1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Стивен Кинг
Томминокеры
Табите Кинг посвящается
«…обещания нужно выполнять».
Книга I. КОРАБЛЬ, СОКРЫТЫЙ В ЗЕМЛЕ
Мы встретили Гарри Трумэна, когда он прогуливался возле Статуи Свободы.
Мы спросили:
— Что вы можете сказать по поводу войны?
Он ответил:
— Это отличный выход из положения.
Мы спросили:
— А как насчет атомной бомбы?
Не сожалеете ли вы об этом?
Он ответил:
— Передайте мне вон ту бутылку и займитесь лучше своими собственными проблемами.
«Вниз по течению». Властелины Дождя.
1. АНДЕРСОН СПОТЫКАЕТСЯ
Один какой-нибудь пустячный гвоздик может подорвать основы царствования — таков вкратце смысл катехизиса. Все в нашей жизни в конце концов можно свести к этому принципу — так или почти так думала в свое время Роберта Андерсон. То же самое можно сказать про случайность… но можно сказать и про судьбу. Судьба буквально подставила Андерсон ножку, и это произошло в маленьком городишке Хейвене, штат Мэн, 21 июня 1988 года. Андерсон споткнулась, и в этом корень всех проблем; остальные события — не более чем история.
Тот памятный полдень, как и многие предыдущие, Андерсон встретила с Питером, престарелой собакой редкой породы бигль, ослепшей к этому времени на один глаз. Питера в 1976 году подарил ей Джим Гарднер. За год до этого Андерсон окончила колледж и успела почти два месяца прожить в Хейвене в усадьбе своего дяди. Только после того как Гард подарил ей собаку, она поняла, насколько одинока была до сих пор. Сперва Питер был щенком, как и любой пес, и Андерсон иногда с трудом верилось, что сейчас он глубокий старик — по человечьим меркам ему стукнуло по меньшей мере восемьдесят четыре года. Жизнь пса клонилась к закату, да и его хозяйки тоже. 1976 год давно миновал. Когда вам двадцать пять, вы можете позволить себе думать, что старость никогда не подкрадется к вам. Но вдруг, проснувшись однажды утром, вы обнаружите, что вашей собаке восемьдесят четыре года, а вам самой — тридцать семь, и это, конечно же, застает вас врасплох.
Андерсон как раз намеревалась выбрать подходящее местечко, чтобы при случае нарубить дров. У нее уже было полторы вязанки, но опыт подсказывал, что на зиму их нужно как минимум три. Она сожгла немало дров с тех славных пор, когда юный Питер любил пробовать их крепость на зуб, но деревьев вокруг совсем не поубавилось. Имение (так спустя тринадцать лет со дня смерти его бывшего владельца Френка Гаррика назвали это место горожане) не казалось особенно обширным, но большая его часть поросла густым лесом, в зарослях которого вполне можно было заблудиться.
На самом деле Андерсон вовсе не требовалось искать какого-нибудь специального местечка для вырубки. Просто день выдался солнечным и теплым, что всегда особенно приятно после затяжных весенних дождей, а в саду благодаря все тем же дождям царила непролазная грязь; да и время приступать к новой книге еще не пришло. Поэтому она убрала печатную машинку и отправилась в маленькое путешествие, прихватив с собой одряхлевшего одноглазого Питера.
Позади фермы тянулась старая разбитая дорога, и наша героиня прошла по ней почти милю, прежде чем свернуть влево. В руках она несла сверток (бутерброд и книгу для себя, собачью галету для Питера, а также моток оранжевой тесьмы, которой она намеревалась обвязать те деревья, которым в сентябре предстоит быть срубленными) и флягу. В кармане у нее лежал компас. Ей всего однажды пришлось заблудиться в поместье, однако этого хватило, чтобы приучить ее к осторожности. Андерсон провела тогда ужасную ночь в лесу, взбешенная самой мыслью о том, что умудрилась заблудиться в собственных владениях, и уверенная в надвигающейся смерти, поскольку одному Джиму было известно, где она может находиться, а на его внезапный приезд рассчитывать не приходилось. Наутро Питер вывел ее к ручью, а ручей привел их к дому. Она заблудилась всего в двух милях от своего обиталища! Сейчас-то, конечно, она ориентировалась в лесу достаточно хорошо, чтобы найти обратную дорогу, но, выходя из дому, всегда брала с собой компас.
Около трех часов она решила, что пора сделать привал. Кстати, здесь же ей подвернулось и подходящее дерево — она сможет срубить его в сентябре и с помощью маленького трактора отвезти домой, а потом уж распилить на части. Да и вообще для одного дня она прошла достаточно.
— Что ты об этом думаешь, Пит?
Пит отрывисто гавкнул, и Андерсон печально взглянула на пса. Он сильно сдал за последнее время, совсем не бегал за птицами или белками, а мысль о Пите, преследующем оленя, была попросту нелепой. Ей не раз придется останавливаться на обратном пути, чтобы дать ему передохнуть… А ведь еще недавно он мчался далеко впереди нее, оглашая лес звонким лаем! Ей представился тот день, когда Пит покинет ее. Боже, прошу тебя, пусть это случится не этим летом! Не этой осенью и не зимой, Господи! Если бы тебе было под силу, чтобы этого не случилось никогда! Увы, Господи…
Ведь без Питера ей будет так одиноко! У нее останется только Джим, который не навещал ее вот уже три года. Все еще друг, но…
— Рада, что ты согласен со мной, дружище Пит, — с этими словами она обвязала приглянувшееся ей дерево тесьмой. — Твой вкус всегда был безупречен.
Питер был старым, но совсем не глупым псом, прекрасно знающим, чего от него ждут, поэтому он вильнул хвостом и залаял.
— Служи! — приказала она. Пит слегка оторвал от земли передние лапы, стараясь удержать равновесие. Обычно это умиляло Андерсон, но сегодня «служба» Питера явилась лишним подтверждением ее недавних мыслей.
— Хватит, Пит.
Пес мгновенно опустил лапы на землю, смешно шевельнув носом.
— Давай-ка возвращаться.
Она протянула ему собачью галету. Питер попытался схватить ее зубами и промахнулся. Овладев наконец пищей, он стал медленно работать челюстями.
— Все? — поинтересовалась Андерсон. — Тогда пошли.
Она когда-то уже бывала здесь — давно, когда ферма Гаррика еще не стала фермой Андерсон, и узнала это место. Ну конечно же, вот и могучая ель! Она без труда доберется сюда на тракторе.
Пит свернул влево, и ей пришлось последовать его примеру. Внезапно ее ботинок зацепился за что-то… она споткнулась… Обнаружив себя на земле, Андерсон запоздало ойкнула. При падении она умудрилась оцарапать щеку острой веткой, и сейчас из раны сочилась кровь. На глаза навернулись слезы.
Питер, увидев хозяйку лежащей на земле, вернулся и ткнулся ей в лицо шершавым носом.
— О Боже, отойди, от тебя смердит!
Питер завилял хвостом. Андерсон села. Проведя рукой по левой щеке, она обнаружила на пальцах кровь и выругалась.
— Очень мило, — с этими словами она поискала причину своего падения, ожидая увидеть корень дерева или булыжник.
То, что она увидела, блеснуло подобно металлу.
Она коснулась странного предмета пальцем, смахивая хвою.
— Что это? — спросила она Питера.
Пес обнюхал предмет, а потом вдруг словно взбесился. Он отскочил от находки на пару шагов, сел на землю и протяжно завыл.
— В чем дело? — сердито прикрикнула Андерсон, но собака не унималась. Андерсон подползла поближе к странному предмету, стараясь получше рассмотреть его.
Предмет на три дюйма выступал из земли — немудрено, что она споткнулась! Первой ее мыслью было, что поселенцы, пришедшие на эту землю в двадцатых-тридцатых годах, помечали таким образом места своего пребывания.
Металлический бидон, — подумала она. — Из тех, в которых носят суп. Потом до нее дошло, что никто не стал бы изготовлять бидон из какого-то сверхпрочного металла. Этот же предмет был прочным, как скала. Она не оставила на нем ни малейшей вмятины. Может быть, это часть какого-нибудь снаряжения лесорубов?
Заинтригованная, она придвинулась ближе, не замечая при этом, что Питер вскочил, отбежал еще на несколько шагов и вновь уселся.
Металл потемнел от времени и утратил свойственный железу блеск. Да и на бидон при более тщательном рассмотрении он походил мало — всего четверть фута высотой. Андерсон вновь коснулась пальцем его верхушки и внезапно ощутила слабую вибрацию.
Она убрала палец и озадаченно взглянула на странный предмет.
Вновь коснулась.
Ничего. Никакого эффекта.
Она попыталась высвободить предмет из земли. Черт, он не поддается! Он упирается! — или это ей только кажется? Позже она расскажет Джиму Гарднеру, как за столько лет не замечала этой штуковины, трижды в день проходя мимо нее.
Она разгребла пальцами землю — лесная земля всегда очень мягка, а тут еще и дожди помогли. Однако странный предмет словно продолжал врастать в землю. Андерсон встала на колени и изо всех сил потянула его. Без изменений.
Она заработала руками, как бульдозером, — и вот перед ней шесть дюймов темного металла… десять… целый фут…
Это машина, или грузовик, или прицеп, — внезапно пришло ей в голову? Но почему именно здесь?
Впрочем, ничего удивительного. Ей уже приходилось находить в лесу достаточно странные вещи — бочки пива, бронзовые подсвечники, всякую всячину. Почему бы и этому предмету не оказаться каким-нибудь рефрижератором? Все может быть!
Однако крепко же он врос в землю! Пальцы ее наткнулись на камень, однако предмет, казалось, врос и в него, уходя далеко вниз.
Питер взвизгнул.
Взглянув на собаку, Андерсон встала. Колени ныли. Она стряхнула приставшую к одежде хвою и взглянула на часы. О, она потратила на свои раскопки уйму времени — больше часа! Уже четверть пятого!
— Пошли, Пит, — позвала она. — Хватит заниматься ерундой.
Питер вновь взвизгнул, не трогаясь с места. Внезапно Андерсон увидела, что его бьет дрожь, как при лихорадке. Она никогда не слыхала до сих пор, что у собак бывает лихорадка, но решила, что у старых животных все возможно. На мгновение заколебавшись, она отбросила сомнения и подошла к псу. Присев перед ним на корточки, она взяла его морду в ладони, ощущая, как собака дрожит.
