1 2 3 4 5 6 
Глава I      

       

Тот   бедняк, кто малеваньем      

Добывает   пропитанье,      

Всем   капризам и желаньям      

Должен   угождать      

Старинная   песня[1]      

       

Мало   кого посвятил я в свою тайну: мало кто знал о том, что я сочиняю повести, и,   надо полагать, повести эти едва ли увидят свет при жизни их автора. Но если бы   даже их напечатали, я не стал бы стремиться к известности, digito monstrari.[2] А если бы я   все же лелеял такую опасную надежду, то, признаться, предпочел бы, подобно   искусному кукольнику, разыгрывающему перед зрителями веселую историю Панча и   супруги его Джоан, сдаваться за ширмами и, невидимый, наслаждаться изумлением и   сметливостью моей публики. Тогда, быть может, я услышал бы, как знатоки с   похвалою отзываются о сочинениях никому неведомого Питера Петтисона, а люди чувствительные   приходят от них в восторг; я узнал бы, что молодежь зачитывается моими   повестями и что даже старики не обходят их своим вниманием; что критики спешат   приписать их какому-нибудь прославленному имени, а в литературных кружках и   салонах только и разговору, кто и когда сочинил эти повести. Но вряд ли мне   суждено такое счастье при жизни, на большее же мне, безусловно, нечего   рассчитывать.      

Я   слишком закоснел в своих привычках, слишком мало знаком со светским   обхождением, чтобы притязать или надеяться на почести, воздаваемые моим   знаменитым собратьям по перу. К тому же вряд ли я возвысился бы в собственном   мнении, когда б меня сочли достойным занять на один сезон место среди   знаменитых «львов» нашей великой столицы. Я не сумел бы вскакивать,   поворачиваться к публике, выставляя напоказ все свои прелести, от косматой   гривы до украшенного кисточкой хвоста, «рычать, что твой соловушко», и снова   опускаться на брюхо, как то подобает благовоспитанному питомцу балагана, –   и все это за несчастную чашку кофе и жалкий ломтик хлеба с маслом, не толще   облатки. Я не смог бы переварить грубую лесть, которую в таких случаях хозяйка   дома расточает своему зверинцу, что она делает с таким же усердием, с каким   пичкает леденцами попугаев, чтобы заставить их болтать при гостях. Я не смог бы   ради подобного признания заставить себя ходить на задних лапах и, не будь у   меня иного выбора, предпочел бы, как пленный Самсон, всю жизнь вертеть жернова,   нежели развлекать филистимлянских дам и вельмож, и не из-за какой-то там   неприязни – подлинной или напускной – к нашей аристократии: они занимают в   свете свое место, а я свое, и доведись нам столкнуться, как это случилось в старинной   басне о чугунном и глиняном горшках, то худо пришлось бы мне. Иное дело эти страницы.   Читая их с удовольствием, великие мира сего не возбудят в душе их автора пустых   надежд, а выказав к ним пренебрежение или хулу, не причинят ему страданий, а   между тем при личном общении с теми, кто трудится для его развлечения, вельможе   редко удается избежать того или другого.      

Лучше и   мудрее меня эти чувства выражены в словах Овидия, которые я охотно предпослал   бы этим страницам:      

Parve,   nес invideo, sine me,   liber, ibis in urbern.[3]      

Правда,   прославленный изгнанник тут же опровергает эту мысль, но я не могу с ним согласиться   и не разделяю его печали о том, что он не может собственной персоной   сопровождать свою книгу на ярмарку, где торгуют литературой, роскошью и   наслаждениями. И если бы даже не было известно множества подобных примеров,   достаточно одной истории моего бедного друга и школьного товарища Дика Тинто,   чтобы удержать меня от желания искать счастья в славе, выпадающей на долю тех,   кто успешно трудится на ниве искусства.      

Называя   себя художником, Дик Тинто обычно не забывал упомянуть, что происходит от   древнего рода Тинто из Ланаркшира, а при случае намекал, что в известной   степени роняет свое достоинство, добывая средства к жизни карандашом и кистью.   Но если только Дик ничего не напутал в своей родословной, то кой-кому из его   предков доводилось падать еще ниже, ибо добрый его родитель был портным в   селении Лангдирдуме, в западной части Англии, – занятие полезное и,   несомненно, честное, но, уж конечно, не аристократическое. Дик родился под   скромной кровлей портного и, вопреки собственному желанию, с детства был   определен учиться этому скромному ремеслу. Однако старому Тинто не пришлось   радоваться победе, одержанной над врожденными склонностями сына. Старик   поступил как школьник, который пытается заткнуть пальцем фонтан: разъяренная   воздвигнутой преградой, струя вырывается наружу и обдает беднягу с головы до   ног тысячами брызг. То же произошло и с Тинто-старшим. Мало того, что его многообещающий   сынок извел весь мел, упражняясь в рисовании на портняжном столе, он к тому же   принялся малевать карикатуры на самых достойных заказчиков отца. Те возроптали   и заявили, что не станут терпеть, чтобы отец превращал их в уродов, а сын делал   из них посмешище. Видя, что ему грозят позор и разорение, старик портной   покорился судьбе и, вняв мольбам Дика, разрешил ему попытать счастья на ином   поприще, более соответствовавшем его наклонностям.      

Как раз   в ту пору проживал в Лангдирдуме некий странствующий служитель муз, занимавшийся   своим искусством sub Jove frigido[4]   и покоривший сердца всех местных мальчишек, в особенности же Дика Тинто. В те   времена еще не вошло в обычай наводить на все экономию и, в числе прочих   недостойных ограничений, заменять сухой надписью символическое изображение   ремесла, преграждая тем самым художникам дорогу к доселе всегда открытому и   доступному источнику совершенствования и доходов. Тогда еще не разрешалось   писать на оштукатуренной притолоке у входа в трактир или на вывеске над дверью   гостиницы: «Старая сорока» или «Голова сарацина», заменяя бесстрастными словами   живой образ пернатой болтуньи или кривой оскал страшного турка в тюрбане. В те   далекие и простые времена умели уважать нужды всех сословий и писали трактирные   вывески – эти эмблемы веселья – с таким расчетом, чтобы они были понятны   каждому, без различия положения и звания, не забывая, что иной бедняк, не   умеющий сложить и двух слогов, может любить кружку доброго эля не меньше, чем   его грамотеи соседи или даже сам пастор. Руководствуясь столь либеральными   правилами, трактирщики заявляли о своем промысле красочными символами, и   художники если и не жили в роскоши, то по крайней мере не умирали с голоду.      

Итак,   Дик Тинто поступил в учение к достойному представителю этой, как мы говорили,   пришедшей в упадок профессии и, как это нередко случается со многими гениями в   этой области, начал писать красками, еще не имея понятия о том, что такое   рисунок.      

Врожденная   наблюдательность вскоре помогла ему избавиться от ошибок своего учителя и   обходиться без его наставлений. Особенно хорошо Дик рисовал лошадей, которых   так любили изображать на вывесках в шотландских деревнях; прослеживая путь   молодого художника, отрадно видеть, как мало-помалу он научился укорачивать   спины и удлинять ноги этим благородным животным, отчего они становились меньше   похожими на крокодилов и больше – на самих себя. Клеветники, всегда готовые   преследовать талант с рвением, пропорциональным его успехам, распустили слухи,   что Дик однажды изобразил лошадь о пяти ногах вместо четырех. В его оправдание   я мог бы сослаться на то, что художники пользуются свободой создавать любые,   даже необычные и не правильные, сочетания, а поэтому нет ничего недозволенного   в том, чтобы пририсовать излюбленному предмету изображения одну конечность   сверх положенных. Но я свято чту память моего покойного друга, и мне не по душе   столь малообоснованная защита.      

Я видел   вышеупомянутую вывеску, еще и поныне красующуюся в Лангдирдуме, и готов поклясться,   что предмет, который по ошибке или по недоразумению был принят за пятую ногу,   на самом деле есть не что иное, как хвост, и эта деталь, принимая во внимание   позу, в которой изображено благородное парнокопытное, введена и выполнена с   величайшим искусством и смелостью. Конь поднят на дыбы, и хвост, доходя до   земли, словно образует point d'appui,[5]   придавая всей фигуре устойчивость треножника; не будь этого, осталось бы   непонятным, каким образом всаднику удается удерживать лошадь в таком положении   и при этом не перекувырнуться.      

По   счастью, дерзновенное творение попало в руки человека, сумевшего оценить его по   достоинству, и, когда Дик, поднявшись на новую ступень совершенства, усомнился,   прилично ли ему столь дерзко отступать от принятых в искусстве правил, и   пожелал изъять это юношеское произведение, предложив взамен владельцу написать   его портрет, рассудительный трактирщик отклонил это любезное предложение,   заявив, что всякий раз, когда его эль не способен развеселить посетителей, им   стоит взглянуть на вывеску, чтобы тотчас прийти в хорошее расположение духа.      

Я не   ставлю себе здесь целью проследить шаг за шагом, как Дик совершенствовал свое мастерство   и с помощью правил умерял излишнюю пылкость воображения. Когда он увидел картины   своего современника, шотландского Тенирса, как тогда заслуженно называли Уилки,   с его глаз спала пелена. Он бросил кисть, взялся за мелки и, невзирая на голод   и тяжкий труд, безвестность и неуверенность в завтрашнем дне, продолжал идти по   избранному пути, постигая искусство живописи под руководством учителей, лучших,   чем его первый наставник. Тем не менее первые неумелые опыты гениального   художника (подобно детским стихам Попа, если бы их можно было разыскать)   навсегда останутся дороги друзьям его юности. Так, над дверью маленькой   харчевни, расположенной в глухом переулке в Гэндерклю, сохранились чан и   рашпер, нарисованные Диком Тинто… Но я чувствую, что пора расстаться с этой   темой, ибо я могу говорить о моем друге бесконечно.      

Живя в   нужде и ведя постоянную борьбу за существование, художник прибегнул к средству,   обычному среди его собратьев по кисти: не будучи в силах обложить данью вкус и   щедрость, он принялся взимать ее с людского тщеславия – одним словом, пустился   писать портреты. И вот после того как многие годы мы ничего не знали друг о   друге, в ту пору, когда Дик достиг уже значительных успехов и, высоко   поднявшись над первоначальными своими опытами – трактирными вывесками, –   не выносил даже намека на них, мы снова встретились в селении Гэндерклю, где я   занимал нынешнюю свою должность, а Дик изготовлял копии с человеческих лиц,   созданных всевышним по собственному образу и подобию, и брал по гинее за штуку.   Это было, конечно, жалкое вознаграждение, но на первых порах его с избытком   хватало, чтобы удовлетворить скромные потребности моего друга: Дик занял номер   в гостинице «Уоллес» и, отпуская дерзкие шутки на счет ее обитателей, а порою   не щадя даже самого хозяина, мирно жил, пользуясь уважением, равно как и   услугами горничной, конюха и трактирного слуги.      

Эти   безмятежные дни были слишком хороши, чтобы длиться долго. Как только его   милость лэрд Гэндерклю с супругою и тремя дочерьми, пастор, акцизный, мой   достойный покровитель мистер Джедедия Клейшботэм и несколько богатых   арендаторов и фермеров обеспечили себе бессмертие с помощью кисти Тинто, заказы   почти совсем прекратились; что же до крестьян, которых тщеславие изредка   приводило в мастерскую художника, то из их мозолистых рук обычно не удавалось   вырвать больше кроны.      

И все   же, хотя горизонт заволокло тучами, буря пока еще не разразилась. Владелец   гостиницы обходился по-христиански с постояльцем, исправно вносившим плату,   покуда водились деньги. Внезапное же появление в парадной зале семейного   портрета во вкусе Рубенса, на котором сам хозяин красовался рядом с женой и   дочерьми, свидетельствовало о том, что Дик нашел все же способ обменивать плоды   искусства на необходимые средства к жизни.      

Нет,   однако, ничего ненадежнее источников такого. рода. Теперь уже Дик, в свою   очередь, сделался мишенью для насмешек хозяина, не смея при этом защищаться или   платить ему тем же: мольберт был снесен на чердак, где его даже невозможно было   поставить как следует, а сам Тинто перестал посещать еженедельные собрания в   трактире, на которых прежде бывал душою общества.      

В конце   концов друзья Дика Тинто стали опасаться, как бы он не уподобился животному, известному   под названием ленивец, которое, истребив начисто все листья на приютившем его   дереве, сваливается на землю и подыхает от голода. Я даже взял на себя смелость   намекнуть Дику на грозящую ему опасность, советуя покинуть гостеприимные   пределы, истощенные им дотла, чтобы использовать бесценный свой талант в   каком-нибудь другом месте.      

– Существует   одно обстоятельство, мешающее мне уехать отсюда, – печально сказал мой   друг, пожимая мне руку.      

– Неоплаченный   счет? – спросил я с искренним участием. – Если мои скромные средства   смогут выручить тебя из беды…      

– Нет,   нет, – поспешил прервать меня благородный юноша, – клянусь душою сэра   Джошуа, я не стану перекладывать на плечи друга бремя собственных неудач. У   меня есть средство возвратить себе свободу; лучше уж выбраться через сточную   трубу, чем оставаться в тюрьме.      

Я так и   не понял, что имел в виду мой приятель.      

Муза   живописи, по-видимому, обманула его ожидания. Какую же другую богиню собирался   он призвать себе на помощь? Это оставалось для меня тайной.      

Мы   расстались, так и не объяснившись друг с другом, и увиделись только три дня   спустя на прощальной трапезе, которую хозяин устроил для Дика по случаю его   отъезда в Эдинбург.      

Я застал   Тинто в превосходном расположении духа: он насвистывал, укладывая в котомку   краски, кисти, палитру и чистую рубашку. Внизу, в зале, нас ожидали холодная   говядина и две кружки отличного портера, из чего я заключил, что Дик уезжает,   не нарушив доброго согласия с хозяином. Признаться, любопытство мое было сильно   возбуждено, и мне не терпелось узнать, каким образом дела моего друга так   внезапно поправились. Я не мог заподозрить Дика в сообщничестве с дьяволом и терялся   в догадках.      

Он   заметил мое нетерпение и, взяв за руку, сказал:      

– Друг   мой, я охотно скрыл бы даже от тебя унижение, через которое мне пришлось   пройти, чтобы иметь возможность пристойно распрощаться с Гэндерклю. Но к чему   пытаться скрыть то, что все равно обнаружится само собой! Все селение, весь   приход, весь свет скоро увидят, на что толкнула бедность Ричарда Тинто.      

Внезапная   догадка вдруг осенила меня – я заметил, что в это памятное утро хозяин разгуливал   по гостинице в совершенно новых бархатных панталонах, сменивших старые,   заношенные штаны.      

– Как!   Ты снизошел до отцовского ремесла! – воскликнул я и, сложив щепотью пальцы   правой руки, быстро провел ею от бедра к плечу, словно делая наметку. – Ты   взялся за иглу? Эх, Дик!      

В ответ   на это нелепое предположение Дик только нахмурился и фыркнул, что означало у   него крайнее возмущение, а пройдя со мной в другую комнату, указал на   прислоненное к стене изображение величественной головы сэра Уильяма Уоллеса,   столь же обратной, как в тот момент, когда ее сняли с плеч по приказу   вероломного Эдуарда. Картина была написана на толстой доске, увенчанной   железной скобой, и, по-видимому, предназначалась в качестве вывески.      

– Вот,   друг мой, – сказал Тинто. – Вот слава Шотландии и мой позор. Или,   вернее, позор тех, кто вместо того, чтобы поощрять художников, помогая им   служить искусству, толкает их на подобные недостойные и низкие поделки.      

Я   старался успокоить моего обиженного и возмущенного друга. Я напомнил ему, что   не следует уподобляться оленю из известной басни, презирая талант, который   вывел его из затруднения, тогда как другие его высокие качества портретиста и   пейзажиста оказались бессильны ему помочь Я особенно хвалил исполнение, равно   как и замысел картины, уверяя, что он не только не покроет себя позором,   представив на всеобщее обозрение столь совершенный образец таланта, но, напротив,   приумножит свою славу.      

– Ты   прав, друг мой, ты бесконечно прав, – ответил Дик, обращая на меня   восторженно горящий взгляд. – Зачем мне стыдиться звания… звания… (он   искал нужное слово) уличного живописца. Разве Хогарт не изобразил себя в таком   виде на одной из лучших своих гравюр? Доменикино или, возможно, кто-то другой –   в былые времена, Морленд – в наши дни не гнушались работать в этом жанре. Где   это сказано, что только богатые и знатные должны наслаждаться произведениями   искусства, тогда как они рассчитаны на все классы без изъятия. Статуи выставляют   под открытым небом, так почему же, показывая свои шедевры, Живопись должна быть   скареднее своей сестры Скульптуры? Однако, дорогой мой, нам пора прощаться!   Сейчас придет плотник, чтобы повесить эту… эту эмблему, а, право, несмотря на   все мои рассуждения и твои утешающие речи, я предпочел бы расстаться с   Гэндерклю до того, как произойдет это событие.      

Мы   отведали угощения, предложенного нам добросердечным хозяином, и я пошел проводить   Дика по дороге в Эдинбург. Мы простились в миле от селения в ту самую минуту,   когда раздалось радостное «ура», – это мальчишки приветствовали водружение   новой вывески с изображением головы Уоллеса. Дик Тинто прибавил шагу, чтобы   скорее уйти подальше от веселых криков, – ни прежнее ремесло, ни недавние   рассуждения не могли примирить его с ролью живописца, малюющего вывески.      

В   Эдинбурге талант Дика был замечен и оценен по заслугам. Несколько прославленных   знатоков искусства удостоили его своими советами и приглашением на обед. Но   господа эти оказались более щедрыми на советы, чем на деньги; по мнению же   Дика, последние принесли бы ему больше пользы, нежели первые. Поэтому он избрал   путь на Лондон, эту всемирную ярмарку талантов, где, однако же, всегда больше   товару, чем покупателей.      

