одиночке; и все утро, до  одиннадцати часов, когда пришли родители, Сергей Головин шагал бешено по  камере, щипал бородку, морщился жалко и что-то ворчал. Иногда на всем ходу  останавливался, набирал полную грудь воздуха и отдувался, как человек, который  слишком долго пробыл под водою. Но так он был здоров, так крепко сидела в нем  молодая жизнь, что даже в эти минуты жесточайших страданий кровь играла под  кожей и окрашивала щеки, и светло и наивно голубели глаза.    

Произошло все, однако, гораздо лучше, чем ожидал Сергей.    

Первым вошёл в комнату, где происходило свидание, отец  Сергея, полковник в отставке, Николай Сергеевич Головин. Был он весь ровно  белый, лицо, борода, волосы и руки, как будто снежную статую обрядили в  человеческое платье; и все тот же был сюртучок, старенький, но хорошо  вычищенный, пахнущий бензином, с новенькими поперечными погонами; и вошёл он  твёрдо, парадно, крепкими, отчётливыми шагами. Протянул белую сухую руку и  громко сказал:    

— Здравствуй, Сергей!    

За ним мелко шагала мать и странно улыбалась. Но тоже пожала  руку и громко повторила:    

— Здравствуй, Сереженька!    

Поцеловала в губы — и молча села. Не бросилась, не  заплакала, не закричала, не сделала чего-то ужасного, чего ожидал  Сергей, — а поцеловала и молча села. И даже расправила дрожащими руками  чёрное шёлковое платье.    

Сергей не знал, что всю предыдущую ночь, затворившись в своём  кабинетике, полковник с напряжением всех своих сил обдумывал этот ритуал. ?Не  отягчить, а облегчить должны мы последнюю минуту нашему сыну?, — твёрдо  решил полковник и тщательно взвешивал каждую возможную фразу завтрашнего  разговора, каждое движение. Но иногда запутывался, терял и то, что успел  приготовить, и горько плакал в углу клеёнчатого дивана. А утром объяснил жене,  как нужно держать себя на свидании.    

— Главное, поцелуй — и молчи! — учил он. —  Потом можешь и говорить, несколько спустя, а когда поцелуешь, то молчи. Не  говори сразу после поцелуя, понимаешь? — а то скажешь не то, что следует.    

— Понимаю, Николай Сергеевич, — отвечала мать,  плача.    

— И не плачь. Избавь тебя Господи плакать! Да ты его  убьёшь, если плакать будешь, старуха!    

— А зачем же ты сам плачешь?    

— С вами заплачешь! Не должна плакать, слышишь?    

— Хорошо, Николай Сергеевич.    

На извозчике он хотел ещё раз повторить наставление, но  позабыл. И так и ехали они молча, согнувшись, оба седые и старые, и думали, а  город весело шумел: была масленая неделя и на улицах было шумно и людно.    

Сели. Полковник стал в приготовленной позе, заложив правую  руку за борт сюртука. Сергей посидел одно мгновение, встретил близко  морщинистое лицо матери и вскочил.    

— Посиди, Сереженька, — попросила мать.    

— Сядь, Сергей, — подтвердил отец.    

Помолчали. Мать странно улыбалась.    

— Как мы хлопотали за тебя, Сереженька.    

— Напрасно это, мамочка…    

Полковник твёрдо сказал:    

— Мы должны были сделать это, Сергей, чтобы ты не  думал, что родители оставили тебя.    

Опять помолчали. Было страшно произнести слово, как будто  каждое слово в языке потеряло своё значение и значило только одно: смерть.  Сергей посмотрел на чистенький, пахнущий бензином сюртучок отца и подумал:  ?Теперь денщика нет, значит, он сам его чистил. Как же это я раньше не замечал,  когда он чистит сюртук? Утром, должно быть?. И вдруг спросил:    

— А как сестра? Здорова?    

— Ниночка Ничего не знает, — поспешно ответила  мать.    

Но полковник строго остановил её:    

— Зачем лгать? Девочка прочла в газетах. Пусть Сергей  знает, что все… близкие его… в это время… думали и…    

Дальше он не сумел продолжать и остановился. Вдруг лицо  матери как-то сразу смялось, расплылось, заколыхалось, стало мокрым и диким.  Выцветшие глаза безумно таращились, дыхание делалось все чаще и короче и  громче.    

— Се… Сер… Се… Се…— повторяла она, не сдвигая  губ. — Се…    

— Мамочка!    

Полковник шагнул вперёд и, весь трясясь, каждой складкой  своего сюртука, каждою морщинкою лица, не понимая, как сам он ужасен в своей  мертвенной белизне, в своей вымученной отчаянной твёрдости, заговорил жене:    

— Молчи! Не мучь его! Не мучь! Не мучь! Ему умирать! Не  мучь!    

Испуганная, она уже молчала, а он все ещё сдержанно тряс  перед грудью сжатыми кулаками и твердил:    

— Не мучь!    

Потом отошёл назад, заложил за борт сюртука дрожащую руку и  громко, с выражением усиленного спокойствия, спросил белыми губами:    

— Когда?    

— Завтра утром, — такими же белыми губами ответил  Сергей.    

Мать смотрела вниз, жевала губами и как будто ничего не  слышала. И, продолжая жевать, точно выронила простые и странные слова:    

— Ниночка велела поцеловать тебя, Сереженька.    

— Поцелуй её от меня, — сказал Сергей.    

— Хорошо. Ещё Хвостовы тебе кланяются.    

— Какие Хвостовы? Ах, да!    

Полковник перебил:    

— Ну, надо идти. Поднимайся, мать, надо.    

Вдвоём они подняли ослабевшую мать.    

— Простись! — приказал полковник. —  Перекрести.    

Она сделала все, что ей говорили. Но, крестя и целуя сына  коротким поцелуем, она качала головою и твердила бессмысленно:    

— Нет, это не так. Нет, не так. Нет, нет. Как же я  потом? Как же я скажу? Нет, не так.    

— Прощай, Сергей! — сказал отец.    

Они пожали руки и крепко, но коротко поцеловались.    

— Ты…— начал Сергей.    

— Ну? — отрывисто спросил отец.    

— Нет, не так. Нет, нет. Как же я скажу? —  твердила мать, покачивая головою. Она уже опять успела сесть и вся  покачивалась.    

— Ты…— опять начал Сергей.    

Вдруг лицо его жалко, по-ребячьи сморщилось, и глаза сразу  залило слезами. Сквозь их искрящуюся грань он близко увидел белое лицо отца с  такими же глазами.    

— Ты, отец, благородный человек.    

— Что ты! Что ты! — испугался полковник.    

И вдруг, точно сломавшись, упал головою на плечо к сыну. Был  он когда-то выше Сергея, а теперь стал низеньким, и пушистая, сухая голова  беленьким комочком лежала на плече сына. И оба молча жадно целовали: Сергей    

— пушистые белые волосы, а он — арестантский халат.    

— А я? — вдруг сказал громкий голос.    

Оглянулись: мать стояла и, закинув голову, смотрела с  гневом, почти с ненавистью.    

— Что ты, мать? — крикнул полковник.    

— А я? — говорила она, качая головою, с безумной  выразительностью. — Вы целуетесь, а я? Мужчины, да? А я? А я?    

— Мамочка! — бросился к ней Сергей.    

Тут было то, о чем нельзя и не надо рассказывать.    

Последними словами полковника были:    

— Благословляю тебя на смерть, Серёжа. Умри храбро, как  офицер.    

И они ушли. Как-то ушли. Были, стояли, говорили — и вдруг  ушли. Вот здесь сидела мать, вот здесь стоял отец — и вдруг как-то ушли.  Вернувшись в камеру, Сергей лёг на койку, лицом к стене, чтобы укрыться от  солдат, и долго плакал. Потом устал от слез и крепко уснул.    

