1 2 3 4 
Господину  Савари, члену Академии наук    

     

I. ТАЛИСМАН    

     

В конце  октября 1829 года один молодой человек вошел в Пале-Руаяль, как раз к тому времени,  когда открываются игорные дома, согласно закону, охраняющему права страсти, подлежащей  обложению по самой своей сущности. Не колеблясь, он поднялся по лестнице  притона, на котором значился номер «36».    

– Не  угодно ли вам отдать шляпу? – сурово крикнул ему мертвенно бледный  старикашка, который примостился где-то в тени за барьером, а тут вдруг поднялся  и выставил напоказ мерзкую свою физиономию.    

Когда вы  входите в игорный дом, то закон прежде всего отнимает у вас шляпу. Быть может,  это своего рода евангельская притча, предупреждение, ниспосланное небом, или,  скорее, особый вид адского договора, требующего от нас некоего залога? Быть  может, хотят заставить вас относиться с почтением к тем, кто вас обыграет? Быть  может, полиция, проникающая во все общественные клоаки, желает узнать фамилию  вашего шляпника или же вашу собственную, если вы написали ее на подкладке  шляпы? А может быть, наконец, намереваются снять мерку с вашего черепа, чтобы  потом составить поучительные статистические таблицы умственных способностей  игроков? На этот счет администрация хранит полное молчание. Но имейте в виду,  что, как только вы делаете первый шаг по направлению к зеленому полю, шляпа вам  уже не принадлежит, точно так же, как и сами вы себе не принадлежите: вы во  власти игры и вы сами, и ваше богатство, и ваша шляпа, и трость, и плащ. А при  выходе игра возвращает вам то, что вы сдали на хранение, – то есть  убийственной, овеществленной эпиграммой докажет вам, что кое-что она вам  все-таки оставляет. Впрочем, если у вас новый головной убор, тогда урок, смысл  которого в том, что игроку следует завести особый костюм, станет вам в  копеечку.    

Недоумение,  изобразившееся на лице молодого человека при получении номерка в обмен на  шляпу, поля которой, по счастью, были слегка потерты, указывало на его  неопытность; старикашка, вероятно с юных лет погрязший в кипучих наслаждениях  азарта, окинул его тусклым, безучастным взглядом, в котором философ различил бы  убожество больницы, скитания банкротов, вереницу утопленников, бессрочную  каторгу, ссылку на Гуасакоалько[1].    

Испитое  и бескровное его лицо, свидетельствовавшее о том, что питается он теперь исключительно  желатинными супами Дарсе[2],  являло собой бледный образ страсти, упрощенной до предела. Глубокие морщины  говорили о постоянных мучениях; должно быть, весь свой скудный заработок он  проигрывал в день получки. Подобно тем клячам, на которых уже не действуют  удары бича, он не вздрогнул бы ни при каких обстоятельствах, он оставался  бесчувственным к глухим стонам проигравшихся, к их немым проклятиям, к их  отупелым взглядам. То было воплощение игры. Если бы молодой человек пригляделся  к этому унылому церберу, быть может, он подумал бы: «Ничего, кроме колоды карт,  нет в его сердце! „ Но он не послушался этого олицетворенного совета,  поставленного здесь, разумеется, самим провидением, подобно тому, как оно же  сообщает нечто отвратительное прихожей любого притона. Он решительными шагами  вошел в залу, где звон золота околдовывал и ослеплял душу, объятую алчностью.  Вероятно, молодого человека толкала сюда самая логичная из всех красноречивых  фраз Жан-Жака Руссо, печальный смысл которой, думается, таков: «Да, я допускаю,  что человек может пойти играть, но лишь тогда, когда между собою и смертью он  видит лишь свое последнее экю“.    

По  вечерам поэзия игорных домов пошловата, но ей обеспечен успех, так же как и  кровавой драме. Залы полнятся зрителями и игроками, неимущими старичками, что  приплелись сюда погреться, лицами, взволнованными оргией, которая началась с  вина и вот-вот закончится в Сене. Страсть здесь представлена в изобилии, но все  же чрезмерное количество актеров мешает вам смотреть демону игры прямо в лицо.  По вечерам это настоящий концерт, причем орет вся труппа и каждый инструмент  оркестра выводит свою фразу. Вы увидите здесь множество почтенных людей,  которые пришли сюда за развлечениями и оплачивают их так же, как одни платят за  интересный спектакль или за лакомство, а другие, купив по дешевке где-нибудь в  мансарде продажные ласки, расплачиваются за них потом целых три месяца жгучими  сожалениями. Но поймете ли вы, до какой степени одержим азартом человек,  нетерпеливо ожидающий открытия притона? Между игроком вечерним и утренним такая  же разница, как между беспечным супругом и любовником, томящимся под окном  своей красавицы.    

Только  утром вы встретите в игорном доме трепетную страсть и нужду во всей ее страшной  наготе. Вот когда вы можете полюбоваться на настоящего игрока, на игрока,  который не ел, не спал, не жил, не думал, – так жестоко истерзан он бичом  неудач, уносивших постоянно удваиваемые его ставки, так он исстрадался,  измученный зудом нетерпения: когда же, наконец, выпадет «трант э карант»[3]? В этот  проклятый час вы заметите глаза, спокойствие которых пугает, заметите лица,  которые вас ужасают, взгляды, которые как будто приподнимают карты и пожирают  их.    

Итак,  игорные дома прекрасны только при начале игры. В Испании есть бой быков. В Риме  были гладиаторы, а Париж гордится своим Пале-Руаялем, где раззадоривающая  рулетка дает вам насладиться захватывающей картиной, в которой кровь течет  потоками и не грозит, однако, замочить ноги зрителей, сидящих а партере.  Постарайтесь бросить беглый взгляд на эту арену, войдите!.. Что за убожество!  На стенах, оклеенных обоями, засаленными в рост человека, нет ничего, что могло  бы освежить душу. Нет даже гвоздя, который облегчил бы самоубийство. Паркет обшаркан,  запачкан. Середину зала занимает овальный стол. Он покрыт сукном, истертым  золотыми монетами, а вокруг тесно стоят стулья – самые простые стулья с  плетеными соломенными сиденьями, и это ясно изобличает странное безразличие к  роскоши у людей, которые приходят сюда на свою погибель, ради богатства и  роскоши. Подобные противоречия обнаруживаются в человеке всякий раз, когда в  душе с силой борются страсти.    

Влюбленный  хочет нарядить свою возлюбленную в шелка, облечь ее в мягкие ткани Востока, а  чаще всего обладает ею на убогой постели. Честолюбец, мечтая о высшей власти,  пресмыкается в грязи раболепства. Торговец дышит сырым, нездоровым воздухом в  своей лавчонке, чтобы воздвигнуть обширный особняк, откуда его сын, наследник  скороспелого богатства, будет изгнан, проиграв тяжбу против родного брата. Да, наконец,  существует ли что-нибудь менее приятное, чем дом наслаждений? Страшное дело!  Вечно борясь с самим собой, теряя надежды перед лицом нагрянувших бед и  спасаясь от бед надеждами на будущее, человек во всех своих поступках проявляет  свойственные ему непоследовательность и слабость. Здесь, на земле, ничто не  осуществляется полностью, кроме несчастья.    

Когда  молодой человек вошел в залу, там было уже несколько игроков. Три плешивых старика,  развалясь, сидели вокруг зеленого поля; их лица, похожие на гипсовые маски,  бесстрастные, как у дипломатов, изобличали души пресыщенные, сердца, давно уже  разучившиеся трепетать даже в том случае, если ставится на карту  неприкосновенное имение жены. Молодой черноволосый итальянец, с оливковым  цветом лица, спокойно облокотился на край стола и, казалось, прислушивался к  тем тайным предчувствиям, которые кричат игроку роковые слова: «Да! – Нет!  « От этого южного лица веяло золотом и огнем.    

Семь или  восемь зрителей стояли, выстроившись в ряд, как на галерке, и ожидали представления,  которое им сулила прихоть судьбы, лица актеров, передвижение денег и лопаточек.  Эти праздные люди были молчаливы, неподвижны, внимательны, как толпа,  собравшаяся на Гревской площади, когда палач отрубает кому-нибудь голову.  Высокий худой господин в потертом фраке держал в одной руке записную книжку, а  в другой – булавку, намереваясь отмечать, сколько раз выпадет красное и черное.  То был один из современных Танталов, живущих в стороне от наслаждений своего  века, один из скупцов, играющих на воображаемую ставку, нечто вроде рассудительного  сумасшедшего, который в дни бедствий тешит себя несбыточной мечтою, который обращается  с пороком и опасностью так же, как молодые священники – с причастием, когда  служат раннюю обедню. Напротив игрока поместились пройдохи, изучившие все шансы  игры, похожие на бывалых каторжников, которых не испугаешь галерами, явившиеся  сюда, чтобы рискнуть тремя ставками и в случае выигрыша, составлявшего  единственную статью их дохода, сейчас же уйти. Два старых лакея равнодушно ходили  взад и вперед, скрестив руки, и по временам поглядывали из окон в сад, точно  для того, чтобы вместо вывески показать прохожим плоские свои лица. Кассир и  банкомет только что бросили на понтеров тусклый, убийственный взгляд и  сдавленным голосом произнесли: «Ставьте! «, когда молодой человек отворил  дверь. Молчание стало словно еще глубже, головы с любопытством повернулись к  новому посетителю. Неслыханное дело! При появлении незнакомца отупевшие  старики, окаменелые лакеи, зрители, даже фанатик-итальянец – решительно все  испытали какое-то ужасное чувство. Надо быть очень несчастным, чтобы возбудить  жалость, очень слабым, чтобы вызвать симпатию, очень мрачным с виду, чтобы  дрогнули сердца в этой зале, где скорбь всегда молчалива, где горе весело и  отчаяние благопристойно. Так вот именно все эти свойства и породили то новое  ощущение, которое расшевелило оледеневшие души, когда вошел молодой человек. Но  разве палачи не роняли порою слез на белокурые девичьи головы, которые они  должны были отсечь по сигналу, данному Революцией?    

С  первого же взгляда игроки прочли на лице новичка какую-то страшную тайну; в его  тонких чертах сквозила грустная мысль, выражение юного лица свидетельствовало о  тщетных усилиях, о тысяче обманутых надежд! Мрачная бесстрастность самоубийцы  легла на его чело матовой и болезненной бледностью, в углах рта легкими  складками обрисовалась горькая улыбка, и все лицо выражало такую покорность,  что на него было больно смотреть. Некая скрытая гениальность сверкала в глубине  этих глаз, затуманенных, быть может, усталостью от наслаждений. Не разгул ли  отметил нечистым своим клеймом это благородное лицо, прежде чистое и сияющее, а  теперь уже помятое? Доктора, вероятно, приписали бы этот лихорадочный румянец и  темные круги под глазами пороку сердца или грудной болезни, тогда как поэты  пожелали бы увидеть в этих знаках приметы самозабвенного служения науке, следы  бессонных ночей, проведенных при свете рабочей лампы. Но страсть более  смертоносная, чем болезнь, и болезнь более безжалостная, чем умственный труд и  гениальность, искажали черты этого молодого лица, сокращали эти подвижные  мускулы, утомляли сердце, которого едва лишь коснулись оргии, труд и болезнь.  Когда на каторге появляется знаменитый преступник, заключенные встречают его  почтительно, – так и в этом притоне демоны в образе человеческом,  испытанные в страданиях, приветствовали неслыханную скорбь, глубокую рану  которой измерял их взор; по величию молчаливой иронии незнакомца, по нищенской  изысканности его одежды они признали в нем одного из своих владык.    

На  молодом человеке был отличный фрак, но галстук слишком вплотную прилегал к  жилету, так что едва ли под ним имелось белье. Его руки, изящные, как у  женщины, были сомнительной чистоты, – ведь он уже два дня ходил без  перчаток. Если банкомет и даже лакеи вздрогнули, так это оттого, что очарование  невинности еще цвело в хрупком и стройном его теле, в волосах, белокурых и  редких, вьющихся от природы. Судя по чертам лица, ему было лет двадцать пять, а  порочность его казалась случайной. Свежесть юности еще сопротивлялась  опустошениям неутоленного сладострастия. Во всем его существе боролись мрак и  свет, небытие и жизнь, и, может быть, именно поэтому он производил впечатление  чего-то обаятельного и вместе с тем ужасного. Молодой человек появился здесь,  словно ангел, лишенный сияния, сбившийся с пути. И все эти заслуженные  наставники в порочных и позорных страстях почувствовали к нему сострадание – подобно  беззубой старухе, проникшейся жалостью к красавице девушке, которая вступила на  путь разврата, – и готовы были крикнуть новичку: «Уйдите отсюда! « А он  прошел прямо к столу, остановился, не задумываясь, бросил на сукно золотую  монету, и она покатилась на черное: потом, как все сильные люди, презирающие  скряжническую нерешительность, он взглянул на банкомета вызывающе и вместе с  тем спокойно. Ход этот возбудил такой интерес, что старики ставки не сделали;  однако итальянец с фанатизмом страсти ухватился за увлекавшую его мысль и поставил  все свое золото против ставки незнакомца. Кассир забыл произнести обычные  фразы, которые с течением времени превратились у него в хриплый и невнятный  крик: «Ставьте! « – «Ставка принята! « – «Больше не принимаю! « Банкомет снял  карты, и, казалось, даже он, автомат, безучастный к проигрышу и выигрышу,  устроитель этих мрачных увеселений, желал новичку успеха. Зрители все как один  готовы были видеть развязку драмы в судьбе этой золотой монеты, последнюю сцену  благородной жизни; их глаза, прикованные к роковым листкам картона, горели, но,  несмотря на все внимание, с которым они следили то за молодым человеком, то за  картами, они не могли заметить и признака волнения на его холодном и покорном  лице.    

– Красная;  черная, пасс, – официальным тоном объявил банкомет.    

Что-то  вроде глухого хрипа вырвалось из груди итальянца, когда он увидел, как один за  другим падают на сукно сложенные банковые билеты, которые ему бросал кассир. А  молодой человек только тогда постиг свою гибель, когда лопаточка протянулась за  его последним наполеондором. Слоновая кость тихо стукнулась о монету, и золотой  с быстротою стрелы докатился до кучки золота, лежавшего перед кассой.  Незнакомец медленно опустил веки, губы его побелели, но он тут же открыл глаза  снова; точно кораллы заалели его губы, он стал похож на англичанина, для которого  в жизни не существует тайн, и исчез, не пожелав вымаливать себе сочувствие тем  душераздирающим взглядом, который часто бросают на зрителей игроки, впавшие в  отчаяние. Сколько событий произошло на протяжении одной секунды, и как иногда  много значит один удар игральных костей!    

– Это  был, конечно, последний его заряд, – сказал, улыбнувшись, крупье после  минутного молчания и, держа золотую монету двумя пальцами, показал ее  присутствующим, – Шальная голова! Он, чего доброго, бросится в реку, –  отозвался один из завсегдатаев, оглядев игроков, которые все были знакомы между  собой.    

– Да  уж! – воскликнул лакей, беря щепотку табаку.    

– Вот  нам бы последовать примеру этого господина! – сказал старик своим  товарищам, показывая на итальянца.    

Все  оглянулись на счастливого игрока, который дрожащими руками пересчитывал  банковые билеты.    

– Какой-то  голос, – сказал он, – шептал мне на ухо: «Расчетливая игра одержит  верх над отчаянием молодого человека».    

– Разве  это игрок? – вставил кассир. – Игрок разделил бы свои деньги на три  ставки, чтобы увеличить шансы.    

Проигравшийся  незнакомец, уходя, позабыл о шляпе, но старый сторожевой пес, заметивший жалкое  ее состояние, молча подал ему это отрепье; молодой человек машинально возвратил  номерок и спустился по лестнице, насвистывая «Di tanti palpiti» («Что за  трепет» (итал.) – слова арии из оперы Россини к «Танкред») так тихо, что сам  едва мог расслышать эту чудесную мелодию.    

Вскоре  он очутился под аркадами Пале-Руаяля, прошел до улицы Сент-Оноре и, свернув в  сад Тюильри, нерешительным шагом пересек его. Он шел точно в пустыне; его  толкали встречные, но он их не видел; сквозь уличный шум он слышал один только  голос – голос смерти; он оцепенел, погрузившись в раздумье, похожее на то, в  какое впадают преступники, когда их везут от Дворца правосудия на Гревскую  площадь, к эшафоту, красному от крови, что лилась на него с 1793 года.    

Есть  что-то великое и ужасное в самоубийстве. Для большинства людей падение не  страшно, как для детей, которые падают с такой малой высоты, что не ушибаются,  но когда разбился великий человек, то это значит, что он упал с большой высоты,  что он поднялся до небес и узрел некий недоступный рай.    

Беспощадными  должны быть те ураганы, что заставляют просить душевного покоя у пистолетного  дула. Сколько молодых талантов, загнанных в мансарду, затерянных среди миллиона  живых существ, чахнет и гибнет перед лицом скучающей, уставшей от золота толпы,  потому что нет у них друга, нет близ них женщины-утешительницы! Стоит только  над этим призадуматься – и самоубийство предстанет перед нами во всем своем  гигантском значении. Один бог знает, сколько замыслов, сколько недописанных  поэтических произведений, сколько отчаяния и сдавленных криков, бесплодных  попыток и недоношенных шедевров теснится между самовольною смертью и  животворной надеждой, когда-то призвавшей молодого человека в Париж! Всякое  самоубийство-это возвышенная поэма меланхолии. Всплывет ли в океане литературы  книга, которая по своей волнующей силе могла бы соперничать с такою газетной  заметкой:    

«Вчера,  в четыре часа дня, молодая женщина бросилась в Сену с моста Искусств»?    

Перед  этим парижским лаконизмом все бледнеет – драмы, романы, даже старинное заглавие:  «Плач славного короля Карнаванского, заточенного в темницу своими  детьми», – единственный фрагмент затерянной книги, над которым плакал  Стерн, сам бросивший жену и детей…    

Незнакомца  осаждали тысячи подобных мыслей, обрывками проносясь в его голове, подобно  тому, как разорванные знамена развеваются во время битвы. На краткий миг он  сбрасывал с себя бремя дум и воспоминаний, останавливаясь перед цветами, головки  которых слабо колыхал среди зелени ветер; затем, ощутив в себе трепет жизни,  все еще боровшейся с тягостною мыслью о самоубийстве, он поднимал глаза к небу,  но нависшие серые тучи, тоскливые завывания ветра и промозглая осенняя сырость  внушали ему желание умереть. Он подошел к Королевскому мосту, думая о последних  прихотях своих предшественников. Он улыбнулся, вспомнив, что лорд Каслриф,  прежде чем перерезать себе горло, удовлетворил низменнейшую из наших  потребностей и что академик Оже, идя на смерть, стал искать табакерку, чтобы  взять понюшку. Он пытался разобраться в этих странностях, вопрошал сам себя,  как вдруг, прижавшись к парапету моста, чтобы дать дорогу рыночному носильщику,  который все же запачкал рукав его фрака чем-то белым, он сам себя поймал на  том, что тщательно стряхивает пыль. Дойдя до середины моста, он мрачно  посмотрел на воду.    

– Не  такая погода, чтобы топиться, – с усмешкой сказала ему одетая в лохмотья  старуха. – Сена грязная, холодная!..    

Он  ответил ей простодушной улыбкой, выражавшей всю безумную его решимость, но внезапно  вздрогнул, увидав вдали, на Тюильрийской пристани, барак с вывеской, на которой  огромными буквами было написано: СПАСЕНИЕ УТОПАЮЩИХ. Перед мысленным его взором  вдруг предстал г-н Деше во всеоружии своей филантропии, приводя в движение  добродетельные весла, коими разбивают головы утопленникам, если они, на свою  беду, покажутся из воды; он видел, как г-н Деше собирал вокруг себя зевак;  выискивал доктора, готовил окуриванье; он читал соболезнования, составленные журналистами  в промежутках между веселой пирушкой и встречей с улыбчивой танцовщицей; он  слышал, как звенят экю, отсчитываемые префектом полиции лодочникам в награду за  его труп. Мертвый, он стоит пятьдесят франков, но живой – он всего лишь талантливый  человек, у которого нет ни покровителей, ни друзей, ни соломенного тюфяка, ни  навеса, чтобы укрыться от дождя, – настоящий социальный нуль, бесполезный  государству, которое, впрочем, и не заботилось о нем нисколько. Смерть среди  бела дня показалась ему отвратительной, он решил умереть ночью, чтобы оставить  обществу, презревшему величие его души, неопознанный труп. И вот с видом  беспечного гуляки, которому нужно убить время, он пошел дальше по направлению к  набережной Вольтера. Когда он спустился по ступенькам, которыми оканчивается  мост, на углу набережной его внимание привлекли старые книги, разложенные на  парапете, и он чуть было не приценился к ним. Но тут же посмеялся над собой,  философически засунул руки в жилетные карманы и снова двинулся беззаботной своей  походкой, в которой чувствовалось холодное презрение, как вдруг с изумлением  услышал поистине фантастическое звяканье монет у себя в кармане. Улыбка надежды  озарила его лицо, Скользнув по губам, она облетела все его черты, его лоб,  зажгла радостью глаза и потемневшие щеки. Этот проблеск счастья был похож на  огоньки, которые пробегают по остаткам сгоревшей бумаги; но его лицо постигла  судьба черного пепла – оно опять стало печальным, как только он, быстро вытащив  руку из кармана, увидел три монеты по два су.    

– Добрый господин, la carita! La carita! Catarina! (Подайте милостыню!    

Ради  святой Екатерины! (итал.)) Хоть одно су на хлеб!    

Мальчишка-трубочист  с черным одутловатым лицом, весь в саже, одетый в лохмотья, протянул руку к  этому человеку, чтобы выпросить у него последний грош.    

Стоявший  в двух шагах от маленького савойяра[4]  старый нищий, робкий, болезненный, исстрадавшийся, в жалком тряпье, сказал  грубым и глухим голосом:    

– Сударь,  подайте сколько можете, буду за вас бога молить…    

Но когда  молодой человек взглянул на старика, тот замолчал и больше уже не просил, –  быть может, на мертвенном этом лице он заметил признаки нужды более острой, чем  его собственная.    

– La  carita! La carita!    

Незнакомец  бросил мелочь мальчишке и старику и сошел с тротуара набережной, чтобы  продолжать путь вдоль домов: он больше не мог выносить душераздирающий вид  Сены.    

– Дай  вам бог здоровья, – сказали оба нищих. Подходя к магазину эстампов, этот  полумертвец увидел, как из роскошного экипажа выходит молодая женщина. Он  залюбовался очаровательной особой, беленькое личико которой красиво окаймлял  атлас нарядной шляпы. Его пленил стройный ее стан, грациозные движения.  Спускаясь с подножки, она слегка приподняла платье, и видна была ее нога,  тонкие контуры которой отлично обрисовывал белый, туго натянутый чулок. Молодая  женщина вошла в магазин и занялась покупкой альбомов, коллекций литографий; она  заплатила несколько золотых, они блеснули и звякнули на конторке. Молодой  человек, прикинувшись, что рассматривает выставленные у входа гравюры, устремил  на прекрасную незнакомку самый пронизывающий взгляд, какой только способен  бросить мужчина, и ответом ему был тог беззаботный взор, которым случайно  окидывают прохожих. С его стороны то было прощание с любовью, с женщиной! Но  этот последний, страстный призыв не был понят, не взволновал сердца  легкомысленной женщины, не заставил ее ни покраснеть, ни опустить глаза. Что он  для нее значил? Еще один восхищенный взгляд, еще одно возбужденное ею желание,  и вечером она самодовольно скажет: «Сегодня я была премиленькой».    

Молодой  человек отошел к другому окну и не обернулся, когда незнакомка садилась в экипаж.  Лошади тронули, и этот последний образ роскоши и изящества померк, как должна  была померкнуть и его жизнь. Он пошел вялой походкой вдоль магазинов, без особого  интереса рассматривая образцы товаров в витринах. Когда кончились лавки, он  стал разглядывать Лувр, Академию, башни Собора богоматери, башни Дворца  правосудия, мост Искусств. Все эти сооружения, казалось, принимали унылый вид,  отражая серые тона неба, бледные просветы между туч, которые придавали какой-то  гневный облик Парижу, подверженному, подобно хорошенькой женщине, необъяснимо  капризным сменам уродства и красоты. Сама природа как будто задумала привести  умирающего в состояние скорбного экстаза. Весь во власти тлетворной силы, чье  расслабляющее действие находит себе посредника во флюидах, пробегающих по нашим  нервам, он чувствовал, что его организм неприметно становится как бы текучим.  Муки этой агонии сообщили всему волнообразное движение: людей, здания он видел  сквозь туман, где все колыхалось. Ему хотелось избавиться от раздражающего  воздействия мира физического, и он направился к лавке древностей, чтобы дать  пищу своим чувствам или хотя бы дождаться там ночи, прицениваясь к  произведениям искусства. Так, идя на эшафот, преступник старается собраться с  духом и, не доверяя своим силам, спрашивает чего-нибудь подкрепляющего; однако  сознание близкой смерти на мгновение вернуло молодому человеку самоуверенность  герцогини, имеющей двух любовников, и он вошел в лавку редкостей с видом  независимым, с той застывшей улыбкой на устах, какая бывает у пьяниц. Да и не  был ли он пьян от жизни или, быть может, от близкой смерти? Вскоре у него опять  началось головокружение, и все вдруг показалось ему окрашенным в странные цвета  и одушевленным легким движением. Несомненно, это объяснялось не правильным  обращением крови, то бурлившей в его жилах, как водопад, то струившейся  спокойно и вяло, как тепловатая вода. Он заявил, что желает осмотреть залы и  поискать, не найдется ли там каких-нибудь редкостей на его вкус. Молодой  рыжеволосый приказчик с полными румяными щеками, в картузе из выдры поручил  присмотреть за лавкой старухе крестьянке, своего рода Калибану[5] женского пола, занятой  чисткой изразцовой печи, настоящего чуда искусства, порожденного гением Бернара  Палисси; затем он сказал незнакомцу небрежным тоном»    

– Взгляните,  сударь, взгляните! Внизу у нас только вещи заурядные, но потрудитесь подняться  наверх, и я покажу вам прекраснейшие мумии из Каира, вазы с инкрустациями,  резное черное дерево – подлинный Ренессанс, все только что получено, высшего  качества.    

Незнакомец  находился в таком ужасном состояния, что болтовня его чичероне, эти глупо-торгашеские  фразы были ему противны, как мелочные приставания, которыми умы ограниченные  убивают человека гениального; однако, решив нести свой крест до конца, он делах  вид, что слушает проводника, и отвечал ему жестами или односложными словами; но  постепенно он отвоевал себе право идти молча и безбоязненно отдался последним  своим размышлениям, которые были ужасны. Он был поэтом, и душа его случайно  нашла себе обильную пищу: ему предстояло еще при жизни увидеть прах двадцати  миров.    

На  первый взгляд залы магазина являли собой беспорядочную картину, в которой  теснились все творения, божеские и человеческие. Чучела крокодилов, боа,  обезьян улыбались церковным витражам, как бы порывались укусить мраморные  бюсты, погнаться за лакированными вещицами, вскарабкаться на люстры. Севрская  ваза, на которой г-жа Жакото изобразила Наполеона, находилась рядом со  сфинксом, посвященным Сезострису[6].    

Начало  мира и вчерашние события сочетались здесь причудливо благодушно.    

Кухонный  вертел лежал на ковчежце для мощей, республиканская сабля – на средневековой  пищали. Г-жа Дюбарри с пастели Латура, со звездой на голове, нагая и окруженная  облаками, казалось, с жадным любопытством рассматривала индийский чубук и  старалась угадать назначение его спиралей, змеившихся по направлению к ней.  Орудия смерти – кинжалы, диковинные пистолеты, оружие с секретным затвором –  чередовались с предметами житейского обихода: фарфоровыми мисками, саксонскими  тарелками, прозрачными китайскими чашками, античными соловками, средневековыми  коробочками для сластей. Корабль из слоновой кости на всех парусах плыл по  спине неподвижной черепахи.    

