Поделиться:
  Угадай писателя | Писатели | Карта писателей | Острова | Контакты

Колин Маккалоу - Путь Моргана [2000]
Язык оригинала: AUS
Известность произведения: Средняя
Метки: love_history, История, Роман

Аннотация. «Путь Моргана» - одно из лучших произведений великой Колин Маккалоу, автора самого знаменитого любовного романа XX века - «Поющие в терновнике»! Это - история Ричарда Моргана. Сильнейшего из сильных. Мужественнейшего из мужественных. История жизни человека, который умел ненавидеть и любить. Ненавидеть всеми силами души - и любить со всей страстью, на какую только способен настоящий мужчина.

Полный текст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 

Колин Маккалоу Путь Моргана Посвящается Рику, брату Джону, Джо, Уэйду, Хелен и множеству других ныне живущих людей, способных проследить свою родословную до Ричарда Моргана. Но прежде всего эта книга посвящается моей обожаемой Мелинде, правнучке Ричарда Моргана в пятом колене. С самого рождения нам присуще много качеств; об обладании некоторыми из них мы даже не подозреваем. Все зависит от того, какой путь предначертан нам Богом. Часть 1 Август 1775 года — октябрь 1784 года — Мы вступили в войну! — выпалил мистер Джеймс Тислтуэйт. Все, кроме Ричарда Моргана, вскинули головы и обернулись к двери, где в тусклом свете застыла громоздкая фигура. Минуту стояла такая тишина, что казалось, будет слышно, как упадет булавка, а затем нестройный хор возгласов донесся из-за каждого стола таверны — кроме того, за которым сидел Ричард Морган. Ричард почти не обратил внимания на тревожную весть: что значила война с тринадцатью американскими колониями по сравнению с участью ребенка, которого он держал на коленях? Четыре дня назад кузен Джеймс-аптекарь привил малышу оспу, и теперь Ричард томился в ожидании, не зная, подействует ли вакцина. — Давай, Джимми, прочти нам газету, — подал голос из-за стойки Дик Морган, хозяин таверны и отец Ричарда. Снаружи сияло полуденное солнце, его лучи били в кронгласовые окна, но в большом зале таверны «Герб бочара» царила полутьма. Поэтому мистер Джеймс Тислтуэйт прошествовал к стойке — туда, где горел масляный светильник. Из обоих карманов его пальто торчали рукоятки пистолетов. Водрузив на нос очки, он начал читать вслух, с пафосом повышая и понижая голос. Сквозь плотный туман тревоги Ричарда Моргана проникали лишь обрывки фраз — «явный и открытый мятеж… настойчивое стремление подавить мятеж и предать изменников суду…» Почувствовав на себе укоризненный взгляд отца, Ричард добросовестно попытался сосредоточиться. Но неужели жар все-таки начинается? Так ли это? Если да, значит, вакцина подействовала. А если подействовала, неужели Уильям Генри все-таки заболеет оспой? И все равно умрет? Боже милостивый, нет! Мистер Джеймс Тислтуэйт закончил чтение громогласным восклицанием: — «Жребий брошен! Колонии должны покориться или восторжествовать!» — Странно, однако, выразился король, — заметил хозяин таверны. — Странно? — Похоже, король считает победу колоний возможной. — Вряд ли, Дик. Тот, кто пишет ему речи — полагаю, какой-нибудь недоучка-секретарь этого лоботряса лорда Бьюта, — наверняка питает пристрастие к риторике. — Последнее слово он сопроводил жестом, прижав к губам указательный палец. Хозяин таверны усмехнулся и плеснул рома в небольшую оловянную кружку, а затем обернулся, чтобы сделать пометку мелом на грифельной доске, висящей на стене. — Дик, Дик! За такую весть мне полагается выпивка за счет заведения! — Ну уж нет! Рано или поздно мы все равно узнали бы ее. — Хозяин таверны поставил локти на стойку в том месте, где за долгие годы образовались заметные потертости, и воззрился на вооруженного мистера Тислтуэйта в теплом пальто. Да он безумен, как мартовский заяц! Пальто — в такую нестерпимую жару! — Сказать по правде, Джимми, это вовсе не гром с ясного неба, и потом, все дурные известия одинаковы. Никто даже не пытался вмешаться в разговор; Дик Морган пользовался уважением посетителей, а Джимми Тислтуэйт давно снискал репутацию одного из самых чудаковатых жителей Бристоля. Посетители довольствовались тем, что слушали беседу, потягивая каждый свое излюбленное питье — ром, джин, пиво, «бристольское молоко».[1] Обе миссис Морган хлопотали поблизости, принося пустые кружки Дику, который наполнял их и делал на грифельной доске новые пометки. Близился обед; аромат свежего хлеба, только что принесенного Пег Морган от булочника Дженкинза, смешивался с обычными запахами таверны, расположенной неподалеку от бристольской пристани. Большинство собравшихся в таверне мужчин, женщин и детей не торопились, намереваясь отведать свежего хлеба со сливочным маслом и ломтем сомерсетского сыра и завершить трапезу дымящейся говядиной с картофелем в густой подливе, поданной на оловянном блюде. Отец не спускал с Ричарда недовольного взгляда. С отчаянием чувствуя презрение Дика, Ричард отважился вступить в разговор. — Мы надеялись, — нерешительно начал он, — что ни одна из колоний не поддержит Массачусетс — ведь их предупредили, что дело может зайти слишком далеко. Неужели они и вправду рассчитывали, что король удосужится прочесть их послание? И если прочтет, то согласится пойти на уступки? Они же англичане! Подданные нашего короля! — Вздор, Ричард! — оборвал его мистер Тислтуэйт. — Слепая привязанность к ребенку лишила тебя способности мыслить! Король и его лизоблюды-министры стремятся ввергнуть наш благословенный остров в пучину бедствий! За последний год из тринадцати колоний было возвращено восемь тысяч тонн грузов, отправленных из Бристоля! Хозяин саржевой мануфактуры в Редклиффе разорился, четыреста человек лишились работы! Не говоря уже о работниках той фабрики близ Порт-Уолла, где расписывали ковры для Каролины и Джорджии! А те, кто делает трубки, мыло, бутылки, сахар и ром, — ты только подумай, Ричард! Мы живем за счет торговли по другую сторону океана, особенно с этими тринадцатью колониями! Объявить войну колониям — значит, своими руками погубить торговцев и тех, кто поставляет им товар! — Насколько мне известно, — вмешался хозяин таверны, щурясь от дыма, — лорд Норт обнародовал «Воззвание о подавлении вооруженного мятежа». — В этой войне нам нечего рассчитывать на победу, — заявил мистер Тислтуэйт, оборачиваясь и протягивая пустую кружку Мэг Морган. Ричард предпринял еще одну попытку: — Да полно тебе, Джимми! Мы победили Францию в Семилетней войне, Англия — величайшая страна мира! Король Англии не проигрывает в войнах… — Только потому, что ведет их вблизи от Англии, или против язычников, или против невежественных дикарей, которых предают их вожди. Но жители тринадцати колоний, как ты справедливо заметил, англичане. Это цивилизованные люди, знакомые с нашими обычаями. В их жилах течет наша кровь. — Мистер Тислтуэйт распрямил плечи, вздохнул и сморщил аристократический, красный от неумеренных возлияний крупный нос. — Они мнят себя просвещенными людьми, Ричард. Навязывают свою волю, смеют спорить, смотрят сверху вниз. Да, они англичане, но отнюдь не в строгом смысле слова. И они находятся очень далеко, о чем в своем невежестве забывают король и его министры. Ты мог бы возразить, что мы выигрываем войны благодаря нашему флоту, — но сколько времени прошло с тех пор, когда мы в последний раз одержали победу или потерпели поражение за пределами наших островов благодаря сухопутным войскам? И разве мы способны выиграть войну на море, сражаясь против врага, у которого нет флота? Нам придется воевать на суше. На тринадцати клочках земли, не имеющих даже общих границ. С врагом, неспособным вести слаженные боевые действия. — Ты только что опроверг самого себя, Джимми, — вставил хозяин таверны с улыбкой и не подумал взяться за мел, протягивая Мэг заново наполненную ромом кружку. — Наша армия не имеет себе равных. Колонистам не выстоять против нее. — Согласен, согласен! — воскликнул Джимми, жестом благодаря обычно скуповатого владельца таверны за дармовой ром. — Колонисты вряд ли выиграют эту битву. Но все дело в том, что им не понадобится вступать в сражения, Дик. Им требуется всего лишь выжить. Ибо нам придется воевать за их землю, а не за Англию. Он сунул руку в левый карман пальто, извлек массивный пистолет и с грохотом опустил его на стойку под испуганные вскрики посетителей таверны. Ричард, держащий на коленях маленького сына, отвел дуло в сторону стремительным движением, которое никто не успел заметить. Все знали, что пистолет заряжен. Оставаясь глухим к вызванному им переполоху, мистер Тислтуэйт порылся в глубинах кармана, вытащил несколько свернутых листков тонкой бумаги и принялся изучать их один за другим сквозь очки, стекла которых увеличивали его бледно-голубые, налитые кровью глаза. Темные вьющиеся волосы мистера Джеймса Тислтуэйта выбились из-под ленточки, которой он небрежно перетянул их, — он не разменивался на парики и косицы. — Вот оно! — наконец воскликнул он, разворачивая лондонскую газету. — Леди и джентльмены, завсегдатаи «Герба бочара», семь с половиной месяцев назад в палате лордов состоялись шумные дебаты, во время которых знаменитый старик Уильям Питт, граф Чатем, произнес свою величайшую речь. В защиту колонистов. Но меня взволновали не слова Чатема, — продолжал мистер Тислтуэйт, — а реплика герцога Ричмонда, цитирую: «Да, мы способны сеять ужас и разрушение, но все это не значит, что мы умеем править!» Как верно, как справедливо! А вот еще отрывок, где содержится одна из великих философских истин, хотя у лордов он вызвал лишь саркастические усмешки: «Ни один народ нельзя заставить подчиниться форме правления, воздействия которой он не ощущает». Он огляделся и кивнул. — Вот почему я утверждаю, что все битвы, которые мы выиграем, будут бесполезны и никак не повлияют на исход войны. Если колонисты выживут, они победят. — Блеснув глазами, он свернул газету, сунул всю пачку бумаг обратно в карман и отправил туда же пистолет. — Ты слишком много знаешь об оружии, Ричард, и в этом твоя беда. Ни ребенку, ни кому-либо из присутствующих не грозила опасность. — В горле у него зародилось ворчание, от которого задрожали поджатые губы. — Я всю жизнь провел в этой зловонной выгребной яме под названием Бристоль, от скуки развлекаясь тем, что превращал гноящиеся раны правительства тори, всех этих квакеров, шейкеров и «делателей королей», в темы для своих пасквилей. — Он помахал поношенной треуголкой своим слушателям и прикрыл глаза. — Если колонисты выживут, они победят, — повторил он. — У каждого жителя Бристоля найдется тысяча знакомых колонистов — город кишит ими, как ночь — летучими мышами. Распад империи, Дик, — вот первый предсмертный хрип наших английских глоток. Я знаком с колонистами и уверен, что они победят. Странный зловещий звук ворвался в зал с улицы — гул множества сердитых голосов; фигуры смутных очертаний, неторопливо проплывающие за окнами, сменились быстро мелькающими тенями. — Мятежники! — Вскочив на ноги, Ричард протянул ребенка жене. — Пег, скорее унеси Уильяма Генри наверх! Мама, ступай с ними. — Он обернулся к мистеру Тислтуэйту. — Джимми, ты намерен стрелять с обеих рук или, может быть, одолжишь мне второй пистолет? — Боже упаси! — Дик вышел из-за стойки, и все присутствующие убедились, что он не уступает Ричарду ни ростом, ни крепостью телосложения. — Здесь, на Брод-стрит, мятежники не появлялись даже в те времена, когда из Кингсвуда нагрянули углекопы и сцапали старину Брикдейла. Такого не случалось, даже когда матросы подняли бунт! Что бы там ни было, это не мятеж. — Он направился к двери. — Но я хочу узнать, что происходит, — заключил он и затерялся в толпе. Посетители «Герба бочара» последовали за ним, среди них были и Ричард, и Джимми Тислтуэйт с торчащими из карманов рукоятками пистолетов. На улице бурлила толпа, люди высовывались из каждого окна, рискуя свернуть шею; не видно было ни единого камня на мощеной улице, ни одной плиты тротуара, недавно проложенного по обе стороны Брод-стрит. Людской поток подхватил троих мужчин и понес к перекрестку Уайн-стрит и Корн-стрит. Но они оказались не в окружении мятежников, а в толпе состоятельных, донельзя рассерженных горожан, среди которых не было ни женщин, ни детей. На противоположной стороне Брод-стрит, ближе к торговому кварталу вокруг муниципалитета и биржи, располагался постоялый двор «Белый лев», штаб-квартира «Общества непоколебимых». Так назывался клуб тори, оплот его величества короля Англии Георга III, подданных которого члены клуба с легкостью обрекали на смерть. Очагом волнений стала соседняя «Американская кофейня»; вывешенный над ней красно-белый полосатый флаг большинство американских колонистов считали своим знаменем — в тех случаях, когда флаг Коннектикута, Виргинии или другой колонии был неуместен. — Пожалуй, — заговорил Дик Морган, тщетно приподнимаясь на цыпочки, — лучше будет вернуться в «Герб бочара» и посмотреть из окон верхнего этажа. Так они и сделали, поднявшись по ветхой скрипучей лестнице за стойкой и прильнув к окнам мансарды, опасно нависающей над Брод-стрит. Из дальней комнаты слышался плач маленького Уильяма Генри, над колыбелью которого ворковали и хлопотали мать и бабушка. Суматоха на улице ничуть не интересовала Пег и Мэг, поскольку успокоить Уильяма Генри никак не удавалось. Шум не соблазнял и Ричарда, которого тянуло присоединиться к женщинам. — Ричард, в ближайшие несколько минут с ним ничего не случится! — рявкнул Дик. — Иди сюда и смотри, черт бы тебя побрал! Ричард нехотя подошел, выглянул в распахнутое окно и изумленно ахнул: — Отец, янки! Господи, а это что за штуковины? Штуковинами он назвал два сшитых из тряпок чучела, весьма умело набитых соломой, обмазанных еще дымящейся смолой и вывалянных в перьях. На головах у них красовались эмблемы колонистов — чудовищно старомодные, но очень удобные шляпы с низко опущенными широкими полями, в окружении которых низкая круглая тулья смотрелась точно желток посреди яичницы. — Эй! — взревел Джимми Тислтуэйт, заметив знакомого, облаченного в дорогой костюм. Тот сидел на краю повозки, груженной высокими бочонками. — Мастер Харфорд, что происходит? — «Общество непоколебимых» приговорило к повешению Джона Хэнкока и Джона Адамса! — выкрикнул в ответ богач квакер. — Потому что генерал Гейдж отказался помиловать их после подписания соглашения? — Не знаю, мастер Тислтуэйт. — Явно опасаясь язвительных насмешек, Джозеф Харфорд спустился со своего наблюдательного поста и растворился в толпе. — Лицемер! — буркнул себе под нос мистер Тислтуэйт. — Это не Джон, а Сэмюэл Адамс, — сообразил Ричард, в котором пробудилось любопытство. — Разве нет? — Если «Общество непоколебимых» вознамерилось повесить богатейших купцов Бостона — тогда да, это должен быть Сэмюэл. Но Джон больше пишет и болтает, — откликнулся мистер Тислтуэйт. В портовом городе добыть две веревки и затянуть петли не представляло труда; эти веревки появились как по волшебству, и вскоре две твердые, вывалянные в перьях куклы в человеческий рост были вздернуты на вывеске «Американской кофейни», лениво покачиваясь и продолжая медленно тлеть. Ярость угасла, толпа членов «Общества непоколебимых» постепенно вливалась в гостеприимно распахнутые синие двери «Белого льва». — Тори — мерзавцы! — заявил мистер Тислтуэйт, спускаясь по лестнице и лелея мечту о кружке рома. — Ступай прочь, Джимми! — отозвался хозяин таверны, спеша запереть дверь на засов, пока не кончатся уличные волнения. Ричард не последовал за отцом вниз, хотя к этому призывал его долг: его имя было вписано рядом с именем Дика в книге Корпорации бристольских торговцев. Ричард Морган, трактирщик, заплатил пошлину и был признан фрименом — почетным, наделенным избирательным правом жителем города, образующего отдельный округ в отличие от соседних Глостершира и Сомерсетшира, гражданином второго по величине города всей Англии, Уэльса, Шотландии и Ирландии. Из пятидесяти тысяч душ, проживающих на территории Бристоля, только семь тысяч считались фрименами и имели право голосовать. — Вакцина действует? — спросил Ричард у жены, склоняясь над колыбелью. Уильям Генри забылся беспокойным сном. — Да, дорогой. — Нежные карие глаза Пег вдруг наполнились слезами, губы задрожали. — Теперь будем молиться, Ричард, чтобы он не заболел оспой. Впрочем, жар у него не такой сильный, как был у Мэри. — И она легонько подтолкнула мужа. — Ступай прогуляйся как следует. Можно и шагать, и молиться одновременно. Иди, Ричард, прошу тебя. Если ты останешься здесь, отец разворчится. После кратковременной паники, которая охватывала город за считанные минуты, едва возникала угроза мятежа, Брод-стрит погрузилась в апатию. Проходя мимо «Американской кофейни», Ричард на минуту остановился, рассматривая раскачивающиеся чучела Джона Хэнкока и Джона или Сэмюэла Адамса. Из столовой «Белого льва», где обедали члены «Общества непоколебимых», до него долетали взрывы смеха и злобные выкрики. Губы Ричарда презрительно скривились; Морганы были преданными сторонниками вигов, их голоса обеспечили успех Эдмунду Берку и Генри Крюгеру на выборах в прошлом году — и каким же посмешищем они стали! А как разозлился лорд Клер, почти не получив голосов! Быстрыми шагами Ричард двинулся по Корн-стрит мимо знаменитого постоялого двора «Куст», принадлежащего Джону Уику, где разместился клуб союза вигов. Возле него Ричард повернул на север, на Смолл-стрит, и вышел к Ки-Хед и Стоун-бриджу. Оттуда открывался изумительный вид — нечто вроде широченной