1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
Ги де Мопассан: из   света жизнелюбия в сумерки безумия      

       

«Я   ворвался в литературу как метеор – я исчезну из нее с ударом грома».      

Ги   де Мопассан      

       

В   декабре 1891 года сорокалетний писатель Ги де Мопассан, любимец публики и   женщин, пишет: «Мне кажется, что это начало агонии… Голова моя болит так   сильно, что я сжимаю ее ладонями и мне кажется, что это череп мертвеца […] Я   поразмыслил и окончательно решил больше не писать ни рассказов, ни новелл; все   избито, кончено, смешно»… Мало кто из его знакомых и друзей мог бы   предположить, что такие строки выйдут из-под пера Мопассана, который сам себя   называл «гурманом жизни», – этого любителя розыгрышей, веселого общества и   физических нагрузок, с неутомимой энергией в течение десяти лет производившего   на свет одно произведение за другим. Лишь немногие обращали внимание на   склонность Мопассана к меланхолии («печальным бычком» называл Мопассана критик   Ипполит Тэн); замечали, вероятно, и то, что писатель иногда жаловался на   здоровье и часто бежал от светского шума, будь то общество Парижа или Ниццы. Но   наблюдения эти тонули в славе покорителя женских сердец, репутации трезвого скептика,   анекдотах о его проделках, а главное – в неимоверном потоке занимательнейших   рассказов и романов, который, казалось, не иссякнет никогда.      

Но   знакомые Мопассана не в первый раз ошибались на его счет: десятью годами ранее   парижские литераторы не могли разглядеть в нем и тени таланта. Молодого   Мопассана хорошо знали благодаря его неизменному присутствию на воскресных   обедах Флобера, на которых бывали Альфонс Доде, Эдмон де Гонкур, Иван Сергеевич   Тургенев, Эмиль Золя. Именитые гости Гюстава Флобера пока видели в Мопассане   только здорового и жизнерадостного юношу из Нормандии, скромного министерского   служащего, единственным серьезным опытом в жизни которого была недавно   закончившаяся Франко-прусская война. Мопассана не выделяло ничто, кроме особой,   почти отеческой привязанности великого писателя. Еще долгое время люди   неосведомленные считали Ги де Мопассана племянником Флобера (ходили слухи и о   тайном отцовстве), но никто не задумывался, что Мопассан может стать его   учеником и преемником.      

В   действительности Ги де Мопассан не приходился Гюставу Флоберу племянником, но   между семьями Мопассана и Флобера существовала более тесная связь, чем между   многими родственниками. Лора де Мопассан, в девичестве Ле Пуатвен, знала   Гюстава Флобера с детства: это был самый близкий друг ее брата, Альфреда. По   сути, дружба двух семей началась на поколение раньше, и дети росли вместе:   особый мир существовал в бильярдной дома Флоберов, на веранде дома Ле Пуатвенов   в Руане. Альфред, который был старше Гюстава Флобера и сестры Лоры на пять лет,   рано заинтересовался литературой, освоил латынь и английский; младшие тянулись   за ним. Юные Альфред и Гюстав писали пьесы, в то время как Лора, при помощи   маленькой Каролины Флобер, кроила и шила костюмы для домашних спектаклей.   Подрастающий Гюстав Флобер и Ле Пуатвены много читали, испытывали жажду   творчества, верили в Искусство и Красоту. Годы дружбы с Альфредом Ле Пуатвеном   остались в памяти Флобера как яркие, наполненные особым внутренним смыслом. Но   затем последовал отъезд Альфреда на учебу в Париж, его женитьба на Луизе де   Мопассан, болезнь и ранняя смерть. Лора де Пуатвен и Гюстав Флобер остались   навсегда связаны воспоминаниями о рано умершем брате и друге.      

       

Лора Ле   Пуатвен, выросшая в обществе одаренных и мыслящих молодых людей, слыла девушкой   эксцентричной: она ездила верхом, читала Шекспира в оригинале, курила. Для   дочери нормандских буржуа, она имела необычайно широкий кругозор, богатое   воображение и нервную натуру; независимость ее характера часто принимали за   высокомерие. Лора Ле Пуатвен отказала нескольким претендентам, прежде чем   согласиться на брак с красавцем Гюставом де Мопассаном (незадолго до этого ее   брат, Альфред, женился на сестре Мопассана, Луизе). Избранник Лоры, тезка и   ровесник Флобера, хотел стать художником (именно эта профессия значилась в 1840   году в его паспорте), но после трех лет учебы в Париже Гюстава де Мопассана   поразила глазная болезнь. Флобер, считавший, что недуг происходил не от   неумеренного усердия к живописи, со смесью жалости и иронии писал сестре: «Он   как все великие художники: „умер молодым, оставив неоконченные картины,   внушавшие большие надежды“. Однако Гюстав де Мопассан умер лишь для искусства.   Флобер немного подтрунивал над зятем лучшего друга, которого он прозвал „желторотый   птенец“ за некоторое легкомыслие и фатоватость. Так, неудавшийся художник, а   ныне рантье, явно не был безразличен к атрибутам аристократического   происхождения: благородная частица „де“ исчезла из его фамилии после революции,   но Гюстав де Мопассан отстоял в суде право вернуть ее. Так или иначе, именно он   стал избранником Лоры Ле Пуатвен. Молодые совершили путешествие в Италию и   обосновались в замке Миромениль, неподалеку от Дьеппа. Что касается слухов об   отцовстве Флобера, то они малообоснованны: задолго до того, как для Лоры де   Мопассан началось ожидание первенца, великий писатель отбыл в долгое путешествие   на Восток.      

Итак,   Анри Рене Альберт Ги де Мопассан, первенец Гюстава и Лоры де Мопассан, действительно   родился в Нормандии, в особенном краю, где запахи земли – пастбищ и яблочных   садов – смешиваются с солоноватым морским ветром. Рассказывали, что доктор,   принимавший роды, жестами скульптора обмял голову младенца и придал ей   особенную круглую форму, приговаривая, что это непременно даст ему быстрый ум.   Океанское побережье, с его пляжами и живописными отвесными скалами, было всего   в десятке километров от Шато-Блан – первого жилища, сохранившегося в детских   воспоминаниях Ги де Мопассана. Это было «одно из тех высоких и просторных   нормандских строений, напоминающих одновременно ферму и замок, построенных из   посеревшего белого камня и способных приютить целый род…». Вскоре у Мопассанов   родился второй сын, Эрве, но счастье в семье было шатким: Гюстав де Мопассан   скучал с женой и детьми и по-прежнему слишком интересовался женским обществом…      

       

Семья   часто выезжала в прибрежные городки – в Этрета и Гранвилль, в Фекан, где жила бабушка   Ги. В гости к госпоже Ле Пуатвен привозили и маленькую племянницу Флобера,   Каролину. По ее воспоминаниям, вид у маленького Мопассана был «отчаянный и   взъерошенный». Несмотря на то что Каролина была на четыре года старше, в играх   она всегда подчинялась указаниям мальчика: он решал, что скамейка на газоне –   это корабль, и твердым голосом командовал: «Лево руля, право руля, спустить   паруса». Настоящий будущий мореплаватель. Дети вместе искали всевозможных   зверьков, птиц и насекомых, и Ги пугал бабушку и приглашенных дам пойманными пауками.   Каролина пишет: «Он, однако, не был злым ребенком, но был избалован и   необуздан, со странными капризами, такими, как, например, нежелание есть. Если   ему рассказывали истории, он решался, или же я была рядом и болтала, чтобы его   развлечь; и тогда он ел не задумываясь…» Иногда капризы Ги были менее заурядны   и выдавали необычайную прозорливость мальчика. Так, однажды Ги потребовал от   отца, чтобы тот обул его, – иначе он отказывался ехать на детский праздник.   И мальчик добился своего: он, верно, догадывался, что отец втайне не прочь   оказаться на этом утреннике, в обществе молодых женщин…      

Переезд   семьи Мопассан в Париж окончательно разрушил супружеские отношения. Ги с   прежним дьявольским лукавством комментировал поведение отца: «Я был первым по   сочинению: в награду мадам де X. отвезла нас с папа в цирк. Кажется, что она   награждает и папа, но я не знаю за что». Гордость Лоры де Мопассан не позволяла   ей жить под одной крышей с человеком, полностью потерявшим ее уважение и доверие.   Ги было десять лет, когда мать увезла обоих сыновей обратно на нормандское   побережье, в городок Этрета. Еще два года спустя развод был оформлен   окончательно. Отец имел право видеться с детьми и в любое время приезжать в дом   жены. Маленькая семейная трагедия, несомненно, наложила отпечаток на   представления Ги о браке и отношениях между мужчиной и женщиной, а вот   возвращение в родные края оказалось для мальчика счастьем: дом с просторным   садом, море, меловые скалы и обнажаемые отливом пляжи… В то время Этрета   перестал быть заурядным рыбацким городком. Знаменитая скала в форме арки и   другие живописные виды привлекли внимание художников, а затем и богатых   отдыхающих: парижане стали приобретать в Этрета виллы и коттеджи, снимать дома   на лето. Пейзажи, среди которых проходило детство Мопассана, станут любимым   местом работы художников-импрессионистов – и фоном многих произведений будущего   писателя.      

Лора де   Мопассан полностью посвятила себя воспитанию сыновей: она занималась с ними не   меньше, чем их учителя, и прививала детям любовь к литературе, поэзии, театру.   Присланный Флобером экземпляр «карфагенского» романа «Саламбо» Лора читала   вслух вечерами и так передавала реакцию сына в письме автору: «Твои описания   […] зажигают молнии в его черных глазах, и мне действительно верится, что шум   битв и крики слонов звучат в его ушах». Лору де Мопассан радовала   восприимчивость сына и его успехи в учебе. С другой стороны, она считала нужным   давать детям свободу и возможность расти на вольном воздухе, а не в тепличных   условиях. Мать позволяла Ги выходить в море с местными рыбаками на целый день,   играть с детьми крестьян. Ги де Мопассан рос здоровым, румяным, крепким и   ловким – лучшим в гимнастическом зале и в лазании по скалам. Особое чувство   справедливости Мопассана проявлялось в отношении к «простонародным» друзьям.   Однажды, когда Ги собрался на прогулку с двумя друзьями – сыном рыбака и   мальчиком из приличного общества, – мать последнего объявила, что корзину   с провизией понесет маленький рыбак. Мопассан ответил: «Мадам, мы понесем   корзину по очереди; я буду первым!»      

Вскоре   возможности домашнего образования были исчерпаны, и Лора де Мопассан приняла   решение отправить сына в лицей Ивто: строгое религиозное заведение, дававшее   отличное классическое образование и отличавшееся аскетизмом и железной   дисциплиной. Мопассан учился довольно прилежно и терпеливо переносил скуку и   суровый режим, сочиняя первые стихи и мечтая о каникулах в Этрета: о том, как   на скопленные деньги он купит у местных рыбаков настоящую лодку и получит от   матери томик Расина в подарок за хорошую учебу. Каникулы проходили на воде,   причем Мопассан часто складывал весла и открывал книгу, доверяя контроль над   курсом верному псу. Эту подростковую страсть к литературе и водным прогулкам   будущий писатель сохранил навсегда.      

Во время   одной из таких прогулок Мопассан впервые соприкоснулся с миром литераторов.   Мальчик завидел с берега утопающего и бросился на помощь. Спасенным оказался   английский поэт Алджернон Суинберн, а благодарностью за искренний порыв стало   приглашение в дом эксцентричного литератора. Этот визит надолго сохранился в   памяти Мопассана со всеми его тревожными и мрачными деталями: прыгающей по дому   обезьяной, высушенной рукой мертвеца – любимой игрушкой хозяина, упоминаниями о   маркизе де Саде… Повторных приглашений юный Мопассан не принимал, но через   несколько лет, во время распродажи имущества Суинберна, купил ту самую странную   безделушку, которая дала название одной из его первых новелл – «Рука».      

Возвращение   в лицей становилось с каждым разом все мучительнее. «В нем пахло молитвой, как   пахнет рыбой на рынке», – писал Мопассан, и где-то в этих стенах, среди   бесстрастных священников, зародился внутренний бунт Мопассана против религии и   Бога. Вскоре мальчишеская жажда воли выразилась в том, что лицеисты   организовали тайное общество под названием «Оазис», в негласный устав которого   входило обязательное чтение «скандальной» литературы («Новая Элоиза» Вольтера,   «Опасные связи» Шодерло де Лакло и, возможно, книги маркиза де Сада), а также   внесение денежного пая на покупку шампанского, вин, сладостей. Однажды   «кружковцам» удалось завладеть ключами от кладовой: все захваченные горячительные   напитки были перенесены на крышу, и мальчишки веселились до самой побудки – до   четырех утра… Эта проделка привела к раскрытию «тайного общества», и все его   участники были исключены. Ги наконец обрел свободу.      

Обучение,   однако, необходимо было окончить, и Лора записала восемнадцатилетнего Ги в   Руанский королевский лицей. В Руане робеющий Мопассан решился представиться   поэту Луи Буйле, близкому другу и «литературному советчику» Флобера, не   признанному Литературной академией, но почитаемому кучкой пылких юношей. В ту   пору Мопассан встречается и с Флобером: в одном из писем великий романист сообщает   Лоре де Мопассан о приятном впечатлении, произведенном на него молодым   человеком, так похожим на нее и на покойного Альфреда. Но для того, чтобы это   доброжелательное внимание выросло в настоящее покровительство и требовательное   обучение писательскому мастерству, должно было пройти время. А пока молодой   Мопассан испытывает робость перед Флобером и свои первые литературные опыты   показывает Буйле: у него поэтическая пора, он рифмует без устали и без разбора.   Мудрый писатель преподает ему первый урок, неустанно повторяя, что для репутации   поэта достаточно и сотни стихотворных строк, но безупречных, в которых   выразилась бы вся самобытность его таланта. К несчастью, особый вес этому уроку   придала скорая кончина Луи Буйле, потрясшая одновременно юного Мопассана,   впервые потерявшего почитаемого учителя, и Флобера, оплакавшего еще одного   близкого друга.      

Вероятно,   уже в эту пору Ги де Мопассан поверил в свое литературное призвание, но едва он   успел записаться на факультет права в Парижский университет, как разразилась   Франко-прусская война. Мопассан записался добровольцем в первые же дни войны –   скорее ради возможности выбирать место службы и подразделение, чем из горячего   патриотизма. Тем не менее он сначала принял на веру пламенные речи о   предрешенности победы Франции, противоречившие реальному соотношению сил:   прусская армия была оснащена и организована гораздо лучше. Последовало   сокрушительное поражение при Седане. Сам Мопассан считал, что лишь закалка и   привычка к пешим прогулкам спасли его от плена в 1870 году, во время отступления   от Руана по направлению к Гавру. В тот день Мопассану было поручено доставить   распоряжения интенданта из авангарда в арьергард. Он прошел пешком около 60   километров, переночевал на голом полу в ледяном погребе. «Если бы не мои   быстрые ноги, меня бы, наверное, схватили», – писал он матери.      

Мопассан   осознал не только ужас оккупации родных мест, но и страшное разлагающее действие   войны на людей. В сентябре 1871 года, после событий Французской коммуны, Ги де   Мопассан ушел с военной службы. Много лет спустя он напишет: «Мы видели войну.   Мы видели, как люди, озверевшие, обезумевшие, убивали из удовольствия, из   страха, из хвастовства […] мы видели, как расстреливали невинных, найденных на   дороге и вызвавших подозрение, потому что они боялись. Мы видели, как убивали   собак перед дверью хозяев, чтобы испробовать новые револьверы, мы видели, как   расстреливали ради удовольствия коров в поле, без всякой причины, чтобы пострелять,   чтобы посмеяться. […] резали человека, защищающего свой дом, потому что он одет   в блузу и на нем нет фуражки, жгли без колебаний несчастных, у которых больше   нет хлеба, ломали мебель или ее крали, пили вино, найденное в погребах,   насиловали женщин, найденных на улицах, сжигали до золы миллионы франков и   оставляли за собой нищету и холеру».      

Война   внешне не сильно повлияла на жизнь Мопассана: она лишь отделила новый парижский   период жизни от детства и юности, проведенных в Нормандии. Однако обучение на   юридическом факультете Мопассан так и не продолжил. Гюстав де Мопассан,   потерявший наследственную ренту, был не в состоянии обеспечивать сына. Отец еще   некоторое время выплачивал юноше небольшое пособие и приложил все усилия, чтобы   добиться для него должности в Министерстве морского флота и колоний. В это же   время произошла первая настоящая беседа Мопассана с Гюставом Флобером после   смутных детских эпизодов со сломанной трубкой и мимолетных встреч в Руане.   Писателя до слез растрогало сходство Ги де Мопассана с покойным дядей, отзвуки   знакомых интонаций в голосе и искреннее восхищение другим ушедшим другом,   поэтом Буйле. Молодой человек воскрешал для Флобера целый потерянный мир; с тех   пор их встречи и переписка не прекращались.      

Новоиспеченный   чиновник изнывал от монотонности служебных обязанностей, от невозможности   видеться со светскими знакомыми и «работать» для себя, т. е. писать   литературные произведения. Он считал, что служба отупляет его. «Я делаю меньше   ошибок в вычислениях, а это свидетельствует о том, что я очень глуп», –   иронизирует он в письме к Флоберу. Строгий покровитель, в свою очередь,   подозревает, что от литературных трудов Мопассана отвлекает не столько служба,   сколько стремление к развлечениям и любовь к физическим упражнениям. Молодой   человек действительно проводил все свободное время в пригородах Парижа,   занимаясь греблей на Сене, совершая пешие прогулки, катая на лодке девушек не   очень строгих нравов… Все это на время заменяло радости жизни на океанском   побережье, куда отныне Мопассану удавалось вырваться лишь в редкие дни отпуска.      

Чтобы   представить себе «министерского служащего» Мопассана в выходные дни, достаточно   взглянуть на картину Огюста Ренуара «Завтрак гребцов»: не Мопассан ли это,   усатый и загорелый, в соломенной шляпе-канотье и белой майке, стоит на террасе   прибрежного кафе в обществе друзей и миловидных женщин? Ги де Мопассан никогда   не был денди и мало заботился о собственном костюме. Единственным своим   украшением он считал развитые греблей мускулистые руки, которые с удовольствием   демонстрировал во время речных прогулок. Что касается роскошных усов – символа   успеха у женщин, – то они появились, а вернее, остались на его лице после   чрезвычайного происшествия. В октябре 1875-го Мопассан неосторожно склонился   над свечой, борода загорелась… Проворно потушив пламя, молодой человек был   вынужден сбрить обгоревшее украшение. С этого момента Мопассан ограничивается   усами, что его совсем не портит. Надо сказать, что здоровый и цветущий вид   Мопассана внушал уверенность в его полной заурядности и часто обманывал даже   людей проницательных: по расхожему мнению, настоящий писатель конца века должен   быть бледен, болен и измучен неврозами…      

Флобер   тем временем наставлял Мопассана: «Нужно, слышите ли, молодой человек, нужно   больше работать. Я начинаю подозревать, что вы порядочный лентяй». Загородные   прогулки, однако, не были бесполезны для Мопассана-литератора: он слушал   занимательные рассказы лодочников, наблюдал за пестрой публикой – буржуа,   выехавшими на прогулку с дамами, крестьянами, матросами, железнодорожниками,   прачками… В его стихах появились необычно смелые нотки и более свежие темы. К   несчастью, легкомысленные мужские развлечения и загородные прогулки не только   обогатили Мопассана бесценными наблюдениями и непосредственным знанием жизни:   вероятнее всего, именно они наградили его страшной болезнью… Врачи долго не   решались поставить окончательный диагноз, а Мопассан уже храбрился. «У меня   сифилис! Наконец-то! Настоящий! – объявлял он другу. – Сифилис, от   которого умер Франциск I. И я этим горжусь, черт побери, и я больше всего   презираю буржуа…»      

Служба   тяготила Мопассана все больше. Отношения с начальством складывались плохо: читать   для себя в служебное время было невозможно; с трудом удавалось получить отпуск,   чтобы навестить мать в Этрета; жалобы на здоровье вызывали только подозрения в   недобросовестности. Наконец Флоберу удалось добиться перевода Мопассана в   Министерство образования. Расхожая легенда о снобизме Мопассана гласила, что он   заказал себе визитную карточку с помпезным указанием должности: «Атташе при   министре народного образования, культа и изящных искусств, ответственный за   переписку министра и администрации по делам культа, высшего образования и   финансов». Самолюбование или скорее самоирония? Новые начальники относятся к   литературным склонностям служащего снисходительно, но присутствие в министерстве   не перестает быть для него обременительной обязанностью.      

