1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 

  
   
Стивен Кинг
   
ДОКТОР СОН
  
  
   
    
Одно время я кое-как бренчал на ритм-гитаре в группе под названием «Рок Боттом Римейндерс». Несколько раз с нами выступал Уоррен Зивон. Ему нравились серые футболки и дешевые фильмы ужасов вроде «Царства пауков». Когда нас вызывали на бис, Уоррен настаивал, чтобы я исполнял ведущую партию его знаменитого хита «Лондонские оборотни». Я говорил, что не достоин такой чести, а он утверждал обратное. «Бери соль-мажор, — говорил Уоррен, — и кричи изо всех сил. Но что еще важнее, рубись как Кит».
    
Мне никогда не сыграть как Кит Ричардс, но я старался как мог — и рядом с Уорреном, подыгрывающим мне ноту за нотой и хохочущим во все свое дурацкое горло, я всегда отжигал по полной программе.
    
Уоррен, в этот раз я кричу для тебя, где бы ты ни был. Мне не хватает тебя, дружище.
   
  
  
   
    
Мы подошли к поворотному моменту. Полумеры ничем не помогли.
    Большая книга «Анонимных алкоголиков».
   
   
    
Для того чтобы жить, мы должны освободиться от злобы. Она может быть сомнительной роскошью, которую позволяют себе нормальные люди, но для алкоголиков это — яд.
    Большая книга «Анонимных алкоголиков».
   
   
  
  
   
    
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ
   
   
    
«УЖАС» расшифровывается как «Уматывай Живо, А не то Сцапают».
    Старая поговорка «Анонимных алкоголиков»
   
   
    
     
СЕЙФ
    
    1
    
Второго декабря того года, когда в Белом доме распоряжался арахисовый фермер из Джорджии,[1] один из больших курортных отелей Колорадо сгорел дотла. Было объявлено о полной гибели «Оверлука». По результатам расследования глава пожарной охраны округа Хикарилья назвал причиной пожара неисправный бойлер. Отель был закрыт на зиму, и в момент аварии в нем находилось всего четыре человека. Трое остались в живых. Смотритель, нанятый на межсезонье, — Джек Торранс, — погиб в ходе безуспешной (и героической) попытки снизить давление пара в котле, катастрофически взлетевшее из-за сломанного предохранительного клапана.
    
В аварии выжили жена и маленький сын смотрителя. Третьим был шеф-повар «Оверлука» Ричард Хэллоранн, который бросил свою сезонную работу во Флориде и приехал проведать Торрансов из-за, как он выразился, «внезапного подозрения», что с ними случилось что-то плохое. Оба выживших взрослых сильно пострадали от взрыва. Только ребенок остался невредим.
    
По крайней мере, физически.
    2
    
Венди Торранс с сыном получили компенсацию от владельцев «Оверлука». Сумма была не гигантская, но им удалось протянуть на нее три года, пока Венди не могла работать из-за травмы спины. Адвокат, с которым она консультировалась, сказал, что если она упрется, то может получить гораздо больше, потому что корпорация хочет во что бы то ни стало избежать суда. Но Венди, как и корпорация, хотела одного — поскорей забыть про ту ужасную зиму в Колорадо. Она сказала, что поправится, и поправилась, хотя боли в спине мучили ее до конца жизни. Раздробленные позвонки и сломанные ребра срастаются, но никогда не перестают ныть.
    
Уинифред и Дэниэл Торранс какое-то время прожили на Среднем Юге, а потом перекочевали в Тампу. Иногда Дик Хэллоранн (подверженный «внезапным подозрениям») приезжал с Ки-Уэст их навестить. Особенно юного Дэнни. У них были особые отношения.
    
Как-то ранним утром в марте 1981 года Венди позвонила Дику и попросила приехать. Дэнни, сообщила она, разбудил ее среди ночи и сказал, чтобы она не заходила в ванную.
    
После этого он вообще отказался разговаривать.
    3
    
Он проснулся оттого, что захотел в туалет. За окнами дул сильный ветер. Он был теплый, как почти всегда во Флориде, но Дэнни все равно не любил его и полагал, что вряд ли когда-нибудь полюбит. Ветер напоминал об «Оверлуке», где неисправный котел был наименьшей из опасностей.
    
Они с матерью жили в тесной съемной квартирке на втором этаже. Дэнни вышел из маленькой комнаты по соседству с материнской и пересек коридор. Ветер бушевал, и на полудохлой пальме возле дома шумели листья. Будто скелет стучит костями. Они никогда не закрывали дверь ванной, когда никто не пользовался душем или туалетом, потому что замок был сломан. Но сейчас дверь была закрыта. И не потому, что его мать была в ванной. Из-за лицевых травм, полученных в «Оверлуке», она теперь храпела во сне — будто тихонько попискивала, и Дэнни слышал этот звук, доносившийся из ее спальни.
    
Наверно, она случайно ее захлопнула, вот и все.
    
Он знал, что это не так (Дэнни и сам был не чужд «внезапных подозрений» и проблесков интуиции), но иногда просто надо убедиться самому. Просто надо увидеть. Он обнаружил это в «Оверлуке», в номере на втором этаже.
    
Протянув руку, показавшуюся ему слишком длинной, слишком эластичной, слишком бескостной, он повернул ручку и открыл дверь.
    
Женщина из номера 217 была там, как он и ожидал. Она сидела на унитазе голая, расставив ноги с набрякшими бледными бедрами. Зеленоватые груди свисали, как сдувшиеся шарики. Волосы внизу живота были седые. Глаза — серые, как стальные зеркала. При виде него ее губы растянулись в ухмылке.
    
«Закрой глаза, — сказал ему когда-то Дик Хэллоранн. — Если видишь что-то плохое — закрой глаза и скажи себе, что его там нет. А когда снова их откроешь — оно исчезнет».
    
Но это не сработало в номере 217, когда Дэнни было пять лет, и он знал, что не сработает и сейчас. Он чувствовал ее запах. Она разлагалась.
    
Женщина — он знал ее имя: миссис Мэсси — уже стояла на своих фиолетовых ногах и тянула к нему руки. Плоть свисала с ее предплечий, чуть ли не стекая на пол. Она улыбалась так, как улыбаются при виде доброго друга. Или, возможно, вкусной еды.
    
С выражением, которое можно было бы принять за спокойствие, Дэнни тихонько закрыл дверь и отступил. Он смотрел, как ручка повернулась направо… налево… снова направо… и замерла.
    
Ему было уже восемь, и он был способен хотя бы отчасти мыслить рационально, несмотря на ужас. В том числе потому, что где-то в глубине души он этого ожидал. Хотя Дэнни всегда думал, что к нему явится Хорас Дервент. Или, возможно, бармен, которого его отец называл Ллойдом. Он мог бы и догадаться, что это будет миссис Мэсси — еще до того, как это наконец произошло. Потому что из всех живых мертвецов «Оверлука» она была самой ужасной.
    
Рациональная часть рассудка говорила ему, что она — лишь персонаж забытого дурного сна, последовавший за ним по коридору в ванную. Эта часть убеждала его, что если он снова откроет дверь, за ней никого не будет. Ну конечно, не будет — ведь он уже проснулся. Но другая часть, та часть, что сияла, знала, что это не так. «Оверлук» еще не закончил с ним свои дела. По крайней мере один из его мстительных призраков последовал за Дэнни во Флориду. Когда-то он увидел эту женщину распростертой в ванне. Она вылезла оттуда и попыталась задушить его своими гниющими, но чудовищно сильными пальцами. Если он сейчас откроет дверь ванной, она завершит начатое.
    
Он ограничился тем, что прижал ухо к двери. Сперва он не услышал ничего. Потом — слабый звук.
    
Звук мертвых ногтей, скребущих по дереву.
    
Дэнни поплелся в кухню на онемевших ногах, подставил стул и помочился в раковину. Потом он разбудил мать и сказал, чтобы она не ходила в ванную, потому что там что-то плохое. Сделав это, он вернулся в постель и залез поглубже под одеяла. Ему хотелось остаться там навсегда и вставать только, чтобы пописать в раковину. Предупредив мать, он потерял интерес к разговорам с ней.
    
Мать не впервые столкнулась с его молчанием. Это уже случалось — после того, как Дэнни отважился войти в номер 217 в «Оверлуке».
    
— А с Диком ты поговоришь?
    
Лежа в постели, он взглянул на нее и кивнул. Мать пошла звонить, хотя было четыре утра.
    
Дик приехал на следующий день. Он кое-что привез. Подарок.
    4
    
Когда Венди позвонила Дику — так, чтобы сын это слышал, — Дэнни снова заснул. С большим пальцем во рту, хотя ему было уже восемь лет, и он ходил в третий класс. От этого зрелища Венди стало больно. Она подошла к двери ванной и остановилась. Ей было страшно — Дэнни сумел ее напугать, — но она хотела в туалет и не собиралась пользоваться кухонной раковиной, как он. Вообразив себя балансирующей на краю мойки, с занесенным над фарфоровой чашей задом (даже если никто этого не увидит), она наморщила нос.
    
В одной руке она держала молоток из своего маленького ящичка со вдовьими инструментами. Она занесла его над головой, открывая второй рукой дверь. Ванная, конечно же, оказалась пуста, но сиденье унитаза было опущено. Она всегда поднимала его на ночь, потому что знала, что если Дэнни побредет в туалет, проснувшись всего на одну десятую, то скорей всего забудет его поднять и зальет мочой. И еще в ванной стоял запах. Плохой запах. Как будто где-то в стенке сдохла крыса.
    
Она сделала шаг, второй. Увидела какое-то движение и резко развернулась с занесенным молотком, готовая ударить того,
    
(то)
    
кто скрывался за дверью. Но то была ее собственная тень. «Боится собственной тени», говорят люди в насмешку, но кто имел на это больше прав, чем Венди Торранс? После всего увиденного и пережитого она знала, что тени бывают опасными. Иногда у них есть зубы.
    
В ванной никого не было, но на туалетном сиденье виднелось какое-то пятно, и второе — на занавеске душевой кабинки. Первая ее мысль была об экскрементах, но дерьмо не бывает желтовато-пурпурным. Присмотревшись, она увидела частицы плоти и гниющей кожи. На коврике обнаружились такие же пятна в виде отпечатков ног. Она подумала, что они слишком малы — слишком изящны — для мужских.
    
— Господи, — прошептала Венди.
    
В конце концов она все-таки воспользовалась раковиной.
    5
    
В полдень Венди таки вытащила сына из постели. Ей удалось скормить ему немного супа и половинку сэндвича с арахисовым маслом, но потом он снова вернулся под одеяло. И по-прежнему молчал. Хэллоранн приехал в начале шестого вечера на своем теперь уже древнем (но отлично сохранившемся и ослепительно отполированном) красном «кадиллаке». Венди ждала его у окна, как ждала когда-то мужа в надежде, что Джек придет домой в хорошем настроении. И трезвым.
    