Пневматическая  машина лезла в самый глаз императору Августу, сохранявшему царственное  бесстрастие. Несколько портретов французских купеческих старшин и голландских  бургомистров, столь же бесчувственных теперь, как и при жизни, возвышались над  этим хаосом древности, бросая на него тусклые и холодные взгляды. Все страны,  казалось, принесли сюда какой-нибудь обломок своих знаний, образчик своих  искусств. То было подобие философской мусорной свалки, где ни в чем не было  недостатка – ни в трубке мира дикаря, ни в зеленой с золотом туфельке из  сераля, ни в мавританском ятагане, ни в татарском идоле. Здесь было все, вплоть  до солдатского кисета, вплоть до церковной дароносицы, вплоть до плюмажа,  некогда украшавшего балдахин какого-то трона. А благодаря множеству причудливых  бликов, возникавших из смешения оттенков, из резкого контраста света и тени,  эту чудовищную картину оживляли тысячи разнообразнейших световых явлений. Ухо,  казалось, слышало прерванные крики, ум улавливал неоконченные драмы, глаз  различал не вполне угасшие огни. Вдобавок на все эти предметы набросила свой  легкий покров неистребимая пыль, что придавало их углам и разнообразным изгибам  необычайно живописный вид.    

Эти три  залы, где теснились обломки цивилизации и культов, божества, шедевры искусства,  памятники былых царств, разгула, здравомыслия и безумия, незнакомец сравнил  сперва с многогранным зеркалом, каждая грань которого отображает целый мир.  Получив это общее, туманное впечатление, он захотел сосредоточиться на  чем-нибудь приятном, но, рассматривая все вокруг, размышляя, мечтая, подпал под  власть лихорадки, которую вызвал, быть может, голод, терзавший ему  внутренности. Мысли о судьбе целых народов и отдельных личностей,  засвидетельствованной пережившими их трудами человеческих рук, погрузили  молодого человека в дремотное оцепенение; желание, которое привело его в эту  лавку, исполнилось: он нашел выход из реальной жизни, поднялся по ступенькам в  мир идеальный, достиг волшебных дворцов экстаза, где вселенная явилась ему в  осколках и отблесках, как некогда перед очами апостола Иоанна на Патмосе пронеслось,  пылая, грядущее.    

Множество  образов, страдальческих, грациозных и страшных, темных и сияющих, отдаленных и  близких, встало перед ним толпами, мириадами, поколениями. Окостеневший,  таинственный Египет поднялся из песков в виде мумии, обвитой черными пеленами,  за ней последовали фараоны, погребавшие целые народы, чтобы построить себе  гробницу, и Моисей, и евреи, и пустыня, – он прозревал мир древний и  торжественный. Свежая и пленительная мраморная статуя на витой колонне, блистая  белизной, говорила ему о сладострастных мифах Греции и Ионии. Ах, кто бы на его  месте не улыбнулся, увидев на красном фоне глиняной, тонкой лепки этрусской  вазы юную смуглую девушку, пляшущую перед богом Приапом, которого она радостно  приветствовала? А рядом латинская царица нежно ласкала химеру! Всеми причудами  императорского Рима веяло здесь, вызывая в воображении ванну, ложе, туалет  беспечной, мечтательной Юлии, ожидающей своего Тибулла. Голова Цицерона,  обладавшая силой арабских талисманов, приводила на память свободный Рим и  раскрывала перед молодым пришельцем страницы Тита Ливия. Он созерцал: «Senatus  populusque romanus» (Римский сенат и народ (лат.)); консул, ликторы, тоги,  окаймленные пурпуром, борьба на форуме, разгневанный народ – все мелькало перед  ним, как туманные видения сна. Наконец, Рим христианский одержал верх над этими  образами. Живопись отверзла небеса, и он узрел деву Марию, парящую в золотом  облаке среди ангелов, затмевающую свет солнца; она, эта возрожденная Ева,  выслушивала жалобы несчастных и кротко им улыбалась. Когда он коснулся мозаики,  сложенной из кусочков лавы Везувия и Этны, его душа перенеслась в жаркую и  золотистую Италию; он присутствовал на оргиях Борджа, скитался по Абруццским горам,  жаждал любви итальянок, проникался страстью к бледным лицам с удлиненными  черными глазами. При виде средневекового кинжала с узорной рукоятью, которая  была изящна, как кружево, и покрыта ржавчиной, похожей на следы крови, он с  трепетом угадывал развязку ночного приключения, прерванного холодным клинком  мужа. Индия с ее религиями оживала в буддийском идоле, одетом в золото и шелк,  с остроконечным головным убором, состоявшим из ромбов и украшенным  колокольчиками. Возле этого божка была разостлана циновка, все еще пахнувшая  сандалом, красивая, как та баядерка, что некогда возлежала на ней. Китайское  чудовище с раскосыми глазами, искривленным ртом и неестественно изогнутым телом  волновало душу зрителя фантастическими вымыслами народа, который, устав от  красоты, всегда единой, находит несказанное удовольствие в многообразии  безобразного. При виде солонки, вышедшей из мастерской Бенвенуто Челлини, он  перенесся в прославленные века Ренессанса, когда процветали искусства и  распущенность, когда государи развлекались пытками, когда указы, предписывавшие  целомудрие простым священникам, исходили от князей церкви, покоившихся в  объятиях куртизанок.    

Камея  привела ему на память победы Александра, аркебуза с фитилем – бойни Писарро[7], а навершие  шлема – религиозные войны, неистовые, кипучие, жестокие. Потом радостные образы  рыцарских времен ключом забили из миланских доспехов с превосходной насечкой и  полировкой, а сквозь забрало все еще блестели глаза паладина.    

Вокруг  был целый океан вещей, измышлений, мод, творений искусства, руин, слагавший для  него бесконечную поэму. Формы, краски, мысли – все оживало здесь, но ничего  законченного душе не открывалось. Поэт должен был завершить набросок великого  живописца, который приготовил огромную палитру и со щедрой небрежностью смешал  на ней неисчислимые случайности человеческой жизни. Овладев целым миром,  закончив обозрение стран, веков, царств, молодой человек вернулся к  индивидуумам. Он стал перевоплощаться в них, овладевал частностями, обособляясь  от жизни наций, которая подавляет нас своей огромностью Вон там дремал восковой  ребенок, уцелевший от музея Руйша[8],  и это прелестное создание напомнило ему о радостях юных лет. Когда он смотрел  на волшебный девичий передник какой-то гаитянки, пылкое его воображение  рисовало ему картины простой, естественной жизни, чистую наготу истинного  целомудрия, наслаждения лени, столь свойственной человеку, безмятежное  существование на берегу прохладного задумчивого ручья, под банановым деревом,  которое даром кормит человека сладкой своей манной.    

Но  внезапно, вдохновленный перламутровыми отливами бесчисленного множества  раковин, воодушевленный видом звездчатых кораллов, еще пахнувших морской  травой, водорослями и атлантическими бурями, он становился корсаром и облекался  в грозную поэзию, запечатленную образом Лары[9].    

Затем,  восхищаясь изящными миниатюрами, лазоревыми золотыми арабесками, которыми был  разукрашен драгоценный рукописный требник, он забывал про морские бури. Ласково  убаюкиваемый мирными размышлениями, он стремился вернуться к умственному труду,  к науке, мечтал о сытой монашеской жизни, беспечальной и безрадостной, ложился  спать в келье и глядел в стрельчатое ее окно на монастырские луга, леса и  виноградники. Перед полотном Тенирса он накидывал на себя солдатский кафтан или  же лохмотья рабочего; ему хотелось надеть на голову засаленный и прокуренный  колпак фламандцев, он хмелел от выпитого пива, играл с ними в карты и улыбался  румяной, соблазнительно дебелой крестьянке. Он дрожал от стужи, видя, как  падает снег на картине Мьериса, сражался, смотря на битву Сальватора Розы. Он  любовался иллинойсским томагавком и чувствовал, как ирокезский нож сдирает с  него скальп. Увидев чудесную лютню, он вручал ее владелице замка, упивался  сладкозвучным романсом, объяснялся прекрасной даме в любви у готического камина,  и вечерние сумерки скрывали ее ответный взгляд. Он ловил все радости, постигал  все скорби, овладевал всеми формулами бытия и столь щедро расточал свою жизнь и  чувства перед этими призраками природы, перед этими пустыми образами, что стук  собственных шагов отдавался в его душе, точно отзвук другого, далекого мира,  подобно тому как шум Парижа доносится на башни Собора богоматери.    

Подымаясь  по внутренней лестнице, которая вела в залы второго этажа, он заметил, что на  каждой ступеньке стоят или висят на стене вотивные щиты[10], доспехи, оружие,  дарохранительницы, украшенные скульптурой, деревянные статуи. Преследуемый  самыми странными фигурами, чудесными созданиями, возникшими перед ним на грани  смерти и жизни, он шел среди очарований грезы. Усомнившись наконец в  собственном своем существовании, он сам уподобился этим диковинным предметам,  как будто став не вполне умершим и не вполне живым. Когда он вошел в новые  залы, начинало смеркаться, но казалось, что свет и не нужен для сверкающих  золотом и серебром сокровищ, сваленных там грудами. Самые дорогие причуды  расточителей, промотавших миллионы и умерших в мансардах, были представлены на  этом обширном торжище человеческих безумств. Чернильница, которая обошлась в  сто тысяч франков, а потом была продана за сто су, лежала возле замка с  секретом, стоимости которого было бы некогда достаточно для выкупа короля из  плена. Род человеческий являлся здесь во всей пышности своей нищеты, во всей  славе своей гигантской мелочности. Стол черного дерева, достойный поклонения  художника, резанный по рисункам Жана Гужона, стоивший когда-то нескольких лет  работы, был, возможно, приобретен по цене осиновых дров. Драгоценные шкатулки,  мебель, сделанная руками фей, – все набито было сюда как попало.    

– Да  у вас тут миллионы! – воскликнул молодой человек, дойдя до комнаты,  завершавшей длинную анфиладу зал, которые художники минувшего века разукрасили  золотом и скульптурами.    

– Вернее,  миллиарды, – заметил таинственный приказчик. – Но это еще что,  поднимитесь на четвертый этаж, вот там вы увидите!    

Незнакомец  последовал за своим проводником, достиг четвертой галереи, и там перед его  усталыми глазами поочередно прошли картины Пуссена, изумительная статуя  Микеланджело, прелестные пейзажи Клода Лоррена, картина Герарда Доу, подобная  странице Стерна, полотна Рембрандта, Мурильо, Веласкеса, мрачные и яркие, как  поэма Байрона; далее – античные барельефы, агатовые чаши, великолепные ониксы…  Словом, то были работы, способные внушить отвращение к труду, нагромождение  шедевров, могущее возбудить ненависть к искусствам и убить энтузиазм. Он дошел  до «Девы» Рафаэля, но Рафаэль ему надоел, и голова кисти Корреджо, просившая  внимания, так и не добилась его. Бесценная античная ваза из порфира, рельефы  которой изображали самую причудливую в своей вольности римскую приапею, отрада  какой-нибудь Коринны, не вызвала у него ничего, кроме беглой улыбки. Он  задыхался под обломками пятидесяти исчезнувших веков, чувствовал себя больным  от всех этих человеческих мыслей; он был истерзан роскошью и искусствами,  подавлен этими воскресающими формами, которые, как некие чудовища, возникающие  у него под ногами по воле злого гения, вызывали его на нескончаемый поединок.    

Похожая  своими прихотями на современную химию, которая сводит все существующее к газу,  не вырабатывает ли человеческая душа ужасные яды, мгновенно сосредоточивая в  себе все своя радости, идеи и силы? И не оттого ли гибнет множество людей, что  их убивают своего рода духовные кислоты, внезапно отравляющие все их существо?    

– Что  в этом ящике? – спросил молодой человек, войдя в просторный кабинет –  последнее скопище боевой славы, человеческих усилий, причуд, богатств, – и  указал рукой на большой четырехугольный ящик красного дерева, подвешенный на  серебряной цепи.    

– О,  ключ от него у хозяина! – с таинственным видом сказал толстый  приказчик. – Если вам угодно видеть эту картину, я осмелюсь побеспокоить  хозяина.    

– Осмелитесь?! –  удивился молодой человек. – Разве ваш хозяин какой-нибудь князь?    

– Да  я, право, не знаю, – отвечал приказчик. Минуту смотрели они друг на друга,  оба удивленные в равной мере. Затем, сочтя молчание незнакомца за пожелание,  приказчик оставил его одного в кабинете.    

Пускались  ли вы когда-нибудь в бесконечность пространства и времени, читая геологические  сочинения Кювье? Уносимые его гением, парили ли вы над бездонной пропастью  минувшего, точно поддерживаемые рукой волшебника? Когда в различных разрезах и  различных слоях, в монмартрских каменоломнях и в уральском сланце  обнаруживаются ископаемые, чьи останки относятся ко временам допотопным, душа  испытывает страх, ибо перед ней приоткрываются миллиарды лет, миллионы народов,  не только исчезнувших из слабой памяти человечества, но забытых даже нерушимым  божественным преданием, и лишь прах минувшего, скопившийся на поверхности  земного шара, образует почву в два фута глубиною, дающую нам цветы и хлеб.  Разве Кювье не величайший поэт нашего века? Лорд Байрон словами воспроизвел  волнения души, но бессмертный наш естествоиспытатель[11] воссоздал миры при  помощи выбеленных временем костей; подобно Кадму[12], он отстроил города при  помощи зубов, он вновь населил тысячи лесов всеми чудищами зоологии благодаря  нескольким кускам каменного угля; восстановил поколения гигантов по одной лишь  ноге мамонта. Образы встают, растут и в соответствии с исполинским своим ростом  меняют вид целых областей. В своих цифрах он поэт; он великолепен, когда к семи  приставляет нуль. Не произнося искусственных магических слов, он воскрешает  небытие; он откапывает частицу гипса, замечает на ней отпечаток и восклицает:  «Смотрите! „ Мрамор становится вдруг животным, смерть – жизнью, открывается  целый мир! После неисчислимых династий гигантских созданий, после рыбьих племен  и моллюсковых кланов появляется наконец род человеческий, выродок грандиозного  типа, сраженного, быть может, создателем. Воодушевленные мыслью ученого, перед  которым воскресает прошлое, эти жалкие люди, рожденные вчера, могут проникнуть  в хаос, запеть бесконечный гимн и начертать себе былые судьбы вселенной в виде  вспять обращенного Апокалипсиса. Созерцая это жуткое воскрешение, совершаемое  голосом одного единственного человека, мы проникаемся жалостью к той крохе,  которая нам предоставлена в безыменной бесконечности, общей всем сферам,  проникаемся жалостью к этой минуте жизни, которую мы именуем время. Как бы  погребенные под обломками стольких вселенных, мы вопрошаем себя: к чему наша  слава, наша ненависть, наша любовь? Если нам суждено стать в будущем  неосязаемой точкой, стоит ли принимать на себя бремя бытия? И вот, вырванные из  почвы нашего времени, мы перестаем жить, пока не войдет лакей и не скажет:  «Графиня приказала передать, что она ждет вас“.    

При виде  чудес, явивших молодому человеку весь ведомый нам мир, душа его изнемогла, как  изнемогает душа у философа, когда он занят научным рассмотрением мира  неведомого; сильнее, чем когда бы то ни было, хотелось ему теперь умереть, и он  упал в курульное кресло[13],  предоставив своим взорам блуждать по фантасмагориям этой панорамы прошлого.    

Картины  озарились, головы дев ему улыбнулись, статуи приняли обманчивую окраску жизни.  Втянутые в пляску тою лихорадочною тревогой, которая, точно хмель, бродила в  его больном мозгу, эти произведения под покровом тени ожили, зашевелились и  вихрем понеслись перед ним; каждый фарфоровый уродец строил ему гримасу, у  людей, изображенных на картинах, веки опустились, чтобы дать отдохнуть глазам.  Все эти фигуры вздрогнули, вскочили, сошли со своих мест – кто грузно, кто  легко, кто грациозно, кто неуклюже, в зависимости от своего нрава, свойства и  строения. То был некий таинственный шабаш, достойный тех чудес, что видел  доктор Фауст на Брокене. Но эти оптические явления, порожденные усталостью,  напряжением взгляда или причудливостью сумерек, не могли устрашить незнакомца.  Ужасы жизни были не властны над душой, свыкшейся с ужасами смерти. Он скорее  даже поощрял своим насмешливым сочувствием нелепые странности этого  нравственного гальванизма, чудеса которого соединились с последними мыслями,  еще поддерживавшими в незнакомце ощущение бытия. Вокруг него царило столь  глубокое молчание, что вскоре он осмелился отдаться сладостным мечтам, образы  которых постепенно темнели, магически изменяя свои оттенки по мере угасания  дня.    

Свет,  покидая небо, зажег в борьбе с ночью последний красноватый отблеск; молодой человек  поднял голову и увидел слабо освещенный скелет, который с сомнением качнул  своим черепом справа налево, как бы говоря:    

«Мертвецы  тебя еще не ждут». Проведя рукой по лбу, чтобы отогнать сон, молодой человек  отчетливо ощутил прохладное дуновение, что-то пушистое коснулось его щеки, и он  вздрогнул. Чуть слышным звоном отозвались стекла, и он подумал, что эта  холодная, пахнувшая могильными тайнами ласка исходила от летучей мыши. Еще одно  мгновение при расплывающихся отблесках заката он неясно различал окружавшие его  призраки; затем весь этот натюрморт был поглощен сплошным мраком. Ночь – час,  назначенный им для смерти, – наступила внезапно. После этого в течение  некоторого времени он совершенно не воспринимал ничего земного – потому ли, что  погрузился в глубокое раздумье, потому ли, что на него напала сонливость,  вызванная утомлением и роем мыслей, раздиравших ему сердце. Вдруг ему  почудилось, что некий грозный голос окликнул его, и он вздрогнул, как если бы  среди горячечного кошмара его бросили в пропасть» Он закрыл глаза: лучи яркого  света ослепляли его; он видел, как где-то во мраке загорелся красноватый круг,  в центре которого находился какой-то старичок, стоявший с лампою в руке и  направлявший на него свет. Не слышно было, как он вошел; он молчал и не  двигался. В его появлении было нечто магическое. Даже самый бесстрашный человек,  и тот, наверное, вздрогнул бы со сна при виде этого старичка, вышедшего,  казалось, из соседнего саркофага. Необычайный молодой блеск, оживлявший  неподвижные глаза у этого подобия призрака, исключал мысль о каком-нибудь  сверхъестественном явлении; все же в тот краткий промежуток, что отделил  сомнамбулическую жизнь от жизни реальной, наш незнакомец оставался в состоянии  философского сомнения, предписываемого Декартом, и помимо воли подпал под  власть неизъяснимых галлюцинаций, тайны которых либо отвергает наша гордыня,  либо тщетно изучает беспомощная наша наука.    

Представьте  себе сухонького, худенького старичка, облаченного в черный бархатный халат,  перехваченный толстым шелковым шнуром. На голове у него была бархатная ермолка,  тоже черная, из-под которой с обеих сторон выбивались длинные седые пряди; она  облегала череп, резкой линией окаймляя лоб. Халат окутывал тело наподобие  просторного савана – видно было только лицо, узкое и бледное. Если бы не  костлявая, похожая на палку, обернутую в материю, рука, которую старик вытянул,  направляя на молодого человека весь свет лампы, можно было бы подумать, что это  лицо повисло в воздухе. Борода с проседью, подстриженная клинышком, скрывала  подбородок этого странного существа, придавая ему сходство с теми еврейскими  головами, которыми как натурой пользуются художники, когда хотят изобразить  Моисея. Губы были столь бесцветны, столь тонки, что лишь при особом внимании  можно было различить линию рта на его белом лице. Высокий морщинистый лоб,  щеки, поблекшие и впалые, неумолимая строгость маленьких зеленых глаз, лишенных  бровей и ресниц, – все это могло внушить незнакомцу мысль, что вышел из  рамы Взвешиватель золота, созданный Герардом Доу. Коварство инквизитора,  изобличаемое морщинами, которые бороздили его щеки и лучами расходились у глаз,  свидетельствовало о глубоком знании жизни. Казалось, человек этот обладает  даром угадывать мысли самых скрытных людей и обмануть его невозможно.  Знакомство с нравами всех народов земного шара и вся их мудрость  сосредоточивались в его холодной душе, подобно тому, как произведениями целого  мира были завалены пыльные залы его лавки. Вы прочли бы на его лице ясное  спокойствие всевидящего бога или же горделивую мощь все видевшего человека.  Живописец, придав ему соответствующее выражение двумя взмахами кисти, мог бы  обратить это лицо в прекрасный образ предвечного отца или же в глумливую маску  Мефистофеля, ибо на его лбу запечатлелась возвышенная мощь, а на устах –  зловещая насмешка. Обратив в прах при помощи своей огромной власти все муки человеческие,  он, по-видимому, убил и земные радости.    

Умирающий  вздрогнул, почувствовав, что этот старый гений обитает в сферах, чуждых миру, и  живет там один, не радуясь, ибо у него нет больше иллюзий, не скорбя, ибо он  уже не ведает наслаждений. Старик стоял неподвижный, непоколебимый, как звезда,  окруженная светлою мглой. Его зеленые глаза, исполненные какого-то спокойного  лукавства, казалось, освещали мир душевный, так же как его лампа светила в этом  таинственном кабинете.    

Таково  было странное зрелище, захватившее врасплох молодого человека – убаюканного  было мыслями о смерти и причудливыми образами – в тот момент, когда он открыл  глаза. Если он был ошеломлен, если он поверил в этот призрак не рассуждая, как  ребенок нянькиным сказкам, то это заблуждение следует приписать тому покрову,  который простерли над его жизнью и рассудком мрачные мысли, раздражение  взбудораженных нервов, жестокая драма, сцены которой только что доставили ему  мучительное наслаждение, сходное с тем, какое заключено в опиуме. Это видение  было ему в Париже, на набережной Вольтера, в XIX веке – в таком месте и в такое  время, когда магия невозможна. Находясь по соседству с тем домом, где скончался  бог французского неверия[14],  будучи учеником Гей-Люссака[15]  и Араго[16],  презирая все фокусы, проделываемы власти, незнакомец, очевидно, поддался  обаянию поэзии, которому все мы часто поддаемся как бы для того, чтобы избежать  горьких истин, приводящих в отчаяние, и бросить вызов всемогуществу божию.  Итак, волнуемый необъяснимыми предчувствиями какой-то необычайной власти, он  вздрогнул при виде этого света, при виде этого старика; волнение его было  похоже на то, какое мы все испытывали перед Наполеоном, какое мы вообще  испытываем в присутствии великого человека, блистающего гением и облеченного  славою.    

– Вам  угодно видеть изображение Иисуса Христа кисти Рафаэля? – учтиво спросил  его старик; в звучности его внятного, отчетливого голоса было нечто  металлическое.    

Он  поставил лампу на обломок колонны так, что темный ящик был освещен со всех  сторон.    

Стоило  купцу произнести священные имена Иисуса Христа и Рафаэля, как молодой человек  всем своим видом невольно выразил любопытство, чего старик, без сомнения, и  ожидал, потому что он тотчас же надавил пружину. Вслед за тем створка красного  дерева бесшумно скользнула в выемку, открыв полотно восхищенному взору  незнакомца. При виде этого бессмертного творения он забыл все диковины лавки,  капризы своего сна, вновь стал человеком, признал в старике земное существо,  вполне живое, нисколько не фантастическое, вновь стал жить в мире реальном. Благостная  нежность, тихая ясность божественного лика тотчас же подействовали на него.  Некое благоухание пролилось с небес, рассеивая те адские муки, которые жгли его  до мозга костей. Голова спасителя, казалось, выступала из мрака, переданного  черным фоном; ореол лучей сиял вокруг его волос, от которых как будто и исходил  этот свет; его чело, каждая черточка его лица исполнены были красноречивой  убедительности, изливавшейся потоками. Алые губы как будто только что  произнесли слово жизни, и зритель искал его отзвука в воздухе, допытываясь его  священного смысла, вслушивался в тишину, вопрошал о нем грядущее, обретал его в  уроках минувшего. Евангелие передавалось спокойной простотой божественных очей,  в которых искали себе прибежища смятенные души. Словом, всю католическую  религию можно было прочесть в кроткой и прекрасной улыбке, выражавшей,  казалось, то изречение, к которому она, эта религия, сводится: «Любите друг  друга! « Картина вдохновляла на молитву, учила прощению, заглушала себялюбие,  пробуждала все уснувшие добродетели. Обладая преимуществами, свойственными  очарованию музыки, это произведение Рафаэля подчиняло вас властным чарам  воспоминаний, и торжество было полным – о художнике вы забывали. Впечатление  этого чуда еще усиливалось очарованием света: мгновениями казалось, что голова  движется вдали, среди облака.    

– Я  дал за это полотно столько золотых монет, сколько на нем уместилось, –  холодно сказал торговец.    

– Ну  что ж, значит – смерть! – воскликнул молодой человек, пробуждаясь от мечтаний.  Слова старика вернули его к роковому жребию, и путем неуловимых выводов он  спустился с высот последней надежды, за которую было ухватился, – Aral  Недаром ты мне показался подозрительным, – проговорил старик, схватив обе  руки молодого человека и, как в тисках, сжимая ему запястья одной рукой.    

Незнакомец  печально улыбнулся этому недоразумению и сказал кротким голосом:    

– Не  бойтесь, речь идет о моей смерти, а не о вашей… Почему бы мне не сознаться в  невинном обмане? – продолжал он, взглянув на обеспокоенного старика. –  До наступления ночи, когда я могу утопиться, не привлекая внимания толпы, я  пришел взглянуть на ваши богатства. Кто не простил бы этого последнего  наслаждения ученому и поэту?    

Недоверчиво  слушая мнимого покупателя, торговец окинул пронзительным взглядом его угрюмое  лицо. Успокоенный искренним тоном его печальных речей или, быть может, прочитав  в его поблекших чертах зловещие знаки его участи, при виде которых незадолго  перед тем вздрогнули игроки, он отпустил его руки; однако подозрительность,  свидетельствовавшая о житейском опыте, по меньшей мере столетнем, не совсем его  оставила: небрежно протянув руку к поставцу, как будто только для того чтобы на  него опереться, он вынул оттуда стилет и сказал:    

– Вы,  вероятно, года три служите сверх штата в казначействе и все еще не на  жалованье?    

Незнакомец  не мог удержаться от улыбки и отрицательно покачал головой.    

– Ваш  отец чересчур грубо попрекал вас тем, что вы появились на свет?    

А может  быть, вы потеряли честь?    

– Если  бы я согласен был потерять честь, я бы не расставался с жизнью.    

– Вас  освистали в театре Фюнамбюль? Вы принуждены сочинять куплеты, чтобы заплатить  за похороны вашей любовницы? А может быть, вас томит неутоленная страсть к  золоту? Или вы желаете победить скуку? Словом, какое заблуждение толкает вас на  смерть?    

– Не  ищите объяснений среди тех будничных причин, которыми объясняется большинство  самоубийств. Чтобы избавить себя от обязанности открывать вам неслыханные  мучения, которые трудно передать словами, скажу лишь, что я впал в глубочайшую,  гнуснейшую, унизительную нищету. Я не собираюсь вымаливать ни помощи, ни  утешений, – добавил он с дикой гордостью, противоречившей его  предшествующим словам.    

– Хэ-хэ! –  Эти два слога, произнесенные стариком вместо ответа, напоминали звук трещотки.  Затем он продолжал:    

– Не  принуждая вас взывать ко мне, не заставляя вас краснеть, не подавая вам ни  французского сантима, ни левантского парата, ни сицилийского тарена, ни  немецкого геллера, ни русской копейки, ни шотландского фартинга, ни единого  сестерция и обола мира древнего, ни единого пиастра нового мира, не предлагая  вам ничего ни золотом, ни серебром, ни медью, ни бумажками, ни билетами, я хочу  вас сделать богаче, могущественнее, влиятельнее любого конституционного монарха.    

Молодой  человек подумал, что перед ним старик, впавший в детство; ошеломленный, он не  знал, что ответить.    

– Оглянитесь, –  сказал торговец и, схватив вдруг лампу, направил ее свет на стену, противоположную  той, на которой висела картина. – Посмотрите на эту шагреневую кожу, –  добавил он.    

