Эдгар Аллан По
   
Золотой жук[1]
  
  
   (Повесть)
   
   
Несколько лет тому назад, я познакомился с Вильямом Леграном, происходившим от одной древней фамилии французских протестантов, которая поселилась в Новом Орлеане. Наши отношения скоро сделались дружескими. Легран, имевший прежде значительное состояние, разорился от разных несчастных обстоятельств, оставил город, где жили его предки, и поселился на острове Селливане, около Чарльстона, в южной Каролине.
   
Этот остров – не что иное, как куча морского песку; он имеет в длину около 3 миль, а в ширину – нигде не более ? мили, отделяясь от материка едва приметным ручьем, пролагающим себе дорогу чрез ил и весьма похожим на болотистые каналы, посещаемые лысухами, или водяными курами. Растения, как можно себе представить, встречаются здесь редко или, по крайней мере, довольно мелки. Больших дерев здесь вовсе не видно; впрочем, болотистые пальмы растут на западном краю острова, там, где находится крепость Маультри. Недалеко оттуда, несколько бедных хижин заняты бывают летом горожанами, которые оставляют на это время город Чарльстон во власть лихорадкам и пыли. Исключая этого западного края и самого берега, который тянется около моря в виде беловатой, известковой каймы, – весь остров покрыт миртовыми кустами: эти кусты достигают здесь часто от 15 до 20 футов высоты и образуют густую зеленую рощу, наполняющую воздух своим бальзамическим запахом.
   
В самой отдаленной и густой части этой рощи, недалеко от восточного края острова, Легран построил маленький домик, в котором он и жил в то время, когда случайная встреча, как я уже сказал, свела меня с ним. Я нашел в нем человека образованного, одаренного редкими способностями, но склонного к мизантропии и подверженного припадкам то восторженности, то ипохондрии. У него было много книг, но читал он мало. Он больше любил стрелять птиц и ловить удочкой рыбу, или же прогуливаться по берегу или по миртовым рощам, собирать раковины, особенно же насекомых; последних собрал он такую коллекцию, что ей позавидовал бы сам Сваммердам[2]. В этих прогулках его сопровождал старый негр, по имени Юпитер, которого он отпустил на волю еще в то время, когда сам был богат, но этот преданный слуга никогда не хотел отказаться от того, что он считал своим правом, – везде следовать «за молодым массою Вилль», как он называл своего господина. Родственники Леграна были этим очень довольны, считая его несколько помешанным, и потому надеялись, что негр будет наблюдать за своим господином и охранять его.
   
Под широтой острова Селливана зима не бывает холодна: только под конец года, да и то редко, приходится топить. Однако ж, в половине октября 18… года, случился очень холодный день. Солнце уже садилось, когда я проходил, не без затруднений, чрез миртовую рощу, в которой таилось скромное жилище моего друга. Я жил тогда в Чарльстоне, в 9 милях от острова, а в то время сообщения не так были многочисленны, как теперь. Подошедши к домику Леграна, я, по своему, обыкновению, постучался; никто не отвечал мне; я отыскал ключ, зная место, где его прячут, отворил дверь и вошел. Яркий огонь горел в камине: это было очень приятно для меня. Я скинул сюртук, придвинул кресло к огню, и, поместившись как можно удобнее, стал терпеливо дожидаться возвращения хозяина.
   
Легран и Юпитер воротились уже ночью. Мое посещение доставило им неожиданное удовольствие; прием был самый радушный. Юпитер в знак радости, расширил рот до ушей, и принялся готовить нам ужин из лысух. Легран был в восторге: он нашел никому еще неизвестную двустворчатую раковину; но еще для него было важнее то, что он, с помощью Юпитера, отыскал и поймал жука, также, по его мнению, совершенно неизвестного. Он хотел мне показать его завтра.
   
– Отчего же не сегодня вечером? – спросил я его, потирая пред огнем руки и проклиная мысленно всю породу жуков.
   
– Ах! – воскликнул Легран, – если б я знал, что вы будете здесь! Я так уже давно вас не видал; как же я мог предположить, что вы посетите меня в такой холод? Дело в том, что, возвращаясь сюда, я встретил поручика Ж… и имел глупость отдать ему насекомое, которое он и отнес в крепость; следовательно, невозможно видеть его прежде завтрашнего утра. Но останьтесь у меня ночевать, а с рассвета я пошлю за ним Юпитера. Удивительнее его вы ничего не видали.
   
– Кого? Юпитера?
   
– О! нет, – насекомого! Вообразите себе творение величиною в орех икори[3]; туловище – превосходного желтого, золотистого цвета; с двумя пятнами, черными, как смоль, близ одного из краев спины; а с другого края еще пятно, которое немного длиннее; усики…
   
– А я повторяю вам, масса Вилль, – прервал его Юпитер, – жук золотой, весь из золота, внутри и везде, исключая крыльев; я отроду не видал такого тяжелого жука.
   
– Ну, положим, что оно и так, – возразил Легран, которого этот жук, казалось, более занимал, чем он стоил. Цвет этого насекомого, – продолжал он, обращаясь ко мне, – почти оправдывает мнение Юпитера: нельзя вообразить металла, более блестящего, чем его роговое надкрылье, покрывающее нижние крылышки. Но вы только завтра будете в состоянии судить об этом; между тем, я все-таки дам вам понятие об его форме. – При этих словах, он сел около маленького столика, на котором были перья и чернильница, но не было бумаги. Он выдвинул из стола ящик; но бумаги и там также не нашлось.
   
– Все равно, можно писать и на этом: – сказал он, вынимая из кармана своего жилета что-то похожее на испачканный лоскуток простой бумаги. На нем-то он стал рисовать пером жука. Во все это время, я не оставлял своего места около огня, потому что не совсем еще согрелся. Когда он кончил, то, не вставая, подал мне свой рисунок. В ту самую минуту, когда я брал его, за дверью послышались жалобный вой и царапанье. Юпитер отворил дверь, и огромный водолаз, принадлежавший Леграну, вбежал в комнату. Он прыгнул ко мне, чтоб приласкаться, с такою силою, что чуть-чуть я не опрокинулся со стула: мы были с ним старинные знакомые. Только уже после этого приключения, я посмотрел на бумагу, которую дал мне Легран, и, признаюсь, я был поставлен в положение очень затруднительное.
   
– Да, – сказал я, посмотрев на бумагу, – да, в самом деле, это необычайное животное, и совершенно мне незнакомое. Я до сих пор не видал ничего, на что бы оно было похоже, – разве только на мертвую голову.
   
– Мертвую голову? – повторил Легран. – В самом деле, вы правы: есть что-то сходное. Два верхние пятна похожи на глаза, не правда ли? А продолговатое пятно, которое намного пониже, можно принять за рот; – да кроме того, у него и форма овальная.
   
– Может быть, оно и так, – отвечал я; – но сомневаюсь, Легран, чтоб вы были хорошим живописцем. Я подожду лучше самого насекомого, чтоб иметь об нем ясное понятие.
   
– Не знаю, почему вы так думаете? – сказал Легран, несколько обиженный: – кажется, я порядочно рисую; по крайней мере, должен был бы порядочно рисовать, потому что у меня были хорошие учители.
   
– В таком случае, – сказал я ему, – вы шутите надо мною. Да это совершенно мертвая голова; скажу даже, – мертвая голова, очень хорошо нарисованная; – и если ваш жук похож на это, так бесспорно это самое любопытное животное во всем свете. Мы можем даже сочинить какую-нибудь страшную легенду по этому случаю. Надеюсь, что вы назовете его scarabeus caput hominis (жук – мертвая голова), или как-нибудь в этом роде. В естественной истории много подобных названий. Но где же усики, о которых вы говорили?
   