Она рванула вниз по ступенькам и отворила дверь, когда Дик еще только потянулся к звонку с табличкой «Торранс 2А». Он развел руки, и Венди тут же ринулась к нему в объятия, желая зарыться в них хотя бы на час. А то и на все два.
    
Наконец Дик ее отстранил и придержал за плечи.
    
— Хорошо выглядишь, Венди. Как там мальчонка? Заговорил?
    
— Нет, но с тобой заговорит. Может, поначалу и не вслух, но ты ведь можешь… — Не договорив, Венди нацелила указательный палец ему в лоб, как пистолет.
    
— Не обязательно, — ответил Дик и обнажил в улыбке новехонькие вставные челюсти. Большую часть старых забрал «Оверлук» той ночью, когда взорвался бойлер. Молотком, раздробившим Дику зубы и наградившим Венди на всю жизнь дерганой походкой, махал тогда Джек Торранс, но они оба понимали, что на самом деле то был «Оверлук».
    
— Он очень силен, Венди. Если Дэнни захочет от меня отгородиться, то у него получится. Знаю по опыту. А кроме того, будет лучше, если мы поговорим вслух. Лучше для него. А теперь расскажи подробно, что произошло.
    
Рассказав, Венди отвела Дика в ванную. Она сохранила для него все следы, как делают полицейские на месте преступления до приезда судмедэкспертов. Да тут и было совершено преступление. В отношении ее мальчика.
    
Дик смотрел долго, ни к чему не притрагиваясь, потом кивнул.
    
— Давай поглядим, как там Дэнни. Может, уже очухался.
    
Дэнни не очухался, но на сердце у Венди сразу полегчало при виде радости, которой осветилось лицо сына, когда тот понял, кто это сидит рядом с ним на кровати и его тормошит.
    
(привет Дэнни я принес тебе подарок)
    
(у меня не день рождения)
    
Венди стояла и смотрела на них. Она понимала, что они разговаривают, но не знала, о чем.
    
— Вставай, сынок. Прогуляемся по пляжу, — сказал Дик уже вслух.
    
(Дик она вернулась миссис Мэсси из номера 217 вернулась)
    
Дик снова тряхнул его за плечо.
    
— Говори вслух, Дэн. Ты пугаешь маму.
    
— А что за подарок? — спросил Дэнни.
    
Дик улыбнулся.
    
— Уже лучше. Рад слышать твой голос, да и Венди тоже.
    
— Да. — На большее она не отважилась, иначе они бы услышали дрожь в ее голосе и забеспокоились. Ей этого не хотелось.
    
— Пока нас не будет, тебе, наверное, стоит убраться в ванной, — сказал ей Дик. — Резиновые перчатки у тебя есть?
    
Венди кивнула.
    
— Отлично. Надень их.
    6
    
До пляжа было две мили. Парковку окружали аляповатые пляжные постройки — киоски с «муравейником» и хот-догами, сувенирные магазинчики, — но сезон уже кончался, и покупателей почти не было. Они оказались на пляже почти в одиночестве. Всю дорогу от квартиры Дэнни держал на коленях свой подарок — продолговатый пакет, довольно тяжелый, завернутый в серебристую бумагу.
    
— Сначала мы немного поговорим, а потом ты его откроешь, — сказал Дик.
    
Они шли у самой линии прибоя, по гладкому и блестящему песку. Дэнни шагал медленно, потому что Дик был старый. Когда-нибудь он умрет. Может быть, даже скоро.
    
— Меня еще хватит на несколько лет, — сказал Дик. — Не переживай. Расскажи лучше, что случилось вчера. И ничего не пропускай.
    
Рассказ занял немного времени. Трудней всего было найти слова, чтобы объяснить, какой ужас он чувствовал, и как он сплетался с душащей Дэнни уверенностью: теперь, найдя его, она никогда не уйдет. Но это же был Дик, так что слова ему не понадобились — хотя отчасти он смог их подыскать.
    
— Она вернется. Я это знаю. Будет приходить и приходить, пока не прикончит меня.
    
— Помнишь, как мы познакомились?
    
Удивленный внезапной сменой темы, Дэнни кивнул. Хэллоранн провел для него и его родителей экскурсию по «Оверлуку» в их первый день. Очень давно, как ему теперь казалось.
    
— Помнишь, как я в первый раз заговорил внутри твоей головы?
    
— Конечно.
    
— Что я сказал?
    
— Спросил, поеду ли я с тобой во Флориду.
    
— Верно. И что ты почувствовал, когда узнал, что ты уже не один? Что ты не единственный?
    
— Это было здорово, — сказал Дэнни. — Так здорово.
    
— Да, — сказал Хэллоранн. — Еще бы.
    
Некоторое время они шли молча. Маленькие птички — песочники, как называла их мать, — то забегали в волны, то выскакивали на берег.
    
— Тебе не показалось странным, что я появился как раз тогда, когда тебе понадобился? — Он взглянул на Дэнни с улыбкой. — Нет. Конечно же, нет. С чего бы? Ты был еще ребенком. Сейчас ты немного постарше. В некоторых отношениях — намного старше. Послушай, Дэнни. Вселенная умеет удерживать равновесие. Я в это верю. Есть такая пословица: «Когда ученик готов, приходит учитель». Я был твоим учителем.
    
— Не только учителем, — сказал Дэнни. Он взял Дика за руку. — Ты был моим другом. Ты нас спас.
    
Дик пропустил это мимо ушей… или Дэнни просто так показалось.
    
— Моя бабушка тоже сияла — помнишь, я тебе говорил?
    
— Да. Ты сказал, что вы могли подолгу разговаривать, даже не раскрывая рта.
    
— Точно. Она меня учила. А ее учила ее прабабушка, еще при рабстве. Когда-нибудь, Дэнни, придет твой черед стать учителем. Ученик появится.
    
— Если миссис Мэсси не доберется до меня первой, — мрачно сказал Дэнни.
    
Они подошли к скамейке. Дик присел.
    
— Дальше идти я не решусь, а то потом могу и не доковылять обратно. Садись. Я тебе расскажу одну историю.
    
— Не надо мне никаких историй, — сказал Дэнни. — Она вернется, ты что, не понимаешь? Будет приходить, и приходить, и приходить.
    
— Закрой рот и открой уши. И слушай свой урок. — Дик широко улыбнулся, демонстрируя сверкающие вставные челюсти. — Я думаю, ты все поймешь. Ты, сынок, вовсе не дурак.
    7
    
Бабушка Дика с материнской стороны — та, что сияла, — жила в Клируотере. Она была Белая Бабушка. Не из-за белого цвета кожи, конечно, а потому, что была хорошей. Дедушка с отцовской стороны жил в Данбри в штате Миссисипи — в поселке недалеко от Оксфорда. Его жена умерла задолго до рождения Дика. Для цветного в те времена и в тех краях он был богат. Ему принадлежало похоронное бюро. Дик с родителями навещал его четырежды в год, и как же он ненавидел эти визиты. Он дико боялся Энди Хэллоранна и называл его (про себя, ибо сказать такое вслух означало заработать пощечину) Черным Дедушкой.
    
— Ты знаешь, кто такие педофилы? — спросил Дик у Дэнни. — Те, кто хочет заниматься сексом с детьми?
    
— Ну вроде, — настороженно ответил мальчик. Он знал, что нельзя разговаривать с незнакомцами и садиться к ним в машину. Потому что они могут с тобой что-то сделать.
    
— Ну так старина Энди был не просто педофилом. Он был чертовым садистом.
    
— Это как?
    
— Это тот, кто любит делать людям больно.
    
Дэнни понимающе закивал.
    
— Как Фрэнки Листроне из нашей школы. Он всем делает «крапиву» и выкручивает руки. Если ты не плачешь, он отстает. А если заплачешь — никогда не отстанет.
    
— Плохо, конечно, но там было хуже.
    
Дик погрузился в молчание, как показалось бы случайному прохожему. Но рассказ продолжался — в виде картинок и фраз-связок. Дэнни увидел Черного Дедушку, высокого, в костюме, таком же черном, как он сам, и в какой-то необычной
    
(котелок)
    
шляпе. Он увидел вечные капельки слюны в углах его рта и вечно красные глаза, будто он устал или только что плакал. Дэнни увидел, как он сажает Дика — младше, чем Дэнни сейчас (наверно, в том возрасте, в каком он был в «Оверлуке») — к себе на колени. Если они были не одни, дед просто щекотал его. А наедине — запускал руку Дику между ног и стискивал его яички, пока мальчик чуть не терял сознание от боли.
    
«Тебе нравится? — пыхтел ему в ухо дедушка Энди. От него пахло сигаретами и виски „Белая лошадь“. — А как же, всем мальчишкам это нравится! А коли и не нравится — ты все равно никому не скажешь. А не то я тебе покажу! Я тебя закопаю!»
    
— Елки-палки, — сказал Дэнни. — Фу, какая гадость!
    
— Там еще много что было, — сказал Дик, — но я тебе расскажу только об одном. После смерти жены дедушка нанял помощницу по дому. В обед она подавала на стол все сразу, от салата до сладкого, потому что Черному Дедушке так больше нравилось. На сладкое всегда был торт или пудинг. Его ставили на тарелочке или на блюдце возле твоей обеденной тарелки, чтобы ты смотрел на него и облизывался, запихивая в себя всю остальную дрянь. У дедушки было строгое правило: никакого десерта, пока не доел все жареное мясо, вареные овощи и пюре до последнего кусочка. Даже соус требовалось весь прикончить — а он был комковатый и не больно-то вкусный. Если хоть капля оставалась на тарелке, Черный Дедушка давал мне кусок хлеба и говорил: «Подбери все, Дики-Птенчик, чтобы тарелка была как псом вылизанная». Это он меня так называл: Дики-Птенчик.
    
Иногда я никак не мог доесть и не получал торт или пудинг. Он забирал мою порцию и съедал сам. А иногда, покончив со всем, что на тарелке, я видел, что он загасил окурок в моем куске торта или ванильном пудинге. Он мог это делать, потому что всегда сидел рядом со мной. Дедушка делал вид, что все это — смешная шутка. «Ой, перепутал с пепельницей», говорил он. Мама с папой никогда ему не перечили, хотя, наверно, понимали, что если это и шутка, то с ребенком так шутить не годится. Они тоже делали вид, что он пошутил.
    
— Это очень плохо, — сказал Дэн. — Твои родители должны были за тебя заступиться. Моя мама всегда заступается. И папа тоже так делал.
    
— Они его боялись. И не зря боялись. Энди Хэллоранн был с большим прибабахом. Он говорил, «Ну давай, Дики, объешь вокруг. Небось не отравишься». Если я откусывал хоть кусочек, он приказывал Нонни — так звали домоправительницу — принести мне новый десерт. Если нет — то нет. Дошло до того, что я никогда не мог доесть до конца, потому что у меня крутило живот.
    
— Надо было переставить торт или пудинг по другую сторону от тарелки, — сказал Дэнни.
    
— Конечно, я пробовал. Я же не дурак. Но он переставлял его обратно, говоря, что десерт должен быть справа.
    
