1 2 3 4 5 6 7 8 
Ряженые    

     

Вечер. По улице идет пестрая толпа, состоящая из пьяных  тулупов и кацавеек. Смех, говор и приплясыванье. Впереди толпы прыгает  маленький солдатик в старой шинелишке и с шапкой набекрень.    

Навстречу толпе идет «унтер».    

— Ты отчего же мне чести не отдаешь? —  набрасывается унтер на маленького солдатика. — А? Почему? Постой! Который  ты это? Зачем?    

— Миленький, да ведь мы ряженые! — говорит бабьим  голосом солдатик, и толпа вместе с унтером закатывается громким смехом…    

     

     

В ложе сидит красивая полная барыня; лета ее определить  трудно, но она еще молода и долго еще будет молодой… Одета она роскошно. На  белых руках ее по массивному браслету, на груди бриллиантовая брошь. Около нее  лежит тысячная шубка. В коридоре ожидает ее лакей с галунами, а на улице пара  вороных и сани с медвежьей полостью… Сытое красивое лицо и обстановка говорят:  «Я счастлива и богата». Но не верьте, читатель!    

«Я ряженая, — думает она. — Завтра или послезавтра  барон сойдется с Nadine и снимет с меня всё это…»    

     

     

За карточным столом сидит толстяк во фраке, с трехэтажным  подбородком и белыми руками. Около его рук куча денег. Он проигрывает, но не  унывает. Напротив, он улыбается. Ему ведь ничего не стоит проиграть тысячу,  другую. В столовой несколько слуг приготовляют для него устриц, шампанское и  фазанов. Он любит хорошо поужинать. После ужина он поедет в карете к ней  . Она ждет его. Не правда ли, ему хорошо живется? Он счастлив! Но посмотрите,  какая чепуха шевелится в его ожиревших мозгах!    

«Я ряженый. Наедет ревизия, и все узнают, что я только  ряженый!..»    

     

     

На суде адвокат защищает подсудимую… Это хорошенькая женщина  с донельзя печальным лицом, невинная! Видит бог, что она невинна! Глаза  адвоката горят, щеки его пылают, в голосе слышны слезы… Он страдает за  подсудимую, и если ее обвинят, он умрет с горя!.. Публика слушает его, замирает  от наслаждения и боится, чтоб он не кончил. «Он поэт», — шепчут слушатели.  Но он только нарядился поэтом!    

«Дай мне истец сотней больше, я упек бы ее! — думает он. —  В роли обвинителя я был бы эффектней!»    

     

     

По деревне идет пьяный мужичонка, поет и визжит на  гармонике. На лице его пьяное умиление. Он хихикает и подплясывает. Ему весело  живется, не правда ли? Нет, он ряженый.    

«Жрать хочется», — думает он.    

     

     

Молодой профессор-врач читает вступительную лекцию. Он  уверяет, что нет больше счастия, как служить науке. «Наука всё! — говорит  он, — она жизнь!» И ему верят… Но его назвали бы ряженым, если бы слышали,  что он сказал своей жене после лекции. Он сказал ей:    

— Теперь я, матушка, профессор. У профессора практика  вдесятеро больше, чем у обыкновенного врача. Теперь я рассчитываю на двадцать  пять тысяч в год.    

     

     

Шесть подъездов, тысяча огней, толпа, жандармы, барышники.  Это театр. Над его дверями, как в Эрмитаже у Лентовского, написано: «Сатира и  мораль». Здесь платят большие деньги, пишут длинные рецензии, много аплодируют  и редко шикают… Храм!    

Но этот храм ряженый. Если вы снимете «Сатиру и мораль», то  вам нетрудно будет прочесть: «Канкан и зубоскальство».    

 Двое в одном    

     

Не верьте этим иудам, хамелеонам! В наше время легче  потерять веру, чем старую перчатку, — и я потерял!    

Был вечер. Я ехал на конке. Мне, как лицу  высокопоставленному, не подобает ездить на конке, но на этот раз я был в  большой шубе и мог спрятаться в куний воротник. Да и дешевле, знаете… Несмотря  на позднее и холодное время, вагон был битком набит. Меня никто не узнал. Куний  воротник делал из меня incognito. Я ехал, дремал и рассматривал сих малых…    

«Нет, это не он! — думал я, глядя на одного маленького  человечка в заячьей шубенке. — Это не он! Нет, это он! Он!»    

Думал я, верил и не верил своим глазам…    

Человечек в заячьей шубенке ужасно походил на Ивана  Капитоныча, одного из моих канцелярских… Иван Капитоныч — маленькое,  пришибленное, приплюснутое создание, живущее для того только, чтобы поднимать  уроненные платки и поздравлять с праздником. Он молод, но спина его согнута в  дугу, колени вечно подогнуты, руки запачканы и по швам… Лицо его точно дверью  прищемлено или мокрой тряпкой побито. Оно кисло и жалко; глядя на него, хочется  петь «Лучинушку» и ныть. При виде меня он дрожит, бледнеет и краснеет, точно я  съесть его хочу или зарезать, а когда я его распекаю, он зябнет и трясется  всеми членами.    

Приниженнее, молчаливее и ничтожнее его я не знаю никого  другого. Даже и животных таких не знаю, которые были бы тише его…    

Человечек в заячьей шубенке сильно напоминал мне этого Ивана  Капитоныча: совсем он! Только человечек не был так согнут, как тот, не казался  пришибленным, держал себя развязно и, что возмутительнее всего, говорил с  соседом о политике. Его слушал весь вагон.    

— Гамбетта помер! — говорил он, вертясь и махая  руками. — Это Бисмарку на руку. Гамбетта ведь был себе на уме! Он воевал  бы с немцем и взял бы контрибуцию, Иван Матвеич! Потому что это был гений. Он был  француз, но у него была русская душа. Талант!    

Ах ты, дрянь этакая!    

Когда кондуктор подошел к нему с билетами, он оставил  Бисмарка в покое.    

— Отчего это у вас в вагоне так темно? —  набросился он на кондуктора. — У вас свечей нет, что ли? Что это за беспорядки?  Проучить вас некому! За границей вам задали бы! Не публика для вас, а вы для  публики! Чёрт возьми! Не понимаю, чего это начальство смотрит!    

Через минуту он требовал от нас, чтобы мы все подвинулись.    

— Подвиньтесь! Вам говорят! Дайте мадаме место! Будьте  повежливей! Кондуктор! Подите сюда, кондуктор! Вы деньги берете, дайте же  место! Это подло!    

— Здесь курить не велено! — крикнул ему кондуктор.    

— Кто это не велел? Кто имеет право? Это посягательство  на свободу! Я никому не позволю посягать на свою свободу! Я свободный человек!    

Ах ты, тварь этакая! Я глядел на его рожицу и глазам не  верил. Нет, это не он! Не может быть! Тот не знает таких слов, как «свобода» и  «Гамбетта».    

— Нечего сказать, хороши порядки! — сказал он,  бросая папиросу. — Живи вот с этакими господами! Они помешаны на форме, на  букве! Формалисты, филистеры! Душат!    

Я не выдержал и захохотал. Услышав мой смех, он мельком  взглянул на меня, и голос его дрогнул. Он узнал мой смех и, должно быть, узнал  мою шубу. Спина его мгновенно согнулась, лицо моментально прокисло, голос  замер, руки опустились по швам, ноги подогнулись. Моментально изменился! Я уже  более не сомневался: это был Иван Капитоныч, мой канцелярский. Он сел и спрятал  свой носик в заячьем меху.    

Теперь я посмотрел на его лицо.    

«Неужели, — подумал я, — эта пришибленная,  приплюснутая фигурка умеет говорить такие слова, как „филистер“ и „свобода“? А?  Неужели? Да, умеет. Это невероятно, но верно… Ах ты, дрянь этакая!»    

Верь после этого жалким физиономиям этих хамелеонов!    

Я уж больше не верю. Шабаш, не надуешь!    

 Радость    

     

Было двенадцать часов ночи.    

Митя Кулдаров, возбужденный, взъерошенный, влетел в квартиру  своих родителей и быстро заходил по всем комнатам. Родители уже ложились спать.  Сестра лежала в постели и дочитывала последнюю страничку романа.  Братья-гимназисты спали.    

— Откуда ты? — удивились родители. — Что с  тобой?    

— Ох, не спрашивайте! Я никак не ожидал! Нет, я никак  не ожидал! Это… это даже невероятно!    

Митя захохотал и сел в кресло, будучи не в силах держаться  на ногах от счастья.    

— Это невероятно! Вы не можете себе представить! Вы  поглядите!    

Сестра спрыгнула с постели и, накинув на себя одеяло,  подошла к брату. Гимназисты проснулись.    

— Что с тобой? На тебе лица нет!    

— Это я от радости, мамаша! Ведь теперь меня знает вся  Россия! Вся! Раньше только вы одни знали, что на этом свете существует  коллежский регистратор Дмитрий Кулдаров, а теперь вся Россия знает об этом!  Мамаша! О, господи!    

