1 2 3 4 5 6 
Колодец и маятник    

     

     Impia tortorum longas hic    turba furores Sanguinis innocui, non satiata,  aluit.  Sospite  nunc patria,    fracto nunc funeris antro, Mors ubi dira fuit, vita salusque patent.    

     (Клика  злодеев  здесь  долго  пыткам     народ  обрекала   И неповинную  кровь,  не  насыщаясь, пила. Ныне отчизна    свободна, ныне разрушен застенок, Смерть попирая, сюда входят и  благо  и жизнь    (лат. ))    

     Четверостишие,  сочиненное    для ворот рынка, который решили построить на месте Якобинского клуба в Париже     

     Я    изнемог; долгая пытка совсем измучила меня; и когда меня наконец  развязали  и     усадили,  я  почувствовал,   что   теряю сознание.  Слова  смертного приговора    -- страшные слова -- были последними, какие различило мое ухо. Потом голоса     инквизиторов слились  в  смутный,  дальний гул. Он вызвал в мозгу моем образ    вихря,  круговорота,  быть  может,  оттого,  что  напомнил  шум мельничного     колеса.  Но  вот  и  гул  затих; я вообще перестал слышать.  Зато  я  все  еще     видел,  но  с  какой  беспощадной, преувеличенной  отчетливостью!  Я  видел    губы судей над черными мантиями. Они показались мне белыми -- белей бумаги,    которой  я поверяю  зти  строки,  --  и ненатурально тонкими, так сжала их    неумолимая   твердость,   непреклонная   решимость,    жестокое презрение  к    человеческому горю. Я видел, как движенья этих губ решают мою судьбу, как зти    губы кривятся, как на них  шевелятся слова  о  моей  смерти. Я видел, как они    складывают слоги моего имени; и я содрогался, потому что не слышал ни единого    звука. В эти мгновения томящего ужаса я все-таки видел  и  легкое,  едва    заметное  колыханье  черного  штофа,  которым  была обита зала. Потом взгляд    мой упал на семь длинных свечей на столе.  Сначала они   показались   мне      знаком  милосердия,  белыми  стройными ангелами, которые меня спасут; но тотчас    меня охватила смертная тоска, и меня всего пронизало дрожью, как будто я    дотронулся до проводов   гальванической   батареи,   ангелы   стали   пустыми    призраками об огненных головах, и я понял, что они мне ничем не помогут.  И    тогда-то в мое сознанье, подобно нежной музыкальной фразе, прокралась мысль о    том, как  сладок  должен  быть  покой могилы.  Она  подбиралась  мягко,     исподволь  и не вдруг во мне укрепилась; но как только она  наконец  овладела     мной  вполне, лица  судей  скрылись  из  глаз,  словно по волшебству; длинные    свечи вмиг сгорели дотла; их  пламя  погасло;  осталась  черная тьма;  все     чувства  во  мне замерли, исчезли, как при безумном падении с большой высоты,    будто  сама  душа  полетела  вниз,  в преисподнюю.  А дальше молчание, и    тишина, и ночь вытеснили все остальное.    

     Это    был обморок; и все же не стану утверждать, что потерял сознание совершенно.     Что  именно  продолжал  я  сознавать,  не берусь  ни  определять, ни даже    описывать; однако было потеряно не все. В глубочайшем сне -- нет!  В     беспамятстве  --  нет!  В обмороке  --  нет!  В  смерти  --  нет!  Даже  в     могиле не все потеряно. Иначе не существует бессмертия. Пробуждаясь от самого    глубокого сна, мы разрываем зыбкую паутину некоего  сновиденья. Но  в     следующий  миг (так тонка эта паутина) мы уже не помним, что нам снилось.    Приходя в себя после обморока, мы проходим две ступени: сначала мы возвращаемся    в мир нравственный и духовный, а потом уж вновь обретаем ощущение жизни    физической.  Возможно, что,  если,  достигнув  второй  ступени, мы бы помнили    ощущения первой, в  них  нашли  бы  мы  красноречивые  свидетельства  об    оставленной  позади  бездне.  Но бездна эта -- что она такое? И как  хоть     отличить  тени  ее  от   могильных?   Однако,   если впечатления   того,   что     я  назвал  первой  ступенью,  нельзя намеренно вызвать в памяти, разве не    являются они нам нежданно, неведомо откуда, спустя  долгий  срок?  Тот,  кто     не  падал  в обморок,  никогда  не  различит  диковинных  дворцов  и странно    знакомых лиц в догорающих угольях; не увидит парящих  в  вышине печальных    видений, которых не замечают другие, не призадумается над запахом неизвестного    цветка, не удивится вдруг музыкальному ритму, никогда прежде не останавливавшему    его внимания.    

        Среди  частых  и  трудных усилий припомнить, среди упорных стараний собрать    разрозненные приметы того состояния кажущегося небытия, в какое впала  моя     душа,  бывали  минуты,  когда  мне мнился  успех; не раз -- очень ненадолго --    мне удавалось вновь призвать чувства, которые, как понимал я по зрелом    размышленье, я мог  испытать  не  иначе,  как  во  время  своего  кажущегося    беспамятства.  Призрачные  воспоминанья  невнятно говорят мне о том, как    высокие фигуры подняли и безмолвно понесли меня  вниз, вниз,  все  вниз,  пока     у  меня  не  захватило  дух  от  самой нескончаемости спуска. Они говорят мне о    том, как смутный страх сжал мне сердце, оттого что сердце это странно     затихло.  Потом все  вдруг  сковала  неподвижность,  точно  те,  кто  нес  меня    (зловещий   кортеж!    ),    нарушили,    спускаясь,    пределы беспредельного     и  остановились  передохнуть  от тяжкой работы. Потом душу окутал унылый туман.    А дальше все тонет в безумии -- безумии памяти, занявшейся запретным предметом.    

        Вдруг ко мне вернулись движение и шум -- буйное  движение, биение  сердца     шумом  отозвалось  в ушах. Потом был безмолвный провал пустоты. Но тотчас шум и    движение, касание --  и  трепет охватил  весь  мой  состав. Потом было лишь    ощущение бытия, без мыслей -- и это длилось долго. Потом внезапно проснулась     мысль и  накатил ужас, и я уже изо всех сил старался осознать, что же со  мной     произошло.  Потом  захотелось  вновь  погрузиться   в беспамятство.  Потом     душа  встрепенулась,  напряглась  усилием ожить и ожила. И тотчас вспомнились    пытки, судьи, траурный штоф на стенах,  приговор,  дурнота,  обморок.  И     опять  совершенно забылось  все  то,  что  уже  долго  спустя мне удалось    кое-как воскресить упорным усилием памяти.    

     Я    пока не открывал глаз. Я понял, что лежу на  спине,  без пут.  Я  протянул     руку,  и  она  наткнулась на что-то мокрое и твердое.  Несколько  мгновений  я     ее  не  отдергивал   и   все соображал,  где  я  и  что  со  мной.  Мне     мучительно хотелось оглядеться, но я не решался. Я боялся своего первого    взгляда. Я не боялся увидеть что-то ужасное, нет, я холодел от страха, что    вовсе ничего не увижу. Наконец с безумно колотящимся сердцем  я открыл  глаза.     Самые  дурные  предчувствия  мои подтвердились. Чернота вечной ночи окружала    меня. У меня перехватило  дыхание. Густая   тьма  будто  грозила  задавить     меня,  задушить.  Было нестерпимо душно. Я  неподвижно  лежал,  стараясь     собраться  с мыслями.  Я  припомнил обычаи инквизиции и попытался, исходя из    них, угадать свое положение. Приговор вынесен;  и,  кажется,  с тех  пор     прошло немало времени. Но ни на миг я не предположил, что умер. Такая мысль,    вопреки выдумкам сочинителей,  нисколько не  вяжется  с жизнью действительной;    но где же я, что со мной? Приговоренных к смерти, я знал, обычно казнили на     аутодафе,  и такую  казнь  как раз уже назначили на день моего суда. Значит,    меня снова бросили в мою темницу, и теперь я несколько  месяцев буду  ждать    следующего костра? Да нет, это невозможно. Отсрочки жертве не дают. К тому же у    меня  в  темнице,  как  и  во  всех камерах  смертников  в  Толедо,  пол    каменный, и туда проникает тусклый свет.    

        Вдруг мое сердце так и перевернулось от ужасной догадки, и ненадолго я снова     лишился  чувств.  Придя  в  себя,  я  тотчас вскочил на ноги; я дрожал всем    телом. Я отчаянно простирал руки во  все  стороны.  Они  встречали одну    пустоту. А я шагу не мог ступить от страха, что  могу  наткнуться  на  стену     склепа.  Я покрылся  потом.  Он  крупными  каплями  застыл  у меня на лбу. Наконец,    истомясь неизвестностью, я  осторожно  шагнул  вперед, вытянув  руки  и  до     боли  напрягая  глаза в надежде различить слабый луч света. Так прошел я немало    шагов; но по-прежнему все было черно и пусто. Я вздохнул  свободней.  Я     понял,  что  мне уготована, по крайней мере, не самая злая участь.    

     Я     осторожно  продвигался  дальше,  а  в памяти моей скоро стали тесниться    несчетные глухие  слухи  об  ужасах  Толедо.  О здешних тюрьмах ходили странные    рассказы -- я всегда почитал их небылицами,  --  до того странные и зловещие,    что их передавали только шепотом. Что, если меня оставили  умирать  от  голода     в подземном царстве тьмы? Иди меня ждет еще горшая судьба? В том, что    я       обречен   уничтожению,   и   уничтожению   особенно безжалостному, и не мог    сомневаться,  зная  нрав  своих  судей. Лишь мысль о способе и часе донимала и    сводила меня с ума.    

        Наконец мои протянутые руки наткнулись на препятствие. Это была стена,     очевидно,  каменной  кладки,  совершенно  гладкая, склизкая  и  холодная.  Я     пошел  вдоль  нее,  ступая   с   той недоверчивой осторожностью, которой    научили меня иные старинные истории.  Однако  таким  способом  еще  нельзя     было определить размеров темницы; я мог обойти ее всю  и  вернуться  на  то  же    место,  так  ничего  и  не  заметив,  ибо стена была совершенно ровная и везде    одинаковая. Тогда я  стал  искать  нож,  который лежал у меня в кармане, когда    меня повели в судилище; ножа я не нашел. Мое платье сменили на балахон из    мешковины. А я-то хотел всадить  лезвие  в  какую-нибудь  щелочку  между     камнями, чтоб определить начало пути. Затруднение, правда, оказалось  пустое,    и  лишь  в тогдашней моей горячке оно представилось мне сначала неодолимым. Я    отодрал толстую подрубку подола и положил его под прямым углом к стене.     Пробираясь  вдоль  стены,  я  непременно наткнусь  на нее, обойдя круг. Так я    рассчитал. Но я не подумал ни о размерах темницы, ни о собственной своей     слабости.  Земля была  сырая и скользкая. Я проковылял еще немного, споткнулся    и упал. Изнеможение помешало мне подняться, и скоро  меня  одолел сон.    

        Проснувшись, я вытянул руку и нащупал рядом ломоть хлеба и кувшин  с  водою.     Я  так  был измучен, что не стал размышлять, откуда они взялись, но жадно    осушил кувшин и съел хлеб. Скоро я снова побрел вдоль стены и с большим трудом    наконец добрался до места, где лежала мешковина. До того, как я  упал,  я     насчитал пятьдесят  два  шага,  а после того, как встал и пошел сызнова,    насчитал их сорок восемь. Значит, всего шагов  получалось  сто; и, положив на ярд    по два шага, я заключил, что тюрьма моя имеет окружность  в пятьдесят ярдов.    Однако в стене оказалось и много углов, и я никак не мог догадаться о форме     подземелья,  ибо  в голове у меня засела мысль, что здесь непременно    подземелье.    

        Мои   расследованья   были  почти  бесцельны  и  уж  вовсе безнадежны,  но     странное   любопытство   побуждало   меня   их продолжать. Я отделился от стены    и решил пересечь обнесенное ею пространство.  То  и  дело оскользаясь на    предательском, хоть и твердом полу, я сперва ступал с  величайшей     осторожностью.  Но потом   я  набрался  храбрости  и  пошел  тверже,  стараясь     не сбиваться  с  прямого  пути.  Так  прошел  я  шагов  десять  -- двенадцать,     но  споткнулся  о свисавший оборванный край своего подола, сделал еще шаг и    рухнул ничком.    

        Опомнился я не сразу, и лишь несколько секунд  спустя  мое внимание  привлекло    удивительное обстоятельство. Дело вот в чем -- подбородком я уткнулся в    тюремный  пол,  а  губы  и  верхняя часть  лица,  хоть  и  опущенные  ниже подбородка,    ни к чему не прикасались. Мой лоб точно  погрузился  во  влажный  пар,  а  в    ноздри лез ни с чем не сравнимый запах плесени. Я протянул руку и  с ужасом    обнаружил, что лежу у самого края круглого колодца, глубину которого я,     разумеется,  пока  не  мог  определить.  Я пошарил  по  краю  кладки,     ухитрился  отломить кусок кирпича и бросил вниз. Несколько мгновений я слышал,    как он, падая, гулко ударялся о стенки колодца, наконец глухо всплеснулась     вода,  и ей  громко  отозвалось  эхо.  В тот же миг раздался такой звук, будто    где-то наверху распахнули и разом захлопнули дверь,  тьму прорезал слабый луч и    тотчас погас.    

     Тут    я понял, какая мне готовилась судьба, и поздравил себя с тем,  что так вовремя    споткнулся. Еще бы один шаг -- и больше мне не видеть белого света. О таких    именно казнях упоминалось в тех рассказах  об  инквизиции,  которые  почитал     я  вздором  и выдумками.   У  жертв  инквизиции  был  выбор:  либо  смерть  в    чудовищных муках телесных, либо смерть  в  ужаснейших  мучениях нравственных.     Мне  осталось последнее. От долгих страданий мои нервы совсем расшатались, я    вздрагивал при  звуке  собственного голоса  и  как нельзя более подходил для    того рода пыток, какие меня ожидали.    

        Весь дрожа, я  отполз  назад  к  стене,  решившись  скорей погибнуть  там,     только бы избегнуть страшных колодцев, которые теперь  мерещились  мне     повсюду.  Будь  мой  рассудок  в  ином состоянии, у меня бы хватило духу самому    броситься в пропасть и положить  конец  беде, но я стал трусом из трусов. К тому    же из головы не шло то, что я читал о  таких  колодцах  --  мгновенно    расстаться с жизнью там никому еще не удавалось.    

     От     возбужденья  я  долгие  часы не мог уснуть, но наконец забылся. Проснувшись, я,    как и  прежде,  обнаружил  подле  себя ломоть  хлеба  и кувшин с водой. Меня    терзала жажда, и я залпом осушил кувшин. К воде, верно,  примешали  какого-то     зелья;  не успел я допить ее, как меня одолела дремота. Я погрузился в сон --    глубокий, как сон смерти. Долго ли я спал, я, разумеется, не знаю,  но     только,  когда я снова открыл глаза, я вдруг увидел, что  меня  окружает.  В     робком  зеленоватом  свете,   которого источник  я  заметил не сразу, мне    открылись вид и размеры моей тюрьмы.    

     Я    намного ошибся, прикидывая протяженность стены. Она была не более двадцати пяти    ярдов. Несколько минут я  глупо  дивился этому  открытию,  поистине  глупо!     Ибо  какое  значение в моих ужасных обстоятельствах могла  иметь  площадь     темницы?  Но  ум цеплялся  за  безделицы,  и  я  принялся истово доискиваться до    ошибки, какую сделал в своих расчетах. И наконец меня  осенило. Сначала,  до    того как я упал в первый раз, я насчитал пятьдесят два шага; и,  верно,  упал     я  всего  в  двух  шагах  от  куска мешковины,  успев  обойти почти всю стену.    Потом я заснул, и со сна, верно, пошел не в  ту  сторону;  понятно  поэтому,     отчего стена представилась мне вдвое длинней. В смятении я не заметил, что  в     начале  пути она была у меня слева, а в конце оказалась справа.    

        Относительно формы тюрьмы я  тоже  обманулся.  Я  уверенно счел  ее весьма    неправильной, нащупав на стене много углов, так могущественно воздействие    кромешной тьмы на того,  кто  очнулся от  сна  или  летаргии!  Оказалось,  что     углы -- всего-навсего легкие вмятины или углубления в  неравном  расстоянии  одна     от другой.  Форма  же  камеры была квадратная. То, что принял я за каменную    кладку, оказалось железом или еще каким-то металлом  в огромных листах, стыки    или швы которых и создавали вмятины. Вся поверхность  этого  металлического    мешка была грубо размалевана мерзкими, гнусными рисунками -- порождениями    мрачных монашеских суеверий. Лютые  демоны  в  виде  скелетов  или  в  иных     более натуральных,  но страшных обличьях, безобразно покрывали сплошь все    стены. Я заметил, что контуры этих чудищ довольно четки,  а краски грязны и    размыты, как бывает от сырости. Потом я увидел, что  пол  в  моей  тюрьме     каменный. Посередине его зияла пасть колодца, которой я избегнул; но  этот     колодец  был  в  темнице один.    

        Все  это  смог  я  различить  лишь  смутно и с трудом; ибо собственное  мое     положение  за   время   забытья   значительно изменилось.  Меня  уложили     навзничь,  во весь рост на какую-то низкую деревянную раму. Меня накрепко    привязали к  ней  длинным ремнем  вроде  подпруги.  Ремень  много  раз перевил    мне тело и члены, оставляя свободной только голову и левую руку, так  чтоб я    мог ценой больших усилий дотянуться до глиняной миски с едой, стоявшей  подле    на полу. К ужасу своему я обнаружил, что кувшин исчез.  Я  сказал  --  "к     ужасу  своему".  Да,  меня   терзала нестерпимая  жажда.  Мои мучители,    верно, намеревались еще пуще ее распалить; в глиняной миске лежало остро    приправленное мясо.    

        Подняв  глаза,  я  разглядел  потолок  своей  темницы.   В тридцати  или     сорока  футах  надо  мной,  он состоял из тех же самых, что и стены,  листов.     Чрезвычайно  странная  фигура  на одном  из  них  приковала  мое  внимание.     Это была Смерть, как обыкновенно ее изображают, но только вместо  косы  в     руке  она держала  то,  что  при беглом взгляде показалось мне рисованным    маятником,  как  на  старинных  часах.  Однако  что-то  в  этом механизме     заставило меня вглядеться в него пристальней. Пока я смотрел прямо вверх    (маятник приходился как раз надо мною), мне почудилось,  что  он  двигается.     Минуту   спустя   впечатление подтвердилось.   Ход   маятника  был  короткий     и,  разумеется, медленный. Несколько мгновений я  следил  за  ним  с  некоторым    страхом,  но скорей с любопытством. Наконец, наскуча его унылым качаньем, я    решил оглядеться.    

        Легкий шум привлек мой слух, я посмотрел на пол и  увидел, как  его     пересекает  полчище огромных крыс. Они лезли из щели, находившейся в моем поле    зрения справа. Прямо у меня на  глазах они  тесным  строем жадно устремлялись к    мясу, привлеченные его запахом. Немалого труда стоило мне отогнать их от миски.    

        Прошло, пожалуй, полчаса, возможно,  и  час  (я  мог  лишь приблизительно     определять  время), прежде чем я снова взглянул вверх. То, что я увидел,  меня     озадачило  и  поразило.  Размах маятника увеличился почти на целый ярд.    Выросла, следственно, и его  скорость. Но особенно встревожила меня мысль о    том, что он заметно опустился. Теперь я увидел, --  надо  ли  описывать,  с    каким  ужасом!  --  что  нижний  конец его имеет форму серпа из сверкающей    стали, длиною примерно с фут от рога до рога;  рожки повернуты кверху, а нижний    край острый, как лезвие бритвы; выше от лезвия серп наливался, расширялся и    сверху был уже тяжелый и толстый.  Он  держался  на плотном медном стержне, и    все вместе шипело, рассекая воздух.    

     Я    не мог более сомневаться в том, какую  участь  уготовила мне  монашья     изобретательность в пытках. Инквизиторы прознали, что мне известно о колодце;     его  ужасы  предназначались  таким дерзким  ослушникам,  как  я;  колодец  был     воплощенье ада, по слухам, -- всех казней. Благодаря чистейшему случаю я не    упал в колодец. А я знал, что внезапность страданья, захват им  жертвы    врасплох  --  непременное  условие чудовищных тюремных расправ. Раз уж я сам не    свалился  в  пропасть,  меня  не  будут  в  нее толкать,  не такова их    дьявольская затея; а потому (выбора нет) меня  уничтожат  иначе,  более     мягко.  Мягко!  Я   готов   был улыбнуться сквозь муку, подумав о том, как мало    идет к делу это слово.    

        Что   пользы   рассказывать   о   долгих,   долгих   часах нечеловеческого    ужаса, когда я считал  удары  стального  серпа! Дюйм  за  дюймом,  удар  за    ударом -- казалось, века проходили, пока я это замечал -- но он  неуклонно     спускался  все  ниже  и ниже!  Миновали  дни,  --  быть  может,  много  дней,     --  и он спустился так низко, что обдал меня своим едким дыханьем. Запах остро    отточенной стали забивался мне в  ноздри.  Я  молился,  я досаждал  небесам     своей  мольбой  о  том,  чтоб  он  спускался поскорей. Я сходил с ума, я     рвался  вверх,  навстречу  взмахам зловещего  ятагана.  Или  вдруг     успокаивался, лежал и улыбался своей сверкающей смерти, как дитя -- редкой    погремушке.    

     Я    снова лишился чувств -- ненадолго, ибо когда я  очнулся, я  не понял, спустился    ли маятник. А быть может, надолго, ибо я сознавал присутствие злых духов,    которые заметили мой обморок и могли нарочно остановить качанье. Придя в себя,    я  почувствовал такую,  о!  невыразимую  слабость,  будто  меня  долго изнуряли    голодом. Несмотря на страданья,  человеческая  природа  требует еды.  Я  с     трудом  вытянул левую руку настолько, насколько мне позволяли путы,  и     нащупал  жалкие  объедки,  оставленные  мне крысами. Когда я положил в рот    первый кусок, в мозгу моем вдруг мелькнул  обрывок мысли, окрашенной радостью,    надеждой. Надежда для меня -- возможно ли? Как я  сказал,  то  был  лишь     обрывок мысли,  --  мало  ли  таких  мелькает в мозгу, не завершаясь? Я ощутил,    что мне  помстилась  радость,  надежда,  но  тотчас  же ощутил,  как  мысль  о    них умерла нерожденной. Тщетно пытался я додумать ее, поймать, воротить. Долгие    муки почти  лишили  меня обычных  моих мыслительных способностей. Я сделался    слабоумным, идиотом.    

        Взмахи маятника шли под  прямым  углом  к  моему  телу.  Я понял,  что  серп     рассечет  меня  в  том месте, где сердце. Он протрет мешковину, вернется,    повторит свое дело опять... опять. Несмотря на страшную ширь взмаха (футов    тридцать, а то и более) и шипящую мощь спуска, способную сокрушить и самые эти    железные стены, он протрет  мешковину  на  мне,  и  только!  И  здесь  я    запнулся.  Дальше  этой мысли я идти не посмел. Я задержался на ней, я цеплялся    за нее, будто бы так можно было удержать  спуск маятника.  Я  заставил  себя     вообразить  звук,  с  каким  серп разорвет мой балахон, тот озноб,  который     пройдет  по  телу  в ответ  на  трение  ткани.  Я  мучил  себя  этим вздором,    покуда совершенно не изнемог.    

        Вниз --  все  вниз  сползал  он.  С  сумасшедшей  радостью противопоставлял я    скорость взмаха и скорость спуска. Вправо -- влево  --  во  всю  ширь!  --  со скрежетом    преисподней к моему сердцу, крадучись, словно тигр. Я то хохотал, то рыдал,    уступая смене своих порывов.    

        Вниз, уверенно, непреклонно вниз! Вот он  качается  уже  в трех  дюймах  от     моей  груди.  Я  безумно,  отчаянно  старался высвободить левую руку. Она была     свободна  лишь  от  локтя  до кисти.  Я  только дотягивался до миски и подносил    еду ко рту, и то ценою мучительных усилий. Если б мне удалось высвободить всю    руку, я бы схватил маятник и постарался его  остановить.  Точно так же мог бы я    остановить лавину!    

        Вниз,  непрестанно,  неумолимо вниз! Я задыхался и обмирал от каждого его    разлета. У меня все обрывалось внутри от каждого взмаха. Мои глаза провожали    его вбок и вверх  с  нелепым  пылом совершенного  отчаяния.  Я  жмурился,  когда    он спускался, хотя смерть была бы избавленьем, о! несказанным избавленьем от     мук. И  все  же  я  дрожал  каждой жилкой при мысли о том, как легко спуск    механизма введет острую сверкающую секиру мне в грудь. От надежды дрожал я    каждой жилкой, от надежды  обрывалось  у  меня все  внутри.  О, надежда, --    победительница скорбей, -- это она нашептывает  слова  утешенья   обреченным      даже   в   темницах инквизиции.    

     Я     увидел, что еще десять -- двенадцать взмахов -- и сталь впрямь коснется моего    балахона, и оттого я вдруг весь  собрался и  преисполнился ясным спокойствием    отчаяния. Впервые за долгие часы -- или даже дни -- я стал думать.  Я     сообразил,  что  моя подпруга,   мои   путы   --  цельные,  сплошные.  Меня     связали одним-единственным ремнем. Где бы лезвие ни прошлось по  путам, оно     рассечет  их так, что и сразу смогу высвободиться от них с помощью левой руки.    Только  как  же  близко  мелькнет  от  меня сталь!  Как  гибельно может    оказаться всякое неверное движенье! Однако мыслимо ли, что  прихлебатели     палача  не  предусмотрели такой  возможности?  Вероятно  ли, что тело мое    перевязано там, куда должен спуститься маятник?  Страшась  утратить  слабую  и,    должно  быть,  последнюю  надежду,  я  все же приподнял голову, чтобы как    следует разглядеть свою грудь. Подпруга обвивала  мне тело и члены сплошь, но    только не по ходу губительного серпа!    

        Едва  успел  я  снова  опустить  голову,  и  в  мозгу моем пронеслось то, что    лучше всего  назвать  недостающей  половиной идеи  об  избавлении, о которой я    уже упоминал и которой первая часть лишь смутно промелькнула в моем уме, когда    я поднес еду к запекшимся губам. Теперь мысль сложилась до конца, слабая, едва    ли здравая, едва ли ясная, но она сложилась.  Отчаяние  придало мне сил, и я    тотчас взялся за ее осуществление.    

     В     течение  многих  часов  пол  вокруг  моего низкого ложа буквально  кишел     крысами.   Бешеные,   наглые,   жадные,   они пристально  смотрели  на  меня    красными глазами, будто только и ждали, когда я перестану шевелиться, чтобы    тотчас сделать  меня своей  добычей. "К какой же пище, -- думал я, --    привыкли они в подземелье? "    

     Как    ни старался я отгонять их от миски,  они  съели  почти все  ее  содержимое,     оставя лишь жалкие объедки. Я однообразно махал  рукой  над  миской,   и   из-за      этой   бессознательной монотонности  движения  мои  перестали  оказывать     действие  на хищников. Прожорливые твари то и дело кусали меня за пальцы.  И    вот   последними  остатками  жирного,  остро  пахучего  мяса  я тщательно натер    свои путы, там, где сумел  дотянуться  до  них; потом я поднял руку с пола и,    затаив дыханье, замер.    

        Сначала  ненасытных животных поразила и спугнула внезапная перемена -- моя    новая неподвижная  поза.  Они  отпрянули;  иные метнулись  обратно  к  щели.     Но лишь на мгновенье. Не напрасно рассчитывал я на  их  алчность.  Заметя,     что  я  не  шевелюсь, две-три  самых  наглых  вспрыгнули  на  мою  подставку  и    стали обнюхивать подпругу. Прочие будто только ждали  сигнала.  Новые полчища     хлынули  из щели. Они запрудили все мое ложе и сотнями попрыгали прямо на меня.    Мерное движенье маятника ничуть им  не препятствовало.  Увертываясь  от ударов,    они занялись умащенной подпругой. Они теснились,  толкались,  они  толпились     на  моем теле,  все  вырастая  в  числе. Они метались по моему горлу; их    холодные пасти тыкались в мои губы; они чуть не  удушили  меня. Омерзение,     которого не передать никакими словами, мучило меня, леденило тяжким, липким    ужасом. Но еще минута -- и я понял, что скоро  все  будет  позади.  Я     явственно  ощутил,  что   ремень расслабился.  Значит,  крысы уже перегрызли    его. Нечеловеческим усилием я заставлял себя лежать тихо.    

        Нет, я не ошибся в своих расчетах, я не  напрасно  терпел. Наконец  я     почувствовал,  что свободен. Подпруга висела на мне обрывками. Но маятник уже     коснулся  моей  груди.  Он  распорол мешковину.  Он  разрезал  белье  под     нею.  Еще два взмаха -- и острая боль пронзила меня насквозь.  Но  миг     спасенья  настал. Мановением   руки   я  обратил  в  бегство  своих     избавителей. Продуманным движеньем -- осторожно, боком, косо, медленно --  я    скользнул  прочь  из ремней так, чтобы меня не доставал ятаган. Хоть на    мгновенье, но я был свободен.    

        Свободен!  И  в  тисках  инквизиции!  Едва  ступил   я   с деревянного  ложа     пыток  на  каменный тюремный пол, как адская машина перестала качаться,    поднялась, и незримые силы унесли ее сквозь потолок. Печальный урок этот привел    меня в отчаяние.  За каждым  движением  моим следят. Свободен! Я всего лишь    избегнул одной смертной муки ради другой муки, горшей, быть  может,  чем сама     смерть.  Подумав  так,  я  стал  беспокойно  разглядывать железные стены,    отделявшие меня от мира. Какая-то странность -- перемена,  которую  и  не     вдруг  осознал,  --  без   сомненья, случилась  в  темнице. На несколько минут    я забылся в тревожных мыслях; я терялся в тщетных, бессвязных догадках. Тут я    впервые распознал источник зеленоватого света, освещавшего  камеру.  Он шел     из  прорехи  с  полдюйма  шириной,  которая опоясывала всю темницу, по  низу     стен,  совершенно  отделяя  их  от  пола.  Я пригнулся, пытаясь заглянуть в    проем, разумеется, безуспешно.    

