1 2 3 4 5 6 7 

  
   
Колин Маккалоу
   
Независимость мисс Мэри Беннет
  
  
   
    
* * *
   
   
Косой предвечерний свет набрасывал раззолоченный покров на скелеты кустов и деревьев в садах мэнора Шелби; две-три струйки дыма с копотью по краям курились над углями костра, разведенного, чтобы сжечь последние опавшие листья, и где-то отставшая от стаи птица щебетала безмотивный ноктюрн поздней осени. Глядя на закат со своего обычного места в эркере, Мэри ощутила, как отзывается ее сердце на сине-золотое великолепие, которое скоро станет воспоминанием, спрятанным в отдающихся эхом просторах ее сознания. Долго ли? О, долго ли?
   
Послышалось постукивание и позвякивание — это Марта вошла с чайным подносом и бережно поставила его на низкий столик сбоку от покойного кресла, в котором дремала хозяйка мэнора Шелби. Со вздохом Мэри отвернулась от окна и заняла свое место, придвинув изящную чашку на хрупком блюдце. Какое счастье, что у них есть Старый Дженкинс, все еще иногда находящий огурец в одном из своих парников! И какое счастье, что маме так нравятся ломтики огурца на ее хлебе с маслом! Она проснется и увидит любимое лакомство на веселенькой салфетке и не обратит внимания, что кексу уже три дня.
   
— Мама, чай подан, — сказала Мэри. Закутанная в шали и плед маленькая пухлая фигурка дернулась, маленькое пухлое личико капризно сморщилось, нахмурилось, пробудившись ото сна. Затем поблекшие голубые глаза раскрылись, увидели ломтики огурца на хлебе с маслом, и взыграла радость предвкушения. Но не прежде, чем прозвучала ежедневная жалоба:
   
— Неужели, Мэри, у тебя нет никакой жалости к моим бедным нервам? Так внезапно разбудить меня!
   
— Ну, что вы, мама, — машинально сказала Мэри, наливая молоко на донышко чашки и наклоняя красивый серебряный чайничек, чтобы вылить янтарную струю на молоко. Кухонная девушка умело наколола сахар на хорошие куски. Мэри положила в чай кусок точного размера и как следует помешала в чашке.
   
Все это заняло у нее примерно минуту. Держа чашку с блюдечком в руке, она посмотрела, убеждаясь, что мама готова. Затем, не сознавая этого, поставила чашку с блюдцем, не отводя глаз от лица мамы. Оно изменилось, обрело контуры и патину фарфоровой маски из Венеции, лишенное не просто выражения, но самих черт. Глаза все еще смотрели, но на что-то далеко за пределами комнаты.
   
— Ах, мама! — прошептала она, не зная, что еще сказать. Это случилось так неожиданно. Она закрыла ее глаза кончиками пальцев, глаза, которые, казалось, каким-то образом познали жизнь глубже, чем когда-либо в течение этой жизни, а затем поцеловала маму в лоб.
   
— Господи, ты очень добр. Я благодарю Тебя за Твое милосердие. Как она страшилась бы, если бы знала!
   
Сонетка висела совсем рядом. Мэри легонько ее дернула.
   
— Пошли ко мне миссис Дженкинс, Марта, будь так добра.
   
Вооружившись десятком извинений — чего еще могло потребоваться старой кислятине сверх огурца в такое-то время года? — миссис Дженкинс вошла, опоясав чресла для битвы. Но выражение на лице мисс Мэри мигом погасило ее гнев.
   
— Да, мисс Мэри?
   
— Моя мать скончалась, миссис Дженкинс. Будьте так добры, пошлите за доктором Колламом. Пусть Старый Дженкинс запряжет пони в тележку и съездит. Скажите Дженкинсу оседлать чалого и собрать, что ему потребуется в дороге, и быть готовым поехать в Пемберли, как только я напишу записку. Выдайте ему пять гиней из вашего кувшинчика на поездку, ведь он должен поспешить. Хорошие гостиницы, хорошие лошади, когда чалый уже не сможет бежать дальше.
   
Голос Мэри сохранял обычное спокойствие. Почти семнадцать лет, думала миссис Дженкинс, эта бедняжка выслушивала жалобы и причитания своей маменьки, оханье и упреки — то есть когда ей не приходилось выслушивать визгливые излияния восторга, торжествующие самопоздравления. Говоря именно то, что требовалось, умело предотвращая припадки меланхолии, приводя миссис Беннет в хорошее настроение столь же деловито и твердо, как хорошая гувернантка капризное дитя. А теперь это было кончено. Все было кончено.
   
— Прошу прощения, мисс Мэри, но Дженкинс найдет мистера Дарси дома?
   
— Да. По словам миссис Дарси, парламент сейчас не заседает. Принесите мне мамин розовый шарф, я хочу закрыть ей лицо.
   
Экономка сделала книксен и ушла, мучимая множеством сомнений, страхов и дурных предчувствий. Что будет с ними теперь, с отцом, с малолетками Джемом и Дорой?
   
Шарф подобающе расправлен, камин растоплен перед надвигающейся морозной ночью, свечи зажжены. Мэри направилась к окну и опустилась на подушки диванчика, чтобы поразмыслить о многом сверх этого явления Смерти.
   
Горя она не испытывала ни малейшего: слишком много минувших лет, слишком много томительной скуки. Напротив, ее все больше охватывало успокоение, будто ее перенесли в обширную залу, заполненную тьмой, но светящуюся, и она плывет по невидимому океану без боязни, без утраты себя.
   
Я ждала тридцать восемь лет, чтобы настал мой черед, думала она, но никто из них не может утверждать, будто я не исполнила свой долг, что я не вылила мою долю счастья в их чашки, что не отступила в безвестность без единого слова протеста против моей судьбы.
   
Почему же я настолько не готова к этой минуте? Где блуждал мой ум, когда мне нечем было его занять, и пустое времяпрепровождение так тяжко меня угнетало? Я была в полном распоряжении сосуда скудельного, звавшегося «мама», но сосуды скудельные не способны на хотя бы одно весомое наблюдение, замечание, идею. И потому я проводила время в ожидании. Просто в ожидании. С эскадроном опекающих ее Дженкинсов мама не нуждалась во мне. Я была лишь данью правилам приличия. Как я ненавижу это выражение «дань приличиям»! Железный кодекс поведения, придуманный для того, чтобы запугивать и порабощать женщин. Я была обречена стать старой девой, считала наша семья, с этими шокирующими гнойничками по всему моему лицу и передним зубом, который вырос кривым. Разумеется, Фиц считал, что при маме должен находиться представитель семьи на случай, если она поедет в Пемберли или Бингли-Холл. Если бы только папа не умер меньше чем через два года после свадеб Джейн и Лиззи!
   
Думай, Мэри, думай! — выбранила она себя. Будь логичной! Это была томительная скука; у меня не было выбора. Только коротать недели, месяцы, годы, фантазируя, как я ступаю по плитам Римского Форума, ем апельсины в сицилианском саду, тешу взгляд Парфеноном, прижимаюсь щекой к камням какой-нибудь стены в Святой Земле, которых должен был коснуться Иисус Христос, или прислониться к ним, или задеть Своей тенью. Я грезила о свободных странствованиях по дальним землям, грезила ознакомиться с городами более солнечных стран, с горами и небесами, о которых только читала. Реально же я жила в мире, поделенном между книгами, музыкой и мамой, которая не нуждалась во мне.
   
Но теперь, когда я свободна, у меня нет желания приобщиться к чему-либо из этого. Я хочу лишь быть полезной, иметь цель. Делать что-то значимое. Но позволят ли мне это? Нет. Не пройдет и недели, как мои старшие сестры с их мужьями, важными персонами, прибудут в мэнор Шелби, и тете Мэри будет вынесен очередной приговор, обрекающий на новую летаргию. Вероятно, присоединение к ордам нянек, гувернанток и домашних учителей, которые отвечают за благополучие детей Элизабет и Джейн. Ведь естественно, миссис Дарси и миссис Бингли получают от детей лишь радость, оставляя тяготы родительских обязанностей другим. Супруги важных персон не ждут, чтобы что-то произошло, они заставляют это произойти. Семнадцать лет назад миссис Дарси и миссис Бингли были слишком заняты благами, подаренными их браками, чтобы взять на себя ответственность за маму.
   
Ах, сколько горечи в этих мыслях! Я не хотела облечь их в подобную горечь. Тогда это выглядело по-иному. Я должна быть справедливой к ним. Когда папа умер, обе они только-только впервые стали матерями. Китти только что вышла замуж, а Лидия… ах Лидия! Лонгборн отошел Коллинзам, и моя судьба была предрешена пятнами на лице и зубом. Как ловко Фиц все уладил! Мэнор Шелби приобретается вместе с услугами Дженкинсов, а вылупляющуюся старую деву, тетю Мэри, подгоняют к ее обязанностям столь же умело, как столяр соединяет две доски. Маму и меня переселяют на десять миль по ту сторону Меритона, подальше от омерзительных Коллинзов, и все же достаточно близко, чтобы мама продолжала сплетничать со своими приятельницами. Тетушка Филлипс, леди Лукас и миссис Лонг были в восторге. Как и я. Большая библиотека, прекрасное фортепьяно и Дженкинсы.
   
Так откуда же эта внезапная горечь против моих сестер, когда все уже позади? Не по-христиански и незаслуженно. Богу известно, у Лиззи, во всяком случае, хватает неприятностей. Ее брак не из счастливых.
   
Дрожа от холода, Мэри отошла от окна и съежилась в кресле поближе к камину. И поймала себя на том, что смотрит на розовый шарф, ожидая, что он всколыхнется от вздоха снизу. Но шарф оставался неподвижным. Доктор Коллам скоро будет здесь. Маму перенесут на ее пуховую перину, обмытую, одетую, уложенную в леденящем воздухе на долгое бдение между смертью и погребением.
   
Виновато вздрогнув, она вспомнила, что не вызвала преподобного мистера Куртнея. Только этого не хватало. Если Старый Дженкинс не вернется с доктором, придется послать Молодого Дженкинса.
   
— Во всяком случае, — сказала она себе, — за мистером Коллинзом я не пошлю. Это я двадцать лет, как пережила.
   
   
— Элизабет, — сказал Фицуильям Дарси, войдя в будуар жены, — у меня плохие новости, моя дорогая.
   
Элизабет отвернулась от зеркала, выше подняв брови над светозарными глазами. Их обычное сияние померкло. Нахмурившись, она встала.
   
— Чарли? — спросила она.
   
— Нет. С Чарли все хорошо. Я сейчас получил письмо от Мэри. Она извещает, что ваша мать скончалась. «Во сне, мирно».
   
Табурет перед туалетным столиком не поддержал ее; она боком опустилась на его краешек и чуть не упала, стараясь сохранить равновесие, но удержалась.
   
— Мама? Ах, мама!
   
Фиц смотрел на нее, но не пришел ей на помощь. Наконец, он отошел от двери и, неторопливо пройдя по ковру, положил ладонь на ее обнаженное плечо, длинные пальцы слегка надавили на кожу.
   
— Моя дорогая, это к лучшему.
   
— Да-да! Но ей же было всего шестьдесят два! Я полагала, что она доживет до глубокой старости.
   
— Да, ухоженная, как страсбургский гусь. Тем не менее это к лучшему. Подумай о Мэри.
   
— Да, за это мне следует быть благодарной. Фиц, что нам делать?
   
— С утра отправиться в Хартфордшир. Я пошлю известить Джейн и Чарльза, чтобы они встретили нас в «Короне и подвязке» в девять. Нам лучше поехать вместе.
   
— Дети? — спросила она. Шок проходил, сменяясь горем. Что такое старики, если есть юные, чтобы утешить сердце?
   
— Они, разумеется, останутся тут. Я предупрежу Чарльза не допустить, чтобы Джейн убедила его взять с собой хотя бы одного из их детей. Шелби — обширный дом, Элизабет, но для наших отпрысков не подойдет. — Его лицо, отраженное зеркалом, как будто ожесточилось. Пожатием плеч он преодолел это настроение, чем бы оно ни было порождено, и продолжал ровным голосом: — Мэри пишет, что послала за Китти, но полагает, что Лидию лучше предоставить мне. Какой поистине благоразумной женщиной стала Мэри!
   
— Прошу тебя, Фиц, возьмем Чарли! Ты отправишься верхом, а я должна буду ехать одна, а путь долгий. На обратном пути мы сможем завезти Чарли в Оксфорд.
   
Его рот чуть искривился, пока он взвешивал «за» и «против», затем он ответил своим знаменитым царственным кивком.
   
— Благодарю тебя. — Она поколебалась, заранее зная ответ, но вопрос все же задала: — Обед мы все-таки не отменим?
   
— А как же иначе? Наши гости уже в пути. Твой траур может подождать до завтра. Как и объяснение его причины. — Его ладонь покинула ее плечо. — Ну, я спущусь вниз. Роуфорд может подъехать в любую минуту.
   
И, поморщившись при упоминании своего наименее уважаемого соратника-тори, Дарси покинул жену.
   
Слеза капнула, была смахнута заячьей лапкой; с глазами полными слез Элизабет старалась взять себя в руки. Какой чудесной может быть политическая карьера! Всегда что-то важное для осуществления, никогда ни мига для мира, близости, досуга. Фиц не скорбел о кончине миссис Беннет, она знала это твердо; беда была в том, что он ждал и от нее такого же равнодушия, вздоха облегчения, что с плеч свалилась эта ноша, частично стыдная, частично смущающая, частично ввергающая в беспомощность. Однако эта мелочная, глупая, капризная женщина родила ее, Элизабет, и уж хотя бы за это заслуживала быть любимой. Быть оплаканной, если и без чувства утраты.
   
   
— Мне нужен мистер Скиннер. Немедленно, — сказал Дарси своему дворецкому, хлопотливо следившему за тем, как старший лакей избавляет мистера Роуфорда от пальто. — Мой милый Роуфорд, я так счастлив видеть вас. Как всегда первый на поле боя. — И, не обернувшись, Дарси повел своего раннего посетителя в комнату Рубенса.
   
Краткий, но вежливый приказ заставил Парментера опрометью броситься на поиски третьего лакея. Его хозяин скрылся за дверью. Что-то произошло, тут, во всяком случае, сомнений не было. Но зачем мистеру Дарси понадобился этот отталкивающий человек, понадобился в такой час?
   
— Бегом всю дорогу, Джеймс, — наставил его Парментер, а затем вернулся в прихожую встречать гостей. Шестеро прибыли полчаса спустя, сияя предвкушением, восклицая по поводу холода, прикидывая, что Новый год наступит в суровых морозах. Вскоре хищным шагом в прихожую вошел Эдвард Скиннер. Он направился в Малую библиотеку без «будьте добры», «спасибо» или «целуйте мне ногу», со злостью подумал пемберлийский дворецкий. Пусть его ценят, пусть говорит он, точно джентльмен, но Парментер помнил его юнцом и взошел бы на костер, утверждая, что Нед Скиннер — не джентльмен. Между его хозяином и Недом было примерно двенадцать лет разницы в возрасте, так что второй не мог быть байстрюком первого, но что-то существовало между ними, связь, которую даже миссис Дарси не могла измерить… или разорвать. Парментер думал обо всем этом по пути в Комнату Рубенса, чтобы кивнуть мистеру Фицу.
   
— Некоторое затруднение, Нед, — сказал Фиц, закрывая за собой дверь библиотеки.
   