К Василию Каширину пришла только мать — отец, богатый  торговец, не пожелал прийти. Василий встретил старуху, шагая по комнате и дрожа  от холода, хотя было тепло и даже жарко. И разговор был короткий, тяжёлый.    

— Не стоило вам, мамаша, приходить. Только себя и меня  измучите.    

— Зачем ты это, Вася! Зачем ты это сделал! Господи!    

Старуха заплакала, утираясь кончиками чёрного шерстяного  платка. И с привычкою, которая была у него и его братьев, кричать на мать,  которая ничего не понимает, он остановился и, дрожа от холода, сердито  заговорил:    

— Ну вот! Так я и знал! Ведь вы же ничего не понимаете,  мамаша! Ничего!    

— Ну, ну, хорошо. Что тебе — холодно?    

— Холодно…— отрезал Василий и опять зашагал, искоса,  сердито глядя на мать.    

— Может, простудился?    

— Ах, мамаша, какая тут простуда, когда…    

И безнадёжно махнул рукою. Старуха хотела сказать: ?А наш-то  с понедельника велел блины ставить?, — но испугалась и заголосила:    

— Говорила я ему: ведь сын ведь, пойди, дай отпущение.  Нет, упёрся, старый козёл…    

— Ну его к черту! Какой он мне отец! Как был всю жизнь  мерзавцем, так и остался.    

— Васенька, это про отца-то! — Старуха вся  укоризненно вытянулась.    

— Про отца.    

— Про родного отца!    

— Какой он мне родной отец.    

Было дико и нелепо. Впереди стояла смерть, а тут вырастало  что-то маленькое, пустое, ненужное, и слова трещали, как пустая скорлупа орехов  под ногою. И, почти плача — от тоски, от того вечного непонимания, которое  стеною всю жизнь стояло между ним и близкими и теперь, в последний предсмертный  час, дико таращило свои маленькие глупые глаза, Василий закричал:    

— Да поймите же вы, что меня вешать будут! Вешать!  Понимаете или нет? Вешать!    

— А ты бы не трогал людей, тебя бы…— кричала старуха.    

— Господи! Да что же это! Ведь этого даже у зверей не  бывает. Сын я вам или нет?    

Он заплакал и сел в угол. Заплакала и старуха в своём углу.  Бессильные хоть на мгновение слиться в чувстве любви и противопоставить его  ужасу грядущей смерти, плакали они холодными, не согревающими сердца слезами  одиночества. Мать сказала:    

— Ты вот говоришь, мать я тебе или нет, упрекаешь. А я  за эти дни совсем поседела, старухой стала. А ты говоришь, упрекаешь.    

— Ну хорошо, хорошо, мамаша. Простите. Идти вам надо.  Братьев там поцелуйте.    

— Разве я не мать? Разве мне не жалко?    

Наконец ушла. Плакала горько, утираясь кончиками платка, не  видела дороги. И чем дальше отходила от тюрьмы, тем горючее лились слезы. Пошла  назад к тюрьме, потом заблудилась дико в городе, где родилась, выросла,  состарилась. Забрела в какой-то пустынный садик с несколькими старыми,  обломанными деревьями и села на мокрой оттаявшей лавочке. И вдруг поняла: его  завтра будут вешать.    

Старуха вскочила, хотела бежать, но вдруг крепко закружилась  голова, и она упала. Ледяная дорожка обмокла, была скользкая, и старуха никак  не могла подняться: вертелась, приподнималась на локтях и коленях и снова  валилась на бок. Чёрный платок сполз с головы, открыв на затылке лысинку среди  грязно-седых волос; и почему-то чудилось ей, что она пирует на свадьбе: женят  сына, и она выпила вина и захмелела сильно.    

— Не могу. Ей-же-Богу, не могу! — отказывалась  она, мотая головою, и ползала по ледяному мокрому насту, а ей все лили вино,  все лили.    

И уже больно становилось сердцу от пьяного смеха, от  угощений, от дикого пляса, — а ей все лили вино. Все лили.    

 «6. ЧАСЫ БЕГУТ»    

     

В крепости, где сидели осуждённые террористы, находилась колокольня  с старинными часами. Каждый час, каждые полчаса, каждую четверть часы  вызванивали что-то тягучее, что-то печальное, медленно тающее в высоте, как  отдалённый и жалобный клик перелётных птиц. Днём эта странная и печальная  музыка терялась в шуме города, большой и людной улицы, проходившей возле  крепости. Гудели трамваи, чокали копыта лошадей, далеко вперёд кричали  покачивающиеся автомобили; на масленицу из окрестностей города понаехали  особенные масленичные извозчики-крестьяне, и бубенцы на шее их малорослых  лошадёнок наполняли воздух жужжанием. И говор стоял: немного пьяный, весёлый  масленичный говор; и так шла к разноголосице молодая весенняя оттепель, мутные  лужи на панели, вдруг почерневшие деревья сквера. С моря широкими, влажными  порывами дул тёплый ветер: казалось, глазами можно было видеть, как в дружном  полёте уносятся в безбрежную свободную даль крохотные, свежие частички воздуха  и смеются, летя.    

Ночью улица затихала в одиноком свете больших электрических  солнц. И тогда огромная крепость, в плоских стенах которой не было ни одного  огонька, уходила в мрак и тишину, чертою молчания, неподвижности и тьмы  отделяла себя от вечно живого, движущегося города. И тогда слышен становился  бой часов; чуждая земле, медленно и печально рождалась и гасла в высоте  странная мелодия. Снова рождалась, обманывая ухо, звенела жалобно и тихо —  обрывалась    

— снова звенела. Как большие, прозрачные, стеклянные  капли, с неведомой высоты падали в металлическую, тихо звенящую чашу часы и  минуты. Или перелётные птицы летели.    

В камеры, где сидели по одному осуждённые, и днём и ночью  приносился только один этот звон. Сквозь крышу, сквозь толщу каменных стен  проникал он, колебля тишину, — уходил незаметно, чтобы снова, так же  незаметно, прийти. Иногда о нем забывали и не слышали его; иногда с отчаянием  ждали его, живя от звона и до звона, уже не доверяя тишине. Только для важных  преступников была предназначена тюрьма, особенные в ней были правила, суровые,  твёрдые и жёсткие, как угол крепостной стены; и если в жестокости есть благородство,  то была благородна глухая, мёртвая, торжественно немая тишина, ловящая шорохи и  лёгкое дыхание.    

И в этой торжественной тишине, колеблемой печальным звоном  убегающих минут, отделённые от всего живого, пять человек, две женщины и трое  мужчин, ожидали наступления ночи, рассвета и казни, и каждый по-своему  готовился к ней.    

     

«7. СМЕРТИ НЕТ»    

     

Как во всю жизнь свою Таня Ковальчук думала только о других  и никогда о себе, так и теперь только за других мучилась она и тосковала  сильно. Смерть она представляла себе постольку, поскольку предстоит она, как  нечто мучительное, для Серёжи Головина, для Myси, для других, — её же  самой она как бы не касалась совсем.    

И, вознаграждая себя за вынужденную твёрдость на суде, она  целыми часами плакала, как умеют плакать старые женщины, знавшие много горя,  или молодые, но очень жалостливые, очень добрые люди. И предположение о том,  что у Серёжи может не оказаться табаку, а Вернер, может быть, лишён своего  привычного крепкого чаю, и это ещё вдобавок к тому, что они должны умереть,  мучило её, пожалуй, не меньше, чем самая мысль о казни. Казнь — это что-то  неизбежное и даже постороннее, о чем и думать не стоит, а если у человека в  тюрьме, да ещё перед казнью, нет табаку, это совсем невыносимо. Вспоминала,  перебирала милые подробности совместного житья и замирала от страха, воображая  встречу Сергея с родителями.    