Дик, за   которым всерьез признавали недюжинные способности к живописи и чье самолюбие и   сангвинический характер не позволяли ему усомниться в конечном успехе, ринулся   в толпу тех, кто толкается и дерется из-за славы и чинов. Одних ему удавалось   отпихнуть, другие отталкивали его. Наконец благодаря своему упорству он добился   некоторой известности: писал картины на приз Общества, выставлялся в   Соммерсет-хаузе и осыпал проклятиями учредительный комитет, но так и не одержал   победы на избранном поприще, на котором сражался с таким бесстрашием. В изящных   искусствах не существует середины между блистательным успехом и полным   провалом, а так как рвение и усердие не помогли Дику обеспечить себе славу, он   подвергся всем тем несчастьям, кои выпадают на долю безвестности. Некоторое   время ему покровительствовали два-три знатока, почитавшие за доблесть слыть   оригиналами и во всем идти наперекор мнению света, но вскоре художник наскучил   им, и они бросили его, как балованное дитя бросает игрушку. Тогда злосчастье   привязалось к нему и уже не отпускало его, сведя преждевременно в могилу.   Смерть избавила Тинто от мрачной конуры, где он жил на Суоллоу-стрит,   преследуемый дома за долги хозяйкой и подстерегаемый на улице судебными   приставами. «Морнинг пост» уделила его памяти четверть столбца, великодушно   заявив, что в манере живописца угадывался немалый талант, хотя в картинах его   не было законченности. Тут же сообщалось, что известный торговец гравюрами   мистер Варниш, располагая несколькими рисунками и эскизами Ричарда Тинто,   эсквайра, приглашает знатных господ и других джентльменов, желающих пополнить   свои собрания современной живописи, незамедлительно ознакомиться с ними. Так   кончил свою жизнь Дик Тинто: прискорбное доказательство той непреложной истины,   что искусство не терпит посредственности и что тому, кто не может вскарабкаться   на вершину лестницы, уж лучше не ставить ногу даже на первую ступеньку.      

Мне   дороги воспоминания о Тинто, особенно же о наших беседах, в которых мы чаще   всего обращались к предметам моих настоящих занятий. Дик радовался моим успехам   и предлагал выпустить роскошное иллюстрированное издание с заставками,   виньетками и culs de lampe,[6]   выполненными его рукой, движимой дружескими чувствами к автору и любовью к   родному краю. Он даже уговорил одного старого калеку, сержанта, позировать ему   для Босуэла, сержанта лейб-гвардии Карла II, и стал писать гэндерклюского   звонаря для портрета Дэвида Динса. Однако, предлагая объединить наши усилия,   Дик высказал мне множество замечаний, примешивая немалую дозу здравой критики к   тем похвалам, которые мои сочинения нередко имели счастье снискать у читателя.      

– Твои   герои, любезный Петтисон, – говорил он, – слишком пустозвонят. Они   слишком много трещат. (Изящные выражения, заимствованные Диком из лексикона   странствующей труппы, для которой он писал декорации.) У тебя целые страницы   заполнены болтовней и всякими диалогами.      

– Один   древний философ любил повторять: «Говори, дабы я мог познать тебя», –   возразил я, – и, мне кажется, нет более верного и сильного средства   представить действующих лиц читателю, чем диалог, в котором каждый герой   раскрывает присущие ему черты.      

– Совершенно   несправедливая мысль! – воскликнул Тинто. – Она столь же ненавистна   мне, как пустая фляга. Я допускаю, что разговоры имеют какую-то ценность при   общении людей между собой, и вовсе не придерживаюсь теории пифагорейского   пьяницы, утверждавшего, что болтать за бутылкой – только портить добрую беседу.   Но я не могу согласиться с тем, что писатель, желая убедить публику в   правдивости изображаемого им события, передает его с помощью диалога. Напротив,   я убежден, что большинство твоих, читателей – если повести эти когда-нибудь увидят   свет – признает вместе со мной, что ты нередко заполняешь целую страницу   разговорами в тех случаях, где хватило бы и двух слов; а между тем, изобразив   точно и в должных красках позы, манеры и само событие, ты сохранил бы все   ценное и избежал бы при этом бесконечных «он сказал», «она сказала», которыми   пестрят твои произведения.      

– Ты   забываешь о различии, существующем между пером и кистью, – сказал я. –   Живопись, это безмятежное и безмолвное искусство, как назвал ее один из лучших   современных поэтов, по необходимости обращается к зрению, не располагая   средствами взывать к слуху; поэзия же и все прочие родственные ей виды   словесности вынуждены взывать к слуху, дабы вызвать интерес, который не могут   пробудить с помощью зрения.      

Мне не   удалось поколебать мнение Тинто этими доводами, построенными, как он заявил, на   ложной посылке.      

– Для   сочинителя романов, – заявил он, – описание – все равно что рисунок и   колорит для живописца. Слова – те же краски, и если писатель употребляет их со   знанием дела, то нет такой сцены, которой он не мог бы вызвать перед мысленным   взором читателя с той же яркостью, с какой живописец представляет ее глазам   зрителя на гравировальной доске или холсте. И тут и там одни и те же законы;   чрезмерное же увлечение диалогом, этой многословной и утомительной формой,   привело к смешению художественного повествования с драмой – совершенно иным видом   литературного сочинения, в котором диалог действительно является основой, ибо,   за исключением реплик, решительно все – костюмы, лица, движения актеров –   обращено здесь к зрению. Нет ничего скучнее, чем длинный роман, написанный в   форме драмы, – продолжал Дик, – и всякий раз, когда ты прерываешь   повествование длинными разговорами, приближая его к этому жанру, оно становится   холодным и неестественным; ты же утрачиваешь способность привлекать внимание   читателя и возбуждать его воображение, что во всех иных случаях, мне кажется,   тебе вполне удается.      

Я   поклонился в благодарность за комплимент, сказанный, очевидно, с единственной   целью – позолотить пилюлю, и тотчас изъявил готовность написать – во всяком   случае, попытаться – роман в стиле, более согласном с вышеозначенными   правилами, где герои будут действовать больше, а говорить меньше, чем во всех   предыдущих моих произведениях. Дик одобрительно кивнул и прибавил   покровительственным тоном, что в награду за послушание подарит моей музе сюжет,   которым в свое время заинтересовался, имея в виду собственное искусство.      

– Если   верить преданию, – сказал он, – эта история действительно имела   место; однако с тех пор прошло уже более ста лет, и разумно усомниться в   точности всех подробностей.      

С этими   словами Тинто полистал кипу набросков и извлек оттуда рисунок; это был эскиз,   как он пояснил, к будущей картине, размером четырнадцать футов на восемь. Этот   эскиз, выражаясь языком художников, весьма искусно выполненный, изображал   старинный зал, отделанный и обставленный, как бы мы сказали нынче, во вкусе   елизаветинской эпохи. Свет, проникавший в комнату через верхнюю половину   высокого окна, падал на молодую девушку необычайной красоты; она словно застыла   в безмолвном отчаянии, ожидая исхода спора между двумя другими лицами – молодым   человеком в ван-дейковском костюме времен Карла I и женщиной, которая, судя по   возрасту и сходству черт, была ее матерью. Молодой человек с видом уязвленной   гордости – о ней говорили его откинутая голова и вытянутая вперед рука – не   столько просил, сколько требовал чего-то принадлежащего ему по праву у старшей   женщины, которая слушала его с явным неудовольствием и нетерпением.      

Тинто   показал мне этот эскиз с видом тайного торжества: он смотрел на него с таким   наслаждением, с каким любящий родитель взирает на многообещающего сына,   предвкушая, какое высокое место займет его чадо в свете и как прославит оно имя   отца. Сначала он подержал рисунок в вытянутой руке, затем поднес его ближе,   поставил на ларец, закрыл нижние ставни, так как верхний свет казался ему более   выгодным, отступил на несколько шагов (при этом он заставил меня отойти вместе   с ним), заслонил ладонью глаза, словно желая сосредоточиться на любимом предмете   и, наконец, испортив детскую тетрадку, скрутил из нее трубку на манер тех,   какими пользуются любители живописи. Как видно, степень моего восторга не   соответствовала его ожиданиям.      

– Мистер   Петтисон, – с живостью воскликнул он, – я всегда думал, что у тебя   есть глаза!      

На это я   заявил, что природа не обошла меня, наделив зрением достаточно острым.      

– Не   нахожу, – сказал Дик. – Клянусь честью, ты, должно быть, родился   слепым, если не сумел с первого взгляда понять сюжет и смысл этого эскиза.      

Я не   собираюсь хвалить свою работу, предоставляя это другим. Я вижу свои недостатки;   рисунок и колорит, я сознаю это, еще далеки от совершенства, хотя надеюсь, что   они станут лучше с годами, которые я намерен провести в занятиях живописью. Но   композиция, позы, выражение лиц – разве они не рассказывают целую историю   каждому, кто только глянет на этот эскиз. Если мне удастся написать мою   картину, не обеднив первоначального замысла, имя Тинто уже не будет скрыто за   туманом зависти и клеветы.      

– Мне   очень нравится твой эскиз, – заметил я, – но, не зная сюжета, я не   могу оценить его в полной мере: я должен знать, о чем здесь идет речь.      

– Вот   это-то и сердит меня, – сказал Дик. – Ты так привык к этим медленно   наслаивающимся, серым деталям, что утратил способность мгновенного и яркого   восприятия; а только оно, словно молния озаряя разум, помогает нам при виде   картины, выразительно и точно запечатлевшей какое-то мгновение из жизни героев,   догадаться по их позам и лицам не только об их прошлом и настоящем, но и,   приподняв завесу будущего, об уготованной им судьбе.      

– В   таком случае, – ответил я, – живопись превзошла обезьянку знаменитого   Хинеса де Пасамонта: его зверек не пробовал совать свой нос дальше прошлого и   настоящего… Более того – живопись превосходит саму Природу, из которой черпает   сюжеты, ибо смею тебя уверить, любезный Дик, что, получи я возможность   заглянуть в этот елизаветинский зал и узреть воочию представленных тобою людей,   я бы ни на йоту не продвинулся в понимании их истории и уразумел бы ее не   больше, чем теперь, когда смотрю на твой эскиз. Правда, судя по томному взгляду   юной особы и той тщательности, с какой ты выписал стройную ногу молодого   человека, я могу предположить, что дело идет о любви.      

– И   ты воистину решаешься пойти на такое смелое предположение? – усмехнулся   Дик. – А страстность, с какою этот пылающий гневом юноша отстаивает свои   права, покорное, безмолвное отчаяние молодой женщины, мрачный вид старшей   особы, чей взгляд хотя и говорит, что она чувствует себя не правой, вместе с   тем выражает непоколебимую решимость не отступать от раз принятого пути…      

– Если   лицо этой леди выражает все эти чувства, любезный Тинто, – прервал я   художника, – то твоя кисть перещеголяла драматический талант мистера Пуфа   из «Критика», который кратко передал сложнейшую фразу выразительным   покачиванием головы лорда Берли.      

– Любезный   друг Питер, – ответил мне на это Тинто, – ты, как видно, неисправим;   тем не менее я снисходительно отнесусь к твоей тупости и не стану лишать тебя   удовольствия понять мою картину, а заодно и приобрести тему для твоего пера. Да   будет тебе известно, что прошлым летом, когда я писал этюды в Восточном Лотиане   и Берикшире, я не удержался от соблазна посетить Ламмермурские горы, где, по   рассказам, сохранились некоторые памятники старины. Особенно большое   впечатление произвели на меня развалины древнего замка, где некогда находился   этот, как ты назвал его, елизаветинский зал.      

Я   остановился на несколько дней в соседнем селении, у женщины, превосходно   знавшей историю замка и все происходившие там события. Одно из них показалось   мне настолько интересным и необычайным, что мною овладело сразу два желания:   написать древние развалины на фоне гор и запечатлеть поразившее меня событие, о   котором поведала мне старая крестьянка, на большом историческом полотне. Вот   мои записи. – И с этими словами Дик протянул мне сложенные в пачку листы,   на которых среди карикатур и эскизов башен, мельниц, старинных фронтонов и голубятен   виднелись строчки, набросанные то карандашом, то пером.      

Я   принялся, как умел, разбирать рукопись, стараясь добраться до сути, и,   почерпнув из нее историю, которую нынче предлагаю моим читателям, попытался,   следуя, хотя и не вполне, совету моего друга Тинто, облечь ее в   повествовательную, а не в драматическую форму. Все же моя любовь к диалогу   иногда брала верх, и тогда мои герои, как и множество им подобных в нашем болтливом   мире, больше говорят, нежели действуют,      

 Глава II      

       

Все ж,   лорды, мы не завершили дела,      

И   недостаточно, что враг бежал.      

Оправиться   такой способен недруг.      

«Генрих   VI», ч. II[7]      

       

В узком   горном ущелье, что начинается от плодородной равнины Восточного Лотиана, возвышался   некогда замок Рэвенсвуд, от которого ныне остались одни лишь развалины.   Исконными его владельцами были могущественные и воинственные бароны, носившие   то же имя, имя Рэвенсвудов. Они вели свою родословную с древнейших времен и   находились в родственных связях с Дугласами, Юмами, Суинтонами.      

Геями и   другими влиятельными и знатными родами Шотландии. История Рэвенсвудов тесно   переплеталась с историей самой Шотландии – об их славных подвигах рассказано в   ее летописях. Господствуя над горным проходом, соединявшем Лотиан с графством   Берик или Мере, как называют юго-восточную провинцию Шотландии, замок Рэвенсвуд   играл важную роль во время иноземных войн или междоусобных распрей; он не раз   подвергался яростным атакам и с упорством выдерживал жестокие осады;   естественно, что те, кому он принадлежал, занимали видное место в истории   Шотландии. Но ничто не вечно в этом мире, и знаменитый род Рэвенсвудов испытал   на себе превратности судьбы: во второй половине XVII века он пришел в упадок.   Незадолго до революции последний из владельцев Рэвенсвудского замка был   вынужден расстаться с древней цитаделью своих предков и поселиться в уединенной   башне на пустынном берегу бурного Северного моря, между мысом Сент-Эбс Хед и   деревней Эймут. Вокруг его нового жилища простирались заброшенные пастбища,   составлявшие ныне все его достояние.      

Лорд   Рэвенсвуд, наследник этого обнищавшего рода, не желал примириться со своим   новым положением. В междоусобной войне 1689 года он примкнул к побежденной   стороне; его обвинили в государственной измене и хотя ему оставили жизнь и   имущество, но лишили титула, так что лордом называли его теперь только из   любезности.      

Однако,   утратив титул и состояние предков, Аллан Рэвенсвуд унаследовал их гордость и   буйный нрав, а так как он считал виновником падения своего рода некоего сэра   Уильяма Эштона, купившего замок Рэвенсвуд со всеми принадлежавшими к нему   угодьями, которые теперь отошли от прежнего владельца, то и питал к нему лютую   ненависть. Сэр Эштон происходил из рода менее древнего, чем лорд Рэвенсвуд, и   приобрел богатство, равно как и политическое значение, во время междоусобной   войны. Получив юридическое образование, он достиг высоких государственных   должностей и слыл за человека, умеющего ловить рыбу в мутных водах государства,   раздираемого борьбой партий и управляемого наместниками; действительно, в этой   разоренной стране он необычайно искусно нажил огромное состояние и, зная цену   богатству, а также различные способы приумножения его, ловко пользовался ими   для увеличения своего могущества и влияния.      

Одаренный   подобными качествами и способностями, этот человек был опасным противником для   неистового и безрассудного Рэвенсвуда. Имел ли Рэвенсвуд действительные   основания для той ненависти, Которую питал к новому хозяину своего родового   замка, – это никому доподлинно не было известно.      

Одни   говорили, что эта вражда не имела другой причины, кроме мстительного и злобного   характера лорда Рэвенсвуда, который не мог спокойно видеть земли и замок своих   предков в чужих руках, хотя они и попали в них в результате честной и законной   продажи; но большая часть соседей, всегда склонных льстить сильным мира сего в   глаза и осуждать их за глаза, придерживалась иного мнения. Они говорили, что   лорд – хранитель печати (ибо сэр Уильям Эштон достиг уже этой высокой должности)   перед тем, как приобрести замок Рэвенсвуд, имел с его бывшим владельцем   какие-то денежные дела; и тут же, как бы невзначай и отнюдь ничего не   утверждая, спрашивали, которая же из двух тяжущихся сторон обладала большим   преимуществом, чтобы решить в свою пользу денежные споры, возникшие в   результате этих сложных дел: сэр Эштон, хладнокровный адвокат и искусный   политик, или горячий, необузданный, опрометчивый Рэвенсвуд, которого тот вовлек   во все эти тяжбы и ловко расставленные силки?      

Положение   общественных дел в Шотландии давало пищу для таких подозрений. «В те дни не   было царя у Израиля». С той поры как Иаков VI покинул Шотландию, чтобы принять   более богатую и более могущественную корону Англии, шотландская аристократия   разделилась на враждебные партии, сменявшие друг друга у власти в зависимости   от того, как им удавались их происки при Сент-Джеймском дворе.      

Бедствия,   происходившие от этой системы правления, походили на несчастья, выпавшие на   долю ирландских крестьян, арендующих земли в поместьях, владельцы которых не   живут в Ирландии. В стране не было верховной власти, общие интересы которой   совпадали бы с интересами народа и к которой те, кого притесняли местные   тираны, могли бы обращаться за милостью или правосудием. Каким бы бездеятельным   или эгоистичным ни был монарх, как бы ни стремился он к самовластию, все же в   свободной стране его собственные интересы так тесно переплетаются с интересами   его подданных, а вредные последствия от злоупотреблений столь очевидны для него   же самого, что здравый смысл побуждает его заботиться о равном для всех   правосудии и упрочении престола на основах справедливости. Поэтому даже   государи, прослывшие узурпаторами и тиранами, оказывались ревностными   защитниками правосудия во всех случаях, не ущемлявших их собственных интересов   и могущества.      