Мопассан   еще держится за должность, даже если первые творческие опыты не всегда совместимы   с нравственным обликом чиновника от просвещения. В феврале 1880-го,   перелистывая журнал «Эвенман», Мопассан узнает о том, что 9 января (!) его вызывали   в суд по обвинению в «оскорблении общественной и религиозной нравственности».   Поводом стала публикация рассказа под названием «Проститутка». Флобер был   серьезно обеспокоен начавшимся процессом, тем более что он грозил его протеже   потерей места. Он с готовностью откликнулся на просьбу написать статью о   самоценности искусства и его независимости от норм морали. Сам Флобер прошел   через аналогичный судебный процесс в связи с романом «Мадам Бовари», был   оправдан и признан непререкаемым литературным авторитетом. Статья вышла в   журнале «Голуа» под названием «Гюстав Флобер и литературные процессы», кроме   того, Флобер задействовал всех знакомых, могущих поспособствовать закрытию   злосчастного дела.      

Лишь   почувствовав в себе подлинную силу литератора, Мопассан перестанет появляться в   министерстве, бесконечно продлевая отпуск под предлогом слабого здоровья. Его   окончательно уволят после публикации едкой статьи «Служащие», которая содержала   следующие строки: «На дверях министерств следовало бы написать знаменитую фразу   Данте: „Оставь надежду, всяк сюда входящий“. А вот надежду войти в литературу   Мопассан не оставил…      

Парижская   пишущая элита знала, что молодой человек сочиняет стихи и пьесы, пробует перо в   литературной критике, но широкой публике его имя по-прежнему ничего не   говорило. Флобер просматривал черновики первых произведений Мопассана,   критиковал и частенько советовал их разорвать. Его, правда, очень позабавила   любительская постановка, которую Мопассан осуществил с молодыми друзьями: фривольная,   если не сказать скабрезная пьеса «Турецкий дом, или У розового лепестка»   (1875), в которой сам Мопассан исполнял женскую роль. Гюстав Флобер присутствовал   на премьере и рекомендовал ее всем знакомым. После просмотра он восклицал: «Ах,   как это свежо!», а Гонкур ужасался: «Это мрачно!» – и удивлялся полному   отсутствию всякого стыда у ее автора… Мопассан писал и пьесы более приемлемые   для официальных театров: например, небольшая драма «Сцена из старых времен»,   постановки которой Флобер пытался добиться через посредство Сары Бернар. Он   следовал путем, обычным для писателей XIX века: принято было начинать с жанров   «благородных» – поэзии и театра.      

       

Было   ясно: несмотря ни на что, Мопассан твердо намерен построить литературную   карьеру – в этом терпеливом упорстве были все признаки заурядности, а то, что   Мопассан представлял на суд, пока не отличалось оригинальностью: стихи не были   достаточно хороши, пьесам не хватало глубины. Когда Мопассану намекали, что он   мог бы попробовать себя в других жанрах, начинающий писатель спокойно отвечал:   «Торопиться некуда, я учусь своему ремеслу». Позднее он утверждал, что никогда   не обладал особым даром к литературе, но со своим упорством и целеустремленностью   мог бы преуспеть в любом деле… А пока не он, а Тургенев вздыхал: «Бедный   Мопассан! Какая жалость – у него никогда не будет таланта»… Что касается   Флобера, кто знает, не прививал ли он Мопассану любовь к литературе как   единственную известную ему вакцину от жизненных невзгод?      

Так или   иначе, одним из этапов «ученичества» Мопассана была литературная критика – и   стоит ли говорить о том, что первая статья была посвящена Гюставу Флоберу.   Затем последовала статья «Бальзак в письмах», которую Флобер счел безупречной   по стилю, но слишком короткой и слишком сентиментальной. Мопассан защищался:   издатель просил «чего-нибудь занимательного» для дам и господ читателей. Три последующие   статьи директор журнала по различным причинам не принял, и Мопассан утвердился   во мнении, что в прессе невозможно публиковать по-настоящему серьезные   литературные статьи.      

Мопассан   не раз служил «подмастерием» Гюстава Флобера: описывал соответствующие замыслу   романиста места на нормандском побережье, искал другие необходимые писателю   сведения. Как-то раз Флобер попросил Мопассана переслать ему книгу Герберта   Спенсера «Введение в социальную науку» и новые документы об Артуре Шопенгауэре.   Выполняя это поручение, Мопассан познакомился с учением английского   философа-эволюциониста, утверждавшего существование универсальных законов   природы, вечность материи и непрерывность движения, и с трудами немецкого   философа-пессимиста, описывавшего человеческую жизнь как чередование тоски и   стремления к иллюзорному счастью. Эти две доктрины во многом определили   мировоззрение Мопассана.      

Посвящение   в писатели предполагает роли учителей и последователей. Флобер и его «воскресные   гости» остаются учителями. Помимо этого, Мопассан поддерживает отношения с группой   молодых литераторов, объединившихся вокруг Золя: Поль Алексис, Жорис-Карл   Гюисманс, Анри Сеард, Леон Энник. Журналисты прозвали эту группу «хвостом   Золя», а в историю литературы она вошла как ядро новой школы – «натурализма».   Мопассан изначально признавался в своих сомнениях по поводу литературного течения,   к которому примкнул: он не верил в школы как таковые – и в натурализм не   больше, чем в романтизм или реализм. В искусстве, по его мнению, важна прежде   всего оригинальность, самостоятельность и новизна. Кружок натуралистов, однако,   представлял собой отличный трамплин в мир литературы, а со временем осознанное   стремление к оригинальности позволило Мопассану не остаться навечно в «хвосте   Золя».      

Но для   того, чтобы парижские литераторы осознали степень писательской одаренности Ги   де Мопассана, понадобилась яркая вспышка таланта. Воспоминания о   Франко-прусской войне, накопившиеся в душе, как порох, позволили Мопассану дать   этот залп. С момента окончания Франко-прусской войны прошло почти десятилетие,   когда в 1880 году вышел сборник «Меданские вечера», созданный с целью описать   ее события без «крикливого шовинизма» и «фальшивого энтузиазма». Идея подобного   сборника зародилась у Эмиля Золя, когда он прочел в русском журнале «Слово»   новеллу Сеара «Перемирие» и мысленно связал ее с собственным «Эпизодом вторжения   1870 года» (опубликованным двумя годами раньше в «Вестнике Европы» и, по   предложению Тургенева, позднее переименованным в «Атаку мельницы»), а также с   новеллой Гюисманса «Заплечный мешок». Золя попросил Поля Алексиса, Леона Энника   и Ги де Мопассана написать по рассказу, чтобы дополнить сборник. Одним из   стимулов было то, что имя Золя гарантировало успех книги и каждый из авторов   мог рассчитывать на гонорар в сто франков. Мопассан немедленно принялся за   работу. В течение холодного декабря 1879 года «пятерка» молодых писателей часто   собиралась. Наконец был назначен день, когда каждый должен был прочесть свое   произведение. Мопассан читал последним – и это было настоящее потрясение. Когда   он закончил, все встали, движимые единым порывом, и без громких фраз   поприветствовали его как настоящего Мастера.      

Реакция   публики подтвердила это признание: «Пышка» затмила даже произведение Золя.   Рассказ Мопассана отличал как дерзкий выбор главной героини – девушки легкого   поведения, так и умение в коротком анекдоте вскрыть серьезные проблемы –   столкновение фальшивого и истинного патриотизма, лицемерия и чувства чести.   Преемственность некоторых тем (нормандский колорит, насмешки над буржуа) и   превосходный, выверенный литературный стиль породили слухи о том, что настоящий   автор «Пышки» – Флобер. Сам Гюстав Флобер пришел в восторг от произведения   питомца. Наконец прозвучала долгожданная похвала: «Еще десять таких историй, и   ты будешь совсем мужчиной», прозвучала как эхо наставлений покойного Луи Буйле…      

Менее   чем через месяц после выхода «Меданских вечеров» Гюстав Флобер скончался от   апоплексического удара. На похороны приехали многие знаменитости, но именно   Мопассан собственными руками приготовил тело великого писателя к погребению. Он   больше не мог укрываться в тени великого учителя – началась пора   самостоятельного роста.      

Успех   «Пышки» указывал Мопассану на сильные стороны собственного таланта и сулил   возможность наконец жить литературным трудом. В свет не так давно вышел первый   (и единственный) сборник стихов с незамысловатым названием «Стихи», а Ги де   Мопассан уже работал над сборником рассказов «Заведение Телье», продолжающих щекотливую   тему домов терпимости. Но выбор темы не был просто попыткой добиться   скандального успеха: Мопассан по-своему отстаивал свободу художника, которую   утверждали многие значительные французские авторы на протяжении XIX века.   Писатели из окружения Флобера оценили сборник: Эмиль Золя хвалил   «проницательный анализ» писателя и его «уравновешенный и здоровый темперамент»,   а И.С. Тургенев, которому сборник был посвящен, рекомендовал его Л.Н. Толстому.   Что касается блюстителей общественной морали, то они вовсю клеймили   «отвратительную книжонку» и «мерзость». Издательство «Ашет», обладавшее   монополией на продажу книг и журналов на вокзалах по всей Франции, отказалось   распространять сборник – что не помешало ему разойтись большим тиражом (два   года спустя на полученные от продажи книги деньги Мопассан сможет построить дом   в Этрета). Ги де Мопассан столь же уверенно вел свои дела с издателями и   директорами журналов, как управлял лодкой на Сене. Он твердо осознавал,   насколько выгодно издателям его сотрудничество, – и умел вовремя   напомнить, что другие могут заплатить ему больше. Но успех Мопассана-литератора   измерялся не только в тиражах и денежных суммах.      

       

Начинается   золотое десятилетие в жизни Мопассана. В 1883-м писатель завершает первый   большой роман под названием… «Жизнь». Многое говорит о том, что это   произведение, описывающее разочарования молодой замужней женщины, вместило в   себя печальный опыт Лоры де Мопассан. Так или иначе, за несколько лет до того   замысел романа был одобрен автором «Мадам Бовари». В целом, за десять лет Мопассан   написал шесть больших романов (еще два, «Чужая душа» и «Анжелюс», так и   остались незавершенными), а также свыше трехсот новелл и три тома путевых   заметок. Любители статистики подсчитали, что за 1885 год Мопассан написал   больше, чем такие плодовитые авторы, как Бальзак, Диккенс или Дюма-отец.   Известность Мопассана вышла за пределы Франции; от Тургенева он получает   письмо, сообщающее о шумном успехе его книг в России: «Перевели все, что было   переводимо». Роман «Милый друг» (1885) русская публика прочла раньше, чем   французская: он публиковался в виде фельетона в «Вестнике Европы» быстрее, чем   на страницах журнала «Жиль Блаз»… К романам и новеллам необходимо добавить   многочисленные статьи Мопассана в парижских журналах.      

Журналистика,   по сути, была лучшим способом зарабатывать пером в Париже конца XIX века: периодические   издания публиковали всевозможные заметки, рассуждения на злободневные темы,   литературную и театральную критику, портреты знаменитостей, путевые заметки –   все, что могло заинтересовать как светского читателя, так и обывателя. Мопассан   долгое время отказывался от этой возможности, не желая ставить свою подпись   «под страницей, написанной за два часа». Но после смерти Флобера он принял предложение   редактора журнала «Голуа», который готов был платить ему пятьсот франков за   одну статью в месяц (что в год составляло сумму в два раза больше ставки   министерского служащего). Отказываясь от одного из флоберовских принципов – кропотливой   работы над каждой строчкой, – Мопассан в первых же статьях спешил обыграть   образы, унаследованные от Флобера. Первый цикл его журнальных статей был   озаглавлен «Воскресения парижского буржуа»: главный герой звался Патиссот и,   очевидно, приходился родственником флоберовским образцовым обывателям Бувару и   Пекюше… В этих первых хрониках нашлось место «пленерным зарисовкам» Мопассана,   сделанным в парижских пригородах в выходные дни…      

В   дальнейшем Мопассан-журналист начинает говорить от первого лица – о политике и   живописи, о финансах и нравах парижского общества, о бессмысленности дуэли, о   проблемах брака и воспитании девушек. В статье «Честь и деньги»   Мопассан-журналист иронизирует над причудливыми изменениями в общественной   морали: «Кража десяти су – по-прежнему кража; а вот исчезновение ста миллионов   вовсе нет». На примере обострения отношений между Италией и Францией из-за   североафриканских колоний он рассуждает о механизме разжигания ненависти: это   «качели шовинизма», на которые пресса подсаживает целые нации. Мопассан играл   роль журналиста с азартом: когда в конце июня 1880 года вспыхнули восстания в   Тунисе и Алжире, Мопассан отбыл в Магреб с твердым намерением составить   собственное мнение о происходящем. Оттуда он отправляет «Письма из Африки», в   которых высмеивает необдуманную политику в колониях, высокомерие поселенцев и   ангажированность французских журналистов…      

Имея   эксклюзивный контракт с «Голуа», Мопассан не отказывался писать и для другого популярного   журнала – «Жиль Блаз», скрываясь под псевдонимом Мофриньез. Завидное умение   Мопассана получать хорошие деньги за свои сочинения породило слух о том, что он   якобы готов продать даже свою подпись. Однако статьи в прессе всегда были для   Мопассана лишь дополнением к создаваемым рассказам и романам.      

Стефан   Малларме как-то определил Ги де Мопассана как «лучшего литературного журналиста».   В устах поэта это выражение было окрашено иронией (для него самого чистая   литература стояла неизмеримо выше прессы), но в нем отражены важные свойства   произведений Мопассана: они обладали для читателя притягательной силой газетной   заметки – в них была злободневность и правдивость. Злободневность на поверку   временем оказалась неизменной актуальностью, а правдивость была заложена в   самом творческом методе Мопассана.      

Ги де   Мопассан писал лишь о том, что знал и видел. По свидетельству руанского   литератора Шарля Лапьера, Мопассан «изменял, группировал, развивал, но ничего   не изобретал. Он завладевал фактом, сразу же схватывал его мораль – всегда   ироническую – и при помощи своего безупречного стиля придавал ему необычную   рельефность. Большая часть его рассказов […] – достоверные повествования, за   исключением некоторых деталей». Можно считать это формулой того особого,   независимого и самобытного реализма, который исповедовал Мопассан. Часто знакомые   Мопассана указывали на тот или иной подсказанный ему сюжет. Но для самого   писателя, очевидно, важны были не столько факты или события, сколько стоящие за   ним закономерности человеческой жизни. Он утверждал, что верит не в «анализ», а   в «ощущение»: «Каждый раз, когда мне удавалось хорошо изобразить   человека, – это мне удавалось потому, что я на минуту становился им.   Романист не должен отказываться ни от какого опыта, он должен становиться   охотником с охотниками, моряком с моряками, крестьянином с крестьянами, буржуа   с буржуа». Известный критик Поль Бурже вспоминал необыкновенную способность   Мопассана естественным образом вписываться в любой круг, в любое   общество, – и незаметно наблюдать, никогда не делая записей, но позволяя   происходящему запечатлеться в памяти, как на пластинке фотоаппарата.      

Чем бы   Мопассан ни занимался, где бы ни бывал – его впечатления позднее отливались в литературные   формы. Детство в Нормандии питало рассказы о крестьянах, такие, как «Нормандская   шутка», «Сабо» и другие, а воспоминания о войне возвращались в новеллах   «Дуэль», «Мадемуазель Фифи», «Брак лейтенанта Ларэ» и т. д. Общение с   парижскими журналистами и литераторами дало детали для романа «Милый друг»,   выход в большой свет – для романов «Сильна как смерть» и «Наше сердце»,   знакомство с полусветом – для новеллы «Иветта» и многих рассказов. Вынужденные   поездки в курортные городки в горах позволили написать роман «Монт-Ориоль», а   наблюдения во время путешествий на яхте вошли в сборник «На воде». Следуя   традиции Мериме, автора «Кармен» и «Коломбы», Мопассан написал несколько   «экзотических» новелл с корсиканским и арабским колоритом – каждый раз опираясь   на собственные впечатления от описываемого края. Иногда Мопассан намеренно   собирал необходимые элементы для литературных произведений: он выезжал в   определенное место, чтобы точнее запечатлеть пейзаж, понаблюдать за поведением   людей – или просто выбрать подходящее лицо для героини. Так, работая над   историей сумасшествия героя повести «Орля», Мопассан слушал лекции Шарко о   «мужской истерии» и «психическом параличе». Для него это был очередной   литературный опыт, исследование состояния беспричинного страха – ощущения,   которое было знакомо ему самому…      

Отточенную   форму произведений Мопассана принимали за свидетельство бесстрастности и отсутствия   сомнений. В его стиле видели воплощение французской «ясности», продолжение традиций   Лафонтена в эпоху неврозов и литературного маньеризма. Мопассан рассуждал:   «Меня, без сомнения, считают одним из наиболее равнодушных людей на свете. Я же   скептик, что не одно и то же, скептик, потому что у меня хорошие глаза»…      

Как   совместить работу над рукописью и наблюдение за жизнью? Как успевать видеть и писать?   Мопассан чаще всего работал по утрам – в эти часы он не принимал даже самых   близких друзей. В качестве оправдания он писал поэту Казалису: «Никто в мире,   даже мой отец, не может войти ко мне утром. […] Вы писатель […] – Вам знакомо   ощущение безопасности, которое дает уверенность в непреодолимости вашего   порога». Зато во второй половине дня Мопассан становился радушным хозяином,   хотя чаще в одиночестве предавался одному из любимых развлечений: плаванию,   охоте, стрельбе из пистолета… Полученные от 37 переизданий романа «Милый друг»   деньги Мопассан употребил на покупку двухмачтового парусника, «прелестного, как   птичка; маленького, как гнездышко». Теперь писатель мог в любое время выходить   в море, что он и делал, невзирая на погоду и поражая своей дерзостью даже   опытных моряков.      