Скиннер не ответил, а продолжал стоять перед письменным столом расслабленно, небрежно опустив руки, — поза мало подходящая для прислужника. Очень крупный мужчина, на пять дюймов выше шести футов Дарси и сложенный, как горилла — массивные плечи и шея, бочкообразная грудь, ни капли лишнего жира. По слухам, его отцом был вест-индский арап — такими темными были кожа Скиннера, его волосы и узкие сверлящие глаза.
   
— Садись, Нед, у меня шея ноет задирать голову, чтобы смотреть на тебя.
   
— У вас гости, так я потороплюсь. Что случилось?
   
— Где сейчас миссис Джордж Уикхем? — спросил Дарси, придвинув лист бумаги и обмакивая в чернильницу гусиное перо, снабженное стальным наконечником. Он уже писал, когда Нед ответил:
   
— В «Плуге и звездах» в Макклесфилде. Новый ухажер как раз стал ее последним любовником. Они сняли лучшую спальню с гостиной. Новое место для нее.
   
— Она пьет?
   
— Не больше бутылки-двух. Ее влечет любовь, а не вино. Дайте ей неделю, и положение может измениться.
   
— У него не будет времени. — Дарси на миг поднял глаза с кислой улыбкой. — Возьми мою беговую двуколку и гнедых, Нед. Завези это письмо в Бингли-Холл по пути в Макклесфилд. Я хочу, чтобы завтра к девяти утра миссис Уикхем была в «Короне и подвязке» в относительно трезвом виде. Упакуй ее баулы и забери их с собой.
   
— Она поднимет ту еще бучу, Фиц.
   
— Ну, послушай, Нед! Кто в Макклесфилде поступит наперекор тебе… или мне, если на то пошло? Хоть свяжи ее по рукам и ногам, мне все равно, только доставь в Лэмтон к сроку.
   
Перо перестало скользить по бумаге и было положено на стол; не трудясь запечатывать письмо, он отдал его Неду Скиннеру.
   
— Я указал, чтобы Бингли поехал верхом, миссис Уикхем может поехать в его карете с миссис Бингли. Мы посетим прелести Хартфордшира, чтобы погрести миссис Беннет, как давно пора бы.
   
— Дико долгое путешествие в дормезе.
   
— В такое время года, в ненастную погоду при нынешнем состоянии дорог возможен только дормез. Однако я прикажу заложить шестерню, как и Бингли, так что мы будем покрывать шестьдесят миль в день, если не больше.
   
Сунув письмо в карман пальто, Нед ушел.
   
Дарси, хмурясь, поднялся и минуту постоял, незряче уставившись на переплетенные в кожу тома парламентских отчетов. Старая карга, наконец, умерла. Что может быть хуже, думал он, чем мезальянс, какой бы великой ни была любовь, или какой бы мучительной ни была потребность увенчать эту любовь. И оно того никак не стоило. Моя царственная красавица Элизабет такая же исхудалая старая дева, как и ее сестра Мэри. У меня один болезненный женоподобный сын и четыре никуда не годные девчонки. Прямо в глаз, миссис Беннет! Забери вас дьявол и всех ваших распрекрасных дочек, цена была слишком высока.
   
   
Поскольку проехать надо было всего шесть миль, запряженный шестерней дормез Дарси въехал во двор «Короны и подвязки» прежде Бингли и его контингента, так как до Бингли-Холл а было двадцать пять миль. Спрятав руки в теплую муфту, Элизабет расположилась в отдельном кабинете дожидаться их приезда.
   
Ее единственный сын, с головой погрузившийся в том «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, одной рукой нашарил стул, ни разу не оторвав взгляда от печатных строк. Легкое чтение, садясь в дормез, объяснил он ей с чарующей улыбкой. Природа подарила ему ее собственные благородные черты лица и цвет волос, скорее каштановый, нежели червонного золота; ресницы опущенных век были темные, как и пушистые брови над ними.
   
По меньшей мере его здоровье заметно поправилось с тех пор, как Фиц смирился с неизбежным и оставил свои беспощадные попытки сделать из Чарли достойного сына. Эти пугающие простуды вслед за зубодробительной верховой скачкой в непогоду! Лихорадки, на неделю укладывавшие его в постель после охоты на фазанов или поездок в Лондон. Ничто не избавило Чарли от его ученых склонностей, не преобразило его в сына, достойного Дарси, владельца Пемберли.
   
— Ты должен перестать, Фиц, — сказала она год назад, страшась ледяного высокомерия, которое не могло не воспоследовать, но исполненная решимости вынудить его прислушаться к ней. — Я мать Чарли и разрешила тебе руководить его детством, не высказывая своего мнения. Но теперь я должна заговорить. Ты не можешь бросить Чарли на съедение волкам кавалерийского полка, как бы ни желательно было обеспечить благородному сыну и наследнику несколько лет в армии для полировки… полировки? Фу! Эта жизнь его убьет. Его единственное желание — поступить в Оксфорд и посвятить себя изучению классической литературы. И ему надо разрешить это. И не говори, что ты не терпел Кембридж и купил себе офицерский патент в гусарском полку! Твой отец к тому времени скончался, и я понятия не имею, как он отнесся бы к твоему решению. Я знаю только, что подходит для Чарли.
   
Ледяное высокомерие не заставило себя ждать, сделало лицо Фица железным, но темные глаза, глядящие в ее глаза, прятали больше усталости, чем гнева.
   
— Я согласен с твоим доводом, — сказал он жестким тоном. — Наш сын женоподобный слизняк, годящийся только для Академии или Церкви, и я скорее предпочту профессора Дарси епископу Дарси. Так что эту тему мы больше обсуждать не будем. Отправь его в Оксфорд, если считаешь нужным.
   
Жестокое разочарование для него, как она прекрасно знала. Бесценный мальчик был их первенцем. Но за ним последовали только девочки. «Беннетовское проклятие» по выражению Фица. Джорджи, Сьюзи, Анна и Кэти появлялись через двухгодичные интервалы — объекты равнодушия для их отца, который не интересовался ими и не замечал их.
   
Он приложил все усилия, чтобы изменить характер Чарли, но даже могущества и влияния Дарси, владельца Пемберли, оказалось для этого мало. А затем — ничего.
   
Кэти теперь было десять, и она останется последней. Фиц удалился из жизни жены, как и из ее постели. Он уже был членом парламента, тори в краю тори, но после рождения Кэти принял министерство и занял место среди первоскамеечников. Ход, освободивший его от жены, благодаря долгим отсутствиям в Лондоне, неоспоримо извинительным причинам быть вдали от нее. Не то чтобы она утратила полезность; всякий раз, когда Фиц нуждался в ней для продвижения его политической карьеры, она затребовалась в Лондон, как ни отвратителен ей был высший свет.
   
   
Лидия прибыла первой, влетев в гостиную и злобно хмурясь на этого странного человека, Эдварда Скиннера, который втолкнул ее туда. Сердце Элизабет мучительно сжалось, таким морщинистым, землистым и опухшим было лицо ее младшей сестры. Бесформенная фигура — мешок муки, затянутый корсетом в подобие женственности. Топорщащиеся складки поверх вздернутых грудей показывали, что, лишенные поддержки китового уса, они обмякнут наподобие жидко набитых подушек, подвешенных для просушивания на веревке. Вульгарная шляпка пенилась страусовыми перьями, платье из легкого муслина мало подходило и для такой погоды, и для долгого путешествия, легкие атласные туфли в старых пятнах и новой грязи… Ах, Лидия! Когда-то красивые льняные волосы не мылись месяцы и месяцы, кудряшки отливали зеленоватой сальностью, а большие голубые глаза, так похожие на материнские, были вымазаны средством, предназначенным для чернения ресниц. И выглядели они так, будто ее избивали, хотя Джордж Уикхем четыре года как покинул Англию, и значит, от побоев она была избавлена… если только ее не избивал кто-то другой. Книга Чарли мгновенно отложена, и он оказался возле своей тетки с быстротой, отстранившей Элизабет, взял ее руки в свои, согревая их, пока подводил ее к креслу у камина.
   
— Ну вот, тетя Лидия, погрейтесь, — сказал он ласково. — Мама, я знаю, привезла для вас одежду потеплей.
   
— Черную, конечно, — сказала Лидия, бросив яростный взгляд па старшую сестру. — Господи, такой ужасный цвет! Но что поделать, раз мама умерла. Подумать только! Я никак не считала, что она слаба здоровьем. Ах, почему Джорджа отправили в Америку? Он нужен мне здесь. — Она увидела в дверях хозяина и просветлела. — Трентон, кружку эля, будьте добры! Этот ужасный человек похитил меня на пустой желудок. Эль, хлеб с маслом, кусок сыра… и побыстрей!
   
Но прежде чем Трентон повернулся, чтобы исполнить ее распоряжение, вернулся Нед с большой чашкой кофе и поставил чашку перед ней. За ним следовала служанка, неся поднос с кофе и закусками, достаточными для всех.
   
— Никакого эля, — категорично сказал Нед, наклонил голову в сторону миссис Дарси и мистера Чарли и спустился в залу доложить Фицу.
   
Увоз миссис Уикхем обернулся чертовой потехой. Она допивала третью бутылку, и зеленый юнец, которого она подобрала согреть себе постель, сбежал, едва увидел Неда Скиннера. С помощью перепуганного хозяина «Плуга и звезд», а также его угрюмой жены, Нед насильно влил в горло Лидии несколько доз разведенной в воде горчицы. Вино извергалось струя за струей, и Нед прекратил беспощадную процедуру, только когда убедился, что оно извергнуто все. Хозяйка уложила вещи Лидии в два небольших ящика.
   
— Ничего теплого, — сказала она, — только вот эта драная накидка.
   
Багаж Лидии привязали к запяткам на место грума. Нед швырнул свою рыдающую, визжащую пленницу на маленькое сиденье и направил беговую двуколку мистера Дарси в жестокую ночь, не обращая внимания на свою пассажирку.
   
Милый Чарли! Каким-то образом он уговорил Лидию съесть тарелку овсянки и немного хлеба, убедил, что кофе именно то, в чем она нуждается. Поддерживая несколько оправившуюся Лидию под руку, Элизабет направилась в спальню, где миссис Трентон разложила чистые панталончики и сорочку, нижние юбки, простое черное шерстяное платье с оборкой, спешно подшитой к нему в Пемберли, чтобы удлинить его для Лидии, которая была выше Элизабет на полголовы.
   
— Этот мерзкий мужлан! — вскричала Лидия, стоя, когда миссис Трентон и Элизабет раздели ее и вымыли, как сумели (от нее разило вином, рвотой, грязью и немытостью). — Он меня опоил, чтобы мне нутро вывернуло, будто я какая-нибудь его шлюха!
   
— Мама умерла, Лидия, — напомнила ей Элизабет, двумя брезгливыми пальцами отдавая замусоленный корсет миссис Трентон с кивком, что дальше она справится одна. — Мама умерла мирно во сне.
   
— Ну, я предпочла бы, чтобы она выбрала время получше! — Два налитые кровью глаза расширились на оттертом бледном лице, странно сходные с двумя стеклянными шариками. — Как она выделяла меня из вас всех! Я всегда умела обвести ее вокруг пальца!
   
— И ты не чувствуешь никакого горя?
   
— А! Надо бы, но ведь я ее почти двадцать лет не видела; мне же тогда было всего шестнадцать.
   
— Да, мы забываем, — сказала Элизабет со вздохом, сознательно отгоняя память, что после смерти папы Фиц порвал все узы, связывавшие сестер, не давал им возможности видеться без его одобрения. Задача не из трудных — они ведь все так или иначе зависели от него. Что до Лидии, это были деньги. — Ты большую часть жизни прожила с Джорджем Уикхемом, а не с мамой и папой.
   
— Вот уж нет! — огрызнулась Лидия, свирепо оглядывая платье. — Сначала он воевал в Испании, теперь он в Америке. Я — армейская жена, которой не позволено следовать за мужем. О, только подумать! Мама скончалась! Понять невозможно. Жуткое платье, Лиззи, ничего не скажешь. Длинные рукава! И его обязательно застегивать до самого горла? А без корсета мои груди упираются в талию!
   
— Ты простудишься, Лидия. До Шелби по меньшей мере три дня пути, и хотя Фиц позаботится, чтобы дормез был утеплен, ему уже семь десятков, и он полон сквозняков.
   
Она вручила Лидии муфту, проверила, что черная шапочка под строгой шляпкой закрывает уши сестры, и повела ее назад в гостиную.
   
За время их отсутствия приехали Джейн и Чарльз Бингли, покинув Бингли-Холл четыре часа назад. Чарли вернулся к Гиббону, Бингли и Дарси стояли у камина, сдержанно беседуя, а Джейн сидела, поникнув у стола, прижимая к глазам носовой платок. Как мы отдалились друг от друга, что даже в этот горький час мы разъединены!
   
— Моя милая Джейн! — Элизабет подошла, чтобы обнять ее.
   
Джейн бросилась в эти утешительные объятия и снова заплакала, бормоча что-то неудобопонятное. Элизабет знала, что пройдут дни и дни, прежде чем ее чувствительная душа успокоится настолько, что к ней вернется ясность речи.
   
Чарли, будто он обладал каким-то шестым чувством, положил книгу и сразу направился к Лидии, чтобы подвести ее к креслу, сыпля комплиментами, насколько черный цвет ей к лицу, и не дал ей возможности схватить кружку эля со стола, на котором кувшин этого напитка, видимо, подкреплял силы мужчин. Щелчок пальцев Фица, и Трентон молниеносно унес кувшин.
   
— Папаша? — вопросительно сказал Чарли.
   
— Что?
   
— Можно я поеду в карете дяди Чарльза с тетей Лидией? Маме будет удобнее в обществе тети Джейн.
   
— Да, — коротко ответил Дарси. — Чарльз, нам пора.
   
— Нед Скиннер едет с нами? — спросил Чарльз Бингли.
   
— Нет, у него другое дело. Мы с тобой, Чарльз, можем развлечься галопом. Общество переночует в «Трех перьях» в Дерби, мы же с тобой без труда доберемся до моего охотничьего домика. А к дамам присоединимся завтра вечером.
   
Бингли обернулся взглянуть на Джейн. Лицо выдало его тревогу, но он слишком привык подчиняться Фицу и не возразил против того, чтобы оставить Джейн на попечении Элизабет. Бесспорно, для сраженных горем нуждающихся в утешении женщин сестры лучшая поддержка, чем мужья. Затем он повеселел; лейстерский охотничий домик Фица был отличнейшим противовесом монотонности двухсотмильного путешествия до мэнора Шелби.
   
   
Мэри знала, что места в Шелби достанет только для ее сестер и их мужей; остальным родственникам и свойственникам придется довольствоваться «Синим кабаном» и другими приличными хартфордширскими гостиницами. Не то чтобы у нее было права голоса в подобных вопросах. Фиц, как всегда, будет заправлять всем, точно так же, как он по любому поводу связывался с разными людьми, служившими в мэноре Шелби в разных должностях, и приглядывал даже за такими мелочами, как выплата ей карманных денег. Фицуильям Дарси — центр каждой паутины, с которой соприкасался!
   
