I    

     

В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым  лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину  обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки  остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним –  глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями. Эти  гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый  унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и тюремных  построек.    

Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой  тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую  дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы  больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с  синими полосками, никуда не годная, истасканная обувь – вся эта рвань свалена в  кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый, запах.    

На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита,  старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо,  нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он  невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки  здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных,  исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и  потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине,  по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.    

Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую  весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь, вымазаны грязно-голубою  краской, потолок закопчен, как в курной избе, – ясно, что здесь зимой  дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол  сор и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и  эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы  входите в зверинец.    

В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и  лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это –  сумасшедшие.    

Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания,  остальные же все мещане. Первый от двери, высокий, худощавый мещанин с рыжими  блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в  одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько  улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не  отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему  кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.    

За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с  острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он  прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав  по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает.  Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает затем,  чтобы помолиться богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять  пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад,  когда у него сгорела шапочная мастерская.    

Из всех обитателей палаты N 6 только ему одному позволяется  выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он  пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий, безвредный  дурачок, городской шут, которого давно уже привыкли видеть на улицах,  окруженным мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке и в туфлях,  иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам, останавливаясь у ворот  и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в другом – хлеба,  в третьем – копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно сытым и  богатым. Все, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в свою пользу.  Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая бога в свидетели,  что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для  него хуже всего на свете.    

Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам еду, укрывает  их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по  новой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика.  Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного  свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны,  Громову.    

Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из  благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией  преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из  угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден,  взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно  малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голосу и стал  прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом  выражает крайнее беспокойство и отвращение.    

Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и  несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и  продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, по тонкие  черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и  интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам,  вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме  Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели  и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась  спать – желает им спокойной ночи.    

Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья,  сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается  в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из  угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка.  По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что  ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не  будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает  шагать. Но скоро желанно говорить берет верх над всякими соображениями, и он  дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна,  как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах и в  голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в ном  сумасшедшего ч человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит  он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни,  какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую  минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное  попури из старых, но еще не допетых песен.    

 II    

     

Лет двенадцать – пятнадцать тому назад в городе, на самой  главной улице, в собственном доме проживал чиновник Громов, человек солидный и  зажиточный. У него было два сына: Сергей и Иван. Будучи уже студентом  четвертого курса, Сергей заболел скоротечною чахоткой и умер, и эта смерть как  бы послужила началом целого ряда несчастий, которые вдруг посыпались на семью  Громовых. Через неделю после похорон Сергея старик отец был отдан под суд за  подлоги и растраты и вскоре умер в тюремной больнице от тифа. Дом и вся  движимость были проданы с молотка, и Иван Дмитрич с матерью остались без всяких  средств.    

Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Петербурге, где  он учился в уицверсигеге, получал шестьдесят-семьдесят рублей в месяц и не имел  никакого понятия о нужде, теперь же ему пришлось резко изменить свою жизнь. Он  должен был от утра до ночи давать грошовые уроки, заниматься перепиской и  все-таки голодать, так как весь заработок посылался матери на пропитание. Такой  жизни не выдержал Иван Дмитрич; он пал духом, захирел и, бросив университет,  уехал домой. Здесь, в городке, он по протекции получил место учителя в уездном  училище, но не сошелся с товарищами, не понравился ученикам и скоро бросил  место. Умерла мать. Он с полгода ходил без места, питаясь только хлебом и  водой, затем поступил в судебные пристава. Эту должность занимал он до тех пор,  пока не был уволен по болезни.    

Он никогда, даже в молодые студенческие годы, не производил  впечатления здорового. Всегда он был бледен, худ, подвержен простуде, мало ел,  дурно спал. От одной рюмки вина у него кружилась голова и делалась истерика.  Его всегда тянуло к людям, но благодаря своему раздражительному характеру и  мнительности он ни с кем близко не сходился и друзей не имел. О горожанах он  всегда отзывался с презрением, говоря, что их грубое невежество и сонная  животная жизнь кажутся ему мерзкими и отвратительными. Говорил он тенором,  громко, горячо и не иначе, как негодуя и возмущаясь, или с восторгом и  удивлением, и всегда искренно. О чем, бывало, ни заговоришь с ним, он все  сводит к одному: в городе душно и скучно жить, у общества нет высших интересов,  оно ведет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя ее насилием, грубым  развратом и лицемерием; подлецы сыты и одеты, а частные питаются крохами; нужны  школы, местная газета с честным направлением, театр, публичные чтения,  сплоченность интеллигентных сил; нужно, чтоб общество сознало себя и  ужаснулось. В своих суждениях о людях он клал густые краски, только белую и  черную, не признавая никаких оттенков; человечество делилось у него на честных  и подлецов; середины же не было. О женщинах и любви он всегда говорил страстно,  с восторгом, но ни разу не был влюблен.    

В городе, несмотря на резкость его суждений и нервность, его  любили и за глаза ласково называли Ваней. Его врожденная деликатность,  услужливость, порядочность, нравственная чистота и его поношенный сюртучок,  болезненный вид и семейные несчастия внушали хорошее, теплое и грустное  чувство; к тому же он был хорошо образован и начитан, знал, по мнению горожан,  все и был в городе чем-то вроде ходячего справочного словаря.    

Читал он очень много. Бывало, все сидит в клубе, нервно  теребит бородку и перелистывает журналы и книги; а по лицу его видно, что он не  читает, а глотает, едва успев разжевать. Надо думать, что чтение было одною из  его болезненных привычек, так как он с одинаковою жадностью набрасывался на  все, что попадало ему под руки, даже на прошлогодние газеты и календари. Дома у  себя читал он всегда лежа.    

     

III    

     

Однажды осенним утром, подняв воротник своего пальто и  шлепая по грязи, по переулкам и задворкам пробирался Иван Дмитрич к какому-то  мещанину, чтобы получить но исполнительному листу. Настроение у него было  мрачное, как всегда по утрам. В одном из переулков встретились ему два арестанта  в кандалах и с ними четыре конвойных с ружьями. Раньше Иван Дмитрич очень часто  встречал арестантов, и всякий раз они возбуждали в нем чувства сострадания и  неловкости, теперь же эта встреча произвела на него какое-то особенное,  странное впечатление. Ему вдруг почему-то показалось, что его тоже могут  заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в, тюрьму. Побывав у  мещанина и возвращаясь к себе домой, он встретил около почты знакомого  полицейского надзирателя, который поздоровался и прошел с ним по улице  несколько шагов, и почему-то это показалось ему подозрительным. Дома целый день  у него не выходили из головы арестанты и солдаты с ружьями, и непонятная  душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться. Вечером он не зажигал у  себя огня, а ночью не спал и все думал о том, что его могут арестовать,  заковать и посадить в тюрьму. Он не знал за собой никакой вины и мог  поручиться, что и в будущем никогда на убьет, не подожжет и не украдет; но  разве трудно совершить преступление нечаянно, невольно, и разве не возможна  клевета, наконец судебная ошибка? Ведь недаром же вековой народный опыт учит от  сумы да тюрьмы не зарекаться. А судебная ошибка при теперешнем судопроизводстве  очень возможна, и ничего в ней нет мудреного. Люди, имеющие служебное, деловое  отношение к чужому страданию, например судьи, полицейские, врачи, с течением  времени, в силу привычки, закаляются до такой степени, что хотели бы, да не  могут относиться к своим клиентам иначе, как формально; с этой стороны они  ничем не отличаются от мужика, который на задворках режет баранов и телят и не  замечает крови. При формальном же, бездушном отношении к личности, для того  чтобы невинного человека лишить всех прав состояния и присудить к каторге,  судье нужно только одно: время. Только время на соблюдение кое-каких  формальностей, да которые судье платят жалованье, а затем – все кончено. Ищи  потом справедливости и защиты в этом маленьком, грязном городишке, за двести  верст от железной дороги! Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое  насилие встречается обществом, как разумная и целесообразная необходимость, и  всякий акт милосердия, например оправдательный приговор, вызывает целый взрыв  неудовлетворенного, мстительного чувства?    

Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе, с холодным  потом на лбу, совсем уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту.  Если вчерашние тяжелые мысли так долго не оставляют его, думал он, то, значит,  в них ость доля правды. Не могли же они в самом деле прийти в голову безо  всякого повода.    

Городовой не спеша прошел мимо окон: это недаром. Вот два  человека остановились около дома и молчат. Почему они молчат?    

И для Ивана Дмитрича наступили мучительные дин и ночи. Все  проходившие мимо окон и входившие во двор казались шпионами и сыщиками. В  полдень обыкновенно исправник проезжал на паре по улице; это он ехал из своего  подгородного имения в полицейское правление, но Ивану Дмитричу казалось каждый  раз, что он едет слишком быстро и с каким-то особенным выражением: очевидно,  опешит объявить, что в городе проявился очень важный преступник. Иван Дмитрич  вздрагивал при всяком звонке и стуке в ворота, томился, когда встречал у  хозяйки нового человека; при встрече с полицейскими и жандармами улыбался и  насвистывал, чтобы караться равнодушным. Он не спал все ночи напролет, ожидая  ареста, но громко храпел и вздыхал, как сонный, чтобы хозяйке казалось, что он  спит; ведь если не спит, то значит, его мучают угрызения совести – какая улика!  Факты и здравая логика убеждали его, что все эти страхи – вздор и психопатия,  что в аресте и тюрьме, если взглянуть на дело пошире, в сущности, нет ничего  страшного – была бы совесть спокойна; но чем умнее и логичнее он рассуждал, тем  сильнее и мучительнее становилась душевная тревога. Это было похоже на о, как  один пустынник хотел вырубить себе местечко в девственном лесу; чем усерднее он  работал топором, тем гуще и сильнее разрастался лес. Иван Дмитрич в конце  концов, видя, что это бесполезно, совсем бросил рассуждать и весь отдался  отчаянию и страху.    

Он стал уединяться и избегать людей. Служба и раньше была  ему противна, теперь же она стала для него невыносима. Он боялся, что его  как-нибудь подведут, положат ему незаметно в карман взятку и потом уличат, или  он сам нечаянно сделает в казенных бумагах ошибку, равносильную подлогу, или  потеряет чужие деньги. Странно, что никогда в другое время мысль его не была  так гибка и изобретательна, как теперь, когда он каждый день выдумывал тысячи  разнообразных поводов к тому, чтобы серьезно опасаться за свою свободу и честь.  Но зато значительно ослабел интерес к внешнему миру, в частности к книгам, и  стала сильно изменять память.    

Весной, когда сошел снег, в овраге около кладбища нашли два  полусгнившие трупа – старухи и мальчика, с признаками насильственной смерти. В  городе только и разговора было, что об этих трупах и неизвестных убийцах. Иван  Дмитрич, чтобы не подумали, что это он убил, ходил по улицам и улыбался, а при  встрече со знакомыми бледнел, краснел и начинал уверять, что нет подлее  преступления, как убийство слабых и беззащитных. Но эта ложь скоро утомила его,  и, после некоторого размышления, он решил, что в его положении самое лучшее –  это спрятаться в хозяйкин погреб. В погребе просидел он день, потом ночь и  другой день, сильно озяб и, дождавшись потемок, тайком, как вор, пробрался к себе  в комнату. До рассвета простоял он среди комнаты, не шевелясь и прислушиваясь.  Рано утром до восхода солнца хозяйке пришли печники. Иван Дмитрич хорошо знал,  что они пришли затем, чтобы перекладывать в кухне печь, но страх подсказал ему,  что это полицейские, переодетые печниками. Он потихоньку вышел из квартиры и,  охваченный ужасом, без шапки и сюртука, побежал по улице. За ним с лаем гнались  собаки, кричал где-то позади мужик, в ушах свистел воздух, и Ивану Дмитричу  казалось, что насилие всего мира скопилось за его спиной и гонится за ним.    

Его задержали, привели домой и послали хозяйку за доктором.  Доктор Андрей Ефимыч, о котором речь впереди, прописал холодные примочки на  голову и лавровишневые капли, грустно покачал головой и ушел, сказав хозяйке,  что уж больше он но придет, потому что не следует мешать людям сходить с ума.  Так как дома не на что было жить и лечиться, то скоро Ивана Дмитрича отправили  в больницу и положили его там в палате для венерических больных. Он не спал по  ночам, капризничал и беспокоил больных и скоро, по распоряжению Андрея Ефимыча,  был переведен в палату N 6.    

Через год в городе уже совершенно забыли про Ивана Дмитрича,  и книги его, сваленные хозяйкой в сани под навесом, были растасканы  мальчишками.    

 IV    

     

Сосед с левой стороны у Ивана Дмитрича, как я уже сказал,  жид Мойсейка, сосед же с правой – оплывший жиром, почти круглый мужик с тупым,  совершенно бессмысленным лицом. Это – неподвижное, обжорливое и нечистоплотное  животное, давно уже потерявшее способность мыслить и чувствовать. От него  постоянно идет острый, удушливый смрад.    