Молодой  человек вскочил с места и с некоторым удивлением обнаружил над своим креслом  висевший на стене лоскут шагрени, не больше лисьей шкурки; по необъяснимой на  первый взгляд причине кожа эта среди глубокого мрака, царившего в лавке,  испускала лучи, столь блестящие, что можно было принять ее за маленькую комету.  Юноша с недоверием приблизился к тому, что выдавалось за талисман, способный  предохранить его от несчастий, и рассмеялся в душе. Однако, движимый вполне  законным любопытством, он наклонился, чтобы рассмотреть кожу со всех сторон, и  открыл естественную причину ее странного блеска. Черная зернистая поверхность  шагрени была так тщательно отполирована и отшлифована, прихотливые прожилки на  ней были столь чисты и отчетливы, что, подобно фасеткам граната, каждая  выпуклость этой восточной кожи бросала пучок ярких отраженных лучей.  Математически точно определив причину этого явления, он изложил ее старику, но  тот вместо ответа хитро улыбнулся. Эта улыбка превосходства навела молодого  ученого на мысль, что он является жертвой шарлатанства. Он не хотел уносить с  собой в могилу лишнюю загадку и, как ребенок, который спешит разгадать секрет  своей новой игрушки, быстро перевернул кожу.    

– Ага! –  воскликнул он. – Тут оттиск печати, которую на Востоке называют Соломоновой.    

– Вам  она известна? – спросил торговец, два-три раза выпустив из ноздрей воздух  и передав этим больше мыслей, чем мог бы высказать самыми выразительными  словами.    

– Какой  простак поверит этой химере? – воскликнул молодой человек, задетый немым и  полным ехидного издевательства смехом старика. – Разве вы не знаете, что  лишь суеверия Востока приписывают нечто священное мистической форме и лживым  знакам этой эмблемы, будто бы наделенной сказочным могуществом? Укорять меня в  данном случае в наивности у вас не больше оснований, чем если бы речь шла о  сфинксах и грифах, существование которых в мифологическом смысле до некоторой  степени допускается.    

– Раз  вы востоковед, – продолжал старик, – то, может быть, прочтете это  изречение?    

Он  поднес лампу к самому талисману, который изнанкою кверху держал молодой  человек, и обратил его внимание на знаки, оттиснутые на клеточной ткани этой  чудесной кожи так, точно они своим существованием были обязаны тому животному,  которое некогда облекала кожа.    

– Должен  сознаться, – заметил незнакомец, – я не могу объяснить, каким образом  ухитрились так глубоко оттиснуть эти буквы на коже онагра.    

И он  живо обернулся к столам, заваленным редкостями, как бы ища что-то глазами.    

– Что  вам нужно? – спросил старик.    

– Какой-нибудь  инструмент, чтобы надрезать шагрень и выяснить, оттиснуты эти буквы или же  вделаны.    

Старик  подал незнакомцу стилет, – тот взял его и попытался надрезать кожу в том  месте, где были начертаны буквы; но когда он снял тонкий слой кожи, буквы вновь  появились, столь отчетливые и до того похожие на те, которые были оттиснуты на  поверхности, что на мгновение ему показалось, будто кожа и не срезана.    

– Левантские  мастера владеют секретами, известными только им одним, – сказал он, с каким-то  беспокойством взглянув на восточное изречение.    

– Да, –  отозвался старик, – лучше все валить на людей, чем на бога.    

Таинственные  слова были расположены в таком порядке, что означало:    

     

Обладая  мною, ты будешь обладать    

всем,  но жизнь твоя будет принадлежать    

мне.  Так угодно богу. Желай – и желания    

твои  будут исполнены. Но соразмеряй    

свои  желания со своей    

жизнью.  Она – здесь. При    

каждом  желании я буду    

убывать,  как твои дни.    

Хочешь  владеть мною?    

Бери.  Бог тебя    

услышит.    

Да  будет    

так!    

     

– А  вы бегло читаете по-санскритски! – сказал старик. – Верно, побывали в  Персии или же в Бенгалии?    

– Нет, –  отвечал молодой человек, с любопытством ощупывая эту символическую и очень  странную кожу, совершенно негибкую, даже несколько напоминавшую металлическую  пластинку.    

Старый  антиквар опять поставил лампу на колонну и бросил на молодого человека взгляд,  полный холодной иронии и как бы говоривший: «Вот он уже и не думает умирать! «    

– Это  шутка? Или тайна? – спросил молодой незнакомец.    

Старик  покачал головой и серьезным тоном сказал:    

– Не  знаю, что вам ответить. Грозную силу, даруемую этим талисманом, я предлагал  людям более энергичным, нежели вы, но, посмеявшись над загадочным влиянием,  какое она должна была бы оказать на их судьбу, никто, однако ж, не захотел  рискнуть заключить договор, столь роковым образом предлагаемый неведомой мне  властью. Я с ними согласен, – я усомнился, воздержался и…    

– И  даже не пробовали? – прервал его молодой человек.    

– Пробовать! –  воскликнул старик. – Если бы вы стояли на Вандомской колонне, попробовали  бы вы броситься вниз? Можно ли остановить течение жизни? Делил ли кто-нибудь  смерть на доли? Прежде чем войти в этот кабинет, вы приняли решение покончить с  собой, но вдруг вас начинает занимать эта тайна и отвлекает от мысли о смерти.  Дитя! Разве любой ваш день не предложит вам загадки, более занимательной, чем  эта? Послушайте, что я вам скажу. Я видел распутный двор регента[17]. Как вы, я  был тогда в нищете, я просил милостыню; тем не менее я дожил до ста двух лет и  стал миллионером; несчастье одарило меня богатством, невежество научило меня.    

Сейчас я  вам в кратких словах открою великую тайну человеческой жизни.    

Человек  истощает себя безотчетными поступками, – из-за них-то и иссякают источники  его бытия. Все формы этих двух причин смерти сводятся к двум глаголам желать и  мочь. Между этими двумя пределами человеческой деятельности находится иная  формула, коей обладают мудрецы, и ей обязан я счастьем моим и долголетием.  Желать сжигает нас, а мочь – разрушает, но знать дает нашему слабому организму  возможность вечно пребывать в спокойном состоянии. Итак, желание, или хотение,  во мне мертво, убито мыслью; действие или могущество свелось к удовлетворению  требований моего организма. Коротко говоря, я сосредоточил свою жизнь не в  сердце, которое может быть разбито, не в ощущениях, которые притупляются, но в  мозгу, который не изнашивается и переживает все. Излишества не коснулись ни  моей души, ни тела. Меж тем я обозрел весь мир. Нога моя ступала по высочайшим  горам Азии и Америки, я изучил все человеческие языки, я жил при всяких  правительствах. Я ссужал деньги китайцу, взяв в залог труп его отца, я спал в  палатке араба, доверившись его слову, я подписывал контракты во всех  европейских столицах и без боязни оставлял свое золото в вигваме дикарей;  словом, я добился всего, ибо умел всем пренебречь. Моим единственным  честолюбием было – видеть.    

Видеть –  не значит ли это знать?.. А знать, молодой человек, – не значит ли это  наслаждаться интуитивно? Не значит ли это открывать самую сущность жизни и  глубоко проникать в нее? Что остается от материального обладания?    

Только  идея. Судите же, как прекрасна должна быть жизнь человека, который, будучи способен  запечатлеть в своей мысли все реальности, переносит источники счастья в свою  душу и извлекает из них множество идеальных наслаждений, очистив их от всей  земной скверны. Мысль – это ключ ко всем сокровищницам, она одаряет вас всеми  радостями скупца, но без его забот. И вот я парил над миром, наслаждения мои  всегда были радостями духовными. Мои пиршества заключались в созерцании морей,  народов, лесов, гор. Я все созерцал, но спокойно, не зная усталости; я никогда  ничего не желал, я только ожидал. Я прогуливался по вселенной, как по  собственному саду. То, что люди зовут печалью, любовью, честолюбием,  превратностями, огорчениями, – все это для меня лишь мысли, превращаемые  мною в мечтания; вместо того чтобы их ощущать, я их выражаю, я их истолковываю;  вместо того чтобы позволить им пожирать мою жизнь, я драматизирую их, я их  развиваю; я забавляюсь ими, как будто это романы, которые я читаю внутренним  своим зрением. Я никогда не утомляю своего организма и потому все еще отличаюсь  крепким здоровьем. Так как моя душа унаследовала все не растраченные мною силы,  то моя голова богаче моих складов. Вот где, – сказал он, ударяя себя по  лбу, – вот где настоящие миллионы! Я провожу свои дни восхитительно: мои  глаза умеют видеть былое; я воскрешаю целые страны, картины разных местностей,  виды океана, прекрасные образы истории. У меня есть воображаемый сераль, где я  обладаю всеми женщинами, которые мне не принадлежали. Часто я снова вижу ваши  войны, ваши революции и размышляю о них. О, как же предпочесть лихорадочное,  мимолетное восхищение каким-нибудь телом, более или менее цветущим, формами,  более или менее округлыми, как же предпочесть крушение всех ваших обманчивых  надежд – высокой способности создавать вселенную в своей душе; беспредельному  наслаждению двигаться без опутывающих уз времени, без помех пространства;  наслаждению – все объять, все видеть, наклониться над краем мира, чтобы вопрошать  другие сферы, чтобы внимать богу? Здесь, – громовым голосом воскликнул он,  указывая на шагреневую кожу, – мочь и желать соединены! Вот они, ваши  социальные идеи, ваши чрезмерные желания, ваша невоздержность, ваши радости,  которые убивают, ваши скорби, которые заставляют жить слишком напряженной  жизнью, – ведь боль, может быть, есть не что иное, как предельное  наслаждение. Кто мог бы определить границу, где сладострастие становится болью  и где боль остается еще сладострастием? Разве живейшие лучи мира идеального не  ласкают взора, меж тем как самый мягкий сумрак мира физического ранит его  беспрестанно? Не от знания ли рождается мудрость? И что есть безумие, как не  безмерность желания или же могущества?    

– Вот  я и хочу жить, не зная меры! – сказал незнакомец, хватая шагреневую кожу.    

– Берегитесь,  молодой человек! – с невероятной живостью воскликнул старик.    

– Я  посвятил свою жизнь науке и мысли, но они не способны были даже прокормить меня, –  отвечал незнакомец. – Я не хочу быть обманутым ни проповедью, достойной  Сведенборга[18],  ни вашим восточным амулетом, ни милосердным вашим старанием удержать меня в  этом мире, где существование для меня более невозможно. Так вот, – добавил  он, судорожно сжимая талисман в руке и глядя на старика, – я хочу  царственного, роскошного пира, вакханалии, достойной века, в котором все,  говорят, усовершенствовано! Пусть мои собутыльники будут юны, остроумны и свободны  от предрассудков, веселы до сумасшествия! Пусть сменяются вина, одно другого  крепче, искрометнее, такие, от которых мы будем пьяны три дня! Пусть эта ночь  будет украшена пылкими женщинами! Хочу, чтоб исступленный разгул увлек нас на  колеснице, запряженной четверкой коней, за пределы мира и сбросил нас на  неведомых берегах! Пусть души восходят на небеса или же тонут в грязи, –  не знаю, возносятся ли они тогда или падают, мне это все равно. Итак, я приказываю  мрачной этой силе слить для меня все радости воедино. Да, мне нужно заключить  все наслаждения земли и неба в одно последнее объятие, а затем умереть. Я желаю  античных приапей после пьянства, песен, способных пробудить мертвецов, долгих,  бесконечно долгих поцелуев, чтобы звук их пронесся над Парижем, как гул пожара,  разбудил бы супругов и внушил бы им жгучий пыл, возвращая молодость всем, даже  семидесятилетним!    

Тут в  ушах молодого безумца, подобно адскому грохоту, раздался смех старика и прервал  его столь властно, что он умолк.    

– Вы  думаете, – сказал торговец, – у меня сейчас расступятся половицы,  пропуская роскошно убранные столы и гостей с того света? Нет, нет, безрассудный  молодой человек. Вы заключили договор, этим все сказано. Теперь все ваши  желания будут исполняться в точности, но за счет вашей жизни. Круг ваших дней,  очерченный этой кожей, будет сжиматься соответственно силе и числу ваших  желаний, от самого незначительного до самого огромного. Брамин, которому я обязан  этим талисманом, объяснил мне некогда, что между судьбою и желанием его  владельца установится таинственная связь. Ваше первое желание – желание пошлое,  я мог бы его удовлетворить, но позаботиться об этом я предоставляю событиям  вашего нового бытия. Ведь в конце концов вы хотели умереть? Ну что ж, ваше  самоубийство только отсрочено.    

Удивленный,  почти раздраженный тем, что этот странный старик с его полуфилантропическими  намерениями, ясно сказавшимися в этой последней насмешке, продолжал глумиться  над ним, незнакомец воскликнул:    

– Посмотрим,  изменится ли моя судьба, пока я буду переходить набережную! Но если вы не  смеетесь над несчастным, то в отместку за столь роковую услугу я желаю, чтобы  вы влюбились в танцовщицу! Тогда вы поймете радость разгула и, быть может,  расточите все блага, которые вы столь философически сберегали.    

Он  вышел, так и не услыхав тяжкого вздоха старика, миновал все залы и спустился по  лестнице в сопровождении толстощекого приказчика, который тщетно пытался  посветить ему: незнакомец бежал стремительно, словно вор, застигнутый на месте  преступления. Ослепленный каким-то бредом, он даже не заметил невероятной  податливости шагреневой кожи, которая стала мягкой, как перчатка, свернулась в  его яростно сжимавшихся пальцах и легко поместилась в кармане фрака, куда он  сунул ее почти машинально. Выбежав на улицу, он столкнулся с тремя молодыми  людьми, которые шли рука об руку.    

– Скотина!    

– Дурак!    

Таковы  были изысканные приветствия, коими они обменялись.    

– О!  Да это Рафаэль!    

– Здорово!  А мы тебя искали.    

– Как,  это вы?    

Три эти  дружественные фразы последовали за бранью, как только свет фонаря, раскачиваемого  ветром, упал на изумленные лица молодых людей.    

– Милый  друг, – сказал Рафаэлю молодой человек, которого он едва не сбил с  ног, – ты пойдешь с нами.    

– Куда  и зачем?    

– Ладно,  иди, дорогой я тебе расскажу.    

Как ни  отбивался Рафаэль, друзья его окружили, подхватили под руки и, втиснув его в  веселую свою шеренгу, повлекли к мосту Искусств.    

– Дорогой  мой, – продолжал его приятель, – мы целую неделю тебя разыскиваем. В  твоей почтенной гостинице «Сен-Кантен», на которой, кстати сказать, красуется  все та же неизменная вывеска, выведенная красными и черными буквами, что и во  времена Жан-Жака Руссо, твоя Леонарда[19]  сказала нам, что ты уехал за город. Между тем, право же, мы не были похожи на  людей, пришедших по денежным делам, – судебных приставов, заимодавцев,  понятых и тому подобное. Ну, так вот! Растиньяк видел тебя вчера вечером в  Итальянской опере, мы приободрились и из самолюбия решили непременно установить,  не провел ли ты ночь где-нибудь на дереве в Елисейских полях, или не отправился  ли в ночлежку, где нищие, заплатив два су, спят, прислонившись к натянутым  веревкам, или, может быть, тебе повезло, и ты расположился на биваке в  каком-нибудь будуаре. Мы тебя нигде не встретили – ни в списках заключенных в  тюрьме Сент-Пелажи, ни среди арестантов Ла-Форс! Подвергнув научному  исследованию министерства, Оперу, дома призрения, кофейни, библиотеки,  префектуру, бюро журналистов, рестораны, театральные фойе – словом, все  имеющиеся в Париже места, хорошие и дурные, мы оплакивали потерю человека,  достаточно одаренного, чтобы с равным основанием оказаться при дворе или в  тюрьме. Мы уже поговаривали, не канонизировать ли тебя в качестве героя  Июльской революции! И, честное слово, мы сожалели о тебе.    

Не  слушая своих друзей, Рафаэль шел по мосту Искусств и смотрел на Сену, в  бурлящих волнах которой отражались огни Парижа. Над этой рекой, куда еще так  недавно хотел он броситься, исполнялись предсказания старика – час его смерти  по воле рока был отсрочен.    

– И  мы действительно сожалели о тебе, – продолжал говорить приятель  Рафаэля. – Речь идет об одной комбинации, в которую мы включили тебя как  человека выдающегося, то есть такого, который умеет не считаться ни с чем.    

Фокус,  состоящий в том, что конституционный орех исчезает из-под королевского кубка,  проделывается нынче, милый друг, с большей торжественностью, чем когда бы то ни  было. Позорная монархия, свергнутая народным героизмом, была особой дурного  поведения, с которой можно было посмеяться и попировать, но супруга, именующая  себя Родиной, сварлива и добродетельна: хочешь, не хочешь, принимай размеренные  ее ласки. Ведь ты знаешь, власть перешла из Тюильри к журналистам, а бюджет  переехал в другой квартал – из Сен-Жерменского предместья на Шоссе д'Антен[20]. Но вот чего  ты, может быть, не знаешь: правительство, то есть банкирская и адвокатская  аристократия, сделавшая родину своей специальностью, как некогда священники –  монархию, почувствовало необходимость дурачить добрый французский народ новыми  словами и старыми идеями, по образцу философов всех школ и ловкачей всех  времен. Словом, речь идет о том, чтобы внедрять взгляды  королевски-национальные, доказывать, что люди становятся гораздо счастливее,  когда платят миллиард двести миллионов и тридцать три сантима родине, имеющей  своими представителями господ таких-то я таких-то, чем тогда, когда платят они  миллиард сто миллионов и девять сантимов королю, который вместо мы говорит я.  Словом, основывается газета, имеющая в своем распоряжении добрых двести-триста  тысяч франков, в целях создания оппозиции, способной удовлетворить  неудовлетворенных без особого вреда для национального правительства  короля-гражданина[21].    

И вот,  раз мы смеемся и над свободой и над деспотизмом, смеемся над религией и над неверием  и раз отечество для нас – это столица, где идеи обмениваются и продаются по  столько-то за строку, где каждый день приносит вкусные обеды и многочисленные  зрелища, где кишат продажные распутницы, где ужины заканчиваются утром, где  любовь, как извозчичьи кареты, отдается напрокат; раз Париж всегда будет самым  пленительным из всех отечеств – отечеством радости, свободы, ума, хорошеньких  женщин, прохвостов, доброго вина, где жезл правления никогда не будет особенно  сильно чувствоваться, потому что мы стоим возле тех, у кого он в руках… мы, истинные  приверженцы бога Мефистофеля, подрядились перекрашивать общественное мнение, переодевать  актеров, прибивать новые доски к правительственному балагану, подносить  лекарство доктринерам, повергать старых республиканцев, подновлять  бонапартистов, снабжать провиантом центр, но все это при том условии, чтобы нам  было позволено смеяться втихомолку над королями и народами, менять по вечерам  утреннее свое мнение, вести веселую жизнь на манер Панурга или возлежать more  orientali (На восточный лад (лат.)) на мягких подушках. Мы решили вручить тебе  бразды правления этого макаронического и шутовского царства, а посему ведем  тебя прямо на званый обед, к основателю упомянутой газеты, банкиру, почившему  от дел, который, не зная, куда ему девать золото, хочет разменять его на  остроумие. Ты будешь принят там как брат, мы провозгласим тебя королем  вольнодумцев, которые ничего не боятся и прозорливо угадывают намерения  Австрии, Англии или России прежде, чем Россия, Англия или Австрия возымеют  какие бы то ни было намерения! Да, мы назначаем тебя верховным повелителем тех  умственных сил, которые поставляют миру всяких Мирабо, Талейранов, Питтов,  Меттернихов – словом, всех ловких Криспинов[22],  играющих друг с другом на судьбы государств, как простые смертные играют в  домино на рюмку киршвассера. Мы изобразили тебя самым бесстрашным борцом из  всех, кому когда-либо случалось схватиться врукопашную с разгулом, с этим  изумительным чудовищем, которое жаждут вызвать на поединок все смелые умы; мы  утверждали даже, что ему до сих пор еще не удалось тебя победить. Надеюсь, ты  нас не подведешь. Тайфер, наш амфитрион, обещал затмить жалкие сатурналии наших  крохотных современных Лукуллов. Он достаточно богат, чтобы придать величие пустякам,  изящество и очарование – пороку… Слышишь, Рафаэль? – прерывая свою речь,  спросил оратор.    

– Да, –  отвечал молодой человек, дивившийся не столько исполнению своих желаний, сколько  тому, как естественно сплетались события.    

Поверить  в магическое влияние он не мог, но его изумляли случайности человеческой судьбы.    

– Однако  ты произносишь «да» весьма уныло, точно думаешь о смерти своего дедушки, –  обратился к нему другой его спутник.    

– Ах! –  вздохнул Рафаэль так простодушно, что эти писатели, надежда молодой Франции,  рассмеялись. – Я думал вот о чем, друзья мои: мы на пути к тому, чтобы  стать плутами большой руки! До сих пор мы творили беззакония, мы бесчинствовали  между двумя выпивками, судили о жизни в пьяном виде, оценивали людей и события,  переваривая обед. Невинные на деле, мы были дерзки на слова, но теперь,  заклейменные раскаленным железом политики, мы отправляемся на великую каторгу и  утратим там наши иллюзии. Ведь и тому, кто верит уже только в дьявола, разрешается  оплакивать юношеский рай, время невинности, когда мы набожно открывали рот,  дабы добрый священник дал нам вкусить святое теле христово. Ах, дорогие мои  друзья, если нам такое удовольствие доставляли первые наши грехи, так это  потому, что у нас еще были угрызения совести, которые украшали их, придавали им  остроту и смак, – а теперь…    

– О,  теперь, – вставил первый собеседник, – нам остается…    

– Что? –  спросил другой.    

– Преступление…    

– Вот  слово, высокое, как виселица, и глубокое, как Сена, – заметил Рафаэль.    

– О,  ты меня не понял!.. Я говорю о преступлениях политических. Нынче, с самого  утра, я стал завидовать только заговорщикам. Не знаю, доживет ли эта моя  фантазия до завтра, но мне просто душу воротит от этой бесцветной жизни в  условиях нашей цивилизации – жизни однообразной, как рельсы железной  дороги, – меня влекут к себе такие несчастья, как те, что испытали  французы, отступавшие от Москвы, тревоги «Красного корсара»[23], жизнь контрабандистов.  Раз во Франции нет больше монахов-картезианцев, я жажду по крайней мере  Ботани-бэй[24],  этого своеобразного лазарета для маленьких лордов Байронов, которые, скомкав  жизнь, как салфетку после обеда, обнаруживают, что делать им больше  нечего, – разве только разжечь пожар в своей стране, пустить себе пулю в  лоб, вступить в республиканский заговор или требовать войны…    

– Эмиль, –  с жаром начал другой спутник Рафаэля, – честное слово, не будь Июльской  революции, я сделался бы священником, жил бы животной жизнью где-нибудь в  деревенской глуши и…    

– И  каждый день читал бы требник?    

– Да.    

– Хвастун!    

– Читаем  же мы газеты!    

– Недурно  для журналиста! Но молчи, ведь толпа вокруг нас – это наши подписчики. Журнализм,  видишь ли, стал религией современного общества, и тут достигнут прогресс.    

– Каким  образом?    

– Первосвященники  нисколько не обязаны верить, да и народ тоже…    

Продолжая  беседовать, как добрые малые, которые давно уже изучили «De viris illustribus»[25], они подошли  к особняку на улице Жубер.    

Эмиль  был журналист, бездельем стяжавший себе больше славы, нежели другие – удачами.  Смелый критик, остроумный и колкий, он обладал всеми достоинствами, какие могли  ужиться с его недостатками. Насмешливый и откровенный, он произносил тысячу  эпиграмм в глаза другу, а за глаза защищал его бесстрашно и честно. Он смеялся  над всем, даже над своим будущим. Вечно сидя без денег, он, как все люди, не  лишенные способностей, мог погрязнуть в неописуемой лени и вдруг бросал  одно-единственное слово, стоившее целой книги, на зависть тем господам, у которых  в целой книге не было ни одного живого слова. Щедрый на обещания, которых  никогда не исполнял, он сделал себе из своей удачи и славы подушку и  преспокойно почивал на лаврах, рискуя таким образом на старости лет проснуться  в богадельне. При всем том за друзей он пошел бы на плаху, похвалялся своим  цинизмом, а был простодушен, как дитя, работал же только по вдохновению или  из-за куска хлеба.    

– Тут  и нам перепадет, по выражению мэтра Алькофрибаса[26], малая толика с  пиршественного стола, – сказал он Рафаэлю, указывая на ящики с цветами,  которые украшали лестницу своей зеленью и разливали благоуханье.    

– Люблю,  когда прихожая хорошо натоплена и убрана богатыми коврами, – заметил Рафаэль. –  Это редкость во Франции. Чувствую, что я здесь возрождаюсь.    

– А  там, наверху, мы выпьем и посмеемся, бедный мой Рафаэль. И еще как! –  продолжал Эмиль. – Надеюсь, мы выйдем победителями над всеми этими  головами!    

И он  насмешливым жестом указал на гостей, входя в залу, блиставшую огнями и  позолотой; тотчас же их окружили молодые люди, пользовавшиеся в Париже  наибольшей известностью. Об одном из них говорили как о новом таланте – первая  его картина поставила его в один ряд с лучшими живописцами времен Империи.  Другой только что отважился выпустить очень яркую книгу, проникнутую своего  рода литературным презрением и открывавшую перед современной школой новые пути.  Скульптор, суровое лицо которого соответствовало его мужественному гению,  беседовал с одним из тех холодных насмешников, которые, смотря по  обстоятельствам, или ни в ком не хотят видеть превосходства, или признают его  всюду. Остроумнейший из наших карикатуристов, со взглядом лукавым и языком  язвительным, ловил эпиграммы, чтобы передать их штрихами карандаша. Молодой и  смелый писатель, лучше, чем кто-нибудь другой, схватывающий суть политических  идей и шутя, в двух-трех словах, умеющий выразить сущность какого-нибудь плодовитого  автора, разговаривал с поэтом, который затмил бы всех своих современников, если  бы обладал талантом, равным по силе его ненависти к соперникам. Оба, стараясь  избегать и правды и лжи, обращались друг к другу со сладкими, льстивыми  словами. Знаменитый музыкант, взяв си бемоль, насмешливо утешал молодого  политического деятеля, который недавно низвергся с трибуны, но не причинил себе  никакого вреда. Молодые писатели без стиля стояли рядом с молодыми писателями  без идей, прозаики, жадные до поэтических красот, – рядом с прозаичными  поэтами. Бедный сен-симонист, достаточно наивный для того, чтобы верить в свою  доктрину, из чувства милосердия примирял эти несовершенные существа, очевидно  желая сделать из них монахов своего ордена. Здесь были, наконец, два-три  ученых, созданных для того, чтобы разбавлять атмосферу беседы азотом[27], и несколько  водевилистов, готовых в любую минуту сверкнуть эфемерными блестками, которые,  подобно искрам алмаза, не светят и не греют. Несколько парадоксалистов,  исподтишка посмеиваясь над теми, кто разделял их презрительное или же  восторженное отношение к людям и обстоятельствам, уже повели обоюдоострую  политику, при помощи которой они вступают в заговор против всех систем, не  становясь ни на чью сторону.    

Знаток,  один из тех, кто ничему не удивляется, кто сморкается во время каватины в  Итальянской опере, первым кричит «браво! «, возражает всякому высказавшему свое  суждение прежде него, был уже здесь и повторял чужие остроты, выдавая их за  свои собственные. У пятерых из собравшихся гостей была будущность, десятку  суждено было добиться кое-какой прижизненной славы, а что до остальных, то они  могли, как любая посредственность, повторить знаменитую ложь Людовика XVIII:  единение и забвение[28].    

Амфитрион  находился в состоянии озабоченной веселости, естественной для человека, потратившего  на пиршество две тысячи экю. Он часто обращал нетерпеливый взор к дверям залы –  как бы с призывом к запоздавшим гостям.    

Вскоре  появился толстый человечек, встреченный лестным гулом приветствий, – это  был нотариус, который как раз в это утро завершил сделку по изданию новой  газеты. Лакей, одетый в черное, отворил двери просторной столовой, и все  двинулись туда без церемоний, чтобы занять предназначенные им места за огромным  столом. Перед тем как уйти из гостиной, Рафаэль бросил на нее последний взгляд.  Его желание в самом деле исполнилось в точности. Всюду, куда ни посмотришь,  золото и шелк. При свете дорогих канделябров с бесчисленным множеством свечей  сверкали мельчайшие детали золоченых фризов, тонкая чеканка бронзы и роскошные  краски мебели. Редкостные цветы в художественных жардиньерках, сооруженных из  бамбука, изливали сладостное благоухание. Все, вплоть до драпировок, дышало не  бьющим в глаза изяществом, во всем было нечто очаровательно-поэтичное, нечто такое,  что должно сильно действовать на воображение бедняка.    