Митя вскочил, побегал по всем комнатам и опять сел.    

— Да что такое случилось? Говори толком!    

— Вы живете, как дикие звери, газет не читаете, не  обращаете никакого внимания на гласность, а в газетах так много замечательного!  Ежели что случится, сейчас всё известно, ничего не укроется! Как я счастлив! О,  господи! Ведь только про знаменитых людей в газетах печатают, а тут взяли да  про меня напечатали!    

— Что ты? Где?    

Папаша побледнел. Мамаша взглянула на образ и  перекрестилась. Гимназисты вскочили и, как были, в одних коротких ночных  сорочках, подошли к своему старшему брату.    

— Да-с! Про меня напечатали! Теперь обо мне вся Россия  знает! Вы, мамаша, спрячьте этот нумер на память! Будем читать иногда.  Поглядите!    

Митя вытащил из кармана нумер газеты, подал отцу и ткнул  пальцем в место, обведенное синим карандашом.    

— Читайте!    

Отец надел очки.    

— Читайте же!    

Мамаша взглянула на образ и перекрестилась. Папаша кашлянул  и начал читать:    

«29-го декабря, в одиннадцать часов вечера, коллежский  регистратор Дмитрий Кулдаров…    

— Видите, видите? Дальше!    

…коллежский регистратор Дмитрий Кулдаров, выходя из  портерной, что на Малой Бронной, в доме Козихина, и находясь в нетрезвом  состоянии…    

— Это я с Семеном Петровичем… Всё до тонкостей описано!  Продолжайте! Дальше! Слушайте!    

…и находясь в нетрезвом состоянии, поскользнулся и упал под  лошадь стоявшего здесь извозчика, крестьянина дер. Дурыкиной, Юхновского уезда,  Ивана Дротова. Испуганная лошадь, перешагнув через Кулдарова и протащив через  него сани с находившимся в них второй гильдии московским купцом Степаном  Луковым, помчалась по улице и была задержана дворниками. Кулдаров, вначале находясь  в бесчувственном состоянии, был отведен в полицейский участок и  освидетельствован врачом. Удар, который он получил по затылку…    

— Это я об оглоблю, папаша. Дальше! Вы дальше читайте!    

…который он получил по затылку, отнесен к легким. О  случившемся составлен протокол. Потерпевшему подана медицинская помощь»…    

— Велели затылок холодной водой примачивать. Читали  теперь? А? То-то вот! Теперь по всей России пошло! Дайте сюда!    

Митя схватил газету, сложил ее и сунул в карман.    

— Побегу к Макаровым, им покажу… Надо еще Иваницким  показать, Наталии Ивановне, Анисиму Васильичу… Побегу! Прощайте!    

Митя надел фуражку с кокардой и, торжествующий, радостный,  выбежал на улицу.    

 Мысли читателя газет и  журналов    

     

Не читайте Уфимских губернских ведомостей: [1] из них вы не почерпнете  никаких сведений об Уфимской губернии.    

Русская печать имеет в своем распоряжении множество  источников света. Она имеет: комаровский Свет, Зарю, Радугу, Свет и тени,  Луч, Огонек, Рассвет [2] et  caet. Но почему же ей так темно?    

Она имеет Наблюдателя, Инвалида  и Сибирь [3].    

Печать имеет Развлечение, Игрушечку, [4] но из этого не следует, что ей слишком  весело…    

Она имеет Голос  и Эхо [5] свои собственные… Да?    

Что не долговечно, то не может кичиться своим Веком… [6]    

Русь  имеет мало общего с Москвой .[7]    

Русская мысль [8] высылается…  в плотной обложке.    

Имеются и Здоровье  и Врач, [9] а между тем — сколько могил!    

 Отвергнутая любовь    

     

     (Перевод с испанского)     

I    

     

Сквозь изменчивый узор высоко плывущих облаков глядит луна и  заливает своим светом влюбленные пары, воркующие под тенью померанца и  апельсина.    

Воздух, сладострастно знойный и душный от запаха гелиотропа,  еще более раскаляется от слов любви и песен. Сады, леса и воды, тихо засыпая,  внемлют соловью… Любви, любви!    

Перед окном одного из домиков стоит прекрасный гидальго. Он  перебирает пальцами струны, дрожит, пламенеет и поет. Окно закрыто, но он не  унывает: на то испанец он![10] Его  песнь зажжет сердце неприступной, окно уступит напору маленькой ручки,  послушной сердцу, и — дело в шляпе с широкими полями!    

     

II    

     

Гидальго поет час, другой, третий… Восток начинает белеть и  румяниться. На гитаре лопаются одна за другой квинта, терция… На лбу  прекрасного лица выступает пот и начинает капать на горячую землю, а… он всё  поет.    

— Plenus venter non studet  libenter! — поет он наконец. — Imperfectum  conjunctivi passivi![11]    

За окном слышны шаги. Наконец таки! Окно с визгом  открывается, и в нем появляется донна, прелестная, чудная, знойная… Гидальго  замирает от восторга и захлебывается счастьем. О, чудные мгновенья! Она  высовывается наполовину из окна и, сверкая черными глазами, говорит:    

— Вы перестанете когда-нибудь или нет? Подло и гнусно!  Вы не даете мне спать! Если вы не перестанете, милостивый государь, то я  принуждена буду спать с городовым.    

 III    

     

Окно захлопывается. Гидальго закалывается. Протокол.    

     

 Библиография    

     

Вышли из печати и продаются новые книги:    

Об отмене пошлины на бамбуковые палки, вывозимые из  Китая.  Брошюра. Ц. 40 к.    

Искусственное разведение ежей.  Для фабрикующих  рукавицы. Соч. отставного прапорщика Раздавилова. Ц. 15 коп. Издание  общедоступное.    

Путеводитель по Сибири и ее окраинам.  С картой и  портретом г. Юханцева.[12] Сод.  I. Лучшие рестораны. II. Портные, каретники, куаферы. III. Адресы «этих дам».  IV. Указатель богатых невест. V. Из записной книжки Юханцева (анекдоты, сценки,  посвящения).    

Настольна книга для гг. интендантов и кассиров.   Издание Буша и Макшеева. Ц. 3 р. 50 к.    

Есть ли в России деньги и где они?  Соч. Рыкова. Ц. 1  р.    

Засаленный патриот.  Ода. Посвящение самому себе.  Соч. князя М. Е. Щерского. Благонамеренные же благоволят высылать по 1 р. за  экземпляр.    

Способ уловлять вселенную.  Брошюра урядника  Людоедова-Хватова. Ц. 60 к.    

 Единственное средство    

     

(A Propos процесса Петерб. Общества взаимного кредита)    

Было время, когда кассиры грабили и наше Общество. Страшно  вспомнить! Они не обкрадывали, а буквально вылизывали нашу бедную кассу. Нутро  нашей кассы было обито зеленым бархатом — и бархат украли. А один так увлекся,  что вместе с деньгами утащил замок и крышку. За последние пять лет у нас  перебывало девять кассиров, и все девять шлют нам теперь в большие праздники из  Красноярска свои визитные карточки. Все девять!    

— Это ужасно! Что делать? — вздыхали мы, когда  отдавали под суд девятого. — Стыд, срам! Все девять подлецы!    

И стали мы судить и рядить: кого взять в кассиры? Кто не  мерзавец? Кто не вор? Выбор наш пал на Ивана Петровича, помощника бухгалтера:  тихоня, богомольный и живет по-свински, не комфортабельно. Мы его выбрали,  благословили на борьбу с искушениями и успокоились, но… не надолго!    

На другой же день Иван Петрович явился в новом галстухе. На  третий он приехал в правление на извозчике, чего раньше с ним никогда не было.    

— Вы заметили? — шептались мы через неделю. —  Новый галстух… Пенсне… Вчера на именины приглашал. Что-то есть… Богу стал чаще  молиться… Надо полагать, совесть нечиста…    

Сообщили свои сомнения его превосходительству.    

— Неужели и десятый окажется канальей? — вздохнул  наш директор. — Нет, это невозможно… Человек такой нравственный, тихий…  Впрочем… пойдемте к нему!    

Подошли к Ивану Петровичу и окружили его кассу.    

— Извините, Иван Петрович, — обратился к нему  директор умоляющим голосом. — Мы доверяем вам… Верим! М-да… Но, знаете ли…  Позвольте обревизовать кассу! Уж вы позвольте!    

— Извольте-с! Очень хорошо-с! — бойко ответил  кассир. — Сколько угодно-с!    