Дик помолчал, глядя на океан, где длинный белый кораблик медленно двигался вдоль линии, разделяющей небо и Мексиканский залив.
    
— Иногда, когда мы оставались одни, он меня кусал. А когда я однажды пригрозил, что пожалуюсь папе, если он от меня не отстанет, он затушил окурок об мою голую ногу. Он сказал: «И об этом тоже ему расскажи, и посмотрим, много ли тебе будет от этого толку. Твой папаша все про меня знает и слова мне не скажет, потому что он трус и потому что он хочет заполучить мои денежки, когда я помру — а я пока что помирать не тороплюсь».
    
Дэнни слушал, вытаращив глаза. Он всегда думал, что сказка про Синюю бороду — самая страшная в мире, страшнее некуда. Но эта история оказалась хуже. Потому что она была правдой.
    
— Иногда он говорил, что знает одного плохого человека по имени Чарли Мэнкс, и если я не буду делать что он велит, то он позвонит Чарли Мэнксу по междугородному телефону, и тот приедет в своей шикарной машине и заберет меня туда, куда попадают плохие дети. Потом дедушка засовывал мне руку между ног и снова начинал тискать. «Так что ничего ты не скажешь, Дики-Птенчик. А если скажешь, старина Чарли будет держать тебя с другими детьми, которых он украл, до самой смерти. А когда умрешь, то попадешь в ад и будешь гореть в вечном огне. Потому что ты настучал. Неважно, поверят тебе или нет, — стукач есть стукач».
    
Я долго верил старому мерзавцу. Даже Белой Бабушке ничего не говорил, той, что сияла. Я боялся, что она решит, будто я сам виноват. Был бы я постарше — знал бы, что это не так, но я был совсем малыш. — Он снова помолчал. — Но это еще не все. Ты знаешь, о чем я, Дэнни?
    
Дэнни долго смотрел Дику в лицо, перебирая мысли и образы в его мозгу. Наконец он произнес:
    
— Ты хотел, чтобы твой отец получил деньги. Но они ему не достались.
    
— Нет. Черный дедушка все оставил приюту для сирот-негритят в Алабаме, и я даже знаю, почему. Но не в том суть.
    
— И твоя хорошая бабушка ничего не знала? И не догадалась?
    
— Она знала, что дело тут нечисто, но я от нее отгородился, и она не стала настаивать. Просто сказала мне, что когда я буду готов поговорить, она будет готова послушать. Дэнни, когда Энди Хэллоранн умер от инсульта, я был самым счастливым мальчиком на земле. Мама сказала, что мне необязательно ехать на похороны, что я могу остаться с бабушкой Роуз — Белой Бабушкой, но я сам хотел поехать. Еще бы не хотеть. Мне надо было убедиться, что Черный Дедушка и правда умер.
    
В тот день шел дождь. Все стояли над могилой с черными зонтами. Я смотрел, как его гроб — наверняка самый большой и самый лучший в его бюро — опускали под землю, и вспоминал все те разы, когда он выкручивал мне яйца, все окурки в моих тортах и тот, который он загасил об мою ногу, и как он царил за обеденным столом, словно сумасшедший старый король в шекспировской пьесе. Но больше всего я думал о Чарли Мэнксе — которого Черный Дедушка, конечно же, выдумал, — и что дедушка теперь не может позвонить никакому Чарли Мэнксу по междугородке, чтобы тот приехал за мной на шикарной машине и увез к другим похищенным мальчикам и девочкам.
    
Я заглянул за край могилы — «пускай посмотрит», сказал мой папа, когда мама попыталась меня оттащить, — и увидел гроб в этой мокрой яме, и подумал: «Ты там на шесть футов ближе к пеклу, Черный Дедушка, и скоро ты туда доберешься. И надеюсь, дьявол закатит тебе тысячу горячих своей пылающей рукой».
    
Дик полез в брючный карман и вытащил пачку «Мальборо» с засунутой под целлофан книжечкой спичек. Он сунул в рот сигарету и долго не мог поднести к ней спичку, потому что у него дрожали и руки, и губы. Дэнни с изумлением увидел в глазах Дика слезы.
    
Догадываясь, к чему движется история, Дэнни спросил:
    
— Когда он вернулся?
    
Дик глубоко затянулся и, улыбаясь, выпустил дым.
    
— Ты ведь не копался у меня в голове, чтобы это узнать?
    
— Нет.
    
— Через полгода. Однажды я пришел из школы, а он лежал голый у меня на кровати с полусгнившим членом наизготовку. Он сказал: «Иди, садись на него, Дики-Птенчик. Ты мне всыплешь тысячу, а я тебе две». Я заорал, но услышать меня было некому. Мама с папой оба работали: мама в ресторане, а папа в типографии. Я выбежал и захлопнул дверь. И услышал, как Черный Дедушка встал… топ… прошел через комнату… топ-топ-топ… а потом я услышал…
    
— Ногти, — проговорил Дэнни почти неслышно. — Как они скребут дверь.
    
— Точно. Больше я туда не заходил до ночи, когда мама и папа уже оба были дома. Он исчез, но остались… следы.
    
— Конечно. Как у нас в ванной. Потому что он начал портиться.
    
— Именно. Я поменял белье — я это умел, мама меня научила за два года до того. Она сказала, что я уже слишком большой и прислуга мне больше не нужна, что прислуга бывает у белых мальчиков и девочек, таких, за какими она ухаживала, пока не стала официанткой в «Бифштексах от Беркина». Неделю спустя я увидел Черного Дедушку в парке на качелях. Он был одет, но костюм его был весь в какой-то серой дряни — наверное, в гробу завелась плесень.
    
— Да, — отозвался Дэнни. Он говорил шелестящим шепотом — все, что мог из себя выжать.
    
— Но ширинка у него была расстегнута, и все хозяйство торчало наружу. Прости, что я все это тебе рассказываю, Дэнни: маловат ты про такое слушать, но тебе надо это знать.
    
— И ты пошел к Белой Бабушке?
    
— Пришлось. Потому что я знал то же, что и ты: он будет возвращаться. Не так, как… Дэнни, ты когда-нибудь видел мертвецов? Нормальных мертвецов, я хочу сказать. — Он засмеялся, потому что это звучало смешно. Дэнни тоже так показалось. — Призраков.
    
— Несколько раз. Один раз их было трое, возле перехода через железную дорогу. Двое парней и девушка. Подростки. Может, они там погибли…
    
Дик кивнул.
    
— Обычно они остаются там, где перешли в мир иной, пока не попривыкнут к тому, что мертвые, и не отправятся дальше. Некоторые из тех, кого ты видел в «Оверлуке», такими и были.
    
— Я знаю. — Возможность поговорить об этих вещах, и поговорить с тем, кто о них знал, приносила ему неописуемое облегчение. — А еще я один раз видел женщину в ресторане. Знаешь, бывают такие, со столиками на улице?
    
Дик снова кивнул.
    
— Она была непрозрачная, но больше никто ее не видел, и когда официантка задвинула стул, на котором она сидела, то женщина-призрак исчезла. Ты тоже их видишь?
    
— Давно не видел, но у тебя и сияние посильнее, чем было у меня. Оно с возрастом немного уменьшается…
    
— Хорошо! — с чувством сказал Дэнни.
    
— …но у тебя останется немало и тогда, когда ты вырастешь, потому что изначально оно было такое мощное. Обычные привидения — не такие, как женщина, которую ты видел в номере 217 и потом в вашей ванной. Верно ведь?
    
— Да, — подтвердил Дэнни. — Миссис Мэсси настоящая. Она оставляет следы. Ты их видел. И мама тоже — а ведь она не сияет.
    
— Пошли обратно, — сказал Дик. — Пора тебе посмотреть, что я тебе привез.
    8
    
На стоянку возвращались еще медленнее, потому что Дик выдохся.
    
— Все из-за сигарет, — сказал он. — Даже не начинай, Дэнни.
    
— Мама курит. Думает, что я не знаю, но я знаю. Дик, а что сделала твоя Белая Бабушка? Что-то же она сделала, раз Черный Дедушка до тебя так и не добрался.
    
— Она кое-что мне подарила, как подарю тебе я. Так поступает учитель, когда ученик готов. Само обучение — уже подарок, знаешь ли. Лучший из тех, что можно сделать или получить. Она никогда не называла дедушку Энди по имени. Только извращуном. — Дик не сдержал улыбки. — Я ей сказал то же, что ты только что сказал мне: что, мол, дед был настоящим, а не привидением. Она ответила, что так и есть, потому что настоящим его делал я. С помощью сияния. Она рассказала мне, что некоторые духи — особенно духи злые — не хотят покидать этот мир, потому что знают, что их ожидает нечто гораздо худшее. Большинство исчезает от голода, но некоторые еду находят. «Именно сиянием, — говорила мне она, — духи и питаются. Ты сам подкармливаешь этого извращуна. Не нарочно, но подкармливаешь. Он ведь как комар: будет кружить и кружить над головой, пока снова не сядет и не вопьется в кожу. С этим ничего не поделать. А вот обратить то, за чем он пришел, против него самого ты можешь».
    
Они подошли к «кадиллаку». Дик отпер дверь и со вздохом облечения сел за руль.
    
— Когда-то я мог прошагать десяток миль и пробежать еще пять. А теперь после небольшой прогулки по пляжу моя спина ноет так, будто ее лягнула лошадь. Давай, Дэнни. Открой подарок.
    
Дэнни снял обертку и обнаружил зеленый металлический ящичек-сейф. Спереди, под замком, была маленькая кодовая панель.
    
— Ух ты, круто!
    
— Правда? Тебе понравилось? Хорошо. Купил его в «Вестерн авто». Чистая американская сталь. Белая Бабушка дала мне когда-то похожий, только с висячим замком и ключиком, который я носил на шее. Но то было очень давно. Сейчас-то на дворе продвинутые восьмидесятые. Панельку видишь? Набираешь на ней число из пяти цифр, накрепко его запоминаешь и нажимаешь на эту кнопку. А когда захочешь потом открыть сейф, то просто вводишь это число — и всё.
    
Дэнни пришел в восторг.
    
— Спасибо, Дик! Я буду держать в нем мои сокровища! — А именно: его лучшие бейсбольные карточки, каб-скаутский значок-компас, счастливый зеленый камешек и фотографию, на которой они с отцом стоят на лужайке их дома в Боулдере, еще до «Оверлука». До наступления плохих времен.
    
— Это прекрасно, Дэнни, я не против, но я хочу, чтобы ты сделал кое-что еще.
    
— Что?
    
— Я хочу, чтобы ты изучил этот сейф, изнутри и снаружи. Не просто осмотрел, а ощупал со всех сторон. Сунь в него нос и проверь, чем там пахнет. Пусть этот сейф станет твоим самым близким другом, по крайне мере, на некоторое время.
    
— А зачем?
    