– Сто  тысяч ливров дохода – премилый комментарий к катехизису, они чудесно помогают  нам претворять правила морали в жизнь! – со вздохом сказал Рафаэль. –  О да, моя добродетель больше не согласна ходить пешком! Для меня теперь порок –  это мансарда, потертое платье, серая шляпа зимой и долги швейцару… Ах, пожить  бы в такой роскоши год, даже полгода, а потом – умереть! По крайней мере я  изведаю, выпью до дна, поглощу тысячу жизней!    

– Э,  ты принимаешь за счастье карету биржевого маклера! – возразил слушавший  его Эмиль. – Богатство скоро наскучит тебе, поверь: ты заметишь, что оно  лишает тебя возможности стать выдающимся человеком. Колебался ли когда-нибудь  художник между бедностью богатых и богатством бедняков! Разве таким людям, как  мы, не нужна вечная борьба! Итак, приготовь свой желудок, взгляни, –  сказал он, жестом указывая на столовую преуспевающего банкира, имевшую  величественный, райский, успокоительный вид. – Честное слово, наш  амфитрион только ради нас и утруждал себя накоплением денег. Не разновидность  ли это губки, пропущенной натуралистами в ряду полипов? Сию губку надлежит  потихоньку выжимать, прежде чем ее высосут наследники!    

Взгляни,  как хорошо выдержан стиль барельефов, украшающих стены! А люстры и картины, –  что за роскошь, какой вкус! Если верить завистникам и тем, кто претендует на  знание пружин жизни, Тайфер убил во время революции одного немца и еще двух  человек, как говорят – своего лучшего друга и мать этого лучшего друга. А  ну-ка, попробуй обнаружить преступника в убеленном сединами почтенном Тайфере!  На вид он добряк. Посмотри, как искрится серебро, неужели каждый блестящий его  луч – это нож в сердце для хозяина дома?.. Оставь, пожалуйста! С таким же  успехом можно поверить в Магомета. Если публика права, значит, тридцать человек  с душой и талантом собрались здесь для того, чтобы пожирать внутренности и пить  кровь целой семьи… а мы оба, чистые, восторженные молодые люди, станем  соучастниками преступления! Мне хочется спросить у нашего банкира, честный ли  он человек…    

– Не  сейчас! – воскликнул Рафаэль. – Подождем, когда он будет мертвецки  пьян. Сначала пообедаем.    

Два  друга со смехом уселись. Сперва каждый гость взглядом, опередившим слово,  заплатил дань восхищения роскошной сервировке длинного стола; скатерть сияла  белизной, как только что выпавший снег, симметрически возвышались  накрахмаленные салфетки, увенчанные золотистыми хлебцами, хрусталь сверкал, как  звезды, переливаясь всеми цветами радуги, огни свечей бесконечно скрещивались,  блюда под серебряными крышками возбуждали аппетит и любопытство. Слов почти не  произносили. Соседи переглядывались. Лакеи разливали мадеру. Затем во всей славе  своей появилась первая перемена; она оказала бы честь блаженной памяти  Камбасересу, его прославил бы Брийа-Саварен. Вина, бордоские и бургундские,  белые и красные, подавались с королевской щедростью. Эту первую часть пиршества  во всех отношениях можно было сравнить с экспозицией классической трагедии.  Второе действие оказалось немножко многословным. Все гости основательно выпили,  меняя вина по своему вкусу, и когда уносили остатки великолепных блюд, уже  начались бурные споры; кое у кого бледные лбы покраснели, у иных носы уже принимали  багровый цвет, щеки пылали, глаза блестели. На этой заре опьянения разговор не  вышел еще из границ приличия, однако со всех уст мало-помалу стали срываться  шутки и остроты; затем злословие тихонько подняло змеиную свою головку и  заговорило медоточивым голосом; скрытные натуры внимательно прислушивались в  надежде не потерять рассудка. Ко второй перемене умы уже разгорячились. Все ели  и говорили, говорили и ели, пили, не остерегаясь обилия возлияний, – до  того вина были приятны на вкус и душисты и так заразителен был пример. Чтобы подзадорить  гостей, Тайфер велел подать ронские вина жестокой крепости, горячащее  токайское, старый ударяющий в голову руссильон. Сорвавшись, точно кони почтовой  кареты, поскакавшие от станции, молодые люди, подстегиваемые искорками  шампанского, нетерпеливо ожидавшегося, зато щедро налитого, пустили свой ум  галопировать в пустоте тех рассуждении, которым никто не внемлет, принялись  рассказывать истории, не находившие себе слушателей, в сотый раз задавали  вопросы, так и остававшиеся без ответа. Одна только оргия говорила во весь свой  оглушительный голос, состоявший из множества невнятных криков, нараставших, как  крещендо у Россини. Затем начались лукавые тосты, бахвальство, дерзости. Все  стремились щегольнуть не умственными своими дарованиями, но способностью  состязаться с винными бочонками, бочками, чанами. Казалось, у всех было по два  голоса. Настал момент, когда господа заговорили все разом, а слуги заулыбались.  Когда парадоксы, облеченные сомнительным блеском, и вырядившиеся в шутовской  наряд истины стали сталкиваться друг с другом, пробивая себе дорогу сквозь  крики, сквозь частные определения суда и окончательные приговоры, сквозь всякий  вздор, как в сражении скрещиваются ядра, пули и картечь; этот словесный сумбур,  вне всякого сомнения, заинтересовал бы философа странностью высказываемых  мыслей, захватил бы политического деятеля причудливостью излагаемых систем  общественного устройства. То была картина и книга одновременно. Философские  теории, религии, моральные понятия, различные под разными широтами,  правительства – словом, все великие достижения разума человеческого пали под  косою, столь же длинною, как коса Времени, и, пожалуй, нельзя было решить,  находится ли она в руках опьяневшей мудрости или же опьянения.    

Подхваченные  своего рода бурей, эти умы, точно волны, бьющиеся об утесы, готовы были, казалось,  поколебать все законы, между которыми плавают цивилизации, – и таким  образом, сами того не зная, выполняли волю бога, оставившего в природе место  добру и злу и хранящего в тайне смысл их непрестанной борьбы. Яростный и  шутовской этот спор был настоящим шабашем рассуждении. Между грустными шутками,  которые отпускали сейчас дети Революции при рождении газеты, и суждениями,  которые высказывали веселые пьяницы при рождении Гаргантюа, была целая  пропасть, отделяющая девятнадцатый век от шестнадцатого: тот, смеясь,  подготовлял разрушение, наш – смеялся среди развалин.    

– Как  фамилия вон того молодого человека? – спросил нотариус, указывая на  Рафаэля. – Мне послышалось, его называют Валантеном.    

– По-вашему,  он просто Валантен? – со смехом воскликнул Эмиль. – Нет, извините, он  – Рафаэль де Валантен! Наш герб – на черном поле золотой орел в серебряной  короне, с красными когтями и клювом, и превосходный девиз:    

«Non  cecidh animus! « («Дух не ослабел! « (лат.)). Мы – не какой-нибудь подкидыш, мы  – потомок императора Валента, родоначальника всех Валантинуа, основателя  Балансы французской и Валенсии испанской, мы – законный наследник Восточной  империи. Если мы позволяем Махмуду царить в Константинополе, так это по нашей  доброй воле, а также за недостатком денег и солдат.    

Эмиль  вилкою изобразил в воздухе корону над головой Рафаэля. Нотариус задумался на минуту,  а затем снова начал пить, сделав выразительный жест, которым он, казалось,  признавал, что не в его власти причислить к своей клиентуре Валенсию, Балансу,  Константинополь, Махмуда, императора Валента и род Валантинуа.    

– В  разрушении муравейников, именуемых Вавилоном, Тиром, Карфагеном или Венецией,  раздавленных ногою прохожего великана, не следует ли видеть предостережение,  сделанное человечеству некоей насмешливой силой? – сказал Клод Виньон,  этот раб, купленный для того, чтобы изображать собою Боссюэ[29], по десять су за  строчку.    

– Моисей,  Сулла, Людовик Четырнадцатый, Ришелье, Робеспьер и Наполеон, быть может, все  они – один и тот же человек, вновь и вновь появляющийся среди различных  цивилизаций, как комета на небе, – отозвался некий балланшист[30].    

– К  чему испытывать провидение? – заметил поставщик баллад Каналис.    

– Ну  уж, провидение! – прервав его, воскликнул знаток. – Нет ничего на  свете более растяжимого.    

– Но  Людовик Четырнадцатый погубил больше народу при рытье водопроводов для госпожи  де Ментенон, чем Конвент ради справедливого распределения податей, ради  установления единства законов, ради национализации и равного дележа  наследства, – разглагольствовал Массоль, молодой человек, ставший  республиканцем только потому, что перед его фамилией недоставало односложной  частицы.    

– Кровь  для вас дешевле вина, – возразил ему Моро, крупный помещик с берегов  Уазы. – Ну, а на этот-то раз вы оставите людям головы на плечах?    

– Зачем?  Разве основы социального порядка не стоят нескольких жертв?    

– Бисиу!  Ты слышишь? Сей господин республиканец полагает, что голова вот того помещика  сойдет за жертву! – сказал молодой человек своему соседу.    

– Люди  и события – ничто, – невзирая на икоту, продолжал развивать свою теорию  республиканец, – только в политике и в философии есть идеи и принципы.    

– Какой  ужас! И вам не жалко будет убивать ваших друзей ради одного какого-то «де»?..    

– Э,  человек, способный на угрызения совести, и есть настоящий преступник, ибо у  него есть некоторое представление о добродетели, тогда как Петр Великий или  герцог Альба – это системы, а корсар Монбар – это организация.    

– А  не может ли общество обойтись без ваших «систем» и ваших «организаций»? –  спросил Каналис.    

– О,  разумеется! – воскликнул республиканец.    

– Меня  тошнит от вашей дурацкой Республики! Нельзя спокойно разрезать каплуна, чтобы  не найти в нем аграрного закона.    

– Убеждения  у тебя превосходные, милый мой Брут, набитый трюфелями! Но ты напоминаешь моего  лакея: этот дурак так жестоко одержим манией опрятности, что, позволь я ему чистить  мое платье на свой лад, мне пришлось бы ходить голышом.    

– Все  вы скоты! Вам угодно чистить нацию зубочисткой, – заметил преданный  Республике господин. – По-вашему, правосудие опаснее воров.    

– Хе,  хе! – отозвался адвокат Дерош.    

– Как  они скучны со своей политикой! – сказал нотариус Кардо. – Закройте  дверь. Нет того знания и такой добродетели, которые стоили бы хоть одной капли  крови. Попробуй мы всерьез подсчитать ресурсы истины – и она, пожалуй, окажется  банкротом.    

– Конечно,  худой мир лучше доброй ссоры и обходится куда дешевле.    

Поэтому  все речи, произнесенные с трибуны за сорок лет, я отдал бы за одну форель, за  сказку Перро или за набросок Шарле.    

– Вы  совершенно правы!.. Передайте-ка мне спаржу… Ибо в конце концов свобода рождает  анархию, анархия приводит к деспотизму, а деспотизм возвращает к свободе.  Миллионы существ погибли, так и не добившись торжества ни одной из этих систем.  Разве это не порочный круг, в котором вечно будет вращаться нравственный мир?  Когда человек думает, что он что-либо усовершенствовал, на самом деле он сделал  только перестановку.    

– Ого! –  вскричал водевилист Кюрси. – В таком случае, господа, я поднимаю бокал за  Карла Десятого, отца свободы!    

– А  разве неверно? – сказал Эмиль. – Когда в законах – деспотизм, в  нравах – свобода, и наоборот.    

– Итак,  выпьем за глупость власти, которая дает нам столько власти над глупцами! –  предложил банкир.    

– Э,  милый мой. Наполеон по крайней мере оставил нам славу! – вскричал морской  офицер, никогда не плававший дальше Бреста.    

– Ах,  слава – товар невыгодный. Стоит дорого, сохраняется плохо. Не проявляется ли в  ней эгоизм великих людей, так же как в счастье – эгоизм глупцов?    

– Должно  быть, вы очень счастливы…    

– Кто  первый огородил свои владения, тот, вероятно, был слабым человеком, ибо от общества  прибыль только людям хилым. Дикарь и мыслитель, находящиеся на разных концах  духовного мира, равно страшатся собственности.    

– Мило! –  вскричал Кардо. – Не будь собственности, как могли бы мы составлять  нотариальные акты!    

– Вот  горошек, божественно вкусный!    

– А  на следующий день священника нашли мертвым…    

– Кто  говорит о смерти?.. Не шутите с нею! У меня дядюшка…    

– И  конечно, вы примирились с неизбежностью его кончины.    

– Разумеется…    

– Слушайте,  господа!.. СПОСОБ УБИТЬ СВОЕГО дядюшку. тсс! (Слушайте, слушайте!) Возьмите  сначала дядюшку, толстого и жирного, по крайней мере семидесятилетнего, –  это лучший сорт дядюшек. (Всеобщее оживление.) Накормите его под каким-нибудь  предлогом паштетом из гусиной печенки…    

– Ну,  у меня дядя длинный, сухопарый, скупой и воздержный.    

– О,  такие дядюшки – чудовища, злоупотребляющие долголетием!    

– И  вот, – продолжал господин, выступивший с речью о дядюшке, – в то  время как он будет предаваться пищеварению, объявите ему о несостоятельности  его банкира.    

– А  если выдержит?    

– Дайте  ему хорошенькую девочку!    

– А  если он?.. – сказал другой, делая отрицательный знак.    

– Тогда  это не дядюшка… Дядюшка – это по существу своему живчик.    

– В  голосе Малибран пропали две ноты.    

– Нет!    

– Да!    

– Aral  Ага! Да и нет – не к этому ли сводятся все рассуждения на религиозные, политические  и литературные темы? Человек – шут, танцующий над пропастью!    

– Послушать  вас, я – дурак?    

– Напротив,  это потому, что вы меня не слушаете.    

– Образование  – вздор! Господин Гейнфеттермах насчитывает свыше миллиарда отпечатанных томов,  а за всю жизнь нельзя прочесть больше ста пятидесяти тысяч. Так вот, объясните  мне, что значит слово «образование».    

Для  одних образование состоит в том, чтобы знать, как звали лошадь Александра  Македонского или что дога господина Дезаккор звали Беросилло, и не иметь  понятия о тех, кто впервые придумал сплавлять лес или же изобрел фарфор. Для  других быть образованным – значит выкрасть завещание и прослыть честным, всеми  любимым и уважаемым человеком, но отнюдь не в том, чтобы стянуть часы (да еще  вторично и при пяти отягчающих вину обстоятельствах), а затем, возбуждая  всеобщую ненависть и презрение, отправиться умирать на Гревскую площадь.    

– Натан  останется?    

– Э,  его сотрудники – народ неглупый!    

– А  Каналис?    

– Это  великий человек, не будем говорить о нем.    

– Вы  пьяны!    

– Немедленное  следствие конституции – опошление умов. Искусства, науки, памятники – все  изъедено эгоизмом, этой современной проказой. Триста ваших буржуа, сидя на  скамьях Палаты, будут думать только о посадке тополей.    

Деспотизм,  действуя беззаконно, совершает великие деяния, но свобода, соблюдая законность,  не дает себе труда совершить хотя бы самые малые деяния.    

– Ваше  взаимное обучение фабрикует двуногие монеты по сто су, – вмешался  сторонник абсолютизма. – В народе, нивелированном образованием, личности  исчезают.    

– Однако  не в том ли состоит цель общества, чтобы обеспечить благосостояние  каждому? – спросил сен-симонист.    

– Будь  у вас пятьдесят тысяч ливров дохода, вы и думать не стали бы о народе. Вы охвачены  благородным стремлением помочь человечеству?    

Отправляйтесь  на Мадагаскар: там вы найдете маленький свеженький народец, сенсимонизируйте  его, классифицируйте, посадите его в банку, а у нас всякий свободно входит в  свою ячейку, как колышек в ямку. Швейцары здесь – швейцары, глупцы – глупцы, и  для производства в это звание нет необходимости в коллегиях святых отцов.    

– Вы  карлист[31]!    

– А  почему бы и нет? Я люблю деспотизм, он подразумевает известного рода презрение  к людям. Я не питаю ненависти к королям. Они так забавны!    

Царствовать  в Палате, в тридцати миллионах миль от солнца, – это что-нибудь да значит!    

– Резюмируем  в общих чертах ход цивилизации, – говорил ученый, пытаясь вразумить невнимательного  скульптора, и пустился в рассуждения о первоначальном развитии человеческого  общества и о первобытных народах:    

– При  возникновении народностей господство было в известном смысле господством материальным,  единым, грубым, впоследствии, с образованием крупных объединений, стали утверждаться  правительства, прибегая к более или менее ловкому разложению первичной власти.  Так, в глубокой древности сила была сосредоточена в руках теократии: жрец  действовал и мечом и кадильницей.    

Потом  стало два высших духовных лица: первосвященник и царь. В настоящее время наше  общество, последнее слово цивилизации, распределило власть соответственно числу  всех элементов, входящих в сочетание, и мы имеем дело с силами, именуемыми  промышленностью, мыслью, деньгами, словесностью. И вот власть, лишившись единства,  ведет к распаду общества, чему единственным препятствием служит выгода. Таким  образом, мы опираемся не на религию, не на материальную силу, а на разум. Но  равноценна ли книга мечу, а рассуждение – действию? Вот в чем вопрос.    

– Разум  все убил! – вскричал карлист. – Абсолютная свобода ведет нации к  самоубийству; одержав победу, они начинают скучать, словно какой-нибудь  англичанин-миллионер.    

– Что  вы нам скажете нового? Нынче вы высмеяли все виды власти, но это так же пошло,  как отрицать бога! Вы больше ни во что не верите. Оттого-то наш век похож на  старого султана, погубившего себя распутством! Ваш лорд Байрон, дойдя до  последней степени поэтического отчаяния, в конце концов стал воспевать  преступления.    

– Знаете,  что я вам скажу! – заговорил совершенно пьяный Бьяншон. – Большая или  меньшая доза фосфора делает человека гением или же злодеем, умницей или же  идиотом, добродетельным или же преступным.    

– Можно  ли так рассуждать о добродетели! – воскликнул де Кюрси. – О  добродетели, теме всех театральных пьес, развязке всех драм, основе всех  судебных учреждений!    

– Молчи,  нахал! Твоя добродетель-Ахиллес без пяты, – сказал Бисиу.    

– Выпьем!    

– Хочешь  держать пари, что я выпью бутылку шампанского единым духом?    

– Хорош  дух! – вскрикнул Бисиу.    

– Они  перепились, как ломовые, – сказал молодой человек, с серьезным видом  поивший свой жилет.    

– Да,  в наше время искусство правления заключается в том, чтобы предоставить власть общественному  мнению.    

– Общественному  мнению? Да ведь это самая развратная из всех проституток! Послушать вас,  господа моралисты и политики, вашим законам мы должны во всем отдавать  предпочтение перед природой, а общественному мнению – перед совестью. Да  бросьте вы! Все истинно – и все ложно! Если общество дало нам пух для подушек,  то это благодеяние уравновешивается подагрой, точно так же как правосудие  уравновешивается судебной процедурой, а кашемировые шали порождают насморк.    

– Чудовище! –  прерывая мизантропа, сказал Эмиль Блонде. – Как можешь ты порочить цивилизацию,  когда перед тобой столь восхитительные вина и блюда, а ты сам того и гляди свалишься  под стол? Запусти зубы в эту косулю с золочеными копытцами и рогами, но не  кусай своей матери…    

– Чем  же я виноват, если католицизм доходит до того, что в один мешок сует тысячу  богов, если Республика кончается всегда каким-нибудь Наполеоном, если границы  королевской власти находятся где-то между убийством Генриха Четвертого и казнью  Людовика Шестнадцатого, если либерализм становится Лафайетом[32]?    

– А  вы не обнимались с ним в июле?    

– Нет.    

– В  таком случае молчите, скептик.    

– Скептики  – люди самые совестливые.    

– У  них нет совести.    

– Что  вы говорите! У них по меньшей мере две совести.    

– Учесть  векселя самого неба – вот идея поистине коммерческая!    

Древние  религии представляли собою не что иное, как удачное развитие наслаждения физического;  мы, нынешние, мы развили душу и надежду – в том и прогресс.    

– Ах,  друзья мои, чего ждать от века, насыщенного политикой? – сказал  Натан. – Каков был конец «Истории короля богемского и семи его замков»[33] – такой  чудесной повести!    

– Что? –  через весь стол крикнул знаток. – Да ведь это набор фраз, высосанных из  пальца, сочинение для сумасшедшего дома.    

– Дурак!    

– Болван!    

– Ого!    

– Ага!    

– Они  будут драться.    

– Нет.    

– До  завтра, милостивый государь!    

– Хоть  сейчас, – сказал Натан.    

– Ну,  ну! Вы оба – храбрецы.    

– Да  вы-то не из храбрых! – сказал зачинщик, – Вот только они на ногах не  держатся.    

– Ах,  может быть, мне и на самом деле не устоять! – сказал воинственный Натан,  поднимаясь нерешительно, как бумажный змей.    

Он тупо  поглядел на стол, а затем, точно обессиленный своей попыткой встать, рухнул на  стул, опустил голову и умолк.    

– Вот  было бы весело драться из-за произведения, которое я никогда не читал и даже не  видал! – обратился знаток к своему соседу.    

– Эмиль,  береги фрак, твой сосед побледнел, – сказал Бисиу.    

– Кант?  Еще один шар, надутый воздухом и пущенный на забаву глупцам!    

Материализм  и спиритуализм – это две отличные ракетки, которыми шарлатаны в мантиях  отбивают один и тот же волан. Бог ли во всем, по Спинозе, или же все исходит от  бога, по святому Павлу… Дурачье! Отворить или же затворить дверь – разве это не  одно и то же движение! Яйцо от курицы, или курица от яйца? (Передайте мне утку!)  Вот и вся наука.    

– Простофиля! –  крикнул ему ученый. – Твой вопрос разрешен фактом.    

– Каким?    

– Разве  профессорские кафедры были придуманы для философии, а не философия для кафедр?  Надень очки и ознакомься с бюджетом.    

– Воры!    

– Дураки!    

– Плуты!    

– Тупицы!    

– Где,  кроме Парижа, найдете вы столь живой, столь быстрый обмен мнениями? –  воскликнул Бисиу, вдруг перейдя на баритон.    

– А  ну-ка, Бисиу, изобрази нам какой-нибудь классический фарс!    

Какой-нибудь  шарж, просим!    

– Изобразить  вам девятнадцатый век?    

– Слушайте!    

– Тише!    

– Заткните  глотки!    

– Ты  замолчишь, чучело?    

– Дайте  ему вина, и пусть молчит, мальчишка!    

– Ну,  Бисиу, начинай!    

Художник  застегнул свой черный фрак, надел желтые перчатки и, прищурив один глаз, состроил  гримасу, изображая Ревю де Де Монд[34],  но шум покрывал его голос, так что из его шутовской речи нельзя было уловить ни  слова. Если не девятнадцатый век, так по крайней мере журнал ему удалось  изобразить: и тот и другой не слышали собственных слов.    

Десерт  был сервирован точно по волшебству. Весь стол занял большой прибор золоченой  бронзы, вышедший из мастерской Томира. Высокие фигуры, которым знаменитый  художник придал формы, почитаемые в Европе идеально красивыми, держали и несли  на плечах целые горы клубники, ананасов, свежих фиников, янтарного винограда,  золотистых персиков, апельсинов, прибывших на пароходе из Сетубаля, гранатов,  плодов из Китая – словом, всяческие сюрпризы роскоши, чудеса кондитерского  искусства, деликатесы самые лакомые, лакомства самые соблазнительные. Колорит  гастрономических этих картин стал ярче от блеска фарфора, от искрящихся золотом  каемок, от изгибов ваз.    

Мох,  нежный, как пенная бахрома океанской волны, зеленый и легкий, увенчивал фарфоровые  копии пейзажей Пуссена. Целого немецкого княжества не хватило бы, чтобы  оплатить эту наглую роскошь. Серебро, перламутр, золото, хрусталь в разных  видах появлялись еще и еще, но затуманенные взоры гостей, на которых напала  пьяная лихорадочная болтливость, почти не замечали этого волшебства, достойного  восточной сказки. Десертные вина внесли сюда свои благоухания и огоньки, свой  остро волнующий сок и колдовские пары, порождая нечто вроде умственного миража,  могучими путами сковывая ноги, отяжеляя руки. Пирамиды плодов были расхищены,  голоса грубели, шум возрастал. Слова звучали невнятно, бокалы разбивались  вдребезги, дикий хохот взлетал как ракета. Кюрси схватил рог и протрубил сбор.  То был как бы сигнал, поданный самим дьяволом. Обезумевшее сборище завыло,  засвистало, запело, закричало, заревело, зарычало. Нельзя было не улыбнуться  при виде веселых от природы людей, которые вдруг становились мрачны, как  развязки в пьесах Кребильона, или же задумчивы, как моряки, путешествующие в карете.  Хитрецы выбалтывали свои тайны любопытным, но даже те их не слушали.  Меланхолики улыбались, как танцовщицы после пируэта. Клод Виньон стоял,  раскачиваясь из стороны в сторону, точно медведь в клетке. Близкие друзья  готовы были драться.    

Сходство  со зверями, физиологами начертанное на человеческих лицах и столь любопытно  объясняемое, начинало проглядывать и в движениях и в позах.    

Какой-нибудь  Биша[35],  очутись он здесь, спокойный и трезвый, нашел бы для себя готовую книгу. Хозяин  дома, чувствуя, что он опьянел, не решался встать, стараясь сохранить вид приличный  и радушный, он только одобрял выходки гостей застывшей на лице гримасой. Его  широкое лицо побагровело, стало почти лиловым и страшным, голова принимала участие  в общем движении, клонясь, как бриг при боковой качке.    

– Вы  их убили? – спросил его Эмиль.    

– Говорят,  смертная казнь будет отменена в честь Июльской революции, – отвечал  Тайфер, подняв брови с видом одновременно хитрым и глупым.    

– А  не снится ли он вам? – допытывался Рафаэль.    

– Срок  давности уже истек! – сказал утопающий в золоте убийца.    

– И  на его гробнице, – язвительно вскричал Эмиль, – мраморщик вырежет:  «Прохожий, в память о нем пролей слезу». О! – продолжал он. – Сто су  заплатил бы я математику, который при помощи алгебраического уравнения доказал  бы мне существование ада.    

Подбросив  монету, он крикнул:    

– Орел  – за бога!    

– Не  глядите! – сказал Рафаэль, подхватывая монету. – Как знать!    

Случай –  такой забавник!    

– Увы! –  продолжал Эмиль шутовским печальным тоном. – Куда ни ступишь, всюду геометрия  безбожника или «Отче наш» его святейшества папы.    

Впрочем,  выпьем! Чокайся! – таков, думается мне, смысл прорицания божественной бутылки  в конце «Пантагрюэля».    

– Чему  же, как не «Отче наш», – возразил Рафаэль, – обязаны мы нашими  искусствами, памятниками, может быть, науками, и – еще большее  благодеяние! – нашими современными правительствами, где пятьсот умов  чудесным образом представляют обширное и плодоносное общество, причем  противоположные силы одна другую нейтрализуют, а вся власть предоставлена цивилизации,  гигантской королеве, заменившей короля, эту древнюю и ужасную фигуру, своего  рода лжесудьбу, которую человек сделал посредником между небом и самим собою?  Перед лицом стольких достижений атеизм кажется скелетом, который ничего  решительно не порождает. Что ты на это скажешь?    

– Я  думаю о потоках крови, пролитых католицизмом, – холодно ответил  Эмиль. – Он проник в наши жилы, в наши сердца, – прямо всемирный  потоп. Но что делать! Всякий мыслящий человек должен идти под стягом Христа.  Только Христос освятил торжество духа над материей, он один открыл нам поэзию  мира, служащего посредником между нами и богом.    

– Ты  думаешь? – спросил Рафаэль, улыбаясь пьяной и какой-то неопределенной улыбкой. –  Ладно, чтобы нам себя не компрометировать, провозгласим знаменитый тост: Diis  ignotis (Неведомым богам (лат.)).    

И они  осушили чаши – чаши науки, углекислого газа, благовоний, поэзии и неверия.    

– Пожалуйте  в гостиную, кофе подан, – объявил дворецкий.    