Казалось,   Мопассану ничего не оставалось желать: он много путешествовал (Италия и Англия,   Алжир и Корсика, Антибские острова и Лазурный берег…), упорно работал и умел   отдыхать от напряжения. И все же молодой писатель признавался в мучительной   раздвоенности: «По временам я осознаю ужас существующего с такой силой, что   желаю смерти. А иногда, напротив, всем наслаждаюсь, как животное». От избытка   жизненной энергии или от скуки затевал Мопассан бесчисленные розыгрыши? Так,   например, однажды писатель изображал в мирном французском поезде русского   нигилиста-анархиста: он громким шепотом с отменным русским акцентом произносил   крамольные речи, и соседи по купе слышали, как что-то тикало в свертке, который   он бережно держал на коленях. Но когда предупрежденный перепуганными   попутчиками жандарм заставил Мопассана продемонстрировать содержимое свертка –   это оказались обыкновенные часы. В другой раз Ги де Мопассан представил   знакомым мнимый проект казино на «острове Железной Маски» (о. Св. Маргариты).   При помощи цифр он убедил состоятельных потенциальных акционеров, что проект   стоит участия, а затем предложил осмотреть остров. Тут-то и выяснилось то, что   Мопассан знал заранее: остров является собственностью государства и продаже не   подлежит. Светских знакомых Мопассан втягивал в развлечения менее   рафинированные, чем беседы, литературные игры и шарады: крикет, вошедший в моду   теннис и шумные полудетские игры с толкотней и смехом…      

Общение   с женщинами – безразлично, большого света или полусвета – писателя занимало,   несмотря на то что он слыл женоненавистником. Мопассан действительно часто   рассуждал о зависимости и слабости женского характера, о несамостоятельности   женских мнений, о жалкой роли женщины в современном обществе – исключением   признавая лишь собственную мать, Лору де Мопассан, с которой его по-прежнему   связывали тесные узы нежности и взаимопонимания. Однако писатель постоянно   виделся с целым кругом капризных красавиц – отъявленной мучительницей мужчин   графиней Потоцкой и ее лучшими подругами, Женевьев Бизе (не вполне безутешной   вдовой композитора Жоржа Бизе) и Мари Канн (любовницей писателя и критика Поля   Бурже). Заметим, что знакомство с сестрой Мари Канн, Лулией Канн, открыло Мопассану   двери в салоны богатейших парижских банкиров еврейского происхождения, в том   числе и Ротшильдов. В одной из журнальных хроник Мопассан иронизировал над   увлечением светских дам творческими людьми: мода требовала, чтобы каждая из них   имела знакомого художника, поэта или писателя. Мопассан придает черты этих   четырех женщин героине своей последней повести «Наше сердце», в которой он попытался   запечатлеть женщину конца XIX века. Ранее Мопассан уже рассуждал в журнальных   хрониках о ее неспособности любить: женщина с развитым умом и шаткими нервами   уже неспособна обмануться мечтой, но по-прежнему лихорадочно жаждет счастья… Но   можно ли говорить о женоненавистничестве Мопассана? Кто глубже, чем этот   писатель, проник в закоулки женской души? Зоркий и проницательный взгляд   Мопассана делает невозможным безоговорочное поклонение женщине, но сродни   сочувствию то пристальное внимание и безграничное понимание, которое выразилось   в рассказе «Украшение», повести «Наше сердце» или романе «Жизнь».      

Сам   Мопассан видел в любви самообман, прикрывающий естественные человеческие инстинкты   (сказывалось влияние Шопенгауэра и Спенсера). Признания в любви – или, скорее,   повествование об испытанном зыбком ощущении влюбленности – встречаются в редких   письмах к близкой и доверенной подруге, Эрмин Леконт де Ноуи, хрупкой женщине с   голубыми глазами, оставившей книгу воспоминаний «Влюбленная дружба». Но и Эрмин   остается одной из фигур в бесконечном «донжуанском списке» Мопассана –   человека, о котором близкие говорили, что он никогда не добивался   благосклонности женщин: это женщины приходили к нему, и он принимал их, никогда   не считая себя обязанным жертвовать своей свободой. Ничто, даже рождение незаконных   детей, не могло привязать его к женщине.      

О популярности   и «востребованности» Мопассана свидетельствует история некой простой девушки,   которая, прочтя одно из его произведений, твердо решила с ним познакомиться и несколько   месяцев работала не покладая рук, чтобы достойно одеться и прийти к Мопассану.   Писателя она дома не застала, но увидела некую даму и поспешила уйти. Многие не   решались предстать перед ним лично и выбирали переписку. Итак, Мопассан писал   романы и повести, а ему писали женщины и девушки, как поодиночке, так и целыми   пансионами. Некоторых привлекала писательская слава Мопассана, некоторых –   пикантные слухи, которые сам писатель с удовольствием поддерживал. В результате   одной переписки любовницей Мопассана стала эксцентричная женщина-скульптор   Мари-Поль Паран-Дебаррес, коротко стриженная в подражание Жанне д’Арк,   одевавшаяся то мужчиной, то школьником, стрелявшая из пистолета и упражнявшаяся   на трапеции… Другие «корреспондентки» изначально ставили условие никогда не   искать встреч. Так, в начале 1884 года неизвестная предложила Мопассану стать   «поверенной его прекрасной души – если, конечно, эта душа прекрасна».   Незнакомка следила за свежими публикациями Мопассана и позволяла себе критиковать   писателя (например, она находила, что рассказ «Месть тетушки Соваж» –   банальность). В ответ Мопассан утверждал, что не питает особых литературных   претензий, и представлял себя без прикрас: «…две трети времени я провожу в   глубокой скуке. Оставшуюся треть я употребляю на написание строк, которые я   продаю как можно дороже, сожалея, что обязан заниматься этим отвратительным   ремеслом». Как это ни странно, Мопассан, не всем и не сразу открывавшийся, с   готовностью писал о себе этой неизвестной женщине. Переписка оборвалась после   того, как незнакомка в очередной раз заявила, что ее не интересует «земная   оболочка» писателя: «Неужели вы не хотите немного фантазии посреди парижской   грязи? Не хотите бестелесной дружбы?» – вопрошала она. Незнакомкой была   24-летняя русская аристократка Мария Башкирцева, талантливая художница,   замеченная на Парижском салоне в 1883 году и умершая от туберкулеза 31 октября   1884-го, оставив после себя интереснейший дневник на французском языке. По   совпадению, последний автопортрет Ги де Мопассан дал в письме-отказе другой   русской барышне, некой госпоже Богдановой: «Я держу свою жизнь в такой тайне,   что никто ее не знает. Я разочарован, одинок и дик. […] Я два раза отказывался   от ордена Почетного Легиона и в прошлом году – от места в Академии, чтобы быть   свободным от всяких уз и всякой признательности и не держаться ни за что в   жизни, кроме работы». Мопассан действительно твердо отказался от ордена   Почетного Легиона и от места во Французской академии, которого отчаянно и   безуспешно добивался, например, Эмиль Золя. Это был отказ от всякой   зависимости, от всякой привязанности – от любых уз.      

Уединение   Мопассана со временем становится все более полным. Он непрестанно переезжает с   места на место: Этрета, Ницца и Канны, курортный городок Экс-ле-Бен или шале в   Альпах, Италия, Антибские острова и Корсика… Временами Мопассан был вынужден   возвращаться в Париж, чтобы уладить дела и окунуться в светскую жизнь, но эти   приезды утомляли его, и он спешил прочь. В этот период о местонахождении   Мопассана знал только всюду сопровождавший его слуга Франсуа и мать, которой он   постоянно писал (скрывая, однако, истинное состояние своего здоровья).   Воспоминания Франсуа Тассара, несмотря на неточности и опущения, позволяют   немало узнать об этой тщательно скрываемой от посторонних глаз жизни.   Постоянная смена места все больше напоминала бегство – Мопассан бежал от   мигреней, болей и недомоганий; он надеялся наконец найти оздоравливающий   климат, подходящее место, идеальные условия. Но недуг каждый раз настигал его.   На палубе яхты солнце слепило его и вызывало нестерпимую резь в глазах – не   спасал ни специально сооруженный навес, ни очки с синими стеклами. В курортных   городках лечебные души не были достаточно мощными и бодрящими…      

Борьба с   болью не была нова для Мопассана: первые признаки болезни проявились еще в   1877-м, а с 1883-го они становились все более многочисленными и разнообразными:   головные боли, запоры, боли в желудке, бессонные ночи… В 1883 году Мопассан   сообщал Эмилю Золя, что вот уже шесть месяцев, как он наполовину слеп – пишет   на ощупь и вынужден был нанять чтеца, чтобы знакомиться с интересующими   книгами… Зрение возвращалось и пропадало; зрачок одного глаза был расширен,   другого – сужен. Многое из написанного Мопассан выводил на бумаге и правил,   превозмогая боль, прорываясь сквозь сумерки. Лечение по последнему слову   медицины помогало мало: Мопассан проводит дни и ночи в мучениях, «поглощая   салицилат натрия, бромистый калий, хлороформ и т. д.». Доктора прописывают   больному писателю хинин, антипирин, опиумную настойку, морфий, хлорал, уколы   кокаина… Головные боли Мопассан уже много лет лечил эфиром.      

Но с   некоторых пор уже ничто не помогало собраться с силами и возобновить работу.   Большим ударом и мрачным предсказанием стала в 1889 году смерть младшего брата   Эрве, помещенного в психиатрическую лечебницу. Для самого Мопассана бессонница   становится пыткой, головные и зубные боли не прекращаются. Из-за отеков ему   тесно в собственной одежде. Но страшнее всего мгновения, когда он внезапно   перестает понимать, где находится и что с ним происходит. Мопассан с трудом   подбирает точные слова, его письма пестрят помарками. В 1891 году, показывая   другу начатую рукопись романа «Анжелюс», Мопассан с горечью произнес: «Вот уже   год, как я не могу написать ни страницы больше. Если через три месяца книга не   будет окончена, я покончу с собой».      

Когда   Мопассан возвращается в Париж в апреле 1891 года, ему остается только совершать   медленные прогулки по Булонскому лесу: из опасения за его зрение доктора   категорически запрещают писать. Невоплощенным остается замысел собрать в единый   том литературную критику: статьи о Флобере, Буйле, Золя, Тургеневе. Знакомые   были поражены худобой Мопассана, которую не могла скрыть непривычная элегантность   костюма. Писатель понимал, что почти неузнаваем, и с иронично-притворным   удивлением отвечал на приветствия. В разговоре с поэтом Жозе-Мария Эредиа он   признался, что измучен тоской, болями, а главное – невозможностью писать: что   может быть ужаснее, чем провалы в памяти и неспособность подобрать необходимое   слово? Они расстались на слове «Прощай». Мопассан добавил: «Мое решение   принято. Я не задержусь. Я не хочу пережить самого себя. Я ворвался в   литературу как метеор – я исчезну из нее с ударом грома».      

Мопассан   верно предугадывал свою судьбу. «Удар грома», предсказанный им, прогремел в   начале января 1892-го. В канун нового года Мопассан гостил у матери в   Нормандии. По рассказам Лоры де Мопассан, вечером он внезапно загорелся идеей   куда-то ехать, и как мать ни отговаривала его, как ни пыталась удержать, он   вырвался из ее объятий и исчез в ночи – «возбужденный, безумный, охваченный   бредом, направляющийся неизвестно куда». В действительности последнее свидание   писателя с матерью было чуть менее драматичным. Ги де Мопассан спокойно   вернулся к себе на квартиру, съел гроздь винограда, выпил на ночь травяного чая   и поднялся в спальню… Посреди ночи Франсуа Тассар, верный слуга Мопассана,   услышал страшный шум и бросился наверх. Он нашел хозяина посреди комнаты с   лезвием в руке и зияющей раной на горле. Ящик стола, где хранился пистолет, был   раскрыт – но оружие в доме было предусмотрительно разряжено. Был ли это   последний сознательный жест перед лицом надвигающегося безумия? Или неистовое   движение, навеянное галлюцинациями о преследованиях загадочного двойника,   злодея Подофилла, которым Мопассан будет непрестанно бредить с этого дня?      

       

Спустя   неделю поезд Ницца – Париж прибывает на Северный вокзал. Покорному и измученному   Мопассану – в смирительной рубашке, прикрытой полосатым пледом, – помогают   спуститься на перрон. Его встречают издатель Оллендорф и доверенный врач   Казалис. Отец писателя успел составить необходимое официальное письмо с   просьбой о помещении Мопассана в психиатрическую лечебницу. Ги де Мопассана   доставили в знаменитое образцовое заведение доктора Бланша в Пасси – аккуратные   павильоны в парке с видом на Эйфелеву башню, – где писателю предстоит   провести последние полтора года жизни… Сначала были галлюцинации и причудливые   монологи, в которых навязчиво возвращались отдельные темы: пропитавшая все тело   соль, мнимое присвоение денег издателями, преследования загадочного Подофилла,   мучения брата Эрве, необходимость есть яйца или принимать морфий, чтобы   вылечить желудок, – и снова миллионы, брат Эрве, яйца, Подофилл, морфий,   искусственный желудок, соль… Вскоре Мопассан перестал узнавать знакомых, речь   стала бессвязной, и через некоторое время больной впал в прострацию. Он не   писал и даже не читал; лишь однажды взял перо и лист бумаги, вывел несколько   неведомых слов – ничего не значащий набор слогов… Доктор Бланш лично писал Лоре   де Мопассан успокоительные и лживые отчеты о стабильном состоянии больного:   мать писателя сама была слишком слаба, и родственники предпочитали ограждать ее   от излишних волнений.      

За   оградой клиники газеты и журналы пережевывали новость: намекали на автобиографичность   повести «Орля», вспоминали рассказы Мопассана о сумасшедших, рассуждали о связи   гения и безумия, задавались вопросом о том, когда именно появились первые   признаки болезни Мопассана и каковы были ее причины… Поразительно, но в хоре   искренних сожалений звучали и злорадные голоса: в этом несчастии видели   возмездие писателю, который никого и ничто не любил и не имел истинных друзей –   кроме издателя Оллендорфа…      

Ги де   Мопассан скончался 5 июня 1893 года, в возрасте сорока трех лет, после одного   из участившихся приступов судорог. Когда-то писатель просил не хоронить его в   свинцовом гробу, чтобы тело могло воссоединиться с землей: его похоронили в   обычном по тем временам тройном гробу из сосны, цинка и дуба. Ни мать, ни отец   Мопассана не смогли приехать на похороны: Гюстав де Мопассан медленно   оправлялся от апоплексического удара, а обессилевшая и больная Лора осталась в   Ницце. Речь над могилой Ги де Мопассана Эмиль Золя завершил словами: «Те, что   узнают его лишь по произведениям, будут любить его за вечный гимн любви,   который он пел жизни».      

       

Э.   Абсалямова      

 Наше сердце      

       

Часть первая      

       I      

       

Однажды   Масиваль, музыкант, прославленный автор Ревекки, тот, кого уже лет   пятнадцать называли «знаменитым молодым маэстро», сказал своему другу Андре   Мариолю:      

– Почему   ты не попросишь, чтобы тебя представили госпоже де Бюрн? Уверяю тебя, это одна   из интереснейших женщин современного Парижа.      

– Потому   что я вовсе не создан для этого общества.      

– Дорогой   мой, ты не прав. Это очень своеобразный, очень современный, живой и артистический   салон. Там много занимаются музыкой, там ведут беседу не хуже, чем в салонах   лучших сплетниц прошлого столетия. Тебя в этом доме оценили бы, – прежде   всего потому, что ты превосходный скрипач, во-вторых, потому, что там о тебе   было сказано много хорошего, наконец, потому, что ты слывешь человеком не банальным   и не расточительным на знакомства.      

Мариоль   был польщен, но, все еще противясь и к тому же предполагая, что это настойчивое   приглашение делается не без ведома молодой женщины, проронил: «Ну, меня это   мало интересует»; и в этом нарочитом пренебрежении уже звучала нотка согласия.      

Масиваль   продолжал:      

– Хочешь,   я представлю тебя на днях? Да ты, впрочем, уже знаешь ее по рассказам друзей;   ведь мы довольно часто говорим о ней. Ей двадцать восемь лет, это очень   красивая женщина, большая умница; она не хочет вторично выходить замуж, потому   что в первом браке была крайне несчастлива. Она сделала свой дом местом встреч   приятных людей. Там не слишком много клубных завсегдатаев и светских пошляков.   Ровно столько, сколько требуется для придания блеска. Она будет в восторге,   если я тебя приведу.      

      

Побежденный   Мариоль ответил:      

– Пусть   будет по-твоему. Как-нибудь на днях.      

В начале   следующей недели композитор зашел к нему и спросил:      

– Ты   завтра свободен?      

– Да…   пожалуй.      

– Отлично.   Пойдем обедать к госпоже де Бюрн. Она мне поручила пригласить тебя. Впрочем,   вот и ее записка.      

Подумав   несколько мгновений для приличия, Мариоль ответил:      

– Пойдем.      

Андре   Мариолю было лет тридцать семь, он был холост, ничем не занимался, был достаточно   богат, чтобы позволить себе жить, как ему вздумается, путешествовать и даже   собрать прекрасную коллекцию новой живописи и старинных безделушек; он слыл   человеком остроумным, немного сумасбродным, немного нелюдимым, чуть   прихотливым, чуть высокомерным, разыгрывающим отшельника скорее из гордости,   чем от застенчивости. Богато одаренный, тонкого ума, но ленивый, способный все   понять и, быть может, многое сделать, он довольствовался тем, что наслаждался   жизнью в качестве зрителя или, вернее, знатока. Будь он беден, он, несомненно,   стал бы выдающимся человеком и знаменитостью, но, родившись богатым, он вечно   упрекал себя за то, что не сумел ничего добиться. Правда, он предпринимал ряд   попыток, но слишком нерешительных, в области искусств: одну – на литературном   поприще, издав путевые заметки, интересные, живые и изысканные по стилю; другую   – в области музыки, увлекаясь игрой на скрипке, – и тут он приобрел, даже   среди профессиональных исполнителей, славу одаренного дилетанта; и, наконец,   третью попытку – в области скульптуры, того искусства, где прирожденная   ловкость и дар смело намечать обманчивые контуры заменяют в глазах невежд   мастерство и выучку. Его глиняная статуэтка Тунисский массажист принесла   ему даже некоторый успех на прошлогодней выставке.      

Говорили,   что он не только прекрасный наездник, но и выдающийся фехтовальщик, хоть он   никогда не выступал публично, вероятно, из-за той же робости, которая   заставляла его избегать светских кругов, где можно было опасаться серьезного   соперничества.      

Но   друзья единодушно хвалили и ценили его, быть может, потому, что он не затмевал   их. Во всяком случае, о нем говорили как о человеке надежном, преданном,   отзывчивом и приятном в обращении.      

Роста   выше среднего, с черной бородкой, коротко подстриженной на щеках и образующей   на подбородке острый клин, со слегка седеющими, но красиво вьющимися волосами,   он отличался открытым взглядом ясных, живых карих глаз, недоверчивых и чуть   суровых.      

Среди   его друзей преобладали деятели искусства – романист Гастон де Ламарт, музыкант   Масиваль, художники Жобен, Риволе, де Модель, которые, казалось, высоко ценили   его дружбу, его ум, остроумие и даже его суждения, хотя в глубине души они с   высокомерием людей, достигших успеха, считали его неудачником – пусть очень   милым и очень умным.      

Его   надменная сдержанность как бы говорила: «Я ничто, потому что не захотел быть   чем-либо». И он вращался в узком кругу, пренебрегая великосветским флиртом и   модными салонами, где другие блистали бы ярче и оттеснили бы его в толпу   светских статистов. Он посещал только такие дома, где могли правильно оценить   его неоспоримые, но скрытые качества; и он так быстро согласился быть   представленным г-же Мишель де Бюрн лишь потому, что лучшие его друзья, те   самые, которые всюду рассказывали о его скрытых достоинствах, были постоянными   гостями этой молодой женщины.      