        Когда я распрямился, мне вдруг открылась тайна происшедшей в камере  перемены.     Я уже говорил, что, хотя роспись на стенах по  очертаниям  была  достаточно  четкой,     краски   как   будто размылись и поблекли. Сейчас же они обрели и на глазах    обретали пугающую,  немыслимую  яркость,  от  которой  портреты  духов и чертей    принимали вид непереносимый и для нервов более  крепких, чем   мои.      Бесовские  взоры  с  безумной,  страшной  живостью устремлялись на меня    отовсюду, с тех мест, где только что их не было и помину, и сверкали мрачным     огнем,  который  я,  как  ни напрягал воображение, не мог счесть ненастоящим.    

        Ненастоящим!  Да  ведь уже до моих ноздрей добирался запах раскаленного    железа!  Тюрьма  наполнилась  удушливым  жаром.  С каждым  мигом все жарче    горели глаза, уставившиеся на мои муки. Все гуще заливал багрец намалеванные    кровавые  ужасы.  Я  ловил ртом  воздух!  Я  задыхался!  Так ват что затеяли мои    мучители! Безжалостные!  О!  Адские  отродья!  Я  бросился  подальше   от    раскаленного  металла  на середину камеры. При мысли о том, что огонь вот-вот    спалит меня дотла,  прохлада  колодца  показалась мне  отрадой.  Я  метнулся     к  роковому  краю. Я жадно заглянул внутрь. Отблески пылающей кровли    высвечивали колодец до дна.  И все  же  в  первый  миг  разум мой отказывался    принять безумный смысл того, что я увидел. Но страшная правда силой вторглась     в душу,  овладела  ею,  опалила  противящийся  разум. О! Господи! Чудовищно!    Только не это! С воплем  отшатнулся  я  от  колодца, спрятал лицо в ладонях и    горько заплакал.    

        Жар  быстро  нарастал,  и  я снова огляделся, дрожа, как в лихорадке. В     камере  случилась  новая  перемена,  на  сей  раз менялась  ее  форма.  Как  и     прежде,  сначала я тщетно пытался понять, что творится вокруг. Но недолго    терялся я  в  догадках. Двукратное мое спасенье подстрекнуло инквизиторскую    месть, игра в  прятки  с  Костлявой  шла  к  концу. Камера была квадратная.    Сейчас я увидел, что два железных угла  стали  острыми,  а  два других,       следственно,    тупыми.    Страшная   разность   все увеличивалась с каким-то    глухим не то грохотом, не  то  стоном. Камера тотчас приняла форму ромба. Но    изменение не прекращалось -- да я этого и не ждал и не хотел. Я готов был    прижать красные стены  к груди, как покровы вечного покоя. "Смерть, --    думал я, -- любая смерть, только бы не в колодце!  "  Глупец!  Как  было    сразу  не  понять,  что в колодец-то и загонит меня раскаленное железо! Разве    можно выдержать его  жар?  И  тем  более  устоять против  его напора? Все уже и    уже становился ромб, с быстротой, не оставлявшей времени для размышлений. В    самом центре ромба и, разумеется,  в  самой  широкой  его  части  зияла     пропасть.  Я упирался,  но  смыкающиеся стены неодолимо подталкивали меня. И    вот уже на твердом полу темницы не осталось ни дюйма для  моего обожженного,     корчащегося  тела.  Я  не сопротивлялся более, но муки души вылились в громком,    долгом, отчаянном  крике.  Вот  я уже закачался на самом краю -- я отвел    глаза...    

     И     вдруг  --  нестройный  шум  голосов! Громкий рев словно множества труб! Гулкий    грохот, подобный тысяче громов! Огненные стены отступили! Кто-то схватил меня    за руку,  когда  я,  теряя сознанье,  уже  падал  в  пропасть.  То  был     генерал  Лассаль. Французские войска вступили в Толедо. Инквизиция была во    власти своих врагов.  Заживо погребенные     

        Есть темы, проникнутые всепокоряющим интересом, но слишком ужасные,    чтобы      стать   законным   достоянием   литературы. Обыкновенно романисту надлежит их    избегать, если  он  не  хочет оскорбить  или  оттолкнуть читателя. Прикасаться    к ним подобает лишь  в  том   случае,   когда   они   освящены   и   оправданы    непреложностью и величием истины. Так, например, мы содрогаемся от     "сладостной  боли",  читая  о  переправе  через Березину, о    землетрясении в Лиссабоне, о чуме в Лондоне, о  Варфоломеевской ночи  или  о    том, как в калькуттской Черной Яме задохнулись сто двадцать  три  узника.  Но     в  таких  описаниях  волнует   сама достоверность  --  сама  подлинность  --    сама история. Будь они вымышлены, мы не испытали бы ничего, кроме отвращения.    

     Я    перечислил лишь некоторые из знаменитейших и  величайших исторических      трагедий;   но  самая  их  огромность  потрясает воображение ничуть не меньше,    чем зловещая  сущность.  Мне  нет нужды  напоминать  читателю, что из длинного    и мрачного перечня людских  несчастий  я   мог   бы   извлечь   немало      отдельных свидетельств  подлинного  страдания,  гораздо  более  жестоких,    нежели любое из этих  всеобщих  бедствий.  Воистину,  настоящее горе,     наивысшая  боль  всегда единственны, неповторимы. И коль скоро испить до дна    эту горькую чашу приходится лишь  человеку, а не человечеству -- возблагодарим    за это милосердного творца!    

        Погребение  заживо,  несомненно,  чудовищнее  всех ужасов, какие выпали на долю    смертного. И здравомыслящий  человек  едва ли  станет  отрицать,  что  это     случалось  часто, очень часто. Грань, отделяющая Жизнь от Смерти, в лучшем    случае обманчива  и неопределенна.   Кто   может  сказать,  где  кончается     одно  и начинается другое? Известно,  что  есть  болезни,  при  которых    исчезают  все  явные  признаки жизни, но, строго говоря, они не исчезают    совершенно, а лишь  прерываются.  Возникает  временная остановка  в  работе     неведомого  механизма.  Наступает срок, и некое незримое таинственное начало    вновь  приводит  в  движение волшебные   крыла  и  магические  колеса.     Серебряная  нить  не оборвана навеки, и златой сосуд не разбит безвозвратно.    Но  где в эту пору обреталась душа?    

        Однако,   кроме   неизбежного   заключения   априори,  что соответствующие     причины  влекут   за   собой   соответствующие следствия, и поскольку известны    случаи, когда жизнедеятельность прерывается,  не  подлежит  сомнению,  что    людей иногда хоронят заживо, -- кроме этого  общего  соображения,  опыт     медицины  и самой жизни прямо свидетельствует, что это действительно бывало не     раз.  При  необходимости  я мог бы сослаться на целую сотню самых  достоверных     примеров.   Один   такой   случай,   весьма примечательный  и,  вероятно,  еще     не  изгладившийся из памяти некоторых читателей, имел  место  не  столь  давно     в  соседнем городе  Балтиморе и произвел на многих потрясающее, неотразимое    впечатление. Супругу  одного  из  самых  почтенных  граждан  -- известного     юриста  и  члена  конгресса -- постигла внезапная и необъяснимая болезнь,    перед  которой  оказалось  бессильно  все искусство  медиков. После тяжких    страданий наступила смерть или состояние, которое сочли смертью. Никто даже не    подозревал,  да и  не  имел  причин  подозревать,  что  она  вовсе  не  умерла.    Обнаружились все обычные признаки смерти. Лицо осунулось, черты его    заострились. Губы стали  белее  мрамора.  Глаза  помутнели. Наступило     окоченение.  Сердце не билось. Так она пролежала три дня, и за это время тело    сделалось твердым, как  камень.  Одним словом,  надо  было  поспешить  с     похоронами,  поскольку труп, казалось, быстро разлагается.    

     Ее    похоронили в семейном  склепе,  и  три  года  никто  не тревожил  могильный     покой.  По  прошествии этого времени склеп открыли, чтобы установить там    саркофаг, --  но  увы!  --  какое страшное  потрясение  ожидало ее супруга,    который своими руками отворил  дверь!  Едва  створки  распахнулись   наружу,      что-то закутанное  в белое со стуком упало прямо в его объятия. То был скелет    его жены в еще не истлевшем саване.    

        Тщательное расследование показало, что она ожила через два дня после погребения    и билась в гробу, который упал  на  пол  с уступа  или  с  возвышения  и     раскололся,  так  что ей удалось встать. Случайно  забытый  масляный  фонарь,     налитый  дополна, теперь  оказался пуст; впрочем, масло могло улетучиться само    по себе. На верхней ступени лестницы при входе в зловещую гробницу валялся    большой обломок гроба, которым она, по всей  видимости, колотила  в  железную     дверь, призывая на помощь. При этом она, вероятно, лишилась чувств или  умерла     от  страха;  падая,  она зацепилась  саваном  за  какой-то  железный  крюк,    торчавший из стены. Так и осталась она на месте, так и истлела стоя.    

     В    1810 году  во  Франции  был  случай  погребения  заживо, который  красноречиво     свидетельствует,  что  подлинные события воистину бывают  удивительней     вымыслов  сочинителей.  Героиней этой  истории стала мадемуазель Викторина    Лафуркад, юная девица из знатного семейства, богатая и на редкость красивая.    Среди ее многочисленных поклонников был Жульен Боссюэ, бедный  парижский    litterateur  или  журналист.  Его  таланты  и  обаяние  пленили богатую    наследницу, и она, кажется, полюбила его всем  сердцем; но из сословного    высокомерия она все же решилась отвергнуть его и  отдать  руку  мосье  Ренелю,     банкиру  и довольно известному дипломату. После свадьбы, однако, супруг тотчас    к  ней  охладел и,  вероятно,  дурно  с  нею  обращался. Прожив несколько лет в    несчастном браке, она умерла -- по крайней  мере  состояние  ее было  столь     похоже на смерть, что ни у кого не возникло и тени сомнения. Ее похоронили, --    но не в склепе,  а  в  обыкновенной могиле  близ  усадьбы,  где  она  родилась.     Влюбленный  юноша, терзаемый  отчаяньем  и  все  еще  волнуемый  былой      страстью, отправляется  из  столицы  в  далекую провинцию с романтическим    намерением вырыть  тело  и  взять  на  память  чудесные  локоны покойной. Он    разыскивает могилу. В полночь он откапывает гроб и принимается  уже  состригать    локоны, как вдруг его возлюбленная открывает глаза. Как оказалось,  она  было     похоронена  заживо. Жизнь   не   вполне   покинула  несчастную;  ласки     влюбленного пробудили ее от  летаргии,  ошибочно  принятой  за  смерть.  Он    поспешил  перенести  ее  в  свою  комнату  на  постоялом дворе. Обладая    немалыми  познаниями  в  медицине,  он  применил  самые сильные  укрепляющие     лекарства.  Наконец она ожила. Она узнала своего спасителя.  Она  оставалась     с  ним  до  тех  пор,  пока здоровье  ее  понемногу  не  восстановилось.     Женское сердце не камень, и последний  урок,  преподанный  любовью,  смягчил     его совершенно.  Она  отдала свое сердце Боссюэ. Она не вернулась к супругу,    но, сохранив свое воскресение в тайне, уехала вместе с верным возлюбленным в    Америку. Через двадцать лет оба вернулись во  Францию,  уверенные,  что  время     достаточно  изменило   ее внешность и даже близкие ее не узнают. Однако они    ошиблись; при первой   же   встрече  мосье  Ренель  тотчас  узнал  супругу  и    потребовал, чтобы  она  к  нему  вернулась.  Она  отвергла  его притязания;  и     беспристрастный  суд  решил  дело  в ее пользу, постановив,  что  в  силу     особых  обстоятельств,  а  также  за давностью  времени  супружеские  права     утрачены  не  только по справедливости, но и по букве закона.    

        Лейпцигский "Хирургический журнал" -- весьма  уважаемый  и    заслуживающий  доверия  печатный  орган,  достойный того, чтобы кто-нибудь из    американских издателей выпускал его в переводе на наш  язык,  --  сообщает  в     последнем  номере  о  подобном  же прискорбном происшествии.    

        Один  артиллерийский  офицер,  человек  огромного  роста и несокрушимого    здоровья, был сброшен норовистой лошадью и сильно ушиб  голову,  отчего     мгновенно  лишился  чувств;   в   черепе обнаружилась  небольшая  трещина,  но     врачи  не  видели прямой опасности для жизни. Трепанация черепа прошла успешно.    Больному пустили кровь и пользовали его прочими обычными средствами.  Но    постепенно  он  впадал  во  все  более  глубокое  оцепенение, и наконец,    казалось, наступила смерть.    

        Стояла жара,  и  его  похоронили  поспешно  до  неприличия где-то  на общем    кладбище. Похороны были в четверг. В ближайшее воскресенье многие, как     обычно,  пришли  навестить  могилы,  и около   полудня  один  крестьянин     произвел  сильное  волнение, утверждая, что присел  отдохнуть  на  могилу     офицера  и  вдруг почувствовал  сотрясение  земли, словно покойник норовил    встать из гроба. Поначалу его рассказу мало кто верил, но неподдельный ужас и    твердая убежденность, с которыми он доказывал истинность своих  слов,  в     конце  концов  возымели  действие  на   толпу. Бросились  за  лопатами,  в     несколько  минут раскопали могилу, такую мелкую,  что  стыдно  было  смотреть,     и  голова  офицера предстала на свет. Казалось, он был мертв, но сидел    скорчившись в  гробу,  крышку  которого  ему  удалось  приподнять отчаянным    усилием.    

     Его    тотчас отвезли в ближайшую больницу,  где  выяснилось, что  он  жив,  хотя и    лишился чувств от удушья. Через несколько часов он пришел в себя, стал    узнавать  знакомых  и,  путаясь  в словах, рассказал о невыносимых страданиях,    которые претерпел в могиле.    

        Судя  по его рассказу, сознание теплилось в нем более часа после похорон, а    затем он  впал  в  беспамятство.  Могила  была наспех  забросана  рыхлой     землей,  так что оставался некоторые приток воздуха. Он услышал над головой    топот  множества  ног  и попытался  привлечь  к  себе  внимание. Как он    объяснил, шум на кладбище пробудил его от мертвого сна, но, едва  очнувшись,     он сразу понял всю безысходность своего положения.    

        Сообщают,  что  больной  уже  поправлялся  и был на пути к полному     выздоровлению,  но  по  вине  шарлатанов  пал  жертвой медицинского  опыта. Они    применили гальваническую батарею, и он скончался  во  время  бурного     приступа,  вызванного,  как  это бывает, действием тока.    

        Поскольку   речь   зашла  о  гальванической  батарее,  мне вспомнился, кстати,    широко известный и  воистину  поразительный случай,  когда ее действие вернуло к    жизни молодого лондонского стряпчего, два дня пролежавшего в могиле. Случай    этот произошел в 1831 году и наделал в свое время немало шума.    

        Больной,   мистер   Эдвард   Стэплтон,   умер,   по   всей вероятности,   от      тифозной  горячки  с  некоторыми  странными симптомами, которые вызвали    любопытство  лечивших  его  врачей. После  мнимой  смерти врачи попросили у его    близких согласия на посмертное вскрытие, но получили  решительный  отказ.  Как     это часто  случается,  они решили выкопать труп и тайно вскрыть его без помех.    Не составляло труда сговориться с шайкой похитителей трупов, которых так много    в Лондоне; и  на  третью  ночь  после похорон  тело,  которое  считали мертвым,    было вырыто из могилы глубиной в восемь футов и перенесено в секционную палату     одной частной больницы.    

        Уже  сделав  изрядный  надрез  на  животе,  врачи обратили внимание на то,     что  тело  ничуть  не  разложилось,  и  решили испробовать  батарею.  Опыт     следовал  за  опытом  без  особого успеха, разве что в некоторых случаях     судорожные  подергивания более обычного походили на движения живого организма.    

        Время  истекало.  Близился  рассвет, и наконец решено было безотлагательно     приступить  к  вскрытию.  Но  один  из  врачей непременно  желал  проверить    какую-то свою теорию и убедил всех подвергнуть действию тока одну из грудных    мышц. Грубо  рассекли кожный  покров,  кое-как  присоединили проволоки; вдруг    мертвец стремительным, но  отнюдь  не  похожим  на  судорогу  движением    соскользнул   со   стола  на  пол,  постоял  немного,  тревожно озираясь, и    заговорил. Понять его слова не удалось;  и  все  же это,  безусловно,  были    слова, -- некое подобие членораздельной речи. Умолкнув, он тяжело рухнул на    пол.    

        Сначала все оцепенели от ужаса -- но медлить было  нельзя, и  врачи  вскоре    овладели собой. Оказалось, что мистер Стэплтон жив, хотя и в глубоком обмороке.    С помощью эфира его привели  в чувство,  а  через несколько времени он совсем    поправился и мог вернуться к своим близким, от которых его воскресение     скрывали до тех пор, пока не перестали опасаться повторного приступа. Их    восторг, их радостное удивление нетрудно себе представить.    

     Но     самое потрясающее во всей истории -- это свидетельство самого мистера С. Он    уверяет, что ни на миг не впадал в  полное беспамятство, что смутно и туманно    он сознавал все происходящее с  той минуты, как врачи объявили его мертвым, и    вплоть до того времени, когда он лишился чувств в больнице. "Я жив",    -- таковы были невнятные слова, которые он в отчаянье пытался  вымолвить,    поняв, что попал в мертвецкую.    

        Мне   нетрудно  было  бы  рассказать  еще  много  подобных историй, но я    полагаю это  излишним  --  ведь  и  без  того  не остается  сомнений,  что     людей  в самом деле хоронят заживо. И если учесть, как редко, в силу своего характера,     такие  случаи становятся  нам известны, мы вынуждены будем признать, что они,    вероятно, часто происходят неведомо для нас. Право же, едва  ли не  всякий     раз, как землекопам случается работать на кладбище, скелеты обнаруживают в    таких позах, что возникают самые ужасные подозрения.    

     Но    как ни ужасны подозрения,  несравненно  ужасней  участь самих  несчастных!     Можно  с  уверенностью сказать, что никакая иная судьба не уготовила человеку    столь безвыходные телесные  и душевные  муки,  как погребение заживо.    Невыносимое стеснение в груди,  удушливые  испарения  сырой  земли,  холодные      объятия савана,  давящая  теснота последнего жилища, мрак беспросветной Ночи,    безмолвие, словно в пучине моря, незримое,  но  осязаемое присутствие     Червя-Победителя  --  все  это  и вдобавок мысли о воздухе и зеленой траве над     головой,  воспоминания  о  любимых друзьях,  которые поспешили бы на помощь,    если бы только узнали о твоей беде, и уверенность, что этого им  никогда  не     узнать, что  ты  обречен  навеки покоиться среди мертвецов, -- все это, говорю     я  вам,  исполняет  еще  трепещущее  сердце  ледяным  и нестерпимым   ужасом,     перед  которым  отступает  самое  смелое воображение. Нам не дано изведать    таких страданий на  Земле  -- мы  не  в  силах  представить  ничего  подобного     даже  на  дне Преисподней. Вполне понятно,  что  рассказы  об  этом  вызывают    глубочайший   интерес;  однако  ж  интерес  этот  под  влиянием    благоговейного   ужаса   перед   самой   темой    оправдывается исключительно     нашим  убеждением  в истинности самих рассказов. То, что мне предстоит описать    далее, я знаю доподлинно  --  все это я пережил и испытал на себе.    

        Несколько  лет  подряд  меня терзали приступы таинственной болезни, которую    врачи условно называют каталепсией, так как не находят для нее  более  точного     определения.  Хотя  не  только прямые  и косвенные причины, но даже самый    диагноз этой болезни остается загадкой, внешние симптомы изучены достаточно     хорошо. Формы ее, видимо, отличаются друг от друга лишь своей тяжестью. Иногда     больной лежит всего день или того меньше, погруженный в глубочайшую  летаргию.     Он   теряет   сознание   и   не   может пошевелиться;  но  в груди    прослушиваются слабые биения сердца; тело хранит едва ощутимую теплоту; на    скулах еще заметны  следы румянца;  приложив  к  губам  зеркало, можно    обнаружить редкое, неровное, прерывистое  дыхание.  Иногда  же  оцепенение     длится недели -- и даже месяцы; при этом самое пристальное наблюдение, самые      тщательные   медицинские   анализы  не  выявят  никакой осязаемой разницы между    подобным приступом  и  тем  необратимым состоянием,  которое  называют     смертью.  От  погребения заживо такого больного обычно спасают  друзья,     которые  знают  о  его подверженности  каталепсии и, естественно, начинают    подозревать неладное, в особенности если нет признаков распада. По счастью,    болезнь развивается постепенно. Первые же ее проявления, хоть и скрытые,  не     оставляют  сомнений.  С  каждым  разом   приступы становятся все сильней и    длительней. В этом главная гарантия от погребения.   Несчастный,  с  которым     сразу  случится  тяжелый припадок, как это порой бывает, почти неизбежно    обречен  заживо лечь в могилу.    

        Моя   болезнь  не  отличалась  сколько-нибудь  заметно  от случаев,  описанных     в  медицинской  литературе.  Иногда,  безо всякой  видимой причины, я    мало-помалу впадал в полуобморок или в полубесчувствие; и  в  этом  состоянии,     не  испытывая  боли, утратив  способность  шевелиться и, в сущности, даже    думать, но смутно сознавая в летаргическом сне, что я жив и меня  окружают    люди,  я  пребывал до тех пор, пока не наступал кризис, который внезапно    возвращал меня к жизни. Иногда же недуг одолевал  меня бурно  и стремительно. Я    чувствовал дурноту, скованность, холод во всем теле, головокружение  и  падал     замертво.  После  этого целые недели меня окружали пустота, мрак, безмолвие, и    весь мир превращался  в  Ничто. Я погружался в полнейшее небытие. Но чем    быстрей наступали такие припадки, тем медленней  я  приходил  в себя.      Подобно   тому,  как  брезжит  рассвет  для  одинокого, бесприютного нищего,    который бродит по улицам в долгую и глухую зимнюю ночь, -- так же запоздало,    так  же  томительно,  так  же радостно возвращался ко мне свет Души.    

     Но     помимо  этой  наклонности  к  оцепенению,  в остальном здоровье мое не    пошатнулось; чувствовал я себя вполне хорошо -- если  не  считать     болезненного  расстройства   обычного   сна. Просыпаясь, я не вдруг приходил в    себя и на время оказывался во власти  самого  нелепого  смятения;  в  такие     минуты  все  мои умственные способности, и в  особенности  память,     отказывались мне служить.    

     Я     не  испытывал  никаких  телесных страданий, но душа моя изнывала от мук.    Воображение рисовало мне темные склепы. Я  без конца  говорил "об    эпитафиях, гробницах и червях". Я предавался бредням о смерти, и    навязчивый страх перед  погребением  заживо терзал меня неотступно. Зловещая    опасность, нависшая надо мной, не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Днем мне    было невыносимо думать  о  ней;  ночью  же  это превращалось в настоящую пытку.    Когда грозный Мрак поглощал Землю, я трепетал при  одной  мысли об  атом  --     трепетал, как легкие перья на катафалке. Когда же самое мое Естество изнемогало    от  бессонницы,  я  смыкал  глаза лишь  после  долгой  внутренней  борьбы  --     так  страшило меня предчувствие, что я проснусь в могиле. И едва  я     погружался  в сон,  меня  тотчас  обступал мир призраков, над которыми витал,    распластав широкие, черные, чудовищные крыла, тот же вездесущий Дух смерти.    

        Кошмары, душившие меня во сне, были неисчислимы, но, здесь я упомяну лишь об    одном видении. Мне  приснилось,  будто  --  я впал  в  каталептическое     состояние, которое было длительнее и, глубже обычного. Вдруг  ледяная  рука     коснулась  моего  лба  и тревожный дрожащий голос шепнул мне на ухо: "Восстань!    "    

     Я     сел.  Вокруг  была  непроглядная  тьма. Я не мог видеть того, кто меня    разбудил. Я не помнил ни времени, когда  впал  в оцепенение,  ни  места,  где     это  случилось.  Я  не двигался и пробовал  собраться  с  мыслями,  а     хладная   рука   меж   тем исступленно   стиснула   мое   запястье,      встряхивая   меня  в нетерпении, и дрожащий голос повторил:    

     --    Восстань! Разве не повелел я тебе восстать от сна?    

     --    Но кто ты? -- спросил я.    

     --    Там, где я  обитаю,  у  меня  нет  имени,  --  печально отвечал голос. --    Некогда я был смертным, ныне я дух. Некогда я был  беспощаден,  ныне  я    исполнен милосердия. Ты чувствуешь, я дрожу. Я взываю к тебе, а зубы мои     стучат,  но  отнюдь  не  от хлада  ночи  --  ночи, что пребудет во веки веков.    Ибо мерзость сия мне противна. Как можешь ты безмятежно спать? Мне  не  дает    покоя  глас  предсмертных мучений. Видеть это превыше моих сил. Восстань!    Ступай за мной в бездну  Ночи,  и  я  разверзну  пред тобой могилы. Это ли не    юдоль скорби?.. Воззри!    

     Я     вгляделся;  и  волею невидимого, который все еще сжимал мое запястье, предо    мной отверзлись все могилы на лике земли, и каждая источала слабый    фосфорический свет, порожденный тлением, так что взор мой проникал  в     сокровенные  глубины  и  различал тела,  закутанные  в  саваны, печально и    торжественно опочившие среди могильных червей. Но увы! Не все они уснули     беспробудным сном,  на много миллионов больше было других, не усопших навек; и    происходили слабые борения; и отовсюду возносился  безутешный ропот;  и  из     глубин  несчетных  могил  исходил  унылый шелест погребальных покровов; и я    увидел,  что  многие,  казалось  бы, покоящиеся  в  мире,  так  или  иначе     изменили  те  застывшие, неудобные позы, в которых их предали земле. Я  все     смотрел,  а голос шепнул снова:    

     --    Это ли... Ах, это ли не юдоль скорби?    

     Но     прежде  чем я успел вымолвить хоть слово, хладная рука выпустила мое запястье,     фосфорические  огни  погасли  и  земля сомкнулась над могилами, а оттуда    вырвался все тот же отчаянный вопль:    

     --    Это ли... О господи, это ли воистину не юдоль скорби?    

        Кошмары, отравлявшие мой сон по ночам, часто мучили меня и наяву.  Нервы  мои     совершенно  расстроились,  и я стал жертвой неотступных страхов. Я не решался    ни ездить верхом, ни  ходить, лишил  себя прогулок и безвыходно сидел дома.    Словом, я не смел даже на короткое время расстаться с  людьми,  которые  знали     о моей  подверженности  каталепсии,  из  опасения,  что  со  мной случится    припадок и меня, не долго думая, предадут могиле. Я не доверил заботам и    преданности ближайших своих друзей. Я боялся, как бы во время затяжного    приступа их не  убедили  в  том,  что меня  невозможно  вернуть  к  жизни. Мало    того, я опасался, что доставляю им слишком много хлопот и при  первом  же  длительном    припадке  они  будут  только  рады избавиться от меня навсегда. Тщетно     пытались  они  успокоить  меня  самыми   торжественными заверениями.  Я     требовал  священных  клятв, что меня похоронят лишь после того, как явные    признаки распада сделают  дальнейшее промедление немыслимым. Но все равно,    объятый смертным страхом, я был глух к гласу разума и не знал покоя. Я придумал    множество хитроумных  предосторожностей. Между прочим, я распорядился так    перестроить семейный склеп, чтобы его можно  было  с  легкостью открыть      изнутри.   От  малейшего  нажима  на  длинный  рычаг, выведенный далеко в    глубину  гробницы,  железные  двери  тотчас распахивались.  Были  сделаны     отдушины,  пропускавшие воздух и свет, а также удобные хранилища для пищи  и     воды,  до  которых можно  было свободно дотянуться из уготованного для меня    гроба. Самый гроб был выстлан  изнутри  мягкой  и  теплой  обивкой,  и крышку     его  снабдили  таким  же  приспособлением,  что и двери склепа,  с  пружинами,     которые  откидывали  ее  при   малейшем движении  тела.  Кроме  того,  под     сводом  склепа был подвешен большой колокол, и веревку от него должны были    пропустить через отверстие в гробу и привязать к моей руке. Но увы! Что толку     в предусмотрительности  пред  волей  Судьбы?  Даже зти хитроумные устройства не    могли избавить от адских  мук  погребения  заживо несчастного, который был на    них обречен!    

        Настал  срок  --  как случалось уже не раз, -- когда среди полнейшего    бесчувствия во мне забрезжили первые, еще  слабые  и смутные  проблески     бытия.  Медленно  --  черепашьим  шагом  -- растекался  в  моей  душе     тусклый,  серый   рассвет.   Смутное беспокойство.   Безучастность   к  глухой     боли.  Равнодушие... безнадежность... упадок сил. И вот долгое время спустя     звон  в ушах;   вот,   спустя   еще   дольше,  покалывание  или  зуд  в    конечностях;  вот  целая  вечность  блаженного   покоя,   когда пробуждающиеся     чувства  воскрешают  мысль;  вот  снова краткое небытие; вот внезапный возврат    к сознанию.  Наконец  --  легкая дрожь  век  --  и тотчас же, словно    электрический разряд, ужас, смертельный и  необъяснимый,  от  которого  кровь     приливает  к сердцу.  Затем  --  первая сознательная попытка мыслить. Первая    попытка вспомнить. Это удается с  трудом.  Но  вот  уже  память настолько  обрела     прежнюю  силу,  что  я начинаю понимать свое положение. Я понимаю, что не     просто  пробуждаюсь  ото  сна.  Я вспоминаю,  что  со  мной  случился  приступ     каталепсии. И вот наконец мою  трепещущую  душу,  как  океан,  захлестывает     одна зловещая Опасность -- одна гробовая, всепоглощающая мысль.    

        Когда  это  чувство овладело мною, я несколько минут лежал недвижно.  Но     почему?  Просто  у  меня  недоставало   мужества шевельнуться.  Я  не смел    сделать усилие, которое обнаружило бы мою судьбу -- и все же некий внутренний    голос шептал  мне,  что сомнений  нет.  Отчаянье,  перед  которым  меркнут     все  прочие человеческие горести, -- одно лишь  отчаянье,  заставило  меня,    после  долгих  колебаний,  --  приподнять  тяжелые  веки.  И  я приподнял их.    Вокруг была тьма -- кромешная тьма. Я  знал,  что приступ  прошел.  Знал,  что     кризис моей болезни давно позади. Знал, что вполне обрел способность видеть --    и  все  же  вокруг была  тьма, кромешная тьма, сплошной и непроницаемый мрак    Ночи, нескончаемой во веки веков.    