Совсем   иначе обстоит дело, когда верховная власть оказывается в руках предводителя   одной из аристократических партий, состязающегося с вождем враждебной клики в   погоне за славой. Он должен употребить свое непродолжительное и весьма шаткое   правление на то, чтобы наградить приверженцев, упрочить свое влияние и   расправиться оврагами. Даже Абу-Хасан, самый бескорыстный из всех наместников,   во время своего однодневного халифатства не забыл послать домой тысячу золотых;   шотландские же правители каждый раз, когда благодаря могуществу той или иной   партии они захватывали власть, охотно прибегали к тому же средству, дабы   вознаградить самих себя.      

Особенно   позорным пристрастием отличались суды.      

Едва ли   существовало хотя бы одно мало-мальски значительное дело, в котором судьи не   проявляли бы самого откровенного лицеприятия. Они так мало способны были   устоять перед искушением, что в те времена даже сложилась поговорка, столь же   распространенная, сколь и постыдная: «Скажи мне, кто жалуется, и я приведу соответствующий   закон». Один вид подкупа вел к другому, еще более непристойному и гнусному.   Судья, употреблявший свои священные обязанности сегодня для того, чтобы помочь   приятелю, а завтра – чтобы погубить врага, руководствовавшийся при вынесении   приговора родственными отношениями и политическими симпатиями, не мог не   возбуждать подозрения в пристрастии, и потому естественно было предполагать,   что кошелек богатого не раз перетягивал на свою сторону чащу весов правосудия.   Мелкие слуги Фемиды брали взятки без зазрения совести. С целью повлиять на   приговор судьям посылали серебряную утварь и мешки с деньгами; по словам одного   современника, «пол судебной камеры был выложен взятками», и никто даже не думал   это скрывать.      

В   подобных обстоятельствах имелись все основания считать, что сэр Уильям Эштон,   государственный деятель, весьма опытный в вопросах судопроизводства, да к тому   же еще влиятельный член победившей партии, сумел употребить свое положение,   чтобы возобладать над менее искусным и удачливым противником. Но если даже   предположить, что щепетильная совесть лорда-хранителя не позволила ему   воспользоваться этими преимуществами, то можно не сомневаться, что леди Эштон   всячески разжигала его честолюбие и стремление приумножить свои богатства,   точно так же как некогда властолюбивая супруга поддерживала Макбета в его   преступных замыслах.      

Леди   Эштон принадлежала к семейству более знатному, чем ее повелитель, –   обстоятельство, которое она не преминула использовать как могла лучше, стремясь   поддержать и увеличить влияние мужа на других и, как уверяли, хотя, возможно, и   несправедливо, собственное влияние на него. В молодости она была красавицей, и   ее осанка все еще поражала горделивым достоинством и величием. Природа одарила   ее большими способностями и сильными страстями, а опыт научил пользоваться   первыми и скрывать, если не сдерживать, последние. Она строго и непреклонно соблюдала   все требования набожности, по крайней мере внешне, и радушно, даже с чрезмерной   пышностью, принимала гостей; ее манеры, согласно обычаям того времени, были   изысканны и величественны, как того требовали правила этикета; ее репутация   была безупречна. Тем не менее, несмотря на все эти достоинства, способные   внушить уважение, редко кто отзывался о леди Эштон с любовью или симпатией. Все   ее поступки слишком явно диктовались соображениями выгоды – интересами ее семьи   или личными ее интересами, – а показной добротой трудно обмануть   проницательное, к тому же враждебно настроенное общество. А так как за всеми   любезностями и комплиментами леди Эштон, словно ястреб, который, высоко кружась   в воздухе, не теряет из виду намеченной жертвы, никогда не забывала о   поставленной цели, то люди, равные ей по положению, относились к ее ласкам   настороженно и подозрительно, а те, кто был ниже ее, кроме того испытывали перед   нею еще и страх; это было ей на руку в том отношении, что заставляло всех незамедлительно   исполнять ее желания и беспрекословно повиноваться ее приказаниям; но в то же   время вредило ей, ибо подобные чувства не уживаются с любовью или уважением.      

Поговаривали   даже, что муж леди Эштон, столь многим обязанный талантам и ловкости своей   супруги, смотрел на нее скорее с почтительным благоговением, нежели с нежной   привязанностью; по мнению многих, у него не раз являлась мысль, что домашнее   рабство, которым он заплатил за успех в свете, несоразмерно дорогая цена.   Впрочем, все это были лишь пустые подозрения, с уверенностью же никто ничего не   мог бы сказать, ибо леди Эштон дорожила честью мужа не менее, чем своей   собственной, и, отлично понимая, как много он потеряет в глазах общества, если   будет казаться, что он находится в подчинении у жены, при каждом удобном случае   приводила его мнения как непогрешимые, постоянно ссылалась на его вкус и   слушала его речи с тем уважением, с каким почтительная жена обязана внимать мужу,   обладающему столь несравненными достоинствами и занимающему столь высокое   положение в свете. Но во всем этом было что-то показное и фальшивое; и от тех,   кто внимательно и, быть может, не без злорадства наблюдал за этой четой, не   могло укрыться, что леди Эштон, отличаясь более твердым характером, более   высоким происхождением и более неутолимой жаждой славы, относилась к мужу с   некоторым презрением, тогда как он питал к ней скорее зависть и страх, нежели   любовь и уважение.      

Впрочем,   в главном цели и желания сэра Уильяма Эштона и его супруги обычно совпадали, а   потому они всегда действовали согласованно; внешне они всегда оказывали друг   другу глубокое почтение, прекрасно зная, что без этого нельзя рассчитывать на   уважение других.      

Небо   благословило их союз несколькими детьми, из которых в живых осталось только   трое. Старший сын в то время путешествовал по континенту; дочь, которой недавно   минуло семнадцать лет, и младший сын, тремя годами моложе сестры, жили с   родителями в Эдинбурге во время сессии шотландского парламента и Тайного   совета, остальные же месяцы семья проводила в готическом замке Рэвенсвуд,   который сэр Уильям значительно расширил и изменил в стиле XVII столетия.      

Аллан   лорд Рэвенсвуд, прежний владелец этого древнего замка и прилежащих к нему обширных   угодий, в течение нескольких лет тщетно пытался продолжить борьбу со своим   преемником, цепляясь за различные спорные вопросы, возникшие в результате   прежних запутанных тяжб; но все они один за другим были решены в пользу   богатого и влиятельного лорда – хранителя печати. Смерть прекратила наконец их   нескончаемые распри, призвав лорда Рэвенсвуда на высший суд. Нить его тревожной   жизни внезапно прервалась во время припадка страшного, но бессильного гнева,   вызванного известием о том, что еще один процесс, затеянный скорее ради   отвлеченной справедливости, нежели ради дела, – последний процесс против   могущественного врага – был им проигран. Молодой Рэвенсвуд присутствовал при   последних минутах отца и слышал проклятия, которыми умирающий осыпал своего   противника, как бы завещая сыну отплатить злом за зло. К несчастью, последующие   события еще усилили в юноше жажду мести – чувство, которое в течение долгого   времени оставалось одним из худших пороков шотландцев.      

В раннее   ноябрьское утро, когда скалы, нависшие над морем, были окутаны густым туманом,   ворота в Древней, полуразвалившейся башне, где лорд Рэвенсвуд провел последние   тяжкие годы своей жизни, отворились и пропустили его бренные останки,   направлявшиеся к жилищу еще более мрачному и уединенному. Пышность, которую в   продолжение многих лет уже не знавал покойный, вновь окружила его перед тем,   как он был предан забвению.      

Многочисленные   флаги с гербами и девизами старинного рода Рэвенсвудов и близких ему родов   развевались над погребальным шествием, выходившим из-под низких сводов башенных   ворот. Знатнейшие дворяне страны, облаченные в глубокий траур, ехали длинной   кавалькадой, сдерживая поступь резвых коней. Трубы, украшенные черным крепом,   издавали протяжные печальные звуки, и под эту грустную музыку провожавшие медленно   двигались вперед. Многочисленная толпа менее знатных соседей и слуг замыкала   шествие, и в то время как голова процессии достигла часовни, где предстояло   покоиться телу Аллана Рэвенсвуда, последние ряды ее еще не вышли из ворот.      

Вопреки   обычаям и даже законам того времени, процессию ожидал священник шотландской   епископальной церкви в полном облачении, чтобы совершить отпевание по своим   обрядам. Таково было желание покойного, высказанное им в последний год его   жизни, и партия тори, или кавалеров, как им нравилось называть себя, к которой   принадлежала большая часть родственников и друзей лорда Рэвенсвуда, сочла своим   долгом непременно исполнить его волю.      

Однако   пресвитерианское духовенство, полагавшее, что исполнение этого желания явится   дерзким вызовом могуществу их церкви, обратилось к лорду-хранителю с просьбой   запретить предстоящую церемонию.      

Поэтому   не успел священник открыть молитвенник, как судебный пристав, в сопровождении   нескольких вооруженных людей, приказал ему замолчать.      

Это   дерзкое оскорбление возбудило негодование всех присутствовавших и встретило   немедленный отпор со стороны сына покойного, Эдгара, молодого человека лет   двадцати, которого называли мастером Рэвенсвудом. Эдгар схватился за шпагу и,   угрожая приставу немедленной расправой, велел пастору продолжать. Пристав хотел   было настоять на исполнении приказа, но несколько десятков мечей сверкнуло в   воздухе, и ему ничего не оставалось, как, высказав свое возмущение примененным   к нему, представителю закона, насилием, отойти в сторону и молча наблюдать за   происходящей церемонией; однако мрачное лицо его ясно говорило: «Вы еще будете   проклинать тот день, в который так обошлись со мной».      

Эта   сцена была достойна кисти художника. Под сводами чертога смерти перепуганный священник,   дрожа за свою жизнь, торопливо и невнятно бормотал слова заупокойной молитвы   над бездыханными останками разбитой гордости и поблекшего богатства, над   перстью земной, обратившейся в земную персть. Кругом стояли родственники   покойного; их лица были омрачены скорее гневом, нежели горем, и обнаженные их   мечи странно противоречили их траурной одежде. Только в лице Эдгара   негодование, казалось, уступало место глубокой скорби, – он смотрел на   мертвые черты своего лучшего и, пожалуй, единственного друга, прах которого   ожидала могила предков. По окончании погребального обряда он, как сын и   наследник, должен был перенести останки в склеп. При виде гниющих гробов,   покрытых лохмотьями бархата и почерневшей позолотой, среди которых отныне   предстояло тлеть телу его отца, юноша побледнел как смерть. Один из   родственников подошел к нему, предлагая свою помощь, но Эдгар знаком отказался   от нее. Твердой рукой и без единой слезы он выполнил последний сыновний долг.   На могилу водрузили камень, дверь усыпальницы заперли, и молодому человеку   вручили массивный ключ.      

Выйдя из   часовни, Эдгар остановился на ступенях и, обращаясь к друзьям и родственникам,   сказал:      

– Джентльмены   и друзья, вы отдали сегодня последний долг покойному не совсем обычным образом.      

Если бы   вы мужественно не встали на его защиту, вашему родственнику, принадлежавшему не   к последним родам Шотландии, было бы отказано в обрядах, которыми в любой   другой стране пользуются самые бедные крестьяне. Другие хоронят своих усопших в   слезах и скорби, в почтительном молчании; но наши молитвы были прерваны   приставами и насильниками; и наша скорбь – скорбь о почившем друге – уступает   место чувству справедливого негодования. Но мне известен лук, из которого   пущена эта стрела. Только тот, чья рука вырыла эту могилу, только он с подлой   жестокостью мог нарушить обряд погребения. Будь я проклят, если не отомщу этому   человеку и его семейству за наше разорение и за бесчестье, нанесенное нашему   роду!      

Большинство   присутствовавших одобрило эту речь как красноречивое выражение справедливого   гнева; но более осторожные и благоразумные пожалели, что молодой Рэвенсвуд   высказался так резко. Положение Эдгара было слишком тяжким, чтобы возобновлять   давнюю вражду, а столь открытое выражение негодования, казалось, неминуемо   распалит ее вновь. События, однако ж, не оправдали этих опасений, по крайней   мере в ближайшее время.      

С   похорон гости возвратились в башню, где, по обычаю, лишь недавно упраздненному   в Шотландии, принялись пить и поминать покойного, оглашая дом скорби громкими   криками и смехом. Они пировали, уничтожая обильное и богатое угощение, на   которое были истрачены скудные доходы наследника того, чье погребение   отмечалось столь странным образом.      

Но таков   был обычай, и его надлежало свято блюсти.      

В залах,   где угощалась знать, вино лилось рекой, в кухне и буфетной бражничали фермеры,   простой народ гулял во дворе, и двухгодового оброка с небольшого поместья   Рэвенсвуда едва хватило, чтобы покрыть расходы на погребальное пиршество.   Вскоре все опьянели, кроме мастера Рэвенсвуда (как продолжали называть юношу,   хотя отец его лишился принадлежавшего ему титула), и, пуская по кругу кубок, к   которому сам он почти не прикасался, Эдгар выслушал тысячи проклятий лорду –   хранителю печати и тысячи уверений в преданности себе и своему знатному роду.   Мрачный и задумчивый, слушал он все эти излияния, справедливо считая их столь   же преходящими, как пена в бокале вина или винные пары, туманившие головы   пировавших вокруг него гостей.      

Осушив   последнюю флягу, гости распростились с новым владельцем башни, расточая пламенные   уверения в дружбе – уверения, которые на следующий же день спешат забыть, если,   более того, не считают нужным отречься от них для пущей безопасности.      

Рэвенсвуд   проводил гостей, с трудом сдерживая презрительную улыбку. Дождавшись наконец   минуты, когда его старый дом избавился от множества шумных посетителей, он   возвратился в зал, показавшийся ему особенно мрачным и безмолвным после   недавнего шума и крика. Впрочем, зал этот вскоре наполнился видениями,   вызванными его собственным воображением, – тут были попранная честь и развеянное   достояние его рода, крушение его собственных надежд и торжество того, кто   разорил его семью. Меланхолическому уму молодого Рэвенсвуда открылась обширная   область для глубоких и печальных размышлений.      

Местные   жители, показывая ныне развалины башни на вершине утеса, омываемого морскими   волнами и населенного лишь чайками да бакланами, уверяют, что именно в эту   роковую ночь молодой Рэвенсвуд своими отчаянными сетованиями вызвал нечистого   духа, пагубное влияние которого впоследствии сказалось на всей его жизни. Увы!   Ни один адский дух не способен побудить нас к таким гибельным поступкам, как   наши собственные неистовые, необузданные страсти.      

 Глава III      

       

«Помилуй   бог, – сказал король, -      

Чтоб ты   стрелял в меня».      

«Уильям   Белл, Клойм из Клю и др.»      

       

На   следующее утро после похорон судебный пристав, власть которого оказалась недостаточной,   чтобы запретить совершение погребальных обрядов над останками лорда Рэвенсвуда,   поспешил доложить лорду-хранителю о сопротивлении, оказанном ему при исполнении   служебных обязанностей.      

Сэр   Эштон принял его в библиотеке – просторной комнате, во времена Рэвенсвудов служившей   банкетным залом; гербы этого древнего рода все еще украшали цветные стекла окон   и резной потолок из испанского каштана. Проникавшие в комнату лучи освещали   длинные ряды полок, гнувшихся под тяжестью огромных томов – монастырских хроник   и сочинений ученых судей, составлявших в те времена основную и важнейшую часть   библиотеки шотландского историка. На большом дубовом столе и на пюпитре   разбросаны были письма, прошения, документы – главная отрада, равно как и   мучение жизни сэра Уильяма Эштона. У него была внушительная, даже благородная   осанка, вполне под стать человеку, занимавшему столь высокую должность в государстве;   и лишь после долгого, обстоятельного разговора, касающегося срочного и   неотложного дела, проситель мало-помалу начинал замечать, что лорд-хранитель   избегает высказывать свое мнение решительно и определенно. Это происходило от   присущей ему чрезмерной осторожности и нерешительности      

– черты   характера, которые он тщательно скрывал, отчасти из гордости, отчасти по   расчету.      

Лорд-хранитель,   казалось, очень спокойно выслушал сильно приукрашенный рассказ о беспорядках,   происшедших на похоронах лорда Рэвенсвуда, и о том, с каким неуважением   отнеслись к его приказаниям, отданным от имени церкви и государства; он,   по-видимому, остался совершенно равнодушен, когда пристав довольно точно   пересказал все гневные и бранные слова, произнесенные в его адрес молодым   Рэвенсвудом и его приятелями; наконец, он с тем же невозмутимым спокойствием   выслушал собранные приставом сведения – весьма искаженные и преувеличенные – о   тостах, предложенных на погребальном пиршестве, и прозвучавших там угрозах.   Однако он тщательно записал все подробности и имена тех, кого в случае   надобности можно будет привлечь к делу в качестве свидетелей, и отпустил   доносчика, убежденный в том, что теперь остатки достояния и даже личная свобода   молодого Рэвенсвуда в его руках.      

После   того как пристав ушел, лорд-хранитель несколько минут сидел неподвижно, погрузившись   в глубокое раздумье. Затем, поднявшись со стула» он принялся шагать по комнате   с видом человека, обдумывающего важное решение.      

– Ну,   теперь уж молодой Рэвенсвуд попался! – рассуждал он сам с собой. –   Да, попался! Он сам отдался мне в руки. Теперь ему остается или смириться, или   погибнуть. Я не забыл, с каким неотступным и злобным упорством его отец боролся   со мной во всех инстанциях шотландских судов, как он отказывался от всех   миролюбивых предложений, навязывая мне новые тяжбы, и как пытался опорочить мое   доброе имя, когда увидел, что права мои неоспоримы.      