– Усики? – воскликнул Легран, очень занятый этим разговором. – Посмотрите, и вы увидите усики! Я их сделал очень ясно, так точно, как они и у насекомого, и мне кажется, этого достаточно.
   
– Может быть, – сказал я; – но верно то, что я их не вижу. – И не считая нужным продолжать этот разговор, я возвратил ему бумагу, без всякого дальнейшего замечания. Признаюсь, я удивился обороту, который принял этот разговор, и не понимал, отчего так горячится мой приятель. Что же касается до рисунка, то там точно не было и следа усиков, и все было похоже на обыкновенное изображение мертвой головы.
   
Легран сердито взял бумагу и хотел уже измять ее в руке, чтоб кинуть в огонь, как, нечаянно взглянув на рисунок, он вдруг сильно взволновался: лице его покрылось живым румянцем, и вдруг, потом, страшно побледнело. Он продолжал несколько времени рассматривать рисунок с большим вниманием. Наконец, он встал, взял со стола свечу и сел на сундук в другом углу комнаты; там он опять начал, с мелочною тщательностью, рассматривать бумагу со всех сторон, не говоря ни слова. Это меня очень удивило; однако ж я не сделал никакого замечания, чтоб еще более не раздражить его. Кончивши, как казалось, свой осмотр, он вынул из кармана портфель, осторожно положил в него бумажку, и все это спрятал в конторку, которую запер ключом. После этого, он, казалось, стал спокойнее, и его восторженность совершенно прошла. По мере того, как темнело, он становился все более и более задумчивым. Тщетно я употреблял все усилия, чтоб вывести его из беспрерывной рассеянности. Я думал ночевать у него, как уже бывало несколько раз прежде; но, видя его задумчивость, решился идти домой. Он не удерживал меня; но когда я стал с ним прощаться, то он гораздо дружелюбнее обыкновенного пожал мне руку.
   
Прошло около месяца, и я ничего не слыхал об Легране, как вдруг ко мне, в Чарльстон, пришел его старый слуга, Юпитер. Добрый негр никогда не был так печален, как теперь, и лишь только я его увидел, мне пришла в голову мысль, что с моим другом случилось какое-нибудь несчастие.
   
– Ну, Юпитер! – сказал я ему, – что нового? Как поживает твой господин?
   
– Ах, масса, не так хорошо, как бы мне хотелось.
   
– Не хорошо, говоришь ты. Мне прискорбно это слышать. Что с ним?
   
– Вот в том-то и дело, что с ним? Он никогда не жалуется, а между тем он очень болен.
   
– Очень болен, Юпитер? Отчего же ты не сказал мне этого тотчас же? Что, он слег в постель?
   
– Нет, масса, он не в постели: да в этом-то и дело. Меня очень тревожит масса Вилль.
   
– Да говори же, Юпитер, яснее. Твой господин болен; сказал ли он тебе, какая у него болезнь?
   
– Боже мой! не сердитесь, масса. – Масса Вилль говорит, что он здоров. Так зачем же он ходит всегда один, задумавшись, наклонив вот так голову? И, потом, с утра до вечера пишет на аспидной доске цифры и рисует разные странные фигуры. Я принужден беспрестанно смотреть за ним. Недавно, до солнечного восхода, он взял ключ от калитки в поле, и не возвращался до самой ночи. Я уже вырезал толстую палку, чтоб наказать его, когда он придет назад. Да негр глуп, не довольно смел, а у массы Вилля такой больной вид.
   
– Нет, Юпитер, не надо быть слишком строгим с твоим бедным господином. Особенно остерегайся его бить: он не в состоянии снесть дурного обхождения. Но что за причина этой болезни, или, лучше сказать, изменения в образе жизни? Что, с ним ничего не случилось, никакого несчастия, с тех пор, как я его видел?
   
– Нет, масса, с тех пор, ничего не случилось; а случилось прежде; я тогда так испугался: это случилось в тот самый день, как вы были у нас.
   
– Как? что ты хочешь сказать?
   
– Да я говорю про жука.
   
– Про жука, про это маленькое животное?
   
– Я уверен, что золотой жук укусил в голову массу Вилля.
   
– А почему ты это думаешь, Юпитер?
   
– Потому, что я никогда не видал такого бешеного жука: он кусает и царапает все, что к нему приближается. Сначала масса Вилль поймал было его; но тотчас же выпустил: вероятно, он его укусил. Я не люблю этого жука, и не хотел взять его пальцами, а поймал в бумажку, которую поднял с земли; обернул его в эту бумажку и кончик ее всунул ему в рот.
   
– Так ты думаешь, что жук, в самом деле, укусил твоего господина, и что он болен от этого?
   
– Я не думаю, а уверен. От чего же он все думает о золоте, если его не укусил золотой жук? Я не в первый раз слышу о золотых жуках.
   
– Да почему же ты знаешь, что он все думает о золоте?
   
– Почему я знаю? потому что во сне он говорит все про золото. Вот почему я знаю.
   
– В самом деле, Юпитер, ты, может быть, прав. Но зачем ты пришел ко мне? Не дал ли тебе какого-нибудь поручения твой господин?
   
– Нет, масса, а вот дал это письмо. – И он подал мне записку следующего содержания:
   
   
    
Любезный друг!
    
Отчего вы не придете ко мне? Уж не оскорбились ли вы какою-нибудь маленькою грубостью, в которой, может быть, я виноват пред вами? Но этого предположения я не могу допустить.
    
С тех пор, как я вас видел, у меня большая забота. Мне надо сообщить вам кое-что; но я не знаю, как с этим быть; не знаю даже, должен ли я сказать вам об этом.
    
Уже несколько дней я не совсем здоров, и бедный Юпитер невыразимо меня мучит своею заботливостью. Поверите ли? он взял что-то вроде дубины, с намерением подвергнуть меня маленькому наказанию за то, что я позволил себе целый день на твердой земле, посреди гор. Право, думаю, – я обязан только своему больному виду тем, что избавился от побоев.
    
В моей коллекции нет ничего нового.
    
Если вы можете придти ко мне, вместе с Юпитером, – то очень меня обяжете. Приходите, пожалуйста; мне хочется видеть вас сегодня вечером , по одному очень нужному делу. Уверяю вас, – дело чрезвычайно важное.
    
Вилльям Легран
   
   
Это письмо начало беспокоить меня. Это не был обыкновенный слог Леграна. Какая новая мысль пришла ему в голову? Что это за дело, чрезвычайно важное, для которого он хотел со мною видеться? Я не предсказывал себе ничего хорошего, основываясь на словах Юпитера, и боялся, чтоб какое-нибудь тайное горе, вместе с лишением всего состояния, не потрясло умственных способностей моего друга.
   
Колебаться было нечего: я считал обязанностью тотчас же идти с Юпитером. Приведши к берегу, я увидел косу и три лопаты, совершенно новые, лежавшие в лодке, в которой мы должны были ехать.
   
– Что это значит, Юпитер? – спросил я.
   
– Это коса, масса, и лопатки.
   
– Я это очень хорошо вижу; да зачем они здесь?
   
– Затем, что масса Вилль велел мне купить их в городе, и они мне стоили ужасно дорого.
   
– Да скажи же, ради Бога, что твой масса Вилль хочет делать с косою и лопатами?
   
– Ну, уж про то он один знает… Но все это наделал жук.
   
Заметя, что ничего нельзя узнать от Юпитера, все умственные способности которого были поглощены мыслью о жуке, я вошел в лодку, и парус был распущен. После недолгого плавания, при попутном ветре, мы пристали к берегу маленького залива, который лежит на север от Маультри, и чрез полчаса ходьбы пришли к дому. Легран ожидал нас с нетерпением. Живость, с которою он схватил и сжал мою руку, подтвердила мои подозрения. Он был бледен, чрезвычайно бледен, и его впалые глаза имели какой-то странный блеск. После нескольких вопросов об его здоровье, я спросил, за неимением другого предмета для разговора, возвратил ли поручик Ж… жука.
   