     Я    попытался крикнуть; мои губы и запекшийся язык  дрогнули в  судорожном  усилии     --  но  и  не  исторг  ни звука из своих бессильных легких, которые изнемогали,    словно на них навалилась огромная гора,  и  трепетали,  вторя  содроганиям     сердца,  при каждом тяжком и мучительном вздохе.    

        Когда я попробовал крикнуть, оказалось, что челюсть у меня подвязана,  как  у     покойника. К тому же я чувствовал под собою жесткое ложе; и нечто жесткое    давило  меня  с  боков.  До  того мгновения  я не смел шевельнуть ни единым    членом -- но теперь я в отчаянье вскинул кверху руки, скрещенные поверх  моего     тела. Они  ударились  о  твердые доски, которые оказались надо мною в    каких-нибудь шести дюймах от лица. У меня более  не  оставалось сомнений в том,    что я лежу в гробу.    

     И     тут,  в  бездне  отчаянья, меня, словно ангел, посетила благая Надежда --  я     вспомнил  о  своих  предосторожностях.  Я извивался  и  корчился,  силясь    откинуть крышку: но она даже не шелохнулась.  Я  ощупывал  свои  запястья,      пытаясь   нашарить веревку,   протянутую  от  колокола:  но  ее  не  было.  И     туг Ангел-Утешитель отлетел  от  меня  навсегда,  и  Отчаянье,  еще неумолимей    прежнего, восторжествовало вновь; ведь теперь и знал наверняка,  что  нет     мягкой  обивки,  которую  я так заботливо приготовил, и к тому же  в  ноздри     мне  вдруг  ударил  резкий, характерный  запах сырой земли. Оставалось признать    неизбежное. Я был не в склепе. Припадок случился со  мной  вдали  от  дома,    среди  чужих людей, когда и как, я не мог вспомнить; и зти люди похоронили    мена, как собаку, заколотили  в  самом  обыкновенном гробу,  глубоко  закопали     на веки вечные в простой, безвестной могиле.    

        Когда эта неумолимая  уверенность  охватила  мою  душу,  я вновь  попытался    крикнуть; и крик, вопль, исполненный смертного страдания, огласил царство    подземной ночи.    

     --    Эй! Эй, в чем дело? -- отозвался грубый голос.    

     --    Что еще за чертовщина! -- сказал другой голос.    

     --    Вылазь! -- сказал третий.    

     --    С чего  это  тебе  взбрело  в  башку  устроить  кошачью музыку?  --  сказал     четвертый;  тут  ко  мне скопом подступили какие-то головорезы злодейского вида    и  бесцеремонно  принялись меня  трясти.  Они  не разбудили меня -- я уже    проснулся, когда крикнул,  --  но  после  встряски  память  вернулась   ко      мне окончательно.    

        Дело  было  неподалеку  от  Ричмонда, в Виргинии. Вместе с одним другом я    отправился на охоту, и мы прошли несколько  миль вниз  по  Джеймс-Ривер.     Поздним  вечером  нас  застигла гроза. Укрыться можно было лишь  в  каюте     небольшого  шлюпа,  который стоял   на   якоре   с  грузом  перегноя,     предназначенного  на удобрение. За неимением  лучшего  нам  пришлось     заночевать  на борту.  Я лег на одну из двух коек, -- можете себе представить,    что за  койки  на  шлюпе  грузоподъемностью  в  шестьдесят  или семьдесят тонн.    На моей койке не было даже подстилки. Ширина ее не превышала восемнадцати    дюймов. И столько же было от койки до палубы. Я с немалым трудом втиснулся в    тесное пространство. Тем не  менее спал я крепко, и все, что мне привиделось --    ведь это не было просто кошмарным сном, -- легко  объяснить  неудобством моего     ложа, обычным направлением моих мыслей, а также тем, что я, как уже было    сказано, просыпаясь, не мог сразу прийти в себя и подолгу лежал без  памяти.  Трясли     меня  матросы  и  наемные грузчики. Запах земли исходил от перегноя. Повязка,    стягивавшая мне  челюсть,  оказалась  шелковым  носовым  платком, которым я    воспользовался взамен ночного колпака.    

     И    все же в ту ночь я пережил такие страдания, словно  меня в  самом  деле     похоронили заживо. Это была ужасная, немыслимая пытка; но нет худа без добра, и    сильнейшее  потрясение  вызвало неизбежный  перелом  в  моем рассудке. Я обрел    душевную силу -- обрел равновесие. Я  уехал  за  границу.  Я  усердно  занимался    спортом.  Я дышал вольным воздухом под сводом Небес. Я и думать забыл о смерти.    Я выкинул  вон  медицинские  книги.  Бьюкена  я сжег.  Я  бросил  читать    "Ночные мысли" -- всякие кладбищенские страсти, жуткие истории, вроде    этой. Словом, я сделался  совсем другим  человеком  и  начал  новую жизнь. С    той памятной ночи я навсегда избавился от страхов перед могилой,  а  с  ними     и  от каталепсии, которая была скорее их следствием, нежели причиной.    

    

        Бывают  мгновения,  когда  даже бесстрастному взору Разума печальное Бытие    человеческое представляется  подобным  аду,  но нашему воображению не дано    безнаказанно проникать в сокровенные глубины.  Увы!  Зловещий  легион гробовых    ужасов нельзя считать лишь   пустым   вымыслом;   но   подобные   демонам,    которые    сопутствовали  Афрасиабу  в  его плавании по Оксусу, они должны спать, иначе    они растерзают нас, -- а мы не должны посягать  на их сон, иначе нам не    миновать погибели.  Бочонок Амонтильядо    

        Тысячу  обид я безропотно вытерпел от Фортунато, но, когда он нанес мне    оскорбление, я поклялся отомстить. Вы, так  хорошо знающий  природу  моей     души,  не думаете, конечно, что я вслух произнес угрозу. В конце концов я буду    отомщен: это было твердо решено, -- но самая твердость решения обязывала  меня     избегать риска.   Я   должен   был   не  только  покарать,  но  покарать    безнаказанно.  Обида  не  отомщена,  если  мстителя   настигает расплата.  Она     не  отомщена  и  в  том случае, если обидчик не узнает, чья рука обрушила на    него кару.    

     Ни     словом,  ни  поступком  я  не  дал  Фортунато   повода усомниться  в моем    наилучшем к нему расположении. По-прежнему я улыбался ему в лицо; и он не знал,    что теперь  я  улыбаюсь  при мысли о его неминуемой гибели.    

     У     него  была  одна  слабость,  у  этого Фортунато, хотя в других  отношениях  он     был  человеком,  которого  должно  было уважать  и  даже  бояться. Он считал    себя знатоком вин и немало этим гордился. Итальянцы редко бывают истинными    ценителями.  Их энтузиазм  почти  всегда  лишь  маска,  которую они надевают на    время и по мере надобности, -- для того, чтобы удобнее надувать английских и    австрийских миллионеров.  Во  всем,  что  касается старинных  картин  и    старинных драгоценностей, Фортунато, как и прочие его соотечественники, был    шарлатаном; но в старых  винах он  в  самом  деле  понимал  толк.  Я разделял    его вкусы: я сам высоко ценил итальянские вина и всякий раз,  как     представлялся случай, покупал их помногу.    

        Однажды  вечером,  в  сумерки,  когда  в  городе  бушевало безумие карнавала, я    повстречал моего друга.  Он  приветствовал меня с чрезмерным жаром, -- как    видно, он успел уже в этот день изрядно  выпить;  он  был  одет  арлекином:     яркое разноцветное трико, на голове остроконечный колпак с бубенчиками. Я так     ему обрадовался,  что  долго  не  мог  выпустить его руку из своих, горячо ее    пожимая.    

     Я    сказал ему:    

     --    Дорогой Фортунато, как я рад, что вас встретил. Какой у вас цветущий вид. А мне    сегодня прислали  бочонок  амонтильядо; по крайней мере, продавец утверждает,    что это амонтильядо, но у меня есть сомнения.    

     --     Что?  --  сказал он. -- Амонтильядо? Целый бочонок? Не может быть! И еще в    самый разгар карнавала!    

     --    У меня есть сомнения, -- ответил я, --  и  я,  конечно, поступил опрометчиво,    заплатив за это вино, как за амонтильядо, не  посоветовавшись  сперва  с     вами.  Вас  нигде  нельзя  было отыскать, а я боялся упустить случай.    

     --    Амонтильядо!    

     --    У меня сомнения.    

     --    Амонтильядо!    

     --    И я должен их рассеять.    

     --    Амонтильядо!    

     --    Вы заняты, поэтому я иду к Лукрези, Если кто может  мне дать совет, то только    он. Он мне скажет...    

     --    Лукрези не отличит амонтильядо от хереса.    

     --     А  есть  глупцы,  которые  утверждают, будто у него не менее тонкий вкус, чем у    вас.    

     --    Идемте.    

     -- Куда?    

     --    В ваши погреба.    

     --    Нет, мой друг. Я не могу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, вы заняты.    Лукрези...    

     --    Я не занят. Идем.    

     --    Друг мой, ни в коем случае. Пусть даже вы свободны,  но я  вижу, что вы жестоко    простужены. В погребах невыносимо сыро. Стены там сплошь покрыты селитрой.    

     --    Все равно, идем. Простуда --  это  вздор.  Амонтильядо! Вас  бессовестно     обманули.  А  что до Лукрези -- он не отличит хереса от амонтильядо.    

        Говоря так, Фортунато схватил меня под руку,  и  я,  надев черную  шелковую     маску и плотней запахнув домино, позволил ему увлечь меня по дороге к моему    палаццо.    

        Никто из слуг нас не встретил. Все они тайком улизнули  из дому,  чтобы     принять  участие в карнавальном веселье. Уходя, я предупредил их, что вернусь    не раньше утра, и строго наказал ни на минуту не отлучаться из дому. Я знал,    что достаточно  отдать такое  приказание, чтобы они все до единого разбежались,    едва я повернусь к ним спиной.    

     Я    снял с подставки два факела, подал один  Фортунато  и  с поклоном  пригласил    его следовать за мной через анфиладу комнат к низкому своду, откуда начинался    спуск в подвалы. Я  спускался по  длинной  лестнице,  делавшей множество    поворотов; Фортунато шел за мной, и я умолял  его  ступать  осторожней.     Наконец  мы достигли  конца  лестницы.  Теперь  мы  оба  стояли  на влажных    каменных плитах в усыпальнице Монтрезоров.    

     Мой    друг шел нетвердой походкой, бубенчики на его  колпаке позванивали при каждом    шаге.    

     --    Где же бочонок? -- сказал он.    

     --     Там,  подальше,  --  ответил я. -- Но поглядите, какая белая  паутина     покрывает  стены  этого  подземелья.  Как   она сверкает!    

     Он     повернулся и обратил ко мне тусклый взор, затуманенный слезами опьянения.    

     --    Селитра? -- спросил он после молчания.    

     --    Селитра, -- подтвердил  я.  --  Давно  ли  у  вас  этот кашель?    

     --    Кха, кха, кха! Кха, кха, кха! Кха, кха, кха!    

     В     течение нескольких минут мой бедный друг был не в силах ответить.    

     --    Это пустяки, -- выговорил он наконец.    

     --    Нет, -- решительно сказал я, -- вернемся. Ваше здоровье слишком драгоценно. Вы    богаты, уважаемы, вами восхищаются,  вас любят.  Вы  счастливы,  как я был    когда-то. Ваша смерть была бы невознаградимой утратой.  Другое  дело  я  --     обо  мне  некому горевать.  Вернемся.  Вы  заболеете,  я  не  могу взять на    себя ответственность. Кроме того, Лукрези...    

     --    Довольно! -- воскликнул он. -- Кашель -- это вздор,  он меня не убьет! Не умру    же я от кашля.    

     --     Конечно,  конечно, -- сказал я, -- и я совсем не хотел внушать вам напрасную     тревогу.  Однако  следует  принять  меры предосторожности.  Глоток  вот  этого     медока  защитит  вас  от вредного действия сырости.    

     Я    взял бутылку, одну из  длинного  ряда  лежавших  посреди плесени, и отбил    горлышко.    

     --    Выпейте, -- сказал я, подавая ему вино.    

     Он     поднес  бутылку  к  губам с цинической усмешкой. Затем приостановился и    развязно кивнул мне, бубенчики его зазвенели.    

     --    Я пью, -- сказал он, -- за мертвецов, которые  покоятся вокруг нас.    

     --    А я за вашу долгую жизнь.    

     Он    снова взял меня под руку, и мы пошли дальше.    

     --    Эти склепы, -- сказал он, -- весьма обширны.    

     --    Монтрезоры старинный и плодовитый род, -- сказал я.    

     --    Я забыл, какой у вас герб?    

     --     Большая человеческая нога, золотая, на лазоревом поле. Она попирает    извивающуюся змею, которая жалит ее в пятку.    

     -- А ваш девиз?    

        -- Nemo  me  impune  lacessit!  [Никто     не  оскорбит  меня безнаказанно! (Лат.)]    

     --    Недурно! -- сказал он.    

        Глаза  его  блестели  от выпитого вина, бубенчики звенели. Медок разогрел и    мое  воображение.  Мы  шли  вдоль  бесконечных стен, где в нишах сложены были    скелеты вперемежку с бочонками и большими  бочками.  Наконец  мы достигли самых    дальних тайников подземелья. Я вновь остановился и на  этот  раз  позволил     себе схватить Фортунато за руку повыше локтя.    

     --     Селитра! -- сказал я. -- Посмотрите, ее становится все больше. Она, как мох,    свисает со сводов.  Мы  сейчас  находимся под  самым  руслом  реки. Вода    просачивается сверху и каплет на эти мертвые кости. Лучше уйдем, пока не    поздно. Ваш кашель...    

     --    Кашель -- это вздор, -- сказал он. -- Идем  дальше.  Но сперва еще глоток    медока.    

     Я     взял  бутылку  деграва,  отбил горлышко и подал ему. Он осушил ее одним духом.    Глаза его  загорелись  диким  огнем.  Он захохотал  и подбросил бутылку кверху    странным жестом, которого я не понял.    

     Я    удивленно взглянул на него. Он  повторил  жест,  который показался мне нелепым.    

     --    Вы не понимаете? -- спросил он.    

     -- Нет,    -- ответил я.    

     --    Значит, вы не принадлежите к братству.    

     --    Какому?    

     --    Вольных каменщиков.    

     --    Нет, я каменщик, -- сказал я.    

     --    Вы? Не может быть! Вы вольный каменщик?    

     --    Да, да, -- ответил я. -- Да, да.    

     --    Знак, -- сказал он, -- дайте знак.    

     --     Вот он, -- ответил я, распахнув домино и показывая ему лопатку.    

     --    Вы шутите, -- сказал он, отступая на шаг. -- Однако где же амонтильядо? Идемте    дальше.    

     --    Пусть будет так, -- сказал я, пряча лопатку в  складках плаща  и  снова     подавая  ему руку. Он тяжело оперся на нее. Мы продолжали путь в поисках    амонтильядо. Мы  прошли  под  низкими арками,  спустились  по ступеням, снова    прошли под аркой, снова спустились и наконец достигли глубокого  подземелья,     воздух  в котором  был  настолько  сперт,  что факелы здесь тускло тлели,    вместо того чтобы гореть ярким пламенем.    

     В    дальнем углу этого подземелья открывался вход в  другое, менее     поместительное.  Вдоль  его  стен, от пола до сводчатого потолка, были сложены    человеческие кости, -- точно так, как это можно видеть в обширных катакомбах,    проходящих под Парижем. Три стены были украшены  таким  образом;  с  четвертой     кости  были сброшены вниз и в беспорядке валялись на земле, образуя в одном    углу  довольно большую груду. Стена благодаря этому обнажилась, и в ней  стал     виден  еще  более  глубокий  тайник,  или  ниша, размером  в четыре фута в    глубину, три в ширину, шесть или семь в высоту. Ниша эта, по-видимому, не    имела  никакого  особенного назначения;  то  был  просто  закоулок  между     двумя  огромными столбами,  поддерживавшими  свод,  а  задней  ее  стеной      была массивная гранитная стена подземелья.    

        Напрасно  Фортунато,  подняв  свой  тусклый факел, пытался заглянуть в глубь    тайника. Слабый свет не проникал далеко.    

     --    Войдите, -- сказал я. --  Амонтильядо  там.  А  что  до Лукрези...    

     --     Лукрези  невежда,  -- прервал меня мой друг и нетвердо шагнул вперед. Я    следовал за ним по пятам.  Еще  шаг  --  и  он достиг конца ниши. Чувствуя, что    каменная стена преграждает ему путь, он остановился в тупом изумлении. Еще миг    -- и я приковал его  к  граниту. В стену были вделаны два кольца, на расстоянии    двух футов одно от другого. С одного свисала короткая  цепь,  с другого  --    замок. Нескольких секунд мне было достаточно, чтобы обвить цепь вокруг его    талии  и  запереть  замок.  Он  был  так ошеломлен,  что  не  сопротивлялся.     Вынув  ключ  из  замка,  я отступил назад и покинул нишу.    

     --     Проведите  рукой  по  стене,  --  сказал  я.   --   Вы чувствуете, какой на ней    слой селитры? Здесь в самом деле очень сыро.  Еще  раз  умоляю  вас  --    вернемся. Нет? Вы не хотите? В таком случае я вынужден вас покинуть. Но сперва     разрешите  мне оказать вам те мелкие услуги, которые еще в моей власти.    

     --    Амонтильядо! -- вскричал мой друг, все еще не пришедший в себя от изумления.    

     --    Да, -- сказал я, -- амонтильядо.    

     С    этими словами я повернулся к груде костей, о которой уже упоминал.  Я     разбросал  их,  и под ними обнаружился порядочный запас обтесанных камней и    известки. С помощью этих  материалов, действуя моей лопаткой, я принялся    поспешно замуровывать вход в нишу.    

     Я    не успел еще уложить и один ряд, как мне стало ясно, что опьянение Фортунато    наполовину уже рассеялось. Первым указанием был слабый  стон, донесшийся из    глубины тайника. То не был стон пьяного человека. Затем наступило долгое,    упорное  молчание.  Я выложил  второй  ряд,  и  третий,  и четвертый; и тут я    услышал яростный лязг цепи. Звук этот продолжался несколько минут, и я, чтобы    полнее им насладиться, отложил лопатку и присел на  груду костей.  Когда лязг    наконец прекратился, я снова взял лопатку и без помех закончил пятый, шестой и    седьмой  ряд.  Теперь  стена доходила  мне  почти до груди. Я вновь    приостановился и, подняв факел над  кладкой,  уронил  слабый  луч  на  темную     фигуру  в тайнике.    

        Громкий пронзительный крик, целый залп криков, вырвавшихся внезапно из горла    скованного узника, казалось, с силой отбросил меня назад.  На  миг  я смутился,    я задрожал. Выхватив шпагу из ножен, я начал шарить ее концом в нише, но    секунда  размышления вернула   мне  спокойствие.  Я  тронул  рукой  массивную     стену катакомбы и ощутил глубокое удовлетворение. Я вновь приблизился к стенке    и ответил  воплем  на  вопль  узника.  Я  помогал  его крикам,  я  вторил  им,    я превосходил их силой и яростью. Так я сделал, и кричавший умолк.    

        Была уже полночь, и  труд  мой  близился  к  окончанию.  Я выложил  восьмой,    девятый и десятый ряд. Я довел почти до конца одиннадцатый и последний,    оставалось вложить  всего  один  лишь камень  и заделать его. Я поднял его с    трудом; я уже наполовину вдвинул его на предназначенное место. Внезапно из ниши    раздался тихий смех, от которого  волосы  у  меня  встали  дыбом.  Затем    заговорил   жалкий   голос,   в  котором  я  едва  узнал  голос благородного    Фортунато.    

     --    Ха-ха-ха!  Хи-хи-хи!  Отличная  шутка,  честное  слово, превосходная  шутка!    Как мы посмеемся над ней, когда вернемся в палаццо, -- хи-хи-хи! -- за бокалом    вина -- хи-хи-хи!    

     --    Амонтильядо! -- сказал я.    

     --    Хи-хи-хи! Хи-хи-хи! Да, да, амонтильядо. Но не  кажется ли  вам,  что  уже     очень  поздно?  Нас, наверное, давно ждут в палаццо... и синьора Фортунато и    гости?.. Пойдемте.    

     --    Да, -- сказал я. -- Пойдемте.    

     --    Ради всего святого, Монтрезор!    

     --    Да, -- сказал я. -- Ради всего святого.    

     Но     я  напрасно  ждал  ответа  на  эти  слова.  Я  потерял терпение.    

     Я    громко позвал:    

     --    Фортунато!    

        Молчание. Я позвал снова.    

     --    Фортунато!    

        По-прежнему молчание. Я просунул факел в не заделанное еще отверстие  и     бросил  его в тайник. В ответ донесся только звон бубенчиков.  Сердце  у  меня     упало:  конечно,  только  сырость подземелья   вызвала   это   болезненное     чувство.  Я  поспешил закончить свою работу. Я вдвинул последний камень на     место,  я заделал   его.   Вдоль   новой  кладки  я  восстановил  прежнее    ограждение из костей. Полстолетия прошло  с  тех  пор,  и  рука смертного  к    ним не прикасалась. In pace requiescat! [Да почиет в мире! (Лат.)]  Сфинкс    

     

     Во    время страшного владычества холеры в Нью-Йорке [Имеется в виду эпидемия холеры    начала 1830-х годов,  распространившаяся из  Европы  на  Северную Америку] я    воспользовался приглашением одного из моих родственников провести у него две    недели  в  его уединенном, комфортабельном коттедже на берегу Гудзона. В нашем    распоряжении  были  все обычные летние развлечения; прогулки по лесу, рисование    с натуры,  катание  на  лодках,  рыбная  ловля, купание,  музыка  и  книги     позволили  бы  нам  провести  время довольно приятно, если бы не  страшные     известия,  каждое  утро доходившие  к нам из огромного города. Не было дня,    чтобы мы не узнавали о смерти того или иного знакомого.  По  мере  усиления    эпидемии  мы  научились  ежедневно  ожидать  потери  кого-то из друзей. Под    конец мы  со  страхом  встречали  появление  любого вестника.  Самый  ветер  с     юга,  казалось,  дышал смертью. Эта леденящая мысль всецело завладела моей    душой. Ни о чем другом я не  мог  говорить,  думать  или  грезить  во  сне.     Мой  хозяин отличался   меньшей  впечателительностью  и,  хотя  был  сильно    подавлен, всячески старался подбодрить меня. Его философский ум никогда не    поддавался  призракам.  К  реальным  ужасам  он  был достаточно восприимчив, но    их тени не вызывали у него страха.    

        Его  старания рассеять мое болезненное, мрачное настроение оказывались почти    безуспешны по вине некоторых книг, которые  я обнаружил в его библиотеке. Их    содержание способно было вызвать к  жизни  все  семена наследственных суеверий,    таившиеся в моей душе. Я прочитал  эти  книги  без  его  ведома,  и  он     поэтому зачастую  не  мог  понять причин, столь сильно действовавших на мое    воображение.    

        Любимой темой моих разговоров были приметы и  знамения  -- веру  в  знамения     я  одно  время  готов  был  отстаивать почти всерьез.    

     На    эту тему у нас происходили долгие и  оживленные  споры; он  говорил  о  полной     беспочвенности подобных верований, я же утверждал,  что  убеждение,     возникающее  в  народе  совершенно стихийно  --  никем  не  внушенное,  --     само  по себе содержит несомненную долю истины и имеет право на уважение.    

        Дело в том, что  вскоре  по  приезде  в  коттедж  со  мной произошло  нечто     до  того  необъяснимое  и  зловещее,  что мне простительно было счесть это    предзнаменованием. Я был настолько подавлен и вместе с тем озадачен, что прошло    много дней, прежде чем я решился рассказать об этом моему другу.    

     На    исходе очень жаркого дня я сидел с книгою в руках возле открытого окна, откуда    открывался  вид  на  берега  реки  и  на отдаленный  холм,  который  с     ближайшей к нам стороны оказался почти безлесным вследствие так называемого    оползня.  Мысли  мои давно  уже  отвлеклись от книги и перенеслись в соседний с    нами город, где царило уныние и ужас. Подняв глаза  от  страницы,  я увидел     обнаженный  склон,  а  на  нем  -- отвратительного вида чудовище, которое    быстро спустилось с холма и исчезло в  густом лесу  у  его  подножия.  При     появлении этого существа я сперва подумал, не сошел ли я с ума, и во  всяком     случае  не  поверил своим  глазам;  прошло  немало времени, пока я убедился,    что не безумен и не сплю. Но если я опишу  чудовище,  которое  я  ясно увидел     и  имел время наблюдать, пока оно спускалось по склону, читателям еще труднее,    чем мне, будет в него поверить.    

        Размеры чудовища, о которых я судил  по  стволам  огромных деревьев,  мимо     которых  оно  двигалось,  --  немногих  лесных гигантов, устоявших  во  время     оползня,  --  были  значительно больше  любого  из  океанских  судов.  Я     говорю  "судов",  ибо чудовище  напоминало  их  своей   формой   --      корпус   нашего семидесятичетырехпушечного военного корабля может дать довольно    ясное  представление  о его очертаниях. Рот у него помещался на конце хобота    длиною в шестьдесят-семьдесят  футов,  а  толщиною примерно  с  туловище  слона.    У основания хобота чернели клочья густой шерсти -- больше чем на шкурах     дюжины  бизонов;  оттуда торчали книзу и вбок два блестящих клыка вроде    кабаньих, только несравненно   больше.   По   обе  стороны  хобота  тянулось     по гигантскому рогу  футов  в  тридцать-сорок,  призматическому  и казавшемуся     хрустальным  -- в них ослепительно отражались лучи заходящего  солнца.     Туловище  было  клинообразным  и   острием направлено  вниз.  От  него шли две    пары крыльев, каждая длиною почти в сто ярдов; они располагались одна  над     другой  и  были сплошь покрыты металлической чешуей, где каждая чешуйка имела в    диаметре  от десяти до двенадцати футов. Я заметил, что верхняя пара     соединялась  с   нижней   толстой   цепью.   Но   главной особенностью  этого    страшного существа было изображение черепа, занимавшее почти всю его грудь и    ярко белевшее  на  его  темном теле,  словно тщательно выписанное художником.    Пока я глядел на устрашающее животное и особенно  на  рисунок  на  его  груди     с ужасом  и  предчувствием близкой беды, которое я не в силах был побороть      никакими   усилиями   разума,   огромные    челюсти, помещавшиеся на конце его    хобота, внезапно раскрылись, и из них раздался  громкий  и  горестный вопль,    прозвучавший в моих ушах зловещим предвестием; едва чудовище скрылось внизу    холма, как я без чувств упал на пол.    

        Когда я очнулся, первым моим побуждение было,  разумеется, сообщить  моему     другу  все,  что  я  видел  и  слышал,  -- и я затрудняюсь объяснить  чувство     отвращения,  которое  почему-то меня удержало.    

     Но     как-то  вечером,  дня через три или четыре после этого события, мы вместе    сидели в комнате, где мне предстало видение; я сидел в том же кресле у окна, а    он полулежал вблизи  от  меня на  софе.  Вызванные временем и местом ассоциации    побудили меня рассказать ему о странном явлении. Он выслушал меня  до  конца,    сперва  смеясь  от  души, а затем сделался необычайно серьезен, словно не    сомневался в моем  помешательстве.  В  эту  минуту  я снова ясно увидел    чудовище и с криком ужаса указал на него. Мой друг  внимательно  посмотрел,     но  стал  уверять, что ничего не видит, хотя я  подробно  описал  ему,  как     оно  спускается  по оголенному склону холма.    

        Моему   ужасу   не   было  предела,  ибо  я  счел  видение предвестием моей    смерти или, еще хуже, симптомом надвигающегося безумия. Я в отчаянии откинулся    на спинку кресла и закрыл  лицо руками. Когда я открыл глаза, видения уже не    было.    

     К      моему  хозяину,  напротив,  вернулось  в  значительной степени его прежнее    спокойствие, и он очень подробно расспросил меня о внешнем виде фантастического    создания.  Когда  я  вполне удовлетворил  его  на  этот  счет,  он  испустил    глубокий вздох облегчения,  точно  избавился  от  непосильного  бремени,  и  с    хладнокровием,    показавшимся   мне   жестоким,   вернулся   к прерванному     разговору  о  некоторых   вопросах   умозрительной философии.  Помню,  что  он     между  прочим  особенно подчеркнул мысль, что главным  источником  всех     человеческих  заблуждений является  склонность  разума  недооценивать  или     переоценивать какой-либо  предмет  из-за   простой   ошибки   в   определении    расстояния.    

     --     Так,  например, -- сказал он, -- для правильной оценки влияния,   какое      окажет    на    человечество    повсеместное распространение  демократии,    непременно следовало бы принять во внимание  отдаленность   эпохи,   когда      это   распространение завершится.  А  между  тем, можете ли вы указать хотя бы    одного автора, пишущего о формах правления,  который  считал  бы  этот вопрос    достойным внимания?    

        Тут  он на мгновение остановился, подошел к книжному шкафу и достал    элементарный курс естественной истории. Попросив  меня поменяться с ним    местами, чтобы ему легче было разбирать мелкую печать,  он  сел в мое кресло у    окна и, открыв книгу, продолжал почти тем же тоном, что и прежде.    

     --    Если бы не ваше подробное описание чудовища, --  сказал он,  --  я,  пожалуй,     не  смог бы показать вам, что это такое. Прежде всего позвольте  прочесть  вам     школьное  описание  рода Sphinx,   семейство  Crepuscularia,  отряд     Lepidoptera,  класс Insecta, то есть насекомых. Вот это описание:    

        "Четыре перепончатых крыла, покрытых цветными чешуйками  с металлическим      блеском;   рот  в  виде  закрученного  хоботка, образованного  пр0одолжением     челюстей;  по  сторонам  его   -- зачатки  жвал  и  пушистые щупики. Нижняя    пара крыл соединена с верхней посредством жестких волосков; усики в  виде     удлиненной призматической   булавы;  брюшко  заостренное.  Сфинкс  Мертвая    Голова иногда внушает немалый страх непросвещенным людям  из-за печального     звука,  который  он издает, и эмблемы смерти на его щитке".    

     Он     закрыл  книгу  и  наклонился  вперед,  чтобы  найти  в точности   то     положение,  в  котором  сидел  я,  когда  увидел чудовище.    