Начали считать. Считали, считали и недосчитались четырехсот  рублей… И этот?! И десятый?! Ужасно! Это во-первых; а во-вторых, если он в  неделю прожрал столько денег, то сколько же украдет он в год, в два! Мы  остолбенели от ужаса, изумления, отчаяния… Что делать? Ну, что? Под суд его?  Нет, это старо и бесполезно. Одиннадцатый тоже украдет, двенадцатый тоже… Всех  не отдашь под суд. Вздуть его? Нельзя, обидится… Изгнать и позвать вместо него  другого? Но ведь одиннадцатый тоже украдет! Как быть? Красный директор и  бледные мы глядели в упор на Ивана Петровича и, опершись о желтую решетку,  думали… Мы думали, напрягали мозги и страдали… А он сидел и невозмутимо  пощелкивал на счетах, точно не он украл… Мы долго молчали.    

— Ты куда девал эти деньги? — обратился к нему  наконец наш директор со слезами и дрожью в голосе.    

— На нужды, ваше превосходительство!    

— Гм… На нужды… Очень рад! Молчать! Я тттебе…    

Директор прошелся по комнате и продолжал:    

— Что же делать? Как уберечься от подобных… идолов?  Господа, чего же вы молчите? Что делать? Не пороть же его, каналью! (Директор  задумался.) Послушай, Иван Петрович… Мы взнесем эти деньги, не станем срамиться  оглаской, чёрт с тобой, только ты откровенно, без экивок… Женский пол любишь,  что ли?    

Иван Петрович улыбнулся и сконфузился.    

— Ну, понятно, — сказал директор. — Кто их не  любит? Это понятно… Все грешны… Все мы жаждем любви, сказал какой-то… философ…  Мы тебя понимаем… Вот что… Ежели ты так уж любишь, то изволь: я дам тебе письмо  к одной… Она хорошенькая… Езди к ней на мой счет. Хочешь? И к другой дам  письмо… И к третьей дам письмо!.. Все три хорошенькие, говорят по-французски…  пухленькие… Вино тоже любишь?    

— Вина разные бывают, ваше превосходительство…  Лиссабонского, например, я и в рот не возьму… Каждый напиток, ваше превосходительство,  имеет, так сказать, свое значение…    

— Не рассуждай… Каждую неделю буду присылать тебе  дюжину шампанского. Жри, но не трать ты денег, не конфузь ты нас! Не  приказываю, а умоляю! Театр тоже, небось, любишь?    

И так далее… В конце концов мы порешили, помимо шампанского,  абонировать для него кресло в театре, утроить жалованье, купить ему вороных,  еженедельно отправлять его за город на тройке — всё это в счет Общества.  Портной, сигары, фотография, букеты бенефицианткам, меблировка — тоже  общественные… Пусть наслаждается, только, пожалуйста, пусть не ворует! Пусть  что хочет делает, только не ворует!    

И что же? Прошел уже год, как Иван Петрович сидит за кассой,  и мы не можем нахвалиться нашим кассиром. Всё честно и благородно… Не ворует…  Впрочем, во время каждой еженедельной ревизии недосчитываются 10—15 руб., но  ведь это не деньги, а пустяки. Что-нибудь да надо же отдавать в жертву  кассирскому инстинкту. Пусть лопает, лишь бы тысяч не трогал.    

И мы теперь благоденствуем… Касса наша всегда полна. Правда,  кассир обходится нам очень дорого, но зато он в десять раз дешевле каждого из  девяти его предшественников. И могу вам ручаться, что редкое общество и редкий  банк имеют такого дешевого кассира! Мы в выигрыше, а посему странные чудаки  будете вы, власть имущие, если не последуете нашему примеру!    

 Случаи mania grandiosa    

     

     (Вниманию газеты «Врач»)     

Что цивилизация, помимо пользы, принесла человечеству и  страшный вред, никто не станет сомневаться. Особенно настаивают на этом медики,  не без основания видящие в прогрессе причину нервных расстройств, так часто  наблюдаемых в последние десятки лет. В Америке и Европе на каждом шагу вы  встретите все виды нервных страданий, начиная с простой невралгии и кончая  тяжелым психозом. Мне самому приходилось наблюдать случаи тяжелого психоза,  причины которого нужно искать только в цивилизации.    

Я знаю одного отставного капитана, бывшего станового. Этот  человек помешан на тему: «Сборища воспрещены». И только потому, что сборища  воспрещены, он вырубил свой лес, не обедает с семьей, не пускает на свою землю  крестьянское стадо и т. п. Когда его пригласили однажды на выборы, он  воскликнул:    

— А вы разве не знаете, что сборища воспрещены?    

Один отставной урядник, изгнанный, кажется, за правду или за  лихоимство (не помню, за что именно), помешан на тему: «А посиди-ка, братец!»  Он сажает в сундук кошек, собак, кур и держит их взаперти определенные сроки. В  бутылках сидят у него тараканы, клопы, пауки. А когда у него бывают деньги, он  ходит по селу и нанимает желающих сесть под арест.    

— Посиди, голубчик! — умоляет он. — Ну, что  тобе стоит? Ведь выпущу! Уважь характеру!    

Найдя охотника, он запирает его, сторожит день и ночь и  выпускает на волю не ранее определенного срока.    

Мой дядя, интендант, кушает гнилые сухари и носит бумажные  подметки. Он щедро награждает тех из домашних, которые подражают ему.    

Мой зять, акцизный, помешан на идее: «Гласность — фря!»  Когда-то его отщелкали в газетах за вымогательство, и это послужило поводом к  его умопомешательству. Он выписывает почти все столичные газеты, но не для  того, чтобы читать их. В каждом полученном номере он ищет «предосудительное»;  найдя таковое, он вооружается цветным карандашом и марает. Измарав весь номер,  он отдает его кучерам на папиросы и чувствует себя здоровым впредь до получения  нового номера.    

 Темною ночью    

     

Ни луны, ни звезд… Ни контуров, ни силуэтов, ни одной  мало-мальски светлой точки… Всё утонуло в сплошном, непроницаемом мраке.  Глядишь, глядишь и ничего не видишь, точно тебе глаза выкололи… Дождь жарит,  как из ведра… Грязь страшная…    

По проселочной дороге плетется пара почтовых кляч. В  таратайке сидит мужчина в шинели инженера-путейца. Рядом с ним его жена. Оба  промокли. Ямщик пьян как стелька. Коренной хромает, фыркает, вздрагивает и  плетется еле-еле… Пугливая пристяжная то и дело спотыкается, останавливается и  бросается в сторону. Дорога ужасная… Что ни шаг, то колдобина, бугор, размытый  мостик. Налево воет волк; направо, говорят, овраг.    

— Не сбились ли мы с дороги? — вздыхает  инженерша. — Ужасная дорога! Не вывороти нас!    

— Зачем выворачивать? Ээ…т! Какая мне надомность вас  выворачивать? Эх, по… подлая! Дрожи! Ми…лая!    

— Мы, кажется, сбились с дороги, — говорит  инженер. — Куда ты везешь, дьявол? Не видишь, что ли? Разве это дорога?    

— Стало быть, дорога!..    

— Грунт не тот, пьяная морда! Сворачивай! Поворачивай  вправо! Ну, погоняй! Где кнут?    

— По… потерял, ваше высоко…    

— Убью, коли что… Помни! Погоняй, подлец! Стой, куда  едешь? Разве там дорога?    

Лошади останавливаются. Инженер вскакивает, нависает на  ямщицкие плечи, натягивает вожжи и тянет за правую. Коренной шлепает по грязи,  круто поворачивает и вдруг, ни с того ни с сего, начинает как-то странно  барахтаться… Ямщик сваливается и исчезает, пристяжная цепляется за какой-то  утес, и инженер чувствует, что таратайка вместе с пассажирами летит куда-то к  чёрту…    

     

     

Овраг не глубок. Инженер поднимается, берет в охапку жену и  выкарабкивается наверх. Наверху, на краю оврага, сидит ямщик и стонет. Путеец  подскакивает к нему и, подняв вверх кулаки, готов растерзать, уничтожить,  раздавить…    

— Убью, ррразбойник! — кричит он.    

Кулак размахнулся и уже на половине дороги к ямщицкой физии…  Еще секунда и…    

— Миша, вспомни Кукуевку![13] — говорит жена.    

Миша вздрагивает и его грозный кулак останавливается на  полпути. Ямщик спасен.    

 Исповедь    

     

День был ясный, морозный… На душе было вольготно, хорошо,  как у извозчика, которому по ошибке вместо двугривенного золотой дали. Хотелось  и плакать, и смеяться, и молиться… Я чувствовал себя на шестнадцатом небе:  меня, человека, переделали в кассира! Радовался я не потому, что хапать уже можно  было. Я тогда еще не был вором и искрошил бы того, кто сказал бы мне, что я со  временем цапну… Радовался я другому: повышению по службе и ничтожной прибавке  жалованья — только всего.    

Меня, впрочем, радовало и другое обстоятельство. Ставши  кассиром, я тотчас же почувствовал на своем носу нечто вроде розовых очков. Мне  вдруг стало казаться, что люди изменились. Честное слово! Все стали как будто  бы лучше. Уроды стали красавцами, злые добрыми, гордые смиренными, мизантропы  филантропами. Я как будто бы просветлел. Я увидел в человеке такие чудные  качества, каких ранее и не подозревал. «Странно! — говорил я, глядя на  людей и протирая глаза. — Или с ними что-нибудь поделалось, или же я ранее  был глуп и не замечал всех этих качеств. Прелесть что за люди!»    