– Да, да – отвечал он, покраснев; – он возвратил мне его на другой же день поутру. Я не отдам его теперь ни за что на свете. Знаете ли, что мнение Юпитера об этом жуке совершенно оправдалось?
   
– Как оправдалось? – спросил я с грустным предчувствием.
   
– Это настоящий золотой жук. – Он произнес эти слова так серьезно, что у меня сжалось сердце.
   
– Этот жук, – продолжал он, с торжествующей улыбкой, – должен составить, или, лучше сказать, поправить мое состояние. Удивительно ли, после этого, что я так ценю его? Теперь дело в том, чтоб воспользоваться этим жуком, как следует, и я получу сокровище, к которому он должен привести меня. Юпитер! принеси сюда жука!
   
– Как, жука? Я бы желал не иметь никакого дела с жуком; возьмите его сами. – Легран встал с важным видом; взял насекомое из-под маленького стеклянного колпака, которым оно было покрыто, и принес его мне. Это был превосходный жук, рода неизвестного еще тогда натуралистам, и, следовательно, довольно высокой цены с ученой точки зрения. С одного края спины на нем были два круглые, черные пятна, и продолговатое пятно с другого края; его надкрылье, твердое и блестящее, казалось темно-золотым; вес этого насекомого был также весьма замечателен: все это вместе могло объяснить то понятие, которое об нем составил себе Юпитер; но что Легран согласился с мнением Юпитера, этого я никак не мог понять.
   
– Я посылал за вами, – сказал он серьезным голосом, когда я перестал рассматривать насекомое; – я посылал за вами для того, чтоб, с вашею помощью и советами, осуществить судьбы Провидения, которого этот жук есть…
   
– Любезный Легран! – сказал я, перебивая его, – вы нездоровы, и хорошо сделали бы, приняв необходимые меры против болезни. Начнем с того, что вы ляжете в постель, и я останусь у вас несколько дней, а если будет необходимо, то и до совершенного вашего выздоровления. У вас лихорадка и…
   
– Попробуйте мой пульс – сказал он. – Я взял его руку: пульс не показывал ни малейшего признака лихорадки.
   
– Но, – возразил я, – можно быть больным и без лихорадки. Позвольте мне распорядиться. Прежде всего, как я уже сказал, вы ляжете в постель, потом…
   
– Вы ошибаетесь, – сказал он: я здоров, сколько это может быть при сильном душевном волнении, в котором я теперь нахожусь. Если вы хотите, чтоб я был совершенно здоров, то для этого одно только средство: утишить волнение.
   
– Но каким образом?
   
– Очень простым. Юпитер и я, мы идем в горы, на твердую землю, и имеем нужду в человеке, на которого могли бы вполне положиться. Этот человек – вы.
   
– Я готов сделать все, что может быть вам приятно; но разве этот проклятый жук имеет какое-нибудь отношение к вашему походу?
   
– Разумеется.
   
– В таком случае, я не пойду с вами; потому что все это мне кажется глупостью.
   
– Мне очень жаль, очень жаль, потому что мы должны будем обойтись без вас.
   
– Обойтись без меня? – Да он решительно сумасшедший! – Послушайте, Легран, сколько времени вы думаете проходить?
   
– Вероятно, всю ночь. Мы сейчас отправимся, а возвратимся, во всяком случае, на рассвете.
   
– И вы даете мне честное слово, что если я уступлю теперь вашей прихоти, то вы, кончив дело с этим жуком и возвратившись сюда, будете в точности исполнять мои предписания, как предписания доктора?
   
– Даю вам слово. Теперь в дорогу, нечего терять времени.
   
С тяжелым чувством решился я следовать за ним. Мы вышли около четырех часов: Легран, Юпитер, собака и я. Юпитер нес косу и лопатки; он нес их сам не от желания услужить, как казалось мне, но потому, что боялся предоставить господину эти опасные орудия. Он был, впрочем, в весьма дурном расположении духа, и только слова – «проклятый жук» – вырывались у него во всю дорогу. Я нес два потайных фонаря. Легран оставил на свою долю жука, который был привязан к нитке, и которым он, как волшебник, вертел то в ту, то в другую сторону. При виде этого последнего, ясного признака помешательства моего друга, я едва мог удержаться от слез. Впрочем, обдумав все, я увидел, что ничего не оставалось делать, как только подчиниться его прихотям, до тех пор, пока будет можно принять более действительные меры. Но я напрасно старался получить от него объяснения о нашей экспедиции. Уверившись в моем содействии, он отвечал на все мои вопросы: «увидим».
   
Мы переехали в лодке канал, который отделяет островок от твердой земли, и пошли на северо-запад, чрез дикую и пустую страну, где не было заметно никаких следов человеческих. Легран вел нас с уверенностью; только время от времени он останавливался, чтоб посмотреть на заметки, которые он сделал, вероятно, еще прежде.
   
Таким образом, мы шли около двух часов, и солнце стало уже садиться, когда мы вошли в страну еще более пустынную. Это было что-то вроде площадки, направленной к вершине почти неприступной горы, покрытой снизу до верху деревьями и огромными камнями, которые часто были поддерживаемы только деревьями, растущими снизу; без этого они скатились бы в долину. Глубокие овраги, перерезывавшие землю во всех направлениях, усиливали еще более величественную дикость картины.
   
Эта природная площадка, на которой мы находились, была покрыта мелким кустарником, так что без косы нельзя было и пройти. Юпитер, по приказанию своего господина, начал очищать дорогу к огромному тюльпанному дереву, которое было окружено девятью или десятью дубами, но превосходило их, так же как и все другие окрестные деревья, богатством листьев, развитием ветвей и вообще величиною своею.
   
Когда мы подошли к этому дереву, Легран обратился к Юпитеру и спросил его, может ли он взлезть на это дерево. Этот неожиданный вопрос, казалось, оглушил на минуту старого негра; но, наконец, он подошел к дереву и тихо обошел вокруг, рассматривая его со вниманием. Кончив осмотр, он отвечал:
   
– Да, масса, Юпитер взлезет на всякое дерево, которое он только видел.
   
– В таком случае, ты как можно скорей взлезешь на это дерево, потому что уже скоро будет темно.
   
– Высоко ли надо лезть, масса? – спросил Юпитер.
   
– Взлезь сперва до первых ветвей; тогда я скажу тебе, что ты должен сделать. – Да подожди, возьми с собой жука.
   
– Жука, масса? золотого жука? – воскликнул встревоженный негр, отступая назад. – А зачем же я полезу на дерево с жуком? Я не хочу.
   
– Если ты боишься, Юпитер, дотронуться до маленького, мертвого насекомого, которое не может сделать тебе никакого вреда, так держи его за конец этой нитки; но если ты не возьмешь его каким бы то ни было образом, я должен буду разбить тебе голову этой лопатой.
   
– Ну, что ж, что ж, масса? – сказал Юпитер, стыдясь своей трусости. – Вы всегда ссоритесь с старым негром. Я сказал это только для смеха. Чтоб я боялся жука! как же это можно? – С этими словами, он взял осторожно конец нитки, и, держа насекомое сколько можно дальше от себя, приготовился лезть на дерево.
   