улицы, заполненной кораблями в паутине такелажа. Над дубовыми корпусами судов возвышались только мачты, реи, штаги и тучи. С берега реки Фрум не было видно ничего — кроме множества кораблей, терпеливо ждущих, когда закончатся положенные двадцать недель стоянки и начнется новый рейс. После отлива стремительно начинался новый прилив: за каких-нибудь шесть с половиной часов уровень воды во Фруме и Эйвоне поднимался на тридцать футов, а затем вновь падал на те же тридцать футов. Во время отлива корабли погружались в зловонный ил, круто спускающийся к середине реки, и медленно колыхались в нем; во время прилива корабли вновь держались на плаву, как и положено. Немало килей покривилось и покоробилось во время отлива в бристольском иле. На время отвлеченные видом стройного ряда судов, мысли Ричарда вновь потекли по привычной колее. «Господи Боже, услышь мою молитву! Спаси и сохрани моего сына! Не отнимай его у меня и его матери…» Он был не единственным, но старшим сыном своего отца; его брат Уильям имел свою лесопилку на берегу Эйвона, близ Каколд-Пилл и стекольных заводов, а три сестры удачно вышли замуж за фрименов. В городе насчитывалось немало Морганов, но сам Ричард принадлежал к клану давних эмигрантов из Уэльса, которые прожили в Бристоле так долго, что сумели обрести твердое положение в обществе. И действительно, кузен Джеймс-аптекарь, гордость клана, владел крупным предприятием, входил в гильдию купцов и корпорацию, отправлял щедрые пожертвования в богадельни и надеялся когда-нибудь стать мэром. Отец Ричарда не был ни гордостью клана, ни его позором. Окончив начальную школу, он некоторое время служил помощником трактирщика, получил патент, уплатил пошлину, стал фрименом и поставил перед собой цель купить собственную таверну. Женился он согласно своему положению в обществе: Маргарет Биггз происходила из состоятельной фермерской семьи, живущей близ Бедминстера, и вдобавок ко всем прочим достоинствам умела читать, хотя писать ее так и не обучили. Дети, первой из которых стала девочка, рождались у супругов слишком часто, и поэтому, потеряв кого-нибудь из них, родители не оставались безутешными. К тому времени как Дик научился владеть собой и вовремя отстраняться от жены, в семье остались двое сыновей и три дочери — неплохой выводок, достаточно малочисленный, чтобы родители могли обеспечить его. Дик мечтал дать образование только одному сыну и возложил свои надежды на Ричарда, когда стало ясно, что Уильям, который был моложе брата на два года, не способен к учению. Поэтому, когда Ричарду минуло семь лет, его записали в Колстонскую школу для мальчиков и обрядили в пресловутый синий сюртук, извещающий бристольцев, что его отец — бедный, но респектабельный приверженец англиканской церкви. И само собой разумеется, на протяжении следующих пяти лет в голову Ричарда вдалбливали азы грамоты и арифметики. Он учился писать четким почерком, считать в уме, корпел над «Галльскими войнами» Цезаря, речами Цицерона и «Метаморфозами» Овидия, поощряемый жгучими ударами трости и язвительными замечаниями наставника. Поскольку учился Ричард прилежно, но не блестяще и был наделен неброской привлекательностью, годы пребывания в благотворительном заведении мистера Колстона он перенес лучше многих и с большей пользой для себя. Когда Ричарду исполнилось двенадцать лет, пришло время дополнить образование изучением какого-нибудь ремесла. К изумлению родных, он не пошел по стопам Морганов. Среди достоинств Ричарда были способности к механике, к складыванию кусочков мозаики и поразительное для столь юного существа терпение. По собственному выбору он был отдан в ученики к сеньору Томасу Хабитасу, оружейному мастеру. Этому решению втайне обрадовался отец Ричарда, довольный тем, что хоть кто-то из Морганов избрал стезю ремесленника, а не торговца. Кроме того, война была неотъемлемой частью жизни, а оружие — атрибутом войны. Человек, умеющий делать и чинить оружие, едва ли стал бы пушечным мясом на поле боя. Семь лет ученичества принесли Ричарду немало радостей во всем, что касалось работы и учения, хотя удобства оставляли желать лучшего. Как и всем подмастерьям, ему не платили; он жил в доме хозяина, прислуживал ему за столом, питался объедками и спал на полу. К счастью, сеньор Томас Хабитас был добрым человеком и превосходным оружейником. Хотя бы умел делать роскошные дуэльные пистолеты и охотничьи ружья, ему хватило проницательности сообразить: чтобы процветать в этих краях, надо быть по меньшей мере Ментоном, а быть Ментоном за пределами Лондона невозможно. Поэтому он решил заняться изготовлением армейского мушкета, известного каждому солдату и моряку под названием «смуглая Бесс»: все сорок шесть деревянных и стальных дюймов этого оружия были коричневыми, словно орех. В девятнадцать лет Ричард успешно завершил учебу и покинул дом Хабитаса, но не его мастерскую. Став мастером, он продолжал изготавливать «смуглых Бесс». А потом он женился, что запрещалось ученикам, но дозволялось мастерам. Жена Ричарда была дочерью брата его матери и, следовательно, его двоюродной сестрой, но поскольку англиканская церковь не запрещала подобные браки, церемонию в церкви Святого Иакова провел сам кузен Джеймс-священник. Брак по расчету превратился в брак по любви, с каждым годом супруги все крепче привязывались друг к другу. Впрочем, путаница с именами возникала не раз, ибо Ричард Морган, сын Ричарда Моргана и Маргарет Биггз, взял в жены еще одну Маргарет Биггз. Но пока оружейная мастерская Хабитаса процветала, на одинаковые имена никто не обращал внимания: молодая пара снимала две комнаты на Темпл-стрит, на другом берегу Эйвона, близ мастерской Хабитаса и синагоги. Этот союз был заключен в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году, через три года после бесславного завершения Семилетней войны с Францией; несмотря на победу, Англия погрязла в долгах и была вынуждена пополнять казну, повышая налоги и уменьшая расходы на содержание армии за счет массовых отставок. Оружие перестало пользоваться спросом. Один за другим ученики и подмастерья Хабитаса покидали мастерскую, пока наконец в ней не остались только Ричард да сам сеньор Томас Хабитас. А потом, вскоре после рождения малышки Мэри в тысяча семьсот семидесятом году, Хабитас нехотя отпустил Ричарда. — Поработай у меня, — великодушно предложил Дик Морган. — Спрос на оружие — временное явление, а спрос на ром вечен. Все разрешилось на редкость удачно, несмотря на путаницу с именами. Мать Ричарда все привыкли звать Мэг, а жену Ричарда — Пег, двумя разными уменьшительными от одного и того же имени Маргарет. Но и в масштабах страны подобные затруднения были нередкими: если не считать чудаковатых протестантов, нарекавших потомство мужского пола такими вычурными именами, как Крэнфилд и Онсифор, почти всех мужчин Англии называли Джонами, Уильямами, Генри, Ричардами, Джеймсами и Томасами, а почти всех женщин — Энн, Кэтрин, Маргарет, Элизабет или Мэри. Это был один из немногочисленных обычаев, объединявших все сословия — от высшего до низшего. Пег, обаятельная, покладистая Пег, познала радость материнства не сразу. Своим первенцем, дочерью Мэри, она забеременела почти через три года после свадьбы, и вовсе не из-за недостаточного усердия супругов. Само собой, родители надеялись, что у них появится сын, и потому были разочарованы, когда им пришлось выбирать женское имя. Ричард остановил выбор на имени Мэри, редком для клана Морганов и, как откровенно высказался его отец, попахивающем католицизмом. Но это не имело значения. С той минуты, когда Ричард впервые взял новорожденную дочь на руки и с трепетом взглянул на нее, он обнаружил в себе неизведанный океан любви. Наделенный неистощимым терпением, он всегда любил детей и охотно возился с ними, но оказался совершенно не готов к чувствам, которые испытал, держа на руках малышку Мэри. Кровь от его крови, кость от его кости, плоть от его плоти. Таким образом, теперь, когда у Ричарда появился ребенок, новое ремесло трактирщика устраивало его больше, чем оружейное дело: таверна принадлежала его семье, он мог постоянно быть рядом с дочерью, видеть ее и жену, наблюдать, как прекрасная грудь Пег служит подушкой для детской головки, а крошечный ротик впивается в сосок. Пег не жалела для малютки молока, с ужасом ожидая дня, когда Мэри придется отнять от груди и начать поить легким пивом. Ребенка, живущего в Бристоле, не пристало поить водой — впрочем, как и маленького лондонца! Несмотря на название, легкое пиво по праву причисляли к спиртным напиткам. Пег, дочь фермера, а вслед за ней и Мэг упорно твердили: дети, которых слишком рано начали поить пивом, в конце концов становятся пьяницами. Хотя Дик Морган, трактирщик с сорокалетним стажем, редко соглашался с сумасбродными выдумками женщин, на этот раз он охотно признал их правоту. Пег перестала кормить грудью дочь, когда ей минуло два года. В то время им принадлежала первая собственная таверна Дика — «Колокол». Она располагалась на Белл-лейн и была частью лабиринта доходных домов, складов и подвалов, принадлежащих кузену Джеймсу-аптекарю, который занимал южную сторону узкого переулка вместе с богатыми американскими торговцами шерстью, компанией «Льюсли и Ко». Следует добавить, что розничную торговлю кузен Джеймс-аптекарь вел в элегантной лавке на Корн-стрит; однако гораздо больше прибыли ему приносили производство и вывоз медикаментов и химических соединений — от сулемы (для лечения твердых шанкров) до лауданума и прочих опиатов. В прошлом году, когда истек срок аренды таверны «Герб бочара» на углу Брод-стрит, Дик Морган не преминул воспользоваться случаем. Таверна на Брод-стрит! Хотя платить корпорации за аренду приходилось двадцать один фунт в год, чистый барыш владельца составлял целых сто фунтов в год![2] Дела шли успешно, поскольку семейство Морган не боялось тяжелой работы, Дик Морган никогда не разбавлял ром и джин, а еда, которую подавали в таверне на обед (около полудня) и на ужин (около шести вечера), была превосходной. Мэг прекрасно готовила простую пищу; все запутанные правила, восходящие к временам доброй королевы Бесс и ограничивающие деятельность бристольских трактирщиков — не выпекать хлеба, не покупать мяса нигде, кроме как у добросовестного мясника, — неукоснительно соблюдались, и сам Дик Морган считал их вполне разумными. Тот, кто своевременно платил по счетам, неизменно пользовался благосклонностью поставщиков. Даже когда наступали трудные времена. «Я хотел бы, — мысленно рассуждал Ричард, обращаясь к незримому высшему существу, — чтобы ты не был так жесток. Твой гнев слишком часто обрушивается на невиновных. Прошу, спаси и сохрани моего сына…» Вокруг него среди холмов и низин раскинулся Бристоль, утопающий в пыли и дыму, которые почти скрывали из виду шпили церквей. Лето выдалось на редкость жарким и сухим, и даже конец августа не принес облегчения. Листва вязов и лип на западе города, возле Колледж-Грин, и на юге, близ площади Королевы, выглядела увядшей и блеклой, лишенной блеска и свежести. Там и сям в небо поднимались столбы дыма — над литейными мастерскими во Фрайере и Касл-Грин, над сахароварильнями в окрестностях Льюин-Мид, над шоколадными фабриками Фрая, стекольными заводами и печами для обжига извести. Если бы не западный ветер, к этому адскому смогу примешалась бы копоть из Кингсвуда — места, к которому бристольцы старались не приближаться без крайней необходимости. Угольные шахты и обширные плавильные заводы породили племя полудикарей, скорых на расправу и пылающих ненавистью к преуспевающим жителям Бристоля. Но те, кто знал о воздействии удушливых миазмов Кингсвуда, не удивлялись местным нравам. Ричард приближался к территории, всецело принадлежащей судам, — к сухому доку Томбса, еще одному сухому доку, испарениям горячей смолы, недостроенным кораблям на стапелях, подобным остовам гигантских животных. В Кэнон-Марш он выбрал путь через канатный двор, а не по пружинящей под ногами тропе, вьющейся по берегу Эйвона. Ричард кивал канатчикам, которые мерили шагами положенные треть мили, скручивая пеньковые или льняные нити, выполняя очередной заказ — на тросы, швартовы или лини. Их руки и плечи напоминали веревки, которые они перевивали, ладони так загрубели, что совсем потеряли чувствительность, — разве они могли наслаждаться прикосновениями к женской коже? Миновав единственный стекольный завод в конце Бэк-лейн и скопление печей для обжига извести, Ричард направился к Клифтону. Вдалеке возвышался мрачный Брэндон-Хилл, а впереди, среди беспорядочного нагромождения поросших лесом холмов, спускающихся к Эйвону, раскинулся один из районов города, о котором грезил Ричард, — Клифтон, где воздух был чист, вид живописных низин вызывал благоговейный трепет, ветер покачивал ветки адиантума и очанки, вереска в пурпурном цвету, майорана и диких гераней. Деревья сияли свежестью, в глубине парков виднелись величественные особняки — Манилла-Хаус, Голдни-Хаус, Корнуоллис-Хаус, Клифтон-Хилл-Хаус… Заветной мечтой Ричарда было поселиться в Клифтоне. Жители Клифтона не страдали чахоткой, не болели дизентерией и флегмонозной ангиной, редко умирали от оспы. Здесь хватало места и беднякам, живущим в коттеджах и ветхих хижинах вдоль Хотуэллской дороги, у подножия холмов, и надменной знати, прогуливающейся в парках вокруг особняков с колоннами. Кем бы ни был житель Клифтона — матросом, канатчиком, мастером-корабелом или хозяином поместья, — он не знал болезней и не умирал задолго до приближения старости. Здешний люд мог уберечь своих детей. Мэри была отрадой и утешением Ричарда. Все восхищались ее голубовато-серыми глазами, кудрявыми черными волосами, точеным материнским носиком и безупречной смуглой кожей, унаследованной от родителей. Она взяла лучшее от них обоих, со смехом повторял Ричард, а малышка льнула к его груди, с обожанием устремляя на него взгляд серых глаз — его глаз. Мэри была папиной дочкой, в этом никто не сомневался; оба не могли нарадоваться друг на друга. Эти двое казались единым целым, что вызывало легкое недовольство Дика Моргана. Вечно занятая Пег только улыбалась, ни разу не упрекнув обожаемого Ричарда за то, что ему досталась вся привязанность дочери, по праву принадлежащая матери. В конце концов разве так важно, от кого исходит любовь, если она есть? Не каждый мужчина способен быть хорошим отцом, большинство склонны воспитывать детей в строгости. Но Ричард ни разу не поднял руку на дочь. Весть о второй беременности привела в радостный трепет обоих родителей: все три года, прошедших после рождения Мэри, они не переставали ждать и тревожиться. Теперь-то наконец у них появится сын! — Это мальчик, — уверенно заявила Пег, едва ее живот округлился. — Я чувствую себя совсем иначе, не так, как в первый раз. А потом вспыхнула оспа. Это случилось далеко не впервые, подобные вспышки переживало каждое поколение; смертность от оспы, как и от чумы, постоянно снижалась и вновь возрастала лишь во время самых опустошительных эпидемий. На улицах часто можно было встретить людей с лицами, изрытыми оспинами, — болезнь обезобразила их, но оставила в живых. На лице Дика Моргана виднелось несколько отметин, а Мэг и Пег в детстве перенесли коровью оспу и потому почти не пострадали. В деревнях бытовало поверье, что переболевшие коровьей оспой никогда не заразятся ею вновь. Поэтому, едва Ричарду минуло пять лет, Мэг отправила его в Бедминстер, на ферму к деду, где мальчик учился доить коров до тех пор, пока не заразился и не перенес неопасную и даже полезную оспу. Точно так же Ричард и Пег намеревались поступить с Мэри, но вспышки коровьей оспы в Бедминстере прекратились. Девочке не исполнилось и четырех лет, когда у нее вдруг начался сильный жар. Изнывая от пронизывающей боли во всем теле, Мэри плакала и звала отца. Когда кузен Джеймс-аптекарь (Морганы доверяли ему больше, чем любому жителю Бристоля, гордо именующему себя врачом) осмотрел маленькую пациентку, его лицо омрачилось. — Если жар спадет, как только появятся пятна, она выживет, — сообщил Джеймс. — Никакие лекарства не отменят волю Божью. Хорошенько согревайте ее и не вздумайте проветривать комнату. Ричард помогал ухаживать за дочерью, часами сидел возле собственноручно сколоченной им колыбели, которая благодаря шарнирам покачивалась плавно и бесшумно. На четвертый день после начала лихорадки появились пятна — багровые гнойники, в середине которых сидели будто свинцовые пули. Ими были усыпаны лицо, руки до локтей, голени и ступни. Омерзительное, жуткое зрелище. Ричард разговаривал с малышкой, успокаивал ее, держал за мечущиеся ручонки, пока Пег и Мэг меняли белье и омывали маленькие ягодицы — сморщенные и высохшие, как у старухи. Но жар не утихал, волдыри лопались, оставляя рытвины, а жизнь в малышке теплилась еле-еле, как пламя свечи на ветру. К тому времени кузен Джеймс-священник изнемог от множества заупокойных служб. Но поскольку родственные чувства были сильны у всех Морганов, он отпел трехлетнюю Мэри Морган, строго следуя обрядам англиканской церкви. Чуть не падающая от усталости, отягощенная животом Пег тяжело опиралась на руки тетки и свекрови, а Ричард безутешно рыдал, никому не позволяя приблизиться к нему. Его отцу, которому не раз довелось переживать смерть детей — а кто избежал этой участи? — такое проявление чувств казалось унизительным, недостойным мужчины. Но Ричарда не заботило то, что подумает о нем отец. Он ничего не замечал. Его крошка Мэри умерла, а