— Что с тобой, мальчик? — прошептала она, хотя ответ был вполне ясен. Здоровый глаз Питера неотрывно смотрел на предмет, торчащий из земли у нее за спиной. Потом собака перевела взгляд на хозяйку, словно говоря: «Нужно быстро сматывать удочки, Бобби! Эта штука нравится мне почти так же, как твоя сестра!»
— Ладно, — с трудом проронила Андерсон.
Питеру оно не нравится. Мне тоже.
— Пошли, — она решительно шагнула на тропинку. Питер с готовностью последовал за ней.
Они уже были на тропинке, когда Андерсон, как жена Лота, оглянулась. Ей удалось заметить две вещи. Во-первых, предмет вовсе не врос в землю, как ей сперва показалось. Он просто выступал из нее, вот и все. Во-вторых, он напоминал тарелку — не ту тарелку, с которой едят, а плоскую металлическую тарелку или…
Питер залаял.
— Хорошо, — кивнула Андерсон. — Я слышу тебя. Пошли.
Пошли… и пусть все это катится к…
Она шла по тропинке за Питером, наслаждаясь мягкими лучами летнего солнышка. Ведь это первый по-настоящему летний денек, разве не так? День летнего солнцестояния. Самый длинный день в году. Она отогнала муху и улыбнулась. Летом в Хейвене хорошо. Самое лучшее времечко. Да и вообще Хейвен — лучшее место на земном шаре. Когда-то Андерсон верила, что проведет здесь только некоторое время, необходимое, чтобы отойти от юношеских потрясений, от своей сестры и внезапного ничем не мотивированного ухода (Анна называла это капитуляцией) из колледжа, но некоторое время обратилось сперва пятью, потом десятью годами, те в свою очередь затянулись до тринадцати — и так далее. Питер состарился здесь, а в ее черных как смоль волосах начала поблескивать седина.
Ей пришло в голову, что она могла бы провести в Хейвене всю оставшуюся жизнь, лишь посещая раз в два-три года своего нью-йоркского издателя. Город поглотил меня. Это место поглотило меня. Эта земля поглотила меня. И это вовсе не самое плохое. Во всяком случае, не хуже многого другого.
Похоже на тарелку. На металлическую тарелку.
Сорвав ветку, она отогнала ею назойливую муху. Муха кружила вокруг головы… а в голове, подобно мухе, неотвязно крутилась мысль, которую она также не могла отогнать от себя.
Проклятая штука на мгновение завибрировала под моими пальцами. Я чувствовала это. А потом вибрация прекратилась. Что в земле может вибрировать подобным образом? Трудно сказать. Возможно…
Возможно, это была вибрация на уровне психики. Андерсон не слишком верила в подобные штучки, но никакого другого объяснения не было. По-видимому, ее мозг послал ей какой-то подсознательный сигнал, который выразился в тактильном ощущении. Питер, конечно, тоже почувствовал что-то в этом роде, ведь старый бигль не захотел подходить к предмету.
Забыть.
И она забыла.
Но ненадолго.
Ночью поднялся сильный ветер, и вышедшая на крыльцо покурить Андерсон прислушивалась к его шуму и свисту. Раньше — еще год назад — Питер обязательно присоединился бы к ней, но сейчас он не тронулся с места, свернувшись калачиком на своей подстилке.
Андерсон обнаружила, что все еще думает, думает о прощальном взгляде, брошенном на торчащую из земли тарелку. Позже, вспоминая об этом моменте, она почти верила, что именно тогда, прикуривая сигарету, она и решила, что должна выкопать ее и рассмотреть… хотя вряд ли осознавала это.
Мысли ее крутились вокруг находки. Наверняка часть какой-то конструкции. Не машина, конечно, хотя слегка напоминает часть мотора. И потом вибрация… Она должна быть на уровне психики. Она…
Внезапно ее обожгла мысль: там кто-то похоронен. Неужели на этом месте когда-то давно разыгралась кровавая драма? Кто стал ее жертвой? Какие-нибудь бедолаги, отправившиеся на прогулку в лес, или охотники, или…
Вибрация. Это, наверное, зов человеческих останков.
Пойдем, Бобби, не будь идиоткой!
По телу ее пробежала дрожь. Она услышала смех Анны и ее голос: Ты такая же ненормальная, как дядя Френк, Бобби; вот к чему может привести отшельничество, когда все общество состоит из какой-то вонючей собаки. Верно. Это комплекс отшельника. Если не совсем здоров — приглашаю докторов…
Ей внезапно захотелось обсудить происшедшее с Джимом Гарднером, и она вошла в дом с твердым намерением немедленно позвонить ему. Однако, начав набирать номер, Андерсон вдруг вспомнила, что Джима наверняка нет дома. Для этих чертовых поэтов лето — любимая пора. Он, конечно же, валяется сейчас на пляже где-нибудь на побережье. Значит, не судьба.
Андерсон положила трубку и обратила свой взгляд к стоящему слева книжному шкафу. Вряд ли он мог служить украшением гостиной в приличном доме. Две нижние полки завалены старыми журналами, на остальных фантастические книги смешались с реалистической прозой, ранние вестерны Брайена Гарфильда мирно соседствовали с «Исследованиями западных территорий» Хьюберта Хэмптона. Поэзия Льюиса л'Амора лежала рядом с великолепными рассказами Ричарда Мариуса. «Кровопийцы» и «Негодяи» Джея Нэша и детективы Рэя Хогана, Арчи Джоселина, Макса Бранда, Эрнста Хейкокса, ну и, конечно же, излюбленная Зейн Грэй.
На верхней полке лежали ее собственные книги, ровно тринадцать штук. Двенадцать из них — вестерны, начиная с «Висячего города», изданного в 1975 году, и заканчивая «Долгой дорогой назад», датированной 1987 годом. В сентябре выйдет новая книга — «Каньон Массэйкр». Да, вся ее писательская карьера связана с этим местом. Вся… кроме самой первой книги.
Ее она и достала из шкафа, удивленно соображая, что как минимум лет пять не прикасалась к ней. Как быстро летит время!
Эта книга отличалась от остальных. Сборник стихов, юношеская проба пера. «Посвящается Джеймсу Гарднеру». Человеку, которому она собиралась позвонить. Второму из трех любовников в ее жизни и единственному, который мог довести ее до оргазма. Хотя, конечно, это не имеет никакого значения. Или почти никакого. Или ей кажется, что никакого. Или ей кажется, что ей кажется. Или что-то еще в этом роде. Все равно это давно в прошлом.
Захлопнув книгу, она небрежно бросила ее назад на полку. Плохие стихи. Только одно стихотворение получилось удачным. Оно было написано в марте 1967 года, через месяц после того как ее дедушка скончался от рака. Остальные стихи просто бездарны. Конечно, она талантливый писатель, но талант ее проявился в прозе, а не в поэзии.
Когда-то, только переехав в Хейвен, она послала Шерри Фендерсон пространное письмо, а в ответ получила открытку с двумя фразами: Пожалуйста, не пиши мне больше. Я тебя не знаю. Вместо подписи — буква Ш. Она как раз рыдала над этой открыткой, когда появился Джим. Стоит ли плакать из-за какой-то глупой бабы? — спросил он ее. — Чего еще можно ждать от женщины, от которой за версту разит «Шанелью N5»?
Ей повезло — она прекрасная поэтесса, — всхлипывала Андерсон.
Джим сделал безразличный жест. От этого она не станет умнее. Пойми правильно, Бобби. Если ты намерена поступать так, как тебе нравится, то научись не плакать по всякому поводу. Меня тошнит от твоих дурацких слез. Я знаю слабых людей, и могу сказать тебе, что ты не слабая. Зачем же казаться такой, какой ты не являешься на самом деле? Зачем стараться походить на твою сестру? Ее здесь нет, и она — не ты, и не смей мне больше ни слова говорить о ней. Перестань ныть и успокойся.
Она вспомнила, как изумленно смотрела тогда на него.
Существует огромная разница между мотивами твоих поступков и отношением к ним окружающих, — сказал он. — Дай Шерри время. Дай время и себе самой. И не зацикливайся на своих переживаниях. Это вредно. Хватит реветь, как корова.
Она ненавидела его, обожала его, ей было нужно от него все — и одновременно ничего. Но он был прав, и она понимала это.
Так что, — продолжил он, — малютка пойдет со своим мальчиком в постель, или малютка предпочитает еще немного поплакать над этой дурацкой открыткой?
Малютка предпочла постель. Она не могла сейчас вспомнить, хотелось ли ей тогда ложиться с ним в постель, но она сделала это. И это успокоило ее.
Это было почти в самом конце.
Она вспоминала — да, это был почти конец. Вскоре Джим собрался жениться, но и без этого они пришли к логическому завершению. Джим был слабым, и он сломался.
Чепуха, — подытожила она и дала сама себе старый добрый совет: Ну и черт с ним!
Давать советы легче, чем следовать им. В эту ночь Андерсон долго не могла заснуть. Страницу за страницей перелистывала она в уме прошлое. Но все же сон потихоньку сморил ее…
Разбудил ее Питер. Он выл, не просыпаясь.
Встревоженная Андерсон вскочила с постели. Питер и раньше не слишком спокойно спал, но прежде он никогда во сне не выл. Звук напоминал плач младенца, которому приснился кошмар.
Она вошла в гостиную, ступая на носках, и тихо подкралась к Питеру, лежащему на коврике у камина.
— Пит, — прошептала она. — Эй, Пит, прекрати!..
Она погладила собаку. При ее прикосновении Питер оскалился и зарычал, обнажив редкие оставшиеся зубы. Потом он открыл глаза — больной и здоровый — и как будто пришел в себя, потому что сделал неуверенную попытку вильнуть хвостом.
— С тобой все в порядке? — спросила Андерсон.
Питер лизнул ее руку.
— Тогда спи. И не вой больше.
Питер лег поудобнее и закрыл глаза. Встревоженная Андерсон встала перед ним на колени.
Он думает об этой штуке.
Подождав немного, она вновь легла в постель. Когда наконец ей удалось заснуть, ей приснился странный сон. Она блуждала в темноте… но не искала ничего конкретного, а как будто убегала от чего-то. Она была в лесу, ее лицо и руки царапали ветки, иногда она спотыкалась о торчащие из земли корни деревьев. А потом недалеко от нее вспыхнул ужасный зеленый свет, похожий на дьявольский огонь.
Бобби Андерсон почувствовала, что у нее выпадают зубы.
