1 2 
     

     

     

Цыганы шумною толпой    

По Бессарабии кочуют.    

Они сегодня над рекой    

В шатрах изодранных ночуют.    

Как вольность, весел их ночлег    

И мирный сон под небесами;    

Между колесами телег,    

Полузавешанных коврами,    

Горит огонь; семья кругом    

Готовит ужин; в чистом поле    

Пасутся кони; за шатром    

Ручной медведь лежит на воле.    

Всё живо посреди степей:    

Заботы мирные семей,    

Готовых с утром в путь недальний,    

И песни жен, и крик детей,    

И звон походной наковальни.    

Но вот на табор кочевой    

Нисходит сонное молчанье,    

И слышно в тишине степной    

Лишь лай собак да коней ржанье.    

Огни везде погашены,    

Спокойно всё, луна сияет    

Одна с небесной вышины    

И тихий табор озаряет.    

В шатре одном старик не спит;    

Он перед углями сидит,    

Согретый их последним жаром,    

И в поле дальнее глядит,    

Ночным подернутое паром.    

Его молоденькая дочь    

Пошла гулять в пустынном поле.    

Она привыкла к резвой воле,    

Она придет; но вот уж ночь,    

И скоро месяц уж покинет    

Небес далеких облака, –    

Земфиры нет как нет; и стынет    

Убогий ужин старика.    

     

Но вот она; за нею следом    

По степи юноша спешит;    

Цыгану вовсе он неведом.    

«Отец мой, – дева говорит, –    

Веду я гостя; за курганом    

Его в пустыне я нашла    

И в табор на ночь зазвала.    

Он хочет быть как мы цыганом;    

Его преследует закон,    

Но я ему подругой буд    

Его зовут Алеко – он    

Готов идти за мною всюду».    

     

     

С т а р и к    

     

Я рад. Останься до утра    

Под сенью нашего шатра    

Или пробудь у нас и доле,    

Как ты захочешь. Я готов    

С тобой делить и хлеб и кров.    

Будь наш – привыкни к нашей доле,    

Бродящей бедности и воле –    

А завтра с утренней зарей    

В одной телеге мы поедем;    

Примись за промысел любой:    

Железо куй – иль песни пой    

И селы обходи с медведем.    

     

     

А л е к о    

     

Я остаюсь.    

     

     

З е м ф и р а    

     

Он будет мой:    

Кто ж от меня его отгонит?    

Но поздно… месяц молодой    

Зашел; поля покрыты мглой,    

И сон меня невольно клонит...    

     

     

–    

     

     

Светло. Старик тихонько бродит    

Вокруг безмолвного шатра.    

«Вставай, Земфира: солнце всходит,    

Проснись, мой гость! пора, пора!..    

Оставьте, дети, ложе неги!..»    

И с шумом высыпал народ;    

Шатры разобраны; телеги    

Готовы двинуться в поход.    

Всё вместе тронулось – и вот    

Толпа валит в пустых равнинах.    

Ослы в перекидных корзинах    

Детей играющих несут;    

Мужья и братья, жены, девы,    

И стар и млад вослед идут;    

Крик, шум, цыганские припевы,    

Медведя рев, его цепей    

Нетерпеливое бряцанье,    

Лохмотьев ярких пестрота,    

Детей и старцев нагота,    

Собак и лай и завыванье,    

Волынки говор, скрып телег,    

Всё скудно, дико, всё нестройно,    

Но всё так живо-неспокойно,    

Так чуждо мертвых наших нег,    

Так чуждо этой жизни праздной,    

Как песнь рабов однообразной!    

     

     

–    

     

     

Уныло юноша глядел    

На опустелую равнину    

И грусти тайную причину    

Истолковать себе не смел.    

С ним черноокая Земфира,    

Теперь он вольный житель мира,    

И солнце весело над ним    

Полуденной красою блещет;    

Что ж сердце юноши трепещет?    

Какой заботой он томим?    

     

Птичка божия не знает    

Ни заботы, ни труда;    

Хлопотливо не свивает    

Долговечного гнезда;    

В долгу ночь на ветке дремлет;    

Солнце красное взойдет,    

Птичка гласу бога внемлет,    

Встрепенется и поет.    

За весной, красой природы,    

Лето знойное пройдет –    

И туман и непогоды    

Осень поздняя несет:    

Людям скучно, людям горе;    

Птичка в дальные страны,    

В теплый край, за сине море    

Улетает до весны.    

     

Подобно птичке беззаботной    

И он, изгнанник перелетный,    

Гнезда надежного не знал    

И ни к чему не привыкал.    