И особенною жалостью жалела она Мусю. Уже давно ей казалось,  что Муся любит Вернера, и, хотя это была совершенная неправда, все же мечтала  для них обоих о чем-то хорошем и светлом. На свободе Муся носила серебряное  колечко, на котором был изображён череп, кость и терновый венец вокруг них; и  часто, с болью, смотрела Таня Ковальчук на это кольцо, как на символ  обречённости, и то шутя, то серьёзно упрашивала Мусю снять его.    

— Подари его мне, — упрашивала она.    

— Нет, Танечка, не подарю. А у тебя скоро на пальце  другое кольцо будет.    

Почему-то, в свою очередь, о ней думали, что она непременно  и в скором времени должна выйти замуж, и это обижало её, — никакого мужа  она не хотела. И, вспоминая эти полушутливые разговоры свои с Мусей и то, что  Муся теперь действительно обречена, она задыхалась от слез, от материнской  жалости. И всякий раз, как били часы, поднимала заплаканное лицо и  прислушивалась, — как там, в тех камерах, принимают этот тягучий,  настойчивый зов смерти.    

А Муся была счастлива.    

Заложив за спину руки в большом, не по росту, арестантском  халате, делающем её странно похожей на мужчину, на мальчика-подростка,  одевшегося в чужое платье, она шагала ровно и неутомимо. Рукава халата были ей  длинны, и она отвернула их, и тонкие, почти детские, исхудалые руки выходили из  широких отверстий, как стебли цветка из отверстия грубого, грязного кувшина.  Тонкую белую шею шерстила и натирала жёсткая материя, и изредка движением обеих  рук Муся высвобождала горло и осторожно нащупывала пальцем то место, где  краснела и саднила раздражённая кожа.    

Муся шагала — и оправдывалась перед людьми, волнуясь и  краснея. И оправдывалась она в том, что её, молоденькую, незначительную,  сделавшую так мало и совсем не героиню, подвергнут той самой почётной и  прекрасной смерти, какою умирали до неё настоящие герои и мученики. С  непоколебимой верой в людскую доброту, в сочувствие, в любовь она представляла  себе, как теперь волнуются из-за неё люди, как мучатся, как жалеют, — и ей  было совестно до красноты. Точно, умирая на виселице, она совершала какую-то  огромную неловкость.    

Она уже просила при последнем свидании своего защитника,  чтобы он достал ей яду, но вдруг спохватилась: а если он и другие подумают, что  это она из рисовки или из трусости, и вместо того, чтобы умереть скромно и  незаметно, наделает шуму ещё больше? И торопливо добавила:    

— Нет, впрочем, не надо.    

И теперь она хотела только одного: объяснить людям и  доказать им точно, что она не героиня, что умирать вовсе не страшно и чтобы о  ней не жалели и не заботились. Объяснить им, что она вовсе не виновата в том,  что её, молоденькую, незначительную, подвергают такой смерти и поднимают из-за  неё столько шуму.    

Как человек, которого действительно обвиняют, Муся искала  оправданий, пыталась найти хоть что-нибудь, что возвысило бы её жертву, придало  бы ей настоящую цену. Рассуждала:    

— Конечно, я молоденькая и могла бы ещё долго жить. Но…    

И, как меркнет свеча в блеске взошедшего солнца, тусклой и  тёмной казалась молодость и жизнь перед тем великим и лучезарным, что должно  озарить её скромную голову. Нет оправдания.    

Но, быть может, то особенное, что она носит в душе —  безграничная любовь, безграничная готовность к подвигу, безграничное  пренебрежение к себе? Ведь она действительно не виновата, что ей не дали  сделать всего, что она могла и хотела, — убили её на пороге храма, у  подножия жертвенника.    

Но если это так, если человек ценен не только по тому, что  он сделал, а и по тому, что он хотел сделать, — тогда… тогда она достойна  мученического венца.    

?Неужели? — думает Муся стыдливо. — Неужели я  достойна? Достойна того, чтобы обо мне плакали люди, волновались, обо мне,  такой маленькой и незначительной??    

И несказанная радость охватывает её. Нет ни сомнений, ни  колебаний, она принята в лоно, она правомерно вступает в ряды тех светлых, что  извека через костёр, пытки и казни идут к высокому небу. Ясный мир и покой и  безбрежное, тихо сияющее счастье. Точно отошла она уже от земли и приблизилась  к неведомому солнцу правды и жизни и бесплотно парит в его свете.    

?И это — смерть. Какая же это смерть?? — думает Муся  блаженно.    

И если бы собрались к ней в камеру со всего света учёные,  философы и палачи, разложили перед нею книги, скальпели, топоры и петли и стали  доказывать, что смерть существует, что человек умирает и убивается, что  бессмертия нет, — они только удивили бы её. Как бессмертия нет, когда уже  сейчас она бессмертна? О каком же ещё бессмертии, о какой ещё смерти можно  говорить, когда уже сейчас она мертва и бессмертна, жива в смерти, как была  жива в жизни?    

И если бы к ней в камеру, наполняя её зловонием, внесли гроб  с её собственным разлагающимся телом и сказали:    

— Смотри! Это ты!    

Она посмотрела бы и ответила:    

— Нет. Это не я.    

И когда её стали бы убеждать, пугая зловещим видом  Разложения, что это она, — она! — Муся ответила бы с улыбкой:    

— Нет. Это вы думаете, что это — я, но это — не я. Я  та, с которой вы говорите, как же я могу быть этим?    

— Но ты умрёшь и станешь этим.    

— Нет, я не умру.    

— Тебя казнят. Вот петля.    

— Меня казнят, но я не умру. Как могу я умереть, когда  уже сейчас я — бессмертна?    

И отступили бы учёные, философы и палачи, говоря с  содроганием:    

— Не касайтесь этого места. Это место — свято.    

О чем ещё думала Муся? О многом думала она — ибо нить жизни  не обрывалась для неё смертью и плелась спокойно и ровно. Думала о товарищах —  и о тех далёких, что с тоскою и болью переживают их казнь, и о тех близких, что  вместе взойдут на эшафот. Удивлялась Василию, чего он так испугался, — он  всегда был очень храбр и даже мог шутить со смертью. Так, ещё утром во вторник,  когда они надевали с Василием на пояса разрывные снаряды, которые через  несколько часов должны были взорвать их самих, у Тани Ковальчук руки дрожали от  волнения и её пришлось отстранить, а Василий шутил, паясничал, вертелся, был  так неосторожен даже, что Вернер строго сказал:    

— Не нужно фамильярничать со смертью.    

Чего же теперь он испугался? Но так чужд душе Муси был этот  непонятный страх, что скоро она перестала думать о нем и разыскивать  причину, — вдруг отчаянно захотелось увидеть Серёжу Головина и о чем-то  посмеяться с ним. Подумала — и ещё отчаяннее захотелось увидеть Вернера и в  чем-то убедить его. И, представляя, что Вернер ходит рядом с нею своею чёткой,  размеренной, вбивающей каблуки в землю походкой, Муся говорила ему:    

— Нет, Вернер, голубчик, это все пустяки, это совсем не  важно, убил ты NN или нет. Ты умный, но ты точно в свои шахматы играешь: взять  одну фигуру, взять другую, тогда и выиграно. Здесь важно, Вернер, что мы сами  готовы умереть. Понимаешь? Ведь эти господа что думают? Что нет ничего страшнее  смерти. Сами выдумали смерть, сами её боятся и нас пугают. Мне бы даже так  хотелось: выйти одной перед целым полком солдат и начать стрелять в них из  браунинга. Пусть я одна, а их тысячи, и я никого не убью. Это-то и важно, что  их тысячи. Когда тысячи убивают одного, то, значит, победил этот один. Это  правда, Вернер, голубчик.    