Ей было совсем не больно. Некоторые зубы падали на землю, другие оставались во рту, на языке или под ним. Один зуб упал на блузку, другой попал за воротник, и она кожей ощущала его…
Свет. Зеленый свет. Свет…
…в нем было что-то ужасное.
Этот свет напоминал внезапно поднявшийся ветер, предвещающий перемену погоды. Но Андерсон знала, что это было больше, чем просто что-то ужасное. Она схватила часы и поднесла их к глазам. Боже! Она проспала без малого двенадцать часов…
Андерсон медленно направилась в гостиную и там увидела Питера, лежащего на боку с откинутой головой, вываленным языком и вытянутыми лапами.
Умер, — подумала она. — Питер умер. Умер во сне.
Она подошла к собаке, заранее поеживаясь от необходимости прикасаться к окоченевшему телу, как вдруг Питер издал сдавленный звук. Андерсон остолбенела от неожиданности. Она окликнула собаку по имени, и Питер залаял в ответ, словно удивляясь, как это он так долго спал.
— Да, дружок, сони мы с тобой, — улыбнулась она.
Питер встал, потягиваясь, сперва на передние, потом на задние лапы. Оглянувшись по сторонам, он направился к двери. Андерсон открыла ее. Питер замер на мгновение, как бы решая, стоит ли мокнуть под дождем, потом вышел и направился по своим делам.
Стоя посреди гостиной, Андерсон думала: почему она вдруг решила, что пес умер. Что с ней случилось? Потом она поплелась на кухню, чтобы приготовить поесть… если можно считать завтраком прием пищи в три часа дня.
По дороге она завернула в ванную. Разглядывая себя в висящее там зеркало, она увидела женщину лет сорока. Седеющие волосы, серо-голубые глаза.
Она попыталась улыбнуться. Ну, зубы пока еще все при ней. Этому способствует и ее любимая зубная паста. Как бы удостоверяясь в их наличии, она провела по ним пальцем.
Но все-таки что-то не так.
Сырость.
Ее одежда насквозь отсырела.
Бобби Андерсон торопливо переоделась в сухое, и мысли о ночном кошмаре сменились заботой о позднем завтраке.
2. АНДЕРСОН КОПАЕТ
Три следующих дня непрестанно лил дождь. Андерсон бесцельно бродила вокруг дома, прогулялась с Питером в поселок за несрочными покупками, выпила пинту пива, а также успела переслушать почти все свои старые пластинки. Изнывая от скуки, она на третий день расчехлила пишущую машинку, думая, что, возможно, начнет новую книгу. Замысел этой книги возник в ее голове давно, но она до сих пор не «созрела» для того, чтобы приступить к работе. Может быть, вид машинки хоть немного подстегнет ее!
Питеру тоже было скучно, и он развлекался тем, что частенько скреб лапой дверь, чтобы его выпустили во двор, но тут же возвращался обратно. Через полчаса церемония повторялась.
Барометр падает, — думала Андерсон. — Все дело в этом. Поэтому мы оба скучаем.
Она села за машинку, пытаясь настроиться на книгу. Бесполезно! Ее пальцы бессмысленно стучали по клавишам, заполняя чистый лист фантастическим набором букв, цифр и знаков препинания. Она выдернула испорченный лист, в раздражении скомкала его и отшвырнула прочь.
Едва позавтракав, она позвонила в университет, на факультет английской литературы. Джим там уже не преподавал восемь лет, но на факультете у него оставалось много друзей, и они знали, где его можно найти.
Трубку сняла Мюриел, секретарша декана. Джим Гарднер, поведала она Андерсон, читает сейчас лекции в Бостоне.
— Значит, он вернется… когда? Четвертого июля?
— Ну, этого я точно не знаю, Бобби, — улыбнулась в трубку Мюриел. — Ты ведь знаешь Джима. Последнюю лекцию он прочтет тридцатого июня. Это все, что я могу тебе сообщить.
Поблагодарив ее, Андерсон повесила трубку. Она представила себе Мюриел — высокую, рыжеволосую, настоящую ирландку. Интересно, спит ли она с Джимом? Очень даже может быть. Андерсон почувствовала укол ревности, но не слишком сильный. Мюриел — отличная деваха. Разговор с Мюриел немного поднял ей настроение: о ней помнят, она, хоть и условно, не выпала из сферы человеческих взаимоотношений.
Зачем ей был нужен Джим? Во время разговора с Мюриел она наконец сумела это для себя сформулировать. Все дело в ее находке. Ей нужно посоветоваться с ним не насчет писания, а насчет копания. Она просто не хочет делать это сама.
— Я никому ничего не должна, Пит, — сидя в кресле, обратилась она к собаке. Питер внимательно взглянул на нее, как бы говоря: «А что ты тогда хочешь, малышка?» Андерсон выпрямилась, как бы впервые за последние дни увидев Питера по-настоящему. Питер тут же перевел взгляд на кончик своего хвоста. На мгновение ей показалось, что с псом что-то происходит… что он изменился, но она не могла понять, как именно.
Ей вспомнилось, как недавно ей померещился голос сестры Анны: Ты такая же ненормальная, как дядя Френк, Бобби. Что ж… возможно.
И она углубилась в изучение старой брошюры, изданной университетом штата Небраска по вопросам причин гражданской войны. Там, снаружи, продолжал лить дождь.
На следующий день небо слегка прояснилось. Выглянуло солнышко, но на дворе было все еще слишком свежо. Андерсон немного побродила вокруг дома, а в голове ее, как назойливая муха, жужжала одна и та же мысль: нужно пойти в лес и выкопать это. Она гнала ее от себя, но желание выяснить, что это за предмет, только возрастало.
В десять они с Питером позавтракали (Питер ел с большим аппетитом, чем обычно, и Андерсон приписала это прекратившемуся дождю), и только после завтрака она решила умыться.
Выходя из дому, Бобби нацепила на голову старую ковбойскую шляпу. Следующий час она провела в саду, исправляя нанесенный дождем ущерб. Она подвязала горошек и с удовлетворением подумала, что дядя Френк похвалил бы ее.
Освободилась она к одиннадцати. И лишь теперь направилась в сарай, где из-под груды хлама вытащила старую кирку и небольшую лопатку. Закрыв дверь сарая, она направилась к калитке.
Питер направился следом за ней.
— Нет, Питер, — Андерсон указала рукой в сторону дома.
Питер замер, ошеломленный, потом сделал нерешительный шаг в ее сторону.
— Нет, Питер.
Собака поняла и, понурив голову, побрела к дому. Андерсон стало жалко Питера, но она еще помнила реакцию Питера на тарелку в земле. Не стоит брать его с собой. Помедлив секунду, она проследила, как пес взобрался по ступенькам, открыл лапой дверь и вошел в дом.
Она подумала: Что-то в нем изменилось… что-то изменилось. Что именно? Она не знала. Но на мгновение, как вспышка, в голове промелькнул ее сон: ядовито-зеленые огни и зубы, без всякой боли выпадающие из десен.
Потом видение улетучилось, и она направилась к месту своей находки. Мокрая трава неприятно чавкала у нее под ногами.
В три часа дня, когда она в полудремотном состоянии рыла землю, ее вернул к действительности все тот же Питер.
Питер выл.
От звука его голоса по спине Андерсон поползли мурашки. Она отбросила лопату и обернулась, потом приблизилась к загадочному предмету. Это была не тарелка, не ящик — она не могла определить, что же это такое. Ей вспомнилось, как в прошлый раз она будто потеряла чувство времени. Сейчас она потеряла не только чувство времени, но и, казалось, саму себя. Будто бы все это происходит не с ней, а она лишь наблюдает за происходящим со стороны.
Питер все выл, подняв морду к небу, протяжно, жалобно, безысходно.
— Прекрати сейчас же, Питер! — прикрикнула на него Андерсон, и собака, слава Богу, умолкла. Потому что еще немного — и Бобби мчалась бы отсюда без оглядки.
Теперь она должна решиться приблизиться к предмету. Андерсон шагнула — и вскрикнула от неожиданности: кто-то дотронулся до ее спины. Питер коротко взлаял, как бы отвечая, и вновь воцарилась тишина.
Андерсон поискала глазами, что же коснулось ее, и вдруг вспомнила: блуза! Ее собственная блуза, небрежно брошенная на куст. Когда же она сняла ее? Прошедшие четыре часа оставили в памяти лишь фрагменты, и она не могла бы подробно сказать, как провела их.
Ею внезапно овладело чувство, которое можно было бы назвать смесью священного восторга со священным ужасом. Во всяком случае, оно было могучим, не просто сильным, а могучим.
Лопата и кирка валялись на земле. Подняв лопату, Андерсон принялась ритмичными движениями углублять выкопанную ею яму, которая была уже не менее четырех футов глубиной. Серый металлический предмет, выступающий из земли на три дюйма, являлся, очевидно, верхушкой какого-то гигантского предмета. Серый металл… какой-то предмет…
С трудом разогнув спину, женщина медленно приблизилась к предмету и протянула руку. Питер взвыл, и по ее спине опять побежали мурашки.
— Питер, ради всего святого, ЗАТКНИСЬ!
Она прикрикнула на собаку с несвойственной ей яростью — ну сколько же можно выть?!
Оказавшись в непосредственной близости от своей находки, она моментально забыла о Питере и нанесенной ему обиде. Несколько мгновений она заинтересованно изучала предмет, потом нерешительно коснулась его рукой. И вновь это странное ощущение вибрации — появилось и исчезло. Ей пришла в голову мысль о глухо рокочущем моторе, приводящем в действие гигантскую машину. Металл был невероятно гладким на ощупь — он так и просился в руки.
Она постучала по странному предмету кулаком. Раздался глухой звук, как будто внутри таился огромный колодец. Помедлив, она извлекла из кармана отвертку и, в душе чувствуя себя вандалом, начала царапать ею по металлу. Ни царапинки.
Ей бросились вдруг в глаза две вещи, хотя это могло быть и оптическим обманом. Первая: металлический предмет теперь выступает из земли несколько больше, чем прежде, причем его основание шире, чем верхушка. Второе: его верхушка, кажется, немного искривлена. Оба эти момента — если, конечно, это не галлюцинация — являлись одновременно странными и захватывающими, пугающими и невозможными… они не подчинялись законам логики.
Андерсон пробежала пальцами по металлической поверхности, затем сделала шаг назад. Какого черта она занимается здесь всякой ерундой?