он, который с радостью отдал бы за нее жизнь, остался в живых и испытывал щемящее чувство одиночества. Нет, Бог вовсе не добр, не благ и не милосерден. Бог — чудовище, более злобное, чем дьявол, который хотя бы не притворяется воплощением добродетели. Дик и Мэг Морган искренне радовались тому, что вскоре Пег предстояло родить второго ребенка. Лишь появление нового малыша могло бы утешить Ричарда. — Он может возненавидеть младенца, — тревожилась Мэг. — Только не Ричард! — фыркнул Дик. — Он слишком чувствителен. Дик оказался прав, а Мэг ошиблась: Ричард Морган во второй раз погрузился в океан любви, уже имея представление о том, как неизмерима его глубина. Он знал, как велик этот океан, как свирепы его штормы, понимал, что океан любви вечен. Ричард поклялся, что на этот раз научится держаться на плаву и перестанет попусту растрачивать силы в борьбе. Но решимости хватило ему всего на одну минуту, пока он вглядывался в лицо сына, рассматривал пухленькие ручонки, слышал биение сердца нового существа, поселившегося в юдоли скорбей. Кровь от его крови, кость от его кости, плоть от его плоти. В те времена женщинам не полагалось выбирать имена своим детям. Эта задача была возложена на Ричарда. — Назови его Ричардом, — посоветовал Дик, — по традиции. — Ни за что. У нас в семье уже есть Дик и Ричард, как же мы будем звать малыша — Диконом или Ричем? — А я бы хотела, чтобы его звали Луи, — невзначай заметила Пег. — Еще одно имя католиков! — возмутился Дик. — И лягушатников! — Я назову его Уильямом Генри, — решил Ричард. — Биллом, в честь дяди? — переспросил довольный Дик. — Нет, отец, не Биллом. И не Уиллом. Не Уилли, не Билли и даже не Уильямом. Его будут звать Уильям Генри, о нем узнают все, — заявил Ричард так решительно, что на этом спор и закончился. Сказать по правде, это решение было благосклонно воспринято всем кланом. Тому, кто носит имя Уильям Генри, суждено стать великим человеком. Свое мнение Ричард высказал вслух, показывая новорожденного сына мистеру Джеймсу Тислтуэйту. Тот только фыркнул. — Хочешь, чтобы он повторил судьбу лорда Клера? — отозвался он. — Тот сначала был школьным учителем, женился на трех тучных, безобразных и до неприличия богатых старых вдовах, к счастью, быстро свел их одну за другой в могилу, стал членом парламента от Бристоля и познакомился с принцем Уэльским. Какой-то Роберт Наджент! Катающийся как сыр в масле, щедро одалживающий деньги Джорджи-Порджи-Мясному-Пудингу,[3] нашему разжиревшему наследнику. Без процентов и требований возврата — до тех пор, пока на этот долг не обратил внимание сам король. Так пресловутый Роберт Наджент вознесся до титула виконта Клера, а теперь в честь его названа улица Бристоля. В конце концов он станет графом: осведомители из Лондона сообщают мне, что принц до сих пор пользуется его щедростью. Признайся, дорогой мой Ричард, этот школьный учитель многого добился. — И вправду, — согласился Ричард, ничуть не оскорбленный сравнением. — Но я бы предпочел, — добавил он, помолчав, — чтобы Уильям Генри получил титул, став первым лордом адмиралтейства, военно-морским министром. Генералы выходят из знати, поскольку армейским офицерам приходится платить за чины, а адмиралам хватает вознаграждений за победы в бою и так далее. — Речь истинного бристольца! Любой житель Бристоля помешан на кораблях. Право, Ричард, ты же видел их только издали. — Мистер Тислтуэйт отхлебнул рома и подождал, пока внутри распространится согревающее тепло. — Мне достаточно того, что я могу любоваться кораблями, — ответил Ричард, прижимаясь щекой к головке Уильяма Генри. — И ты никогда не мечтал побывать в других странах? Или хотя бы съездить в Лондон? — Никогда. Я родился в Бристоле и умру здесь же. Я не бывал нигде, кроме Бата и Бедминстера. — Он приподнял Уильяма Генри и заглянул ребенку в глаза, взгляд которых был на удивление пристальным и осмысленным. — А ты, Уильям Генри? Может, ты когда-нибудь станешь путешественником? Вопрос не требовал ответа. Ричарду было достаточно уже того, что Уильям Генри есть на свете. Но и Пег, и Ричарда по-прежнему снедала тревога. Оба взволнованно обсуждали каждую мелочь в жизни Уильяма Генри — не слишком ли жидкий у него стул? не слишком ли горячий лоб? может, в его возрасте ребенок должен быть более подвижным? В первые шесть месяцев жизни Уильям Генри не давал родителям повода для серьезных волнений, но его бабушку и дедушку тревожило будущее: что произойдет, когда малыш станет более наблюдательным, начнет ползать, говорить и думать? Заботливые родители могут вконец избаловать свое чадо! Пег и Ричард с живым интересом и тревогой прислушивались к любым словам кузена Джеймса-аптекаря о том, чему уделяли внимание лишь немногие бристольцы и прочие англичане: о состоянии сточных канав, загрязненности воды во Фруме и Эйвоне, о вредных испарениях, которые зловещим туманом висели над городом и зимой, и летом. Замечание о загаженной выгребной яме на Брод-стрит заставило Пег несколько часов подряд простоять на коленях в чулане под лестницей, вооружившись тряпками и ведром, щеткой и дегтем, старательно отмывать древнее каменное сиденье и пол, а затем безжалостно белить стены. Тем временем Ричард отправился в муниципалитет и поднял там такой скандал, что выгребную яму наконец вычистили, а ее содержимое вывезли на повозках и сбросили во Фрум в Ки-Хед, по соседству с рыбным рынком. Когда Уильяму Генри исполнилось полгода и у него начал складываться характер, дедушка и бабушка поняли, что такого ребенка невозможно избаловать. Он был настолько милым и послушным, что с благодарностью принимал любые знаки внимания, однако не жаловался, даже если не получал его. Он плакал лишь от боли или оттого, что его пугал какой-нибудь болван из таверны, хотя мистера Тислтуэйта, самого беспокойного из завсегдатаев «Герба бочара», малыш ничуть не боялся, как бы громко тот ни разглагольствовал. Уильям Генри рос вдумчивым и тихим ребенком и, хотя улыбался охотно, смеялся только изредка и никогда не капризничал и не дулся. — Клянусь вам, у него темперамент монаха, — твердил мистер Тислтуэйт. — В вашей семье появился картезианец! Пять дней назад до «Герба бочара» донесся слух, что в городе вспыхнула оспа, но случаи заболевания были еще слишком редкими, чтобы прибегать к карантину, первой и последней отчаянной надежде каждого города. От испуга глаза Пег стали огромными. — О, Ричард, только не это! — Мы сделаем Уильяму Генри прививку, — решил Ричард и сразу послал письмо кузену Джеймсу-аптекарю. Услышав, что от него требуется, аптекарь ужаснулся. — Боже, Ричард, ни в коем случае! Оспу прививают взрослым людям! Никогда не слышал, чтобы вакцинации подвергали младенца, едва выросшего из пеленок! Она его погубит! Лучше бы вы отправили его на ферму или оставили здесь, но никого не подпускали к нему. И молитесь, что бы вы ни выбрали. — Вакцинацию, кузен Джеймс. Она необходима. — Ричард, я не стану делать ее! — Кузен Джеймс-аптекарь обернулся к Дику, который мрачно прислушивался к спору. — Дик, объясни же ты ему! Скажи хоть что-нибудь, умоляю! Но неожиданно Дик пришел на выручку сыну. — Джим, то, что ты предлагаешь, нам не подходит. Чтобы вывезти Уильяма Генри из Бристоля… нет, ты выслушай меня! — так вот, чтобы вывезти его из города, понадобится нанять повозку, а как знать, кто до этого сидел в ней? Или кого мы встретим на переправе в Роунхэм-Мидс? И потом, можно ли никого не подпускать к ребенку здесь, в таверне? По воскресеньям тут не протолкнешься. Ко мне собираются посетители со всего города. Нет, Джим, придется сделать вакцинацию. — В таком случае я ни за что не ручаюсь! — воскликнул кузен Джеймс-аптекарь и, ломая руки, выбежал прочь — просить друга-врача найти жертву оспы, волдыри на теле которой уже лопнули. Выполнить его просьбу было нетрудно: к тому времени в городе уже насчитывалось множество больных, преимущественно не старше пятнадцати лет. — Помолись за меня, — попросил друга кузен Джеймс-аптекарь, погружая обычную штопальную иглу в лопнувший волдырь на лице двенадцатилетней девочки и поворачивая ее в ране, чтобы она покрылась гноем. Бедная маленькая пациентка! Ее миловидное личико навсегда останется обезображенным. — Помолись за меня, — повторил он, поднимаясь и укладывая иглу на слой корпии в жестяную коробку. — Молись, чтобы я не совершил убийство. Аптекарь немедленно отправился в «Герб бочара», благо идти было недалеко. Усадив полуголого Уильяма Генри на колено, он достал из саквояжа штопальную иглу и крепко сжал ее в пальцах. Господи, а если малыш все-таки погибнет? Если он убьет его, да еще на глазах у посетителей таверны, самого мистера Тислтуэйта, негромко посвистывающего сквозь зубы, и Морганов, столпившихся вокруг, словно для того, чтобы удержать аптекаря, если он вдруг задумает побег? Все свершилось в одну секунду: аптекарь сдавил кожу на ручке Уильяма Генри чуть ниже левого плеча, воткнул в нее иглу и тут же вытащил ее. Уильям Генри не вздрогнул и не расплакался: он устремил на потное лицо кузена Джеймса вопросительный взгляд огромных глаз, словно спрашивая: «Зачем ты это сделал? Мне же больно!» «И вправду, зачем я сделал это? Никогда не видывал таких больших и удивительных глаз — ни у животного, ни у человека. Странный ребенок!» Утирая слезы, аптекарь осыпал Уильяма Генри поцелуями, сунул иглу в коробку, чтобы затем сжечь ее в жарко натопленной печи, и передал малыша Ричарду. — Вот и все. Теперь мне осталось лишь молиться. Но не о душе Уильяма Генри — душа младенца безупречно чиста, — а о моей собственной, чтобы я не совершил убийство. У вас найдется уксус и деготь? Мне надо обработать руки. Мэг принесла кувшинчик уксуса, бутылку с дегтем, оловянное блюдо и чистую пеленку. — В ближайшие три-четыре дня ничего не произойдет, — объяснял аптекарь, протирая руки уксусом, — а потом, если вакцина подействовала, у него начнется жар. Если жар будет не слишком сильным, все обойдется. Место укола воспалится, на нем образуется волдырь, который вскоре лопнет. Если нам повезет, этот волдырь будет единственным. Но утверждать наверняка я не стану; я сам не рад, что ввязался в это дело. — Ты лучший человек в Бристоле, кузен Джеймс! — весело выкрикнул мистер Тислтуэйт. На пороге кузен Джеймс-аптекарь помедлил. — Я тебе не кузен, Джимми Тислтуэйт, — у тебя нет родных! Даже матери, — ледяным тоном процедил он, поправил парик и скрылся за дверью. Хозяин таверны затрясся от хохота. — Здорово он тебя поддел, Джимми! — Верно, — невозмутимо усмехнулся Джимми. — Не бойся, — обернулся он к Ричарду, — Господь пощадит кузена Джеймса. Погруженный скорее в раздумья, чем в молитву, Ричард вернулся в «Герб бочара» как раз к ужину. Сегодня посетителей предстояло кормить ячменным супом с говядиной и пухлыми жирными клецками, а к нему подать хлеб, сливочное масло, сыр, пироги и напитки. Паника давно угасла, Брод-стрит стала прежней — только чучела Джона или Сэмюэла Адамса и Джона Хэнкока еще покачивались на шесте возле «Американской кофейни». «Вероятно, они провисят здесь до тех пор, пока ветер не выдует солому и от чучел останутся лишь грязные тряпки», — размышлял Ричард. Мимоходом кивнув отцу, Ричард поднялся по лестнице к себе в комнату, которую Дик отгородил по обычаям того времени — дощатой стеной, не доходящей до потолка, напоминающей остов корабля и испещренной щелями, куда без труда можно было заглянуть. В комнате Ричарда и Пег стояли превосходная двуспальная кровать с плотными льняными занавесками на прутьях, соединяющих четыре высоких столбика, несколько сундуков для одежды, шкаф для обуви, на стене висело зеркало, перед которым прихорашивалась Пег, там же был вбит десяток крючков и покачивалась колыбель Уильяма Генри. Здесь не было ни обоев стоимостью пятнадцать шиллингов за ярд, ни штор из дамаста, ни ковров на дубовом полу, почерневшем еще два столетия назад, но эта комната ничем не уступала домам, владельцы которых занимали такое же положение, а именно принадлежали к среднему классу. Пег сидела у колыбели, осторожно покачивая ее. — Как он, дорогая? Пег подняла голову и удовлетворенно улыбнулась: — Вакцина подействовала. У него начался жар, но не сильный. Пока ты гулял, заходил кузен Джеймс-аптекарь, осмотрел малыша и вздохнул с облегчением. Он уверен, что Уильям Генри не заболеет оспой. Ричард догадался, что малыш спит на правом боку потому, что ранка на левой руке еще ноет. Левую руку он удобно уложил на грудь. Там, где в руку вонзилась игла, вспух багровый волдырь. Поднеся к нему руку, Ричард ощутил жар. — Но еще слишком рано! — воскликнул он. — Кузен Джеймс говорит, что такое часто бывает при вакцинации. У Ричарда, узнавшего, что его сын переживет страшное испытание, вдруг задрожали колени. Он подошел к крюку, вбитому в стену, и снял с него плотный парусиновый передник. «Надо помочь отцу. Слава Богу, слава Богу!» Продолжая благодарить Господа, он спустился по лестнице, совсем забыв, что, пока на ручке Уильяма Генри не появился волдырь, он даже не рассчитывал на Божью помощь. В таких заведениях, как «Герб бочара», спокойная атмосфера долгих летних вечеров сама по себе была благом. Таверну постоянно посещали люди, зарабатывавшие себе не только на хлеб, — торговцы и ремесленники вместе с женами и детьми. За три-четыре пенса каждый из них получал обильную и вкусную снедь, а также большой кувшин легкого пива. А те, кто предпочитал крепкое пиво, ром, джин или «бристольское молоко» (херес особенно нравился женщинам), еще за шесть пенсов выпивали ровно столько, чтобы благополучно добраться домой и тут же заснуть вдали от случайных прохожих и ночных грабителей, которыми кишели улицы после наступления темноты. Ричард спустился в большой зал, освещенный золотистыми лучами заходящего солнца и масляными светильниками, свисающими со стен и потолочных балок, которые казались особенно черными рядом с чисто выбеленными стенами. Единственная переносная лампа в таверне стояла на противоположном конце стойки от Джинджера, местной достопримечательности. Джинджером прозвали большого деревянного кота, которого Ричард вырезал после того, как прочитал о знаменитом «старом Томе» из Лондона, и загордился собой, так как сумел усовершенствовать оригинал. Этот огненно-рыжий полосатый кот с приоткрытым ртом и лихо задранным хвостом сидел, повернувшись кормой к посетителям таверны. Желая выпить рома, посетитель клал в рот коту трехпенсовую монетку, нажимал на гибкий язык и слышал громкий щелчок. Затем он подставлял кружку под весьма натуралистичную мошонку кота, дергал его за хвост и немедленно получал почти полпинты чистого рома. Само собой, чаще всего услугами Джинджера пользовались дети старшего возраста; немало пап и мам выпивали больше, чем следовало, лишь бы доставить чадам удовольствие сунуть монетку в рот коту, дернуть его за хвост и посмотреть, как он изливает струю рома. Даже если бы Ричард больше ничего не сделал для таверны, он все равно сумел оправдать щедрость отца, который взял его на работу. Шагая по усыпанному опилками полу с деревянными мисками дымящегося супа в обеих руках, Ричард обменивался замечаниями с завсегдатаями таверны и оживлялся, сообщая о том, что состояние Уильяма Генри больше не внушает опасений. Мистера Тислтуэйта в таверне не было. Обычно он приходил в одиннадцать утра и до пяти часов сидел за «своим» столом возле окна, вооружившись чернильницей и несколькими перьями (по требованию Дика Моргана бумагу он покупал сам) и сочиняя фельетоны. Их печатали в книжной лавке Сендолла на Уайн-стрит и там же продавали, хотя мистер Тислтуэйт также сбывал свои творения на лотках в Пай-Паудер-корт и на конском рынке, подальше от заведения Сендолла, чтобы не лишать его законной прибыли. Фельетоны пользовались спросом, ибо мистер Тислтуэйт любил и умел находить сочные эпитеты. Обычно его жертвами становились главы корпорации — от мэра до начальника таможни и шерифа, а также священники, подверженные плюрализму, и судьи. Но почему он ополчился против лудильщика Генри Бергама, оставалось загадкой. Да, Бергам был хамом и мужланом, но чем он насолил мистеру Джеймсу Тислтуэйту? Час ужина наступил и миновал, оставив приятное ощущение сытости и довольства. Как только старые часы, висящие на стене рядом с грифельной доской, пробили восемь, Дик Морган объявил: — Платите по счетам, джентльмены! Доверху наполнив жестяную кассу, он выпроводил за дверь последнего посетителя и задвинул тяжелый засов. Кассу Дик уносил с собой наверх и прятал под кровать, привязывая веревкой к большому пальцу ноги. Воров в Бристоле было в избытке, некоторые отличались удивительным мастерством. Утром Дик пересыпал монеты в холщовый мешок и относил его в Бристольский банк на Смолл-стрит — учреждение, которое возглавляли Харфорд, Эймс и Дин. Какому бы из трех бристольских банков ни отдавал предпочтение горожанин, его деньгами неизменно распоряжались квакеры. Уильям Генри крепко спал, лежа на правом боку. Ричард перенес колыбель поближе к кровати, снял передник, просторную белую рубашку, льняные панталоны, башмаки, толстые белые нитяные чулки и фланелевое белье. Облачившись в льняную ночную рубашку, заботливо разложенную Пег на подушке, он развязал ленточку, перехватывающую длинные локоны, и надел на голову ночной колпак. Покончив с туалетом, он со вздохом нырнул под одеяло. Разнообразные звуки доносились из-за стены, отделяющей спальню Ричарда от комнаты, где спали Дик и Мэг. Эти звуки казались итогом всей жизни. Дик издавал звучный храп, а Мэг