Но и это было так ясно, что не хотелось доказывать  дальше, — Вернер теперь и сам понял, наверное. А может, и просто не  хотелось её мысли останавливаться на одном — как легко парящей птице, которой  видимы безбрежные горизонты, которой доступны весь простор, вся глубина, вся  радость ласкающей и нежной синевы. Звонили часы непрестанно, колебля глухую  тишину; и в этот гармоничный, отдалённо прекрасный звук вливались мысли и тоже  начинали звенеть; и музыкою становились плавно скользящие образы. Словно тихою  тёмною ночью ехала куда-то Муся по широкой и ровной дороге, и покачивались  мягкие рессоры, и бубенцы звенели. Отошли все тревоги и волнения, растворилось  во тьме усталое тело, и радостно-усталая мысль спокойно творила яркие образы,  упивалась их красками и тихим покоем. Вспомнила Муся трех товарищей своих,  повешенных недавно, и лица их были ясны, и радостны, и близки — ближе тех уже,  что в жизни. Так утром радостно думает человек о доме своих друзей, куда войдёт  он вечером с приветом на смеющихся устах.    

Очень устала Муся ходить. Прилегла осторожно на койку и  продолжала грезить с легко закрытыми глазами. Звонили часы непрестанно, колебля  немую тишину, и в их звенящих берегах тихо плыли светлые поющие образы. Муся  думала:    

?Неужели это смерть? Боже мой, как она прекрасна! Или это  жизнь? Не знаю, не знаю. Буду смотреть и слушать?.    

Уже давно, с первых дней заключения, начал фантазировать её  слух. Очень музыкальный, он обострялся тишиною и на фоне её из скудных крупиц  действительности, с её шагами часовых в коридоре, звоном часов, шелестом ветра  на железной крыше, скрипом фонаря, творил целые музыкальные картины. Сперва  Муся боялась их, отгоняла от себя, как болезненные галлюцинации, потом поняла,  что сама она здорова и никакой болезни тут нет, — и стала отдаваться им  спокойно.    

И теперь — вдруг совершенно ясно и отчётливо она услыхала  звуки военной музыки. В изумлении она открыла глаза, приподняла голову — за  окном стояла ночь, и часы звонили. ?Опять, значит!? — подумала она  спокойно и закрыла глаза. И как только закрыла, музыка заиграла снова. Ясно  слышно, как из-за угла здания, справа, выходят солдаты, целый полк, и проходят  мимо окна. Ноги равномерно отбивают такт по мёрзлой земле: раз-два!  раз-два! — слышно даже, как поскрипывает иногда кожа на сапоге, вдруг  оскользается и тут же выправляется чья-то нога. И музыка ближе: совершенно  незнакомый, но очень громкий и бодрый праздничный марш. Очевидно, в крепости  какой-то праздник.    

Вот оркестр прравнялся с окном, и вся камера полна весёлых,  ритмичных, дружно-разноголосых звуков. Одна труба, большая, медная, резко  фальшивит, то запаздывает, то смешно забегает вперёд — Муся видит солдатика с  этой трубой, его старательную физиономию, и смеётся.    

Все удаляется. Замирают шаги: раз-два! раз-два! Издалека  музыка ещё красивее и веселее. Ещё раз-другой громко и фальшиво-радостно  вскрикивает медным голосом труба, и все гаснет. И снова на колокольне  вызванивают часы, медленно, печально, еле-еле колебля тишину.    

?Ушли!? — думает Муся с лёгкой грустью. Ей жаль ушедших  звуков, таких весёлых и смешных; жаль даже ушедших солдатиков, потому что эти  старательные, с медными трубами, с поскрипывающими сапогами совсем иные, совсем  не те, в кого хотела бы она стрелять из браунинга.    

— Ну, ещё! — просит она ласково. И приходят ещё.  Склоняются над нею, окружают её прозрачным облаком и поднимают вверх, туда, где  несутся перелётные птицы и кричат, как герольды. Направо, налево, вверх и вниз  — кричат, как герольды. Зовут, оповещают, далеко возвещают о полёте своём.  Широко машут крылами, и тьма их держит, как держит их и свет; и на выпуклых  грудях, разрезающих воздух, отсвечивает снизу голубым сияющий город. Все ровнее  бьётся сердце, все спокойнее и тише дыхание Муси. Она засыпает. Лицо устало и  бледно; под глазами круги, и так тонки девичьи исхудалые руки, — а на  устах улыбка. Завтра, когда будет всходить солнце, это человеческое лицо  исказится нечеловеческой гримасой, зальётся густою кровью мозг и вылезут из  орбит остекленевшие глаза, — но сегодня она спит тихо и улыбается в  великом бессмертии своём.    

Заснула Муся.    

А в тюрьме идёт своя жизнь, глухая и чуткая, слепая и  зоркая, как сама вечная тревога. Где-то ходят. Где-то шепчут. Где-то звякнуло  ружьё. Кажется, кто-то крикнул. А может быть, и никто не кричал — просто  чудится от тишины.    

Вот бесшумно отпала форточка в двери — в тёмном отверстии  показывается тёмное усатое лицо. Долго и удивлённо таращит на Мусю глаза — и  пропадает бесшумно, как явилось.    

Звонят и поют куранты — долго, мучительно. Точно на высокую  гору ползут к полуночи усталые часы, и все труднее и тяжелее подъем.  Обрываются, скользят, летят со стоном вниз — и вновь мучительно ползут к своей  чёрной вершине.    

Где-то ходят. Где-то шепчут. И уже впрягают коней в чёрные  без фонарей кареты.    

 «8. ЕСТЬ И СМЕРТЬ, ЕСТЬ  И ЖИЗНЬ»    

     

О смерти Сергей Головин никогда не думал, как о чем-то  постороннем и его совершенно не касающемся. Он был крепкий, здоровый, весёлый  юноша, одарённый той спокойной и ясной жизнерадостностью, при которой всякая  дурная, вредная для жизни мысль или чувство быстро и бесследно исчезают в  организме. Как быстро заживали у него всякие порезы, раны и уколы, так и все  тягостное, ранящее душу, немедленно выталкивалось наружу и уходило. И во всякое  дело или даже забаву, была ли то фотография, велосипед или приготовление к  террористическому акту, он вносил ту же спокойную и жизнерадостную серьёзность:  все в жизни весело, все в жизни важно, все нужно делать хорошо.    

И все он делал хорошо: великолепно управлялся с парусом,  стрелял из револьвера прекрасно; был крепок в дружбе, как и в любви, и  фанатически верил в ?честное слово?. Свои смеялись над ним, что если сыщик,  рожа, заведомый шпион даст ему честное слово, что он не сыщик, — Сергей  поверит ему и пожмёт товарищески руку. Один был недостаток: был уверен, что  поёт хорошо, тогда как слуху не имел ни малейшего, пел отвратительно и  фальшивил даже в революционных песнях; и обижался, когда смеялись.    

— Или вы все ослы, или я осел, — говорил он  серьёзно и обиженно. И так же серьёзно, подумав, все решали:    

— Ты осел, по голосу слышно.    

Но за недостаток этот, как иногда бывает с хорошими людьми,  его любили, пожалуй, даже больше, чем за достоинства.    

Смерти он настолько не боялся и настолько не думал о ней,  что в роковое утро, перед уходом из квартиры Тани Ковальчук, он один, как  следует, с аппетитом, позавтракал: выпил два стакана чаю, наполовину  разбавленного молоком, и съел целую пятикопеечную булку. Потом посмотрел с  грустью на нетронутый хлеб Вернера и сказал:    

— А ты что же не ешь? Ешь, подкрепиться надо.    