Этот   мальчишка, его сын, этот Эдгар, этот вспыльчивый, безмозглый идиот, посадил   свой корабль на мель, еще не выйдя в море. Что ж, остается позаботиться только   о том, чтобы новая волна не помогла ему выплыть. Если полученное мною донесение   представить Тайному совету в надлежащем виде, речи молодого Рэвенсвуда будут   поняты там не иначе, как призыв к бунту против гражданских и духовных властей.   Дело кончится большим штрафом, а то и приказом о заключении в Эдинбургскую или   Блэкнесскую крепость; пожалуй, кой-какие слова и выражения этого молодчика   пахнут государственной изменой. Но я не хочу заходить так далеко!.. Нет, этого   я не сделаю. Я не стал бы лишать его жизни, будь это даже в моей власти. А впрочем,   если этот Рэвенсвуд доживет до новых перемен, чего только нельзя от него   ожидать: он постарается вернуть себе права и имение, возможно будет даже мстить   мне. Насколько мне известно, Этон обещал поддержку старику Рэвенсвуду, и вот   его сынок уже произносит крамольные речи и сколачивает вокруг себя сторонников.   Каким удобным орудием он может оказаться в руках наших врагов, которые только и   ждут нашего падения!      

Поразмыслив   над всеми этими обстоятельствами и убедив себя в том, что не только его собственные   интересы и безопасность, но также интересы и безопасность его партии и   приверженцев требуют от него дать ход попавшим к нему в руки уликам против   Рэвенсвуда, хитрый политик сел за стол и принялся строчить докладную записку   Тайному совету, подробно описывая беспорядки, имевшие место на похоронах лорда   Рэвенсвуда. Лорд-хранитель превосходно знал, что даже имена участников этого   происшествия, не говоря уже о самом факте, вызовут негодование его коллег, и   они» по всей вероятности, пожелают примерно наказать молодого Рэвенсвуда, хотя   бы in terrorem.[8]      

При всем   том лорду-хранителю предстояло дело весьма щекотливое – ему нужно было составить   свой доклад в таких выражениях, которые, не оставляя сомнения в виновности   молодого человека, не звучали бы слишком определенно – в устах сэра Эштона,   исконного врага отца Рэвенсвуда, это могло бы показаться проявлением личной   злобы и ненависти. И вот как раз когда сэр Уильям трудился, подыскивая слова,   достаточно веские, чтобы представить Рэвенсвуда зачинщиком происшедших волнений,   и достаточно уклончивые, чтобы не выдвигать против него прямого обвинения, он   на мгновение оторвался от бумаг и взгляд его упал на родовой герб семейства,   против наследника которого он точил свои стрелы и расставлял тенета закона.   Этот герб, вырезанный на одной из капителей, расположенных под сводом,   представлял голову черного быка с девизом: «Я выжидаю свой час!», и мысли   лорда-хранителя невольно обратились к событию, побудившему Рэвенсвудов принять   этот странный девиз.      

Существовало   предание, что в тринадцатом веке могущественный враг лишил Мэлизиуса де   Рэвенсвуда его владений и в течение некоторого времени безнаказанно наслаждался   плодами одержанной победы. Однажды, когда в доме готовился праздник, не   перестававший подстерегать удобный случай Мэлизиус проник в замок вместе с   несколькими преданными друзьями. Гости с нетерпением ожидали начала пира, но,   когда хозяин кичливо приказал внести блюда, Рэвенсвуд, переодетый лакеем,   ответил грозным голосом: «Я выжидаю свой час!» – ив тот же миг на столе появилась   бычья голова – древний символ смерти. По этому сигналу заговорщики набросились   на узурпатора и его приверженцев и перебили всех до единого.      

Вероятно,   воспоминание об этой истории, охотно и часто передаваемой из уст в уста, неприятно   поразило чувства и задело совесть лорда-хранителя, ибо, отстранив от себя   бумагу с начатым докладом, он встал, собрал исписанные листы, тщательно уложил   их в ящик бюро и, заперев его, вышел из комнаты, очевидно желая собраться с   мыслями и взвесить все возможные последствия предпринимаемого им шага, прежде   чем они станут неизбежными.      

Проходя   через большой готический зал, сэр Уильям Эштон услышал звуки лютни, на которой   играла его дочь. Музыка, особенно когда не видно исполнителя, вызывает у нас   удовольствие, смешанное с удивлением, и напоминает пение птиц, скрытых от взора   пышной листвой. Хотя наш государственный муж не привык предаваться столь   простым и естественным чувствам, он все же был человек и к тому же отец. Он   остановился и стал слушать серебряный голосок Люси, исполнявшей под   аккомпанемент лютни неизвестный ему романс, написанный на старинный народный   мотив:      

       

Не   обращай к красотке взоров,      

Держись   вдали от бранных споров,      

Не   пей из чаши круговой,      

Молчи   пред внемлющей толпой,      

Не   слушай сладостного пенья,      

Не   ведай к золоту влеченья      

И   сердце наглухо запри –      

Легко   живи, легко умри.      

       

Лорд-хранитель   дослушал песню и вошел в комнату дочери.      

Слова   романса, казалось, как нельзя лучше подходили к Люси Эштон. Она была необычайно   хороша собой, и ее по-детски милые черты выражали глубокое душевное   спокойствие, безмятежность и полное равнодушие к суете светских удовольствий.   Разделенные прямым пробором темно-золотистые волосы обрамляли чистый белый лоб,   словно солнечные лучи, озаряющие снежную вершину; прелестное лицо отличалось   удивительной нежностью, кротостью и чарующей женственностью; казалось, она   скорее готова пугливо прятаться от посторонних взглядов, чем искать   восторженного поклонения. Люси чем-то напоминала мадонну; возможно, это   сходство объяснялось тем, что она была хрупкого сложения и окружена людьми,   превосходившими ее твердостью характера, энергией и силой воли.      

Недостаток   живости, присущий Люси, происходил отнюдь не от безразличия или тем паче от   бесчувственности. Она была предоставлена самой себе, а вкусы и склонности влекли   ее ко всему романическому. Она любила старинные легенды, повествующие о пылкой   преданности и вечной любви, о необычайных приключениях и сверхъестественных   ужасах.      

Она жила   в этом сказочном мире, воздвигая воздушные замки и храня в глубокой тайне ключ от   милого сердцу царства грез. Уединившись в своей комнате или в беседке –   излюбленное место Люси, которое даже стали называть ее именем, – она   предавалась мечтам: то она воображала себя королевой турнира, раздающей награды   победителям, то дарила рыцарей воодушевляющим взглядом, то под защитой доброго   льва блуждала вместе с Уной по нехоженым тропам, то, представив себя на месте   благородной Миранды, скиталась по острову чудесных превращений и колдовских   чар.      

Но в   обыденной жизни Люси легко поддавалась влиянию окружающих. Чаще всего ей было   совершенно безразлично, как поступить, и она, не противясь, охотно склонялась к   решениям, подсказанным ей родней, возможно потому, что не имела собственных.   Вероятно, каждому из наших читателей приходилось встречать в знакомых семьях   подобное слабое, податливое существо, которое, находясь среди людей более   твердых и энергичных, послушно следует чужой воле, словно уносимый бурным   течением цветок.      

Обычно   такие кроткие, смиренные создания, безропотно ступающие по указанной им стезе,   становятся любимцами тех, кому приносят в жертву собственные наклонности.      

Так было   и с Люси Эштон. Ее отец, осторожный политик и светский человек, питал к ней такую   глубокую привязанность, что иногда даже сам удивлялся силе этого чувства.   Старший брат Люси, отличавшийся еще большим честолюбием, чем отец, любил сестру   всей душой. Забияка и кутила, капитан Шолто предпочитал общество сестры всем   удовольствиям и воинским почестям. Младший брат, находившийся в том возрасте,   когда ум занят еще пустяками, поверял сестре все свои детские радости и   опасения, рассказывал ей об охотничьих успехах, о неприятностях и спорах с   наставниками и учителями. Люси терпеливо и даже сочувственно выслушивала его   болтовню, как бы она ни была незначительна. Добрая сестра, она знала, что все   эти мелочи волнуют и занимают мальчика, и этого было для нее достаточно, чтобы   дарить его своим вниманием.      

Из всей   семьи только мать не разделяла общей любви к Люси. По мнению леди Эштон, недостаток   твердости характера у дочери доказывал преобладание в ее жилах плебейской крови   отца, и в насмешку она называла ее ламмермурской пастушкой. Хотя невозможно   было относиться недоброжелательно к столь нежному и кроткому созданию, леди   Эштон предпочитала Люси старшего сына, унаследовавшего всю надменность и   честолюбие матери; чрезмерная мягкость дочери казалась ей признаком недостатка   ума.      

Пристрастие   леди Эштон к старшему сыну имело еще и другую причину: вопреки обычаю знатных   шотландских семейств, старшего сына нарекли именем деда по матери.      

– Мои   Шолто, – говорила она, – сохранит незапятнанной честь материнского   рода, возвысит и прославит имя отца. Бедная Люси не рождена для двора или   большого света. Надо выдать ее замуж за какого-нибудь лэрда, достаточно   богатого, чтобы она могла жить с ним в довольстве, ни в чем не нуждаясь и ни о   чем не тревожась, разве что о том, как бы муж не сломал себе шею, охотясь за   лисицами. Но не деревенскими забавами возвысился наш дом и не ими можно   укрепить и приумножить его славу. Сэр Эштон только недавно вступил в должность   лорда – хранителя печати: мы должны занимать наше высокое положение так, словно   привыкли к его величию; нам надлежит доказать, что мы достойны оказанной нам   чести и способны поддержать и оправдать ее. Перед теми, кто веками стоит у   кормила власти, люди склоняются из привычного и наследственного почтения; но   нам они не станут кланяться, если мы сами не повергнем их ниц. Молодая девушка,   которая годится разве что для пастушеской идиллии или монастыря, едва ли сумеет   добиться почтения там, где надо его приобрести силой; и раз уж судьба не   послала нам трех сыновей, она могла бы по крайней мере наделить Люси сильным   характером и сделать ее достойной занять место сына. Право, я буду очень   счастлива, когда мне удастся выдать ее замуж за такого человека, у которого   энергии хватит на них двоих, или за такого же мямлю, как она сама.      

Так   рассуждала мать, для которой нравственные качества детей и будущее их счастье   ничего не значили в сравнении с почестями и преходящей славой.      

Но ее   суждения о дочери, как это нередко случается с родителями, в особенности если   они не в меру надменны и нетерпеливы, были совершенно ошибочны.      

Под   видимостью крайнего равнодушия в характере Люси таилось семя пламенных   страстей, которое, подобно тыкве пророка, способно взрасти за одну ночь,   поражая окружающих неистовой силой. Если Люси казалась безразличной, то лишь   потому, что пока еще ничто не пробудило чувств, дремавших в ее груди. Ее жизнь   до этих пор текла спокойно и однообразно и, возможно, прошла бы счастливо, если   бы это спокойное течение не напоминало собой поток, несущий свои воды к   водопаду.      

– Что   же, Люси, – обратился к ней отец, входя в комнату, когда девушка кончила   петь, – сочинитель этого романса учит тебя презирать свет, прежде чем ты   узнала его. Не слишком ли это поспешно?      

Впрочем,   ты, быть может, говоришь так по примеру многих девушек, которые стараются   выказывать равнодушие к удовольствиям жизни, пока какой-нибудь прекрасный   рыцарь не убедит их в противном?      

Люси   вспыхнула и стала уверять, что пела романс, ничего не имея в виду; по желанию   отца она немедленно положила лютню и встала, чтобы пойти с ним гулять.      

Большой   тенистый парк (мало чем отличавшийся от настоящего леса) расстилался по склонам   горы, подымавшейся позади замка, который, как мы уже говорили, стоял в горном   проходе, начинавшемся от равнины, и, казалось, затем и был воздвигнут в этом   ущелье, чтобы охранять густые дубравы, видневшиеся вдали во всем великолепии   своего пышного убора. К этим романтическим местам по широкой аллее, осененной   раскидистыми вязами, сплетавшими ветви над их головами, теперь рука об руку   направились отец и дочь. Сквозь деревья тут и там виднелись группы пасущихся   ланей. Гуляя по парку и любуясь природой – сэр Уильям Эштон, несмотря на   характер своих обычных занятий, умел ценить и понимать прекрасное, – они   повстречали лесничего, иначе называвшегося хранителем парка. С арбалетом на   плече, он направлялся в чащу леса на охоту; мальчик вел за ним собаку на   сворке, – А! Норман, – сказал сэр Уильям в ответ на приветствие   лесничего, – собираетесь попотчевать нас олениной?      

– Точно   так, ваша милость. Не угодно ли присутствовать при травле?      

– Нет,   нет, – ответил сэр Уильям, взглянув на дочь, побледневшую при одной мысли   об истекающем кровью олене, хотя, если бы отец выразил желание сопровождать   Нормана, она безропотно последовала бы за ним.      

– Как   жаль, – сказал лесничий, пожимая плечами, – что никто из господ не   хочет даже взглянуть на охоту. Одна надежда, что капитан Шолто скоро   возвратится, иначе хоть бросай все это дело. Конечно, мистер Генри рад бы оставаться   в лесу с утра до ночи но его столько заставляют просиживать за этой дурацкой   латынью, что он теперь совсем пропащий человек, и не выйдет из него настоящего   мужчины.      

Не так,   говорят, было во времена покойного лорда Рэвенсвуда: тогда на травлю оленя сбегались   и стар и мал, а когда нужно было прикончить зверя, охотничий нож подавали   самому лорду, и уж меньше золотого он никогда не давал в награду. А Эдгар   Рэвенсвуд – мастер Рэвенсвуд – так о нем прямо можно сказать, что со времени   Тристрама не было лучше охотника. Уж если он бьет, так без промаха. А у нас   здесь совсем забросили охоту.      

Болтовня   лесничего пришлась лорду-хранителю не по вкусу. Он не мог не заметить, что его   слуга почти открыто презирал его за равнодушие к охоте, любовь к которой в ту   эпоху считалась врожденным и неотъемлемым свойством настоящего джентльмена. Но   главный лесничий считается весьма важным человеком в замке и имеет право   говорить, не стесняясь в выражениях, а потому сэр Уильям только улыбнулся в   ответ, сказав, что сегодня ему предстоит дело поважнее охоты, и тут же, в виде   поощрения, вынул кошелек и дал лесничему золотой. Норман принял деньги с таким   видом, с каким прислуга в модной гостинице получает двойные чаевые от   какого-нибудь деревенского простака, – он усмехнулся, и в его улыбке   выразилось не столько удовольствие, сколько презрение к невежеству щедрого   господина.      

– Ваша   милость не знает дела, – сказал он, – разве можно платить до того,   как зверь убит? А ну как, получив награду, я промахнусь и не убью оленя?      

– Пожалуй,   вы едва ли поймете меня, – улыбнулся лорд-хранитель, – если я скажу   вам о conditio indebiti.[9]      

– Нет,   клянусь честью! Это, наверно, какое-нибудь судейское изречение. Только я скажу:   с бедняком судиться… Вашей милости, конечно, известна эта пословица. Впрочем, я   поступлю по справедливости, и если кремень не даст осечки, а порох не подведет,   у вас будет славное жаркое! На грудине жиру не меньше чем в два пальца   толщиной.      

Норман   хотел было удалиться, но сэр Уильям окликнул его и как бы невзначай спросил, действительно   ли молодой Рэвенсвуд так храбр и такой хороший стрелок, как о нем говорят.      

– Храбр   ли он? – повторил Норман. – Уж за это я ручаюсь. Я был однажды на   охоте со старым лордом в Тайнингеймском лесу. Туда съехалось тогда много   господ. Мы травили оленя и, клянусь честью, сами оторопели, когда его увидели.   Огромный матерый самец с новыми рогами в десять ветвей, а лбище – широкий,   словно у быка. Он кинулся на старого лорда, и, пожалуй, пришлось бы королю   назначать нового пэра, если бы Эдгар, – а ему тогда было всего шестнадцать   лет, благослови его бог, – не бросился на зверя и не распорол ему брюхо   охотничьим ножом.      

– А   что, он и стрелок такой же ловкий?      

– Видите   эту монету, которую я держу двумя пальцами? Так вот, он попадет в нее с восьмидесяти   шагов, и я не побоюсь подержать ее для него. Чего же лучше? Глаз, рука, свинец   и порох неспособны на большее.      

– Конечно,   этого совершенно достаточно. Но мы отвлекаем вас от дела, любезнейший Норман.   Доброго пути, Норман, доброго пути!      

Лесничий   пошел своей дорогой, напевая вполголоса народную песенку, звуки которой мало-помалу   замерли вдали:      

       

К   заутрене должен подняться монах,      

Аббат   же спит до утра,      

Но   иомен – чуть рог прозвучит, на ногах,      

Пора,   друзья, пора.      

Немало   косуль в Шервудском лесу,      

В   Билоне стада оленьи,      

Но   белая лань в рассветную рань      

Бродит   от них в отдаленьи.      

       

– Мда,   сказал лорд-хранитель, когда ветер перестал доносить до них звуки   песенки. – Вероятно, этот Норман служил раньше Рэвенсвудам, что он их так   расхваливает? Ты, должно быть, что-нибудь знаешь о нем, Люси? Ведь ты считаешь   своим долгом интересоваться каждым, кто живет в замке и его окрестностях.      

– О   нет, отец, я совсем не такой уж хороший летописец, как вы полагаете. Но если я   не ошибаюсь, Норман мальчиком служил в замке Рэвенсвуд, а потом уехал в Ледингтон,   где вы его наняли. Если же вам нужны какие-либо сведения о Рэвенсвудах, то   никто не знает о них больше, чем старая Элис.      

– Помилуй,   дитя мое! Что мне до них? Какое мне дело до их истории и доблестей?      

– Право,   не знаю, отец, но вы только что расспрашивали Нормана о молодом Рэвенсвуде.      

– Пустое,   дитя мое, пустое, – произнес лорд-хранитель, однако через минуту добавил:      

– А   кто такая эта Элис? Ты, кажется, знаешь всех здешних старух? – Конечно,   отец, иначе как бы я могла помогать им в нужде. Что же касается Элис, то это –   самая замечательная из всех местных женщин: нет такого предания, которого бы   она не знала. Она слепа, бедняжка, но когда говоришь с ней, кажется, что она   читает в тайниках сердца. Иногда мне хочется закрыть лицо рукой или   отвернуться, потому что мне чудится: она видит, как я краснею, хотя вот уже   двадцать лет, как она слепа. О, к ней стоит пойти, отец, хотя бы для того,   чтобы увидеть, что слепая, парализованная женщина способна обладать такой   остротой чувств и таким достоинством. Право, она говорит и держит себя как   графиня. Пойдемте к Элис, отец.      