— А затем, что точно такой же ты создашь у себя в голове. Такой же, но особенный. И в следующий раз, когда эта сучка Мэсси вернется, ты будешь готов к бою. Я тебе расскажу, что надо делать, как когда-то Белая Бабушка рассказала мне.
    
По дороге домой Дэнни почти не разговаривал. Ему было о чем подумать. Его подарок — ящичек-сейф из прочного металла — лежал у него на коленях.
    9
    
Миссис Мэсси вернулась неделю спустя, только теперь она не сидела на унитазе, а лежала в ванне. Дэнни не удивился: ведь именно в ванне она когда-то и умерла. На этот раз Дэнни не убежал, а зашел в ванную и закрыл за собой дверь. Улыбаясь, она поманила его к себе. Дэнни подошел, тоже улыбаясь. Он слышал, как в соседней комнате работает телевизор. Мама смотрела «Трое — это компания».
    
— Привет, миссис Мэсси, — поздоровался Дэнни. — Я вам кое-что принес.
    
Лишь в последнюю секунду она поняла все и закричала.
    10
    
Мгновения спустя в ванную постучалась мама.
    
— Дэнни? У тебя все нормально?
    
— Все хорошо, мам. — Ванна опустела. Правда, в ней остались разводы какой-то слизи, но Дэнни знал, что убрать ее будет легко: немного воды — и она быстренько смоется в сливное отверстие. — Тебе в ванную надо? Я уже выхожу!
    
— Нет. Просто… мне показалось, что ты кричал.
    
Дэнни схватил зубную щетку и открыл дверь.
    
— Все в полном порядке. Видишь? — сказал он и широко улыбнулся. Теперь, когда миссис Мэсси исчезла, улыбка далась ему легко.
    
Тревога покинула лицо Венди.
    
— Хорошо. И не забывай про задние зубы. Там вся еда и прячется.
    
— Не забуду.
    
В недрах головы, там, где на особой полочке хранился брат-близнец его сейфа, Дэнни слышал приглушенные вопли. Ну и пусть. Он подумал, что они скоро прекратятся, и оказался прав.
    11
    
Два года спустя, накануне Дня благодарения, Дэнни столкнулся лицом к лицу с Хорасом Дервентом на безлюдной лестнице в начальной школе «Алафия». Плечи костюма Дервента припорошили конфетти. С разлагающейся руки свисала черная маска. От него исходил могильный запах.
    
— Отличная вечеринка, да? — спросил он.
    
Дэнни развернулся и быстренько ретировался.
    
После школы он позвонил по межгороду в ресторан на Ки-Уэсте, в котором в то время работал Дик.
    
— Меня нашел еще один из оверлукцев. Сколько у меня может быть сейфов, Дик? В смысле, в голове.
    
— Да сколько угодно, сынок, — ответил Дик с улыбкой в голосе. — В этом-то и прелесть сияния. Думаешь, Черный Дедушка был единственным, кого мне пришлось посадить под замок?
    
— Они там умирают?
    
Теперь Дик не улыбался — такого холода в его голосе мальчик никогда еще не слышал.
    
— А тебе не все равно?
    
Дэнни было все равно.
    
Когда вскоре после Нового года бывший владелец «Оверлука» объявился снова — на этот раз в Дэнниной кладовке — Дэнни встретил его во всеоружии. Он зашел в кладовку и прикрыл за собой дверь. Вскоре после этого на высоко подвешенной полке у него в голове рядом с сейфом миссис Мэсси появился еще один. Некоторое время из него раздавался стук и отборные проклятия, которые Дэнни запомнил на будущее. Вскоре они прекратились, и из темниц Дервента и миссис Мэсси не раздавалось больше ни звука. Были ли они живы (насколько вообще могут быть живы умертвия), не имело никакого значения.
    
Важно было то, что они не могли выбраться. Дэнни был в безопасности.
    
Так он тогда думал. Он, правда, еще думал, что никогда не притронется к спиртному после того, что оно сделало с его папой.
    
Да только все мы иногда ошибаемся.
   
   
    
     
ГРЕМУЧАЯ ЗМЕЯ
    
    1
    
Ее звали Андреа Штайнер, ей нравились фильмы и не нравились парни — неудивительно, если учитывать, что Андреа в восемь лет изнасиловал собственный отец. И продолжал насиловать еще восемь лет, пока она не положила этому конец: взяла вязальную спицу матери и сначала проткнула отцовские яйца — одно за другим, — а затем вонзила ту же спицу в левый глаз своего насильника. С яйцами все прошло гладко, потому что отец спал, но боль заставила его проснуться — несмотря на особый дар Андреа. Впрочем, она была крупной девушкой, а отец в тот вечер надрался. Ей удалось удержать его достаточно долго, чтобы нанести coup de grâce.
    
Теперь ей было тридцать два, она скиталась по Америке, а место арахисового фермера в Белом доме занял бывший актер. У новосела были типичные для актера неправдоподобно темные волосы и типичная актерская улыбка, полная фальши. Энди видела его в одном фильме по телевизору. В нем будущий президент играл парня, попавшего под поезд и лишившегося обеих ног. Мысль о безногом мужике ей понравилась. Мужик без ног не сможет погнаться за тобой и изнасиловать.
    
Фильмы! Фильмы — это да. Они уносят тебя далеко-далеко, и ты всегда можешь рассчитывать на попкорн и счастливый финал. С тобой мужик, и в каком-то смысле это можно назвать свиданием: за все платит он. Сегодняшнее кино было здоровским, с драками, поцелуями и громкой музыкой. Оно называлось «В поисках утраченного ковчега». Нынешний кавалер запустил руку под юбку Андреа, и сейчас она лежала на ее голом бедре, но в этом не было ничего страшного: рука — не член. Она познакомилась с ним в баре. Почти со всеми, кто водил ее на свидания, она знакомилась в баре. Он заплатил за ее выпивку, но выпивка — еще не свидание. Бесплатная выпивка — это обычный съем.
    
— Что это значит? — спросил он, проведя кончиком пальца по ее левому плечу. Андреа надела блузку без рукавов, поэтому татуировку было хорошо видно. Она любила выставлять свое украшение напоказ, когда искала пару. Ей хотелось, чтобы мужики видели ее. Татуировка казалась им эффектной. Андреа набила ее в Сан-Диего через год после того, как убила отца.
    
— Это змея, — ответила она. — Гремучая змея. Видишь клыки?
    
Еще бы ему не видеть. Огромные, непропорционально большие клыки. С одного свисала ядовитая капля.
    
Он был похож на бизнесмена, решившего отдохнуть полдня от своего перекладывания бумажек, — в дорогом костюме, с зачесанными назад волосами, как у президента. Только волосы не темные, а почти седые, и на вид лет шестьдесят. Почти вдвое старше ее самой, но это не имеет значения. И будь ей шестнадцать, а не тридцать два — все равно бы не имело. Или восемь. Она вспомнила одну из отцовских присказок: ссать уже садится — мне вполне сгодится.
    
— Конечно, вижу. — Теперь мужчина уже сидел рядом с ней. — Но что это значит?
    
— Узнаешь, если повезет, — ответила Энди и провела языком по верхней губе. — У меня есть еще одна татушка. В другом месте.
    
— Покажешь?
    
— Может быть. Ты любишь кино?
    
Он нахмурился.
    
— В каком смысле?
    
— Мы идем на свидание или как?
    
Он знал, что это значит — или что должно было бы значить. Вокруг полно женщин, и под «свиданием» все они понимают вполне определенное развитие событий. Энди, однако, имела в виду нечто иное.
    
— Конечно. Ты симпатичная.
    
— Тогда пригласи меня на свидание. Настоящее свидание. В «Риальто» показывают «В поисках утраченного ковчега».
    
— Мне больше по душе маленький отель в двух кварталах отсюда, дорогая. Номер с барной стойкой и балконом — как тебе?
    
Она почти коснулась губами его уха и крепко прижалась грудью к руке.
    
— Чуть позже. Давай сначала сходим в кино. Заплати за мой билет и попкорн. Темнота меня заводит.
    
И вот они здесь. На экране Харрисон Форд, огромный как небоскреб, хлещет кнутом дорожную пыль. Мужик с прической президента щупает ее ногу, но Энди держит на коленях стакан с попкорном, чтобы мужская рука не дошла от третьей базы до «дома». Он пытается забраться выше, и это ее раздражает, потому что Андреа хочет досмотреть фильм до конца и узнать, что же находится в Утраченном Ковчеге. И поэтому…
    2
    
В два часа в будний день в кинотеатре было почти пусто, но три человека сидели на два ряда позади Энди Штайнер и ее кавалера. Двое мужчин: один довольно старый, а второй — на пороге средних лет, судя по внешности (хотя внешность бывает обманчива), а между ними — женщина удивительной красоты. Высокие скулы, серые глаза, сливочная кожа. Копна черных волос перехвачена широкой бархатной лентой. Обычно она ходила в шляпе — старом потертом цилиндре, но сегодня оставила ее в своем доме на колесах. В кино в цилиндрах не ходят. Ее звали Роза О'Хара, но кочевая семья, с которой она путешествовала, прозвала ее Розой Шляпницей.
    
Мужчина на пороге средних лет, Барри Смит, имел стопроцентно европейское происхождение, но в той же семье его называли Барри-Китаёза из-за слегка раскосых глаз.
    
— Теперь смотрите, — сказал он, — это интересно.
    
— Фильм интереснее, — пробурчал старик, Дедуля Флик. Но в нем просто говорил его вечный дух противоречия. Он тоже наблюдал за парочкой в двух рядах от них.
    
— Надеюсь, что интересно, — сказала Роза, — потому что пар у нее не такой уж сильный. Есть немного, но…
    
— Сейчас, сейчас! — сказал Барри, увидев, что Энди повернулась к мужчине и зашептала что-то ему на ухо. Барри улыбался во весь рот, позабыв про пакет с желейными мишками, который держал в руках. — Я три раза видел, как она это делает, и все равно балдею.
    3
    
Уши мистера Бизнесмена заросли курчавыми седыми волосами, выпачканными серой цвета дерьма, но Энди это не могло остановить: она хотела смыться из этого города, но с финансами у нее был полный швах.
    
— Ты не устал? — прошептала она в омерзительное ухо. — Не хочешь поспать?
    
Мужчина сразу же уронил голову на грудь и захрапел. Энди полезла к себе под юбку, вытащила оттуда вмиг расслабившуюся руку и уложила на подлокотник. Затем она принялась шарить в дорогом на вид пиджаке мистера Бизнесмена. Бумажник оказался в левом внутреннем кармане. Это хорошо. Не придется заставлять его отрывать от кресла толстую задницу. Когда они уже заснут, сдвинуть их с места бывает трудно.
    
Она открыла бумажник, бросила кредитки на пол и несколько мгновений рассматривала фотографии: мистер Бизнесмен с кучей других толстых мистеров Бизнесменов на поле для гольфа; мистер Бизнесмен с женой; мистер Бизнесмен, намного моложе, стоит перед елочкой с сыном и двумя дочками. Девочки были в колпачках Санты и одинаковых платьях. Скорее всего он их не насиловал, но исключать этого было нельзя. Она давно усвоила: мужчины насилуют, если знают, что это сойдет им с рук. Узнала об этом, сидя на отцовских коленях, так сказать.
    