— Не хочется.    

— Ну так я съем. Ладно?    

— Ну и аппетит же у тебя, Серёжа.    

Вместо ответа Сергей с набитым ртом, глухо и фальшиво запел:    

Вихри враждебные веют над нами…    

После ареста он было загрустил: сделано нехорошо,  провалились, но подумал: ?Есть теперь другое, что нужно сделать хорошо, —  умереть?, — и развеселился. И как ни странно, со второго же утра в  крепости начал заниматься гимнастикой по необыкновенно рациональной системе  какого-то немца Мюллера, которой увлекался: разделся голый и, к тревожному  удивлению наблюдавшего часового, аккуратно проделал все предписанные  восемнадцать упражнений. И то, что часовой наблюдал и, видимо, удивлялся, было  ему приятно, как пропагандисту мюллеровской системы; и хотя знал, что ответа не  получит, все же сказал торчащему в окошечке глазу:    

— Хорошо, брат, укрепляет. Вот бы у вас в полку ввести  что надо, — крикнул он убеждающе и кротко, чтобы не испугать, не  подозревая, что солдат считает его просто сумасшедшим.    

Страх смерти начал являться к нему постепенно и как-то  толчками: точно возьмёт кто и снизу, изо всей силы, подтолкнёт сердце кулаком.  Скорее больно, чем страшно. Потом ощущение забудется — и через несколько часов  явится снова, и с каждым разом становится оно все продолжительнее и сильнее. И  уже ясно начинает принимать мутные очертания какого-то большого и даже  невыносимого страха.    

?Неужели я боюсь? — подумал Сергей с удивлением. —  Вот ещё глупости!?    

Боялся не он — боялось его молодое, крепкое, сильное тело,  которое не удавалось обмануть ни гимнастикой немца Мюллера, ни холодными  обтираниями. И чем крепче, чем свежее оно становилось после холодной воды, тем  острее и невыносимее делались ощущения мгновенного страха. И именно в те  минуты, когда на воле он ощущал особый подъем жизнерадостности и силы, утром,  после крепкого сна и физических упражнений, — тут появлялся этот острый,  как бы чужой страх. Он заметил это и подумал:    

?Глупо, брат Сергей. Чтобы оно умерло легче, его надо  ослабить, а не укреплять. Глупо!?    

И бросил гимнастику и обтирания. А солдату в объяснение и в  оправдание крикнул:    

— Ты не смотри, что я бросил. Штука, брат, хорошая.  Только для тех, кого вешать, не годится, а для всех других очень хорошо.    

И действительно, стало как будто легче. Попробовал также  поменьше есть, чтобы ослабеть ещё, но, несмотря на отсутствие чистого воздуха и  упражнений, аппетит был очень велик, трудно было сладить, съедал все, что  приносили. Тогда начал делать так: ещё не принимаясь за еду, выливал половину  горячего в ушат; и это как будто помогло: появилась тупая сонливость, истома.    

— Я тебе покажу! — грозил он телу, а сам с  грустью, нежно водил рукою по вялым, обмякшим мускулам.    

Но скоро тело привыкло и к этому режиму, и страх смерти  появился снова, — правда, не такой острый, не такой огневый, но ещё более  нудный, похожий на тошноту. ?Это оттого, что тянут долго, — подумал  Сергей, — хорошо бы все это время, до казни, проспать?, — и старался  как можно дольше спать. Вначале удавалось, но потом, оттого ли, что переспал  он, или по другой причине, появилась бессонница. И с нею пришли острые, зоркие  мысли, а с ними и тоска о жизни.    

?Разве я её, дьявола, боюсь? — думал он о  смерти. — Это мне жизни жалко. Великолепная вещь, что бы там ни говорили  пессимисты. А что если пессимиста повесить? Ах, жалко жизни, очень жалко. И  зачем борода у меня выросла? Не росла, не росла, а то вдруг выросла. И зачем??    

Покачивал головою грустно и вздыхал продолжительными  тяжёлыми вздохами. Молчание — и продолжительный, глубокий вздох; опять короткое  молчание — и снова ещё более продолжительный, тяжёлый вздох.    

Так было до суда и до последнего страшного свидания со  стариками. Когда он проснулся в камере с ясным сознанием, что с жизнью все  покончено, что впереди только несколько часов ожидания в пустоте и смерть, —  стало как-то странно. Точно его оголили всего, как-то необыкновенно оголили —  не только одежду с него сняли, но отодрали от него солнце, воздух, шум и свет,  поступки и речи. Смерти ещё нет, но нет уже и жизни, а есть что-то новое,  поразительно непонятное, и не то совсем лишённое смысла, не то имеющее смысл,  но такой глубокий, таинственный и нечеловеческий, что открыть его невозможно.    

— Фу-ты, черт! — мучительно удивлялся  Сергей. — Да что же это такое? Да где же это я? Я… какой я?    

Оглядел всего себя, внимательно, с интересом, начиная от  больших арестантских туфель, кончая животом, на котором оттопыривался халат.  Прошёлся по камере, растопырив руки и продолжая оглядывать себя, как женщина в  новом платье, которое ей длинно. Повертел головою — вертится. И это, несколько  страшное почему-то, есть он, Сергей Головин, и этого — не будет. И все  сделалось странно.    

Попробовал ходить по камере — странно, что ходит. Попробовал  сидеть — странно, что сидит. Попробовал выпить воды — странно, что пьёт, что  глотает, что держит кружку, что есть пальцы, и эти пальцы дрожат. Поперхнулся,  закашлялся и, кашляя, думал: ?Как это странно, я кашляю?.    

?Да что я, с ума, что ли, схожу! — подумал Сергей,  холодея. — Этого ещё недоставало, чтобы черт их побрал!?    

Потёр лоб рукою, но и это было странно. И тогда, не дыша, на  целые, казалось, часы он замер в неподвижности, гася всякую мысль, удерживая  громкое дыхание, избегая всякого движения — ибо всякая мысль было безумие,  всякое движение было безумие. Времени не стало, как бы в пространство  превратилось оно, прозрачное, безвоздушное, в огромную площадь, на которой все,  и земля, и жизнь, и люди; и все это видимо одним взглядом, все до самого конца,  до загадочного обрыва — смерти. И не в том было мучение, что видна смерть, а в  том, что сразу видны и жизнь и смерть. Святотатственною рукою была отдёрнута  завеса, сызвека скрывающая тайну жизни и тайну смерти, и они перестали быть  тайной, — но не сделались они и понятными, как истина, начертанная на  неведомом языке. Не было таких понятий в его человеческом мозгу, не было таких  слов на его человеческом языке, которые могли бы охватить увиденное. И слова:  ?мне страшно? — звучали в нем только потому, что не было иного слова, не  существовало и не могло существовать понятия, соответствующего этому новому,  нечеловеческому состоянию. Так было бы с человеком, если бы он, оставаясь в  пределах человеческого разумения, опыта и чувств, вдруг увидел самого  Бога, — увидел и не понял бы, хотя бы и знал, что это называется Бог, и  содрогнулся бы неслыханными муками неслыханного непонимания.    

— Вот тебе и Мюллер! — вдруг громко, с  чрезвычайной убедительностью произнёс он и качнул головою. И с тем неожиданным  переломом в чувстве, на который так способна человеческая душа, весело и  искренно захохотал. — Ах ты, Мюллер! Ах ты, мой милый Мюллер! Ах ты, мой  распрекрасный немец! И все-таки    

— ты прав, Мюллер, а я, брат Мюллер, осел.    