сопела с присвистом. Улыбаясь, Ричард перекатился на бок и обнял Пег, которая поближе придвинулась к нему и поцеловала в щеку. Бережным жестом Ричард приподнял свою ночную рубашку и рубашку жены, прижался к Пег и подхватил ладонью ее высокую упругую грудь. — О, Пег, как я люблю тебя! — прошептал он. — Лучшей жены не доставалось ни одному мужчине. — Ни одной женщине не доставалось лучшего мужа, Ричард. В полном согласии они поцеловались, соприкасаясь бархатистыми языками. Пег прильнула к набухшему орудию мужа и довольно замурлыкала. — Может быть, — пробормотал Ричард немного погодя, чувствуя, как у него слипаются глаза, — у Уильяма Генри скоро появится брат или сестра… Едва успев договорить, он погрузился в сон. Несмотря на усталость, Пег оправила мужу ночную рубашку, а затем одернула свою, ощупав влажное пятно на простыне. «Какая досада, что мать и отец храпят, — подумала она. — Ричард не храпит, и я тоже, как уверяет он. Но с другой стороны, если они храпят — значит, спят и ничего не слышат. Спасибо тебе, Господи, за заботу о моем мальчике. Знаю, он так послушен, что ты наверняка не прочь забрать его на небеса, но ему найдется место и на земле, так пусть он попытает удачу. Но почему, Господи, мне кажется, что у меня больше никогда не будет детей?» Пег и вправду так казалось, и эти мысли были мучительными. Целых три года она ждала первой беременности, затем прошло еще три года, прежде чем она забеременела во второй раз. И дело было вовсе не в том, что она с трудом вынашивала детей, мучилась тошнотой или судорогами. Просто сердце подсказывало Пег, что ее чрево утратило плодовитость. Ричард ни в чем не виноват. Стоило ей бросить в его сторону призывный взгляд, он охотно принимал предложение и никогда не разочаровывал ее в постели — за исключением тех случаев, когда бывал болен ребенок. Какой внимательный и добрый возлюбленный, заботливый и любящий муж! Собственные удовольствия и желания значили для него гораздо меньше, чем потребности близких — особенно Пег и Уильяма Генри. И Мэри. Слезы заструились по щекам Пег и закапали на подушку все быстрее и быстрее. «Дети не должны умирать раньше своих родителей. Это нечестно, несправедливо. Мне всего двадцать пять лет, а Ричарду — двадцать семь, — думала Пег. — Но мы уже потеряли своего первенца, и как же мне недостаёт его! Как я тоскую по дочери!» Выплакавшись и начиная засыпать, Пег решила завтра же отправиться на кладбище у церкви Святого Иакова и положить цветы на могилу Мэри. Скоро наступит зима, когда цветов уже не найти. Наступила зима — привычные для Бристоля туманы, изморось, сырой холод, пробирающий до костей; не скованные льдом, который зачастую брал в объятия Темзу и другие реки Восточной Англии, воды Эйвона поднимались на тридцать футов и опять опускались так же ритмично и предсказуемо, как летом. До Бристоля доходили вести о войне в тринадцати колониях, даже те, о которых не сообщали газеты. Генерал Томас Гейдж покинул пост главнокомандующего армии его величества короля Великобритании, его место занял сэр Уильям Хоу.[4] Поговаривали, что мятежный Континентальный конгресс[5] обратился к французам, испанцам и голландцам за помощью и деньгами. Ожидалось, что король отомстит бунтарям: на святки парламент запретил торговлю с тринадцатью колониями и объявил, что Англия слагает с себя обязанность защищать их. Эти вести повергли Бристоль в смятение. Среди влиятельных бристольцев насчитывалось немало тех, кто жаждал мира любой ценой и был готов удовлетворить любые требования американских мятежников; находились и такие, кто сурово обличал мятежников, но мечтал укрепить могущество Британской империи, опасаясь, что, если побережье Англии длиной в тысячу миль останется незащищенным, французы вернутся вместе с испанцами; были и те, кто негодовал, проклинал мятежников, называл их предателями, которых давно пора четвертовать и повесить, и не желал слышать даже о малейших уступках. Естественно, последние пользовались особым влиянием среди прихожан местных церквей, но, какого бы мнения ни придерживались состоятельные горожане, все они предрекали беду, собравшись в гостиных лучших домов, и впадали в мрачную задумчивость над портвейном и черепаховым супом в «Белом льве», «Кусте» и «Плюмаже». Помимо тонкой прослойки влиятельных бристольцев, существовал обширный слой горожан, которые знали только, что найти работу становится все труднее, что все больше кораблей подолгу простаивают на якоре в порту, что давно прошли те времена, когда можно было бастовать, требуя грошовой прибавки к жалованью. Поскольку парламент умел тратить деньги, но отнюдь не раздавать их нуждающимся, заботы о растущем числе безработных легли на состоятельных прихожан — при условии, что они действительно прихожане, внесенные в церковные книги. Каждый безработный прихожанин получал по семь фунтов в год из суммы, собранной корпорацией, — на эти деньги и жили бедняки. В некотором отношении Бристоль отличался от всех английских городов — по причине, которую не так-то легко объяснить. Его высшие классы питали необычную склонность к филантропии — как при жизни, так и после смерти. Вероятно, причина заключалась в том, что богадельни, дома призрения, больницы и школы называли в честь тех, кто жертвовал на них средства, и таким образом благодетели обретали своего рода бессмертие, даже если не могли похвастаться аристократическим происхождением. В том, что касалось происхождения и родословных, высшие классы Бристоля отличала полная посредственность. Лорд Клер, бывший школьный учитель Роберт Наджент, стал образцом дворянина, какого было только способно породить высшее общество Бристоля. Могущество Бристоля прочно опиралось на алтарь Маммоны. Итак, тысяча семьсот семьдесят шестой год наступил подобно зловещей тени, видимой лишь краем глаза. К тому времени все сошлись во мнении, что королевские армия и флот растопчут последние угли революции в Нью-Гемпшире и Джорджии. Но о славной победе было что-то не слыхать, хотя все, кто умел читать — а они считались образованными людьми, — то и дело собирались на постоялых дворах, ожидая приезда лондонского дилижанса, привозящего газеты и журналы. Хозяевам и посетителям «Герба бочара» тоже пришлось потуже затягивать пояса и с горечью убеждаться в том, что с каждой неделей число завсегдатаев неуклонно уменьшается. Но вместе с тем сокращались и расходы: Мэг приходилось реже стряпать, Пег приносила меньше хлеба от булочника Дженкинза, а Дик покупал больше кислого дешевого вина, чем густого ароматного рома, изготовленного самим мистером Кейвом. — Я никого не хочу обидеть, — заявила Пег однажды январским днем, когда из-за снегопада приток посетителей в «Герб бочара» резко сократился, — но наверняка некоторым горожанам не пришлось бы голодать, если бы они пили поменьше. Дик метнул в Ричарда выразительный взгляд, но промолчал. — Дорогая, — произнес Ричард, забирая у матери Уильяма Генри, — так уж устроен мир, именно поэтому не приходится голодать нам. Давай не будем об этом, чтобы ненароком кого-нибудь не оскорбить. Мужчины и женщины вольны сами выбирать, чем наполнить желудок. Некоторым и жизнь не в радость без ежедневной полупинты рома или джина, а кое-кто так страдает, что совсем не может обойтись без спиртного. — Он пожал плечами, взъерошил темные кудряшки Уильяма Генри и улыбнулся, глядя в удивленные глаза сына. — У каждого своя боль, Пег. Наступил январь, а число кораблей, стоящих у причалов, не уменьшилось. Сочувствие к мятежникам давно вытеснили горечь и раздражение. «Юнион-клуб» на постоялом дворе «Куст», некогда осаждавший короля петициями с требованием прекратить облагать налогами колонии и управлять ими издалека, хранил гробовое молчание; в «Белом льве» тори разглагольствовали все громче, уверяли короля в преданности и поддержке, собирали средства на экипировку местных войск и пытались разузнать о двух членах парламента от партии вигов и Бристоля — ирландце Эдмунде Берке и американце Генри Крюгере. «Общество непоколебимых» утверждало, что за год войны Бристоль успел истечь кровью, тем более что виги в парламенте представлены красноречивым ирландцем и немногословным американцем. Настроения резко переменились, горожане пали духом. Пора покончить с войной в стране, расположенной за три тысячи миль от родины, старые связи изжили себя, пора заняться новыми делами, причем как подобает! И пусть мятежники катятся ко всем чертям! Ночью шестнадцатого января, во время отлива, кто-то поджег корабль «Саванна Ла-Мар», готовый отправиться с грузом на Ямайку, а покамест стоящий у большого причала, неподалеку от гавани Старого Ника. Судно обмазали смолой, маслом и скипидаром, и спасти его удалось только чудом; к тому времени, как двое городских пожарных прибыли с сорокагаллонной бочкой воды, несколько сотен матросов и портовых рабочих уже потушили пламя, к счастью, не успевшее нанести кораблю серьезный ущерб. Утром портовые власти и полиция обнаружили, что корабли «Слава» и «Гиберния», стоящие к югу и к северу от «Саванны Ла-Мар», тоже были обмазаны горючими веществами и подожжены. Непостижимым образом оба судна не загорелись. — Измена в Бристоле! Мог загореться весь порт, доки, а затем и город! — взволнованно объявил Дик Ричарду, едва вернувшись с пристани, где произошел поджог. — Да еще во время отлива! Ничто не могло помешать пламени перекинуться на соседние суда. Господи, Ричард, это было бы страшнее большого лондонского пожара! — И он вздрогнул. В то время люди ничего не боялись сильнее, чем огня. Даже углекопы из Кингсвуда не внушали такого ужаса — разъяренная толпа представляла меньшую опасность, чем пожар. Толпы состояли из мужчин и женщин, волокущих за собой детей, а огонь направляла могущественная десница Бога, он вел прямиком к вратам ада. Восемнадцатого января мертвенно-бледный кузен Джеймс-аптекарь привел плачущую жену и детей к Дику Моргану. — Ты не мог бы приютить Энн и девочек? — с дрожью спросил Джеймс. — Я никак не могу убедить их, что в нашем доме им ничто не угрожает. — Боже милостивый, Джим, в чем дело? — Пожар, — выдохнул аптекарь и схватился за стойку, чтобы не упасть. — Вот, возьми. — Ричард протянул ему кружку лучшего рома, а Мэг и Пег захлопотали вокруг Энн и перепуганных детей. — Дай выпить и ей, — велел Дик. Мистер Джеймс Тислтуэйт бросил перо и подошел поближе. — Ну, рассказывай, Джим. Потребовалась целая четверть пинты рома, чтобы кузен Джеймс-аптекарь вновь обрел дар речи. — Посреди ночи кто-то взломал дверь моего большого склада — а ты ведь знаешь, Дик, как она прочна, сколько на ней замков и засовов! Злоумышленник разыскал скипидар, облил им большой ящик и наполнил его паклей, опять-таки вымоченной в скипидаре. А потом ящик прислонили к бочонкам с льняным маслом и подожгли. Разумеется, в то время на складе никого не было. Никто не видел поджигателя, никто не заметил, как он исчез. — Ничего не понимаю! — вскричал Дик, побелев, как его кузен. — Отсюда недалеко до угла Белл-лейн, но клянусь тебе, мы не слышали ни звука, ничего не видели и не почуяли запаха гари! — Ящик не загорелся, — странным тоном отозвался кузен Джеймс-аптекарь. — Слышишь, Дик, не загорелся! А он должен был вспыхнуть! Придя утром на склад, я нашел его. Сначала я думал, что дверь взломал тот, кто нуждался в опиатах или других лекарствах, но едва вошел, как почуял запах скипидара. — Голубовато-серые глаза Моргана блеснули при этом воспоминании. — Это чудо! — воскликнул он. — Чудо! Бог спас меня, и я непременно пожертвую церкви Святого Иакова тысячу фунтов для бедняков! Эти слова произвели впечатление даже на мистера Тислтуэйта. — Я был бы счастлив написать панегирик, кузен Джеймс, и воспеть тебя в печати. — Он нахмурился. — Но я чувствую, в Бристоле что-то назревает, — это несомненно. И «Саванна Ла-Мар», и «Гиберция», и «Слава» принадлежат американской компании «Льюсли», а их контора расположена по соседству с твоим домом, на Белл-лейн. Вероятно, поджигатель ошибся дверью. На твоем месте я сообщил бы об этом хозяевам «Льюсли». Тори явно сговорились выжить американцев из Бристоля. — Ты во всем видишь происки тори, Джимми, — с улыбкой вмешался Ричард. — Так или иначе, тори — презренные трусы. — Мистер Тислтуэйт опять уселся за стол, иронически закатывая глаза при виде женской истерики. — Лучше бы ты выпроводил их домой, Дик. Оставь здесь Ричарда с одним из моих пистолетов — вот, возьми, Ричард! Я сумею защититься и одним. Но мне совершенно необходима тишина. Меня посетила муза, у меня появилась тема для нового панегирика. Никто не обратил на его слова никакого внимания, но когда таверну начали заполнять посетители, пришедшие на обед, а град вопросов о том, что же все-таки произошло на складе Моргана, усилился, Ричард решил последовать совету мистера Тислтуэйта. Сунув в один карман пальто кавалерийский пистолет, а в другой — десяток картонных гильз, он проводил Энн Морган и ее двух дурнушек дочерей в элегантный особняк, расположенный в Сент-Джеймс-Бартон. Там Ричард устроился на стуле в прихожей, чтобы одним своим видом отпугивать поджигателей. За каких-нибудь два дня, с четверга до субботы, весь Бристоль охватили беспомощность и паника. Сторожа и заново назначенные констебли рьяно взялись за исполнение своих обязанностей; уже в пять часов дня зажигали фонари на тех улицах, где они имелись; фонарщики суетились с лестницами, наполняя резервуары фонарей, чем прежде они занимались крайне редко. Люди рано расходились по домам, горько сожалея о том, что стоит зима и над городом витает запах древесного дыма. В ночь на субботу в городе почти никто не спал. Девятнадцатого января, в воскресенье, все бристольцы, за исключением евреев, собрались в церкви, моля Бога о милосердии и прося его отомстить слугам дьявола. Кузен Джеймс-священник, которому никогда не изменяло красноречие, прочел свою лучшую проповедь, слегка изумившую прихожан церкви Святого Иакова: ее сочли явно иезуитской и вместе с тем — методистской. — Лично мне, — заявил Дик в ответ на одно такое замечание, — все равно, кого напоминал его преподобие — иезуита или методиста. Поджигателя следует повесить, чтобы мы могли спать спокойно. И потом, разве вы не помните, каким отважным проповедником был отец его преподобия? Он произносил проповеди под открытым небом, обращаясь к углекопам в Крус-Хоул. — «Общество непоколебимых» обвиняет в случившемся американских колонистов. — Маловероятно! Американские колонисты скорее кажутся жертвами. — Этими словами Дик положил конец разговору. В ночь с воскресенья на понедельник Ричард вдруг очнулся от тревожного сна. — Папа, папа! — громко звал Уильям Генри из колыбели. Рывком вскочив, Ричард зажег свечу и с колотящимся сердцем склонился над ребенком, который сидел в постели. — Что случилось, Уильям Генри? — прошептал Ричард. — Пожар, — отчетливо выговорил малыш. Видимо, беспокойство о здоровье сына лишило Ричарда обоняния: комнату переполнял дым. В решающие минуты Ричард действовал быстро, аккуратно и хладнокровно; одеваясь, он разбудил отца, но не стал ждать его, а бросился вниз по лестнице со свечой, схватил два ведра, отодвинул засов на двери таверны и помчался по скользкому от дождя тротуару. Добежав до угла Белл-лейн, Ричард в ужасе застыл: все склады компании «Льюсли и Ко» пылали, пламя вырывалось из-под крытых черепицей крыш, озаряя узкую грязную улицу зловещим багровым светом. Слышался оглушительный рев и треск, огонь пожирал испанскую шерсть, зерно и бочонки с оливковым маслом так стремительно, как не мог бы пожрать даже пеньку и скипидар. Люди с ведрами в руках сбегались со всех сторон, выстраивались в шеренги, растянувшиеся от Фрума до складов компании. Отлив еще не начался, и потому было довольно просто окунать ведра в воду и передавать их по цепочке. Общими усилиями горожане не выпустили пламя за пределы складов «Льюсли и Ко» и нескольких ветхих доходных домов; склады кузена Джеймса-аптекаря, расположенные по соседству, остались невредимыми. Жертв не оказалось — видимо, поджигатель стремился прежде всего уничтожать собственность, а не отнимать жизни. Обитатели доходных домов вовремя покинули их, вцепившись в скудные пожитки и прижимая к себе ревущих детей. Покрытый копотью Ричард вернулся в «Герб бочара», едва шериф и его помощники объявили, что Белл-лейн вне опасности. Он потерял оба ведра; только Богу было известно, кому они достались. Его отец и кузен Джеймс-аптекарь сидели за столом, выказывая явные признаки усталости; принадлежа к старшему поколению, они некоторое время пытались угнаться за молодыми мужчинами, а затем охотно передали ведра подоспевшим жителям дальних кварталов. — Завтра во всем городе вырастет спрос на ведра, Ричард, — сообщил Дик, протягивая сыну кружку пива, — поэтому я отправлюсь к меднику спозаранку и куплю сразу десяток. Куда катится мир? — Дик, — произнес кузен Джеймс-аптекарь, на лице которого был написан восторг, — уже второй раз за эти сутки Господь пощадил меня и моих родных! Я чувствую себя, как… как Павел на пути в Дамаск! — Неудачное сравнение, — заметил Ричард, жадно отхлебывая пиво. — Ты же никогда не преследовал верующих, кузен Джеймс. — Да, Ричард, но мне было откровение. Дабы отблагодарить Бога, я пожертвую фунт стерлингов каждому узнику тюрем Ньюгейт и Брайдуэлл. — Ха! — осклабился Дик. — Поступай, как тебе угодно, Джим, но знай, что они потратят деньги на выпивку в тюремном погребке. Их голоса долетели до комнат верхнего этажа. Мэг и Пег спустились вниз, закутанные в