Никита, убирающий за ним, бьет его страшно, со всего  размаха, не щадя своих кулаков; и страшно тут не то, что его бьют, – к  этому можно привыкнуть, – а то, что это отупевшее животное не отвечает на  побои ни звуком, ни движением, ни выражением глаз, а только слегка  покачивается, как тяжелая бочка.    

Пятый и последний обитатель палаты N 6 – мещанин, служивший  когда-то сортировщиком на почте, маленький худощавый блондин с добрым, но  несколько лукавым лицом. Судя по умным, покойным глазам, смотрящим ясно и  весело, он себе на уме и имеет какую-то очень важную и приятную тайну. У него  есть под подушкой и под матрацем что-то такое, чего он никому не показывает, но  не из страха, что могут отнять или украсть, а из стыдливости. Иногда он  подходит к окну и, обернувшись к товарищам спиной, надевает себе что-то на  грудь и смотрит, загнув голову; если в это время подойти к нему, то он  конфузится и сорвет что-то с груди. Но тайну его угадать нетрудно.    

– Поздравьте меня, – говорит он часто Ивану  Дмитричу, – я представлен к Станиславу второй степени со звездой. Вторую  степень со звездой дают только иностранцам, но для меня почему-то хотят сделать  исключение, – улыбается он, в недоумении пожимая плечами. – Вот уж,  признаться, не ожидал!    

– Я в этом ничего не понимаю, – угрюмо заявляет  Иван Дмитрич.    

– Но знаете, чего я рано или поздно добьюсь? –  продолжает бывший сортировщик, лукаво щуря глаза. – Я непременно получу  шведскую «Полярную звезду». Орден такой, что стоит похлопотать. Белый крест и  черная лента. Это очень красиво.    

Вероятно, нигде в другом месте так жизнь не однообразна, как  во флигеле. Утром больные, кроме паралитика и толстого мужика, умываются в  сенях из большого ушатa и утираются фалдами халатов; после этого пьют из оловянных  кружек чай, который приносит из главного корпуса Никита. Каждому полагается по  одной кружке. В полдень едят щи из кислой капусты и кашу, вечером ужинают  кашей, оставшейся от обеда. В промежутках лежат, спят, глядят в окна и ходят из  угла в угол. И так каждый день. Даже бывший сортировщик говорит все об одних и  тех же орденах.    

Свежих людей редко видят в палате N 6. Новых помешанных  доктор давно уже не принимает, а любителей посещать сумасшедшие дома немного на  этом свете. Раз с два месяца бывает во флигеле Семен Лазарич, цирюльник. Как он  стрижет сумасшедших и как Никита помогает ему делать это и в какое смятение  приходят больные всякий раз при появлении пьяного улыбающегося цирюльника, мы  говорить не будем.    

Кроме цирюльника, никто не заглядывает во флигель. Больные  осуждены видеть изо дня в день одного только Никиту.    

Впрочем, недавно по больничному корпусу разнесся довольно  странный слух.    

Распустили слух, что палату N 6 будто бы стал посещать  доктор.    

     

V    

     

Страшный слух!    

Доктор Андрей Ефимыч Рагин – замечательный человек в своем  роде. Говорят, что в ранней молодости он был очень набожен и готовил себя к  духовной карьере и что, кончив в 1863 году курс в гимназии, он намеревался  поступить в духовную академию, но будто бы его отец, доктор медицины и хирург, едко  посмеялся над ним и заявил категорически, что не будет считать его своим сыном,  если он пойдет в попы. Насколько это верно – не знаю, но сам Андрей Ефимыч не  раз признавался, что он никогда не чувствовал призвания к медицине и вообще к  специальным наукам.    

Как бы то ни было, кончив курс по медицинскому факультету,  он в священники не постригся. Набожности он не проявлял и на духовную особу в  начале своей врачебной карьеры походил так же мало, как теперь.    

Наружность у него тяжелая, грубая, мужицкая; своим лицом,  бородой, плоскими волосами и крепкам, неуклюжим сложением напоминает он  трактирщика на большой дороге, разъевшегося, невоздержанного и крутого. Лицо  суровое, покрыто синими жилками, глаза маленькие, нос красный. При высоком  росте и широких плечах у него громадные руки и ноги; кажется, хватит кулаком –  дух вон. Но поступь у него тихая и походка осторожная, вкрадчивая; при встрече  в узком коридоре он всегда первый останавливается, чтобы дать дорогу, и не  басом, как ждешь, а тонким, мягким тенорком говорит: «Виноват!» У него на шее  небольшая опухоль, которая мешает ему носить жесткие крахмальные воротнички, и  потому он всегда ходит в мягкой полотняной или ситцевой сорочке. Вообще  одевается он не по-докторски. Одну и ту же пару он таскает лет по десяти, а  новая одежда, которую он обыкновенно покупает в жидовской лавке, кажется на нем  такою же поношенною и помятою, как старая; в одном и том же сюртуке он и  больных принимает, и обедает, и в гости ходит; по это не из скупости, а от  полного невнимания к своей наружности.    

Когда Андрей Ефимыч приехал в город, чтобы принять  должность, «богоугодное заведение» находилось в ужасном состоянии. В палатах,  коридорах и в больничном дворе тяжело было дышать от смрада. Больничные мужики,  сиделки и их дети спали в палатах вместе с больными. Жаловались, что житья нет  от тараканов, клопов и мышей. В хирургическом отделении не переводилась рожа.  На всю больницу было только два скальпеля и ни одного термометра, в ваннах  держали картофель. Смотритель, кастелянша и фельдшер грабили больных, а про  старого доктора, предшественника Андрея Ефимыча, рассказывали, будто он  занимался тайною продажей больничного спирта и завел себе из сиделок и больных  женщин целый гарем. В городе отлично знали про эти беспорядки и даже  преувеличивали их, но относились к ним спокойно; одни оправдывали их тем, что в  больницу ложатся только мещане и мужики, которые не могут быть недовольны, так  как дома живут гораздо хуже, чем в больнице: не рябчиками же их кормить! Другие  же в оправдание говорили, что одному городу без помощи земства не под силу  содержать хорошую больницу; слава богу, что хоть плохая, да есть. А молодое  земство не открывало лечебницы ни в городе, ни возле, ссылаясь на то, что город  уже имеет свою больницу.    

Осмотрев больницу, Андрей Ефимыч пришел к заключению, что  это учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей.  По его мнению, самое умное, что можно было сделать, это – выпустить больных на  волю, а больницу закрыть. Но он рассудил, что для этого недостаточно одной  только его воли и что это было бы бесполезно; если физическую и нравственную  нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет на другое: надо ждать, когда  она сама выветрится. К тому же, если люди открывали больницу и терпят ее у себя  то, значит, она им нужна; предрассудки и все эти житейские гадости и мерзости  нужны, так как они с течением времени перерабатываются во что-нибудь путное,  как навоз в чернозем. На земле нет ничего такого хорошего, что в своем  первоисточнике не имело бы гадости.    

Приняв должность, Андрей Ефимыч отнесся к беспорядкам,  по-видимому, довольно равнодушно. Он попросил только больничных мужиков и  сиделок не ночевать в палатах и поставил два шкафа с инструментами; смотритель  же, кастелянша, фельдшер и хирургическая рожа остались на своих местах.    

Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтобы  устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в  свое право. Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет.  Похоже на то, как будто он дал обет никогда не возвышать голоса и не  употреблять повелительного наклонения. Сказать «дай» или «принеси» ому трудно;  когда ему хочется есть, он нерешительно покашливает и говорит кухарке: «Как бы  мне чаю…» или: «Как бы мне пообедать». Сказать же смотрителю, чтоб он перестал  красть, или прогнать его, или совсем упразднить эту ненужную паразитную  должность, – для него совершенно не под силу. Когда обманывают Андрея  Ефимыча или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счет, то он  краснеет, как рак, и чувствует себя виноватым, но счет все-таки подписывает;  когда больные жалуются ому на голод или на грубых сиделок, он конфузится и  виновато бормочет:    

– Хорошо, хорошо, я разберу после… Вероятно, тут  недоразумение…    

В первое время Андрей Ефимыч работал очень усердно. Он  принимал ежедневно с утра до обеда, делал операции и даже занимался акушерской  практикой. Дамы говорили про него, что он внимателен и отлично угадывает  болезни, особенно детские и женские. Но с течением времени дело заметно  прискучило ему своим однообразием и очевидною бесполезностью. Сегодня примешь  тридцать больных, а завтра, глядишь, привалило их тридцать пять, послезавтра  сорок, и так изо дня в день, из года в год, а смертность в городе не  уменьшается, и больные не перестают ходить. Оказать серьезную помощь сорока  приходящим больным от утра до обеда нет физической возможности, значит,  поневоле выходит один обман. Принято в отчетном году двенадцать тысяч  приходящих больных, значит, попросту рассуждая, обмануто двенадцати тысяч  человек. Класть же серьезных больных в палаты и заниматься ими по правилам  науки тоже нельзя, потому что правила есть, а науки нет; если же оставить  философию и педантически следовать правилам, как прочие врачи, то для этого  прежде всего нужны чистота и вентиляция, а не грязь, здоровая пища, а не щи из  вонючей кислой капусты, и хорошие помощники, а не воры.    

Да и к чему мешать людям умирать, если смерть есть  нормальный и законный конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш или  чиновник проживет лишних пять, десять лет? Если же видеть цель медицины в том,  что лекарства облегчают страдания, то невольно напрашивается вопрос: зачем их  облегчать? Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и,  во-вторых, если человечество в самом деле научится облегчать свои страдания  пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит религию и философию, в которых  до сих пор находило не только защиту от всяких бед, но даже счастие. Пушкин  перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько лет лежал в  параличе; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или Матрене  Савишне, жизнь которых бессодержательна и была бы совершенно пуста и похожа на  жизнь амебы, если бы не страдания?    

Подавляемый такими рассуждениями, Андрей Ефимыч опустил руки  и стал ходить в больницу не каждый день.    

 VI    

     

Жизнь его проходит так. Обыкновенно он встает утром часов в  восемь, одевается и пьет чай. Потом садится у себя в кабинете читать или идет в  больницу. Здесь, в больнице, в узком темном коридорчике сидят амбулаторные  больные, ожидающие приемки. Мимо них, стуча саногами по кирпичному полу, бегают  мужики и сиделки проходят тощие больные в халатах, проносят мертвецов и посуду  с нечистотами, плачут дети, дует сквозной ветер, Андрей Ефимыч знает, что для  лихорадящих, чахоточных и вообще впечатлительных больных такая обстановка  мучительна, но что поделаешь? В приемной встречает его фельдшер Сергей Сергеич,  маленький, толстый человек с бритым, чисто вымытым, пухлым лицом, с мягкими  плавными манерами и в новом просторном костюме, похожий больше на сенатора, чем  на фельдшера. В городе он имеет громадную практику, носит белый галстук и  считает себя более сведущим, чем доктор, который совсем не имеет практики. В  углу, в приемной, стоит большой образ в киоте, с тяжелою лампадой, возле – ставник  в белом чехле; на стенах висят портреты архиереев, вид Святогорского монастыря  и венки из сухих васильков. Сергей Сергеич религиозен и любит благолепие. Образ  поставлен его иждивением; по воскресеньям в приемной кто-нибудь из больных, по  его приказанию, читает вслух акафист, а после чтения сам Сергей Сергеич обходит  все палаты с кадильницей и кадит в них ладаном. Больных много, а времени мало,  и потому дело ограничивается одним только коротким опросом и выдачей  какого-нибудь лекарства, вроде летучей мази или касторки. Андрей Ефимыч сидит,  подперев щеку кулаком, задумавшись, и машинально задает вопросы. Сергей Сергеич  тоже сидит, потирает свои ручки и изредка вмешивается.    

– Болеем и нужду терпим оттого, – говорит  он, – что господу милосердному плохо молимся. Да!    

Во время приемки Андрей Ефимыч не делает никаких операций;  он давно уже отвык от них, и вид крови его неприятно волнует. Когда ему  приходится раскрывать ребенку рот, чтобы заглянуть в горло, а ребенок кричит и  защищается ручонками, то от шума в ушах у него кружится голова и выступают  слезы на глазах. Он торопится прописать лекарство и машет руками, чтобы баба  поскорее унесла ребенка.    

На приемке скоро ему прискучают робость больных и их  бестолковость, близость благолепного Сергея Сергеича, портреты на стенах и свои  собственные вопросы, которые он задает неизменно уже более двадцати лет. И он  уходит, приняв пять-шесть больных. Остальных без него принимает фельдшер.    