Это Фиц обеспечил, чтобы его теща была со всевозможным комфортом изолирована от всех ее дочерей, кроме Мэри, жертвенной козы; почему-то люди опасались его неудовольствия, даже когда, подобно Китти, они никак от него не зависели. Бедная мама изнывала от желания повидать Лидию, но так, ни разу с ней и не свиделась, а мимолетные визиты Китти прекратились давным-давно. Только Элизабет и Джейн продолжали посещать ее последние десять лет, но Джейн слишком часто пребывала в интересном положении, возбранявшем длинные поездки. Чтобы там ни было, в июне Элизабет непременно приезжала в Шелби и отвозила маму в Бат отдохнуть. Отдохнуть! Мэри отлично понимала, что главной целью была возможность дать ей, Мэри, отдохнуть от мамы. И, ах, какой же это всегда был отдых! Ведь Лиззи привозила с собой Чарли и оставляла его составить Мэри компанию. Никто и вообразить не мог, какие проказы устраивали они с Чарли, в какие игры играли, какие места посещали, что вытворяли! Бесспорно, совсем не то, чего ожидают от тетушек, старых дев, приглядывающих за племянниками.
   
   
Китти приехала из Лондона день спустя после смерти мамы, заплаканная, но достаточно спокойная. Выплакалась она в пути, сочувственно утешаемая мисс Олмерией Финчли, ее незаменимой компаньонкой благородного происхождения, которой придется обойтись раскладной кроватью в комнате Китти, решила Мэри.
   
— Китти это не понравится, но ей придется это проглотить, — сказала Мэри миссис Дженкинс.
   
С Китти Мэри постаралась быть тактичнее.
   
— Право слово, Китти, ты выглядишь элегантно, как никогда, — сказала она ей.
   
Зная, что это правда, леди Менедью распустила перышки.
   
— Ну, в сущности, это такой дар, — призналась она. — Милый Менедью сам был украшением общества и наслаждался моими успехами. Ну, конечно, Мэри, душечка, конечно, мне очень помогло, что я два года гостила у Лиззи в Пемберли, до того, как Луиза Хэрст вывезла меня в свет. Господи, эта дурнушка, ее дочка! — Китти захихикала. — Какое огорчение, когда блестящую партию сделала я.
   
— Разве не считалось, что для Менедью брак уже позади? — спросила Мэри, чья прямолинейность отточилась за семнадцать лет забот о маме.
   
— Ну да, годами, пожалуй, но ни в чем другом. Я привлекла его, говорил он, потому что была глиной, прямо-таки требовавшей стать бриллиантом чистейшей воды. Обворожительный мужчина, Менедью! Идеальный муж.
   
— Могу предположить.
   
— Хотя, — сказала Китти, развивая тему, — скончался он в самое подходящее время. Я уже завершила свое совершенствование, и это начало ему прискучивать.
   
— А любовь тут разве не участвовала? — спросила Мэри, никогда прежде не остававшаяся с сестрой наедине достаточно долго, чтобы удовлетворить свое любопытство.
   
— Господи, нет! Замужество обеспечивало очень приятное положение. Однако Менедью был моим господином. Я подчинялась каждому его распоряжению. Или прихоти. Тогда как жизнь вдовы — неиссякаемое блаженство. Ни распоряжений, ни прихотей, Олмерия Финчли ни в чем мне не перечит, и я имею доступ в самые лучшие дома, а также большой доход. — Она вытянула тонкую руку, чтобы виднее была отделка рукава — рюши, украшенные искусным узором из бус черного янтаря. — Мадам Беллем сумела закончить его, прежде чем я покинула Керзон-стрит, и еще три не менее восхитительных траурных платья. Теплые, но последний крик моды. — Ее голубые глаза, все еще влажные от последнего приступа слезливости, просияли. — Я опасаюсь только соперничества Джорджианы. Лиззи и Джейн, ты знаешь, одеваются бог знает как.
   
— Джейн, не спорю, Китти, но Лиззи? Я наслышана, что она — жемчужина Вестминстера.
   
Китти фыркнула.
   
— Вестминстер! И даже не палата лордов! Палата общин — ха! Нетрудно царствовать над кучкой нудных парламентариев, можешь мне поверить. Фицу нравится увешивать ее бриллиантами и рубинами, затягивать в парчу и бархат. Они, конечно, по-своему, недурны, но совершенно не модны. — Китти оценивающе оглядела Мэри. — Теперь, когда замечательный аптекарь Лиззи излечил тебя от гнойничков, а ее дантист убрал твой зуб, Мэри, ты выглядишь не менее авантажной, чем Элизабет. Жаль только, что уже поздно подыскать тебе твоего собственного лорда Менедью.
   
— Перспектива всю жизнь оставаться старой девой никогда не ввергала меня в отчаяние, а лицо — всего лишь лицо, — сказала Мэри спокойно. — Избавиться от болей и недомоганий — истинное благо, а все остальное — пустяки, не более.
   
— Моя дорогая Мэри, — шокированно сказала Китти, — очень хорошо, что ты выглядишь намного лучше теперь, когда мама умерла. Ты, возможно, не желаешь брака, но он куда более приятен, чем альтернатива. Разве что тебе хочется жить на побегушках у других людей, что обязательно случится, если ты переедешь в Пемберли или Бингли-Холл. Разумеется, Фиц так или иначе тебя обеспечит, но навряд ли этого хватит, чтобы позволить себе такую роскошь, как компаньонка или щегольской экипаж. Фиц человек холодный.
   
— Интересно, — сказала Мэри, предлагая кекс. — Твоя оценка его характера почти совпадает с моей. Он тратит свое состояние по необходимости. Благотворительность для него просто слово из словаря и ничего больше. Значительнейшая часть ошеломляющей суммы, которую он потратил на нас, Беннетов, тратилась, чтобы заглаживать неловкие положения, начиная от Джорджа Уикхема и кончая мамой. Теперь, когда мамы больше нет, сомневаюсь, что он будет столь же щедр ко мне. Особенно, — добавила она, когда непрошеная мысль вторглась в ее сознание, — если мое лицо больше не клеймит меня, как подобает достойной тетушке, старой деве.
   
— Я знаю, сэр Питер Камерон подыскивает жену, — сказала Китти, — и я думаю, он тебе подходит: не нуждается в большом приданом, книгочей и добряк.
   
— И думать не смей! Хотя не скажу, что Пемберли или Бингли-Холл так уж меня манят. Лиззи много плачет, говорил мне Чарли; они с Фицем почти не видятся с тех пор, как он стал переднескамеечником. А когда они вместе, он с ней холоден.
   
— Милый Чарли! — воскликнула Китти.
   
— Готова повторить.
   
— Фиц ею не любит, — сказала Китти с редкой для нее проницательностью. — Он слишком мягок.
   
— Я бы сказала, что Фиц слишком черств, — отрезала Мэри. — Более доброго, более чуткого молодого человека, чем Чарли, не существует.
   
— Да, сестрица, я согласна, но джентльмены относятся к своим сыновьям своеобразно. Как бы они ни оплакивали пристрастия к вину, к картам, костям и беспутным женщинам, в глубине души они считают такие развлечения грехами юности, которые останутся в прошлом. К тому же эта подлая крыса Каролина Бингли клевещет на Чарли, давно сообразив, что он — ахиллесова пята Фица.
   
Пора сменить тему, подумала Мэри. Не годилось смешивать ощущение потери с несравненно более важным горем, ее любовью к Чарли.
   
— Завтра можно ожидать Коллинзов.
   
— О Господи! — простонала Китти, затем хихикнула. — Помнишь, как ты сохла из-за этого мерзкого человека? Нет, ты правда была жалчайшей тряпкой в те дни, Мэри. Что заставило тебя перемениться? Или ты все еще вздыхаешь по мистеру Коллинзу?
   
— Ну, нет! Время и недостаток, чем заняться, исцелили меня. Есть лишь столько-то лет, которые можно растратить на глупости, а после того, как Чарли приехал погостить в первый раз, я начала понимать ошибки моего поведения. То есть, — честно признала Мэри, — Чарли показал их мне. Он просто спросил, почему у меня нет собственных мыслей, и подивился этому. В десять-то лет! Он взял с меня обещание бросить читать христианские, как он их назвал, книги ради великих мыслей. Таких мыслей, сказал он, которые заставят заработать мой ум. Даже тогда он был безбожником, знаешь ли. Когда мистер и миссис Коллинз наносили визиты, он их жалел. Мистера Коллинза за его непроходимое невежество и глупость, а Шарлотту за ее решимость представлять мистера Коллинза в более выгодном свете. — Улыбка Лиззи на лице Мэри, теплая, любящая, чуть лукавая. — Да, Китти, можешь поблагодарить Чарли за то, что ты видишь сегодня, даже за гнойнички и зуб. Это он спросил свою мать, что можно с ними сделать.
   
— Ну, так жалею, что не знаю его получше. А он ничего не говорил о твоем пении? — поддразнила Китти.
   
В ответ раздался искренний смех.
   
— Ну, конечно! Только Чарли никогда не оставляет человека в огорчении. Сказав мне, что я не пою, а визжу, пение посоветовал предоставить соловьям, и весь день заверял меня, что на фортепьяно я играю не хуже, чем герр Бетховен.
   
— А это кто? — спросила Китти, наморщив лоб.
   
— Немец. Чарли слушал его в Вене, когда Фиц старался обуздать Бонапарта. Я сыграю тебе кое-что из его не очень сложных вещей. Чарли никогда не забывает прислать мне кипу новых нот к моему дню рождения.
   
— Чарли, Чарли, Чарли! До чего же ты его любишь!
   
— До безумия, — сказала Мэри. — Видишь ли, Китти, он был добр ко мне на протяжении стольких лет. Его визиты озаряют мою жизнь.
   
— Когда ты говоришь в таком тоне, признаюсь, я чуточку завидую. Мэри, душечка, ты так изменилась!
   
— Не во всем, сестрица. Я все еще склонна говорить, что думаю. Особенно мистеру Коллинзу. — Она фыркнула. — Когда я думала, будто он ищет красивую жену, я могла извинить, что он останавливал свой выбор на таких неподходящих ему невестах, как Лиззи и Джейн, но когда он сделал предложение Шарлотте Лукас, пелена спала с моих глаз. Шарлотте такой же неприглядной и неаппетитной, как недельной давности пирог! И я начала видеть, что он недостоин моих чувств.
   
— Я не претендую на глубину твоего ума, Мэри, — сказала Китти задумчиво, — но я часто дивилась милости Бога к некоторым из его не самых достойных созданий. По справедливости, мистеру Коллинзу следовало перебиваться с хлеба на воду, как неимущему священнику, и все-таки он всегда преуспевал без всяких заслуг с его стороны.
   
— О, ему пришлось не так-то легко из-за брака Лиззи с Фицем и смерти папы, когда он унаследовал Лонгборн. Леди Кэтрин де Бэр так его и не простила… но вот за что, я не знаю.
   
— А я знаю. Придись он по вкусу Лиззи, она бы вышла за него, а не отбила бы Фица у Анны де Бэр, — сказала Китти.
   
— Ну, ее милость давно в могиле и ее дочь с ней, — сказала Мэри, вздохнув.
   
— И это еще одно свидетельство непостижимости путей Бога.
   
— О чем ты, Китти?
   
— Об инфлюэнце, которая унесла их обеих вскоре после женитьбы полковника Фицуильяма на Анне! Или мне следовало бы сказать, генерала Фицуильяма? Он унаследовал Розингс и это огромное состояние как раз вовремя, чтобы респектабельно овдоветь прежде, чем кто-нибудь еще завладел бы сердцем милой Джорджианы.
   
— Ха! — Мэри испустила насмешливое фырканье. — Джорджиана и не собиралась никого выбрать, кроме полковника… или генерала, если тебе так больше нравится. Хотя я и не одобряю браков между двоюродными родственниками. Их старшая дочь до того уродлива, что им пришлось запереть ее, — сказала Мэри.
   
— Блейденская кровь, дорогая моя. Леди Кэтрин, леди Анна и леди Мария. Все сестры.
   
— Они вышли за очень богатых людей, — сказала Мэри.
   
— А как же иначе? Они были дочерями герцога, — возразила Китти. — Их папенька был заносчив не в меру — легчайшего запашка коммерции оказалось достаточно, чтобы убить старичка. Отец генерала, оказалось, нажил состояние на хлопке и рабах.
   
— Как ты смешна, Китти. У тебя в жизни нет ничего, кроме сплетен и развлечений?
   
— Должно быть. — Огонь угасал. Китти дернула сонетку, сигнализируя Дженкинсу. — Ты правда ждешь, что Коллинзы преодолеют двенадцать миль соболезнований ради?
   
— Это неизбежно. Мистер Коллинз способен учуять трагедию или скандал за сотню миль, так что такое двенадцать миль? Леди Лукас приедет с ними, и в любую секунду можно ожидать тетушку Филлипс. Только прострел помешал ей приехать сегодня, но, хорошенько поплакав, она исцелится.
   
Кстати, Мэри, обязательно ли Олмерии спать в моей комнате? Она имеет обыкновение храпеть, а я знаю, что водном конце мансарды есть приличная спальня. Она же леди, а не камеристка.
   
— Ту спальню я берегу для Чарли.
   
— О! Так он приедет?
   
— Несомненно, — сказала Мэри.
  
  
   
    
* * *
   
   
По обычаю на похоронах женщинам не полагалось присутствовать ни в церкви, ни у могилы. Но при погребении миссис Беннет Фицуильям Дарси постановил проигнорировать это светское правило. Поскольку сыновей у нее не было, если посчитаться с этим правилом, пять дочерей не составят сколько-нибудь значительное число провожающих в последний путь. А потому все так или иначе связанные с их семьей были оповещены, что дамы будут присутствовать и в церкви, и у могилы, вопреки протестам персон вроде преподобного мистера Коллинза, довольно-таки уязвленного, что служить будет не он. В результате золовки Джейн, миссис Луиза Хэрст и мисс Каролина Бингли приехали из Лондона, чтобы поприсутствовать, а три старые карги, задушевные подруги миссис Беннет — ее сестра миссис Филлипс, а также ее приятельницы леди Лукас и миссис Лонг совершили путешествие много короче из Мери-тона.
   
Вот они, наконец, все вместе, пять дочек Беннетов, подумала Каролина Бингли после завершения заупокойной службы. Джейн, Элизабет, Мэри, Китти и Лидия… Двадцать лет прозябания, спасибо им и их хваленой красоте. Конечно, красота эта увяла, сошла на нет… как и ее собственная авантажная внешность. Джейн и Элизабет поплыли по бурным волнам своего пятого десятка, но она-то, Каролина, уже вытерпела эти бури и теперь приближалась к страшному шестому десятку. Как и Фиц. Ведь они примерно одного возраста.
   
Джейн выглядела так, будто Бог пересадил голову двадцатитрехлетней женщины на тело сорокатрехлетней. Ее лицо с безмятежными медового цвета глазами, свежей, не тронутой морщинами кожей, тонкими изящными чертами окружало облако медово-золотистых волос. Увы, двенадцать беременностей наложили свою печать на ее фигуру сильфиды, хотя она и не заплыла жиром, а только талия стала шире да грудь обвисла. Беннетовский тип в ней проявился в полной мере; они все пятеро отличались разными оттенками белокурости, да и неудивительно, если вспомнить, что их отец и мать были одинаково светловолосыми.
   