Ему везде была дорога,    

Везде была ночлега сень;    

Проснувшись поутру, свой день    

Он отдавал на волю бога,    

И жизни не могла тревога    

Смутить его сердечну лень.    

Его порой волшебной славы    

Манила дальная звезда;    

Нежданно роскошь и забавы    

К нему являлись иногда;    

Над одинокой головою    

И гром нередко грохотал;    

Но он беспечно под грозою    

И в вёдро ясное дремал.    

И жил, не признавая власти    

Судьбы коварной и слепой;    

Но боже! как играли страсти    

Его послушною душой!    

С каким волнением кипели    

В его измученной груди!    

Давно ль, на долго ль усмирели?    

Они проснутся: погоди!    

     

З е м ф и р а    

     

Скажи, мой друг: ты не жалеешь    

О том, что бросил на всегда?    

     

А л е к о    

     

Что ж бросил я?    

     

З е м ф и р а    

     

Ты разумеешь:    

Людей отчизны, города.    

     

А л е к о    

     

О чем жалеть? Когда б ты знала,    

Когда бы ты воображала    

Неволю душных городов!    

Там люди, в кучах за оградой,    

Не дышат утренней прохладой,    

Ни вешним запахом лугов;    

Любви стыдятся, мысли гонят,    

Торгуют волею своей,    

Главы пред идолами клонят    

И просят денег да цепей.    

Что бросил я? Измен волненье,    

Предрассуждений приговор,    

Толпы безумное гоненье    

Или блистательный позор.    

     

З е м ф и р а    

     

Но там огромные палаты,    

Там разноцветные ковры,    

Там игры, шумные пиры,    

Уборы дев там так богаты!..    

     

А л е к о    

     

Что шум веселий городских?    

Где нет любви, там нет веселий.    

А девы… Как ты лучше их    

И без нарядов дорогих,    

Без жемчугов, без ожерелий!    

Не изменись, мой нежный друг!    

А я… одно мое желанье    

С тобой делить любовь, досуг    

И добровольное изгнанье!    

     

С т а р и к    

     

Ты любишь нас, хоть и рожден    

Среди богатого народа.    

Но не всегда мила свобода    

Тому, кто к неге приучен.    

Меж нами есть одно преданье:[1]    

Царем когда-то сослан был    

Полудня житель к нам в изгнанье.    

(Я прежде знал, но позабыл    

Его мудреное прозванье.)    

Он был уже летами стар,    

Но млад и жив душой незлобной –    

Имел он песен дивный дар    

И голос, шуму вод подобный –    

И полюбили все его,    

И жил он на брегах Дуная,    

Не обижая никого,    

Людей рассказами пленяя;    

Не разумел он ничего,    

И слаб и робок был, как дети;    

Чужие люди за него    

Зверей и рыб ловили в сети;    

Как мерзла быстрая река    

И зимни вихри бушевали,    

Пушистой кожей покрывали    

Они святаго старика;    

Но он к заботам жизни бедной    

Привыкнуть никогда не мог;    

Скитался он иссохший, бледный,    

Он говорил, что гневный бог    

Его карал за преступленье…    

Он ждал: придет ли избавленье.    

И всё несчастный тосковал,    

Бродя по берегам Дуная,    

Да горьки слезы проливал,    

Свой дальный град воспоминая,    

И завещал он, умирая,    

Чтобы на юг перенесли    

Его тоскующие кости,    

И смертью – чуждой сей земли    

Не успокоенные гости!    

     

А л е к о    

     

Так вот судьба твоих сынов,    

О Рим, о громкая держава!..    

Певец любви, певец богов,    

Скажи мне, что такое слава?    

Могильный гул, хвалебный глас,    

Из рода в роды звук бегущий?    

Или под сенью дымной кущи    

Цыгана дикого рассказ?    

     

     

–    

     

     

Прошло два лета. Так же бродят    

Цыганы мирною толпой;    

Везде по-прежнему находят    

Гостеприимство и покой.    

Презрев оковы просвещенья,    

Алеко волен, как они;    

Он без забот в сожаленья    

Ведет кочующие дни.    

Всё тот же он; семья всё та же;    

Он, прежних лет не помня даже,    

К бытью цыганскому привык.    

Он любит их ночлегов сени,    

И упоенье вечной лени,    

И бедный, звучный их язык.    