шали. Пег несла на руках Уильяма Генри, глаза которого блестели. — Вы невредимы! Какое счастье! Ричард отставил кружку и подхватил на руки малыша, сразу прильнувшего к нему. — Отец, меня разбудил Уильям Генри. Он произнес «пожар» так, словно знал, что это такое. Кузен Джеймс-аптекарь задумчиво воззрился на Уильяма Генри. — Странный ребенок… Должно быть, сразу после рождения его подменили эльфы. Пег ахнула: — Кузен Джеймс, не говорите так! Если эльфы подменили моего сына, когда-нибудь его заберут обратно! С трудом поднимаясь на ноги, кузен Джеймс-аптекарь вспомнил о давнем деревенском поверье и понял, что странности Уильяма Генри не ускользнули от взгляда его матери. И вправду, обычный ребенок вряд ли пережил бы вакцинацию. Уничтожив склады компании «Льюсли и Ко», поджигатель не успокоился. Уже в понедельник пламя заплясало над десятком других складов и фабрик, принадлежащих американцам. Во вторник запылал сахарный завод олдермена Барнза; его владелец не скрывал, что сочувствует колонистам. Но к этому времени переполошился весь Бристоль, люди оставались начеку, и потому пожары потушили прежде, чем огонь успел причинить ущерб строениям. Через три дня сахарный завод олдермена Барнза вспыхнул вновь, и его опять удалось спасти. Политические круги пытались нажиться на чужом горе: тори обвиняли вигов, а виги предъявляли обвинения тори. Эдмунд Берк предложил пятьдесят фунтов за сведения, гильдия купцов — пятьсот, а сам король — тысячу. Поскольку тысячу пятьсот пятьдесят фунтов невозможно было заработать и за целую жизнь, все бристольцы превратились в сыщиков и принялись выискивать подозреваемых — но, конечно, награда никому не досталась. Подозрение пало на шотландца по прозвищу Джек-маляр, который жил то в одном, то в другом доме на Питэй, кривой улочке, выбегавшей к Фруму близ церкви Святого Иакова: после второй попытки поджога сахарного завода олдермена Барнза Джек вдруг исчез. Хотя никакой видимой связи между ним и пожарами не существовало, все бристольцы пришли к убеждению, что он и был поджигателем. Поднялись шум и суматоха, масла в огонь подливали лондонские и местные газеты. Жители всех графств Англии, от Тайна до Ла-Манша, требовали поскорее схватить маньяка. Беглец был пойман во время попытки ограбления дома разбогатевшего в Индии купца из Ливерпуля и после уплаты ста двадцати восьми фунтов из средств корпорации и гильдии купцов в кандалах доставлен в Бристоль для дознания. Но здесь перед искателями правосудия встало неожиданное препятствие: никто не понимал ни единого слова, произнесенного шотландцем, кроме его имени — Джеймс Эйтен. Поэтому его отправили в Лондон, полагая, что в столице найдется человек, знакомый с шотландским диалектом. И бристольцы не ошиблись. Джеймс Эйтен, он же Джек-маляр, сознался во всех поджогах, совершенных в Бристоле и еще в Портсмуте, где дотла сгорела канатная мастерская королевского флота. Это последнее преступление было признано чудовищным: без множества миль канатов ни один корабль не сумел бы отойти от причала. — Не понимаю только одного, — сказал Джек Морган Джимми Тислтуэйту, — каким образом Джек-маляр добрался из Бристоля до Портсмута? Канатная мастерская сгорела в декабре, когда его еще видели на улице Питэй. Мистер Тислтуэйт пожал плечами: — Он всего лишь козел отпущения, Дик, не более. Англии давно необходим покой, а для этого требовалось найти виновного. Этот шотландец — идеальный обвиняемый. Не знаю, как насчет Портсмута, но пожары в Бристоле — дело рук тори, клянусь жизнью! — Думаешь, пожары будут вспыхивать и впредь? — Ни в коем случае! Хитрость удалась. В Бристоле не осталось ни гроша из былых американских капиталов. Тори могут преспокойно почить на лаврах, возложив всю вину на беднягу Джека-маляра. И вина действительно была возложена на него. Джеймса Эйтена, известного под прозвищем Джек-маляр, предали суду в Гемпшире по обвинению в поджоге канатной мастерской королевского флота и признали его виновным. После суда его доставили в Портсмут, где была сооружена виселица для публичных казней. Опускающаяся подставка виселицы имела высоту шестьдесят семь футов; с нее Джек-маляр и переселился в вечность — без головы, сорванной с плеч петлей, а не отрубленной топором. После казни эту голову выставили на всеобщее обозрение в Портсмуте, и в Англии воцарился покой. Джек-маляр заверил суд, что только он один виновен во всех поджогах. — Его уверения меня не убедили, — заявил кузен Джеймс-аптекарь. — Но Пасха наступила и прошла, а пожары больше не вспыхнули ни разу, поэтому неизвестно, кто виноват на самом деле. Я уверен лишь в том, что Господь пощадил меня. Два дня спустя в «Герб бочара» явился оружейный мастер сеньор Томас Хабитас. — Сэр! — воскликнул Ричард, приветствуя его улыбкой и дружеским рукопожатием. — Садитесь, прошу вас! Стакан «бристольского молока»? — Благодарю, Ричард. В таверне было пусто, если не считать мистера Тислтуэйта; от былого процветания остались лишь воспоминания. Поэтому неожиданный гость очутился в центре внимания, и это, по-видимому, польстило ему. Португальский еврей, переселившийся в Англию тридцать лет назад, сеньор Томас Хабитас был невысоким и худощавым, с оливковой кожей, темными глазами, вытянутым лицом, крупным носом и полными выпяченными губами. Некоторая замкнутость роднила его с квакерами; пожалуй, он слишком хорошо осознавал, как заметно отличается от заурядных бристольцев. Но город радушно принял его, как принимал всех евреев, которым в отличие от папистов позволяли поклоняться Богу согласно их обычаям и иметь кладбище на Джейкоб-стрит и две синагоги на берегу Эйвона; считалось, что иудаизм угрожает обществу и экономике в значительно меньшей степени, нежели римский католицизм. Но самое главное — ни евреи, ни квакеры не претендовали на трон его величества короля Англии, который был родом из Германии. Воспоминания о Красавчике принце Чарли и тысяча семьсот сорок пятом годе были еще слишком свежи, а до Ирландии — рукой подать. — Что завело вас так далеко от дома, сэр? — спросил Дик Морган, подавая гостю большой стакан (изготовленный еврейской компанией «Джейкобс») янтарного приторно-сладкого хереса. Взгляд прищуренных черных глаз обвел пустой зал и остановился не на Дике, а на Ричарде. — Дела идут неважно, — подытожил гость неожиданно гулким голосом с едва заметным акцентом. — Да, сэр, — согласился Ричард, усаживаясь напротив Хабитаса. — Весьма сожалею об этом. — Сеньор Хабитас сделал паузу. — Я мог бы помочь вам. — Он положил длинные чуткие руки на стол и переплел пальцы. — Знаю, всему виной эта война с американскими колониями. Но благодаря войне кое-кто стал получать большую прибыль — в том числе и я. Ричард, ты мне нужен. Ты не хотел бы вновь поработать у меня? Ричард приоткрыл рот, чтобы ответить, но Дик опередил его. — А на каких условиях, сеньор Хабитас? — напористо осведомился он, слишком хорошо зная, что Ричард сначала согласится, а уж потом отважится спросить об условиях. Выражение загадочных глаз на гладком лице не изменилось. — На самых выгодных, мистер Морган. Четыре шиллинга за мушкет. — Годится! — поспешил отозваться Дик. Мистер Тислтуэйт с жалостью поглядывал на Ричарда. Неужели ему так и не представится случай самому выбирать себе судьбу? Но голубовато-серые глаза на привлекательном лице Ричарда Моргана не выразили ни гнева, ни недовольства. Поистине его терпение неиссякаемо! Он терпелив по отношению к отцу, жене, матери, посетителям таверны, кузену Джеймсу-аптекарю — перечень бесконечен. Похоже, Ричард готов броситься в бой за одного-единственного человека — за Уильяма Генри, да и то действуя обдуманно, а не повинуясь порыву. «Что таится в твоей душе, Ричард Морган? Знаешь ли ты самого себя? Будь Дик моим отцом, я закатил бы ему такую оплеуху, что он рухнул бы на пол. А ты терпишь его прихоти, хандру и вспышки, его едкие замечания, даже плохо скрытое презрение к тебе. Каковы твои житейские принципы? Откуда ты черпаешь силу? Ты ведь силен, я точно знаю. Но кто твой союзник — смирение? Нет, вряд ли. Ты для меня загадка, и все-таки ты нравишься мне больше всех, кого я знаю. И мне страшно за тебя. Почему? Да потому что, имей я такое терпение и стойкость, Бог наверняка пожелал бы испытать меня». Не подозревая о размышлениях мистера Тислтуэйта, Ричард вернулся в мастерскую Хабитаса и взялся за изготовление «смуглых Бесс» для солдат, воюющих в Америке. Оружейник делал оружие, но его детали получал от других мастеров: стальные стволы из листа, свернутого в трубку, привозили из Бирмингема, как и стальные детали замка; ореховые приклады доставляли из различных городов Англии, бронзовые и медные части — из окрестностей Бристоля. — Надеюсь, ты будешь рад узнать, — сказал Хабитас, когда Ричард отчитывался о первом рабочем дне, — что мы получили заказ на короткие мушкеты для армии — они немного легче и проще в обращении. И вправду, эти мушкеты были на четыре дюйма короче длинных, 42-дюймовых, которыми были вооружены солдаты во времена Семилетней войны. Пехотинцы одобрительно отнеслись к новому оружию: точность его стрельбы не снизилась, а весило оно на полфунта меньше и было менее громоздким. Ричард сидел у верстака на высоком табурете; вокруг было разложено все, что могло ему потребоваться. Отполированные приклады с длинными полукруглыми подставками для ствола, выстроились на стойке слева. По правую руку разместились стволы с хвостовиками, каждый имел замок с шипом с нижней стороны. В блюдах на верстаке лежали различные части кремневого замка — пружины, курки, спусковые рычаги, защелки, кулачки, винты, кремни, — а также медные скобы, стержни, фланцы и подставки, с помощью которых собирали ружье. Рядом Ричард разложил инструменты, принадлежащие ему: он приносил их с собой в прочном ящике красного дерева с медной пластинкой, на которой было выгравировано его имя. В нем умещались десятки напильников и отверток, клещи, кусачки, щипчики, молоточки, сверла и инструменты для работы по дереву. Обученный опытным мастером, Ричард сам изготовил наждачную бумагу, посыпав жесткими черными опилками парусину, смазанную крепким рыбьим клеем, и таким же способом сделал напильники и точила разного размера — и заостренные, и округлые, и короткие, и толстые. Опиловка деталей составляла по меньшей мере половину всей работы оружейника, и Ричард так поднаторел в этом деле, что только ему одному брат Уильям доверял точить пилы, когда видел, что их зубья затупились. Выбирая первый ствол, чтобы отчистить его от ржавчины, а затем смазать жидкой сурьмой — так называемым сурьмяным маслом, — Ричард вдруг понял, как стосковался по своему ремеслу. Шесть лет — огромный срок. Тем не менее его руки двигались уверенно, а мысли были заняты сборкой деталей механизма, предназначенного для того, чтобы убивать людей. Но оружейники предпочитали не размышлять о том, какое применение найдут их изделия, — они просто любили свою работу и не думали о разрушительной силе оружия. Важнейшей задачей считалась сборка кремневого замка. Приклад надо было аккуратно выдолбить, чтобы замок входил в него, а потом много раз опиливать, подгонять и опять опиливать и подгонять все движущиеся детали, добиваясь механической гармонии, и лишь затем установить замок на место. Жители Норфолка и Суффолка, изготавливающие кремни, тоже были прежде всего ремесленниками — не рассуждая, они придавали кремням точную форму, соответствующую их назначению. А Ричарду предстояло выбрать угол, под которым кремень ударял бы по прочной, похожей на листок, Г-образной стальной детали в дюйм шириной, прикрывающей полку для пороха. При движении курка вперед и ударе кремня полка для пороха приподнималась, а кремень высекал сноп искр. Если кремень был правильно расположен в зажимах, этих искр хватало, чтобы воспламенить порох; пламя вырывалось сквозь крохотное отверстие в задней части ствола и здесь, в свою очередь, воспламеняло порох, засыпанный под заряд. Зарядом для «смуглой Бесс» служили маленькие свинцовые пули. Конструкцию «смуглой Бесс» Ричард знал как свои пять пальцев. Ему было известно, что стрелять из такого мушкета в цель, расположенную на расстоянии более 100 ярдов, бесполезно; его дальность стрельбы не превышала 40 ярдов. А это означало, что противники должны сойтись почти вплотную, прежде чем открывать стрельбу. Опытный солдат обычно успевал сделать два выстрела, а потом либо отступал, либо бросался в штыковую атаку. Ричард знал, что лишь в некоторых сражениях солдаты стреляют из своих «смуглых Бесс» больше десяти раз. Знал он и то, что засыпать на полку следует не более 70 гранов пороха, менее одной пятой унции, и был сведущ в изготовлении ружейного пороха, поскольку во времена ученичества провел немало времени в пороховых мастерских в Тауэр-Харратс на Эйвоне, в Темпл-Мидс. Помнил он и о том, что только одной из четырех собранных нм «смуглых Бесс» предстоит участвовать в сражениях. Ричард знал, что калибр (пуля была двумя размерами меньше диаметра гладкого изнутри ствола) мушкета близок к калибру французских, португальских и испанских ружей, поэтому заряды из этих трех стран годились и для «смуглых Бесс». А еще Ричарду было известно, что при попадании пули в живую мишень у последней практически нет шансов выжить. Попав в грудь или живот, пуля способна разворотить все внутренности; при попадании в конечности пуля дробила кости, и единственным средством спасения человека оставалась ампутация. Чтобы собрать первую за сегодня «смуглую Бесс», ему понадобилось два часа, но вскоре навыки вернулись к нему, и к концу дня он собирал мушкет всего за час. За каждое ружье Ричард получал баснословную сумму — четыре шиллинга, но, разумеется, сеньор Хабитас выручал с продажи оружия гораздо больше денег. За вычетом стоимости деталей и платы за труд Ричарда с каждого ружья сеньору Хабитасу причиталось десять шиллингов. Существовали оружейники, которые запрашивали гораздо меньше, зато изделия Хабитаса стреляли. В руках опытных солдат они не давали осечки, а порох на полке не воспламенялся сам по себе. Кроме того, сеньор Хабитас лично присутствовал при испытании оружия, изготовленного его мастерами. — Подмастерьям я не доверяю, — говорил он Ричарду, шагая к мишеням, еще отчетливо видным в сумерках. — Я полагаюсь лишь на опытных оружейников, а еще лучше — на тех, кого я обучил сам. — Он вдруг посерьезнел. — Не обольщайся, дорогой Ричард, все имеет свой конец. Эта война продлится еще три-четыре года, и за это время Франция успеет собраться с силами, чтобы вновь напасть на нас. Пока нам хватает работы, но вскоре все изменится, и я снова отпущу тебя. Именно поэтому я согласился платить тебе по четыре шиллинга за ружье. А еще потому, что я никогда не видел такого добросовестного и расторопного работника, как ты. Ричард не ответил; впрочем, зная его привычки, Томас Хабитас и не ждал ответа. Ричард был прирожденным слушателем. Он живо воспринимал все, что ему говорили, но воздерживался от замечаний, никогда не испытывая желания просто поболтать. Сведения укладывались на полки у него в мозгу и оставались на своих местах до тех пор, пока это устраивало Ричарда. «Вероятно, — думал Хабитас, — еще и по этой причине я так привязался к нему. Ричард — на редкость добродушный и сдержанный человек, для которого работа превыше всего». Десять «смуглых Бесс», собранных Ричардом, стояли в стойке, принесенной десятилетним парнишкой, подручным Хабитаса. Ричард взял первое ружье, вынул шомпол из пазов под прикладом, поддерживающим снизу ствол, и достал из кармана гильзу. Внутри этого картонного цилиндрика хранились пуля и порох. Ричард набрал полный рот слюны, вцепился зубами в основание цилиндрика и увлажнил его, высыпал порох в ствол, растер бумагу и отправил ее вслед за порохом, а под конец втолкнул в ствол пулю. Одного удара шомполом хватило, чтобы отправить весь заряд в глубину ствола. Приложив мушкет к плечу, он слегка встряхнул его, чтобы прочистить отверстие в конце ствола, и спустил курок. Стальные челюсти сжали кремень, опустили его и ударили им по бойку. Посыпались искры, из ствола вылетел густой дым, и бутылка, стоящая на расстоянии сорока ярдов на полке, со звоном разбилась. — А ты не утратил мастерство, — довольно заметил сеньор Хабитас, пока босой мальчишка сметал осколки и ставил на полку еще одну тускло-коричневую бутылку бристольского стекла. — Посмотрим, как будут стрелять остальные девять, — с усмешкой откликнулся Ричард. Девять ружей оказались безупречными. На десятом понадобилось подпилить пружину — пустяковая работа, поскольку деталь находилась снаружи спускового механизма. Едва вбежав в «Герб бочара», Ричард подхватил Уильяма Генри с высокого детского стульчика и крепко прижал к себе, борясь с желанием задушить малыша в объятиях. «Уильям Генри, Уильям Генри, как же я люблю тебя! Как жизнь, как воздух, как солнце, как Бога на небесах!» Прижавшись щекой к кудряшкам сына, он прикрыл глаза и ощутил первую дрожь, прошедшую по хрупкому тельцу. Она была почти неуловима, как дрожь мурлыкающего кота; Ричард чувствовал ее кончиками пальцев. Мучительная дрожь. Мучительная? С какой стати? Открыв глаза, Ричард отстранил от себя Уильяма Генри и всмотрелся ему в лицо. Загадочное, замкнутое. — Похоже, он по тебе ничуть не скучал, — беспечно заметил Дик. — И съел весь ужин до последней крошки, — с гордостью добавила Мэг. — Рядом со мной он был счастлив, — заключила Пег с победной улыбкой. Колени Ричарда подогнулись, он опустился на стул возле стойки