Наилучшие беннетовские волосы достались Элизабет и Мэри — густые, вьющиеся, с равными долями меди и золота. Для определения их слова эти не годились; про себя мисс Бингли называла их рыжими. Кожа их по цвету больше всего напоминала слоновую кость, а их большие чуть-чуть сонные глаза были серыми, иногда становясь почти лиловыми. Разумеется, черты Элизабет не были столь безупречными, как у Джейн — рот широковат, губы слишком пухлые, — но по какой-то причине, по-прежнему для мисс Бингли непонятной, мужчины находили ее более привлекательной. Ее прекрасную фигуру окутывал мех чернобурых лисиц, тогда как на Мэри было неказистое платье из черной саржи, шокирующая шляпка и еще даже более непотребная ротонда. Она заворожила Каролину: Мэри она не видела семнадцать лет — срок, который преобразил Мэри во вторую Элизабет. То есть не сохрани ее от природы приятный рот чопорную суровость — только он один намекал на старую деву. Сохранился ли этот безобразный кривой зуб?
   
Китти она знала очень хорошо. Леди Менедью с пшеничными волосами и васильковыми глазами, такая элегантная модница, что она завидовала возвышенному вдовству. Столь же доброжелательная, как и фривольная, Китти выглядела двадцатишестилетней, а не тридцатишестилетней. Ах, как братец Чарльз обвел их вокруг пальца! Будь проклят Десмонд Хэрст! Когда счета за портвейн оказались ему не по карману, он воззвал к Чарльзу. Чарльз согласился уплатить по ним, но с одним условием: Луиза обеспечит Китти Беннет лондонский сезон. В конце-то концов, сказал Чарльз не без основания, Луиза ведь будет вывозить собственную дочь, так почему бы и не двух? Попавшись, Десмонд Хэрст обменял счета за портвейн (и еще много других счетов) на лондонский сезон Китти. Но кто бы мог поверить, что плутовка обработает лорда Менедью? Не самый большой приз на Брачном Базаре, но прекраснейшая партия его преклонному возрасту вопреки. А дражайший Букетик (как называли Летицию) вообще мужа не поймала и все больше чахла — обмороки, припадки, истерики, морение себя голодом.
   
Лидия — другое дело. Вот она выглядит давно разменявшей пятый десяток, а не Джейн. Сколько ей лет? Тридцать четыре. Каролина без труда вообразила, каких усилий стоило близким миссис Уикхем помешать ей утопить себя в бутылке. Разве сами они не натерпелись того же с мистером Хэрстом, скончавшимся от апоплексии восемь лет назад, что позволило Каролине сменить дома Чарльза на резиденцию Хэрстов на Брук-стрит, жить там с Луизой и Букетиком, более свободно предаваясь своему излюбленному занятию — раздракониванию Элизабет Дарси и ее сыночка.
   
Она сглотнула комок в горле — из церкви вышли Фиц и Чарльз, балансируя на плечах маленький гроб их тещи, который сзади поддерживали коротышка мистер Коллинз и Генри Лукас; это придавало полированному гробу красного дерева оригинальный, хотя и не опасный наклон. Ах, Фиц, Фиц! Почему ты влюбился в нее, женился на ней? Я бы подарила тебе настоящих сыновей, а не единственного, такого нелепого, как Чарли, исповедующего сократическую любовь, как убеждены все. Почему? Потому, что степень его ошеломительной красоты придает ему именно такой вид, а я выдала клевету за правду, и моя близость к этой семье придает ей неоспоримую достоверность. Заклеймить сына пороком, столь противным сердцу его отца, это способ покарать Фица за то, что он не женился на мне. Казалось бы, Фиц разгадает стратагему, всегда восходящую к каким-то моим словам. Но нет, Фиц верит мне, а не Чарли.
   
Ее длинный нос задергался: он с самого начала учуял нюансы беды за этой нежеланной поездкой для погребения пустоголовой дряхлой карги. Уже некоторое время в доме Дарси не все было в порядке, но тревожность возрастала — и очень заметно. Фиц вновь обрел вид надменного высокомерия; в первые годы его брака это выражение почти исчезло, хотя какой-то инстинкт подсказывал ей, что он не был столь безоблачно счастливым, каким выглядел у алтаря. Возможно, полным надежды. Все еще готовясь завоевать… что? Каролина Бингли не знала, но была убеждена, что страсть Фица к Элизабет не привела к истинному счастью.
   
Теперь, облаченные в черное, скорбящие шли по кладбищу, петляя между нагромождением памятников, старых, как крестовые походы, новых, все еще разящих сырой землей. Мисс Бингли и миссис Хэрст шли с Джорджианой и генералом Хью Фицуильямом не в первых рядах процессии, но примерно в середине. Прощайте, миссис Беннет! Глупейшая женщина, каких только видывал свет.
   
Стоя далеко сзади, Каролина позволила своему взгляду шарить, пока он не встретился с взглядом Мэри, на которой растерянно и задержался. Лиловые очи незамужней сестры насмешливо остановились на ее лице, будто они и механизм за ними знали, о чем она думает. Что произошло с этими глазами, теперь такими умными, выразительными, проницательными?
   
Она опиралась на Чарли, который держал ее руку: странная парочка. Что-то в них намекало на отгораживание от этой сентиментальной породы, будто они стояли тут, по их души витали в иных мирах.
   
Не глупи, Каролина, сказала она себе и придвинула свой зад к краю удобной плиты. Этот мерзкий старый гриб, преподобный мистер Коллинз готовился добавить собственные несколько слов к и без того затянувшейся службе. К тому моменту, когда Каролина с некоторым удовольствием незаметно облегчила свой вес, Мэри и Чарли преобразились в тех, кем были на самом деле. Да, Каролина, глупейшая мысль. Хорошо, что мы с Луизой распорядились, чтобы карету подали сразу же по завершении похорон; обмениваться вежливыми фразами со всеми пятью сестрицами Беннет в Шелби перспектива малопривлекательная. Если наш кучер будет гнать лошадей, мы вернемся в Лондон до темноты. Но если меня пригласят в Пемберли с летним визитом, я поеду, с Луизой, разумеется.
   
   
Все, кроме общества Пемберли, разъехались до начала декабря, торопясь заблаговременно вернуться домой до Рождества, празднуемого в кругу детей и близких. В первую очередь это касалось Джейн, которая не терпела проводить хотя бы ночь не в Бингли-Холле, исключая Пемберли, до которого было рукой подать.
   
— Она опять ждет ребенка. — Элизабет сказала Мэри со вздохом.
   
— Конечно, мне не положено что-либо знать о подобном, Лиззи, но не мог бы хоть кто-нибудь посоветовать Чарльзу закупориться пробкой?
   
Элизабет залилась краской, она прижала ладони к щекам и пораженно уставилась на сестру, старую деву.
   
— Мэри! Как… как ах, как ты можешь знать про… про… и как ты можешь быть столь неделикатной?
   
— Я знаю потому, что прочла каждую книгу в этой библиотеке, и мне надоело деликатничать на темы, которые так остро касаются наших женских судеб! — отрезала Мэри. — Лиззи, ты же не можешь не видеть, что эти нескончаемые беременности убивают бедняжку Джейн? Да у племенных кобыл жизнь легче! Восемь живых детей и четверо либо умерших во младенчестве, либо мертворожденных. И счет был бы больше, если бы Чарльз так часто не уезжал в Вест-Индию на год. Если у нее не случилось выпадение матки, так следовало бы! Или ты не замечала, что выкидыши и мертворожденные все случались уже после живых? Она совсем разбита!
   
— Мэри, душечка, ты не должна выражаться так грубо! Право же, это верх неприличия!
   
— Чушь. Здесь кроме нас с тобой нет никого, а ты моя самая любимая сестра. Если уж мы не можем говорить откровенно, к чему идет мир? По-моему, здоровье и благополучие женщин никого не заботит. Если Чарльз не найдет способа получать свое удовольствие, не вынуждая Джейн беременеть так часто, то, может быть, ему следует завести любовницу. Безнравственные женщины вроде бы не беременеют. — Мэри оживилась. — Мне следует найти чью-нибудь любовницу и узнать у нее, как она обходится без младенцев.
   
Элизабет онемела, до того оскорбленная в своих чувствах и растерянная, что была в состоянии лишь тупо смотреть на это пугало, не более ее младшую сестру, чем девка, выскочившая из кустов. Может быть, в роду мамы имелись какие-то плебейские особенности, которые внезапно проявились в Мэри? Закупориться пробкой! Затем из дальнего прошлого, из давно исчезнувших мест на помощь Элизабет пришло ее чувство юмора. Она расхохоталась и смеялась, пока по ее лицу не покатились слезы.
   
— Ах, Мэри, да я же совсем тебя не знаю! — сказала она, когда сумела заговорить. — Прошу, заверь меня, что никому другому ты подобных вещей не говоришь!
   
— Конечно, нет, — сказала Мэри с нераскаянной ухмылкой. — Я только их думаю. И признайся, Лиззи, разве ты не думаешь того же?
   
— Ну, конечно, думаю. Я люблю Джейн всем сердцем, и мне больно видеть, как она чахнет всего лишь из-за отсутствия пробки. — Ее губы дрогнули. — Чарльз Бингли прелестнейший человек, но эгоистичный, как все мужчины. И ведь даже не потому, что нуждается в сыне. Их у них уже семеро.
   
— Странно, не правда ли? Ты рожаешь девочек, Джейн — мальчиков.
   
Все-таки, что произошло с Мэри? Куда исчезла узколобая, ограниченная надоеда лонгборнских дней? Могут ли люди настолько изменяться? Или это опасное высвобождение из женских уз всегда в зародыше жило в ней? Что побуждало ее петь, когда она не могла держать поту, следовать мелодии или управлять голосом? Почему она изнывала по мистеру Коллинзу, бесспорно самому недостойному предмету женской любви, какой только можно вообразить? Вопросы, на какие Элизабет не находила ответов. Хотя теперь она лучше поняла привязанность Чарли к тете Мэри.
   
Ее захлестнуло чувство огромной вины: она, а не только Фиц, бездумно обрекла Мэри ухаживать за мамой, что, памятуя возраст мамы, вполне могло продлиться и еще семнадцать лет. Они все ожидали, что срок этот составит минимум тридцать четыре года! И когда он истек бы, Мэри было бы пятьдесят пять — о, слава Богу, что истек он сейчас, пока у Мэри есть еще надежда как-то устроить свою жизнь.
   
Может быть, подумалось ей, не так уж разумно изолировать молодых женщин, как была изолирована Мэри. Что она обладала умом, в семье соглашались, хотя папа и отзывался презрительно о направлении этого ума — на тома проповедей и утомительно-нравоучительные трактаты, которые она штудировала девочкой. Но не была ли Мэри к этому вынуждена, прикинула Элизабет. Позволил бы ей папа свободно рыться в его библиотеке? Нет, конечно, нет. И Мэри сыпала своими педантичными заключениями о жизни потому, что у нее не было иного способа привлечь к себе наше внимание?
   
Долгое время теперь я оглядывалась на мои детство и юность в Лонгборне, как на счастливейшие годы моей жизни; мы были так дружны, так веселы, так беззаботны. Из-за этой беззаботной уверенности в завтрашнем дне мы прощали маме ее идиотизмы, а папе его сардоничность. Но мы с Джейн сияли особенно ярко и прекрасно это сознавали. Сестры Беннет разделялись послойно: Джейн и я считались самыми красивыми и многообещающими, Китти и Лидия — пустоголовыми проказницами, а Мэри, средняя дочь, не принадлежала ни к тем, ни к другим. Я вижу тень той Мэри в этой: она все еще беспощадный критик человеческих слабостей, все еще презирает материальные блага. Но, о! Как она изменилась!
   
— Что ты помнишь о наших годах в Лонгборне? — ища ответа на эти вопросы, спросила Элизабет.
   
— Главным образом ощущение лишности, — сказала Мэри.
   
— Лишности! Как ужасно! И ты совсем не бывала счастлива? — Вероятно, иногда. Во всяком случае, я не чахла. Думаю, я была вся в мыслях о добродетельности, которой не видела ни в тебе, ни в Джейн, ни в Китти, ни в Лидии. Нет, не пугайся! Я никого из вас не осуждаю, только себя. Я считала, что вы с Джейн думаете только о том, как найти богатых мужей, а Китти и Лидия были слишком недисциплинированными, слишком разнузданными. В собственном поведении я руководствовалась книгами, которые читала — какой ужасно прозаичной я, должно быть, была! Не говоря уж о том, насколько скучной, ведь книги, которые я читала, отличались редкой скучностью.
   
— Да, ты была прозаичной и скучной, хотя только теперь я понимаю почему. Мы не оставили тебе никакого выбора, мы, четверо.
   
— Прыщи и зуб, признаюсь, мало помогали. Я считала их карой, хотя понятия не имела, в чем состоит мое преступление.
   
— Не кара за преступление, Мэри, а просто обычные физические недостатки.
   
— Это тебя я должна благодарить, что избавилась от них. Кто бы поверил, что чайная ложечка серы каждые два дня покончит с гнойничками, а удаление зуба позволит соседним полностью закрыть зияние? — Она встала из-за стола с завтраком, улыбаясь. — Куда запропастились джентльмены? Я думала, Фиц намеревался встать пораньше.
   
— Виноват Чарли. Он отправился с Джемом Дженкинсом истреблять крыс, и Фиц пошел его искать.
   
В голове Мэри клубились вопросы, и все требовали ответа. Спроси, и узнаешь, подумала она.
   
— Что Фиц за человек?
   
Элизабет заморгала от такой прямолинейности.
   
— После девятнадцати лет брака, сестрица, признаюсь, я не знаю. У него столь… столь возвышенные представления о том, кто такие Дарси и чего стоят. Возможно, это неизбежно в семье, которая прослеживает свое происхождение к Завоеванию и еще раньше. Хотя я иногда недоумеваю, почему, учитывая столетия высокого положения, им никогда не был дарован хоть какой-нибудь титул.
   
— Гордость, я полагаю, — сказала Мэри. — Ты не счастлива.
   
— Я думала, что счастлива. Но, вступая в брак, начинаешь путешествие в неизвестность. Полагаю, я думала, что любви Фица ко мне будет достаточно, чтобы мы провели идиллическую жизнь в Пемберли, окруженные нашими детьми. Но я не осознавала энергии Фица, его вечной неудовлетворенности, его честолюбия. Его секретов. В его натуре есть многое, чего я не знаю. — Она вздрогнула. — И я не уверена, что хочу узнать.
   
— Мне горько видеть тебя настолько падшей духом, Лиззи, но и рада, что нам выпал этот случай поговорить по душам. Есть ли в Фице что-нибудь определенное, особенно тебя тревожащее?
   
— Нед Скиннер, сказала бы я. Такая странная дружба!
   
Мэри нахмурилась.
   
— Кто такой Нед Скиннер?
   
— Если бы ты приехала в Пемберли, то узнала бы. Он главный управляющий Фица, надсмотрщик, фактотум. Но не просто управляющий, Мэтью Споттисвуд — управляющий. Нед много ездит по поручениям Фица, но чем он собственно занимается, я не знаю. Он живет в красивом коттедже в пределах поместья. Имеет своих слуг и своих лошадей.
   
— Ты назвала это дружбой.
   
— Так и есть. Очень тесная. В том-то и тайна. Ведь Нед неровня Фицу в глазах света, что при обычном положении вещей абсолютно воспрепятствовало бы дружбе с ним. И тем не менее они очень близки.
   
— Он джентльмен?
   
— Нет. Хотя говорит, как джентльмен.
   
— Почему ты никогда про него не упоминала?
   
— Полагаю, просто не было повода. Прежде мне не выпадало случая пооткровенничать с тобой.
   
— Да, я знаю. Мама всегда была рядом или Чарли. Как давно Фиц сошелся с этим Недом Скиннером?
   