     --    Ну да, вот оно! -- воскликнул он, -- сейчас оно  ползет вверх,  и,  должен     признать, вид у него необыкновенный. Однако оно не так велико и не так удалено    от вас, как  вы  вообразили. Оно  ползет по паутине, которую какой-нибудь паук    повесил вдоль оконной рамы, и я  вижу,  что  длина  его  --  не  более  одной    шестнадцатой  дюйма, и такое же расстояние -- одна шестнадцатая дюйма --    отделяет его от моего зрачка.  Бес противоречия    

  Пер. В.Рогов    

      В     рассмотрении  способностей  и  наклонностей   -   prima   mobilia [перводвигателей    (лат.)] человеческой души - френологи  не  уделили  места побуждению, которое    хотя по всей очевидности  и  существует  как  одно  из врожденных, изначальных,    непреодолимых чувств, но в  равной  степени  было упущено из виду и  всеми     моралистами,  их  предшественниками.  По  чистой гордыне разума все мы упустили    его из виду. Мы позволили его существованию ускользнуть от наших чувств    единственно по недостатку веры, будь то вера в Апокалипсис или вера в     Каббалу.  Само  представление  о  нем  никогда  не приходит нам в голову просто    потому, что в нем нет никакой надобности.  Мы не видим нужды в этом влечении, в    этой склонности. Мы не можем постичь его необходимость.  Мы  не  понимаем,  да     и  не  могли   бы   понять,   ежели представление об этом primum mobile и    возникло бы - мы не могли бы понять, каким образом оно способно приблизить    человечество к его целям,  временным или вечным. Нельзя  отрицать,  что     френология  и  в  весьма  значительной степени вся метафизика были состряпаны a    priori [до и вне  опыта  (лат.)]. Выдумывать схемы, диктовать  цели  богу     принялся  не  человек,  способный понимать и наблюдать,  а  скорее  человек     интеллекта  и  логики.  Охватив подобным  образом,  к  собственному     удовлетворению,  замыслы  Иеговы,  он построил  из  этих  замыслов     бесчисленные  системы  мышления.  В  области френологии,  например,  мы     сначала   решили,   по   вполне   естественным основаниям, что божество    повелело, дабы человек принимал  пищу.  Затем  мы наделили человека органом    питания,  бичом,  с  помощью  которого  божество вынуждает человека принимать    пищу, желает  он  того  или  нет.  Во-вторых, установив,  что  бог  повелел     человеку  продолжать  род,  мы   немедленно обнаружили и орган любострастия.    Так  же  обстояло  с  воинственностью,  с воображением, с причинностью, с даром    созидания - коротко говоря, с каждым органом, выражает ли он какую-либо    склонность, моральную  особенность  или же чисто интеллектуальную черту. И в    этих  схемах  principia  [первопричин (лат.)] человеческих действий последователи     Шпурцгейма,  верно  или  нет, частично  или  в  целом,  но  все  же  лишь     следовали  по  стопам   своих предшественников, выводя и  определяя  все  из     заранее  предустановленных судеб рода человеческого и целей творца.    

        Было бы мудрее, было бы безопаснее, если бы наша  классификация  (раз уж мы    должны классифицировать) исходила из того, как  человек  обычно  или иногда    поступает, а не из того, как, по  нашему  убеждению,  предназначило ему    поступать божество. Ежели мы не в силах  постичь  бога  в  его  зримых деяниях,    то как нам познать его непостижимые мысли, рождающие эти  деяния? Ежели нам    непонятны его объективные создания, то  как  его  понять  в  его свободных    желаниях и фазах созидания?    

        Индукция a posteriori [после опыта  (лат.)]  вынудила  бы  френологию признать     изначальным  и  врожденным  двигателем   человеческих   действий парадоксальное    нечто, которое за неимением  более  точного  термина  можно назвать    противоречивостью или упрямством. В том смысле, который я  имею  в виду, это -    mobile[побудительная причина (франц.)] без  мотива,  мотив  не motivirt    [мотивированный (искаж. нем.)]. По его подсказу мы действуем  без какой-либо    постижимой цепи; или, если это  воспримут  как  противоречие  в терминах, мы    можем модифицировать это  суждение  и  сказать,  что  по  его подсказу мы    поступаем так-то именно потому, что так поступать  не  должны. Теоретически    никакое основание не может  быть  более  неосновательным;  но фактически нет    основания сильнее.  С  некоторыми  умами  и  при  некоторых условиях оно    становится абсолютно неодолимым. Я столь же уверен в том, что дышу, сколь и в    том, что сознание вреда или ошибочности  данного  действия часто оказывается    единственной непобедимой силой, которая - и ничто иное - вынуждает  нас  это  действие     совершить.  И  эта  ошеломляющая  тенденция поступать себе во вред ради вреда    не поддается анализу или отысканию в ней скрытых элементов.  Это  врожденный,     изначальный,  элементарный  импульс. Знаю, мне возразят, будто наше стремление    упорствовать в поступках  именно от сознания того, что мы в  них  упорствовать     не  должны,  является  лишь разновидностью черты,  которую  френология     называет  воинственностью.  Но самый беглый взгляд докажет ошибочность    подобного предположения. В  основе френологической "воинственности"    лежит необходимость самозащиты. В  ней  - наша охрана от повреждений    физического характера. Ее суть - в  обеспечении нашего благосостояния; и    стремление к нему возбуждается одновременно с  ее развитием.  Следовательно,  стремление     к   благосостоянию   должно   быть возбуждено одновременно с любою    разновидностью "воинственности", но в том, что я называю    противоречивостью,  не  только  не  возникает  стремление  к благосостоянию,     но  нами  движет,  и   весьма   сильно,   чувство   прямо противоположное.    

        Обращение к собственной душе окажется, в конце концов, лучшим ответом на только    что отмеченную софистику. Всякий, кто  доверчиво  и  внимательно вопрошает свою    душу, не будет отрицать, что особенность,  о  которой  идет речь, безусловно,    коренная  черта.  Она  непостижима  столь  же,  сколь  и очевидна. Нет    человека, который  когда-нибудь  не  мучился  бы,  например, непреоборимым     желанием  истерзать  слушателя  многословием  своих  речей. Говорящий сознает,    что вызывает недовольство; он  всемерно  хочет  угодить собеседнику; обычно он    изъясняется кратко, точно и ясно; самые  лаконичные и легкие фразы вертятся у    него на языке; лишь с трудом он удерживается  от их произнесения; он боится    разгневать того, к кому обращается;  и  все  же его поражает мысль, что если он    будет отклоняться  от  своего  предмета  и нанизывать отступления, то гнев    может  возникнуть.  Одной  подобной  мысли достаточно. Неясный порыв вырастает    в желание,  желание  -  в  стремление, стремление - в неудержимую жажду, и    жажда эта  (к  глубокому  огорчению  и сожалению говорящего), несмотря на  все     могущие  возникнуть  последствия, удовлетворяется.    

        Перед нами работа, требующая скорейшего  выполнения.  Мы  знаем,  что    оттягивать  ее  гибельно.  Мы  слышим  трубный  зов:  то  кличет   нас   к    немедленной, энергической деятельности важнейшее, переломное событие  всей    нашей жизни. Мы пылаем, снедаемые нетерпением, мы жаждем приняться за труд -    предвкушение его славного итога воспламеняет  нам  душу.  Работа  должна быть,    будет сделана сегодня, и все же  мы  откладываем  ее  на  завтра;  а почему?    Ответа нет,  кроме  того,  что  мы  испытываем  желание  поступить наперекор,    сами не понимая почему. Наступает завтра, а  с  ним  еще  более нетерпеливое    желание исполнить свой долг,  но  по  мере  роста  нетерпения приходит также    безымянное, прямо-таки ужасающее - потому что  непостижимое - желание медлить.    Это  желание  усиливается,  пока  пролетают  мгновения. Близок последний час.    Мы содрогаемся от буйства борьбы, проходящей  внутри нас, борьбы определенного    с  неопределенным,  материи  с  тенью.  Но  если единоборство зашло так далеко,    то побеждает тень, и мы  напрасно  боремся. Бьют часы, и это похоронный звон по    нашему благополучию. В то же время это петушиный крик для призрака, овладевшего    нами. Он исчезает - его нет -  мы свободны. Теперь мы готовы трудиться. Увы,    слишком поздно!    

     Мы    стоим на краю пропасти. Мы всматриваемся в бездну  -  мы  начинаем ощущать    дурноту  и  головокружение.  Наш  первый  порыв  -  отдалиться  от опасности.      Непонятно   почему,   мы   остаемся.   Постепенно    дурнота, головокружение и    страх сливаются в некое облако - облако чувства, которому нельзя отыскать    название. Мало-помалу, едва заметно, это облако  принимает очертание, подобно дыму,    что вырвался из бутылки, заключавшей джинна,  как сказано в "Тысяче и    одной ночи". Но из  нашего  облака  на  краю  пропасти возникает и    становится осязаемым образ куда более  ужасный,  нежели  какой угодно сказочный    джинн или  демон,  и  все  же  это  лишь  мысль,  хотя  и страшная, леденящая    до мозга костей бешеным упоением, которое мы находим в самом ужасе. Это всего    лишь представление о том, что мы  ощутим  во  время стремительного     низвержения  с  подобной  высоты.  И  это  падение  -  эта молниеносная гибель    - именно потому, что ее сопровождает  самый  жуткий  и отвратительный изо всех    самых жутких и  отвратительных  образов  смерти  и страдания, когда-либо    являвшихся вашему  воображению,-  именно  поэтому  и становится желаннее. И так    как наш рассудок яростно  уводит  нас  от  края пропасти - потому мы с такой    настойчивостью к  нему  приближаемся.  Нет  в природе  страсти,  исполненной     столь  демонического  нетерпения,   нежели страсть того, кто,  стоя  на  краю     пропасти,  представляет  себе  прыжок. Попытаться хоть  на  мгновение  думать     означает  неизбежную  гибель;  ибо рефлексия лишь внушает нам воздержаться, и    потому, говорю я, мы и не можем воздержаться. Если рядом не найдется дружеской    руки, которая  удержала  бы нас, или если нам не удастся внезапным усилием     отшатнуться  от  бездны  и упасть навзничь, мы бросаемся в нее и гибнем.    

        Можно рассматривать подобные поступки как нам вздумается, и все равно будет    ясно, что исходят они единственно от духа Противоречия. Мы совершаем их, ибо чувствуем,     что  не  должны  их  совершать.  Никакого  объяснимого принципа за ними не    кроется; и, право, мы могли бы счесть  это  стремление поступать наперекор    прямым подсказом нечистого,  ежели  бы  порою  оно  не служило добру.    

     Я    сказал все это, дабы в какой-то мере ответить на ваш вопрос -  дабы объяснить    вам, почему я здесь - дабы  оставить  вам  нечто,  имеющее  хоть слабую    видимость причины тому, что я закован в эти цепи и обитаю в  камере смертников.    Не будь я столь пространным,  вы  или  могли  бы  понять  меня совсем уж    превратно, или, заодно с чернью, сочли бы меня пометанным. А так вы с легкостью    увидите, что я - одна из  многих  неисчислимых  жертв  Беса Противоречия.    

        Никакой поступок не мог быть взвешен  с  большей  точностью.  Недели, месяцы я    обдумывал  способ  убийства.  Я  отверг  тысячу  планов,  ибо  их выполнение    влекло за  собою  вероятность  случайного  раскрытия.  Наконец, читая какие-то    французские мемуары, я обнаружил в них описание  того,  как мадам  Пило  была     поражена  почти  фатальным   недугом   при   посредстве отравленной свечи. Идея    эта мгновенно привлекла меня.  Я  знал,  ^то  тот, кого я наметил в жертвы,    имел привычку читать в постели. Знал я также, что его комната тесна и  плохо     проветривается.  Но  нет  нужды  докучать  вам излишними подробностями. Нет    нужды описывать нехитрые уловки,  при  помощи которых я подменил свечу из    шандала в его спальне другою,  сделанною  мною самим. На следующее  утро  его     нашли  мертвым  в  постели,  и  заключение коронера гласило: "Смерть от    руки божией".    

        Унаследовав его состояние, я многие  годы  благоденствовал.  Мысль  о    разоблачении ни разу не посещала мой мозг. От  остатков  роковой  свечи  я    самым тщательным образом избавился. Я не оставил и тени улики, при  помощи которой    возможно было бы осудить меня за преступление или даже заподозрить в нем.    Непостижимо, сколь полное чувство удовлетворения возникало  в  моем сердце,     пока  я  размышлял  о  совершенной  моей   безопасности.   Весьма длительное    время я упивался  этим  чувством.  Оно  доставляло  мне  больше истинного    наслаждения, нежели  все  мирские  преимущества,  истекающие  из моего греха.    Но  наконец  наступила  пора,  когда  отрадное  чувство  едва заметно     превратилось  в  неотвязную  и  угнетающую   мысль.   Именно   ее неотвязность    и угнетала. Я едва был в сипах избавиться от нее хотя  бы  на миг. Нередко у     нас  в  ушах,  или,  вернее,  в  памяти,  вертится  припев какой-нибудь пошлой    песни или ничем не  примечательные  обрывки  оперы.  И мучения наши не уменьшатся,    если  песня  сама  по  себе  будет  хороша,  а оперный мотив - достоин высокой    оценки. Подобно этому и  я  наконец  начал ловить себя на том, что постоянно    думаю о своей безопасности и едва слышно повторяю себе под нос: "Нечего    бояться".    

        Однажды, прогуливаясь по улицам, я внезапно заметил, что бормочу  эти привычные    слова вполголоса. В припадке своеволия я переиначил их следующим образом:    "Нечего бояться - нечего бояться - да - если только я по глупости сам не    сознаюсь!"    

     Не    успел я выговорить эти слова, как ледяной холод окатил мне сердце. У меня был    известный опыт подобных припадков противоречия (природу которых я старался вам    объяснить), и я отчетливо вспомнил,  что  ни  разу  мне  не удалось успешно    противостоять их натиску.  И  ныне  то,  что  я  сам  себе небрежно внушил -    будто я могу оказаться таким  глупцом,  что  сознаюсь  в совершенном мною    убийстве - возникло передо мною, как само привидение моей жертвы,- и поманило    меня к смерти.    

        Сперва я попытался стряхнуть с души этот  кошмар.  Я  ускорил  шаг  - пошел    быстрее - еще быстрее - наконец побежал. Я испытывал бешеное желание завопить    во весь голос. Каждая последующая волна мысли обдавала меня новым ужасом, ибо,    увы! я хорошо, слишком хорошо сознавал, что в моем  положении подумать - значит    погибнуть. Я все ускорял шаг. Я метался как  сумасшедший по запруженным толпами    улицам. Наконец  прохожие  встревожились  и  начали меня преследовать. И тогда    я почувствовал, что судьба моя свершилась. Я бы вырвал себе язык, если бы мог,    но в ушах у меня прогремел грубый  голос  - чья-то рука  еще  более  грубо     схватила  меня  за  плечо.  Я  повернулся, задыхаясь. На единый миг я ощутил    все муки удушья; я ослеп, оглох,  голова моя кружилась; и тогда, как мне    показалось, некий невидимый дьявол  ударил меня своею широкой) ладонью в спину.    Долго скрываемая тайна  вырвалась  из моей души.    

        Говорят, что произношение мое было весьма отчетливо, хотя я чрезмерно    подчеркивал каждый слог и бешено торопился,  как  бы  опасаясь,  что  меня    перебьют до завершения кратких,  но  веских  фраз,  которые  обрекли  меня    палачу и преисподней.    

        Поведав все, необходимое для моего полнейшего юридического осуждения, я упал    без чувств.    

     Но    к чему говорить еще? Сегодня я в этих кандалах - и здесь! Завтра я буду без    цепей! - но где?  Правда о том, что    случилось с мистером Вальдемаром    

Пер. З.Александрова     

        Разумеется, я ничуть не удивляюсь тому, что необыкновенный  случай  с мистером    Вальдемаром возбудил толки. Было бы чудом, если бы этого не было, принимая  во     внимание  все  обстоятельства.   Вследствие   желания   всех причастных к этому    делу лиц избежать огласки хотя бы на время или пока  мы не нашли возможностей    продолжить исследование -  именно  вследствие  наших стараний сохранить его в    тайне - в  публике  распространились  ложные  или преувеличенные слухи,    породившие множество неверных представлений, а  это, естественно, у многих    вызвало недоверие.    

     Вот    почему стало необходимым, чтобы я изложил факты - насколько я сам сумел их    понять. Вкратце они сводятся к следующему.    

     В    течение последних трех лет мое внимание не раз бывало привлечено  к вопросам    месмеризма, а около девяти месяцев назад меня  внезапно  поразила мысль, что во    всех до сих  пор  проделанных  опытах  имелось  одно  весьма важное и необъяснимое    упущение - никто еще не  подвергался  месмерическому воздействию in  articulo     mortis[в  состоянии  агонии  (лат.)].  Следовало выяснить, во-первых,    подвержен  ли  человек  в  таком  состоянии  действию гипноза; во-вторых,    ослаблено ли оно при этом или же усилено; а в-третьих, в какой степени и как    долго можно задержать гипнозом  наступление  смерти. Возникали и другие    вопросы, но именно эти заинтересовали меня более  всего - в особенности    последний, чреватый следствиями огромной важности.    

     Раздумывая,    где бы  найти  подходящий  объект  для  такого  опыта,  я вспомнил  о  своем     приятеле   мистере   Эрнесте   Вальдемаре,   известном составителе     "Bibliotheca  Forensica"  ["Судебной  библиотеке"  (лат.)]     и авторе (под nom de plume [псевдонимом (франц.)] Иссахара Маркса)  польских    переводов "Валленштейна" и "Гаргантюа".  Мистер     Вальдемар,  с  1839  года проживавший главным образом  в  Гарлеме  (штат     Нью-Йорк),  обращает  (или обращал) на себя внимание прежде всего своей необычайной    худобой -  нижние конечности у него очень походили на ноги Джона Рандолфа,- а    также светлыми бакенбардами, составлявшими резкий контраст с  темными     волосами,  которые многие из-за этого принимали  за  парик.  Он  был     чрезвычайно  нервен  и, следовательно, был подходящим объектом для    гипнотических опытов. Раза  два или три мне без труда удавалось его усыпить, но    в других отношениях он  не оправдал ожиданий, которые естественно вызывала его    конституция. Я ни разу не смог вполне подчинить  себе  его  волю,  а  что  касается     clairvoyance [ясновидения  (франц.)],  то  опыты  с  ним  вообще   не   дали      надежных результатов. Свои неудачи в этом отношении я  всегда  объяснял     состоянием его здоровья. За несколько месяцев до моего с ним знакомства доктора    нашли у него чахотку. О своей  близкой  кончине  он  имел  обыкновение     говорить спокойно, как о чем-то неизбежном и не вызывающем сожалений.    

        Когда у меня  возникли  приведенные  выше  вопросы,  я,  естественно, вспомнил    о мистере Вальдемаре.  Я  слишком  хорошо  знал  его  философскую твердость,    чтобы опасаться возражений с его стороны; и у него  не  было  в Америке родных,    которые могли бы вмешаться. Я откровенно поговорил  с  ним на эту тему, и, к    моему удивлению, он ею живо заинтересовался. Я говорю "к моему удивлению",    ибо хотя он всегда соглашался подвергаться моим  опытам, я ни разу не слышал,    чтобы он их одобрял. Болезнь  его  была  такова,  что позволяла точно    определить срок ее смертельного исхода; и  мы  условились, что он пошлет за    мной примерно за сутки до  того  момента,  когда  доктора предскажут его    кончину.    

        Сейчас прошло уже более семи месяцев с тех  пор,  как  я  получил  от мистера    Вальдемара следующую собственноручную записку:    

        Любезный П.!    

        Пожалуй,  вам  следует  приехать  сейчас.  Д.  и  Ф.  в  один   голос    утверждают, что я не протяну дольше завтрашней полуночи,  и  мне  кажется, что    они вычислили довольно точно.    

        Вальдемар.    

     Я    получил  эту  записку  через  полчаса  после  того,  как  она  была написана, а    спустя еще пятнадцать минут уже был в комнате умирающего. Я не видел его десять    дней и был поражен страшной переменой, происшедшей в  нем за это короткое    время. Лицо его приняло свинцовый оттенок, глаза  потухли, а исхудал он    настолько, что кости скул едва  не  прорывали  кожу.  Мокрота выделялась крайне    обильно. Пульс прощупывался с трудом. Несмотря  на  это, он сохранил    удивительную ясность ума и даже кое-какие физические силы.  Он ясно  говорил,     без  посторонней  помощи  принимал  некоторые   лекарства, облегчавшие его состояние,-    а когда я вошел,  писал  что-то  карандашом  в записной книжке. Он полулежал,    обложенный подушками. При нем были  доктора Д. и Ф.    

        Пожав руку Вальдемара, я отвел этих джентльменов в сторону и  получил от них    подробные сведения о состоянии больного. Левое легкое  уже  полтора года как     наполовину  обызвествилось  и  было,  разумеется,  неспособно  к жизненным     функциям.   Верхушка   правого   также   частично   подверглась обызвествлению,    а нижняя доля представляла собой  сплошную  массу  гнойных туберкулезных    бугорков. В ней было несколько обширных каверн,  а  в  одном месте имелись    сращения с  ребром.  Эти  изменения  в  правом  легком  были сравнительно    недавними. Обызвествление шло необычайно быстро; еще за месяц до того оно    отсутствовало, а сращения были обнаружены лишь в последние три дня.  Помимо     чахотки,  у  больного  подозревали  аневризм  аорты,  однако обызвествление не    позволяло диагностировать его  точно.  По  мнению  обоих докторов,  мистер     Вальдемар  должен  был  умереть   на   следующий   день (вокресенье) к    полуночи. Сейчас был седьмой час субботнего вечера.    

        Когда доктора Д. и Ф. отошли от постели больного, чтобы  побеседовать со мной,    они уже простились с ним. Они не собирались возвращаться;  однако по моей    просьбе обещали заглянуть  к  больному  на  следующий  день  около десяти часов    вечера.    

        После их ухода я откровенно заговорил с мистером  Вальдемаром  о  его близкой    кончине,  а  также  более  подробно  о  предполагаемом  опыте.  Он подтвердил    свою готовность и даже интерес к нему и  попросил  меня  начать немедленно. При    нем находились сиделка и служитель,  но  я  не  чувствовал себя вправе начинать    подобное депо, не имея более надежных свидетелей, чем эти люди, на случай    какой-либо неожиданности. Поэтому я  отложил  опыт  до восьми часов вечера    следующего дня, когда приход студента-медика  (мистера Теодора Л-ла), с которым    я был немного знаком, вывел меня из  затруднения. Сперва  я  намеревался     дождаться  врачей;  но  пришлось  начать   раньше, во-первых, по настоянию    мистера Вальдемара, а во-вторых, потому, что  я  и сам видел, как мало    оставалось времени и как быстро он угасал.    

        Мистер Л-л любезно согласился вести записи всего происходящего;  все, что я    сейчас имею рассказать, взято из  этих  записей  verbatim  [дословно (лат.)]    или с некоторыми сокращениями.    

        Было без пяти минут восемь, когда я, взяв больного за руку,  попросил его    подтвердить возможно явственнее, что он (мистер Вальдемар)  по  доброй воле    подвергается в своем нынешнем состоянии месмеризации.    

     Он     отвечал  слабым  голосом,  но  вполне   внятно:   "Да,   я   хочу    подвергнуться месмеризации,- и тут же добавил: -  Боюсь,  что  вы  слишком    долго медлили".    

        Пока он говорил, я приступил к тем пассам, которые  прежде  оказывали на него    наибольшее действие. Первое прикосновение  моей  руки  к  его  лбу сразу    подействовало, но затем, несмотря на все мои усилия,  я  не  добился дальнейших    результатов до начала одиннадцатого,  когда  пришли,  как  было условлено,    доктора Д. и Ф. Я в  нескольких  словах  объяснил  им,  чего  я добиваюсь, и,    так кат;  они  не  возражали,  установив,  что  больной  уже находится в    агонии,  я,  не  колеблясь,  продолжал,  перейдя,  однако,  от боковых пассов к    продольным и устремив взгляд на правый глаз умирающего.    

     К    этому времени пульс у него  уже  не  ощущался,  а  хриплое  дыхание вырывалось    с промежутками в полминуты.    

     В    таком состоянии он пробыл четверть часа.  Потом  умирающий  глубоко вздохнул,     и  хрипы  прекратились,  то  есть  не  стали  слышны;   дыхание оставалось все    таким же редким. Конечности больного были холодны, как лед.    

     Без    пяти минут одиннадцать я заметил первые  признаки  месмерического состояния. В     остекленевших  глазах  появился  тот  тоскливо  устремленный внутрь взгляд,    который наблюдается только при гипнотическом сне  и  насчет которого невозможно    ошибиться. Несколькими  быстрыми  боковыми  пассами  я заставил веки    затрепетать, как при засыпании, а еще несколькими  -  закрыл их.  Этим  я,     однако,  не   удовольствовался   и   продолжал   энергичные манипуляции,    напрягая всю свою волю, пока  не  достиг  полного  оцепенения тела спящего,    предварительно уложив его  поудобнее.  Ноги  были  вытянуты, руки положены    вдоль тепа, на некотором расстоянии от  бедер.  Голова  была слегка приподнята.    

        Между  тем   наступила   полночь,   и   я   попросил   присутствующих    освидетельствовать мистера  Вальдемара.  Проделав  несколько  опытов,  они    констатировали у него необычайно глубокий гипнотический транс. Любопытство    обоих медиков было сильно возбуждено. Доктор Д. тут же решил остаться  при    больном на всю ночь, а доктор  Ф.  ушел,  обещав  вернуться  на  рассвете.    Мистер Л-л, сиделка и служитель также остались.    

     Мы    не тревожили мистера Вальдемара почти до  трех  часов  пополуночи; подойдя к    нему, я нашел его в том же состоянии, в каком он находился перед уходом доктора    Ф., то есть он лежал в том же положении; пульс не ощущался; дыхание  было     очень  слабым  (и  заметным  лишь   при   помощи   зеркала, поднесенного к    губам); глаза были закрыты, как у спящих, а тело  твердо  и холодно, как    мрамор. Тем не менее  это  отнюдь  не  была  картина  смерти. Приблизившись к    мистеру Вальдемару,  я  попробовал  повести  его  руку  за своей, тихонько водя    ею перед ним. Такой опыт никогда не  удавался  мне  с ним прежде, и я не    рассчитывал на успех и теперь, но, к  моему  удивлению, рука его послушно, хотя    и слабо, последовала за всеми движениями  моей.  Я решил попытаться с ним    заговорить.    

     -    Мистер Вальдемар,- спросил я,- вы спите? -  Он  не  отвечал,  но  я заметил,    что губы его дрогнули, и повторил вопрос  снова  и  снова.  После третьего раза    но всему его телу пробежала легкая дрожь; веки приоткрылись, обнаружив полоски    белков; губы нехотя задвигались,  и  из  них  послышался едва различимый шепот:    

     -    Да, сейчас сплю. Не будите меня! Дайте мне умереть так!    

     Я    ощупал его тело, оказавшееся по-прежнему  окоченелым.  Правая  рука его    продолжала повиноваться движениям моей. Я снова спросил спящего:    

     - А    как боль в груди, мистер Вальдемар?    

     На    этот раз он ответил немедленно, но еще тише, чем прежде:    

     -    Ничего не болит - умираю.    

     Я    решил пока не тревожить его больше, и мы ничего не  говорили  и  не делали до    прихода доктора Ф.,  который  явился  незадолго  перед  восходом солнца и был    несказанно удивлен, застав  пациента  еще  живым.  Пощупав  у спящего пульс и    поднеся к  его  губам  зеркало,  он  попросил  меня  снова заговорить с ним. Я    спросил:    

     -    Мистер Вальдемар, вы все еще спите?    

     Как    и раньше, ответ заставил себя ждать несколько минут; за это время умирающий    словно собирался с силами, чтобы заговорить,  Когда  я  повторил свой вопрос в    четвертый раз, он произнес очень тихо, почти неслышно:    

     -    Да, все еще сплю - умираю.    

     По    мнению, вернее, по желанию врачей, мистера  Вальдемара  надо  было теперь    оставить  в  его,  по  видимости,  спокойном  состоянии  вплоть  до наступления    смерти, которая, как все были уверены, должна была последовать через несколько    минут. Я, однако, решил еще раз заговорить с ним и  просто повторил свой    предыдущий вопрос.    

     В    это время в лице спящего произошла  заметная  перемена.  Глаза  его медленно    раскрылись, зрачки закатились, кожа приобрела трупный оттенок, не пергаментный,    но скорее белый, как бумага, а пятна лихорадочного  румянца, до тех  пор  ясно     обозначавшиеся  на  его  щеках,  мгновенно  погасли.  Я употребляю это слово    потому, что их внезапное исчезновение  напомнило  мне именно свечу, которую    задули. Одновременно его верхняя  губа  поднялась  и обнажила зубы,  которые     она  прежде  целиком  закрывала;  нижняя  челюсть отвалилась с отчетливым    стуком, и  в  широко  раскрывшемся  рту  показался распухший и почерневший    язык. Я полагаю, что среди нас не было никого, кто бы впервые встретился тогда    с ужасным зрелищем смерти; но так страшен  был в тот миг вид мистера    Вальдемара, что все отпрянули от постели.    

        Здесь я чувствую, что достиг того места в моем  повествовании,  когда любой    читатель может решительно отказаться мне верить. Однако мое  дело  - просто    продолжать рассказ.    

     Теперь    мистер Вальдемар не обнаруживал ни малейших  признаков  жизни; сочтя его    мертвым, мы уже собирались поручить  его  попечениям  сиделки  и служителя, как    вдруг язык  его  сильно  задрожал.  Это  длилось  несколько минут. Затем из    неподвижных разинутых челюстей послышался голос  -  такой, что пытаться    рассказать о нем было  бы  безумием.  Есть,  правда,  два-три эпитета, которые     отчасти  можно  к  нему  применить.  Я  могу,  например, сказать, что звуки    были  хриплые,  отрывистые,  глухие,  но  описать  этот кошмарный голос в целом    невозможно по той простой  причине,  что  подобные звуки  никогда  еще  не     оскорбляли  человеческого   слуха.   Однако   две особенности я счел тогда - и    считаю сейчас - характерными,  ибо  они  дают некоторое  представление  об  их     нездешнем  звучании.  Во-первых,   голос доносился до нас - по крайней мере,    до  меня  -  словно  издалека  или  из глубокого  подземелья.  Во-вторых  (тут     я  боюсь   оказаться   совершенно непонятным), он действовал на слух так, как     действует  на  наше  осязание прикосновение чего-то студенистого или клейкого.    