Тебе лучше позвать кого-нибудь, Бобби. Прямо сейчас.
Я позвоню Джиму. Когда он вернется.
Отличная мысль — позвонить поэту! Будь серьезнее, Бобби. Позвони в полицию.
Нет. Сперва я хочу поговорить с Джимом. Хочу, чтобы он увидел это. Хочу обсудить с ним это. А пока я еще немного покопаю.
Это может быть опасно.
Да. Не только может быть — уже стало опасным. Разве она не чувствует? И разве Питер не сигнализирует ей об этом? И еще кое-что… Сегодня утром, сойдя с тропинки, она нашла птенца — чуть не наступила на него. Судя по запаху, животное было мертво минимум два дня, но на трупике и над ним не было ни единой мухи. С таким Андерсон еще не сталкивалась. Ей не удалось обнаружить ничего, что могло бы убить птичку, но причиной вполне могла бы быть и эта торчащая из земли штука. Хотя птенец, безусловно, мог просто отравиться и прилететь сюда умирать.
Иди домой.
Она отошла от странного предмета и направилась к тропинке, где ее радостным лаем приветствовал Питер. Еще год назад он, несомненно, сперва придирчиво обнюхал бы ее, но теперь он просто приветствовал ее.
— Глупая ты собака, — сказала Андерсон. — Я ведь велела тебе оставаться дома.
Но в душе она была рада псу. Если бы не он, она могла бы до позднего вечера работать, не разгибаясь… Тогда бы ей пришлось возвращаться домой в темноте, что вовсе не радовало.
Стоя на тропинке, она оглянулась. Отсюда странный предмет был хорошо виден. Он отчетливо выступал из земли. Впечатление, что предмет — лишь верхушка чего-то огромного, скрытого под землей, усилилось.
Тарелка — вот что я подумала, когда в первый раз попыталась расчистить землю вокруг него пальцами. Стальная тарелка, а не обеденная, — подумала я тогда, хотя больше всего это напоминало именно обеденную тарелку. Или блюдце.
Чертово летающее блюдце.
Вернувшись домой и наспех приняв душ, она заторопилась готовить ужин. Усталость была слишком велика, и она просто отрезала себе кусок бифштекса, бросив остаток — больше половины — в тарелку Питеру. Поев, она поудобнее устроилась в кресле. Читать не хотелось. На столе лежал ее блокнот. Раскрыв его на чистой странице, Андерсон принялась по памяти рисовать свою находку.
Еще с детства в ней обнаружились способности художника, хотя их нельзя было бы назвать талантом. Она быстро и точно могла сделать набросок по памяти. Этот же рисунок шел очень медленно, но причиной этому могла служить только ее неимоверная усталость. К тому же Питер все время подталкивал ее головой под локоть, требуя ласки.
Андерсон потрепала пса по загривку, не отрываясь от рисунка. Краем глаза она увидела, что Питер проковылял через комнату и, открыв носом дверь, приступил к знаменитому собачьему ритуалу, который можно было бы назвать «задирание лапы на избранный объект». Поднимая лапу, Питер внезапно потерял равновесие и чуть не упал. Андерсон грустно вздохнула: до этого года Питер никогда не потерял бы равновесия. Ей внезапно вспомнилось телевизионное шоу с Фредом Астором и Джинджер Роджерс, когда они, постаревшие и одряхлевшие, пытались исполнить один из танцев времен их молодости.
Собака повторила попытку, на сей раз более удачно. Когда бигль уже опускал лапу, он случайно задел дверцу ящика, и та раскрылась. На землю вывалились два журнала и письмо. Вставать, чтобы поднять их, Андерсон не хотелось. Вздохнув еще раз по поводу бренности всего живого, она вновь попыталась сосредоточиться на рисунке. Что ж, получилось хоть и не слишком аккуратно, зато похоже. Во всяком случае сосна и странный предмет под ней были вполне узнаваемы.
Обведя рисунок рамочкой, она бессознательно принялась как бы дорисовывать вокруг рамочки куб. Странный предмет, заключенный в кубе. Кривизна его верхушки на рисунке была хорошо видна, но вот была ли она на самом деле?
Да. А то, что она назвала металлической тарелкой, на самом деле не что иное, как корпус. Зеркально гладкий металлический корпус какого-то механизма.
Твои мозги плохо работают, Бобби… и ты знаешь об этом, верно?
Входная дверь захлопнулась, и стоящий на крыльце Питер принялся скрести ее лапой, чтобы его впустили в дом. Андерсон направилась к двери, все еще рассматривая свой рисунок. Питер вошел в дом и тут же направился на кухню, как бы надеясь обнаружить в своей миске какой-нибудь не замеченный ранее кусок.
Андерсон подняла журналы и письмо, которое оказалось на самом деле не письмом, а счетом за электроэнергию. Счет навел ее на мысль о Джиме Гарднере. Она положила почту на стол в прихожей, вернулась в кресло, перевернула в блокноте страничку и быстро начала копировать свой рисунок…
Потом ее вдруг осенила мысль. Она быстрым шагом вышла в прихожую, выдвинула ящик стола и принялась разыскивать что-то среди груды всякого ненужного хлама. То, что она искала, лежало на самом дне ящика — компас с прикрепленным к нему обломком желтого карандаша.
Потом, сидя в кресле, она в третий раз попыталась воспроизвести свой рисунок. Ей не нравилось некоторое несоответствие в нем пропорций предмета по отношению к окружающим деревьям. Наконец она наложила компас на рисунок и обвела вокруг него карандашом, заключая рисунок в кольцо. Внезапно ее губы пересохли от волнения.
Ей каким-то образом удалось заключить в кольцо только сам странный предмет, как бы оторвав его от земли, а ведь диаметр окружности был никак не менее трех ярдов!
Компас упал на пол, а Андерсон почувствовала, что сердце ее учащенно забилось в груди.
Когда солнце село, Андерсон устроилась на заднем крыльце дома, глядя поверх верхушек растущих в саду деревьев на чернеющий вдалеке лес и прислушиваясь к голосам, звучащим в ее голове.
Когда-то, еще студенткой колледжа, она посещала семинар по психологии. Тогда-то она и узнала, что почти все впечатлительные люди слышат голоса. Не мысленные, а самые реальные голоса, звучащие в их головах; голоса столь же ясно и отчетливо различаемые, как и голос диктора по радио. Учитель объяснял, что они возникают в правом полушарии головного мозга, которое тесно связано со зрением и телепатией.
Летающих блюдец не бывает.
Да что ты? И кто же это сказал тебе?
Например, Воздушные Силы. Еще двадцать лет назад они доказали, что летающих блюдец не может быть. Не может быть на девяносто семь процентов, а три оставшихся процента — почти наверняка оптические атмосферные эффекты, связанные с электричеством. Возможно, отражение солнечных лучей или что-то в этом роде. Нравится тебе такое объяснение?
Голос звучал поразительно ясно — голос доктора Клингермана, который вел этот семинар. И звучащий в голосе энтузиазм был вполне присущ старине Клинги, как они его между собой называли. Андерсон улыбнулась и закурила сигарету. Сегодня она многовато курит, но ведь и происходящие с ней вещи случаются не каждый день!
В тысяча девятьсот сорок седьмом году капитан авиации Мантелл на большой высоте столкнулся с летающим блюдцем — или ему показалось, что предмет был летающим блюдцем. Его самолет потерял управление и разбился. Мантелл погиб. Причиной его гибели стали солнечные отблески, а не летающие блюдца, Бобби.
Так что же за предмет скрывается под землей?
Голос лектора пропал. Он не знал ответа. Вместо него возник голос Анны, в третий раз за последнее время рассказывающий Андерсон о ее сходстве с дядей Френком. Может, она все же в чем-то права?
Нет. Анна всегда считала, что ее сестра ведет неправильный образ жизни, и Андерсон никогда не удавалось ее разубедить. Просто их мнения ни в чем не совпадали.
Андерсон встала и вошла в дом. В прошлый раз, когда она обнаружила в лесу эту штуку, она проспала двенадцать часов. Интересно, повторится ли сегодня этот «сонный марафон»? Она устала, и для отдыха ей нужно никак не меньше двенадцати часов.
Не трогай это, Бобби. Это опасно.
А я и не трогаю, — подумала она, снимая рубашку. — Пока не трогаю.
Большинство людей, ведущих затворнический образ жизни, сталкиваются, как ей было известно, с одной и той же проблемой: с этими чертовыми голосами, рождающимися в правом полушарии. Чем дольше ты живешь один, тем яснее и громче они говорят. И вот они уже начинают управлять тобой вне зависимости от твоих желаний. Они пугают тебя, и минутами тебе кажется, что ты на грани помешательства.
Это вполне в духе Анны, — подумала Бобби, ныряя в постель. Бра над кроватью освещало комнату мягким светом, отчего вокруг становилось необыкновенно уютно, но Андерсон тут же погасила его: у нее не было сил даже читать.
Она подложила руки под голову и стала смотреть в потолок.
Нет, ты не сумасшедшая, Бобби, — думала она. — Ты сильная, и ты не сойдешь с ума.
Более того. Она твердо знала: здесь, в Хейвене, она гораздо нормальнее, чем была в Кливленде или Юте. Вот те несколько лет, прожитые в Юте вместе с сестрой Анной, могли свести с ума кого угодно. То, что Анна называла нормальностью, было на самом деле постоянной зависимостью от внешних обстоятельств, и личность Бобби постоянно подавлялась этой зависимостью.
Видишь ли, Анна, Бобби не поедет в Стиксвилль, потому что она сошла с ума; Бобби приедет сюда и сразу же станет нормальной. Как ты не можешь понять, Анна, что самое ненормальное — это ограничение возможностей? Ненормально жить только по законам логики, забыв о чувствах. Понимаешь, о чем я? Нет? Конечно, тебе этого не понять. Ты не понимала и никогда не поймешь, так что уходи, Анна. Оставайся в своей Юте и продолжай скрипеть зубами во сне, пока они не превратятся в пыль, но перестань тревожить меня, даже мысленно.
Предмет, найденный в лесу, мог бы быть космическим кораблем.
Точно. Сердце подсказывает верно. Конечно, это корабль, который давным-давно приземлился на нашей планете, может быть, миллионы лет назад.
О Боже!
Она лежала в постели, закинув руки за голову. Внешне она была спокойна, хотя сердце ее колотилось быстро-быстро.
Потом возник новый голос, голос покойного дедушки, и он повторял слова, сказанные раньше Анной:
Оставь это, Бобби. Это опасно.