— О, еще до того, как женился на мне. Я его помню как юношу, мелькающего на заднем плане, глядящего на Фица с обожанием. Он немного моложе меня…
   
Элизабет оборвала то, что, возможно, намеревалась сказать — в комнату, внеся с собой волну холодного воздуха, вошел Фиц. По-прежнему красавец, подумала Мэри, даже в пятьдесят. Все, чего юная неопытная девушка могла бы пожелать в муже от положения до внешности. И все же она помнила слова, однажды сказанные Джейн со вздохом, что Лиззи не любит его так, как она, Джейн, любит своего милого мистера Бингли.
   
Утверждение совершенно в духе Джейн, не таящее ни осуждения, ни разочарования. Просто что-то о том, как Лиззи увидела великолепие Пемберли и с тех пор стала думать о мистере Дарси много лучше. Когда он возобновил свои ухаживания после скандального бегства Лидии, Лиззи дала ему согласие.
   
— Мэри, на пару слов, прежде чем я уеду, — сказал Дарси, затем обернулся к жене: — Ты готова, моя дорогая?
   
— Да. Ты нашел Чарли?
   
— Естественно. Обремененного десятком крыс.
   
Элизабет засмеялась.
   
— Надеюсь, он вымоет руки. Мне не требуются блохи в карете.
   
— Он как раз пошел их мыть. После вас, дорогая Мэри. — И он посторонился, с обычной своей ледяной вежливостью пропуская ее вперед, чтобы последовать за ней в библиотеку — настоящую, с тысячами книг.
   
— Прошу садитесь, — сказал он с невозмутимой властностью, направляясь к бюро, как человек, чей кошелек оплатил все тут, как и все вообще в мэноре Шелби. Ноги Мэри внезапно подкосились, и она села на стул для посетителей напротив него, вздернув подбородок. Если ноги у нее подогнулись, это еще не значит, что согнется ее спина!
   
Несколько секунд Фиц молчал и просто смотрел на нее с некоторой озадаченностью. А затем:
   
— Как похожи вы стали на Элизабет. Ну, конечно, гнойники. К счастью, они не оставили рябин на вашей коже. — Покончив с физическими комплиментами, он перешел к прочим ее недостаткам. — Я никогда не слышал голоса хуже, то есть в пении. При одном воспоминании волосы у меня снова встают дыбом.
   
— Вам следовало бы указать мне на его немелодичность, братец.
   
— У меня не было на это права. — Он сложил ладони перед собой жестом, выражающим полное безразличие. — Итак, Мэри, ваш долг исполнен. — Холодные черные глаза впивались в ее глаза с нарастающим недоумением, когда она не опустила взгляда, не съежилась. — Когда умер ваш отец, мы с Чарльзом Бингли решили, что вас надлежит адекватно компенсировать за готовность остаться с вашей матерью. Ваш отец не имел возможности что-либо вам оставить, предпочтя завещать свой свободный капитал Лидии, как более нуждающейся. Вы, понимал он, обяжете Чарльза Бингли и меня, ухаживая за вашей матерью в отдалении от севера.
   
— Оберегать вас от ее идиотичности, имеете вы в виду, — сказала Мэри.
   
Он как будто растерялся, затем пожал плечами.
   
— Совершенно верно. Каковую услугу мы оплатили вам суммой в пятьсот фунтов ежегодно. Восемь с половиной тысяч фунтов в общем итоге.
   
Бесспорно, компаньонки не оплачиваются столь щедро, как я, — сказала Мэри глухо.
   
— Однако мэнор Шелби теперь должен быть продан таким же образом, каким он был куплен, целиком и полностью, включая книги в библиотеке и услуги семьи Дженкинс. Поэтому я вынужден выселить вас, сестрица, о чем весьма сожалею.
   
— Пустые слова, — сказала она, фыркнув.
   
У него вырвался мягкий смешок.
   
— Возможно, годы пощадили ваши лицо и фигуру, но ваш язык они обмазали скорее серной кислотой, чем сиропом.
   
— За что вините истощение религии, предназначенной оголять белые кости, а еще соблазны слишком большого досуга. Как только я приучила маму к распорядку, что было нетрудно, часы моих дней стали тяжкой обузой. Изменяя метафору, можно сказать, что скрипучая калитка моего разума обильно смазывалась содержимым этой превосходной библиотеки, не говоря уж об обществе вашего сына. Он был премией.
   
— Рад, что он хоть на что-то годен.
   
— Не будем ссориться из-за Чарли, хотя позволю себе сказать вам, что каждый день, пока вы не цените его достоинства, это еще один день, доказывающий, что вы глупы. Ну а я, моя личность, что вы намерены сделать с ними теперь, когда их обязанности кончены?
   
От ее жгучих слов он покраснел, но ответил вежливо:
   
— Вы должны переехать к нам в Пемберли или к Джейн в Бингли-Холл — ваш выбор, полагаю, будет зависеть от того, предпочтете ли вы девочек или мальчиков.
   
— И там и там это будет простым прозябанием.
   
Уголки его рта опустились.
   
— У вас есть альтернатива? — спросил он настороженно.
   
— Восемь тысяч фунтов с лишним обеспечивают некоторую независимость.
   
— Объясните.
   
— Я предпочла бы жить одна.
   
— Дорогая Мэри, леди вашего положения не могут жить одни.
   
— Но почему? В тридцать восемь лет я произнесла свою последнюю молитву, братец. Взять себе какую-нибудь Олмерию Финчли? Ха!
   
— Вы не выглядите на ваши тридцать восемь лет и знаете это. В Шелби достаточно зеркал. Так вы хотите присоединиться к леди Менедью?
   
— К Китти? Да через месяц я убью ее или она меня.
   
— Джорджиана и ее генерал приютили миссис Дженкинсон с тех пор, как Анна де Бэр умерла. Она будет рада составить вам компанию в… где? В удобном коттедже, может быть.
   
— Миссис Дженкинсон хлюпает носом и охает. Ее tic douloureux[1] ухудшается зимой, когда особенно трудно ускользнуть от сожительниц.
   
— Ну, так какая-нибудь другая подходящая женщина. Вы не можете жить одна!
   
— Никаких женщин, подходящих или не подходящих. Ниоткуда.
   
— Так чего же вы хотите? — жестко спросил он вне себя.
   
— Я хочу быть полезной. Только и всего. Иметь какую-то цель. Я хочу заслуженного самоуважения. Я хочу оглянуться и посмотреть с гордостью на что-то, сделанное мной. С чувством удовлетворения.
   
— Поверьте мне, Мэри, вы были полезны и вновь будете полезны — в Пемберли или в Бингли-Холле.
   
— Нет, — сказала она категорически.
   
— Будьте же разумны, женщина!
   
— В юности я была лишена здравого смысла, потому что не имела примера, чтобы ему следовать, включая моих родителей и сестер. Даже Элизабет, самая умная, не обладала здравым смыслом. Она в нем не нуждалась. Она была очаровательна, остроумна и очень разумна. Но разумность — это не здравый смысл, — сказала Мэри, сильно измученная. — Однако теперь, братец Фиц, я переполнена здравым смыслом, и вам меня не принудить и не запугать. Обладать здравым смыслом значит знать, чего ты хочешь от жизни, а я хочу иметь цель. Хотя, признаюсь, — закончила она задумчиво, — что пока я еще не совсем уверена, какой будет моя цель. Но во всяком случае жизнь у Лиззи или Джейн в нее не входит. Я буду только путаться у всех под ногами и всем мешать.
   
Он сдался.
   
— У вас есть месяц, — сказал он, вставая. — Купчая на продажу мэнора Шелби будет тогда подписана, и ваше будущее должно быть решено к этому сроку. И забудьте о том, чтобы жить одной. Я этого не допущу.
   
— Что дает вам право командовать мной? — спросила она. Ее щеки пылали, глаза горели лиловым огнем.
   
— Право зятя, право старшего по годам и право человека, обладающего здравым смыслом. Мое общественное положение министра Короны, если не мое личное положение, как Дарси, владельца Пемберли, возбраняют мне терпеть эксцентричных или иначе помешанных родственников.
   
— Что восемь с половиной тысяч фунтов могут мне купить? — парировала она.
   
— Жилище, которое я буду счастлив подыскать для вас при условии, что вы будете жить там с подобающим декорумом и благопристойностью. Предпочтительно в деревне, а не в городе — Дербишир или Чешир.
   
— Ха! Там, где вы сможете следить за вашей эксцентричной или иначе помешанной невесткой! Благодарю вас, нет. Эти восемь с половиной тысяч принадлежат мне или на каких-то условиях? Я жду прямого ответа, так как сумею узнать правду.
   
— Они ваши и надежно вложены под четыре процента. И если их не трогать, будут приносить вам годовой доход примерно в триста пятьдесят фунтов, — сказал Фиц, не имея представления, как образумить эту мегеру. Внешне она так походит на Элизабет… Значит ли это, что и Элизабет прячет в себе мегеру?
   
— Куда вложены?
   
— Пэтчетт, Шоу, Карлтон и Уайльд в Хартфорде.
   
Выражение ее глаз заставило его вновь замешкаться — уже готовый направиться к двери, он остановился.
   
— Будьте добры, разрешите мне вести ваши дела, сестрица, — сказал он не терпящим возражений тоном. — Я запрещаю вам брать это на себя. Вы дочь джентльмена и в свойстве с моей семьей. Меня не обрадует, если вы пойдете мне наперекор. В новом году я ожидаю от вас удовлетворительного ответа.
   
Видимо, поставленная на место, она последовала за ним из комнаты и через переднюю к дверям, где ждали Лиззи, Чарли и Хоскинс, угрюмая женщина, которая исполняла обязанности камеристки Элизабет с яростной ревностностью.
   
Мэри зажала лицо Чарли в ладонях, нежно улыбаясь в его темно-серые глаза. Красота почти обоеполая, и все же ни капли женственности за ней, чего не мог бы не увидеть его поглощенный собой отец, обладай он хотя бы одной десятой мозга, какой приписывал ему свет. Не презирай Чарли, Фиц, мысленно сказала она, целуя гладкую щеку Чарли. Он более мужчина, чем когда-либо будешь ты.
   
Затем настала очередь Лиззи, и уезжающие распределились; Дарси верхом на сером в яблоках коне, гордый, как Люцифер. Лиззи и Чарли в дормезе с нагретыми кирпичами меховыми ковриками, книгами, корзиной закусок и Хоскинс. С поднятой рукой в прощальном привете Мэри стояла на крыльце, пока громоздкая колымага с шестью гигантскими тяжеловозами, тащившими ее без малейших усилий, не скрылась за поворотом, как все экипажи, и значит, вон из ее жизни. Во всяком случае, на время.
   
Миссис Дженкинс плакала; Мэри поглядела на нее с раздражением.
   
— Довольно слез, прошу вас! — сказала она жестко. — Мэнор Шелби отойдет сэру Кеннету Эпплби, и я уверена, миссис Эпплби будет такой же доброй хозяйкой, как он — хозяином. А теперь принесите с чердака мои коробки и начните готовить мои вещи для упаковки. Ни складки, ни пылинки, ничего надтреснутого и грязного. И пошлите Молодого Дженкинса заложить коляску. Мне надо съездить.
   
— В Меритон, мисс Мэри?
   
— Господи, нет! — вскричала Мэри со смехом! Так скоро после кончины ее матери! — Я еду в Хартфорд. Вернусь домой к чаю. Домой! — повторила она и снова засмеялась. — У меня нет дома. Какая эмансипация!
   
   
Не имея, чем заняться, мистер Роберт Уайльд встал с кресла и подошел к окну, чтобы поглядеть на приглушенное движение по главной улице. Никто не попросил его составить завещание, не посоветовался с ним о каком-либо деле, нуждающемся в искусном рассмотрении юриста, а природная аккуратность уже давно привела наборы перехваченных красной тесьмой папок в полную готовность. Поскольку нынешний день не был рыночным образом пешеходов, а не фургоны и повозки, хотя мимо проехал Том Нейсби в бричке и обе мисс Рамсей протрусили на тяжело шагающих пони.
   
Вот он опять! Кто, черт подери, этот субъект, спросил себя мистер Уайльд. Хартфорд был очень маленькой столицей очень маленького графства, а потому незнакомца замечали всякий и каждый, кому он попадался на глаза. Смуглокожий и медвежьего сложения — таков был вердикт всех, кто его видел. То он был верхом на могучем коне, чья породистость противоречила простонародному облику и одежде всадника, то прислонялся к стене, скрестив мускулистые руки, вот как сейчас. Младший клерк сообщил ему, что субъект остановился в «Синем кабане», ни с кем не разговаривал, имел достаточно денег, чтобы заказывать наилучшие обеды, и не проявил желания воспользоваться услугами одной из немногих хартфордских шлюх. Не такой уж безобразный негодяй и не очень старый. Но все-таки кто он?
   
По пологому склону спускалась коляска, запряженная парой серых лошадок и с Молодым Дженкинсом в роли форейтора. Привычное зрелище. Мисс Мэри Беннет приехала в город за покупками или с визитом. Когда коляска остановилась перед его дверью, мистер Уайльд удивился; пусть он управлял всеми делами мэнора Шелби, но ему не дозволялось встречаться с красивой мисс Беннет, хотя видел он ее довольно часто. Мистер Дарси заехал по дороге на север в Пемберли — последний из нескольких визитов, — но не упомянул, что пошлет мисс Беннет к нему. И тем не менее она здесь! Она вышла из коляски, с ног до головы одетая в черное; ее чудесные волосы были полностью упрятаны под черной шапочкой и безобразнейшей шляпкой. Красивое лицо хранило обычное спокойное выражение, когда она поднялась по ступенькам к его двери и взялась за дверной молоток.
   
— Мисс Беннет, сэр, — сказал его клерк, вводя ее в комнату.
   
К этой минуте мистер Уайльд занял корректное расстояние, протягивая руку, чтобы прикоснуться к кончикам ее пальцев — единственная дозволенная форма рукопожатия.
   
— Соболезную о кончине вашей матушки, мисс Беннет, — сказал он. — Разумеется, я был на похоронах, но соболезнований тогда не выразил.
   
— Благодарю вас за ваше участие. — Она села, держа спину совершенно прямо. — Вы выглядите несколько молодо для старшего партнера фирмы.
   
— Сомневаюсь, что Пэтчетт вообще когда-либо существовал, — сказал он с улыбкой. — Мистер Шоу и мистер Карлтон скончались, а мой отец передал практику мне уже полных пять лет назад. Однако, заверяю вас, мисс Беннет, что я прошел полную стажировку и обязанности солиситера знаю досконально.
   
Это довольно непрофессиональное заявление не смягчило выражение на лице его посетительницы; совершенно очевидно, она была не чувствительна к обаянию — двусмысленной рекомендации, которой, как знал мистер Уайльд, он был обязан многим. Он извиняюще кашлянул.
   
— Вы хранитель принадлежащей мне денежной суммы, это так, сэр?
   
— Что… э… да. Извините меня, мисс Беннет, пока я отыщу ваши данные, — и он провел рукой по полке папок, помеченных «Б», затем остановившая его папка была извлечена. Он сел за свой стол, развязал красную ленту и прочел содержимое. — Восемь с половиной тысяч фунтов, вложенные под четыре процента.
   
Мисс Беннет сунула руку в перчатке назад в муфту с видимым облегчением.
   
— Сколько накопилось процентов? — спросила она.
   
Его брови поднялись: леди обычно не обладали столь широкими познаниями касательно финансов. Он вновь обратился к документам.
   
