1 2 3 4 

  
   
Виктор Юзефович Драгунский
   
Денискины рассказы
  
  
   
   
  
  
   
    
«Он живой и светится…»
   
   
   
Однажды вечером я сидел во дворе, возле песка, и ждал маму. Она, наверно, задерживалась в институте, или в магазине, или, может быть, долго стояла на автобусной остановке. Не знаю. Только все родители нашего двора уже пришли, и все ребята пошли с ними по домам и уже, наверно, пили чай с бубликами и брынзой, а моей мамы всё ещё не было…
   
И вот уже стали зажигаться в окнах огоньки, и радио заиграло музыку, и в небе задвигались тёмные облака — они были похожи на бородатых стариков…
   
И мне захотелось есть, а мамы всё не было, и я подумал, что, если бы я знал, что моя мама хочет есть и ждёт меня где-то на краю света, я бы моментально к ней побежал, а не опаздывал бы и не заставлял её сидеть на песке и скучать.
   
И в это время во двор вышел Мишка. Он сказал:
   
— Здорово!
   
И я сказал:
   
— Здорово!
   
Мишка сел со мной и взял в руки самосвал.
   
— Ого! — сказал Мишка. — Где достал? А он сам набирает песок? Не сам? А сам сваливает? Да? А ручка? Для чего она? Её можно вертеть? Да? А? Ого! Дашь мне его домой?
   
Я сказал:
   
— Нет, не дам. Подарок. Папа подарил перед отъездом.
   
Мишка надулся и отодвинулся от меня. На дворе стало ещё темнее.
   
Я смотрел на ворота, чтоб не пропустить, когда придёт мама. Но она всё не шла. Видно, встретила тётю Розу, и они стоят и разговаривают и даже не думают про меня. Я лёг на песок.
   
Тут Мишка говорит:
   
— Не дашь самосвал?
   
— Отвяжись, Мишка.
   
Тогда Мишка говорит:
   
— Я тебе за него могу дать одну Гватемалу и два Барбадоса!
   
Я говорю:
   
— Сравнил Барбадос с самосвалом…
   
А Мишка:
   
— Ну, хочешь, я дам тебе плавательный круг?
   
Я говорю:
   
— Он у тебя лопнутый.
   
А Мишка:
   
— Ты его заклеишь!
   
Я даже рассердился:
   
— А плавать где? В ванной? По вторникам?
   
И Мишка опять надулся. А потом говорит:
   
— Ну, была не была! Знай мою доброту! На!
   
И он протянул мне коробочку от спичек. Я взял её в руки.
   
— Ты открой её, — сказал Мишка, — тогда увидишь!
   
Я открыл коробочку и сперва ничего не увидел, а потом увидел маленький светло-зелёный огонёк, как будто где-то далеко-далеко от меня горела крошечная звёздочка, и в то же время я сам держал её сейчас в руках.
   
— Что это, Мишка, — сказал я шёпотом, — что это такое?
   
— Это светлячок, — сказал Мишка. — Что, хорош? Он живой, не думай.
   
— Мишка, — сказал я, — бери мой самосвал, хочешь? Навсегда бери, насовсем! А мне отдай эту звёздочку, я её домой возьму…
   
И Мишка схватил мой самосвал и побежал домой. А я остался со своим светлячком, глядел на него, глядел и никак не мог наглядеться: какой он зелёный, словно в сказке, и как он хоть и близко, на ладони, а светит, словно издалека… И я не мог ровно дышать, и я слышал, как стучит моё сердце, и чуть-чуть кололо в носу, как будто хотелось плакать.
   
   
И я долго так сидел, очень долго. И никого не было вокруг. И я забыл про всех на белом свете.
   
Но тут пришла мама, и я очень обрадовался, и мы пошли домой. А когда стали пить чай с бубликами и брынзой, мама спросила:
   
— Ну, как твой самосвал?
   
А я сказал:
   
— Я, мама, променял его.
   
Мама сказала:
   
— Интересно! А на что?
   
Я ответил:
   
— На светлячка! Вот он, в коробочке живёт. Погаси-ка свет!
   
И мама погасила свет, и в комнате стало темно, и мы стали вдвоём смотреть на бледно-зелёную звёздочку.
   
Потом мама зажгла свет.
   
— Да, — сказала она, — это волшебство! Но всё-таки как ты решился отдать такую ценную вещь, как самосвал, за этого червячка?
   
— Я так долго ждал тебя, — сказал я, — и мне было так скучно, а этот светлячок, он оказался лучше любого самосвала на свете.
   
Мама пристально посмотрела на меня и спросила:
   
— А чем же, чем же именно он лучше?
   
Я сказал:
   
— Да как же ты не понимаешь?! Ведь он живой! И светится!..
  
  
   
    
Слава Ивана Козловского
   
   
У меня в табеле одни пятёрки. Только по чистописанию четвёрка. Из-за клякс. Я прямо не знаю, что делать! У меня всегда с пера соскакивают кляксы. Я уж макаю в чернила только самый кончик пера, а кляксы всё равно соскакивают. Просто чудеса какие-то! Один раз я целую страницу написал чисто-чисто, любо-дорого смотреть — настоящая пятёрочная страница. Утром показал её Раисе Ивановне, а там на самой середине клякса! Откуда она взялась? Вчера её не было! Может быть, она с какой-нибудь другой страницы просочилась? Не знаю…
   
А так у меня одни пятёрки. Только по пению тройка. Это вот как получилось. Был у нас урок пения. Сначала мы пели все хором «Во поле берёзонька стояла». Выходило очень красиво, но Борис Сергеевич всё время морщился и кричал:
   
— Тяните гласные, друзья, тяните гласные!..
   
Тогда мы стали тянуть гласные, но Борис Сергеевич хлопнул в ладоши и сказал:
   
— Настоящий кошачий концерт! Давайте-ка займёмся с каждым индивидуально.
   