Тюльпанное дерево (liriodendron tulipiferum) – самое лучшее из всех лесных американских деревьев – в молодости очень гладко и бывает иногда высоко, не имея ветвей. Но, с летами, оно становится морщиновато, и ветки начинают пробиваться из ствола в огромном количестве. Следовательно, взлезать на это дерево только кажется трудным с первого взгляда. Обняв руками и ногами ствол, хватаясь руками за маленькие ветки и опираясь на другие голыми ногами, Юпитер, чуть не упавши раза два, добрался, наконец, до того места, где дерево разделяется на два сука. Тогда он уже смотрел на свое дело, как на оконченное. В самом деле, взлезши на высоту от 60 до 70 футов, можно считать, что главная трудность уже преодолена.
   
– В какую теперь сторону лезть, масса Вилль? – спросил он.
   
– По главному стволу, который с этой стороны – сказал Легран.
   
Негр тотчас же начал подниматься еще выше, не встречая, по-видимому, важных препятствий, до тех пор, пока, наконец, не исчез в листьях. Вдруг голос его раздался опять:
   
– Лезть ли еще выше, масса?
   
– Высоко ли ты? – спросил Легран.
   
– Поверх дерева мне видно небо. – Отвечал негр.
   
– Не занимайся небом, а лучше слушай внимательнее, что я тебе скажу. Смотри вниз и считай, сколько под тобой ветвей с этой стороны. Ну, сколько ветвей ты прошел?
   
– Одна, две, три, четыре, пять. Я прошел пять толстых ветвей с этой стороны, масса; я теперь на шестой.
   
– Ну, так взлезь еще одною выше.
   
Через несколько минут негр закричал, что он на седьмой.
   
– Хорошо, Юпитер – сказал Легран, который, казалось, был еще более взволнован. – Теперь надо подвинуться вперед по этой ветви сколько можно дальше. Если увидишь что-нибудь необыкновенное, так скажи мне.
   
Я уже нисколько не сомневался в помешательстве Леграна. Теперь нельзя было ошибиться: сумасшествие было очевидно, и я начал придумывать средство отвести моего друга домой. Пока я обдумывал, что мне делать, голос Юпитера раздался снова:
   
– Я боюсь лезть далеко по ветви: она почти вся сухая.
   
– Ты говоришь, Юпитер, что это сухая ветвь? – закричал Легран удушливым голосом.
   
– Да, масса, сухая, совсем сухая.
   
– Что ж делать, Боже мой? – спросил Легран с отчаянием.
   
– Что делать? – сказал я, обрадовавшись случаю, – возвратиться, как следует честным людям, и лечь спать. Послушайте, Легран, теперь уже поздно, а вы помните свое обещание.
   
– Юпитер! – закричал он, не обращая ни малейшего внимания на мои слова. – Юпитер, слышишь ли ты меня?
   
– Да, масса Вилль, очень хорошо слышу.
   
– Ну, так сделай на дерезе нарезку своим ножом и посмотри, совсем ли оно сгнило.
   
– Сгнило, масса – отвечал негр чрез несколько времени; – но не совсем сгнило. Один, я могу подвинуться…
   
– Как один? Что ты хочешь этим сказать?
   
– Я хочу сказать: жук, жук очень тяжел. Ну-ка, кину его, ветка не переломится под одним негром.
   
– Негодяй! – закричал Легран, у которого, казалось, свалилась гора с плеч. – Как ты смеешь рассказывать мне подобные бредни? Если ты уронишь жука, я проломлю тебе голову. Слышишь?
   
– Да, масса. Не сердитесь же за это.
   
– Ну, так слушай же. Если ты подвинешься по этой ветви сколько можно далее и не уронишь жука, я подарю тебе серебряный доллар, когда ты сойдешь вниз.
   
– Двигаюсь, двигаюсь, масса Вилль – сказал тотчас же негр; – вот я почти уже на самом конце.
   
– На самом конце? – повторил Легран. – Ты говоришь, что ты на конце ветви?
   
– Сейчас, масса. О… о… ох!… Боже мой!… Что ж это там такое на суку?
   
– Ну что ж? – закричал Легран в восторге, – что там такое?
   
– Там только мертвая голова. Кто-то оставил здесь на дереве свою голову, и птицы расклевали все мясо.
   
– Мертвая голова, говоришь ты? Превосходно! А как она держится на суку?
   
– Постойте, масса я сейчас посмотрю. О! о! Удивительно странно! Большой гвоздь вколочен в голову и в сук.
   
– Отлично! Теперь, Юпитер, ты сделаешь точно то, что я тебе скажу. Хорошо ли тебе меня слышно?
   
– Да, масса.
   
– Ну, так слушай со вниманием. Отыщи левый глаз мертвой головы.
   
– Ох! Ах! вот странно. Я совсем не вижу левого глаза.
   
– Дурак! – Разве ты не умеешь отличить правой руки от левой?
   
– Конечно, умею: левая рука та, которою я рублю дрова.
   
– Ну, разумеется, потому что ты левша. Теперь, кажется, ты можешь найти левый глаз мертвой головы, или, по крайней мере, место, где был левый глаз. Нашел?
   
Несколько времени продолжалось молчание. Наконец, негр спросил:
   
– Левый глаз у мертвой головы с той же стороны, с которой у ней левая рука? Да у мертвой головы совсем нет рук. Все равно! Я сыскал левый глаз! Что теперь делать?
   
– Пропусти жука в отверстие левого глаза и спусти его во всю длину нитки; но не выпускай ее из рук.
   
– Сделано, масса Вилль. Нетрудно пропустить жука в дыру. Смотрите, вот он.
   
Юпитера не было видно во все продолжение разговора; но спущенный им жук блистал, как золото, от последних лучей заходящего солнца. Насекомое совершенно вышло из листьев, и если б его кинуть, то оно упало б к нашим ногам. Легран тотчас взял косу и скосил траву, сделав круг фута четыре в диаметре, прямо под жуком. Потом, приказал Юпитеру кинуть нитку и слезть с дерева.
   
Он воткнул в землю палку на самом том месте, где упал жук; потом, вынув из кармана тесьму, размеренную на футы; одним концом прикрепил ее к дереву, и, развернув ее до воткнутой палки, он продолжал развивать ее все по прямой линий, в направлении, уже определенном этими двумя точками, деревом и палкой, до тех пор, пока не прошел 50 футов. Конец этой линии был замечен новою палкою, вокруг которой, тоже фута на четыре в диаметре, был очерчен круг. Наконец, Легран взял лопатку и пригласил нас копать яму на этом самом пространстве.
   
Я никогда не имел охоты к подобному занятию, и, в настоящее время, с удовольствием бы отказался от него, потому что уже наступила ночь, и я был очень утомлен; но никаким образом нельзя было избавиться от этой трудной работы, а прямым отказом я боялся раздражить моего бедного друга. Если б я мог, по крайней мере, надеяться на содействие Юпитера, то попытался бы силою отвесть домой этого несчастного; но я хорошо знал старого негра, а потому не мог ожидать от него помощи против его господина. Я не сомневался более, что Леграном обладал суеверный предрассудок, общий многим жителям южной Америки, предрассудок насчет скрытых сокровищ, в котором еще более утвердило его открытие жука и уверение Юпитера, что он золотой. Ум, уже больной, легко мог уступить обстоятельствам подобного рода, тем более что они совпадали с его главною мыслью. Я вспомнил, что Легран сам говорил мне, указывая на жука: «Вот кто должен поправить мое состояние». Словом, я был смущен, однако ж решился делать все, что заставит необходимость, т. е. работать лопатой, как Легран и Юпитер, чтоб, наконец, убедить мечтателя собственными глазами его в ошибочности его предположений.
   
Фонари были зажжены, и мы принялись за работу с большим усердием, достойным более умного дела. Отблески света играли на нас и наших лопатах, освещая живописную группу; если б случай привел в это уединенное место какого-нибудь путешественника, то, думаю, наше занятие показалось бы ему подозрительным.
   