В отделении для банкнот оказалось около двухсот долларов. Она надеялась на большее: в баре, где она его подцепила, проститутки были классом повыше, чем в аэропорту, — но для дневного сеанса в четверг улов был неплох, и всегда найдутся мужчины, готовые повести красивую девушку в кино и как следует полапать в качестве аперитива. По крайней мере, они надеялись, что это только аперитив.
    4
    
— Ладно, — пробормотала Роза, начиная вставать. — Убедил. Давайте попробуем.
    
Но Барри остановил ее, положив руку на плечо.
    
— Нет, подожди. Смотри. Сейчас будет самое интересное.
    5
    
Энди снова наклонилась к омерзительному уху и прошептала: «Засни глубже. Как можно глубже. Ты почувствуешь боль, но она будет всего лишь сном». Она открыла сумочку и достала нож с перламутровой рукояткой. Маленький, но острый, как бритва.
    
— Чем будет боль?
    
— Всего лишь сном, — пробормотал мистер Бизнесмен в узел своего галстука. — Правильно, дорогуша. — Энди обняла его и чиркнула двойное «V» у него на щеке, такой толстой, что она скоро превратится в бульдожью. Мгновение она любовалась своей работой в мерцающем свете проектора. Потом хлынула кровь. Когда он проснется, его лицо будет гореть огнем, а правый рукав дорогущего пиджака будет пропитан кровью. Мужику явно понадобится «скорая».
    
И как ты объяснишь все это своей женушке? Уверена, что-нибудь да придумаешь. Но если не сделаешь пластическую операцию, то каждый раз в зеркале будешь видеть мои метки. И каждый раз, когда отправишься пытать счастье в очередном баре, будешь вспоминать, как однажды тебя укусила гремучая змея. Змея в синей юбке и белой блузке-безрукавке.
    
Она засунула два полтинника и пять двадцаток в сумочку, захлопнула ее и уже хотела встать, но тут на плечо ей легла чья-то рука, а в ухе послышался женский шепот.
    
— Привет, золотце. Досмотришь кино в другой раз. А сейчас ты пойдешь с нами.
    
Энди хотела повернуться, но чьи-то руки сжали ей голову. Да только самое ужасное было в том, что сжали они ее изнутри.
    
А потом — до тех пор, пока она не очнулась в «Эрскрузере» Розы, стоящем в каком-то запущенном кемпинге на задворках этого среднезападного города — все погрузилось во тьму.
    6
    
Когда она проснулась, Роза принесла ей чашку чаю и долго с ней разговаривала. Энди все слышала, но в основном ее внимание поглощала сама похитительница. Мягко говоря, фигура заметная. Роза Шляпница была шести футов ростом, с длинными ногами в зауженных книзу белых слаксах и высокой грудью под футболкой с эмблемой ЮНИСЕФ и надписью «Спасти ребенка любой ценой». У нее было лицо королевы, спокойное и безмятежное. Волосы, которые она теперь распустила, струились по спине. Потертый цилиндр, лихо сидящий на голове, вносил диссонанс, но в остальном это была самая красивая женщина из всех, когда-либо виденных Энди Штайнер.
    
— Ты понимаешь, что я тебе говорю? Я предлагаю возможность, Энди, и не относись к ней легкомысленно. В последний раз мы кому-то делали такое предложение двадцать лет назад.
    
— А если я откажусь? Тогда что? Убьете меня? И заберете этот, как его… — «Как же она его называла?» — Пар?
    
Роза улыбнулась полными кораллово-розовыми губами. Энди, считавшая себя асексуалкой, все же задумалась, какова на вкус ее помада.
    
— У тебя не так много пара, чтобы было о чем говорить, дорогуша. Да и тот, что есть, — не особый деликатес. Он для нас был бы все равно что для лоха — жесткое мясо старой коровы.
    
— Для кого?
    
— Неважно. Ты слушай. Мы тебя не убьем. Если откажешься, мы просто сотрем твои воспоминания о нашем разговоре. Ты окажешься на обочине дороги возле какого-нибудь захолустного городишки — Топики или Фарго, например, — без денег, без документов, не зная, как ты там очутилась. Последнее, что ты будешь помнить, — как вошла в кинотеатр с мужчиной, которого ограбила и изуродовала.
    
— Он заслужил, чтобы его изуродовали! — огрызнулась Энди.
    
Роза встала на цыпочки и потянулась, коснувшись пальцами крыши фургона.
    
— Это уж твое дело, куколка; я не твой психиатр.
    
Она была без лифчика; Энди видела сквозь ткань футболки ее соски, похожие на знаки препинания.
    
— Но подумай вот о чем: вместе с деньгами и, несомненно, фальшивыми документами мы заберем у тебя твой талант. Когда ты в следующий раз в темном кинозале предложишь мужчине заснуть, он повернется к тебе и спросит, какого, собственно, хера.
    
Энди почувствовала холодный укол страха.
    
— Вы не сможете.
    
Но она вспомнила чудовищно сильные руки, проникшие в ее мозг, и поняла, что эта женщина сможет. Вероятно, ей понадобится помощь ее друзей из автоприцепов и домов на колесах, окружающих этот, как поросята свиноматку, но — о да — она это сможет.
    
Роза проигнорировала ее слова.
    
— Сколько тебе лет, милочка?
    
— Двадцать восемь.
    
Она убавляла себе возраст, с тех пор как первая цифра в нем превратилась в тройку.
    
Роза смотрела на нее с улыбкой, ничего не говоря. Энди смотрела в ее красивые серые глаза секунд пять. Потом ей пришлось отвести взгляд. Но при этом в поле ее зрения оказались эти гладкие груди, ничем не стесненные, но без малейшего намека на обвисание. И когда она снова подняла глаза, то ее взгляд остановился на губах женщины. На этих кораллово-розовых губах.
    
— Тебе тридцать два, — сказала Роза. — Это сказывается, хотя пока и не сильно, — потому что жизнь у тебя была тяжелая. Жизнь в бегах. Но ты все еще хорошенькая. Оставайся с нами, живи с нами, и через десять лет тебе действительно будет двадцать восемь.
    
— Это невозможно.
    
Роза улыбнулась.
    
— Через сто лет ты будешь выглядеть и чувствовать себя на тридцать пять. Пока не напьешься пара. И тогда тебе снова станет двадцать восемь, только чувствовать ты себя будешь на десять лет моложе. А пар ты будешь получать часто. Жить долго, оставаться молодой и хорошо питаться — вот что я тебе предлагаю. Что ты об этом думаешь?
    
— Что это слишком хорошо для правды, — ответила Энди. — Как эти рекламы страхования жизни всего за десять долларов.
    
Отчасти она была права. Роза не солгала ей ни в чем (по крайней мере пока), но и не сказала всей правды. Например, о том, что пара иногда не хватало. И что не все переживают Переход. Роза полагала, что эта — переживет, и Грецкий Орех, врач-самозванец Верных, осторожно с ней соглашался, но гарантий не было.
    
— И вы с друзьями называете себя…
    
— Они не мои друзья, а моя семья. Мы — Узел верных.
    
Роза переплела пальцы и поднесла их к лицу Энди.
    
— И то, что нас связывает, нельзя развязать. Это ты должна понять.
    
Энди, которая уже знала, что если девушку изнасилуют, то ее потом нельзя разнасиловать обратно, прекрасно это понимала.
    
— А у меня вообще есть другие варианты?
    
Роза пожала плечами.
    
— Только нехорошие, дорогуша. Но лучше, чтобы ты сама этого хотела. Это облегчит Переход.
    
— А это больно? Переход этот?
    
Роза улыбнулась и произнесла свою первую откровенную ложь.
    
— Ни капли.
    7
    
Летняя ночь. Окраина среднезападного города.
    
Где-то люди смотрели, как Харрисон Форд размахивает хлыстом; где-то, без сомнения, актер-президент лыбился своей фальшивой улыбкой; а здесь, в этом палаточном лагере, Энди Штайнер лежала на уцененном лежаке в свете фар «Эрскрузера» Розы и чьего-то «Виннебаго». Роза объяснила ей, что хотя Узел верных и владел несколькими палаточными лагерями, этот принадлежал не им: просто их агенту всегда удавалось арендовать на время такие вот заведения на грани банкротства. Америка переживала экономический спад, но Верные проблем с деньгами не испытывали.
    
— А кто такой этот агент? — спросила Энди.
    
— О, он у нас просто чудо, — с улыбкой ответила Роза. — Обаяние такое, что птицы с деревьев валятся к его ногам. Скоро ты с ним познакомишься.
    
— Он твой парень?
    
Роза рассмеялась и ласково коснулась щеки Энди. От этого прикосновения внутри заворочался червячок возбуждения — какое-то безумие, но так и было.
    
— А ты у нас с огоньком, да? Думаю, у тебя все получится.
    
Может, и так, но, лежа здесь, Энди уже не чувствовала того радостного возбуждения — только страх. В ее голове проносились истории из новостей о трупах, найденных в канавах, трупах, найденных в лесу, трупах, найденных на дне высохших колодцев. Девушки и девочки. Почти всегда — девушки и девочки. Роза-то ее не пугала — почти не пугала, да и рядом были другие женщины… но и мужчины тоже были.
    
Роза встала рядом с ней на колени. Свет фар должен был превратить ее лицо в грубую, уродливую черно-белую маску, но почему-то сделал ее еще прекрасней. Она вновь погладила Энди по щеке.
    
— Не бойся, — произнесла Роза. — Не бойся.
    
Она повернулась к другой девушке, мертвенно-бледной красавице, которую называла Тихая Сэйри, и кивнула. Сэйри кивнула в ответ и скрылась в недрах «Крузера». Остальные тем временем образовали вокруг лежака нечто вроде круга. Энди это не нравилось. Все это напоминало жертвоприношение.
    
— Не бойся. Скоро ты будешь одной из нас, Энди. Ты будешь с нами.
    
«Если только не схлопнешься, — подумала Роза. — В этом случае мы бросим твою одежду в мусоросжигатель за туалетами, а завтра утром двинемся дальше. Кто не рискует — тот не пьет шампанского».
    
Впрочем, она надеялась, что до этого не дойдет. Ей нравилась эта девушка, да и вообще баюн придется им очень кстати.
    
Сэйри вернулась со стальной емкостью, похожей на термос. Она протянула ее Розе, и та сняла с нее красную крышку, под которой обнаружились клапан и небольшое сопло. Энди эта емкость напомнила спрей от комаров, только без надписей. Она подумала о том, чтобы вскочить с лежака и убежать, а потом вспомнила о кинотеатре. Вспомнила руки, проникшие в голову и не дающие двинуться с места.
    
— Дедуля Флик, начнешь? — спросила Роза.
    
— С радостью.
    