— На последний квартальный день одна тысяча пять фунтов девятнадцать шиллингов и четыре пенса, — сказал он.
   
— Итого девять с половиной тысяч фунтов, — сказала она.
   
— Совершенно верно, плюс минус фунт.
   
— Сколько времени потребуется, чтобы взять всю сумму наличными?
   
— Я бы не рекомендовал этого, мисс Беннет, — сказал он мягко.
   
— Вас никто об этом не просит, сэр. Так сколько времени?
   
— Несколько недель. Может быть, к середине января.
   
— Это терпимо. Будьте любезны, начните процедуру, мистер Уайльд. Когда мои деньги будут получены, положите их в Хартфордский банк. Устройте так, чтобы я могла брать нужные суммы в любом банке в любом месте Англии. — Помолчав, она кивнула: — Да, достаточно Англии в Шотландии, насколько мне известно, свои законы и обычаи, а Ирландия кишит папистами, Уэльс я считаю частью Англии. И еще о том, что мне требуется, сэр. Мэнор Шелби, как я понимаю, уже продан, и я должна освободить дом. Меня устроит съехать до Рождества, а не после. Будьте любезны, подыскать мне маленький меблированный дом здесь в Хартфорде и арендовать его на шесть месяцев. К началу следующего мая я отправлюсь путешествовать и больше не буду нуждаться в хартфордской резиденции.
   
Его челюсть отвисла, он прокашлялся, собираясь высказать разумные возражения, затем решил не затрудняться. Если когда-либо ему доводилось наблюдать выражение безоговорочной решимости, то лицо мисс Мэри Беннет выражало именно ее.
   
— Со слугами? — спросил он.
   
— Супружеская пара, старшая горничная, кухарка и младшая горничная, будьте добры. Я не намерена устраивать приемы, а мои потребности невелики.
   
— И компаньонка? — спросил он, записывая.
   
— Мне она не нужна.
   
— Но… мистер Дарси! — воскликнул он, ужаснувшись.
   
— Мистер Дарси не арбитр моей судьбы, — сказала мисс Беннет. Подбородок выставлен, рот сжат в узкую полоску, глаза под тяжелыми веками менее всего сонные. — Я сама была достаточно долго скучной особой женского пола, мистер Уайльд, и не желаю, чтобы мне навязывали такую же как напоминание.
   
— Но вы не можете путешествовать без сопровождения, — запротестовал он.
   
— Почему нет? Я буду пользоваться услугами горничных в гостиницах, где соблаговолю остановиться.
   
— Вы возбудите сплетни, — сказал он, хватаясь за соломинку.
   
— Сплетни заботят меня так же мало, как сильно я не терплю безделья, слишком долго страдая от того и от другого. Я не беспомощная женщина, хотя уверена, что вы, подобно мистеру Дарси, именно так смотрите на весь женский пол. Если Бог счел нужным дать мне волю потрудиться во имя Его, значит, Бог будет моим соратником во всем, включая посягательства недостойных и докучливость мужчин.
   
В ужасе от такой железной целеустремленности, чувствуя неспособность найти аргумент, который понудил бы мисс Беннет свернуть с избранного ею пути, мистер Уайльд сдался, приняв решение незамедлительно написать мистеру Дарси.
   
— Все будет сделано, — сказал он глухо.
   
Она встала.
   
— Превосходно. Сообщите мне в Шелби, когда найдете для меня домик. То немногое, что мне принадлежит, сможет перевезти Дженкинс. Это даст бедняге случай хоть чем-то заняться. После смерти моей матери ему совершенно нечего делать.
   
И она выплыла вон из комнаты.
   
Мистер Уайльд вернулся к окну, успев вовремя увидеть, как она села в свою коляску, ее профиль по ту сторону оконного стекла, такой же безупречный и скульптурный, как у греческой статуи. Господи, что за женщина! Она бы поставила на место и самого Сатану. Так почему же, спросил себя мистер Уайльд, я влюбился в нее? Потому что, ответил он себе, я был уже годы полувлюблен в ее образ, а теперь эта единственная встреча говорит мне, что она уникальна. Подходящие девицы неизбежно скучны, а, кроме того, у меня есть склонность к зрелым женщинам. Она меня околдовала!
   
О, какой танец устроит она своему мужу! Неудивительно, что у мистера Дарси был такой неодобрительный вид, когда он коснулся темы мисс Мэри Беннет и ее крохотного состояния. Состояния не настолько внушительного, чтобы составить приличное приданое, и по сути недостаточного, чтобы женщина благородного происхождения могла существовать на него без поддержки. Мистер Уайльд понял, что мистер Дарси желал, чтобы она поселилась в Пемберли, но было очевидно, что в планы ее самой это не входит. А как она планирует распорядиться своими деньгами, лишенными возможности приумножаться? Никуда не вложенные они не дотянут до ее старости. Лучшим выходом для мисс Беннет было замужество, и мистер Уайльд очень желал стать ее мужем, не важно, какой страшный танец она ему устроит. Она была несравненной — женщиной, знающей, чего она хочет, и не боящейся говорить об этом прямо.
   
Коляска покатила; ни минутой позже детина, привалившийся к стене поблизости, уже скакал на своем черном породистом коне позади нее. Не совсем как телохранитель или эскорт, но каким-то образом сопровождая ее. Тем не менее мистер Уайльд подозревал, что сама мисс Беннет об этом не знает.
   
Надо было написать письмо мистеру Дарси и безотлагательно. Со вздохом мистер Уайльд сел за стол. Но он еще не обмакнул перо в чернильницу, как приободрился: она же будет всю зиму жить в городе… Но как обойти тот факт, что жить она будет одна? Никаких джентльменов с визитами. Не обделенный находчивостью мистер Уайльд мысленно перебрал всех их общих знакомых и пришел к выводу, что мисс Беннет будут приглашать на всевозможные приемы и званые обеды. Празднества, на которых можно искать встречи со своей возлюбленной, не укладывающейся ни в какие мерки.
   
   
Приятный молодой человек мистер Роберт Уайльд, но узколобый — такой вердикт вынесла мисс Мэри Беннет, пока коляска катила вперед. Еще один прислужник Фица, это само собой разумеется, но не лизоблюд. В животе у нее забурчало; она проголодалась и предвкушала обильный чай взамен второго завтрака. Как легко это было! Настаивать на своих правах, вот и все, что потребовалось. И как удачно, что она имела образчик для своего поведения в великом мастере этого искусства Фицуильяме Дарси. Говори тоном, не терпящим возражений, и даже мистер Уайльд не устоял.
   
Мысль эта, наверное, присутствовала во все времена, но Мэри осознала ее только нынче утром во время разговора в библиотеке. «Так чего же вы хотите?» — спросил выведенный из себя Фиц. И вот, когда она заговорила о потребности иметь цель, делать что-то полезное, она уже поняла. Если многие глаза Аргуса способны видеть каждый гниющий английский закоулок, то два смиренных глаза его ученицы Мэри Беннет могут засвидетельствовать все обманы и подлости, о которых он пишет столь кратко, и изложить то, что она увидела, гораздо подробнее, чем он. Я напишу книгу, поклялась она, но не трехтомный роман о глупых девчонках, томящихся в темницах замков. Я напишу о лжи, язвах, разъедающих все уголки Англии — нищета, детский труд, заработки, на которые невозможно прожить. Снаружи мелькали красоты пейзажа, но она их не видела. Мэри Беннет была слишком занята своими мыслями. Они обрекают нас вышивать, приклеивать вырезанные картинки на экраны или столы, барабанить по клавишам фортепиано или бренчать на арфе, марать акварелями злополучную бумагу, читать респектабельные книги (включая трехтомные романы) и посещать церковь. А если обстоятельства нашего рождения делают недосягаемыми столь приятные занятия, мы моем полы, стряпаем, притаскиваем уголь или дрова для камина, надеясь объедками с барского стола скрасить наши краюшки, смазанные топленым жиром. Бог был милостив и избавил меня от черной работы, но Ему не нужны мои вышитые чехлы на кресла или безвкусные картинки. Мы тоже Его создания, и не все из нас предназначены рожать детей. Если брак не наш удел, значит, должно быть что-то не менее важное.
   
Это мужчины, те, кто правит; мужчины, те, кто обладает подлинной независимостью. Даже самый жалкий и непотребный мужчина понятия не имеет, насколько безотрадна женская жизнь. Ну, у меня за плечами тридцать восемь лет, и я кончаю угождать мужчинам, начиная с этого утра. Я намерена написать книгу, от которой волосы Фицуильяма Дарси встанут дыбом куда выше, чем от моего пения. Я намерена показать этому нестерпимому образчику мужского пола, что зависимость от его благодеяний — анафема.
   
Когда она вошла в гостиную, огонь в камине ревел, и минуту спустя появилась миссис Дженкинс с чайным подносом.
   
— Чудесно! — сказала Мэри, садясь в кресло своей матери без малейшего содрогания. — Плюшки, фруктовый бисквит, яблочные тарталетки — ничего лучше я и вообразить не могла. Прошу, не хлопочите с обедом. Мне будет довольно чая и всех этих прелестей.
   
— Но ваш обед уже готовится, мисс Мэри!
   
— Так съешьте его сами. «Вестминстер кроникл» доставили?
   
— Да, мисс Мэри.
   
— О! И, кстати, миссис Дженкинс, я предполагаю съехать за неделю до Рождества. Это обеспечит вам и Дженкинсам достаточно времени, чтобы подготовить дом к приезду мистера и миссис Эпплби.
   
Онемев, миссис Дженкинс, пошатываясь, вышла из комнаты.
   
После шести плюшек, двух яблочных тарталеток и двух ломтей бисквита, Мэри допила четвертую чашку чая и развернула тонкие страницы «Вестминстер кроникл». Игнорируя обычное дамское меню придворных новостей и некрологов, она занялась письмами, знаменитой и выдающейся особенностью этой насквозь политической газеты. А! Вот оно! Новое письмо Аргуса. Жадно его поглощая, Мэри обнаружила, что автор обличает поголовную высылку ирландцев в Новый Южный Уэльс.
   
«У них нет еды, а потому они ее крадут, — закруглил Аргус. — А когда их хватают, английский судья приговаривает их к семи годам ссылки, прекрасно зная, что им будет не по карману вернуться на родину. У них нет одежды, а потому они крадут ее. А когда их хватают, то карают точно так же. Ссылка не просто не гуманна, но бесчеловечна. Ссылка на всю жизнь вдали от светло-зеленых лугов Ирландии. Говорю вам, пэры палаты лордов, члены палаты общин, что ссылка — гнусность, которой необходимо положить конец. Как должно прекратиться и это бессмысленное преследование ирландцев. И зло это не ограничено одной Ирландией. Наши английские тюрьмы были опорожнены, наши собственные несчастные нищие арестанты отсылаются в дальнюю даль. Хогарт не узнал бы улицу Джина, настолько ее обезлюдели. Вновь говорю вам, пэры палаты лордов и члены палаты общин, откажитесь от этого дешевого способа избавлять нашу страну от бед! Подобное избавление от них столь же окончательно, как могила, и столь же отвратительно. Не существует мужчины, женщины или ребенка настолько порочных, чтобы отправить его или ее в вечную ссылку. Семь лет? Замените их на семьдесят! Так или иначе, они все равно не вернутся на родину».
   
Когда Мэри положила газету, ее глаза сияли. Обличения Аргуса законов о ссылке и тому подобном не зажигали ее так, как его диатрибы против богаделен, работных домов, сиротских приютов, фабрик и рудников, но ее всегда зажигала его пламенная страстность, какой бы ни была тема. И обеспеченные люди не могут долее его игнорировать. Аргус вступил в ряды других борцов за социальную справедливость, широко читался и обсуждался от Твида до Лэндс-Энда. В Англии расцветала новая нравственная совесть отчасти благодаря Аргусу.
   
Почему и я не могу внести свой вклад, спросила она себя. Это Аргус открыл мне глаза — в тот же день, когда я прочла его первое письмо, я обратилась в его веру. Теперь, когда я освободилась от своего долга, я могу устремиться в битву против злокачественных язв, которые разъедают самую плоть Англии. Я слышала, как мои племянники и племянницы говорят с нищими — они так и к бездомной собачонке не обратились бы. Только Чарли понимает, но не в его характере рваться в бой.
   
Да, я буду путешествовать, воочию наблюдая беды Англии, напишу мою книгу и заплачу за ее опубликование. Издатели платят дамам, которые пишут трехтомные романы, но не авторам серьезных книг. Так сказала миссис Роутри в тот раз, когда выступила с лекцией в Хартфордской библиотеке. Миссис Роутри пишет трехтомные романы и не питает уважения к серьезным книгам. Их, сообщила она нам, оплачивают сами авторы, и издание обходится им в девять тысяч фунтов или около того. Это примерно все, что у меня есть, но достаточно, чтобы моя книга была издана. Что за важность, если мои деньги будут исчерпаны! Я появлюсь у дверей Фица и потребую приюта, который он предложил? Оно того стоило бы! Но Фиц, уж конечно, измыслит способ помешать мне тратить мои деньги, если они вложены в какие-то ценные бумаги, а потому я испущу вздох облегчения, когда они будут благополучно вложены в банк на мое имя.
   
   
«Милый Чарли, — села она писать своему племяннику на следующее утро. — Я намерена написать книгу! Я знаю, что моя проза оставляет желать лучшего, но, помнится, ты раза два говорил, что я владею словами. Пожалуй, не как доктор Джонсон или мистер Гиббон, однако, прочитав столько книг, я убедилась, что умею выражать свои мысли с легкостью. Беда крылась в осознании, что до сих пор ни одна из моих мыслей не была достойна запечатления на бумаге. Но это позади! У меня есть тема, которая увенчает лаврами и самое смиренное перо.
   
Я собираюсь написать книгу. Нет, милый мальчик, не глупый роман в духе миссис Бёрни или миссис Радклиф. Это должен быть серьезный труд о бедах Англии. Заголовок, я думаю, будет именно таким: «Беды Англии». Какую помощь ты мне оказывал! Разве не ты сказал, что прежде, чем что-либо принесет плоды, необходимо провести все возможные изыскания. Я знаю, ты подразумевал Prolegomena ad Homerum[2], но для меня это подразумевает обследование сиротских приютов, фабрик, богаделен, рудников — тысячу и одно место, где наши собственные английские люди живут в нищете и обездоленности по той лишь причине, что неразумно выбрали своих родителей. Ты помнишь, как сказал это про уличных оборвышей в Меритоне?
   
Такой изящный афоризм и такой верный! Будь у нас подобная возможность, разве бы не все выбирали в отцы королей и герцогов, а не углекопов или безработных на иждивении прихода?
   
Как было бы замечательно, если бы, ведя свои исследования, я вышла бы на какого-нибудь важного и аристократического персонажа, который по уши погряз в преступлениях и эксплуатации? Выпади мне такая удача, я, не дрогнув, опубликовала бы главу о нем с его августейшим именем полностью.
   
Когда я соберу все факты, записи, выводы, я напишу мою книгу. Где-то в начале мая я отправлюсь на мои розыски. Не в Лондон, а на север. Ланкашир и Йоркшир, где, по словам Аргуса, эксплуатация особенно жестока. Мои глаза жаждут увидеть сами, так как я жила в огороженности и ограниченности и проезжала мимо мазанок между живыми изгородями так, будто они не существовали. Ведь то, что мы видим и принимаем как должное детьми, утрачивает силу поразить нас позднее.
   