Два часа работали мы беспрерывно, почти не говоря ни слова. Но нас очень беспокоил лай собаки, которая, казалось, принимала живое участие в нашем деле. Наконец, она стала лаять так громко, что мы боялись, или, лучше сказать Легран боялся, чтоб этот лай не привлек какого-нибудь заблудившегося разбойника; что касается до меня, то я был бы рад всему, что только доставило бы мне средство отвести Леграна домой. Наконец, Юпитер решился усмирить нашего беспокойного товарища: он выскочил из ямы, завязал ему морду одною из своих помочей и с самодовольствием принялся за работу.
   
Проработав два часа, мы достигли глубины пяти футов, не встретив ни малейшего признака сокровища. Тогда наступил общий отдых, и я надеялся, что шутка уже кончилась. Однако Легран, по-видимому, смущенный, задумчиво обтер лице и снова принялся за работу. Яма имела уже в диаметре четыре фута; мы несколько расширили кругом и выкопали еще фута на два. Но тщетно; там ничего не было. Наш искатель клада, о котором я искренно сожалел, решился, наконец, с глубоким отчаянием, выражавшимся во всех чертах его лица, выйти из ямы, и начал медленно и с заметным неудовольствием надевать сюртук, который перед этим он откинул в сторону, чтоб свободнее было работать. Я воздержался от всяких замечаний. Юпитер, по знаку своего господина, начал собирать лопаты. Развязав собаку, мы, в глубоком молчании, пошли к острову.
   
Не прошли мы и десяти шагов, как вдруг Легран подошел прямо к Юпитеру и схватил его за воротник. Удивленный негр растворил, сколько было возможно, глаза и рот, и, уронив лопаты и фонари, упал на колени.
   
– Негодяй! – сказал Легран, сжав с досады зубы; – отвечай, говорят тебе! отвечай сейчас же: где у тебя левый глаз?
   
– Помилуйте, масса Вилль; разумеется, вот здесь левый глаз, – отвечал испуганный негр, прикладывая руку к правому глазу. – Он продолжал держать руку около глаза, как бы боясь, что господин его против этого именно глаза имеет враждебные намерения.
   
– Я так и думал! Я это знал! Ура! – кричал Легран, и, выпустив Юпитера, он начал делать разного рода прыжки и скачки, к немалому удивлению своего служителя, который, встав на ноги, обращал, не говоря ни слова, свои бессмысленные глаза от своего господина ко мне и от меня к своему господину.
   
– Юпитер! – сказал он, когда мы подошли к дереву. – Как прибита к суку мертвая голова: лицом вверх, или вниз?"
   
– Лицом вверх, масса; так что птицы свободно могли клевать глаза.
   
– Хорошо! Теперь скажи: через этот глаз или через этот ты опустил жука. – И он дотронулся сперва до одного, потом до другого глаза Юпитера.
   
– Через этот, масса, через левый, как вы мне велели. – Говоря это, негр продолжал указывать на свой правый глаз.
   
– Хорошо! Надо начать снова.
   
После этих слов, мой друг, (в сумасшествии которого я заметил теперь некоторый порядок), выдернул палку с того места, куда упал жук, и переставил ее на три дюйма на запад: потом он потянул тесьму от дерева к этой палке и далее на 50 футов; здесь он остановился, довольно далеко от ямы, которую мы вырыли. Около этого места мы обвели круг больше прежнего и начали копать.
   
Я ужасно устал; а между тем, не знаю отчего, уже не чувствовал прежнего отвращения к этой работе. Я принимал теперь живое участие в нашем странном предприятии и даже разделял несколько волнение моего друга. Итак, я усердно копал и даже несколько раз принимался искать предполагаемого клада, который был причиною помешательства моего приятеля. Мы работали уже часа полтора, как вдруг снова раздался лай собаки. Ее беспокойство усилилось. Юпитер хотел опять связать ей морду; но она сильно билась, и, прыгнув в яму, судорожно заскребла лапами. Через несколько секунд она отрыла кучу человеческих костей, составлявших два полные скелета, перемешанные с металлическими пуговицами и лоскутками сгнившей шерстяной материи. Два удара лопатой открыли в земле клинок большого исполинского кинжала; продолжая копать, мы нашли еще три или четыре золотые и серебряные монеты.
   
При этом Юпитер совершенно предался своей радости; но лице его господина сделалось мрачным и на нем выразилось опять отчаяние. Несмотря на то, он просил нас продолжать работу. Едва он сказал это, как я споткнулся и упал вперед: нога моя зацепилась за огромное железное кольцо, еще прикрытое землею.
   
Тогда мы принялись работать во всю мочь, и не помню, чтоб я когда-нибудь был в таком волнении. Наконец, мы отрыли продолговатый деревянный сундук, который (судя по тому, что он совершенно сохранился и был чрезвычайно тверд), верно, был подвергнут действию какого-нибудь химического состава. Этот сундук в длину имел три с половиною фута, в ширину три фута, а в глубину два с половиною; он был окован железными полосами, составлявшими вокруг род решетки. С каждой стороны около крышки были приделаны по три железных кольца, при помощи которых можно было поднять сундук вшестером. Мы насилу могли сдвинуть его с места, и увидели невозможность нести такую тяжелую массу. К счастью, крыша была только приперта двумя задвижками. Мы отодвинули их, дрожа от волнения. Минуту спустя, неисчислимые сокровища открылись нашим глазам. Свет фонарей, падавший с края ямы на открытый сундук, наполненный золотом и драгоценными каменьями, отражался блеском ослепительным.
   
Я не берусь описать различные чувства, волновавшие меня при этом зрелище, но скажу только, что удивление преобладало над другими. Волнение истощило Леграна; он едва мог выговорить несколько слов. Что ж касается до Юпитера, то его лицо покрылось, на несколько минут, смертною бледностью, и я от роду не видал у негра такого бледного лица. Он был поражен; но когда пришел в себя, то стал на колени и до локтей погрузил в золото свои голые руки; казалось, он вполне наслаждался этим фантастическим купаньем. Наконец он сказал про себя с глубоким вздохом:
   
– И все это от золотого жука! Прекрасный золотой жучок! Бедный золотой жучок! Как дурно я с ним обращался! И тебе не стыдно, негр? отвечай!
   
Наконец, я объяснил и господину, и слуге необходимость перенести сокровище. Было уже поздно; надобно было, не теряя времени, до рассвета перенести все в дом Леграна. Мы не знали, за что приняться и долго рассуждали, потому что наши мысли были в ужасном беспорядке. Наконец, мы решились вынуть из сундука две трети того, что в нем заключалось, и тогда только (и то не без труда) мы могли вытащить его из ямы. Вынутые вещи мы положили под хворост и оставили под присмотром собаки, которой Юпитер дал строгий наказ не трогаться с места до нашего возвращения и не лаять ни под каким предлогом. Тогда мы понесли сундук домой со всевозможною скоростью, и, наконец, пришли туда, ужасно усталые, в час утра. Так как мы были очень утомлены, то на первый раз ничего больше не могли сделать. Мы отдыхали до двух часов. В два часа поужинали; после того, пошли опять в горы с тремя добрыми мешками, которые, по счастью, нашлись у Леграна. Пришедши к дереву несколько раньше четырех часов, мы разделили почти поровну остатки богатства, и не зарыв выкопанных ям, опять пошли домой, где и сложили сокровище в то самое время, когда первые лучи солнца показались на востоке над верхушками дерев.
   
Наши силы совершенно истощились; но волнение лишало нас сна. После четырехчасовой беспокойной дремоты, мы встали, как бы условясь заранее, чтоб рассмотреть все хорошенько.
   