Она жила   в первом этаже прекрасного дома на улице Генерала Фуа, позади церкви   Сент-Огюстен. Две комнаты – столовая и та гостиная, где принимали всех, –   выходили на улицу, две другие – в прелестный сад, находившийся в распоряжении   домовладельца. С этой стороны помещалась вторая гостиная, очень просторная,   скорее длинная, чем широкая, с тремя окнами, откуда были видны деревья, листья   которых касались ставен; она была обставлена исключительно простыми и редкими   предметами безупречного, строгого вкуса и огромной ценности. Стулья, столы,   прелестные шкафчики и этажерки, картины, веера и фарфоровые статуэтки в горке,   вазы, фигурки, громадные стенные часы, обрамленные панно, – все убранство   дома молодой женщины влекло и приковывало взоры своим стилем, стариной или   изяществом. Чтобы создать себе такую обстановку, которой она гордилась почти   так же, как самой собою, она воспользовалась дружбой, любезностью и чутьем всех   знакомых ей художников. Они с охотничьим азартом выискивали для нее, богатой и   щедрой, вещи, отмеченные тем неповторимым отпечатком, которого не улавливает   вульгарный любитель, и благодаря этим людям г-жа де Бюрн создала знаменитый,   малодоступный салон, где, как ей представлялось, гости чувствовали себя лучше и   куда шли охотнее, нежели в заурядные салоны других светских женщин.      

Одна из   излюбленных ее теорий заключалась в том, что оттенок обоев, занавесей, уютность   кресел, приятность форм, изящество целого нежат, чаруют и ласкают взоры не   меньше, чем обворожительные улыбки хозяев. Привлекательные или отталкивающие   дома, говорила она, богатые или бедные, пленяют, удерживают или отвращают в   такой же мере, как и населяющие их существа. Они будят или усыпляют сердце,   воспламеняют или леденят ум, вызывают потребность говорить или молчать,   повергают в печаль или радуют. Словом, они внушают гостю безотчетное желание   остаться или уйти.      

      

В этой   несколько сумрачной гостиной, между двумя жардиньерками с цветами, на почетном   месте стоял величественный рояль. Дальше высокая двустворчатая дверь вела в   спальню, за которой следовала туалетная, тоже очень элегантная и просторная,   обитая персидской материей, как летняя гостиная; здесь г-жа де Бюрн обычно   проводила время, когда бывала одна.      

Выйдя   замуж за светского негодяя, за одного из тех семейных тиранов, которым все   должны подчиняться и уступать, она вначале была очень несчастна. Целых пять лет   ей приходилось терпеть жестокость, требовательность, ревность, даже грубость   этого отвратительного властелина; и, терроризованная, ошеломленная   неожиданностью, она безропотно покорилась игу открывшейся перед нею супружеской   жизни; она была подавлена деспотической, гнетущей волей грубого мужчины,   жертвой которого оказалась.      

Однажды   вечером, возвращаясь домой, муж ее умер от аневризма, и когда принесли его тело,   завернутое в одеяло, она долго вглядывалась в него, не веря в реальность освобождения,   чувствуя глубокую, сдерживаемую радость и боясь обнаружить ее.      

От   природы независимая, веселая, даже экспансивная, обворожительная и очень   восприимчивая, с проблесками вольнодумства, которые каким-то образом появляются   у иных парижских девочек, словно они с детских лет вдыхали пряный воздух   бульваров, куда по вечерам через распахнутые двери театров врывается тлетворная   атмосфера одобренных или освистанных пьес, – она все же сохранила от   своего пятилетнего рабства какую-то застенчивость, сочетавшуюся с прежней   смелостью, постоянную боязнь, как бы не сделать, не сказать лишнего, жгучую   жажду независимости и твердую решимость уже никогда больше не рисковать своей   свободой.      

Ее муж,   человек светский, заставлял ее устраивать приемы, на которых она играла роль бессловесной,   изящной, учтивой и нарядной рабыни. Среди друзей этого деспота было много деятелей   искусства, и она принимала их с любопытством, слушала с удовольствием, но   никогда не решалась показать им, как хорошо она их понимает и как высоко ценит.      

Когда   кончился срок траура, она как-то пригласила нескольких из них к обеду. Двое   уклонились, трое же приняли приглашение и с удивлением нашли в ней обаятельную   молодую женщину с открытой душой, которая тотчас же безо всякого жеманства мило   призналась им в том, какое большое удовольствие доставляли ей прежние их   посещения.      

Так   постепенно она выбрала среди старых знакомых, мало знавших или мало ценивших   ее, несколько человек себе по вкусу и, в качестве вдовы, в качестве свободной   женщины, желающей, однако, сохранить безупречную репутацию, стала принимать   наиболее изысканных мужчин, которых ей удалось собрать вокруг себя, присоединив   к ним лишь двух-трех женщин.      

Первые   приглашенные стали близкими друзьями, образовали ядро, за ними последовали   другие, и дому был придан уклад небольшого монаршего двора, куда каждый   приближенный приносил либо талант, либо громкое имя; несколько тщательно   отобранных титулов примешивалось здесь к светлым умам разночинной   интеллигенции.      

Ее отец,   г-н де Прадон, занимавший верхний этаж, служил как бы блюстителем нравственности   и защитником ее доброго имени. Старый волокита, чрезвычайно элегантный,   остроумный, он уделял ей много внимания и обращался с ней скорее как с дамой   сердца, чем как с дочерью; он возглавлял обеды, которые она давала по четвергам   и которые вскоре приобрели в Париже славу, став предметом толков и зависти.   Просьбы быть представленным и приглашенным все учащались; их обсуждали в кружке   приближенных и часто отклоняли после своего рода голосования. Несколько острот,   сказанных в этом салоне, облетели весь город. Здесь дебютировали актеры, художники   и молодые поэты, и это было для них как бы крещением их славы. Лохматые гении,   приведенные Гастоном де Ламартом, сменяли у рояля венгерских скрипачей, представленных   Масивалем, а экзотические танцовщицы изумляли здесь гостей своей волнующей   пластикой, прежде чем появиться перед публикой Эдема или Фоли-Бержер[1].      

Г-жа де   Бюрн, сохранившая тяжелое воспоминание о своей светской жизни под гнетом мужа и   к тому же ревниво оберегаемая друзьями, благоразумно воздерживалась слишком   расширять круг знакомых. Довольная и в то же время чувствительная к тому, что   могли бы сказать и подумать о ней, она отдавалась своим немного богемным   наклонностям, сохраняя вместе с тем какую-то буржуазную осторожность. Она дорожила   своей репутацией, остерегалась безрассудств, была корректна в своих прихотях,   умеренна в дерзаниях и заботилась о том, чтобы ее не могли заподозрить ни в   одной связи, ни в одном флирте, ни в одной интриге.      

Все   пытались обольстить ее; но никому, как говорили, это не удалось. Они   исповедовались друг другу и признавались в этом с удивлением, ибо мужчины с   трудом допускают – и, пожалуй, не без оснований – такую добродетель в   независимой женщине. Вокруг нее создалась легенда. Говорили, будто ее муж   проявил в начале их совместной жизни столь возмутительную грубость и такие   невероятные требования, что она навсегда излечилась от любви. И ее друзья часто   обсуждали это между собой. Они неизбежно приходили к выводу, что девушка,   воспитанная в мечтах о любовных ласках и в ожидании волнующей тайны, которая   представляется ей как что-то мило-постыдное, что-то нескромное, но утонченное,   должна быть потрясена, когда сущность брака раскрывается перед нею грубым   самцом.      

Светский   философ Жорж де Мальтри добавлял с легкой усмешкой: «Ее час еще пробьет. Он   никогда не минует таких женщин. И чем позднее, тем громче он прозвучит. Наша   приятельница, с ее артистическими вкусами, влюбится на склоне лет в   какого-нибудь певца или пианиста».      

Гастон   де Ламарт придерживался другого мнения. Как романист, психолог и наблюдатель,   изучающий светских людей, с которых он, кстати сказать, писал иронические, но   схожие портреты, он считал, что понимает женщин и разбирается в их душе с   непогрешимой и непревзойденной проницательностью. Он причислял г-жу де Бюрн к   разряду тех нынешних сумасбродок, образ которых он дал в своем любопытном   романе «Одна из них». Он первый описал эту новую породу женщин, породу   рассудительных истеричек, которых терзают нервы, беспрестанно томят противоречивые   влечения, даже не успевающие стать желаниями, женщин, во всем разочарованных, хотя   они еще ничего не испытали по вине обстоятельств, по вине эпохи, условий   момента, современных романов; эти женщины, лишенные огня, неспособные на   увлечение, сочетают в себе прихоти избалованных детей с черствостью старых   скептиков.      

Как и   другие, он потерпел неудачу в своих попытках увлечь ее.      

А в г-жу   де Бюрн один за другим влюблялись все ее приближенные, и после кризиса они   долго еще бывали растроганы и взволнованы. Мало-помалу они образовали как бы   маленькую общину верующих. Эта женщина была для них мадонной, и они без конца   говорили о ней, подвластные ее обаянию даже издали. Они чтили ее, восхваляли,   критиковали или порицали, смотря по настроению, в зависимости от обид,   неудовольствия или зависти, когда она выказывала предпочтение кому-нибудь из   них. Они постоянно ревновали ее друг к другу, немного друг за другом шпионили,   но всегда держались вокруг нее сплоченными рядами, чтобы не подпустить какого-нибудь   опасного соперника. Самые преданные были: Масиваль, Гастон де Ламарт, толстяк   Френель, молодой философ, весьма модный светский человек Жорж де Мальтри,   известный своими парадоксами, красноречием и разносторонней образованностью,   всегда пополняемой последними научными достижениями, непонятный даже для самых   горячих его поклонниц; он славился также своими костюмами, такими же   изысканными, как и его теории. К этим выдающимся людям хозяйка дома прибавила   несколько светских друзей, слывших остроумными: графа де Марантена, барона де   Гравиля и двух-трех других.      

Самыми   привилегированными среди избранных были Масиваль и Ламарт, обладавшие, казалось,   даром всегда развлекать молодую женщину, которую забавляла их артистическая   непринужденность, их болтовня и умение подтрунивать над всеми и даже над нею   самою, когда она позволяла. Но ее желание – то ли естественное, то ли нарочитое   – не оказывать ни одному из поклонников длительного и явного предпочтения,   шаловливый, непринужденный тон ее кокетства и подлинная справедливость в распределении   знаков внимания поддерживали между ними дружбу, приправленную враждой, и   умственное возбуждение, делавшее их привлекательными.      

Иной раз   кто-нибудь из них, чтобы досадить другим, представлял своего знакомого. Но так   как этот знакомый обычно не бывал человеком особенно выдающимся или особенно   интересным, остальные, объединившись против него, вскоре его выживали.      

И вот   Масиваль ввел в дом своего товарища, Андре Мариоля.      

Лакей в   черном фраке доложил:      

– Господин   Масиваль! Господин Мариоль!      

      

Под   огромным пышным облаком розового шелка – непомерно большим абажуром, который   отбрасывал на старинный квадратный мраморный столик ослепительный свет   лампы-маяка, укрепленной на высокой колонне из золоченой бронзы, над альбомом,   только что принесенным Ламартом, склонились четыре головы: женская и три   мужских. Писатель перевертывал страницы и давал пояснения.      

Женщина   обернулась к входившим, и Мариоль увидел ясное лицо слегка рыжеватой блондинки,   с непокорными завитками на висках, пылавшими, как горящий хворост. Тонкий   вздернутый нос, живая улыбка, рот с четко очерченными губами, глубокие ямочки   на щеках, чуть выдающийся раздвоенный подбородок придавали этому лицу   насмешливое выражение, в то время как глаза, по странному контрасту,   обволакивали его грустью. Они были голубые, блекло-голубые, словно синева их   выгорела, стерлась, слиняла, а посредине сверкали черные, круглые, расширенные   зрачки. Этот блестящий, странный взгляд как бы свидетельствовал о грезах,   навеянных морфием, если не был вызван просто-напросто кокетливым действием   белладонны.      

Г-жа де   Бюрн, стоя, протягивала руку, здоровалась, благодарила.      

– Я   уже давно прошу моих друзей привести вас, – говорила она Мариолю, –   но мне всегда приходится по нескольку раз повторять такие просьбы, чтобы их   исполнили.      

Это была   высокая, изящная, немного медлительная в движениях женщина; скромно декольтированное   платье чуть обнажало прекрасные плечи, плечи рыжеватой блондинки, бесподобные   при вечернем освещении. Между тем волосы ее были не красноватыми, а того   непередаваемого оттенка, какой бывает у опавших листьев, опаленных осенью.      

Потом   она представила г-на Мариоля своему отцу, который поклонился и подал ему руку.      

Мужчины,   разбившись на три группы, непринужденно беседовали, как у себя дома, в обычном   своем кругу, которому присутствие женщины придавало оттенок галантности.      

Толстяк   Френель беседовал с графом де Марантеном. Постоянное присутствие Френеля в этом   доме и предпочтение, которое оказывала ему г-жа де Бюрн, часто возмущало и   сердило ее друзей. Еще молодой, но толстый, как сосиска, надутый, сопящий,   почти безбородый, с головой, осененной зыбким облачком светлых и непокорных   волос, такой заурядный, скучный, он в глазах молодой женщины имел, несомненно,   заслугу, неприятную для остальных, но существенную для нее, – а именно то,   что любил ее без памяти, сильнее и преданнее всех. Его окрестили «тюленем». Он   был женат, но никогда не заикался о том, чтобы ввести в дом г-жи де Бюрн свою   жену, которая, по слухам, даже издали очень ревновала его. Особенно Ламарт и   Масиваль возмущались явной симпатией их приятельницы к этой сопелке, но когда   они не выдерживали и упрекали ее в дурном вкусе, эгоистичном и заурядном, она   отвечала, улыбаясь:      

– Я   люблю его, как славного, верного песика.      

Жорж де   Мальтри рассказывал Гастону де Ламарту о последнем, еще не изученном открытии   микробиологов.      

Де   Мальтри сопровождал свои рассуждения бесконечными тонкими оговорками, но романист   Ламарт слушал его с тем воодушевлением, с той доверчивостью, с какою   литераторы, не задумываясь, воспринимают все, что кажется им самобытным и   новым.      

Великосветский   философ, со светлыми, как лен, волосами, высокий и стройный, был затянут во   фрак, тесно облегавший его талию. Тонкое лицо его, выступавшее из белого   воротничка, было бледно, а светлые плоские волосы казались наклеенными.      

Что   касается Ламарта, Гастона де Ламарта, которому частица «де» внушала некоторые   дворянские и великосветские притязания, то это был прежде всего литератор,   неумолимый и беспощадный литератор. Вооруженный зорким взглядом, который   схватывал образы, положения, жесты с быстротой и точностью фотографического   аппарата, и наделенный проницательностью и врожденным писательским чутьем, похожим   на нюх охотничьей собаки, он с утра до ночи накапливал профессиональные   наблюдения. Благодаря двум очень простым способностям – четкому восприятию   внешних форм и инстинктивному постижению внутренней сущности – он придавал   своим книгам оттенки, тон, видимость и остроту подлинной жизни, причем они   отнюдь не обнаруживали тенденций, обычных для писателей-психологов, а казались   кусками человеческой жизни, выхваченными из действительности.      

Выход в   свет романов Ламарта вызывал в обществе волнения, пересуды, злорадство и негодование,   так как всегда казалось, что в них узнаешь известных людей, едва прикрытых   прозрачной маской, а его появление в гостиных неизменно влекло за собою   тревогу. К тому же он опубликовал том своих воспоминаний, где набросал портреты   некоторых знакомых мужчин и женщин, хотя и без явного недоброжелательства, но с   такою точностью и беспощадностью, что многие были задеты. Кто-то прозвал его   «гроза друзей».      

Об этом   человеке с загадочной душой и замкнутым сердцем говорили, что он страстно любил   когда-то женщину, причинившую ему много страданий, и что теперь он мстит   другим.      

Ламарт с   Масивалем прекрасно понимали друг друга, хотя музыкант и был совсем другим   человеком – более открытым, более увлекающимся, быть может, менее глубоким,   зато более экспансивным. После двух крупных успехов – оперы, сначала   исполненной в Брюсселе, а потом перенесенной в Париж, где ее восторженно   встретили в Опера-Комик, и другого произведения, принятого и тотчас же   поставленного в Гранд-Опера[2],   где его высоко оценили, как предвестие прекрасного таланта, – он переживал   своего рода упадок, который, как преждевременный паралич, постигает большинство   современных художников. Они не стареют в лучах славы и успеха, как их отцы, а   кажутся пораженными бессилием уже в самом расцвете сил. Ламарт говорил: «Теперь   во Франции встречаются лишь неудавшиеся гении».      

В то   время Масиваль казался сильно увлеченным г-жой де Бюрн, и кружок уже   поговаривал об этом; вот почему, когда он с благоговением целовал ее руку, все   взоры обратились на него.      

Он   спросил:      

– Мы   опоздали?      

Она   ответила:      

– Нет,   я еще поджидаю барона де Гравиля и маркизу де Братиан.      

– Ах,   маркизу? Чудесно! Значит, мы займемся музыкой?      

– Надеюсь.      

Запоздавшие   приехали. Маркиза была женщина, пожалуй, слишком полная для своего роста,   итальянка по происхождению, живая, черноглазая, с черными бровями и ресницами,   с черными волосами, столь густыми и обильными, что они спускались на лоб и   затеняли глаза; она славилась среди светских женщин своим замечательным   голосом.      

Барон,   человек с безупречными манерами, со впалой грудью и большой головой, казался   вполне завершенным лишь с виолончелью в руках. Страстный меломан, он посещал   только те дома, где ценили музыку.      

Доложили,   что кушать подано, и г-жа де Бюрн, взяв под руку Андре Мариоля, пропустила   перед собою гостей. Когда она осталась с Мариолем последнею в гостиной, она,   прежде чем последовать за остальными, искоса взглянула на него, и ему   показалось, что в этих светлых глазах с черными зрачками он улавливает какую-то   более сложную мысль, более острый интерес, чем те, которыми обычно утруждают   себя красивые женщины, принимая гостя за своим столом в первый раз.      

Обед прошел   несколько уныло и однообразно. Ламарт нервничал и держался враждебно – не   открыто враждебно, ибо всегда старался быть корректным, а он заражал всех тем   почти неуловимым дурным настроением, которое леденит непринужденную беседу.   Масиваль, мрачный и озабоченный, мало ел и исподлобья посматривал на хозяйку   дома, мысли которой, казалось, витали где-то далеко. Она была невнимательна,   отвечала с улыбкой, но тут же умолкала и, видимо, думала о чем-то хотя и не   особенно увлекательном, но все же более интересном для нее в этот вечер, чем ее   гости. Она старалась быть как можно предупредительнее к маркизе и Мариолю, но   делала это по обязанности, по привычке, была явно рассеяна и занята чем-то   другим. Френель и г-н де Мальтри спорили о современной поэзии. Френель   придерживался на этот счет ходячих великосветских мнений, а г-н де Мальтри   разъяснял суждения самых изощренных версификаторов, непостижимые для   обывателей.      

      

За   обедом Мариоль еще несколько раз встречал пытливый взгляд молодой женщины, но   уже более рассеянный, менее упорный, менее сосредоточенный. Только маркиза де   Братиан, граф де Марантен и барон де Гравиль болтали без умолку и успели   рассказать друг другу множество новостей.      

Позднее   Масиваль, который становился все сумрачнее, подсел к роялю и взял несколько аккордов.   Г-жа де Бюрн словно ожила и наскоро устроила небольшой концерт из своих любимых   произведений.      