Старик из кинотеатра. Сегодня на нем были розовые мешковатые бермуды, белые гольфы, доходившие до костлявых коленей, и сандалии. Энди подумала, что он похож на дедулю Уолтона из телесериала, проведи тот пару лет в концентрационном лагере. Он поднял ладони, и остальные последовали его примеру. Они взялись за руки — их силуэты в перекрестье лучей фар напоминали цепочку странных бумажных кукол.
    
— Мы — Узел верных, — сказал он. Голос, доносящийся из впалой груди, больше не дрожал, это был глубокий, звучный голос гораздо более молодого и сильного человека.
    
— Мы — Узел верных, — ответили они. — Да не будет связанное распутано.
    
— Вот женщина, — сказал Дедуля Флик. — Присоединится ли она к нам? Свяжет ли свою жизнь с нашей? Останется с нами?
    
— Ответь «да», — сказала Роза.
    
— Д-да, — выдавила из себя Энди. Ее сердце не билось — трепетало, как кусок проволоки под напряжением.
    
Роза повернула клапан. Раздался тихий, жалобный звук, и из емкости вырвалось облако серебряного тумана. Вместо того, чтобы рассеяться под легким вечерним ветерком, оно висело прямо над сосудом. Затем Роза наклонилась вперед, вытянула свои обворожительные коралловые губы и тихонько подула на него. Туман — слегка похожий на облачко из комиксов, только без слов — поплыл и завис над потрясенным лицом Энди, широко распахнувшей глаза.
    
— Мы — Узел верных, испытанный временем, — провозгласил Дедуля Флик.
    
— Саббатха ханти, — ответили остальные.
    
Облако очень медленно начало опускаться.
    
— Мы — избранные.
    
— Лодсам ханти, — ответили остальные.
    
— Дыши глубже, — сказала Роза и мягко поцеловала Энди в щеку. — Увидимся на той стороне.
    
Возможно.
    
— Мы — счастливцы.
    
— Каханна ризоне ханти.
    
И уже все вместе:
    
— Мы — Узел верных, и мы…
    
Но Энди этого уже не слышала. Серебряное облако накрыло ее лицо, и каким же оно было холодным! Когда она вдохнула, облако каким-то мрачным образом ожило, и внутри нее раздался крик. Сотканное из тумана дитя — она не могла точно определить, мальчик или девочка — пыталось вырваться, но кто-то уже убивал его. Роза убивала, а остальные выстроились вокруг (узлом) с фонариками в руках и освещали это убийство, происходящее словно в замедленной съемке.
    
Энди попыталась выпрямиться, но у нее больше не было тела. Ее тело исчезло. Там, где оно раньше находилось, возникла боль, принявшая форму человеческого существа. Предсмертная боль ребенка. Ее собственная боль.
    
«Прими ее». Мысль укутала ее, словно горящее тело накрыли прохладной тканью. «Это единственный способ».
    
«Не могу, я бежала от этой боли всю жизнь».
    
«Может, и так, но теперь бежать некуда. Прими ее. Проглоти ее. Вдохни пар или умри».
    8
    
Верные стояли с воздетыми руками, произнося нараспев древние слова: саббатха ханти, лодсам ханти, каханна ризоне ханти. Они наблюдали, как блузка Энди Штайнер легла плоско на том месте, где была ее грудь, как ее юбка схлопнулась, словно закрывающийся рот. Они смотрели, как ее лицо превратилось в матовое стекло. Но глаза остались на месте, паря, словно два воздушных шарика на невидимых нитях.
    
Но и они исчезнут, подумал Грецкий Орех. Силы у нее маловато. Я думал, что достаточно, но ошибся. Может, она вернется еще разок-другой, но потом снова схлопнется. Останется одна одежда. Он попытался вспомнить собственный Переход, но в памяти всплыла лишь полная луна и костер вместо фар. Костер, конское ржание… и боль. Можно ли в самом деле помнить боль? Вряд ли. Можно знать, что она была, и ты от нее страдал, но это не одно и то же.
    
Лицо Энди появилось снова, как лицо призрака над столом медиума. Перёд блузки вздулся, заполнившись ее плотью; юбку растянули вернувшиеся в этот мир бедра и колени. Она издала отчаянный крик боли.
    
— Мы — Узел верных, испытанный временем, — монотонно повторяли они в пересекающихся лучах фар. — Саббатха ханти. Мы — избранные, лодсам ханти. Мы — счастливцы, каханна ризоне ханти.
    
Они будут продолжать, пока все не закончится. Так или иначе, долго это не продлится.
    
Энди снова начала исчезать. Ее плоть превратилась в мутное стекло, сквозь которое Верные видели скелет и костлявую ухмылку черепа. В ухмылке поблескивало несколько серебряных пломб. Оказавшиеся вне тела глаза отчаянно вращались в глазницах, которых уже не было. Она все еще кричала, но звук был тонкий и призрачный, словно доносился с другого конца длинного коридора.
    9
    
Роза подумала, что Энди сдастся (как все обычно и поступали, когда боль становилась невыносимой), но эта деваха оказалась крепкой. Не переставая кричать, она воплотилась снова. Ее вновь обретенные руки вцепились в Розу безумной хваткой и потянули вниз. Роза наклонилась, почти не замечая боли.
    
— Я знаю, чего ты хочешь, куколка. Вернись — и получишь. — Приблизив свой рот ко рту Энди, Роза принялась ласкать языком ее верхнюю губу, пока та не превратилась в туман. Но глаза остались, не отрываясь от Розы ни на секунду.
    
— Саббатха ханти, — доносилось отовсюду. — Лодсам ханти. Каханна ризоне ханти.
    
Энди вернулась: вокруг ее горящих болью глаз выросло лицо. Затем появилось тело. На мгновение Роза увидела кости рук и сжимавших ее ладонь пальцев, пока те снова не обросли плотью.
    
Роза снова поцеловала ее. Невзирая на дикую боль, Энди ответила на поцелуй, и тогда Роза вдула часть своей собственной сущности в горло молодой женщины.
    
Вот эту я хочу. А если хочу, то получу.
    
Энди снова начала растворяться, но Роза чувствовала: она борется. И побеждает. Она впитывала в себя бурную жизненную силу, которую Роза вдула ей в легкие, вместо того, чтобы ее отталкивать.
    
Она впервые вдохнула пар.
    10
    
Новая участница Узла верных провела эту ночь в постели Розы О'Хара. Впервые в жизни она обнаружила, что в сексе есть нечто помимо ужаса и боли. Горло у нее саднило от криков, которые она издавала на лежаке, но она закричала снова, когда это новое ощущение — удовольствие под стать боли Перехода — охватило ее тело и, казалось, снова сделало его прозрачным.
    
— Кричи сколько хочешь, — сказала Роза, поднимая голову от низа ее живота. — Криков они все наслушались. И от хорошего, и от плохого.
    
— А секс — он для всех такой?
    
Если да, то сколько же она упустила! Вот что украл у нее ее ублюдок-отец. А воровкой почему-то считают ее!
    
— Для нас — такой, когда мы надышимся пара, — ответила Роза. — Это все, что тебе нужно знать.
    
Она опустила голову, и все началось заново.
    11
    
Чарли Жетон и Матрешка сидели на нижней ступеньке чарлиного «Баундера». Было уже за полночь. Они курили косяк и смотрели на луну. Из «Эрскрузера» Розы доносились все новые крики.
    
Чарли с Матрешкой переглянулись и осклабились.
    
— Кажется, кто-то там кайфует, — заметила Матрешка.
    
— А чего ж не кайфовать-то? — ответил Чарли.
    12
    
Энди проснулась с первыми лучами солнца. Голова ее покоилась у Розы на груди. Она проснулась совсем другой; она проснулась прежней. Подняв голову, Энди увидела, что Роза смотрит на нее своими прекрасными серыми глазами.
    
— Ты меня спасла, — сказала Энди. — Вернула меня обратно.
    
— Одна бы я не справилась. Ты сама хотела вернуться.
    
«А еще ты хотела меня, куколка».
    
— То, что мы делали потом… мы уже не повторим, так?
    
Роза улыбнулась и покачала головой.
    
— Нет. Но это ничего. Некоторые впечатления переплюнуть просто невозможно. А кроме того, сегодня возвращается мой мужчина.
    
— Как его зовут?
    
— Для лохов он Генри Ротман. В Узле его кличут Папашей Вороном.
    
— Ты его любишь? Любишь, ведь так?
    
Роза улыбнулась, прижала Энди к себе и поцеловала. Но на вопрос не ответила.
    
— Роза?
    
— Что?
    
— Я… я по-прежнему человек?
    
На это Роза ответила так, как когда-то ответил Дик Хэллоранн на вопрос маленького Дэнни Торранса. И таким же тоном:
    
— А тебе не все равно?
    
Энди решила, что все равно. И что она дома.
   
   
    
     
МАМА
    
    1
    
Ему снился беспорядочный ворох кошмаров: кто-то размахивал молотком и гнался за ним по бесконечным коридорам; где-то сам по себе работал лифт; со всех сторон к нему подкрадывались ожившие кусты-животные. А под конец — одна четкая мысль: лучше б я умер.
    
Дэн Торранс открыл глаза. Сквозь них в его несчастную голову тут же ворвался солнечный свет, угрожая выжечь последние мозги. Похмелье было просто ядерным. Лицо горело. Нос забился: правда, в левой ноздре еще осталось игольное ушко-отверстие, сквозь которое проникала ниточка воздуха. В левой? Нет, все-таки в правой. Дэн мог дышать и через рот, но тот весь пропитался запахом виски и сигарет. Набитый непонятно чем живот, казалось, превратился в свинцовый шар. Один из собутыльников Дэна называл такое вот мерзкое состояние «похмельным брюхом».
    
Рядом послышался храп. Дэн повернул голову (невзирая на громкие протесты шеи, которые отдавались болью в виске). Он снова приоткрыл глаза, но только чуть-чуть — хватит с него этого жуткого палящего солнца. Пока хватит. Он лежал на голом матрасе, который лежал на голом полу. Рядом с ним на спине распростерлась голая женщина. Взглянув на себя, Дэн убедился, что на нем тоже ничего нет.
    
«Как там ее… Долорес? Нет. Дебби? Уже ближе…»
    
Дини. Дини ее зовут. Он встретил ее в баре под названием «Млечный путь», и всё шло неплохо, пока…
    
Дальше он не помнил, а взглянув на свои опухшие, со сбитыми костяшками, руки, решил и не вспоминать. Да и какая разница? Ведь сценарий-то всегда был один и тот же. Он напился, кто-то что-то там ляпнул. Ну а дальше, как обычно, побоище. В голове у Дэна томился бешеный пес. В трезвом состоянии ему удавалось удерживать пса на цепи. Но когда Дэн напивался, цепь исчезала. «Рано или поздно я кого-нибудь убью», подумал он. А может, он уже кого-то и убил этой ночью.
    
«Привет, Дини, покажи-ка дыни».
    