В день моего назначения изменился и З. Н. Казусов, один из  членов нашего правления, человек гордый, надменный, игнорирующий мелкую рыбицу.  Он подошел ко мне и — что с ним поделалось? — ласково улыбаясь, начал  хлопать меня по плечу.    

— Горды вы, батенька, не по летам, — сказал он  мне. — Нехорошо! Отчего никогда не зайдете? Грешно, сударь! А у меня  собирается молодежь, весело так бывает. Дочки всё спрашивают: «Отчего это вы,  папаша, не позовете Григория Кузьмича? Ведь он такой милый!» Да разве затащишь  его? Впрочем, говорю, попробую, приглашу… Не ломайтесь же, батенька, приходите!    

Удивительно! Что с ним? Не спятил ли он с ума? Был человек  людоедом и вдруг… на тебе!    

Придя в тот же день домой, я был поражен. Моя мамаша подала  за обедом не два блюда, как всегда, а четыре. Вечером подала к чаю варенье и  сдобный хлеб. На другой день опять четыре блюда, опять варенье. Гости были и  шоколад пили. На третий день то же.    

— Мамаша! — сказал я. — Что с вами? Чего ради  вы так расщедрились, милая? Ведь жалованье мое не удвоили. Надбавка пустяшная.    

Мамаша взглянула на меня с удивлением.    

— Гм. Куда же тебе деньги девать? — спросила  она. — Копить будешь, что ли?    

Чёрт их разберет! Папаша заказал себе шубу, купил новую  шапку, стал лечиться минеральными водами и виноградом (зимой?!?). А дней через  пять я получил письмо от брата. Этот брат терпеть не мог меня. Мы разошлись с  ним из-за убеждений: ему казалось, что я эгоист, дармоед, не умею жертвовать  собой, и он ненавидел меня за это. В письме я прочел следующее: «Милый брат! Я  люблю тебя, и ты не можешь себе представить, какие адские муки доставляет мне  наша ссора. Давай помиримся! Протянем друг другу руки, и да восторжествует мир!  Умоляю тебя! В ожидании ответа остаюсь любящий, целующий и обнимающий  Евлампий». О, милый брат! Я ответил ему, что я лобызаю его и радуюсь. Через  неделю я получил от него телеграмму: «Благодарю, счастлив. Вышли сто рублей.  Весьма нужны. Обнимающий Е.» Выслал ему сто рублей…    

Изменилась даже и она  ! Она не любила меня. Когда я  однажды дерзнул намекнуть ей, что в моем сердце что-то неладно, она назвала  меня нахалом и фыркнула мне в лицо. Встретив же меня через неделю после моего  назначения, она улыбнулась, сделала на лице ямочки, сконфузилась…    

— Что это с вами? — спросила она, глядя на  меня. — Вы так похорошели. Когда это вы успели? Пойдемте плясать…    

Душечка! Через месяц ее маменька была уж моей тещей: так я  похорошел! К свадьбе нужны были деньги, и я взял из кассы триста рублей. Отчего  не взять, если знаешь, что положишь обратно, когда получишь жалованье? Взял  кстати и для Казусова сто рублей… Просил взаймы… Ему нельзя не дать. Он у нас  воротила и может каждую минуту спихнуть с места… (Редактор, найдя, что  рассказ несколько длинен, вычеркнул, в ущерб авторскому дивиденду, на этом  самом месте восемьдесят три строки.)  …………..    

За неделю до ареста по их просьбе я давал им вечер. Чёрт с  ними, пусть полопают и пожрут, коли им этого так хочется! Я не считал, сколько  человек было у меня на этом вечере, но помню, что все мои девять комнат были  запружены народом. Были старшие и младшие… Были и такие, пред которыми гнулся в  дугу даже сам Казусов. Дочери Казусова (старшая — моя обже[14]) ослепляли своими нарядами… Одни цветы,  покрывавшие их, стоили мне более тысячи рублей! Было очень весело… Гремела  музыка, сверкали люстры, лилось шампанское… Произносились длинные речи и  короткие тосты… Один газетчик поднес мне оду, а другой балладу…    

— У нас в России не умеют ценить таких людей, как  Григорий Кузьмич! — прокричал за ужином Казусов. — Очень жаль! жаль  Россию!    

И все эти кричавшие, подносившие, лобызавшие шептались и  показывали мне кукиш, когда я отворачивался… Я видел улыбки, кукиши, слышал  вздохи…    

— Украл, подлец! — шептали они, злорадно  ухмыляясь.    

Ни кукиши, ни вздохи не помешали им, однако, есть, пить и  наслаждаться…    

Волки и страдающие диабетом не едят так, как они ели… Жена,  сверкавшая бриллиантами и золотом, подошла ко мне и шепнула:    

— Там говорят, что ты… украл. Если это правда, то…  берегись! Я не могу жить с вором! Я уйду!    

Говорила она это и поправляла свое пятитысячное платье… Чёрт  их разберет! В этот же вечер Казусов взял с меня пять тысяч… Столько же взял  взаймы и Евлампий…    

— Если там шепчут правду, — сказал мне  брат-принципист, кладя в карман деньги, — то… берегись! Я не могу быть  братом вора!    

После бала всех их я повез на тройках за город…    

Был шестой час утра, когда мы кончили… Обессилев от вина и  женщин, они легли в сани, чтобы ехать обратно… Когда сани тронулись, они  крикнули мне на прощанье:    

— Завтра ревизия!.. Merci!    

     

     

Милостивые государи и милостивые государыни! Я попался… Попался,  или, выражаясь длиннее: вчера я был порядочен, честен, лобызаем во все части,  сегодня же я жулик, мошенник, вор… Кричите же теперь, бранитесь, трезвоньте,  изумляйтесь, судите, высылайте, строчите передовые, бросайте каменья, но  только… пожалуйста, не все! Не все!    

 На магнетическом сеансе    

     

Большая зала светилась огнями и кишела народом. В ней царил  магнетизер. Он, несмотря на свою физическую мизерность и несолидность, сиял,  блистал и сверкал. Ему улыбались, аплодировали, повиновались… Перед ним бледнели.    

Делал он буквально чудеса. Одного усыпил, другого окоченил,  третьего положил затылком на один стул, а пятками на другой… Одного тонкого и  высокого журналиста согнул в спираль. Делал, одним словом, чёрт знает что.  Особенно сильное влияние имел он на дам.    

Они падали от его взгляда, как мухи. О, женские нервы! Не  будь их, скучно жилось бы на этом свете!    

Испытав свое чертовское искусство на всех, магнетизер  подошел и ко мне.    

— Мне кажется, что у вас очень податливая  натура, — сказал он мне. — Вы так нервны, экспрессивны… Не угодно ли  вам уснуть?    

Отчего не уснуть? Изволь, любезный, пробуй. Я сел на стул  среди залы. Магнетизер сел на стул vis-à-vis, взял меня за руки и  своими страшными змеиными глазами впился в мои бедные глаза.    

Нас окружила публика.    

— Тссс… Господа! Тссс… Тише!    

Утихомирились… Сидим, смотрим в зрачки друг друга… Проходит  минута, две… Мурашки забегали по спине, сердце застучало, но спать не хотелось…    

Сидим… Проходит пять минут, семь…    

— Он не поддается! — сказал кто-то. — Браво!  Молодец мужчина!    

Сидим, смотрим… Спать не хочется и даже не дремлется… От  думского или земского протокола я давно бы уже спал… Публика начинает  шептаться, хихикать… Магнетизер конфузится и начинает мигать глазами… Бедняжка!  Кому приятно потерпеть фиаско? Спасите его, духи, пошлите на мои веки Морфея!    

— Не поддается! — говорит тот же голос. —  Довольно, бросьте! Говорил же я, что всё это фокусы!    

И вот, в то время, когда я, вняв голосу приятеля, сделал  движение, чтобы подняться, моя рука нащупала на своей ладони посторонний  предмет… Пустив в ход осязание, я узнал в этом предмете бумажку. Мой папаша был  доктором, а доктора одним осязанием узнают качество бумажки. По теории Дарвина  я со многими другими способностями унаследовал от папаши и эту милую  способность. В бумажке узнал я пятирублевку. Узнав, я моментально уснул.    

— Браво, магнетизер!    

Доктора, бывшие в зале, подошли ко мне, повертелись,  понюхали и сказали:    

— Н-да… Усыплен…    

Магнетизер, довольный успехом, помахал над моей головой  руками, и я, спящий, зашагал по зале.    

— Тетанируйте его руку! — предложил кто-то. —  Можете? Пусть его рука окоченеет…    

Магнетизер (не робкий человек!) вытянул мою правую руку и  начал производить над ней свои манипуляции: потрет, подует, похлопает. Моя рука  не повиновалась. Она болталась, как тряпка, и не думала коченеть.    