Мгновенная вибрация. Ее первое впечатление от гладкой металлической поверхности. Реакция Питера. Потеря чувства времени. Мертвый птенец, пахнущий дохлятиной, но тем не менее не привлекающий к себе мух.
Да, это корабль. Я уверена в этом, потому что, как бы дико оно не звучало, в этом есть своя логика.
Вновь голос дедушки, тихий и спокойный, но исключающий всякие возражения, единственный способный в детстве заставить замолчать Анну.
После того, как ты нашла это, Бобби, может случиться все, что угодно. Ты сама суешь голову в петлю.
Нет! Я не согласна!
Сейчас спорить с дедушкой было легко: ведь он уже шестнадцать лет лежит в могиле. И все же его голос преследовал Андерсон до тех пор, пока она, обессиленная, не уснула.
Не трогай это, Бобби. Это опасно.
И тебе это тоже отлично известно.
3. ПИТЕР ВИДИТ СВЕТ
Ей уже приходило в голову, что с Питером происходит что-то странное, но до сих пор она не могла сказать определенно, что именно. Когда Андерсон проснулась на следующее утро (вопреки ожиданиям, в девять часов, как обычно), она почти сразу же увидела это.
Она накладывала еду в его миску. Как обычно, Питер сразу пришел на знакомый звук и с жадностью накинулся на завтрак. Вылизав миску дочиста, он вильнул хвостом. Андерсон смотрела на собаку, не видя ее, а в голове у нее вновь звучал голос покойного дедушки, предупреждающего ее об опасности.
Миллионы живущих в этой стране одиноких людей при встрече с подобной опасностью бросились бы наутек, — думала Андерсон. — А сколько таких людей во всем мире? Но разве это опасность? Особенно в сравнении с раком?
Ноги ее внезапно подкосились, как будто из них вытекли все силы. Она ощупью добралась до кухонной табуретки и почти упала на нее, глядя на морду собаки.
Катаракта, закрывавшая весь левый глаз Питера, наполовину исчезла.
— Ничем не могу помочь, — сказал ей тогда ветеринар.
Они с Питером больше часа сидели в крошечной смотровой комнате, вся обстановка которой состояла из табуретки и стола для осмотра. Доктор Этеридж только что закончил осмотр глаза Питера.
— Понимаю вашу озабоченность, но ничем не могу помочь, — повторил он. — Катаракта приобрела необратимую форму. Слезай, Питер.
Питер соскочил со стола и подбежал к хозяйке.
Боже, как давно это было!..
…Андерсон погладила пса по голове и, внимательно глядя на воображаемого Этериджа, подумала: Видишь? Но вслух она этого не сказала. Их взгляды на мгновение встретились, и врач отвел глаза. Я видел, но никогда не признаю этого. Боже, как этот врач отличался от дока Даггетта!
Даггетт дважды в год осматривал Питера на протяжении первых десяти лет его жизни, и от его цепкого взгляда не могло ускользнуть ничего необычного в состоянии здоровья собаки. Осмотрев своего четвероногого пациента, он сдвигал на кончик носа очки, потирал переносицу и произносил что-нибудь вроде: Мы должны понять, что с ним происходит, Роберта. Это серьезно. С годами собаки, как это ни странно, не становятся моложе, и Питер здесь не исключение. Обычно Андерсон немедленно отвечала, что на ее Питере годы пока не сказываются. И вдруг, когда ей так был нужен умный ветеринар, доктор Даггетт передал всю свою частную практику Этериджу, который был хоть и приятным человеком, но чужаком в этих краях, и переехал во Флориду. Этеридж осматривал Питера даже чаще, чем Даггетт, — в прошлом году целых четыре раза, — потому что в старости Питер стал очень болезненным. Но Этериджу было далеко до его предшественника…
Питер внезапно отрывисто гавкнул, встряхнул головой, и в его здоровом красноватом правом глазу промелькнуло нечто, чему Бобби сперва не могла дать характеристики, но это нечто напугало ее. Она могла признать возможность того, что найденный ею предмет — не что иное, как летающая тарелка; могла поверить, что загадочная вибрация этого предмета явилась причиной гибели птенца, причем даже мухи не захотели подлететь к его трупику; могла поверить во внезапно исчезающую катаракту, даже в то, что у Питера наступила вторая молодость.
Во все, что угодно.
Но видеть беспричинную ненависть в глазах ее любимой старой собаки — для Бобби Андерсон это было невыносимо… бррр…
К вечеру темные тучи с запада затянули небо, и вдалеке послышались раскаты грома. Вновь собирался дождь. Нужно выпустить Питера по нужде, — подумала Андерсон. Позже, когда разразится гроза, он и носа не высунет из дому. Старый бигль с детства боялся грома.
Позже, сидя в кресле, она бесцельно перелистывала страницы, пытаясь сосредоточиться на содержании статьи в журнале. Гром приближался. С каждым его новым раскатом Питер подползал к креслу немного ближе, и на морде его было написано смущение. Я, конечно, знаю, что гром не убьет меня, я знаю это, но все-таки лучше я подползу поближе к тебе, хорошо? Ты ведь не против, Бобби?
Гроза разыгралась по-настоящему только к девяти часам. Андерсон пришло в голову, что выражение «разверзлись хляби небесные» очень точно характеризует то, что происходит за окном. Внезапно мощный раскат грома прогремел где-то совсем рядом, и оконные стекла задрожали. Небо разрезала сине-белая молния. Было слышно, как ветер гнет деревья в саду.
Питер страдальческими глазами смотрел на хозяйку.
— Ладно, трусишка, — улыбнулась она. — Иди сюда.
Питера не нужно было приглашать дважды. Он запрыгнул на колени к Бобби и свернулся в клубок. Теперь он меньше боялся грома и только вздрагивал при очередной канонаде. Его запах — специфический аромат бигля — щекотал Андерсон ноздри.
Ветер усиливался. Свет в доме замигал. Это был сигнал с подстанции. Сейчас его выключат, — подумала Андерсон. Она отложила журнал и обняла лежащую на коленях собаку. В отличие от своего любимца, Бобби любила грозу: она всегда поражалась силам разбушевавшейся стихии. Ей нравился вид и звук этой стихии. Ей казалось, что природа дает силы и ей самой. Все ее чувства в такие моменты обострялись, как бы впитывая энергию.
Ей вспомнился давний разговор с Джимом Гарднером. Гарднер хранил как сувенир стальную пластинку, однажды чуть не стоившую ему жизни. Было ему тогда семнадцать лет. В пластинку ударила молния, и у юноши случился шок от сильнейшего электрического разряда. Казалось, он сошел с ума. В голове у него в течение недели звучала какая-то музыка. На четвертый день к ней присоединилась «морзянка». Голова раскалывалась. Благодаря отчаянным усилиям врачей на пятый день все эти звуки начали утихать, а на восьмой пропали совершенно.
Если бы подобную историю рассказал кто-нибудь другой, Андерсон недоверчиво посмеялась бы, но Джим… Он никогда не обманывал ее — достаточно было взглянуть ему в глаза.
Очень сильная гроза.
Молния, вспыхнув, осветила двор перед домом. За ней последовал раскат грома, и Питер от неожиданности спрыгнул с колен. Молния погасла, одновременно с ней погас свет. Собака и хозяйка оказались в кромешной темноте.
Андерсон принялась было нащупывать свечку — и вдруг ее рука замерла.
На дальней стене возникло зеленое пятно, не более двух дюймов в диаметре. Оно двигалось влево, затем вправо. Исчезло на мгновение — и вновь возникло. Дежа вю, — промелькнуло в сознании Андерсон. Потом ей вспомнилась «война миров». Марсиане, направившие зеленый смертоносный луч на Хаммерсмит.
Она повернулась к Питеру, почти уверенная в том, что увидит сейчас. Источником луча был глаз Питера. Его левый глаз. Луч, как огни святого Эльма, прорезал темноту комнаты.
Нет… только не глаз… не этот глаз. Может, это — одно из свойств катаракты?.. того, что осталось от катаракты?… Вся левая сторона морды Питера была освещена этим убийственным зеленым светом, делая его похожим на монстра из комиксов.
Первым ее порывом было убежать от Питера, соскочить со стула и мчаться неведомо куда…
…Но, несмотря ни на что, это ведь был Питер! Питер, смерть которого не за горами. Если она бросит его, это будет самым ужасным предательством по отношению к старому псу.
В черном небе гремел гром. На этот раз подпрыгнули оба — и Питер, и Андерсон. Дождь со страшной силой забарабанил по крыше. Андерсон вновь взглянула на дальнюю стену, на блуждающее по ней зеленое пятно. Ей вспомнилось, с каким удовольствием она пускала в детстве, лежа в постели, «солнечных зайчиков» с помощью зеркала.
Бобби, что эта штука с тобой делает?
Зеленый свет вырывался из глаза Питера, бесследно уничтожая остатки катаракты. Сжирая ее. Она вновь оглянулась, и ей стоило огромных усилий не отдернуть руку, которую Питер внезапно лизнул.
В эту ночь Бобби Андерсон забылась на удивление тяжелым сном.
4. РАСКОПКИ. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Когда Андерсон наконец проснулась, было почти десять часов утра. Во всем доме горел свет: когда гроза окончилась, подстанция вновь включила подачу электроэнергии. Андерсон в одних носках обошла все комнаты, щелкая выключателями, после чего выглянула в окно. Питер гулял на лужайке. Женщина подозвала его и пытливо заглянула в глаза. Ей вспомнился весь ужас прошедшей ночи, но он отступил перед светом летнего солнечного утра. Любой мог бы испугаться, увидев такое в темноте, когда на улице бушует гроза.
Интересно, что бы сказал Этеридж?
Нет, новый ветеринар ей явно не нравился. Он не шел ни в какое сравнение со старым доком Даггеттом. Он утверждает, что катаракта имеет необратимый характер!
Катаракта, излучающая зеленый свет… как бы ему это понравилось?