Он что, правда такое сказал? Дэн очень боялся, что да. Кое-что он начал вспоминать, и уже этого оказалось предостаточно. Они играли в восьмерку. В попытке придать битку вращение посильнее Дэн попросту выбил его со стола. Испачканный мелом сукин сын пару раз подпрыгнул и откатился к музыкальному автомату, из которого, само собой, бренчало кантри. Кажется, Джо Диффи. И зачем, спрашивается, Дэн так крепко приложился? А затем, что за спиной у него стояла Дини и сжимала ему член под столом. Вот Дэну и захотелось выпендриться. И все бы ничего, но какой-то мужик в кепке и шелковой ковбойке позволил себе рассмеяться. А зря.
    
За побоищем дело не стало.
    
Дэн притронулся ко рту. Еще вчера вечером, когда после обналички чека у него в кармане оказалось больше пятисот долларов, на месте нынешних пухлых сосисок были нормальные губы.
    
«Зубы, кажется, все на мес…»
    
В животе булькнуло. Дэн отрыгнул полный рот кислой мерзости с привкусом виски и снова ее проглотил. Возвращаясь в желудок, она обжигала пищевод. Скатившись с матраса, он встал на колени. С трудом поднялся на ноги и покачнулся, когда комната вокруг него затанцевала танго. Его голова раскалывалась от похмелья, желудок тяготился той дешевой дрянью, которой они вчера закусывали спиртное… а еще он по-прежнему был пьян.
    
Подцепив с пола трусы, Дэн вышел из спальни. Он не то чтобы хромал, но слегка припадал на левую ногу. Дэн смутно — и слава богу, что только смутно — помнил, как вчерашний ковбой запустил в него стулом. Тогда-то они с Дини-покажи-дыни и покинули бар. Они почти бежали и хохотали как сумасшедшие.
    
В животе снова закрутило: желудок словно бы кто-то сжал рукой в гладкой резиновой перчатке. Тут уже сработали все блевотные механизмы: уксусный запах сваренных вкрутую яиц в огромной стеклянной банке, вкус свиных шкварок, образ картошки фри, тонущей в кровавом озере кетчупа. Вся та дрянь, которую вчера он впихивал в себя в перерывах между рюмками. Дэн знал, что его вот-вот вырвет, но образы все сменяли и сменяли друг друга, словно на барабане в каком-то кошмарном игровом шоу.
    
«Что мы приготовили для нашего следующего участника, Джонни? Ты не поверишь, Боб, но это огромное блюдо ЖИРНЫХ САРДИН!»
    
Ванная находилась в другом конце коридора. Дверь была открыта, сидение унитаза поднято. Дэн ринулся к унитазу, упал на колени и выблевал поток коричневато-желтой жижи на плавающую в унитазе какашку. Дэн отвернулся, нащупал ручку слива и нажал на нее. Из бачка полил водопад, но звука сливаемой в канализацию воды не послышалось. Заглянув в унитаз, Дэн увидел, что какашка (может быть, его собственная) поднимается к заляпанной мочой кромке унитаза на волне полупереваренных закусок. Все это месиво уже почти перелилось через край (отличный штрих к этому уже и без того кошмарному утру), но тут канализационная труба прочистила горло и все в себя всосала. Дэна снова вырвало. Потом он уселся на корточки, прислонился спиной к стене ванной и с опущенной головой дожидался, когда заполнится бачок, чтобы смыть еще раз.
    
«Все, хватит. Клянусь. Никакой выпивки, никаких баров, никаких драк». Он давал себе такое обещание уже в сотый раз. А то и в тысячный.
    
Одно он знал наверняка: пора ему сматываться из этого города, иначе неприятностей не миновать. Возможно, крупных.
    
«Джонни, что у нас сегодня за главный приз? Боб, сегодня это ДВА ГОДА ТЮРЬМЫ ЗА ИЗБИЕНИЕ!»
    
Зрители в студии сходят с ума.
    
Бачок наполнился. Дэн потянулся к ручке слива, чтобы смыть вторую часть пьесы под названием «Похмельное утро», но остановился на полпути, пытаясь залатать черную дыру в памяти. Помнит ли он свое имя? Да! Дэниел Энтони Торранс. Помнит ли он имя телки, которая храпит сейчас на матрасе в соседней комнате? Да! Дини. Фамилии ее он не помнил, да, может, она ему и не сказала. Помнит ли он, как зовут нынешнего президента?
    
К своему ужасу, этого Дэн вспомнить не мог. Мужик стрижется под Элвиса и довольно паршиво играет на саксофоне. Но как его звать?..
    
«Ты хотя бы знаешь, в каком ты сейчас городе?»
    
В Кливленде? В Чарльстоне? В каком-то из них, точно.
    
Когда Дэн уже нажимал на ручку слива, имя президента отчетливо всплыло у него в голове. И Дэн, оказывается, не был ни в Кливленде, ни в Чарльстоне. Сейчас он в Уилмингтоне, штат Северная Каролина, а работает он санитаром в больнице святой Марии. Или уже не работает. Пора двигаться дальше. Если он переберется в другое место, хорошее место, то, возможно, ему удастся завязать со спиртным и зажить по-новому.
    
Он поднялся и посмотрел в зеркало. Повреждения оказались не такими уж страшными. Нос хоть и распух, но, кажется, не сломан. Над опухшей верней губой корка запекшейся крови. На правой щеке — синяк (похоже, вчерашний ковбой был левшой) с отчетливым отпечатком кольца в центре. Еще один синяк — довольно большой — на левом плече. Дэн вроде бы помнил, что это его огрели кием.
    
Он заглянул в аптечный шкафчик. Среди тюбиков с косметикой и нагромождения свободно продаваемых лекарств он обнаружил три пузырька, которые можно было купить только по рецепту. Первый — «Дифлюкан», обычно применяемый для лечения грибковых инфекций. Во втором было обезболивающее, «Дарвон» — сильная штука. Он открыл пузырек, увидел внутри с полдюжины капсул и сунул половину в карман — позже пригодятся. Последним оказался «Фиорицет», и, к счастью для его раскалывающейся головы, пузырек был почти полон. Дэн заглотнул три таблетки и запил их холодной водой. От того, что он склонился над раковиной, головная боль стала невыносимой, но уже скоро должно было полегчать. «Фиорицет», предназначенный для борьбы с мигренью, гарантированно справится с похмельем. Ну… почти гарантированно.
    
Он начал закрывать шкафчик, потом заглянул в него еще раз, немного разгреб завалы. Противозачаточного кольца не было. Может, оно в сумочке? Он надеялся на это, потому что презервативов у него с собой не было. Если он трахнул ее — воспоминаний об этом не сохранилось, но, вероятнее всего, так и случилось, — секс был незащищенным.
    
Он надел трусы и прошаркал обратно в спальню, на миг замерев в дверях и бросив взгляд на женщину, притащившую его прошлым вечером к себе домой. Руки и ноги раскинуты, все на виду. Вчера со своими кольцами в ушах, в короткой кожаной юбке, топике и пробковых сандалиях она казалась ему Принцессой Запада… сегодня же он видел обвисший белый мешок растущего пивного живота и первые признаки второго подбородка прямо под первым.
    
И еще кое-что похуже: ее даже нельзя было назвать женщиной в полном смысле этого слова. Наверное, не малолетка (господи, только не малолетка), но уж точно никак не старше двадцати, а может и младше. Одну стену украшал пугающе детский плакат группы «Кисс», на котором Джин Симмонс извергал из себя огонь. На другом постере на ветке висел котенок с испуганными глазами. «Держись, малыш», советовал постер.
    
Ему нужно убираться отсюда.
    
Их одежда валялась вперемешку в изножье матраса. Дэн отложил в сторону ее трусики, взял футболку, просунул в нее голову и начал натягивать джинсы. Он уже наполовину застегнул молнию, когда вдруг понял, что левый передний карман стал существенно легче по сравнению со вчерашним днем.
    
Нет. Не может быть.
    
Голова, начавшая было успокаиваться, вновь принялась пульсировать, а сердце стало набирать обороты. Запустив руку в карман, Дэн обнаружил там лишь десятидолларовую купюру и две зубочистки, одна из которых вошла ему глубоко под ноготь, чего он почти не заметил.
    
Мы не могли пропить пять сотен. Никак не могли. Да мы бы умерли от такого количества выпивки.
    
Бумажник по-прежнему лежал в заднем кармане. Он вытащил его, вопреки здравому смыслу надеясь на чудо, но чуда не случилось. Должно быть, в какой-то момент он переложил десятку, которую обычно держал в бумажнике, в передний карман. Вероятно, это ее вчера и спасло, что теперь казалось издевательством.
    
Он посмотрел на храпящую, распластавшуюся по матрасу девушку-женщину и даже направился к ней, чтобы хорошенько встряхнуть, разбудить и поинтересоваться, куда она, блядь, дела все его деньги — душил бы, пока не проснулась, если уж на то пошло. Но если она их украла, зачем привела его к себе? И не случилось ли с ним что-то еще… уже после «Млечного пути»? Теперь, когда голова прояснилась, он начал вспоминать — воспоминания туманные, но, скорее всего, подлинные, — как они взяли такси до вокзала.
    
«Милый, я знаю одного парня, который там обретается».
    
Она действительно так сказала или это лишь его воображение?
    
«Сказала, чего уж там. Я в Уилмингтоне, президент — Билл Клинтон, и вчера вечером мы отправились на вокзал. Где и в самом деле был парень. Из тех, что предпочитает заключать сделки в мужских туалетах, особенно если у клиента слегка отрихтованная физиономия. Когда он спросил, кого я разозлил, я ответил…»
    
— Я ответил, что это не его собачье дело, — пробормотал Дэн.
    
Когда они зашли в туалет, Дэн рассчитывал порадовать подружку дозой, ничего больше. Дини, быть может, и нравился кокаин, но Дэн не хотел иметь с ним ничего общего. Он слышал, что кокс называют «аспирином для богачей», а Дэн был далеко не богат. Но тут из кабинки вышел какой-то тип с портфелем, похожий на бизнесмена. Когда мистер Бизнесмен подошел к раковине, чтобы ополоснуть руки, Дэн увидел мух, ползающих по его лицу.
    
Мух-падальщиц. Мистер Бизнесмен был ходячим трупом и даже не подозревал об этом.
    
И вместо того, чтобы взять маленькую порцию, Дэн, похоже, пустился во все тяжкие. Или в последний момент передумал? Могло быть и так, ведь его память больше почти ничего не сохранила.
    
«Но мух я все же запомнил».
    
Да. Это он запомнил. Выпивка умеряла сияние, вырубала его на время, но он не был уверен в том, что мухи вообще относились к сиянию. Они появлялись, когда им вздумается — на трезвую голову или на пьяную.
    
Он снова подумал: мне нужно убираться отсюда.
    