Маркиза   была в голосе и, воодушевленная присутствием Масиваля, пела с подлинным мастерством.   Композитор аккомпанировал ей с меланхолическим видом, который он всегда принимал   играя. Его длинные волосы ниспадали на воротник фрака, смешиваясь с курчавой,   широкой, блестящей и шелковистой бородой. Многие женщины были в него влюблены   и, по слухам, преследовали его и сейчас. Г-жа де Бюрн, сидевшая около рояля,   всецело погрузилась в музыку и, казалось, одновременно и любовалась музыкантом,   и не видела его, так что Мариоль почувствовал легкую ревность. Он не ревновал   именно ее и именно к нему, но, видя этот женский взгляд, зачарованный   знаменитостью, он почувствовал себя уязвленным в своем мужском самолюбии, понимая,   что женщины оценивают нас в зависимости от завоеванной нами славы. Не раз уже   он втайне страдал, сталкиваясь со знаменитостями в присутствии женщин,   благосклонность которых служит для многих высшею наградою за достигнутый успех.      

Часов   около десяти одна за другой приехали баронесса де Фремин и две еврейки из   высших банковских сфер. Разговор шел об одной предстоящей свадьбе и о   намечающемся разводе.      

Мариоль   смотрел на г-жу де Бюрн, которая сидела теперь у колонки, поддерживавшей   огромную лампу.      

Ее   тонкий, слегка вздернутый нос, милые ямочки на щеках и подбородке придавали ей   детски-шаловливый вид, несмотря на то что ей было уже под тридцать, а ее глаза,   напоминавшие поблекший цветок, были полны какой-то волнующей тайны. Кожа ее в   ярком вечернем освещении принимала оттенки светлого бархата, в то время как   волосы, когда она поворачивала голову, загорались рыжеватыми отблесками.      

Она   почувствовала мужской взгляд, устремленный на нее с другого конца гостиной, и   вскоре встала и направилась к Мариолю, улыбаясь, словно в ответ на его призыв.      

– Вы,   должно быть, соскучились? – сказала она. – В непривычном обществе   всегда немного скучно.      

Он   запротестовал.      

Она   пододвинула стул и села около него.      

И они   сразу же разговорились. Это произошло внезапно, как вспыхивает спичка, поднесенная   к пламени. Казалось, они уже давно знали взгляды и чувства друг друга, а   одинаковая природа, воспитание, одинаковые склонности, вкусы предрасположили их   к взаимному пониманию и предназначили им встретиться.      

Быть   может, тут сказалась и ловкость молодой женщины, но радость при встрече с человеком,   который слушает, угадывает твои идеи, отвечает и, возражая, дает толчок к   дальнейшему развитию мысли, воодушевила Мариоля. Польщенный к тому же оказанным   ему приемом, покоренный ее влекущей грацией, чарами, которыми она умела   окутывать мужчин, он старался обнаружить перед ней особенности своего ума,   немного приглушенного, но самобытного и тонкого, привлекавшего к нему тех   немногочисленных, но истинных друзей, которые его хорошо знали.      

Вдруг   она сказала:      

– Право,   сударь, с вами очень приятно беседовать. Мне, впрочем, так и говорили.      

Он   почувствовал, что краснеет, и дерзнул ответить:      

– А   меня, сударыня, предупреждали, что вы…      

– Договаривайте:   кокетка? Да, я всегда кокетничаю с теми, кто мне нравится. Это всем известно, и   я этого отнюдь не скрываю, но вы убедитесь, что мое кокетство совершенно беспристрастно,   и это дает мне возможность сохранять… или возвращать себе друзей, никогда не   теряя их окончательно, и удерживать их всех около себя.      

Ее   затаенная мысль, казалось, говорила: «Будьте спокойны и не слишком   самоуверенны; не обольщайтесь, вам ведь достанется не больше, чем другим».      

Он   ответил:      

– Это   называется откровенно предупреждать своих гостей о всех опасностях, которым они   здесь подвергаются.      

Она   открыла ему путь для разговора о ней. Он этим воспользовался. Он начал с   комплиментов и убедился, что она их любит; потом подстрекнул ее женское   любопытство, рассказав о том, что говорят на ее счет в различных кругах   общества, где он бывает. Она слегка встревожилась и не могла скрыть, что это ее   интересует, хотя и старалась проявить полное равнодушие к тому, что могут   думать о ее образе жизни и вкусах.      

Он   рисовал ей лестный портрет женщины независимой, умной, незаурядной и   обаятельной, которая окружила себя талантами и вместе с тем осталась   безукоризненно светской.      

Она   отклоняла его комплименты с улыбкой, потому что, в сущности, была польщена; она   слегка отнекивалась, но от души забавлялась всеми подробностями, которые он   сообщал, и шутя требовала все новых и новых, искусно выпытывая их с какою-то   чувственной жадностью к лести.      

Он   думал, глядя на нее: «В сущности, это просто дитя, как и все женщины». И он   закончил красивой фразой, воздав хвалу ее подлинной любви к искусству, столь   редкой у женщин.      

Тогда   она неожиданно приняла насмешливый тон в духе той французской лукавой веселости,   которая, по-видимому, является самой сущностью нашей нации.      

Мариоль   ее перехвалил. Она дала ему понять, что она не дурочка.      

– Право   же, – сказала она, – признаюсь вам, я и сама не знаю, что я люблю:   искусство или художников.      

Он   возразил:      

– Как   можно любить художников, не любя самого искусства?      

– Они   иной раз интереснее светских людей.      

– Да,   но зато и недостатки их сказываются резче.      

– Это   правда.      

– Значит,   музыку вы не любите?      

Она   вдруг опять стала серьезной.      

– О,   нет. Музыку я обожаю. Я, кажется, люблю ее больше всего на свете. Тем не менее   Масиваль убежден, что я в ней ровно ничего не понимаю.      

– Он   вам так сказал?      

– Нет,   он так думает.      

– А   откуда вы это знаете?      

– О,   мы, женщины если чего-нибудь и не знаем, то почти всегда догадываемся.      

– Итак,   Масиваль считает, что вы ничего не понимаете в музыке?      

– Я   в этом уверена. Я чувствую это хотя бы по тому, как он мне ее объясняет, как   подчеркивает оттенки, а сам в то же время, вероятно, думает: «Все равно   бесполезно; я это делаю только потому, что вы очень милы».      

– А   ведь он мне говорил, что во всем Париже не бывает таких прекрасных музыкальных   вечеров, как у вас.      

– Да,   благодаря ему.      

– А   литературу вы не любите?      

– Очень   люблю и даже осмеливаюсь думать, что хорошо в ней разбираюсь, вопреки мнению   Ламарта.      

– Который   тоже считает, что вы в ней ничего не понимаете?      

– Разумеется.      

– И   который тоже не говорил вам об этом?      

– Простите,   он-то говорил. Он полагает, что некоторые женщины могут тонко и верно понимать   выраженные чувства, жизненность действующих лиц, психологию вообще, но что им   совершенно не дано ценить самое главное в его мастерстве: искусство. Когда он   произносит слово «искусство», не остается ничего другого, как гнать его вон из   дома.      

Мариоль   спросил, улыбаясь:      

– А   ваше мнение, сударыня?      

Она   немного подумала, потом пристально посмотрела на него, чтобы убедиться, что он   действительно расположен ее выслушать и понять.      

– У   меня особое мнение на этот счет. Я думаю, что чувство… чувство – вы понимаете меня? –   может раскрыть ум женщины для восприятия всего, что хотите; но только обычно   это в нем не удерживается. Поняли меня?      

– Нет,   не совсем, сударыня.      

– Я   хочу сказать, что для того, чтобы сделать нас такими же ценителями, как   мужчины, надо прежде всего обращаться к нашей женской природе, а потом уже к   уму. Все то, что мужчина предварительно не позаботится сделать для нас   привлекательным, мало нас интересует, потому что мы все воспринимаем через чувство.   Я не говорю «через любовь», нет, а вообще через чувство, которое принимает   различные формы, различные оттенки, различные выражения. Чувство – это наша   сфера, которая вам, мужчинам, не понятна, потому что чувство вас ослепляет, в   то время как нам оно светит. О, я вижу, что для вас все это очень неясно, но   что же делать! Словом, если мужчина нас любит и нам приятен, – а ведь   нужно сознавать себя любимой, чтобы быть способной на такое усилие, – и   если этот мужчина человек незаурядный, – он может, если постарается,   заставить нас все угадать, все почувствовать, во все проникнуть, решительно во   все, и в иные мгновения он может по частям передать нам все свое духовное   богатство. Конечно, обычно это потом исчезает, гаснет, потому что мы ведь легко   забываем, – да, забываем, как воздух забывает прозвучавшие слова! Мы   наделены интуицией и прозрением, но мы изменчивы, впечатлительны и преображаемся   под влиянием окружающего. Если бы вы только знали, как часто сменяются во мне   душевные состояния, как я становлюсь совершенно другой женщиной в зависимости   от погоды, здоровья, прочитанной книги или увлекательного разговора! Право,   иногда у меня душа примерной матери семейства, хоть и без детей, а иной раз –   почти что душа кокотки… без любовников.      

Он был   очарован и спросил:      

– И   вы думаете, что почти все умные женщины способны на такую активность мысли?      

– Да, –   сказала она. – Только они постепенно коснеют, а окружающая среда   безвозвратно увлекает их в ту или иную сторону.      

Он снова   спросил:      

– Значит,   в сущности, музыку вы предпочитаете всему?      

– Да.   Но то, что я вам сейчас говорила, так верно! Конечно, я не любила бы ее   настолько и не наслаждалась бы ею в такой мере, если бы не этот ангел Масиваль.   Во все произведения великих композиторов, которые я и без того страстно любила,   он вдохнул душу, играя их для меня. Как жаль, что он женат!      

Она   произнесла последние слова шутливо, но с таким глубоким сожалением, что они   заглушили все – и ее рассуждения о женщинах, и ее восторг перед искусством.      

Масиваль   действительно был женат. Еще до того, как достигнуть успеха, он заключил один   из тех союзов, нередких в мире искусства, которые впоследствии приходится   влачить за собою сквозь славу до самой смерти.      

Впрочем,   он никогда не говорил о своей жене, не вводил ее в свет, где сам постоянно бывал,   и хоть у него было трое детей, об этом почти никто не знал.      

Мариоль   засмеялся. Решительно, это милая женщина, редкостного типа, очень красивая,   полная неожиданностей! Он настойчиво, не отрываясь, вглядывался в нее, –   это, видимо, ее ничуть не стесняло, – вглядывался в это серьезное и   веселое лицо, чуть-чуть своенравное, с задорным носиком, с теплым оттенком   кожи, осененное белокурыми волосами яркого, но мягкого тона, в это лицо,   пламеневшее разгаром лета и зрелостью такой безупречной, нежной и упоительной,   словно она именно в этом году, в этом месяце достигла полного расцвета. Он   думал: «Не красится ли она?» – и старался уловить у корней волос более темную   или более светлую полоску, но не находил ее.      

Глухие   шаги по ковру заставили его встрепенуться и повернуть голову. Два лакея вносили   чайный столик. В большом серебряном приборе, блестящем и сложном, как   химический аппарат, тихо бурлила вода, подогреваемая синим пламенем спиртовки.      

– Можно   предложить вам чашку чая? – спросила она.      

Когда он   согласился, она встала и прямой походкой, изысканной в самой своей твердости,   не раскачиваясь, подошла к столику, где пар шумел во чреве этого прибора, среди   цветника пирожных, печенья, засахаренных фруктов и конфет.      

Теперь   ее силуэт четко вырисовывался на обоях гостиной, и Мариоль обратил внимание на   тонкость ее талии, изящество бедер в сочетании с широкими плечами и полной   грудью, которыми он только что любовался. А так как ее светлое платье,   извиваясь, раскинулось за нею и, казалось, бесконечно растягивало по ковру ее   тело, у него мелькнула грубая мысль: «Вон оно что: сирена! Одни обещания!»      

Теперь   она обходила гостей, с чарующей грацией предлагая лакомства.      

Мариоль   следил за нею глазами, когда Ламарт, блуждавший с чашкою в руке, подошел к нему   и спросил:      

– Уйдем   вместе?      

– Разумеется.      

– Сейчас   же, хорошо? Я устал.      

– Сейчас   пойдем.      

Они   вышли.      

На улице   писатель спросил:      

– Вы   домой или в клуб?      

– Зайду   в клуб на часок.      

– К   «Барабанщикам»?      

– Да.      

– Я   провожу вас до подъезда. На меня такие места наводят тоску; никогда там не бываю.   Я состою членом, только чтобы пользоваться экипажем.      

Они   взялись под руку и пошли по направлению к церкви Сент-Огюстен.      

Пройдя   несколько шагов, Мариоль спросил:      

– Какая   странная женщина! Какого вы о ней мнения?      

Ламарт   громко рассмеялся.      

– Это   уже начинается кризис, – сказал он. – Вы пройдете через него, как и   все мы; теперь я излечился, но и я переболел в свое время. Друг мой! Кризис   выражается в том, что, собравшись вместе или встретившись где бы то ни было, ее   друзья говорят только о ней.      

– Что   касается меня, то я говорю о ней в первый раз, и это вполне естественно, раз я   еле знаком с нею.      

– Пусть   так. Поговорим о ней. Знайте же: вы влюбитесь в нее. Это неизбежно; через это   проходят все.      

– Значит,   она так обворожительна?      

– И   да и нет. Те, кому нравятся женщины былых времен, женщины душевные, сердечные,   чувствительные, женщины из старинных романов, – те не любят и даже   ненавидят ее до такой степени, что начинают говорить о ней всякие гадости. Ну а   мы, ценящие обаяние современности, мы вынуждены признать, что она   восхитительна, – пока не привяжешься к ней. А вот все как раз и   привязываются. Впрочем, от этого не умирают, да и страдают не очень; зато   бесятся, что она такая, а не иная. Если она захочет – и вы это испытаете. Да   она уже расставила вам сети.      

Мариоль   воскликнул, выражая свою затаенную мысль:      

– Ну,   я для нее – первый встречный. Мне кажется, она ценит прежде всего титулы и   отличия.      

– Да,   это она любит! Что и говорить! Но в то же время ей на них наплевать. Самый   знаменитый, самый модный и даже самый выдающийся человек и десяти раз не   побывает у нее, если он ей не нравится; зато она нелепейшим образом привязана к   этому болвану Френелю и противному де Мальтри. Она почему-то нянчится с   беспардонными идиотами, – может быть, оттого, что они забавляют ее больше,   чем мы, а быть может, и потому, что они, в сущности, сильнее ее любят: ведь   женщины к этому чувствительнее, чем ко всему остальному.      

И Ламарт   стал говорить о ней, анализируя, рассуждая, начинал сызнова, чтобы опровергнуть   самого себя, и на вопросы Мариоля отвечал с искренним жаром, как человек   заинтересованный, увлеченный темою, но и немного сбитый с толку, и высказал   много удачных наблюдений и ложных выводов.      

      

Он   говорил: «Но ведь она не единственная; в наше время похожих на нее женщин   найдется полсотни, если не больше. Да вот хотя бы тоненькая Фремин, которая   сейчас приехала к ней, – совершенно такая же, но более смелая в повадках;   она замужем за странным субъектом, и это делает ее дом любопытнейшим домом   сумасшедших во всем Париже. Я и в этой кунсткамере часто бываю».      

Они, не   замечая, прошли бульвар Мальзерба, улицу Руаяль, аллею Елисейских Полей и уже   подходили к Триумфальной арке, когда Ламарт вдруг вынул часы.      

– Друг   мой, – сказал он, – вот уже час десять минут, как мы говорим о ней;   хватит на сегодня! В клуб я вас провожу в другой раз. Идите-ка спать, и я тоже.      

       II      

       

Это была   просторная, светлая комната, потолок и стены которой были обтянуты чудесной   персидской тканью, привезенной знакомым дипломатом. Фон был желтый, словно ее   окунули в золотистые сливки, а рисунки – разных оттенков, среди которых   выделялась персидская зелень; они изображали причудливые, с загнутыми крышами,   домики, вокруг которых рыскали диковинные львы в париках, бродили антилопы,   украшенные чудовищными рогами, и летали птички, словно выпорхнувшие из рая.      

Мебели   было немного. На трех продолговатых столах с зелеными мраморными досками   находилось все необходимое для дамского туалета. На среднем – большие тазы из   толстого хрусталя. Второй был занят целой батареей флаконов, шкатулок и ваз   всевозможных размеров, с серебряными крышками, украшенными вензелями. На   третьем были разложены бесчисленные приборы и инструменты, созданные к услугам   современного кокетства и предназначенные для сложных, таинственных и деликатных   целей. В комнате стояло всего лишь две кушетки и несколько низеньких табуреток,   обитых мягкой стеганой материей, для отдыха уставшего обнаженного тела. Дальше   целую стену занимало огромное трюмо, раскинувшееся, как светлый горизонт. Оно   состояло из трех створок, причем боковые, подвижные, позволяли молодой женщине   видеть себя одновременно и прямо, и сбоку, и со спины, замыкаясь в собственном   своем изображении. Справа, в нише, обычно затянутой драпировкой, помещалась   ванна, или, вернее, глубокий водоем, тоже из зеленого мрамора, к которому   спускались две ступеньки. Бронзовый Амур, сидящий на краю ванны, – изящная   статуэтка работы Предолэ – лил в нее холодную и горячую воду из двух раковин,   которыми он играл. В глубине этого убежища поднималось венецианское зеркало из   наклонно поставленных стекол с гранеными краями; образуя круглый свод, оно   защищало, укрывало и отражало в каждой своей частице и водоем и купальщицу.      

Немного   дальше стоял письменный стол превосходной, но простой современной английской   работы, усеянный разбросанными бумажками, сложенными письмами, разорванными   конвертами с блестящими золотыми вензелями. Здесь она писала и вообще проводила   время, когда бывала одна.      

Растянувшись   на кушетке, в китайском кашемировом капоте, г-жа де Бюрн отдыхала после ванны;   ее обнаженные руки, прекрасные, гибкие и упругие, смело выступали из глубоких   складок материи, а подобранные кверху и туго скрученные рыжеватые волосы лежали   на голове тяжелой массой.      

В дверь   постучалась горничная и, войдя, подала письмо.      

Г-жа де   Бюрн взяла его, посмотрела на почерк, распечатала, прочла первые строки и спокойно   сказала камеристке: «Я позвоню вам через час».      