В этот  момент почти все гости блуждали в том сладостном преддверии рая, где свет  разума гаснет, где тело, освободившись от своего тирана, предается на свободе  бешеным радостям. Одни, достигнув апогея опьянения, хмурились, усиленно пытаясь  ухватиться за мысль, которая удостоверила бы им собственное их существование;  другие, осовевшие оттого, что пища у них переваривалась с трудом, отвергали  всякое движение. Отважные ораторы еще произносили неясные слова, смысл которых  ускользал от них самих. Кое-какие припевы еще звучали, точно постукивала машина,  по необходимости завершающая свое движение – это бездушное подобие жизни. Суматоха  причудливо сочеталась с молчанием. Тем не менее, услыхав голос слуги, который  вместо хозяина возвещал новые радости, гости направились в залу, увлекая и поддерживая  друг друга, а кое-кого даже неся на руках. На мгновение толпа остановилась в  дверях, неподвижная и очарованная. Все наслаждения пира побледнели перед тем  возбуждающим зрелищем, которое предлагал амфитрион в утеху самых сладострастных  из человеческих чувств. При свете горящих в золотой люстре свечей, вокруг  стола, уставленного золоченым серебром, группа женщин внезапно предстала перед  остолбеневшими гостями, у которых глаза заискрились, как бриллианты.    

Богаты  были уборы, но еще богаче – ослепительная женская красота, перед которой меркли  все чудеса этого дворца. Страстные взоры дев, пленительных, как феи, сверкали  ярче потоков света, зажигавшего отблески на штофных обоях, на белизне мрамора и  красивых выпуклостях бронзы. Сердца пламенели при виде развевающихся локонов и  по-разному привлекательных, по-разному характерных поз. Глаза окидывали  изумленным взглядом пеструю гирлянду цветов, вперемежку с сапфирами, рубинами и  кораллами, цепь черных ожерелий на белоснежных шеях, легкие шарфы,  колыхающиеся, как пламя маяка, горделивые тюрбаны, соблазнительно скромные туники…  Этот сераль обольщал любые взоры, услаждал любые прихоти. Танцовщица, застывшая  в очаровательной позе под волнистыми складками кашемира, казалась обнаженной.  Там – прозрачный газ, здесь – переливающийся шелк скрывал или обнаруживал  таинственные совершенства.    

Узенькие  ножки говорили о любви, уста безмолвствовали, свежие и алые. Юные девицы были  такой тонкой подделкой под невинных, робких дев, что, казалось, даже прелестные  их волосы дышат богомольной чистотою, а сами они – светлые видения, которые  вот-вот развеются от одного дуновения. А там красавицы аристократки с надменным  выражением лица, но в сущности вялые, в сущности хилые, тонкие, изящные,  склоняли головы с таким видом, как будто еще не все королевские милости были  ими распроданы. Англичанка – белый и целомудренный воздушный образ, сошедший с  облаков Оссиана[36],  походила на ангела печали, на голос совести, бегущей от преступления.  Парижанка, вся красота которой в ее неописуемой грации, гордая своим туалетом и  умом, во всеоружии всемогущей своей слабости, гибкая и сильная, сирена  бессердечная и бесстрастная, но умеющая искусственно создавать все богатство  страсти и подделывать все оттенки нежности, – и она была на этом опасном  собрании, где блистали также итальянки, с виду беспечные, дышащие счастьем, но  никогда не теряющие рассудка, и пышные нормандки с великолепными формами, и  черноволосые южанки с прекрасным разрезом глаз. Можно было подумать, что созванные  Лебелем версальские красавицы, уже с утра приведя в готовность все свои  приманки, явились сюда, словно толпа восточных рабынь, пробужденных голосом  купца и готовых на заре исчезнуть. Застыдившись, они смущенно теснились вокруг  стола, как пчелы, гудящие в улье. Боязливое их смятение, в котором был и укор и  кокетство, – все вместе представляло собой не то расчетливый соблазн, не  то невольное проявление стыдливости. Быть может, чувство, никогда целиком не  обнаруживаемое женщиной, повелевало им кутаться в плащ добродетели, чтобы придать  больше очарования и остроты разгулу порока. И вот заговор Тайфера, казалось,  был осужден на неудачу.    

Необузданные  мужчины вначале сразу покорились царственному могуществу, которым облечена  женщина. Шепот восхищения пронесся, как нежнейшая музыка. В эту ночь любовь еще  не сопутствовала их опьянению; вместо того чтобы предаться урагану страстей,  гости, захваченные врасплох в минуту слабости, отдались утехам сладостного  экстаза. Художники, послушные голосу поэзии, господствующей над ними всегда,  принялись с наслаждением изучать изысканную красоту этих женщин во всех ее  тончайших оттенках. Философ, пробужденный мыслью, которую, вероятно, породила  выделяемая шампанским углекислота, вздрогнул, подумав о несчастьях, которые  привели сюда этих женщин, некогда достойных, быть может, самого чистого  поклонения. Каждая из них, вероятно, могла бы поведать кровавую драму. Почти  все они носили в себе адские муки, влачили за собой воспоминание о мужской  неверности, о нарушенных обетах, о радостях, отнятых нуждой. Гости учтиво приблизились  к ним, завязались разговоры, столь же разнообразные, как и характеры  собеседников.    

Образовались  группы. Можно было подумать, что это гостиная в порядочном доме, где молодые  девушки и дамы обычно предлагают гостям после обеда кофе, сахар и ликеры,  облегчающие чревоугодникам тяжкий труд переваривания пищи.    

Но вот  кое-где послышался смех, гул разговоров усиливался, голоса стали громче. Оргия,  недавно было укрощенная, грозила вновь пробудиться. Смены тишины и шума чем-то  напоминали симфонию Бетховена.    

Как  только два друга сели на мягкий диван, к ним тотчас подошла высокая девушка,  хорошо сложенная, с горделивой осанкой, с чертами лица довольно не правильными,  но волнующими, полными страсти, действующими на воображение резкими своими  контрастами. Черные пышные волосы, казалось, уже побывавшие в любовных боях,  рассыпались легкими сладострастными кольцами по округлым плечам, невольно  привлекавшим взгляд. Длинные темные локоны наполовину закрывали величественную  шею, по которой временами скользил свет, обрисовывая тонкие, изумительно  красивые контуры. Матовую белизну лица оттеняли яркие, живые тона румянца.  Глаза с длинными ресницами метали смелое пламя, искры любви. Алый рот, влажный  и полуоткрытый, призывал к поцелую.    

Стан у  этой девушки был полный, но гибкий, как бы созданный для любви, грудь и плечи  пышно развитые, как у красавиц Карраччи[37],  тем не менее она производила впечатление проворной и легкой, ее сильное тело  заставляло предполагать в ней подвижность пантеры, мужественное изящество форм  сулило жгучие радости сладострастия. Хотя эта девушка умела, вероятно, смеяться  и дурачиться, ее глаза и улыбка пугали воображение. Она напоминала пророчицу,  одержимую демоном, она скорее изумляла, нежели нравилась. То одно, то другое  выражение на секунду молнией озаряло подвижное ее лицо.    

Пресыщенных  людей она, быть может, обворожила бы, но юноша устрашился бы ее.    

То была  колоссальная статуя, упавшая с фронтона греческого храма, великолепная издали,  но грубоватая при ближайшем рассмотрении. Тем не менее разительной своею  красотой она, должно быть, возбуждала бессильных, голосом своим чаровала  глухих, своим взглядом оживляла старые кости; вот почему Эмиль находил в ней  какое-то сходство то ли с трагедией Шекспира, чудным арабеском, где радость  поднимает вой, где в любви есть что-то дикое, где очарование изящества и пламя  счастья сменяют кровавое бесчинство гнева; то ли с чудовищем, умеющим и кусать  и ласкать, хохотать, как демон, плакать, как ангел, в едином объятии внезапно  слить все женские соблазны, за исключением вздохов меланхолии и чарующей  девичьей скромности, потом спустя мгновение взреветь, истерзать себя, сломить  свою страсть, своего любовника, наконец, погубить самое себя, подобно  возмущенному народу. Одетая в платье из красного бархата, она небрежно ступала  по цветам, уже оброненным с головы ее подругами, и надменным движением  протягивала двум друзьям серебряный поднос. Гордая своей красотой, гордая, быть  может, своими пороками, она выставляла напоказ белую руку, ярко обрисовавшуюся  на алом бархате. Она была как бы королевой наслаждений, как бы воплощением  человеческой радости, той радости, что расточает сокровища, собранные тремя  поколениями, смеется над трупами, издевается над предками, растворяет жемчуг и  расплавляет троны, превращает юношей в старцев, а нередко и старцев в  юношей, – той радости, которая дозволена только гигантам, уставшим от  власти, утомленным мыслью или привыкшим смотреть на войну, как на забаву.    

– Как  тебя зовут? – спросил Рафаэль.    

– Акилина.    

– А!  Ты из «Спасенной Венеции»[38]! –  воскликнул Эмиль – Да, – отвечала она. – Как папа римский,  возвысившись над всеми мужчинами, берет себе новое имя, так и я, превзойдя всех  женщин, взяла себе новое имя.    

– И  как ту женщину, чье имя ты носишь, тебя любит благородный и грозный заговорщик,  готовый умереть за тебя? – с живостью спросил Эмиль, возбужденный этой  видимостью поэзии.    

– Меня  любил такой человек, – отвечала она. – Но гильотина стала моей  соперницей. Поэтому я всегда отделываю свой наряд чем-нибудь красным, чтобы не  слишком предаваться радости.    

– О,  только разрешите ей рассказать историю четырех ларошельских смельчаков[39] – и она  никогда не кончит! Молчи, Акилина. У каждой женщины найдется любовник, о  котором можно поплакать, только не все имели счастье, как ты, потерять его на  эшафоте. Ах, гораздо лучше знать, что мой любовник лежит в могиле на Кламарском  кладбище, чем в постели соперницы.    

Слова  эти произнесла нежным и мелодичным голосом другая женщина, самое очаровательное,  прелестное создание, которое когда-либо палочка феи могла извлечь из волшебного  яйца. Она подошла неслышными шагами, и друзья увидели изящное личико, тонкую  талию, голубые глаза, смотревшие пленительно-скромным взглядом, свежий и чистый  лоб. Стыдливая наяда, вышедшая из ручья, не так робка, бела и наивна, как эта  молоденькая, на вид шестнадцатилетняя, девушка, которой, казалось, неведома  любовь, неведомо зло, которая еще не познала жизненных бурь, которая только что  пришла из церкви, где она, вероятно, молила ангелов ходатайствовать перед творцом,  чтобы он до срока призвал ее на небеса. Только в Париже встречаются эти  создания с невинным взором, но скрывающие глубочайшую развращенность,  утонченную порочность под чистым и нежным, как цветок маргаритки, челом.  Обманутые вначале обещаниями небесной отрады, таящимися в тихой прелести этой  молодой девушки, Эмиль и Рафаэль принялись ее расспрашивать, взяв кофе, налитый  ею в чашки, которые принесла Акилина. Кончилось тем, что в глазах обоих поэтов  она стала мрачной аллегорией, отразившей еще один лик человеческой жизни, –  она противопоставила суровой и страстной выразительности облика горделивой  своей подруги образ холодного, сладострастно жестокого порока, который  достаточно легкомыслен, чтобы совершить преступление, и достаточно силен, чтобы  посмеяться над ним, – своего рода бессердечного демона, который мстит  богатым и нежным душам за то, что они испытывают чувства, недоступные для него,  и который всегда готов продать свои любовные ужимки, пролить слезы на похоронах  своей жертвы и порадоваться, читая вечерком ее завещание. Поэт мог бы залюбоваться  прекрасной Акилиной, решительно все должны были бы бежать от трогательной  Евфрасии: одна была душою порока, другая – пороком без души.    

– Желал  бы я знать, думаешь ли ты когда-нибудь о будущем? – сказал Эмиль  прелестному этому созданию.    

– О  будущем? – повторила она, смеясь. – Что вы называете будущим? К чему  мне думать о том, что еще не существует? Я не заглядываю ни вперед, ни назад.  Не достаточно ли большой труд – думать о нынешнем дне? А впрочем, мы наше  будущее знаем: больница.    

– Как  можешь ты предвидеть больницу и не стараться ее избежать? – воскликнул  Рафаэль.    

– А  что же такого страшного в больнице? – спросила грозная Акилина.    

– Ведь  мы не матери, не жены; старость подарит нам черные чулки на ноги и морщины на  лоб; все, что есть в нас женского, увянет, радость во взоре наших друзей  угаснет, – что же нам тогда будет нужно? От всех наших прелестей останется  только застарелая грязь, и будет она ходить на двух лапах, холодная, сухая,  гниющая, и шелестеть, как опавшие листья. Самые красивые наши тряпки станут  отрепьем; от амбры, благоухавшей в нашем будуаре, повеет смертью, трупным духом;  к тому же, если в этой грязи окажется сердце, то вы все над ним  надругаетесь, – ведь вы не позволяете нам даже хранить воспоминания.  Таким, какими мы станем в ту пору, не все ли равно возиться со своими  собачонками в богатом доме или разбирать тряпье в больнице? Будем ли мы прятать  свои седые волосы под платком в красную и синюю клетку или под кружевами, подметать  улицы березовым веником или тюильрийские ступеньки своим атласным шлейфом,  будем ли сидеть у золоченого камина или греться у глиняного горшка с горячей  золой, смотреть спектакль на Гревской площади или слушать в театре оперу, –  велика, подумаешь, разница!    

– Aquilina  mia (Моя Акилина (итал.)), более чем когда-либо разделяю я твой мрачный взгляд  на вещи, – подхватила Евфрасия. – Да, кашемир и веленевая бумага,  духи, золото, шелк, роскошь – все, что блестит, все, что нравится, пристало  только молодости. Одно лишь время справится с нашими безумствами, но счастье послужит  нам оправданием. Вы смеетесь надо мною, – воскликнула она, ядовито  улыбаясь обоим друзьям, – а разве я не права?    

Лучше  умереть от наслаждения, чем от болезни. Я не испытываю ни жажды вечности, ни  особого уважения к человеческому роду, – стоит только посмотреть, что из  него сделал бог! Дайте мне миллионы, я их растранжирю, ни сантима не отложу на  будущий год. Жить, чтобы нравиться и царить, – вот решение, подсказываемое  мне каждым биением моего сердца. Общество меня одобряет, – разве оно не  поставляет все в угоду моему мотовству? Зачем господь бог каждое утро дает мне  доход с того, что я расходую вечером? Зачем вы строите для нас больницы? Не для  того ведь бог поставил нас между добром и злом, чтобы выбирать то, что  причиняет нам боль или наводит тоску, – значит, глупо было бы с моей  стороны не позабавиться.    

– А  другие? – спросил Эмиль.    

– Другие?  Ну, это их дело! По-моему, лучше смеяться над их горестями, чем плакать над  своими собственными. Пусть попробует мужчина причинить мне малейшую муку!    

– Верно,  ты много выстрадала, если у тебя такие мысли! – воскликнул Рафаэль.    

– Меня  покинули из-за наследства, вот что! – сказала Евфрасия, приняв позу,  подчеркивающую всю соблазнительность ее тела. – А между тем я день и ночь  работала, чтобы прокормить моего любовника! Не обманут меня больше ни улыбкой,  ни обещаниями, я хочу, чтоб жизнь моя была сплошным праздником.    

– Но  разве счастье не в нас самих? – вскричал Рафаэль.    

– А  что же, по-вашему, – подхватила Акилина, – видеть, как тобой  восхищаются, как тебе льстят, торжествовать над всеми женщинами, даже самыми  добродетельными, затмевая их своей красотою, богатством, – это все  пустяки?    

К тому  же за один день мы переживаем больше, нежели честная мещанка за десять лет. В  этом все дело.    

– Разве  не отвратительна женщина, лишенная добродетели? – обратился Эмиль к  Рафаэлю.    

Евфрасия  бросила на них взор ехидны и ответила с неподражаемой иронией:    

– Добродетель!  Предоставим ее уродам и горбуньям. Что им, бедняжкам, без нее делать?    

– Замолчи! –  вскричал Эмиль. – Не говори о том, чего ты не знаешь!    

– Что?  Это я-то не знаю? – возразила Евфрасия. – Отдаваться всю жизнь  ненавистному существу, воспитывать детей, которые вас бросят, говорить им  «спасибо», когда они ранят вас в сердце, – вот добродетели, которые вы  предписываете женщине; и вдобавок, чтобы вознаградить ее за самоотречение, вы  налагаете на нее бремя страданий, стараясь ее обольстить; если она устоит, вы  ее скомпрометируете. Веселая жизнь! Лучше уж не терять своей свободы, любить  тех, кто нравится, и умереть молодой.    

– А  ты не боишься когда-нибудь за все это поплатиться?    

– Что  ж, – отвечала она, – вместо того чтобы мешать наслаждения с печалями,  я поделю мою жизнь на две части: первая – молодость, несомненно веселая, и  вторая – старость, думаю, что печальная, – тогда настрадаюсь вволю…    

– Она  не любила, – грудным своим голосом сказала Акилина. – Ей не случалось  пройти сто миль только для того, чтобы вне себя от восторга получить в награду  единый взор, а затем отказ; никогда жизнь ее не висела на волоске, никогда не  была она готова заколоть несколько человек, чтобы спасти своего повелителя,  своего господина, своего бога… Любовь для нее – красавец полковник.    

– А,  опять Ларошель! – возразила Евфрасия. – Любовь – как ветер: мы не  знаем, откуда он дует. Да, наконец, если тебя любил скот, ты станешь опасаться  и умных людей, – Уголовный кодекс запрещает нам любить скотов, –  насмешливо проговорила величественная Акилина.    

– Я  думала, ты снисходительнее к военным! – со смехом воскликнула Евфрасия.    

– Ужели  вы счастливы тем, что можете отречься от разума! – вскричал Рафаель.    

– Счастливы? –  переспросила Акилина, улыбаясь беспомощной, растерянной улыбкой и устремляя на  обоих друзей отчаянный взгляд. – Ах, вы не знаете, что значит заставлять  себя наслаждаться со смертью в душе…    

Взглянуть  в этот миг на гостиную – значило заранее увидеть нечто подобное Пандемониуму  Мильтона[40].  Голубоватое пламя пунша окрасило лица тех, кто еще мог пить, в адские тона. Бешеные  танцы, в которых находила себе выход первобытная сила, вызывали хохот и крики,  раздававшиеся, как треск ракет. Будуар и малая гостиная походили на поле битвы,  усеянное мертвыми и умирающими. Атмосфера была накалена вином, наслаждениями и  речами. Опьянение, любовь, бред, самозабвение были в сердцах и на лицах, были  начертаны на коврах, чувствовались в воцарившемся беспорядке, и на все взоры  набросили они легкую пелену, сквозь которую воздух казался насыщенным  опьяняющими парами. Вокруг, как блестящая пыль, трепещущая в солнечном луче,  дрожала светлая мгла, и в ней шла игра самых затейливых форм, происходили самые  причудливые столкновения. Там и сям группы сплетенных в объятии тел сливались с  белыми мраморными статуями, с благородными шедеврами скульптуры, украшавшими  комнаты. Оба друга еще сохраняли в мыслях своих и чувствах некую обманчивую  ясность, последний трепет, несовершенное подобие жизни, но уже не могли  различить, было ли что-нибудь реальное в тех странных фантазиях, что-нибудь  правдоподобное в тех сверхъестественных картинах, которые беспрерывно проходили  перед утомленными их глазами. Душное небо наших мечтаний, жгучая нежность, облекающая  дымкой образы наших сновидений и чем-то скованная подвижность – словом, самые  необычайные явления сна с такою живостью охватили их, что забавы кутежа они приняли  за причуды кошмара, где движения бесшумны, а крики не доходят до слуха. В это  время лакею, пользовавшемуся особым доверием Тайфера, удалось, не без труда,  вызвать его в прихожую, а там он сказал хозяину на ухо:    

– Сударь,  все соседи смотрят в окна и жалуются на шум.    

– Если  они боятся шума, пусть положат соломы перед дверями! – воскликнул Тайфер.    

Рафаэль  между тем так неожиданно и неуместно расхохотался, что друг спросил его о причине  этого дикого восторга.    

– Тебе  трудно будет понять меня, – отвечал тот. – Прежде всего следовало бы  признаться, что вы остановили меня на набережной Вольтера в тот момент, когда я  собирался броситься в Сену, – и ты, конечно, захочешь узнать, что именно  толкало меня на самоубийство. Но много ли ты поймешь, если я добавлю, что  незадолго до того почти сказочной игрою случая самые поэтические руины  материального мира сосредоточились перед моим взором в символических картинах  человеческой мудрости, меж тем как сейчас остатки всех духовных ценностей,  разграбленных нами за столом, сводятся к этим двум женщинам, живым и оригинальным  образам безумия, а наша полная беспечность относительно людей и вещей послужила  переходом к чрезвычайно ярким аллегориям двух систем бытия, диаметрально  противоположных? Если бы ты не был пьян, может быть, ты признал бы, что это  целый философский трактат.    

– Если  б ты не положил обе ноги на обворожительную Акилину, храп которой имеет что-то  общее с раскатами надвигающегося грома, ты покраснел бы и за свой хмель и за  свою болтовню, – заметил Эмиль, который забавлялся тем, что завивал и  развивал волосы Евфрасии, отдавая себе не слишком ясный отчет в этом невинном  занятии. – Твои две системы могут уместиться в одной фразе и сводятся к  одной мысли. Жизнь простая и механическая, притупляя наш разум трудом, приводит  к некоей бездумной мудрости, тогда как жизнь, проходящая в пустоте абстракций  или же в безднах мира нравственного, доводит до мудрости безумной. Словом,  убить в себе чувства и дожить до старости или же умереть юным, приняв муку  страстей, – вот наша участь. Должен, однако, заметить, что этот приговор  вступает в борьбу с темпераментами, коими наделил нас жестокий шутник,  заготовивший модели всех созданий.    

– Глупец! –  прервал его Рафаэль. – Попробуй и дальше так себя сокращать – и ты создашь  целые тома! Если бы я намеревался точно формулировать эти две идеи, я сказал  бы, что человек развращается, упражняя свой разум, и очищается невежеством. Это  значит бросить обвинение обществу!    

Но живи  мы с мудрецами, погибай мы с безумцами, – не один ли, рано или поздно,  будет результат? Потому-то великий извлекатель квинтэссенции и выразил некогда  эти две системы в двух словах – «Каримари, Каримара! «[41] – Ты заставляешь меня  усомниться во всемогуществе бога, ибо твоя глупость превышает его  могущество, – возразил Эмиль. – Наш дорогой Рабле выразил эту  философию изречением, более кратким, чем «Каримари, Каримара», – словами:  «Быть может», откуда Монтэнь взял свое «Почем я знаю? « Эти последние слова  науки нравственной не сводятся ли к восклицанию Пиррона[42], который остановился  между добром и злом, как Буриданов осел[43]  между двумя мерами овса? Оставим этот вечный спор, который и теперь кончается  словами: «И да и нет». Что за опыт хотел ты проделать, намереваясь броситься в  Сену? Уж не позавидовал ли ты гидравлической машине у моста Нотр-Дам?    

– Ах,  если бы ты знал мою жизнь!    

– Ах! –  воскликнул Эмиль. – Я не думал, что ты так вульгарен. Ведь это избитая  фраза. Разве ты не знаешь, что каждый притязает на то, что он страдал больше  других?    

– Ах! –  вздохнул Рафаэль.    

– Твое  «ах» просто шутовство! Ну, скажи мне: душевная или телесная болезнь принуждает  тебя каждое утро напрягать свои мускулы и, как некогда Дамьен[44], сдерживать коней,  которые вечером раздерут тебя на четыре части? Или ты у себя в мансарде ел, да  еще без соли, сырое собачье мясо? Или дети твои кричали: «Есть хотим»? Может  быть, ты продал волосы своей любовницы и побежал в игорный дом? Или ты ходил по  ложному адресу уплатить по фальшивому векселю, трассированному мнимым дядюшкой,  и притом боялся опоздать?.. Ну, говори же! Если ты хотел броситься в воду из-за  женщины, из-за опротестованного векселя или от скуки, я отрекаюсь от тебя.    

Говори  начистоту, не лги; исторических мемуаров я от тебя не требую.    

Главное,  будь краток, насколько позволит тебе хмель; я требователен, как читатель, и  меня одолевает сон, как женщину вечером за молитвенником – Дурачок! –  сказал Рафаэль. – С каких это пор страдания не порождаются самой нашей  чувствительностью? Когда мы достигнем такой ступени научного знания, что сможем  написать естественную историю сердец, установить их номенклатуру, классифицировать  их по родам, видам и семействам, разделить их на ракообразных, ископаемых,  ящеричных, простейших… еще там каких-нибудь, – тогда, милый друг, будет  доказано, что существуют сердца нежные, хрупкие, как цветы, и что они ломаются  от легкого прикосновения, которого даже не почувствуют иные сердца-минералы…    

– О,  ради бога, избавь меня от предисловий! – взяв Рафаэля за руку, шутливым и  вместе жалобным тоном сказал Эмиль.    

 II. ЖЕНЩИНА БЕЗ СЕРДЦА    

     

Рафаэль  немного помолчал, затем, беззаботно махнув рукою, начал:    

– Не  знаю, право, приписать ли парам вина и пунша то, что я с такой ясностью могу в  эту минуту охватить всю мою жизнь, словно единую картину с верно переданными  фигурами, красками, тенями, светом и полутенью. Эта поэтическая игра моего  воображения не удивляла бы меня, если бы она не сопровождалась своего рода  презрением к моим былым страданиям и радостям. Я как будто гляжу на свою жизнь  издали, и, под действием какого-то духовного феномена, она предстает передо  мною в сокращенном виде. Та долгая и медленная мука, что длилась десять лет, теперь  может быть передана несколькими фразами, в которых сама скорбь станет только  мыслью, а наслаждение – философской рефлексией. Я высказываю суждения, вместо  того чтобы чувствовать…    

– Ты  говоришь так скучно, точно предлагаешь пространную поправку к закону! –  воскликнул Эмиль.    

– Возможно, –  безропотно согласился Рафаэль. – Потому-то, чтобы не утомлять твоего слуха,  я не стану рассказывать о первых семнадцати годах моей жизни. До тех пор я жил –  как и ты и как тысячи других – школьной или же лицейской жизнью, полной  выдуманных несчастий и подлинных радостей, которые составляют прелесть наших  воспоминаний. Право, по тем овощам, которые нам тогда подавали каждую пятницу,  мы, пресыщенные гастрономы, тоскуем так, словно с тех пор и не пробовали  никаких овощей. Прекрасная жизнь, – на ее трудности мы смотрим теперь  свысока, а между тем они-то и приучили нас к труду…    

– Идиллия!..  Переходи к драме, – комически-жалобным тоном сказал Эмиль.    

– Когда  я окончил коллеж, – продолжал Рафаэль, жестом требуя не прерывать  его, – мой отец подчинил меня суровой дисциплине. Он поместил меня в  комнате рядом со своим кабинетом; по его требованию я ложился в девять вечера,  вставал в пять утра; он хотел, чтобы я добросовестно занимался правом; я ходил  на лекции и к адвокату; однако законы времени и пространства столь сурово  регулировали мои прогулки и занятия, а мой отец за обедом требовал от меня  отчета столь строго, что…    

– Какое  мне до этого дело? – прервал его Эмиль.    

– А,  черт тебя возьми! – воскликнул Рафаэль. – Разве ты поймешь мои  чувства, если я не расскажу тебе о тех будничных явлениях, которые повлияли на  мою душу, сделали меня робким, так что я долго потом не мог отрешиться от  юношеской наивности? Итак, до двадцати одного года я жил под гнетом деспотизма  столь же холодного, как монастырский устав. Чтобы тебе стало ясно, до чего  невесела была моя жизнь, достаточно будет, пожалуй, описать моего отца.  Высокий, худой, иссохший, бледный, с лицом узким, как лезвие ножа, он говорил  отрывисто, был сварлив, как старая дева, придирчив, как столоначальник. Над  моими шаловливыми и веселыми мыслями всегда тяготела отцовская воля, покрывала  их как бы свинцовым куполом; если я хотел выказать ему мягкое и нежное чувство,  он обращался со мной, как с ребенком, который сейчас скажет глупость; я боялся  его гораздо больше, чем, бывало, боялись мы наших учителей; я чувствовал себя в  его присутствии восьмилетним мальчиком.    