К тому времени, когда ты получишь это письмо в Оксфорде, думается, я уже перееду в какой-нибудь домик в Хартфорде. Поверь мне, я не буду оплакивать расставание с мэнором Шелби. Пока я пишу это, закружили первые снежные хлопья. Как ласково они укрывают мир! Ах, будь наш человеческий жребий столь же безмятежным, столь же прекрасным! Снег всегда напоминает мне грезы наяву своей эфемерностью.
   
Ты собираешься в Пемберли на Рождество или останешься в Оксфорде со своими фолиантами? Как поживает этот симпатичный тьютор мистер Гриффитс? Судя по словам твоей мамы, он скорее твой друг, чем строгий наставник. И хотя я знаю, как ты любишь Оксфорд, подумай о своей маме. Она так обрадуется, если ты проведешь Рождество в Пемберли.
   
Напиши мне, когда у тебя будет время, и не забудь принимать укрепляющую настойку, которую я тебе дала. По столовой ложке каждое утро. Вдобавок, мой милый Чарли, мне надоело обращение тетя Мэри. Теперь, когда тебе восемнадцать, как-то неуместно, что ты подчеркиваешь мое стародевичество, называя меня своей тетей. Я твой друг.
   
Твоя любящая Мэри».
   
   
Потянувшись, Мэри подняла перо над головой; так-то лучше! Затем она сложила единственный исписанный бисерным почерком лист так, чтобы свободным остался только один его край. Затем на середину она капнула ярко-зеленым воском, позаботившись, чтобы дым свечи его не закоптил. Такой прелестный цвет — зеленый! Быстрое нажатие беннетовской печатки, прежде чем воск затвердел, и ее письмо было готово к отправке. Пусть Чарли будет первым, кто узнает ее планы. Нет, Мэри! — сказал голосок внутри ее головы. Пусть Чарли будет единственным, кто их узнает.
   
Когда хлопотливо вошла миссис Дженкинс, она протянула ей свое послание.
   
— Пусть Дженкинс отвезет его в Хартфорд на почту.
   
— Сегодня, мисс Мэри? Он же должен свинарник починить.
   
— Свинарником он может заняться и завтра. Если нас завалит снегом, то я хочу, чтобы мое письмо было уже благополучно отправлено.
   
   
Но письмо в Хартфорде отправил не Дженкинс. Отнюдь не смакуя перспективу томительно медленной трусцы по снегу, Дженкинс решил заглянуть в «Кошку и скрипку», чтобы быстрым глоточком оберечься от холода. В зале он оказался не единственным посетителем. Перед очагом, уперев в него ножищи величиной в заслонки, уютно расположился дюжий детина.
   
— Доброго утречка, — сказал Дженкинс, прикидывая, кто бы это мог быть.
   
— И вам того же, сэр. — Ноги опустились на пол. — Ветер с севера задувает, и, надо думать, снегу навалит.
   
— Это уж так, — сказал Дженкинс, скривившись. — Ну и денечек, чтобы добираться до Хартфорда.
   
На звук голосов вошел хозяин, увидел, кто появился, и смешал в кружечке ром с горячей водой. Разве он не сказал про это чужаку? Если Дженкинсу придется куда-нибудь поехать, он первым делом завернет сюда. Когда Дженкинс взял кружку, хозяин подмигнул чужаку и понял, что получит крону за кружку эля. Чудило какой-то! А говорит, будто джентльмен.
   
— Не против, если я с вами погреюсь? — сказал Дженкинс, усаживаясь у очага.
   
— Да нисколько. Я тоже в Хартфорд еду, — сказал незнакомец, допивая свою большую кружку. — Может, я могу что-нибудь для вас там сделать? Чтобы избавить вас от поездки?
   
— У меня письмо на почту. Только из-за него и тащусь туда. — Он шмыгнул носом. — Старые девы с их причудами! А то бы я свинарник подновлял. Милое дело и рядом с кухонным очагом.
   
— Так беритесь за свинарник, любезный! — сказал незнакомец дружески. — Мне отослать ваше письмо никаких хлопот не доставит.
   
Шестипенсовик и письмо перешли из рук в руки; Дженкинс устроился поуютнее, со смаком прихлебывая свой горячий напиток, а Нед Скиннер увез свою добычу до следующей приличной гостиницы и снял там комнату.
   
Только в этих четырех надежных стенах он перевернул письмо и увидел ярко-зеленый воск печати. Господи помилуй, зеленый! С какой стати мисс Мэри Беннет использовала зеленый воск? Он бережно сломал печать и увидел такие мелкие буковки, что был вынужден подойти к окну, чтобы прочесть письмо. Испустив вздох сильнейшего раздражения, он даже не подозревал, что был отнюдь не первым человеком, у кого мисс Мэри Беннет вызвала это чувство. Он взял лист бумаги, сел к столу и начал переписывать письмо слово за словом. С его каллиграфическим почерком это потребовало трех листов — Нед Скиннер получил хорошее образование. Наконец его труд завершился. Он отклеил все крошки зеленого воска до единой, хмурясь на гостиничную палочку красного сургуча. Ну, ничего не поделать! Красный, так красный. Капля на месте, и он прижал свою собственную печатку таким образом, что прочесть фамилию отправительницы оказалось невозможным. Ничего, сойдет, решил он. Сосунок Чарли не слишком наблюдателен, кроме тех случаев, когда в глазах у него маячит призрак Гомера.
   
Задержавшись в Хартфорде ровно настолько, чтобы отправить письмо, Нед скорчился в седле и затрусил в Пемберли. Наконец, выбрался из этого лилипутского южного мирка! Мне подавай Дербишир, думал он. Простор, чтобы дышать! Снег уже не столько падал, как летел, обещая вьюгу, но Юпитер был куда сильнее, чем выглядел, и с Недом в седле без труда преодолевал заносы в фут высотой и выше.
   
Действий от него почти никаких не требовалось, смотреть, кроме снега, было не на что, и Нед сосредоточился на своих мыслях. Интересная женщина, мисс Мэри Беннет. С Элизабет они похожи, как две горошины. Голова же у нее, удостоверился он теперь, не горохом набита. Свихнутая, да, но чего и было ждать, если вспомнить, какой была ее жизнь? Наивность — вот верное слово для нее. Будто ребенок, оставленный без присмотра в комнате из тончайшего стекла. Чего только она не поразбивает, дай ей волю! Выбери она для своего крестового похода Лондон, все было бы в порядке. Но север — опасное место, слишком близкое к дому, чтобы Фиц мог быть спокоен. Опасность же наивности вкупе с умом, та, что она может слишком легко превратиться в практичную проницательность. Способна ли Мэри Беннет на такое преображение? Ну, я не поставил бы на кон все мое, подумал Нед. Кое-что из того, что ей потребовалось сообщить смазливому мальчику, ее племяннику, в своем письме сулило не столько хлопоты, сколько докучность. Придется приглядывать за ней так, чтобы ей невдомек было, что он за ней приглядывает. Ну, во всяком случае, подумал он с внутренним вздохом облегчения, не раньше мая.
   
Разумеется, докучность Мэри Беннет не могла долго занимать его мысли; вздернув шарф, чтобы, елико возможно, защитить нижнюю часть лица, он погрузился в более приятные грезы, которые всегда превращали в пустяк самую длинную, самую унылую поездку; его внутренний глаз заполнило видение плачущего ковыляющего малыша, внезапно подхваченного парой сильных молодых рук; прильнувшего к шее, от которой сладко пахло душистым мылом, и ощутившего, что горе миновало.
   
   
Снег отрезал Оксфорд от севера; Чарли не мог поехать на Рождество домой, даже если бы и хотел. А он не хотел. Как ни обожал он свою мать, с взрослением терпеть отца становилось все труднее. Разумеется, он прекрасно знал, что он, Чарли, был величайшим разочарованием для папаши, но ничего с этим поделать не мог. В Оксфорде он был в безопасности. Так как же, недоумевал он, глядя на сугробы, громоздящиеся у стен, смогу я смягчить папашу? Я не министр Короны, не рьяный политик, не рачительный землевладелец, не сила, с которой нельзя не считаться. Все, чего я хочу, это вести жизнь погруженного в науку профессора, авторитета по малоизвестным аспектам греческих эпических поэтов или ранних римских драматургов. Мама понимает, папаша никогда не поймет.
   
Эти тягостные мысли, такие знакомые и такие безысходные, мгновенно рассеялись, едва Оуэн Гриффитс распахнул дверь своего кабинета, и Чарли с радостно заблестевшими глазами отвернулся от окна.
   
— Такая докука! — вскричал он. — Я застрял в запутаннейшем Вергилии, какого только можно вообразить… скажите, Оуэн, что у вас есть для меня задание получше!
   
— Нет, юный сэр, вы должны распутать Вергилия, — сказал уэльсец, садясь. — Однако у меня есть письмо, задержавшееся на месяц из-за снега. — Он поднял руку повыше и помахал письмом так, что Чарли не мог дотянуться.
   
— Чума на вас! Я не виноват, что мне не хватает ваших дюймов. Сейчас же отдайте его мне!
   
Мистер Гриффитс отдал письмо. Он действительно был очень высок и хорошо сложен для человека, посвятившего себя академическим занятиям; результат, сказал бы он без малейшего стеснения, детских лет, проведенных за выкапыванием ям и рубкой дров, помогая отцу-фермеру. Волосы у него были густые, черные и довольно длинные, а черты лица достаточно правильные, чтобы его можно было назвать красивым. Некая уэльская мрачность придавала его лицу суровую строгость не по годам, равным двадцати пяти, хотя у него не осталось причин для мрачности, едва Чарли поступил в Оксфорд. Миссис Дарси искала тьютора, подходящего, чтобы делить жилище с ее сыном, а не только руководить его университетскими занятиями. Все расходы, разумеется, оплачивались, и вдобавок стипендия, достаточно щедрая, чтобы счастливчик мог посылать часть родителям, буде они в этом нуждаются. Чудо правильного выбора из такого числа полных надежд кандидатов! Воспоминание, при котором и теперь у Оуэна обрывалось дыхание, И эти обязанности никак не повредили его академической карьере: богатство и влияние Дарси достигали высших эшелонов власти оксфордских колледжей.
   
— Странно, — сказал Чарли, взламывая печать. — Почерк тети Мэри, а воск не зеленый. — Он пожал плечами. — Но при таком количестве народа в Шелби зеленый сургуч мог быть весь израсходован. — Он наклонил голову, углубившись теперь в излияния тетушки, и возрастающее выражение смешанного ужаса и отчаяния на его лице породило в Оуэне дурное предчувствие.
   
— О Господи! — вскричал Чарли, откладывая письмо.
   
— Что случилось?
   
— Истерический припадок, приступ какого-нибудь женского недомогания… не знаю, как описать это, Оуэн. Но только Мэри — в будущем я должен называть ее просто «Мэри» — по-настоящему закусила удила. Вот прочтите.
   
— Хмммм! — таков был отзыв Оуэна. Он поднял брови.
   
— Она не представляет последствий. Это ее убьет!
   
— Сомневаюсь, Чарли, но я вижу, почему вы так озабочены. Это письмо женщины, укрытой от превратностей жизни.
   
— Но как она могла бы не быть укрытой?
   
— У нее есть деньги для таких розысков?
   
Это заставило Чарли задуматься. Его лицо сморщилось в усилии вспомнить что-то, не связанное с латынью или греческим.
   
— Я точно не уверен, Оуэн. Мама сказала, что она обеспечена, хотя мне показалось, что обеспечение это скудно в сравнении с самопожертвованием Мэри. Понимаете? Она пишет, что теперь живет в Хартфорде, потому что мэнор Шелби, я полагаю, продан. О, это невыносимо! Папаша мог бы потратиться на десяток таких мэноров, чтобы Мэри обрела приют до конца своих дней. — Он страдальчески заломил руки. — Я не знаю ее положения! А почему я не спрашивал? Да потому что боялся сцены с моим отцом! Я трус. Слизняк! Как и говорит папаша. Что со мной такое, что у меня нет духу противостоять ему?
   
— Послушайте, Чарли, не будьте так строги к себе. Я думаю, что вы не пытаетесь противостоять ему, так как знаете, что это ничего не даст, а может быть, и ухудшит положение. Как только почта вновь заработает, напишите вашей матери. Спросите ее, каково положение Мэри. До мая она никуда не поедет, так что у вас есть немного времени.
   
Лицо Чарли прояснилось, он кивнул.
   
— Да, вы правы. Ах, бедная Мэри! Откуда она черпает эти дурацкие идеи? Написать книгу!
   
— Если верить ее письму, свои идеи она почерпнула у Аргуса, — сказал Оуэн. — Я чрезвычайно им восхищаюсь, но он не друг тори или вашему отцу. Я не стал бы посвящать его в это, если возможно. Мне и в голову не приходило, что леди читают «Вестминстер кроникл», а уж тем более ваша тетушка! — В его глазах вспыхнули смешливые искорки. — Которую, замечаю, вы без запинки называете просто Мэри.
   
— Ну, понимаете, мысленно она всегда была для меня просто Мэри. Ах, как я мечтал о каникулах в Шелби! Раз в году мама увозила бабушку в Бат, а я оставался с Мэри. Как нам было весело! Гуляли, катались в двуколке. Она могла говорить о чем угодно и разделять любые затеи — от лазания на деревья до стрельбы по голубям из рогатки. Когда папаша дышал мне в затылок, а мои школьные учителя наоборот, недели с Мэри оставались самой чудесной частью моего детства. Больше всего она любила географию, хотя была широко осведомлена и в истории. Меня поражало, что она знает и обычные и ботанические названия всех мхов, папоротников, деревьев и цветов в лесу. — Безупречные зубы Чарли блеснули в улыбке. — Добавлю, что — никому ни гу-гу, Оуэн! — она подвязывала юбки и шлепала по воде, ловя головастиков.
   
— Та ее сторона, которую разрешалось видеть только вам.
   
— Да. Стоило кому-либо оказаться рядом, и она превращалась в тетушку. Тетушку старую деву, чопорную блюстительницу приличий. Навидавшись, как они шлепали по многим ручьям, я могу поручиться за ее ноги — очень стройные.
   
— Я заинтригован, — сказал Оуэн, решая, что пора преобразиться в тьютора. — Однако, Чарли, погода установилась на несколько дней, а Вергилий все еще не распутан. Никаких Горациевых од, пока он не будет опустошен, как сушащаяся на веревке английская наволочка. Вергилий сейчас, письмо вашей матушке потом.
   
   
Зима прошла гораздо приятнее, чем ожидала Мэри. Хотя она не могла принимать визитеров-джентльменов, миссис Маркхем, мисс Дельфиния Ботольф, миссис Маклеод и леди Эпплби часто посещали ее дом, в сторону сожалея о его душном воздухе и мрачности, а сверх того прикидывали, почему дорогая мисс Беннет не обзавелась компаньонкой. Вопросы натыкались на каменную стену. Мисс Беннет просто говорила, что не нуждается в ней, и меняла тему. Однако если за ней присылали экипаж или она сама его нанимала, то могла бывать на званых обедах и приемах. Всегда хватало джентльменов без пары, а мистер Роберт Уайльд не скупился на прозрачные намеки, что был бы крайне рад, если бы его посадили рядом с мисс Беннет за обеденным столом или вообще быть при ней в других случаях.
   
Вздергивания бровей и подмигивания перелетали от лица к лицу. Не такая уж безделица, чтобы тридцативосьмилетняя женщина очаровала завидного холостяка вроде мистера Уайльда, которому вроде было все равно, что он моложе ее на добрые шесть-семь лет.
   