Оставшись   одна, она радостно и победоносно улыбнулась. Первых слов было достаточно, чтобы   понять, что это – долгожданное признание в любви Мариоля. Он сопротивлялся   гораздо дольше, чем она могла предполагать, потому что вот уже три месяца, как   она его обольщала, пустив в ход все свое обаяние, всю свою чарующую прелесть и   оказывая ему знаки внимания, каких еще не расточала ни перед кем. Он казался недоверчивым,   предубежденным, настороженным против нее, против постоянно расставленных сетей   ее ненасытного кокетства. Потребовалось немало задушевных бесед, в которые она   вкладывала все свое внешнее очарование, всю покоряющую силу своего ума, и   немало музыкальных вечеров, когда возле еще звучащего рояля, возле страниц   партитуры, полных певучей души композитора, они содрогались от одних и тех же   чувств, – чтобы она наконец заметила во взгляде этого покоренного человека   униженную мольбу изнемогающей любви. Она-то, кокетка, хорошо разбиралась в   этом! Она так часто с кошачьей ловкостью и неутомимым любопытством вызывала в   мужчинах, которых ей удавалось пленить, этот сокровенный и жестокий недуг! Она   радовалась, видя, как постепенно заполоняет их, как покоряет, властвует над   ними, благодаря непреодолимому женскому могуществу, как становится для них Единственной,   становится своенравным и властным Кумиром. Инстинкт войны и завоеваний развился   в ней постепенно, как развиваются скрытые инстинкты. Быть может, еще в годы   замужества в ее сердце зародилась потребность возмездия, смутная потребность   отплатить мужчинам за то, что она вытерпела от одного из них, одержать верх, сломить   их волю, сокрушить их сопротивление и, в свою очередь, причинить боль. А   главное, она была рождена кокеткой, и, едва почувствовав себя свободной, она   стала преследовать и укрощать поклонников, как охотник преследует дичь, –   просто ради удовольствия видеть их поверженными. Но сердце ее не жаждало   волнений, как сердца нежных и чувствительных женщин; она не искала ни   всепоглощающей страсти одного мужчины, ни счастья взаимной любви. Ей только   нужно было видеть вокруг себя всеобщий восторг, внимание, преклонение, фимиам   нежности. Всякий, кто становился ее постоянным гостем, должен был стать также и   рабом ее красоты, и никакой духовный интерес не был в состоянии надолго привлечь   ее к тем, кто противился ее кокетству, пренебрегал любовью вообще или любил   другую. Чтобы стать ее другом, надо было влюбиться в нее; зато к влюбленным она   проявляла необычайную предупредительность, чарующее внимание, бесконечную   ласковость, чтобы сохранить возле себя тех, кого она покорила. Тот, кто однажды   был зачислен в свиту ее поклонников, принадлежал ей как бы по праву войны. Она   управляла ими с мудрым умением, сообразно с их недостатками, достоинствами и с   характером их ревности. Тех, кто предъявлял чрезмерные требования, она изгоняла,   когда находила нужным, а после того, как они смирялись, вновь допускала их,   поставив им суровые условия, и, как избалованная девочка, настолько тешилась   этой игрой обольщения, что ей казалось одинаково упоительным и сводить с ума   стариков, и кружить головы юношам.      

Можно   было бы даже сказать, что она сообразовала свое расположение с внушенной ею любовью;   и толстяк Френель, бесполезный и неповоротливый статист, был одним из ее   любимцев только потому, что она знала и чувствовала, какою неистовою страстью   он одержим.      

Она не   была вполне равнодушна к мужскому обаянию; но она испытала лишь зачатки увлечений,   известные ей одной и пресеченные в тот момент, когда они могли бы стать   опасными.      

      

Каждый   новичок привносил своим любовным славословием новую нотку, а также неведомую сущность   своей души – особенно люди искусства, в которых она чуяла более яркие и тонкие   оттенки, изысканность и изощренность чувств, периодически пробуждавшие в ней   мечту о великих страстях и продолжительных связях. Но, находясь всегда во   власти страха и осторожности, нерешительная, колеблющаяся, недоверчивая, она   всегда сдерживала себя, пока наконец поклонник переставал ее волновать. Кроме   того, она, как дочь своего времени, была наделена тем скептическим взглядом,   который быстро совлекает ореол даже с самых великих людей. Как только они   влюблялись в нее и в сердечном смятении утрачивали свои торжественные манеры и   величественные привычки, они начинали казаться ей все одинаковыми – жалкими   созданиями, над которыми она властвует силою своего обаяния.      

Словом,   чтобы такая совершенная женщина, как она, могла полюбить мужчину, он должен был   бы обладать неслыханными достоинствами.      

А между   тем она очень скучала. Она не любила светского общества, в котором бывала, лишь   подчиняясь предрассудку, и где терпеливо просиживала долгие вечера, подавляя   зевоту и сонливость; она забавлялась там только изощренной болтовней, своими   задорными причудами, своим переменчивым любопытством к тем или иным вещам и   людям, она увлекалась тем, чем любовалась и что ценила, лишь настолько, чтобы   не слишком скоро почувствовать к этому отвращение, но не до такой степени,   чтобы найти истинную радость в привязанности или в прихоти; терзаемая нервами,   а не желаниями, чуждая волнений, обуревающих простые и пылкие души, – она   жила в веселой суете, без наивной веры в счастье, ища только развлечений и уже   изнемогая от усталости, хотя и считала себя удовлетворенной.      

Она   считала себя удовлетворенной потому, что находила себя самой обольстительной и   щедро одаренной женщиной. Гордая своим обаянием, могущество которого она часто   испытывала на окружающих, влюбленная в свою своеобразную, причудливую и   пленительную красоту, уверенная в тонкости своего восприятия, позволяющего ей   предугадывать и понимать множество вещей, которых не видят другие, гордясь   своим умом, высоко ценимым столькими выдающимися людьми, и не сознавая   ограниченности своего кругозора, она считала себя существом, ни с чем не   сравнимым, редкостной жемчужиной в этом пошлом мире, который казался ей пустым   и однообразным, потому что она была для него слишком хороша.      

Никогда   в ней не возникало даже подозрения, что она сама – неосознанная причина постоянной   скуки, которая томит ее; она винила в этом окружающих и возлагала на них   ответственность за свою меланхолию. Если им не удавалось забавлять ее,   веселить, а тем более восхищать – так только потому, что им не хватало   привлекательности и подлинных достоинств. «Все убийственно скучны, –   говорила она смеясь. – Терпимы только те, которые мне нравятся, и только потому,   что они мне нравятся».      

А   нравились ей преимущественно те, которые находили ее несравненной. Прекрасно   зная, что успех не дается без труда, она прилагала все старания, чтобы   обольщать, и не знала ничего приятнее, как наслаждаться данью восторженного   взгляда и умиленного сердца – этого неистового мускула, который приходит в   трепет от одного слова.      

Она   очень удивлялась, что ей так трудно покорить Андре Мариоля, потому что с   первого же дня ясно почувствовала, что нравится ему. Потом мало-помалу она   разгадала его недоверчивую природу, втайне уязвленную, очень глубокую и   сосредоточенную, и, играя на его слабостях, стала оказывать ему столько   внимания, такое предпочтение и искреннюю симпатию, что он в конце концов   сдался.      

Особенно   за последний месяц она стала чувствовать, что он смущается в ее присутствии,   что он покорен, молчалив и лихорадочно возбужден. Но он все еще удерживался от   признания. Ах, признания! В сущности, она не очень-то любила их, потому что,   если они бывали чересчур пылки, чересчур красноречивы, ей приходилось проявлять   жестокость. Два раза она даже была вынуждена рассердиться и отказать от дома.   Но она обожала робкие проявления любви, полупризнания, скромные намеки, тайное   преклонение; и она в самом деле проявляла исключительный такт и ловкость,   добиваясь от своих поклонников такой сдержанности.      

Вот уж   месяц, как она ждала и подстерегала на губах Мариоля слова, в которых   изливается томящееся сердце, – ясные или только намекающие, в зависимости   от характера человека.      

Он не   сказал ни слова, зато он пишет ей. Письмо было длинное, целых четыре страницы!   Она держала его в руках, охваченная радостным трепетом. Она растянулась на   кушетке, скинула на ковер туфельки, чтобы устроиться поудобнее, и стала читать.   Она была удивлена. Он в серьезных выражениях говорил ей, что не хочет из-за нее   страдать и что уже достаточно хорошо знает ее и не хочет быть ее жертвой. В   очень учтивых фразах, преисполненных комплиментов, в которых всюду прорывалась   сдерживаемая страсть, он признавался, что ему известна ее манера вести себя с   мужчинами, что он тоже пленен, но решил сбросить с себя грозящее ему иго, уйти   от нее. Он просто-напросто возвращается к своей прежней скитальческой жизни, он   уезжает.      

Это было   прощание, красноречивое и решительное.      

Она была   искренне удивлена, читая, перечитывая, вновь возвращаясь к этим четырем страницам   такой нежно-взволнованной и страстной прозы. Она встала, надела туфли, стала   ходить по комнате, закинув назад рукава и обнажив до плеча руки, которые   прятала в кармашки халата, комкая письмо.      

Она   думала, ошеломленная таким непредвиденным признанием: «А человек этот пишет превосходно:   искренне, взволнованно, трогательно. Он пишет лучше Ламарта: его письмо не   отзывается романом».      

Ей   захотелось курить, она подошла к столику с духами и взяла папироску из   саксонской фарфоровой табакерки. Закурив, она направилась к зеркалу и увидела в   трех различно направленных створках трех приближающихся молодых женщин. Подойдя   совсем близко, она остановилась, слегка поклонилась себе, слегка улыбнулась,   слегка, по-дружески, кивнула головой, как бы говоря: «Прелестна! Прелестна!»   Она всмотрелась в свои глаза, полюбовалась зубами, подняла руки, положила их на   бедра и повернулась в профиль, слегка склонив голову, чтобы как следует разглядеть   себя во всех трех зеркалах.      

И она   замерла во влюбленном созерцании, стоя лицом к лицу с самой собою, окруженная   тройным отражением своего тела, которое она находила очаровательным; она   восторгалась собою, была охвачена себялюбивым и плотским удовольствием от своей   красоты и смаковала ее с радостью, почти столь же чувственной, как у мужчин.      

Так   любовалась она собою каждый день, и ее камеристка, часто застававшая ее перед   зеркалом, говорила не без ехидства: «Барыня так глядится в зеркала, что скоро   их насквозь проглядит».      

Но в   этой любви к самой себе и заключался секрет ее обаяния и ее власти над   мужчинами. Она так любовалась собою, так холила изящество своего облика и   прелесть всей своей особы, выискивая и находя все, что могло еще больше   подчеркнуть их, так подбирала неуловимые оттенки, делавшие ее чары еще   неотразимее, а глаза – еще необыкновеннее, и так искусно прибегала ко всем   уловкам, украшавшим ее в ее собственном мнении, что исподволь находила все то,   что могло особенно понравиться окружающим.      

Будь она   еще прекраснее, но более равнодушна к своей красоте, она не обладала бы той обольстительностью,   которая внушала к ней любовь почти всем, кому не был чужд от природы самый   характер ее очарования.      

Вскоре,   немного устав стоять, она сказала своему изображению, все еще улыбавшемуся ей   (и изображение в тройном зеркале зашевелило губами, повторяя ее слова): «Мы еще   посмотрим, сударь». Потом, пройдя через комнату, она села за письменный стол.      

Вот что   она написала:      

       

«Дорогой   г. Мариоль, зайдите поговорить со мною завтра, часа в четыре. Я буду одна, и,   надеюсь, мне удастся успокоить Вас относительно той мнимой опасности, которая   Вас страшит.      

Я   Вам друг и докажу Вам это.      

Мишель   де Бюрн».      

       

Как   скромно она оделась на другой день, чтобы принять Андре Мариоля! Простое серое   платье – светло-серое, чуть лиловатое, меланхоличное, как сумерки; и совсем   гладкое, с воротником, облегавшим шею, с рукавами, облегавшими руки, с   корсажем, облегавшим грудь и талию, и юбкой, облегавшей бедра и ноги.      

Когда он   вошел с несколько торжественным выражением лица, она направилась ему навстречу,   протянув обе руки. Он поцеловал их, и они сели; несколько мгновений она   молчала, желая удостовериться в его смущении.      

Он не   знал, с чего начать, и ждал, чтобы она заговорила.      

Наконец   она решилась.      

– Ну,   что ж! Приступим прямо к главному вопросу. Что случилось? Вы мне написали,   знаете ли, довольно дерзкое письмо.      

      

Он   ответил:      

– Знаю   и приношу вам свои извинения. Я бываю и всегда был со всеми чрезвычайно, до грубости   откровенен. Я мог бы удалиться без тех неуместных и оскорбительных объяснений,   с которыми я к вам обратился. Но я счел более честным поступить сообразно со   своим характером и положиться на ваш ум, хорошо мне известный.      

Она   возразила с состраданием, но втайне довольная:      

– Постойте,   постойте! Что это за безумие?…      

Он   перебил ее:      

– Лучше   об этом не говорить.      

Тут она   с живостью прервала его, не давая ему продолжать:      

– А   я пригласила вас именно для того, чтобы поговорить об этом. И мы будем говорить   до тех пор, пока вы вполне не убедитесь, что вам не грозит решительно никакой   опасности.      

Она   засмеялась, как школьница, и ее скромное платье придавало этому смеху что-то   ребяческое.      

Он   прошептал:      

– Я   вам написал правду, истинную правду, страшную правду, которая пугает меня.      

Она   опять стала серьезной и ответила:      

– Пусть   так; мне это знакомо. Через это проходят все мои друзья. Вы написали мне также,   что я отчаянная кокетка; признаю это, но от этого никто не умирает, никто даже,   кажется, особенно не страдает. Случается то, что Ламарт называет «кризисом». Вы   как раз и находитесь в состоянии кризиса, но это проходит, и тогда впадают… как   бы это сказать… в хроническую влюбленность, которая уже не причиняет страданий   и которую я поддерживаю на медленном огне у всех моих друзей, чтобы они были   мне как можно преданнее, покорнее, вернее. Ну, что? Согласитесь, что я тоже   искренна, и откровенна, и резка. Много ли вы встречали женщин, которые   осмелились бы сказать то, что я вам сейчас говорю?      

У нее   был такой забавный и решительный вид, такой простодушный и в то же время задорный,   что и он не мог не улыбнуться.      

– Все   ваши друзья, – сказал он, – люди, уже не раз горевшие в этом огне,   прежде чем их воспламенили вы. Они уже пылали и обгорели, им легче переносить   жар, в котором вы их держите. Я же, сударыня, еще никогда не испытал этого. И с   некоторых пор я предвижу, что если я отдамся чувству, которое растет в моем   сердце, это будет ужасно.      

Она   вдруг стала непринужденно простой и, немного склонясь к нему, сложив на коленях   руки, сказала:      

– Слушайте,   я не шучу. Мне грустно терять друга из-за страха, который кажется мне призрачным.   Вы полюбите меня – пусть так. Но нынешние мужчины не любят современных женщин   до такой степени, чтобы действительно страдать из-за них. Поверьте мне, я знаю   и тех и других.      

Она   замолчала, потом добавила со странной улыбкой, как женщина, которая говорит   правду, воображая, что лжет:      

– Полноте,   во мне нет того, за что можно было бы влюбиться в меня без ума. Я слишком современна.   Поверьте мне, я буду вам другом, хорошим другом, к которому вы по-настоящему привяжетесь,   но и только, – уж я об этом позабочусь.      

И она   прибавила более серьезно:      

– Во   всяком случае, предупреждаю вас, что сама я неспособна по-настоящему увлечься никем,   что я буду относиться к вам так же, как ко всем остальным, как к тем, к кому я   отношусь хорошо, но не больше того. Я не выношу деспотов и ревнивцев. От мужа я   вынуждена была все переносить, но от друга, просто от друга, я не желаю терпеть   никакой любовной тирании, отравляющей сердечные отношения. Видите, как я мила с   вами, я говорю по-товарищески, ничего не скрывая. Согласны вы на честный опыт,   который я вам предлагаю? Если из этого ничего не выйдет, вы всегда успеете   удалиться, как бы серьезен ни был ваш недуг. А с глаз долой – из сердца вон.      

Он   смотрел на нее, уже побежденный звуком ее голоса, ее жестами, всей опьяняющей   прелестью ее существа, и прошептал, совсем покоренный и трепещущий от ее   близости:      

– Я   согласен, сударыня. И если мне будет тяжело, тем хуже для меня. Вы стоите того,   чтобы ради вас страдали.      

Она   прервала его.      

– А   теперь не будем больше говорить об этом, – сказала она. – Не будем   никогда.      

И она   перевела разговор на темы, уже не волновавшие его.      

Через   час он вышел от нее, терзаясь – потому что любил ее, и радуясь – потому что она   просила его, а он ей обещал не уезжать.      

       III      

       

Он   терзался, потому что любил ее. В отличие от заурядных влюбленных, которым   женщина, избранница их сердца, предстает в ореоле совершенств, он увлекся ею,   взирая на нее трезвым взглядом недоверчивого и подозрительного мужчины, ни разу   в жизни не плененного до конца. Его тревожный, проницательный и медлительный   ум, всегда настороженный, предохранял его от страстей. Несколько увлечений, два   недолгих романа, зачахнувших от скуки, да оплаченные связи, прерванные от   отвращения, – вот вся история его сердца. Он смотрел на женщин как на   вещь, необходимую для тех, кто желает обзавестись уютным домом и детьми, или   как на предмет, относительно приятный для тех, кто ищет любовных развлечений.      

      

Когда он   познакомился с г-жой де Бюрн, он был предубежден против нее признаниями ее   друзей. То, что он знал о ней, интересовало его, интриговало, нравилось ему, но   было ему немного противно. В принципе ему были непонятны такие никогда не   расплачивающиеся игроки. После первых встреч он стал соглашаться, что она   действительно очень своеобразна и наделена особым, заразительным обаянием.   Природная и умело подчеркнутая красота этой стройной, изящной белокурой   женщины, казавшейся одновременно и полной и хрупкой, с прекрасными руками,   созданными для объятий и ласк, с длинными и тонкими ногами, созданными для   бега, как ноги газели, с такими маленькими ступнями, что они не должны бы   оставлять и следов, казалась ему символом тщетных упований. Кроме того, в   беседах с нею он находил удовольствие, которое раньше считал невозможным в   светском разговоре. Одаренная умом, полным непосредственной, неожиданной и   насмешливой живости и ласковой иронии, она порою поддавалась, однако, воздействию   чувства, мысли или образа, словно в глубине ее игривой веселости еще витала   тень поэтической нежности наших прабабушек. И это делало ее восхитительной.      

Она   оказывала ему знаки внимания, желая покорить его, как и других; и он бывал у   нее так часто, как только мог: возраставшая потребность видеть ее влекла его к   ней все больше и больше. Им словно завладела какая-то сила, исходящая от нее,   сила обаяния, взгляда, улыбки, голоса, сила неотразимая, хоть он и уходил от   нее часто раздраженный каким-нибудь ее поступком или словом.      

Чем   больше он чувствовал себя захваченным теми непостижимыми флюидами, которыми   заполняет и покоряет нас женщина, тем глубже он разгадывал, понимал ее сущность   и мучился, так как горячо желал, чтобы она была иною.      

Но то,   что он осуждал в ней, обворожило и покорило его, вопреки его воле, наперекор   разуму, пожалуй, даже больше, чем истинные ее достоинства.      

Ее   кокетство, которым она откровенно играла, словно веером, раскрывая или   складывая его на виду у всех, смотря по тому, кто ее собеседник и нравится ли   он ей; ее манера ничего не принимать всерьез, которая сначала забавляла его, а   теперь пугала; ее постоянная жажда развлечений, новизны, всегда неутолимая в ее   усталом сердце, – все это иной раз приводило его в такое отчаяние, что,   возвратясь домой, он принимал решение бывать у нее реже, а потом и вовсе   прекратить посещения.      

На   другой день он уже искал повода пойти к ней. И по мере того, как он все больше   и больше увлекался, он все острее сознавал безнадежность этой любви и   неизбежность предстоящих страданий.      

О, он не   был слеп; он погружался в это чувство, как человек, который тонет от   усталости, – лодка его пошла ко дну, а берег слишком далеко. Он знал ее   настолько, насколько можно было ее знать, потому что ясновидение, сопутствующее   страсти, обострило его проницательность, и он уже не мог не думать о ней   беспрестанно. С неутомимым упорством он старался разобраться в ней, осветить   темные глубины этой женской души, это непостижимое сочетание игривого ума и   разочарованности, рассудительности и ребячества, внешней задушевности и   непостоянства – все эти противоречивые свойства, собранные воедино и согласованные,   чтобы получилось существо редкостное, обольстительное и сбивающее с толку.      