Сундук был полон, и мы целый день и часть следующей ночи провели в осмотре клада. Все было в нем положено в совершенном беспорядке. Разобрав вещи, мы нашли себя еще богаче, чем предполагали. У нас было 450 000 долларов (около 600 000 рублей серебром), по самой точной оценке. Не было ни одной монеты серебряной; все золото: золотые старинные монеты различного происхождения: французские, испанские, немецкие, несколько английских гиней, и небольшое число жетонов, каких мы никогда не видывали. Было также несколько больших медалей, очень тяжелых и до того стертых, что мы не могли разобрать надписей. Американских монет не было. Было 110 больших алмазов, и некоторые замечательной величины; 18 рубинов с необыкновенным блеском; 310 превосходных изумрудов; 21 сапфир и один опал. Все эти камни были вынуты из оправы и брошены потом в сундук; оправа же была разломана или сплющена ударами молотка, как бы для того, чтоб ее нельзя было узнать. Кроме драгоценных камней, было много золотых вещей: около 200 перстней и серег очень тяжелых; 30 богатых цепей; 83 больших распятий; две люстры высокой цены; огромная чаша; две резные рукояти шпаги превосходной работы, и много других вещей, которых я теперь не припомню. Все они весили гораздо более 350 фунтов. Здесь я не считаю 197 золотых часов, из которых трое стоили, по крайней мере, по 500 долларов (около 665 рублей серебром). Большею частью это было старинные часы, вовсе негодные к употреблению (потому что они были испорчены долгим пребыванием в сыром месте); но их золотые доски, осыпанные драгоценными камнями, имели большую ценность. Мы сначала оценили все, что находилось в сундуке, в полтора миллиона долларов (около 2 000 000 рублей серебром); но после увидели, что все это стоило гораздо более.
   
Когда мы кончили осмотр, и волнение, произведенное в нас таким необыкновенным случаем, поутихло, то Легран, видевший мое нетерпеливое желание разгадать эту удивительную загадку, передал мне подробно все обстоятельства.
   
– Вы помните, – сказал он мне, – тот вечер, когда я нарисовал жука. Вы не забыли также, как я имел глупость оскорбиться вашим замечанием, что мой рисунок похож на мертвую голову. Сначала я думал, что вы шутите; но, вспомнив про пятна особенной формы, бывшие на спине насекомого, я согласился, что ваше замечание отчасти справедливо. Но вы стояли на своем, и я обиделся вашим дурным мнением о моем искусстве в рисовании, потому что считал себя довольно хорошим живописцем. Когда вы отдали мне листок пергамента, на котором я нарисовал жука, я был готов смять его и кинуть в огонь.
   
– Листок бумаги, хотите вы сказать? – заметил я.
   
– Нет, он был похож на бумагу, и сначала я тоже думал, что это бумага; но когда стал рисовать, то увидел, что это очень тонкий пергамент. Притом, как вы, может быть, помните, он был очень запачкан. В ту самую минуту, как я хотел смять его, нечаянно взглянул на рисунок, который вы рассматривали, и вы можете судить о моем удивлении, когда я, в самом деле, увидел очертание мертвой головы на том самом, казалось мне, месте, где нарисовал жука. Это удивление было так сильно, что, в первую минуту, я не мог собраться с мыслями. Я взял свечу, и, севши на другом конце комнаты, стал рассматривать пергамент с большим вниманием. Только тогда, обвернув пергамент, я нашел, на другой стороне, свой рисунок. Я чрезвычайно удивился сходству этих двух рисунков и по величине, и по форме. Странность этого случая, признаюсь, снова перемешала мои мысли: это – довольно обыкновенное следствие сходства подобного рода. Ум хочет найти связь, перейти от следствия к причине и, достигая этого, мгновенно поражается. Но когда я опомнился, мне пришла в голову новая мысль, и удивление мое увеличивалось. Я вспомнил, что на пергаменте не было ничего, когда я рисовал жука. Я совершенно уверился в этом, потому что припомнил, как я переворачивал пергамент на обе стороны, чтоб найти чистое место. Если б мертвая голова была на нем уже тогда, то я непременно бы заметил ее. Здесь скрывалась тайна, которой я не мог разгадать. Я тотчас же встал, и, спрятав пергамент, отложил все догадки до тех пор, пока останусь один.
   
Когда вы ушли, а Юпитер крепко заснул, я снова принялся за это; но уже с большим порядком. Сначала я отдал себе отчет в том, каким образом этот пергамент попал в мои руки. Мы нашли жука на берегу твердой земли, с милю от острова. Когда я его взял, он так больно укусил меня, что я принужден был его выпустить. Юпитер, решась, в свою очередь, схватить насекомое, которое отлетело к нему, искал бумаги или чего-нибудь подобного, чтоб взять его. Ему также как и мне, попался на глаза этот обрывок пергамента, который я принял за бумагу; он вполовину был засыпан песком. Недалеко оттуда я заметил остатки чего-то вроде лодки. Они показывали чрезвычайную древность, потому что по форме их почти нельзя было узнать.
   
Юпитер поднял пергамент и, завернув в него жука, подал мне. Возвращаясь домой, мы встретили поручика Ж… Я показал ему насекомое; он просил у меня позволения взять его в крепость. Едва я успел согласиться, как он уже положил его в карман своего жилета, без пергамента, в который он был завернут и который я держал в руке, когда Ж… рассматривал жука. Вероятно, я без сознания положил пергамент в карман.
   
Вы помните, что когда я сел к этому столу, чтоб нарисовать жука, я не нашел бумаги там, где она обыкновенно лежит у меня. Я искал в ящике, – и там не было. Тогда я стал шарить в карманах, надеясь найти какое-нибудь старое письмо, и вынул пергамент. Я потому обращаю внимание ваше на эти подробности, что, обдумав все, я был чрезвычайно поражен таким стечением обстоятельств.
   
Вы, может быть, опять будете смотреть на меня, как на мечтателя; но дело в том, что я нашел некоторую связь между этими обстоятельствами. Я соединил два звена огромной цепи: лодку на берегу и около этой лодки кусок пергамента, – а не бумаги; на пергаменте была нарисована мертвая голова. Вы, разумеется, спросите меня: что я нашел тут общего? Я отвечу вам, что мертвая голова есть известный знак морских разбойников: во всех битвах, они выставляют флаг с мертвою головою.
   
Я сейчас заметил вам, что мертвая голова была нарисована на пергаменте, а не на бумаге. На пергаменте редко пишут о неважных делах. Кроме того, он не так удобен, как бумага, для рисования и беглого письма. Это замечание привело меня к догадке, что мертвая голова должна иметь тайный смысл. Я рассмотрел также форму пергамента. Один угол был оторван; но видно, что прежде форма его была продолговатая. На этом листке, должно быть, было написано что-нибудь важное, тщательно сохраняемое.
   
– Но, – прервал я его снова, вы сказали, что мертвой головы не было, когда вы рисовали жука. Какое же отношение она могла иметь к лодке, когда она, по вашем собственным словам, была нарисована (Бог знает, как и кем) после вашего рисунка?
   
– В этом-то и состоит вся тайна. Впрочем, разрешить этот вопрос было, сравнительно, легче. Вот как рассуждал я: когда я рисовал жука, мертвой головы не было видно на пергаменте. Кончив рисунок, я отдал его вам, и не терял вас из виду во все время, пока вы его держали. Мертвую голову нарисовали не вы, а кроме вас, никого не было, кто бы мог нарисовать ее. Стало быть, она никем не была нарисована, а, между тем она была на пергаменте.
   
Я старался вспомнить все малейшие обстоятельства, случившиеся при появлении мертвой головы на пергаменте. В этот вечер было очень холодно, и в камине был разведен большой огонь. Я согрелся и сидел у стола; но вы подвинули свой стул к камину. В то время как я подал вам рисунок и вы хотели рассмотреть его, вошла моя собака и прыгнула на вас. Вы ласкали ее левою рукой, тогда как правая, в которой вы держали пергамент, упала к вам на колени и, следовательно, очень близко к огню; я думал даже, что пергамент загорится, и хотел сказать вам это; но не успел, потому что вы в ту же минуту подняли руку и стали рассматривать рисунок. Сообразив все эти обстоятельства, я не сомневался, что мертвая голова появилась на пергаменте вследствие жара. Вы знаете, что теперь известны и всегда были известны химические способы писать на бумаге или на пергаменте так, что не видать букв до тех пор, пока они не будут подвергнуты действию жара. Так кобальтовая окись, сперва растворенная в селитряной кислоте, с прибавкою поташной щелочной соли, потом, распущенная в воде, дает жидкость пурпурового цвета, который становится невидим, когда остынет и снова появляется, когда подогреется.
   
Тогда я стал рассматривать мертвую голову с особенным вниманием. Та часть, которая ближе к краю, была гораздо явственнее остальной. Очевидно, действие жара было неровное. Я тотчас развел огонь и каждую часть пергамента подверг действию сильного жара. Сначала только определеннее обозначились слабые черты мертвой головы. Однако, продолжая опыт, я увидел на угле пергамента, диагонально противоположном тому углу, где была мертвая голова, какую-то фигуру, которую я сперва принял за изображение козы, но, рассмотрев ближе, увидел, что это козленок.
   
– А! а! – сказал я, смеясь; – конечно, я не имею права насмехаться над вами, потому что полтора миллиона долларов не могут служить предметом насмешек; но, вероятно, вы не присоедините еще третьего звена к своей цепи: вы не скажете, что существует какое-нибудь отношение между вашими морскими разбойниками и козой.
   
– Но ведь я вам уже сказал, что это была не коза.
   
– Коза или козленок, – разница не велика.
   
– Разница не велика, но все-таки есть разница. Вы, может быть, слыхали про капитана Кидда[4]. Мне сейчас же пришло в голову, что изображение этого животного есть его иероглифическая подпись. Я говорю – подпись, потому что место, которое она занимала на пергаменте, оправдывало эту мысль. Что же касается до мертвой головы в противоположном углу, то она, вероятно, заменяла печать. Что меня запутывало, так это отсутствие главной части – слов.
   
– Вы, конечно, ожидали найти письмо между печатью и подписью.
   
– Письмо или что-нибудь подобное. Дело в том, что во мне было предчувствие какого-то необыкновенного счастья. Почему? – это трудно сказать. Может быть, тут было более желания, чем надежды. Глупое замечание Юпитера, что жук весь золотой, поразило мое воображение. И, кроме того, было что-то необыкновенное во всем стечении обстоятельств. Заметьте, – все это случилось именно в тот день года, когда было так холодно, что надо было развести огонь; заметьте, что без этого огня или даже без случайного появления собаки в то время, как вы были около огня с пергаментом в руке, я никогда бы и не подозревал о существовании мертвой головы и, следовательно, никогда бы не отыскал сокровища.
   
– Продолжайте, – сказал я ему вы удивительно как возбудили мое любопытство.
   
– Вам, вероятно, известно какое-нибудь предание, которых множество ходит в народе, о сокровище, зарытом где-то на берегу Атлантического океана Киддом и его сообщниками. Эти искаженные рассказы должны были иметь какое-нибудь основание; но сокровище еще никем не было открыто. Если б Кидд спрятал его на время и потом взял опять, то эти рассказы не дошли бы до нас; по крайней мере, не дошли бы в настоящем их виде: заметьте, что все рассказы относятся к искателям клада, а не к нашедшим его. Если б Кидд взял свои деньги, то дело тем бы и кончилось, и не было бы больше рассказов. Мне показалось вероятным, что какое-нибудь обстоятельство, – например потеря указаний на место, где скрыто было сокровище, – не допустило Кидда найти его. Это обстоятельство было, вероятно, известно и его сообщникам, которые, полагаясь на случай, делали безуспешные розыски и дали повод к тем рассказам, которые теперь так распространились. В самом деле, слышали ли вы когда-нибудь, что на берегу найдено какое-нибудь сокровище?
   
– Никогда.
   
– Между тем, достоверно известно, что Кидд собрал огромные богатства. Я предполагал, что эти богатства сохранялись в земле; и может быть, вы удивитесь, когда я скажу, что я надеялся, даже был уверен, что пергамент указывает на место, где спрятано сокровище.
   
– Что ж вы, потом, сделали?
   
– Я опять поднес пергамент к огню, увеличив жар; но ничего не показалось. Я подумал тогда, что, может быть, грязь, покрывающая его, препятствует успеху моего опыта. Я бережно вымыл пергамент, облив его теплою водою; после того, положил его на жестяную сковородку, мертвой головой вниз, а эту сковородку поставил на жаровню с горячими угольями. Через несколько минут, когда жесть раскалилась, я снял пергамент и, к невыразимой радости, увидел, в некоторых местах, что-то написанное, как будто ряд цифр. Я положил пергамент на сковородку и оставил еще на минуту. Когда я его снял во второй раз, он был в таком состоянии, в каком вы его сейчас увидите.
   
Легран поднес пергамент к огню и подал его мне. На нем, между мертвою головою и козленком, были грубо написаны, чем-то похожим на красные чернила, следующие знаки:
   
    
53‡‡†305))6*;4826)4‡.)4‡);806*;48†8!60))85;1‡(;:‡*8†83(88)5*†;46(;88*96*?;8)*‡(;485);5*†2:*‡(;4956*2(5*-4)8!8*;4069285);)6†8)4‡‡;1(‡9;48081;8:8‡ 1;48†85;4)485†528806*81(‡9;48;(88;4 (‡?34;48)4‡;161;:188;‡?;
   
   
– Но, сказал я, возвращая пергамент, – я недалеко подвинулся в моих догадках. Если б все сокровища Гольконды были назначены в награду за разрешение этой задачи, то я и тут бы должен был отказаться.
   
– А между тем, – заметил Легран, – разрешение не так трудно, как можно полагать с первого взгляда. Тотчас видно, что эти знаки имеют какой-нибудь смысл; но судя по тому, что известно об образовании Кидда, никак нельзя думать, чтобы он был способен к очень сложному таинственному письму. Поэтому для меня казалось очень простым то, что безграмотный моряк считал неразрешимым без помощи ключа.
   
– И вы разобрали это маранье?
   
– Очень легко. Прежде всего, надо было узнать, на каком языке оно написано. В другом случае, надо было бы перепробовать несколько языков, всегда держась теории вероятностей; но здесь подпись решила этот вопрос: другое значение слова «Кидд», кроме фамилии, существует только в английском языке. Если б этого знака (козленка) не было, то я бы начал с испанского и французского языков, потому что эти языки преимущественно были в употреблении у морских разбойников на морях Испанской Америки; – если б были особенные промежутки между знаками, то я заметил бы слова из одной буквы, и легко бы нашел их значение (напр. a – член неопределенный; I-я). Но промежутков не было, и я должен был прямо начать с составления таблицы; т. е. я сосчитал, сколько раз повторяется каждый знак, и составил следующую таблицу:
   
   
    
8 повторяется 33 раза. 
    
; " 26 " 
    
4 " 19 " 
    
‡ и) " 16 " 
    
* " 13 " 
    
5 " 12 " 
    
6 " 11 " 
    
† и 1 " 8 " 
    
0 " 6 " 
    
9 и 2 " 5 " 
    
: и 3 " 4 " 
    
? " 3 " 
    
! " 2 " 
    
– и. " 1 " 
   
   
   
Чаще всех встречается в английском языке буква e. Прочие следуют в таком порядке:
   
a, o, i, d, h, n, r, s, t, u, y, c, f, g, l, m, w, b, k, p, q, x, z.
   
На этом можно уже основаться. Употребление таблицы, мною составленной, понятно. Так как цифра 8 встречается чаще, то ее можно принять за букву e. Это предположение подтверждается еще и тем, что е в Английском языке часто удвояется (напр. meet, fleet и пр.), и такое ее удвоение встречается, в самом деле, несколько раз на пергаменте. Далее, изо всех слов в английском языке чаще других встречается член the[5]. Надо рассмотреть, нет ли повторений трех знаков в одном и том же порядке, так чтоб третий знак был 8; тогда вероятно, что эти три знака будут the. Здесь семь соединений подобного рода, которые состоят из знаков; 48; следовательно: знак; означает t, 4 – h, 8-е. Теперь можно уже узнать начало и конец некоторых других слов. Возьмем, например, в последней строчке знаки;(88; 4, которые следуют за членом the. Здесь нам уже известны пять знаков. Если заменим их буквами, пропустив неизвестный знак, то получим
   
   
    t eeth
   
   
   
Заменяя неизвестный знак разными буквами, мы увидим, что нельзя составить слова, которое бы кончалось на th. Поэтому th принадлежит к другому слову; у нас остается.
   
   
    t ee
   
   
   
Вставляя разные буквы, мы можем составить одно только слово tree (дерево). Перед ним член the. Пишем эти слова, а за ними следующие знаки:
   
   
    the tree;4(±?34 the
    
   
   
Или, заменяя известные знаки буквами, а неизвестные – точками:
   
   
    the tree thr…h the
   
   
   
Очевидно, что здесь слово trough (через, сквозь). Мы нашли еще три буквы o, u и g. Таким образом, легко было найти остальные буквы. – Я прочту теперь, что было написано на пергаменте:
   
Хорошее стекло в епископском замке на дьявольском стуле 41 градус 13 минут северо-восток главный ствол седьмая ветка на восток опустить из левого глаза мертвой головы веревка от дерева чрез точку 50 футов дальше[6].“
   
– Но, – сказал я, – загадка почти так же темна, как и прежде. Что значит вся эта чепуха: дьявольский стул, мертвая голова, епископский замок?
   
– Я согласен, – отвечал Легран, – что, при поверхностном взгляде, оно кажется еще довольно таинственным. Первою моею заботою было разделить слова так, как они были разделены в мысли писавшего.
   
– Т. е. поставить знаки препинания?
   
– Да, нечто в этом роде.
   
– Мне хотелось бы знать, как вы это сделали?
   
– Фраза написана без знаков препинания для того, чтоб ее труднее было прочесть. Вероятно, что человек, не привыкший много писать, при этом вдается в крайность: там, где надо бы поставить знак препинания он, напротив, нарочно напишет еще связнее. На этом основании, я разделил фразу следующим образом:
   
    
«Хорошее стекло в епископском замке на дьявольском стуле, – 41 градус 13 минут – северо-северо-восток – главный ствол седьмая ветка на восток – опустить из левого глаза мертвой головы – веревка от дерева через точку 50 футов дальше.»
   
   
– Очень хорошо сказал я; – но ваши разделения ничего не объяснили мне.
   
– Я тоже не понимал ничего несколько дней. В это время, я справлялся по соседству, о существовании какого-нибудь здания, называемого епископским замком (Bishop’s hostel). Первые разыскания мои были безуспешны, и я хотел было уже предпринять их в большем размере, как вдруг мне пришло в голову, не имеет ли какого отношения Bishop’s hostel к древнею фамилией Bessop, которая, в незапамятные времена, владела старинным домом в 4 милях на север от острова. Я отправился туда, и стал расспрашивать самых старых негров. Наконец, какая-то старуха сказала мне, что она слышала о месте, называемом замком Бессопов (Bessop’casle), и что она может даже проводить меня туда. Впрочем, она сказала, что это не замок, а просто огромная скала.
   
Прельщенная обещанием щедрой награды, старуха согласилась служить мне проводником, и мы нашли, хотя и не без труда, таинственное место. Замок Бессопов состоял из неправильной кучи больших камней, из которых особенно один был замечателен по своей величине, отдельному положению и искусственной форме. Я взлез на его верхушку и находился в затруднительном положении, не зная, что потом начать.
   
Пока я думал, я увидел род узкого карниза на восточной стороне скалы, на три фута ниже меня. Этот карниз, выставлявшийся на 18 дюймов, был не шире одного фута; но род углубления, сделанного в скале прямо над ним, давало ему вид старинного стула. Я не сомневался в том, что это и есть «дьявольский стул», и мне казалось, что я уже разрешил загадку.
   
Я знал, что «хорошее стекло» означает зрительную трубу: моряки редко употребляют эти слова в другом значении. Я понял, что надо употребить зрительную трубу и притом дать ей известное направление, потому что слова «41 градус 13 минут» и «северо-северо-восток» не могли иметь другого смысла. С воображением, взволнованным этими открытиями, пошел я домой за трубою и, потом, воротился на скалу.
   
Я спустился с вершины на карниз и увидел, что сидеть можно только в известном положении; это подтвердило мое предчувствие. Тогда я взял трубу и направил ее на северо-восток при помощи карманного компаса; потом, установил приблизительно под углом 41 градуса и начал подымать и опускать конец трубы до тех пор, пока мое внимание не было привлечено круглым отверстием в листьях большого дерева. В центре этого отверстия я заметил что-то белое; вглядясь пристальнее, я увидел, что это – мертвая голова.
   
С этого времени, я считал задачу уже решенною, потому что указания – «главный ствол», «седьмая ветка к востоку» – могли относиться только к положению мертвой головы; а слова «опустить из левого глаза мертвой головы» заключали указание, как искать зарытое сокровище.
   
– Все это, сказал я, кажется мне совершенно просто и ясно, и в то же время очень остроумно. Но что сделали вы, возвратясь из епископского замка?
   
– Заметив положение дерева, я воротился домой. Но как только я сошел с «дьявольского стула», круглое отверстие исчезло; я напрасно смотрел во все стороны: невозможно было отыскать его. Только с узкого карниза скалы видно это отверстие, и вот, по моему мнению, самая остроумнейшая выдумка в этом таинственном деле.
   
В епископский замок ходил вместе со мною Юпитер, который, с некоторого времени, заметил, вероятно, мою задумчивость и не оставлял меня одного. Но на другой день поутру, я встал рано и, избавясь, таким образом, от его надзора, пошел в горы отыскивать дерево. После многих усилий, я, наконец, нашел его. Что же касается до развязки, то она также хорошо известна вам, как и мне.
   
– Но объясните мне свой восторженный голос и торжественный вид, с которым шли вы, размахивая жуком. Я думал, что вы сошли с ума. И потом, зачем вы хотели непременно бросить жука, а не простой камень?
   
– Говоря откровенно, я несколько оскорбился вашими подозрениями на счет моего здоровья, и решился наказать вас невинным обманом. Вот для чего я размахивал жуком и для чего велел кинуть его с дерева. Ваше замечание об его весе подало, мне, впрочем, эту мысль.
   
– Теперь понимаю; одно только не понятно мне.
   
– Что?
   
– Два скелета, которые мы нашли в яме.
   
– Об них я знаю столько же, сколько и вы. Я вижу одно только объяснение, которое заставляет предполагать здесь ужасное злодейство. Очевидно, Кидд, – если только он зарыл это сокровище, в чем я не сомневаюсь, – очевидно, говорю я, Кидд должен был иметь товарищей при зарытии своего богатства. Но зарывши, он хотел избавиться от людей, знавших его тайну. Может быть, для этого довольно было двух ударов лопаты, в то время как его товарищи были еще в яме; может быть, надо было больше. Кто может сказать это? – никто.