Медведь, беглец родной берлоги,    

Косматый гость его шатра,    

В селеньях, вдоль степной дороги,    

Близ молдаванского двора    

Перед толпою осторожной    

И тяжко пляшет, и ревет,    

И цепь докучную грызет;    

На посох опершись дорожный,    

Старик лениво в бубны бьет,    

Алеко с пеньем зверя водит,    

Земфира поселян обходит    

И дань их вольную берет.    

Настанет ночь; они все трое    

Варят нежатое пшено;    

Старик уснул – и всё в покое…    

В шатре и тихо и темно.    

     

     

–    

     

     

Старик на вешнем солнце греет    

Уж остывающую кровь;    

У люльки дочь поет любовь.    

Алеко внемлет и бледнеет.    

     

З е м ф и р а    

     

Старый муж, грозный муж,    

Режь меня, жги меня:    

Я тверда; не боюсь    

Ни ножа, ни огня.    

     

Ненавижу тебя,    

Презираю тебя;    

Я другого люблю,    

Умираю любя.    

     

А л е к о    

     

Молчи. Мне пенье надоело,    

Я диких песен не люблю.    

     

З е м ф и р а    

     

Не любишь? мне какое дело!    

Я песню для себя пою.    

     

Режь меня, жги меня;    

Не скажу ничего;    

Старый муж, грозный муж,    

Не узнаешь его.    

     

Он свежее весны,    

Жарче летнего дня;    

Как он молод и смел!    

Как он любит меня!    

     

Как ласкала его    

Я в ночной тишине!    

Как смеялись тогда    

Мы твоей седине!    

     

А л е к о    

     

Молчи, Земфира! я доволен…    

     

З е м ф и р а    

     

Так понял песню ты мою?    

     

А л е к о    

     

Земфира!    

     

З е м ф и р а    

     

Ты сердиться волен,    

Я песню про тебя пою.    

     

     

Уходит  и поет: Старый муж и проч.    

     

С т а р и к    

     

Так, помню, помню – песня эта    

Во время наше сложена,    

Уже давно в забаву света    

Поется меж людей она.    

Кочуя на степях Кагула,    

Ее, бывало, в зимню ночь    

Моя певала Мариула,    

Перед огнем качая дочь.    

В уме моем минувши лета    

Час от часу темней, темней;    

Но заронилась песня эта    

Глубоко в памяти моей.    

     

     

–    

     

     

Всё тихо; ночь. Луной украшен    

Лазурный юга небосклон,    

Старик Земфирой пробужден:    

«О мой отец! Алеко страшен.    

Послушай: сквозь тяжелый сон    

И стонет, и рыдает он».    

     

С т а р и к    

     

Не тронь его. Храни молчанье.    

Слыхал я русское преданье:    

Теперь полунощной порой    

У спящего теснит дыханье    

Домашний дух; перед зарей    

Уходит он. Сиди со мной.    

     

З е м ф и р а    

     

Отец мой! шепчет он: Земфира!    

     

С т а р и к    

     

Тебя он ищет и во сне:    

Ты для него дороже мира.    

     

З е м ф и р а    

     

Его любовь постыла мне.    

Мне скучно; сердце воли просит –    

Уж я… Но тише! слышишь? он    

Другое имя произносит…    

     

С т а р и к    

     

Чье имя?    

     

З е м ф и р а    

     

Слышишь? хриплый стон    

И скрежет ярый!.. Как ужасно!..    

Я разбужу его…    

     

С т а р и к    

     

Напрасно,    

Ночного духа не гони –    

Уйдет и сам…    

     

З е м ф и р а    

     

Он повернулся,    

Привстал, зовет меня… проснулся –    

Иду к нему – прощай, усни.    

     

А л е к о    

     

Где ты была?    

     

З е м ф и р а    

     

С отцом сидела.    

Какой-то дух тебя томил;    

Во сне душа твоя терпела    

Мученья; ты меня страшил:    

Ты, сонный, скрежетал зубами    

И звал меня.    

     

А л е к о    

     

Мне снилась ты.    

Я видел, будто между нами…    

Я видел страшные мечты!    

     

З е м ф и р а    

     

Не верь лукавым сновиденьям.    

     

А л е к о    

     

Ах, я не верю ничему:    

Ни снам, ни сладким увереньям,    

Ни даже сердцу твоему.    

     

     

–    

     

С т а р и к    

     

О чем, безумец молодой,    

О чем вздыхаешь ты всечасно?    

Здесь люди вольны, небо ясно,    

И жены славятся красой.    

Не плачь: тоска тебя погубит.    

     

А л е к о    

     

Отец, она меня не любит.    

     

С т а р и к    

     

Утешься, друг: она дитя.