Как  сейчас вижу его перед собой. В сюртуке каштанового цвета, прямой, как  пасхальная свеча, он был похож на копченую селедку, которую завернули в  красноватую обложку от какого-нибудь памфлета. И все-таки я любил отца; в  сущности, он был справедлив. Строгость, когда она оправдана сильным характером  воспитателя, его безупречным поведением и когда она искусно сочетается с  добротой, вряд ли способна вызвать в нас злобу. Отец никогда не выпускал меня  из виду, до двадцатилетнего возраста он не предоставил в мое распоряжение и  десяти франков, десяти канальских, беспутных франков, этого бесценного  сокровища, о котором я мечтал безнадежно, как об источнике несказанных  утех, – и все же отец старался доставить мне кое-какие развлечения.  Несколько месяцев подряд он кормил меня обещаниями, а затем водил в Итальянский  театр, в концерт, на бал, где я надеялся встретить возлюбленную. Возлюбленная!  Это было для меня то же, что самостоятельность.    

Но,  застенчивый и робкий, не зная салонного языка, не имея знакомств, я всякий раз  возвращался домой с сердцем, все еще не тронутым и все так же обуреваемым  желаниями. А на следующий день, взнузданный отцом, как кавалерийский конь, я  возвращался к своему адвокату, к изучению права, в суд. Пожелать сойти с  однообразной дороги, предначертанной отцом, значило навлечь на себя его гнев;  он грозил при первом же проступке отправить меня юнгой на Антильские острова. И  как же я трепетал, иной раз осмеливаясь отлучиться на часок-другой ради какого-нибудь  увеселения! Представь себе воображение самое причудливое. сердце влюбчивое,  душу нежнейшую и ум самый поэтический беспрерывно под надзором человека,  твердокаменного, самого желчного и холодного человека в мире, – словом,  молодую девушку обвенчай со скелетом – и ты постигнешь эту жизнь, любопытные  моменты которой я могу только перечислить; планы бегства, исчезавшие при виде  отца, отчаяние, успокаиваемое сном, подавленные желания, мрачная меланхолия,  рассеиваемая музыкой. Я изливал свое горе в мелодиях. Моими верными наперсниками  часто бывали Бетховен и Моцарт. Теперь я улыбаюсь, вспоминая о предрассудках,  которые смущали мою совесть в ту невинную и добродетельную пору. Переступи я  порог ресторана, я почел бы себя расточителем; мое воображение превращало для  меня кофейни в притон развратников, в вертеп, где люди губят свою честь и  закладывают все свое состояние; а что касается азартной игры, то для этого  нужны были деньги. О, быть может, я нагоню на тебя сон, но я должен рассказать  тебе об одной из ужаснейших радостей моей жизни, о хищной радости, впивающейся  в наше сердце, как раскаленное железо в плечо преступника! Я был на балу у  герцога де Наваррена, родственника моего отца.    

Но чтобы  ты мог ясно представить себе мое положение, я должен сказать, что на мне был  потертый фрак, скверно сшитые туфли, кучерской галстук и поношенные перчатки. Я  забился в угол, чтобы вволю полакомиться мороженым и насмотреться на  хорошеньких женщин. Отец заметил меня. По причине, которой я так и не угадал –  до того поразил меня этот акт доверия, – он отдал мне на хранение свой  кошелек и ключи. В десяти шагах от меня шла игра в карты. Я слышал, как  позвякивало золото. Мне было двадцать лет, мне хотелось хоть на один день  предаться прегрешениям, свойственным моему возрасту. То было умственное  распутство, подобия которому не найдешь ни в прихотях куртизанок, ни в  сновидениях девушек. Уже около года я мечтал, что вот я, хорошо одетый, сижу в  экипаже рядом с красивой женщиной, разыгрываю роль знатного господина, обедаю у  Вэри, а вечером еду в театр и возвращаюсь домой только на следующий день, придумав  для отца историю более запутанную, чем интрига «Женитьбы Фигаро», – и он  так ничего и не поймет в моих объяснениях. Все это счастье я оценивал в  пятьдесят экю. Не находился ли я все еще под наивным обаянием пропущенных  уроков в школе? И вот я вошел в будуар, где никого не было, глаза у меня  горели, дрожащими пальцами я украдкой пересчитал деньги моего отца: сто экю!  Все преступные соблазны, воскрешенные этой суммой, заплясали предо мною, как  макбетовские ведьмы вокруг котла, но только обольстительные, трепетные, чудные!  Я решился на мошенничество. Не слушая, как зазвенело у меня в ушах, как бешено  заколотилось сердце, я взял две двадцатифранковые монеты, – я вижу их как  сейчас! На них кривилось изображение Бонапарта, а год уже стерся. Положив  кошелек в карман, я подошел к игорному столу и, зажав в потной руке две золотые  монеты, стал кружить около игроков, как ястреб над курятником. Чувствуя себя во  власти невыразимой тоски, я окинул всех пронзительным и быстрым взглядом.    

Убедившись,  что никто из знакомых меня не видит, я присоединил свои деньги к ставке низенького  веселого толстяка и произнес над его головой столько молитв и обетов, что их  хватило бы на три морских бури. Затем, движимый инстинктом преступности или же  макиавеллизма, удивительным в мои годы, я стал у двери, устремив невидящий  взгляд сквозь анфиладу зал. Моя душа и мой взор витали вокруг рокового зеленого  сукна. В тот вечер я проделал первый опыт в области физиологических наблюдений,  которым я обязан чем-то вроде ясновидения, позволившего мне постигнуть  некоторые тайны двойственной нашей натуры. Я повернулся спиной к столу, где решалось  мое будущее счастье – счастье тем более, может быть, полное, что оно было  преступным; от двух понтирующих игроков меня отделяла людская стена – четыре  или пять рядов зрителей; гул голосов мешал мне различить звон золота,  сливавшийся со звуками музыки; но, несмотря на все эти препятствия, пользуясь  той привилегией страстей, которая наделяет их способностью преодолевать  пространство и время, я ясно слышал слова обоих игроков, знал, сколько у  каждого очков, понимал расчет того игрока, который открыл короля, и как будто  видел его карты; словом, в десяти шагах от карточного стола я бледнел от  случайностей игры. Вдруг мимо меня прошел отец, и тут я понял слова писания:    

«Дух  господень прошел пред лицом его». Я выиграл.    

Сквозь  толпу, наседавшую на игроков, я протиснулся к столу с ловкостью угря, выскальзывающего  из сети через прорванную петлю. Мучительное чувство сменилось восторгом. Я был  похож на осужденного, который, уже идя на казнь, получил помилование.  Случилось, однако же, что какой-то господин с орденом потребовал недостающие  сорок франков. Все взоры подозрительно уставились на меня, – я побледнел,  капли пота выступили у меня на лбу. Мне казалось, я получил возмездие за кражу  отцовских денег. Но тут добрый толстяк сказал голосом поистине ангельским: «Все  поставили» – и заплатил сорок франков. Я поднял голову и бросил на игроков  торжествующий взгляд. Положив в кошелек отца взятую оттуда сумму, я предоставил  свой выигрыш этому порядочному и честному человеку, и тот продолжал выигрывать.  Как только я стал обладателем ста шестидесяти франков, я завернул их в носовой  платок, так, чтобы они не звякнули дорогой, и больше уже не играл.    

– Что  ты делал у игорного стола? – спросил отец, садясь в фиакр.    

– Смотрел, –  с дрожью отвечал я.    

– А  между тем, – продолжал отец, – не было бы ничего удивительного, если  бы самолюбие толкнуло тебя сколько-нибудь поставить. В глазах людей светских ты  в таком возрасте, что вправе уже делать глупости. Да, Рафаэль, я извинил бы  тебя, если бы ты воспользовался моим кошельком…    

Я  промолчал. Дома я подал отцу ключи и деньги. Пройдя к себе, он высыпал  содержимое кошелька на камин, пересчитал золото, обернулся ко мне с видом  довольно благосклонным и заговорил, делая после каждой фразы более или менее  долгую и многозначительную паузу:    

– Сын  мой, тебе скоро двадцать лет. Я тобой доволен. Тебе нужно назначить содержание,  хотя бы для того, чтобы ты научился быть бережливым и разбираться в житейских  делах. Я буду тебе выдавать сто франков в месяц.    

Располагай  ими по своему усмотрению. Вот тебе за первые три месяца, – добавил он,  поглаживая столбик золота, как бы для того, чтобы проверить сумму.    

Признаюсь,  я готов был броситься к его ногам, объявить ему, что я разбойник, негодяй и,  еще того хуже, – лжец! Меня удержал стыд. Я хотел обнять отца, он мягко  отстранил меня.    

– Теперь  ты мужчина, дитя мое, – сказал он. – Решение мое просто и  справедливо, и тебе не за что благодарить меня. Если я имею право на твою  признательность, Рафаэль, – продолжал он тоном мягким, но исполненным  достоинства, – так это за то, что я уберег твою молодость от несчастий,  которые губят молодых людей в Париже. Отныне мы будем друзьями. Через год ты станешь  доктором прав. Ценою некоторых лишений, не без внутренней борьбы ты приобрел  основательные познания и любовь к труду, столь необходимые людям, призванным  вести дела. Постарайся, Рафаэль, понять меня. Я хочу сделать из тебя не  адвоката, не нотариуса, но государственного мужа, который составил бы гордость  бедного нашего рода… До завтра! – добавил он, отпуская меня движением,  полным таинственности.    

С этого  дня отец стал откровенно делиться со мной своими планами. Я был его единственным  сыном, мать моя умерла за десять лет до того. Не слишком дорожа своим правом –  со шпагой на боку обрабатывать землю, – мой отец, глава исторического  рода, почти уже забытого в Оверни, некогда прибыл в Париж попытать счастья.  Одаренный тонким умом, благодаря которому уроженцы юга Франции становятся  людьми выдающимися, если только ум соединяется у них с энергией, он, без особой  поддержки, занял довольно важный пост. Революция вскоре расстроила его  состояние, но он успел жениться на девушке с богатым приданым и во времена  Империи достиг того, что род наш приобрел свой прежний блеск. Реставрация  вернула моей матери значительную долю ее имущества, но разорила моего отца.  Скупив в свое время земли, находившиеся за границей, которые император подарил  своим генералам, он уже десять лет боролся с ликвидаторами и дипломатами, с  судами прусскими и баварскими, добиваясь признания своих прав на эти злополучные  владения. Отец бросил меня в безвыходный лабиринт этого затянувшегося процесса,  от которого зависело наше будущее. Суд мог взыскать с нас сумму полученных нами  доходов, мог присудить нас и к уплате за порубки, произведенные с 1814 по 1817  год, – в этом случае имений моей матери едва хватило бы на то, чтобы  спасти честь нашего имени. Итак, в тот день, когда отец, казалось, даровал мне  в некотором смысле свободу, я очутился под самым нестерпимым ярмом. Я должен  был сражаться, как на поле битвы, работать день и ночь, посещать государственных  деятелей, стараться усыпить их совесть, пытаться заинтересовать их материально  в нашем деле, прельщать их самих, их жен, их слуг, их псов и, занимаясь этим  отвратительным ремеслом, облекать все в изящную форму, сопровождать милыми  шутками. Я постиг все горести, от которых поблекло лицо моего отца. Около года  я вел по видимости светский образ жизни, но старания завязать связи с  преуспевающими родственниками или с людьми, которые могли быть нам полезны,  рассеянная жизнь – все это стоило мне нескончаемых хлопот. Мои развлечения в  сущности были все теми же тяжбами, а беседы – докладными записками. До тех пор  я был добродетелен в силу невозможности предаться страстям молодости, но с  этого времени, боясь какою-нибудь оплошностью разорить отца или же самого себя,  я стал собственным своим деспотом, я не позволял себе никаких удовольствий,  никаких лишних расходов.    

Пока мы  молоды, пока, соприкасаясь с нами, люди и обстоятельства еще не похитили у нас  нежный цветок чувства, свежесть мысли, благородную чистоту совести, не  позволяющую нам вступать в сделки со злом, мы отчетливо сознаем наш долг, честь  говорит в нас громко и заставляет себя слушать, мы откровенны и не прибегаем к  уловкам, – таким я и был тогда. Я решил оправдать доверие отца; когда-то я  с восторгом похитил у него ничтожную сумму, но теперь, неся вместе с ним бремя  его дел, его имени, его рода, я тайком отдал бы ему мое имущество, мои надежды,  как жертвовал для него своими наслаждениями, – и был бы даже счастлив,  принося эти жертвы! И вот, когда господин де Виллель[45], будто нарочно для нас,  откопал императорский декрет о потере прав и разорил нас, я подписал акт о  продаже моих земель, оставив себе только не имеющий ценности остров на Луаре,  где находилась могила моей матери. Сейчас, быть может, у меня не оказалось бы  недостатка в аргументах и уловках, в рассуждениях философических, филантропических  и политических, которые удержали бы меня от того, что мой поверенный называл  глупостью; но в двадцать один год, повторяю, мы – воплощенное великодушие,  воплощенная пылкость, воплощенная любовь. Слезы, которые я увидел на глазах у  отца, были для меня тогда прекраснейшим из богатств, и воспоминание об этих  слезах часто служило мне утешением в нищете. Через десять месяцев после расплаты  с кредиторами мой отец умер от горя: он обожал меня – и разорил! Мысль об этом  убила его. В 1826 году, в конце осени, я, двадцати двух лет от роду, совершенно  один провожал гроб моего первого друга – моего отца. Не много найдется молодых  людей, которые так бы шли за похоронными дрогами – оставшись одинокими со  своими мыслями, затерянные в Париже, без средств, без будущего. У сирот,  подобранных общественною благотворительностью, есть по крайней мере такое  будущее, как поле битвы, такой отец, как правительство или же королевский  прокурор, такое убежище, как приют. У меня не было ничего! Через три месяца  оценщик вручил мне тысячу сто двенадцать франков – все, что осталось от  ликвидации отцовского наследства. Кредиторы принудили меня продать нашу  обстановку.    

Привыкнув  с юности высоко ценить окружавшие меня предметы роскоши, я не мог не выразить  удивления при виде столь скудного остатка.    

– Да  уж очень все это было рококо! – сказал оценщик.    

Ужасные  слова, от которых поблекли все верования моего детства и рассеялись первые, самые  дорогие из моих иллюзий. Мое состояние заключалось в описи проданного  имущества, мое будущее лежало в полотняном мешочке, содержавшем в себе тысячу  сто двенадцать франков; единственным представителем общества являлся для меня  оценщик, который разговаривал со мной, не снимая шляпы… Обожавший меня слуга  Ионафан, которому моя мать обеспечила когда-то пожизненную пенсию в четыреста  франков, сказал мне, покидая дом, откуда ребенком я не раз весело выезжал в  карете:    

– Будьте  как можно бережливее, сударь. Он плакал, славный старик!    

Таковы,  милый мой Эмиль, события, которые сломали мою судьбу, на иной лад настроили мою  душу и поставили меня, еще юношу, в крайне ложное социальное положение, –  немного помолчав, заговорил Рафаэль. – Узами родства, впрочем слабыми, я  был связан с несколькими богатыми домами, куда меня не пустила бы моя гордость,  если бы еще раньше людское презрение и равнодушие не захлопнули перед моим  носом дверей. Хотя родственники мои были особы весьма влиятельные и охотно  покровительствовали чужим, я остался без родных и без покровителей. Беспрестанно  наталкиваясь на преграды в своем стремлении излиться, душа моя, наконец, замкнулась  в себе. Откровенный и непосредственный, я поневоле стал холодным и скрытным; деспотизм  отца лишил меня всякой веры в себя; я был робок и неловок, мне казалось, что во  мне нет ни малейшей привлекательности, я был сам себе противен, считал себя  уродом, стыдился своего взгляда. Вопреки тому внутреннему голосу, который,  вероятно, поддерживает даровитых людей в их борениях и который кричал мне:  «Смелей!    

Вперед!  «; вопреки внезапному ощущению силы, которую я иногда испытывал в одиночестве,  вопреки надежде, окрылявшей меня, когда я сравнивал сочинения новых авторов,  восторженно встреченных публикой, с теми, что рисовались в моем  воображении, – я, как ребенок, был не уверен в себе. Я был жертвою  чрезмерного честолюбия, я полагал, что рожден для великих дел, – и  прозябал в ничтожестве. Я ощущал потребность в людях – и не имел друзей. Я  должен был пробить себе дорогу в свете – и томился в одиночестве, скорее из  чувства стыда, нежели страха. В тот год, когда отец бросил меня в вихрь  большого света, я принес туда нетронутое сердце, свежую душу. Как все взрослые  дети, я тайно вздыхал о прекрасной любви. Среди моих сверстников я встретил  кружок фанфаронов, которые ходили задрав нос, болтали о пустяках, безбоязненно  подсаживались к тем женщинам, что казались мне особенно недоступными, всем  говорили дерзости, покусывая набалдашник трости, кривлялись, поносили самых  хорошеньких женщин, уверяли, правдиво или лживо, что им доступна любая постель,  напускали на себя такой вид, как будто они пресыщены наслаждениями и сами от  них отказываются, смотрели на женщин самых добродетельных и стыдливых как на  легкую добычу, готовую отдаться с первого же слова, при мало-мальски смелом  натиске, в ответ на первый бесстыдный взгляд! Говорю тебе по чистой совести и  положа руку на сердце, что завоевать власть или крупное литературное имя  представлялось мне победой менее трудной, чем иметь успех у женщины из высшего  света, молодой, умной и изящной. Словом, сердечная моя тревога, мои чувства,  мои идеалы не согласовывались с правилами светского общества. Я был смел, но в  душе, а не в обхождении. Позже я узнал, что женщины не любят, когда у них  вымаливают взаимность; многих обожал я издали, ради них я пошел бы на любое  испытание, отдал бы свою душу на любую муку, отдал бы все свои силы, не боясь  ни жертв, ни страданий, а они избирали любовниками дураков, которых я не взял  бы в швейцары. Сколько раз, немой и неподвижный, любовался я женщиной моих  мечтаний, появлявшейся на балу; мысленно посвящая свою жизнь вечным ласкам, я в  едином взоре выражал все свои надежды, предлагал ей в экстазе юношескую свою  любовь, стремившуюся навстречу обманам. В иные минуты я жизнь свою отдал бы за  одну ночь. И что же? Не находя ушей, готовых выслушать страстные мои признания,  взоров, в которые я мог бы погрузить свои взоры, сердца, бьющегося в ответ  моему сердцу, я, то ли по недостатку смелости, то ли потому, что не представлялось  случая, то ли по своей неопытности, испытывал все муки бессильной энергии,  пожиравшей самое себя. Быть может, я потерял надежду, что меня поймут, или  боялся, что меня слишком хорошо поймут. А между тем в душе у меня поднималась  буря при первом же любезном взгляде, обращенном на меня. Несмотря на свою  готовность сразу же истолковать этот взгляд или слова, по видимости  благосклонные, как зов нежности, я то не осмеливался заговорить, то не умел  вовремя умолкнуть. От избытка глубокого чувства я говорил ничего не значащие  слова и даже молчание мое становилось глупым. Разумеется, я был слишком наивен  для того искусственного общества, где люди живут напоказ, выражают свои мысли  условными фразами или же словами, продиктованными модой. К тому же я совсем  неспособен был к ничего не говорящему красноречию и красноречивому молчанию. Словом,  хотя во мне кипели страсти, хотя я и обладал именно такой душой, встретить  которую обычно мечтают женщины, хотя я находился в экзальтации, которой они так  жаждут, и полон был той энергии, которой хвалятся глупцы, – все женщины  были со мной предательски жестоки. Вот почему я наивно восхищался всеми, кто в  дружеской беседе трубил о своих победах, и не подозревал их во лжи.    

Конечно,  я был не прав, ожидая столкнуться в этом кругу с искренним чувством, желая  найти сильную и глубокую страсть в сердце женщины легкомысленной и пустой,  жадной до роскоши и опьяненной светской суетой – найти ту безбрежную страсть,  тот океан, волны которого бушевали в моем сердце. О, чувствовать, что ты рожден  для любви, что можешь составить счастье женщины, и никого не найти, даже смелой  и благородной Марселины[46],  даже какой-нибудь старой маркизы! Нести в котомке сокровища и не встретить  ребенка, любопытной девушки, которая полюбовалась бы ими! В отчаянии я не раз  хотел покончить с собой.    

– Ну  и трагичный выдался вечер! – заметил Эмиль.    

– Ах,  не мешай мне вершить суд над моей жизнью! – воскликнул Рафаэль.    

– Если  ты не в силах из дружбы ко мне слушать мои элегии, если ты не можешь ради меня  поскучать полчаса, тогда спи! Но в таком случае не спрашивай меня о моем  самоубийстве, а оно ропщет, витает передо мною, зовет меня, и я приветствую  его. Чтобы судить о человеке, надо по крайней мере проникнуть в тайники его  мыслей, страданий, волнений. Проявлять интерес только к внешним событиям его  жизни – это все равно, что составлять хронологические таблицы, писать историю  на потребу и во вкусе глупцов.    

Горечь,  звучавшая в тоне Рафаэля, поразила Эмиля, и, уставив на него изумленный взгляд,  он весь превратился в слух.    

– Но  теперь, – продолжал рассказчик, – все эти события выступают в ином  свете. Пожалуй, тот порядок вещей, прежде казавшийся мне несчастьем, и развил  во мне прекрасные способности, которыми впоследствии я гордился.    

Разве не  философской любознательности и чрезвычайной трудоспособности, любви к чтению –  всему, что с семилетнего возраста вплоть до первого выезда в свет наполняло мою  жизнь, – обязан я тем, что так легко, если верить вам, умею выражать свои  идеи и идти вперед по обширному полю человеческого знания? Не одиночество ли,  на которое я был обречен, не привычка ли подавлять своя чувства и жить  внутреннею жизнью наделили меня умением сравнивать и размышлять? Моя  чувствительность, затерявшись в волнениях света, которые принижают даже прекраснейшую  душу и делают из нее какую-то тряпку, ушла в себя настолько, что стала совершенным  органом воли, более возвышенной, чем жажда страсти? Не признанный женщинами, я,  помню, наблюдал их с проницательностью отвергнутой любви. Теперь-то я понимаю,  что моя бесхитростность не могла их привлекать! Вероятно, женщинам даже  нравится в нас некоторое притворство. В течение одного часа я могу быть  мужчиной и ребенком, ничтожеством и мыслителем, могу быть свободным от  предрассудков и полным суеверий, часто я бываю не менее женственным, чем сами  женщины, – а коли так, то не было ли у них оснований принимать мою наивность  за цинизм и самую чистоту моих мыслей за развращенность? Мои знания в их глазах  были скукой, женственная томность – слабостью. Чрезвычайная живость моего  воображения, это несчастье поэтов, давала, должно быть, повод считать меня  неспособным на глубокое чувство, неустойчивым, вялым. Когда я молчал, то молчал  по-дурацки, когда же старался понравиться, то, вероятно, только пугал женщин –  и они меня отвергли. Приговор, вынесенный светом, стоил мне горьких слез. Но  это испытание принесло свои плоды. Я решил отомстить обществу, я решил овладеть  душою всех женщин; властвуя над умами, добиться того, чтобы все взгляды  обращались на меня, когда мое имя произнесет лакей в дверях гостиной. Еще в  детстве я решил стать великим человеком, и, ударяя себя по лбу, я говорил, как  Андре Шенье: «Здесь кое-что есть! « Я как будто чувствовал, что во мне зреет  мысль, которую стоит выразить, система, достойная быть обоснованной, знания,  достойные быть изложенными. О милый мой Эмиль, теперь, когда мне только что  минуло двадцать шесть лет, когда я уверен, что умру безвестным, не сделавшись  любовником женщины, о которой я мечтал, позволь мне рассказать о моих  безумствах! Кто из нас, в большей или меньшей степени, не принимал желаемое за  действительное? О, я бы не хотел иметь другом юношу, который в мечтах не  украшал себя венком, не воздвигал себе пьедестала, не наслаждался в обществе  сговорчивых любовниц! Я часто бывал генералом, императором; я бывал Байроном,  потом – ничем. Поиграв на вершине человеческой славы, я замечал, что все горы,  все трудности еще впереди. Меня спасло беспредельное самолюбие, кипевшее во  мне, прекрасная вера в свое предназначение, способная стать гениальностью, если  только человек не допустит, чтобы душу его трепали мелочи жизни, подобно тому  как колючки кустарника вырывают у проходящей мимо овцы клоки шерсти. Я решил  достигнуть славы, решил трудиться в тишине ради своей будущей возлюбленной.    

Все  женщины заключались для меня в одной, и этой женщиной мне казалась первая же  встречная; я в каждой видел царицу и считал, что, как царицы, вынужденные  первыми делать шаг к сближению со своими возлюбленными, они должны были идти  навстречу мне, робкому, несчастному бедняку. О, для той, которая пожалела бы  меня, в моем сердце, помимо любви, нашлось бы столько благодарного чувства, что  я боготворил бы ее всю жизнь! Впоследствии наблюдения открыли мне жестокую  истину. И я рисковал, дорогой Эмиль, навеки остаться одиноким. Женщины, в силу  какого-то особого склада своего ума, обычно видят в человеке талантливом только  его недостатки, а в дураке – только его достоинства; к достоинствам дурака они  питают большую симпатию, ибо те льстят их собственным недостаткам, тогда как  счастье, которое им может дать человек одаренный, стоящий выше их, не возмещает  им его несовершенств. Талант – это перемежающаяся лихорадка, и у женщин нет  охоты делить только его тяготы, – все они смотрят на своих любовников как  на средство, для удовлетворения своего тщеславия. Самих себя – вот кого они  любят в нас! А разве в человеке бедном, в гордом художнике, наделенном способностью  творить, нет оскорбительного эгоизма? Вокруг него какой-то вихрь мыслей, в  который вовлекается все, даже его любовница. Может ли женщина, избалованная  поклонением, поверить в любовь такого человека? Такому любовнику некогда  предаваться на диванах нежному кривлянию, на которое так падки женщины и в  котором преуспевают мужчины лживые и бесчувственные. Ему не хватает времени на  работу, – так станет ли он его тратить на сюсюканье и прихорашивание? Я  был готов отдать свою жизнь целиком, но не способен был разменивать ее на  мелочи. Словом, угодничество биржевого маклера, исполняющего поручения  какой-нибудь томной жеманницы, ненавистно художнику.    

Человеку  бедному и великому недостаточно половинчатой любви, – он требует полного самопожертвования.  У мелких созданий, которые всю жизнь проводят в том, что примеряют кашемировые  шали и становятся вешалками для модных товаров, не встретить готовности к самопожертвованию,  они требуют его от других, – в любви они жаждут властвовать, а не покорствовать.  Истинная супруга, супруга по призванию, покорно следует за тем, в ком полагает  она свою жизнь, силу, славу, счастье. Людям одаренным нужна восточная женщина,  единственная цель которой – предупреждать желания мужа, ибо все несчастье  одаренных людей состоит в разрыве между их стремлениями и возможностью их  осуществлять. Я же, считая себя гениальным человеком, любил именно щеголих.    

Вынашивая  идеи, столь противоположные общепринятым; собираясь без лестницы взять  приступом небо; обладая сокровищами, не имевшими хождения; вооруженный  знаниями, которые, отягощая мою память, еще не успели прийти в систему, еще не  были мною глубоко усвоены; без родных, без друзей, один среди ужаснейшей из  пустынь – пустыни мощеной, пустыни одушевленной, мыслящей, живой, где вам все  враждебно или, больше того, где все безучастно, – я принял естественное,  хотя и безумное решение; в нем заключалось нечто невозможное, но это и  придавало мне бодрости. Я точно сам с собой держал пари, в котором сам же я был  и игроком и закладом. Вот мой план. Тысячи ста франков должно было мне хватить  на три года жизни, и этот именно срок я назначил себе для выпуска в свет  сочинения, которое привлекло бы ко мне внимание публики, дало бы мне  возможность разбогатеть или составить себе имя. Меня радовала мысль, что я,  точно фиваидский отшельник, буду питаться хлебом и молоком, средь шумного  Парижа погружусь в уединенный мир книг и идей, в сферу труда и молчания, где,  как куколка бабочки, я построю себе гробницу, чтобы возродиться в блеске и  славе. Чтобы жить, я готов был рискнуть самой жизнью.    

Решив  ограничить себя лишь самым насущным, лишь строго необходимым, я нашел, что  трехсот шестидесяти пяти франков в год мне будет достаточно для существования.  И в самом деле, этой скудной суммы мне хватало на жизнь, покуда я придерживался  своего поистине монастырского устава.    