— Нет тетануса! Разбудите его, а то ведь вредно… Он  слабенький, нервный…    

Тогда моя левая рука почувствовала на своей ладони  пятирублевку… Раздражение путем рефлекса передалось с левой на правую, и  моментально окоченела рука.    

— Браво! Поглядите, какая твердая и холодная! Как у  мертвеца!    

— Полная анестезия, понижение температуры и ослабление  пульса, — доложил магнетизер.    

Доктора начали щупать мою руку.    

— Да, пульс слабее, — заметил один из них. —  Полный тетанус. Температура много ниже…    

— Чем же это объяснить? — спросила одна из  дамочек.    

Доктор значительно пожал плечами, вздохнул и сказал:    

— Мы имеем только факты! Объяснений — увы! — нет…    

Вы имеете факты, а я две пятирублевки. Мои дороже… Спасибо  магнетизму и за это, а объяснений мне не нужно…    

Бедный магнетизер! И зачем ты со мной, с аспидом, связался?    

     

P. S. Ну, не проклятие ли? Не свинство ли?    

Сейчас только узнал, что пятирублевки вкладывал в мой кулак  не магнетизер, а Петр Федорыч, мой начальник…    

— Это, — говорит, — я тебе для того сделал,  чтобы узнать твою честность…    

Ах, чёрт возьми!    

— Стыдно, брат… Нехорошо… Не ожидал…    

— Но ведь у меня дети, ваше превосходительство… Жена…  Мать… При нонешней дороговизне…    

— Нехорошо… А еще тоже газету свою издавать хочешь…  Плачешь, когда на обедах речи читаешь… Стыдно… Думал, что ты честный человек, а  выходит, что ты… хапен зи гевезен…[15]    

Пришлось возвратить ему две пятирублевки. Что ж делать?  Реноме дороже денег.    

— На тебя я не сержусь! — говорит  начальник. — Чёрт с тобой, натура уж у тебя такая… Но она! Она!  У-ди-вительно! Она! кротость, невинность, бланманже и прочее! А? Ведь и она  польстилась на деньги! Тоже уснула!    

Под словом она мой начальник подразумевает свою супругу,  Матрену Николаевну…    

 Ушла    

     

Пообедали. В стороне желудков чувствовалось маленькое блаженство,  рты позевывали, глаза начали суживаться от сладкой дремоты. Муж закурил сигару,  потянулся и развалился на кушетке. Жена села у изголовья и замурлыкала… Оба  были счастливы.    

— Расскажи что-нибудь… — зевнул муж.    

— Что же тебе рассказать? Мм… Ах, да! Ты слышал? Софи  Окуркова вышла замуж за этого… как его… за фон Трамба! Вот скандал!    

— В чем же тут скандал?    

— Да ведь Трамб подлец! Это такой негодяй… такой  бессовестный человек! Без всяких принципов! Урод нравственный! Был у графа  управляющим — нажился, теперь служит на железной дороге и ворует… Сестру  ограбил… Негодяй и вор, одним словом. И за этакого человека выходить замуж?!  Жить с ним?! Удивляюсь! Такая нравственная девушка и … на? тебе! Ни за что бы  не вышла за такого субъекта! Будь он хоть миллионер! Будь красив, как не знаю  что, я плюнула бы на него! И представить себе не могу мужа-подлеца!    

Жена вскочила и, раскрасневшаяся, негодующая, прошлась по  комнате. Глазки загорелись гневом. Искренность ее была очевидна…    

— Этот Трамб такая тварь! И тысячу раз глупы и пошлы те  женщины, которые выходят за таких господ!    

— Тэк-с… Ты, разумеется, не вышла бы… Н-да… Ну, а если  бы ты сейчас узнала, что я тоже… негодяй? Что бы ты сделала?    

— Я? Бросила бы тебя! Не осталась бы с тобой ни на одну  секунду! Я могу любить только честного человека! Узнай я, что ты натворил хоть  сотую долю того, что сделал Трамб, я… мигом! Adieu тогда!    

— Тэк… Гм… Какая ты у меня… А я и не знал… Хе-хе-хе…  Врет бабенка и не краснеет!    

— Я никогда не лгу! Попробуй-ка сделать подлость, тогда  и увидишь!    

— К чему мне пробовать? Сама знаешь… Я еще почище  твоего фон Трамба буду… Трамб — комашка сравнительно. Ты делаешь большие глаза?  Это странно… (Пауза.) Сколько я получаю жалованья?    

— Три тысячи в год.    

— А сколько стоит колье, которое я купил тебе неделю  тому назад? Две тысячи… Не так ли? Да вчерашнее платье пятьсот… Дача две  тысячи… Хе-хе-хе. Вчера твой papa выклянчил у меня тысячу…    

— Но, Пьер, побочные доходы ведь…    

— Лошади… Домашний доктор… Счеты от модисток. Третьего  дня ты проиграла в стуколку сто рублей…    

Муж приподнялся, подпер голову кулаками и прочел целый  обвинительный акт. Подойдя к письменному столу, он показал жене несколько  вещественных доказательств…    

— Теперь ты видишь, матушка, что твой фон Трамб —  ерунда, карманный воришка сравнительно со мной… Adieu! Иди и впредь не осуждай!    

Я кончил. Быть может, читатель еще спросит:    

— И она ушла от мужа?    

Да, ушла… в другую комнату.    

 В цирульне    

     

Утро. Еще нет и семи часов, а цирульня Макара Кузьмича  Блесткина уже отперта. Хозяин, малый лет двадцати трех, неумытый, засаленный,  но франтовато одетый, занят уборкой. Убирать, в сущности, нечего, но он  вспотел, работая. Там тряпочкой вытрет, там пальцем сколупнет, там клопа найдет  и смахнет его со стены.    

Цирульня маленькая, узенькая, поганенькая. Бревенчатые стены  оклеены обоями, напоминающими полинялую ямщицкую рубаху. Между двумя тусклыми,  слезоточивыми окнами — тонкая, скрипучая, тщедушная дверца, над нею  позеленевший от сырости колокольчик, который вздрагивает и болезненно звенит  сам, без всякой причины. А поглядите вы в зеркало, которое висит на одной из  стен, и вашу физиономию перекосит во все стороны самым безжалостным образом!  Перед этим зеркалом стригут и бреют. На столике, таком же неумытом и  засаленном, как сам Макар Кузьмич, всё есть: гребенки, ножницы, бритвы,  фиксатуара на копейку, пудры на копейку, сильно разведенного одеколону на  копейку. Да и вся цирульня не стоит больше пятиалтынного.    

Над дверью раздается взвизгиванье больного колокольчика, и в  цирульню входит пожилой мужчина в дубленом полушубке и валенках. Его голова и  шея окутаны женской шалью.    

Это Эраст Иваныч Ягодов, крестный отец Макара Кузьмича.  Когда-то он служил в консистории в сторожах, теперь же живет около Красного  пруда и занимается слесарством.    

— Макарушка, здравствуй, свет! — говорит он Макару  Кузьмичу, увлекшемуся уборкой.    

Целуются. Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится и  садится.    

— Даль-то какая! — говорит он, кряхтя. —  Шутка ли? От Красного пруда до Калужских ворот.    

— Как поживаете-с?    

— Плохо, брат. Горячка была.    

— Что вы? Горячка!    

— Горячка. Месяц лежал, думал, что помру. Соборовался.  Теперь волос лезет. Доктор постричься приказал. Волос, говорит, новый пойдет,  крепкий. Вот я и думаю в уме: пойду-ка к Макару. Чем к кому другому, так лучше  уж к родному. И сделает лучше, и денег не возьмет. Далеконько немножко, оно  правда, да ведь это что ж? Та же прогулка.    

— Я с удовольствием. Пожалуйте-с!    

Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на стул. Ягодов  садится и глядит на себя в зеркало, и видимо доволен зрелищем: в зеркале  получается кривая рожа с калмыцкими губами, тупым, широким носом и с глазами на  лбу. Макар Кузьмич покрывает плечи своего клиента белой простыней с желтыми  пятнами и начинает визжать ножницами.    

— Я вас начисто, догола! — говорит он.    

— Натурально. На татарина чтоб похож был, на бомбу.  Волос гуще пойдет.    

— Тетенька как поживают-с?    

— Ничего, живет себе. Намедни к майорше принимать  ходила. Рубль дали.    

— Так-с. Рубль. Придержите ухо-с!    

— Держу… Не обрежь, смотри. Ой, больно! Ты меня за  волосья дергаешь.    

— Это ничего-с. Без этого в нашем деле невозможно. А  как поживают Анна Эрастовна?    

— Дочка? Ничего, прыгает. На прошлой неделе, в среду,  за Шейкина просватали. Отчего не приходил?    

Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки и  спрашивает испуганно:    

— Кого просватали?    