и снова прижал к себе сына. Легкая дрожь прошла. «О, Уильям Генри, о чем ты думаешь? Неужели ты решил, что папа больше не вернется? Прежде папа расставался с тобой всего на час-другой, но неужели никто не сообщил тебе, что папа вернется в сумерках? Нет, никто. И я забыл предупредить тебя. И все-таки ты не плакал, не отказывался от еды, не выказывал беспокойства. Но ты думал, что больше никогда меня не увидишь. Что я за тобой не приду». — Я всегда буду рядом с тобой, — прошептал Ричард на ухо Уильяму Генри. — Всегда. — Как прошел день? — спросила Пег. Убедившись за восемнадцать месяцев, что Ричард привязан к Уильяму Генри, она не переставала удивляться слабости мужа — или его мягкости? «Это выглядит странно, — думала она. — Наш ребенок нужен ему, чтобы удовлетворять какую-то потребность, о которой я понятия не имею. Но я-то люблю Уильяма Генри ничуть не меньше, чем Ричард! И теперь мой сын будет всецело принадлежать мне!» — Хорошо, — ответил ей Ричард и перевел отчужденный взгляд на Дика. — Отец, сегодня я заработал два фунта: один тебе, второй — мне. — Нет, — отрезал Дик. — Десять шиллингов мне, тридцать — тебе. Этого мне хватит с избытком — даже когда от нас уйдет последний посетитель. Отдавай мне два шиллинга за еду для твоей семьи, а двадцать восемь клади в банк на свое имя. Надеюсь, он будет платить тебе каждую субботу? А не раз в месяц или когда заплатят ему самому? — Каждую субботу, отец. Этой ночью, когда Ричард придвинулся к Пег и попытался осторожно приподнять подол ее ночной рубашки, она сердито оттолкнула его руки. — Нет, Ричард! — яростно прошептала она. — Уильям Генри еще не спит, а он уже подрос и все понимает! Ричард долго лежал в темноте, прислушиваясь к храпу и сопению из соседней комнаты; он устал до изнеможения от непривычной работы, но никак не мог уснуть. Сегодня для него началась новая жизнь. Работа, которую он любил, разлука с обожаемым сыном, отчуждение любимой жены, осознание того, что он невольно может причинить боль своим близким. Еще совсем недавно жизнь казалась ему такой простой и понятной. Им руководило не что иное, как любовь, — он должен работать, чтобы прокормить семью, чтобы его близкие ни в чем не нуждались. Но Пег оттолкнула его впервые с тех пор, как они поженились, а Уильяма Генри пронзила мучительная дрожь. «Но что я могу поделать? Где выход? Сегодня я отдалился от своей семьи, пусть даже из лучших побуждений. Я никогда не просил о многом и ни на что не рассчитывал — кроме того, что близкие будут рядом. В этом и заключается счастье. Я принадлежу им, а они — мне. Или мне так казалось? Неужели отчуждение всегда возникает, как только меняется заведенный порядок? Но насколько глубока эта пропасть? Насколько она широка?» — Сеньор Хабитас, — заговорил Ричард, явившись в мастерскую рано утром на второй день, — сколько мушкетов я должен собирать за день? Томас Хабитас и глазом не моргнул — он вообще редко моргал. — А почему ты спрашиваешь, Ричард? — Я не хочу проводить в мастерской целые дни, с рассвета до заката, сэр. Теперь все не так, как прежде. Я нужен своим близким. — Понимаю, — мягко отозвался сеньор Хабитас. — Это можно уладить. Человек зарабатывает деньги, чтобы обеспечить свою семью, но семья нуждается не только в деньгах, а быть одновременно в двух местах невозможно. Я плачу тебе за каждый сделанный мушкет, Ричард. Значит, сколько мушкетов ты соберешь, столько и получишь. — Он пожал плечами — непривычный для него жест. — Да, я предпочел бы получать пятнадцать — двадцать мушкетов в день, но соглашусь и на один. Тебе решать. — А десять в день, сэр? — Это меня вполне устроит. Ричард вернулся домой, в «Герб бочара», в середине дня, успев собрать и испытать десять мушкетов. Сеньор Хабитас был доволен, а Ричард теперь мог проводить больше времени с Уильямом Генри и Пег и вместе с тем приближаться к своей мечте — дому в Клифтон-Хилле. Его сын уже начинал ходить; соблазны Брод-стрит манили его к открытой двери таверны, в Уильяме Генри пробуждалась тяга к приключениям. К счастью, до сих пор ножки вели его по дорожкам цветника, а не по тротуарам, пропитанным вонью Фрума. Но первым, кто встретил Ричарда дома, были не Пег и не Уильям Генри: мистер Джеймс Тислтуэйт вскочил из-за стола и заключил Ричарда в объятия. — Пусти меня, Джимми! Твои пистолеты могут выстрелить! — Ричард, Ричард! А я уж думал, что больше не увижу тебя! — Не увидишь меня? Но почему? Даже если бы я работал с рассвета до заката — а на это я не согласился, — зимой мы продолжали бы видеться, — возразил Ричард, высвобождаясь и протягивая руки к подковылявшему к нему Уильяму Генри. Затем подошла и Пег с виноватой улыбкой на лице и поцеловала мужа в губы. Усевшись за стол рядом с Джимми Тислтуэйтом, Ричард почувствовал себя так, словно его мир вновь стал прежним. Пропасть между ним и близкими исчезла бесследно. Он отхлебнул пиво из принесенной Диком кружки, наслаждаясь чуть горьковатым привкусом, но не вожделея его. Сын сдержанного трактирщика, Ричард тоже был сторонником умеренности во всем, пил только пиво и не злоупотреблял им. И за это, помимо естественной привязанности, сеньор Томас Хабитас ценил своего мастера. Для работы требовались уверенные, ловкие пальцы и чистый, ничем не замутненный разум, а найти мужчину, не питающего пристрастия к спиртному, было не так-то просто. Почти все горожане пили слишком много, чаще всего — ром или джин. За три пенса можно было купить полпинты рома или почти целую пинту джина, в зависимости от его качества. Злоупотребление спиртным не считалось преступлением, хотя существовали законы, карающие почти все прочие злоупотребления. Благодаря налогу на продажу спиртного казна быстро пополнялась, и потому правительство только поощряло любителей выпить. В Бристоле продавали и выпивали больше рома, чем джина; джин считался напитком бедняков. Монополия на ввоз сахара на всю территорию Британских островов принадлежала Бристолю, и потому он же стал признанным производителем рома. По крепости эти ром и джин почти не отличались, но ром был гуще и вызывал более длительное опьянение, за которым не следовало мучительное похмелье. Мистер Тислтуэйт пил только лучший ром и считал «Герб бочара» своим вторым домом потому, что Дик Морган покупал ром у мистера Томаса Кейва из Редклиффа. Ром Кейва не имел себе равных. К приходу Ричарда мистер Тислтуэйт уже успел захмелеть, что обычно случалось с ним к трем часам дня. Ему недоставало Ричарда, он пришел к выводу, что отныне Ричард будет появляться в таверне не раньше пяти, к тому времени, как самому Джимми придется уходить. Мистер Тислтуэйт взял себе за правило покидать таверну ровно в пять — из чувства самосохранения: он знал, что, задержавшись здесь хотя бы на минуту, к вечеру он окажется в сточной канаве на Брод-стрит. Убедившись, что отныне он будет видеться с Ричардом каждый день, мистер Тислтуэйт неуклюже поднялся и собрался уходить. — Знаю, еще слишком рано, но меня образумил твой приход, Ричард, — объявил он, нетвердым шагом направляясь к двери. — Впрочем, не знаю почему, — продолжал он, выходя на Брод-стрит. — Ума не приложу, почему, — ведь ты всего-навсего сын трактирщика! Загадка, загадка. — Его голова, увенчанная лихо сдвинутой набок треуголкой, просунулась в приоткрытую дверь. — Неужели взгляд захмелевшего человека способен проникнуть в будущее? Верю ли я в предчувствия? Ха! Зовите меня Кассандрой, ибо я готов подражать этой глупой старухе. Хо-хо, пусть воздух Беотии ворвется в мои аттические легкие! — Совсем спятил, — подытожил Дик. — Безумен, как мартовский заяц. Война против тринадцати американских колоний продолжалась; к изумлению граждан Бристоля, англичане одержали столько побед, что со дня на день следовало ожидать капитуляции колонистов. Но о капитуляции до сих пор не было ни слуху ни духу. Все знали, что колонисты успешно вторглись в Бостон и выбили оттуда сэра Уильяма Хоу, однако сэр Уильям поспешно ретировался в Нью-Йорк, явно намереваясь разделять и властвовать, оттеснив Джорджа Вашингтона в Нью-Джерси и заняв прочную позицию между северными и южными колониями. Его брат адмирал Хоу разгромил молодой американский флот в сражении при Нассау, и Британия отвоевала титул владычицы морей. До тех пор колониальное правительство Пенсильвании сохраняло нейтралитет и пыталось примирить враждующие стороны — монархистов и мятежников; но теперь, когда, по мнению бристольцев, поражение американцев стало неизбежным, Пенсильвания отреклась от монархии и решительно примкнула к мятежникам! Этот ход казался бессмысленным, особенно бристольским квакерам, кровным родственникам пенсильванцев. В августе тысяча семьсот семьдесят шестого года газеты сообщили, что Континентальный конгресс принял выдвинутый Томасом Джефферсоном проект Декларации независимости и подписал его, не дожидаясь согласия Нью-Йорка. Президент конгресса Джон Хэнкок первым поставил свою подпись — размашистый росчерк, которому позавидовало бы его чучело, по-прежнему болтающееся на вывеске «Американской кофейни». После того как измученная армия генерала Вашингтона одобрила Декларацию, Нью-Йорк ратифицировал ее. Независимость была воспринята единодушно, хотя жители Манхэттена продолжали сочувствовать монархистам. На флаге Континентального конгресса теперь красовалось тринадцать полос, красные чередовались с белыми. Мирные переговоры на Стейтен-Айленде были прерваны, когда колонисты наотрез отказались отменить Декларацию независимости, и вскоре сэр Уильям Хоу вторгся в Нью-Джерси с английскими солдатами и десятью тысячами гессенских наемников, которыми король пополнил свою армию. Никто не мог устоять перед натиском англичан; однако Вашингтон маршем пересек Делавэр по пути в Пенсильванию, а затем, несмотря на суровую зиму, проделал обратный путь и разгромил гессенцев, праздновавших победу в Трентоне. После второй, менее значимой победы в Принстоне армия мятежников отступила за холмы Морристауна, а измотанный боями генерал Хоу вернулся в Манхэттен вместе со своим заместителем, лордом Корнуоллисом. Семье последнего принадлежал Корнуоллис-Хаус на Клифтон-Хилле, и потому бристольцы приняли поражение лорда близко к сердцу. Для Ричарда тысяча семьсот семьдесят шестой год прошел под знаком мушкетов и денег; в Бристольском банке у него скопилось 400 фунтов, а благодаря двенадцати шиллингам в день, которые он отдавал отцу, двери «Герба бочара» были открыты, даже когда большинство подобных заведений надолго захлопнули их. Лишения терпели и средний, и низший классы. Страшные времена! Уровень преступности достиг небывалых высот, сопровождаясь особым симптомом злополучной, досадной американской войны: преступников и должников больше не отправляли в тринадцать колоний и не продавали там как бесплатную рабочую силу. Освященный временем и весьма удобный, этот обычай некогда позволил правительству ввести самые суровые во всей Европе меры наказания и одновременно сократить расходы на содержание тюрем. На каждого повешенного француза приходилось десять англичан, на каждого немца — пятнадцать. Иногда вешали и женщин. Но подавляющее большинство тех, кто был признан виновным в менее тяжких преступлениях, нежели разбой, убийства или поджоги, продавали подрядчикам, которые на судах — многие из них были приписаны к Бристолю — перевозили каторжников в тринадцать колоний и выгодно перепродавали их как белых рабов. Разница между белыми и черными рабами заключалась в том, что рабство первых, по крайней мере теоретически, рано или поздно должно было окончиться. Но зачастую свобода оставалась для них недосягаемой, особенно для женщин. Молль Флендерс[6] просто повезло. Белых рабов вывозили преимущественно в тринадцать колоний потому, что владельцы плантаций в Вест-Индии предпочитали рабов-негров. Они были убеждены, что чернокожие привыкли к жаре и лучше приспособлены к работе и, кроме того, они в меньшей степени походили на хозяев и хозяек плантаций. С началом войны вывоз каторжников за пределы Англии прекратился, но английские суды не переставали сурово карать тех, кто был признан виновным даже в незначительных преступлениях. Английские законы не предусматривали защиту прав только аристократии — они защищали права всех граждан, сумевших сколотить хоть какое-нибудь состояние. Тюрьмы переполнились, замки и старые крепости были превращены в места временного заключения, в ворота которых непрестанно вливался поток осужденных. В это смутное время Дункану Кэмпбеллу, лондонскому подрядчику и спекулянту шотландского происхождения, пришло в голову превратить в тюрьмы старые корабли, которые уже отслужили свое. Он приобрел одно такое судно, «Блюститель», поставил его на якорь у берега Темзы, близ Королевского арсенала, и разместил в нем двести каторжников. Новый закон запрещал привлекать осужденных к работам, надзор за которыми осуществляло правительство, поэтому обитателям «Блюстителя» пришлось чистить русло важного судоходного пути и строить новые доки — за такую работу свободные люди предпочитали не браться, если им не предлагали высокую плату. Каторжники же работали за пищу и жилье, которым служил трюм «Блюстителя». Вскоре Кэмпбелл понял, что гамак — неподходящее ложе для осужденных, закованных в кандалы. Поэтому он приказал соорудить в трюме нары и сумел разместить на борту «Блюстителя» еще сто узников. Правительство его величества короля Великобритании благосклонно отнеслось к нововведениям Кэмпбелла и охотно возместило ему убытки. Каторжники могли ютиться в трюмах кораблей, пока не закончится война и не возобновится их перевозка в колонии. Какое удобство! Любой хозяин таверны знал, чем объясняется большинство мелких преступлений: чаще всего их совершали под воздействием спиртного. В условиях безработицы ром и джин стали драгоценными для тех, в ком еще теплился луч надежды. Шелковая одежда, носовые платки и безделушки были привилегией более влиятельных горожан. Мужчины, женщины и даже дети, вынужденные просить милостыню, топили ярость и досаду в спиртном, едва у них появлялась лишняя монета, а захмелев, воровали шелковые платки и украшения — вещи, которые не принадлежали им и не могли принадлежать. Имущество тех, кому повезло. И в Лондоне, и в Бристоле краденые вещи можно было без труда обменять на еще один стакан рома, еще несколько часов блаженного забвения. А когда такие воришки попадались, суд приговаривал их к смертной казни, к четырнадцати, а чаще всего — к семи годам тюремного заключения или каторги. В текстах приговоров часто повторялось слово «ссылка». Ссылка куда? Ответить на этот вопрос было невозможно, и он оставался без ответа. Ричард надеялся, что и тысяча семьсот семьдесят седьмой год пройдет под знаком мушкетов и денег, но в самом начале года, пока Вашингтон с остатками своей армии пережидал суровую зиму близ Морристауна, на Морганов из «Герба бочара» обрушился сокрушительный удар. Мистер Джеймс Тислтуэйт вдруг объявил, что покидает Бристоль. Дик рухнул на стул — это случалось с ним крайне редко, за стойкой он обычно стоял, опираясь на нее загрубевшими локтями. — Уезжаешь? — слабо переспросил он. — Уезжаешь? — Да, — напористо отозвался мистер Тислтуэйт, — уезжаю, черт возьми! Пег и Мэг расплакались; Ричард велел им унести перепуганного Уильяма Генри наверх и хорошенько выплакаться, а затем обернулся к взбудораженному мистеру Тислтуэйту. — Джимми, ты же здешний старожил! Ты не можешь просто взять и уехать! — Никакой я не старожил! Я уезжаю! — Сядь, Джимми, сядь! К чему эта борцовская поза? Мы тебе не враги, — нахмурившись, уговаривал Ричард. — Присядь и объясни, в чем дело. — Ага! — воскликнул мистер Тислтуэйт, последовав его совету. — Наконец-то ты выглянул из раковины! Неужели я так много значу для тебя? — Кошмар, — пробормотал Ричард. — Отец, принеси мне пива, а Джимми — лучшего рома от мистера Кейва. Дик мгновенно выполнил его просьбу. — Ну, так в чем же дело? — вновь спросил Ричард. — Я сыт по горло, Ричард, только и всего. В Бристоле мне больше нечего делать. Кого здесь высмеивать? Старого епископа Ньютона? Нет, я не поступлю так с человеком, которому хватает остроумия называть методизм незаконным отпрыском католицизма. Что еще я могу сказать в адрес корпорации? Разразиться градом сарказмов — после того, как я назвал сэра Абрахама Айзека Элтона волевым блюстителем закона, Джона Вернона — подобострастным стражем того же закона, а Роулса Скудамора — человеком, для которого нет ничего святого? Я обличал Дэниела Харсона за ортодоксальность, а Джона Пауэлла — за лизоблюдство. Я исчерпал золотую жилу Бристоля и теперь намерен поискать новую. Поэтому я уезжаю в Лондон! Можно ли тактично намекнуть, что бристольский светоч затеряется в тумане города, по величине в двадцать раз превосходящего Бристоль? — Лондон так велик, — заметил Ричард. — Там у меня найдутся друзья, — возразил мистер Тислтуэйт. — А может, передумаешь? — Ни за что. — В таком случае, — слегка оживился Дик, — пью за твою удачу и желаю тебе здоровья, Джимми. — Он приподнял губу, обнажая зубы. — По крайней мере теперь мне не придется тратиться на перья и чернила. — Ты напишешь нам, как устроился? — спросил Ричард немного погодя, к тому времени как воинственность мистера Тислтуэйта уступила место приливу сентиментальной жалости. — Если ты напишешь мне. — Бристольский бард шмыгнул носом и смахнул слезу. — О, Ричард, как жесток мир! И я намерен изобразить его зверства на огромном полотне, какого не может предоставить мне Бристоль. Позднее тем вечером Ричард