Быстро несколько раз прошёлся по камере и к новому,  величайшему удивлению наблюдавшего в глазок солдата — быстро разделся догола и  весело, с крайней старательностью проделал все восемнадцать упражнений;  вытягивал и растягивал своё молодое, несколько похудевшее тело, приседал,  вдыхал и выдыхал воздух, становясь на носки, выбрасывал ноги и руки. И после  каждого упражнения говорил с удовольствием:    

— Вот это так! Вот это настоящее, брат Мюллер!    

Щеки его раскраснелись, из пор выступили капельки горячего,  приятного пота, и сердце стучало крепко и ровно.    

— Дело в том, Мюллер,-рассуждал Сергей, выпячивая грудь  так, что ясно обрисовались ребра под тонкой натянутой кожей, — дело в том,  Мюллер, что есть ещё девятнадцатое упражнение — подвешивание за шею в  неподвижном положении. И это называется казнь. Понимаешь, Мюллер? Берут живого  человека, скажем — Сергея Головина, пеленают его, как куклу, и вешают за шею,  пока не умрёт. Глупо это, Мюллер, но ничего не поделаешь — приходится.    

Перегнулся на правый бок и повторил:    

— Приходится, брат Мюллер.    

 «9. УЖАСНОЕ  ОДИНОЧЕСТВО»    

     

Под тот же звон часов, отделённый от Сергея и Муси  несколькими пустыми камерами, но одинокий столь тяжко, как если бы во всей  вселенной существовал он один, в ужасе и тоске оканчивал свою жизнь несчастный  Василий Каширин.    

Потный, с прилипшей к телу мокрой рубахой, распустившимися,  прежде курчавыми волосами, он судорожно и безнадёжно метался по камере, как  человек, у которого нестерпимая зубная боль. Присаживался, вновь бегал,  прижимался лбом к стене, останавливался и что-то разыскивал глазами — словно  искал лекарства. Он так изменился, что как будто имелись у него два разных  лица, и прежнее, молодое ушло куда-то, а на место его стало новое, страшное,  пришедшее из темноты.    

К нему страх смерти пришёл сразу и овладел им безраздельно и  властно. Ещё утром, идя на явную смерть, он фамильярничал с нею, а уже к  вечеру, заключённый в одиночную камеру, был закружен и захлестнут волною  бешеного страха. Пока он сам, своею волею, шёл на опасность и смерть, пока свою  смерть, хотя бы и страшную по виду, он держал в собственных руках, ему было  легко и весело даже: в чувстве безбрежной свободы, смелого и твёрдого утверждения  своей дерзкой и бесстрашной воли бесследно утопал маленький, сморщенный, словно  старушечий стра-. шок. Опоясанный адской машиной, он сам как бы превратился в  адскую машину, включил в себя жестокий разум динамита, присвоил себе его  огненную смертоносную мощь. И, идя по улице, среди суетливых, будничных,  озабоченных своими делами людей, торопливо спасающихся от извозчичьих лошадей и  трамвая, он казался себе пришлецом из иного, неведомого мира, где не знают ни  смерти, ни страха. И вдруг сразу резкая, дикая, ошеломляющая перемена. Он уже  не идёт, куда хочет, а его везут, — куда хотят. Он уже не выбирает места,  а его сажают в каменную клетку и запирают на ключ, как вещь. Он уже не может  выбрать свободно: жизнь или смерть, как все люди, а его непременно и неизбежно  умертвят. За мгновение бывший воплощением воли, жизни и силы, он становится  жалким образом единственного в мире бессилия, превращается в животное,  ожидающее бойни, в глухую и безгласную вещь, которую можно переставлять, жечь,  ломать. Что бы он ни говорил, слов его не послушают, а если станет кричать, то  заткнут рот тряпкой, и будет ли он сам передвигать ногами, его отведут и  повесят; и станет ли он сопротивляться, барахтаться, ляжет наземь — его осилят,  поднимут, свяжут и связанного поднесут к виселице. И то, что эту машинную  работу над ним исполнят люди, такие же, как и он, придаёт им новый,  необыкновенный и зловещий вид: не то призраков, чего-то притворяющегося,  явившегося только нарочно, не то механических кукол на пружине: берут, хватают,  ведут, вешают, дёргают за ноги. Обрезают верёвку, кладут, везут, закапывают.    

И с первого же дня тюрьмы люди и жизнь превратились для него  в непостижимо ужасный мир призраков и механи-ческих кукол. Почти обезумев от  ужаса, он старался представить, что люди имеют язык и говорят, и не мог —  казались немыми; старался вспомнить их речь, смысл слов, которые они  употребляют при сношениях, — и не мог. Рты раскрываются, что-то звучит,  потом они расходятся, передвигая ноги, и нет ничего.    

Так чувствовал бы себя человек, если бы ночью, когда он в  доме один, все вещи ожили, задвигались и приобрели над ним, человеком,  неограниченную власть. Вдруг стали бы его судить: шкап, стул, письменный стол и  диван. Он бы кричал и метался, умолял, звал на помощь, а они что-то говорили бы  по-своему между собою, потом повели его вешать: шкап, стул, письменный стол и  диван. И смотрели бы на это остальные вещи.    

И все стало казаться игрушечным Василию Каширину,  присуждённому к смертной казни через повешение: его камера, дверь с глазком,  звон заведённых часов, аккуратно вылепленная крепость, и особенно та  механическая кукла с ружьём, которая стучит ногами по коридору, и те другие,  которые, пугая, заглядывают к нему в окошечко и молча подают еду. И то, что он  испытывал, не было ужасом перед смертью; скорее смерти он даже хотел: во всей  извечной загадочности и непонятности своей она была доступнее разуму, чем этот  так дико и фантастично превратившийся мир. Более того: смерть как бы  уничтожалась совершенно в этом безумном мире призраков и кукол, теряла свой  великий и загадочный смысл, становилась также чем-то механическим и только  поэтому страшным. Берут, хватают, ведут, вешают, дёргают за ноги. Обрезают  верёвку, кладут, везут, закапывают.    

Исчез из мира человек.    

На суде близость товарищей привела Каширина в себя, и он  снова, на мгновение, увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на  человеческом языке, слушают и как будто понимают. Но уже на свидании с матерью  он, с ужасом человека, который начинает сходить с ума и понимает это,  почувствовал ярко, что эта старая женщина в чёрном платочке — просто искусно  сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: ?па-па?, ?мама?, но  только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал:    

?Господи! Да ведь это же кукла. Кукла матери. А вот та кукла  солдата, а там, дома, кукла отца, а вот это кукла Василия Каширина?.    

Казалось, ещё немного и он услышит где-то треск механизма,  поскрипывание несмазанных колёс. Когда мать заплакала, на один миг снова  мелькнуло что-то человеческое, но при первых же её словах исчезло, и стало  любопытно и ужасно смотреть, что из глаз куклы течёт вода.    

Потом, в своей камере, когда ужас стал невыносим, Василий  Каширин попробовал молиться. От всего того, чем под видом религии была окружена  его юношеская жизнь в отцовском купеческом доме, остался один противный,  горький и раздражающий осадок, и веры не было. Но когда-то, быть может, в  раннем ещё детстве, он услыхал три слова, и они поразили его трепетным  волнением и потом на всю жизнь остались обвеянными тихой поэзией. Эти слова  были: ?Всех скорбящих радость?.    

Случалось, в тяжёлые минуты он шепнёт про себя, без молитвы,  без определённого сознания: ?Всех скорбящих радость? — и вдруг станет  легче и захочется пойти к кому-то милому и жаловаться тихо:    

— Наша жизнь… да разве это жизнь! Эх, милая вы моя, да  разве это жизнь!    

А потом вдруг и смешно станет, и захочется кучерявить  волосы, выкинуть колено, подставить грудь под чьи-то удары: на, бей!    