Отсюда   всего лишь четверть мили до ее домика.      

– Но   ты не ответила на мой вопрос, Люси: кто эта женщина и какое отношение она имеет   к прежним владельцам замка Рэвенсвуд?      

– Кажется,   она была у них кормилицей. Она живет здесь потому, что двое ее внуков у вас в   услужении. Но мне думается, что это ей не очень нравится: бедная старуха всегда   оплакивает былое время и своих старых господ.      

– Весьма   ей признателен: она и ее дети едят мой хлеб и пьют мой эль, а она сожалеет о семействе,   которое ни себе, ни другим не принесло никакой пользы.      

– Вы   несправедливы к Элис, отец: она совсем не корыстолюбива и скорее умерла бы с   голоду, чем приняла бы от кого-нибудь пенни. Она просто словоохотлива, как все   старики, особенно когда заговоришь с ними об их молодости. И она любит говорить   о Рэвенсвудах, потому что долго жила у них. Но я уверена, что она очень   благодарна вам за все ваши милости и будет говорить с вами охотнее, чем с кем   бы то ни было другим. Пойдемте же к ней, отец, пожалуйста, пойдемте.      

И с той   вольностью, какую может позволить себе только дочь, знающая, что она нежно любима,   Люси повлекла отца по тропинке, ведущей к жилищу старой Элис.      

 Глава IV      

       

Над чащей   вдруг ее приметил взор      

Дымок,   который тонкою струею      

Легко   стремился в голубой простор      

И ей   приятный знак являл собою,      

Что   где-то близко существо живое.      

Спенсер      

       

Люси   служила проводником отцу, который за множеством политических и государственных   дел почти не знал своих собственных обширных владений. К тому же он обычно   безвыездно жил в Эдинбурге, а Люси вместе с матерью проводила лето в   Рэвенсвуде; и отчасти потому, что любила природу, а может быть, потому, что не   знала других занятий, с утра до вечера гуляла в окрестностях замка, так что не   было такой дороги, тропинки, холма или куста, которых бы она не знала.      

Как уже   говорилось, лорд-хранитель не был равнодушен к красотам природы, и справедливости   ради следует добавить, что он наслаждался ими вдвойне, идя по лесу в обществе   своей прелестной, непосредственной и такой привлекательной дочери, нежно   опиравшейся на его руку. Люси приглашала его то взглянуть на гигантский вековой   дуб, то полюбоваться неожиданным поворотом причудливо извивавшейся среди холмов   и долин тропинки, которая, начавшись в ущелье, неожиданно привела их на высокое   место, откуда открывался вид на лежащие внизу равнины, а потом, снова скользнув   вниз, теряясь среди скал и лесной чащи, увлекла в места, еще более уединенные.      

Остановившись   на одной из возвышенностей, Люси сказала отцу, что они находятся в двух шагах   от домика слепой старухи; и действительно, обогнув невысокий холм по узенькой   тропинке, протоптанной бедной Элис, они увидели ютившуюся в темном, мрачном   ущелье лачугу, почти так же лишенную света, как и глаза ее обитательницы.      

Эта лачуга   была построена у подножия крутого утеса, который, казалось, угрожал раздавить   лепившееся под ним убогое жилище. Стены хижины были сложены из торфа и камня, а   крыша, кое-как прикрытая дерном, совсем прохудилась. Легкий голубоватый дымок,   подымающийся из трубы вдоль белого утеса, придавал всей картине какую-то особую   мягкость. В маленьком запущенном саду, обсаженном неподстриженными кустами   бузины – подобие живой изгороди, – подле ульев, доставлявших ей средства к   жизни, сидела та «старуха вещая», к которой Люси и вела своего отца. Какие бы   несчастья ни выпали на долю бедной Элис, каким бы жалким ни казалось сейчас ее   жилище, достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что ни годы, ни нищета,   ни испытания, ни болезни не смогли сломить мужественный дух этой замечательной   женщины.      

Элис   сидела на дерновой скамье под плакучей ивой, необычайно раскидистой и очень старой;   вид у нее был торжественный и в то же время грустный, – таким обычно   изображают Иуду под пальмами. Она была высокого роста, и годы только слегка   согнули ее величавый стан. Ее простое крестьянское платье отличалось   удивительной опрятностью, что не часто встречается среди людей ее сословия; оно   было сшито аккуратно и даже со вкусом, что также казалось необычным. Но более   всего поражало выражение лица этой женщины: в нем таилось что-то такое, что   заставляло посетителей жалкой лачуги обращаться с ее хозяйкой не иначе как с   почтением и учтивостью, и она спокойно принимала это как должное. Некогда она   была красавицей, но красота ее происходила от бесстрашного, мужественного   характера, а такая красота не переживает молодости; тем не менее в ее чертах   запечатлелись сильные чувства, глубокий ум и гордый нрав, – все это, так   же как и ее одежда, говорило о сознании превосходства над окружающими ее   людьми. Казалось почти невероятным, чтобы лицо, лишенное зрения, могло с такой   силой выражать характер человека; однако глаза Элис по большей части были   закрыты и своими невидящими зрачками не нарушали общего впечатления.      

Убаюканная   жужжанием пчел, слепая, по-видимому, погрузилась в забытье, но это не был сон.      

Люси   отворила калитку маленького сада и, обращаясь к старухе, сказала:      

– Мой   отец пришел проведать вас, Элис.      

– Милости   просим, мисс Эштон, милости просим и его и вас также, – ответила Элис,   поворачиваясь к гостям и кланяясь.      

– Славное   утро для ваших пчел, матушка, – сказал лорд-хранитель, пораженный наружностью   этой женщины и желая удостовериться, соответствует ли речь слепой ее внешности.      

– Кажется,   так, милорд. Воздух, чувствую я, теплее, чем в последние дни.      

– Неужели   вы сами занимаетесь пчелами, матушка? Как вы управляете ими?      

– Как   короли управляют своими подданными: через доверенных лиц. Мне повезло с моим   премьер-министром. Эй, Бейби!      

С этими   словами Элис поднесла к губам серебряный свисток, висевший у нее на шее, –   тогда часто пользовались свистком, чтобы позвать слугу, – и из дома   выбежала девочка лет пятнадцати, одетая чище, чем можно было ожидать, хотя,   надо полагать, если бы Элис могла видеть, что делается вокруг, ее маленькая   служанка имела бы еще более опрятный вид.      

– Бейби, –   сказала слепая, – подай милорду и мисс Эштон хлеба и меду. Они простят   твою неловкость, если ты постараешься сделать все быстро и аккуратно.      

Бейби   исполнила приказание хозяйки со всем проворством, на какое была способна; она засуетилась,   но, как у рака, ноги ее двигались в одну сторону, а голова была обращена в   противоположную, так как она не сводила глаз с милорда, которого его   подчиненные видели очень редко, хотя часто слышали о нем. Хлеб и мед были   поданы на листе латука, и гости из приличия отведали скромного угощения.      

Сэр   Эштон сел на гнилой ствол сваленного бурей дерева. Ему, очевидно, хотелось   продолжить разговор, но он не знал, какой выбрать предмет.      

– Вы,   вероятно, давно живете в этом имении? – спросил он после минутного   молчания.      

– Скоро   шестьдесят лет, как я впервые увидела Рэвенсвуд, – сказала Элис, и хотя   она говорила учтивым и почтительным тоном, но, по-видимому, только подчинялась   неизбежной необходимости отвечать на предлагаемые ей вопросы.      

– Судя   по вашему выговору, вы родились не в этих местах? – продолжал   лорд-хранитель.      

– Я   родилась в Англии, милорд.      

– Однако   вы, кажется, очень привязаны к нашей стране и любите ее как родину?      

– Здесь,   милорд, – сказала слепая, – я знала и радости и горе, ниспосланные   мне небом; здесь я прожила двадцать лет с нежнейшим и добрейшим из мужей; здесь   я родила шестерых детей и здесь похоронила их. Они покоятся вон там, у   полуразвалившейся часовни. При их жизни у меня не было другой родины, кроме их   родины, и после их смерти мне не надобно иной.      

– Но   ваш дом в очень плохом состоянии, – заметил сэр Уильям, бросая взгляд на   ветхое жилище.      

– Ах,   отец! – воскликнула Люси, ловя лорда-хранителя на слове. – Прикажите   починить его! – И смутившись, добавила:      

– Разумеется,   если сочтете возможным.      

– Мне   бы не хотелось, чтобы милорд беспокоился из-за меня, дорогая мисс Люси, –   сказала слепая. – На мой век мне хватит!      

– Но   прежде вы жили в хорошем доме, – настаивала Люси, – и были богаты, а   теперь, под старость, вам приходится ютиться в такой лачуге.      

– Для   меня и этого достаточно, мисс Люси. Если мое сердце выдержало столько своих и чужих   горестей, то, верно, уж закалено против всяких напастей, а мое старое тело не   стоит ваших хлопот.      

– Вы,   вероятно, испытали немало превратностей на своем веку, – сказал сэр   Уильям, – и опыт, разумеется, научил вас быть ко всему готовой.      

– Он   научил меня смирению, милорд, – последовал ответ.      

– И   вы не можете не знать, что годы всегда приносят с собою перемены.      

– О   да, милорд. Я знаю, что ствол, на котором вы сейчас сидите – остаток   великолепного громадного ясеня, – должен рано или поздно сгнить, если   прежде его не уничтожит топор дровосека. Но я надеялась, что мои глаза не   увидят падения старого дерева, под сенью которого стояло мое жилище.      

– Не   подумайте, что я рассержусь на вас за то, что вы сожалеете о прежних владельцах   моего поместья, – ответил сэр Эштон. – У вас, без сомнения, есть   причины любить их, и я уважаю ваши чувства.      

Я   прикажу починить ваш домик, и, надеюсь, мы будем друзьями, когда короче узнаем   друг друга.      

– В   мои годы уже не обзаводятся новыми друзьями, – сказала Элис. – Я   очень благодарна вам, милорд; вы, несомненно, говорите от души. Но я ни в чем   не нуждаюсь и не могу ничего принять от вас.      

– В   таком случае, – продолжал лорд-хранитель, – позвольте мне по крайней   мере сказать, что я рад встретить в вас женщину умную и воспитанную и надеюсь,   что вы будете жить в моих владениях до конца своих дней. Я освобождаю вас от   арендной платы.      

– Я   тоже на это надеюсь, милорд, – спокойно ответила слепая. – Насколько мне   помнится, освобождение от платы входит в одно из условий продажи вам   Рэвенсвуда, хотя такое ничтожное обстоятельство могло легко ускользнуть из   вашей памяти.      

– В   самом деле, – сказал лорд-хранитель, несколько смущенный, – я   припоминаю… Но, я вижу, вы слишком привязаны к вашим старым друзьям, чтобы   принять услугу от их преемника.      

– Нисколько,   милорд. Я благодарна вам за доброе отношение ко мне, хотя и не могу принять   ваших милостей, и желала бы доказать вам мою признательность иначе, чем теми   немногими словами, которые мне придется сейчас сказать вам.      

Сэр   Уильям не без удивления взглянул на нее, но не сказал ни слова.      

– Милорд,   берегитесь, – продолжала Элис, – вы на краю пропасти.      

– Что   вы говорите! – взволновался сэр Эштон, и его мысли тотчас обратились к   политическому положению страны. – До вас дошли какие-нибудь слухи?      

Составлен,   заговор? Готовится мятеж?      

– Нет,   милорд. Люди, занимающиеся подобными делами, не посвящают в них старых, слепых   и больных. Я хочу предостеречь вас от опасности совсем иного рода. Вы слишком   далеко зашли, милорд, в отношении Рэвенсвудов. Верьте мне, это – лютый род, а   люди, доведенные до отчаяния, всегда опасны.      

– Что   вы, что вы! – воскликнул лорд-хранитель. – Я тут ни при чем: таково   решение суда, несли Рэвенсвуды недовольны тем, что я выиграл дело, пусть в суд   и обращаются.      

– Но   они могут думать иначе и, изверившись в помощи закона, свершить правосудие собственными   руками.      

– Что   вы хотите этим сказать? – воскликнул сэр Эштон. – Неужели вы думаете,   что молодой Рэвенсвуд способен прибегнуть к насилию?      

– Сохрани   бог, чтобы я сказала что-либо подобное! Он честный, прямой, – да, да,   честный, прямой, – так я сказала, и еще добавлю: чистосердечный,   великодушный, благородный юноша; но все же он – Рэвенсвуд, он будет выжидать   свой час. Не забывайте участи сэра Джорджа Локхарда.      

Сэр   Эштон невольно вздрогнул при этом намеке на недавнее трагическое происшествие,   а слепая между тем продолжала:      

– Чизли,   убивший Локхарда, был родственником лорда Рэвенсвуда. Я сама слышала, как он   открыто в присутствии нескольких свидетелей грозился исполнить жестокое дело,   которое потом совершил. Я не выдержала, хотя по моему положению мне следовало   молчать, и сказала ему: «Вы задумали страшное преступление и ответите за него   перед всевышним судьей». Никогда не забуду его взгляда, когда он сказал: «Мне   придется за многое ответить, так отвечу еще и за это!» Вот почему я говорю: не   преследуйте человека, доведенного до отчаяния! В жилах Рэвенсвуда течет кровь   Чизли, а одной капли этой крови достаточно, чтобы зажечь пожар. Говорю вам:   берегитесь его!      

То ли   намеренно, то ли случайно, но слепая старуха задела слабую струну в сердце лорда-хранителя.      

Шотландские   бароны не гнушались убийством врага из-за угла, и под давлением обстоятельств   или тогда, когда иначе нельзя было отплатить обидчику, к этому отчаянному и   недостойному средству прибегали не только в те далекие, но и в недавние   времена. Сэр Уильям превосходно знал об этом; он также знал, что причинил   немало зла семейству Рэвенсвудов, и имел все основания опасаться мести – этого   неизбежного следствия пристрастия судов – со стороны наследника разоренного им   рода. Сэр Уильям постарался скрыть от слепой овладевшее им волнение; но человек   даже менее проницательный, чем старая Элис, легко мог бы догадаться, что ее   слова произвели на него сильное впечатление. Изменившимся голосом сэр Эштон   возразил, что молодой Рэвенсвуд человек чести, ну, а если это не так, то судьба   Чизли должна послужить достаточным предостережением всякому, кто вздумал бы   пойти по его стопам. С этими словами он поспешно встал и, не дожидаясь ответа,   вышел из сада.      

 Глава V      

       

Дочь   Капулетти!      

Так в   долг врагу вся жизнь      

Моя дана?      

Шекспир[10]      

       

Лорд-хранитель   прошел, не останавливаясь, около четверти мили. Его дочь, застенчивая от   природы, к тому же воспитанная, как того требовали обычаи тех далеких лет, в   почтении к родителям и в беспрекословном им повиновении, не омела прервать   размышлений отца.      

– Ты   очень бледна, Люси, – заметил вдруг сэр Уильям, внезапно оборачиваясь к   дочери и нарушая молчание.      

По   понятиям того времени, не дозволявшим молодой девушке высказывать свое мнение о   важных предметах, пока к ней не обратятся, Люси должна была притвориться, что   ничего не поняла из разговора между отцом и Элис, и потому объяснила свое   волнение тем, что испугалась буйволов, пасшихся в той части огромного парка, по   которой они как раз проходили.      

Эти   животные были потомками свирепых обитателей древних каледонских лесов, и шотландская   знать считала для себя вопросом чести держать в своих парках нескольких таких   буйволов. Многие еще помнят, как они бродили в родовых поместьях Гамильтонов,   Драмланриков и Камбернолдов. Судя по описаниям в летописях и тем огромным   костям, которые иногда находят при осушении болот и топей, они уступали ростом   и силой своим древним предкам.      

Самцы   утратили свою косматую гриву, а вся порода измельчала; шерсть приобрела грязно-белый,   или, лучше сказать, бледно-желтый цвет, копыта же и рога стали черными. Однако   время почти не изменило их лютый нрав, так что было совершенно невозможно   отучить их от дикой ненависти к человеку, и, когда к ним приближались без   должной осторожности или как-нибудь иначе привлекали их внимание, они   становились очень опасны. Вероятно, именно по этой причине дикие стада были   уничтожены даже в тех угодьях, о которых говорилось выше, ибо иначе столь   достойное украшение шотландских дубрав и баронских поместий, конечно,   постарались бы сохранить.      

Однако,   если не ошибаюсь, несколько буйволов еще существует и поныне в Нортумберленде,   в Чилингемском парке, принадлежащем графу Тэнкервилу.      

Люси   решила, что лучше всего приписать свое волнение – на самом деле вызванное   совсем иными причинами – близости нескольких таких животных, которых она, в   сущности, не боялась, привыкнув видеть их во время прогулок по парку. К тому же   в те времена отнюдь не считалось признаком хорошего тона у молодой леди падать   в обморок по всякому поводу.      

Однако   вскоре оказалось, что мнимая опасность могла сделаться действительной.      

Едва   Люси успела ответить на слова отца, собиравшегося было попенять дочери за   трусость, как вдруг один из буйволов, раздраженный красным цветом ее плаща, а   быть может, просто в приступе необъяснимой ярости, которой были подвержены эти   животные, отделился от стада, мирно щипавшего траву на другом конце зеленой   лужайки, почти скрытой от глаз густо переплетенными ветвями, и начал медленно   приближаться к людям, вторгшимся в его владения. Время от времени он   останавливался и неистово ревел, то взрывая копытами землю, то взметывая песок   рогами, словно старался еще больше разжечь свою лютую злобу и ненависть.      