С приятною мыслью, что, слава богу, частной практики у него  давно уже нет и что ему никто не помешает, Андрей Ефимыч, придя домой,  немедленно садится в кабинете за стол и начинает читать. Читает он очень много  и всегда с большим удовольствием. Половина жалованья уходит у него на покупку  книг, и из шести комнат его квартиры три завалены книгами и старыми журналами.  больше всего он любит сочинения по истории и философии; по медицине же  выписывает одного только «Врача», которого всегда начинает читать с конца.  Чтение всякий раз продолжается без перерыва по нескольку часов и его не  утомляет. Читает он не так быстро и порывисто, как когда-то читал Иван Дмитрич,  а медленно, с проникновением, часто останавливаясь на местах, которые ему  нравятся или непонятны. Около книги всегда стоит графинчик с водкой и лежит  соленый огурец или моченое яблоко прямо на сукне, без тарелки. Через каждые  полчаса он, не отрывая глаз от книги, наливает себе рюмку водки и выливает,  потом, не глядя, нащупывает огурец и откусывает кусочек.    

В три часа он осторожно подходит к кухонной двери, кашляет и  говорит:    

– Дарьюшка, как бы мне пообедать…    

После обеда, довольно плохого и неопрятного, Андрей Ефимыч  ходит по своим комнатам, скрестив на груди руки, и думает. Бьет четыре часа,  потом пять, а он все ходит и думает. Изредка поскрипывает кухонная дверь, и  показывается из нее красное, заспанное лицо Дарьюшки.    

– Андрей Ефимыч, вам не пора пиво пить, –  спрашивает она озабоченно.    

– Нет, еще не время… – отвечает он. – Я погожу…  погожу…    

К вечеру обыкновенно приходит почтмейстер, Михаил Аверьяныч,  единственный во всем городе человек, общество которого для Андрея Ефимыча не  тягостно. Михаил Аверьяныч когда-то был очень богатым помещиком и служил в  кавалерии, но разорился и из нужды поступил под старость в почтовое ведомство.  У него бодрый, здоровый вид, роскошные седые бакены, благовоспитанные манеры и  громкий приятный голос. Он добр и чувствителен, но вспыльчив. Когда на почте  кто-нибудь из посетителей протестует, не соглашается или просто начинает  рассуждать, то Михаил Аверьяныч багровеет, трясется всем телом и кричит  громовым голосом: «Замолчать!», так что за почтовым отделением давно уже  установилась репутация учреждения, в котором страшно бывать. Михаил Аверьяныч  уважает и любит Андрея Ефимыча за образованность и благородство души, к прочим  же обывателям относится свысока, как к своим подчиненным.    

– А вот и я! – говорит он, входя к Андрею  Ефимычу. – Здравствуйте, мой дорогой! Небось я уже надоен вам, а?    

– Напротив, очень рад, – отвечает ему  доктор, – и всегда рад вам.    

Приятели садятся в кабинете на диван и некоторое время молча  курят.    

– Дарьюшка, как бы нам пива! – говорит Андрей  Ефимыч.    

Первую бутылку выпивают тоже молча: доктор – задумавшись, а  Михаил Аверьяныч – с веселым, оживленным видом, как человек, который имеет  рассказать что-то очень интересное. Разговор всегда начинает доктор.    

– Как жаль, – говорит он медленно и тихо,  покачивая головой и не глядя в глаза собеседнику (он никогда не смотрит в  глаза), – как глубоко жаль, уважаемый Михаил Аверьяныч, что в нашем городе  совершенно нет людей, которые бы умели и любили вести умную и интересную  беседу. Это громадное для нас лишение. Даже интеллигенция не возвышается над  пошлостью; уровень ее развития, уверяю вас, нисколько не выше, чем у низшего  сословия.    

– Совершенно верно. Согласен.    

– Вы сами изволите знать, – продолжает доктор тихо  и с расстановкой, – что на этом свете все незначительно и неинтересно,  кроме высших духовных проявлений человеческого ума. Ум проводит резкую грань  между животным и человеком, намекает на божественность последнего и в некоторой  степени даже заменяет ему бессмертие, которого нет. Исходя из этого, ум служит  единственно возможным источником наслаждения. Мы же не видим и не слышим около  себя ума, – значит, мы лишены наслаждения. Правда, у нас есть книги, но  это совсем не то, что живая беседа и общение. Если позволите сделать &е  совсем удачное сравнение, то книги – это ноты, а беседа – пение.    

– Совершенно верно.    

Наступает молчание. Из кухни выходит Дарьюшка и с выражением  тупой скорби, подперев кулачком лицо, останавливается в дверях, чтобы  послушать.    

– Эх! – вздыхает Михаил Аверьяныч. – Захотели  от нынешних ума!    

И он рассказывает, как жилось прежде здорово, весело и  интересно, какая была в России умная интеллигенция и как высоко она ставила  понятия о чести и дружбе. Давали деньги взаймы без векселя, и считалось позором  не протянуть руку помощи нуждающемуся товарищу. А какие были походы,  приключения, стычки, какие товарищи, какие женщины! А Кавказ – какой  удивительный край! А жена одного батальонного командира, странная женщина,  надевала офицерское платье и уезжала по вечерам в горы одна, без проводника.  Говорят, что в аулах у нее был роман с каким-то князьком.    

– Царица небесная, матушка… – вздыхает Дарьюшка.    

– А как пили! Как ели! А какие были отчаянные либералы!    

Андрей Ефимыч слушает и не слышит; он о чем-то думает и прихлебывает  пиво.    

– Мне часто снятся умные люди и беседы с ними, –  говорит он неожиданно, перебивая Михаила Аверьяныча. – Мой отец дал мне  прекрасное образование, но под влиянием идей шестидесятых годов заставил меня  сделаться врачом. Мне кажется, что если б я тогда не послушался его, то теперь  я находился бы в самом центре умственного движения. Вероятно, был бы членом  какого-нибудь факультета. Конечно, ум тоже не вечен и преходящ, но вы уже  знаете, почему я питаю к нему склонность. Жизнь есть досадная ловушка. Когда  мыслящий человек достигает возмужалости и приходит в зрелое сознание, то он  невольно чувствует себя как бы в ловушке, из которой нет выхода. В самом деле,  против его води вызнан он какими-то случайностями из небытия к жизни… Зачем?  Хочет он узнать смысл и цель своего существования, ему не говорят или же  говорят нелепости; он стучится – ему не отворяют; к нему приходит смерть – тоже  против его воли. И вот, как в тюрьме люди, связанные общим несчастном,  чувствуют себя легче, когда сходятся вместе, так и в жизни не замечаешь  ловушки, когда люди, склонные к анализу и обобщениям, сходятся вместе и  проводят время в обмене гордых, свободные идей. В этом смысле ум есть  наслаждение незаменимее.    

– Совершенно верно.    

Не глядя собеседнику в глаза, тихо и с паузами. Андрей  Ефимыч продолжает говорить об умных людях и беседах с ними, а Михаил Аверьяныч  внимательно слушает его и соглашается: «Совершенно верно».    

– А вы не верите в бессмертие души? – вдруг  спрашивает почтмейстер.    

– Нет, уважаемый Михаил Аверьяныч, не верю и но имею  основания верить.    

– Признаться, и я сомневаюсь. А хотя, впрочем, у меня  такое чувство, как будто я никогда не умру. Ой, думаю себе, старый хрен,  умирать пора! А в душе какой-то голосочек: не верь, не умрешь!..    

В начале десятого часа Михаил Аверьяныч уходит. Надевая в  передней шубу, он говорит со вздохом:    

– Однако в какую глушь занесла нас судьба! Досаднее  всего, что здесь и умирать придется. Эх!..    

 VII    

     

Проводив приятеля, Андрей Ефимыч садится за стол и опять  начинает читать. Тишина вечера и потом ночи не нарушается ни одним звуком, и  время, кажется, останавливается и замирает вместе с доктором над книгой, и  кажется, что ничего не существует, кроме этой книги и лампы с зеленым колпаком.  Грубое, мужицкое лицо доктора мало-помалу озаряется улыбкой умиления и восторга  перед движениями человеческого ума. О, зачем человек не бессмертен? –  думает он. – Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь,  самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и в конце концов  охладеть вместе с земной корой, а потом миллионы лет без смысла и без цели  носиться с землей вокруг солнца? Для того, чтобы охладеть и потом носиться,  совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским  умом, и потом, словцо в насмешку, превращать его в глину.    

Обмен веществ! Но какая трусость утешать себя этим  суррогатом бессмертия! Бессознательные процессы, происходящие в природе, ниже  даже человеческой глупости,. так как в глупости есть все-таки сознание и воля,  в процессах же ровно ничего. Только трус, у которого больше страха перед  смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что тело его будет со  временем жить в траве, в камне, в жабе… Видеть свое бессмертие в обмене веществ  так же странно, как пророчить блестящую будущность футляру после того, как  разбилась и стала негодной дорогая скрипка.    

Когда бьют часы, Андрей Ефимыч откидывается на спинку кресла  и закрывает глаза, чтобы немножко подумать. И невзначай, под влиянием хороших  мыслей, вычитанных из книги, он бросает взгляд на свое прошедшее и на  настоящее. Прошлое противно, лучше не вспоминать о нем. А в настоящем то же,  что в прошлом. Он знает что в то время, когда его мысли носятся имеете с  охлажденною землей вокруг солнца, рядом с докторской квартирой, в большом  корпусе томятся люди в болезнях и физической нечистоте; быть может, кто-нибудь  не спит и воюет с насекомыми, кто-нибудь заражается рожей или стонет от туго  положенной повязки; быть может, больные играют в карты с сиделками и пьют  водку. В отчетном году было обмануто двенадцать тысяч человек; все больничное  дело, как и двадцать лет назад, построено на воровстве, дрязгах, сплетнях,  кумовство, на грубом шарлатанстве, и больница по-прежнему представляет из себя  учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей. Он  знает, что в палате N 6 за решетками Никита колотит больных и что Мойсейка  каждый день ходит по городу и собирает милостыню.    

С другой же стороны, ему отлично известно, что за последние  двадцать пять лет с медициной произошла сказочная перемена. Когда он учился в  университете, ему казалось, что медицину скоро постигнет участь алхимия и  метафизики, теперь же, когда он читает по ночам, медицина трогает его и  возбуждает в нем удивление и даже восторг. В самом деле, какой неожиданный  блеск, какая революция! Благодаря антисептике делают операции, какие великий  Пирогов считал невозможными даже in spe, Обыкновенные земские врачи решаются  производить резекцию коленного сустава, на сто чревосечений один только  смертный случай, а каменная болезнь считается таким пустяком, что о ней даже не  пишут. Радикально излечивается сифилис. А теория наследственности, гипнотизм,  открытия Пастера и Коха, гигиена со статистикою, а наша русская земская  медицина? Психиатрия с ее теперешнею классификацией болезней, методами  распознавания и лечения – это в сравнении с тем, что было, целый Эльборус.  Теперь помешанным не льют на голову холодную воду и не надевают на них  горячечных рубах; их содержат по-человечески и даже, как пишут в газетах,  устраивают для них спектакли и балы. Андрей Ефимыч знает, что при теперешних  взглядах и вкусах такая мерзость, как палата N б, возможна разве только в  двухстах верстах от железной дороги, в городке, где городской голова и все  гласные – полуграмотные мещане, видящие во враче жреца, которому нужно верить без  всякой критики, хотя бы он вливал в рот расплавленное олово; в другом же месте  публика и газеты давно бы уже расхватали в клочья эту маленькую Бастилию.    

«Но что же? – спрашивает себя Андрей Ефимыч, открывая  глаза. – Что же из этого? И антисептика, и Кох, и на стер, а сущность дела  нисколько не изменилась. Болезненность и смертность все те же. Сумасшедшим  устраивают балы и спектакли, а на волю их все-таки не выпускают. Значит, все  вздор и суета, и разницы между лучшею венскою клиникой и моею больницей, в  сущности, нет никакой».    

Но скорбь и чувство, похожее на зависть, мешают ему быть  равнодушным. Это, должно быть, от утомления. Тяжелая голова склоняется к книге,  он кладет под лицо руки, чтобы мягче было, и думает:    

«Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых  обманываю; я нечестен. Но ведь сам по себе я ничто, я только частица  необходимого социального зла: все уездные чиновники вредны и даром получают  жалованье… Значит, в своей нечестности виноват не я, а время… Родись я  двумястами лет позже, я был бы другим».    

Когда бьет три часа, он тушит лампу и уходит в спальню.  Спать ему не хочется.    

 VIII    

     

Года два тому назад земство расщедрилось и постановило  выдавать триста рублей ежегодно в качестве пособия на усиление медицинского  персонала в городской больнице впредь до открытия земской больницы, и на помощь  Андрею Ефимычу был приглашен городом уездный врач Евгений Федорыч Хоботов. Это  еще очень молодой человек – ему нет и тридцати, – высокий брюнет с  широкими скулами и маленькими глазками; вероятно, предки его были инородцами.  Приехал он в город без гроша денег, с небольшим чемоданчиком и с молодою  некрасивою женщиной, которую он называет своею кухаркой. У этой женщины грудной  младенец. Ходит Евгений Федорыч в фуражке с козырьком и в высоких сапогах, а  зимой в полушубке. Он близко сошелся с фельдшером Сергеем Сергеичем и с  казначеем, а остальных чиновников называет почему-то аристократами и сторонится  их. Во всей квартире у него есть только одна книга – «Новейшие рецепты венской  клиники за 1881 г.». Идя к больному, он всегда берет с собой и эту книжку. В  клубе по вечерам играет он в бильярд, карт же не любит. Большой охотник;  потреблять в разговоре такие слова, как канитель, мантифолия с уксусом, будет  тебе тень наводить и т. п.    