Но   почему она так обольщает его? Он без конца задавал себе этот вопрос и все же не   мог понять, так как его, наделенного рассудительной, наблюдательной и   гордо-сдержанной натурой, должны были бы привлекать в женщине старинные,   спокойные качества: нежность, привязанность, постоянство, которые служат   залогом счастья мужчины.      

В этой   же он находил нечто неожиданное, какую-то новизну, волнующую своею необычностью,   одно из тех существ, которые кладут начало новым поколениям, отличаются от   всего известного ранее и излучают, даже в силу своих несовершенств, страшное   обаяние, таящее в себе угрозу.      

Страстных,   романтических мечтательниц Реставрации[3]   сменили жизнерадостные женщины Второй империи[4],   убежденные в реальности наслаждения, а теперь появляется новая разновидность   вечно женственного: утонченное создание, с изменчивой чувствительностью, с   тревожной, нерешительной, мятущейся душой, испробовавшее как будто уже все   наркотики, успокаивающие или раздражающие нервы – и дурманящий хлороформ, и   эфир, и морфий, которые возбуждают грезы, заглушают чувства и усыпляют   волнение.      

Он   наслаждался в ней прелестью тепличного создания, предназначенного и приученного   чаровать. Это был редкостный предмет роскоши, притягательный, восхитительный и   хрупкий, на котором задерживается взор, возле которого бьется сердце и   возбуждаются желания, подобно тому, как возбуждается аппетит при виде тонких   яств, отделенных от нас витриной, но приготовленных и выставленных напоказ   именно для того, чтобы вызвать в нас чувство голода.      

Когда он   вполне убедился в том, что катится по наклонной плоскости в бездну, он с ужасом   стал размышлять об опасностях своего увлечения. Что станется с ним? Как   поступит она? Она, конечно, обойдется с ним так же, как, по-видимому,   обходилась со всеми: доведет его до того состояния, когда следуешь всем   прихотям женщины, как собака следует по пятам хозяина, а потом определит ему   место в своей коллекции более или менее знаменитых друзей. Но правда ли, что   она поступала так со всеми остальными? Неужели нет среди них ни одного, ни   единого, которого бы она любила, действительно любила бы – месяц, день,   час, – в одном из тех быстро подавляемых порывов, которым отдавалось ее   сердце?      

Он без   конца говорил о ней с другими после ее обедов, где все они воспламенялись от   общения с нею. Он чувствовал, что все они взволнованы, недовольны, измучены,   как люди, не получившие подлинного удовлетворения.      

Нет, она   не любила ни одного из этих героев, вызывающих любопытство толпы; но он, бывший   ничем по сравнению с ними, он, чье имя, произнесенное на улице или в гостиной,   не заставляло никого оборачиваться и не привлекало к нему ничьих   взглядов, – чем станет он для нее? Ничем, ничем; статистом, знакомым, тем,   кто для таких избалованных женщин становится заурядным гостем, полезным, но   лишенным привлекательности, как вино без букета, вино, разбавленное водой.      

Будь он   знаменитостью, он еще согласился бы на такую роль, потому что его слава сделала   бы ее менее унизительной. Но он не пользовался известностью, а потому не   соглашался на это. И он написал ей прощальное письмо.      

Получив   несколько слов в ответ, он был взволнован, словно его посетило счастье, а когда   она взяла с него обещание, что он не уедет, он ликовал, точно избавился от   какой-то беды.      

Прошло   несколько дней, ничего не изменивших в их отношениях; но когда миновало успокоение,   следующее за кризисом, он почувствовал, как желание растет и сжигает его. Он   решил никогда ей больше ни о чем не говорить, но он не давал обещания не писать   ей. И вот как-то вечером, когда он не мог сомкнуть глаз, когда ее образ владел   им в его мятежной бессоннице, вызванной любовным волнением, он почти против   воли сел за стол и стал на листке бумаги изливать свои чувства. Это было не   письмо, это были заметки, фразы, мысли, страдальческие содрогания,   превращавшиеся в слова.      

Это его   успокоило: ему казалось, что он немного избавился от своей тоски; он лег и мог   наконец уснуть.      

На   другое утро, едва проснувшись, он перечел эти несколько страниц, нашел, что они   полны трепета, вложил их в конверт и надписал адрес, но отправил письмо на   почту только поздно вечером, чтобы она получила его при пробуждении.      

Он был   уверен, что эти листки не возмутят ее. К письму, в котором искренне говорится о   любви, даже самые целомудренные женщины относятся с безграничной   снисходительностью. И письма эти, написанные человеком, у которого дрожат руки,   а взгляд опьянен и околдован одним-единственным видением, имеют непреодолимую   власть над сердцами.      

Вечером   он отправился к ней, чтобы узнать, как она его примет и что ему скажет. Он   застал у нее г-на де Прадона, который курил, беседуя с дочерью. Он часто   проводил так возле нее целые часы, обращаясь с ней скорее как с обаятельной женщиной,   чем как с дочерью. Она придала их отношениям и чувствам оттенок того любовного   преклонения, которое питала к самой себе и которого требовала от всех.      

Когда   она увидела входящего Мариоля, на лице ее блеснуло удовольствие; она с живостью   протянула ему руку; ее улыбка говорила: «Я рада вам».      

Мариоль   надеялся, что отец скоро уйдет. Но г-н де Прадон не уходил. Он хорошо знал свою   дочь и давно уже не сомневался в ней, считая ее лишенной сексуальности, но   все-таки следил за нею с настороженным, тревожным, почти супружеским вниманием.   Ему хотелось знать, какие шансы на длительный успех имеет этот новый друг,   знать, что он собою представляет, чего он стоит. Окажется ли он просто прохожим,   как столько других, или станет членом привычного кружка?      

Итак, он   расположился надолго, и Мариоль тотчас же понял, что удалить его не удастся. Он   примирился с этим и даже решил попытаться обворожить его, считая, что   благосклонность или хотя бы безразличие все-таки лучше, чем неприязнь. Он   изощрялся в остроумии, был весел, развлекал, ничем не выдавая своей   влюбленности.      

Она была   довольна и подумала: «Он неглуп и прекрасно разыгрывает комедию». А г-н де   Прадон рассуждал: «Вот милый человек! Ему моя дочь, по-видимому, не вскружила   голову, как прочим дуракам».      

Когда   Мариоль счел уместным откланяться, он оставил их обоих очарованными.      

Зато сам   он выходил из ее дома с отчаянием в душе. Возле этой женщины он уже страдал от   плена, в котором она держала его, и сознавал, что будет стучаться в это сердце   так же тщетно, как заключенный стучится в железную дверь темницы.      

Она   завладела им – это было ему ясно, и он не пытался освободиться. Тогда, не   будучи в силах избежать рока, он решил быть хитрым, терпеливым, стойким,   скрытным, ловко завоевать ее преклонением, которого она так жаждет, обожанием,   которое ее пьянит, добровольным рабством, которое он примет.      

Его   письмо понравилось. Он решил писать. Он писал. Почти каждую ночь, возвратясь   домой в тот час, когда ум, возбужденный дневными волнениями, превращает в   своего рода галлюцинации все, что его занимает или волнует, он садился за стол,   у лампы, и предавался восторгам, думая о ней. Зачатки поэзии, которым столько   вялых людей по лености дают заглохнуть в своей душе, росли от этого увлечения.   Он говорил все об одних и тех же вещах, все об одном и том же – о своей любви –   в формах, которые обновлялись потому, что ежедневно обновлялось его желание, и   распалял свою страсть, трудясь над ее литературным выражением. Целыми днями он   подыскивал и находил неотразимо убедительные слова, которые чрезмерное   возбуждение высекает из ума подобно искрам. Этим он сам раздувал пламя своего   сердца и превращал его в пожар, потому что подлинно страстные любовные письма   часто опаснее для тех, кто пишет, чем для тех, кто их получает.      

Он так   долго поддерживал в себе это возбужденное состояние, так распалял кровь словами   и так насыщал душу одной-единственной мыслью, что постепенно утратил реальное   представление об этой женщине. Перестав воспринимать ее такою, какой она   представлялась ему вначале, он видел ее теперь лишь сквозь лиризм своих фраз; и   все, что бы ни писал он ей каждую ночь, становилось для него истиной. Эта   ежедневная идеализация делала ее приблизительно такою, какой ему хотелось бы ее   видеть. К тому же прежняя его предубежденность исчезла благодаря явному расположению,   которое выказывала к нему г-жа де Бюрн. В настоящее время, хоть они ни в чем и   не признались друг другу, она, несомненно, предпочитала его всем другим и   открыто давала ему это понять. Поэтому он с какою-то безрассудной надеждой   думал, что, быть может, она в конце концов и полюбит его.      

И   действительно, она с простодушной и неодолимой радостью поддавалась обаянию   этих писем. Никогда никто не боготворил и не любил ее так, с такой молчаливой   страстью. Никогда никому не приходила в голову очаровательная мысль посылать ей   ежедневно к пробуждению этот завтрак любовных чувств в бумажном конверте,   который горничная по утрам подавала ей на серебряном подносе. А самым ценным   было то, что он никогда не говорил об этом, что он, казалось, сам этого не знал   и в ее гостиной всегда был самым скромным из ее друзей, что он ни единым словом   не намекал на этот поток нежностей, который втайне изливал на нее.      

Конечно,   она и раньше получала любовные письма, но в другом тоне, менее сдержанные,   скорее похожие на требования. В продолжение целых трех месяцев – трех месяцев   своего «кризиса» – Ламарт посвящал ей изящные письма, письма сильно увлеченного   романиста, облекающего свои изысканные чувства в литературную форму. Она   хранила в секретере, в особом ящике, эти тонкие и обворожительные послания к   женщине, написанные искренне взволнованным стилистом, который баловал ее   письмами до тех пор, пока не утратил надежду на успех.      

Письма   же Мариоля были совсем другие; они отличались такой силой и сосредоточенностью   желания, такой непогрешимой искренностью выражений, таким полным подчинением,   такой преданностью, сулящей быть долговечной, что она их получала,   распечатывала и наслаждалась ими с радостью, какой не доставлял ей ни один   другой почерк.      

Это   усиливало расположение, которое она чувствовала к нему, и она тем охотнее   приглашала его к себе, что он держался безупречно скромно и, беседуя с нею,   сам, казалось, не знал, что когда-либо писал ей о своей любви. К тому же случай   казался ей незаурядным, достойным послужить сюжетом для романа, и она находила   в глубоком удовлетворении от близости этого человека, так любившего ее,   какое-то властное начало симпатии, заставлявшее ее подходить к нему с особой   меркой.      

До сих   пор, несмотря на тщеславие кокетства, она чувствовала во всех плененных ею сердцах   посторонние заботы; она царила в них не одна: она обнаруживала, видела в них   властные интересы, не связанные с нею. Ревнуя Масиваля к музыке, Ламарта к   литературе, а других еще к чему-нибудь, она была недовольна таким полууспехом,   но бессильна изгнать все чуждое из сердец этих тщеславных мужчин, знаменитостей   или людей искусства: ведь их профессия для них – любовница, с которой никто и   ничто не может их разлучить. И вот она впервые встретила человека, для которого   она была всем! По крайней мере, он клялся ей в этом. Один только толстяк   Френель любил ее, вероятно, не меньше. Но то был толстяк Френель. Она   чувствовала, что еще никогда никто не был настолько одержим ею; и ее   эгоистическая признательность тому, кто доставил ей этот триумф, принимала видимость   нежности. Теперь он был ей нужен, нужно было его присутствие, его взгляд, его   покорность, нужна была эта прирученная любовь. Он менее других льстил ее тщеславию,   зато больше льстил тем властным требованиям, которые управляют душою и телом   кокеток: ее гордости и инстинкту господства, хищному инстинкту бесстрастной   самки.      

Подобно   тому, как покоряют страны, она завладела его жизнью постепенно, последовательными   мелкими набегами, учащавшимися со дня на день. Она устраивала приемы, выезды в   театр, обеды в ресторанах, чтобы он участвовал в них; она влекла его за собою с   жестокой радостью завоевательницы, не могла уже обходиться без него, или,   вернее, без раба, в какого она его превратила.      

Он   следовал за нею, счастливый сознанием, что его балуют, ласкают ее глаза, ее   голос, все ее причуды; и теперь он жил в постоянном неистовстве желания и   любви, которое сводило с ума и сжигало, как лихорадка.      

       

 Часть вторая      

       I      

       

Мариоль   приехал к ней. Ему пришлось дожидаться, потому что ее еще не было дома, хотя   она утром назначила ему свидание городской депешей.      

В этой   гостиной, где он так любил бывать, где все ему нравилось, он все-таки,   очутившись один, всякий раз чувствовал стеснение в груди, слегка задыхался,   нервничал и не мог спокойно сидеть на месте до тех пор, пока она не появлялась.   Он ходил по комнате в блаженном ожидании, опасаясь, как бы не задержало ее   какое-нибудь непредвиденное препятствие и не заставило отложить их встречу до   завтра.      

Услышав,   что у подъезда остановился экипаж, он встрепенулся от надежды, а когда в передней   раздался звонок, он больше уже не сомневался, что это она.      

Она,   против обыкновения, вошла в шляпе, с возбужденным и радостным видом.      

– У   меня для вас новость, – сказала она.      

– Да   что вы, сударыня!      

Она   засмеялась, глядя на него.      

– Да.   Я на некоторое время уезжаю в деревню.      

Его   охватила внезапная глубокая печаль, отразившаяся на его лице.      

– И   вы сообщаете мне это с таким веселым видом?      

– Вот   именно. Садитесь, сейчас все расскажу. Не знаю, известно вам или нет, что у   брата моей покойной матери, г-на Вальсази, главного дорожного инженера, есть   имение около Авранша, где он служит и где с женой и детьми проводит часть года.   А мы каждое лето навещаем их. В этом году я не хотела ехать, но он обиделся и   устроил папе сцену. Кстати, скажу вам по секрету: папа ревнует меня к вам и   тоже устраивает мне сцены, считая, что я себя компрометирую. Вам придется   приезжать пореже. Но вы не огорчайтесь, я все улажу. Итак, папа меня разбранил   и взял с меня обещание, что я дней на десять-двенадцать съезжу в Авранш. Мы уезжаем   во вторник утром. Что вы на это скажете?      

– Скажу,   что вы приводите меня в отчаяние.      

– И   это все?      

– А   что же вы хотите? Ведь не могу же я вам воспрепятствовать.      

– И   не находите никакого выхода?      

– Да   нет… нет… не нахожу. А вы?      

– У   меня есть идея, а именно: Авранш совсем близко от горы Сен-Мишель. Вы бывали на   Сен-Мишеле?      

– Нет,   сударыня.      

– Так   вот: в будущую пятницу вам взбредет в голову осмотреть эту   достопримечательность. Вы остановитесь в Авранше, а, скажем, в субботу вечером,   на закате, пойдете гулять в городской сад, который возвышается над бухтой. Мы   случайно там встретимся. Папа разозлится, ну и пусть! На другой день я устрою   поездку всей семьей в аббатство. Воодушевитесь и будьте очаровательны, как   умеете быть, когда захотите. Очаруйте мою тетушку и пригласите нас всех   пообедать в таверне, где мы остановимся. Там мы переночуем и, таким образом,   расстанемся только на другой день. Вы вернетесь через Сен-Мало, а неделю спустя   я буду уже снова в Париже. Хорошо придумано? Не душка ли я?      

В порыве   признательности он пролепетал:      

– Вы   – единственное, чем я дорожу на свете.      

– Тш! –   прошептала она.      

И   несколько мгновений они смотрели друг на друга. Она улыбалась, выражая этой   улыбкой всю свою благодарность, признательность своего сердца, а также и   расположение, очень искреннее, очень горячее, почти нежное. А он любовался ею,   пожирал ее глазами. Ему хотелось упасть перед нею, броситься к ее ногам,   целовать ее платье, кричать, а главное – выразить то, чего он не умел выразить,   что захватило его всего, и душу его, и тело, то, что было несказанно   мучительным, потому что он не мог этого проявить, – свою любовь, свою   страшную и упоительную любовь.      

Но она   понимала его и без слов, подобно тому как стрелок угадывает, что его пуля   пробила самую сердцевину мишени. В человеке этом не осталось ничего, кроме нее.   Он принадлежал ей больше, чем она себе самой. И она была довольна, она находила   его очаровательным.      

Она   ласково спросила:      

– Итак,   решено? Мы устроим эту прогулку?      

Он   ответил прерывающимся от волнения голосом:      

– Конечно,   сударыня, решено.      

Потом,   опять помолчав, она сказала, не считая нужным извиняться:      

– Сегодня   я не могу вас больше удерживать. Я вернулась домой только для того, чтобы сказать   вам это, я ведь уезжаю послезавтра. Весь завтрашний день у меня занят, а до обеда   мне надо еще побывать в четырех-пяти местах.      

Он   тотчас же встал, охваченный печалью: ведь единственным его желанием было не   разлучаться с нею. И, поцеловав у нее руки, он ушел с немного сокрушенным   сердцем, но полный надежды.      

Четыре   дня, которые ему пришлось провести в ожидании, показались ему очень долгими. Он   провел их в Париже, ни с кем не видясь, предпочитая тишину – шуму голосов и   одиночество – друзьям. А в пятницу утром он выехал с восьмичасовым экспрессом.   В эту ночь он почти не спал, возбужденный ожиданием путешествия. Его темная,   тихая комната, куда доносился только грохот запоздалых экипажей, как бы звавших   его в дорогу, угнетала его всю ночь, как темница.      

Едва   сквозь спущенные шторы забрезжил серый и печальный свет занявшегося утра, он   вскочил с постели, распахнул окно и посмотрел на небо. Он боялся, что будет   плохая погода. Погода была хорошая. Реял легкий туман, предвестник зноя. Он   оделся скорее обычного, был готов за два часа до отъезда, его сердце снедало   нетерпение уехать из дому, быть уже в дороге; и, едва одевшись, он послал за   извозчиком, так как боялся, что позже не найдет его.      

При   первых толчках экипажа он ощутил радостную дрожь, но на Монпарнасском вокзале   снова разволновался, узнав, что до отхода поезда осталось еще целых пятьдесят минут.      

Одно   купе оказалось свободным; он купил его целиком, чтобы уединиться и вволю помечтать.   Когда он почувствовал, что едет, что устремляется к ней, влекомый плавным и   быстрым движением экспресса, его возбуждение не только не улеглось, но еще   более возросло, и у него явилось желание, глупое, ребяческое желание – обеими   руками подталкивать обитую штофом стенку, чтобы ускорить движение.      

Долгое   время, до самого полудня, он был подавлен надеждой и скован ожиданием, но постепенно,   после того как миновали Аржантон, пышная нормандская природа привлекла его   взоры к окнам.      

Поезд   мчался по обширной волнистой местности, пересеченной оврагами, где крестьянские   фермы, выгоны и фруктовые сады были обсажены высокими деревьями, развесистые   вершины которых сверкали в лучах солнца. Кончался июль, наступила пора   изобилия, когда нормандская земля, могучая кормилица, предстает во всем своем   цветении, полная жизненных соков. На всех этих участках, разделенных и связанных   высокими лиственными стенами, всюду на этих свежих лугах, почва которых   казалась плотью и как бы сочилась сидром, без конца мелькали тучные серые волы,   пегие коровы с причудливыми узорами на боках, рыжие широколобые быки с отвислой   мохнатой кожей на шее; они стояли с вызывающим и гордым видом возле изгороди   или лежали, отъевшись на тучных пастбищах.      

Тут и   там, у подножия тополей, под легкой сенью ив, струились узенькие речки; ручьи,   сверкнув на мгновение в траве и исчезнув, чтобы подальше снова появиться,   наполняли эту местность благодатной свежестью.      