Лорд-хранитель   внимательно следил за движениями буйвола; предвидя близкую опасность, он крепко   сжал руку дочери и удвоил шаг, надеясь убежать или скрыться от рассвирепевшего   зверя. Но сэр Эштон не мог поступить хуже: животное, ободренное их бегством,   тотчас бросилось за ними следом. Угроза неминуемой гибели могла бы испугать   человека и более храброго, чем сэр Уильям, но родительская любовь, «любовь   сильнее смерти», придала ему мужества. Не выпуская руки дочери, он продолжал   тащить ее за собой, пока бедная девушка, лишившись от ужаса сил, не свалилась у   его ног. Не имея другой возможности спасти дочь, сэр Эштон остановился и мужественно   стал между нею и разъяренным животным, которое неслось теперь во весь опор, все   более свирепея от погони, и уже было от них в нескольких шагах. У сэра Уильяма   не было при себе оружия: его возраст и положение не позволяли ему носить даже   маленькую шпагу – хотя, будь он при шпаге, едва ли это ему помогло бы.      

Таким   образом, отец или дочь, а быть может, оба вместе, неминуемо должны были   сделаться жертвой лютого зверя, как вдруг из соседней рощи раздался выстрел.   Метко пущенная пуля попала буйволу в шею у основания черепа, и рана, которая,   окажись она в любой другой части тела, только удвоила бы ярость взбешенного   животного, вызвала почти мгновенную смерть. Буйвол, уже не владея своими   конечностями, словно по инерции рванулся вперед и весь покрывшись черным   предсмертным потом и сотрясаясь в последних судорогах, с чудовищным ревом   рухнул в трех шагах от остолбеневшего лорда – хранителя печати.      

Люси   лежала на земле без чувств, не сознавая чудесного своего избавления. Отец ее   также находился в совершенном оцепенении, так быстро и неожиданно неизбежная   смерть сменилась полной безопасностью.      

Животное,   даже мертвое, внушало страх, и сэр Уильям оторопело смотрел на него с каким-то   смутным удивлением, мешавшим ему вполне понять, что же, собственно, произошло.   Все случившееся представлялось ему в тумане, и он, вероятно, подумал бы, что   зверь убит грозою, если бы среди ветвей не заметил человека с коротким ружьем,   иначе называемым мушкетоном, Это заставило сэра Эштона тотчас прийти в себя, и   взглянув на дочь, он увидел, что она нуждается в немедленной помощи. Поэтому он   решил окликнуть стрелка, которого принял за одного из лесничих, и поручить ему   мисс Эштон, пока сам он отправится за людьми. Охотник подошел, и сэр Уильям   увидел совершенно незнакомого ему человека, но был слишком взволнован и   озабочен, чтобы обратить на это внимание. Неизвестный был намного моложе и   сильнее его, а потому лорд-хранитель без долгих слов попросил своего избавителя   снести дочь к соседнему источнику, сам же поспешил к лачуге Элис за помощью.      

Молодой   человек, вмешательству которого лорд-хранитель и его дочь были обязаны своим   спасением, по-видимому не хотел оставлять доброго дела неоконченным. Взяв Люси   на руки, он тропинками, очевидно хорошо ему известными, понес ее через чащу и,   дойдя до источника, из которого струилась прозрачная вода, осторожно опустил   драгоценную ношу на землю. Некогда над этим источником возвышался готический   храм, но теперь от него остались одни лишь развалины; свод рухнул и раскололся,   фонтан сломался и разрушился, и вода текла прямо из земли, пробиваясь между   остатками разбитой скульптуры и поросшими мхом камнями, преграждавшими ей путь.      

Об этом   источнике, как и о всяком другом сколько-нибудь примечательном месте в Шотландии,   существовала легенда, раскрывающая причину, по которой он удостоился особого   поклонения. Рассказывали, что один из лордов Рэвенсвудов, охотясь в этих   местах, встретил у источника прелестную молодую девушку, которая, подобно нимфе   Эгерии, завладела сердцем этого феодального Нумы. Они стали встречаться у   родника, и всегда при закате солнца. Очарование ее ума довершило победу,   начатую ее красотой, а таинственность придавала несказанную прелесть этим   романическим свиданиям. Так как девушка всегда появлялась и исчезала близ   источника, то ее возлюбленный решил, что между нею и водой существует   необъяснимая связь. Красавица требовала соблюдения нескольких условий, также   весьма таинственных: влюбленные виделись только раз в неделю, по пятницам, и   разлучались, как только колокол в соседней обители, находившейся тогда   невдалеке в лесу, а ныне уже давно разрушенной, возвещал о вечерне. На исповеди   барон Рэвенсвуд поведал отшельнику тайну своей необыкновенной любви, и отец   Захария тотчас пришел к совершенно непреложному и очевидному заключению, что   его духовный сын попал в сети нечистого и что погибель угрожает не только   бренному телу его, но и душе. Он употребил всю силу монашеского красноречия,   чтобы заставить барона поверить в грозящую ему опасность, и в самых страшных   красках нарисовал подлинный образ восхитительной жены, которую не колеблясь   объявил рукою дьявола.      

Влюбленный   барон слушал его с упрямым недоверием и, только чтобы отделаться от настойчивых   требований отшельника, согласился подвергнуть свою возлюбленную испытанию: по   предложению отца Захарии в следующую пятницу колокол к вечерне должен был   ударить на полчаса позже обычного. Монах уверял (и в подтверждение своего   мнения ссылался на «Malleus Maleficarum», Sprengerus, Remigius («Молот ведьм»,   Шпренгеруса, Ремигиуса) и других ученых демонологов), что злой дух, вынужденный   благодаря этой хитрости оставаться на земле более положенного срока, примет   свой настоящий вид и, представ перед устрашенным бароном исчадием ада, исчезнет   в серном пламени. Раймонд Рэвенсвуд не без любопытства пошел на все это, хотя и   был убежден, что ожидания монаха не оправдаются.      

В   назначенный час влюбленные, как обычно, встретились у источника, но оставались   вместе дольше положенного времени, так как отшельник умышленно запоздал ударить   в колокол. Ничто не изменилось в наружности нимфы, но, как только она заметила   по удлинившимся теням, что час вечерни миновал, она вырвалась из объятий   Раймонда и с воплем отчаяния, прощаясь с ним навеки, бросилась в источник. На   поверхности воды показались пузыри, окрашенные кровью, и несчастный барон   убедился, что его настойчивое любопытство стало причиной смерти этого обворожительного   и таинственного существа. Угрызения совести и сожаления о прелестной возлюбленной   были достойной карой в течение всей его кратковременной жизни, которой он лишился   несколько месяцев спустя в битве при Флоддене. Но перед тем как отправиться на   поле брани, он, в память о наяде, решил предохранить источник, – где,   казалось, все еще обитал ее дух, от всякого осквернения и воздвигнул над ним   небольшой храм, от которого теперь остались одни развалины. Говорят, что с   этого времени начался упадок дома Рэвенсвудов.      

Таково   было поверье. Однако кое-кто, желая казаться умнее простого народа, утверждал,   что основанием для этой легенды послужила история красавицы крестьянки,   возлюбленной этого самого Раймонда, которую он убил в припадке ревности и чья   кровь смешалась с водами заговоренного источника, как его называли в округе.   Иные приписывали происхождение этого предания языческой мифологии. Но все   сошлись на том, что это место – роковое для Рэвенсвудов и что испить воды из   этого источника или даже подойти к нему близко было для них так же пагубно, как   для Грэма – надеть зеленую одежду, для Брюса – убить паука или для Сен-Клера –   переправиться через реку Орд в понедельник.      

На этом   роковом месте Люси Эштон очнулась от своего продолжительного, почти смертельного   обморока. Прекрасная и бледная, словно нимфа из старинной легенды, когда та   навеки прощалась с Раймондом, Люси полулежала, прислонясь к обломку стены, и ее   красный плащ, насквозь промокший от воды, с помощью которой неизвестный юноша   старался привести ее в чувство, обрисовывал ее стройную, превосходно сложенную   фигуру.      

Придя в   себя, Люси вспомнила о том, что заставило ее лишиться чувств, и тотчас подумала   об отце.      

Она   посмотрела вокруг, но его не было рядом с ней.      

– Где   он? Где мой отец? – испуганно воскликнула она.      

– Сэр   Уильям здоров и невредим, – ответил ей незнакомый – голос. – Не   бойтесь, он скоро придет сюда.      

– Это   правда? – спросила Люси. – Буйвол был от нас в двух шагах. Пустите   меня, я пойду искать отца!      

С этими   словами Люси поднялась; но ее силы были настолько истощены, что она не смогла   выполнить свое намерение и неминуемо упала бы на камни и сильно расшиблась,   если бы незнакомец, стоявший подле нее, не поддержал ее. Однако он сделал это с   какой-то странной неохотой, казавшейся непонятной в молодом человеке, которому   выпало счастье предохранить от опасности красавицу. Легкая, воздушная фигурка   девушки была словно слишком тяжела для мужественного атлета; не испытывая даже   желания лишнюю минуту удержать ее в своих объятиях, незнакомец посадил Люси на   камень, где она сидела раньше, и, отступив на несколько шагов, поспешно повторил:      

– Сэр   Уильям совершенно здоров и невредим. Он сейчас придет сюда. Не беспокойтесь о   нем, на этот раз судьба была к нему милостива. Вы очень слабы, сударыня, и не   должны уходить отсюда, пока кто-нибудь более умелый, чем я, не окажет вам   необходимую помощь.      

Люси,   которая теперь уже совершенно пришла в себя, внимательно посмотрела на незнакомца.   В его внешности она не обнаружила ничего такого, что могло бы помешать ему   предложить руку молодой девушке, нуждающейся в его поддержке, или опасаться,   что она не примет его услуги. Как ни была она взволнована, Люси не могла не   заметить его холодности и нежелания подать ей руку. Охотничья куртка темного   цвета, наполовину скрытая широким коричневым плащом, говорила о том, что юноша –   знатного происхождения. Мягкая шляпа с черным пером, надвинутая на лоб почти по   самые брови, скрывала его лицо – смуглое, с правильными чертами; оно отличалось   гордым, хотя и несколько угрюмым выражением. Тайная печаль или беспокойный дух   какой-то темной страсти, должно быть, уничтожили в юноше естественную живость,   столь свойственную его летам, так что нельзя было смотреть на него без   сострадания или уважения; во всяком случае, молодой человек вызывал интерес и   пробуждал любопытство.      

Все это –   то, о чем нам пришлось рассказывать так долго, – почти мгновенно   промелькнуло в сознании Люси. И не успел ее взгляд встретиться с черными,   пламенными глазами незнакомца, как она в смущении и страхе опустила голову.   Однако нужно было сказать ему несколько слов, по крайней мере она считала своим   долгом поблагодарить молодого человека; дрожащим голосом Люси начала говорить о   грозившей ей и ее отцу опасности, от которой он с божьей помощью спас их.      

При этом   изъявлении благодарности незнакомец вздрогнул и, прервав ее, сказал:      

– Я   оставляю вас, сударыня, – и его мелодичный, глубокий голос вдруг стал   суровым, – я оставляю вас на попечении того, для кого сегодня вы, быть   может, были ангелом-хранителем.      

Эти   загадочные, непонятные слова изумили Люси, сердце которой было полно самой безыскусственной,   самой искренней благодарности, и она начала опасаться, не оскорбила ли она незнакомца   каким-нибудь неловким словом, будто и вправду могла его обидеть.      

– Я,   быть может, недостаточно учтиво выразила вам мою признательность, –   сказала она. – Я, право, не помню, что сказала, но прошу вас остаться и   подождать, пока мой отец… пока лорд – хранитель печати… Позвольте ему   поблагодарить вас и узнать имя нашего избавителя.      

– К   чему вам имя? – ответил незнакомец. – Ваш отец… или, вернее, сэр   Уильям Эштон узнает его достаточно скоро, но, боюсь, оно доставит ему мало   удовольствия.      

– Вы   ошибаетесь! – с живостью воскликнула Люси. – Вы не знаете моего отца,   он будет очень благодарен вам. Но, быть может, говоря, что он в безопасности,   вы обманываете меня: он, верно, сделался жертвой лютого зверя.      

В ужасе   от этой мысли Люси вскочила, чтобы бежать туда, где произошла страшная сцена; в   незнакомце, казалось, боролись два противоречивых желания: пойти вместе с ней   или немедленно удалиться; из человеколюбия он решил уговорить, а если   понадобится, то и заставить ее остаться.      

– Даю   вам честное слово, сударыня, – воскликнул он, – я сказал вам правду:   ваш отец в полной безопасности. Вы только вновь подвергнете себя опасности,   если вернетесь туда, где пасется это дикое стадо. Но если вы хотите идти, –   ибо, вообразив, что ее отец в беде, Люси рвалась к нему, невзирая ни на какие   уговоры, – если вы непременно хотите идти туда, то обопритесь по крайней   мере на мою руку, хотя, быть может, я не тот человек, у которого вам следует   искать защиты.      

Люси   приняла это предложение, не обращая внимания на последние слова.      

– Если   вы мужчина… если вы джентльмен, – сказала она, – помогите мне   разыскать отца. Вы не покинете меня. Вы пойдете со мной. Быть может, пока мы   здесь пререкаемся, отец истекает кровью.      

И, не   слушая извинений и уверений незнакомца, Люси приняла предложенную ей руку и потащила   его за собой, думая лишь о том, что без этой поддержки ей не устоять на ногах и   что необходимо удержать юношу подле себя. Но в эту минуту она увидела отца,   приближавшегося к ним в сопровождении служанки слепой Элис и двух дровосеков,   которых он встретил в лесу и позвал с собой. Радость сэра Уильяма, когда он   увидел Люси целой и невредимой, заглушила в нем удивление, которое возбудило бы   во всякое другое время представившееся ему неожиданное зрелище: его дочь   непринужденно опиралась на руку незнакомого юноши.      

– Люси,   дорогая моя Люси! Ты невредима! Ты жива! – вот все, что мог сказать отец,   нежно обнимая дочь.      

– Все   обошлось, отец, слава богу, – ответила Люси, – я счастлива, что снова   вижу вас. Но что подумает обо мне этот джентльмен, – прибавила она,   отпуская руку молодого человека и поспешно отодвигаясь от него; румянец залил   щеки и шею девушки при одной мысли, что минуту назад она так настойчиво домогалась   и даже требовала его помощи.      

– Надеюсь,   этот джентльмен не пожалеет о своем поступке, – сказал сэр Уильям   Эштон, – когда узнает, что сам лорд – хранитель печати приносит ему свою   глубокую благодарность за величайшую услугу, какую человек может оказать   человеку, – за спасение жизни моего ребенка, за спасение моей собственной   жизни… Я уверен, что джентльмен позволит мне просить его…      

– Меня   ни о чем не просите, милорд, – перебил его незнакомец твердым, властным   голосом. – Я – Рэвенсвуд.      

Наступила   мертвая тишина; от изумления, а может быть, по другой, еще менее приятной,   причине лорд-хранитель не мог произнести ни слова. Эдгар завернулся в плащ,   гордо поклонился Люси и, едва слышно пробормотав с явной неохотой несколько   учтивых слов, скрылся в чаще.      

– Мастер   Рэвенсвуд! – воскликнул сэр Уильям, оправившись после минутного   удивления. – Бегите за ним, остановите его: скажите, что я прошу его   выслушать меня.      

Дровосеки   пустились вдогонку за Эдгаром, однако тотчас возвратились и с некоторым замешательством   объяснили, что молодой человек отказался последовать за ними.      

Лорд-хранитель   отозвал одного из них в сторону и спросил, что сказал им молодой Рэвенсвуд.      

– Он   сказал, что не пойдет, – ответил дровосек с осторожностью благоразумного   шотландца, который не любит передавать неприятные вести.      

– А   еще что? – допытывался сэр Уильям. – Я хочу знать все, что он сказал.      

– В   таком случае, милорд, – ответил дровосек, опуская глаза, – он сказал…   Но, право, вам неприятно будет это услышать, а у него ведь ничего худого на уме   не было.      

– Это   вас не касается, милейший, – прервал его лорд-хранитель, – я требую,   чтобы вы в точности передали его слова.      

– Ну   так он сказал: передайте сэру Уильяму Эштону, что, когда судьба сведет нас в   следующий раз, он будет счастлив расстаться со мной.      

– Ну   конечно! – воскликнул лорд-хранитель. – Он, вероятно, намекал на   пари, которое мы с ним держали о наших соколах. Это пустяки!      

И сэр   Уильям возвратился к дочери, которая уже настолько оправилась, что могла дойти   до дому.      

Однако   страшная сцена оставила глубокий след в душе крайне впечатлительной девушки; ее   воображение было поражено намного сильнее, чем здоровье.      

11 днем   и ночью, во сне и наяву ей чудился разъяренный буйвол, мчавшийся на нее с диким   ревом, а между нею и верной смертью всегда появлялась благородная фигура Эдгара   Рэвенсвуда. Пожалуй, для молодой девушки небезопасно сосредоточивать свои   мысли, к тому же мысли пристрастные, на одном человеке, но в положении Люси   Эштон это было неминуемо. Никогда прежде не встречала она юношу с такой романически   привлекательной наружностью; но даже если бы ее окружала целая сотня молодых   людей, ничем не уступающих Эдгару или даже лучше его, то и тогда ни один из них   не мог бы пробудить в ее сердце столь жгучих воспоминаний о страшной опасности   и избавлении от нее, столь глубокого чувства благодарности, изумления и   любопытства. Да, именно любопытства, потому что странная скованность и   принужденность в обращении с ней Рэвенсвуда, составлявшие разительную   противоположность с простым, естественным выражением его лица и приятными   манерами, изумили Люси и тем более привлекли ее внимание к Эдгару. Она почти   ничего не слышала о Рэвенсвуде и о раздорах между его отцом и сэром Уильямом;   впрочем, если ей и были бы известны все подробности, то Люси с ее нежным   сердцем вряд ли сумела бы постичь возбужденные этими распрями ненависть и   злобу. Она знала, что Рэвенсвуд знатного происхождения, что он беден, хотя   является потомком благородного и некогда богатого рода, и сочувствовала гордому   юноше, не пожелавшему принять благодарность от новых владельцев родовых его   земель. «Неужели он так же отказался бы выслушать нашу признательность и короче   познакомиться с нами, – думала она, – если бы слова отца были сказаны   мягче, не столь резко, а тем ласковым тоном, которым так умело пользуются   женщины, когда им нужно успокоить буйные страсти мужчин?»      