Поставив перед Питером миску, Андерсон остановилась, ожидая, пока в колонке нагреется вода. Черт, с каждым разом приходится ждать все дольше и дольше! Колонка совсем износилась. Андерсон уже давно намеревалась ее заменить, но останавливалась перед необходимостью встречаться при этом с неприятным человечком по имени Делберт Чайлз, местным заготовщиком, который раздевает Андерсон взглядом и пристает с дурацкими расспросами, пишет ли она «свою очередную книжонку». Чайлз любит рассуждать на тему о том, каким прекрасным писателем мог бы стать он сам, если бы не его «непоседливая натура». В последний раз она прибегала к его услугам позапрошлой зимой, когда колонка вдруг перестала работать. Исправив неполадки, он пригласил Андерсон «прошвырнуться вечерком». Андерсон вежливо отказалась, и Чайлз с важным видом изрек: «Вы даже не знаете, как много теряете». Потеряю больше, если соглашусь, — чуть не слетело с ее языка, но вслух она не сказала ничего: как бы он ни был противен ей, все же приходится иногда прибегать к его помощи.
Ты должна предпринять какие-нибудь меры по отношению к этой колонке, Бобби, — говорил ей голос, принадлежащий кому-то неведомому. Голос пришельца в ее мозгу? Может, все же позвать полицейских? Можно, — иронически заметил голос. — Все, что тебе нужно сделать для этого…
Но тут вода наконец закипела, и Андерсон забыла о колонке. Она умылась и присела на край табуретки, ожидая, когда Питер доест свой завтрак, чтобы вымыть его миску. Да, в последние дни его аппетит стал гораздо лучше.
Интересно, не выросли ли у него новые зубы?
Обратите внимание, Ватсон, — зазвучал внезапно в ее голове голос Шерлока Холмса в исполнении Бэзила Ратбока. — Глаза светятся. Нет… не глаза — светится катаракта. А Андерсон не придает этому никакого значения, хотя должна была бы. Теоретически можно предположить, что происходит процесс исцеления. Верно? И что свет появляется тогда, когда катаракта исчезает. Ах, Ватсон, в этом предположении есть свои опасные моменты, потому что…
Андерсон не понравилось то, что вещал голос. Она попыталась отогнать его от себя, вновь следуя старому доброму совету: Пусть все идет к черту!
На этот раз помогло.
Ненадолго.
Андерсон захотелось выйти и покопать еще немного.
Ее внутреннему «я» эта идея не нравилась.
Ее внутреннее «я» считало эту идею безумием.
Оставь это в покое, Бобби. Это опасно.
Верно.
И, кстати, ты разве не видишь, что эта штука делает с тобой?
Ничего она не видела. Но ведь не все можно увидеть. Не виден вред, причиняемый легкими сигаретами; вот почему люди курят. Подобных примеров множество.
Она хочет пойти и покопать еще немного — и точка.
И никакое внутреннее «я» не может ее остановить. Это желание родилось где-то на более глубоком уровне, на уровне безусловных рефлексов. В голове стучало: Иди же, Бобби, иди и копай, копай и выясни, что это, ведь ты хочешь знать, что это, так что копай, пока не увидишь, копай, копай, копай…
Она отогнала чертов голос от себя, но через четверть часа с удивлением обнаружила, что вновь слышит его, как будто это говорит дельфийский оракул.
Ты должна кому-нибудь рассказать о своей находке.
Кому? Полиции? Ха-ха! Обойдутся. Нет, не им…
А кому?
Она медленно прохаживалась по саду.
Кому-нибудь, чье мнение ты ценишь, — подытожил ее мозг.
В голове тут же возник приглушенный саркастический смешок Анны, как будто все, что произойдет потом, было ей заранее известно… но смех, вопреки ожиданиям, прозвучал тише, чем обычно. Как и большинство представителей своего поколения, Андерсон не слишком верила в чужие авторитеты. Это началось у нее в двенадцать лет, когда она еще жила в Юте. Она тогда сидела на диване в гостиной между Анной с одной стороны и матерью с другой; она жевала гамбургер и смотрела по телевизору, как далласская полиция ведет под конвоем Ли Харви Освальда. Полицейских было много. Наверное, слишком много, потому что в телевизоре внезапно замелькали кадры: какой-то человек на глазах у всех этих полицейских — у всех этих авторитетных людей — убил Освальда. Да, ничего не скажешь, далласская полиция исполнила свой долг по охране Джона Ф.Кеннеди и Ли Харви Освальда… Через два года после этих событий началась война во Вьетнаме. Потом нефтяное эмбарго, инцидент в посольстве в Тегеране… Все это никак не вязалось со здравым смыслом.
Я расскажу обо всем Джиму Гарднеру. Когда он вернется. Он сможет дать мне верный совет. Он найдет выход.
Голос Анны: Отлично. Ты ждешь совета от глупца.
Он не глупец. Он только немного странный.
Да-да, человека, которого в прошлом году арестовали за участие в демонстрации и при обыске обнаружили в кармане игрушку сорок пятого калибра, можно назвать немного странным.
Заткнись, Анна!
Чтобы отвлечься, она занялась прополкой. Все утро она ожесточенно выпалывала сорняки, пока рубашка насквозь не пропиталась потом.
Перед обедом она решила прилечь, но так и не смогла уснуть. Странный неведомый голос стучал в висках: Иди и копай, Бобби, все прекрасно, иди и копай…
Наконец она встала, взяла в сарае кирку и лопату и решительным шагом направилась в сторону леса. Дойдя до края поля, она оглянулась. Питер бродил по лужайке. Он внимательно смотрел ей вслед, но не сделал ни малейшей попытки догнать хозяйку.
Андерсон это не удивило.
Двадцать минут спустя она стояла перед своей находкой, рассматривая выкопанную накануне яму. Разбросанная вокруг земля была темно-коричневой и сырой после ночного ливня.
Внезапно под ногой что-то зашуршало, подобно газете. Но это была не газета, это был мертвый воробей. В двадцати футах от него валялась дохлая ворона, лапки которой комично раскинулись в стороны, как у убитой птички из мультфильма. Андерсон, замерев, огляделась вокруг и увидела тушки трех других птичек: еще одной вороны, зимородка и красногрудого дятла. Никаких следов. Только смерть. И ни одной мухи вокруг.
Взяв в руки лопату, она приблизилась к выступающему из земли предмету.
Так что же ты такое?
Она дотронулась до предмета рукой. Вибрация пробежала через все ее тело и исчезла.
Странно. Андерсон совсем не слышала привычного лесного шума… ни пения птиц, ни шороха шагов животных, встревоженных приближением человека. Она принюхалась: запах торфяной почвы, сосновой хвои, коры и растений.
Голос где-то внутри нее — очень, очень глубоко внутри, — вскрикнул от ужаса.
Что-то происходит, Бобби, что-то происходит прямо СЕЙЧАС. Беги отсюда, Бобби, пожалуйста, пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА…
Ее руки сжимали рукоять лопаты. Она смотрела на предмет. Да, именно таким он и изображен на ее рисунке: серый выступающий кусочек чего-то гигантского, сокрытого в земле.
Внезапно голос внутри нее оборвался, и Бобби облегченно вздохнула. На нее сошло умиротворение. Мертвые животные… отсутствие пения птиц… все это мелочи, чепуха, не стоящая внимания. Сейчас она продолжит раскопки, выкопает эту штуку и тогда увидит, что же это такое. Потому что все остальное…
— Все прекрасно, — сказала себе Бобби Андерсон и принялась копать.
5. ПАДЕНИЕ ГАРДНЕРА
В то время как Бобби Андерсон проделывала свои штучки с компасом и размышляла о всякой всячине, Джим Гарднер занимался единственным делом, на которое был сейчас способен. Происходило это в Бостоне на традиционных поэтических чтениях, которые прошли вполне нормально. Двадцать шестого июня был выходной. И именно в этот день Гарднер споткнулся, хотя то, что произошло, к несчастью, не очень соответствовало привычному значению слова споткнулся. Это ничем не походило на ситуацию, когда спотыкаешься ногой о камень на прогулке. Это было настоящее падение, напоминающее долгий полет с лестницы. С лестницы? Да он почти что скатился с лица земли!
Падение началось в его гостиничном номере. Закончиться ему было суждено на пляже в Аркадии, штат Нью-Хэмпшир, спустя восемь дней.
Бобби хотелось продолжать раскопки (хотя она не могла не видеть, что вокруг творятся странные вещи — взять, например, катаракту ее бигля). Гард, проснувшись утром двадцать шестого июня, больше всего на свете хотел выпить.
Он знал, что на свете нет термина «чуть-чуть алкоголик». Ты либо закладываешь за галстук, либо нет. В последнее время он не выпивал, и это было хорошо, но иногда с ним случались долгие периоды запоя. Бывало, целые месяцы. Однажды, в один из таких периодов, он попал на студенческий митинг и, прорвавшись на трибуну, сообщил ошеломленной аудитории:
— Привет, меня зовут Джим, и я алкоголик.
Но когда запой бывал преодолен, то Джим уже не чувствовал себя алкоголиком. Он мог выпить — но ни в коем случае не напиться. Только один коктейль в день, и тот не ранее пяти часов вечера.
Но потом наступало утро, подобное сегодняшнему, когда с самого момента пробуждения он мечтал выпить все спиртное в мире. Это напоминало настоящую жажду, явление физического порядка. Хорошо, если это случалось в месте подобном Бостону, потому что здесь легко было найти себе компанию. Ничего, через три-четыре дня все пройдет.
Как обычно.
Он подождет. Он пересидит это время в своей комнате, будет смотреть бесконечные мультфильмы по кабельному телевидению, а потом обсуждать их с прислугой. Прошло восемь лет с тех пор, как он покинул службу в Мэнском университете и стал Свободным Художником, и с тех пор бартер в его жизни приобрел гораздо большее значение, чем деньги.
Он сочинял поэмы за еду; однажды ему привезли три мешка отличной картошки за сонет, посвященный именинам жены фермера. Они с Бобби умирали от смеха, читая этот сонет. Прочитанный вслух, он был не хуже пушкинского «Письма Татьяны».
В другой раз маленькое издательство в Западном Миноте согласилось опубликовать сборник его стихов (это случилось в 1983 году — он хорошо запомнил дату, потому что это был его последний напечатанный сборник), и в качестве задатка ему прислали полвагона дров.
Гарднер принял их.
— Ты не должен был соглашаться меньше чем за три вагона, — говорила ему той ночью Бобби, когда они сидели у камина, каждый с сигаретой в руке, а на улице завывал ветер. — Ведь это хорошие стихи. По крайней мере, большинство из них.
— Знаю, — ответил Гарднер. — Но если бы не эти дрова, я бы замерз. Полвагона позволят мне как-нибудь дотянуть до весны. — Он подмигнул ей. — Кроме того, издатель — уроженец Коннектикута. Это вполне в стиле тамошних жителей.