– Это  невозможно! – вскричал Эмиль.    

– Я  прожил так почти три года, – с некоторой гордостью ответил Рафаэль. –  Давай сочтем! На три су – хлеба, на два – молока, на три – колбасы; с голоду не  умрешь, а дух находится в состоянии особой ясности.    

Можешь  мне поверить, я на себе испытал чудесное действие, какое пост производит на воображение.  Комната стоила мне три су в день, за ночь я сжигал на три су масла, уборку  делал сам, рубашки носил фланелевые, чтобы на прачку тратить не больше двух су  в день. Комнату отапливал я каменным углем, стоимость которого, если разделить  ее на число дней в году, никогда не превышала двух су. Платья, белья, обуви мне  должно было хватить на три года, – я решил прилично одеваться, только если  надо было идти на публичные лекции или же в библиотеку. Все это в общей  сложности составляло восемнадцать су, – два су мне оставалось на  непредвиденные расходы. Я не припомню, чтобы за этот долгий период работы я  хоть раз прошел по мосту Искусств[47]  или же купил у водовоза воды: я ходил за ней по утрам к фонтану на площади  Сен-Мишель, на углу улицы де-Грэ. О, я гордо переносил свою бедность! Кто  предугадывает свое прекрасное будущее, тот ведет нищенскую жизнь так же, как  невинно осужденный идет на казнь, – ему не стыдно. Возможность болезни я  предусматривать не хотел. Подобно Акилине, я думал о больнице спокойно. Ни  минуты не сомневался я в своем здоровье.    

Впрочем,  бедняк имеет право слечь только тогда, когда он умирает. Я коротко стриг себе волосы  до тех пор, пока ангел любви или доброты… Но не стану раньше времени говорить о  событиях, до которых мы скоро дойдем. Заметь только, милый мой друг, что, не  имея возлюбленной, я жил великой мыслью, мечтою, ложью, в которую все мы  вначале более или менее верим. Теперь я смеюсь над самим собою, над тем моим  «я», быть может, святым и прекрасным, которое не существует более. Общество,  свет, наши нравы и обычаи, наблюдаемые вблизи, показали мне всю опасность моих  невинных верований, всю бесплодность ревностных моих трудов. Такая запасливость  не нужна честолюбцу.    

Кто  отправляется в погоню за счастьем, не должен обременять себя багажом!    

Ошибка  людей одаренных состоит в том, что они растрачивают свои юные годы, желая стать  достойными милости судьбы. Покуда бедняки копят силы и знания, чтобы в будущем  легко было нести бремя могущества, ускользающего от них, интриганы, богатые  словами и лишенные мыслей, шныряют повсюду, поддевая на удочку дураков, влезают  в доверие у простофиль; одни изучают, другие продвигаются; те скромны – эти  решительны; человек гениальный таит свою гордость, интриган выставляет ее  напоказ, он непременно преуспеет. У власть имущих так сильна потребность верить  заслугам, бьющим в глаза, таланту наглому, что со стороны истинного ученого  было бы ребячеством надеяться на человеческую благодарность. Разумеется, я не  собираюсь повторять общие места о добродетели, ту песнь песней, что вечно поют  непризнанные гении; я лишь хочу логическим путем вывести причину успеха,  которого так часто добиваются люди посредственные. Увы, наука так матерински  добра, что, пожалуй, было бы преступлением требовать от нее иных наград, помимо  тех чистых и тихих радостей, которыми питает она своих сынов. Помню, как  весело, бывало, я завтракал хлебом с молоком, вдыхая воздух у открытого окна,  откуда открывался вид на крыши, бурые, сероватые или красные, аспидные и  черепичные, поросшие желтым или зеленым мхом. Вначале этот пейзаж казался мне  скучным, но вскоре я обнаружил в нем своеобразную прелесть. По вечерам полосы  света, пробивавшегося из-за неплотно прикрытых ставней, оттеняли и оживляли  темную бездну этого своеобразного мира. Порой сквозь туман бледные лучи фонарей  бросали снизу свой желтоватый свет и слабо означали вдоль улиц извилистую линию  скученных крыш, океан неподвижных волн. Иногда в этой мрачной пустыне появлялись  редкие фигуры: между цветами какого-нибудь воздушного садика я различал  угловатый, загнутый крючком профиль старухи, которая поливала настурции; или же  у чердачного окна с полусгнившею рамой молодая девушка, не подозревая, что на  нее смотрят, занималась своим туалетом, и я видел только прекрасный ее лоб и  длинные волосы, приподнятые красивой белою рукой. Я любовался хилой растительностью  в водосточных желобах, бедными травинками, которые скоро уносил ливень. Я  изучал, как мох то становился ярким после дождя, то, высыхая на солнце,  превращался в сухой бурый бархат с причудливыми отливами. Словом, поэтические и  мимолетные эффекты дневного света, печаль туманов, внезапно появляющиеся  солнечные пятна, волшебная тишина ночи, рождение утренней зари, султаны дыма  над трубами – все явления этой необычайной природы стали для меня привычны и  развлекали меня. Я любил свою тюрьму, – ведь я находился в ней по доброй  воле. Эта парижская пустынная степь, образуемая крышами, похожая на голую  равнину, но таящая под собою населенные бездны, подходила к моей душе и  гармонировала с моими мыслями. Утомительно бывает, спустившись с божественных  высот, куда нас увлекают науки, вдруг очутиться лицом к лицу с житейской  суетою, – оттого-то я в совершенстве постиг тогда наготу монастырских  обителей. Твердо решив следовать новому плану жизни, я стал искать себе комнату  в самых пустынных кварталах Парижа. Как-то вечером, возвращаясь домой с  Эстрапады, я проходил по улице Кордье. На углу улицы Клюни я увидел девочку лет  четырнадцати, – она играла с подругой в волан, забавляя жителей соседних  домов своими шалостями и смехом. Стояла прекрасная погода, вечер выдался  теплый, – был еще только конец сентября. У дверей сидели женщины и  болтали, как где-нибудь в провинциальном городке в праздничный день. Сперва я  обратил внимание только на девочку, на ее чудесное в своей выразительности лицо  и фигурку, созданную для художника.    

Это была  очаровательная сцена. Затем я попытался уяснить себе, откуда в Париже такая простота  нравов, и заметил, что улица эта – тупик и прохожие здесь, очевидно, редки.  Вспомнив, что в этих местах живал Жан-Жак Руссо, я нашел гостиницу «Сен-Кантен»;  запущенный ее вид подал мне надежду найти недорогую комнату, и я решил туда  заглянуть. Войдя в помещение с низким потолком, я увидел классические медные  подсвечники с сальными свечами, выстроившиеся на полочке, каждый над своим  ключом от комнаты, и я был поражен чистотой, царившей в этой зале, –  обычно подобные комнаты не отличаются особой опрятностью, а здесь все было вылизано,  точно на жанровой картине; в голубой кровати, утвари, мебели было что-то  кокетливое, свойственное условной живописи. Хозяйка гостиницы – женщина лет  сорока, судя по ее лицу испытавшая в жизни горе и пролившая немало слез, от  которых и потускнели ее глаза, – встала и подошла ко мне; я смиренно  сообщил, сколько могу платить за квартиру; не выразив никакого удивления, она  выбрала ключ, отвела меня в мансарду и показала комнату с видом на крыши и на  дворы соседних домов, где из окон были протянуты длинные жерди с развешанным на  них бельем. Как ужасна была эта мансарда с желтыми грязными стенами! От нее так  и пахнуло на меня нищетой уединенного приюта, подходящего для бедняка ученого.  Кровля на ней шла покато, в щели между черепицами сквозило небо.    

Здесь  могли поместиться кровать, стол, несколько стульев, а под острым углом крыши  нашлось бы место для моего фортепьяно. Не располагая средствами, чтобы  обставить эту клетку, не уступающую венецианским «свинцовым камерам»[48], бедная  женщина никому не могла ее сдать. Из недавней распродажи имущества я изъял  вещи, до некоторой степени являвшиеся моею личною собственностью, а потому  быстро сговорился с хозяйкой и на другой же день поселился у нее. Я прожил в  этой воздушной гробнице три года, работал день и ночь не покладая рук с таким  наслаждением, что занятия казались мне прекраснейшим делом человеческой жизни,  самым удачным решением ее задачи. В необходимых ученому спокойствии и тишине  есть нечто нежное, упоительное, как любовь. Работа мысли, поиски идей, мирная  созерцательность науки дарит нам неизъяснимые наслаждения, не поддающиеся  описанию, как все то, что связано с деятельностью разума, неприметной для наших  внешних чувств. Поэтому мы всегда вынуждены объяснять тайны духа сравнениями  материальными.    

Наслаждение,  какое испытываешь, плывя один по прозрачному озеру среди скал, лесов и цветов,  ощущая ласку теплого ветерка, даст людям, чуждым науке, лишь слабое понятие о  том счастье, какое испытывал я, когда душа моя купалась в лучах какого-то  света, когда я слушал грозный и невнятный голос вдохновения, когда из  неведомого источника струились образы в мой трепещущий мозг.    

Созерцать,  как, словно солнечный свет поутру, брезжит идея за полем человеческих абстракций  и поднимается, как солнце, или, скорее, растет, как ребенок, достигает  зрелости, постепенно мужает, – эта радость выше всех земных радостей,  вернее сказать, это – наслаждение божественное. Научные занятия сообщают нечто  волшебное всему, что нас окружает. Жалкое бюро, на котором я писал, покрывавший  его коричневый сафьян, фортепьяно, кровать, кресло, причудливо выцветшие от  времени обои, мебель – все они стали одушевленными смиренными моими друзьями,  молчаливыми соучастниками моего будущего: сколько раз изливал я им душу, глядя  на них! Часто, водя глазами по покоробившейся резьбе, я нападал на новые пути,  на какое-нибудь поразительное доказательство моей системы или же на правильные  слова, которые, как мне казалось, удачно выражали почти непередаваемые мысли.    

Созерцая  окружающие предметы, я стал различать у каждого его физиономию, его характер,  они часто разговаривали со мной; когда беглый луч заката проникал ко мне через  узкое оконце, они окрашивались, бледнели, сверкали, становились унылыми или же  веселыми, поражая меня все новыми эффектами. Такие малые события уединенной  жизни, ускользающие от суетного света, и составляют утешение заключенных. Ведь  я был пленником идеи, узником системы, – правда, неунывающим узником, ибо  впереди у меня была жизнь, полная славы! Преодолев какую-нибудь трудность, я  всякий раз целовал нежные руки женщины с чудными глазами, нарядной и богатой,  которой предназначено было в один прекрасный день гладить мои волосы, ласково  приговаривая: «Ты много страдал, бедный мой ангел! „ Я начал два больших  произведения. Моя комедия должна была в короткий срок составить мне имя и  состояние, открыть доступ в свет, где я желал появиться вновь, пользуясь  царственными правами гения. В этом шедевре вы все увидели первую ошибку юноши,  только что окончившего коллеж, настоящий ребяческий вздор. Ваши насмешки  подрезали крылья плодотворным иллюзиям, с тех пор более не пробуждавшимся. Ты  один, милый мой Эмиль, уврачевал глубокую рану, которую другие нанесли моему  сердцу! Ты один пришел в восторг от моей «Теории воли“, обширного произведения,  для которого я изучил восточные языки, анатомию, физиологию, которому я  посвятил столько времени.    

Думаю,  что оно дополнит работы Месмера, Лафатера, Галля, Биша и откроет новый путь  науке о человеке. На этом кончается моя прекрасная жизнь, каждодневное  жертвоприношение, невидимая миру работа шелковичного червя, в себе самой  заключающая, быть может, и единственную награду. С начала моего сознательного  существования вплоть до того дня, когда я окончил мою «Теорию», я наблюдал,  изучал, писал, читал без конца, и жизнь моя была сплошным выполнением  повинности. Женственный любовник восточной лени, чувственный, влюбленный в свои  мечты, я не знал отдыха и не разрешал себе отведать наслаждений парижской  жизни. Лакомка – я принудил себя к умеренности; любитель бродить пешком и  плавать в лодке по морю, мечтавший побывать в разных странах, до сих пор с  удовольствием, как ребенок, бросавший камешки в воду, – теперь я, не  разгибая спины, сидел за письменным столом; словоохотливый – я молча слушал  публичные лекции в библиотеке и музее; я спал на одиноком и жалком ложе, точно  монах-бенедиктинец, а между тем женщина была моей мечтою – мечтою заветной и  вечно ускользавшей от меня! Одним словом, жизнь моя была жестоким  противоречием, беспрерывной ложью. Вот и судите после этого о людях! По  временам природные мои склонности разгорались, как долго тлевший пожар.    

Меня, не  знавшего женщин, которых я так жаждал, нищего обитателя студенческой мансарды,  точно марево, точно образы горячечного бреда, окружали обольстительные  любовницы! Я носился по улицам Парижа на мягких подушках роскошного экипажа!  Меня снедали пороки, я погружался в разгул, я всего желал и всего добивался; я  был пьян без вина, как святой Антоний в часы искушений. По счастью сон в конце  концов гасил испепеляющие эти видения; а утром наука, улыбаясь, снова призывала  меня, и я был ей верен.    

Думаю,  что женщины, слывущие добродетельными, часто бывают во власти таких безумных  вихрей желаний и страстей, поднимающихся в нас помимо нашей воли.    

Подобные  мечты не лишены некоторой прелести, – не напоминают ли они беседу зимним  вечером, когда, сидя у очага, совершаешь путешествие в Китай? Но во что  превращается добродетель во время этих очаровательных путешествий, когда  мысленно преодолеваешь все препятствия! Первые десять месяцев моего заключения  я влачил ту убогую и одинокую жизнь, какую я тебе описал; по утрам, стараясь  остаться незамеченным, я выходил купить себе что-нибудь из еды, сам убирал  комнату, был в одном лице и господином и слугою, диогенствовал[49] с невероятной гордостью.  Но затем, после того как хозяйка и ее дочь изучили мой нрав и мои привычки,  понаблюдали за мною, они поняли, как я беден, и, быть может, благодаря тому,  что и сами они были очень несчастны, мы неизбежно должны были познакомиться  ближе. Полина, очаровательное создание, чья наивная и еще не раскрывшаяся  прелесть отчасти и привлекла меня туда, оказывала мне услуги, отвергнуть  которые я не мог.    

Все  бедные доли – сестры, у них одинаковый язык, одинаковое великодушие – великодушие  тех, кто, ничего не имея, щедр на чувство и жертвует своим временем и собою  самим. Незаметно Полина стала у меня хозяйкой, она пожелала прислуживать мне, и  ее мать нисколько тому не противилась. Я видел, как сама мать чинила мое белье,  и, сострадательная душа, она краснела, когда я заставал ее за этим добрым  делам. Помимо моей воли, они взяли меня под свое покровительство, и я принимал  их услуги. Чтобы понять эту особую привязанность, надо знать, какое увлечение  работой, какую тиранию идей и какое инстинктивное отвращение к мелочам  повседневной жизни испытывает человек, живущий мыслью. Мог ли я противиться  деликатному вниманию Полины, когда, заметив, что я уже часов восемь ничего не  ел, она входила неслышными шагами и приносила мне скромный обед? По-женски  грациозно и по-детски простодушно она, улыбаясь, делала мне знак, чтобы я не  обращал на нее внимания. То был Ариэль[50],  как сильф, скользнувший под мою кровлю и предупреждавший мои желания. Однажды  вечером Полина с трогательной наивностью рассказала мне свою историю. Ее отец  командовал эскадроном конных гренадеров императорской гвардии. При переправе  через Березину он был взят в плен казаками; впоследствии, когда Наполеон  предложил обменять его, русские власти тщетно разыскивали его в Сибири; по  словам других пленных, он бежал, намереваясь добраться до Индии. С тех пор госпоже  Годэн, моей хозяйке, не удалось получить никаких известий о муже. Начались  бедствия тысяча восемьсот четырнадцатого – тысяча восемьсот пятнадцатого годов;  оставшись одна, без средств и опоры, она решила держать меблированные комнаты,  чтобы прокормить дочь. Госпожа Годэн все еще надеялась увидеть своего мужа.  Тяжелее всего было для нее сознавать, что Полина не получит образования, ее  Полина, крестница княгини Воргезе, Полина, которая непременно должна была  оправдать предсказание высокой своей покровительницы, сулившее ей блестящую  будущность. Когда госпожа Годэн поведала мне свою кручину и душераздирающим  тоном, сказала: «Я охотно бы отдала клочок бумаги, возводящий Годэна в бароны,  отдала и наши права на доходы с Вичнау, только бы знать, что Полина  воспитывается в Сен-Дени[51]!  «, я вздрогнул и в благодарность за заботу обо мне, на которую так щедры были  мои хозяйки, решил предложить себя в воспитатели Полины. Чистосердечие, с  которым они приняли мое предложение, равнялось наивности, которой оно было  подсказано.    

Так  появились у меня часы отдыха. У девочки были большие способности, она все так  легко схватывала, что вскоре стала лучше меня играть на фортепьяно.    

Привыкнув  думать при мне вслух, она обнаруживала прелестные качества души, раскрывающейся  для жизни, как чашечка цветка постепенно раскрывается на солнце; она слушала  меня внимательно и охотно, глядя на меня своими черными бархатными глазами,  которые как будто улыбались; она повторяла за мной уроки своим нежным голосом и  по-детски радовалась, когда я бывал доволен ею. Еще недавно ее мать была  озабочена мыслью, как уберечь от опасностей свою дочь, оправдывавшую с  возрастом все надежды, которые она подавала еще будучи очаровательным ребенком,  а теперь госпожа Годэн была спокойна, видя, что Полина занимается целыми днями.  Так как к ее услугам было только мое фортепьяно, ей приходилось пользоваться  для упражнений моими отлучками.    

Возвращаясь,  я заставал у себя в комнате Полину, одетую самым скромным образом, но при  малейшем движении гибкая талия и вся ее прелестная фигура вырисовывались под  грубой тканью. Как у героини сказки про Ослиную кожу, крошечные ее ножки были  обуты в грубые башмаки. Но все эти милые сокровища, все это богатство, вся  прелесть девичьей красоты как бы не существовали для меня. Я заставлял себя  видеть в Полине только сестру, мне было страшно обмануть доверие ее матери; я  любовался обворожительной девушкой, как картиной, как портретом умершей  возлюбленной; словом, она была моим ребенком, моей статуей. Новый Пигмалион[52], я хотел обратить  в мрамор живую деву, с горячей кровью в жилах, чувствующую и говорящую; я бывал  с нею очень суров, но чем больше я проявлял свой учительский деcпотизм, тем  мягче и покорнее становилась она. Сдержанностью и скромностью я был обязан  благородству моих чувств, но тут не было недостатка и в рассуждениях, достойных  прокурора. Я не представляю себе честности и в денежных делах без честности в  мыслях. Обмануть женщину или разорить кого-либо для меня всегда было  равносильно. Полюбить молодую девушку или поощрять ее любовь – это все равно,  что подписать настоящий брачный контракт, условия которого следует определить  заранее. Мы вправе бросить продажную женщину, но нельзя покинуть молодую  девушку, которая отдалась нам, ибо она не понимает всех последствий своей  жертвы. Конечно, я мог бы жениться на Полине, но это было бы безумием. Не  значило ли это подвергать нежную и девственную душу ужасающим мукам? Моя  бедность говорила на эгоистическом языке и постоянно протягивала железную свою  лапу между мною и этим добрым созданием. Притом, сознаюсь к стыду своему, я не  понимаю любви в нищете. Пусть это от моей испорченности, которою я обязан  болезни человечества, именуемой цивилизацией, но женщина – будь она  привлекательна, как прекрасная Елена, эта Галатея Гомера, – не может  покорить мое сердце, если она хоть чуть-чуть замарашка. Ах, да здравствует  любовь в шелках и кашемире, окруженная чудесами роскоши, которые потому так  чудесно украшают ее, что и сама она, может быть, роскошь! Мне нравится комкать  в порыве страсти изысканные туалеты, мять цветы, заносить дерзновенную руку над  красивым сооружением благоуханной прически. Горящие глаза, которые пронизывают  скрывающую их кружевную вуаль, подобно тому как пламя прорывается сквозь  пушечный дым, фантастически привлекательны для меня. Моей любви нужны шелковые  лестницы, по которым возлюбленный безмолвно взбирается зимней ночью. Какое это  наслаждение – весь в снегу, ты входишь в комнату, слабо озаренную курильницами,  обтянутую разрисованным шелком, и видишь женщину, тоже стряхивающую с себя  снег, ибо как иначе назвать покровы из сладострастного муслина, сквозь которые  она чуть заметно обрисовывается, как ангел сквозь облако, и из которых она  сейчас высвободится? А еще мне необходимы и боязливое счастье и дерзкая  уверенность. Наконец я хочу увидеть эту же таинственную женщину, но в полном  блеске, в светском кругу, добродетельную, вызывающую всеобщее поклонение,  одетую в кружева и блистающую бриллиантами, повелевающую целым городом, занимающую  положение столь высокое, внушающую к себе такое уважение, что никто не  осмелится поведать ей свои чувства. Окруженная своей свитой, она украдкой  бросает на меня взгляд – взгляд, ниспровергающий все эти условности, взгляд,  говорящий о том, что ради меня она готова пожертвовать и светом и людьми!  Разумеется, я столько раз сам смеялся над своим пристрастием к блондам, бархату,  тонкому батисту, к фокусам парикмахера, к свечам, карете, титулу, геральдическим  коронам на хрустале, на золотых и серебряных вещах – словом, над пристрастием  ко всему деланному и наименее женственному в женщине; я глумился над собой,  разубеждая себя, – все было напрасно! Меня пленяет женщина-аристократка,  ее тонкая улыбка, изысканные манеры и чувство собственного достоинства;  воздвигая преграду между собою и людьми, она пробуждает все мое тщеславие, а  это и есть наполовину любовь. Становясь предметом всеобщей зависти, мое  блаженство приобретает для меня особую сладость. Если моя любовница в своем  быту отличается от других женщин, если она не ходит пешком, если живет она  иначе, чем они, если на ней манто, какого у них быть не может, если от нее  исходит благоухание, свойственное ей одной, – она мне нравится гораздо  больше; и чем дальше она от земли даже в том, что есть в любви земного, тем  прекраснее становится она в моих глазах.    

На мое  счастье, во Франции уже двадцать лет нет королевы, иначе я влюбился бы в королеву!  А чтобы иметь замашки принцессы, женщине нужно быть богатой.    

При  таких романтических фантазиях чем могла быть для меня Полина? Могла ли она подарить  мне ночи, которые стоят целой жизни, любовь, которая убивает и ставит на карту  все человеческие способности? Ради бедных девушек, отдающихся нам, мы не  умираем. Такие чувства, такие поэтические мечтания я не могу в себе уничтожить.  Я был рожден для несбыточной любви, а случаю угодно было услужить мне тем, чего  я вовсе не желал. Как часто я обувал в атлас крохотные ножки Полины, облекал ее  стройную, как молодой тополь, фигуру в газовое платье, набрасывал ей на плечи  легкий шарф, провожал ее, ступая по коврам ее особняка, и подсаживал в элегантный  экипаж! Будь она такой, я бы ее обожал. Я наделял ее гордостью, которой у нее  не было, отнимал у нее все ее достоинства, наивную прелесть, врожденное  обаяние, простодушную улыбку, чтобы погрузить ее в Стикс наших пороков и  наделить ее неуязвимым сердцем, чтобы приукрасить ее нашими преступлениями и  сделать из нее взбалмошную салонную куклу, хрупкое создание, которое ложится  спать утром и оживает вечером, когда загорается искусственный свет свечей.  Полина была воплощенное чувство, воплощенная свежесть, а я хотел, чтобы она  была суха и холодна. В последние дни моего безумия память воскресила мне образ  Полины, как она рисует нам сцены нашего детства. Не раз я был растроган,  вспоминая очаровательные минуты: то я снова видел, как эта девушка сидит у  моего стола за шитьем, кроткая, молчаливая, сосредоточенная, а на ее прекрасные  черные волосы ложится легким серебристым узором слабый дневной свет, проникающий  в мое чердачное окно; то я слышал юный ее смех, слышал, как своим звонким  голосом она распевает милые песенки, которые ей ничего не стоило придумать  самой. Часто моя Полина воодушевлялась за музыкой, и тогда она была поразительно  похожа на ту благородную головку, в которой Карло Дольчи хотел олицетворить  Италию. Жестокая память вызывала чистый образ Полины среди безрассудств моего  существования как некий укор, как образ добродетели! Но предоставим бедную  девочку собственной ее участи! Как бы она потом ни была несчастлива, я по крайней  мере спас ее от страшной бури – я не увлек ее в мой ад.    

До  прошлой зимы я вел спокойную и трудовую жизнь, слабое представление о которой я  попытался тебе дать. В первых числах декабря тысяча восемьсот двадцать девятого  года я встретил Растиньяка, и, несмотря на жалкое состояние моего костюма, он  взял меня под руку и осведомился о моем положении с участием поистине братским.  Тронутый этим, я рассказал ему вкратце о своей жизни, о своих надеждах; он расхохотался  и сказал, что я и гений и дурак; его гасконская веселость, знание света,  богатство, которым он был обязан своей опытности, – все это произвело на  меня впечатление неотразимое. Растиньяк утверждал, что я умру в больнице  непризнанным простофилей, он уже провожал мой гроб и хоронил меня в могиле для  нищих. Он заговорил о шарлатанстве. С присущим ему остроумием, которое придает  ему такое обаяние, он доказывал, что все гениальные люди – шарлатаны. Он  объявил, что я могу ослепнуть или оглохнуть, а то и умереть, если по-прежнему  буду жить в одиночестве на улице Кордье. Он полагал, что мне надобно бывать в  свете, приучать людей произносить мое имя, избавиться от той унизительной  скромности, которая великому человеку отнюдь не подобает.    

– Глупцы  именуют подобное поведение интриганством, – воскликнул он, –  моралисты осуждают его и называют рассеянным образом жизни. Не слушая людей,  спросим самих себя, каковы результаты. Ты трудишься? Ну, так ты никогда ничего  не добьешься. Я мастер на все руки, но ни на что не годен, лентяй из лентяев, а  все-таки добьюсь всего! Я пролезаю, толкаюсь – мне уступают дорогу; я хвастаю –  мне верят; я делаю долги – их платят!    

Рассеянная  жизнь, милый мой, – это целая политическая система. Жизнь человека,  занятого тем, как бы прокутить свое состояние, становится часто спекуляцией: он  помещает свои капиталы в друзей, в наслаждения, в покровителей, в знакомых.  Допустим, негоциант рискует на миллион. Двадцать лет он не спал, не пил, не  знал развлечений; он высиживал свой миллион, он пускал его в оборот по всей  Европе; ему было скучно, он отдавался во власть всех демонов, каких только выдумал  человек; потом ликвидация, и он остается – я сам это не раз наблюдал – без  гроша, без имени, без друзей. Другое дело – расточитель: он живет в свое удовольствие,  он видит наслаждение в скачке с препятствиями. Если случится ему потерять свои  капиталы, то остается надежда на должность управляющего окладными сборами, на  выгодную партию, на местечко при министре или посланнике. У него остались  друзья, репутация, и он всегда при деньгах. Он знаток светских пружин и  нажимает их, как ему выгодно. Ну что, логична моя система, или я спятил? Разве  не в этом мораль комедии, которую свет играет день за днем?.. Ты кончил свое  сочинение, – помолчав, продолжал он, – у тебя огромный талант.  Значит, пора тебе начать с моей исходной точки. Тебе надобно самому обеспечить  себе успех, – так вернее. Ты заключишь союз с разными кружками, завоюешь  пустословов. Так как мне хочется быть соучастником в твоей славе, то я возьму  на себя роль ювелира, который вставит алмазы в твою корону… Для начала приходи  сюда завтра вечером. Я введу тебя в дом, где бывает весь Париж, наш Париж,  Париж светских львов, Париж миллионеров, знаменитостей, наконец, прославленных  ораторов, сущих златоустов; если эти господа одобряют какую-нибудь книгу, она  становится модной; она – может быть действительно хороша, но они-то этого не  знают, выдавая ей патент на гениальность. Если ты не лишен ума, дитя мое, то  фортуна твоей «Теории» в твоих руках, нужно только хорошенько понять теорию  фортуны. Завтра вечером ты увидишь прекрасную графиню Феодору – модную женщину.    