И   восхищенный Мариоль проносил свою любовь сквозь это отвлекающее, быстрое и непрерывное   мелькание прекрасного яблоневого сада, в котором паслись стада.      

Но когда   он на станции Фолиньи пересел в другой поезд, нетерпение вновь овладело им, и в   последние сорок минут он раз двадцать вынимал из кармана часы. Он беспрестанно   высовывался из окна и наконец увидел на высоком холме город, где Она ждала его.   Поезд опаздывал, и всего лишь час отделял его от той минуты, когда ему   предстояло случайно встретить ее в городском саду.      

Он   оказался единственным пассажиром в омнибусе, высланном гостиницей; карета поднималась   по крутой дороге Авранша, которому расположенные на вершине дома придавали   издали вид крепости. Вблизи это оказался красивый древний нормандский городок с   небольшими однообразными домами, сбившимися в кучу, похожими друг на друга, с   печатью старинной гордости и скромного достоинства, придававших им   средневековый и сельский вид.      

      

Оставив   чемодан в комнате, Мариоль тотчас же спросил, как пройти в Ботанический сад, и   хотя времени у него было еще много, торопливо направился туда, в надежде, что,   быть может, и она придет раньше назначенного часа.      

Подойдя   к воротам, он сразу увидал, что сад пуст или почти пуст. В нем прогуливались   только три старика, три местных обывателя, по-видимому, проводившие здесь   ежедневно свои последние досуги, да резвилось несколько маленьких англичан,   тонконогих девочек и мальчиков, в сопровождении белокурой гувернантки, сидевшей   с рассеянным и мечтательным видом.      

Мариоль   шагал с бьющимся сердцем, всматриваясь в даль. Он достиг аллеи высоких ярко-зеленых   вязов, которая наискось пересекала сад, образуя над дорожкой густой лиственный   свод; он миновал аллею и, подходя к террасе, возвышавшейся над горизонтом,   внезапно отвлекся мыслью от той, ради кого явился сюда.      

У   подножия возвышенности, на которой он стоял, простиралась необозримая песчаная   равнина, сливавшаяся вдали с морем и небом. Речка катила по ней свои воды, а   многочисленные лужи выделялись сверкающими пятнами и казались зияющими безднами   второго, внутреннего неба.      

Среди   этой желтой пустыни, еще пропитанной спадавшим приливом, километрах в двенадцати-пятнадцати   от берега, вырисовывались величественные очертания остроконечной горы –   причудливой пирамиды, увенчанной собором.      

Единственным   его соседом в необъятных дюнах был обнаженный круглый утес, утвердившийся среди   зыбкого ила: Томблен.      

Дальше   из голубоватых волн выступали коричневые хребты других скал, погруженных в воду,   а справа, пробегая по горизонту, взор обнаруживал за этой песчаной пустыней обширные   пространства зеленой нормандской земли, так густо поросшей деревьями, что она   казалась бескрайным лесом. Здесь вся природа являлась сразу в одном месте, во   всем своем величии, в своей мощи, свежести и красоте; и взгляд переходил от   леса к гранитному утесу, одинокому обитателю песков, вздымавшему над необъятным   взморьем свои причудливые готические очертания.      

Странное   наслаждение, уже не раз в былые времена испытанное Мариолем, – трепет при   виде неожиданных красот, когда они открываются взорам путника в незнакомых   местах, – теперь так сильно захватило его, что он замер на месте,   взволнованный и растроганный, забыв о своем плененном сердце.      

Но   послышался удар колокола, и Мариоль обернулся, вновь охваченный страстным ожиданием   встречи. Сад был по-прежнему почти пуст. Маленькие англичане исчезли. Только   три старика продолжали свою унылую прогулку. Он последовал их примеру.      

Она   должна появиться сейчас, с минуты на минуту. Он увидит ее в конце дорожки,   ведущей к этой чудесной террасе. Он узнает ее фигуру, ее походку, потом лицо и   улыбку и услышит ее голос. Какое счастье! Какое счастье! Он ощущал ее где-то   здесь, близко, неуловимую, еще невидимую, но она думает о нем и знает, что   сейчас увидит его.      

Он чуть   не вскрикнул. Синий зонтик, всего лишь купол зонтика, мелькнул в отдалении над   кустарником. Это, несомненно, она! Показался мальчик, кативший перед собою   обруч; затем две дамы – в одной из них он узнал ее; потом – двое мужчин: ее   отец и какой-то другой господин. Она была вся в голубом, как весеннее небо. О,   да! Он узнал ее, еще не различая лица; но он не осмелился пойти ей навстречу,   чувствуя, что станет бессвязно лепетать, будет краснеть, не сможет под   подозрительным взглядом г-на де Прадона объяснить эту случайность.      

Однако   он шел им навстречу, поминутно смотря в бинокль, весь поглощенный, казалось, созерцанием   горизонта. Окликнула его она и даже не потрудилась изобразить удивление.      

– Здравствуйте,   господин Мариоль! – сказала она. – Восхитительно, не правда ли?      

Ошеломленный   такою встречей, он не знал, в каком тоне отвечать, и пробормотал:      

– Ах,   вы здесь, сударыня? Какое счастье! Мне захотелось побывать в этой чудесной   местности.      

Она   ответила, улыбаясь:      

– И   вы выбрали время, когда я здесь? Как это мило с вашей стороны!      

Потом   она его представила:      

– Это   один из лучших моих друзей, господин Мариоль. Моя тетушка, госпожа Вальсази.   Мой дядя, который строит мосты.      

После   взаимных поклонов г-н де Прадон и молодой человек холодно пожали друг другу руки,   и прогулка возобновилась.      

Она   поместила его между собою и тетей, бросив на него молниеносный взгляд, один из   тех взглядов, которые свидетельствуют о глубоком волнении. Она продолжала:      

– Как   вам нравится здесь?      

– Мне   кажется, я никогда не видел ничего прекраснее.      

На это   она ответила:      

– А   если бы вы провели здесь, как я, несколько дней, вы почувствовали бы, до чего   захватывает эта красота. Этого не передать никакими словами. Приливы и отливы   моря на песчаной равнине, великое, непрерывное движение воды, которая омывает   все это два раза в день, и притом наступает так быстро, что лошадь галопом не   успела бы убежать от нее, необыкновенное зрелище, которое щедрое небо   устраивает для нас, – клянусь, все это приводит меня в неистовство! Я сама   не своя. Не правда ли, тетя?      

Г-жа де   Вальсази, уже пожилая, седая женщина, почтенная провинциалка, уважаемая супруга   главного инженера, высокомерного чиновника, спесивого, как большинство   воспитанников Политехнической школы[5],   подтвердила, что никогда еще не видела своей племянницы в таком восторженном   состоянии. Подумав немного, она добавила:      

– Впрочем,   это и не удивительно: ведь она ничего не видела и ничем не восхищалась, кроме   театральных декораций.      

– Но   я почти каждый год бываю в Дьеппе или Трувиле.      

Старая   дама засмеялась:      

– В   Дьепп или Трувиль ездят только ради встреч с поклонниками. Море там лишь для   того и существует, чтобы в нем купались влюбленные.      

Это было   сказано совсем просто, вероятно, без задней мысли.      

Теперь   они возвращались к террасе, которая непреодолимо влекла к себе всех. К ней   невольно устремлялись со всех концов сада, подобно тому как шары катятся по   наклонной плоскости. Заходившее солнце расстилало тонкий золотой полог за   высоким силуэтом аббатства, которое все больше и больше темнело, напоминая   огромную раку на фоне ослепительного занавеса. Но теперь Мариоль смотрел лишь   на обожаемое белокурое создание, шедшее рядом с ним и овеянное голубым облаком.   Никогда еще не видел он ее такой восхитительной. Она казалась ему в чем-то изменившейся;   от нее веяло какой-то свежестью, которая разлилась во всем ее теле, в глазах, в   волосах и проникла в ее душу, свежестью, присущей всей этой местности, этим   небесам, свету, зелени. Такою он ее еще никогда не видел и никогда не любил.      

      

Он шел   рядом с нею, не находя, что сказать; прикосновение ее платья, касание локтя, а   иногда и руки, встреча их взглядов, столь красноречивых, окончательно   превращали его в ничто, сводили на нет его личность. Он чувствовал себя   подавленным в присутствии этой женщины, поглощенным ею до такой степени, что   уже перестал быть самим собою, а обратился в одно только желание, в один   призыв, в одну любовь. Она уничтожила всю его прежнюю сущность, как пламя   сжигает письмо.      

Она   отлично заметила, она поняла свое полное торжество и, трепещущая, растроганная   и к тому же оживленная морским и деревенским воздухом, полным солнечных лучей и   жизненных соков, сказала, не глядя на него:      

– Как   я рада видеть вас!      

И тотчас   же добавила:      

– Сколько   времени вы пробудете здесь?      

Он   ответил:      

– Два   дня, если сегодняшний день может идти в счет.      

Потом   он, обернувшись к тетке, спросил:      

– Не   согласится ли госпожа Вальсази с супругом оказать мне честь и провести   завтрашний день вместе на горе Сен-Мишель?      

Г-жа де   Бюрн ответила за родственницу:      

– Я   не позволю тете отказаться, раз уж нам посчастливилось встретить вас здесь.      

Жена   инженера добавила:      

– Охотно   соглашусь, сударь, но при условии, что сегодня вечером вы у меня отобедаете.      

Он   поклонился, принимая приглашение.      

Тогда в   нем вспыхнула неистовая радость, радость, которая охватывает нас при получении   самой желанной вести. Чего он добился? Что нового случилось в его жизни?   Ничего. И все же его окрылял упоительный восторг, вызванный каким-то смутным   предчувствием.      

Они   долго гуляли по этой террасе, дожидаясь, пока зайдет солнце, чтобы как можно   дольше любоваться черною узорчатою тенью горы, выступавшей на огненном   горизонте.      

Теперь   они вели разговор об обыденных вещах, ограничиваясь тем, что можно сказать в   присутствии посторонних, и изредка взглядывали друг на друга.      

Они   вернулись на виллу, которая была расположена на окраине Авранша, среди   прекрасного сада, возвышавшегося над бухтой.      

Из   скромности, к тому же немного смущенный холодным, почти враждебным отношением   г-на Прадона, Мариоль ушел рано. Когда он подносил к губам руку г-жи де Бюрн,   она сказала ему два раза подряд, с каким-то особым выражением: «До завтра, до   завтра».      

Как   только он удалился, супруги Вальсази, давно уже усвоившие провинциальные привычки,   предложили ложиться спать.      

– Ложитесь, –   сказала г-жа де Бюрн, – а я пройдусь по саду.      

Отец ее   добавил:      

– И   я тоже.      

Она   вышла, накинув шаль, и они пошли рядом по белым песчаным аллеям, освещенным   полной луной и похожим на извилистые речки, бегущие среди клумб и деревьев.      

После   довольно долгого молчания г-н де Прадон сказал тихо, почти шепотом:      

– Дитя   мое, будь справедлива и согласись, что я никогда не докучал тебе советами.      

Она   поняла, куда он клонит, и, готовая к этому нападению, ответила:      

– Простите,   папа, по крайней мере один совет вы мне дали.      

– Я?      

– Да,   вы.      

– Совет   относительно твоего… образа жизни?      

– Да,   и даже очень дурной. Поэтому я твердо решила: если вы мне еще будете давать   советы – им не следовать.      

– Что   я тебе посоветовал?      

– Выйти   замуж за господина де Бюрна. Это доказывает, что вы лишены рассудительности,   проницательности, не знаете людей вообще и вашей дочери в частности.      

Он   помолчал несколько секунд от удивления и замешательства, потом медленно   заговорил:      

– Да,   тогда я ошибся. Но я уверен, что не ошибусь, высказав тебе сегодня свое   отеческое мнение.      

– Что   ж, говорите! Я воспользуюсь им, если пригодится.      

– Еще   немного, и ты себя скомпрометируешь.      

Она   рассмеялась, рассмеялась слишком резким смехом и досказала за него:      

– Разумеется,   с господином Мариолем?      

– С   господином Мариолем.      

– Вы   забываете, что я уже скомпрометировала себя с Жоржем де Мальтри, с Масивалем, с   Гастоном де Ламартом, с десятком других, к которым вы меня ревновали; стоит мне   назвать человека милым и преданным, как весь мой кружок приходит в ярость, и вы   первый, вы, которого небо даровало мне в качестве благородного отца и главного   руководителя.      

Он   горячо возразил:      

– Нет,   нет, до сих пор ты ни с кем себя не компрометировала. Наоборот, ты проявляешь в   отношениях со своими друзьями много такта.      

Она   ответила заносчиво:      

– Дорогой   папа, я уже не девочка и обещаю вам, что скомпрометирую себя с господином   Мариолем не больше, чем с кем-либо другим, не беспокойтесь. Однако признаюсь   вам, что это я просила его приехать сюда. Я нахожу его очаровательным, таким же   умным, как все те, но меньшим эгоистом. Таково было и ваше мнение до того, как   вы обнаружили, что я немного предпочитаю его остальным. Ох, не так-то уж вы   хитры! Я тоже вас хорошо знаю и многое могла бы вам сказать, если бы захотела.   Итак, господин Мариоль мне нравится, и поэтому я решила, что было бы очень   приятно совершить с ним невзначай небольшую прогулку, что глупо лишать себя удовольствия,   если это не грозит никакой опасностью. А мне не грозит опасность   скомпрометировать себя, раз вы здесь.      

Теперь   она смеялась от души, зная, что каждое ее слово попадает в цель, что она держит   его в руках благодаря этому намеку на его подозрительность и ревность, которые   она давно почуяла в нем, и она забавлялась этим открытием с затаенным,   злорадным и дерзким кокетством.      

      

Он   замолчал, пристыженный, недовольный, рассерженный, сознавая, что она угадала   под его отеческой заботой скрытую враждебность, в причине которой он не хотел   признаться даже самому себе. Она добавила:      

– Не   беспокойтесь. Вполне естественно в это время года совершить поездку на гору   Сен-Мишель с дядей, тетей, с вами, моим отцом, и со знакомым. К тому же об этом   никто не узнает. А если и узнает, тут нечего осуждать. Когда мы вернемся в   Париж, этот знакомый займет свое обычное место среди остальных.      

– Пусть   так, – заключил он. – Будем считать, что я ничего не говорил.      

Они   прошли еще несколько шагов. Г-н де Прадон спросил:      

– Не   пора ли домой? Я устал, хочу лечь.      

– Нет,   я еще немного погуляю. Ночь так хороша!      

Он   многозначительно сказал:      

– Далеко   не уходи. Мало ли кто может встретиться.      

– О,   я буду тут, под окнами.      

– Спокойной   ночи, дитя мое.      

Он   быстро поцеловал ее в лоб и вошел в дом.      

Она села   немного поодаль на простую скамью, врытую в землю у подножия дуба. Ночь была   теплая, напоенная ароматами полей, дыханием моря и светлой мглой; полная луна,   поднявшись на самую середину неба, лила свет на залив, окутанный туманом. Он   полз, как клубы белого дыма, заволакивая дюны, которые в этот час должен был   затопить прилив.      

Мишель   де Бюрн, скрестив на коленях руки, устремив взор вдаль, старалась проникнуть в   собственную душу сквозь непроницаемую дымку, подобную той, что застилала пески.      

Сколько   уже раз, сидя в туалетной перед зеркалом в своей парижской квартире, она спрашивала   себя: что я люблю? чего желаю? на что надеюсь? чего хочу? что я такое?      

Помимо   восхищения самой собою и глубокой потребности нравиться, которые доставляли ей   действительно много наслаждения, она никогда не испытывала никаких чувств, если   не считать быстро потухавшего любопытства. Она, впрочем, сознавала это, потому   что так привыкла разглядывать и изучать свое лицо, что не могла не наблюдать   также и за душой. До сих пор она мирилась с этим отсутствием интереса ко всему   тому, что других людей волнует, ее же может, в лучшем случае, немного развлечь,   но отнюдь не захватить.      

И все же   всякий раз, когда она чувствовала, что в ней зарождается более острый интерес к   кому-то, всякий раз, когда соперница, отвоевывая у нее поклонника, которым она   дорожила, тем самым разжигала ее женские инстинкты и возбуждала в ее крови   горячку влечения, она испытывала при этом мнимом зарождении любви гораздо более   жгучее ощущение, нежели простую радость успеха. Но всегда это длилось недолго.   Отчего? Она уставала, пресыщалась, была, быть может, излишне проницательной.   Все, что сначала нравилось ей в мужчине, все, что ее увлекало, трогало,   волновало, очаровывало в нем, вскоре начинало казаться ей уже знакомым, пошлым,   обыденным. Все они слишком походили друг на друга, хоть и не были одинаковыми;   и еще ни в одном из них она не находила тех свойств и качеств, которые нужны   были, чтобы долго ее волновать и увлекать ее сердце навстречу любви.      

Почему   так? Была ли то их вина или ее? Недоставало ли им того, чего она ожидала, или   ей недоставало того, что повелевает любить? Потому ли любишь, что встретил   наконец человека, который представляется тебе созданным для тебя, или просто   потому, что ты рожден со способностью любить? Временами ей казалось, что у всех   сердце наделено, как тело, руками – ласковыми и манящими, которые привлекают,   льнут и обнимают; а ее сердце – безрукое. У него одни только глаза.      

Часто   случается, что мужчины – и мужчины незаурядные – безумно влюбляются в женщин,   недостойных их, лишенных ума, обаяния, порой даже красоты. Почему? Как? Что за   тайна? Значит, этот человеческий недуг вызывается не только роковым   предопределением, но также и каким-то зерном, которое мы носим в себе и которое   внезапно прорастает? Она выслушивала признания, она разгадывала секреты, она   даже собственными глазами наблюдала внезапное преображение, вызванное в душе   этим дурманом, и много размышляла об этом.      

В свете,   в повседневной суете визитов, сплетен, всех мелких глупостей, которыми забавляются,   которыми заполняют досуг богачи, она иногда с завистливым, ревнивым и почти что   недоверчивым удивлением обнаруживала людей – и женщин и мужчин, – с   которыми явно происходило что-то необычайное. Это проявлялось не ярко, не   бросалось в глаза, но она угадывала и понимала это своим врожденным чутьем. На   их лицах, в их улыбках, и особенно в глазах, появлялось нечто невыразимое,   восторженное, восхитительно счастливое – душевная радость, разлившаяся по всему   телу, озарившая и плоть и взгляд.      

Сама не   зная почему, она относилась к ним враждебно. Влюбленные всегда раздражали ее, и   она принимала за презрение ту глухую и глубокую неприязнь, которую вызывали в   ней люди, пылающие страстью. Ей казалось, что она распознает их благодаря своей   необычайно острой и безошибочной проницательности. И действительно, нередко ей   удавалось почуять и разгадать любовную связь прежде, чем о ней начинали   подозревать в свете.      

Когда   она думала о том сладостном безумии, в которое повергает нас чье-то   существование, чей-то образ, звук голоса, мысль, те неуловимые черты в близком   человеке, которые неистово волнуют наше сердце, – она сознавала, что не   способна на это. А между тем сколько раз, устав от всего и мечтая о неизъяснимых   усладах, истерзанная неотступной жаждой перемен и чего-то неведомого, которая   была, возможно, лишь смутным волнением, неосознанным стремлением любить, –   она с тайным стыдом, порожденным гордыней, желала встретить человека, который   ввергнул бы ее – пусть ненадолго, на несколько месяцев – в эту волшебную восторженность,   охватывающую все помыслы, все тело, ибо в эти дни волнений жизнь, вероятно,   приобретает причудливую прелесть экстаза и опьянения.