В больнице он бывает два раза в неделю, обходит палаты и  делает приемку больных. Совершенное отсутствие антисептики и кровососные банки  возмущают его, но новых порядков он не вводит, боясь оскорбить этим Андрея  Ефимыча. Своего коллегу Андрея Ефимыча он считает старым плутом, подозревает у  него большие средства и втйне завидует ему. Он охотно бы занял его место.    

     

IX    

     

В один из весених вечеров, в конце марта, когда уже на земле  не было снега и в больничном саду пели скворцы, доктор вышел проводить до ворот  своего приятеля почтмейстера. Как раз в это время во двор входил жид Мойсейка,  возвращавшийся с добычи. Он был без шапки и в мелких калошах на босую ногу и в  руках с держал небольшой мешочек с милостыней.    

– Дай копеечку, – обратился он к доктору, дрожа от  холода и улыбаясь.    

Андрей Ефпмыч, который никогда не умел отказывать, подал ему  гривенник.    

– Как это нехорошо, – подумал он, глядя на его  босые ноги с красными тощими щиколками. – Ведь мокро".    

И побуждаемый чувством, похожим на жалость и на  брезгливость, он пошел во флигель вслед за евреем, поглядывая то на его лысину,  то на щиколки. При входе доктора с кучи хлама вскочил Никита и вытянулся.    

– Здравствуй, Никита, – сказал мягко Андрей  Ефимыч. – Как бы этому еврею выдать сапоги, что ли, а то простудится.    

Слушаю, ваши высокоблагородие. Я доложу смотрителю.    

– Пожалуйста. Ты попроси его от моего имени. Скажи, что  я просил.    

Дверь из сеней в палату была отворена. Иван Дмитрич лежа на  кровати и приподнявшись на локоть, с тревогой прислушивался к чужому голосу и  вдруг узнал доктора. Он весь затрясся от гнева, вскочил и с красным злым лицом,  с глазами навыкате, выбежал на середину палаты.    

– Доктор пришел! – крикнул он и захохотал. –  Наконец-то! Господа, поздравляю, доктор удостоивает нас своим визитом!  Проклятая гадина! – взвизгнул он и в исступлении, какого никогда еще не  видели в палате, топнул ногой. – Убить эту гадину! Нет, мало убить!  Утопить в отхожем месте!    

Андрей Ефимыч, слышащий это, выглянул из сеней в палату и  спросил мягко:    

– За что?    

– За что? – крикнул Иван Дмитрия, подходя к нему с  угрожающим видом и судорожно запахиваясь в халат, – За что? Вор! –  проговорил он с отвращением и делая губы так, как будто желая плюнуть. –  Шарлатан! Палач!    

– Успокойтесь, – сказал Андрей Ефимыч, виновато  улыбаясь. – Уверяю вас, я никогда ничего не крал, в остальном же,  вероятно, вы сильно преувеличиваете. Я вижу, что вы на меня сердиты.  Успокойтесь, прошу вас, если можете, и скажите хладнокровно: за что вы сердиты?    

– А за что вы меня здесь держите?    

– За то, что вы больны.    

– Да, болен. Но ведь десятки, сотни сумасшедших гуляют  на свободе, потому что ваше невежество но способно отличить их от здоровых.  Почему же я и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлы  отпущения? Вы, фельдшер, смотритель и вся ваша больничная сволочь в  нравственном отношении неизмеримо ниже каждого из нас, почему же мы сидим, а вы  нет? Где логика?    

– Нравственное отношение и логика тут ни при чем. Все  зависит от случая. Кого посадили, тот сидит, а кого не посадили, тот гуляет,  вот и все. В том, что я доктор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни  логики, а одна только пустая случайность.    

– Этой ерунды я не понимаю… – глухо проговорил Иван  Дмитрич и сел на свою кровать.    

Мойсейка, которого Никита постеснялся обыскивать в  присутствии доктора, разложил у себя на постели кусочки хлеба, бумажки и  косточки и, все еще дрожа от холода, что-то быстро и певуче заговорил  no-еврейскн. Вероятно, он вообразил, что открыл лавочку.    

– Отпустите меня, – сказал Иван Дмитрич, и голос  его дрогнул.    

– Не могу.    

– Но почему же? Почему?    

– Потому что это не в моей власти. Посудите, какая  польза вам оттого, если я отпущу вас? Идите. Вас задержат горожане или полиция  и вернут назад.    

– Да, да, это правда… – проговорил Иван Дмитрич и потер  себе лоб. – Это ужасно! Но что же мне делать? Что?    

Голос Ивана Дмитрича и его молодое умное лицо с гримасами  понравились Андрею Ефимычу. Ему захотелось приласкать молодого человека и  успокоить его. Он сел рядом с ним на постель, подумал и сказал:    

– Вы спрашиваете, что делать? Самое лучшее в вашем  положении – бежать отсюда. Но, к сожалению, это бесполезно. Вас задержат. Когда  общество ограждает себя от преступников, психических больных и вообще неудобных  людей, то оно непобедимо. Вам остается одно: успокоиться на мысли, что ваше  пребывание здесь необходимо.    

– Никому оно не нужно.    

– Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен  же кто-нибудь сидеть в них. Не вы – так я, не я – так кто-нибудь третий.  Погодите, когда в далеком будущем закончат свое существование тюрьмы и  сумасшедшие дома, то не будет ни решеток на окнах, пи халатов. Конечно, такое  время рано или поздно настанет.    

Иван Дмитрич насмешливо улыбнулся.    

– Вы шутите, – сказал он, щуря глаза. – Таким  господам, как вы и ваш помощник Никита, нет никакого дела до будущего, но  можете быть уверены, милостивый государь, настанут лучшие времена! Пусть я  выражаюсь пошло, смейтесь, но воссияет заря новой жизни, восторжествует правда,  и на нашей улице будет праздник! Я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь  правнуки дождутся. Приветствую их от всей души и радуюсь, радуюсь за них!  Вперед! Помогай вам бог, друзья!    

Иван Дмитрич с блестящими глазами поднялся и, протягивая  руки к окну, продолжал с волнением в голосе:    

– Из-за этих решеток благословляю вас! Да здравствует  правда! Радуюсь!    

– Я не нахожу особенной причины радоваться, –  сказал Андрей Ефимыч, которому движение Ивана Дмитрича показалось театральным и  в то же время очень поправилось. – Тюрем и сумасшедших домов не будет, и  правда, как вы изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность вещей не  изменится, законы природы останутся все те же. Люди будут болеть, стариться и  умирать так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала вашу  жизнь, все же в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму.    

– А бессмертие?    

– Э, полноте!    

– Вы не верите, ну, а я верю. У Достоевского или у  Вольтера кто-то говорит, что если бы не было бога, то его выдумали бы люди. А я  глубоко верю, что если нет бессмертия, то его рано или поздно изобретет великий  человеческий ум.    

– Хорошо сказано, – проговорил Андрей Ефимыч,  улыбаясь от удовольствия. – Это хорошо, что вы веруете. С такой верой  можно жить припеваючи даже замуравленному в стене. Вы изволили где-нибудь  получить образование?    

– Да, я был в университете, но не кончил.    

– Вы мыслящий и вдумчивый человек. При всякой обстановке  вы можете находить успокоение в самом себе. Свободное и глубокое мышление,  которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира –  вот два блага, выше которых никогда не знал человек. И вы можете обладать ими,  хотя бы вы жили за тремя решетками. Диоген жил в бочке, однако же был  счастливее всех царей земных.    

– Ваш Диоген был болван, – угрюмо проговорил Иван  Дмитрич. – Что вы мне говорите про Диогена да про какое-то  уразумение? – рассердился он вдруг и вскочил. – Я люблю жизнь, люблю  страстно! У меня мания преследования, постоянный мучительный страх, но бывают  минуты, когда меня охватывает жажда жизни, и тогда я боюсь сойти с ума. Ужасно  хочу жить, ужасно!    

Он в волнении прошелся по палате и оказал, понизив голос:    

– Когда я мечтаю, меня посещают призраки. Ко мне ходят  какие-то люди, я слышу голоса, музыку, и кажется мне, что я гуляю по каким-то  лесам, по берегу моря, и мне так страстно хочется суеты, заботы… Скажите мне,  ну что там нового? – спросил Иван Дмитрич. – Что там?    

– Вы про город желаете знать или вообще?    

– Ну, сначала расскажите мне про город, а потом вообще.    

– Что ж? В городе томительно скучно… Не с ком слова  сказать, некого послушать. Новых людей нет. Впрочем, приехал недавно молодой  врач Хоботов.    

– Он еще при мне приехал. Что, хам?    

– Да, некультурный человек. Странно, знаете ли… Судя по  всему, в наших столицах нет умственного застоя, есть движение, – значит,  должны быть там и настоящие люди, но почему-то всякий раз оттуда присылают к  нам таких людей, что не глядел бы. Несчастный город!    

– Да, несчастный город! – вздохнул Иван Дмитрич. и  засмеялся. – А вообще как? Что пишут в газетах и журналах?    

В палате было уже темно. Доктор поднялся и стоя начал  рассказывать, что пишут за границей и в России и какое замечается теперь  направление мысли. Иван Дмитрич внимательно слушал и задавал вопросы, но вдруг  точно вспомнив что-то ужасное, схватил себя за голову и лег на постель, спиной  к доктору.    

– Что с вами? – спросил Андрей Ефимыч.    

– Вы от меня не услышите больше ни одного слова! –  грубо проговорил Иван Дмитрич. – Оставьте меня    

– Отчего же?    

– Говорю вам: оставьте! Какого дьявола?    

Андрей Ефимыч пожал плечами, вздохнул и вышел. Проходя через  сени, он сказал:    

– Как бы здесь убрать, Никита… Ужасно тяжелым запах!    

– Слушаю, ваше высокоблагородие.    

«Какой приятный молодой человек! – думал Андрей Ефимыч,  идя к себе на квартиру. – За все время, пока я тут живу, это, кажется,  первый, с которым можно поговорить. Он умеет рассуждать и интересуется именно  тем, чем нужно».    

Читая и потом ложась спать, он все время думал об Иване  Дмитриче, а проснувшись на другой день утром, вспомнил, что вчера познакомился  с умным и интересным человеком, и решил сходить к нему еще раз при первой  возможности.    

 Х    

     

Иван Дмитрич лежал в такой же позе, как вчера, обхватив  голову руками и поджав ноги. Лица его не было видно.    

– Здравствуйте, мой друг, – сказал Андрей  Ефимыч. – Вы не спите?    

– Во-первых, я вам не друг, – проговорил Иван  Дмитрич в подушку, – а во-вторых, вы напрасно хлопочете: вы не добьетесь  от меня ни одного слова.    

– Странно… – пробормотал Андрей Ефимыч в  смущении. – Вчера мы беседовали так мирно, но вдруг вы почему-то обиделись  и сразу оборвали… Вероятно, я выразился как-нибудь неловко или, быть может,  высказал мысль, не согласную с вашими убеждениями…    

– Да, так я вам и поверю! – сказал Иван Дмитрич,  приподнимаясь и глядя на доктора насмешливо и с тревогой; глаза у него были  красны. – Можете идти шпионить и пытать в другое место, а тут вам нечего  делать. Я еще вчера понял, зачем вы приходили.    

– Странная фантазия! – усмехнулся доктор. –  Значит, вы полагаете, что я шпион?    

– Да, полагаю… Шпион или доктор, к которому положили  меня на испытание, – это все равно.    

– Ах, какой вы, право, извините… чудак! Доктор сел на  табурет возле постели и укоризненно покачал головой.    

– Но допустим, что вы правы, – сказал он. –  Допустим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас  арестуют и потом судят. Но разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А  если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в  этом флигеле? Полагаю, не хуже… Чего же бояться?    

Видимо, эти слова подействовали на Ивана Дмитрича. Он  покойно сел.    

Был пятый час вечера – время, коuда обыкновенно Андрей  Ефимыч ходит у себя по комнатам и Дарьюшка спрашивает его, не пора ли ему пиво  пить, на дворе была тихая, ясная погода.    

– А я после обеда вышел прогуляться, да вот и зашел,  как видите, – сказал доктор. – Совсем весна.    

– Теперь какой месяц? Март? – спросил Иван  Дмитрич.    

– Да, конец марта.    

– Грязно на дворе?    

– Нет, не очень. В саду уже тропинки.    

– Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за  город, – сказал Иван Дмитрия, потирая свои красные глаза, точно  спросонок, – потом вернуться бы домой в теплый, уютный кабинет и…  полечиться у порядочного доктора от головной боли… Давно уже я не жил  по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!    

После вчерашнего возбуждения он был утомлен и вял и говорил  неохотно. Пальцы у него дрожали, и по лицу видно было, что у него сильно болела  голова.    

– Между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет  никакой разницы, – сказал Андрей Ефимыч. – Покой и довольство  человека не вне его, а в нем самом.    