     Я    говорю о "звуках" и "голосе". Этим я хочу сказать, что     звуки  были вполне - и даже пугающе - членораздельными. Мистер Вальдемар     заговорил  - явно в ответ на вопрос, заданный мною за несколько  минут  до     того.  Если читатель помнит, я спросил его, продолжает ли он спать. Он сказал:    

     -    Да - нет - я спал - а теперь - теперь - я умер.    

        Никто  из  присутствующих  не  пытался  скрыть  и  не  отрицал  потом    невыразимого, леденящего ужаса, вызванного этими немногими словами. Мистер Л-л    (студент-медик) лишился чувств. Служитель и сиделка бросились  вон  из комнаты    и ни за что не захотели вернуться. Собственные мои ощущения  я  не берусь    описывать. В течение почти часа мы в полном  молчании  приводили  в чувство    мистера  Л-ла.  Когда  он  очнулся,  мы  снова  занялись  мистером Вальдемаром.    

        Состояние его оставалось таким же, как я его описал, не считая  того, что    зеркало не обнаруживало  теперь  никаких  признаков  дыхания.  Попытка пустить    кровь из руки не удалась. Следует также сказать, что эта рука  уже не    повиновалась моей воле. Я тщетно пробовал  заставить  ее  следовать  за    движениями моей. Единственным признаком месмерического влияния было теперь    дрожание языка всякий раз,  когда  я  обращался  к  мистеру  Вальдемару  с    вопросом.  Казалось,  он   пытался   ответить,   но   усилия   оказывались    недостаточными. К вопросам, задаваемым другими,  он  оставался  совершенно    нечувствительным, хотя  я  и  старался  создать  между  ним  и  каждым  из    присутствующих гипнотическую связь. Кажется, я  сообщил  теперь  все,  что    может дать понятие о  тогдашнем  состоянии  усыпленного.  Мы  нашли  новых    сиделок, и в десять часов я ушел вместе  с  обоими  докторами  и  мистером    Л-лом.    

     После    полудня мы снова пришли взглянуть на  пациента.  Состояние  его оставалось    прежним. Мы не сразу решили,  следует  ли  и  возможно  ли  его разбудить,    однако скоро все согласились, что ничего хорошего  мы  этим  не достигнем. Было    очевидно, что смерть (или то, что под нею обычно разумеют) была приостановлена    действием гипноза. Всем нам было ясно,  что,  разбудив мистера Вальдемара, мы    вызовем немедленную или, во всяком  случае,  скорую смерть.    

     С    тех пор и до конца прошлой недели - в течение почти семи месяцев  - мы    ежедневно посещали  дом  мистера  Вальдемара,  иногда  в  сопровождении    знакомых врачей или просто  друзей.  Все  это  время  спящий  оставался  в    точности таким, как я его описал в последний раз. Сиделки  находились  при нем    безотлучно.    

     В     прошлую  пятницу  мы  наконец  решили  разбудить  или   попытаться разбудить     его;  и  (быть  может)  именно  злополучный   результат   этого последнего    опыта породил столько  толков  в  различных  кругах  и  столько    безосновательного, на мой взгляд, возмущения.    

        Чтобы  вывести  мистера  Вальдемара  из  гипнотического   транса,   я    прибегнул   к   обычным   пассам.   Некоторое   время    они    оставались    безрезультатными. Первым признаком  пробуждения  было  частичное  опущение    радужной  оболочки  глаз.  Мы   отметили,   что   это   движение   зрачков    сопровождалось обильным выделением  (из-под  век)  желтоватой  жидкости  с    крайне неприятным запахом.    

     Мне    предложили  воздействовать,  как  прежде,  на  руку  пациента.  Я попытался это    сделать, но безуспешно. Тогда доктор  Ф.  пожелал,  чтобы  я задал ему вопрос.    Я спросил:    

     -    Мистер Вальдемар, можете ли вы сказать нам, что вы  чувствуете  или чего    хотите?    

     На    щеки мгновенно вернулись пятна чахоточного румянца; язык задрожал, вернее    задергался, во рту (хотя челюсти и губы оставались окоченелыми),  и тот же    отвратительный голос, уже описанный мною, произнес:    

     -    Ради бога! - скорее! -  скорее!  -  усыпите  меня,  или  скорее!  - разбудите!    скорее! - Говорят вам, что я мертв!    

     Я    был потрясен и несколько мгновений не знал, на что решиться. Сперва я попытался    снова усыпить пациента,  но,  не  сумев  этого  сделать  из-за полного    ослабления воли,  я  пошел  в  обратном  направлении  и  столь  же энергично    принялся его будить. Скоро я увидел, что мне это  удается  -  по крайней мере,    я рассчитывал на  полный  успех,-  и  был  уверен,  что  все присутствующие    тоже ждали пробуждения пациента.    

     Но    того, что произошло в действительности, не мог ожидать никто.    

        Пока я торопливо проделывал гипнотические пассы, а с языка, но  не  с губ,    страдальца рвались крики:  "мертв!",  "мертв!",  все  его     тело  -  в течение минуты ели даже быстрее  -  осело,  расползлось,     разложилось  под моими руками. На постели пред нами оказалась  полужидкая,     отвратительная, гниющая масса.  Король Чума    

Перевод: Э.Березина    

Аллегорический рассказ     

                  С чем боги в    королях мирятся,    

                  что приемлют.    

                  То в низкой    черни гневно отвергают.     

                          "Трагедия о Феррексе и Поррексе"     

        Однажды  в  царствование  доблестного  Эдуарда Третьего, в октябре, два матроса    с торговой шхуны "Независимая", плавающей между  Слау  и  Темзой,  а    тогда  стоявшей  на  Темзе,  около полуночи, к своему величайшему изумлению,    обнаружили, что сидят в лондонском трактире "Веселый матрос" в     приходе  св. Эндрюса.    

        Эта   убогая,  закопченная  распивочная  с  низким  потолком  ничем  не    отличалась от любого заведения подобного рода, какими они были в те времена; и    все же посетители, расположившиеся в ней причудливыми группами, нашли  бы, что    она вполне отвечает своему назначению.    

        Наши  матросы,  люди  простые  и  немудрящие, тем не менее представляли собой    весьма занятную парочку.    

        Один из них, тот, которого не без основания прозвали "Дылдой", был     как будто  старше  своего  спутника  и  чуть  не  вдвое  выше  его. Из-за    своего огромного роста --  в  нем  было  футов  шесть  с  половиной  --  он     сильно сутулился.  Впрочем,  излишек  длины с лихвой искупался нехваткой ширины.    Он был до того худ, что, как уверяли товарищи, пьяный мог бы служить флагштоком    на мачте, а трезвый -- сойти за бушприт. Но ни одна  из  подобных  шуток  не    вызывала  даже  тени  улыбки  у этого матроса. У него был крупный ястребиный    нос, острые скулы, круто срезанный подбородок, запавшая нижняя губа, а глаза на    выкате -- большие и белесые. Казалось, ко всему на свете он  относился  с    тупым  безразличием,  причем лицо его выражало такую торжественную важность,    что описать или воспроизвести это выражение невозможно.    

        Второй  матрос,  тот,  который   был   моложе,   являлся   его   полной    противоположностью.  Рост  матроса  едва достигал четырех футов. Приземистое    нелепое туловище держалось на коротких и толстых кривых ногах; куцые руки  с    массивными  кулаками  висели наподобие плавников морской черепахи. Маленькие    бесцветные глазки поблескивали откуда-то из глубины, нос  утопал  в  лиловых    подушках  щек;  толстая  верхняя  губа, покоясь на еще более толстой нижней,    придавала его лицу презрительное  выражение,  а  привычка  облизываться  еще    подчеркивала  его.  Нельзя  было  не  заметить,  что  Дылда  вызывает  в нем    удивление и насмешку, он поглядывал на  своего  долговязого  приятеля  снизу    вверх,  точь-в-точь  как  багровое  закатное солнце смотрит на крутые склоны    Бен-Невиса.    

        Странствия сей достойной парочки из трактира в трактир сопровождались в тот    вечер  самыми  невообразимыми  происшествиями.  В  распивочную  "Веселый    матрос"  друзья  явились  без  гроша  в  кармане -- запасы денег, даже самые    солидные, когда-нибудь да иссякают.    

     В    ту минуту, с которой, собственно, и начинается наш рассказ,  Дылда  и его     дружок  Хью  Смоленый  сидели посреди комнаты, положив локти на большой дубовый    стол и подпирая ладонями щеки.  Скрытые  огромной  бутылью  от  эля, который     они  успели  выпить,  но  не оплатили, приятели взирали на зловещие слова    "мела нет" (что означало -- нет кредита), выведенные, к их    величайшему изумлению и негодованию, над входной дверью тем самым мелом,     наличие  коего отрицалось.  Не  думайте, что хотя бы один из этих детей моря    умел читать по писаному, -- способность, считавшаяся в те времена простым    народом не  менее магической,  чем  дар  сочинительства, но буквы, как    хмельные, делали резкий крен в подветренную сторону, а это, по  мнению  обоих     матросов,  предвещало долгое  ненастье; волей-неволей пришлось тут же, как    аллегорически выразился Дылда, "откачивать воду из трюма, брать  паруса     на  гитовы  и  ложиться  по ветру".    

     И     матросы,  расправившись  наскоро  с  остатками  эля и затянув шнурки коротких    курток, устремились на улицу. Несмотря  на  то,  что  Хью  Смоленый дважды     сунул  голову  в камин, приняв его за дверь, наши герои благополучно выбрались    из трактира и в половине первого ночи уже во всю прыть неслись  по темному     переулку  к  лестнице  св.  Эндрюса, навстречу новым бедам и упорно    преследуемые разъяренной хозяйкой "Веселого матроса".    

     В    эпоху, к которой относится этот богатый  происшествиями  рассказ,  по всей      Англии,   и   особенно   по   ее   столице,  долгие  годы  разносился    душераздирающий вопль: "Чума!" Лондон совсем обезлюдел;  по  темным,     узким, грязным улицам и переулкам близ Темзы, где, как полагали, и появился    призрак Черной смерти, свободно разгуливали только Ужас, Страх и Суеверие.    

     Указом     короля на эти районы был наложен запрет, и под страхом смертной казни никто не    смел нарушить их мрачное безлюдье. Но  ни  указ  монарха,  ни высокие  заставы    перед зачумленными улицами, ни смертельная угроза погибнуть от  богомерзкой     болезни,  подстерегавшей  несчастного,   который,   презрев опасность,     рисковал  всем,  --  ничто  не могло спасти от ночных грабителей покинутые    жителями дома; хотя оттуда и был вывезен весь скарб, воры  уносили железо,    медь, свинец, -- словом, все, что имело какую-нибудь ценность.    

        Каждый   год,   когда   снимали  заставы,  оказывалось,  что  владельцы    многочисленных в тех местах лавок, стремившиеся  избежать  риска  и  хлопот,    связанных  с  перевозкой,  напрасно  доверили  замкам,  засовам  и  потайным    погребам свои обширные запасы вин и других спиртных напитков.    

        Впрочем, лишь немногие приписывали эти деяния рукам человеческим.  Люди    обезумели  от  страха и считали, что во всем повинны духи чумы, бесы моровой    язвы или демоны горячки.  Ежечасно  возникали  леденящие  кровь  легенды,  и    неодолимый   страх  словно  саваном  окутал  эти  здания,  находившиеся  под    запретом, -- не раз случалось, что ужасы обступали грабителя, и он в трепете    бежал, оставляя обезлюдевшие улицы во власти заразы, безмолвия и смерти.    

        Одна из тех зловещих  застав,  которые  ограждали  зачумленные  районы,    внезапно  выросла на пути Дылды и его достойного дружка Хью Смоленого, когда    они, спотыкаясь, бежали по переулку. О возвращении не  могло  быть  и  речи;    нельзя  было  терять  ни  минуты,  так как преследователи гнались за ними по    пятам. Да и что стоит настоящим морякам  взобраться  на  сколоченную  наспех    ограду! И вот приятели, разгоряченные быстрым бегом и вином, уже перескочили    барьер,  понеслись  дальше  с  громкими  криками  и пьяным гиканьем и вскоре    затерялись в лабиринте зловонных извилистых улиц.    

        Конечно,  если  бы  они  не  были  пьяны   до   бесчувствия,   сознание    безвыходности  их  положения  парализовало  бы  их,  а они и без того стояли    нетвердо на ногах. Стало холодно,  моросил  дождь.  Камни,  вывороченные  из    мостовой,  валялись  где  попало  среди  высокой, цеплявшейся за ноги, буйно    разросшейся травы. Обломки домов  завалили  улицы.  Кругом  стоял  удушливый    смрад,  и  при  мертвенно  бледном  свете,  излучаемом  мглистым  тлетворным    воздухом даже в самую темную ночь, можно было увидеть то  там,  то  здесь  в    переулках  и  в  жилищах  с  выбитыми  стеклами  разлагающийся  труп ночного    разбойника, настигнутого рукою чумы в ту самую минуту, когда он грабил.    

     Но    даже эти препятствия и картины ужасов не могли остановить  людей  от природы     храбрых, отвага которых была к тому же подогрета элем, -- и вот уже наши    матросы, пошатываясь и стараясь, насколько  позволял  им  алкоголь,  не    уклоняться в сторону, спешили прямо в пасть смерти. Вперед, все вперед бежал    угрюмый  Дылда,  пробуждая  многоголосое тоскливое эхо своим диким гиканьем,    напоминавшим военный  клич  индейцев;  вперед,  все  вперед  спешил  за  ним    вразвалку   коротышка   Хью  Смоленый,  вцепившись  в  куртку  своего  более    предприимчивого товарища, и из глубины его могучих легких вырывались басовые    ноты, подобные  бычьему  реву,  еще  более  оглушительные,  чем  музыкальные    упражнения Дылды.    

        Теперь  приятели,  видимо,  добрались до главного оплота чумы. С каждым шагом    воздух становился все зловоннее и  удушливее,  а  переулки  все  более узкими     и извилистыми. С прогнивших крыш поминутно срывались громадные камни и балки, а    грохот, с каким они падали, свидетельствовал о высоте  окружающих зданий;  с     трудом  прокладывая  себе дорогу среди развалин, матросы нередко задевали рукой    скелет или разлагающийся труп.    

        Вдруг, когда они наткнулись на подъезд какого-то высокого мрачного дома и у    разгоряченного Дылды вырвался особенно пронзительный  вопль,  в  глубине    здания  раздался  взрыв  неистового  сатанинского  гогота и визга. Ничуть не    испугавшись этого гогота, от которого в такое время да еще в таком  месте  у    людей  не  столь  отчаянных  кровь застыла бы в жилах, пьяницы очертя голову    ринулись к двери, с градом проклятий распахнули ее  настежь  и  очутились  в    самом пекле.    

        Комната,  куда они попали, была лавкой гробовщика; через открытый люк в углу у    входа был виден ряд винных погребов, а доносившееся  оттуда  хлопанье пробок    свидетельствовало о том, что там хранятся изрядные запасы спиртного.    

        Посредине  лавки  стоял  стол,  в  центре которого возвышалась огромная кадка,    наполненная, по всей вероятности, пуншем.  Весь  стол  был  заставлен бутылками    со всевозможными винами; вперемежку стояли баклаги, фляги, кувшины самого     разнообразного  вида  с другими спиртными напитками. Вокруг стола на козлах для    гробов разместилась компания из шести человек. Попытаемся описать каждого из    них.    

        Против двери, на возвышении, сидел, по-видимому, распорядитель пира. Он был    высок и очень тощ. Дылда даже растерялся,  увидев  человека,  еще  более    тощего,  чем он сам. Председатель был желт, как шафран, но черты его лица не    привлекли бы внимания и о них не  стоило  бы  упоминать,  если  бы  не  одно    обстоятельство:  лоб у него был до того безобразный и неестественно высокий,    что казалось, будто поверх головы надето нечто вроде колпака  или  кивера  в    виде  огромного  нароста.  Стянутый, точно кисет, ввалившийся рот улыбался с    какой-то дьявольской  приветливостью,  и  глаза  от  действия  винных  паров    казались  остекленевшими,  как,  впрочем,  у всех сидящих за столом. На этом    джентльмене была богато расшитая мантия из черного  бархата,  в  которую  он    небрежно  завернулся  с  головы  до ног, словно в испанский плащ. Голова его    была утыкана  черными  перьями,  какими  обычно  украшают  катафалки,  и  он    непринужденно,  с  франтоватым  видом,  покачивал этим плюмажем из стороны в    сторону; в правой руке распорядитель сжимал берцовую кость, которой, видимо,    только что потехи ради огрел одного из своих собутыльников.    

        Напротив, спиной к двери, восседала леди, наружности ни чуть  не  менее    ошеломляющей.  Будучи  почти одного роста с вышеописанным джентльменом, она,    однако, не могла пожаловаться на худобу -- ее явно мучила водянка, к тому же в    последней стадии; фигура этой леди больше всего походила на огромную бочку    из-под октябрьского пива, с пробитым верхом, стоявшую в углу.  Ее  округлое,    как  шар, красное и распухшее лицо отличалось той же странностью, что и лицо    председателя, -- вернее сказать, в нем тоже не было ничего  примечательного,    кроме  одной  черты, которая настолько бросалась в глаза, что не упомянуть о    ней невозможно. Наблюдательный Хью Смоленый тут же заметил,  что  каждый  из    присутствующих  отмечен какой-нибудь чудовищной особенностью, словно он взял    себе монополию на одну часть физиономии. У леди, о которой  мы  ведем  речь,    выделялся  рот.  Он  протянулся  зияющей  щелью  от правого до левого уха, и    подвески ее серег то и дело проваливались в эту щель.  Однако  бедняжка  изо    всех  сил  старалась  держать рот закрытым -- уж очень ей хотелось сохранять    тот величественный вид, который придавал  ей  тесный,  туго  накрахмаленный,    тщательно отутюженный саван, стянутый у шеи батистовым гофрированным рюшем.    

     По     правую  руку  от нее сидела миниатюрная молодая особа, которой она, видимо,    покровительствовала. Дрожь исхудалых  пальцев,  синева  губ,  легкий    лихорадочный  румянец,  пятнами окрасивший свинцово-серое лицо этого нежного    создания, -- все говорило о том, что у нее скоротечная  чахотка.  В  манерах    молодой  леди  чувствовался  подлинный  haut  ton  (светский  тон  [фр.]); с    непринужденной грацией носила она свободную, очень  элегантную  погребальную    сорочку  из  тончайшего  батиста; волосы кольцами ниспадали на шею; на губах    играла томная улыбка; но ее нос, необычайно  длинный  и  тонкий,  подвижный,    похожий  на  хобот,  весь  в  угрях,  закрывал  нижнюю  губу  и, несмотря на    изящество, с каким  она  перебрасывала  его  кончиком  языка  туда  и  сюда,    придавал ее лицу какое-то непристойное выражение.    

        По   другую   сторону  стола,  налево  то  леди,  страдавшей  водянкой,    расположился отекший, страдающий астмой и подагрой старичок; его щеки лежали на    плечах, как два бурдюка, полных красного портвейна. Руки он  скрестил  на    груди,  свою  забинтованную  ногу  положил  на  стол  и,  по всей видимости,    чувствовал себя очень важной персоной. Старичок явно гордился каждым  дюймом    своей  наружности,  но  больше  всего  он  наслаждался  тем вниманием, какое    вызывал его пестрый сюртук. Еще бы  --  сюртук  этот,  наверное,  стоил  ему    больших  денег  и  сидел  на  нем  превосходно;  скроен он был из причудливо    расшитого шелкового шарфа, какими обвивают щиты с пышными гербами, которые в    Англии и в других странах вывешиваются на домах старой аристократии.    

        Рядом  с  ним,  по  правую  руку  от  председателя,   матросы   увидели    джентльмена  в  длинных  белых  чулках  и  бязевых кальсонах. Он уморительно    дергался всем телом в  приступе  "трясучки",  как  определил  про     себя  Хью Смоленый.  Его  гладко  выбритые  щеки  и  подбородок  стягивала     муслиновая повязка,  запястья  ему  также  связали,  и  таким  образом  он     был   лишен возможности злоупотреблять горячительными напитками, в изобилии    стоявшими на столе,  --  предосторожность,  как  подумал  Дылда, необходимая,    принимая во внимание бессмысленное выражение лица этого закоренелого пьянчуги,     который, наверное,  и  забыл,  когда  был  трезв.  Но  его гигантские уши уж    никак не удалось бы связать, и они тянулись вверх,  судорожно  настораживаясь     всякий раз, когда хлопала пробка.    

        Лицом  к  нему возлежал шестой и последний собутыльник -- до странности    одеревенелый джентльмен; он был разбит параличом и,  честно  говоря,  должен    был   прескверно   себя   чувствовать  в  своем  неудобном,  хоть  и  весьма    оригинальном туалете. Одет он был в новешенький  нарядный  гроб.  Поперечная    стенка  давила  на голову этого облаченного в гроб человека, нависая подобно    капюшону, что придавало его лицу неописуемо забавный  вид.  По  бокам  гроба    были  сделаны отверстия для рук, скорее ради удобства, чем ради красоты. При    всем том, наряд этот не позволял его обладателю сидеть прямо, как остальные, и,    лежа под углом в сорок пять градусов,  откинувшись  назад  к  стенке,  он    закатывал  к  потолку  белки  своих  огромных  вытаращенных глаз, словно сам    бесконечно изумлялся их чудовищной величине.    

        Перед каждым из пирующих стоял разбитый череп,  заменивший  ему  кубок. Над    столом покачивался скелет, он висел на веревке, обвязанной вокруг ноги и    протянутой через кольцо в потолке. Другая нога отскакивала под прямым углом,    отчего  костяк  при  малейшем  дуновении  ветерка,  проникавшего  в комнату,    дребезжал, подпрыгивал и раскачивался во все стороны. В  черепе  мерзостного    скелета  пылали  угли,  они  освещали всю эту сцену резким мерцающим светом;    между тем гробы и прочие  товары  похоронной  конторы,  наваленные  высокими    кучами  по  всему  помещению  и  у  окон,  не  давали  ни единому лучу света    прорваться на улицу.    

     При    виде столь необычайного общества и еще  более  необычайных  одеяний наши     матросы  повели  себя далеко не так пристойно, как можно было ожидать. Дылда,    прислонившись к стене, у который стоял, широко разинул рот, -- нижняя губа у    него отвисла еще больше обычного, а глаза чуть не вылезли из орбит; а Хью,    присев на корточки так, что нос его оказался на одном уровне со столом, и    хлопая себя по коленям, разразился неудержимым  и  совершенно  неприличным    смехом.    

        Все   же  верзила-председатель  не  счел  оскорблением  такую  вопиющую    неучтивость: он милостиво  улыбнулся  незваным  гостям  и,  величаво  качнув    головой,  утыканной  траурными  перьями,  поднялся,  взял матросов за руки и    подвел к козлам, которые услужливо притащил кто-то из  пирующих.  Дылда  без    малейшего  сопротивления сел, куда ему было указано, между тем как галантный    Хью  придвинул  свои  козлы  поближе  к  миниатюрной   чахоточной   леди   в    погребальной  сорочке  и  весело  плюхнулся  рядом  с  нею;  плеснув в череп    красного вина, он осушил его за более близкое  знакомство.  Но  возможностью    такого  знакомства  был  крайне рассержен одеревенелый джентльмен в гробу, и    это привело бы к  весьма  неприятным  последствиям,  если  бы  председатель,    постучав  по столу своим жезлом, не отвлек внимания присутствующих следующей    речью:    

     --    Мы считаем своим долгом, ввиду счастливого случая...    

     --    Стоп! -- с серьезным видом прервал его  Дылда.  --  Погоди,  говорю, минутку!     Скажи  нам  сперва,  кто вы такие, дьявол вас забери, и что вы тут делаете,    разрядившись как черти на шабаш? Почему хлебаете  славное  винцо  и пиво,     которое  гробовщик  Уилл Уимбл -- честный мой дружок, мы немало с ним плавали,    -- припас себе на зиму?    

        Выслушав столь непозволительно наглую речь, чудная компания привстала и    ответила таким же неистовым  гоготом,  какой  незадолго  перед  тем  привлек    внимание наших моряков.    

        Первым  овладел  собой председатель и, обратившись к Дылде, заговорил с еще    большим достоинством:    

     --    Мы готовы любезно удовлетворить любопытство наших именитых,  хоть  и    непрошеных  гостей  и  ответить  на  любой  разумный  вопрос.  Так знайте: я    государь этих владений и правлю здесь единодержавно под именем  король  Чума    Первый.    

        Эти  покои, что вы по невежеству сочли лавкой Уилла Уимбла, гробовщика,    человека нам не известного, чье плебейское имя до  сей  ночи  не  оскверняло    наших  королевских  ушей,  это -- тронная зала нашего дворца, которая служит    нам для совещаний с сановниками, а также для других священных и  возвышенных    целей. Благородная леди, что сидит напротив, -- королева Чума, ее величество    наша  супруга,  а  прочие  высокие  особы, которых вы здесь видите, -- члены    нашего  августейшего  семейства.  Все  они   королевской   крови   и   носят    соответствующие  звания:  его  светлость  эрцгерцог  Чума-Мор,  ее светлость    герцогиня Чума Бубонная, его светлость герцог  Чума-Смерч  и  ее  высочество    Чумная  Язва.    

     А     на  ваш  вопрос,  --  продолжал председатель, -- по какому поводу мы собрались    здесь, мы позволим себе ответить, что это  касается  исключительно наших     личных  королевских  интересов  и ни для кого, кроме нас, значения не имеет.    Однако, исходя из тех прав, на кои вы, как наши  гости  и  чужеземцы, имеете    основание претендовать, объясняем: мы собрались здесь нынче ночью для того,     чтобы  путем  глубоких  изысканий  и  самых  тщательных  исследований    проверить, испробовать и до конца распознать  неуловимый  дух,  непостижимые    качества,  природу  и  бесценные  вкусовые свойства вина, эля и иных крепких    напитков нашей прекрасной столицы. Делаем мы это  не  столько  ради  личного    нашего  преуспеяния,  сколько  ради  подлинного  благоденствия  той неземной    владычицы, которая царит над всеми, владения коей безграничны, -- имя же  ей --    Смерть!    

     --    Имя  же  ей  Деви Джонс! -- крикнул Хью Смоленый, наполняя вином два черепа --    для себя и для своей соседки.    

     --    Нечестивый  раб!  --  воскликнул  председатель,  окидывая   взглядом милейшего     Хью.  --  Нечестивый  жалкий  ублюдок!  Мы  заявили  тебе, что из уважения к    правам, кои мы не  склонны  нарушать,  даже  имея  дело  с  такой гнусной     личностью,  как  ты,  мы  снизошли  до  ответа  на оскорбительные и дурацкие    расспросы. Однако за то, что вы так кощунственно вторглись сюда  на наш  совет,    мы почитаем своим долгом наложить штраф на тебя и твоего дружка: вы должны,    стоя на коленях, осушить за  процветание  нашего  королевства  по галлону     рома,  смешанного с патокой, после чего можете продолжать свой путь или    остаться и разделить с нами все привилегии нашего общества, как это  вам самим    заблагорассудится.    

     --    Никак   невозможно,  --  отозвался  Дылда.  Достоинство,  с  которым держался    король Чума Первый, очевидно, внушило Дылде некоторое почтение;  он поднялся     и, опершись на стол, продолжал: -- С дозволения вашего величества, невозможное    это дело -- спустить в трюм хоть четверть того пойла, о  котором ваше     величество  сейчас изволило упомянуть. Не считая жидкости, принятой на борт    утром в качестве балласта, не говоря об эле и других крепких  напитках,    принятых  нынешним  вечером  в  разных портах, мой трюм доверху полон пивом,    которым я нагрузился, расплатившись за него сполна в трактире  под  вывеской    "Веселый  матрос".  Так  вот,  прошу  ваше величество    довольствоваться моими добрыми намерениями, ибо я никоим образом не могу    вместить в себя  еще  хоть каплю  чего-либо,  а тем более этой мерзкой трюмной    водички, которая зовется ромом с патокой.    

     --    Заткни глотку!  --  прервал  его  Хью  Смоленый,  ошарашенный  столь длинной     речью  товарища,  а  еще  больше  его  отказом.  --  Заткни глотку, пустомеля!    Я скажу -- а я зря болтать не стану: в моем  трюме  еще  найдется место,  хоть    ты, видать, и перебрал лишнее. А что до твоей доли груза, так я найду и для нее    место, нечего поднимать бурю!..    

     --    Это не отвечает смыслу приговора, -- остановил его председатель.  -- Наше     решение  как  мидийский  закон:  оно  не  может  быть  ни изменено, ни    отменено. Условия должны  быть  выполнены  неукоснительно  и  без  малейшего    промедления.  А  не  выполните,  прикажем  привязать  вам  ноги к шее и, как    бунтовщиков, утопить вон в том бочонке октябрьского пива!    

     --    Таков приговор! Правильный и справедливый! Прекрасное решение! Самое достойное,    самое честное и праведное! -- хором завопило чумное семейство.    

     На    лбу у короля собрались бесчисленные  складки;  старичок  с  подагрой запыхтел,     как  кузнечные мехи; молодая особа в погребальной сорочке вертела носом во все    стороны; леди в саване ловила ртом  воздух,  словно  издыхающая рыба;  а  тот,     что  был  облачен  в гроб, лежал, как колода, и таращил свои чудовищные глаза.    

     --    Хи-хи-хи! -- посмеивался Хью  Смоленый,  словно  не  замечая  общего волнения.     --  Хи-хи-хи!  Хи-хи-хи! Я же говорил, когда мистер король стучал своей    свайкой, что такому крепкому, малонагруженному судну, как мое,  ничего не     стоит  опрокинуть  в  себя лишних два галлона рома с патокой. Но пить за    здоровье сатаны (да простит  ему  Господь!),  стоя  на  коленях  перед  этим    паршивым  величеством,  когда я уверен, что он еще больший грешник, чем я, и всего-навсего    Тим Херлигерли, комедиант, -- нет, дудки! По моим понятиям это дело другого    сорта и совсем не по моим мозгам.    

     Ему    не дали кончить. Едва он упомянул имя Тима  Херлигерли,  все  разом вскочили.    

     --    Измена! -- закричал его величество король Чума Первый.    

     --    Измена! -- проскрипел человек с подагрой.    