— Анну.    

— Это как же-с? За кого?    

— За Шейкина, Прокофия Петрова. В Златоустенском  переулке его тетка в экономках. Хорошая женщина. Натурально, все мы рады, слава  богу. Через неделю свадьба. Приходи, погуляем.    

— Да как же это так, Эраст Иваныч? — говорит Макар  Кузьмич, бледный, удивленный, и пожимает плечами. — Как же это возможно?  Это… это никак невозможно! Ведь Анна Эрастовна… ведь я… ведь я чувства к ней  питал, я намерение имел. Как же так?    

— Да так. Взяли и просватали. Человек хороший.    

На лице у Макара Кузьмича выступает холодный пот. Он кладет  на стол ножницы и начинает тереть себе кулаком нос.    

— Я намерение имел… — говорит он. — Это  невозможно, Эраст Иваныч! Я… я влюблен и предложение сердца делал… И тетенька  обещали. Я всегда уважал вас, всё равно как родителя… стригу вас всегда  задаром… Всегда вы от меня одолжение имели и, когда мой папаша скончался, вы  взяли диван и десять рублей денег и назад мне не вернули. Помните?    

— Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених,  Макар? Нешто ты жених? Ни денег, ни звания, ремесло пустяшное…    

— А Шейкин богатый?    

— Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы  тысячи. Так-то, брат… Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад не воротишь,  Макарушка. Другую себе ищи невесту… Свет не клином сошелся. Ну, стриги! Что же  стоишь?    

Макар Кузьмич молчит и стоит недвижим, потом достает из  кармана платочек и начинает плакать.    

— Ну, чего! — утешает его Эраст Иваныч. —  Брось! Эка, ревет, словно баба! Ты оканчивай мою голову, да тогда и плачь. Бери  ножницы!    

Макар Кузьмич берет ножницы, минуту глядит на них  бессмысленно и роняет на стол. Руки у него трясутся.    

— Не могу! — говорит он. — Не могу сейчас,  силы моей нет! Несчастный я человек! И она несчастная! Любили мы друг друга,  обещались, и разлучили нас люди недобрые без всякой жалости. Уходите, Эраст  Иваныч! Не могу я вас видеть.    

— Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижешь.    

— Ладно.    

— Поуспокойся, а я к тебе завтра, пораньше утром.    

У Эраста Иваныча половина головы выстрижена догола, и он  похож на каторжника. Неловко оставаться с такой головой, но делать нечего. Он  окутывает голову и шею шалью и выходит из цирульни. Оставшись один, Макар  Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку.    

На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч.    

— Вам что угодно-с? — спрашивает его холодно Макар  Кузьмич.    

— Достриги, Макарушка. Полголовы еще осталось.    

— Пожалуйте деньги вперед. Задаром не стригу-с.    

Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит, и до сих пор еще у  него на одной половине головы волосы длинные, а на другой — короткие. Стрижку  за деньги он считает роскошью и ждет, когда на остриженной половине волосы сами  вырастут. Так и на свадьбе гулял.    

 Современные молитвы    

     

Аполлону.  — Проваливай!    

Эвтерпе, музе музыки.  — Молит тебя кончивший курс в  консерватории и бравший уроки у Рубинштейна! Нет ли у тебя, матушка, где-нибудь  на примете местечка тапера в богатом купеческом доме? Научи меня также сочинять  тридцатикопеечные польки и кадрили! A propos: не можешь ли ты спихнуть с места  нашу первую скрипку? Пора бы мне перестать быть второй… Голос из публики:   Комаринска…ва!!! Наяривай!    

Урании, музе астрономии  (молящийся робко  оглядывается, конфузится и тихо): — А все-таки она вертится! (Громко): Нельзя  ли обложить сбором планеты и кометы? Разведай-ка и постарайся! Процент  получишь. Голос из публики:  А все-таки она не вертится!    

Полигимнии, музе пения.  — Хочется мне, муза,  перебраться из оперы в буфф, да как-то, знаешь, неловко… А в буффе дороже  платят и слава тамошняя ахтительней… Возьми от меня щепетильность! Испорти  голоса моих товарищей, дабы я был лучше их, посели среди них интригу и сокруши  рецензентов! Голос из публики:  Спойте что-нибудь, молодой человек!    

Каллиопе, музе эпической поэзии.  — Убавь во мне  поэтического жара, отними у меня темы, учетвери цензуру; отколоти меня, делай что  хочешь со мной, но только прибавь мне по копейке на строчку. Вразуми, о муза,  платящих!    

Мельпомене, музе театра.  — Отдай нам наши бенефисы,  бесстыдница! Купчих побольше! Антрепризу!    

Эрате, музе эротической поэзии.  — С тех пор, как я  стал тебе молиться, Эраточка, ни одно мое стихотворение не было похерено. Все  прошли! Тралала! Тралала! Нет поэта модней меня! Но… все-таки недоволен:  поэзию-декольте не всюду пускают. Вразуми невежд! Голос из публики:  Да  здравствует Салон де варьете![16]    

Терпсихоре, музе танцев.  — Наполни первые ряды  плешивыми, беззубыми старцами, разожги их холодную кровь! Упраздни драму,  комедию и трагедию и реставрируй древнюю славу балета! Голос из публики:   Канкан! Выходи на середину! Пст! Пст!    

Талии, музе комедии.  — Не нужно мне славы  Островского… Нет! Не сошьешь сапог из бессмертия! Дай ты мне силу и мощь  Виктора Александрова[17],  пишущего по десяти комедий в вечер! Денег-то сколько, матушка!    

Клио, музе истории.  — (Голос из публики): Мимо! Не  замечай нас! Чего глазищи вытаращила? Не видала никогда безобразий, что ли?    

Бахусу и Венере.  — Вашшшу руку! Merci-с! Честь и  место!    

 На гвозде    

     

По Невскому плелась со службы компания коллежских  регистраторов и губернских секретарей. Их вел к себе на именины именинник  Стручков.    

— Да и пожрем же мы сейчас, братцы! — мечтал вслух  именинник. — Страсть как пожрем! Женка пирог приготовила. Сам вчера  вечером за мукой бегал. Коньяк есть… воронцовская… Жена, небось, заждалась!    

Стручков обитал у чёрта на куличках. Шли, шли к нему и  наконец пришли. Вошли в переднюю. Носы почувствовали запах пирога и жареного  гуся.    

— Чувствуете? — спросил Стручков и захихикал от  удовольствия. — Раздевайтесь, господа! Кладите шубы на сундук! А где Катя?  Эй, Катя! Сбор всех частей прикатил! Акулина, поди помоги господам раздеться!    

— А это что такое? — спросил один из компании,  указывая на стену.    

На стене торчал большой гвоздь, а на гвозде висела новая  фуражка с сияющим козырьком и кокардой. Чиновники поглядели друг на друга и  побледнели.    

— Это его фуражка! — прошептали они. — Он… здесь!?!    

— Да, он здесь, — пробормотал Стручков. — У  Кати… Выйдемте, господа! Посидим где-нибудь в трактире, подождем, пока он  уйдет.    

Компания застегнула шубы, вышла и лениво поплелась к  трактиру.    

— Гусем у тебя пахнет, потому что гусь у тебя  сидит! — слиберальничал помощник архивариуса. — Черти его принесли!  Он скоро уйдет?    

— Скоро. Больше двух часов никогда не сидит. Есть  хочется! Перво-наперво мы водки выпьем и килечкой закусим… Потом повторим,  братцы… После второй сейчас же пирог. Иначе аппетит пропадет… Моя женка хорошо  пироги делает. Щи будут…    

— А сардин купил?    

— Две коробки. Колбаса четырех сортов… Жене, должно  быть, тоже есть хочется… Ввалился, чёрт!    

Часа полтора посидели в трактире, выпили для блезиру по  стакану чаю и опять пошли к Стручкову. Вошли в переднюю. Пахло сильней  прежнего. Сквозь полуотворенную кухонную дверь чиновники увидели гуся и чашку с  огурцами. Акулина что-то вынимала из печи.    

— Опять неблагополучно, братцы!    

— Что такое?    

Чиновные желудки сжались от горя: голод не тетка, а на  подлом гвозде висела кунья шапка.    

— Это Прокатилова шапка, — сказал Стручков. —  Выйдемте, господа! Переждем где-нибудь… Этот недолго сидит…    

— И у этакого сквернавца такая хорошенькая жена! —  послышался сиплый бас из гостиной.    

— Дуракам счастье, ваше превосходительство! —  аккомпанировал женский голос.    

— Выйдемте! — простонал Стручков.    

Пошли опять в трактир. Потребовали пива.    

— Прокатилов — сила! — начала компания утешать  Стручкова. — Час у твоей посидит, да зато тебе… десять лет блаженства.  Фортуна, брат! Зачем огорчаться? Огорчаться не надо.    

— Я и без вас знаю, что не надо. Не в том дело! Мне  обидно, что есть хочется!    