усадил Уильяма Генри на колени и вгляделся ему в лицо. В свои два с половиной года мальчик был крепким и рослым, и отец втайне считал, что ему достался лик строгого ангела. Взгляд приковывали не только его огромные и необычные глаза — поистине необычные, поскольку такой оттенок эля с красным перцем встречался крайне редко, — но и очертания скул, и безупречность кожи. Где бы он ни появлялся, люди оборачивались ему вслед и восхищались его красотой, которую замечали не только любящие родители. По всем меркам Уильям Генри был очаровательным ребенком. — Мистер Тислтуэйт уезжает, — сообщил Ричард сыну. — Далеко? — Да, в Лондон. Теперь мы долго не увидим его, если увидим вообще. Глаза малыша не наполнились слезами, но их выражение изменилось — Ричард уже знал, что оно означает тайные муки ранимой души. — Он больше нас не любит, папа? — Напротив, очень любит. Но в Бристоле ему стало негде развернуться, и мы здесь ни при чем. Прислушиваясь к их разговору, Пег билась о прутья собственной тайной клетки, подобной тюрьме, в которой томилась душа Уильяма Генри. Однажды отказав Ричарду в том, что принадлежало ему по праву, она со временем вновь стала покорной, и если Ричард и заметил, что она принимает его ласки скорее по привычке, чем по велению сердца, то предпочел молчать. Пег вовсе не разлюбила его: отчуждение было вызвано угрызениями совести и ее бесплодием. Чрево Пег стало сморщенным и пустым, способным порождать лишь ежемесячные недомогания, а судьба отдала ее в жены человеку, который слишком любил детей. Такому мужчине не пристало ограничиваться единственным отпрыском, даже таким, как Уильям Генри. — Дорогой, — заговорила Пег, когда они с Ричардом лежали в постели, слушая храп из соседней комнаты и сонное дыхание спящего Уильяма Генри, — боюсь, больше у меня никогда не будет детей. Вот так. Тайное стало явным. — А ты обращалась к кузену Джеймсу-аптекарю? — Это ни к чему, он ничем мне не поможет. Такой уж сотворил меня Бог, я точно знаю. Ричард заморгал и судорожно сглотнул. — У нас уже есть Уильям Генри. — Знаю. Он крепкий, на редкость здоровый ребенок. Но именно поэтому мне и хотелось поговорить с тобой, Ричард. — Пег высвободилась из объятий мужа и села. Ричард тоже сел, обхватив руками колени. — Я слушаю, Пег. — Я не хочу переселяться в Клифтон. Ричард щелкнул огнивом, зажег свечу и поднял ее так, чтобы видеть лицо жены — округлое, миловидное, искаженное беспокойством, с затравленными глазами. — Пег, мы должны перебраться в Клифтон ради благополучия нашего единственного сына! Пег заломила руки, вдруг став удивительно похожей на сына, — она не могла выразить словами свои чувства. — Ради Уильяма Генри я и завела этот разговор. Мне известно, что нам хватит денег на покупку славного коттеджа на холмах, но там я буду одинока, в случае необходимости мне будет не к кому обратиться. — Мы можем позволить себе нанять служанку, Пег. Я же говорил. — Да, но слуги — это не родные. А здесь рядом твои родители, Ричард. — Пег скрипнула крепкими, выбеленными жесткой водой зубами. — Мне часто снятся страшные сны. Я вижу, как Уильям Генри бежит к берегу Эйвона и падает в воду — потому, что я занята, я пеку хлеб, а служанка носит воду из колодца. И этот сон я вижу каждую ночь, снова и снова! В увлажнившихся глазах Пег заплясал отблеск свечи. Ричард поставил свечу на сундук для одежды и привлек к себе жену. Пег, Пег, это всего лишь сновидения. Я тоже часто вижу их, дорогая. Но в моих кошмарах Уильяма Генри сбивает с ног разъяренная толпа, он умирает от дизентерии или проваливается в открытый колодец. В Клифтоне ничего подобного с ним не случится. А чтобы ты не тревожилась, мы наймем для него няньку. — Тебе снятся разные сны, — всхлипывала Пег, — а мне — один и тот же. Каждую ночь Уильям Генри падает с берега в Эйвон, напуганный тем, что я никак не могу разглядеть. Ричард держал жену в объятиях, пока она не успокоилась и не уснула, а потом лег, глядя на колеблющееся пламя свечи и борясь со своим горем. Он знал, что родные сговорились. Его мать и отец переубедили Пег: Мэг обожала Уильяма Генри и любила племянницу, как родную дочь, а Дик, должно быть, решил, что, переселившись в Клифтон, Ричард перестанет платить ему двенадцать шиллингов в день — у хозяина собственного дома и без того немало расходов. Внутренний голос советовал Ричарду настоять на своем и увезти жену и ребенка на зеленые холмы Клифтона, поближе к чистому воздуху. Но то, что Дик Морган считал слабостью Ричарда, на самом деле было способностью понимать окружающих и сочувствовать им, особенно близким. Если Ричард настоит на переезде в Клифтон — а он уже подыскал просторный, прочный, не слишком старый коттедж с отдельной кухней на заднем дворе и комнатой для слуг на чердаке, — так вот, если он настоит на своем, жизнь в Клифтоне будет Пег не в радость. Она заранее возненавидела свой будущий дом. Как странно — ведь она дочь фермера! Ричарду и в голову не приходило, что его жене городская жизнь нравится больше, чем ему, коренному горожанину. Губы Ричарда задрожали, но даже под покровом темноты он не мог позволить себе расплакаться. Он просто решил смириться с тем, что в Клифтон они не поедут. «Отец небесный, моя жена считает, что Уильям Генри утонет в Эйвоне, если мы переселимся в Клифтон. А я содрогаюсь при мысли, что жизнь в Бристоле погубит его. Прошу тебя, умоляю — спаси и сохрани моего сына! Оставь мне мое единственное дитя! Его мать уверяет, что больше у нас не будет детей, и я верю ей…» — Мы останемся здесь, в «Гербе бочара», — сообщил он Пег, поднявшись с постели до рассвета. Просияв, она в порыве облегчения обняла его. — О, спасибо тебе, Ричард, спасибо! Некоторое время Англия успешно вела войну в Америке, несмотря на то что ряд членов парламента от партии тори откололся от правительства в знак протеста против политики короля. Джентльмену Джону Бэргойну было приказано уничтожить всех мятежников в северном Нью-Йорке, и он продемонстрировал мастерство тактика, захватив форт Тайкондерога на озере Шамплейн — почти неуязвимую твердыню бунтарей. Но от истоков реки Гудзон озеро отделяли обширные леса, по которым войска Бэргойна двигались со скоростью около мили в день. Он упустил удачу, как и одно из подразделений его армии, потерпевшее поражение при Беннингтоне. Хорейшо Гейтс принял командование армией мятежников и получил в свое распоряжение блистательного Бенедикта Арнольда. Дважды вступив в сражение при Бемис-Хайтс, Бэргойн был разбит наголову и капитулировал в Саратоге. Вести из Саратоги потрясли всю Англию. Капитуляция! Поражение при Саратоге перевесило все былые победы, на такой исход не рассчитывали ни лорд Норт, ни король. Для простых англичан капитуляция при Саратоге означала, что Англия проиграла войну, что американским мятежникам присуще то, чего лишены французы, испанцы и голландцы. Если бы сэр Уильям Хоу двинулся к верховьям Гудзона навстречу Бэргойну, положение могло бы разительно измениться, но Хоу вместо этого предпочел вторгнуться в Пенсильванию. Он разгромил Джорджа Вашингтона при Брэндиуайне, а затем преуспел в захвате Филадельфии и Джермантауна. Американский конгресс бежал в Пенсильванию, в Йорк, который отразил натиск англичан и одержал победу. Жители Йорка просто не могли отдать свою столицу врагу, они были готовы сражаться до последнего! Что толку было в захвате Филадельфии, если правительство мятежников уже успело покинуть ее? Подобных событий еще не видывал свет. Хотя завоевания Хоу в Пенсильвании приблизительно совпали по времени с кампаниями Бэргойна в Нью-Йорке, первые не могли конкурировать в глазах англичан с капитуляцией в Саратоге. С этого момента парламент всерьез засомневался в том, что Англия способна выиграть эту войну. Правительство лорда Норта заняло оборонительную позицию, слишком обеспокоенное событиями в Ирландии, сокращением международной торговли и разговорами о призыве добровольцев для войны с французами, союзниками американцев. Все в Лондоне понимали, что это означает! Если ирландцы решат воевать, то их противниками станут англичане. Следовательно, с ирландцами предстояло заключить перемирие, ведь армия находится на расстоянии трех тысяч миль от Англии. Но поскольку тон в палате задавали тори, осуществить этот замысел было нелегко. Между тем экономический спад в Бристоле ощущался все острее. Французские и американские каперы продолжали бороздить моря и преуспевали в отличие от английских каперских судов; королевский флот по-прежнему находился по другую сторону океана. Всегда готовые нажиться при помощи каперов, многие бристольские богачи вкладывали кругленькие суммы в превращение торговых судов в тяжеловооруженные плавучие крепости. Английские каперы действовали на редкость успешно во времена Семилетней войны с Францией, поэтому никто не мог и помыслить о том, что теперь удача отвернется от них. «Однако, — писал Ричард мистеру Джеймсу Тислтуэйту во второй половине тысяча семьсот семьдесят восьмого года, — наши вкладчики серьезно просчитались. Бристоль снарядил двадцать один каперский корабль, но лишь „Тартар“ и „Александер“ вернулись с добычей — французским „Остиндийцем“ стоимостью в сто тысяч фунтов. Морская торговля сократилась настолько, что городской совет утверждает, будто доходов, приносимых портом, не хватает даже на жалованье мэру. Город кишит грабителями. Даже на постоялый двор „Белые леди“ у заставы Ост опасно выезжать по воскресеньям. Мистера и миссис Морис Тревильян из знатного корнуэльского семейства ограбили прямо возле их особняка на Парк-стрит! У них отняли золотые часы, несколько дорогих украшений и все деньги. Короче, Джимми, положение отчаянное». Мистер Тислтуэйт ответил на письмо Ричарда с поразительной быстротой. Некие враждебно настроенные бристольские сплетники распускали слухи, будто в Лондоне Джимми Тислтуэйту не повезло. Поговаривали, что ему пришлось заниматься литературной поденщиной для мелких издателей и даже продавать писчие принадлежности. «Ричард, как я был счастлив получить твое письмо! Мне недостает тебя, а письмо отчасти заполнило эту пустоту. Единственная разница между пиратом и капером — каперское свидетельство за подписью его величества, которому достается львиная доля добычи. Междоусобица вылилась в мировую войну. Английские форпосты подвергаются нападкам во всех уголках земного шара — впрочем, разве у шара есть углы? — даже в самых отдаленных. Меня не удивило то, что лишь два каперских корабля вернулись домой с добычей. Тем более таких, как „Александер“ и „Тартар“, — у них подходящий размер и оснастка. Сто двадцать человек экипажа и шестнадцать орудий. Идеальное сочетание. И потом, невольничьи суда быстры и маневренны. Должны же они приносить пользу теперь, когда вывоз каторжан прекратился! Если Бристоль в отчаянном положении, то Ливерпуль очутился на краю гибели. По размерам он не уступает Бристолю, но благотворительных учреждений в Ливерпуле вчетверо меньше. В приходах Ливерпуля насчитываются тысячи безработных, а поскольку пожертвования не поступают, их не на что кормить. Они в буквальном смысле мрут с голоду, а лорд Пенрин и его ливерпульская родня в жизни не слышали слова „благотворительность“. Вот что случается с городами, жители которых разбогатели на торговле рабами. Но и на востоке, в Лондоне, страдают миллионы душ, Ричард. Ост-Индская компания оказалась в стесненных обстоятельствах, к тому же она опасается французов, пользующихся поддержкой союзников-янки. Соединенные Штаты Америки! Чересчур пышный титул для союза крохотных колоний, объединившихся в силу необходимости, которая вскоре исчезнет. Могу предсказать, что в ближайшее время каждая маленькая колония двинется своим путем, а Соединенные Штаты Америки превратятся в утопию, существующую лишь в умах горстки блестящих, просвещенных, талантливых людей. Американские колонисты выиграют войну, в чем я никогда не сомневался, но затем их союз распадется на тринадцать обособленных государств, связанных лишь договором о взаимопомощи. И еще один слух, который наверняка заинтересует тебя. Говорят, мистер Генри Крюгер, член парламента от Бристоля и сторонник американцев, получает пенсию в размере тысячи фунтов в год от короля — за сведения о делах янки. Парадокс, не так ли? В Бристоле возмущались, называя Крюгера шпионом янки, а он все это время служил Англии! И в заключение, дорогой мой Ричард, признаюсь, что лондонский воздух тоже оказался воздухом Беотии, к которому не приспособлены мои аттические легкие. Но я живу неплохо и слишком часто напиваюсь допьяна — впрочем, здешний ром не сравнить с напитком Томаса Кейва». Отложив письмо, Ричард задумался: судя по последнему абзацу, бристольские сплетники недалеки от истины. Бедняга Джимми! Возможности Бристоля ограничены; он надеялся отыскать новые в гигантском Лондоне, однако вскоре убедился, что город кишит собственными сатириками и не нуждается в бристольцах. Письма, которые Джимми продолжал исправно присылать Ричарду, содержали уже известные ему новости, но Ричард не мог заставить себя признаться в этом в ответных письмах. — О, Джимми! — воскликнул Ричард в конце тысяча семьсот восьмидесятого года, получив еще одно послание мистера Тислтуэйта. — До чего ты докатился! «Все в этом мире пошло кувырком, Ричард. Сэр Уильям Клинтон, наш новый главнокомандующий, покинул Филадельфию, чтобы удержать Манхэттен и прилегающие области Нью-Йорка. Этим он отчасти напомнил мне лисенка, который прячется в нору задолго до того, как услышит собачий лай. Французы официально признали Соединенные Штаты Америки и выставили себя на посмешище, поскольку меховая шапка посла Бенджамина Франклина проедена молью. Вся Европа взбудоражена тем, что русская императрица Екатерина ведет переговоры о вооруженном нейтралитете с Данией, Швецией, Пруссией, Австрией и Сицилией. Эти страны объединяет лишь страх перед англичанами и французами. Я написал блестящую статью — и она имела успех! — о пяти тысячах пятистах „сыновьях свободы“,[7] взятых в плен при захвате Чарлстона сэром Генри Клинтоном. Они были потрясены мощью нашего флота! Неплохо, верно? В основе статьи лежит конкретный факт: американские офицеры не осмеливаются подвергать порке своих солдат или матросов! Воображаю себе, каково пришлось „сынам свободы“, когда английская кошка-девятихвостка начала прохаживаться по их спинам! Кроме того, я выступил в защиту генерала Бенедикта Арнольда, дезертирство которого рассматриваю как естественное следствие этой чертовски затянутой войны. Уверен, и ему, и его товарищам-перебежчикам надоело вести борьбу за выживание. Комфорт, которым окружено английское командование, и его жалованье наверняка вызывают зависть многих американских офицеров высокого ранга — не говоря уже об английском профессионализме. Любой опытный и здравомыслящий командир испытывает досаду при виде своих оборванных, разутых солдат, раздраженных неплатежами и достаточно независимых, чтобы послать его ко всем чертям вместе с его приказами. Но не будем злословить! Я поставил сто фунтов к десяти на то, что мятежники победят. Значит, в конце концов я разбогатею на целую тысячу фунтов. Наконец-то! Господи, Ричард, когда же кончится эта проклятая война! Парламент и король губят Англию». Но события, развернувшиеся по другую сторону океана, за три тысячи миль от Англии, заботили Ричарда гораздо меньше, чем происходящее у него дома. Беспокойство ему внушало поведение Пег. Причин было более чем достаточно: Пег не надеялась иметь других детей, Уильям Генри стал ее единственным утешением, а Ричард целыми днями пропадал в мастерской и не мог избавить ее от мрачных мыслей и тоски. «Неужели с возрастом мы вынуждены навсегда расстаться с мечтами молодости? Может, их разрушает сама жизнь? И именно это случилось с Пег и со мной? Раньше я часто мечтал о коттедже в Клифтоне, среди заросшего цветами сада, о маленьком пони, чтобы ездить в Бристоль, о повозке, чтобы возить семью в Дердхэм-Даун на пикники, о дружбе с доброжелательными соседями, о десятке детишек, о тревогах и радостях, которые они доставляют родителям, постепенно взрослея. Я был уверен, что Господь благ и милосерден, добр ко мне и ко всем людям. Но мне уже тридцать два года, а мои мечты остались мечтами. У меня есть маленькое состояние в Бристольском банке И единственный ребенок, и я обречен провести в отцовском доме всю жизнь. Мне никогда не стать себе хозяином, ибо моя жена, которую я слишком люблю, чтобы обидеть, страшится перемен. Она боится потерять свое единственное чадо. Как объяснить ей, что этот страх — искушение Божие? Давным-давно я понял, что неприятности приходят к тем, кто слишком много веселится, и что лучший способ избежать их — вести тихую жизнь, не привлекая к себе внимания». Его любовь к Уильяму Генри неуловимо изменилась при виде болезненной привязанности Пег к сыну. Мысли о том, что ребенок заболеет или заблудится, стали для нее постоянным источником страха. Если Уильям Генри переходил с шага на бег, даже в таверне, Пег останавливала его и спрашивала, куда он так торопится. Когда Дик брал Уильяма Генри на ежедневную прогулку, Пег увязывалась за ними, и мальчик был обречен идти за руку с дедушкой и матерью, которые ни на минуту не спускали с него глаз. Стоило ребенку приблизиться к пристани и начать считать корабли (а он уже умел считать до ста), Пег поспешно уводила его прочь, упрекая Дика в беспечности. Но хуже всего было то, что мальчик не сопротивлялся, даже не пытался завоевать независимость, в чем