     --    Измена! -- взвизгнула ее высочество Чумная Язва.    

     --    Измена! -- прошамкал человек со связанной челюстью.    

     --    Измена! -- прорычал человек, облаченный в гроб.    

     --    Измена!  Измена!  --  завопила  ее  величество  Рот-щелью и, ухватив    злополучного Хью Смоленого сзади за штаны, высоко подняла его и  без  всяких    церемоний  бросила в огромный открытый бочонок с его излюбленным октябрьским    пивом. Несколько секунд он то погружался на дно, то всплывал, словно  яблоко в     чаше  с  пуншем,  пока  не  исчез  в  водовороте  пенистого пива, которое    забурлило еще больше от судорожных усилий Хью.    

        Видя поражение своего товарища,  в  дело  вмешался  долговязый  матрос.    Столкнув  короля  Чуму в открытый люк, отважный Дылда с проклятием захлопнул за    ним дверцу и вышел на середину комнаты. Он сорвал качавшийся  над  столом    скелет  и  принялся  молотить  им по головам пирующих, да с таким усердием и    добросовестностью, что с последней вспышкой  гаснущих  углей  вышиб  дух  из    подагрического  старикашки.  Навалившись  потом  изо  всей  силы  на роковой    бочонок с октябрьским пивом и Хью Смоленым, он  тут  же  опрокинул  его.  Из    бочонка хлынуло пиво потоком, таким бурным и стремительным, что сразу залило    всю  лавку  от  стенки  до  стенки. Уставленный напитками стол перевернулся,    козлы для гробов поплыли ножками вверх, кадка с пуншем скатилась в камин,  и    обе   леди  закатили  истерику.  Оплетенные  соломой  фляги  наскакивали  на    портерные бутылки; кубки, кружки, стаканы -- все  смешалось  в  общей  (((((    (схватке   [фр.]).   Человек-трясучка   захлебнулся   тут  же,  одеревенелый    джентльмен выплыл из своего гроба, а победоносный Дылда, обхватив  за  талию    могучую  леди  в  саване,  ринулся  с  нею  на  улицу,  беря  прямой курс на    "Независимую"; следом за ним, чихнув три или четыре раза, пыхтя и    задыхаясь, под легкими парусами несся Хью Смоленый, прихватив  с  собою  ее     высочество Чумную Язву.    

     

        Между 1833 и 1835Черт на колокольне      

  Перевод В.Рогова    

      

"Который час?"    

Известное выражение     

        Решительно всем известно, что прекраснейшим местом в мире является  - или, увы,    являлся - голландский городок Школькофремен. Но ввиду того,  что он расположен    на значительном расстоянии от больших дорог,  в  захолустной местности, быть    может, лишь весьма немногим из моих читателей  довелось  в нем побывать.    Поэтому ради тех, кто в нем не побывал, будет вполне уместно сообщить о нем    некоторые сведения. Это тем более необходимо, что,  надеясь пробудить сочувствие    публики к его жителям, я намереваюсь  поведать  здесь историю бедственных    событий, недавно происшедших в его пределах. Никто  из знающих меня не    усомнится в  том,  что  долг,  мною  на  себя  добровольно возложенный, будет    выполнен в полную меру моих способностей, с тем строгим беспристрастием,    скрупулезным  изучением  фактов  и  тщательным  сличением источников,  коими     ни  в  коей  мере  не  должен  пренебрегать  тот,  кто претендует на звание    историка.    

        Пользуясь помощью летописей купно с надписями и древними монетами,  я могу    утверждать о Школькофремене, что он  со  своего  основания  находился    совершенно в таком же состоянии,  в  каком  пребывает  и  ныне.  Однако  с    сожалением замечу, что о дате его основания я могу  говорить  лишь  с  той    неопределенной  определенностью,  с  какой  математики  иногда  принуждены    мириться в некоторых алгебраических формулах. Поэтому могу  сказать  одно:    городок стар, как все на земле, и существует с сотворения мира.    

     С    прискорбием сознаюсь, что  происхождение  названия  "Школькофремен"    мне также неведомо. Среди множества мнений по этому щекотливому вопросу  - из    коих некоторые остроумны, некоторые учены, а  некоторые  в  достаточной мере им    противоположны - не могу выбрать ни одного, которое  следовало  бы счесть     удовлетворительным.  Быть  может,  гипотеза  Шнапстринкена,  почти совпадающая    с гипотезой Тугодумма,  при  известных  оговорках  заслуживает предпочтения.    Она гласит:  "Школько"  -  читай  -  "горький"  -     горячий', "фремен" - непр.-  вм.  "кремень";  видимо,     идиом.  для  "молния".  Такое происхождение этого  названия,  по     правде  говоря,  поддерживается  также некоторыми следами электрического    флюида, еще замечаемыми на острие  шпиля ратуши. Однако я не желаю    компрометировать себя, высказывая мнения о столь важной  теме,  и  должен     отослать  интересующегося   читателя   к   труду "Oratiunculoe de Rebus    Proeter-Veteris" ["Небольшие речи о давнем прошлом" (лат.)]     сочинения   Брюкенгромма.   Также   смотри   Вандерстервен,   "De    Derivationibus" ["Об образованиях" (лат.)] (стр.  27-5010,     фолио,  готич. изд., красный и черный шрифт, колонтитул и без  арабской     пагинации),  где можно также ознакомиться с заметками на полях Сорундвздора и    комментариями Тшафкенхрюккена.    

        Несмотря на тьму, которой покрыты  дата  основания  Школькофремена  и    происхождение его названия, не может быть сомнения,  как  я  уже  указывал    выше, что он всегда выглядел совершенно  так  же,  как  и  в  нашу  эпоху.    Старейший из жителей не может вспомнить даже малейшего изменения в  облике    какой-либо его части; да и самое допущение подобной возможности  сочли  бы    оскорбительным. Городок расположен в  долине,  имеющей  форму  правильного    круга,- около четверти мили в окружности,- и со всех сторон его  обступают    пологие холмы, перейти которые  еще  никто  не  отважился.  При  этом  они    ссылаются на вполне здравую причину: они  не  верят,  что  по  ту  сторону    холмов хоть что-нибудь есть.    

     По    краю долины (совершенно ровной  и  полностью  вымощенной  кафелем) расположены,    примыкая друг к другу, шестьдесят маленьких  домиков.  Домики эти, поскольку    задом они обращены к  холмам,  фасадами  выходят  к  центру долины,    находящемуся ровно в шестидесяти ярдах  от  входа  в  каждый  дом. Перед    каждым  домиком  маленький  садик,  а  в  нем  -  круговая  дорожка, солнечные    часы и двадцать четыре кочана  капусты.  Все  здания  так  схожи между собой,    что никак невозможно отличить одно от другого. Ввиду  большой древности    архитектура у них довольно странная, но тем не менее она  весьма живописна.    Выстроены они из огнеупорных кирпичиков -  красных,  с  черными концами, так    что стены похожи на  большие  шахматные  доски.  Коньки  крыш обращены к центру    площади; вторые этажи далеко выступают над первыми. Окна узкие и глубокие, с    маленькими стеклами и частым переплетом. Крыши покрыты черепицей с высокими    гребнями. Деревянные части - темного цвета; и хоть на них много резьбы, но    разнообразия в ее рисунке мало,  ибо  с  незапамятных времен резчики    Школькофремена умели изображать только два предмета -  часы и капустный кочан.    Но вырезывают они их отлично, и притом о  поразительной изобретательностью -    везде, где только хватит места для резца.    

        Жилища так же сходны между собой внутри,  как  и  снаружи,  и  мебель    расставлена по одному плану. Полы покрыты квадратиками  кафеля;  стулья  и    столы с тонкими изогнутыми ножками сделаны из дерева, похожего на  черное.    Полки  над  каминами  высокие  и  черные,  и  на  них  имеются  не  только    изображения часов и кочанов, но и настоящие часы,  которые  помещаются  на    самой середине полок; часы необычайно громко тикают; по  концам  полок,  в    качестве пристяжных, стоят цветочные горшки; в каждом горшке по капустному    кочану. Между горшками и часами стоят толстопузые фарфоровые человечки;  в    животе у каждого из них большое круглое отверстие, в котором виден часовой    циферблат.    

        Камины большие и глубокие, со стоячками самого фантастического  вида. Над вечно    горящим  огнем  -  громадный  котел,  полный  кислой  капусты  и свинины, за    которым всегда наблюдает хозяйка дома. Это  маленькая  толстая старушка,    голубоглазая и краснолицая,  в  огромном,  похожем  на  сахарную голову, чепце,    украшенном лиловыми и желтыми  лентами.  На  ней  оранжевое платье из    полушерсти, очень широкое сзади и очень короткое в талии,  да  и вообще не    длинное, ибо доходит только до  икр.  Икры  у  нее  толстоватые, щиколотки -    тоже, но обтягивают их нарядные зеленые чулки. Ее туфли  -  из розовой кожи,     с  пышными  пучками  желтых  лент,  которым  придана  форма капустных кочанов.    В левой руке у нее тяжелые голландские часы, в правой - половник для    помешивания свинины с капустой.  Рядом  с  ней  стоит  жирная полосатая     кошка,  к  хвосту  которой  мальчики  потехи   ради   привязали позолоченные    игрушечные часы с репетиром.    

        Сами мальчики - их трое - в саду присматривают за  свиньей.  Все  они ростом в    два фута. На них треуголки, доходящие до  бедер  лиловые  жилеты, короткие    панталоны из  оленьей  кожи,  красные  шерстяные  чулки,  тяжелые башмаки с    большими серебряными пряжками  и  длинные  сюртучки  с  крупными перламутровыми    пуговицами. У каждого в зубах трубка, а  в  правой  руке  - маленькие пузатые    часы. Затянутся они - и посмотрят на часы, посмотрят - и затянутся. Дородная    ленивая свинья то подбирает опавшие капустные  листья, то пытается лягнуть     позолоченные  часы  с  репетиром,  которые  мальчишки привязали к ее хвосту,    дабы она была такой же красивой, как и кошка.    

     У    самой парадной двери, в обитых кожей креслах с  высокой  спинкой  и такими же    изогнутыми ножками, как у столов, сидит  сам  хозяин  дома.  Это весьма пухлый    старичок с большими  круглыми  глазами  и  огромным  двойным подбородком. Одет    он так же, как и дети,-  и  я  могу  об  этом  более  не говорить. Вся разница    в том, что трубка у него несколько больше и  дым  он пускает обильнее. Как и у    мальчиков, у него есть часы, но он  их  носит  в кармане. Говоря по правде, ему    надо следить кое за чем поважнее часов,-  а за чем, я скоро объясню. Он сидит,    положив правую ногу  на  левое  колено, облик его строг, и, по крайней мере,     один  его  глаз  всегда  прикован  к некоей примечательной точке в центре    долины.    

        Точка эта находится на башне городской ратуши. Советники ратуши - все очень    маленькие, кругленькие, масленые и смышленые человечки  с  большими, как    блюдца, глазами и толстыми двойными  подбородками,  а  сюртуки  у  них гораздо    длиннее и пряжки на башмаках гораздо больше, нежели  у  обитателей    Школькофремена. За время  моего  пребывания  в  городе  у  них  состоялось    несколько особых совещаний, и они приняли следующие три важных решения:    

        "Что изменять добрый старый порядок жизни нехорошо";    

        "Что вне Школькофремена нет ничего даже сносного" и    

        "Что мы будем держаться наших часов и нашей капусты".    

     Над    залом ратуши высится  башня,  а  на  башне  есть  колокольня,  на которой    находятся и находились с времен незапамятных гордость и диво этого города -    главные часы Школькофремена. Это и есть точка, к которой обращены взоры    старичков, сидящих в кожаных креслах.    

     У    часов семь циферблатов - по одному на каждую из сторон колокольни,- так что их    легко увидеть отовсюду. Циферблаты большие,  белые,  а  стрелки тяжелые,    черные. Есть специальный  смотритель,  единственной  обязанностью которого    является надзор за часами; но эта  обязанность  -  совершеннейший вид синекуры,    ибо со  школькофременскими  часами  никогда  еще  ничего  не случалось. До    недавнего  времени  даже  предположение  об  этом  считалось ересью. В самые    древние времена, о каких только есть упоминания в архивах, большой колокол    регулярно отбивал время. Да, впрочем, и все другие часы  в городе тоже. Нигде    так не следили за точным временем, как в  этом  городе. Когда большой колокол    находил нужным сказать: "Двенадцать  часов!"  -  все его верные    последователи одновременно разверзали глотки и откликались, как само эхо.    Короче говоря, добрые бюргеры любили кислую капусту,  но  своими часами они    гордились.    

        Всех, чья должность  является  синекурой,  в  той  или  иной  степени уважают,     а   так   как   у   школькофременского   смотрителя   колокольни совершеннейший    вид синекуры, то и уважают его больше,  нежели  кого-нибудь на свете. Он    главный городской сановник, и даже  свиньи  взирают  на  него снизу вверх с    глубоким  почтением.  Фалды  его  сюртука  гораздо  длиннее, трубка, пряжки на    башмаках, глаза и живот гораздо больше, нежели у  других городских старцев. Что    до его подбородка, то он не только двойной, а  даже тройной.    

     Вот    я и описал счастливый уголок Школькофремен.  Какая  жалость,  что столь    прекрасная картина должна была перемениться на обратную!    

        Давно уж мудрейшие обитатели его повторяли: "Из-за  холмов  добра  не    жди",- и в этих словах оказалось нечто пророческое. Два дня  назад,  когда    до полудня оставалось пять минут, на вершине холмов  с  восточной  стороны    появился предмет весьма  необычного  вида.  Такое  происшествие,  конечно,    привлекло  всеобщее  внимание,  и  каждый  старичок,  сидевший  в  кожаных    креслах, смятенно устремил один глаз на это явление,  не  отрывая  второго    глаза от башенных часов.    

        Когда до полудня оставалось всего три минуты, любопытный  предмет  на горизонте    оказался миниатюрным молодым человеком чужеземного  вида.  Он  с необычайной    быстротой спускался с холмов, так что скоро все могли подробно рассмотреть его.    Воистину это был самый  жеманный  франт  из  всех,  каких когда-либо  видели     в  Школькофремене.  Цвет  его  лица  напоминал  темный нюхательный табак, у     него  был  длинный  крючковатый  нос,  глаза  -  как горошины, широкий рот и    прекрасные зубы, которыми он, казалось,  стремился перед всеми похвастаться,    улыбаясь до  ушей;  бакенбарды  и  усы  скрывали остальную часть его лица. Он    был без шляпы, с аккуратными  папильотками  в волосах. На нем был плотно    облегающий фрак (из  заднего  кармана  которого высовывался длиннейший угол    белого платка), черные  кашемировые  панталоны до колен, черные чулки и    тупоносые черные лакированные туфли с  громадными пучками черных атласных лент    вместо бантов.  К  одному  боку  он  прижимал локтем громадную шляпу, а к    другому - скрипку, почти  в  пять  раз  больше него самого. В левой руке он    держал золотую табакерку, из которой,  сбегая с прискоком с холма и выделывая    самые фантастические па,  в  то  же  время непрерывно брал табак и нюхал его с    видом величайшего самодовольства.  Вот это, доложу я вам, было зрелище для    честных бюргеров Школькофремена!    

        Проще говоря, у этого малого, несмотря  на  его  ухмылку,  лицо  было дерзкое и    зловещее; и когда  он,  выделывая  курбеты,  влетел  в  городок, странные,    словно обрубленные носки его туфель вызвали немалое  подозрение; и  многие     бюргеры,  видевшие  его  в  тот  день,  согласились   бы   даже пожертвовать    малой толикой, лишь бы заглянуть под белый батистовый платок, столь досадно    свисавший из кармана его  фрака.  Но  главным  образом  этот наглого вида франтик    возбудил праведное негодование  тем,  что,  откалывая тут фанданго,  там     джигу,  казалось,  не  имел  ни  малейшего  понятия  о необходимости соблюдать    в танце правильный счет.    

        Добрые горожане, впрочем, и глаз-то как следует  открыть  не  успели, когда    этот негодяй - до  полудня  оставалось  всего  полминуты-очутился  в самой их    гуще; тут "шассе",  там  "балансе",  а  потом,  сделав     пируэт  и па-де-зефир, вспорхнул прямо на башню, где пораженный смотритель     сидел  и курил, исполненный достоинства и отчаяния. А человечек тут же схватил     его за нос и дернул как следует, нахлобучил ему на голову  шляпу,  закрыв  ему    глаза и рот, а потом замахнулся большой скрипкой и стал бить его так долго и    старательно, что  при  соприкосновении  столь  попой  скрипки  со  столь    толстым смотрителем можно было подумать,  будто  целый  полк  барабанщиков    выбивает сатанинскую дробь на башне школькофременской ратуши.    

     Кто    знает, к какому отчаянному  возмездию  побудило  бы  жителей  это бесчестное    нападение, если бы не одно важное  обстоятельство:  до  полудня оставалось    только  полсекунды.  Колокол  должен  был  вот-вот  ударить,  а внимательное    наблюдение  за  своими  часами  было  абсолютной  и  насущной необходимостью.    Однако  было  очевидно,  что  в  тот  самый  миг  пришелец проделывал с часами    что-то неподобающее. Но часы забили, и ни  у  кого  не было времени следить за    его действиями, ибо всем надо было  считать  удары колокола.    

     -    Раз! - сказали часы.    

     -    Расс! - отозвался каждый маленький старичок с каждого обитого кожей кресла в    Школькофремене. "Расс!"- сказали его часы; "расс!"-    сказали  часы его супруги, и "расс!"- сказали часы мальчиков  и     позолоченные  часики  с репетиром на хвостах у кошки и у свиньи.    

     -    Два! - продолжал большой колокол; и    

     -    Тфа! - повторили все за ним.    

     -    Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять!  Десять!  -  сказал колокол.    

     -    Три! Тшетире! Пиать! Шшесть! Зем! Фосем! Тефять! Тесять! - ответили остальные.    

     -    Одиннадцать! - сказал большой.    

     -    Отиннатсать! - подтвердили маленькие.    

     -    Двенадцать! - сказал колокол.    

     -    Тфенатсать! - согласились все, удовлетворенно понизив голос.    

     -    Унд тфенатсать тшасофф и есть! -  сказали  все  старички,  поднимая часы.    

     Но    большой колокол еще с ними не покончил.    

     -    Тринадцать! - сказал он.    

     -    Дер Тейфель! - ахнули старички,  бледнея,  роняя  трубки  в  снимая правые ноги    с левых колен.    

     -    Дер Тейфель! - стонали они.- Дряннатсать! Дряннатсать!  Майн  Готт, сейтшас,    сейтшас дряннатсать тшасофф!    

     К     чему  пытаться   описать   последовавшую   ужасную   сцену?   Всем    Школькофременом овладело прискорбное смятение.    

     -    Што с моим шифотом! - возопили все мальчики.- Я целый тшас колотаю!    

     -    Што с моей капустой? -  визжали  все  хозяйки.-  Она  за  тшас  вся    расфарилась!    

     -    Што с моей трупкой? - бранились все старички.- Кром в  молния!  Она целый    тшас,  как  покасла!  -  И  в  гневе  они  снова  набили  трубки  и,    откинувшись на спинки кресел, запыхтели так стремительно  и  свирепо,  что вся долина    мгновенно окуталась непроницаемым дымом.    

        Тем  временем  все  капустные  кочаны  покраснели,  и  казалось,  сам нечистый    вселился во все, имеющее вид часов. Часы, вырезанные  на  мебели, заплясали,    точно бесноватые;  часы  на  каминных  полках  едва  сдерживали ярость  и  не     переставали  отбивать  тринадцать  часов,  а  маятники  так дрыгались и    дергались, что страшно было смотреть. Но еще хуже то,  что  ни кошки,  ни     свиньи  не  могли  больше  мириться  с   поведением   часиков, привязанных к их    хвостам, и выражали свое возмущение  тем,  что  метались, царапались, повсюду    совали рыла, визжали и верещали,  мяукали  и  хрюкали, кидались людям в лицо и    забирались  под  юбки  -  словом,  устроили  самый омерзительный  гомон   и      смятение,   какие   только   может   вообразить здравомыслящий человек. А в    довершение всех зол негодный маленький шалопай на колокольне, по-видимому,    старался  вовсю.  Время  от  времени  мерзавца можно было увидеть сквозь клубы    дыма. Он сидел в башне на упавшем навзничь смотрителе. В зубах злодей держал    веревку колокола, которую дергал,  мотая головой, и при этом поднимал такой    шум, что у  меня  до  сих  пор  в  ушах звенит, как вспомню. На коленях у него    лежала скрипка,  которую  он  скреб обеими руками, немилосердно фальшивя, делая    вид, бездельник, будто  играет "Джуди О'Фланнаган и Пэдди    О'Рафферти".    

     При    столь горестном положении вещей  я  с  отвращением  покинул  этот город и    теперь взываю о помощи ко всем любителям точного времени и  кислой капусты.    Направимся туда в боевом порядке и восстановим  в  Школькофремене былой уклад    жизни, изгнав этого малого с колокольни.    Вильям Вильсон      

   Перевод Р.Облонской    

      

"Что скажет совесть,    

Злой призрак да моем пути?"    

                  Чемберлен.    Фаронида     

        Позвольте мне на сей раз  назваться  Вильямом  Вильсоном.  Нет  нужды пятнать    своим настоящим именем чистый лист бумаги, что лежит сейчас передо мною. Имя    это внушило людям слишком сильное  презрение,  ужас,  ненависть. Ведь    негодующие ветры уже разнесли по всему свету молву о неслыханном моем позоре.    О, низкий из низких, всеми отринутый! Разве не  потерян  ты  навек для всего    сущего, для земных почестей, и цветов, и благородных стремлений? И разве не    скрыты от тебя навек небеса бескрайней непроницаемой и  мрачной завесой? Я    предпочел бы, если можно, не рассказывать здесь сегодня о своей жизни в     последние  годы,  о  невыразимом  моем  несчастье  и  неслыханном злодеянии. В    эту пору моей жизни, в последние эти годы  я  вдруг  особенно преуспел в    бесчестье,  об  истоках  которого  единственно  и  хотел  здесь поведать.    Негодяем человек обычно становится постепенно.  С  меня  же  вся добродетель     спала  в  один  миг,  точно  плащ.  От  сравнительно   мелких прегрешений  я     гигантскими  шагами  перешел  к   злодействам,   достойным Гелиогабала.  Какой     же  случай,  какое  событие  виной  этому   недоброму превращению? Вооружись    терпеньем, читатель,  я  обо  всем  расскажу  своим чередом.    

        Приближается смерть, и тень ее, неизменная ее предвестница, уже  пала на меня и    смягчила мою душу. Переходя в долину  теней,  я  жажду  людского сочувствия,    чуть было не сказал - жалости. О, если бы мне поверили, что  в какой-то мере я    был рабом обстоятельств, человеку не подвластных. Пусть бы в подробностях,    которые я расскажу,  в  пустыне  заблуждений  они  увидели крохотный оазис    рока. Пусть бы  они  признали,-  не  могут  они  этого  не признать,- что хотя     соблазны,  быть  может,  существовали  и  прежде,  но никогда еще человека так    не искушали и, конечно, никогда он не  падал  так низко. И уж не потому ли    никогда он так тяжко не страдал? Разве я  не  жил как в дурном сне? И разве     умираю  я  не  жертвой  ужаса,  жертвой  самого непостижимого, самого безумного    из всех подлунных видений?    

     Я    принадлежу к роду, который во все времена отличался пылкостью нрава и силой    воображения,  и  уже  в  раннем  детстве  доказал,  что  полностью унаследовал    эти черты. С годами они проявлялись все определеннее,  внушая, по многим    причинам, серьезную тревогу моим друзьям и  принося  безусловный вред  мне     самому.  Я  рос  своевольным  сумасбродом,  рабом  самых  диких прихотей,    игрушкой необузданных страстей. Родители мои, люди  недалекие  и осаждаемые    теми же наследственными недугами, что и  я,  не  способны  были пресечь мои    дурные наклонности. Немногие  робкие  и  неумелые  их  попытки окончились    совершеннейшей неудачей и, разумеется, полным моим  торжеством. С тех пор слово    мое стало законом для всех в доме, и в том возрасте, когда ребенка обыкновенно    еще водят  на  помочах,  я  был  всецело  предоставлен самому себе и всегда и    во всем поступал как мне заблагорассудится.    

        Самые ранние мои школьные воспоминания связаны с  большим,  несуразно    построенным домом времен королевы Елизаветы, в туманном  сельском  уголке, где    росло множество могучих шишковатых деревьев  и  все  дома  были  очень старые.    Почтенное и древнее селение  это  было  местом  поистине  сказочно мирным и    безмятежным. Вот я пишу сейчас о нем и вновь  ощущаю  свежесть  и прохладу его    тенистых аллей, вдыхаю аромат цветущего  кустарника  и  вновь трепещу  от     неизъяснимого  восторга,  заслышав  глухой  в   низкий   звон церковного    колокола, что каждый час нежданно и гулко будит тишину и сумрак погруженной в    дрему готической резной колокольни.    

     Я    перебираю в памяти мельчайшие подробности  школьной  жизни,  всего, что с ней    связано,  и  воспоминания  эти  радуют  меня,  насколько  я  еще способен    радоваться. Погруженному  в  пучину  страдания,  страдания,  увы! слишком    неподдельного, мне простятся  поиски  утешения,  пусть  слабого  и мимолетного,    в случайных беспорядочных подробностях. Подробности эти, хотя и весьма    обыденные и даже смешные сами по себе, особенно для  меня  важны, ибо  они     связаны  с  той  порою,  когда   я   различил   первые   неясные    предостережения судьбы,  что  позднее  полностью  мною  завладела,  с  тем    местом, где все это началось. Итак, позвольте мне перейти к воспоминаниям.    

        Дом, как я уже сказал, был старый  и  нескладный.  Двор  -  обширный,    окруженный со всех сторон высокой  и  массивной  кирпичной  оградой,  верх    которой был утыкан битым стеклом.    

        Эти, совсем тюремные, стены ограничивали наши владения,  мы  выходили за них    всего трижды в неделю  -  по  субботам  после  полудня,  когда  нам разрешали    выйти всем вместе в сопровождении двух наставников  на  недолгую прогулку по    соседним полям, и дважды по воскресеньям, когда  нас,  так  же строем,  водили     к  утренней  и  вечерней  службе  в   сельскую   церковь. Священником в этой    церкви был директор нашего пансиона. В  каком  глубоком изумлении, в каком    смущении пребывала моя  душа,  когда  с  нашей  далекой скамьи на хорах я    смотрел, как медленно и величественно он поднимается  на церковную кафедру!     Неужто  этот  почтенный  проповедник,  с  лицом  столь благолепно  милостивым,     в  облачении  столь  пышном,  столь  торжественно ниспадающем до полу,- в    парике, напудренном столь тщательно, таком большом и  внушительном,-  неужто     это  он,  только  что  сердитый  и  угрюмый,  в обсыпанном нюхательным табаком    сюртуке, с линейкой в руках, творил  суд  и расправу  по  драконовским     законам   нашего   заведения?   О,   безмерное противоречие, ужасное в своей    непостижимости!    

     Из    угла массивной  ограды,  насупясь,  глядели  еще  более  массивные ворота. Они    были усажены множеством железных  болтов  и  увенчаны  острыми железными    зубьями. Какой глубокий благоговейный  страх  они  внушали!  Они всегда были на    запоре,  кроме  тех  трех  наших  выходов,  о  которых  уже говорилось, и    тогда  в  каждом  скрипе  их  могучих  петель  нам  чудились всевозможные тайны    - мы находили великое множество поводов  для  сумрачных замечаний и еще более    сумрачных раздумий.    

        Владения наши имели неправильную форму, и там было  много  уединенных площадок.    Три-четыре самые  большие  предназначались  для  игр.  Они  были ровные,    посыпаны крупным песком и хорошо утрамбованы. Помню, там  не  было ни деревьев,    ни скамеек,  ничего.  И  располагались  они,  разумеется,  за домом. А перед    домом был разбит небольшой цветник, обсаженный вечнозеленым самшитом и другим    кустарником, но по этой  запретной  земле  мы  проходили только в самых редких    случаях -  когда  впервые  приезжали  в  школу,  или навсегда ее покидали, или,    быть может, когда за нами заезжали родители или друзья и мы радостно    отправлялись под  отчий  кров  на  рождество  или  на летние вакации.    

     Но    дом! Какое же это было причудливое старое здание! Мне  он  казался поистине    заколдованным замком! Сколько там  было  всевозможных  запутанных переходов,    сколько самых неожиданных  уголков  и  закоулков.  Там  никогда нельзя было    сказать с уверенностью, на каком  из  двух  этажей  вы  сейчас находитесь.    Чтобы попасть из одной комнаты в другую, надо было  непременно подняться или    спуститься по двум или трем ступенькам. Коридоров  там  было великое множество,    и они так разветвлялись  и  петляли,  что,  сколько  ни пытались мы представить    себе в точности расположение комнат в нашем  доме, представление  это     получалось  не  отчетливей,   чем   наше   понятие   о бесконечности. За те    пять лет, что я провел там, я так и  не  сумел  точно определить, в каком    именно отдаленном уголке  расположен  тесный  дортуар, отведенный мне и еще     восемнадцати  или  двадцати  делившим  его  со  мной ученикам.    

        Классная комната была  самая  большая  в  здании  и,  как  мне  тогда казалось,    во всем мире. Она была очень длинная, узкая,  с  гнетуще  низким дубовым    потолком и стрельчатыми готическими окнами. В  дальнем,  внушающем страх углу    было отгорожено помещение футов в восемь  -  десять  -  кабинет нашего    директора, преподобного доктора Брэнсби. И в отсутствие хозяина  мы куда    охотней погибли бы под самыми страшными пытками, чем  переступили  бы порог    этой комнаты, отделенной от нас массивной дверью.  Два  другие  угла были тоже    отгорожены, и мы взирали на них с куда  меньшим  почтением,  но, однако же, с    благоговейным страхом. В  одном  пребывал  наш  преподаватель древних языков и    литературы,  в  другом  -  учитель  английского  языка  и математики.  По     всей  комнате,  вдоль  и  поперек,  в  беспорядке  стояли многочисленные    скамейки и  парты  -  черные,  ветхие,  заваленные  грудами захватанных книг и    до  того  изуродованные  инициалами,  полными  именами, нелепыми фигурами и    множеством иных проб перочинного ножа, что  они  вовсе лишились своего    первоначального, хоть сколько-нибудь пристойного  вида.  В одном конце комнаты     стояло  огромное  ведро  с  водой,  в  другом  весьма внушительных размеров    часы.    