Через полтора часа опять пошли к Стручкову. Кунья шапка  продолжала еще висеть на гвозде. Пришлось опять ретироваться.    

Только в восьмом часу вечера гвоздь был свободен от постоя и  можно было приняться за пирог! Пирог был сух, щи теплы, гусь пережарен — всё  перепортила карьера Стручкова! Ели, впрочем, с аппетитом.    

 Роман адвоката    

     

     (Протокол)     

Тысяча восемьсот семьдесят седьмого года, февраля десятого  дня, в городе С.-Петербурге, Московской части, 2 участка, в доме второй гильдии  купца Животова, что на Лиговке, я, нижеподписавшийся, встретил дочь титулярного  советника Марью Алексееву Барабанову, 18 лет, вероисповедания православного,  грамотную. Встретив оную Барабанову, я почувствовал к ней влечение. Так как на  основании 994 ст. Улож. о наказ. незаконное сожительство влечет за собой,  помимо церковного покаяния, издержки, статьею оною предусмотренные (смотри:  дело купца Солодовникова 1881 г. Сб. реш. Касс. департ.), то я и предложил ей  руку и сердце. Я женился, но не долго жил с нею. Я разлюбил ее. Записав на свое  имя всё ее приданое, я начал шататься по трактирам, ливадиям, эльдорадам и  шатался в продолжение пяти лет. А так как на основании 54 ст. X т. Гражданского  Судопроизводства пятилетняя безвестная отлучка дает право на развод, то я и  имею честь покорнейше просить, ваше п—во, ходатайствовать о разведении меня с  женою.    

     

Что лучше?    

     

     (Праздные рассуждения штык-юнкера Крокодилова)     

В кабак могут ходить взрослые и дети, а в школу только дети.    

Алкоголь замедляет обмен веществ, способствует отложению  жира, веселит сердце человека. На всё сие школа не способна. Ломоносов сказал:  «Науки юношей питают, отраду старцам подают».[18] Князь  же Владимир неоднократно повторял: «Веселие Руси питие есть». Кому же из них  двоих верить? Очевидно — тому, кто старше.    

Акцизные дивиденды дает отнюдь не школа.    

Польза просвещения находится еще под сомнением, вред же, им  приносимый, очевиден.    

Для возбуждения аппетита употребляют отнюдь не грамоту, а  рюмку водки.    

Кабак везде есть, а школа далеко не везде.    

Всего сего достаточно, чтобы сделать вывод: кабаков не  упразднять, а относительно школ подумать.    

Всей грамоты отрицать нельзя. Отрицание это было бы  безумством. Ибо полезно, если человек умеет прочитать: «Питейный дом».    

 Благодарный    

     

     (Психологический этюд)     

— Вот тебе триста рублей! — сказал Иван Петрович,  подавая пачку кредиток своему секретарю и дальнему родственнику Мише  Бобову. — Так и быть, возьми… Не хотел давать, но… что делать? Бери… В  последний раз… Мою жену благодари. Если бы не она, я тебе не дал бы… Упросила.    

Миша взял деньги и замигал глазками. Он не находил слов для  благодарности. Глаза его покраснели и подернулись влагой. Он обнял бы Ивана  Петровича, но… начальников обнимать так неловко!    

— Жену благодари, — сказал еще раз Иван  Петрович. — Она упросила… Ты ее так разжалобил своей слезливой рожицей… Ее  и благодари.    

Миша попятился назад и вышел из кабинета. Он пошел  благодарить свою дальнюю родственницу, супругу Ивана Петровича. Она, маленькая,  хорошенькая блондиночка, сидела у себя в кабинете на маленькой кушеточке и  читала роман. Миша остановился перед ней и произнес:    

— Не знаю, как и благодарить вас!    

Она снисходительно улыбнулась, бросила книжку и милостиво  указала ему на место около себя. Миша сел.    

— Как мне благодарить вас? Как? Чем? Научите меня!  Марья Семеновна! Вы мне сделали более чем благодеяние! Ведь на эти деньги я  справлю свою свадьбу с моей милой, дорогой Катей!    

По Мишиной щеке поползла слеза. Голос его дрожал.    

— О, благодарю вас!    

Он нагнулся и чмокнул в пухленькую ручку Марьи Семеновны.    

— Вы так добры! А как добр ваш Иван Петрович! Как он  добр, снисходителен! У него золотое сердце! Вы должны благодарить небо за то,  что оно послало вам такого мужа! Моя дорогая, любите его! Умоляю вас, любите  его!    

Миша нагнулся и чмокнул в обе ручки разом. Слеза поползла и  по другой щеке. Один глаз стал меньше.    

— Он стар, некрасив, но зато какая у него душа! Найдите  мне где-нибудь другую такую душу! Не найдете! Любите же его! Вы, молодые жены,  так легкомысленны! Вы в мужчине ищете прежде всего внешности… эффекта… Умоляю  вас!    

Миша схватил ее локти и судорожно сжал их между своими  ладонями. В голосе его слышались рыдания.    

— Не изменяйте ему! Изменить этому человеку значит  изменить ангелу! Оцените его, полюбите! Любить такого чудного человека,  принадлежать ему… да ведь это блаженство! Вы, женщины, не хотите понимать  многое… многое… Я вас люблю страшно, бешено за то, что вы принадлежите ему!  Целую святыню, принадлежащую ему… Это святой поцелуй… Не бойтесь, я жених…  Ничего…    

Миша, трепещущий, захлебывающийся, потянулся от ее уха к  щечке и прикоснулся к ней своими усами.    

— Не изменяйте ему, моя дорогая! Ведь вы его любите?  Да? Любите?    

— Да.    

— О, чудная!    

Минуту Миша восторженно и умиленно глядел в ее глаза. В них  он прочел благородную душу…    

— Чудная вы… — продолжал он, протянув руку к ее  талии. — Вы его любите… Этого чудного… ангела… Это золотое сердце… сердце…    

Она хотела освободить свою талию от его руки, завертелась,  но еще более завязла… Головка ее — неудобно сидеть на этих кушетках! —  нечаянно упала на Мишину грудь.    

— Его душа… сердце… Где найти другого такого человека?  Любить его… Слышать биения его сердца… Идти с ним рука об руку… Страдать…  делить радости… Поймите меня! Поймите меня!..    

Из Мишиных глаз брызнули слезы… Голова судорожно замоталась  и склонилась к ее груди. Он зарыдал и сжал Марью Семеновну в своих объятиях…    

Ужасно неудобно сидеть на этих кушетках! Она хотела  освободиться из его объятий, утешить его, успокоить… Он так нервен! Она поблагодарит  его за то, что он так расположен к ее мужу… Но никак не встанешь!    

— Любите его… Не изменяйте ему… Умоляю вас! Вы…  женщины… так легкомысленны… не понимаете…    

Миша не сказал более ни слова… Язык его заболтался и замер…    

Через пять минут в ее кабинет зачем-то вошел Иван Петрович…  Несчастный! Зачем он не пришел ранее? Когда они увидели багровое лицо  начальника, его сжатые кулаки, когда услышали его глухой, задушенный голос, они  вскочили…    

— Что с тобой? — спросила бледная Марья Семеновна.    

Спросила, потому что надо же было говорить!    

— Но… но ведь я искренно, ваше  превосходительство! — пробормотал Миша. — Честное слово, искренно!    

 Совет    

     

Дверь самая обыкновенная, комнатная. Сделана она из дерева,  выкрашена обыкновенной белой краской, висит на простых крючьях, но… отчего она  так внушительна? Так и дышит олимпийством! По ту сторону двери сидит… впрочем,  это не наше дело.    

По сю сторону стоят два человека и рассуждают:    

— Мерси-с!    

— Это вам-с, детишкам на молочишко. За труды ваши,  Максим Иваныч. Ведь дело три года тянется, не шутка… Извините, что мало…  Старайтесь только, батюшка! (Пауза.) Хочется мне, благодетель, благодарить  Порфирия Семеныча… Они мой главный благодетель и от них всего больше мое дело  зависит… Поднести бы им в презент не мешало… сотенки две-три…    

— Ему… сотенки?! Что вы? Да вы угорели, родной!  Перекреститесь! Порфирий Семеныч не таковский, чтоб…    

— Не берут? Жаль-с… Я ведь от души, Максим Иваныч… Это  не какая-нибудь взятка… Это приношение от чистоты души… за труды непосильные… Я  ведь не бесчувственный, понимаю их труд… Кто нонче из-за одного жалованья такую  тяготу на себя берет? Гм… Так-то-с… Это не взятка-с, а законное, так сказать,  взятие…    

— Нет, это невозможно! Он такой человек… такой человек!    