– То есть как?    

– Обыкновенный человек ждет хорошего или дурного извне,  то есть от коляски и кабинета, а мыслящий от самого себя.    

– Идите проповедуйте эту философию в Греции, где тепло  и пахнет померанцем, а здесь она не по климату. С кем это я говорил о Диогене?  С вами, что ли?    

– Да, вчера со мной.    

– Диоген не нуждался в кабинете и в теплом помещении;  там и без того жарко. Лежи себе в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись  ему в России жить, так он не то что в декабре, а в мае запросился бы в комнату.  Небось скрючило бы от холода.    

– Нет. Холод, как и вообще всякую боль, можно но  чувствовать. Марк Аврелий оказал: «Боль есть живое представление о боли: сделай  усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться,  и боль исчезнет». Это справедливо. Мудрец или попросту мыслящий, вдумчивый  человек отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен и  ничему не удивляется.    

– Значит, я идиот, так как я страдаю, недоволен и  удивляюсь человеческой подлости.    

– Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумываться,  то вы поймете, как ничтожно все то внешнее, что волнует нас. Нужно стремиться к  уразумению жизни, в нем – истинное благо.    

– Уразумение… – поморщился Иван Дмитрич. –  Внешнее, внутреннее… Извините, я этого не понимаю. Я знаю только, – сказал  он, вставая и сердито глядя на доктора, – я знаю, что бог создал меня из  теплой крови и нервов, да-с! А органическая ткань, если она жизнеспособна,  должна реагировать на всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю  криком и слезами, на подлость – негодованием, на мерзость – отвращением.  По-моему, это, собственно, и называется жизнью. Чем ниже организм, тем он менее  чувствителен и тем слабее отвечает на раздражение, и чем выше, тем он  восприимчивее и энергичнее реагирует на действительность. Как не знать этого?  Доктор, а не знает таких пустяков! Чтобы презирать страдание, быть всегда  довольным и ничему не удивляться, нужно дойти вот до этакого состояния, –  и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего жиром мужика, – или же  закалить себя страданиями до такой степени, чтобы потерять всякую  чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить. Извините, я  не мудрец и не философ, – продолжал Иван Дмитрич, с раздражением, – и  ничего я в этом не понимаю. И не и состоянии рассуждать.    

– Напротив, вы прекрасно рассуждаете.    

– Стоики, которых вы пародируете, были замечаюльные  люди, но учение их застыло еще две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось  вперед и не будет двигаться, так как оно не практично и не жизненно. Оно имело  успех только у меньшинства, которое проводи! свою жизнь в штудировании и  смаковании всяких учений, большинство же не понимало его. Учение, проповедующее  равнодушие к богатству, удобствам жизни, презрение к страданиям и смерти,  совсем непонятно для громадного большинства, так как это большинство никогда не  знало ни богатства, ни удобств в жизни; а презирать страдания значило бы для  него презирать самую жизнь, так как все существо человека состоит из ощущений  голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью. В этих  ощущениях вся жизнь: ею можно тяготиться, ненавидеть ее, но не презирать. Да,  так, повторяю, учение стоиков никогда не может иметь будущности, прогрессируют  же, как видите, от начала века, и сегодня борьба, чуткость к боли, способность  отвечать на раздражение…    

Иван Дмитрич вдруг потерял нить мыслей, остановился и  досадливо потер лоб.    

– Хотел сказать что-то важное, да сбился, – сказал  он. – О чем я? Да! Так вот я и говорю: кто-то из стоиков продал себя в  рабство затем, чтобы выкупить своего ближнего. Вот видите, значит, и стоик  реагировал на раздражение, так как для такого великодушного акта, как  уничтожение себя ради ближнего, нужна возмущенная, сострадающая душа. Я забыл  тут в тюрьме все, что учил, а то бы еще что-нибудь вспомнил. А Христа взять?  Христос отвечал на действительность тем, что плакал, улыбался, печалился,  гневался, даже тосковал; он не с улыбкой шел навстречу страданиям и не презирал  смерть, а молился в саду Гефсиманском, чтобы его миновала чаша сия.    

Иван Дмитрич засмеялся и сел.    

– Положим, покой и довольство человека не вне его, а в  нем самом, – сказал он. – Положим, нужно презирать страдания, ничему  не удивляться. Но вы-то на каком основании проповедуете это? Вы мудрец?  Философ?    

– Нет, я не философ, по проповедовать это должен  каждый, потому что это разумно.    

– Нет, я хочу знать, почему вы в деле уразумения,  презрения к страданиям и прочее считаете себя компетентным? Разве вы страдали  когда-нибудь? Вы имеете понятие о страданиях? Позвольте: вас в детстве секли?    

– Нет, мои родители питали отвращение к телесным  наказаниям.    

– А меня отец порол жестоко. Мой отец был крутой,  геморроидальный чиновник, с длинным носом и желтою шеей. Но будем говорить о  вас. Во всю вашу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никто вас не  запугивал, не забивал; здоровы вы, как бык. Росли вы под крылышком отца и  учились на его счет, а потом сразу захватили синекуру. Больше двадцати лет вы  жили на бесплатной квартире, с отоплением, с освещением, с прислугой имея  притом право работать, как и сколько вам угодно, хоть ничего не делать. От  природы вы человек ленивый, рыхлый и потому старались складывать свою жизнь  так. чтобы вас ничто но беспокоило и не двигало с места. Дела вы сдали  фельдшеру и прочей сволочи, а сами сидели в тепле да в тишине, копили деньги,  книжки почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе и  (Иван Дмитрич посмотрел на красный нос доктора) выпивахом. Одним словом, жизни  вы не видели, не знаете ее совершенно, а с действительностью знакомы только  теоретически. А презираете вы страдания и ничему не удивляетесь по очень  простой причине: суета-сует, внешнее и внутреннее, презрение к жизни,  страданиям и смерти, уразумение, истинное благо – все это философия, самая  подходящая для российского лежебока. Видите вы, например, как мужик бьет жену.  Зачем вступаться? Пускай бьет, все равно оба помрут рано или поздно; и бьющий к  тому же оскорбляет побоями не того, кого бьет, а самого себя. Пьянствовать  глупо, неприлично, но пить – умирать, и не пить – умирать. Приходит баба, зубы  болят… Ну, что ж? Боль есть представление о боли и к тому же без болезней не  проживешь на этом свете, все помрем, а потому ступай, баба, прочь, не мешай мне  мыслить и водку пить. Молодой человек просит совета, что делать, как жить;  прежде чем ответить, другой бы задумался, а тут уж готов ответ: стремись к  уразумению или к истинному благу:    

А что такое это фантастическое «истинное благо»? Ответа нет,  конечно. Нас держат здесь за решеткой, гноят, истязуют, но это прекрасно и  разумно, потому что между этою палатой и теплым, уютным кабинетом нет никакой  разницы. Удобная философия: и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя  чувствуешь… Нет, сударь, это не философия, не мышление, не широта взгляда, а  лень, факирство, сонная одурь… Да! – опять рассердился Иван  Дмитрич. – Страдание презираете, а небось прищеми вам дверью палец, так  заорете во все горло!    

– А может, и не заору, – сказал Андрей Ефимыч,  кротко улыбаясь.    

– Да, как же! А нот если бы вас трахнул паралич или,  положим, какой-нибудь дурак и наглец, пользуясь своим положением и чипом,  оскорбил вас публично и вы знали бы, что это пройдет ему безнаказанно, –  ну, тогда бы вы поняли, как это отсылать других к уразумению и истинному благу.    

– Это оригинально, – сказал Андрей Ефимыч, смеясь  от удовольствия и потирая руки. – Меня приятно поражает в вас склонность к  обобщениям, а моя характеристика, которую вы только что изволили сделать,  просто блестяща. Признаться, беседа с вами доставляет мне громадное  удовольствие. Ну-с, я вас выслушал, теперь и вы благоволите выслушать меня…    

 XI    

     

Этот разговор продолжался еще около часа и, по-видимому,  произвел на Андрея Ефимыча глубокое впечатление. Он стал ходить во флигель  каждый день. Ходил он туда по утрам и после обеда, и часто вечерняя темнота  заставала его в беседе с Иваном Дмитричем. В первое время Иван Дмитрич дичился  его, подозревал в злом умысле и откровенно выражал свою неприязнь, потом же  привык к нему и свое резкое обращение сменил на снисходительно-ироническое.    

Скоро по больнице разнесся слух, что доктор Андрей Ефимыч  стал посещать палату N 6. Никто – ни фельдшер, ни Никита, ни сиделки не могли  понять, зачем он ходил туда, зачем просиживал там по целым часам, о чем  разговаривал и почему не прописывал рецептов. Поступки его казались странными.  Михаил Аверьяныч часто не заставал его дома, чего раньше никогда не случалось,  и Дарьюшка была очень смущена, так как доктор пил пиво уже не в определенное  время и иногда даже запаздывал к обеду.    

Однажды, это было уже в конце июня, доктор Хоботов пришел по  какому-то делу к Андрею Ефимычу; не застав его дома, он отправился искать его  по двору; тут ему сказали, что старый доктор пошел к душевнобольным. Войдя во  флигель и остановившись в сенях, Хоботов услышал такой разговор:    

– Мы никогда не споемся, и обратить меня в свою веру  вам не удастся, – говорил Иван Дмитрич с раздражением. – С  действительностью вы совершенно не знакомы, и никогда вы не страдали, а только,  как пьявица, кормились около чужих страданий, я же страдал непрерывно со дня  рождения до сегодня. Поэтому говорю откровенно: я считаю себя выше вас и  компетентнее во всех отношениях. Не вам учить меня.    

– Я совсем не имею претензии обращать вас в свою  веру, – проговорил Андрей Ефимыч тихо и с сожалением, что его не хотят  понять. – И не в этом дело, мой друг. Дело не в том, что вы страдали, а я  нет. Страдания и радости преходящи; оставим их, бог с ними. А дело в том, что  мы с вами мыслим; мы видим друг в друге людей, которые способны мыслить и  рассуждать, и это делает нас солидарными, как бы различны ни были наши взгляды.  Если бы вы знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность,  тупость и с какою радостью я всякий раз беседую с вами! Вы умный человек, и я  наслаждаюсь вами.    

Хоботов отворил на вершок дверь и взглянул в палату; Иван  Дмитрич в колпаке и доктор Андрей Ефимыч сидели рядом на постели. Сумасшедший  гримасничал, вздрагивал и судорожно запахивался в халат, а доктор сидел  неподвижно, опустив голову, и лицо у него было красное, беспомощное, грустное.  Хоботов пожал плечами, усмехнулся и переглянулся с Никитой. Никита тоже пожал  плечами.    

На другой день Хоботов приходил во флигель вместе с  фельдшером. Оба стояли в сенях и подслушивали.    

– А наш дед, кажется, совсем сдрефил! – сказал  Хоботов, выходя из флигеля.    

– Господи, помилуй нас, грешных! – вздохнул  благолепный Сергей Сергеич, старательно обходя лужицы, чтобы не запачкать своих  ярко вычищенных сапогов. – Признаться, уважаемый Евгений Федорыч, я давно  уже ожидал этого!    

     

XII    

     

После этого Андрей Ефимыч стал замечать кругом какую-то  таинственность. Мужики, сиделки и больные при встрече с ним вопросительно  взглядывали на него и потом шептались. Девочка Маша, дочь смотрителя, которую  он любил встречать в больничном саду, теперь, когда он с улыбкой подходил к  ней, чтобы погладить ее по головке, почему-то убегала от него. Почтмейстер  Михаил Аверьяныч, слушая его, уже не говорил: «Совершенно верно», а в  непонятном смущении бормотал: «Да, да, да…» – и глядел на него задумчиво и  печально; почему-то он стал советовать своему другу оставить водку и пиво, но  при этом, как человек деликатный, говорил не прямо, а намеками, рассказывая то  про одного батальонного командира, отличного человека, то про полкового священника,  славного малого, которые пили и заболели, но, бросив пить, совершенно  выздоровели. Два-три раза приходил к Андрею Ефимычу коллега Хоботов; он тоже  советовал оставить спиртные напитки и без всякого видимого повода рекомендовал  принимать бромистый калий.    

В августе Андрей Ефимыч получил от городского головы письмо  с просьбой пожаловать по очень важному делу. Придя в назначенное время в  управу, Андрей Ефимыч застал там воинского начальника, штатного смотрителя  уездного училища, члена оправы. Хоботова и еще какого-то полного белокурого  господина, которого представили ему как доктора. Этот доктор, с польскою,  трудно выговариваемою фамилией, жил в тридцати верстах от города, на конском  заводе, и был теперь в городе проездом.    

– Тут заявленьице по вашей части-с, – обратился  член управы к Андрею Ефимычу после того, как все поздоровались и сели за  стол. – Вот Евгений Федорыч говорят, что аптеке тесновато в главном  корпусе и что ее надо бы перевести в один из флигелей. Оно, конечно; это  ничего, перевести можно, но главная причина – флигель ремонта захочет.    