     В    массивных стенах этого почтенного заведения я провел  '(притом  без скуки и    отвращения) третье пятилетие своей жизни.  Голова  ребенка  всегда полна; чтобы    занять его или развлечь, вовсе не требуются события  внешнего мира, и унылое    однообразие школьного бытия было  насыщено  для  меня  куда более напряженными    волнениями, чем те, какие в юности я черпал из роскоши, а в зрелые годы - из преступления.    Однако в моем духовном развитии  ранней поры было, по-видимому, что-то     необычное,  что-то  outre  [преувеличенное (франц.).] События самых ранних лет    жизни редко  оставляют  в  нашей  душе столь заметный след, чтобы он сохранился    и в зрелые годы. Они превращаются обычно лишь в серую дымку, в неясное    беспорядочное воспоминание -  смутное скопище малых радостей и невообразимых    страданий. У меня же все  по-иному. Должно быть, в детстве мои чувства силою    не  уступали  чувствам  взрослого человека, и в памяти моей все события    запечатлелись  столь  же  отчетливо, глубоко и прочно, как надписи на    карфагенских монетах.    

        Однако же, с общепринятой точки зрения, как мало во всем этом такого, что стоит    помнить!  Утреннее  пробуждение,  ежевечерние  призывы  ко  сну; зубрежка,    ответы у доски; праздничные дни; прогулки; площадка  для  игр  - стычки,    забавы, обиды и козни; все это, по волшебной и давно  уже  забытой магии духа,    в ту пору порождало множество чувств, богатый  событиями  мир, вселенную разнообразных    переживаний, волнений самых пылких  и  будоражащих душу. "O le bon temps,    quo се siecle de fer!" [О дивная  пора  -  железный этот век! (франц.)]    

     И в    самом деле, пылкость, восторженность  и  властность  моей  натуры вскоре    выделили меня среди моих  однокашников  и  неспешно,  но  с  вполне    естественной неуклонностью подчинили мне всех,  кто  был  немногим  старше меня    летами - всех,  за  исключением  одного.  Исключением  этим  оказался ученик,    который, хотя и не состоял со мною в родстве, звался, однако,  так же, как и    я,- обстоятельство само по себе мало примечательное, ибо, хотя я и происхожу из    рода знатного,  имя  и  фамилия  у  меня  самые  заурядные, каковые - так уж    повелось с незапамятных времен - всегда  были  достоянием простонародья. Оттого    в рассказе  моем  я  назвался  Вильямом  Вильсоном,- вымышленное это  имя     очень  схоже  с  моим  настоящим.  Среди  тех,  кто, выражаясь школьным языком,    входил в "нашу компанию", единственно мой тезка позволял себе    соперничать со мною в классе, в играх и стычках на площадке, позволял себе    сомневаться в моих суждениях и не подчиняться  моей  воле  - иными словами,     во  всем,  в  чем  только  мог,  становился  помехой  моим деспотическим    капризам. Если существует на свете  крайняя,  неограниченная власть,- это     власть  сильной  личности  над  более  податливыми  натурами сверстников в годы    отрочества.    

        Бунтарство Вильсона было для меня источником величайших огорчений;  в    особенности же  оттого,  что,  хотя  на  людях  я  взял  себе  за  правило пренебрегать    им и его притязаниями, втайне я его страшился, ибо не мог  не думать, что    легкость, с какою он  оказывался  со  мною  вровень,  означала истинное его    превосходство, ибо первенство давалось мне нелегко. И  однако его превосходства    или хотя бы равенства  не  замечал  никто,  кроме  меня; товарищи наши по    странной слепоте, казалось, об  этом  и  не  подозревали. Соперничество его,    противодействие  и  в  особенности  дерзкое  и  упрямое стремление помешать    были скрыты от всех глаз и  явственны  для  меня  лишь одного. По-видимому, он    равно лишен был и  честолюбия,  которое  побуждало меня к  действию,  и     страстного  нетерпения  ума,  которое  помогало  мне выделиться. Можно было     предположить,  что  соперничество  его  вызывалось единственно прихотью,    желанием перечить мне, поразить  меня  или  уязвить; хотя, случалось, я замечал    со смешанным  чувством  удивления,  унижения  и досады, что, когда он и    прекословил мне, язвил и оскорблял меня,  во  всем этом сквозила некая совсем    уж неуместная и непрошеная нежность. Странность эта проистекала, на мой взгляд,    из редкостной  самонадеянности,  принявшей вид снисходительного покровительства    и попечения.    

        Быть может, именно эта черта в поведении Вильсона вместе с одинаковой фамилией    и с простой случайностью, по которой оба мы появились в  школе  в один и тот же    день, навела старший класс нашего заведения на мысль,  будто мы братья. Старшие    ведь обыкновенно не очень-то вникают в дела младших.  Я уже сказал  или     должен  был  сказать,  что  Вильсон  не  состоял  с  моим семейством ни в каком    родстве, даже самом отдаленном. Но будь  мы  братья, мы бы, несомненно, должны    были быть близнецами; ибо уже после того, как  я покинул заведение мистера    Брэнсби, я случайно узнал, что тезка мой родился девятнадцатого января 1813    года,- весьма замечательное совпадение,  ибо  в этот самый день появился на    свет и я.    

        Может  показаться  странным,  что,  хотя  соперничество  Вильсона   и присущий    ему несносный дух противоречия постоянно мне досаждали, я не  мог заставить себя    окончательно его возненавидеть. Почти всякий день меж  нами вспыхивали ссоры,    и, публично вручая мне пальму  первенства,  он  каким-то образом ухитрялся    заставить меня почувствовать, что на самом деле  она  по праву принадлежит     ему;  но  свойственная  мне  гордость  и  присущее  ему подлинное чувство    собственного достоинства способствовали  тому,  что  мы, так сказать, "не    раззнакомились", однако  же  нравом  мы  во  многом  были схожи, и это    вызывало во мне чувство, которому, быть  может,  одно  только необычное    положение наше мешало  обратиться  в  дружбу.  Поистине  нелегко определить или    хотя бы описать  чувства,  которые  я  к  нему  питал.  Они составляли пеструю    и разнородную смесь: доля раздражительной враждебности, которая еще не стала    ненавистью, доля  уважения,  большая  доля  почтения, немало страха и бездна    тревожного любопытства. Знаток человеческой души  и без дополнительных    объяснений поймет, что мы  с  Вильсоном  были  поистине неразлучны.    

     Без    сомнения, как раз причудливость наших  отношений  направляла  все мои нападки    на него (а было их множество - и открытых и завуалированных) в русло    подтрунивания или грубоватых шуток (которые разыгрывались словно  бы ради    забавы, однако все равно больно ранили) и не давала  отношениям  этим вылиться     в  открытую  враждебность.  Но  усилия  мои  отнюдь  не   всегда увенчивались    успехом, даже если  и  придумано  все  было  наиостроумнейшим образом, ибо     моему  тезке  присуща  была  та  спокойная  непритязательная сдержанность, у    которой не сыщешь ахиллесовой  пяты,  и  поэтому,  радуясь остроте своих    собственных шуток, он оставлял мои совершенно без  внимания. Мне удалось    обнаружить у него лишь одно уязвимое место, но то было  особое его свойство,    вызванное, вероятно, каким-то органическим  заболеванием,  и воспользоваться    этим мог лишь такой зашедший в тупик противник, как  я:  у соперника моего    были,  видимо,  слабые  голосовые  связки,  и  он  не  мог говорить громко, а    только еле слышным шепотом. И уж я  не  упускал  самого ничтожного случая отыграться    на его недостатке.    

        Вильсон находил множество случаев  отплатить  мне,  но  один  из  его    остроумных способов досаждал мне всего более. Как ему удалось угадать, что    такой пустяк может меня бесить, ума не приложу; но, однажды поняв это,  он пользовался    всякою возможностью мне досадить. Я всегда питал  неприязнь  к моей    неизысканной фамилии и к чересчур  заурядному,  если  не  плебейскому имени.    Они были ядом для моего слуха, и когда  в  день  моего  прибытия  в пансион там    появился второй Вильям Вильсон, я разозлился на  него  за  то, что он носит это    имя, и вдвойне вознегодовал на имя за то, что  его  носит кто-то еще, отчего    его станут  повторять  вдвое  чаще,  а  тот,  кому  оно принадлежит, постоянно     будет  у  меня  перед  глазами,  и  поступки  его, неизбежные   и   привычные      в   повседневной   школьной   жизни,    из-за отвратительного этого совпадения    будут часто путать с моими.    

        Порожденная таким образом досада еще усиливалась  всякий  раз,  когда случай    явственно  показывал  внутреннее  или  внешнее  сходство  меж  моим соперником    и мною. В ту пору  я  еще  не  обнаружил  того  примечательного обстоятельства,    что мы были с ним одних лет; но я  видел,  что  мы  одного роста, и замечал    также, что мы на редкость схожи телосложением  и  чертами лица. К тому же я был    уязвлен слухом, будто мы с ним  в  родстве,  который распространился среди    учеников старших классов. Коротко говоря,  ничто  не могло сильней меня задеть    (хотя я тщательно  это  скрывал),  нежели  любое упоминание о сходстве наших    душ, наружности или обстоятельств. Но  сказать по правде, у меня не было причин    думать, что сходство  это  обсуждали  или хотя бы замечали мои товарищи;    говорили только  о  нашем  родстве.  А  вот Вильсон явно замечал это во всех    проявлениях, и притом столь  же  ревниво, как я; к тому же он оказался  на     редкость  изобретателен  на  колкости  и насмешки - это свидетельствовало, как    я уже говорил, об  его  удивительной проницательности.    

     Его    тактика состояла в том, чтобы возможно точнее подражать мне  и  в речах и в    поступках; и  здесь  он  достиг  совершенства.  Скопировать  мое платье ничего    не стоило; походку мою и манеру держать себя он  усвоил  без труда; и, несмотря    на присущий ему органический недостаток, ему  удавалось подражать даже моему голосу.    Громко говорить он, разумеется,  не  мог,  но интонация была та же; и сам его     своеобразный  шепот  стал  поистине  моим эхом.    

        Какие  же  муки  причинял  мне  превосходный  этот  портрет  (ибо  по    справедливости его никак нельзя было назвать карикатурой), мне даже сейчас не     описать.  Одно  только  меня  утешало,-  что  подражание  это  замечал    единственно я сам и терпеть мне приходилось  многозначительные  и  странно    язвительные улыбки одного только моего  тезки.  Удовлетворенный  тем,  что вызвал    в душе моей те самые чувства, какие  желал,  он,  казалось,  втайне радовался,     что  причинил  мне  боль,  и   решительно   не   ждал   бурных аплодисментов,     какие  с  легкостью  мог  принести   ему   его   остроумно достигнутый успех.     Но  долгие  беспокойные  месяцы  для  меня  оставалось неразрешимой загадкой,    как же случилось, что в пансионе никто не понял его намерений, не оценил    действий, а стало быть, не  глумился  с  ним  вместе. Возможно, постепенность,     с  которой  он  подделывался  под  меня,  мешала остальным заметить, что    происходит, или  -  это  более  вероятно  -  своею безопасностью  я  был     обязан  искусству  подражателя,  который  полностью пренебрег чисто внешним    сходством (а только его  и  замечают  в  портретах люди туповатые), зато, к    немалой моей досаде, мастерски воспроизводил  дух оригинала, что видно было мне    одному.    

     Я    уже не раз упоминал об отвратительном мне покровительственном тоне, который он    взял в отношении меня, и о его частом назойливом  вмешательстве в мои дела. Вмешательство    его нередко выражалось в непрошеных советах; при этом он не советовал прямо и    открыто, но говорил  намеками,  обиняками.  Я выслушивал эти советы с    отвращением, которое год  от  году  росло.  Однако ныне, в столь далекий от той    поры день, я хотел бы  отдать  должное  моему сопернику, признать хотя бы, что    ни один его совет не мог бы привести меня к тем ошибкам и  глупостям,  какие     столь  свойственны  людям  молодым  и, казалось бы, неопытным; что нравственным    чутьем,  если  не  талантливостью натуры и  жизненной  умудренностью,  он  во     всяком  случае  намного  меня превосходил и что, если бы я не так часто    отвергал его советы,  сообщаемые тем многозначительным шепотом, который тогда я    слишком горячо ненавидел  и слишком ожесточенно презирал, я, возможно, был бы    сегодня лучше, а значит, и счастливей.    

     Но    при том, как все складывалось, под его постылым надзором я в конце концов дошел    до крайней степени раздражения  и  день  ото  дня  все  более открыто    возмущался его, как мне казалось,  несносной  самонадеянностью.  Я уже говорил,    что в первые годы в школе чувство мое к нему легко  могло  бы перерасти в    дружбу; но в последние школьные месяцы, хотя навязчивость его, без сомнения,    несколько уменьшилась, чувство мое почти в  той  же  степени приблизилось к    настоящей  ненависти.  Как-то  раз  он,  мне  кажется,  это заметил и после    того стал избегать меня или делал вид, что избегает.    

        Если память мне не изменяет, примерно в это же самое время мы однажды крупно    поспорили, и в пылу гнева  он  отбросил  привычную  осторожность  и заговорил и    повел себя с несвойственной ему прямотой - и тут я заметил  (а может быть, мне    почудилось) в его речи, выражении  лица,  во  всем  облике нечто такое, что    сперва испугало меня, а потом живо заинтересовало, ибо  в памяти моей всплыли    картины младенчества,- беспорядочно теснящиеся смутные воспоминания той далекой    поры, когда сама память еще  не  родилась.  Лучше всего я передам чувство,    которое угнетало меня в тот миг, если скажу,  что не мог отделаться от ощущения,    будто с  человеком,  который  стоял  сейчас передо  мною,  я  был  уже     когда-то  знаком,  давным-давно,  во   времена бесконечно далекие. Иллюзия эта,    однако, тотчас же рассеялась; и  упоминаю я о ней единственно для того, чтобы    обозначить день, когда я  в  последний раз беседовал со своим странным тезкой.    

     В    громадном  старом  доме,  с  его  бесчисленными  помещениями,  было несколько    смежных больших комнат, где спали почти все  воспитанники.  Было там, однако    (это неизбежно в столь  неудобно  построенном  здании),  много каморок,     образованных  не  слишком   разумно   возведенными   стенами   и перегородками;    изобретательный директор доктор Брэнсби их тоже приспособил под дортуары, хотя    первоначально они предназначались под чуланы  и  каждый мог вместить лишь    одного человека. В такой вот спаленке помещался Вильсон.    

        Однажды ночью, в конце пятого года  пребывания  в  пансионе  и  сразу после    только что описанной ссоры, я дождался, когда все погрузились в сон, встал и, с    лампой в руке, узкими запутанными переходами прокрался из своей спальни в    спальню соперника. Я уже давно замышлял сыграть с  ним  одну  из тех злых и    грубых шуток, какие до сих пор мне неизменно  не  удавались.  И вот теперь я    решил осуществить свой замысел и дать ему  почувствовать  всю меру    переполнявшей меня  злобы.  Добравшись  до  его  каморки,  я  оставил прикрытую    колпаком лампу за дверью, а сам  бесшумно  переступил  порог.  Я шагнул вперед    и прислушался к спокойному дыханию моего тезки.  Уверившись, что он спит, я    возвратился в коридор, взял лампу и с нею вновь приблизился к постели. Она    была  завешена  плотным  пологом,  который,  следуя  своему плану, я потихоньку    отодвинул,- лицо спящего залил яркий свет, и я  впился в него взором. Я    взглянул - и вдруг оцепенел, меня обдало  холодом.  Грудь моя тяжело     вздымалась,  колени  задрожали,  меня  объял  беспричинный  и, однако,    нестерпимый ужас. Я перевел дух и поднес лампу  еще  ближе  к  его лицу.    Неужели это... это лицо Вильяма Вильсона? Я, конечно, видел, что это его лицо,    и все же не мог этому поверить, и меня била лихорадочная  дрожь. Что же в этом    лице так меня поразило? Я смотрел, а в голове моей  кружился вихрь    беспорядочных мыслей. Когда он бодрствовал, в суете дня, он  был  не такой, как    сейчас, нет, конечно, не такой. То же имя! Те же черты! Тот  же день прибытия в    пансион! Да еще упорное и  бессмысленное  подражание  моей походке, голосу,    моим привычкам и повадкам! Неужели то, что  представилось моему взору,- всего    лишь  следствие  привычных  упражнений  в  язвительном подражании? Охваченный     ужасом,  я  с  трепетом  погасил  лампу,  бесшумно выскользнул из каморки и в    тот же  час  покинул  стены  старого  пансиона, чтобы уже никогда туда не    возвращаться.    

        После нескольких месяцев, проведенных дома в совершенной  праздности, я был    определен в Итон. Короткого этого времени оказалось довольно,  чтобы память о    событиях, происшедших в пансионе доктора Брэнсби, потускнела,  по крайней мере,    я вспоминал о них с совсем иными чувствами. Все  это  больше не казалось     таким  подлинным  и  таким  трагичным.  Я  уже  способен  был усомниться в    свидетельстве своих чувств, да и вспоминал все это не  часто, и всякий раз    удивлялся человеческому легковерию, и с улыбкой думал о  том, сколь живое    воображение я унаследовал от предков. Характер жизни,  которую я вел в Итоне,    нисколько не способствовал тому, чтобы у  меня  поубавилось подобного      скептицизма.   Водоворот   безрассудств    и    легкомысленных развлечений, в    который я кинулся так сразу очертя голову,  мгновенно  смыл все, кроме пены     последних  часов,  поглотил  все  серьезные,  устоявшиеся впечатления, оставил    в памяти лишь  пустые  сумасбродства  прежнего  моего существования.    

     Я    не желаю, однако, описывать шаг за  шагом  прискорбное  распутство, предаваясь    которому мы бросали вызов всем законам и ускользали от строгого ока нашего    колледжа. Три года безрассудств протекли  без  пользы,  у  меня лишь    укоренились порочные привычки, да я еще как-то  вдруг  вырос  и  стал очень    высок ростом; и вот однажды  после  недели  бесшабашного  разгула  я пригласил    к себе на тайную  пирушку  небольшую  компанию  самых  беспутных своих    приятелей. Мы собрались поздним вечером,  ибо  так  уж  у  нас  было заведено,    чтобы попойки затягивались до  утра.  Вино  лилось  рекой,  и  в других, быть    может более опасных, соблазнах тоже не было  недостатка;  так что, когда на    востоке стал пробиваться хмурый рассвет,  сумасбродная  наша попойка была еще в    самом разгаре. Отчаянно раскрасневшись от карт и  вина, я упрямо провозглашал    тост, более  обыкновенного  богохульный,  как  вдруг внимание мое отвлекла    порывисто открывшаяся дверь  и  встревоженный  голос моего слуги. Не входя в    комнату, он доложил, что какой-то человек, который очень торопится, желает    говорить со мною в прихожей.    

        Крайне возбужденный  выпитым  вином,  я  скорее  обрадовался,  нежели удивился    нежданному гостю. Нетвердыми шагами я тотчас вышел в прихожую.  В этом тесном    помещении с низким потолком не было лампы; и  сейчас  сюда  не проникал никакой    свет, лишь серый свет утра  пробивался  чрез  полукруглое окно. Едва переступив    порог, я увидел юношу примерно моего роста, в  белом казимировом сюртуке такого    же новомодного покроя, что и тот, какой был  на мне. Только это я и заметил в    полутьме, но лица гостя разглядеть  не  мог. Когда я вошел, он поспешно шагнул    мне навстречу, порывисто  и  нетерпеливо схватил меня за руку и прошептал  мне     в  самое  ухо  два  слова:  "Вильям Вильсон".    

     Я    мигом отрезвел.    

     В    повадке незнакомца, в том, как задрожал у меня  перед  глазами  его поднятый    палец, было что-то такое, что безмерно меня удивило,  но  не  это взволновало    меня до глубины души. Мрачное предостережение, что  таилось  в его    своеобразном, тихом, шипящем шепоте, а более всего то, как он произнес эти    несколько  простых  и  знакомых  слотов,  его  тон,  самая  интонация,    всколыхнувшая в  душе  моей  тысячи  бессвязных  воспоминаний  из  давнего    прошлого, ударили меня, точно я коснулся  гальванической  батареи.  И  еще    прежде, чем я пришел в себя, гостя и след простыл.    

        Хотя случай этот сильно подействовал на мое расстроенное воображение, однако же    впечатление от него быстро рассеялось. Правда, первые  несколько недель я    всерьез наводил справки либо предавался мрачным раздумьям.  Я  не пытался    утаить от себя, что это все та же личность, которая  столь  упорно мешалась в    мои дела и допекала меня своими вкрадчивыми  советами.  Но  кто такой этот    Вильсон? Откуда он взялся? Какую преследовал цель? Ни  на  один вопрос я ответа    не нашел, узнал лишь,  что  в  вечер  того  дня,  когда  я скрылся из заведения    доктора Брэнсби, он тоже оттуда  уехал,  ибо  дома  у него случилось какое-то    несчастье. А вскорости я  совсем  перестал  о  нем думать, ибо мое внимание    поглотил предполагаемый отъезд в Оксфорд. Туда  я скоро и в самом деле    отправился, а нерасчетливое тщеславие моих  родителей снабдило меня таким    гардеробом и годовым содержанием, что я мог купаться в роскоши, столь уже    дорогой моему сердцу,- соперничать в расточительстве  с высокомернейшими      наследниками   самых   богатых   и   знатных   семейств Великобритании.    

        Теперь я мог грешить, не зная удержу, необузданно предаваться пороку, и пылкий    нрав мой взыграл с удвоенной силой,- с  презрением  отбросив  все приличия, я    кинулся в омут разгула. Но нелепо было бы рассказывать здесь в подробностях обо    всех моих сумасбродствах. Довольно будет сказать,  что  я всех превзошел в    мотовстве и изобрел  множество  новых  безумств,  которые составили немалое    дополнение к длинному списку пороков, каковыми славились питомцы этого по всей    Европе известного своей распущенностью университета.    

     Вы    с  трудом  поверите,  что  здесь  я  пал  столь  низко,  что  свел знакомство с    профессиональными игроками, перенял у них самые  наиподлейшие приемы и,    преуспев в этой  презренной  науке,  стал  пользоваться  ею  как источником    увеличения и без того огромного моего дохода за счет доверчивых собутыльников.    И, однако же, это правда. Преступление  мое  против  всего, что в человеке    мужественно и благородно, было слишком чудовищно - и, может быть, лишь поэтому    оставалось безнаказанным. Что и говорить, любой,  самый распутный мой сотоварищ    скорее усомнился бы  в  явственных  свидетельствах своих  чувств,  нежели      заподозрил   в   подобных   действиях   веселого, чистосердечного, щедрого    Вильяма Вильсона - самого благородного  и  самого великодушного студента во    всем Оксфорде, чьи безрассудства (как выражались мои прихлебатели) были    единственно безрассудствами юности и  необузданного воображения, чьи  ошибки     всего  лишь  неподражаемая  прихоть,  чьи  самые непростимые пороки не более    как беспечное и лихое сумасбродство.    

     Уже    два года я успешно следовал  этим  путем,  когда  в  университете нашем    появился молодой выскочка из новой знати, по имени Гленденнинг,-  по слухам,    богатый, как сам Ирод Аттик, и  столь  же  легко  получивший  свое богатство.    Скоро я понял, что он не блещет умом, и, разумеется,  счел  его подходящей для    меня добычей. Я часто вовлекал его в игру и,  подобно  всем нечистым на руку    игрокам, позволял ему выигрывать  изрядные  суммы,  чтобы тем вернее заманить в    мои сети. Основательно обдумав  все  до  мелочей,  я решил,  что  пора     наконец  привести  в  исполнение  мой  замысел,  и   мы встретились с ним на    квартире  нашего  общего  приятеля-студента  (мистера Престона),  который,     надо  признаться,  даже  и  не  подозревал  о   моем намерении. Я хотел придать    всему вид самый естественный и  потому  заранее озаботился, чтобы предложение     играть  выглядело  словно  бы  случайным  и исходило от того самого человека,    которого я замыслил обобрать.  Не  стану распространяться о мерзком этом    предмете, скажу только, что в тот вечер не было упущено ни одно из гнусных     ухищрений,  ставших  столь  привычными  в подобных случаях; право  же,     непостижимо,  как  еще  находятся  простаки, которые становятся их жертвами.    

     Мы    засиделись до  глубокой  ночи,  и  мне  наконец  удалось  так  все подстроить,     что   выскочка   Гленденнинг   оказался   единственным   моим противником.    Притом  игра  шла  моя  излюбленная  -  экарте.  Все  прочие, заинтересовавшись    размахом нашего поединка, побросали карты  и  столпились вокруг нас.    Гленденнинг, который в начале вечера  благодаря  моим  уловкам сильно выпил,    теперь тасовал, сдавал и играл в таком  неистовом  волнении, что это лишь    отчасти можно  было  объяснить  воздействием  вина.  В  самом непродолжительном    времени он был уже моим должником на  круглую  сумму,  и тут, отпив большой    глоток  портвейна,  он  сделал  именно  то,  к  чему  я хладнокровно вел его    весь  вечер,-  предложил  удвоить  наши  и  без  того непомерные ставки. С    хорошо разыгранной неохотой и только после того,  как я дважды отказался и тем    заставил его погорячиться, я наконец  согласился, всем своим видом давая    понять, что лишь уступаю его гневной настойчивости. Жертва моя повела себя в    точности, как я предвидел: не прошло и часу,  как долг Гленденнинга возрос    вчетверо. Еще  до  того  с  лица  его  постепенно сходил румянец, сообщенный    вином, но тут он, к  моему  удивлению,  страшно побледнел. Я  сказал:  к     моему  удивлению.  Ибо  заранее  с  пристрастием расспросил всех, кого удалось,    и все уверяли, что  он  безмерно  богат,  а проигрыш его, хоть и немалый сам по    себе, не мог, на мой взгляд,  серьезно его огорчить и уж того более - так    потрясти. Сперва мне пришло  в  голову, что всему виною недавно выпитый    портвейн. И скорее  желая  сохранить  свое доброе имя, нежели из иных, менее    корыстных видов, я уже хотел  прекратить игру, как вдруг чьи-то слова за моею     спиной  и  полный  отчаяния  возглас Гленденнинга дали мне понять, что я    совершенно его  разорил,  да  еще  при обстоятельствах,  которые,  сделав  его     предметом  всеобщего  сочувствия, защитили бы и от самого отъявленного злодея.    

     Как    мне теперь следовало себя вести, сказать трудно. Жалкое положение моей жертвы    привело всех в растерянность и  уныние;  на  время  в  комнате установилась    глубокая тишина, и я чувствовал, как под  множеством  горящих презрением и    упреком взглядов моих менее испорченных  товарищей  щеки  мои запылали.    Признаюсь даже, что, когда эта гнетущая тишина была  внезапно  и странно    нарушена, нестерпимая тяжесть на краткий миг упала  с  моей  души. Массивные    створчатые двери вдруг распахнулись с такой силой и так  быстро, что все свечи    в комнате,  точно  по  волшебству,  разом  погасли.  Но  еще прежде, чем    воцарилась тьма, мы успели заметить, что  на  пороге  появился незнакомец    примерно моего роста, окутанный  плащом.  Тьма,  однако,  стала такая густая,    что мы лишь ощущали его присутствие среди  нас.  Мы  еще  не успели прийти в    себя, ошеломленные грубым вторжением, как  вдруг  раздался голос незваного    гостя.    

     -    Господа,- произнес он глухим, отчетливым и незабываемым шепотом, от которого    дрожь пробрала меня до мозга  костей,-  господа,  прошу  извинить меня за    бесцеремонность,  но  мною  движет  долг.  Вы,  без  сомнения,  не осведомлены    об истинном лице человека, который  выиграл  нынче  вечером  в экарте крупную    сумму  у  лорда  Гленденнинга.  А  потому  я  позволю  себе предложить вам    скорый и убедительный способ  получить  эти  весьма  важные сведения.    Благоволите осмотреть подкладку его левой манжеты и те пакетики, которые, надо    полагать, вы обнаружите в довольно  поместительных  карманах его сюртука.    

     Во    время его речи стояла такая тишина, что, упади на пол  булавка,  и то было бы    слышно.    

        Сказав все это, он тотчас исчез - так же неожиданно, как и  появился. Сумею ли    я, дано ли мне передать обуявшие меня чувства? Надо ли  говорить, что я испытал    все муки грешника в аду? Уж конечно, у меня не было  времени ни на какие    размышления. Множество рук тут же грубо меня схватили,  тотчас были зажжены    свечи. Начался обыск. В  подкладке  моего  рукава  обнаружены были все фигурные    карты, необходимые при  игре  в  экарте,  а  в  карманах сюртука несколько    колод, точно таких, какие мы употребляли  для  игры,  да только мои были так    называемые arrondees: края старших  карт  были  слегка выгнуты. При таком    положении простофиля,  который,  как  принято,  снимает колоду в длину,    неизбежно даст своему противнику старшую карту, тогда  как шулер, снимающий    колоду в ширину, наверняка не сдаст своей жертве ни одной карты, которая могла    бы определить исход игры.    

        Любой взрыв негодования не так оглушил бы  меня,  как  то  молчаливое    презрение, то язвительное спокойствие, какое я читал во всех взглядах.    

     -    Мистер Вильсон,- произнес хозяин дома, наклонясь, чтобы  поднять  с полу    роскошный плащ, подбитый редкостным мехом,- мистер Вильсон, вот  ваша    собственность. (Погода стояла холодная,  и,  выходя  из  дому,  я  накинул    поверх сюртука плащ, по здесь, подойдя к карточному столу, сбросил его.) Я    полагаю, нам нет надобности искать тут,- он с язвительной  улыбкой  указал    глазами на складки плаща,- дальнейшие доказательства вашей ловкости. Право же,    нам довольно и тех, что мы уже видели. Надеюсь, вы  поймете,  что  вам следует    покинуть Оксфорд и, уж во всяком случае, немедленно  покинуть  мой дом.    