— Знаю я их, Максим Иваныч! Прекрасный они человек! И  сердце у них предоброе, душа филантропная… гуманическая… Ласковость такая…  Глядит на тебя и всю твою психологию воротит… Молюсь за них денно и нощно…  Только дело вот слишком долго тянется! Ну, да это ничего… И за все добродетели  эти хочется мне благодарить их… Рубликов триста, примерно…    

— Не возьмет… Натура у него другая! Строгость! И не  суйтесь к нему… Трудится, беспокоится, ночей не спит, а касательно  благодарности или чего прочего — ни-ни… Правила такие. И то сказать, на что ему  ваши деньги? Сам миллионщик!    

— Жалость какая… А мне так хотелось обнаружить им свои  чувства! (Тихо.) Да и дело бы мое подвинулось… Ведь три года тянется, батюшка!  Три года! (Громко.) Не знаю, как и поступить… В уныние впал я, благодетель мой…  Выручьте, батюшка! (Пауза.) Сотни три я могу… Это точно. Хоть сию минуту…    

— Гм… Да-с… Как же быть? (Пауза.) Я вам вот что  посоветую. Коли уж желаете благодарить его за благодеяния и беспокойства, то…  извольте, я ему скажу… Доложу… Я ему посоветовать могу…    

— Пожалуйста, батюшка! (Продолжительная пауза.)    

— Мерси-с… Он уважит… Только вы не триста рублей… С  этими паршивыми деньгами и не суйтесь… Для него это нуль, ничтожество… газ… Вы  ему тысячу…    

 Вопросы и ответы    

     

Вопросы    

1) Как узнать ее  мысли?    

2) Где может читать неграмотный?[19]    

3) Любит ли меня жена?    

4) Где можно стоя сидеть?    

     

Ответы    

1) Сделайте у нее обыск.    

2) В сердцах.    

3) Чья?    

4) В участке.    

     

Крест    

     

В гостиную, наполненную народом, входит поэт.    

— Ну что, как ваша миленькая поэма? — обращается к  нему хозяйка. — Напечатали? Гонорар получили?    

— И не спрашивайте… Крест получил.    

— Вы получили крест? Вы, поэт?! Разве поэты получают  кресты?    

— От души поздравляю! — жмет ему руку  хозяин. — Станислав или Анна? Очень рад… рад очень… Станислав?    

— Нет, красный крест…    

— Стало быть, вы гонорар пожертвовали в пользу Общества  Красного креста?    

— Ничего не пожертвовал.    

— А вам к лицу будет орден… А ну-ка, покажите! Поэт  лезет в боковой карман и достает оттуда рукопись…    

— Вот он…    

Публика глядит в рукопись и видит красный крест… но такой  крест, который не прицепишь к сюртуку.[20]    

 Женщина без  предрассудков    

     

     (Роман)     

Максим Кузьмич Салютов высок, широкоплеч, осанист.  Телосложение его смело можно назвать атлетическим. Сила его чрезвычайна. Он  гнет двугривенные, вырывает с корнем молодые деревца, поднимает зубами гири и клянется,  что нет на земле человека, который осмелился бы побороться с ним. Он храбр и  смел. Не видели, чтобы он когда-нибудь чего-нибудь боялся. Напротив, его самого  боятся и бледнеют перед ним, когда он бывает сердит. Мужчины и женщины визжат и  краснеют, когда он пожимает их руки: больно!! Его прекрасный баритон невозможно  слушать, потому что он заглушает… Сила-человек! Другого подобного я не знаю.    

И эта чудовищная, нечеловеческая, воловья сила походила на  ничто, на раздавленную крысу, когда Максим Кузьмич объяснялся в любви Елене  Гавриловне! Максим Кузьмич бледнел, краснел, дрожал и не был в состоянии  поднять стула, когда ему приходилось выжимать из своего большого рта: «Я вас  люблю!» Сила стушевывалась, и большое тело обращалось в большой пустопорожний сосуд.    

Он объяснялся в любви на катке. Она порхала по льду с  легкостью перышка, а он, гоняясь за ней, дрожал, млел и шептал. На лице его  были написаны страдания… Ловкие, поворотливые ноги подгибались и путались,  когда приходилось вырезывать на льду какой-нибудь прихотливый вензель… Вы  думаете, он боялся отказа? Нет, Елена Гавриловна любила его и жаждала  предложения руки и сердца… Она, маленькая, хорошенькая брюнеточка, готова была  каждую минуту сгореть от нетерпения… Ему уже тридцать, чин его невелик, денег у  него не особенно много, но зато он так красив, остроумен, ловок! Он отлично  пляшет, прекрасно стреляет… Лучше его никто не ездит верхом. Раз он, гуляя с  нею, перепрыгнул через такую канаву, перепрыгнуть через которую затруднился бы  любой английский скакун!..    

Нельзя не любить такого человека!    

И он сам знал, что его любят. Он был уверен в этом. Страдал  же он от одной мысли… Эта мысль душила его мозг, заставляла его бесноваться,  плакать, не давала ему пить, есть, спать… Она отравляла его жизнь. Он клялся в  любви, а она в это время копошилась в его мозгу и стучала в его виски.    

— Будьте моей женой! — говорил он Елене  Гавриловне. — Я вас люблю! бешено, страшно!!    

И сам в то же время думал:    

«Имею ли я право быть ее мужем? Нет, не имею! Если бы она  знала, какого я происхождения, если бы кто-нибудь рассказал ей мое прошлое, она  дала бы мне пощечину! Позорное, несчастное прошлое! Она, знатная, богатая,  образованная, плюнула бы на меня, если бы знала, что я за птица!»    

Когда Елена Гавриловна бросилась ему на шею и поклялась ему  в любви, он не чувствовал себя счастливым.    

Мысль отравила всё… Возвращаясь с катка домой, он кусал себе  губы и думал:    

«Подлец я! Если бы я был честным человеком, я рассказал бы  ей всё… всё! Я должен был, прежде чем объясняться в любви, посвятить ее в свою  тайну! Но я этого не сделал, и я, значит, негодяй, подлец!»    

Родители Елены Гавриловны согласились на брак ее с Максимом  Кузьмичом. Атлет нравился им: он был почтителен и как чиновник подавал большие  надежды. Елена Гавриловна чувствовала себя на эмпиреях. Она была счастлива.  Зато бедный атлет был далеко не счастлив! До самой свадьбы его терзала та же  мысль, что и во время объяснения…    

Терзал его и один приятель, который, как свои пять пальцев,  знал его прошлое… Приходилось отдавать приятелю почти всё свое жалованье.    

— Угости обедом в Эрмитаже! — говорил  приятель. — А то всем расскажу… Да двадцать пять рублей дай взаймы!    

Бедный Максим Кузьмич похудел, осунулся… Щеки его впали,  кулаки стали жилистыми. Он заболел от мысли. Если бы не любимая женщина, он застрелился  бы…    

«Я подлец, негодяй! — думал он. — Я должен  объясниться с ней до свадьбы! Пусть плюнет на меня!»    

Но до свадьбы он не объяснился: не хватило храбрости.    

Да и мысль, что после объяснения ему придется расстаться с  любимой женщиной, была для него ужаснее всех мыслей!..    

Наступил свадебный вечер. Молодых повенчали, поздравили, и  все удивлялись их счастью. Бедный Максим Кузьмич принимал поздравления, пил,  плясал, смеялся, но был страшно несчастлив. «Я себя, скота, заставлю  объясниться! Нас повенчали, но еще не поздно! Мы можем еще расстаться!»    

И он объяснился…    

Когда наступил вожделенный час и молодых проводили в  спальню, совесть и честность взяли свое… Максим Кузьмич, бледный, дрожащий, не  помнящий родства, еле дышащий, робко подошел к ней и, взяв ее за руку, сказал:    

— Прежде чем мы будем принадлежать… друг другу, я  должен… должен объясниться…    

— Что с тобой, Макс?! Ты… бледен! Ты все эти дни  бледен, молчалив… Ты болен?    

— Я… должен тебе всё рассказать, Леля… Сядем… Я должен  тебя поразить, отравить твое счастье… но что ж делать? Долг прежде всего… Я  расскажу тебе свое прошлое…    

Леля сделала большие глаза и ухмыльнулась…    

— Ну, рассказывай… Только скорей, пожалуйста. И не  дрожи так.    

— Ро… родился я в Там… там… бове… Родители мои были не  знатны и страшно бедны… Я тебе расскажу, что я за птица. Ты ужаснешься. Постой…  Увидишь… Я был нищим… Будучи мальчиком, я продавал яблоки… груши…    

— Ты?!    

— Ты ужасаешься? Но, милая, это еще не так ужасно. О, я  несчастный! Вы проклянете меня, если узнаете!    

— Но что же?    

— Двадцати лет… я был… был… простите меня! Не гоните  меня! Я был… клоуном в цирке!    

— Ты?!? Клоуном?    

Салютов в ожидании пощечины закрыл руками свое бледное лицо…  Он был близок к обмороку…    

— Ты… клоуном?!    

И Леля повалилась с кушетки… вскочила, забегала…    

Что с ней? Ухватилась за живот… По спальной понесся и  посыпался смех, похожий на истерический…