Он снова подумал: лучше б я умер.
    2
    
Дини тихо всхрапнула и отвернулась от безжалостного утреннего света. Если не считать матраса на полу, мебели в комнате не было — даже завалящей тумбочки. Открытая дверь чулана демонстрировала скудный гардероб, сваленный в две пластиковые корзины для белья. То немногое, что висело на вешалках, предназначалось, видимо, для походов по барам: красная футболка со словами «Sexy Girl», вышитыми блестками, и джинсовая юбка с обтрепанным по последней моде подолом. Еще там стояли две пары кроссовок, две пары лодочек без каблуков и пара туфель с ремешком на шпильках в стиле «трахни меня». Никаких пробковых сандалий. И ни намека на его собственные побитые жизнью «Рибоки», раз уж речь зашла об этом.
    
Они вроде бы сбросили обувь, когда вошли, и если так, то она должна сейчас валяться в гостиной, которую он смутно припоминал. Там же, наверное, лежит и ее сумочка. Дэн мог отдать Дини остатки своей наличности на сохранение — маловероятно, но вполне возможно.
    
    
Чувствуя, как пульсирует голова, он побрел по короткому коридору туда, где, как ему помнилось, была вторая и последняя комната квартиры. В дальнем углу располагалась кухонька, всю роскошь которой составляли плита с горелками да маленький холодильник, приютившийся под рабочим столом. В зоне гостиной стоял просевший диван с подложенными под один край кирпичами. Напротив — телевизор с трещиной посреди экрана. Трещину заклеили полоской клейкой ленты, и с одного угла она уже начала отходить. К ленте прилипло несколько мух, одна все еще слабо шевелилась. Дэн смотрел на нее с нездоровым интересом, в который уже раз отмечая про себя, что похмелье позволяет заметить уродливейшие детали в самом обычном окружении.
    
Прямо перед диваном стоял кофейный столик. На нем находились пепельница, полная окурков, пакетик с белым порошком и журнал «Пипл» с остатками наркотика на обложке. Завершала картину долларовая купюра, скрученная в трубочку. Он не знал, как много они успели нюхнуть, но судя по тому, что осталось, с пятью сотнями можно попрощаться навсегда.
    
«Твою мать, я ведь не люблю кокс. Как я вообще его нюхал, если даже дышу через раз?»
    
Не он. Она. Она нюхала, а он втирал себе в десны. Воспоминания начали возвращаться. Дэн предпочел бы, чтобы они оставались, где были, но увы — поздно.
    
Мухи-падальщицы в туалете ползают по влажной поверхности глазных яблок мистера Бизнесмена, вылезают изо рта и влезают обратно. Мистер Барыга спрашивает, на что уставился Дэн. Дэн отвечает: ни на что, неважно, покажи лучше, что у тебя есть. Как выяснилось, у мистера Барыги есть предостаточно. У них всегда так. Еще одна поездка в такси — к ней домой. Дини на заднем сиденье втягивает кокаин с запястья, не желая (или просто не в состоянии) дотерпеть до квартиры. Они оба пытаются спеть «Мистер Робото».
    
Он увидел ее сандалии и свои «Рибоки», лежащие в дверях, и нахлынула новая волна золотых воспоминаний. Она не разулась — просто сбросила сандалии со ступней, потому что к этому моменту его руки крепко сжимали ее ягодицы, а ноги девушки обвивали его талию. Ее шея пахла духами, дыхание — свиными шкварками с ароматом барбекю. Прежде чем подойти к биллиардному столу, они ели их горстями.
    
Дэн надел кроссовки и прошел в кухню, надеясь обнаружить в единственном шкафчике растворимый кофе. Кофе он не нашел, зато нашел сумочку, лежащую на полу. Он вспомнил, как Дини швырнула ее на диван и засмеялась, когда промазала. Половина добра высыпалась наружу, включая красный кошелек из искусственной кожи. Дэн сложил все обратно в сумочку и отнес ее на кухню. Хотя он и был уверен в том, что его деньги лежали сейчас в кармане мистера Барыги, но где-то в глубине души надеялся, что кое-что осталось — просто потому, что ему это было так нужно. Десятки хватит на три стакана или пару упаковок пива, но сегодня ему потребуется гораздо больше.
    
Он достал ее кошелек и открыл его. Внутри были фотографии. На нескольких — Дини с каким-то парнем, настолько похожим на нее, что было ясно: они родня. На парочке — Дини с малышом на руках. Портрет Дини в выпускном платье рядом с зубастым парнем в жутком смокинге. Отделение для купюр было раздуто, и он исполнился надежды… пока не раскрыл его и не обнаружил пачку продовольственных талонов. И банкноты: две двадцатки, три десятки.
    
«Вот мои деньги. То, что от них осталось».
    
Хотя он знал, что это не так. Он никогда бы не отдал свою недельную зарплату на сохранение только что снятой пьянчужке. Деньги были ее.
    
Да, но разве кокаин — не ее мысль? Разве не она виновата в том, что сегодня утром он гол как сокол, да еще и мучается от похмелья?
    
«Нет. Ты напился, оттого и похмелье. Ты увидел мух, потому и остался без денег».
    
Может, и так, но если бы она не позвала его на вокзал, он никогда бы не увидел мух.
    
«Эти семьдесят баксов могут понадобиться ей на еду».
    
Точно. На банку арахисового масла и банку джема, и буханку хлеба, чтобы было, на что все это намазать. Для остального у нее есть талоны.
    
«А как насчет арендной платы? Может, деньги нужны для этого».
    
Если ей нужно заплатить за квартиру, пусть продаст телевизор. Дилер наверняка с радостью возьмет его, пусть и с трещиной. К тому же семьдесят долларов — слишком мало для месячного платежа, даже для такой дыры.
    
«Это не твои деньги, док». Мамин голос — последнее, что он хотел слышать в диком похмелье, чувствуя непреодолимое желание выпить.
    
— Иди в жопу, ма, — сказал он тихо, но с чувством.
    
Дэн взял деньги, переложил их в свой карман, засунул кошелек обратно в сумочку и развернулся.
    
Перед ним стоял ребенок.
    
На вид ему было года полтора, одет в футболку атлантских «Храбрецов». Она доходила ему до коленей, но подгузник все равно виднелся из-под нее, потому что был полон и свисал почти до лодыжек. Сердце в груди Дэна совершило безумный скачок, а в голове внезапно раздался тяжелый гул, как если бы Тор опустил свой молот ему прямо на макушку. Какую-то секунду он был уверен, что сейчас его хватит инфаркт, или инсульт, или то и другое сразу.
    
Он сделал глубокий вдох и выдохнул.
    
— Откуда ты взялся, герой?
    
— Мама, — ответил ребенок. В этом был смысл: Дэн, в конце концов, появился на свет оттуда же. В мозгу начало формироваться чудовищное непрошенное умозаключение.
    
«Он видел, как ты взял деньги».
    
    
Ну и пусть. Рождавшаяся мысль не имела к этому отношения. Видел, ну и что? Ему даже двух лет еще не исполнилось. В этом возрасте дети принимают как должное все, что делают взрослые. Если бы он увидел, как его мама ходит по потолку, стреляя огнем из пальцев, то и глазом бы не моргнул.
    
— Как зовут тебя, герой?
    
Его голос пульсировал в ритм с биением сердца, которое по-прежнему не желало успокаиваться.
    
— Мама.
    
«В самом деле? Ох и повеселятся же твои одноклассники, когда ты пойдешь в школу».
    
— Ты из соседней квартиры? Или с другого конца этажа?
    
«Пожалуйста, ответь „да“. Потому что вот она, мысль: если это ребенок Дини, то получается, что она отправилась шляться по барам, заперев его в этой поганой квартирке. Одного».
    
— Мама!
    
Тут малыш заметил кокаин на кофейном столике и устремился к нему. Намокший подгузник раскачивался из стороны в сторону.
    
— Сахав!
    
— Нет, это не сахар, — сказал Дэн, хотя, само собой, это был именно он: сахар для ноздрей.
    
Никак не реагируя на слова Дэна, ребенок потянулся к порошку. Дэн заметил на его руке синяки, похожие на отпечатки пальцев.
    
Он сгреб малыша в охапку. Когда Дэн оттаскивал его от столика (из подгузника на пол сквозь пальцы потекла струйка мочи), в голове мелькнул короткий, но очень ясный образ: парень, похожий на Дини, с фотографии в кошельке. Он хватает ребенка и трясет его, оставляя на маленькой ручке отметины своих пальцев.
    
(эй Томми какую часть фразы «вали нахер» тебе повторить еще раз?)
    
(Рэнди перестань он же ребенок)
    
Все ушло. Второй голос — протестующий, слабый — принадлежал Дини, и он понял, что Рэнди — ее старший брат. Почему бы и нет? Обидчику не обязательно быть бойфрендом. Иногда это брат. Иногда — дядя. Иногда
    
(выходи щенок выходи и получи свое)
    
дорогой папочка.
    
Он понес ребенка — Томми, его зовут Томми — в спальню. Там малыш увидел мать и немедленно принялся вырываться.
    
— Мама! Мама! Мама!
    
Когда Дэн спустил его на пол, Томми забрался на матрас и устроился рядом с матерью. Даже во сне Дини обняла его и прижала к себе. Футболка мальчика задралась, и Дэн увидел другие синяки, на этот раз на ногах.
    
«Брата зовут Рэнди. Я могу его найти».
    
    
Мысль была ясной и холодной, как озерный лед в январе. Если он возьмет фотографию из кошелька и сосредоточится, игнорируя головную боль, ему, наверно, удастся отыскать старшего брата. Он уже проделывал такое раньше.
    
«Могу сделать так, что синяки в этот раз останутся на нем. Могу сказать ему, что в следующий раз убью».
    
Только следующего раза не будет. С Уилмингтоном покончено. Он больше не собирался видеться с Дини или посещать эту убогую лачугу. Он вообще не хотел больше вспоминать минувшую ночь и это утро.
    
Теперь пришла очередь Дика Хэллоранна: «Нет, сынок. Может, порождения „Оверлука“ и удастся спрятать в сейф, но с воспоминаниями такой фокус не пройдет. Они и есть настоящие призраки».
    
Он встал в дверном проеме, глядя на Дини и ее побитого мальчика. Малыш снова заснул, и в утреннем свете парочка имела почти ангельский вид.
    
«Она — не ангел. Пусть и не она оставила эти синяки, но ей хватило ума отправиться на гулянку и бросить его тут одного. Если бы ты не проснулся и не зашел в ту комнату…»
    
«Сахав», — произнес мальчик, потянувшись за коксом. Нехорошо. Надо что-то делать.
    
«Но не мне. Мило же я, воняющий бухлом и рвотой, буду выглядеть в офисе Министерства внутренней безопасности, когда попытаюсь заявить о насилии в отношении ребенка! Еще один честный гражданин, пытающийся исполнить свой гражданский долг».
    
«Но ты можешь вернуть деньги, — произнес голос Венди. — Ты можешь сделать хотя бы это».
    
И он почти сделал: вытащил купюры из кармана и взял в руку. Даже подошел с ними к кошельку, и прогулка, должно быть, прочистила ему мозги, потому что в них возникла идея.