Никому, даже самым близким товарищам, он не говорил о своей  ?всех скорбящих радости? и даже сам как будто не знал о ней — так глубоко  крылась она в душе его. И вспоминал не часто, с осторожностью.    

И теперь, когда ужас неразрешимой, воочию представшей тайны  с головою покрыл его, как вода в половодье прибрежную лозиночку, он захотел молиться.  Хотел стать на колени, но стыдно сделалось перед солдатом, и, сложив руки у  груди, тихо прошептал:    

— Всех скорбящих радость!    

И с тоскою, выговаривая умильно, повторил:    

— Всех скорбящих радость, прийди ко мне, поддержи  Ваську Каширина.    

Давно ещё, когда он был на первом курсе университета и  покучивал ещё, до знакомства с Вернером и вступления в общество, он называл  себя хвастливо и жалко ?Васькой Кашириным? — теперь почему-то захотелось  назваться так же. Но мертво и неотзывчиво прозвучали слова:    

— Всех скорбящих радость!    

Всколыхнулось что-то. Будто проплыл в отдалении чей-то тихий  и скорбный образ и тихо погас, не озарив предсмертной тьмы. Били заведённые  часы на колокольне. Застучал чем-то, шашкой, не то ружьём, солдат в коридоре и  продолжительно, с переходами, зевнул.    

— Всех скорбящих радость! И ты молчишь! И ты ничего не  хочешь сказать Ваське Каширину?    

Улыбался умильно и ждал. Но было пусто и в душе и вокруг. И  не возвращался тихий и скорбный образ. Вспоминались ненужно и мучительно  восковые горящие свечи, поп в рясе, нарисованная на стене икона, и как отец,  сгибаясь и разгибаясь, молится и кладёт поклоны, а сам смотрит исподлобья,  молится ли Васька, не занялся ли баловством. И стало ещё страшнее, чем до  молитвы.    

Исчезло все.    

Безумие тяжко наползало. Сознание погасло, как потухающий  разбросанный костёр, холодело, как труп только что скончавшегося человека, у  которого тепло ещё в сердце, а ноги и руки уже окоченели. Ещё раз, кроваво  вспыхнув, сказала угасающая мысль, что он, Васька Каширин, может здесь сойти с  ума, испытать муки, для которых нет названия, дойти до такого предела боли и  страданий, до каких не доходило ещё ни одно живое существо; что он может биться  головою о стену, выколоть себе пальцем глаза, говорить и кричать, что ему  угодно, уверять со слезами, что больше выносить он не может, — и ничего.  Будет ничего.    

И ничего наступило. Ноги, у которых своё сознание и своя  жизнь, продолжали ходить и носить дрожащее мокрое тело. Руки, у которых своё  сознание, тщетно пытались запахнуть расходящийся на груди халат и согреть  дрожащее мокрое тело. Тело дрожало и зябло. Глаза смотрели. И это был почти что  покой.    

Но был ещё момент дикого ужаса. Это когда вошли люди. Он  даже не подумал, что это значит — пора ехать на казнь, а просто увидел людей и  испугался, почти по-детски.    

— Я не буду! Я не буду! — шептал он неслышно  помертвевшими губами и тихо отодвигался в глубь камеры, как в детстве, когда  поднимал руку отец.    

— Надо ехать.    

Говорят, ходят вокруг, что-то подают. Закрыл глаза,  покачался — и тяжело начал собираться. Должно быть, сознание стало  возвращаться: вдруг попросил у чиновника папиросу. И тот любезно раскрыл  серебряный с декадентским рисунком портсигар.    

 «10. СТЕНЫ ПАДАЮТ»    

     

Неизвестный, по прозвищу Вернер, был человек, уставший от  жизни и от борьбы. Было время, когда он очень сильно любил жизнь, наслаждался  театром, литературой, общением с людьми; одарённый прекрасной памятью и твёрдой  волей, изучил в совершенстве несколько европейских языков, мог свободно  выдавать себя за немца, француза или англичанина. По-немецки он говорил обычно  с баварским акцентом, но мог, при желании, говорить, как настоящий,  прирождённый берлинец. Любил хорошо одеваться, имел прекрасные манеры и один из  всей своей братии, без риска быть узнанным, смел появляться на великосветских  балах.    

Но уже давно, невидимо для товарищей, в душе его зрело  тёмное презрение к людям; и отчаяние там было, и тяжёлая, почти смертельная  усталость. По природе своей скорее математик, чем поэт, он не знал до сих пор  вдохновения и экстаза и минутами чувствовал себя как безумец, который ищет  квадратуру круга в лужах человеческой крови. Тот враг, с которым он ежедневно  боролся, не мог внушить ему уважения к себе; это была частая сеть глупости,  предательства и лжи, грязных плевков, гнусных обманов. Последнее, что навсегда,  казалось, уничтожило в нем желание жить, — было убийство провокатора,  совершенное им по поручению организации. Убил спокойно, а когда увидел это  мёртвое, лживое, но теперь спокойное и все же жалкое человеческое лицо — вдруг  перестал уважать себя и своё дело. Не то чтобы почувствовал раскаяние, а просто  вдруг перестал ценить себя, стал для себя самого неинтересным, неважным,  скучно-посторонним. Но из организации, как человек единой, нерасщепленной воли,  не ушёл и внешне остался тот же — только в глазах залегло что-то холодное и  жуткое. И никому ничего не сказал.    

Обладал он и ещё одним редким свойством: как есть люди,  которые никогда не знали головной боли, так он не знал, что такое страх. И  когда другие боялись, относился к этому без осуждения, но и без особенного  сочувствия, как к довольно распространённой болезни, которою сам, однако, ни  разу не хворал. Товарищей своих, особенно Васю Каширина, он жалел; но это была  холодная, почти официальная жалость, которой не чужды были, вероятно, и некоторые  из судей.    

Вернер понимал, что казнь не есть просто смерть, а что-то  другое, — но во всяком случае решил встретить её спокойно, как нечто  постороннее: жить до конца так, как будто ничего не произошло и не произойдёт.  Только этим он мог выразить высшее презрение к казни и сохранить последнюю,  неотторжимую свободу духа. И на суде — и этому, пожалуй, не поверили бы даже  товарищи, хорошо знавшие его холодное бесстрашие и надменность, — он думал  не о смерти и не о жизни: он сосредоточенно, с глубочайшей и спокойной  внимательностью, разыгрывал трудную шахматную партию. Превосходный игрок в  шахматы, он с первого дня заключения начал эту партию и продолжал  безостановочно. И приговор, присуждавший его к смертной казни через повешение,  не сдвинул ни одной фигуры на невидимой доске.    

Даже то, что партии кончить ему, видимо, не придётся, не  остановило его; и утро последнего дня, который оставался ему на земле, он начал  с того, что исправил один вчерашний не совсем удачный ход. Сжав опущенные руки  между колен, он долго сидел в неподвижности; потом встал и начал ходить,  размышляя. Походка у него была особенная: он несколько клонил вперёд верхнюю  часть туловища и крепко и чётко бил землю каблуками — даже на сухой земле его  шаги оставляли глубокий и приметный след. Тихо, одним дыханием, он насвистывал  несложную итальянскую арийку, — это помогало думать.    

Но дело в этот раз шло почему-то плохо. С неприятным  чувством, что он совершил какую-то крупную, даже грубую ошибку, он несколько  раз возвращался назад и проверял игру почти сначала. Ошибки не находилось, но  чувство совершенной ошибки не только не уходило, а становилось все сильнее и  досаднее. И вдруг явилась неожиданная и обидная мысль: не в том ли ошибка, что  игрою в шахматы он хочет отвлечь своё внимание от казни и оградиться от того  страха смерти, который будто бы неизбежен для осуждённого?    