— Умно с его стороны, — сказала мисс Ботольф, чьи шестьдесят означали, что никакой зависти она не испытывает. — Говорят, у нее приличный доход, и, если он ее изловит, это повысит его положение в обществе. Она ведь невестка Дарси из Пемберли.
   
— Я бы хотела, чтобы она одевалась получше, — сказала леди Эпплби, заядлая читательница модных дамских журналов.
   
— А я бы хотела, чтобы она воздерживалась от своих неуместных высказываний, — отозвалась миссис Маркхем. — Я безусловно верю, что ее и правда видели, когда она разговаривала с цыганом!
   
Провокаторша этих замечаний сидела на диване с мистером Уайльдом поблизости. Простое шерстяное платье, настолько старое, что приобрело зеленоватый отлив, а волосы затянуты в узел так, чтобы ни единый локон не обрамлял лица.
   
— И что же вы узнали от цыгана? — как раз спрашивал ее мистер Уайльд.
   
— Просто поразительно, сэр! Видимо, они считают себя потомками египетских фараонов и обречены на скитания, пока не обретут какой-нибудь рай или не явится пророк. На самом-то деле он старался избавить меня от моих шестипенсовиков, но не преуспел. Его глаза томились по золоту и серебру, а не по пище. Я ушла в убеждении, что его племя во всяком случае не бедно, не недовольно. Он сказал, что им их жизнь нравится. Вдобавок я узнала, что дальше они отправляются, когда достаточно загрязнят свою стоянку гниющими объедками и телесными выделениями. Урок, который не худо было бы усвоить некоторым нашим сельским беднякам.
   
— Вы говорите, им нравится их жизнь. Но вам не нравится ваша.
   
— Это изменится в мае, — сказала Мэри, грызя миндальное печенье. — Преотлично. Надо попросить у миссис Маклеод рецепт ее кухарки.
   
— Такое облегчение! — воскликнул мистер Уайльд, позабыв, что подобные восклицания неучтивы.
   
— Облегчение? В каком смысле?
   
— Это значит, что вашим путешествиям настанет конец. Что в один прекрасный день вы будете пользоваться услугами собственной кухарки.
   
— Я ими пользуюсь и теперь.
   
— Но не приглашая гостей. А потому — никакого миндального печенья.
   
— Ваш упрек понятен.
   
— Мисс Беннет, я никогда бы не посмел упрекнуть вас! — Его светло-карие глаза заблестели, устремили пылкий взор в ее глаза, и в смятении мыслей он совершенно забыл, что они находятся в гостиной миссис Маклеод с еще десятью гостями. — Напротив, я не прошу от жизни ничего, кроме как провести ее рядом с вами. — И очертя голову: — Станьте моей женой!
   
В ужасе она столь судорожно отползла от него по дивану, что все глаза устремились на них, а все уши хлопали еще раньше.
   
— Прошу, не говорите этого!
   
— Я уже сказал это, — указал он. — Ваш ответ?
   
— Нет! Тысячу раз нет!
   
— Ну, так поговорим о чем-нибудь другом. — Он взял пустую тарелку из ее ослабевших пальцев и обаятельно ей улыбнулся. — Я не принял отказа, вы понимаете. Мое предложение остается в силе.
   
— Не питайте надежды, мистер Уайльд. Я упряма. — Ах, до чего несносно! Почему она не предугадала это неуместное объяснение? Какой повод дала она ему?
   
— Вы будете на свадьбе мисс Эпплби? — спросил он.
   
Вот так! Во всяком случае пока, заключили удовлетворенные зрители. Рано или поздно она примет его предложение.
   
— Впрочем, если она будет долго не давать себя поймать, — сказала мисс Ботольф, — то рыбак может уйти выше по течению.
   
— Знаете, что я думаю, Дельфиния? — спросила миссис Маркхем. — Я думаю, она брак в грош ломаный не ставит.
   
— Из чего я делаю вывод, что она хорошо обеспечена, и ее жизненный путь выбран, — ответила мисс Ботольф. — Во всяком случае, для меня все сложилось именно так после смерти моей маменьки. Есть жребии и похуже, чем хорошая обеспеченность и незамужность. — Она фыркнула. — Мужья ведь могут оказаться больше на горе, чем на счастье.
   
Замечание, которое замужние дамы предпочли пропустить мимо ушей.
   
   
Аргус положил перо и обозрел свое последнее изделие с некоторой сардоничностью. Тема, в сущности, довольно глупая, подумал он, но обеспеченные английские обыватели, особенно живущие в больших городах, сентиментальны до невероятности. Никакая самая яркая прочувствованная проза не вызовет у них жалости к судьбе маленького трубочиста, но если подменить человека на животное — совсем другой коленкор! Много слез будет пролито, когда это письмо появится в «Вестминстер кроникл»! Пони в шахтах, не более и не менее. Слепые от жизни, влачащейся под землей, их бедные косматые бока исполосованы рубцами от кнута.
   
Его забавляло написать иногда что-нибудь в таком духе, ибо Аргус был совсем не тем, кем виделся читателям, которые в своих фантазиях рисовали его умирающим с голоду на чердаке, истощенного до самых костей силой своих революционных идеалов. Леди, вроде мисс Мэри Беннет, могли грезить о нем, как о соратнике в крестовом походе против бед Англии. На деле же его эпистолярный стиль подогревался желанием подпортить жизнь неким джентльменам в палате лордов и палате общин. Каждое аргусовское письмо вызывало вопросы в обеих палатах, провоцировало бесконечные речи, вынуждало лорда Того и мистера Этого увертываться от парочки-другой тухлых яиц на чреватом опасностями пути от портала парламента до дверец их карет. Собственно говоря, он не хуже самых консервативных тори знал, что ничто не способно улучшить условия жизни бедняков. Нет, подстегивало его не это, как давно решил Аргус, только дух злокозненности.
   
Закрыв за собой дверь библиотеки, он проследовал в обширную переднюю своего дома на Гросвенор-сквер и протянул руку за перчатками, шляпой и тростью, пока дворецкий расправлял на его широких плечах плащ с меховым воротником.
   
— Предупредите Стаббса, чтобы не ждал, — сказал он и вышел в морозящий мартовский вечер в своем истинном обличье — Аргус существовал только в его кабинете. Идти ему было недалеко — своей цели он достиг на другой стороне площади.
   
— Мой дорогой Ангус! — сказал Фицуильям Дарси, горячо пожимая ему руку. — Прошу в гостиную. У меня для вас есть новое виски — чтобы вынести вердикт шотландскому виски необходим шотландец.
   
— Вынесу свой вердикт с наслаждением, Фиц, но ваш человек разбирается в горношотландских солодовых напитках лучше меня. — Освобожденный от плаща, трости, шляпы и перчаток, мистер Ангус Синклер, тайно известный как Аргус, сопроводил своего гостеприимного хозяина по огромному, звучащему эхом вестибюлю Дарси-Хауса. — Намерены попытаться еще раз? — спросил он.
   
— А я преуспею, если попытаюсь?
   
— Нет. В том-то и прелесть быть шотландцем. Мне не требуется ваше влияние ни при дворе, ни в Сити, не говоря уж о палатах парламента. Моя еженедельная газетка всего лишь развлечение — побрякушка, оплачиваемая углем и железом Глазго, как вам хорошо известно. Мне нравится быть шипом в лапе тори, дородного английского льва. Вам следовало бы побывать на севере по ту сторону границы.
   
— Вашу газетку я терпеть могу, Ангус. Но вот Аргус — чертова зубная боль, — сказал Фиц, вводя гостя в малую гостиную, пылающую алостью и позолотой.
   
Без сомнения, он продолжал бы в том же духе, но его обворожительная жена обернулась к ним с сияющей улыбкой. Она и мистер Синклер нравились друг другу.
   
— Ангус!
   
— Всякий раз, когда я вас вижу, Элизабет, ваша красота поражает меня, — сказал он, целуя ей руку.
   
— Фиц опять надоедает вам из-за Аргуса?
   
— Неизбежно, — сказал он, а сердце у него немного упало. «Надоедает». Слишком бестактно.
   
— Кто он такой?
   
— В его нынешнем воплощении — не знаю: его письма приходят по почте. Но в своем первоначальном мифологическом воплощении он был гигантским чудовищем со множеством глаз. Потому-то, я уверен, анонимный субъект и выбрал себе этот псевдоним. Глаза Аргуса видят повсюду.
   
— Вы должны знать, кто он такой, — сказал Фиц.
   
— Нет, я не знаю.
   
— Ах, Фиц, оставь Ангуса в покое! — шутливо сказала Элизабет.
   
— Я надоедаю? — сказал Фиц с некоторой едкостью в голосе.
   
— Да, любовь моя, именно так.
   
— Учтено. Попробуйте виски, Ангус, — сказал Фиц с сухой улыбкой, протягивая стопку.
   
О Господи, подумал Ангус, глотая напиток, которого не терпел. Элизабет собирается начать свои очередные шутливые тычки по адресу Фица, а он, не терпя этого, ответит тычками покрепче любой кочерги или других инструментов, созданных управлять огнем. Почему она не видит, что ее прикосновения» не такие уж легкие? Особенно учитывая, что их объект куда более тонкокож, чем притворяется.
   
— Ну, не говорите, будто оно вам нравится, Ангус, — сказала она со смехом.
   
— Как раз и скажу. Такое бархатное! — мужественно солгал Ангус.
   
Ответ, который умиротворил Фица, но не повысил его в глазах гостеприимной хозяйки. Она-то надеялась на поддержку.
   
Обед был интимным, другие гости не ожидались, и они втроем сели у конца небольшого стола в малой столовой, чтобы вкусить трапезу из пяти блюд, которым никто из них не воздал должного.
   
— Я публикую эпистолы Аргуса, Фиц, — сказал Ангус, когда жаркое сменилось десертом из сбитых сливок с вином, — потому что устал от этой нестерпимой расточительности. — Его несколько скрюченные пальцы провели черту по воздуху над столом. — De rigueur[3] угощать меня обильным обедом, хотя я в нем не нуждаюсь, и съел лишь пару кусочков. И вы, и Элизабет не съели больше. Все мы удовлетворились бы ломтем хлеба, малой толикой масла, джема, сыра и зимним яблоком. Ваша прислуга и все их родственники жиреют на ваших объедках, как, возможно, и воронье в садах на площади.
   
Даже зная отвращение Фица к излишне громким звукам, Элизабет не удержалась от взрыва смеха.
   
— Знаете, Ангус, вы и моя сестра Мэри отлично поладили бы между собой! Именно такого рода высказывания бесят людей, но вы считаетесь с нашими чувствами столь же мало, как она.
   
— А чья она жена?
   
— Ничья. Мэри не замужем.
   
— Старая дева, влюбленная в Аргуса! — отрезал Фиц.
   
Растерявшись, Элизабет уставилась на мужа.
   
— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Мне ничего об этом неизвестно.
   
Она позаботилась сказать это небрежно, почти шутливо, но он не взглянул на нее, и его лицо стало непроницаемым.
   
— Разумеется, я знаю это от Мэри.
   
— Она живет в Лондоне? — осведомился Ангус.
   
— Нет, в Хартфорде, — сказала Элизабет, вставая. — Оставляю вас портвейну и черутам, но, прошу, не слишком долго засиживайтесь. В гостиной будет кофе.
   
— Вы счастливчик, Фиц, с такой женой, — сказал Ангус, принимая у него бокал портвейна. — Такая красавица, брызжущая жизнерадостностью.
   
Фиц улыбнулся.
   
— Да, бесспорно. Однако есть и другие леди не менее обворожительные. Почему бы не жениться на одной из них? Сколько вам? Сорок? И все еще не женаты. Холостяк, завиднейшая партия в Лондоне, как говорят.
   
— Прошу извинить, но относительно обворожительных леди согласиться не могу. Элизабет уникальна. — Ангус попыхтел тонкой сигарой. — А незамужняя сестра сходна с ней? Если да, то я мог бы попытать удачу в этом направлении. Но сомневаюсь, иначе она не была бы старой девой.
   
— На нее был возложен долг ухаживать за их матерью. — Фиц поморщился. — Мэри Беннет глупая женщина, без передышки цитирующая чьи-нибудь чужие христианские мысли. По последней своей молитве годы тому назад она нашла для преклонения нового бога, Аргуса! — Дарси уперся обоими локтями в стол и сложил ладони (манера внушить собеседникам, будто он расслабился, ни о чем не тревожится). — Что возвращает меня к этому утомительному субъекту, Не стоит, Ангус, продолжать публиковать его жалкие измышления.
   
— Если бы они и правда были жалкими, Фиц, вы и вполовину не так беспокоились бы. Это ведь не Лондон вас допекает, верно? Лондон всегда был бурлящей мешаниной и всегда ею остается. Нет, вы боитесь какой-то революции на севере — как далеко простираются ваши интересы?
   
— Я брезгую вмешиваться в то, что ниже достоинства одного из Дарси!
   
Ангус оглушительно захохотал, ничуть не обидевшись.
   
— Господи, ну и сноб же вы!
   
— Я предпочел бы сказать, что я джентльмен.
   
— Да, особое занятие. — Ангус откинулся на спинку стула. Сотни свечей в люстре у него над головой зажигали искры в его тронутых серебром волосах. Складки его худых щек углубились в улыбке; они придавали ему вид озорного бесенка. Именно таким он ощущал себя: никогда еще Фицуильям Дарси не интриговал его до подобной степени. Обнаружились подводные течения, о которых он и не подозревал. Не из-за редкого ли приезда Элизабет на юг? Большая часть его знакомства с ней ограничивалась гощением в Пемберли, где Фиц любил собирать гостей; вопреки своей красоте она недолюбливала злачность лондонского света. Приехать ее понудил прием при дворе, и он почитал себя счастливым, что непонятная зацикленность Фица на Аргусе приводила к интимным обедам втроем.
   
— Бесполезно, — сказал он, допивая портвейн. — У Аргуса будет трибуна для дебатов, пока «Вестминстер кроникл» принадлежит мне, а вам недостанет денег, чтобы купить ее у меня. На это потребовались бы сокровища Креза.
   
   
— Какой приятный обед, — сказала Элизабет мужу, когда их одинокий гость откланялся. Она поднималась по левому полукружию лестницы над великолепной площадкой на полпути вверх. Фиц рядом помогал ей справляться со шлейфом.
   
— Да, совершенно верно. Хотя и обескураживающий. Видимо, мне не вбить Ангусу в голову, что Аргус и иже с ним приведут к нашему падению. С тех пор как американские колонисты начали болтать о своих демократических идеалах, а французы — рубить головы аристократам, низшие сословия ропщут даже здесь, в Англии.
   
— Нация лавочников, назвал нас Бонапарте.
   
— Бонапарте потерпел неудачу. Сэр Руперт Лейвенхем сообщил мне, что его великая армия погибла в русских снегах. Сотни тысяч французских солдат замерзли до смерти. А он оставил их на произвол судьбы… можешь ли ты поверить этому, Элизабет? Выскочка без всяких понятий о чести.
   
— Без малейших, — сказала она, как от нее требовалось. — Кстати, Фиц, когда Мэри сказала тебе, что влюблена в Аргуса?
   
— Когда я беседовал с ней в библиотеке в утро нашего отьезда. Мы… э… слегка повздорили.
   
Они подошли к ее двери. Элизабет остановилась и повернулась к нему.
   
— Почему ты мне не рассказываешь про такие вещи?