Страшен   был этот вопрос для молодой девушки, страшен как сам по себе, так и по своим   возможным последствиям.      

Словом,   Люси Эштон блуждала в лабиринте мыслей и грез, весьма опасных для юных впечатлительных   натур. Правда, она больше не видела Рэвенсвуда; время, перемена места и новые   лица могли бы развеять ее мечты, как это не раз случалось со многими другими   девушками, но она была одна, и ничто не отвлекало ее от приятных ей мыслей об   Эдгаре.      

Леди   Эштон находилась как раз в Эдинбурге, занимаясь какими-то придворными   интригами, а лорд-хранитель, от природы замкнутый и необщительный, принимал   гостей только с тем, чтобы потешить свое тщеславие, или же в политических   целях. Таким образом, подле мисс Эштон не оказалось никого, кто мог бы   сравниться с идеальным образом рыцаря, каким она рисовала себе Рэвенсвуда,   никого, кто мог бы затмить его.      

Предаваясь   своим мечтам, Люси часто навещала старую Элис, надеясь, что ей не трудно будет   вызвать старуху на разговор о предмете, которому она неблагоразумно отводила   столько места в своих мыслях.      

Но Элис   не пожелала пойти ей навстречу, не оправдала ее надежд. Слепая говорила о семействе   Рэвенсвудов охотно и с большим увлечением, но словно нарочно обходила упорным   молчанием молодого наследника. Если же ей случалось сказать о нем несколько   слов, то они были далеко не так хвалебны, как ожидала Люси. Элис давала понять,   что он человек суровый, не склонный забывать обиды, способный скорее мстить,   чем прощать. Люси с испугом слушала эти намеки на опасные свойства молодого   человека, вспоминая, как настойчиво советовала Элис ее отцу. остерегаться   Рэвенсвуда.      

Но разве   сам Рэвенсвуд, на которого возводились все эти несправедливые подозрения, не   опроверг их, спасая жизнь ей и ее отцу? Если, как намекала Элис, Эдгар   вынашивал мрачные замыслы, то он мог вполне удовлетворить свое чувство мести,   не прибегая даже к преступлению: ему достаточно было лишь чуть помедлить,   воздержавшись от необходимой помощи, и человек, которого он ненавидел,   неминуемо погиб бы страшной смертью без всякого усилия с его стороны.      

Поэтому   Люси решила, что какое-нибудь тайное предубеждение, а быть может, просто подозрительность,   свойственная старым, убогим людям, заставляли Элис относиться неблагосклонно к   молодому Рэвенсвуду, приписывая ему такие черты, которые противоречили его   великодушному поступку и благородному облику.      

На этом   убеждении Люси основывала все свои надежды, продолжая плести волшебную ткань   фантастических мечтаний, прозрачную и блестящую, как натянутая в воздухе   паутина, унизанная бусинками росы и сверкающая в лучах утреннего солнца.      

Ее отец   и молодой Рэвенсвуд не менее часто вспоминали о страшном событии, но мысли их   были более земными. Возвратись домой, лорд-хранитель прежде всего послал за врачом,   дабы убедиться, что здоровье его дочери не пострадало от пережитого ею   потрясения. Успокоившись на этот счет, он тщательно перечитал докладную   записку, набросанную со слов судебного пристава, которому было поручено   помешать исполнению епископальных обрядов на похоронах лорда Рэвенсвуда.   Искусный казуист, привыкший вкось и вкривь толковать законы, сэр Уильям без малейшего   труда смягчил описание происшедших на похоронах беспорядков, которые поначалу собирался   изобразить в самых черных красках. В заключение он даже убеждал своих коллег,   членов Тайного совета, в необходимости прибегать к миролюбивым мерам, когда   речь идет о молодых людях с горячей кровью и без должного опыта. Он даже не   остановился перед тем, чтобы взвалить часть вины на пристава, который своим   поведением якобы вызвал молодого человека на резкость.      

Таково   было содержание официальных депеш; частные же письма к друзьям, в руки которых   должно было попасть это дело, звучали еще благодушнее.      

Сэр   Уильям утверждал, что в данном случае снисходительность явилась бы   благоразумной мерой и пришлась бы по вкусу народу, тогда как, принимая во   внимание глубокое уважение, питаемое в Шотландии к похоронам, проявление   суровости к молодому Рэвенсвуду только за то, что он воспротивился нарушению   погребальных обрядов над телом отца, возбудило бы всеобщее недовольство.   Наконец, принимая тон человека благородного и великодушного, сэр Уильям просил   как о личном одолжении, чтобы этому делу не давали никакого хода. Он деликатно   намекал на свои сложные отношения с молодым Рэвенсвудом, с отцом которого он   вел долгие тяжбы, приведшие к оскудению этого благородного рода; сознавался,   что ему было бы приятно изыскать средства хотя бы частично вознаградить   молодого человека за потери, нанесенные ему и его семье в результате победы,   одержанной им, сэром Уильямом, при защите своих законных и справедливых прав.   Ввиду всего этого лорд-хранитель просил друзей как об особой услуге прекратить   всякое преследование, вместе с тем давая понять, что ему было бы весьма   желательно, чтобы молодой Рэвенсвуд был обязан таким счастливым исходом дела   его, сэра Эштона, заступничеству.      

Однако в   письмах к леди Эштон сэр Уильям, против своего обыкновения, не упомянул ни   словом о беспорядках на похоронах лорда Рэвенсвуда и, хотя сообщил о том, что   он и Люси подверглись нападению буйвола, умолчал о всех подробностях этого   страшного происшествия.      

Друзья и   коллеги сэра Уильяма были крайне озадачены, получив от него письма такого   неожиданного содержания. Сравнивая между собою эти послания, один улыбался, другой   удивленно поднимал бровь, третий покачивал головой, а четвертый спрашивал, нет   ли по этому вопросу еще каких-нибудь писем от лорда-хранителя.      

– Очень   странно, милорды, – заявил один из них, – но ни одна из этих просьб   не заключает в себе сути дела.      

Однако   никаких тайных разъяснений не последовало, хотя казалось невероятным, чтобы таковых   не существовало.      

– Ну, –   сказал седовласый сановник, сохранивший благодаря искусному лавированию свое   место у кормила правления, несмотря на все перемены курса, которым   государственный корабль подвергался в течение тридцати лет, – ну, я   полагал, что сэр Уильям помнит старую шотландскую поговорку: шкура ягненка   продается на рынке точно так же, как и шкура старого барана.      

– Придется   исполнить его желание, – вздохнул другой, – хотя, признаться, я никак   не ожидал от него подобной просьбы.      

– Своевольный   человек всегда делает так, как взбредет ему на ум, – заметил старый советник.      

– Не   пройдет и года, как лорд-хранитель раскается в этом поступке,      

– сказал   третий. – Молодой Рэвенсвуд еще заварит кашу.      

– Ну,   а вы, милорды, что бы сделали с этим бедным юношей? – спросил маркиз Э***,   заседавший в совете. – Лорд-хранитель завладел всеми его поместьями. У   Рэвенсвуда нет и ломаного гроша за душой.      

       

– Кто   не может расплатиться,      

Пусть   под плети сам ложится, –      

       

Продекламировал   старый лорд Тернтипет. – Вот как поступали до революции: Luitur cum   persona, qui luere non potest cum crumena.[11]   Прекрасная судейская латынь, милорды.      

– Я   не вижу, милорды, к чему нам заниматься этим делом, – заявил маркиз. –   Пусть лорд-хранитель действует сам как считает нужным.      

– Согласны,   согласны. Пусть лорд-хранитель сам сделает заключение по этому делу. Ну, а для   формы, назначим ему кого-нибудь в помощь, ну хотя бы лорда Хэрплхоли, благо он   теперь болен. Секретарь, внесите это решение в протокол… Теперь, милорды, нам   надо решить вопрос о штрафе с этого шалопая, лэрда Бакло. Я думаю, это входит в   компетенцию лорда-канцлера.      

– Ну   нет, милорды! – раздался голос лорда Тернтипета. – Стыдно вам тащить   у меня кусок изо рта.      

Я уже   давно на него нацелился и как раз собирался полакомиться.      

– Говоря   словами вашей же любимой поговорки, – перебил его маркиз,      

– вы   точь-в-точь как та собака мельника, что облизывается, еще не видя кости. Штраф   пока еще не наложен.      

– Для   этого достаточно только черкнуть пером, – возразил лорд Тернтипет, –   и, конечно, ни один благородный лорд из здесь присутствующих не осмелится   утверждать, что я – когда вот уже тридцать лет я соглашаюсь со всем, с чем   только нужно, делаю все, что ни потребуется: отрекаюсь, когда нужно, присягаю,   когда нужно; словом, тридцать лет без устали тружусь на пользу отчизне и в   хорошие и в плохие времена, – что после такой работы я не заслужил, чтобы   мне дали иногда промочить горло.      

– Разумеется,   милорд, – ответил маркиз, – это было бы и впрямь нехорошо с нашей   стороны, будь у нас хоть малейшая надежда утолить вашу жажду или если бы вы   вдруг поперхнулись и нуждались в промывании глотки…      

Однако   пора задернуть занавес и расстаться с Тайным советом Шотландии тех далеких   дней.      

 Глава VI      

       

Ужель для   басенки пустой      

Здесь   воины сидят,      

И слезы   глупые ужель      

Осилят   наш булат?      

Генри   Макензи      

       

Вечером   того дня, когда лорд-хранитель и его дочь были спасены от неминуемой гибели,   два незнакомца сидели в самой отдаленной комнате маленького неприметного   трактира, или, лучше сказать, харчевни, под вывеской «Лисья нора»,   находившегося в трех или четырех милях от замка Рэвенсвуд и на таком же   расстоянии от полуразрушенной башни «Волчья скала».      

Одному   из собутыльников было на вид лет сорок; он был высокого роста, худощав, с горбатым   носом, черными проницательными глазами, умным и зловещим выражением лица.   Другой – коренастый, румяный и рыжеволосый – казался лет на пятнадцать моложе.   У него был открытый, решительный, веселый взгляд, а в светло-серых глазах,   придавая им живость и выразительность, горел беспечно-дерзкий огонек,   говоривший об отваге их обладателя.      

На столе   красовалась фляга с вином (в те дни вино не подавали в бутылках, а разливали из   бочонков в жестяные фляги), и перед каждым стоял квайг.[12] Однако веселье не царило   за их столом. Скрестив руки, оба гостя молча смотрели друг на друга,   углубившись в собственные мысли.      

Наконец   тот, что был помоложе, прервал молчание.      

– Какой   черт его там задерживает? – воскликнул он. – Неужели дело не выгорело?   Зачем только вы не дали мне пойти вместе с ним?      

– Каждый   сам должен мстить за нанесенную ему обиду, – ответил старший. – Мы и   так рискуем своей жизнью, ожидая его здесь.      

– А   все-таки вы трус, Крайгенгельт, – сказал младший. – И многие уже   давно пришли к этому заключению.      

– Но   никто еще не осмелился сказать это мне в лицо! – воскликнул Крайгенгельт,   хватаясь за шпагу. – Ваше счастье, что я не придаю значения опрометчивому   слову, а то бы… – И он замолчал, ожидая, что скажет его собеседник.      

– Вы   бы… Ну, что бы вы сделали? Что же вас останавливает?      

– Что   меня останавливает? – ответил Крайгенгельт, наполовину вытаскивая шпагу из   ножен и тотчас вкладывая ее обратно. – А то, что у этого клинка есть дело   поважнее, чем разить всяких вертопрахов.      

– Вы   правы, – сказал молодой человек, – надо быть безмозглым хлыщом или уж   вконец сумасшедшим, чтобы надеяться на ваши прекрасные обещания доставить мне   место в ирландской бригаде. Но что делать! Все эти конфискации, особенно   последний штраф, который жаждет опустить себе в карман старый мошенник   Тернтипет, лишили меня крова и состояния. В самом деле, что у меня общего с   ирландской бригадой? Я шотландец, как мой отец, как весь наш род. А моя тетка,   леди Герништон… Не будет же она жить вечно!      

– Все   это превосходно, Бакло, но она может еще долго протянуть. Что же касается   вашего отца… У него были земля и деньги, он не закладывал своих поместий, не   имел дела с ростовщиками, платил долги и жил на собственные средства.      

– А   кто виноват, что я не могу жить, как он? Вы и вам подобные вконец меня   разорили, и теперь мне, конечно, придется последовать вашему жалкому примеру:   одну неделю – распространять тайные вести из Сен-Жермена, другую – распускать   слухи о восстании горцев; кормиться за счет старух якобиток, выдавая им пряди   волос из старого парика за кудри Шевалье; поддерживать приятеля в ссорах до   дуэли, а там ретироваться, – ведь политический агент не имеет права рисковать   своей жизнью из-за пустяков. И все это за кусок хлеба да за удовольствие   называть себя капитаном.      

– Вы   полагаете, что говорите очень красноречиво, – сказал Крайгенгельт, –   и славно поглумились надо мной. Что ж, разве лучше подыхать с голоду или   качаться на виселице, чем вести такую жизнь, какую веду я, и то только потому,   что наш король не может в настоящую минуту прилично содержать своих слуг.      

– Умереть   с голоду честнее, а виселицы вам и так не миновать. Однако никак не возьму в   толк, что вам нужно от бедного Рэвенсвуда. Денег у него не больше, чем у меня;   все оставшиеся у него земли заложены и перезаложены: доходов не хватает даже на   уплату процентов. Чем вы рассчитываете поживиться, впутываясь в его дела?      

– Не   беспокойтесь, Бакло, я знаю, что делаю.      

Во-первых,   он из древнего рода и отец его оказал большие услуги в тысяча шестьсот восемьдесят   девятом году, так что если удастся завербовать его, это не преминут оценить в   Сен-Жермене и Версале. Потом, да будет вам известно, молодой Рэвенсвуд не вам   чета: у него есть ум и такт, он талантлив и смел; за границей он покажет себя   как человек с головой и сердцем, который знает кое-что помимо верховой езды и   соколиной охоты. Мне почти перестали доверять, потому что я вербую людей, у   которых мозгов хватает только на то, чтобы поднять оленя да приручить сокола.   Рэвенсвуд же образован, сметлив и умен.      

– И   при всех этих достоинствах он попался к вам в сети. Не сердитесь, Крайгенгельт.   Да оставьте же в покое вашу шпагу! Вы же все равно не будете драться!   Скажите-ка лучше тихо да мирно, каким образом вы сумели втереться в доверие к   Рэвенсвуду?      

– Очень   просто: потворствуя его жажде мщения.      

Вы   думаете, я не знаю, что Эдгар меня недолюбливает; но я выждал удобный момент и   опустил молот, когда от обид и несправедливостей мой рыцарь раскалился   докрасна. В настоящую минуту он отправился, как он выразился (а может, он и в   самом деле так думает), объясниться с сэром Уильямом Эштоном. Но поверьте, если   они встретятся и адвокат начнет оправдываться, ссылаясь на законы, Рэвенсвуд   убьет старика. Глаза у Эдгара так сверкали, что трудно было бы обмануться   относительно его намерений. Впрочем, если он и не убьет Эштона, то задаст ему   такого страха, что власти все равно обвинят нашего приятеля в покушении на   жизнь члена Тайного совета.      

Таким   образом, между ним и правительством ляжет пропасть, в Шотландии ему станет   слишком жарко, Франция предложит ему убежище, и мы все вместе отправимся туда   на французском корабле «L'Espoir»,[13]   ожидающем нас близ Эймута.      

– Превосходно, –   сказал Бакло. – В Шотландии меня теперь ничто не держит; если же благодаря   присутствию Рэвенсвуда нас лучше примут во Франции, то, черт возьми, пусть   будет по-вашему! Боюсь, наши собственные достоинства не обеспечат нам там   больших чинов. Будем надеяться, что, прежде чем отправиться с нами, Рэвенсвуд   не преминет всадить пулю в голову лорда-хранителя. Раз в год неплохо убивать   одного из этих сановных негодяев для острастки.      

– Совершенно   справедливо, – согласился Крайгенгельт. – Пойду-ка посмотрю,   накормлены ли наши лошади и готовы ли они в дорогу: если Рэвенсвуд не   Передумал, нам нельзя будет мешкать ни секунды.      

Крайгенгельт   направился к двери, но остановился на пороге и прибавил:      

– Чем   бы ни кончилось это дело, Бакло, вы, надеюсь, запомнили, что я не сказал   Рэвенсвуду ни единого слова, одобряющего те глупости, которые могут взбрести   ему в голову.      

– Разумеется,   ни единого слова, – ответил Бакло. – Уж кто-кто, а вы знаете, какая   опасность заключается в страшном слове – соучастник.      

И тут же   вполголоса продекламировал:      

       

– Нем   циферблат, но знак он подает      

И   указует на удар убийцы.      

       

– Что   вы там еще бормочете! – воскликнул Крайгенгельт, беспокойно оборачиваясь.      

– Ничего…   Стихи… Я их слышал когда-то на сцене.      

– Право,   Бакло, по-моему, вам самому следовало бы стать актером: для вас все шутка да забава.      

– Я   и сам об этом подумывал. Во всяком случае, это было бы куда безопаснее, чем   разыгрывать с вами Роковой заговор. Ну, идите, исполняйте вашу роль:   присмотрите за лошадьми, как подобает хорошему конюху. Комедиант, актер! –   продолжал Бакло, оставшись один. – За эти слова стоило бы угостить его   ударом шпаги… Да не стоит связываться с трусом!      

Впрочем,   сцена пришлась бы мне по душе. Постойте…      

Да… Я   вышел бы в «Александре» и воскликнул:      

       

Спасти   любовь я вышел из могилы,      

Обрушьте   на меня все ваши силы;      

Всех   сокрушу, когда рванусь вперед:      

Любовь   велит мне, слава в бой ведет!      

       

Как раз   когда Бакло, опершись на эфес шпаги, громовым голосом декламировал напыщенные   вирши бедного Ли, в комнату вбежал испуганный Крайгенгельт.      