— Нет, зачем же! — отвечал он холодно и спокойно  закрыл невидимую доску. И с той же сосредоточенной внимательностью, с какою  играл, будто отвечая на строгом экзамене, постарался дать отчёт в ужасе и  безвыходности своего положения: осмотрев камеру, стараясь не пропустить ничего,  сосчитал часы, что остаются до казни, нарисовал себе приблизительную и довольно  точную картину самой казни и пожал плечами.    

— Ну? — ответил он кому-то полувопросом. —  Вот и все. Где же страх?    

Страха действительно не было. И не только не было страха, но  нарастало что-то как бы противоположное ему — чувство смутной, но огромной и  смелой радости. И ошибка, все ещё не найденная, уже не вызывала ни досады, ни  раздражения, а также говорила громко о чем-то хорошем и неожиданном, словно  счёл он умершим близкого дорогого друга, а друг этот оказался жив и невредим и  смеётся.    

Вернер снова пожал плечами и попробовал свой пульс: сердце  билось учащённо, но крепко и ровно, с особенной звонкой силой. Ещё раз  внимательно, как новичок, впервые попавший в тюрьму, оглядел стены, запоры,  привинченный к полу стул и подумал:    

?Отчего мне так легко, радостно и свободно? Именно свободно.  Подумаю о завтрашней казни — и как будто её нет. Посмотрю на стены — как будто  нет и стен. И так свободно, словно я не в тюрьме, а только что вышел из  какой-то тюрьмы, в которой сидел всю жизнь. Что это??    

Начинали дрожать руки — невиданное для Вернера явление. Все  яростнее билась мысль. Словно огненные языки вспыхивали в голове — наружу хотел  пробиться огонь и осветить широко ещё ночную, ещё тёмную даль. И вот пробился  он наружу, и засияла широко озарённая даль.    

Исчезла мутная усталость, томившая Вернера два последние  года, и отпала от сердца мёртвая, холодная, тяжёлая змея с закрытыми глазами и  мертвенно сомкнутым ртом — перед лицом смерти возвращалась, играя, прекрасная  юность. И это было больше, чем прекрасная юность. С тем удивительным  просветлением духа, которое в редкие минуты осеняет человека и поднимает его на  высочайшие вершины созерцания, Вернер вдруг увидел и жизнь и смерть и поразился  великолепием невиданного зрелища. Словно шёл по узкому, как лезвие ножа,  высочайшему горному хребту и на одну сторону видел жизнь, а на другую видел  смерть, как два сверкающих, глубоких, прекрасных моря, сливающихся на горизонте  в один безграничный широкий простор.    

— Что это! Какое божественное зрелище! — медленно  сказал он, привставая невольно и выпрямляясь, как в присутствии высшего  существа. И, уничтожая стены, пространство и время стремительностью  всепроникающего взора, он широко взглянул куда-то в глубь покидаемой жизни.    

И новою предстала жизнь. Он не пытался, как прежде,  запечатлеть словами увиденное, да и не было таких слов на все ещё бедном, все  ещё скудном человеческом языке. То маленькое, грязное и злое, что будило в нем  презрение к людям и порою вызывало даже отвращение к виду человеческого лица,  исчезло совершенно: так для человека, поднявшегося на воздушном шаре, исчезают  сор и грязь тесных улиц покинутого городка, и красотою становится безобразное.    

Бессознательным движением Вернер шагнул к столу и опёрся на  него правой рукою. Гордый и властный от природы, никогда ещё не принимал он  такой гордой, свободной и властной позы, не поворачивал шеи так, не глядел  так, — ибо никогда ещё не был свободен и властен, как здесь, в тюрьме, на  расстоянии нескольких часов от казни и смерти.    

И новыми предстали люди, по-новому милыми и прелестными  показались они его просветлённому взору. Паря над временем, он увидел ясно, как  молодо человечество, ещё вчера только зверем завывавшее в лесах; и то, что  казалось ужасным в людях, непростительным и гадким, вдруг стало милым, —  как мило в ребёнке его неумение ходить походкою взрослого, его бессвязный  лепет, блистающий искрами гениальности, его смешные промахи, ошибки и жестокие  ушибы.    

— Милые вы мои! — вдруг неожиданно улыбнулся  Вернер и сразу потерял всю внушительность своей позы, снова стал арестантом,  которому и тесно, и неудобно взаперти, и скучно немного от надоевшего пытливого  глаза, торчащего в плоскости двери. И странно: почти внезапно он позабыл то,  что увидел только что так выпукло и ясно; и ещё страннее, — даже и  вспомнить не пытался. Просто сел поудобнее, без обычной сухости в положении  тела, и с чужой, не вернеровской, слабой и нежной улыбкой оглядел стены и  решётки. Произошло ещё новое, чего никогда не бывало с Вернером: вдруг  заплакал.    

— Милые товарищи мои! — шептал он и плакал  горько. — Милые товарищи мои!    

Какими тайными путями пришёл он от чувства гордой и  безграничной свободы к этой нежной и страстной жалости? Он не знал и не думал  об этом. И жалел ли он их, своих милых товарищей, или что-то другое, ещё более  высокое и страстное таили в себе его слезы, — не знало и этого его вдруг  воскресшее, зазеленевшее сердце. Плакал и шептал:    

— Милые товарищи мои! Милые вы, товарищи мои!    

В этом горько плачущем и сквозь слезы улыбающемся человеке  никто не признал бы холодного и надменного, усталого и дерзкого Вернера — ни  судьи, ни товарищи, ни он сам.    

 «11. ИХ ВЕЗУТ»    

     

Перед тем как рассаживать осуждённых по каретам, их всех  пятерых собрали в большой холодной комнате со сводчатым потолком, похожей на  канцелярию, где больше не работают, или на пустую приёмную. И позволили  разговаривать между собою.    

Но только Таня Ковальчук сразу воспользовалась позволением.  Остальные молча и крепко пожали руки, холодные, как лёд, и горячие, как  огонь, — и молча, стараясь не глядеть друг на друга, столпились неловкой  рассеянной кучкой. Теперь, когда они были вместе, они как бы совестились того,  что каждый из них испытал в одиночестве; и глядеть боялись, чтобы не увидеть и  не показать того нового, особенного, немножко стыдного, что каждый чувствовал  или подозревал за собою.    

Но раз, другой взглянули, улыбнулись и сразу почувствовали  себя непринуждённо и просто, как прежде: никакой перемены не произошло, а если  и произошло что-то, то так ровно легло на всех, что для каждого в отдельности  стало незаметно. Все говорили и двигались странно: порывисто, толчками, или  слишком медленно, или же слишком быстро; иногда захлёбывались словами и  многократно повторяли их, иногда же не договаривали начатой фразы или считали  её сказанной — не замечали этого. Все щурились и с любопытством, не узнавая,  рассматривали обыкновенные вещи, как люди, которые ходили в очках и вдруг сняли  их; все часто и резко оборачивались назад, точно все время из-за спины их  кто-то окликал и что-то показывал. Но не замечали они и этого. У Муси и Тани  Ковальчук щеки и уши горели; Сергей вначале был несколько бледен, но скоро  оправился и стал такой, как всегда.    

И только на Василия обратили внимание. Даже среди них он был  необыкновенен и страшен. Вернер всколыхнулся и тихо сказал Мусе с нежным  беспокойством:    

— Что это, Мусечка? Неужели он того, а? Что? Надо к  нему.    

Василий откуда-то издали, точно не узнавая, посмотрел на  Вернера и опустил глаза.    

— Вася, что это у тебя с волосами, а? Да ты что?  Ничего, брат, ничего, ничего, сейчас кончится. Надо держаться, надо, надо.