– Никогда  о ней не слыхал…    

– Вот  так кафр! – со смехом отозвался Растиньяк. – Не знать Феодоры!    

Да на  ней можно жениться, у нее около восьмидесяти тысяч ливров дохода, она никого не  любит, а может быть, ее никто не любит! Своего рода женщина-загадка,  полурусская парижанка, полупарижская россиянка! Женщина, у которой выходят в  свет все романтические произведения, не появляющиеся в печати, самая красивая женщина  в Париже, самая обольстительная! Нет, ты даже не кафр, ты нечто среднее между  кафром и животным… Прощай, до завтра!..    

Он  сделал пируэт и исчез, не дожидаясь ответа, не допуская даже мысли о том, что  человек разумный может не захотеть быть представленным Феодоре. Как объяснить  волшебную власть имени? Феодора преследовала меня, как преступная мысль, с  которой намереваешься заключить полюбовное соглашение. Какой-то голос говорил  мне: «Ты пойдешь к Феодоре». Я мог как угодно бороться с этим голосом, кричать  ему, что он лжет, – он сокрушал все мои доказательства одним этим именем –  Феодора.    

Но не  было ли это имя, не была ли эта женщина символом всех моих желаний, целью моей  жизни? От этого имени в моем воображении воскресла искусственная поэтичность  света, загорелись праздничные огни высшего парижского общества, заблестела  мишура суеты. Эта женщина предстала передо мной со всеми проблемами страсти, на  которых я был помешан. Нет, быть может, не женщина, не имя, а все мои пороки  поднялись в душе, чтобы вновь искушать меня. Графиня Феодора, богатая, не  имеющая любовника, не поддающаяся парижским соблазнам, – разве это не  воплощение моих надежд, моих видений? Я создал образ этой женщины, мысленно  рисовал ее себе, грезил о ней. Ночью я не спал, я стал ее возлюбленным, за  несколько часов я пережил целую жизнь, полную любви, снова и снова вкушал  жгучие наслаждения. Наутро, не в силах вынести пытку долгого ожидания вечера, я  взял в библиотеке роман и весь день читал его, чтобы отвлечься от своих мыслей,  как-нибудь убить время. Имя Феодоры звучало во мне, подобно далекому отголоску,  который не тревожит вас, но все же заставляет прислушиваться. К счастью, у меня  сохранился вполне приличный черный фрак и белый жилет; затем от всего моего  состояния осталось около тридцати франков, которые я рассовал по ящикам стола и  в комоде среди белья, для того чтобы воздвигнуть между моими фантазиями и  монетой в сто су колючую изгородь поисков, чтобы находить монету лишь случайно,  во время кругосветного путешествия по комнате. Одеваясь, я гонялся за моими  сокровищами по целому океану бумаг. Монеты попадались очень редко, и ты можешь  из этого заключить, как много похитили у меня перчатки и фиакр, – они  съели мой хлеб за целый месяц. Увы, на прихоти у нас всегда найдутся деньги, мы  скупимся только на затраты полезные и необходимые. Танцовщицам мы бросаем  золото без счета – и торгуемся с рабочим, которого ждет голодная семья. Сколько  людей в стофранковых фраках, с алмазами на набалдашниках трости обедает за  двадцать пять су! Для утоления тщеславия нам, по-видимому, ничего не жалко.    

Растиньяк,  верный своему слову, улыбнулся при виде меня и посмеялся над моим превращением;  но дорогой он по своей доброте учил меня, как надобно держать себя с графиней;  по его словам, это была женщина скупая, тщеславная и недоверчивая; скупая и  вместе с тем не пренебрегающая пышностью, тщеславная и не лишенная  простосердечия, недоверчивая и не чуждая добродушия.    

– Тебе  известны мои обязательства, – сказал он, – ты знаешь, как много я  потерял бы, если бы связал себя любовными узами с другой женщиной.    

Итак, я  наблюдал за Феодорой беспристрастно, хладнокровно, и мои замечания должны быть  справедливы. Я задумал представить тебя ей единственно потому, что желаю тебе  всяческого благополучия. Так вот, следи за каждым своим словом, – у нее  жестокая память; ловкостью она превзойдет любого дипломата, – она способна  угадать, когда он говорит правду. Между нами, мне кажется, что император не  признал ее брака, – по крайней мере русский посланник рассмеялся, когда я  заговорил о ней. Он ее не принимает и еле кланяется ей при встрече в Булонском  лесу. Тем не менее она близка с госпожой де Серизи, бывает у госпожи де  Нусинген и госпожи де Ресто. Во Франции ее репутация не запятнана. Герцогиня де  Карильяно, супруга маршала, самая чопорная дама во всем бонапартистском кружке,  часто проводит лето в ее имении. Много молодых фатов и даже сын одного из пэров  Франции предлагали ей свое имя в обмен на состояние; она всем вежливо отказала.  Может быть, пробудить ее чувства способен лишь титул не ниже графского? А ты  ведь маркиз! Если она тебе понравится – смелей вперед! Это я называю давать инструкцию.    

Шутки  Растиньяка внушали мне мысль, что он насмехается надо мной и нарочно дразнит  мое любопытство, – импровизированная моя страсть дошла до настоящего  пароксизма, когда мы, наконец, остановились перед украшенным цветами  перистилем. Поднимаясь по устланной ковром широкой лестнице, где уже бросалась  в глаза вся изысканность английского комфорта, я чувствовал, как у меня  забилось сердце; я краснел, я забыл о своем происхождении, о всех своих  чувствах, о своей гордости, я был до глупости мещанином. Увы, я сошел с  мансарды после трех лет нищеты, еще не научившись ставить выше житейских  мелочей те приобретаемые нами сокровища, те умственные капиталы, которые  обогащают нас, лишь только нам в руки попадает власть, – неспособная ведь  сокрушить нас, ибо наука заранее подготовила нас к политической борьбе.    

Я увидел  женщину лет двадцати двух, среднего роста, одетую в белое, с веером из перьев в  руке, окруженную мужчинами. Заметив Растиньяка, она встала, пошла к нам  навстречу и с приветливой улыбкой, приятным голосом сказала мне любезность, без  сомнения заранее приготовленную; наш общий друг рассказывал ей о моих талантах,  и его ловкость, его гасконская самоуверенность обеспечили мне лестный прием. Я  стал предметом исключительного внимания, и оно смутило меня, но, к счастью, со  слов Растиньяка, все здесь уже знали о моей скромности. Я встретил в этом  салоне ученых, литераторов, министров в отставке, пэров Франции. Вскоре после  моего прихода разговор возобновился; чувствуя, что мне надо поддержать свою  репутацию, я взял себя в руки, и, когда мне представилась возможность  заговорить, я, не злоупотребляя вниманием общества, постарался резюмировать  спор в выражениях более или менее веских, глубокомысленных и остроумных. Я  произвел некоторое впечатление. Тысячный раз в своей жизни Растиньяк оказался  пророком. Когда собралось много народу и все стали чувствовать себя свободнее,  мой покровитель взял меня под руку, и мы прошлись по комнатам.    

– Виду  не показывай, что ты в восторге от графини, – сказал он, – не то она  догадается о целях твоего визита.    

Гостиные  были убраны с изысканным вкусом. Я увидел превосходные картины. Каждая комната,  как это принято у очень состоятельных англичан, была в особом стиле: шелковые  обои, отделка, мебель, все мелочи обстановки соответствовали основному замыслу.  В готическом будуаре, на дверях которого висели ковровые драпри, все было  готическое – мебель, часы, рисунок ковра; темные резные балки, расположенные в  виде кессонов, радовали взор своим изяществом и оригинальностью, панели были  художественной работы; ничто не нарушало цельности этой красивой декорации,  вплоть до окон с драгоценными цветными стеклами. Особенно меня поразила  небольшая гостиная в современном стиле, для которой художник исчерпал приемы  нынешнего декоративного искусства, легкого, свежего, приятного, без блеска,  умеренного в позолоте.    

Все  здесь было туманно и проникнуто атмосферой влюбленности, как немецкая  баллада, – это было подлинное убежище для страсти тысяча восемьсот  двадцать седьмого года, с благоухающими в жардиньерках редкостными цветами. В  анфиладе комнат за этой гостиной я увидел будуар с позолотой и роскошной  мебелью, где воскресали вкусы времен Людовика Четырнадцатого, представлявшие  собою причудливый, но приятный контраст с живописью нашего времени.    

– У  тебя будут недурные апартаменты, – сказал Растиньяк с улыбкой, в которой  сквозила легкая ирония. – Разве это не соблазнительно? – добавил он  садясь.    

Вдруг он  вскочил, взял меня за руку, провел в спальню и показал слабо освещенное сладострастное  ложе, под пологом из белого муслина и муара, настоящее ложе юной феи, обручившейся  с гением.    

– Разве  это не бесстыдство, – воскликнул он, понизив голос, – разве это не  дерзость, не кокетство сверх всякой меры, что нам разрешают созерцать этот трон  любви? Никому не отдаваться и каждому позволять оставить здесь свою визитную  карточку! Будь я свободен, я бы добивался, чтобы эта женщина, вся в слезах,  покорно стояла под моей дверью…    

– А  ты так уверен в ее добродетели?    

– Самые  предприимчивые из наших волокит, даже самые ловкие из них, сознаются, что у них  ничего не вышло; они все еще влюблены в нее, они ее верные друзья. Ну, не  загадка ли эта женщина?    

Что-то  вроде опьянения возбудили во мне эти слова, так как моя ревность стала  тревожиться и за прошлое Феодоры. Дрожа от радости, я поспешил в гостиную, где  оставил графиню; я встретил ее в готическом будуаре. Она улыбкой остановила  меня, усадила рядом с собой, стала расспрашивать о моих работах и, казалось,  проявляла к ним живой интерес, особенно когда, избегая поучительного тона и  докторального изложения моей системы, я перевел ее на язык шутки. Кажется,  Феодоре очень понравилось, что воля человеческая есть сила материальная, вроде  пара; что в мире духовном ничто не устояло бы перед этой силой, если бы человек  научился сосредоточивать ее, владеть всею ее совокупностью и беспрестанно  направлять на души поток этой текучей массы; что такой человек мог бы, в  соответствии с задачами человечества, как угодно видоизменять все, даже законы  природы. Возражения Феодоры свидетельствовали об известной тонкости ума; чтобы  польстить ей, я снисходительно признал на некоторое время ее правоту, а потом  уничтожил эти женские рассуждения единым словом, обратив ее внимание на  повседневное явление нашей жизни, на явление сна, по видимости обычное, по  существу же полное неразрешимых для ученого проблем, и тем возбудил ее  любопытство. Графиня даже умолкла на мгновение, когда я сказал ей, что наши  идеи – организованные, цельные существа, обитающие в мире невидимом и влияющие  на наши судьбы, а в доказательство привел мысли Декарта, Дидро, Наполеона,  мысли которых властвовали и все еще властвуют над нашим веком. Я имел честь  позабавить графиню: она рассталась со мной, попросив бывать у нее, –  выражаясь придворным языком, я был приближен к ее особе. То ли, по свойственной  мне похвальной привычке, я принял формулу вежливости за искренние речи, то ли  Феодора увидела во мне будущую знаменитость и вознамерилась пополнить свой  зверинец еще одним ученым, но мне показалось, что я произвел на нее впечатление.  Я призвал себе на помощь все свои познания в физиологии, все свои прежние  наблюдения над женщинами и целый вечер тщательно изучал эту оригинальную особу  и ее повадки; спрятавшись в амбразуре окна, я старался угадать ее мысли,  открыть их в ее манере держаться и приглядывался к тому, как в качестве хозяйки  дома она ходит по комнатам, садится и заводит разговор, подзывает к себе  кого-нибудь из гостей, расспрашивает его и, прислонившись к косяку двери,  слушает; переходя с места на место, она так очаровательно изгибала стан, так  грациозно колыхалось у нее при этом платье, столь властно возбуждала она  желания, что я подверг большому сомнению ее добродетель. Если теперь Феодора  презирала любовь, то прежде она, наверное, была очень страстной; опытная  сладострастница сказывалась даже в ее манере стоять перед собеседником: она  кокетливо опиралась на выступ панели, как могла бы опираться женщина, готовая  пасть, но готовая также убежать, лишь только ее испугает слишком пылкий взгляд;  мягко скрестив руки, она, казалось, вдыхала в себя слова собеседника,  благосклонно слушая их даже взглядом, а сама излучала чувство.    

Ее  свежие, румяные губы резко выделялись на живой белизне лица. Каштановые волосы  оттеняли светло-карий цвет ее глаз, с прожилками, как на флорентийском камне;  выражение этих глаз, казалось, придавало особенный, тонкий смысл ее словам.  Наконец, стан ее пленял соблазнительной прелестью.    

Соперница,  быть может, назвала бы суровыми ее густые, почти сросшиеся брови и нашла бы,  что ее портит чуть заметный пушок на щеках. Мне же казалось, что в ней страсть  наложила на все свой отпечаток. Любовью дышали итальянские ресницы этой  женщины, ее прекрасные плечи, достойные Венеры Милосской, черты ее лица, нижняя  губа, слишком пухлая и темноватая. Нет, то была не женщина, то был роман.  Женственные ее сокровища, гармоническое сочетание линий, так много обещавшая  пышность форм не вязались с постоянной сдержанностью и необычайной скромностью,  которые противоречили общему ее облику. Нужна была такая зоркая наблюдательность,  как у меня, чтобы открыть в ее натуре приметы сладострастного ее  предназначения. Чтобы сделать свою мысль более понятной, скажу, что в Феодоре  жили две женщины: тело у нее всегда оставалось бесстрастным, только голова,  казалось, дышала любовью; прежде чем остановиться на ком-нибудь из мужчин, ее  взгляд подготовлялся к этому, точно в ней совершалось нечто таинственное, и в  сверкающих ее глазах пробегал как бы судорожный трепет. Словом, или познания  мои были несовершенны и мне еще много тайн предстояло открыть во внутреннем  мире человека, или у графини была прекрасная душа, чувства и проявления которой  сообщали ее лицу покоряющую, чарующую прелесть, силу глубоко духовную и тем  более могучую, что она сочеталась с огнем желания. Я ушел очарованный,  обольщенный этой женщиной, упоенный ее роскошью, я чувствовал, что она  всколыхнула в моем сердце все, что было в нем благородного и порочного, доброго  и злого.    

Взволнованный,  оживленный, возбужденный, я начинал понимать, что привлекало сюда художников,  дипломатов, представителей власти, биржевиков, окованных железом, как их  сундуки: разумеется, они приезжали к ней за тем же безумным волнением, от  которого дрожало все мое существо, бурлила кровь в каждой жилке, напрягались  тончайшие нервы и все трепетало в мозгу. Она никому не отдавалась, чтобы  сохранить всех своих поклонников. Покуда женщина не полюбила, она кокетничает.    

– Может  быть, ее отдали в жены или продали какому-нибудь старику, – сказал я  Растиньяку, – и память о первом браке отвращает ее от любви.    

Из  предместья Сент-Оноре, где живет Феодора, я возвращался пешком. До улицы Кордье  надо было пройти чуть ли не весь Париж; путь казался мне близким, а между тем  было холодно. Предпринимать покорение Феодоры зимой, суровой зимой, когда у  меня не было и тридцати франков, а отделявшее нас расстояние было так велико!  Только бедный молодой человек знает, сколько страсть требует расходов на  кареты, перчатки, платье, белье и так далее.    

Когда  любовь слишком долго остается платонической, она становится разорительна. Среди  студентов-юристов бывают Лозены[53],  которым, право, лучше и не подступаться к страсти, обитающей в бельэтаже.    

Мне ли,  слабому, тщедушному, скромно одетому, бедному, изнуренному, как бывает изнурен  художник, выздоравливающий после своего нового творения, – мне ли было  бороться с молодыми красавчиками, завитыми, щеголеватыми, в таких галстуках,  при виде которых может лопнуть от зависти вся Кроатия[54], богатыми, облеченными в  броню наглости и разъезжающими в тильбюри.    

– Нет,  нет, Феодора или смерть! – воскликнул я, спускаясь по ступенькам  моста. – Феодора – это сама фортуна!    

Прекрасный  готический будуар и гостиная в стиле Людовика Четырнадцатого вставали у меня  перед глазами; я снова видел графиню в белом платье с прелестными широкими  рукавами, и пленительную ее походку, и обольстительный стан. Когда я очутился у  себя, в холодной мансарде, неопрятной, как парик естествоиспытателя, я был еще  окружен образами роскоши. Подобный контраст – плохой советчик: так, вероятно,  зарождаются преступления. Я проклял тогда, дрожа от ярости, мою честную,  добропорядочную бедность, мою мансарду, где явилось на свет столько  плодотворных мыслей. В моей судьбе, в моем несчастье я требовал отчета у бога,  у дьявола, у социального строя, у своего отца, у всей вселенной; я лег спать  голодный, бормоча смешные проклятия, но твердо решившись соблазнить Феодору.  Это женское сердце было последним лотерейным билетом, от которого зависела моя  участь. Я избавлю тебя от описания первых моих посещений Феодоры и сразу  перейду к драме. Стараясь воздействовать на ее душу, я вместе с тем стремился  завладеть и ее умом, воздействовать на ее самолюбие: чтобы заставить ее  полюбить меня, я дал ей тысячу оснований еще больше полюбить самое себя;  никогда я не оставлял ее в состоянии безразличия; женщины ради сильных ощущений  готовы жертвовать всем, и я расточал их ей: я готов был скорее прогневить ее,  чем видеть равнодушной.    

Первоначально,  воодушевленный твердою волей и желанием внушить ей любовь ко мне, я достиг  некоторого преимущества над нею, но вскоре страсть моя возросла, я уже не мог  владеть собой, стал искренним и, влюбившись без памяти, погубил себя. Я толком  не знаю, что мы в поэзии и в беседах называем любовью, но изображения чувства,  вдруг развившегося в двойственной моей натуре, я не находил нигде – ни в  риторических, тщательно отделанных фразах Жан-Жака Руссо, жилище которого я,  может быть, занимал, ни в холодных понятиях литературы двух столетий, ни в  итальянской живописи. Разве только вид на Бриеннское озеро, иные мотивы  Россини, Мадонна Мурильо, принадлежащая маршалу Сульту, письма Лекомба[55], некоторые  выражения, встречающиеся в сборниках новелл, но особенно молитвы экстатиков и  отдельные эпизоды из наших фабльо – вот что способно было перенести меня в  божественные страны первой моей любви. Ничто в человеческом языке, никакое  выражение мысли в красках, мраморе, словах и звуках не передали бы напряжения,  искренности, полноты, внезапности моего чувства! Да, искусство – это ложь.  Любовь проходит через бесконечное число превращений, прежде чем навсегда  слиться с нашей жизнью и навеки окрасить ее в свой пламенный цвет.    

Тайна  этого неуловимого влияния ускользает от взгляда художника. Истинная страсть выражается  в воплях, во вздохах, несносных для ушей человека холодного. Нужно искренне  любить, чтобы, читая «Клариссу Гарлоу»[56],  сочувствовать рычаниям Ловласа. Любовь – наивный ручей, что струится по  камешкам, меж трав и цветов, но вот ручей становится речкой, рекой, меняет свою  природу и вид от каждого нового притока, затем впадает в неизмеримый океан,  который умам несовершенным кажется лишь однообразием, а великие души погружает  в бесконечное созерцание. Как воссоздать эти переливы чувства, эти столь  дорогие мелочи, слова, в самом звуке которых заключена целая сокровищница речи,  взгляды, более выразительные, нежели самые лучшие стихи? При тех роковых  встречах, когда мы незаметно для себя пленяемся женщиной, разверзается  пропасть, могущая поглотить всю поэзию человеческую.    

В каких  глоссах истолкуешь живые и таинственные волнения души, когда нам не хватает  слов, чтобы обрисовать даже видимые тайны красоты? Что за колдовство! Сколько  времени проводил я, погруженный в несказанный экстаз, наслаждаясь тем, что вижу  ee! Я был счастлив. Чем? Не знаю. В эти мгновения, если ее лицо было залито  светом, с ним что-то происходило, и оно начинало сиять; чуть заметный пушок,  золотивший ее тонкую и нежную кожу, мягко намечал контуры ее лица, и в этом  было то самое очарование, которое пленяет нас в далеких линиях горизонта,  теряющихся в солнечном свете. Казалось, что сияние дня, сливаясь с нею, ласкает  ее и что от ее лучезарных черт исходит свет более яркий, чем свет настоящий;  потом тень, проходя по милому лицу, как будто бы окрашивала его, разнообразя  выражения, меняя оттенки. Нередко на мраморном ее челе, казалось, явственно  обозначалась мысль; ее глаза загорались, веки вздрагивали, по лицу пробегала  улыбка; живой коралл ее губ приходил в движение, то сжимаясь, то разжимаясь;  какой-то особенный отлив ее волос отбрасывал темные блики на свежую белизну  висков. В этом лице говорила каждая черточка. Каждый оттенок его красоты был  новым пиршеством для моих глаз, открывал моему сердцу еще одну неведомую  прелесть. Возможность надеяться хотелось мне прочесть в каждом изменении этого  лица. Немые наши разговоры шли от души к душе, как звук переходит в эхо, и они  щедро дарили мне мимолетные радости, оставлявшие во мне глубокое впечатление.  Голос ее порождал во мне какое-то неистовство, которое мне трудно было подавить.    

Подобно  лотарингскому князю – забыл, как его зовут, – я, вероятно, не почувствовал  бы раскаленного угля у себя на ладони, если бы она провела щекочущими своими  пальцами по моим волосам. То было уже не восхищение или желание, то было  колдовство, рок. Часто, вернувшись к себе, под крышу, я неясно различал Феодору  в ее особняке, принимал смутное участие в ее жизни; когда она болела – болел и  я, и на другой день я говорил ей: «Вы были больны! «    

Сколько  раз она являлась мне в ночной тишине, вызванная силою моего экстаза! То она возникала  предо мной внезапно, как брызнувшие лучи света, ломала мое перо, обращала в  бегство науку и прилежание, принуждала меня восхищаться ею – принимала ту  соблазнительную позу, в которой я видел ее когда-то. То я сам шел к ней  навстречу в мир призраков; я приветствовал ее, как надежду, просил дать мне  услышать ее серебристый голос; потом я просыпался в слезах. Однажды, обещав  поехать со мною в театр, она вдруг ни с того ни с сего отказалась и попросила  оставить ее одну. В отчаянии от этого каприза, стоившего мне целого дня работы  и – признаться ли? – моего последнего экю, я все же отправился в театр  один, мне хотелось посмотреть пьесу, которую желала смотреть она. Едва  усевшись, я почувствовал электрический толчок в сердце. Какой-то голос сказал мне:  «Она здесь».    

Оборачиваюсь  и вижу графиню в глубине ложи бенуара, в тени. Мой взгляд устремился туда, мои  глаза нашли ее сразу, со сказочной зоркостью, моя душа полетела к источнику  своей жизни, как насекомое к цветку. Что подало весть моим чувствам? Бывает  тайный трепет, который изумляет людей поверхностных, но эти проявления  внутренней нашей природы так же просты, как и обычные феномены внешнего нашего  зрения, – вот почему я не был удивлен, я только рассердился. Мои  исследования душевной силы человека, столь мало изученной, помогли мне по крайней  мере найти в своей страсти явные доказательства моей системы. Было что-то  странное в таком союзе ученого и влюбленного, самого настоящего идолопоклонства  и научных исследований любви. Исследователь часто бывал доволен тем, что  приводило в отчаяние любовника, а как только любовник начинал верить в свой  триумф, он с блаженным чувством гнал исследование прочь. Феодора увидела меня и  нахмурилась, я стеснял ее. В первом же антракте я пошел к ней в ложу; она была  одна, я остался. Хотя мы никогда не говорили о любви, на сей раз я  предчувствовал объяснение, Я еще не открывал ей своей тайны, и все же между  нами существовало нечто вроде соглашения; она делилась со мной планами  развлечений, с каким-то дружеским беспокойством спрашивала накануне, приду ли я  завтра; сказав какое-нибудь острое словечко, она бросала на меня вопросительный  взгляд, словно желала нравиться только мне; если я дулся, она становилась ласковой;  если она гневалась, я имел некоторое право расспрашивать ее; если я совершил какую-нибудь  провинность, она, прежде чем простить меня, заставляла долго себя упрашивать.  Эти ссоры, которые нам очень нравились, были полны любви: тогда она бывала так  кокетлива и мила, а я так счастлив! На этот раз в нашей близости появилась  трещина, мы весь вечер оставались чужими друг другу. Графиня была убийственно  холодна, я предчувствовал недоброе.    

– Проводите  меня, – сказала она по окончании спектакля, Погода успела испортиться. Когда  мы вышли, шел снег вперемежку с дождем. Карета Феодоры не могла подъехать к  самому театру. Видя, что хорошо одетой даме приходится переходить бульвар,  какой-то посыльный раскрыл над нами зонтик, и, когда мы сели в экипаж, попросил  на чай. У меня не было ни гроша; за два су я отдал бы тогда десять лет жизни.  Моя мужская гордость в многообразных ее проявлениях была раздавлена адской  душевной болью. «Нет мелочи, любезный! « – произнес я жестким тоном из-за того,  что страсть моя была уязвлена, произнес я, брат этого человека, я, так хорошо  знавший, что такое бедность, я, когда-то с такою легкостью отдавший семьсот  тысяч франков! Лакей оттолкнул посыльного, и лошади рванулись. Дорогой Феодора  была рассеянна или делала вид, что чем-то озабочена, односложно и презрительно  отвечала на мои вопросы. Я хранил молчание. То были ужасные минуты. Приехав к  ней, мы сели у камина. Слуга зажег огонь и вышел, и тогда графиня обратилась ко  мне со странным выражением на лице и как-то торжественно заговорила:    

– Когда  я приехала во Францию, мое состояние стало предметом соблазна для многих молодых  людей; я выслушивала объяснения в любви, которые могли бы польстить моему самолюбию;  я встречала и таких людей, привязанность которых была искрения и глубока, они  женились бы на мне, будь я даже совсем бедной девушкой, какою была когда-то.  Так знайте же, господин де Валантен, что я могла бы приобрести новые богатства  и новые титулы; но да будет вам также известно, что я переставала встречаться с  людьми, которые были столь несообразительны, что заговаривали со мною о любви.  Будь мое отношение к вам легкомысленно, я не стала бы делать вам  предостережений, их подсказывают мне скорее дружеские чувства, нежели гордость.  Женщина рискует получить отповедь, когда она, предполагая, что ее любят,  заранее отвергает чувство, всегда для нее лестное. Сцены с Арсиноей[57] и Араминтой[58] мне  известны, и я знаю, как мне могут ответить при таких обстоятельствах, но я  надеюсь, что на этот раз передо мной человек, стоящий выше своей среды, и что  вы не поймете меня дурно только потому, что я говорю с вами начистоту.    

Она  изъяснялась хладнокровно, как адвокат или нотариус, когда они растолковывают  своим клиентам процедуру судебного иска или же статью какого-нибудь контракта.  Чистый, пленительный звук ее голоса не выдавал ни малейшего волнения; только в  лице и в позе, как всегда благородных и скромных, появилась холодность и  сухость, словно у дипломата. Разумеется, она подготовила свою речь, заранее  составила программу этой сцены. О мой дорогой друг, когда женщины находят  наслаждение в том, чтобы терзать наше сердце, когда они вознамерились вонзить  нам в сердце кинжал и повернуть его в ране, разве они не очаровательны, разве  они не любят и не желают быть любимыми? Когда-нибудь они нас вознаградят за  наши муки, как бог воздает, говорят, за добрые дела; сторицею воздадут они  наслаждением за зло, жестокость которого они прекрасно сознают; их злость не  полна ли страсти? Но терпеть мучение от женщины, которая вас убивает  равнодушно, – разве это не ужасная пытка? В то мгновение Феодора, сама  того не сознавая, попирала все мои надежды, коверкала мою жизнь и разрушала мое  будущее с холодной беспечностью, с невинной жестокостью ребенка, который из  любопытства обрывает у бабочки крылья.    

– Впоследствии, –  добавила Феодора, – вы, надеюсь, увидите, как прочна дружба, которую я  предлагаю. Вы убедитесь, что с друзьями я всегда добра, я всегда им предана. Я  отдала бы за них жизнь, но если бы я, не разделяя чьего-нибудь чувства, приняла  его, вы первый стали бы меня презирать. Довольно, вы единственный человек,  которому я сделала это признание.