– Да, без ремонта не обойтись, – сказал Андрей  Ефимыч, подумав. – Если, например, угловой флигель приспособить для  аптеки, то на это, полагаю, понадобится minimum рублей пятьсот. Расход  непроизводительный.    

Немного помолчали.    

– Я уже имел честь докладывать десять лет назад, –  продолжал Андрей Ефимыч тихим голосом, – что эта больница в настоящем ее  виде является для города роскошью не по средствам. Строилась она в сороковых  годах, но ведь тогда были не те средства. Город слишком много затрачивает на  ненужные постройки и липшие должности. Я думаю, на эти деньги можно было бы,  при других порядках, содержать две образцовых больницы.    

– Так вот и давайте заводить другие порядки! –  живо сказал член управы.    

– Я уже имел честь докладывать: передайте медицинскую  часть в ведение земства.    

– Да, передайте земству деньги, а оно украдет, –  засмеялся белокурый доктор.    

– Это как водится, – согласился член управы и тоже  засмеялся.    

Андрей Ефимыч вяло и тускло посмотрел на белокурого доктора  и сказал:    

– Надо быть справедливым.    

Опять помолчали. Подали чай. Воинский начальник, почему-то  очень смущенный, через стол дотронулся до руки Андрея Ефимыча и сказал:    

– Совсем вы нас забыли, доктор. Впрочем, вы монах: в  карты не играете, женщин не любите. Скучно вам с нашим братом.    

Все заговорили о том, как скучно порядочному человеку жить в  этом городе. Ни театра, ни музыки, а на последнем танцевальном вечере в клубе  было около двадцати дам и только два кавалера. Молодежь не танцует, а вое время  толпится около буфета или играет в карты. Андрей Ефимыч медленно и тихо, ни на  кого не глядя, стал говорить о том, как жаль, как глубоко жаль, что горожане  тратят свою жизненную энергию, свое сердце и ум на карты и сплетни, а не умеют  и не хотят проводить время в интересной беседе и в чтении, не хотят  пользоваться наслаждениями, какие дает ум. Только один ум интересен и  замечателен, все же остальное мелко и низменно. Хоботов внимательно слушал  своего коллегу и вдруг спросил:    

– Андрей Ефимыч, какое сегодня число?    

Получив ответ, он и белокурый доктор тоном экзаменаторов,  чувствующих свою неумелость, стали спрашивать у Андрея Ефимыча, какой сегодня  день, сколько дней в году и правда ли, что в палате N 6 живет замечательный  пророк.    

В ответ на последний вопрос Андрей Ефимыч покраснел и  сказал:    

– Да, это больной, но интересный молодой человек.    

Больше ему не задавали никаких вопросов. Когда он в передней  надевал пальто, воинский начальник положил руку ему на плечо и сказал со  вздохом:    

– Нам, старикам, на отдых пора!    

Выйдя из управы, Андрей Ефимыч понял, что это была комиссия,  назначенная для освидетельствования его умственных способностей. Он вспомнил  вопросы, которые задавали ему, покраснел, и почему-то теперь первый раз в жизни  ему стало горько жаль медицину.    

«Боже мой, – думал он, вспоминая, как врачи только что  исследовали его, – ведь они так недавно слушали психиатрию, держали  экзамен, – откуда же это круглое невежество? Они понятия не имеют о  психиатрии!»    

И первый раз в жизни он почувствовал себя оскорбленным и  рассерженным.    

В тот же день вечером у него был Михаил Аверьяныч. Не  здороваясь, почтмейстер подошел к нему, взял его за обе руки и сказал  взволнованным голосом:    

– Дорогой мой, друг мой, докажите мне, что вы верите в  мое искреннее расположение и считаете меня своим другом… Друг мой! – и,  мешая говорить Андрею Ефимычу, он продолжал, волнуясь: – Я люблю вас за  образованность и благородство души. Слушайте меня, мой дорогой. Правила науки  обязывают докторов скрывать от вас правду, но я по-военному режу правду-матку:  вы нездоровы! Извините меня, мой дорогой, по это правда, это давно уже заметили  все окружающие. Сейчас мне доктор Евгений Федорыч говорил, что для пользы  вашего здоровья вам необходимо отдохнуть и развлечься. Совершенно верно!  Превосходно! На сих днях я беру отпуск и уезжаю понюхать другого воздуха.  Докажите же, что вы мне друг, поедем вместе! Поедем, тряхнем стариной.    

– Я чувствую себя совершенно здоровым, – оказал  Андрей Ефимыч, подумав. – Ехать же не могу. Позвольте мне как-нибудь иначе  доказать вам свою дружбу.    

Ехать куда-то, неизвестно зачем, без книг, без Дарьюшки, без  пива, резко нарушить порядок жизни, установившийся за двадцать лет, –  такая идея в первую минуту показалась ему дикою и фантастическою. Но он  вспомнил разговор, бывший в управе, и тяжелое настроение, какое он испытал,  возвращаясь из управы домой, и мысль уехать ненадолго из города, где глупые  люди считают его сумасшедшим, улыбнулась ему.    

– А вы, собственно, куда намерены ехать? – спросил  он.    

– В Москву, в Петербург, в Варшаву… В Варшаве я провел  пять счастливейших лет моей жизни. Что за город изумительный! Едемте, дорогой  мой!    

 XIII    

     

Через неделю Андрею Ефимычу предложили отдохнуть, то есть  подать в отставку, к чему он отнесся равнодушно, а еще через неделю он и Михаил  Аверьяныч уже сидели в почтовом тарантасе и ехали на ближайшую железнодорожную  станцию. Дни были прохладные, ясные, с голубым небом и с прозрачною далью.  Двести верст до станции проехали в двое суток и по пути два раза ночевали.  Когда на почтовых станциях подавали к чаю дурно вымытые стаканы или долго  запрягали лошадей, то Михаил Аверьяныч багровел, трясся всем телом и кричал:  «Замолчать! не рассуждать!» А сидя в тарантасе, он, не переставая ни на минуту,  рассказывал о своих поездках по Кавказу и Царству Польскому. Сколько было  приключений, какие встречи! Он говорил громко и при этом делал такие удивленные  глаза, что можно было подумать, что он лгал. Вдобавок, рассказывая, он дышал в  лицо Андрею Ефимычу и хохотал ему в ухо. Это стесняло доктора и мешало ему  думать и сосредоточиться.    

По железной дороге ехали из экономии в третьем классе, в  вагоне для некурящих. Публика наполовину была чистая. Михаил Аверьяныч скоро со  всеми перезнакомился и, переходя от скамьи к скамье, громко говорил, что не  следует ездить но этим возмутительным дорогам. другом мошенничество! То ли дело  верхом на коне: отмахаешь в один день сто верст и потом чувствуешь себя  здоровым и свежим. А неурожаи у нас оттого, что осушили Пинские болота. Вообще  беспорядки страшные. Он горячился, говорил громко и не давал говорить другим.  Эта бесконечная болтовня вперемежку с громким хохотом и выразительными жестами  утомила Андрея Ефимыча.    

«Кто из нас обоих сумасшедший? – думал он с  досадой. – Я ли, который стараюсь ничем не обеспокоить пассажиров, или  этот эгоист, который думает, что он здесь умнее и интереснее всех, и оттого  никому не дает покоя?»    

В Москве Михаил Аверьяныч надел военный сюртук без погонов и  панталоны с красными кантами. На улице он ходил в военной фуражке и в шинели, и  солдаты отдавали ему честь. Андрею Ефимычу теперь казалось, что это был  человек, который из всего барского, которое у него когда-то было, промотал все  хорошее и оставил себе одно только дурное. Он любил, чтоб ему услуживали, даже  когда это было совершенно не нужно. Спички лежали перед ним на столе, и он их  видел, но кричал человеку, чтобы тот подал ему спички: при горничной он не  стеснялся ходить в одном нижнем белье: лакеям всем без разбора, даже старикам,  говорил «ты» и, осердившись, величал их болванами и дураками. Это, как казалось  Андрею Ефимычу, было барственно, но гадко.    

Прежде всего Михаил Аверьяныч повел своего друга к Иверской  он молился горячо, с земными поклонами и со слезами, и когда кончил, глубоко  вздохнул и сказал:    

– Хоть и не веришь, но оно как-то покойнее, когда  помолишься Приложитесь, голубчик.    

Андрей Ефимыч сконфузился и приложился к образу, а Михаил  Аверьяныч вытянул губы и, покачивая головой, помолился шепотом, и опять у него  на глазах навернулись слезы. Затем пошли в Кремль и посмотрели там на  Царь-пушку и Царь-колокол, и даже пальцами их потрогали, полюбовались видом на  Замоскворечье, побывали в храме Спасителя и в Румянцевском музее.    

Обедали они у Тестова. Михаил Аверьяныч долго смотрел в  меню. разглаживая бакены, и сказал тоном гурмана, привыкшего чувствовать себя в  ресторанах как дома:    

– Посмотрим, чем вы нас сегодня покормите, ангел!    

     

XIV    

     

Доктор ходил, смотрел, ел, пил, но чувство у него было одно:  досада на Михаила Аверьяныча. Ему хотелось отдохнуть от друга, уйти от него,  спрятаться, а друг считал своим долгом не отпускать его ни на шаг от себя к  доставлять ему возможно больше развлечений. Когда HJ на что было смотреть, он  развлекал его разговорами. Два дня терпел Андрей Ефимыч, но на третий объявил  своему другу, что он болен и хочет остаться на весь день дома. Друг сказал, что  в таком случае и он остается. В самом дело, надо отдохнуть, а то этак ног не  хватит. Андрей Ефимыч лег на диван, лицом к спинке и, стиснув зубы, слушал  своего друга, который горячо уверял его, что Франция рано или поздно непременно  разобьет Германию, что в Москве очень много мошенников и что по наружному виду  лошади нельзя судить о ее достоинствах. У доктора начались шум в ушах и  сердцебиение, но попросить друга уйти или помолчать он из деликатности не  решался. К счастью, Михаилу Аверьянычу наскучило сидеть в номере, и он после  обеда ушел прогуляться.    

Оставшись один, Андрей Ефимыч предался чувству отдыха. Как  приятно лежать неподвижно на диване и сознавать, что ты один в комнате!  Истинное счастие невозможно без одиночества. Падший ангел изменил богу,  вероятно, потому, что захотел одиночества, которого не знают ангелы. Андрей  Ефимыч хотел думать о том, что он видел и слышал в последние дни, но Михаил  Аверьяныч не выходил у него из головы.    

«А ведь он взял отпуск и поехал со мной из дружбы, из  великодушия, – думал доктор с досадой. – Хуже нет ничего, как эта  дружеская опека. Ведь вот, кажется, и добр, и великодушен, и весельчак, а  скучен. Нестерпимо скучен. Так же вот бывают люди, которые всегда говорят одни  только умные и хорошие слова, но чувствуешь, что они тупые люди».    

В следующие затем дни Андрей Ефимыч сказывался больным и не  выходил из номера. Он лежал лицом к спинке дивана и томился, когда друг  развлекал его разговорами, или же отдыхал, когда друг отсутствовал. Он  досадовал на себя за то, что поехал, и на друга, который с каждым днем  становился вое болтливее и развязнее: настроить свои мысли на серьезный,  возвышенный лад ему никак не удавалось.    

«Это меня пробирает действительность, о которой говорил Иван  Дмитрич, – думал он, сердясь на свою мелочность. – Впрочем, вздор…  Приеду домой, и все пойдет по-старому…»    

И в Петербурге то же самое: он по целым дням не выходил из  номера, лежал на диване и вставал только затем, чтобы выпить пива.    

Михаил Аверьяныч все время торопил ехать в Варшаву.    

– Дорогой мой, зачем я туда поеду? – говорил  Андреи Ефимыч умоляющим голосом. – Поезжайте одни, а мне позвольте ехать  домой! Прошу вас!    

– Ни под каким видом! – протестовал Михаил  Аверьяныч. – Это изумительный город. В нем я провел пять счастливейших лет  моей жизни!    

У Андрея Ефимыча не хватило характера настоять на своем, и  он скрепя сердце поехал в Варшаву. Тут он не выходил из номера, лежал на диване  и злился на себя, на друга и на лакеев, которые упорно отказывались понимать  по-русски, а Михаил Аверьяныч, по обыкновению здоровый, бодрый и веселый, с  утра до вечера гулял по городу и разыскивал своих старых знакомых. Несколько  раз он не ночевал дома. После одной ночи, проведенной неизвестно где, он  вернулся домой рано утром в сильно возбужденном состоянии, красный и непричесанный.  Он долго ходил из угла в угол, что-то бормоча про себя, потом остановился и  сказал:    

– Честь прежде всего!    

Походив еще немного, он схватил себя за голову и произнес  трагическим голосом:    

– Да, честь прежде всего! Будь проклята минута, когда  мне впервые пришло в голову ехать в этот Вавилон! Дорогой мой, – обратился  он к доктору, – презирайте меня: я проигрался! Дайте мне пятьсот рублей!    