Это значит с каждым отдельно.
   
И Борис Сергеевич вызвал Мишку.
   
Мишка подошёл к роялю и что-то такое прошептал Борису Сергеевичу.
   
Тогда Борис Сергеевич начал играть, а Мишка тихонечко запел:
   
    
     
Как на тоненький ледок
     
Выпал беленький снежок…
    
   
   
Ну и смешно же пищал Мишка! Так пищит наш котёнок Мурзик. Разве ж так поют! Почти ничего не слышно. Я просто не мог выдержать и рассмеялся.
   
Тогда Борис Сергеевич поставил Мишке пятёрку и поглядел на меня.
   
Он сказал:
   
— Ну-ка, хохотун, выходи!
   
Я быстро подбежал к роялю.
   
— Ну-с, что вы будете исполнять? — вежливо спросил Борис Сергеевич.
   
Я сказал:
   
— Песня гражданской войны «Веди ж, Будённый, нас смелее в бой».
   
Борис Сергеевич тряхнул головой и заиграл, но я его сразу остановил:
   
— Играйте, пожалуйста, погромче! — сказал я.
   
Борис Сергеевич сказал:
   
— Тебя не будет слышно.
   
Но я сказал:
   
— Будет. Ещё как!
   
   
Борис Сергеевич заиграл, а я набрал побольше воздуха да как запою:
   
    
     
Высоко в небе ясном
     
Вьётся алый стяг…
    
   
   
Мне очень нравится эта песня.
   
Так и вижу синее-синее небо, жарко, кони стучат копытами, у них красивые лиловые глаза, а в небе вьётся алый стяг.
   
Тут я даже зажмурился от восторга и закричал что было сил:
   
    
     
Мы мчимся на конях туда,
     
Где виден враг!
     
И в битве упоительной…
    
   
   
Я хорошо пел, наверное, даже было слышно на другой улице:
   
Лавиною стремительной! Мы мчимся вперёд!.. Ура!..
   
Красные всегда побеждают! Отступайте, враги! Даёшь!!!
   
Я нажал себе кулаками на живот, вышло ещё громче, и я чуть не лопнул:
   
    
     
Мы врезалися в Крым!
    
   
   
Тут я остановился, потому что я был весь потный и у меня дрожали колени.
   
А Борис Сергеевич хоть и играл, но весь как-то склонился к роялю, и у него тоже тряслись плечи…
   
Я сказал:
   
— Ну как?
   
— Чудовищно! — похвалил Борис Сергеевич.
   
— Хорошая песня, правда? — спросил я.
   
— Хорошая, — сказал Борис Сергеевич и закрыл платком глаза.
   
— Только жаль, что вы очень тихо играли, Борис Сергеевич, — сказал я, — можно бы ещё погромче.
   
— Ладно, я учту, — сказал Борис Сергеевич, — А ты не заметил, что я играл одно, а ты пел немножко по-другому!
   
— Нет, — сказал я, — я этого не заметил! Да это и не важно. Просто надо было погромче играть.
   
— Ну что ж, — сказал Борис Сергеевич, — раз ты ничего не заметил, поставим тебе пока тройку. За прилежание.
   
Как — тройку? Я даже опешил. Как же это может быть? Тройку — это очень мало! Мишка тихо пел и то получил пятёрку… Я сказал:
   
— Борис Сергеевич, когда я немножко отдохну, я ещё громче смогу, вы не думайте. Это я сегодня плохо завтракал. А то я так могу спеть, что тут у всех уши позаложит. Я знаю ещё одну песню. Когда я её дома пою, все соседи прибегают, спрашивают, что случилось.
   
— Это какая же? — спросил Борис Сергеевич.
   
— Жалостливая, — сказал я и завёл:
   
    
     
Я вас любил…
     
Любовь ещё, быть может…
    
   
   
Но Борис Сергеевич поспешно сказал:
   
— Ну хорошо, хорошо, всё это мы обсудим в следующий раз.
   
И тут раздался звонок.
   
Мама встретила меня в раздевалке. Когда мы собирались уходить, к нам подошёл Борис Сергеевич.
   
— Ну, — сказал он, улыбаясь, — возможно, ваш мальчик будет Лобачевским, может быть, Менделеевым. Он может стать Суриковым или Кольцовым, я не удивлюсь, если он станет известен стране, как известен товарищ Николай Мамай или какой-нибудь боксёр, но в одном могу заверить вас абсолютно твёрдо: славы Ивана Козловского он не добьётся. Никогда!
   
Мама ужасно покраснела и сказала:
   
— Ну, это мы ещё увидим!
   
А когда мы шли домой, я всё думал: «Неужели Козловский поёт громче меня?»
  
  
   
    
Красный шарик в синем небе
   
   
Вдруг наша дверь распахнулась, и Алёнка закричала из коридора:
   
— В большом магазине весенний базар! Она ужасно громко кричала, и глаза у неё были круглые, как кнопки, и отчаянные. Я сначала подумал, что кого-нибудь зарезали. А она снова набрала воздух и давай:
   
— Бежим, Дениска! Скорее! Там квас шипучий! Музыка играет, и разные куклы! Бежим!
   
Кричит, как будто случился пожар. И я от этого тоже как-то заволновался, и у меня стало щекотно под ложечкой, и я заторопился и выскочил из комнаты.
   
Мы взялись с Алёнкой за руки и побежали как сумасшедшие в большой магазин. Там была целая толпа народу и в самой середине стояли сделанные из чего-то блестящего мужчина и женщина, огромные, под потолок, и, хотя они были ненастоящие, они хлопали глазами и шевелили нижними губами, как будто говорят. Мужчина кричал:
   
— Весенний базаррр! Весенний базаррр!
   