обычно преуспевают шестилетние мальчишки. — Я поговорил с сеньором Хабитасом, — сказал Ричард однажды долгим летним вечером, когда «Герб бочара» уже закрылся. — Поток заказов для мастерской пока не иссякает, но мы настолько вошли в ритм работы, что могли бы уделить внимание новому ученику. — Он сделал глубокий вздох и взглянул в глаза Пег. — Отныне я буду брать Уильяма Генри с собой в мастерскую. Он хотел объяснить, что это ненадолго, что мальчик отчаянно нуждается в новых впечатлениях и лицах, что ему присущи терпение и способности к механике, которые так высоко ценятся людьми, собирающими оружие. Но он не успел выговорить ни слова. Пег разрыдалась. — Нет, нет, нет! — пронзительно выкрикнула она с таким ужасом, что Уильям Генри вздрогнул, съежился, сполз со стула и уткнулся головой в отцовские колени. Дик стиснул кулаки и хмуро уставился на них, поджав губы, а Мэг схватила со стойки кувшин с водой и выплеснула его содержимое в лицо Пег. Та умолкла, хватая ртом воздух. — Я же просто предложил, — объяснил Ричард отцу. — Лучше бы ты промолчал, Ричард. — Но я думал… ну, ну, Уильям Генри! — Ричард обнял сына, усадил его на колени и взглядом пресек возражения Дика. Дик считал, что его внук уже слишком взрослый, чтобы льнуть к отцу. — Все хорошо, Уильям Генри, все хорошо. — А мама? — пролепетал побледневший ребенок, глаза которого стали громадными. — Мама разволновалась, но вскоре она успокоится. Видишь? Бабушка знает, что делать. Просто мне следовало промолчать. — Ричард поглаживал сына по спине, сдерживая желание рассмеяться — не от веселья, а от горечи. — Вечно я все делаю не так, отец, — добавил он. — Но я не хотел огорчить Пег. — Знаю, — отозвался Дик и дернул за хвост деревянного кота. — Вот, выпей, — велел он, подавая Ричарду кружку. — Знаю, ты не любишь ром, но сейчас он тебе не повредит. К собственному изумлению, Ричард обнаружил, что ром и впрямь помог ему, успокоил нервы и приглушил боль. — Что же мне делать, отец? — спросил он немного погодя. — Во всяком случае, не брать Уильяма Генри к Хабитасу. — Значит, она не просто разволновалась? — Боюсь, что так, Ричард. Но баловать его все-таки не следует. — Кого? — вдруг вмешался Уильям Генри. Мужчины переглянулись. — Тебя, Уильям Генри, — решительно ответил Ричард. — Ты уже вырос, мама напрасно так беспокоится за тебя. — Знаю, папа, — кивнул Уильям Генри, сполз с отцовских колен, подошел к матери и погладил ее по плечу. — Мама, не волнуйся. Я уже большой. — Он еще совсем малыш! — выпалила Пег после того, как Ричард отнес ее наверх и уложил в постель. — Ричард, как тебе такое пришло в голову? Взять ребенка в оружейную мастерскую! — Пег, мы же только собираем ружья, а не стреляем из них, — терпеливо напомнил Ричард. — А Уильям Генри уже подрос, ему необходимы… — он замялся, подыскивая слово, — новые впечатления. Пег отвернулась. — Вздор! Зачем ребенку, живущему в таверне, новые впечатления? — Здесь он каждый день видит одно и то же, — возразил Ричард, старательно пряча досаду. — Его окружают пьянство, хмельные слезы, неосторожные замечания, драки, сквернословие, похоть и отвратительная суета. Ты думаешь, что рядом с тобой все это не повредит ребенку, но не забывай: я тоже сын трактирщика, я хорошо помню, как мне претила жизнь таверны. Откровенно говоря, я обрадовался, когда меня отдали учиться в школу Колстона, а еще больше — когда стал учеником оружейника. Уильяму Генри будет полезно побыть среди трезвых, здравомыслящих людей. — К Хабитасу ты его не возьмешь! — выпалила Пег. — Как мне поступать, я решу сам, Пег, и без твоих советов. Но теперь я вижу, — продолжал он, садясь на кровать и кладя ладонь на плечо жены, — что нам давно пора было поговорить. Нельзя до бесконечности держать Уильяма Генри в пеленках только потому, что он наш единственный ребенок. Сегодня я понял, что ему необходимо предоставить больше свободы. Ты должна привыкнуть к тому, что Уильям Генри вырос — на следующий год мы отдадим его в школу Колстона, несмотря на все твои возражения. — Я не отпущу его! — вскричала Пег. — Придется. А если ты станешь противиться, Пег, значит, ты заботишься не о нашем сыне, а о самой себе. — Знаю, знаю, знаю! — пробормотала она, закрыв лицо ладонями и раскачиваясь из стороны в сторону. — Но что я могу поделать? Кроме него, у меня больше ничего нет — и никогда не будет! — У тебя есть я. Минуту Пег молчала. — Да, — наконец согласилась она. — У меня есть ты. Но это разные вещи, Ричард. Если с Уильямом Генри что-нибудь случится, я умру. Солнце уже зашло; тонкие серые лучики света проникали сквозь щели в перегородке и паутиной ложились на лицо Ричарда Моргана, который неотрывно смотрел на жену. «Да, это не одно и то же», — думал он. * * * В школе Колстона получали образование сыновья большинства бристольцев, принадлежащих к среднему классу. Эта школа была отнюдь не единственной в городе: все религиозные конфессии, кроме римско-католической, имели свои благотворительные школы, в особенности много их принадлежало англиканской церкви. Но только в двух школах ученики были обязаны носить форму: мальчики из Колстона — синие сюртуки, а девочки из женской школы — красные платья. Обе школы были устроены при англиканской церкви, но девочкам не так повезло: их учили только читать, но не писать, зато много времени уделяли вышивке шелковых жилетов и сюртуков для знати. За эту работу классным дамам платили, а ученицам — нет. Среди бристольских мужчин было больше умеющих писать и считать, чем в любом другом английском городе, в том числе и в Лондоне. Дети из состоятельных семей получали совсем иное образование. Сто учеников Колстонской школы находились на полном пансионе; этой участи не избежал и Ричард. Во время учебы в школе и ученичества в мастерской, с семи до девятнадцати лет, он виделся с родителями только по воскресеньям и на каникулах. Разве Пег могла согласиться на такое? К счастью, Колстонская школа предлагала и другой режим обучения: за кругленькую сумму ребенок процветающего горожанина мог посещать школу с семи утра до двух часов дня с понедельника по субботу. Разумеется, в праздники уроков не было — ни один школьный учитель не желал лишаться выходных дней, установленных англиканской церковью и самим покойным мистером Колстоном. Для Уильяма Генри, семенящего рядом с дедом (Мэг пришлось устроить настоящий скандал, чтобы отговорить Пег сопровождать сына), первое утро в школе было важным событием, началом совершенно новой жизни, и он сгорал от любопытства. Он был бы рад побывать и в оружейной мастерской, но крепостные стены, которыми окружила его мать, оставались неприступными, хотя мальчик уже давно устал от однообразия. Более пылкий и порывистый ребенок не раз попытался бы взять эти стены штурмом, но Уильям Генри унаследовал отцовские терпение и сдержанность. Его девизом стало слово «ждать». И вот теперь наконец ожидание кончилось. Колстонская школа для мальчиков немногим отличалась от двух десятков других благотворительных заведений, называемых домами призрения, больницами или работными домами: она выглядела мрачно, была неопрятной, стекла в ее окнах никогда не мыли, штукатурка потрескалась, балки расслоились. Сырость пропитывала ее от фундамента до дымоходов времен Тюдоров, внутренние помещения не предназначались для учебы, а вонь расположенного неподалеку Фрума вызывала тошноту у всех, кроме коренных бристольцев. На школьном дворе резвилась толпа мальчишек, половина которых была одета в синие форменные сюртуки. Как приходящий ученик, Уильям Генри не был обязан носить форму. Кроме него, на положении приходящих учеников находилось несколько сыновей олдерменов или членов гильдии купцов, не желавших признаваться, что их отпрыски учатся в благотворительном заведении. Рослый тощий мужчина в черном костюме и накрахмаленном белом галстуке священника приблизился к Дику и Уильяму Генри, обнажая в улыбке гнилые почерневшие зубы. — Преподобный Причард, — с поклоном произнес Дик. — Мистер Морган. — Переведя взгляд на Уильяма Генри, священник слегка приподнял брови. — Это сын Ричарда? — Да, это Уильям Генри. — Тогда идем, Уильям Генри. — И преподобный Причард зашагал по двору, не оглядываясь. Уильям Генри торопливо последовал за ним, ошарашенный хаосом, царившим во дворе. — Вам повезло, — заметил наставник приходящих учеников, — ваш день рождения совпал с началом учебы, мастер Уильям Генри Морган. Для начала вы изучите алфавит и таблицы сложения. Вижу, вы принесли с собой грифельную доску. Отлично. — Да, сэр, — отозвался Уильям Генри, чьи манеры были безупречны. Это были его последние осознанные слова — до самого обеда мальчик пребывал в смятении. Он совсем растерялся. Сколько правил, и все до единого совершенно бессмысленны! Встать прямо. Сесть. Опуститься на колени. Читать молитву. Повторять слова. Как задавать вопросы, когда их задавать нельзя. Кто что сделал и с кем. Когда случилось то, а когда — это… Занятия проходили в просторной комнате, вмещающей сотню учеников школы Колстона; несколько наставников переходили от одного класса к другому или распекали один класс, не заботясь о том, чем занимаются другие. Уильяму Генри Моргану необычайно повезло: как только начались трудные времена, его дедушка, не занятый привычными делами, принялся учить его алфавиту и даже простым действиям арифметики. Если бы не домашние уроки, первый день в школе ошеломил бы мальчугана. Преподобный Причард присутствовал в комнате, но не давал уроки. Уильяма Генри определили в класс, наставником которого был мистер Симпсон, и вскоре мальчику стало ясно, что среди подопечных у мистера Симпсона есть любимчики и те, кого он терпеть не может. Этот поджарый мужчина с сальной кожей и брезгливым выражением лица недолюбливал мальчишек, которые громко шмыгали носом и вытирали нос кулаком, или тех, на пальцах которых виднелись липкие коричневые пятна, означающие, что их обладатели пользуются руками при отправлении естественных надобностей. Уильям Генри охотно выполнял приказы наставника — сидеть смирно, не вертеться, не раскачиваться на скамье, не вытирать нос, не шмыгать, не болтать. Поэтому мистер Симпсон обратил на него внимание лишь на минуту, чтобы спросить его имя и сообщить, что, поскольку в Колстонской школе уже есть два Моргана, Уильяма Генри будут называть Морган Третий. Другой мальчик, которому задали тот же вопрос и дали тот же ответ, сглупил и запротестовал, вовсе не желая быть Картером-младшим. За это он получил четыре сильных удара тростью: один за то, что забыл произнести «сэр», второй — за дерзость, а еще два — на всякий случай. Трость внушала страх, с таким орудием Уильям Генри еще не успел познакомиться. В сущности, за семь лет жизни его ни разу даже не отшлепали. Поэтому он мысленно поклялся, что никогда не даст наставникам Колстона повод подвергнуть его порке. Часы пробили одиннадцать, ученики расселись на скамьях за длинными столами в школьной столовой, и тут Уильям Генри узнал, кто из них лучше всего знаком с тростью — болтуны, непоседы, грязнули, тупицы, наглецы и те, кто просто не мог удержаться от скверных поступков. Ни в классе, ни в столовой Уильям Генри старался не приближаться к товарищам, но вскоре обратил внимание на мальчика, сидящего неподалеку, — он казался жизнерадостным, но не слишком дерзким, и потому его ни разу не наказывали и не бранили. Взглянув на незнакомца, Уильям Генри улыбнулся так, что один из наставников затаил дыхание и замер. Едва увидев улыбку новичка, маленький незнакомец оттолкнул с дороги соученика. Тот шлепнулся на пол, был поднят за ухо и уведен к столу наставников, стоящему на помосте в глубине громадной гулкой комнаты. — Я Монктон-младший, — сообщил мальчик, улыбаясь так, что Уильям Генри увидел дырку на месте выпавшего зуба. — Учусь здесь с февраля. — Морган Третий, поступил сегодня, — шепотом отозвался Уильям Генри. — Его преподобие уже объявил, что в столовой можно говорить громче. Должно быть, твой отец богат, Морган Третий. Уильям Генри оглядел синий сюртук Монктона-младшего и задумчиво склонил голову. — Вряд ли, Монктон-младший. Во всяком случае, он не слишком богат. Он учился здесь и тоже носил синий сюртук. — Вот оно что! — Поразмыслив, Монктон-младший кивнул. — Твой отец еще жив? — Да. А твой? — Нет, как и моя мать. Я сирота. — Монктон-младший склонил голову, его ярко-голубые глаза влажно блеснули. — А как тебя нарекли при крещении, Морган Третий? — У меня два имени — Уильям Генри. А как зовут тебя? — Джонни. — На лице Монктона-младшего появилось заговорщицкое выражение. — Я буду звать тебя Уильямом Генри, а ты меня — Джонни, но только когда нас никто не слышит. — А разве это запрещено? — спросил Уильям Генри, продолжающий постигать школьные правила. — Нет, просто не одобряется. А я терпеть не могу быть младшим! — А мне не нравится быть третьим. — Уильям Генри виновато перевел взгляд на помост, где его товарища по скамье угощали розгами — орудием пострашнее трости, тем более что порка занимала больше времени и наказанный был вынужден или стоять до конца дня, или беспокойно ерзать на табурете. Встретившись глазами с учителем, сидящим рядом с мистером Симпсоном, Уильям Генри заморгал и потупился, сам не зная почему. — Кто это такой, Джонни? — Рядом с директором? Старина Рок, мистер Причард. — Нет, с другой стороны, рядом с мистером Симпсоном. — Мистер Парфри. Он преподает латынь. — А у него есть прозвище? Монктон-младший ухитрился так завернуть вверх губу, что достал ею до кончика вздернутого носа. — Если и есть, то мы его не знаем. Латыни учат старших. Тем временем мистер Парфри и мистер Симпсон беседовали об Уильяме Генри. — Вижу, Нед, в твоем стаде появился Ганимед. Мистер Эдвард Симпсон мгновенно понял, о ком идет речь. — Морган Третий? Видел бы ты его глаза! — Непременно посмотрю. Но даже отсюда видно, как он обаятелен. Воистину Ганимед — эх, стать бы Зевсом! — К тому времени, Джордж, как ты начнешь мучить его латынью, он станет старше на два года и будет таким же неряшливым, как они все, — отозвался мистер Симпсон, привередливо ковыряя еду, которая, кстати, была более съедобной, чем пища для учеников. В семье мистера Симпсона болезни передавались из поколения в поколение, сокращая жизни. Эта беседа вовсе не свидетельствовала о тайных пороках, а просто была симптомом незавидной участи учителей. Джордж Парфри мечтал стать Зевсом, но так же тщетно он мог бы грезить об удаче Роберта Наджента, ныне графа Наджента. Среди школьных учителей было немало потомков обедневшей знати. Для мистера Симпсона и мистера Парфри работа в школе Колстона стала неслыханной синекурой: им платили фунт в неделю — но не во время каникул, — а также круглый год предоставляли стол и жилье. Поскольку экономы Колстона закупали отличную еду (директор слыл истинным эпикурейцем), а каждый учитель имел собственную комнату, у них не было причин искать новое место — разумеется, если им не предлагали работу в Итоне, Хэрроу или Бристольской средней школе. Брак лишь осложнял положение наставника, о нем не могло быть и речи, пока учителя не добивались особого разрешения или повышения в должности; впрочем, браки не запрещались, но никто и не помышлял о том, чтобы поселить жену и детей в учительской комнатушке при школе. И кроме того, ни мистер Симпсон, ни мистер Парфри не питали пристрастия к прекрасному полу. Они предпочитали себе подобных, а именно — друг друга. Однако чувства таились лишь в душе бедняги Неда Симпсона, а Джордж Парфри всецело принадлежал себе, не отвечая ему взаимностью. — Может, сходим к горячим источникам в воскресенье, после службы? — с надеждой спросил мистер Симпсон. — Воды мне полезны. — При условии, что я смогу взять с собой краски, — отозвался мистер Парфри, по-прежнему не отрывая глаз от Уильяма Генри Моргана, который с каждой минутой оживлялся и хорошел. Мистер Парфри скорчил гримасу. — Ума не приложу, чем тебе могут помочь эйвонские помои, но если ты не станешь мешать мне наслаждаться покоем возле скал Сент-Винсента, я составлю тебе компанию. — Он вздохнул. — О, как бы я хотел написать портрет этого ангелочка! Направляясь в школу за Уильямом Генри, Ричард боролся с тревогой. Что, если перепуганный малыш будет умолять отца не отправлять его завтра в школу? Но его опасения оказались напрасными. Ричард сразу отыскал взглядом сына, который со смехом бежал по двору, перебрасываясь шутками со своим ровесником в синем сюртуке, светловолосым и болезненно худым пареньком. — Папа! — Уильям Генри бросился к отцу, товарищ последовал за ним. — Папа, это Монктон-младший, но я зову его Джонни, когда нас никто не слышит. Он сирота. — Как дела, Монктон-младший? — приветливо спросил Ричард, на которого нахлынули воспоминания о собственной учебе в Колстоне. Он тоже был Морганом-младшим, а когда ему минуло одиннадцать, его переименовали в Моргана-старшего. И только лучший друг звал его Ричардом. — Я спрошу у преподобного Причарда, можно ли пригласить тебя к нам на обед в воскресенье, после церковной службы. Ричарду казалось, что прежний Уильям Генри бесследно исчез, а рядом с ним очутился маленький незнакомец. Новый Уильям Генри никак не мог идти спокойно — он приплясывал и подпрыгивал, что-то напевая себе под нос. — Значит, в школе тебе понравилось, — с улыбкой заключил Ричард. — Там замечательно, папа! Можно бегать и кричать! На глаза Ричарда навернулись слезы, он поспешно сморгнул их. — Но, надеюсь, не в классе. Уильям Генри укоризненно взглянул на него.

The script ran 0.031 seconds.