Она раздраженно топнула ногой.
— Ты шутишь?
— Нисколько.
Она рассмеялась, и он звучно поцеловал ее, а позже затащил в постель, и они всю ночь проспали в обнимку. Он вспомнил, как вдруг проснулся тогда и, прислушиваясь к завываниям ветра и сжимая ее в объятиях, подумал: как хорошо было бы, если бы так продолжалось вечно! Но этому не суждено было случиться. В системе мироздания не наблюдалось ничего вечного, да и само слово «вечность» было глупым и надуманным.
Наутро Бобби, как это частенько случалось, предложила ему деньги, и Гарднера, как всегда, это разозлило. Он был вынужден брать их у нее, хотя на душе у него при этом скребли все кошки мира.
— Знаешь, как называются те, кто берет деньги после проведенной в одной постели ночи? — спросил он.
Она замерла.
— Ты что, считаешь меня шлюхой?
— А себя, очевидно, твоим сутенером, — улыбнулся он.
— Ты намерен завтракать, Гард, или портить мне нервы?
— А как насчет того, чтобы совместить это?
— Нет, — отрезала она, и Гард увидел, что она не на шутку рассержена. Я ведь только шучу, как она не понимает? — думал он, — ведь она всегда отлично понимала, когда я шучу. Хотя, конечно, она ведь не знала сейчас, что он шутит; да и шутил ли он? Он действительно хотел побольнее уколоть ее за то, что она унижает его своей готовностью помогать ему. Он сам имеет право выбирать, как ему жить, и никто не должен вмешиваться в это.
Конечно, он не хотел, чтобы Бобби уезжала. С ней было хорошо в постели, но это не являлось главным. Главным являлось то, что Бобби была хорошим другом. С друзьями легко разбежаться, гораздо труднее их находить.
Бежишь от друзей? Или прогоняешь их от себя? Зачем, Гард?
— Я хочу завтракать, — отступил он, — и прошу прощения за мои слова.
— Все в порядке, — ответила она, отвернувшись так быстро, что он не успел увидеть ее лица. Но ее голос при этом дрожал, как будто она едва сдерживала поток слез. — Больше я никогда не буду предлагать денег гордым янки.
Что ж, он и сам не хотел бы брать у нее деньги. Никогда.
Другое дело «Поэтический марафон по Новой Англии».
Там ему платили деньги. Три сотни вперед и три сотни по окончании турне. Хотя дело было, конечно, не только в плате. Еще ему выдали ЧЕК.
Наличные деньги позволяли вовсю сорить ими, пользуясь каждой возможностью. Заказывать еду в номер, стричься у гостиничного парикмахера, если таковой имелся, покупать новые туфли взамен растоптанных, смотреть бесконечные видеофильмы… Но ЧЕК — он значил нечто большее. Он вселял УВЕРЕННОСТЬ.
Бобби Андерсон пыталась выкопать странный предмет из земли.
Джим Гарднер с «Марафоном» путешествовал по Новой Англии.
Занятия разные, результат один и тот же.
Сидя в баре с Роном Каммингсом, своим менеджером, и попивая виски, Джим думал, мог ли бы он преодолеть в себе это огромное желание напиться.
Рон Каммингс был хорошим, серьезным поэтом, которому повезло: деньги сыпались на него отовсюду. «Я богат, как Медичи», — любил говаривать он. Его семья почти девятьсот лет занималась текстильной промышленностью, и сейчас владела большей частью текстильных предприятий Нью-Хэмпшира.
Родственники считали Рона сумасшедшим, но именно потому что Рон был вторым сыном в семье, а первый сын не был сумасшедшим (то есть интересовался текстильной промышленностью), они позволяли Рону заниматься тем, чем он хочет. Он писал стихи, читал их, почти постоянно бывал пьян. Это был моложавый мужчина с лицом телегероя.
Гарднер никогда не видел, чтобы Рон что-нибудь ел, кроме соленых орешков и рыбных крекеров. Еще одной особенностью Рона было то, что его совершенно не тревожили проблемы собственного пьянства.
Выпив по нескольку порций виски, Рон и Джим вышли на улицу с намерением найти кэб.
По небу, приближаясь к ним, ползла черная туча. Сейчас она подхватит меня и унесет с собой, подумал Гарднер.
Хотя, конечно, не в страну Оз.
Невдалеке показался кэб. Они подозвали его. Водитель поинтересовался, куда они хотят ехать.
— В страну Оз, — прошептал Гарднер.
Рон хихикнул:
— Он имеет в виду какое-нибудь местечко, где можно выпить и потанцевать. Что бы вы нам посоветовали?
— Что-нибудь придумаем, — ухмыльнулся водитель.
Гарднер ухватился рукой за плечо Рона и воскликнул:
— Буря, скоро грянет буря!
— Ничего, я скоро догоню тебя по количеству выпитого, — усмехнулся Рон.
Проснувшись на следующее утро, Гарднер обнаружил себя лежащим в ванне, наполненной холодной водой. На нем был его лучший костюм. Некоторое время он с недоумением рассматривал свои побелевшие пальцы. Они напоминали рыбьи плавники. Вероятно, он киснет в ванне уже давно, решил он. Вряд ли, когда он набирал воду, он сразу предпочел холодную. Но вспомнить, как это происходило на самом деле, он не смог.
В шкафчике ему удалось разыскать полупустую бутылку бурбона, источавшую пленительный аромат. Не стоило бы этого делать, — промелькнуло у него в голове, а губы уже тянулись к горлышку бутылки. Он выпил. Потом отпил еще глоток.
Когда он вновь пришел в себя, то обнаружил, что стоит в спальне с трубкой в руке. Куда это он хотел звонить? Ах, да! Каммингсу.
Голос приятеля был не лучше его собственного.
— Ну, и что же мы с тобой натворили? — хрипло спросил Гарднер.
— Натворили? — повторил за ним Каммингс, и в трубке воцарилась тишина. Думает, — решил Гарднер. Подождав, он хотел было окликнуть приятеля, но тут Рон наконец отозвался:
— Ничего не натворили.
Гарднер немного расслабился.
— Мы натворили черт — знает — что с моей головой, — прибавил Рон. — Бо-о-же, как она болит!
— Ты уверен, что ничего? Совсем ничего?
Он думал о Норе.
Застрелил свою жену, да? — внезапно возникла мысль в его голове.
— Ну-у-у… — протянул Каммингс и вдруг замолчал.
Гарднер стиснул трубку в кулаке.
— Ну что?
Свет в комнате внезапно показался ему слишком ярким, как солнце вчера днем на пляже.
Ты что-то сделал. Ты сделал какую-то глупость. Что-то безумное. Что-то ужасное. Когда ты научишься себя контролировать? Да и научишься ли?
— Так что же случилось? — еще раз спросил он Рона. — Что я натворил?
— Ты поспорил с какими-то ребятами в прелестном местечке под названием «Каменная Земля», — сказал Каммингс и издал легкий смешок. — О! Боже, как трудно смеяться, когда раскалывается голова! Ты помнишь эту забегаловку и этих ребят, Джеймс, мой мальчик?
Джим ответил, что не помнит. Зато он помнил какое-то другое место под названием «Братья Смит». Дело близилось к закату, это было… когда же? в восемь тридцать? в без четверти девять? — через пять часов после того, как они с Ронни начали вчера пить. Он помнил раскаты грома, помнил начало грозы — и все. Провал.
— Ты так яростно с ними спорил, с этими ребятами…
— О Чернобыле? — перебил его Джим.
— Так ты помнишь!
— Если бы я мог все вспомнить сам, я бы не стал тебя расспрашивать.
— Гард, с тобой все в порядке? — встревожился Рон. — Твой голос звучит как-то не так.
Да? Ты прав, Рон, меня закрутил циклон. Он продолжает играть мною, и никто не знает, когда же наступит конец.
— Все в порядке.
— Отлично. Один человек очень рад это услышать.
— Ты, что ли?
— А кто же? Да, так ты спорил с ними о Чернобыле и кричал, что тебе жаль этих ребят, потому что они за пять лет все умрут от лейкемии. Ты кричал, что атомную электростанцию в Арканзасе давно нужно стереть с лица земли. Мне насилу удалось усадить тебя в кэб. Я довел тебя до дверей твоего номера и оставил на всякий случай в шкафу бутылку. Ты уверял, что с тобой полный порядок. Ты намеревался принять ванну и потом позвонить какому-то парню по имени Бобби.
— Это не парень, а девушка, — растерянно поправил его Гарднер. Он потер рукой шею и задумался.
— Все в порядке?
— Вполне. Не о чем беспокоиться.
Он положил трубку, и тут его пронзила странная, нелогичная, почти абсурдная мысль: Бобби попала в беду.
Он медленно подошел к стулу и сел на него верхом. Идиот! Он рассуждает о Чернобыле! Почему на земле столько идиотов?
Беги отсюда, Гард, — промелькнуло у него в голове. — Черт с ним, с марафоном! Черт с Лучшей Подругой Поэзии шлюхой Мак-Кадл! Беги отсюда сейчас же, пока не случилось ничего непоправимого. Потому что, если ты останешься здесь, что-нибудь ужасное обязательно случится. Здесь везде кровь, даже на луне.
Нет! Пусть он будет проклят, если убежит отсюда и вернется в Мэн с этой болтающейся между ногами штукой. Только не он!
И потом, здесь эта шлюха.
Ее зовут Патриция Мак-Кадл, и Гард никогда еще в своей жизни не встречал шлюху такого высокого класса.
У нее был контракт, основу которого составлял тезис: нет игры — нет денег.
— Боже! — прошептал Гарднер и закрыл глаза руками. Он попытался прогнать головную боль, отлично зная, что существует только одно лекарство, но это лекарство одновременно является и отравой.
Он знал также, что все это очень плохо. Что его опять закручивает циклон.
Джим Гарднер входил в состояние свободного падения.
Патриция Мак-Кадл была звездой их поэтического марафона. Ее ноги были длинными, но излишне мускулистыми, нос — аристократическим, но несколько длинноватым, чтобы считаться привлекательным. Однажды Гард мысленно попытался поцеловать ее и ужаснулся: она могла бы проткнуть ему носом щеку. Ее лицо было удлиненной формы, с короткими ресничками над серыми, как дождливое небо, глазами. Любимые духи — «Мэйфлауэр».
В программу поэтического марафона она была включена в 1988 году, когда один из шести поэтов, намеревавшихся принять участие в поездке, повесился на галстуке в собственном сортире.