А женщина:
   
— Добро пожаловать! Добро пожаловать!
   
Мы долго на них смотрели, а потом Алёнка говорит:
   
— Как же они кричат? Ведь они ненастоящие!
   
— Просто непонятно, — сказал я.
   
Тогда Алёнка сказала:
   
— А я знаю. Это не они кричат! Это у них в середине живые артисты сидят и кричат себе целый день. А сами за верёвочку дергают, и у кукол от этого шевелятся губы.
   
Я прямо расхохотался:
   
— Вот и видно, что ты ещё маленькая. Станут тебе артисты в животе у кукол сидеть целый день. Представляешь? Целый день скрючившись — устанешь небось! А есть, пить надо? И ещё разное, мало ли что… Эх ты, темнота! Это радио в них кричит.
   
Алёнка сказала:
   
— Ну и не задавайся!
   
И мы пошли дальше. Всюду было очень много народу, все разодетые и весёлые, и музыка играла, и один дядька крутил лотерею и кричал:
   
    
     
Подходите сюда поскорее,
     
Здесь билеты вещевой лотереи!
     
Каждому выиграть недолго
     
Легковую автомашину «Волга»!
     
А некоторые сгоряча
     
Выигрывают «Москвича»!
    
   
   
И мы возле него тоже посмеялись, как он бойко выкрикивает, и Алёнка сказала:
   
— Всё-таки когда живое кричит, то интересней, чем радио.
   
И мы долго бегали в толпе между взрослых и очень веселились, и какой-то военный дядька подхватил Алёнку под мышки, а его товарищ нажал кнопочку в стене, и оттуда вдруг забрызгал одеколон, и когда Алёнку поставили на пол, она вся пахла леденцами, а дядька сказал:
   
— Ну что за красотулечка, сил моих нет! Но Алёнка от них убежала, а я — за ней, и мы наконец очутились возле кваса. У меня были деньги на завтрак, и мы поэтому с Алёнкой выпили по две большие кружки, и у Алёнки живот сразу стал как футбольный мяч, а у меня всё время шибало в нос и кололо в носу иголочками. Здорово, прямо первый сорт, и когда мы снова побежали, то я услышал, как квас во мне булькает. И мы захотели домой и выбежали на улицу. Там было ещё веселей, и у самого входа стояла женщина и продавала воздушные шарики.
   
Алёнка, как только увидела эту женщину, остановилась как вкопанная. Она сказала:
   
— Ой! Я хочу шарик!
   
А я сказал:
   
— Хорошо бы, да денег нету.
   
А Алёнка:
   
— У меня есть одна денежка.
   
— Покажи.
   
Она достала из кармана.
   
Я сказал:
   
— Ого! Десять копеек. Тётенька, дайте ей шарик!
   
Продавщица улыбнулась:
   
— Вам какой? Красный, синий, голубой?
   
Алёнка взяла красный. И мы пошли.
   
И вдруг Алёнка говорит:
   
— Хочешь поносить?
   
И протянула мне ниточку. Я взял. И сразу как взял, так услышал, что шарик тоненько-тоненько потянул за ниточку! Ему, наверно, хотелось улететь. Тогда я немножко отпустил ниточку и опять услышал, как он настойчиво так потягивается из рук, как будто очень просится улететь. И мне вдруг стало его как-то жалко, что вот он может летать, а я его держу на привязи, и я взял и выпустил его. И шарик сначала даже не отлетел от меня, как будто не поверил, а потом почувствовал, что это вправду, и сразу рванулся и взлетел выше фонаря.
   
Алёнка за голову схватилась:
   
— Ой, зачем, держи!..
   
И стала подпрыгивать, как будто могла допрыгнуть до шарика, но увидела, что не может, и заплакала:
   
— Зачем ты его упустил?..
   
Но я ей ничего не ответил. Я смотрел вверх на шарик. Он летел кверху плавно и спокойно, как будто этого и хотел всю жизнь.
   
И я стоял, задрав голову, и смотрел, и Алёнка тоже, и многие взрослые остановились и тоже позадирали головы — посмотреть, как летит шарик, а он всё летел и уменьшался.
   
   
Вот он пролетел последний этаж большущего дома, и кто-то высунулся из окна и махал ему вслед, а он ещё выше и немножко вбок, выше антенн и голубей, и стал совсем маленький… У меня что-то в ушах звенело, когда он летел, а он уже почти исчез. Он залетел за облачко, оно было пушистое и маленькое, как крольчонок, потом снова вынырнул, пропал и совсем скрылся из виду и теперь уже, наверно, был около Луны, а мы всё смотрели вверх, и в глазах у меня замелькали какие-то хвостатые точки и узоры. И шарика уже не было нигде. И тут Алёнка вздохнула еле слышно, и все пошли по своим делам.
   
И мы тоже пошли, и молчали, и всю дорогу я думал, как это красиво, когда весна на дворе, и все нарядные и весёлые, и машины туда-сюда, и милиционер в белых перчатках, а в чистое, синее-синее небо улетает от нас красный шарик. И ещё я думал, как жалко, что я не могу это всё рассказать Алёнке. Я не сумею словами, и если бы сумел, всё равно Алёнке бы это было непонятно, она ведь маленькая. Вот она идёт рядом со мной, и вся такая притихшая, и слёзы ещё не совсем просохли у неё на щеках. Ей небось жаль свой шарик.
   
И мы шли так с Алёнкой до самого дома и молчали, а возле наших ворот, когда стали прощаться, Алёнка сказала:
   
— Если бы у меня были деньги, я бы купила ещё один шарик… чтобы ты его выпустил.
  
  
   
    
Друг детства
   
   
Когда мне было лет шесть или шесть с половиной, я совершенно не знал, кем же я в конце концов буду на этом свете. Мне все люди вокруг очень нравились и все работы тоже. У меня тогда в голове была ужасная путаница, я был какой-то растерянный и никак не мог толком решить, за что же мне приниматься.
   
То я хотел быть астрономом, чтоб не спать по ночам и наблюдать в телескоп далёкие звёзды, а то я мечтал стать капитаном дальнего плавания, чтобы стоять, расставив ноги, на капитанском мостике, и посетить далёкий Сингапур, и купить там забавную обезьянку. А то мне до смерти хотелось превратиться в машиниста метро или начальника станции и ходить в красной фуражке и кричать толстым голосом:
   
— Го-о-тов!
   
Или у меня разгорался аппетит выучиться на такого художника, который рисует на уличном асфальте белые полоски для мчащихся машин. А то мне казалось, что неплохо бы стать отважным путешественником вроде Алена Бомбара и переплыть все океаны на утлом челноке, питаясь одной только сырой рыбой. Правда, этот Бомбар после своего путешествия похудел на двадцать пять килограммов, а я всего-то весил двадцать шесть, так что выходило, что если я тоже поплыву, как он, то мне худеть будет совершенно некуда, я буду весить в конце путешествия только одно кило. А вдруг я где-нибудь не поймаю одну-другую рыбину и похудею чуть побольше? Тогда я, наверно, просто растаю в воздухе как дым, вот и все дела.
   
   
Когда я всё это подсчитал, то решил отказаться от этой затеи, а на другой день мне уже приспичило стать боксёром, потому что я увидел в телевизоре розыгрыш первенства Европы по боксу. Как они молотили друг друга — просто ужас какой-то! А потом показали их тренировку, и тут они колотили уже тяжёлую кожаную «грушу» — такой продолговатый тяжёлый мяч, по нему надо бить изо всех сил, лупить что есть мочи, чтобы развивать в себе силу удара. И я так нагляделся на всё на это, что тоже решил стать самым сильным человеком во дворе, чтобы всех побивать, в случае чего.
   
Я сказал папе:
   
— Папа, купи мне грушу!
   
— Сейчас январь, груш нет. Съешь пока морковку.
   
Я рассмеялся:
   
— Нет, папа, не такую! Не съедобную грушу! Ты, пожалуйста, купи мне обыкновенную кожаную боксёрскую грушу!
   
— А тебе зачем? — сказал папа.
   
— Тренироваться, — сказал я. — Потому что я буду боксёром и буду всех побивать. Купи, а?
   
— Сколько же стоит такая груша? — поинтересовался папа.
   
— Пустяки какие-нибудь, — сказал я. — Рублей десять или пятьдесят.
   
— Ты спятил, братец, — сказал папа. — Перебейся как-нибудь без груши. Ничего с тобой не случится.
   
И он оделся и пошёл на работу.
   
А я на него обиделся за то, что он мне так со смехом отказал. И мама сразу же заметила, что я обиделся, и тотчас сказала:
   
— Стой-ка, я, кажется, что-то придумала. Ну-ка, ну-ка, погоди-ка одну минуточку.
   
И она наклонилась и вытащила из-под дивана большую плетёную корзинку; в ней были сложены старые игрушки, в которые я уже не играл. Потому что я уже вырос и осенью мне должны были купить школьную форму и картуз с блестящим козырьком.
   
Мама стала копаться в этой корзинке, и, пока она копалась, я видел мой старый трамвайчик без колёс и на верёвочке, пластмассовую дудку, помятый волчок, одну стрелу с резиновой нашлёпкой, обрывок паруса от лодки, и несколько погремушек, и много ещё разного игрушечного утиля. И вдруг мама достала со дна корзинки здоровущего плюшевого Мишку.
   
Она бросила его мне на диван и сказала:
   
— Вот. Это тот самый, что тебе тётя Мила подарила. Тебе тогда два года исполнилось. Хороший Мишка, отличный. Погляди, какой тугой! Живот какой толстый! Ишь как выкатил! Чем не груша? Ещё лучше! И покупать не надо! Давай тренируйся сколько душе угодно! Начинай!
   
И тут её позвали к телефону, и она вышла в коридор.
   
А я очень обрадовался, что мама так здорово придумала. И я устроил Мишку поудобнее на диване, чтобы мне сподручней было об него тренироваться и развивать силу удара.
   
Он сидел передо мной такой шоколадный, но здорово облезлый, и у него были разные глаза: один его собственный — жёлтый стеклянный, а другой большой белый — из пуговицы от наволочки; я даже не помнил, когда он появился. Но это было не важно, потому что Мишка довольно весело смотрел на меня своими разными глазами, и он расставил ноги и выпятил мне навстречу живот, а обе руки поднял кверху, как будто шутил, что вот он уже заранее сдаётся…
   
   
И я вот так посмотрел на него и вдруг вспомнил, как давным-давно я с этим Мишкой ни на минуту не расставался, повсюду таскал его за собой, и нянькал его, и сажал его за стол рядом с собой обедать, и кормил его с ложки манной кашей, и у него такая забавная мордочка становилась, когда я его чем-нибудь перемазывал, хоть той же кашей или вареньем, такая забавная милая мордочка становилась у него тогда, прямо как живая, и я его спать с собой укладывал, и укачивал его, как маленького братишку, и шептал ему разные сказки прямо в его бархатные твёрденькие ушки, и я его любил тогда, любил всей душой, я за него тогда жизнь бы отдал. И вот он сидит сейчас на диване, мой бывший самый лучший друг, настоящий друг детства. Вот он сидит, смеётся разными глазами, а я хочу тренировать об него силу удара…
   
— Ты что, — сказала мама, она уже вернулась из коридора. — Что с тобой?
   
А я не знал, что со мной, я долго молчал и отвернулся от мамы, чтобы она по голосу или по губам не догадалась, что со мной, и я задрал голову к потолку, чтобы слёзы вкатились обратно, и потом, когда я скрепился немного, я сказал:
   
— Ты о чём, мама? Со мной ничего… Просто я раздумал. Просто я никогда не буду боксёром.
  
  
   
    
Заколдованная буква
   
   
Недавно мы гуляли во дворе: Алёнка, Мишка и я. Вдруг во двор въехал грузовик. А на нём лежит ёлка. Мы побежали за машиной. Вот она подъехала к домоуправлению, остановилась, и шофёр с нашим дворником стали ёлку выгружать. Они кричали друг на друга:
   
— Легче! Давай заноси! Правея! Левея! Становь её на попа! Легче, а то весь шпиц обломаешь.
   
И когда выгрузили, шофёр сказал:
   
— Теперь надо эту ёлку заактировать, — и ушёл.
   
А мы остались возле ёлки.
   
Она лежала большая, мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли как дураки и улыбались. Потом Алёнка взялась за одну веточку и сказала:
   
— Смотрите, а на ёлке сыски висят.
   
«Сыски»! Это она неправильно сказала!
   
Мы с Мишкой так и покатились. Мы смеялись с ним оба одинаково, но потом Мишка стал смеяться громче, чтоб меня пересмеять.
   
Ну, я немножко поднажал, чтобы он не думал, что я сдаюсь. Мишка держался руками за живот, как будто ему очень больно, и кричал:
   
— Ой, умру от смеха! Сыски!
   
А я, конечно, поддавал жару:
   
— Пять лет девчонке, а говорит «сыски»… Ха-ха-ха!
   
Потом Мишка упал в обморок и застонал:
   
— Ах, мне плохо! Сыски…
   
И стал икать:
   
— Ик!.. Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха! Ик!
   
Тогда я схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как будто у меня началось уже воспаление мозга и я сошёл с ума. Я орал:
   
— Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать! А она — сыски.
   
У Алёнки нижняя губа скривилась так, что полезла за ухо.
   
— Я правильно сказала! Это у меня зуб вывалился и свистит. Я хочу сказать «сыски», а у меня высвистывается «сыски»…
   
Мишка сказал:
   
— Эка невидаль! У неё зуб вывалился! У меня целых три вывалилось да два шатаются, а я всё равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда, здорово — хыхх-кии! Вот как у меня легко выходит: хыхки! Я даже петь могу:
   
    
     
Ох, хыхечка зелёная,
     
Боюся уколюся я.
    
   
   
Но Алёнка как закричит. Одна громче нас двоих:
   
— Неправильно! Ура! Ты говоришь хыхки, а надо сыски!
   
А Мишка:
   
— Именно, что не надо сыски, а надо хыхки.
   
И оба давай реветь. Только и слышно: «Сыски!» — «Хыхки!» — «Сыски!».
   
Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шёл домой и всё время думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень простое слово. Я остановился и внятно сказал:
   
— Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки!
   
Вот и всё!
  
  
   
    
Сверху вниз, наискосок!
   
   
В то лето, когда я ещё не ходил в школу, у нас во дворе был ремонт. Повсюду валялись кирпичи и доски, а посреди двора высилась огромная куча песку. И мы играли на этом песке в «разгром фашистов под Москвой», или делали куличики, или просто так играли ни во что.
   
Нам было очень весело, и мы подружились с рабочими и даже помогали им ремонтировать дом: один раз я принёс слесарю дяде Грише полный чайник кипятку, а второй раз Алёнка показала монтёрам, где у нас чёрный ход. И мы ещё много помогали, только сейчас я уже не помню всего.
   
   
А потом как-то незаметно ремонт стал заканчиваться, рабочие уходили один за другим, дядя Гриша попрощался с нами за руку, подарил мне тяжёлую железку и тоже ушёл.
   
И вместо дяди Гриши во двор пришли три девушки. Они все были очень красиво одеты: носили мужские длинные штаны, измазанные разными красками и совершенно твёрдые. Когда эти девушки ходили, штаны на них гремели, как железо на крыше. А на головах девушки носили шапки из газет. Эти девушки были маляры и назывались: бригада. Они были очень весёлые и ловкие, любили смеяться и всегда пели песню «Ландыши, ландыши». Но я эту песню не люблю. И Алёнка. И Мишка тоже не любит. Зато мы все любили смотреть, как работают девушки-маляры и как у них всё получается складно и аккуратно. Мы знали по именам всю бригаду. Их звали Санька, Раечка и Нелли.
   
И однажды мы к ним подошли, и тётя Саня сказала:
   
— Ребятки, сбегайте кто-нибудь и узнайте, который час.
   
Я сбегал, узнал и сказал:
   
— Без пяти двенадцать, тётя Саня…
   
Она сказала:
   
— Шабаш, девчата! Я — в столовую! — и пошла со двора.
   
И тётя Раечка и тётя Нелли пошли за ней обедать.
   
А бочонок с краской оставили. И резиновый шланг тоже.
   
Мы сразу подошли ближе и стали смотреть на тот кусочек дома, где они только сейчас красили. Было очень здорово: ровно и коричнево, с небольшой краснотой. Мишка смотрел-смотрел, потом говорит:
   
— Интересно, а если я покачаю насос, краска пойдёт?
   
Алёнка говорит:
   
— Спорим, не пойдёт!
   
Тогда я говорю:
   
— А вот спорим, пойдёт!
   
Тут Мишка говорит:
   
— Не надо спорить. Сейчас я попробую. Держи, Дениска, шланг, а я покачаю.
   
И давай качать. Раза два-три качнул, и вдруг из шланга побежала краска! Она шипела, как змея, потому что на конце у шланга была нахлобучка с дырочками, как у лейки. Только дырки были совсем маленькие, и краска шла, как одеколон в парикмахерской, чуть-чуть видно.
   
Мишка обрадовался и как закричит:
   
— Крась скорей! Скорей крась что-нибудь!
   
Я сразу взял и направил шланг на чистую стенку. Краска стала брызгаться, и там сейчас же получилось светло-коричневое пятно, похожее на паука.
   
— Ура! — закричала Алёнка. — Пошло! Пошло-поехало! — и подставила ногу под краску.
   
Я сразу покрасил ей ногу от колена до пальцев. Тут же, прямо у нас на глазах, на ноге не стало видно ни синяков, ни царапин! Наоборот, Алёнкина нога стала гладкая, коричневая, с блеском, как новенькая кегля.
   
Мишка кричит:
   
— Здорово получается! Подставляй вторую, скорей!
   
И Алёнка живенько подставила вторую ногу, а я моментально покрасил её сверху донизу два раза.
   
Тогда Мишка говорит:
   
— Люди добрые, как красиво! Ноги совсем как у настоящего индейца! Крась же её скорей!
   
— Всю? Всю красить? С головы до пят?
   
Тут Алёнка прямо завизжала от восторга:
   
— Давайте, люди добрые! Красьте с головы до пят! Я буду настоящая индейка.
   
Тогда Мишка приналёг на насос и стал качать во всю ивановскую, а я стал Алёнку поливать краской. Я замечательно её покрасил: и спину, и ноги, и руки, и плечи, и живот, и трусики. И стала она вся коричневая, только волосы белые торчат.
   
   
Я спрашиваю:
   
— Мишка, как думаешь, а волосы красить?
   
Мишка отвечает:
   
— Ну конечно! Крась скорей! Быстрей давай!
   
И Алёнка торопит:
   
— Давай-давай! И волосы давай! И уши!
   
Я быстро закончил её красить и говорю:
   
— Иди, Алёнка, на солнце пообсохни! Эх, что бы ещё покрасить?
   
А Мишка:
   
— Вон видишь, наше бельё сушится? Скорей давай крась!
   
Ну с этим-то делом я быстро справился! Два полотенца и Мишкину рубашку я за какую-нибудь минуту так отделал, что любо-дорого смотреть было!
   
А Мишка прямо вошёл в азарт, качает насос, как заводной. И только покрикивает:
   
— Крась давай! Скорей давай! Вон и дверь новая на парадном, давай, давай, быстрее крась!
   
И я перешёл на дверь. Сверху вниз! Снизу вверх! Сверху вниз, наискосок!
   
И тут дверь вдруг раскрылась, и из неё вышел наш управдом Алексей Акимыч в белом костюме.
   
Он прямо остолбенел. И я тоже. Мы оба были как заколдованные. Главное, я его поливаю и с испугу не могу даже догадаться отвести в сторону шланг, а только размахиваю сверху вниз, снизу вверх. А у него глаза расширились, и ему в голову не приходит отойти хоть на шаг вправо или влево…
   
   
А Мишка качает и знай себе ладит своё:
   
— Крась давай, быстрей давай!
   
И Алёнка сбоку вытанцовывает:
   
— Я индейка! Я индейка!
   
Ужас!
   
…Да, здорово нам тогда влетело. Мишка две недели бельё стирал. А Алёнку мыли в семи водах со скипидаром…
   
Алексею Акимычу купили новый костюм. А меня мама вовсе не хотела во двор пускать. Но я всё-таки вышел, и тёти Саня, Раечка и Нелли сказали:
   
— Вырастай, Денис, побыстрей, мы тебя к себе в бригаду возьмём. Будешь маляром!
   
И с тех пор я стараюсь расти побыстрей.
  
  
   
    
Кот в сапогах
   
   
— Мальчики и девочки! — сказала Раиса Ивановна. — Вы хорошо закончили эту четверть. Поздравляю вас. Теперь можно и отдохнуть. На каникулах мы устроим утренник и карнавал. Каждый из вас может нарядиться в кого угодно, а за лучший костюм будет выдана премия, так что готовьтесь, — И Раиса Ивановна собрала тетрадки, попрощалась с нами и ушла.
   
И когда мы шли домой, Мишка сказал:
   
— Я на карнавале буду гномом. Мне вчера купили накидку от дождя и капюшон. Я только лицо чем-нибудь занавешу, и гном готов. А ты кем нарядишься?
   
— Там видно будет.
   
И я забыл про это дело. Потому что дома мама мне сказала, что она уезжает в санаторий на десять дней и чтоб я тут вёл себя хорошо и следил за папой. И она на другой день уехала, а я с папой совсем замучился. То одно, то другое, и на улице шёл снег, и всё время я думал, когда же мама вернётся. Я зачёркивал клеточки на своём календаре.
   
   
И вдруг неожиданно прибегает Мишка и прямо с порога кричит:
   
— Идёшь ты или нет?
   
Я спрашиваю:
   
— Куда?
   
Мишка кричит:
   
— Как — куда? В школу! Сегодня же утренник, и все будут в костюмах! Ты что, не видишь, что я уже гномик?
   
И правда, он был в накидке с капюшончиком.
   
Я сказал:
   
— У меня нет костюма! У нас мама уехала.
   
А Мишка говорит:
   
— Давай сами чего-нибудь придумаем! Ну-ка, что у вас дома есть почудней? Ты надень на себя, вот и будет костюм для карнавала.
   
Я говорю:
   
— Ничего у нас нет. Вот только папины бахилы для рыбалки.
   
Бахилы — это такие высокие резиновые сапоги. Если дождик или грязь — первое дело бахилы. Нипочём ноги не промочишь.
   
Мишка говорит:
   
— А ну надевай, посмотрим, что получится!
   
Я прямо с ботинками влез в папины сапоги.
   