– Мы   пропали! – воскликнул он. – Конь Рэвенсвуда запутался в недоуздке и   совсем охромел. Иноходец, на котором он теперь отправился, слишком утомится, а   другой лошади у нас нет. На чем он теперь поедет?!      

– Да,   на этот раз не удастся лететь стрелой, – сухо согласился Бакло. –   Однако постойте! Вы же можете уступить ему свою кобылу.      

– Что?   И попасться самому! Благодарю покорно.      

– Полноте!   Если даже с лордом-хранителем что-нибудь случилось, – чего, я, впрочем, не   думаю, так как Рэвенсвуд не из тех, кто стреляет в безоружного старика, –   и даже если в замке произошло небольшое столкновение, – то вам-то чего   бояться? Ведь вы-то к этому непричастны!..      

– Конечно,   конечно, – ответил сбитый с толку Крайгенгельт, – но вы забываете о   моем поручении из Сен-Жермена.      

– Многие   считают это вашей собственной выдумкой, благородный капитан. Ладно, если вы не   хотите дать Рэвенсвуду вашу лошадь, я, черт возьми, дам ему свою.      

– Вашу?      

– Да,   мою, – подтвердил Бакло. – Пусть не говорят, что, обещав джентльмену   поддержку, я потом ничего для него не сделал и даже не помог выпутаться из   беды.      

– Вы   дадите ему вашу лошадь? А вы подумали, какой вы потерпите убыток?      

– Убыток?   Ах, убыток! Да, мой Серый Гилберт обошелся мне в двадцать золотых, но его   иноходец тоже чего-нибудь да стоит, а второй его конь, Черный Мавр, если его   выходить, будет стоить вдвое дороже моего. А я знаю, как за это дело приняться.   Надо взять жирного щенка, ободрать с него шкуру, выпотрошить, набить черными и   серыми улитками, потом долго жарить, поливая смесью масла, лаванды, шафрана,   корицы и меда…      

– Превосходно!   Только прежде, чем ваш конь вылечится, нет, еще прежде, чем ваш щенок   изжарится, вас поймают и повесят. Можете не сомневаться, что погоня за   Рэвенсвудом будет отчаянная. Дорого бы я дал, чтобы место нашего свидания было   поближе к морю.      

– В   таком случае, может быть, благоразумнее отправиться вперед, оставив ему здесь   мою лошадь?      

Но тише,   тише… Кажется, он едет. Я слышу стук копыт.      

– Слышите? –   испугался Крайгенгельт. – Вы уверены, что он один? Мне кажется, за ним погоня.      

Я слышу   топот нескольких коней – конечно, их много.      

– Да   полно вам! Это служанка идет за водой и стучит по лестнице деревянными   башмаками. Клянусь честью, капитан, вам следует отказаться от вашего чина и от   всяких тайных поручений: вы пугливее дикого гуся. А вот и Рэвенсвуд! И, как   видите, один!      

Он,   кажется, мрачен, как ноябрьская ночь.      

И точно,   в эту минуту на пороге появился Рэвенсвуд в плаще, со скрещенными на груди руками   и с задумчивым, печальным выражением лица. Войдя в комнату, он скинул плащ,   опустился на стул и, казалось, надолго погрузился в глубокое раздумье.      

– Ну   что? Что? – бросились к нему Крайгенгельт и Бакло.      

– Ничего, –   угрюмо отрезал Рэвенсвуд.      

– Ничего?! –   повторил Бакло. – Но вы же уехали с твердым намерением рассчитаться со старым   негодяем за все обиды, нанесенные вам, и нам, и всей стране. Вы видели его?      

– Видел.      

– Вы   видели его и не расквитались с ним сполна?      

Признаюсь,   я не этого ожидал от мастера Рэвенсвуда.      

– Какое   мне дело до того, что вы ожидали. Вам, сэр, я не намерен давать отчет в своих   действиях.      

– Тише,   Бакло! – вмешался Крайгенгельт, видя, что его приятель вспыхнул и   собирается ответить дерзостью. – Погодите! Рэвенсвуду, наверное,   что-нибудь помешало. Но мастер должен извинить тревогу и любопытство столь   преданных ему друзей, как вы и я.      

– Друзей,   капитан Крайгенгельт! – надменно воскликнул Рэвенсвуд. – Я что-то не   припомню, чтобы мы были в близких отношениях. Не знаю, по какому праву вы   называете себя моим другом. Мне кажется, вся наша дружба ограничивается тем,   что мы условились вместе уехать из Шотландии, как только я побываю в замке,   некогда принадлежавшем моим предкам, и повидаюсь с его новым владельцем, я не скажу   – законным хозяином.      

– Совершенно   верно, мастер Рэвенсвуд, – ответил Бакло, – но, видите ли, мы   полагали, что вы намерены обстряпать тут одно дельце, небезопасное для вашей   головы. И вот мы с Крайги решили задержаться ради вас, хотя и рисковали собственной   шкурой.      

Что   касается Крайги, то ему это, может быть, и безразлично; ему все равно болтаться   на виселице; но мне б не хотелось позорить свой древний род такой бесславной   смертью, да еще ради чужого человека.      

– Я   очень сожалею, джентльмены, что причинил вам столько хлопот, – сказал   Рэвенсвуд, – но я оставляю за собой право самому решать свои дела и не   собираюсь никому давать в них отчет. Я изменил свое намерение и пока остаюсь в   Шотландии.      

– Остаетесь! –   воскликнул Крайгенгельт. – Вы остаетесь после того, как я потратил на вас   столько сил и денег: подвергался опасности быть узнанным, заплатил за фрахт и   простой судна!      

– Сэр, –   ответил Рэвенсвуд, – когда я принял поспешное решение покинуть родину, я   воспользовался вашим любезным предложением доставить мне средства к отъезду,   но, насколько мне помнится, я не брал на себя обязательств уехать во что бы то   ни стало, даже в том случае, если я изменю свое решение. Я приношу вам свои   сожаления и благодарность за ваши хлопоты обо мне. Что же касается ваших издержек,      

– прибавил   он, опуская руку в карман, – то есть средство уладить дело: я не знаю, что   стоит фрахт и простой судна, но вот мой кошелек, возьмите, сколько вам следует.      

И   Рэвенсвуд протянул самозванному капитану кошелек с несколькими золотыми., Но   тут настала очередь Бакло вмешаться.      

– Я   вижу, Крайги, – сказал он, – что у вас так и чешутся руки схватить   этот кошелек; но клянусь небом, если вы к нему прикоснетесь, я отрублю вам этой   шпагой пальцы. Раз Рэвенсвуд изменил свое. намерение, нам больше незачем здесь   оставаться.      

Я только   просил бы позволения сказать…      

– Говорите,   пожалуйста, – перебил его капитан, – но прежде я должен указать   мастеру Рэвенсвуду на все неудобства, которым он подвергается, расставаясь с   нами, и напомнить ему обо всех опасностях, ожидающих его здесь, а также о   трудностях, с которыми он встретится в Версале или Сен-Жермене, если явится   туда, не заручившись поддержкой тех, кто уже завязал там нужные связи, –   Не говоря о том, что он потеряет дружбу по крайней мере одного честного и   благородного человека, – прибавил Бакло.      

– Джентльмены, –   возразил Рэвенсвуд, – позвольте мне еще раз вам заметить, что вы придали   нашему мимолетному знакомству гораздо больше значения, чем я ожидал. Если мне   вздумается отправиться служить при иностранном дворе, я обойдусь без   рекомендации интригана и авантюриста, и я не нахожу нужным дорожить дружбой   шалого сорванца.      

И, не   ожидая ответа, Рэвенсвуд вышел из комнаты, сел на лошадь и ускакал.      

– Черт   возьми, – воскликнул Крайгенгельт, – я потерял рекрута!      

– Да,   капитан, – подтвердил Бакло, – рыба ушла вместе с крючком и наживкой.   Но я догоню его: он наговорил мне таких дерзостей, каких я не могу ему   спустить.      

Крайгенгельт   вызвался сопровождать приятеля, но Бакло отклонил это предложение – Не стоит,   капитан! – воскликнул он. – Сидите у камина и ждите моего   возвращения. В непродырявленной шкуре лучше спится.      

       

Старуха   за печкой не ведает стужи,      

Как   знать ей, что ветер бушует снаружи.      

       

И,   напевая эту веселую песенку, Бакло вышел из комнаты.      

 Глава VII      

       

Ну, Билли   Бьюик, нам, пожалуй,      

Добром не   разойтись;      

И коль ты   вправду храбрый малый,      

Со мной   сейчас сразись.      

Старинная   баллада      

       

Увидав,   в каком состоянии находится его запасная лошадь, Рэвенсвуд сел на иноходца, на   котором приехал, и, чтобы не загнать его окончательно, пустил шагом по   направлению к старой башне «Волчья скала». Внезапно он услышал за собой конский   топот и, оглянувшись, увидел, что за ним гонится Бакло, немного замешкавшийся   при выезде из трактира, ибо слишком велико было искушение подробно объяснить   конюху, как лечить хромую лошадь; однако он наверстал потерянное время, пустив   коня вскачь, и настиг Рэвенсвуда в том самом месте, где дорога проходила по   вересковой пустоши.      

– Остановитесь,   сэр! – крикнул Бакло. – Я не какой-нибудь политический агент вроде   капитана Крайгенгельта, который так дорожит своей жизнью, что боится рисковать   ею ради чести. Я Фрэнк Хейстон из Бакло. Всякий, кто нанесет мне оскорбление   действием или словом, жестом или взглядом, должен дать мне удовлетворение –   Отлично, мистер Хейстон из Бакло, – ответил Рэвенсвуд очень спокойным и   равнодушным тоном, – но я не имел с вами ссоры и не желаю ее иметь…      

Наши   дороги, не только теперь, но и вообще, лежат в разных направлениях, и я не вижу   причин для столкновений.      

– Не   видите? – запальчиво воскликнул Бакло. – Зато я вижу, черт возьми: вы   назвали нас интриганами и авантюристами.      

– Выражайтесь   точнее, мистер Бакло: эти слова относились только к вашему собутыльнику, и   согласитесь, что он их заслуживает.      

– Ну   и что же, сэр? Он находился в моем обществе, а никто не смеет      

– прав   он или не прав – оскорблять моего приятеля при мне.      

– В   таком случае, мистер Хейстон, – возразил Рэвенсвуд с прежним   хладнокровием, – вам следует быть строже в выборе приятелей; боюсь, что в   роли их заступника вы не оберетесь хлопот. Послушайтесь доброго совета:   поезжайте-ка домой да выспитесь хорошенько. Завтра вы посмотрите на это дело   спокойнее.      

– Ну   нет, сэр, вы не за того меня принимаете.      

От меня   вы не отделаетесь вашим надменным тоном и мудрыми советами. Ко всему прочему,   вы назвали меня шалым сорванцом и, если хотите кончить дело миром, извольте   взять свои слова назад.      

– Говоря   по чести, вряд ли я это сделаю, если вы не измените своего поведения и не покажете   мне, что я ошибался.      

– Ах   так, сэр, – вскипел Бакло. – Весьма сожалею, но, при всем моем   уважении к вам, я требую, чтобы вы либо немедленно извинились передо мной за   ваши дерзости и взяли их назад, либо назначайте время и место.      

– В   этом нет необходимости, – ответил Рэвенсвуд. – Я сделал все от меня   зависящее, чтобы избежать ссоры, но если вы настаиваете, то это поле не хуже   любого другого.      

– Так   долой с лошади и обнажайте шпагу! – воскликнул Бакло, первый подавая тому   пример. – Я всегда думал и говорил, что вы молодец, и мне не хотелось бы   менять свое мнение.      

– Я   не собираюсь давать вам повод к этому, сэр, – ответил Рэвенсвуд,   соскакивая с лошади и принимая оборонительное положение.      

Шпаги   тотчас скрестились, и поединок начался.      

Бакло,   заядлый дуэлянт, владевший шпагой с удивительной ловкостью и проворством, повел   бой с большим жаром. Но на этот раз его искусство ему не помогло: раздраженный   холодным и презрительным обращением Рэвенсвуда, в особенности тем, что тот не   сразу принял его вызов, он, не умея сдержать нетерпение, бросился на противника   с неосмотрительной горячностью. Рэвенсвуд, не менее искусно владевший шпагой,   но обладавший большей выдержкой, только защищался и даже не пожелал   воспользоваться несколькими промахами не в меру горячившегося врага.      

Наконец   Бакло сделал отчаянный выпад, но, вместо того чтобы поразить Рэвенсвуда, поскользнулся   и упал на траву.      

– Дарю   вам жизнь, сэр, – сказал Рэвенсвуд, – постарайтесь исправиться.      

– Боюсь,   ничего путного из меня уже не получится, – ответил Бакло, медленно   поднимаясь и беря шпагу: он был гораздо меньше расстроен исходом поединка, чем   можно было бы ожидать при неуравновешенности его нрава. – Благодарю вас за   великодушие. Вот вам моя рука: я нисколько не сержусь на вас за свою неудачу и   ваше искусство.      

Рэвенсвуд   пристально посмотрел на него и, протянув руку, сказал:      

– Вы   благородный человек, Бакло. Я виноват перед вами и чистосердечно прошу прощения   за необдуманные и обидные слова; сознаюсь, они несправедливы.      

– Правда? –   обрадовался Бакло, и лицо его тотчас приняло свойственное ему беспечно-нагловатое   выражение. – Вот уж чего я меньше всего ожидал!      

Говорят,   вы неохотно отказываетесь от своих слов и убеждений.      

– Я   никогда не отказываюсь от своих слое, если говорю обдуманно.      

– Значит,   вы благоразумнее меня: я всегда сначала дерусь, а потом уже объясняюсь. Если   противник убит, то все счеты кончены, если же нет, то мир всего легче заключить   после войны. Но что надо этому крикуну? – прибавил Бакло, указывая на   мальчика верхом на осле. – Жаль, что он не прибыл сюда несколькими   минутами раньше. Впрочем, мы бы все равно кончили, так или иначе; и, право, я   вполне доволен исходом дела.      

Тем   временем мальчик, ударами палки заставлявший осла нестись во всю прыть,   приблизился к ним и. подобно одному из героев Оссиана, принялся возглашать   новости еще издали.      

– Джентльмены,   джентльмены! – кричал он. – Спасайтесь! Хозяйка послала сказать вам,   что в гостинице солдаты. Они схватили капитана Крайгенгельта и ищут мистера   Бакло. Уезжайте отсюда, да поскорее!      

– Клянусь   честью, ты прав, дружище, – сказал Бакло. – Вот тебе шестипенсовик за   предупреждение.      

Я дал бы   вдвое тому, кто указал бы, куда мне ехать.      

– Пожалуйста,   Бакло, – отозвался Рэвенсвуд, – поедем ко мне в «Волчью скалу»; в   моей старой башне найдутся, такие уголки, где вас не отыщет и тысяча солдат.      

– Это   может навлечь на вас беду, Рэвенсвуд.      

Если вы еще   не спутались с якобитами, то не к чему мне втягивать вас в такое дело.      

– Пустое,   мне нечего бояться.      

– В   таком случае я с радостью поеду с вами; по правде говоря, я не знаю, куда   Крайгенгельт собирался отвести нас, а если его схватили, он не преминет рассказать   властям всю правду обо мне да сочинит тысячу небылиц о вас, лишь бы самому   спастись от петли.      

Молодые   люди тотчас сели на коней и, свернув с проезжей дороги, поскакали пустынным   вересковым полем, выбирая уединенные тропинки, которые им, как охотникам, были   хорошо известны, но совершенно неведомы другим. Они долго ехали молча, двигаясь   со всей быстротой, на какую был способен усталый иноходец Рэвенсвуда; наконец   совершенно стемнело, и они пустили лошадей шагом, отчасти потому, что с трудом   различали дорогу, отчасти же потому, что считали себя уже вне опасности.      

– Ну,   кажется, можно чуть отпустить поводья, – сказал Бакло, – и, если   позволите, я бы хотел задать вам один вопрос.      

– Сделайте   одолжение, – ответил Рэвенсвуд. – Но прошу не обижаться, если я не   сочту нужным на него ответить.      

– Пожалуйста, –   возразил его недавний противник. – Просто я хотел спросить, какого дьявола   вы, человек с такой хорошей репутацией, решили связаться с таким мошенником,   как Крайгенгельт, и с таким сорвиголовой, каким слывет Бакло.      

– Очень   просто: я был в отчаянном положении и искал себе в товарищи отчаянных людей.      

– Так   почему же вы вдруг, ни с того ни с сего порвали с нами? – продолжал Бакло.      

– Потому   что изменил свои планы, – ответил Рэвенсвуд, – и отказался, во всяком   случае на время, от того, что задумал. Вы видите, я честно и откровенно отвечаю   на ваши вопросы. Ответьте же теперь на мой: что заставляет вас водить дружбу с   Крайгенгельтом, человеком настолько ниже вас как по рождению, так и по своим   понятиям?      

– По   правде говоря, только то, что я дурак и промотал свое состояние. Моя двоюродная   бабка, леди Гернингтон, решила, по-видимому, жить второй век. Единственная моя   надежда – это перемена правительства. С Крайги я познакомился за картами. Он   сразу же смекнул, в каком я положении, – дьявол, он всегда тут как   тут, – наговорил с три короба о своих полномочиях из Версаля и о связях в   Сен-Жермене, пообещал выхлопотать мне капитанский чин и Париже, а я, такой   олух, попался на удочку. Уверен, что теперь он уже успел понасказать обо мне   властям немало хорошеньких историй. Вот до чего довели меня вино, карты,   женщины, петушиные бои, борзые и лошади.      

– Да,   Бакло, – ответил Рэвенсвуд, – вы вскормили на своей груди множество   гадюк, которые теперь вас же терзают.      

– Что   правда, то правда; но, не во гнев вам будь сказано, вы тоже пригрели на своей   груди огромного гада, который пожрал всех прочих; он наверняка проглотит и вас,   не хуже чем мои шесть гадюк прикончат все, что еще осталось у бедного Бакло,   хотя мой конь да я сам – вот все, что у меня есть.