Андрей Ефимыч отсчитал пятьсот рублей и молча отдал их  своему другу. Тот, все еще багровый от стыда и гнева, бессвязно произнес  какую-то ненужную клятву, надел фуражку и вышел. Вернувшись часа через два, он  повалился в кресло, громко вздохнул и сказал:    

– Честь спасена! Едемте, мой друг! Ни одной минуты я не  желаю остаться в этом проклятом городе. Мошенники! Австрийские шпионы!    

Когда приятели вернулись в свой город, был уже ноябрь и на  улицах лежал глубокий снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он жил  еще на старой квартире в ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит  больничную квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своею кухаркой, уже  жила в одном из флигелей.    

По городу ходили новые больничные сплетни. Говорили, что  некрасивая женщина поссорилась со смотрителем и этот будто бы ползал перед нею  на коленях, прося прощения.    

Андрею Ефимычу в первый же день по приезде пришлось  отыскивать себе квартиру.    

– Друг мой, – сказал ему робко почтмейстер, –  извините за нескромный вопрос: какими средствами, вы располагаете?    

Андрей Ефимыч молча сосчитал свои деньги и сказал:    

– Восемьдесят шесть рублей.    

– Я не о том спрашиваю, – проговорил в смущении  Михаил Аверьяныч, не поняв доктора. – Я спрашиваю, какие у вас средства  вообще?    

– Я же и говорю вам: восемьдесят шесть рублей. Больше у  меня ничего нет.    

Михаил Аверьяныч считал доктора честным и благородным  человеком, но все-таки подозревал, что у него есть капитал, по крайней мере,  тысяч в двадцать. Теперь же, узнав, что Андрей Ефимыч нищий, что ему нечем  жить, он почему-то вдруг заплакал и обнял своего друга.    

 XV    

     

Андрей Ефимыч жил в трехоконном домике мещанки Беловой. В  этом домике было только три компасы, не считая кухни. Две из них, с окнами на  улицу, занимал доктор, а в третьей и в кухне жили Дарьюшка и мещанка с тремя  детьми. Иногда к хозяйке приходил ночевать любовник, пьяный мужик, бушевавший  по ночам и наводивший на детей и на Дарьюшку ужас. Когда он при ходил и,  усевшись на кухне, начинал требовать водки всем становилось очень тесно, и  доктор из жалости брал к себе плачущих детей, укладывал их у себя на полу, и  это доставляло ему большое удовольствие.    

Вставал он по-прежнему в восемь часов и после чаю садился  читать свои старые книги и журналы. На новы, е у него уже не было денег. Оттого  ли, что книги были старые, или, быть может, от перемены обстановки, чтение уже  не захватывало его глубоко и утомляло. Чтобы не проводить времени в праздности,  он составлял подробный каталог своим книгам и приклеивал к их корешкам  билетики, и эта механическая, кропотливая работа казалась ему интереснее, чем  чтение. Однообразная кропотливая работа каким-то непонятным образом убаюкивала  его мысли, он ни о чем не думал, и время проходило быстро. Даже сидеть в кухне  и чистить с Дарьюшкой картофель или выбирать сор из гречневой крупы ему  казалось интересно. По субботам и воскресеньям он ходил в церковь. Стоя около  стены и зажмурив глаза, он слушал пение и думал об отце, о матери, об  уннверситете, о религиях; ему было покойно, грустно, и потом, уходя из церкви,  он жалел, что служба так скоро кончилась.    

Он два раза ходил в больницу к Ивану Дмитричу, чтобы  поговорить с ним. Но в оба раза Иван Дмитрич был необыкновенно возбужден и зол;  он просил оставить его в покое, так как ему давно уже надоела пустая болтовня,  и говорил, что у проклятых подлых люден он за все страдания просит только одной  награды – одиночного заключения. Неужели даже в этом ему отказывают? Когда  Андрей Ефимыч прощался с ним в оба раза и желал покойной ночи, то он огрызался  и говорил:    

– К черту!    

И Андрей Ефимыч не знал теперь, пойти ему в третий раз или  нет. А пойти хотелось.    

Прежде в послеобеденное время Андрей Ефимыч ходил по  комнатам и думал, теперь же он от обеда до вечернего чая лежал на диване лицом  к стенке и предавался мелочным мыслям, которых никак не мог побороть. Ему было  обидно, что за его больше чем двадцатилетнюю службу ему не дали ни пенсии, ни  единовременного пособия. Правда, он служил не честно, но ведь пенсию получают  все служащие без различия, честны они или нет. Современная справедливость и  заключается именно в том, что чинами, орденами и пенсиями награждаются не  нравственные качества и способности, а вообще служба, какая бы она ни была.  Почему же он один должен составлять исключение? Денег у него совсем не было.  Ему было стыдно проходить мимо лавочки и глядеть на хозяйку. За пиво должны уже  тридцать два рубля. Мещанке Беловой тоже должны. Дарьюшка потихоньку продает  старые платья и книги и лжет хозяйке, что скоро доктор получит очень много  денег.    

Он сердился на себя за то, что истратил на путешествие  тысячу рублей, которая у него была скоплена. Как бы теперь пригодилась эта  тысяча! Ему было досадно, что его не оставляют в покое люди. Хоботов считал  своим долгом изредка навещать больного коллегу. Все было в нем противно Андрею  Ефимычу: и сытое лицо, и дурной, снисходительный той, и слово «коллега», и  высокие сапоги; самое же противное было то, что он считал своею обязанностью  лечить Андрея Ефимыча и думал, что в самом деле лечит. В каждое своз посещение  он приносил склянку с бромистым калием и пилюли из ревеня.    

И Михаил Аверьяныч тоже считал своим долгом навещать друга и  развлекать его. Всякий раз он входил к Андрею Ефимычу с напускною  развязаностью, принужденно хохотал и начинал уверять его, что он сегодня  прекрасно выглядит и что дела, слава богу, идут на поправку, и из этого можно  было заключить, что положение своего друга он считал безнадежным. Он не выплатил  еще своего варшавского долга и был удручен тяжелым стыдом, был напряжен и  потому старался хохотать громче и рассказывать смешнее. Его анекдоты и рассказы  казались теперь бесконечными и были мучительны и для Андрея Ефимыча, и для него  самого.    

В его присутствии Андрей Ефимыч ложился обыкновенно на диван  лицом к стене и слушал, стиснув зубы; на душу его пластами ложилась накипь, и  после каждого посещения друга он чувствовал, что накипь эта становится все выше  и словно подходит к горлу.    

Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил думать о том,  что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть,  не оставив в природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет  мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только  глину и голые утесы. Все – и культура, и нравственный закон – пропадет и даже  лопухом не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов,  тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.    

Но такие рассуждения уже не помогали. Едва он воображал  земной шар через миллион лет, как из-за голого утеса показывался Хоботов в  высоких сапогах или напряженно хохочущий Михаил Аверьяныч и даже слышался  стыдливый шепот: «А варшавский долг, голубчик, возвращу на этих днях… Непременно».    

 XVI    

     

Однажды Михаил Аверьяныч пришел после обеда, когда Андрей  Ефимыч лежал на диване. Случились так, что в это же время явился и Хоботов с  бромистым калием. Андрей Ефимыч тяжело поднялся, сел и уперся обеими руками о  диван.    

– А сегодня, дорогой мой, – начал Михаил  Аверьяныч, – у вас цвет лица гораздо лучше, чем вчера. Да вы молодцом!  Ей-богу, молодцом!    

– Пора, пора поправляться, коллега, – сказал  Хоботов, зевая. – Небось вам самим надоела эта канитель.    

– И поправимся! – весело сказал Михаил Аверьяныч. –  Еще лет сто жить будем! Так-тось!    

– Сто не сто, а на двадцать еще хватит, – утешал  Хоботов. – Ничего, ничего, коллега, не унывайте… Будег вам тень наводить.    

– Мы еще покажем себя! – захохотал Михаил  Аверьяныч и похлопал друга по колену. – Мы еще покажем! Будущим летом, бог  даст, махнем на Кавказ и весь его верхом объедем – гоп! гоп! гоп! А с Кавказа  вернемся, гляди, чего доброго, на свадьбе гулять будем. – Михаил Аверьяпыч  лукаво подмигнул глазом. – Женим вас, дружка милого… женим…    

Андрей Ефимыч вдруг почувствовал, что накипь подходит к  горлу; у него страшно забилось сердце.    

– Это пошло! – сказал он, быстро вставая и отходя  к окну. – Неужели вы не понимаете, что говорите пошлости?    

Он хотел продолжать мягко и вежливо, но против воли вдруг  сжал кулаки и поднял их выше головы.    

– Оставьте меня! – крикнул он не своим голосом,  багровея и дрожа всем телом. – Вон! Оба вон, оба!    

Михаил Аверьяныч и Хоботов встали и уставились на него  сначала с недоумением, потом со страхом.    

– Оба вон! – продолжал кричать Андрей Ефимыч. –  Тупые люди! Глупые люди! Не нужно мне ни дружбы, ни твоих лекарств, тупой  человек! Пошлость! Гадость!    

Хоботов и Михаил Аверьяныч, растерянно переглядываясь,  попятились к двери и вышли в сени. Андрей Ефимыч схватил склянку с бромистым  калием и швырнул им вслед; склянка со звоном разбилась о порог.    

– Убирайтесь к черту! – крикнул он плачущим  голосом, выбегая в сени. – К черту!    

По уходе гостей Андрей Ефимыч, дрожа, как в лихорадке, лег  на диван и долго еще повторял:    

– Тупые люди! Глупые люди!    

Когда он успокоился, то прежде всего ему пришло на мысль,  что бедному Михаилу Аверьянычу теперь, должно быть, страшно стыдно и тяжело на  душе и что все это ужасно. Никогда раньше не случалось ничего подобного. Где же  ум и такт? Где уразумение вещей и философское равнодушие?    

Доктор всю ночь не мог уснуть от стыда и досады на себя, а  утром, часов в десять, отправился в почтовую контору и извинился перед  почтмейстером.    

– Не будем вспоминать о том, что произошло, –  сказал со вздохом растроганный Михаил Аверьяныч, крепко пожимая ему  руку. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Любавкин! – вдруг крикнул  он так громко, что все почтальоны и посетители вздрогнули. – Подай стул. А  ты подожди! – крикнул он бабе, которая сквозь решетку протягивала к нему  заказное письмо. – Разве не видишь, что я занят? Не будем вспоминать  старое, – продолжал он нежно, обращаясь к Андрею Ефимычу. – Садитесь,  покорнейше прошу, мой дорогой.    

Он минуту молча поглаживал себе колени и потом сказал:    

– У меня и в мыслях не было обижаться на вас. Болезнь  не свой брат, я понимаю. Ваш припадок испугал нас вчера с доктором, и мы долго  потом говорили о вас. Дорогой мой, отчего вы не хотите серьезно заняться вашей  болезнью? Разве можно так? Извините за дружескую откровенность, – зашептал  Михаил Аверьяныч, – вы живете в самой неблагоприятной обстановке: теснота,  нечистота, ухода за вами нет, лечиться не на что… Дорогой мой друг, умоляем вас  вместе с доктором всем сердцем, послушайтесь нашего совета: ложитесь в  больницу! Там и пища здоровая, и уход, и лечение. Евгений Федорович хотя и  моветон, между нами говоря, но сведущий; на него вполне можно положиться. Он  дал мне слово, что займется вами.    

Андрей Ефимыч был тронут искренним участием и слезами,  которые вдруг заблестели на щеках у почтмейстера.    

– Уважаемый, не верьте! – зашептал он, прикладывая  руку к сердцу. – Не верьте им! Это обман! Болезнь моя только в том, что за  двадцать лет я нашел во всем городе одного только умного человека, да и тот  сумасшедший. Болезни нет никакой, а просто я попал в заколдованный круг, из  которого нет выхода. Мне все равно, я на все готов.    

– Ложитесь в больницу, дорогой мой.    

– Мне все равно, хоть в яму.    

– Дайте, голубчик, слово, что вы будете слушаться во  всем Евгения Федорыча.    

– Извольте, даю слово. Но, повторяю, уважаемый. я попал  в заколдованный круг. Теперь все, даже искреннее участие моих друзей, клонится  к одному – к моей погибели. Я погибаю и имею мужество сознавать это.    

– Голубчик, вы выздоровеете.    

– К чему это говорить, – сказал Андрей Ефимыч с  раздражением. – Редкий человек под конец жизни не испытывает того же, что  я теперь. Когда вам скажут, что у вас что-нибудь вроде плохих почек и  увеличенного сердца и вы станете лечиться, или скажут, что вы сумасшедший или  преступник, то есть, одним словом, когда люди вдруг обратят на вас внимание, то  знайте, что вы попали в заколдованный круг, из которого уже не выйдете. Будете  стараться выйти и еще больше заблудитесь. Сдавайтесь, потому что никакие  человеческие усилия уже не спасут вас. Так мне кажется.    

Между тем у решетки толпилась публика. Андрей Ефимыч, чтобы  не метать, встал и начал прощаться. Михаил Аверьяныч еще раз взял с него  честное слово и проводил его до наружной двери.    