Оказалось, что бахилы доходят мне чуть не до подмышек. Я попробовал в них походить. Ничего, довольно неудобно. Зато здорово блестят. Мишке очень понравилось. Он говорит:
   
— А шапку какую?
   
Я говорю:
   
— Может быть, мамину соломенную, что от солнца?
   
— Давай её скорей!
   
Достал я шляпу, надел. Оказалось, немножко великовата, съезжает до носа, но всё-таки на ней цветы.
   
Мишка посмотрел и говорит:
   
— Хороший костюм. Только я не понимаю, что он значит?
   
Я говорю:
   
— Может быть, он значит «мухомор»?
   
Мишка засмеялся:
   
— Что ты, у мухомора шляпка вся красная! Скорей всего, твой костюм обозначает «старый рыбак»!
   
Я замахал на Мишку:
   
— Сказал тоже! «Старый рыбак»!.. А борода где?
   
Тут Мишка задумался, а я вышел в коридор, а там стояла наша соседка Вера Сергеевна. Она, когда меня увидела, всплеснула руками и говорит:
   
— Ох! Настоящий кот в сапогах!
   
Я сразу догадался, что значит мой костюм! Я — «Кот в сапогах»! Только жалко, хвоста нет! Я спрашиваю:
   
— Вера Сергеевна, у вас есть хвост?
   
А Вера Сергеевна говорит:
   
— Разве я очень похожа на чёрта?
   
— Нет, не очень, — говорю я. — Но не в этом дело. Вот вы сказали, что этот костюм значит «Кот в сапогах», а какой же кот может быть без хвоста? Нужен какой-нибудь хвост! Вера Сергеевна, помогите, а?
   
Тогда Вера Сергеевна сказала:
   
— Одну минуточку…
   
И вынесла мне довольно драненький рыжий хвостик с черными пятнами.
   
— Вот, — говорит, — это хвост от старой горжетки. Я в последнее время прочищаю им керогаз, но, думаю, тебе он вполне подойдёт.
   
Я сказал «большое спасибо» и понёс хвост Мишке.
   
Мишка, как увидел его, говорит:
   
— Давай быстренько иголку с ниткой, я тебе пришью. Это чудный хвостик.
   
И Мишка стал пришивать мне сзади хвост. Он шил довольно ловко, но потом вдруг ка-ак уколет меня!
   
Я закричал:
   
— Потише ты, храбрый портняжка! Ты что, не чувствуешь, что шьёшь прямо по-живому? Ведь колешь же!
   
— Это я немножко не рассчитал! — И опять как кольнёт!
   
— Мишка, рассчитывай получше, а то я тебя тресну!
   
А он:
   
— Я в первый раз в жизни шью!
   
И опять — коль!..
   
Я прямо заорал:
   
— Ты что, не понимаешь, что я после тебя буду полный инвалид и не смогу сидеть?
   
Но тут Мишка сказал:
   
— Ура! Готово! Ну и хвостик! Не у каждой кошки есть такой!
   
   
Тогда я взял тушь и кисточкой нарисовал себе усы, по три уса с каждой стороны — длинные-длинные, до ушей!
   
И мы пошли в школу.
   
Там народу было видимо-невидимо, и все в костюмах. Одних гномов было человек пятьдесят. И ещё было очень много белых «снежинок». Это такой костюм, когда вокруг много белой марли, а в середине торчит какая-нибудь девочка.
   
И мы все очень веселились и танцевали.
   
И я тоже танцевал, но всё время спотыкался и чуть не падал из-за больших сапог, и шляпа тоже, как назло, постоянно съезжала почти до подбородка.
   
А потом наша вожатая Люся вышла на сцену и сказала звонким голосом:
   
— Просим «Кота в сапогах» выйти сюда для получения первой премии за лучший костюм!
   
И я пошёл на сцену, и когда входил на последнюю ступеньку, то споткнулся и чуть не упал. Все громко засмеялись, а Люся пожала мне руку и дала две книжки: «Дядю Стёпу» и «Сказки-загадки». Тут Борис Сергеевич заиграл туш, а я пошёл со сцены. И когда сходил, то опять споткнулся и чуть не упал, и опять все засмеялись.
   
А когда мы шли домой, Мишка сказал:
   
— Конечно, гномов много, а ты один!
   
— Да, — сказал я, — но все гномы были так себе, а ты был очень смешной, и тебе тоже надо книжку. Возьми у меня одну.
   
Мишка сказал:
   
— Не надо, что ты!
   
Я спросил:
   
— Ты какую хочешь?
   
— «Дядю Стёпу».
   
И я дал ему «Дядю Стёпу».
   
А дома я скинул свои огромные бахилы, и побежал к календарю, и зачеркнул сегодняшнюю клеточку. А потом зачеркнул уж и завтрашнюю.
   
Посмотрел — а до маминого приезда осталось три дня!
  
  
   
    
Мотогонки по отвесной стене
   
   
Ещё когда я был маленький, мне подарили трёхколёсный велосипед. И я на нём выучился ездить. Сразу сел и поехал, нисколько не боясь, как будто я всю жизнь ездил на велосипедах.
   
Мама сказала:
   
— Смотри, какой он способный к спорту.
   
А папа сказал:
   
— Сидит довольно обезьяновато…
   
А я здорово научился ездить и довольно скоро стал делать на велосипеде разные штуки, как весёлые артисты в цирке. Например, я ездил задом наперёд или лёжа на седле и вертя педали какой угодно рукой — хочешь правой, хочешь левой;
   
ездил боком, растопыря ноги;
   
ездил, сидя на руле, а то зажмурясь и без рук;
   
ездил со стаканом воды в руке.
   
Словом, наловчился по-всякому.
   
А потом дядя Женя отвернул у моего велосипеда одно колесо, и он стал двухколёсным, и я опять очень быстро всё заучил. И ребята во дворе стали меня называть «чемпионом мира и его окрестностей».
   
И так я катался на своём велосипеде до тех пор, пока колени у меня не стали во время езды подниматься выше руля. Тогда я догадался, что я уже вырос из этого велосипеда, и стал думать, когда же папа купит мне настоящую машину «Школьник».
   
И вот однажды к нам во двор въезжает велосипед. И дяденька, который на нём сидит, не крутит ногами, а велосипед трещит себе под ним, как стрекоза, и едет сам. Я ужасно удивился. Я никогда не видел, чтобы велосипед ехал сам. Мотоцикл — это другое дело, автомобиль — тоже, ракета — ясно, а велосипед? Сам?
   
Я просто глазам своим не поверил.
   
А этот дяденька, что на велосипеде, подъехал к Мишкиному парадному и остановился. И он оказался совсем не дяденькой, а молодым парнем. Потом он поставил велосипед около трубы и ушёл. А я остался тут же с разинутым ртом. Вдруг выходит Мишка.
   
Он говорит:
   
— Ну? Чего уставился?
   
Я говорю:
   
— Сам едет, понял?
   
Мишка говорит:
   
— Это нашего племянника Федьки машина. Велосипед с мотором. Федька к нам приехал по делу — чай пить.
   
Я спрашиваю:
   
— А трудно такой машиной управлять?
   
— Ерунда на постном масле, — говорит Мишка. — Она заводится с пол-оборота.
   
Один раз нажмёшь на педаль, и готово — можешь ехать. А бензину в ней на сто километров. А скорость двадцать километров за полчаса.
   
— Ого! Вот это да! — говорю я. — Вот это машина! На такой покататься бы!
   
Тут Мишка покачал головой:
   
— Влетит. Федька убьёт. Голову оторвёт!
   
— Да. Опасно, — говорю я.
   
Но Мишка огляделся по сторонам и вдруг заявляет:
   
— Во дворе никого нет, а ты всё-таки «чемпион мира». Садись! Я помогу разогнать машину, а ты один разок толкни педаль, и всё пойдёт как по маслу. Объедешь вокруг садика два-три круга, и мы тихонечко поставим машину на место. Федька у нас чай подолгу пьёт. По три стакана дует. Давай!
   
— Давай! — сказал я.
   
И Мишка стал держать велосипед, а я на него взгромоздился. Одна нога действительно доставала самым носком до края педали, зато другая висела в воздухе, как макаронина. Я этой макарониной отпихнулся от трубы, а Мишка побежал рядом и кричит:
   
— Жми педаль, жми давай!
   
Я постарался, съехал чуть набок с седла да как нажму на педаль. Мишка чем-то щёлкнул на руле… И вдруг машина затрещала, и я поехал!
   
Я поехал! Сам! На педали не жму — не достаю, а только еду, соблюдаю равновесие!
   
Это было чудесно! Ветерок засвистел у меня в ушах, всё вокруг понеслось быстробыстро по кругу: столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, и всё сначала, и я ехал, вцепившись в руль, а Мишка всё бежал за мной, но на третьем круге он крикнул:
   
— Я устал! — и прислонился к столбику.
   
А я поехал один, и мне было очень весело, и я всё ездил и воображал, что участвую в мотогонках по отвесной стене.
   
   
Я видел, в парке культуры так мчалась отважная артистка…
   
И столбик, и Мишка, и качели, и домоуправление — всё мелькало передо мной довольно долго, и всё было очень хорошо, только ногу, которая висела, как макаронина, стали немножко колоть мурашки… И ещё мне вдруг стало как-то не по себе, и ладони сразу стали мокрыми, и очень захотелось остановиться.
   
Я доехал до Мишки и крикнул:
   
— Хватит! Останавливай!
   
Мишка побежал за мной и кричит:
   
— Что? Говори громче!
   
Я кричу:
   
— Ты что, оглох, что ли?
   
Но Мишка уже отстал. Тогда я проехал ещё круг и закричал:
   
— Останови машину, Мишка!
   
Тогда он схватился за руль, машину качнуло, он упал, а я опять поехал дальше.
   
Гляжу, он снова встречает меня у столбика и орёт:
   
— Тормоз! Тормоз!
   
Я промчался мимо него и стал искать этот тормоз. Но ведь я же не знал, где он! Я стал крутить разные винтики и что-то нажимать на руле. Куда там! Никакого толку. Машина трещит себе, как ни в чём не бывало, а у меня в макаронную ногу уже тысячи иголок впиваются!
   
Я кричу:
   
— Мишка, а где этот тормоз?
   
А он:
   
— Я забыл!
   
А я:
   
— Ты вспомни!
   
— Ладно, вспомню, ты пока покрутись ещё немножко!
   
— Ты скорей вспоминай, Мишка! — опять кричу я.
   
И проехал дальше, и чувствую, что мне уже совсем не по себе, тошно как-то. А на следующем кругу Мишка снова кричит:
   
— Не могу вспомнить! Ты лучше попробуй спрыгни!
   
А я ему:
   
— Меня тошнит!
   
Если бы я знал, что так получится, ни за что бы не стал кататься, лучше пешком ходить, честное слово!
   
А тут опять впереди Мишка кричит:
   
— Надо достать матрац, на котором спят! Чтоб ты в него врезался и остановился! Ты на чём спишь?
   
Я кричу:
   
— На раскладушке!
   
А Мишка:
   
— Тогда езди, пока бензин не кончится!
   
Я чуть не переехал его за это. «Пока бензин не кончится»… Это, может быть, ещё две недели так носиться вокруг садика, а у нас на вторник билеты в кукольный театр. И ногу колет! Я кричу этому дуралею:
   
— Сбегай за вашим Федькой!
   
— Он чай пьёт! — кричит Мишка.
   
— Потом допьёт! — ору я.