У Патриции было двенадцать публикаций, и ее стихи нравились публике. В марафоне она увидела отличный способ рекламирования себя и вскоре сумела возглавить это предприятие.
Она перепробовала в качестве участников марафона многих поэтов и менее чем за тридцать шесть часов до его начала пригласила наконец Джима Гарднера.
— Ты все еще пьешь, Джимми? — спросила она его при встрече. Джимми — он ненавидел, когда его так называли. Большинство людей звали его Джим. Джим — это было нормально. И редко кто называл его Гард — кроме него самого… и Бобби Андерсон.
— Пью помаленьку, — ответил он. — Но не очень много.
— В это нелегко поверить, — холодно возразила она.
— Ты всегда была недоверчивой, Патти, — заметил он, зная, что она не любит, когда ее так называют, еще больше, чем он имя Джимми. Ее пуританская кровь восставала против подобной фамильярности.
— Ты спросила просто из любопытства, или же у тебя есть какое-нибудь предложение?
Конечно, он знал, и она знала, что он знал, что они могут прийти к соглашению, но соглашение это вылилось в несколько странную форму.
Это был не брачный контракт, но нечто в этом роде. Джим хотел приобрести к зиме неновую, но хорошо работающую печку, Патриция Мак-Кадл хотела приобрести себе поэта. Боясь, что он нарушит их устное соглашение, в тот же день она прикатила к нему из Дерри с контрактом, отпечатанным в трех экземплярах, и нотариусом. Гард был несколько удивлен, что она не притащила с собой и второго нотариуса на случай, если первый, к примеру, подвернет ногу.
Шутки в сторону. Он никак не мог сейчас разорвать этот чертов контракт, потому что тогда ему не видать печки, как своих ушей. Более того, эта стерва потащит его в суд и заставит платить не менее тысячи долларов в качестве возмещения убытков, потому что в контракте было записано однозначно, что он должен принимать участие в марафоне тридцать (30) дней.
И потом, она обязательно будет преследовать его. Самой ей будет казаться, что причиной этому принципы, но на самом деле все это будет из-за того, что он однажды назвал ее Патти.
Ее муж умер десять лет назад, завещав ей кучу денег. Получив деньги, она быстро стала известной покровительницей искусств и настоящей деловой женщиной. Почему одни поэты всю жизнь проводят в безвестности, а другие, как из рога изобилия, получают все мыслимые и немыслимые призы и награды? Потому что над этими другими простирается длань такой вот Патриции Мак-Кадл.
Если он разозлит ее, она может причинить ему много неприятностей. И тогда, какие бы прекрасные стихи он не написал, они так и останутся неопубликованными.
Так что потерпи, дружок, — подумал он. Потом заказал себе в номер бутылку «Джонни Уокера» (о, этот могущественный, благословенный ЧЕК!) и повторил вслух:
— Нужно потерпеть — и точка.
И все же мысли его возвращались к Бобби. Хорошо было бы позвонить ей и сказать: Меня почти засосал циклон, Бобби, но я вовремя ухватился за спасательный круг. Повезло, верно?
Ну и заткнись теперь. Ты сам кузнец своего счастья. Если бы ты был сильным, Гард, то удача сопутствовала бы тебе. А так ты имеешь то, что имеешь.
Джим заглянул в шкаф и поискал глазами, что можно было бы надеть взамен испорченного выходного костюма, и выбрал потертые джинсы, легкую летнюю рубашку и белые носки. Одевшись, он откусил кусочек лежащего на столе несвежего сэндвича и отправился в ванную на поиски аспирина. Найдя наконец упаковку, он проглотил сразу несколько таблеток. Посмотрел на бутылку. Отвел взгляд. Пульсирующая боль в висках не утихала. Джим сел у окна с блокнотом в руках и принялся обдумывать, что будет читать сегодня вечером.
Сейчас все его стихи казались ему бездарными. Голова, не переставая, болела. Он вспомнил, что однажды говорил ему доктор: Время от времени у тебя будут жуткие головные боли, сынок. Но когда они возникнут, все равно благодари Господа за то, что остался жив.
Трудно благодарить Господа, когда так адски болит затылок.
Он отложил блокнот в сторону и прикрыл глаза.
Я больше не перенесу этого.
Перенесешь.
Не перенесу. Здесь все в крови, даже луна. Я чувствую это, я почти вижу это.
Не болтай чепухи! Возьми себя в руки!
— Я постараюсь, — прошептал он, не открывая глаз, и сам не заметил, как через пятнадцать минут уже крепко спал, посапывая носом. Он уснул сидя в кресле.
Перед выходом на сцену он, как всегда, немного волновался и, когда пришла его очередь, чувствовал себя сперва как человек, страдающий раздвоением личности, однако через несколько мгновений пришел в себя.
Аудитория сегодня была больше, чем обычно: в зале находилось порядка ста человек. Множество глаз, которые, казалось, пожирали его. На память пришла цитата из старины Т.Рекса: «Девочка, ты полюбила вампира, и сейчас я ВЫПЬЮ ТВОЮ КРОВЬ!»
Начинай, Гард! Не заставляй их ждать.
Голос Бобби, прозвучавший в его голове, успокоил его.
Зал был ярко освещен. Он увидел Патрицию Мак-Кадл. На ней было маленькое черное платье, стоившее никак не меньше трехсот долларов. Она строго смотрела перед собой, чинно сложив руки на коленях. Гард подумал: Она видит, что происходит, и ей все это не нравится. Ты только посмотри! Она ждет моего провала!
Сукин сын, ты не заслуживаешь ничего другого, после того как посмел назвать меня Патти! Давай же, Гарднер! Три сотни, которые я уже заплатила тебе, — вполне сносная плата за эксклюзивное удовольствие видеть, как все эти люди тебя освищут. Давай, начинай!
В зале пронесся легкий гул. Пауза затягивалась. Он, крепко стиснув зубы, стоял на помосте, с легким удивлением рассматривая зрителей. И вдруг, вместо того, чтобы слышать Бобби, Гарднер увидел ее.
Бобби находилась в Хейвене. Он увидел ее сидящей в кресле, одетой в шорты и футболку. У ног ее спал Питер. Она держала в руках книгу, но не читала ее, устремив свой взгляд в окно, в темноту, погруженная в собственные мысли.
Он даже каким-то образом знал, о чем она сейчас думает. О чем-то, что находится в лесу. О чем-то… что она нашла в лесу. Да, Бобби была сейчас у себя дома, пытаясь разобраться, что же такое она нашла и почему так устала. Она не думала о Джеймсе Эрике Гарднере, известном поэте.
И тут в голове его с бешеной скоростью закрутилась, повторяясь, одна и та же мысль, как вспышка огня в ночи: Бобби в беде! Бобби ДЕЙСТВИТЕЛЬНО В БЕДЕ!
Щелчок — и картинка в голове изменилась. Теперь Бобби была в подвале дома, доставшегося ей по наследству от дяди. Она склонилась над каким-то механизмом… Было темно, Гард не смог разглядеть, что именно она делает. Но она определенно что-то делает, потому что из-под ее пальцев вылетают голубые искры… Механизм был чем-то знаком Гарднеру, но…
Потом он услышал нечто еще более удивительное, чем голубые искры. Это был Питер. Питер выл. Бобби не обращала на это внимания, что было непохоже на нее. Она была целиком поглощена своим занятием…
Шум в зале нарастал, и видение исчезло.
Он мутным взглядом окинул лица зрителей. Многие из них выглядели встревоженными. Он что, боится их? Боится? Но почему?
Только Патриция Мак-Кадл никак не выказывала волнения. Напротив, она смотрела на него со странно спокойным удовлетворением, и это подтолкнуло его.
Гарднер внезапно обратился к аудитории, удивляясь в душе, как естественно и обыденно звучит его голос.
— Простите меня. Сегодня я хотел бы прочесть вам совершенно новые стихи, но все никак не мог решиться. — Пауза. Улыбки. Чей-то смешок, в котором явно прозвучала симпатия к нему. Тень гнева на лице Патриции Мак-Кадл.
— Собственно, — продолжал он, — это не совсем так. Просто я решал: стоит или не стоит читать эти стихи вам, но потом сделал выбор в вашу пользу…
Еще чей-то смешок, другой, третий. Атмосфера разрядилась. Щеки Патти покраснели, как помидор, и она так стиснула пальцы рук, что они побелели.
Не смотри на нее, Гард! Ты думаешь, что победил ее, и ты прав. Она повержена. И все же не смотри на нее. Она тебе этого не забудет.
И не простит.
Но все это будет когда-нибудь потом. Сейчас же он открыл рукопись своих стихов. Глаза его наткнулись на посвящение: Бобби, которая должна первой прочесть их.
«Лейтон-стрит» — так назывались эти стихи. Это была улица в Юте, где она выросла, улица, где произошло становление ее как писательницы — простого автора простых рассказов. Гард знал, что она способна на большее, но для этого ей нужно было бы покинуть Лейтон-стрит. На Лейтон-стрит она потеряла горячо любимого отца и не менее горячо любимую мать. На Лейтон-стрит она страдала от бессонницы, засыпая иногда в классе после мучительной ночи, когда ей ни на минуту не удавалось сомкнуть глаз. На Лейтон-стрит над ней был постоянный гнет тирании сестры Анны…
Анна.
Более, чем что-либо другое, Анна олицетворяла собой Лейтон-стрит.
Анна была тормозом для стремлений и возможностей Бобби.
Что ж, — подумал Гард. — Для тебя, Бобби. Только для тебя. И начал читать «Лейтон-стрит» — спокойно, неторопливо, как если бы он не стоял на сцене, а сидел в уютном кресле у себя дома.
Произведение было написано белым стихом. Верлибром.
Эта улица начинается там, где кончается жизнь.
Дети, живущие на ней, одеты в перелицованные тряпки.
Но, как и все дети в мире,
Они играют в «салочки» и «прятки».
Их беда только в том, что
Они никогда не увидят ничего, кроме Лейтон-стрит…
Проходят дни, зима сменяет лето.
По радио они слышат про космические полеты и птеродактилей,
Но им так и не суждено увидеть самим, что же это такое.
Ведь их беда в том, что
Они никогда не увидят ничего, кроме Лейтон-стрит…
Они вырастут, состарятся, и когда
Подойдут к последнему порогу,
За которым только вечность,
Они скажут:
|
The script ran 0.02 seconds.
Поделиться:
