Эдгар По 

  Убийство на улице Морг    

     

     

Что за  песню пели сирены или каким именем назывался Ахилл, скрываясь среди  женщин, — уж на что это, кажется, мудреные вопросы, а какая-то догадка и  здесь возможна.    

Сэр Томас  Браун      

«Захоронения  в урнах»     

     

Так  называемые аналитические способности нашего ума сами по себе малодоступны анализу.  Мы судим о них только по результатам. Среди прочего нам известно, что для  человека, особенно одаренного в этом смысле, дар анализа служит источником  живейшего наслаждения. Подобно тому как атлет гордится своей силой и ловкостью  и находит удовольствие в упражнениях, заставляющих его мышцы работать, так  аналитик радуется любой возможности что-то прояснить или распутать. Всякая,  хотя бы и нехитрая задача, высекающая искры из его таланта, ему приятна. Он  обожает загадки, ребусы и криптограммы, обнаруживая в их решении  проницательность, которая уму заурядному представляется чуть ли не  сверхъестественной. Его решения, рожденные существом и душой метода, и в самом  деле кажутся чудесами интуиции. Эта способность решения, возможно, выигрывает  от занятий математикой, особенно тем высшим ее разделом, который неправомерно и  только в силу обратного характера своих действий именуется анализом, так сказать  анализом par excellence[1]  Между тем рассчитывать, вычислять — само по себе еще не значит анализировать.  Шахматист, например, рассчитывает, но отнюдь не анализирует. А отсюда следует,  что представление о шахматах как об игре, исключительно полезной для ума,  основано на чистейшем недоразумении. И так как перед вами, читатель, не  трактат, а лишь несколько случайных соображений, которые должны послужить  предисловием к моему не совсем обычному рассказу, то я пользуюсь случаем  заявить, что непритязательная игра в шашки требует куда более высокого умения  размышлять и задает уму больше полезных задач, чем мнимая изощренность шахмат.  В шахматах, где фигуры неравноценны и где им присвоены самые разнообразные и  причудливые ходы, сложность (как это нередко бывает) ошибочно принимается за  глубину. Между тем здесь решает внимание. Стоит ему ослабеть, и вы совершаете  оплошность, которая приводит к просчету или поражению. А поскольку шахматные  ходы не только многообразны, но и многозначны, то шансы на оплошность  соответственно растут, и в девяти случаях из десяти выигрывает не более  способный, а более сосредоточенный игрок. Другое дело шатки, где допускается  один только ход с незначительными вариантами; здесь шансов на недосмотр куда  меньше, внимание не играет особой роли и успех зависит главным образом от  сметливости. Представим себе для ясности партию в шашки, где остались только  четыре дамки и, значит, ни о каком недосмотре не может быть и речи. Очевидно,  здесь (при равных силах) победа зависит от удачного хода, от неожиданного и  остроумного решения. За отсутствием других возможностей, аналитик старается  проникнуть в мысли противника, ставит себя на его место и нередко с одного  взгляда замечает ту единственную (и порой до очевидности простую) комбинацию,  которая может вовлечь его в просчет или сбить с толку.    

Вист  давно известен как прекрасная школа для того, что именуется искусством расчета;  известно также, что многие выдающиеся умы питали, казалось бы, необъяснимую  слабость к висту, пренебрегая шахматами, как пустым занятием. В самом деле,  никакая другая игра не требует такой способности к анализу. Лучший в мире  шахматист — шахматист, и только, тогда как мастерская игра в вист сопряжена с  умением добиваться победы и в тех более важных областях человеческой  предприимчивости, в которых ум соревнуется с умом. Говоря «мастерская игра», я  имею в виду ту степень совершенства, при которой игрок владеет всеми  средствами, приводящими к законной победе. Эти средства не только  многочисленны, но и многообразны и часто предполагают такое знание человеческой  души, какое недоступно игроку средних способностей. Кто внимательно наблюдает,  тот отчетливо и помнит, а следовательно, всякий сосредоточенно играющий шахматист  может рассчитывать на успех в висте, поскольку руководство Хойла (основанное на  простой механике игры) общепонятно и общедоступно. Чтобы хорошо играть в вист,  достаточно, по распространенному мнению, соблюдать «правила» и обладать хорошей  памятью. Однако искусство аналитика проявляется как раз в том, что правилами  игры не предусмотрено. Каких он только не делает про себя выводов и наблюдений!  Его партнер, быть может, тоже; но перевес в этой обоюдной разведке зависит не  столько от надежности выводов, сколько от качества наблюдения. Важно, конечно,  знать, на что обращать внимание. Но наш игрок ничем себя не ограничивает. И  хотя прямая его цель — игра, он не пренебрегает и самыми отдаленными  указаниями. Он изучает лицо своего партнера и сравнивает его с лицом каждого из  противников, подмечает, как они распределяют карты в обеих руках, и нередко  угадывает козырь за козырем и онер за онером по взглядам, какие они на них  бросают. Следит по ходу игры за мимикой игроков и делает уйму заключений,  подмечая все оттенки уверенности, удивления, торжества или досады, сменяющиеся  на их физиономиях. Судя по тому, как человек сгреб взятку, он заключает,  последует ли за ней другая. По тому, как карта брошена, догадывается, что  противник финтит, что ход сделан для отвода глаз. Невзначай или необдуманно  оброненное слово; случайно упавшая или открывшаяся карта и как ее прячут — с  опаской или спокойно; подсчет взяток и их расположение; растерянность, колебания,  нетерпение или боязнь — ничто не ускользает от якобы безразличного взгляда  аналитика. С двух-трех ходов ему уже ясно, что у кого на руках, и он  выбрасывает карту с такой уверенностью, словно все игроки раскрылись.    

Способность  к анализу не следует смешивать с простой изобретательностью, ибо аналитик  всегда изобретателен, тогда как не всякий изобретательный человек способен к  анализу. Умение придумывать и комбинировать, в котором обычно проявляется изобретательность  и для которого френологи (совершенно напрасно, по-моему) отводят особый орган,  считая эту способность первичной, нередко наблюдается даже у тех, чей  умственный уровень в остальном граничит с кретинизмом, что не раз отмечалось  писателями, живописующими быт и нравы. Между умом изобретательным и  аналитическим существует куда большее различие, чем между фантазией и  воображением, но это различие того же порядка. В самом деле, нетрудно заметить,  что люди изобретательные — большие фантазеры и что человек с подлинно богатым  воображением, как правило, склонен к анализу.    

Дальнейший  рассказ послужит для читателя своего рода иллюстрацией к приведенным соображениям.    

Весну и  часть лета 18… года я прожил в Париже, где свел знакомство с неким мосье  С.-Огюстом Дюпеном. Еще молодой человек, потомок знатного и даже прославленного  рода, он испытал превратности судьбы и оказался в обстоятельствах столь  плачевных, что утратил всю свою природную энергию, ничего не добивался в жизни  и меньше всего помышлял о возвращении прежнего богатства. Любезность кредиторов  сохранила Дюпену небольшую часть отцовского наследства, и, живя на ренту и  придерживаясь строжайшей экономии, он кое-как сводил концы с концами,  равнодушный к приманкам жизни. Единственная роскошь, какую он себе  позволял, — книги, — вполне доступна в Париже.    

Впервые  мы встретились в плохонькой библиотеке на улице Монмартр, и так как оба случайно  искали одну и ту же книгу, чрезвычайно редкое и примечательное издание, то,  естественно, разговорились. Потом мы не раз встречались. Я заинтересовался  семейной историей Дюпена, и он поведал ее мне с обычной чистосердечностью  француза, рассказывающего вам о себе. Поразила меня и обширная начитанность  Дюпена, а главное — я не мог не восхищаться неудержимым жаром и свежестью его  воображения.    

Я жил  тогда в Париже совершенно особыми интересами и, чувствуя, что общество такого  человека неоценимая для меня находка, не замедлил ему в этом признаться. Вскоре  у нас возникло решение на время моего пребывания в Париже поселиться вместе; а  поскольку обстоятельства мои были чуть получше, чем у Дюпена, то я снял с его  согласия и обставил в духе столь милой нам обоим романтической меланхолии  сильно пострадавший от времени дом причудливой архитектуры в уединенном уголке  Сен-Жерменского предместья; давно покинутый хозяевами из-за каких-то суеверных  преданий, в суть которых мы не стали вдаваться, он клонился к упадку.    

Если бы  наш образ жизни в этой обители стал известен миру, нас сочли бы маньяками, хоть  и безобидными маньяками. Наше уединение было полным. Мы никого не хотели  видеть. Я скрыл от друзей свой новый адрес, а Дюпен давно порвал с Парижем, да  и Париж не вспоминал о нем. Мы жили только в себе и для себя.    

Одной из  фантастических причуд моего друга — ибо как еще это назвать? — была влюбленность  в ночь, в ее особое очарование; и я покорно принял эту bizarrerie[2] как принимал  и все другие, самозабвенно отдаваясь прихотям друга. Темноликая богиня то и  дело покидала нас, и, чтобы не лишаться ее милостей, мы прибегали к бутафории:  при первом проблеске зари захлопывали тяжелые ставни старого дома и зажигали  два-три светильника, которые, курясь благовониями, изливали тусклое, призрачное  сияние. В их бледном свете мы предавались грезам, читали, писали, беседовали,  пока звон часов не возвещал нам приход истинной Тьмы. И тогда мы рука об руку  выходили на улицу, продолжая дневной разговор или бесцельно бродили до поздней  ночи, находя в мелькающих огнях и тенях большого города ту неисчерпаемую пищу  для умственных восторгов, какую дарит тихое созерцание.    

В такие  минуты я не мог не восхищаться аналитическим дарованием Дюпена, хотя и понимал,  что это лишь неотъемлемое следствие ярко выраженной умозрительности его  мышления. Да и Дюпену, видимо, нравилось упражнять эти способности, если не  блистать ими, и он, не чинясь, признавался мне, сколько радости это ему  доставляет. Не раз хвалился он с довольным смешком, что люди в большинстве для  него — открытая книга, и тут же приводил ошеломляющие доказательства того, как  ясно он читает в моей душе. В подобных случаях мне чудилась в нем какая-то  холодность и отрешенность; пустой, ничего не выражающий взгляд его был  устремлен куда-то вдаль, а голос, сочный тенор, срывался на фальцет и звучал бы  раздраженно, если бы не четкая дикция и спокойный тон. Наблюдая его в эти минуты,  я часто вспоминал старинное учение о двойственности души и забавлялся мыслью о  двух Дюпенах: созидающем и расчленяющем.    

Из  сказанного отнюдь не следует, что разговор здесь пойдет о неких чудесах; я  также не намерен романтизировать своего героя. Описанные черты моего  приятеля-француза были только следствием перевозбужденного, а может быть, и  больного ума. Но о характере его замечаний вам лучше поведает живой пример.    

Как-то  вечером гуляли мы по необычайно длинной грязной улице в окрестностях Пале-Рояля.  Каждый думал, по-видимому, о своем, и в течение четверти часа никто из нас не  проронил ни слова. Как вдруг Дюпен, словно невзначай, сказал:    

— Куда  ему, такому заморышу! Лучше б он попытал счастья в театре «Варьете».    

— Вот  именно, — ответил я машинально.    

Я так  задумался, что не сразу сообразил, как удачно слова Дюпена совпали с моими мыслями.  Но тут же опомнился, и удивлению моему не было границ.    

— Дюпен, —  сказал я серьезно, — это выше моего понимания. Сказать по чести, я  поражен, я просто ушам своим не верю. Как вы догадались, что я думал о… — Тут я  остановился, чтобы увериться, точно ли он знает, о ком я думал.    

— …о  Шантильи, — закончил он. — Почему же вы запнулись? Вы говорили себе,  что при его тщедушном сложении нечего ему было соваться в трагики.    

Да, это  и составляло предмет моих размышлений. Шантильи, quondam[3] сапожник с улицы  Сен-Дени, помешавшийся на театре, недавно дебютировал в роли Ксеркса в  одноименной трагедии Кребийона и был за все свои старания жестоко освистан.    

— Объясните  мне, ради бога, свой метод, — настаивал я, — если он у вас есть и  если вы с его помощью так безошибочно прочли мои мысли. — Признаться, я  даже старался не показать всей меры своего удивления.    

— Не  кто иной, как зеленщик, — ответил мой друг, — навел вас на мысль, что  сей врачеватель подметок не дорос до Ксеркса et id genus omne[4].    

— Зеленщик?  Да бог с вами! Я знать не знаю никакого зеленщика!    

— Ну,  тот увалень, что налетел на вас, когда мы свернули сюда с четверть часа назад.    

Тут я  вспомнил, что зеленщик с большой корзиной яблок на голове по нечаянности чуть  не сбил меня с ног, когда мы из переулка вышли на людную улицу. Но какое  отношение имеет к этому Шантильи, я так и не мог понять.    

Однако у  Дюпена ни на волос не было того, что французы называют charlatanerie[5].    

— Извольте,  я объясню вам, — вызвался он. — А чтобы вы лучше меня поняли, давайте  восстановим весь ход ваших мыслей с нашего последнего разговора и до встречи с  пресловутым зеленщиком. Основные вехи — Шантильи, Орион, доктор Никольс,  Эпикур, стереотомия, булыжник и — зеленщик.    

Вряд ли  найдется человек, которому ни разу не приходило в голову проследить забавы ради  шаг за шагом все, что привело его к известному выводу. Это — преувлекательное  подчас занятие, и кто впервые к нему обратится, будет поражен, какое  неизмеримое на первый взгляд расстояние отделяет исходный пункт от конечного  вывода и как мало они друг другу соответствуют. С удивлением выслушал я Дюпена  и не мог не признать справедливости его слов.    

Мой друг  между тем продолжал:    

— До  того как свернуть, мы, помнится, говорили о лошадях. На этом разговор наш  оборвался. Когда же мы вышли сюда, на эту улицу, выскочивший откуда-то зеленщик  с большой корзиной яблок на голове пробежал мимо и второпях толкнул вас на  груду булыжника, сваленного там, где каменщики чинили мостовую. Вы споткнулись  о камень, поскользнулись, слегка насупились, пробормотали что-то, еще раз  оглянулись на груду булыжника и молча зашагали дальше. Я не то чтобы следил за  вами: просто наблюдательность стала за последнее время моей второй натурой.    

Вы упорно  не поднимали глаз и только косились на выбоины и трещины в панели (из чего я  заключил, что вы все еще думаете о булыжнике), пока мы не поравнялись с  переулком, который носит имя Ламартина и вымощен на новый лад — плотно  пригнанными плитками, уложенными в шахматном порядке. Вы заметно повеселели, и  по движению ваших губ я угадал слово «стереотомия» — термин, которым для пущей  важности окрестили такое мощение. Я понимал, что слово «стереотомия» должно  навести вас на мысль об атомах и, кстати, об учении Эпикура; а поскольку это  было темой нашего недавнего разговора — я еще доказывал вам, как разительно  смутные догадки благородного грека подтверждаются выводами современной  космогонии по части небесных туманностей, в чем никто еще не отдал ему  должного, — то я так и ждал, что вы устремите глаза на огромную туманность  в созвездии Ориона. И вы действительно посмотрели вверх, чем показали, что я  безошибочно иду по вашему следу. Кстати, в злобном выпаде против Шантильи во вчерашнем  «Musee» некий зоил, весьма недостойно пройдясь насчет того, что сапожник,  взобравшийся на котурны, постарался изменить самое имя свое, процитировал  строчку латинского автора, к которой мы не раз обращались в наших беседах. Я  разумею стих:    

     

Perdidit  antiquum litera prima sonum.[6]    

     

Я как-то  пояснил вам, что здесь разумеется Орион — когда-то он писался Урион, — мы  с вами еще пошутили на этот счет, так что случай, можно сказать, памятный. Я  понимал, что Орион наведет вас на мысль о Шантильи, и улыбка ваша это мне  подтвердила. Вы вздохнули о бедной жертве, отданной на заклание. Все время вы  шагали сутулясь, а тут выпрямились во весь рост, и я решил, что вы подумали о  тщедушном сапожнике. Тогда-то я и прервал ваши размышления, заметив, что он в  самом деле не вышел ростом, наш Шантильи, и лучше бы ему попытать счастья в театре  «Варьете».    

Вскоре  затем, просматривая вечерний выпуск «Судебной газеты», наткнулись мы на следующую  заметку:    

«НЕСЛЫХАННОЕ  ПРЕСТУПЛЕНИЕ    

Сегодня,  часов около трех утра, мирный сон обитателей квартала Сен-Рок был нарушен душераздирающими  криками. Следуя один за другим без перерыва, они доносились, по-видимому, с  пятого этажа дома на улице Морг, где, как известно местным обывателям,  проживала единственно некая мадам Л'Эспанэ с незамужней дочерью мадемуазель  Камиллой Л'Эспанэ. После небольшой заминки у запертых дверей при безуспешной  попытке проникнуть в подъезд обычным путем пришлось прибегнуть к лому, и с  десяток соседей, в сопровождении двух жандармов, ворвались в здание. Крики уже  стихли; но едва лишь кучка смельчаков поднялась по первому маршу, как сверху  послышалась перебранка двух, а возможно, и трех голосов, звучавших отрывисто и  сердито. Покуда добрались до третьего этажа, стихли и эти звуки, и водворилась  полная тишина. Люди рассыпались по всему дому, перебегая из одной комнаты в  другую. Когда же очередь дошла до большой угловой спальни на пятом этаже  (дверь, запертую изнутри, тоже взломали), — толпа отступила перед  открывшимся зрелищем, охваченная ужасом и изумлением.    

Здесь  все было вверх дном, повсюду раскидана поломанная мебель. В комнате стояла одна  только кровать, но без постели, подушки и одеяло валялись на полу. На стуле  лежала бритва с окровавленным лезвием. Две-три густые пряди длинных седых  волос, вырванных, видимо, с корнем и слипшихся от крови, пристали к каминной  решетке. На полу, под ногами, найдены четыре наполеондора, одна серьга с  топазом, три столовые серебряные и три чайные мельхиоровые ложки и два мешочка  с золотыми монетами — общим счетом без малого четыре тысячи франков. Ящики  комода в углу были выдвинуты наружу, грабители, очевидно, рылись в них, хотя  всего не унесли. Железная укладка обнаружена под постелью (а не под кроватью).  Она была открыта, ключ еще торчал в замке, но в ней ничего не осталось, кроме  пожелтевших писем и других завалявшихся бумажек.    

И  никаких следов мадам Л'Эспанэ! Кто-то заметил в камине большую груду золы,  стали шарить в дымоходе и — о ужас! — вытащили за голову труп дочери: его  вверх ногами, и притом довольно далеко, затолкали в узкую печную трубу. Тело  было еще теплым. Кожа, как выяснилось при осмотре, во многих местах содрана —  явное следствие усилий, с какими труп заталкивали в дымоход, а потом  выволакивали оттуда. Лицо страшно исцарапано, на шее сине-багровые подтеки и  глубокие следы ногтей, словно человека душили.    

После  того как сверху донизу обшарили весь дом, не обнаружив ничего нового, все  кинулись вниз, на мощеный дворик, и там наткнулись на мертвую старуху — ее так  хватили бритвой, что при попытке поднять труп голова отвалилась. И тело и лицо  были изуродованы, особенно тело, в нем не сохранилось ничего человеческого.    

Таково  это поистине ужасное преступление, пока еще окутанное непроницаемой тайной».    

Назавтра  газета принесла следующие дополнительные сообщения:    

«ТРАГЕДИЯ  НА УЛИЦЕ МОРГ    

Неслыханное  по жестокости убийство всколыхнуло весь Париж, допрошен ряд свидетелей, но  ничего нового, проясняющего тайну, пока не обнаружено. Ниже приведены вкратце  наиболее существенные показания:    

Полина  Дюбур, прачка, показывает, что знала покойниц последние три года, стирала на  них. Старая дама с дочкой, видно, жили дружно, душа в душу. Платили исправно.  Насчет их образа жизни и средств ничего сказать не может. Полагает, что мадам  Л'Эспанэ была гадалкой, этим и кормились. Поговаривали, что у нее есть деньги.  Свидетельница никого не встречала в доме, когда приходила за бельем или  приносила его после стирки. Знает наверняка, что служанки они не держали.  Насколько ей известно, мебелью был обставлен только пятый этаж.    

Пьер  Моро, владелец табачной лавки, показывает, что в течение четырех лет отпускал мадам  Л'Эспанэ нюхательный и курительный табак небольшими пачками. Он местный  уроженец и коренной житель. Покойница с дочерью уже больше шести лет как  поселилась в доме, где их нашли убитыми. До этого здесь квартировал ювелир,  сдававший верхние комнаты жильцам. Дом принадлежал мадам Л'Эспанэ. Старуха  всякое терпение потеряла с квартирантом, который пускал к себе жильцов, и  переехала сама на верхний этаж, а от сдачи внаем свободных помещений и вовсе  отказалась. Не иначе как впала в детство. За все эти годы свидетель только  пять-шесть раз видел дочь. Обе женщины жили уединенно, по слухам, у них имелись  деньги. Болтали, будто мадам Л. промышляет гаданьем, но он этому не верил. Ни  разу не видел, чтобы кто-либо входил в дом, кроме самой н дочери да кое-когда  привратника, да раз восемь — десять наведывался доктор.    

Примерно  то же свидетельствовали и другие соседи. Никто не замечал, чтобы к покойницам  кто-либо захаживал. Были ли у них где-нибудь друзья или родственники, тоже  никому слышать не приходилось. Ставни по фасаду открывались редко, а со двора  их и вовсе заколотили, за исключением большой комнаты на пятом этаже. Дом еще  не старый, крепкий.    

Изидор  Мюзе, жандарм, показывает, что за ним пришли около трех утра. Застал у дома толпу,  человек в двадцать — тридцать, осаждавшую дверь. Замок взломал он, и не ломом,  а штыком. Дверь поддалась легко, она двустворчатая, ни сверху, ни снизу не  закреплена. Крики доносились все время, пока не открыли дверь, — и вдруг  оборвались. Кричали (не разберешь — один или двое) как будто в смертной тоске,  крики были протяжные и громкие, а не отрывистые и хриплые. Наверх свидетель  поднимался первым. Взойдя на второй этаж, услышал, как двое сердито и громко  переругиваются — один глухим, а другой вроде как визгливым голосом, и голос  какой-то чудной. Отдельные слова первого разобрал. Это был француз. Нет, ни в  коем случае не женщина. Он разобрал слова «sacre» и «diable»[7] визгливым голосом говорил  иностранец. Не поймешь, мужчина или женщина. Не разобрать, что говорил, а  только скорее всего язык испанский. Рассказывая, в каком виде нашли комнату и  трупы, свидетель не добавил ничего нового к нашему вчерашнему сообщению.    

Анри  Дюваль, сосед, по профессии серебряник, показывает, что с первой же группой  вошел в дом. В целом подтверждает показания Мюзе. Едва проникнув в подъезд, они  заперли за собой дверь, чтобы задержать толпу, которая все прибывала, хотя  стояла глухая ночь. Визгливый голос, по впечатлению свидетеля, принадлежал  итальянцу. Уверен, что не француз. По голосу не сказал бы, что непременно мужчина.  Возможно, что женщина. Итальянского не знает, слов не разобрал, но, судя по  интонации, полагает, что итальянец. С мадам Л. и дочерью был лично знаком. Не  раз беседовал с обеими. Уверен, что ни та, ни другая не говорила визгливым  голосом.    

Оденгеймер,  ресторатор. Свидетель сам вызвался дать показания. По-французски не говорит,  допрашивается через переводчика. Уроженец Амстердама. Проходил мимо дома, когда  оттуда раздались крики. Кричали долго, несколько минут, пожалуй, что и десять.  Крики протяжные, громкие, хватающие за душу, леденящие кровь. Одним из первых  вошел в дом. Подтверждает предыдущие показания по всем пунктам, кроме одного:  уверен, что визгливый голос принадлежал мужчине, и притом французу. Нет, слов  не разобрал, говорили очень громко и часто-часто, будто захлебываясь, не то от  гнева, не то от страха. Голос резкий — скорее резкий, чем визгливый. Нет,  визгливым его не назовешь. Хриплый голос все время повторял «sacre» и «diable»,  а однажды сказал «mon Dieu!»[8]    

Жюль  Миньо, банкир, фирма «Миньо и сыновья» на улице Делорен. Он — Миньо-старший. У  мадам Л'Эспанэ имелся кое-какой капиталец. Весною такого-то года (восемь лет  назад) вдова открыла у них счет. Часто делала новые вклады — небольшими  суммами. Чеков не выписывала, но всего за три дня до смерти лично забрала со  счета четыре тысячи франков. Деньги были выплачены золотом и доставлены на дом  конторщиком банка.    

Адольф  Лебон, конторщик фирмы «Миньо и сыновья», показывает, что в означенный день,  часу в двенадцатом, проводил мадам Л'Эспанэ до самого дома, отнес ей четыре  тысячи франков, сложенных в два мешочка. Дверь открыла мадемуазель Л'Эспанэ;  она взяла у него один мешочек, а старуха другой. После чего он откланялся и  ушел. Никого на улице он в тот раз не видел. Улица тихая, безлюдная.    

Уильям  Берд, портной, показывает, что вместе с другими вошел в дом. Англичанин. В Париже  живет два года. Одним из первых поднялся по лестнице. Слышал, как двое спорили.  Хриплый голос принадлежал французу. Отдельные слова можно было разобрать, но  всего он не помнит. Ясно слышал «sacre» и «mon Dieu!». Слова сопровождались  шумом борьбы, топотом и возней, как будто дрались несколько человек.  Пронзительный голос звучал очень громко, куда громче, чем хриплый. Уверен, что  не англичанин. Скорее, немец. Может быть, и женщина. Сам он по-немецки не  говорит.    

Четверо  из числа означенных свидетелей на вторичном допросе показали, что дверь  спальни, где нашли труп мадемуазель Л» была заперта изнутри. Тишина стояла  мертвая, ни стона, ни малейшего шороха. Когда дверь взломали, там уже никого не  было. Окна спальни и смежной комнаты, что на улицу, были опущены и наглухо  заперты изнутри, дверь между ними притворена, но не заперта. Дверь из передней  комнаты в коридор была заперта изнутри. Небольшая комнатка окнами на улицу, в  дальнем конце коридора, на том же пятом этаже, была не заперта, дверь приотворена.  Здесь были свалены старые кровати, ящики и прочая рухлядь. Вещи вынесли и  тщательно осмотрели. Дом обшарили сверху донизу. Дымоходы обследованы  трубочистами. В доме пять этажей, не считая чердачных помещений (mansardes). На  крышу ведет люк, он забит гвоздями и, видимо, давно бездействует. Время,  истекшее между тем, как свидетели услышали перебранку и как взломали входную  дверь в спальню, оценивается по-разному: от трех до пяти минут. Взломать ее стоило  немалых усилий.    

Альфонсо  Гарсио, гробовщик, показал, что проживает на улице Морг. Испанец но рождению.  Вместе с другими побывал в доме. Наверх не подымался. У него нервы слабые, ему  нельзя волноваться, Слышал, как двое спорили, хриплый голос — несомненно  француз. О чем спорили, не уловил. Визгливым голосом говорил англичанин. Сам он  по-английски не разумеет, судит по интонации. Альберта Монтани, владелец  магазина готового платья, показывает, что одним из первых взбежал наверх.  Голоса слышал. Хрипло говорил француз. Кое-что понять можно было. Говоривший в  чем-то упрекал другого. Слов второго не разобрал. Второй говорил часто-часто,  заплетающимся языком. Похоже, что по-русски. В остальном свидетель подтверждает  предыдущие показания. Сам он итальянец. С русскими говорить ему не приходилось.  Кое-кто из свидетелей на вторичном допросе подтвердил, что дымоходы на  четвертом этаже слишком узкие и человеку в них не пролезть. Под «трубочистами»  они разумели цилиндрической формы щетки, какие употребляют при чистке труб. В  доме пет черной лестницы, по которой злодеи могли бы убежать, пока их  преследователи поднимались наверх. Труп мадемуазель Л'Эспанэ был так плотно  затиснут в дымоход, что только общими усилиями четырех или пяти человек удалось  его вытащить.    

Поль  Дюма, врач, показывает, что утром, чуть рассвело, его позвали  освидетельствовать тела убитых женщин. Оба трупа лежали на старом матраце,  снятом с кровати в спальне, где найдена мадемуазель Л. Тело дочери все в  кровоподтеках и ссадинах. Это вполне объясняется тем, что его заталкивали в  тесный дымоход. Особенно пострадала шея. Под самым подбородком несколько  глубоких ссадин и сине-багровых подтеков — очевидно, отпечатки пальцев. Лицо в  страшных синяках, глаза вылезли из орбит. Язык чуть ли не насквозь прокушен.  Большой кровоподтек на нижней части живота показывает, что здесь надавливали  коленом. По мнению мосье Дюма, мадемуазель Л'Эснанэ задушена, — убийца  был, возможно, не один. Тело матери чудовищно изувечено. Все кости правой руки  и ноги переломаны и частично раздроблены. Расщеплена левая tibia[9] равно как и ребра с левой  стороны. Все тело в синяках и ссадинах. Трудно сказать, чем нанесены повреждения.  Увесистая дубинка или железный лом, ножка кресла — да, собственно, любое тяжелое  орудие в руках необычайно сильного человека могло это сделать. Женщина была бы  не в силах нанести такие увечья. Голова убитой, когда ее увидел врач, была  отделена от тела и тоже сильно изуродована. Горло перерезано острым лезвием,  возможно, бритвой.    

Александр  Этьенн, хирург, был вместе с мосье Дюма приглашен освидетельствовать трупы.  Полностью присоединяется к показаниям и заключениям мосье Дюма.    

Ничего  существенного больше установить не удалось, хотя к дознанию были привлечены и  другие лица. В Париже не запомнят убийства, совершенного при столь туманных и  во всех отношениях загадочных обстоятельствах. Да и убийство ли это? Полиция  сбита с толку. Ни малейшей путеводной нити, ни намека на возможную разгадку».    

В  вечернем выпуске сообщалось, что в квартале Сен-Рок по-прежнему сильнейший  переполох, но ни новый обыск в доме, ни повторные допросы свидетелей ни к чему  не привели. Дополнительно сообщалось, что арестован и посажен в тюрьму Адольф  Лебой, хотя никаких новых отягчающих улик, кроме уже известных фактов, не  обнаружено.    

Я видел,  что Дюнен крайне заинтересован ходом следствия, но от комментариев он воздерживался.  И только когда появилось сообщение об аресте Лебона, он пожелал узнать, что я  думаю об этом убийстве.    

Я мог  лишь вместе со всем Парижем объявить его неразрешимой загадкой. Я не видел ни  малейшей возможности напасть на след убийцы.    

— А  вы не судите по этой пародии на следствие, — возразил Дюпен. —  Парижская полиция берет только хитростью, ее хваленая догадливость — чистейшая  басня. В ее действиях нет системы, если не считать системой обыкновение  хвататься за первое, что подскажет минута. Они кричат о своих мероприятиях, но  эти мероприятия так часто бьют мимо цели, что невольно вспоминаешь Журдена:  «pour mieux entendre la musique»[10],  он требовал подать себе свой «robe de chambre»[11]  Если они кое-чего и достигают, то исключительно усердием и трудом. Там же, где  этих качеств недостаточно, усилия их терпят крах. У Видока, например, была  догадка и упорство, при полном неумении систематически мыслить; самая  горячность его поисков подводила его, и он часто попадал впросак. Он так близко  вглядывался в свой объект, что это искажало перспективу. Пусть он ясно различал  то или другое, зато целое от него ускользало. В глубокомыслии легко перемудрить.  Истина не всегда обитает на дне колодца. В насущных вопросах она, по-моему,  скорее лежит на поверхности. Мы ищем ее на дне ущелий, а она поджидает нас на  горных вершинах. Чтобы уразуметь характер подобных ошибок и их причину,  обратимся к наблюдению над небесными телами. Бросьте на звезду быстрый взгляд,  посмотрите на нее краешком сетчатки (более чувствительным к слабым световым  раздражениям, нежели центр), и вы увидите светило со всей ясностью и сможете  оценить его блеск, который тускнеет, по мере того как вы поворачиваетесь, чтобы  посмотреть на него в упор. В последнем случае на глаз упадет больше лучей, зато  в первом восприимчивость куда острее. Чрезмерная глубина лишь путает и  затуманивает мысли. Слишком сосредоточенный, настойчивый и упорный взгляд может  и Венеру согнать с небес.    

Что  касается убийства, то давайте учиним самостоятельный розыск, а потом уже  вынесем суждение. Такое расследование нас позабавит (у меня мелькнуло, что  «позабавит» не то слово, но я промолчал), к тому же Лебон когда-то оказал мне  услугу, за которую я поныне ему обязан. Пойдемте же поглядим на все своими  глазами. Полицейский префект Г. — мой старый знакомый — не откажет нам в  разрешении.    

Разрешение  было получено, и мы не мешкая отправились на улицу Морг. Это одна из тихих,  неказистых улочек, соединяющих улицу Ришелье с улицей Сен-Рок. Мы жили на  другом конце города и только часам к трем добрались до места. Дом сразу  бросился нам в глаза, так как немало зевак все еще бесцельно глазело с  противоположного тротуара на закрытые ставни. Это был обычный парижский особняк  с подворотней, сбоку прилепилась стеклянная сторожка с подъемным оконцем, так  называемая loge de concierge[12].  He заходя, мы проследовали дальше по улице, свернули в переулок, опять свернули  и вышли к задам дома. Дюпен так внимательно оглядывал усадьбу и соседние строения,  что я только диву давался, не находя в них ничего достойного внимания.    

Вернувшись  к входу, мы позвонили. Наши верительные грамоты произведи впечатление, и  дежурные полицейские впустили нас. Мы поднялись по лестнице в спальню, где была  найдена мадемуазель Л'Эспанэ и где все еще лежали оба трупа. Здесь, как и  полагается, все оставалось в неприкосновенности и по-прежнему царил хаос. Я  видел перед собой картину, описанную в «Судебной газете», — и ничего  больше. Однако Дюпен все подверг самому тщательному осмотру, в том числе и  трупы. Мы обошли и остальные комнаты и спустились во двор, все это под бдительным  оком сопровождавшего нас полицейского. Осмотр затянулся до вечера; наконец мы  попрощались. На обратном пути мой спутник еще наведался в редакцию одной из  утренних газет.    

Я уже  рассказал здесь о многообразных причудах моего друга и о том, как je les  menageais[13]  — соответствующее английское выражение не приходит мне в голову. Сейчас он был  явно не в настроении обсуждать убийство и заговорил о нем только назавтра, в  полдень. Начав без предисловий, он огорошил меня вопросом: не заметил ли я  чего-то особенного в этой картине зверской жестокости?    

«Особенного»  он сказал таким тоном, что я невольно содрогнулся.    

— Нет,  ничего особенного, — сказал я, — по сравнению с тем, конечно, что мы  читали в газете.    

— Боюсь,  что в газетном отчете отсутствует главное, — возразил Дюпен, — то  чувство невыразимого ужаса, которым веет от этого происшествия. Но бог с ним, с  этим дурацким листком и его праздными домыслами. Мне думается, загадку объявили  неразрешимой как раз на том основании, которое помогает ее решить: я имею в  виду чудовищное, что наблюдается здесь во всем. Полицейских смущает кажущееся  отсутствие побудительных мотивов, и не столько самого убийства, сколько его  жестокости. К тому же они не могут справиться с таким будто бы непримиримым  противоречием: свидетели слышали спорящие голоса, а между тем наверху, кроме  убитой мадемуазель Л'Эспанэ, никого не оказалось. Но и бежать убийцы не могли —  другого выхода нет, свидетели непременно увидели бы их, поднимаясь по лестнице.  Невообразимый хаос в спальне; труп, который кто-то ухитрился затолкать в  дымоход, да еще вверх ногами; фантастические истязания старухи — этих  обстоятельств вместе с вышеупомянутыми, да и многими другими, которых я не  стану здесь перечислять, оказалось достаточно, чтобы выбить у наших властей  почву из-под ног, парировать их хваленую догадливость. Они впали в грубую, хоть  и весьма распространенную ошибку, смешав необычайное с необъяснимым. А ведь  именно отклонение от простого и обычного освещает дорогу разуму в поисках  истины. В таком расследовании, как наше c вами, надо спрашивать не «Что  случилось?», а «Что случилось такого, чего еще никогда не бывало?». И в самом  деле, легкость, с какой я прихожу — пришел, если хотите, — к решению этой  загадки, не прямо ли пропорциональна тем трудностям, какие возникают перед  полицией?    

Я  смотрел на Дюпена в немом изумлении.    

— Сейчас  я жду, — продолжал Дюпен, поглядывая на дверь, — жду человека,  который, не будучи прямым виновником этих зверств, должно быть, в какой-то мере  способствовал тому, что случилось. В самой страшной части содеянных  преступлений он, очевидно, не повинен. Надеюсь, я прав в своем предположении,  так как на нем строится мое решение всей задачи в целом. Я жду этого человека  сюда, к нам, с минуты на минуту. Разумеется, он может и не прийти, но, по всей  вероятности, придет. И тогда необходимо задержать его. Вот пистолеты. Оба мы  сумеем, если нужно будет, распорядиться ими.    

Я  машинально взял пистолеты, почти не сознавая, что делаю, не веря ушам своим, а  Дюпен продолжал, словно изливаясь в монологе. Я уже упоминал о присущей ему  временами отрешенности. Он адресовался ко мне и, следовательно, говорил  негромко, но что-то в его интонации звучало так, точно он обращается к кому-то  вдалеке. Пустой, ничего не выражающий взгляд его упирался в стену.    

— Показаниями  установлено, — продолжал Дюпен, — что спорящие голоса, которые свидетели  слышали па лестнице, не принадлежали обеим женщинам. А значит, отпадает версия,  будто мадам Л'Эспанэ убила дочь, а потом лишила себя жизни. Я говорю об этом,  лишь чтобы показать ход своих рассуждений: у мадам Л'Эспанэ не хватило бы,  конечно, сил засунуть труп дочери в дымоход, где он был найден, а истязания,  которым подверглась она сама, исключают всякую мысль о самоубийстве. Отсюда  следует, что убийство совершено какой-то третьей стороной, и спорящие голоса с  полной очевидностью принадлежали этой третьей стороне. А теперь обратимся не ко  всей части показаний, касающихся обоих голосов, а только к известной их  особенности. Скажите, вас ничто не удивило?    

— Все  свидетели, — отвечал я, — согласны в том, что хриплый голос  принадлежал французу, тогда как насчет визгливого или резкого, как кто-то  выразился, мнения разошлись.    

— Вы  говорите о показаниях вообще, — возразил Дюпен, — а не об их  отличительной особенности. Вы не заметили самого характерного. А следовало бы  заметить! Свидетели, как вы правильно указали, все одного мнения относительно  хриплого голоса; тут полное единодушие. Что же до визгливого голоса, то  удивительно не то, что мнения разошлись, а что итальянец, англичанин, испанец,  голландец и француз — все характеризуют его как голос иностранца. Никто в  интонациях визгливого голоса не признал речи соотечественника. При этом каждый  отсылает нас не к нации, язык которой ему знаком, а как раз наоборот. Французу  слышится речь испанца: «Не поймешь, что говорил, а только, скорее всего, язык  испанский». Для голландца это был француз; впрочем, как записано в протоколе,  «свидетель по-французски не говорит, допрашивается через переводчика». Для  англичанина это звучит как речь немца; кстати, он «по-немецки не разумеет».  Испанец «уверен», что это англичанин, причем сам он «по-английски не знает ни  слова» и судит только по интонации, — «английский для него чужой язык».  Итальянцу мерещится русская речь — правда, «с русскими говорить ему не  приходилось». Мало того, второй француз, в отличие от первого, «уверен, что  говорил итальянец»; не владея этим языком, он, как и испанец, ссылается «на  интонацию». Поистине, странно должна была звучать речь, вызвавшая подобные  суждения, речь, в звуках которой ни один из представителей пяти крупнейших  европейских стран не узнал ничего знакомого, родного! Вы скажете, что то мог быть  азиат или африканец. Правда, выходцы из Азии или Африки нечасто встречаются в  Париже, но, даже не отрицая такой возможности, я хочу обратить ваше внимание на  три обстоятельства. Одному из свидетелей голос неизвестного показался «скорее  резким, чем визгливым». Двое других характеризуют его речь как торопливую и  неровную. И никому не удалось разобрать ни одного членораздельного слова или  хотя бы отчетливого звука.    

— Не  знаю, — продолжал Дюпен, — какое на вас впечатление производят мои  доводы, но осмелюсь утверждать, что уже из этой части показаний — насчет  хриплого и визгливого голоса — вытекают законные выводы и догадки,  предопределяющие весь дальнейший ход нашего расследования. Сказав «законные  выводы», я не совсем точно выразился. Я хотел сказать, что это единственно  возможные выводы и что они неизбежно ведут к моей догадке, как к единственному  результату. Что за догадка, я пока умолчу. Прошу лишь запомнить, что для меня  она столь убедительна, что придала определенное направление и даже известную  цель моим розыскам в старухиной спальне.    

Перенесемся  мысленно в эту спальню. Чего мы прежде всего станем в ней искать? Конечно,  выхода, которым воспользовались убийцы. Мы с вами, естественно, в чудеса не  верим. Не злые же духи, в самом деле, расправились с мадам и мадемуазель  Л'Эспанэ! Преступники — заведомо существа материального мира, и бежали они  согласно его законам. Но как? Тут, к счастью, требуются самые несложные  рассуждения, и они должны привести нас к прямому и точному ответу. Рассмотрим  же последовательно все наличные выходы. Ясно, что, когда люди поднимались по  лестнице, убийцы находились в старухиной спальне либо, в крайнем случае, в  смежной комнате, — а значит, и выход нужно искать в этих пределах.  Полицейские добросовестно обследовали пол, стены и потолок. Ни одна потайная  дверь не укрылась бы от их взгляда. Но, не полагаясь на них, я все проверил.  Обе двери из комнат в коридор были надежно заперты изнутри. Обратимся к  дымоходам. Хотя в нижней части, футов на восемь — десять от выхода в камин, они  обычной ширины, но выше настолько сужаются, что в них не пролезть и упитанной  кошке. Итак, эти возможности бегства отпадают. Остаются окна. Окна в комнате на  улицу в счет не идут, так как собравшаяся толпа увидела бы беглецов.  Следовательно, убийцы должны были скрыться через окна спальни. Придя к такому  логическому выводу, мы, как разумные люди, не должны отказаться от него на том  основании, что это, мол, явно невозможно. Наоборот, мы постараемся доказать,  что «невозможность» здесь не явная, а мнимая.    

В  спальне два окна. Одно из них ничем не заставлено и видно сверху донизу. Другое  снизу закрыто спинкой громоздкой кровати. Первое окно закреплено изнутри. Все  усилия поднять его оказались безуспешными. Слева в оконной раме проделано  отверстие, и в нем глубоко, чуть ли не по самую шляпку, сидит большой гвоздь.  Когда обратились к другому окну, то и там в раме нашли такой же гвоздь. И это  окно тоже не поддалось попыткам открыть его. Указанные обстоятельства убедили  полицию, что преступники не могли бежать этим путем. А положившись на это, полицейские  не сочли нужным вытащить оба гвоздя и открыть окна.    

Я не  ограничился поверхностным осмотром, я уже объяснил вам почему. Ведь мне надлежало  доказать, что «невозможность» здесь не явная, а мнимая.    

Я стал  рассуждать a posteriori[14].  Убийцы, несомненно, бежали в одно из этих окон. Но тогда они не могли бы снова  закрепить раму изнутри, а ведь окна оказались наглухо запертыми, и это  соображение своей очевидностью давило на полицейских и пресекало их поиски в  этом направлении. Да, окна были заперты. Значит, они запираются автоматически.  Такое решение напрашивалось само собой. Я подошел к свободному окну, с трудом  вытащил гвоздь и попробовал поднять раму. Как я и думал, она не поддалась. Тут  я понял, что где-то есть потайная пружина. Такая догадка, по крайней мере,  оставляла в силе мое исходное положение, как ни загадочно обстояло дело с  гвоздями. При внимательном осмотре я действительно обнаружил скрытую пружину. Я  нажал на нее и, удовлетворясь этой находкой, не стал поднимать раму.    

Я снова  вставил гвоздь в отверстие и стал внимательно его разглядывать. Человек,  вылезший в окно, может снаружи опустить раму, и затвор сам собой защелкнется —  но ведь гвоздь сам по себе на место не станет. Отсюда напрашивался вывод, еще  более ограничивший поле моих изысканий. Убийцы должны были бежать через другое  окно. Но если, как и следовало ожидать, затвор в обоих окнах одинаковый, то  разница должна быть в гвозде или, по крайней мере, в том, как он вставляется на  место. Забравшись на матрац и перегнувшись через спинку кровати, я тщательно  осмотрел раму второго окна; потом, просунув руку, нащупал и нажал пружину, во  всех отношениях схожую с соседкой. Затем я занялся гвоздем. Он был такой же  крепыш, как его товарищ, и тоже входил в отверстие чуть ли не по самую шляпку.    

Вы,  конечно, решите, что я был озадачен. Плохо же вы себе представляете индуктивный  метод мышления — умозаключение от факта к его причине. Выражаясь языком  спортсменов, я бил по мячу без промаха. Я шел по верному следу. В цепочке моих  рассуждений не было ни одного порочного звена, я проследил ее всю до конечной  точки — и этой точкой оказался гвоздь. Я уже говорил, что он во всем походил на  своего собрата в соседнем окне, но что значил этот довод (при всей его  убедительности) по сравнению с моей уверенностью, что именно к этой конечной  точке и ведет путеводная нить. «Значит, гвоздь не в порядке», — подумал я.  И действительно, чуть я до него дотронулся, как шляпка вместе с обломком  шпенька осталась у меня в руке. Большая часть гвоздя продолжала сидеть в  отверстии, где оп, должно быть, и сломался. Излом был старый; об этом говорила  покрывавшая его ржавчина; я заметил также, что молоток, вогнавший гвоздь, частично  вогнал в раму края шляпки. Когда я аккуратно вставил обломок на место,  получилось впечатление, будто гвоздь целый. Ни малейшей трещинки не было  заметно. Нажав на пружинку, я приподнял окно. Вместе с рамой поднялась и  шляпка, плотно сидевшая в отверстии. Я опустил окно, опять впечатление целого  гвоздя.    

Итак, в  этой части загадка была разгадана: убийца бежал в окно, заставленное кроватью.  Когда рама опускалась — сама по себе или с чьей-нибудь помощью, — пружина  закрепляла ее на месте; полицейские же действие пружины приняли за действие  гвоздя и отказались от дальнейших расследований.    

Встает  вопрос, как преступник спустился вниз. Тут меня вполне удовлетворила наша с  вами прогулка вокруг дома. Футах в пяти с половиной от проема окна, о котором  идет речь, проходит громоотвод. Добраться отсюда до окна, а тем более влезть в  него нет никакой возможности. Однако я заметил, что ставни на пятом этаже  принадлежат к разряду ferrades, как называют их парижские плотники; они давно  вышли из моды, но вы еще частенько встретите их в старых особняках где-нибудь в  Лионе или Бордо. Такой ставень напоминает обычную дверь — одностворчатую, —  с той, однако, разницей, что верхняя половина у него сквозная, наподобие  кованой решетки или шпалеры, за нее удобно ухватиться руками. Ставни в доме  мадам Л'Эспанэ шириной в три с половиной фута. Когда мы увидели их с задворок,  они были полуоткрыты, то есть стояли под прямым углом к стене. Полицейские, как  и я, возможно, осматривали дом с тылу. Но, увидев ставни в поперечном разрезе,  не заметили их необычайной ширины, во всяком случае — не обратили должного  внимания. Уверенные, что преступники не могли ускользнуть таким путем, они,  естественно, ограничились беглым осмотром окон. Мне же сразу стало ясно, что,  если до конца распахнуть ставень над изголовьем кровати, он окажется не более  чем в двух футах от громоотвода. При исключительной смелости и ловкости вполне  можно перебраться с громоотвода в окно. Протянув руку фута на два с половиной  (при условии, что ставень открыт настежь), грабитель мог ухватиться за решетку.  Отпустив затем громоотвод и упершись в стену ногами, он мог с силой  оттолкнуться и захлопнуть ставень, а там, если предположить, что окно открыто,  махнуть через подоконник прямо в комнату.    

Итак,  запомните: речь идет о совершенно особой, из ряда вон выходящей ловкости, ибо  только с ее помощью можно совершить столь рискованный акробатический номер. Я  намерен вам доказать, во-первых, что такой прыжок возможен, а во-вторых, —  и это главное, — хочу, чтобы вы представили себе, какое необычайное, почти  сверхъестественное проворство требуется для такого прыжка.    

Вы,  конечно, скажете, что «в моих интересах», как выражаются адвокаты, скорее  скрыть, чем признать в полной мере, какая здесь нужна ловкость. Но если таковы  нравы юристов, то не таково обыкновение разума. Истина — вот моя конечная цель.  Ближайшая же моя задача в том, чтобы вызвать в вашем сознании следующее  сопоставление: с одной стороны, изумительная ловкость, о какой я уже говорит; с  другой — крайне своеобразный, пронзительный, а по другой версии — резкий голос,  относительно национальной принадлежности которого мнения расходятся; и при этом  невнятное лопотание, в котором нельзя различить ни одного членораздельного  слога…    

Под  влиянием этих слов какая-то смутная догадка забрезжила в моем мозгу. Казалось,  еще усилие, и я схвачу мысль Дюпена: так иной тщетно напрягает память, стараясь  что-то вспомнить. Мой друг между тем продолжал:    

— Заметьте,  от вопроса, как грабитель скрылся, я свернул на то, как он проник в помещение.  Я хотел показать вам, что то и другое произошло в одном и том же месте и  одинаковым образом. А теперь вернемся к помещению. Что мы здесь застали? Из  ящиков комода, где и сейчас лежат носильные вещи, многое, как нас уверяют, было  похищено. Ну не абсурд ли? Предположение, явно взятое с потолка и не сказать  чтобы умное. Почем знать, может быть, в комоде и не было ничего, кроме  найденных вещей? Мадам Л'Эспанэ и ее дочь жили затворницами, никого не  принимали и мало где бывали, — зачем же им, казалось бы, нужен был богатый  гардероб? Найденные платья по своему качеству явно не худшие из того, что могли  носить эти дамы. И если грабитель польстился на женские платья, то почему он  оставил как раз лучшие, почему наконец не захватил все? А главное, почему ради  каких-то тряпок отказался от четырех тысяч золотых?    

А ведь  денег-то он и не взял. Чуть ли не все золото, о котором сообщил мосье Миньо,  осталось в целости и валялось в мешочках на полу. А потому выбросьте из головы  всякую мысль о побудительных мотивах — дурацкую мысль, возникшую в голове у  полицейских под влиянием той части показаний, которая говорит о золоте,  доставленном на дом. Совпадения вдесятеро более разительные, чем доставка денег  на дом и последовавшее спустя три дня убийство получателя, происходят ежечасно  у нас на глазах, а мы их даже не замечаем. Совпадения — это обычно величайший  подвох для известного сорта мыслителей, и слыхом не слыхавших ни о какой теории  вероятности, — а ведь именно этой теории обязаны наши важнейшие отрасли  знания наиболее славными своими открытиями. Разумеется, если бы денег  недосчитались, тот факт, что их принесли чуть ли не накануне убийства, означал  бы нечто большее, чем простое совпадение. С полным правом возник бы вопрос о  побудительных мотивах. В данном же случае счесть мотивом преступления деньги  означало бы прийти к выводу, что преступник — совершеннейшая разиня и болван,  ибо о деньгах, а значит, о своем побудительном мотиве, он как раз и позабыл.    

А  теперь, твердо помня о трех обстоятельствах, на которые я обратил ваше  внимание, — своеобразный голос, необычайная ловкость и поражающее  отсутствие мотивов в таком исключительном по своей жестокости убийстве, —  обратимся к самой картине преступления. Вот жертва, которую задушили голыми  руками, а потом вверх ногами засунули в дымоход. Обычные преступники так не  убивают. И уж, во всяком случае, не прячут таким образом трупы своих жертв. Представьте  себе, как мертвое тело заталкивали в трубу, и вы согласитесь, что в этом есть  что-то чудовищное, что-то несовместимое с нашими представлениями о человеческих  поступках, даже считая, что здесь орудовало последнее отребье. Представьте  также, какая требуется неимоверная силища, чтобы затолкнуть тело в трубу —  снизу вверх, когда лишь совместными усилиями нескольких человек удалось извлечь  его оттуда сверху вниз…    

И,  наконец, другие проявления этой страшной силы! На каминной решетке были найдены  космы волос, необыкновенно густых седых волос. Они были вырваны с корнем. Вы  знаете, какая нужна сила, чтобы вырвать сразу даже двадцать — тридцать  волосков! Вы, так же как и я, видели эти космы. На корнях — страшно  сказать! — запеклись окровавленные клочки мяса, содранные со  скальпа, — красноречивое свидетельство того, каких усилий стоило вырвать  одним махом до полумиллиона волос. Горло старухи было не просто перерезано —  голова начисто отделена от шеи; а ведь орудием убийце послужила простая бритва.  Вдумайтесь также в звериную жестокость этих злодеяний. Я не говорю уже о  синяках на теле мадам Л'Эспанэ. Мосье Дюма и его достойный коллега мосье Этьенн  считают, что побои нанесены каким-то тупым орудием, — и в этом почтенные  эскулапы не ошиблись. Тупым орудием в данном случае явилась булыжная мостовая,  куда тело выбросили из окна, заставленного кроватью. Ведь это же проще  простого! Но полицейские и это проморгали, как проморгали ширину ставней, ибо в  их герметически закупоренных мозгах не могла возникнуть мысль, что окна все же  отворяются.    

Если  присоединить к этому картину хаотического беспорядка в спальне, вам останется  только сопоставить неимоверную прыть, сверхчеловеческую силу, лютую  кровожадность и чудовищную жестокость, превосходящую всякое понимание, с  голосом и интонациями, которые кажутся чуждыми представителям самых различных  национальностей, а также с речью, лишенной всякой членораздельности. Какой же  напрашивается вывод? Какой образ возникает перед вами?    

Меня  прямо-таки в жар бросило от этого вопроса.    

— Безумец,  совершивший это злодеяние, — сказал я, — бесноватый маньяк, сбежавший  из ближайшего сумасшедшего дома.    

— Что  ж, не так плохо, — одобрительно заметил Дюпен, — в вашем  предположении кое-что есть. И все же выкрики сумасшедшего, даже в припадке  неукротимого буйства, не отвечают описанию того своеобразного голоса, который  слышали поднимавшиеся по лестнице. У сумасшедшего есть все же национальность,  есть родной язык, а речи его, хоть и темны по смыслу, звучат членораздельно. К  тому же и волосы сумасшедшего не похожи на эти у меня в руке. Я едва вытащил их  из судорожно сжатых пальцев мадам Л'Эспанэ. Что вы о них скажете?    

— Дюпен, —  воскликнул я, вконец обескураженный, — это более чем странные волосы — они  не принадлежат человеку!    

— Я  этого и не утверждаю, — возразил Дюпен. — Но прежде чем прийти к  какому-нибудь выводу, взгляните на рисунок на этом листке. Я точно воспроизвел  здесь то, что частью показаний определяется как «темные кровоподтеки и следы  ногтей» на шее у мадемуазель Л'Эспанэ, а в заключении господ Дюма и Этьенна  фигурирует как «ряд сине-багровых пятен — по-видимому, отпечатки пальцев».    

— Рисунок,  как вы можете судить, — продолжал мой друг, кладя перед собой на стол  листок бумаги, — дает представление о крепкой и цепкой хватке. Эти пальцы  держали намертво. Каждый из них сохранял, очевидно, до последнего дыхания  жертвы ту чудовищную силу, с какой он впился в живое тело. А теперь попробуйте  одновременно вложить пальцы обеих рук в изображенные здесь отпечатки.    

Тщетные  попытки! Мои пальцы не совпадали с отпечатками.    

— Нет,  постойте, сделаем уж все как следует, — остановил меня Дюпен. —  Листок лежит на плоской поверхности, а человеческая шея округлой формы. Вот  поленце примерно такого же радиуса, как шея. Наложите на него рисунок и  попробуйте еще раз.    

Я повиновался,  но стало не легче, а труднее.    

— Похоже, —  сказал я наконец, — что это отпечаток не человеческой руки.    

— А  теперь, — сказал Дюпен, — прочтите этот абзац из Кювье. То было  подробное анатомическое и общее описание исполинского бурого орангутанга, который  водится на Ост-Индских островах. Огромный рост, неимоверная сила и ловкость,  неукротимая злоба и необычайная способность к подражанию у этих млекопитающих  общеизвестны.    

— Описание  пальцев, — сказал я, закончив чтение, — в точности совпадает с тем,  что мы видим на вашем рисунке. Теперь я понимаю, что только описанный здесь  орангутанг мог оставить эти отпечатки. Шерстинки ржаво-бурого цвета  подтверждают сходство. Однако как объяснить все обстоятельства катастрофы? Ведь  свидетели слышали два голоса, и один из них бесспорно принадлежал французу.    

— Совершенно  справедливо! И вам, конечно, запомнилось восклицание, которое чуть ли не все  приписывают французу: «mon Dieu!» Восклицание это, применительно к данному  случаю, было удачно истолковано одним из свидетелей (Монтани, владельцем  магазина) как выражение протеста или недовольства. На этих двух словах и  основаны мои надежды полностью решить эту загадку. Какой-то француз был  очевидцем убийства. Возможно, и даже вероятно, что он не причастен к зверской  расправе. Обезьяна, должно быть, сбежала от него. Француз, должно быть, выследил  ее до места преступления. Поймать ее при всем том, что здесь разыгралось, он,  конечно, был бессилен. Обезьяна и сейчас на свободе. Не стану распространяться  о своих догадках, ибо это всего лишь догадки, и те зыбкие соображения, на  которых они основаны, столь легковесны, что недостаточно убеждают даже меня и  тем более не убедят других. Итак, назовем это догадками и будем соответственно  их расценивать. Но если наш француз, как я предполагаю, непричастен к убийству,  то объявление, которое я по дороге сдал в редакцию «Монд» — газеты, представляющей  интересы нашего судоходства и очень популярной среди моряков, — это  объявление наверняка приведет его сюда.    

Дюпен  вручил мне газетный лист. Я прочел:    

«Пойман  в Булонском лесу — ранним утром — такого-то числа сего месяца (в утро, когда  произошло убийство) огромных размеров бурый орангутанг, разновидности,  встречающейся на острове Борнео. Будет возвращен владельцу (по слухам, матросу  мальтийского судна) при условии удостоверения им своих прав и возмещения  расходов, связанных с поимкой и содержанием животного. Обращаться по адресу:  дом N… на улице… в Сен-Жерменском предместье; справиться на пятом этаже».    

— Как  же вы узнали, — спросил я, — что человек этот матрос с мальтийского  корабля?    

— Я  этого не знаю, — возразил Дюпен. — И далеко не уверен в этом. Но вот  обрывок ленты, посмотрите, как она засалена, да и с виду напоминает те, какими  матросы завязывают волосы, — вы знаете эти излюбленные моряками queues[15]. К тому же  таким узлом мог завязать ее только моряк, скорее всего мальтиец. Я нашел эту  ленту под громоотводом. Вряд ли она принадлежала одной из убитых женщин. Но  даже если я ошибаюсь и хозяин ленты не мальтийский моряк, то нет большой беды в  том, что я сослался на это в своем объявлении. Если я ошибся, матрос подумает,  что кто-то ввел меня в заблуждение, и особенно задумываться тут не станет. Если  же я прав — это козырь в моих руках. Как очевидец, хоть и не соучастник  убийства, француз, конечно, не раз подумает, прежде чем пойдет по объявлению.  Вот как он станет рассуждать: «Я не виновен; к тому ж человек я бедный;  орангутанг и вообще-то в большой цене, а для меня это целое состояние, зачем же  терять его из-за пустой мнительности. Вот он рядом, только руку протянуть. Его  нашли в Булонском лесу, далеко от места, где произошло убийство. Никому и в  голову не придет, что такие страсти мог натворить дикий зверь. Полиции ввек не  догадаться, как это случилось. Но хотя бы обезьяну и выследили — попробуй  докажи, что я что-то знаю; а хоть бы и знал, я не виноват. Главное, кому-то я  уже известен. В объявлении меня так и называют владельцем этой твари. Кто  знает, что этому человеку еще про меня порассказали. Если я не приду за моей  собственностью, а ведь она больших денег стоит, да известно, что хозяин — я, на  обезьяну падет подозрение. А мне ни к чему навлекать подозрение что на себя,  что на эту бестию. Лучше уж явлюсь по объявлению, заберу орангутанга и спрячу,  пока все не порастет травой».    

На  лестнице послышались шаги.    

— Держите  пистолеты наготове, — предупредил меня Дюпен, — только не показывайте  и не стреляйте — ждите сигнала.    

Парадное  внизу было открыто; посетитель вошел, не позвонив, и стал подниматься по ступенькам.  Однако он, должно быть, колебался, с минуту постоял на месте и начал спускаться  вниз. Дюпен бросился к двери, но тут мы услышали, что незнакомец опять  поднимается. Больше он не делал попыток повернуть. Мы слышали, как он  решительно топает по лестнице, затем в дверь постучали.    

— Войдите! —  весело и приветливо отозвался Дюпен.    

Вошел  мужчина, судя по всему матрос, — высокий, плотный, мускулистый, с таким  видом, словно сам черт ему не брат, а в общем, приятный малый. Лихие бачки и  mustachio[16]  больше чем наполовину скрывали его загорелое лицо. Он держал в руке увесистую  дубинку, по-видимому, единственное свое оружие. Матрос неловко поклонился и  пожелал нам доброго вечера; говорил он по-французски чисто, разве что с легким  невшательским акцентом; но по всему было видно, что это коренной парижанин.    

— Садитесь,  приятель, — приветствовал его Дюпен. — Вы, конечно, за орангутангом?  По правде говоря, вам позавидуешь: великолепный экземпляр, и, должно быть,  ценный. Сколько ему лет, как вы считаете?    

Матрос  вздохнул с облегчением. Видно, у него гора свалилась с плеч.    

— Вот  уж не знаю, — ответил он развязным тоном. — Годика четыре-пять — не  больше. Он здесь, в доме?    

— Где  там, у нас не нашлось такого помещения. Мы сдали его на извозчичий двор на  улице Дюбур, совсем рядом. Приходите за ним завтра. Вам, конечно, нетрудно будет  удостоверить свои права?    

— За  этим дело не станет, мосье!    

— Прямо  жалко расстаться с ним, — продолжал Дюпен.    

— Не  думайте, мосье, что вы хлопотали задаром, — заверил его матрос. — У  меня тоже совесть есть. Я охотно уплачу вам за труды, по силе возможности,  конечно. Столкуемся!    

— Что  ж, — сказал мой друг, — очень порядочно с вашей стороны. Дайте-ка я  соображу, сколько с вас взять. А впрочем, не нужно мне денег; расскажите нам  лучше, что вам известно об убийстве на улице Морг.    

Последнее  он сказал негромко, но очень спокойно. Так же спокойно подошел к двери, запер  ее и положил ключ в карман; потом достал из бокового кармана пистолет и без  шума и волнения положил на стол.    

Лицо  матроса побагровело, казалось, он борется с удушьем. Инстинктивно он вскочил и  схватился за дубинку, но тут же рухнул на стул, дрожа всем телом, смертельно  бледный. Он не произнес ни слова. Мне было от души его жаль.    

— Зря  пугаетесь, приятель, — успокоил его Дюпен. — Мы ничего плохого вам не  сделаем, поверьте. Даю вам слово француза и порядочного человека: у нас самые  добрые намерения. Мне хорошо известно, что вы не виновны в этих ужасах на улице  Морг. Но не станете же вы утверждать, будто вы здесь совершенно ни при чем. Как  видите, многое мне уже известно, при этом из источника, о котором вы не  подозреваете. В общем, положение мне ясно. Вы не сделали ничего такого, в чем  могли бы себя упрекнуть или за что вас можно было бы привлечь к ответу. Вы даже  не польстились на чужие деньги, хоть это могло сойти вам с рук. Вам нечего  скрывать, и у вас нет оснований скрываться. Однако совесть обязывает вас  рассказать все, что вы знаете по этому делу. Арестован невинный человек; над  ним тяготеет подозрение в убийстве, истинный виновник которого вам известен.    

Слова  Дюпена возымели действие: матрос овладел собой, но куда девалась его  развязность!    

— Будь  что будет, — сказал он, помолчав. — Расскажу вам все, что знаю. И да  поможет мне бог! Вы, конечно, не поверите — я был бы дураком, если б надеялся,  что вы мне поверите. Но все равно моей вины тут нет! И пусть меня казнят, а я  расскажу вам все как на духу.    

Рассказ  его, в общем, свелся к следующему. Недавно пришлось ему побывать на островах  Индонезийского архипелага. С компанией моряков он высадился на Борнео и  отправился на прогулку в глубь острова. Им с товарищем удалось поймать  орангутанга. Компаньон вскоре умер, и единственным владельцем обезьяны оказался  матрос. Чего только не натерпелся он на обратном пути из-за свирепого нрава  обезьяны, пока не доставил ее домой в Париж и не посадил под замок, опасаясь  назойливого любопытства соседей, а также в ожидании, чтобы у орангутанга зажила  нога, которую он занозил на пароходе. Матрос рассчитывал выгодно его продать.    

Вернувшись  недавно домой с веселой пирушки, — это было в ту ночь, вернее, в то утро,  когда произошло убийство, — он застал орангутанга у себя в спальне.  Оказалось, что пленник сломал перегородку в смежном чулане, куда его засадили  для верности, чтобы не убежал. Вооружившись бритвой и намылившись по всем  правилам, обезьяна сидела перед зеркалом и собиралась бриться в подражание  хозяину, за которым не раз наблюдала в замочную скважину. Увидев опасное оружие  в руках у свирепого хищника и зная, что тот сумеет им распорядиться, матрос в  первую минуту растерялся. Однако он привык справляться со своим узником и с  помощью бича укрощал даже самые буйные вспышки его ярости. Сейчас он тоже  схватился за бич. Заметив это, орангутанг кинулся к двери и вниз по лестнице,  где было, по несчастью, открыто окно, — а там на улицу.    

Француз  в ужасе побежал за ним. Обезьяна, не бросая бритвы, то и дело останавливалась,  корчила рожи своему преследователю и, подпустив совсем близко, снова от него  убегала. Долго гнался он за ней. Было около трех часов утра, на улицах стояла  мертвая тишина. В переулке позади улицы Морг внимание беглянки привлек свет,  мерцавший в окне спальни мадам Л'Эспанэ, на пятом этаже ее дома. Подбежав ближе  и увидев громоотвод, обезьяна с непостижимой быстротой вскарабкалась наверх,  схватилась за открытый настежь ставень и с его помощью перемахнула на спинку кровати.  Весь этот акробатический номер не потребовал и минуты. Оказавшись в комнате,  обезьяна опять пинком распахнула ставень.    

Матрос  не знал, радоваться или горевать. Он вознадеялся вернуть беглянку, угодившую в  ловушку, бежать она могла только по громоотводу, а тут ему легко было ее  поймать. Но как бы она чего не натворила в доме! Последнее соображение  перевесило и заставило его последовать за своей питомицей. Вскарабкаться по  громоотводу не представляет труда, особенно для матроса, но поравнявшись с окном,  которое приходилось слева, в отдалении, он вынужден был остановиться.  Единственное, что он мог сделать, это, дотянувшись до ставня, заглянуть в окно.  От ужаса он чуть не свалился вниз. В эту минуту и раздались душераздирающие  крики, всполошившие обитателей улицы Морг.    

Мадам  Л'Эспапэ и ее дочь, обе в ночных одеяниях, очевидно, разбирали бумаги в упомянутой  железной укладке, выдвинутой на середину комнаты. Сундучок был раскрыт, его  содержимое лежало на полу рядом. Обе женщины, должно быть, сидели спиной к окну  и не сразу увидели ночного гостя. Судя по тому, что между его появлением и их  криками прошло некоторое время, они, очевидно, решили, что ставнем хлопнул  ветер.    

Когда  матрос заглянул в комнату, огромный орангутанг держал мадам Л'Эспанэ за волосы,  распущенные по плечам (она расчесывала их на ночь), и, в подражание  парикмахеру, поигрывал бритвой перед самым ее носом. Дочь лежала на полу без  движения, в глубоком обмороке. Крики и сопротивление старухи, стоившие ей  вырванных волос, изменили, быть может, и мирные поначалу намерения орангутанга,  разбудив в нем ярость. Сильным взмахом мускулистой руки он чуть не снес ей  голову. При виде крови гнев зверя перешел в неистовство. Глаза его пылали, как  раскаленные угли. Скрежеща зубами, набросился он на девушку, вцепился ей  страшными когтями в горло и душил, пока та не испустила дух. Озираясь в  бешенстве, обезьяна увидела маячившее в глубине над изголовьем кровати  помертвелое от ужаса лицо хозяина. Остервенение зверя, видимо не забывшего о  грозном хлысте, мгновенно сменилось страхом. Чувствуя себя виноватым и боясь  наказания, орангутанг, верно, решил скрыть свои кровавые проделки и панически  заметался по комнате, ломая и опрокидывая мебель, сбрасывая с кровати подушки и  одеяла. Наконец он схватил труп девушки и затолкал его в дымоход камина, где  его потом и обнаружили, а труп старухи не долго думая швырнул за окно.    

Когда  обезьяна со своей истерзанной ношей показалась в окне, матрос так и обмер и не  столько спустился, сколько съехал вниз по громоотводу и бросился бежать домой,  страшась последствий кровавой бойни и отложив до лучших времен попечение о  дальнейшей судьбе своей питомицы. Испуганные восклицания потрясенного француза  и злобное бормотание разъяренной твари и были теми голосами, которые слышали  поднимавшиеся по лестнице люди.    

Вот,  пожалуй, и все. Еще до того, как взломали дверь, орангутанг, по-видимому, бежал  из старухиной спальни по громоотводу. Должно быть, он и опустил за собой окно.    

Спустя  некоторое время сам хозяин поймал его и за большие деньги продал в Gardine des  Plantes[17].  Лебона сразу же освободили, как только мы с Дюпеном явились к префекту и обо  всем ему рассказали (Дюпен не удержался и от кое-каких комментариев). При всей  благосклонности к моему другу, сей чинуша не скрыл своего разочарования по  случаю такого конфуза и даже отпустил в наш адрес две-три шпильки насчет того,  что не худо бы каждому заниматься своим делом.    

— Пусть  ворчит, — сказал мне потом Дюпен, не удостоивший префекта ответом. —  Пусть утешается. Надо же человеку душу отвести. С меня довольно того, что я  побил противника на его территории. Впрочем, напрасно наш префект удивляется,  что загадка ему не далась. По правде сказать, он слишком хитер, чтобы смотреть  в корень. Вся его наука сплошное верхоглядство. У нее одна лишь голова, без  тела, как изображают богиню Ла-верну или в лучшем случае — голова и плечи, как  у трески. Но что ни говори, он добрый малый; в особенности восхищает меня та ловкость,  которая стяжала ему репутацию великого умника. Я говорю о его манере «de nier  се qui est, et d'expliquer се qui n'est pas»[18].