В тот же день, перед вечером, к Андрею Ефимычу неожиданно  явился Хоботов в полушубке и в высоких сапогах и сказал таким тоном, как будто  вчера ничего не случилось:    

– А я к вам по делу, коллега. Пришел приглашать вас: не  хотите ли со мной на консилиум, а?    

Думая, что Хоботов хочет развлечь его прогулкой или в самом  деле дать ему заработать, Андрей Ефимыч оделся и вышел с ним на улицу. Он рад  был случаю загладить вчерашнюю вину и помириться и в душе благодарил Хоботова,  который даже не заикнулся о вчерашнем и, по-видимому, щадил его. От этого  некультурного человека трудно было ожидать такой деликатности.    

– А где ваш больной? – спросил Андрей Ефимыч.    

– У меня в больнице. Мне уж давно хотелось показать  вам… Интереснейший случай.    

Вошли в больничный двор и, обойдя главный корпус,  направились к флигелю, где помещались умалишенные. И все это почему-то молча.  Когда вошли во флигель, Никита, по обыкновению, вскочил и вытянулся.    

– Тут у одного произошло осложнение со стороны  легких, – сказал вполголоса Хоботов, входя с Андреем Ефимычем в  палату. – Вы погодите здесь, а я сейчас. Схожу только за стетоскопом.    

И вышел.    

 XVII    

     

Уже смеркалось. Иван Дмитрич лежал на своей постели,  уткнувшись лицом в подушку; паралитик сидел неподвижно, тихо плакал и шевелил  губами. Толстый мужик и бывший сортировщик спали. Было тихо.    

Андрей Ефимыч сидел на кровати Ивана Дмитрича и ждал. Но  прошло с полчаса, и вместо Хоботова вошел в палату Никита, держа в охапке  халат, чье-то белье и туфли.    

– Пожалуйте одеваться, ваше высокоблагородие, –  сказал он тихо. – Вот ваша постелька, пожалуйте сюда, – добавил он,  указывая на пустую, очевидно, недавно принесенную кровать. – Ничего, бог  даст, выздоровеете.    

Андрей Ефимыч все понял. Он, ни слова не говоря, перешел к  кровати, на которую указал Никита, и сел; видя, что Никита стоит и ждет, он  разделся догола, и ему стало стыдно. Потом он надел больничное платье; кальсоны  были очень коротки, рубаха длинна, а от халата пахло копченою рыбой.    

– Выздоровеете, бог даст, – повторил Никита.    

Он забрал в охапку платье Андрея Ефимыча, вышел и затворил  за собой дверь.    

«Все равно… – думал Андрей Ефимыч, стыдливо запахиваясь в  халат и чувствуя, что в своем новом костюме он похож на арестанта. – Все  равно… Все равно, что фрак, что мундир, что этот халат…»    

Но как же часы? А записная книжка, что в боковом кармане? А  папиросы? Куда Никита унос платье? Теперь, пожалуй, до самой смерти уже не придется  надевать брюк, жилета и сапогов. Все это как-то странно и даже непонятно в  первое время. Андрей Ефимыч и теперь был убежден, что между домом мещанки  Беловой и палатой N 6 нет никакой разницы, что все на этом свете вздор и суета  сует, а между тем у него дрожали руки, ноги холодели и было жутко от мысли, что  скоро Иван Дмитрич встанет и увидит, что он в халате. Он встал, прошелся и  опять сел.    

Вот он просидел уже полчаса, час, и ему надоело до тоски;  неужели здесь можно прожить день, неделю и даже годы, как эти люди? Ну, вот он  сидел, прошелся и опять сел; можно пойти и посмотреть в окно, и опять пройтись  из угла в угол. А потом что? Так и сидеть все время, как истукан, и думать?  Нет, это едва ли возможно.    

Андрей Ефимыч лег, но тотчас же встал, вытер рукавом со лба  холодный пот и почувствовал, что все лицо его запахло копченою рыбой. Он опять  прошелся.    

– Это какое-то недоразумение… – проговорил он, разводя  руками в недоумении. – Надо объясниться, тут недоразумение…    

В это время проснулся Иван Дмитрич. Он сел и подпер щеки  кулаками. Сплюнул. Потом он лениво взглянул на доктора и, по-видимому, в первую  минуту ничего не понял; но скоро сонное лицо его стало злым и насмешливым.    

– Ага, и вас засадили сюда, голубчик! – проговорил  он сиплым спросонок голосом, зажмурив один глаз. – Очень рад. То вы пили  из людей кровь, а теперь из вас будут пить. Превосходно!    

– Это какое-то недоразумение, – проговорил Андрей  Ефимыч, пугаясь слов Ивана Дмитрича; он пожал плечами и повторил: –  Недоразумение какое-то…    

Иван Дмитрич опять сплюнул и лег.    

– Проклятая жизнь! – проворчал он. – И что  горько и обидно, ведь эта жизнь кончится не наградой за страдания, не  апофеозом, как в опере, а смертью; придут мужики и потащут мертвого за руки и  за ноги в подвал. Брр! Ну ничего… Зато на том свете будет наш праздник… Я с  того света буду являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть  заставлю.    

Вернулся Мойсейка и, увидев доктора, протянул руку.    

– Дай копеечку! – сказал он.    

 XVIII    

     

Андрей Ефимыч отошел к окну и посмотрел в поле. Уже становилось  темно и на горизонте с правой стороны восходила холодная, багровая луна.  Недалеко от больничного забора, в ста саженях, не больше, стоял высокий белый  дом, обнесенный каменною стеной. Это была тюрьма.    

«Вот она действительность!» – подумал Андрей Ефимыч, и ему  стало страшно.    

Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий  пламень в костопальном заводе. Сзади послышался вздох. Андрей Ефимыч оглянулся  и увидел человека с блестящими звездами и с орденами на груди, который улыбался  и лукаво подмигивал глазом. И это показалось страшным.    

Андрей Ефимыч уверял себя, что в луне и в тюрьме нет ничего  особенного, что и психически здоровые люди носят ордена и что все со временем  сгниет и обратится в глину, но отчаяние вдруг овладело им, он ухватился обеими  руками за решетку и изо всей силы потряс ее. Крепкая решетка не поддалась.    

Потом, чтобы не так было страшно, он пошел к постели Ивана  Дмитрича и сел.    

– Я пал духом, дорогой мой, – пробормотал он,  дрожа и утирая холодный пот. – Пал духом.    

– А вы пофилософствуйте, – сказал насмешливо Иван  Дмитрич.    

– Боже мой, боже мой… Да, да… Вы как-то изволили  говорить, что в России нет философии, но философствуют все, даже мелюзга. Но  ведь от философствования мелюзги никому нет вреда, – сказал Андрей Ефимыч  таким тоном, как будто хотел заплакать и разжалобить. – Зачем же, дорогой  мой, этот злорадный смех? И как не философствовать этой мелюзге, если она не  удовлетворена? Умному, образованному, гордому, свободолюбивому человеку,  подобию божию, нет другого выхода, как идти лекарем в грязный, глупый  городишко, и всю жизнь банки, пиявки, горчишники! Шарлатанство, узкость,  пошлость! О боже мой!    

– Вы болтаете глупости. Если в лекаря противно, шли бы  в министры.    

– Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой… Был я  равнодушен, бодро и здраво рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться  ко мне, как я пал духом… прострация… Слабы мы, дрянные мы… И вы тоже, дорогой  мой. Вы умны, благородны, с молоком матери всосали благие порывы, но едва  вступили в жизнь, как утомились и заболели… Слабы, слабы!    

Что-то еще неотвязчивое, кроме страха и чувства обиды,  томило Андрея Ефимыча все время с наступления вечера. Наконец он сообразил, что  это ему хочется пива и курить.    

– Я выйду отсюда, дорогой мой, – сказал он. –  Скажу, чтобы сюда огня дали… Не могу так… не в состоянии…    

Андрей Ефимыч пошел к двери и отворил ее, но тотчас же  Никита вскочил и загородил ему дорогу.    

– Куда вы? Нельзя, нельзя! – сказал он. –  Пора спать!    

– Но я только на минуту, по двору пройтись! –  оторопел Андрей Ефимыч.    

– Нельзя, нельзя, не приказано. Сами знаете.    

Никита захлопнул дверь и прислонился к ней спиной.    

– Но если я выйду отсюда, что кому сделается от  этого? – спросил Андрей Ефимыч, пожимая плечами. – Не понимаю!  Никита, я должен выйти! – сказал он дрогнувшим голосом. – Мне нужно!    

– Не заводите беспорядков, нехорошо! – сказал  наставительно Никита.    

– Это черт знает что такое! – вскрикнул вдруг Иван  Дмитрич и вскочил. – Какое он имеет право не пускать? Как они смеют  держать нас здесь? В законе, кажется, ясно сказано, что никто не может быть  лишен свободы без суда! Это насилие! Произвол!    

– Конечно, произвол! – сказал Андрей Ефимыч,  подбодряемый криком Ивана Дмитрича. – Мне нужно, я должен выйти. Он не  имеет права! Отпусти, тебе говорят!    

– Слышишь, тупая скотина? – крикнул Иван Дмитрич и  постучал кулаком в дверь. – Отвори, а то я дверь выломаю! Живодер!    

– Отвори! – крикнул Андрей Ефимыч, дрожа всем  телом. – Я требую!    

– Поговори еще! – ответил за дверью Никита. –  Поговори!    

– По крайней мере, поди позови сюда Евгения Федорыча!  Скажи, что я прошу его пожаловать… на минуту!    

– Завтра они сами придут.    

– Никогда нас не выпустят! – продолжал между тем  Иван Дмитрич. – Сгноят нас здесь! О господи, неужели же в самом деле на  том свете нет ада и эти негодяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори,  негодяй, я задыхаюсь! – крикнул он сиплым голосом и навалился на  дверь. – Я размозжу себе голову! Убийцы!    

Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками и коленом  отпихнул Андрея Ефимыча, потом размахнулся и ударил его кулаком по лицу. Андрею  Ефимычу показалось, что громадная соленая волна накрыла его с головой и платила  к кровати; в самом деле, во рту было солоно: вероятно, из зубов пошла кровь.  Он, точно желая выплыть, замахал руками и ухватился за чью-то кровать, и в это  время почувствовал, что Никита два раза ударил его в спину.    

Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били.    

Затем все стихло. Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и  на полу лежала тень, похожая на сеть. Было страшно. Андрей Ефимыч лег и притаил  дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят еще раз. Точно кто взял серп, воткнул  в него и несколько раз повернул в груди и в кишках. От боли он укусил подушку и  стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная,  невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо  дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете черными тенями. Как  могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не  хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват,  но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его  похолодеть от затылка до пят. Он вскочил, хотел, крикнуть изо всех сил и бежать  скорее, чтоб убить Никиту, потом Хобвтова, смотрителя и фельдшера, потом себя,  но из груди не вышло ни одною звука и ноги не повиновались; задыхаясь, он  рванул на груди халат и рубаху, порвал и без чувств повалился на кровать.    

 XIX    

     

Утром на другой день у него болела голова, гудело в ушах и  во всем теле чувствовалось недомогание. Вспоминать о вчерашней своей слабости  ему не было стыдно. Он был вчера малодушен, боялся даже луны, искренно  высказывал чувства и мысли, каких раньше и не подозревал у себя. Например,  мысли о неудовлетворенности философствующей мелюзги. Но теперь ему было все  равно.    

Он не ел, не пил, лежал неподвижно и молчал.    

«Мне все равно, – думал он, когда ему задавали  вопросы. – Отвечать не стану… Мне все равно».    

После обеда пришел Михаил Аверьяныч и принес четвертку чаю и  фунт мармеладу. Дарьюшка тоже приходила и целый час стояла около кровати с  выражением тупой скорби на лице. Посетил его и доктор Хоботов. Он принес  склянку с бромистым калием и приказал Никите покурить в палате чем-нибудь.    

Под вечер Андрей Ефимыч умер от апоплексического удара.  Сначала он почувствовал потрясающий озноб и тошноту; что-то отвратительное, как  казалось, проникая во все тело, даже в пальцы, потянуло от желудка к голове и  залило глаза и уши. Поледенело в глазах. Андрей Ефимыч понял, что ему пришел  конец, и вспомнил, что Иван Дмитрич, Михаил Аверьяныч и миллионы людей верят в  бессмертие. А вдруг оно есть? Но бессмертия ему не хотелось, и он думал о нем  только одно мгновение. Стадо оленей, необыкновенно красивых и грациозных, о  которых он читал вчера, пробежало мимо него; потом баба протянула к нему руку с  заказным письмом… Сказан что-то Михаил Аверьяныч. Потом все исчезло, и Андрей  Ефимыч забылся навеки.    

Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в  часовню. Там он лежал на столе с открытыми глазами, и лупа ночью освещала его.  Утром пришел Сергей Сергеич, набожно помолился на распятие и закрыл своему  бывшему начальнику глаза.    

Через день Андрея Ефимыча хоронили. На похоронах были только  Михаил Аверьяныч и Дарьюшка.    

1892