        Униженный, втоптанный в грязь, я, наверно,  все-таки  не  оставил  бы    безнаказанными его оскорбительные речи, если  бы  меня  в  эту  минуту  не    отвлекло одно ошеломляющее обстоятельство. Плащ, в котором я пришел  сюда, был    подбит редчайшим мехом; сколь  редким  и  сколь  дорогим,  я  даже  не решаюсь    сказать. Фасон его к тому же был плодом моей собственной фантазии, ибо в    подобных  пустяках  я,  как  и  положено  щеголю,  был  до  смешного привередлив.    Поэтому, когда мистер  Простои  протянул  мне  плащ,  что  он поднял с полу у    двери, я с удивлением, даже с ужасом, обнаружил,  что  мой плащ уже перекинут у    меня  через  руку  (без  сомнения,  я,  сам  того  не заметив, схватил его), а     тот,  который  мне  протянули,  в  точности,  до последней мельчайшей мелочи    его повторяет.    

        Странный посетитель, который столь  гибельно  меня  разоблачил,  был, помнится,    закутан в плащ. Из всех собравшихся в тот вечер в  плаще  пришел только  я.     Сохраняя  по  возможности  присутствие  духа,  я  взял   плащ, протянутый     Престоном,  незаметно  кинул  его  поверх  своего,   с   видом разгневанным и    вызывающим вышел из комнаты,  а  на  другое  утро,  еще  до свету, в муках    стыда и страха поспешно отбыл из Оксфорда на континент.    

     Но    бежал я  напрасно!  Мой  злой  гений,  словно  бы  упиваясь  своим торжеством,    последовал за мной и явственно показал, что  его  таинственная власть надо мною    только еще начала себя обнаруживать. Едва  я  оказался  в Париже, как получил    новое свидетельство бесившего меня  интереса,  который питал к моей судьбе этот    Вильсон. Пролетали годы, а  он  все  не  оставлял меня в покое.  Негодяй!  В     Риме  -  как  не  вовремя  и  притом  с  какой беззастенчивой наглостью - он    встал между мною и моей целью!  То  же  и  в Вене... а потом и в Берлине... и в    Москве!  Найдется  ли  такое  место  на земле, где бы у меня  не  было  причин     в  душе  его  проклинать?  От  его загадочного деспотизма я бежал в страхе, как    от чумы, но и на край света я бежал напрасно!    

        Опять и опять в тайниках своей души искал я ответа на  вопросы:  "Кто    он?", "Откуда явился?", "Чего ему надобно?". Но ответа    не было. Тогда я  с величайшим тщанием проследил все формы, способы и главные    особенности  его неуместной опеки. Но и: тут мне почти не  на  чем  было     строить  догадки. Можно лишь было сказать, что во всех тех многочисленных    случаях, когда  он в последнее время становился мне  поперек  дороги,  од     делал  это,  чтобы расстроить те планы и воспрепятствовать тем поступкам,    которые, удайся они мне, принесли  бы  истинное  зло.  Какое  жалкое     оправдание  для  власти, присвоенной  столь  дерзко!  Жалкая  плата   за      столь   упрямое,   столь оскорбительное посягательство на право человека    поступать по  собственному усмотрению!    

     Я    вынужден был также заметить, что мучитель мой (по странной  прихоти с тщанием и    поразительной ловкостью совершенно уподобясь  мне  в  одежде), постоянно    разнообразными способами мешая мне  действовать  по  собственной воле, очень    долгое время ухитрялся ни разу не показать  мне  своего  лица. Кем бы ни был    Вильсон, уж это,  во  всяком  случае,  было  с  его  стороны чистейшим    актерством или же  просто  глупостью.  Неужто  он  хоть  на  миг предположил,    будто в моем советчике в Итоне, в  погубителе  моей  чести  в Оксфорде, в том,    кто не дал осуществиться моим честолюбивым притязаниям  в Риме, моей мести в    Париже, моей страстной любви в Неаполе или тому, что он ложно назвал моей    алчностью в Египте,- будто в этом моем архивраге и  злом гении я мог не узнать    Вильяма Вильсона моих школьных  дней,  моего  тезку, однокашника и соперника,    ненавистного  и  внушающего  страх  соперника  из заведения доктора Брэнсби? Не    может того быть! Но позвольте мне  поспешить к последнему, богатому событиями    действию сей драмы.    

     До     сих  пор  я  безвольно  покорялся  этому  властному   господству. Благоговейный    страх, с  каким  привык  я  относиться  к  этой  возвышенной натуре, могучий    ум, вездесущность и  всесилье  Вильсона  вместе  с  вполне понятным ужасом, который    внушали мне иные его черты и поступки, до сих пор заставляли меня полагать,    будто я беспомощен и слаб, и приводили  к  тому, что  я  безоговорочно,  хотя     и  с   горькою   неохотой   подчинялся   его деспотической воле. Но в     последние  дни  я  всецело  предался  вину;  оно будоражило мой и без того    беспокойный нрав, и я все нетерпеливей стремился вырваться из оков. Я стал    роптать... колебаться... противиться.  И  неужто мне только чудилось, что  чем     тверже  я  держался,  тем  менее  настойчив становился мой мучитель? Как бы    там  ни  было,  в  груди  моей  загорелась надежда и вскормила в конце  концов     непреклонную  и  отчаянную  решимость выйти из порабощения.    

     В    Риме во время карнавала 18... года я поехал на маскарад  в  палаццо    неаполитанского  герцога  Ди  Брольо.  Я  пил   более   обыкновенного;   в    переполненных залах стояла духота, и это безмерно меня раздражало.  Притом было    нелегко прокладывать себе путь в толпе гостей, и  это  еще  усиливало мою    досаду, ибо мне не терпелось  отыскать  (позволю  себе  не  объяснять, какое    недостойное побуждение двигало мною) молодую, веселую красавицу-жену    одряхлевшего Ди Брольо. Забыв о скромности, она заранее сказала мне, какой на    ней будет костюм, и, наконец  заметив  ее  в  толпе,  я  теперь  спешил приблизиться    к ней. В этот самый миг я ощутил легкое прикосновение руки  к моему плечу и    услышал проклятый незабываемый глухой шепот.    

        Обезумев от гнева, я стремительно оборотился к тому, кто так некстати меня    задержал, и яростно схватил его за воротник.    

        Наряд его, как я и ожидал, в точности повторял  мой:  испанский  плащ голубого    бархата,  стянутый  у  талии  алым  поясом,  сбоку  рапира.  Лицо совершенно    закрывала черная шелковая маска.    

     -    Негодяй! - произнес я хриплым от ярости голосом и от  самого  слова этого    распалился еще более.- Негодяй! Самозванец! Проклятый  злодей!  Нет, довольно,    ты больше не будешь преследовать меня! Следуй за мной, не  то  я заколю тебя на    месте! - И я кинулся  из  бальной  залы  в  смежную  с  ней маленькую прихожую,    я увлекал его за собою - и он ничуть не сопротивлялся.    

        Очутившись в прихожей, я в бешенстве оттолкнул его. Он  пошатнулся  и    прислонился к стене, а я тем  временем  с  проклятиями  затворил  дверь  и    приказал ему стать в позицию. Он заколебался было,  но  чрез  мгновенье  с    легким вздохом молча вытащил рапиру и встал в позицию.    

     Наш    поединок длился недолго. Я был взбешен, разъярен,  и  рукою  моей двигала    энергия и сила, которой  хватило  бы  на  десятерых.  В  считанные секунды я    прижал его к панели и, когда он таким образом оказался в  полной моей власти, с    кровожадной свирепостью несколько раз  подряд  пронзил  его грудь рапирой.    

     В    этот миг кто-то дернул дверь,  запертую  на  задвижку.  Я  поспешил получше ее    запереть, чтобы никто не вошел,  и  тут  же  вернулся  к  моему умирающему    противнику. Но какими словами передать то изумление, тот  ужас, которые объяли    меня  перед  тем,  что  предстало  моему  взору?  Короткого мгновенья, когда я    отвел глаза, оказалось довольно, чтобы в  другом  конце комнаты все    переменилось. Там, где еще минуту назад  я  не  видел  ничего, стояло огромное    зеркало - так, по крайней  мере,  мне  почудилось  в  этот первый миг    смятения;  и  когда  я  в  неописуемом  ужасе  шагнул  к  нему, навстречу мне    нетвердой походкой выступило мое собственное отражение, но с лицом бледным и    обрызганным кровью.    

     Я    сказал - мое отражение, но нет. То был мой противник - предо мною в муках    погибал Вильсон. Маска его и плащ  валялись  на  полу,  куда  он  их прежде    бросил. И ни единой нити в его одежде, ни  единой  черточки  в  его приметном и    своеобычном лице, которые не были бы в точности такими же, как у меня!    

     То    был Вильсон; но теперь говорил он  не  шепотом;  можно  было  даже вообразить,    будто слова, которые я услышал, произнес я сам:    

     -    Ты победил, и я покоряюсь. Однако отныне ты тоже мертв -  ты  погиб для мира,    для небес, для надежды! Мною ты был жив, а убив  меня,-  взгляни на этот облик,    ведь это ты,- ты бесповоротно погубил самого себя!       

 Рукопись, найденная в    бутылке      

   Перевод М.Беккер    

     

                    Тому, кому    осталось жить не более мгновенья,    

                    Уж больше    нечего терять.    

                                      Филипп Кино. Атис     

     Об    отечестве моем и семействе сказать мне почти нечего. Несправедливость изгнала    меня на чужбину, а долгие годы разлуки отдалили от родных. Богатое наследство    позволило мне получить  изрядное  для тогдашнего времени образование, а    врожденная пытливость ума дала возможность привести  в  систему  сведения,  накопленные    упорным трудом в ранней юности. Превыше всего любил я читать сочинения    немецких  философов-моралистов  -  не потому,  что красноречивое безумие    последних внушало мне неразумный восторг, а лишь за ту легкость, с какою     привычка  к  логическому  мышлению  помогала обнаруживать   ложность   их      построений.   Меня  часто  упрекали  в  сухой рассудочности,  недостаток     фантазии  вменялся  мне   в   вину   как   некое преступление,  и я всегда слыл    последователем Пиррона. Боюсь, что чрезмерная приверженность к  натурфилософии     и  вправду  сделала  меня  жертвою  весьма распространенного заблуждения нашего    века - я имею в виду привычку объяснять все  явления,  даже те, которые меньше    всего поддаются подобному объяснению, принципами этой науки. Вообще  говоря,     казалось  почти  невероятным,  чтобы ignes  fatui  [Блуждающие  огни  (лат.).]     суеверия  могли увлечь за суровые пределы истины человека  моего  склада.  Я     счел  уместным  предварить  свой рассказ   этим  небольшим  вступлением,  дабы     необыкновенные  происшествия, которые я намереваюсь изложить, не  были     сочтены  скорее  плодом  безумного воображения,  нежели  действительным опытом    человеческого разума, совершенно исключившего игру фантазии как пустой звук и    мертвую букву.    

        Проведши много лет в заграничных путешествиях, я не имел  причин  ехать куда     бы  то ни было, однако же, снедаемый каким-то нервным беспокойством, - словно    сам дьявол в меня вселился, - я в 18... году выехал из порта Батавия, что на    богатом и густо населенном острове Ява, в качестве пассажира корабля,    совершавшего плаванье вдоль  островов  Зондского  архипелага.  Корабль  наш,    великолепный  парусник  водоизмещением  около четырехсот тонн, построенный в    Бомбее из малабарского тикового дерева и обшитый медью, имел на борту хлопок и    хлопковое масло с Лаккадивских островов, а также копру,  пальмовый  сахар,    топленое  масло  из  молока  буйволиц,  кокосовые  орехи  и несколько ящиков    опиума. Погрузка была сделана кое-как,  что  сильно  уменьшало  остойчивость    судна.    

     Мы     покинули  порт при еле заметном ветерке и в течение долгих дней шли вдоль    восточного  берега  Явы.  Однообразие  нашего  плавания  лишь  изредка    нарушалось  встречей с небольшими каботажными судами с тех островов, куда мы    держали свой путь.    

        Однажды вечером я стоял, прислонившись  к  поручням  на  юте,  и  вдруг    заметил  на  северо-западе  какое-то  странное одинокое облако. Оно поразило    меня как своим цветом, так и тем, что было первым, какое мы увидели  со  дня    отплытия  из  Батавии.  Я пристально наблюдал за ним до самого заката, когда    оно внезапно распространилось на восток и на запад,  опоясав  весь  горизонт    узкою  лентой  тумана,  напоминавшей длинную полосу низкого морского берега.    Вскоре  после  этого  мое  внимание  привлек  темно-красный  цвет   луны   и    необычайный  вид  моря.  Последнее  менялось  прямо  на  глазах, причем вода    казалась гораздо прозрачнее обыкновенного. Хотя можно было  совершенно  ясно    различить  дно,  я  бросил  лот  и  убедился, что под килем ровно пятнадцать    фатомов. Воздух стал невыносимо горячим и был насыщен  испарениями,  которые    клубились,  словно жар, поднимающийся от раскаленного железа. С приближением    ночи замерло последнее дыхание ветерка и воцарился совершенно  невообразимый    штиль.  Ничто  не  колебало пламени свечи, горевшей на юте, а длинный волос,    который я держал указательным и большим пальцем, не обнаруживал ни  малейшей    вибрации.  Однако капитан объявил, что не видит никаких признаков опасности, а    так как наш корабль сносило лагом к берегу, он приказал  убрать  паруса  и    отдать  якорь.  На  вахту  никого  не  поставили,  и матросы, большей частию    малайцы, лениво растянулись на палубе. Я спустился вниз - признаться, не без    дурных предчувствий. И в самом деле,  все  свидетельствовало  о  приближении    тайфуна.  Я  поделился  своими  опасениями  с  капитаном,  но  он не обратил    никакого внимания на мои слова и ушел, не удостоив  меня  ответом.  Тревога,    однако,  не давала мне спать, и ближе к полуночи я снова поднялся на палубу.    Поставив ногу на верхнюю ступеньку трапа,  я  вздрогнул  от  громкого  гула,    напоминавшего  звук,  производимый  быстрым вращением мельничного колеса, но    прежде чем смог определить,  откуда  он  исходит,  почувствовал,  что  судно    задрожало всем своим корпусом. Секунду спустя огромная масса вспененной воды    положила  нас на бок и, прокатившись по всей палубе от носа до кормы, унесла в    море все, что там находилось.    

        Между тем этот неистовый порыв урагана оказался спасительным для нашего    корабля. Ветер сломал  и  сбросил  за  борт  мачты,  вследствие  чего  судно    медленно  выпрямилось,  некоторое  время  продолжало  шататься  под страшным    натиском шквала, но в конце концов стало на ровный киль.    

        Каким чудом избежал я гибели - объяснить невозможно. Оглушенный  ударом волны,     я  постепенно  пришел  в  себя  и  обнаружил,  что меня зажало между румпелем и    фальшбортом. С большим трудом поднявшись  на  ноги  и  растерянно оглядевшись,    я сначала решил, что нас бросило на рифы, ибо даже самая буйная фантазия не    могла бы представить себе эти огромные вспененные буруны, словно стены,     вздымавшиеся  ввысь.  Вдруг  до  меня  донесся  голос старого шведа, который    сел на корабль перед самым отплытием  из  порта.  Я  что  было  силы закричал     ему  в  ответ,  и  он,  шатаясь, пробрался ко мне на корму. Вскоре оказалось,    что в живых остались только  мы  двое.  Всех,  кто  находился  на палубе,     кроме  нас со шведом, смыло за борт, что же касается капитана и его помощников,    то они, по-видимому, погибли во сне, ибо их каюты  были  доверху залиты     водой.  Лишенные  всякой помощи, мы вдвоем едва ли могли предпринять что-либо    для безопасности судна, тем более что вначале, пораженные ужасом, с минуты на    минуту ожидали конца. При первом же  порыве  урагана  наш  якорный канат,     разумеется,  лопнул,  как тонкая бечевка, и лишь благодаря этому нас тут же не    перевернуло вверх дном. Мы с невероятной скоростью неслись вперед, и палубу то    и дело захлестывало водой. Кормовые шпангоуты были  основательно расшатаны,  и     все  судно  было  сильно  повреждено, однако, к великой нашей радости, мы    убедились, что помпы работают исправно и что  балласт  почти  не сместился.     Буря уже начала стихать, и мы не усматривали большой опасности в силе ветра, а    напротив, со страхом ожидали той минуты, когда он  прекратится совсем,  в     полной  уверенности, что мертвая зыбь, которая за ним последует, непременно    погубит наш  потрепанный  корабль.  Но  это  вполне  обоснованное опасение     как  будто ничем не подтверждалось. Пять суток подряд, - в течение коих    единственное наше пропитание составляло небольшое количество пальмового сахара,    который мы с великим трудом добывали на баке, -наше разбитое  судно,    подгоняемое  шквальным ветром, который хотя и уступал по силе первым порывам    тайфуна, был тем не менее гораздо страшнее любой пережитой мною прежде бури,    мчалось вперед со скоростью, не поддающейся измерению. Первые четыре дня нас    несло с незначительными отклонениями на юго-юго-восток, и  мы,  по-видимому,    находились уже недалеко от берегов Новой Голландии. На пятый день холод стал    невыносимым,  хотя  ветер  изменил направление на один румб к северу. Взошло    тусклое желтое солнце; поднявшись  всего  лишь  на  несколько  градусов  над    горизонтом,  оно  почти  не  излучало  света. Небо было безоблачно, но ветер    свежел и налетал яростными порывами. Приблизительно в полдень - насколько мы    могли судить - наше внимание опять привлек  странный  вид  солнца.  От  него    исходил  не свет, а какое-то мутное, мрачное свечение, которое совершенно не    отражалось в воде, как будто все его лучи были поляризованы. Перед  тем  как    погрузиться  в  бушующее  море, свет в середине диска внезапно погас, словно    стертый какой-то неведомою силой,  и  в  бездонный  океан  канул  один  лишь    тусклый серебристый ободок.    

        Напрасно  ожидали мы наступления шестого дня - для меня он и по сей час еще не    наступил, а для старого шведа не наступит никогда.  С  этой  поры  мы были     объяты  такой  непроглядною  тьмой,  что  в  двадцати шагах от корабля    невозможно было ничего разобрать. Все плотнее окутывала нас вечная ночь,  не    нарушаемая  даже  фосфорическим  свечением  моря,  к  которому мы привыкли в    тропиках. Мы также заметили, что,  хотя  буря  продолжала  свирепствовать  с    неудержимою силой, вокруг больше не было обычных вспененных бурунов, которые    сопровождали  нас  прежде.  Везде  царил  только  ужас, непроницаемый мрак и    вихрящаяся черная пустота. Суеверный страх постепенно овладел душою  старого    шведа,  да и мой дух тоже был объят немым смятеньем. Мы перестали следить за    кораблем, считая это занятие более чем  бесполезным,  и,  как  можно  крепче    привязав  друг Друга к основанию сломанной бизань-мачты, с тоскою взирали на    бесконечный океан. У нас не было  никаких  средств  для  отсчета  времени  и    никакой  возможности определить свое местоположение. Правда, мы ясно видели,    что продвинулись на юг дальше, чем кто-либо  из  прежних  мореплавателей,  и    были чрезвычайно удивлены тем, что до сих пор не натолкнулись на обычные для    этих  широт льды. Между тем каждая минута могла стать для нас последней, ибо    каждый огромный вал грозил опрокинуть наше  судно.  Высота  их  превосходила    всякое воображение, и я считал за чудо, что мы до сих пор еще не покоимся на    дне  пучины.  Мой  спутник  упомянул  о  легкости нашего груза и обратил мое    внимание на превосходные качества нашего корабля, но я невольно  ощущал  всю    безнадежность  надежды  и  мрачно  приготовился  к  смерти,  которую,  как я    полагал, ничто на свете не могло оттянуть более чем на  час,  ибо  с  каждою    милей  мертвая  зыбь  усиливалась  и  гигантские черные валы становились все    страшнее и страшнее. Порой у нас захватывало  дух  при  подъеме  на  высоту,    недоступную  даже  альбатросу, порою темнело в глазах при спуске в настоящую    водяную преисподнюю, где воздух был зловонен и сперт и  ни  единый  звук  не    нарушал дремоту морских чудовищ.    

     Мы    как раз погрузились в одну из таких пропастей, когда в ночи раздался    пронзительный  вопль  моего  товарища.  "Смотрите, смотрите! - кричал он    мне прямо в ухо, - о, всемогущий боже! Смотрите!" При этих словах я    заметил, что стены водяного ущелья,  на  дне  которого  мы  находились,     озарило  тусклое багровое  сияние;  его  мерцающий  отблеск  ложился  на палубу    нашего судна. Подняв свой взор кверху, я увидел зрелище, от которого  кровь     заледенела  у меня  в  жилах.  На  огромной  высоте  прямо над нами, на самом    краю крутого водяного  обрыва  вздыбился  гигантский  корабль  водоизмещением     не  меньше четырех  тысяч  тонн.  Хотя он висел на гребне волны, во сто раз    превышавшей его собственную высоту, истинные размеры его все равно    превосходили  размеры любого  существующего  на  свете  линейного  корабля     или  судна Ост-Индской компании. Его колоссальный тускло-черный корпус не    оживляли обычные для всех кораблей резные украшения. Из открытых портов     торчали  в  один  ряд  медные пушки,  полированные  поверхности  которых    отражали огни бесчисленных боевых фонарей, качавшихся на снастях. Но особый    ужас и изумление внушило  нам  то, что,  презрев  бушевавшее  с неукротимой    яростию море, корабль этот несся на всех парусах  навстречу  совершенно     сверхъестественному  ураганному  ветру. Сначала  мы  увидели  только ноо    корабля, медленно поднимавшегося из жуткого темного провала позади него. На    одно полное невыразимого ужаса мгновенье  он застыл  на  головокружительный    высоте, как бы упиваясь своим величием, затем вздрогнул, затрепетал и -    обрушился вниз.    

     В    этот миг в душу мою снизошел непонятный покой. С  трудом  пробравшись как     можно ближе к корме, я без всякого страха ожидал неминуемой смерти. Наш    корабль  не  мог  уже  больше  противостоять  стихии  и  зарылся   носом   в    надвигавшийся  вал.  Поэтому  удар падавшей вниз массы пришелся как раз в ту    часть его корпуса, которая была  уже  почти  под  водой,  и  как  неизбежное    следствие этого меня со страшною силой швырнуло на ванты незнакомого судна.    

        Когда я упал, это судно сделало поворот оверштаг, и, очевидно благодаря    последовавшей  затем суматохе, никто из команды не обратил на меня внимания.    Никем не замеченный, я  без  труда  отыскал  грот-люк,  который  был  слегка    приоткрыт,  и  вскоре  подучил  возможность спрятаться в трюме. Почему я так    поступил, я, право, не могу сказать. Быть может, причиной  моего  стремления    укрыться  был  беспредельный трепет, охвативший меня при виде матросов этого    корабля. Я не желал вверять свою судьбу существам,  которые  при  первом  же    взгляде  поразили меня своим зловещим и странным обличьем. Поэтому я счел за    лучшее соорудить себе тайник в трюме и отодвинул часть временной  переборки,    чтобы в случае необходимости спрятаться между огромными шпангоутами.    

        Едва  успел я подготовить свое убежище, как звук шагов в трюме заставил меня им    воспользоваться. Мимо моего укрытия тихой, нетвердой поступью прошел какой-то    человек.  Лица  его  я  разглядеть  не  мог,  но  имел  возможность    составить    себе    общее   представление   об   его   внешности,   которая    свидетельствовала о весьма преклонном возрасте и крайней немощи. Колени  его    сгибались  под  тяжестью  лет,  и  все его тело дрожало под этим непосильным    бременем. Слабым, прерывистым голосом  бормоча  что-то  на  неизвестном  мне    языке,  он  шарил  в  углу,  где  были  свалены  в  кучу какие-то диковинные    инструменты и полуистлевшие морские карты. Вся его манера являла собою смесь    капризной суетливости впавшего в детство старика  и  величавого  достоинства    бога. В конце концов он возвратился на палубу, и больше я его не видел.    

     =    

        Душой  моей  владеет новое чувство, имени которого я не знаю, ощущение, не    поддающееся анализу, ибо для пего нет объяснений в уроках былого, и  даже само     грядущее,  боюсь,  не  подберет  мне  к нему ключа. Для человека моего склада    последнее соображение убийственно. Никогда -  я  это  знаю  твердо  - никогда     не  смогу  я  точно  истолковать  происшедшее.  Однако  нет  ничего    удивительного в том, что мое истолкование будет неопределенным  -  ведь  оно    обращено  на  предметы  абсолютно  неизведанные. Дух мой обогатился каким-то    новым знанием, проник в некую новую субстанцию.    

     =    

        Прошло уже немало времени с тех пор, как  я  вступил  на  палубу  этого    ужасного  корабля,  и  мне  кажется,  что  лучи  моей  судьбы  уже  начинают    собираться в фокус. Непостижимые  люди!  Погруженные  в  размышления,  смысл    которых  я не могу разгадать, они, не замечая меня, проходят мимо. Прятаться от    них в высшей степени бессмысленно, ибо они упорно не  желают  видеть.  Не    далее  как  сию  минуту  я  прошел  прямо перед глазами у первого помощника;    незадолго перед тем я осмелился проникнуть в каюту самого капитана  и  вынес    оттуда письменные принадлежности, которыми пишу и писал до сих пор. Время от времени     я буду продолжать эти записки. Правда, мне может и не представиться оказия    передать их людям, но я все же попытаюсь  это  сделать.  В  последнюю минуту я    вложу рукопись в бутылку и брошу ее в море.    

     =    

        Произошло  нечто,  давшее мне новую пищу для размышлений. Не следует ли считать    подобные явления нечаянной игрою случая? Я вышел  на  палубу  и,  не    замечаемый  никем, улегся на куче старых парусов и канатов, сваленных на дне    шлюпки. Раздумывая о превратностях своей судьбы, я машинально  водил  кистью    для  дегтя  по  краю  аккуратно  сложенного  лиселя, лежавшего возле меня на    бочонке. Сейчас этот лисель поднят, и мои бездумные мазки сложились в  слово    открытие.    

     В     последнее  время я сделал много наблюдений по части устройства этого судна. Несмотря    на изрядное вооружение, оно, по-моему, никак не  может  быть военным     кораблем.  Его  архитектура,  оснастка  и  вообще  все оборудование опровергают    предположение подобного рода. Чем оно не может  быть,  я  хорошо понимаю,  а     вот  чем оно может быть, боюсь, сказать невозможно. Сам не знаю почему, но,    когда я внимательно изучаю его необычные обводы  и  своеобразный рангоут, его    огромные размеры и избыток парусов, строгую простоту его носа и старинную     форму  кормы,  в  уме моем то и дело проносятся какие-то знакомые образы и    вместе с  этой  смутной  тенью  воспоминаний  в  памяти  безотчетно всплывают    древние иноземные хроники и века давно минувшие.    

     =    

     Я     досконально изучил тимберсы корабля. Он построен из неизвестного мне материала.    Это дерево обладает особым свойством, которое, как  мне  кажется, делает  его    совершенно непригодным для той цели, которой оно должно служить. Я имею в виду    его необыкновенную пористость, даже независимо от того, что он весь источен    червями (естественное следствие  плавания  в  этих  морях),  не говоря  уже  о     трухлявости, неизменно сопровождающей старость. Пожалуй, мое замечание может    показаться слишком курьезным, но это  дерево  имело  бы  все свойства     испанского  дуба,  если  бы  испанский  дуб  можно было каким-либо    сверхъестественным способом растянуть.    

     При    чтении последней  фразы  мне  приходит  на  память  афоризм  одного старого,     видавшего  виды голландского морехода. Когда кто-нибудь высказывал сомнение в    правдивости его слов, он, бывало, говаривал: "Это так  же  верно, как     то,  что  есть на свете море, где даже судно растет подобно живому телу    моряка".    

     =    

     Час    назад, набравшись храбрости, я решился подойти к  группе  матросов. Они не    обращали на меня ни малейшего внимания и, хотя я затесался в самую их гущу,    казалось, совершенно не замечали моего присутствия. Подобно тому, кого я  в     первый  раз  увидел  в  трюме,  все они были отмечены печатью глубокой    старости. Колени их дрожали от немощи, дряхлые  спины  сгорбились,  высохшая    кожа шуршала на ветру, надтреснутые голоса звучали глухо и прерывисто, глаза    были затянуты мутной старческой пеленою, а седые волосы бешено трепала буря.    Вся палуба вокруг них была завалена математическими инструментами необычайно    замысловатой, устаревшей конструкции.    

     =    

        Недавно  я  упомянул о том, что подняли лисель. С этого времени корабль шел в    полный бакштаг, продолжая свой зловещий путь прямо  на  юг  под  всеми    парусами   и   поминутно  окуная  ноки  своих  брамрей  в  непостижимую  для    человеческого ума чудовищную бездну вод. Я только что  ушел  с  палубы,  где    совершенно  не  мог  устоять  на  ногах, между тем как команда, казалось, не    испытывала  никаких  неудобств.  Чудом  из  чудес  представляется   мне   то    обстоятельство, что огромный корпус нашего судна раз и навсегда не поглотила    пучина.  Очевидно,  мы обречены постоянно пребывать на краю вечности, но так    никогда и не рухнуть  в  бездну.  С  гребня  валов,  фантастические  размеры    которых  в тысячу раз превосходят все, что мне когда-либо доводилось видеть, мы    с легкой стремительностью чайки соскальзываем вниз, и колоссальные  волны    возносят  над  нами свои головы, словно демоны адских глубин, однако демоны,    коим дозволены одни лишь угрозы, но не дано уничтожать. То, что мы все время    чудом  уходим  от  гибели,  я  склонен  приписать  единственной  натуральной    причине,   которая  может  вызвать  подобное  следствие.  Очевидно,  корабль    находится под воздействием какого-то сильного течения или бурного глубинного    потока.    

     =    

     Я    столкнулся лицом к лицу с капитаном, и притом в  его  же  собственной каюте,     но,  как  я  и  ожидал, он не обратил на меня ни малейшего внимания. Пожалуй,    ни одна  черта  его  наружности  не  могла  бы  навести  случайного    наблюдателя  на  мысль,  что  он не принадлежит к числу смертных, и все же я    взирал на него с чувством благоговейного трепета, смешанного  с  изумлением.    Он  приблизительно одного со мною роста, то есть пяти футов восьми дюймов, и    крепко,  но  пропорционально  сложен.   Однако   необыкновенное   выражение,    застывшее  на  его лице, - напряженное, невиданное, вызывающее нервную дрожь    свидетельство старости  столь  бесконечной,  столь  несказанно  глубокой,  -    вселяет  мне  в  душу  ощущение  неизъяснимое. Чело его, на котором почти не    видно морщин, отмечено, однако, печатью  неисчислимого  множества  лет.  Его    седые  бесцветные  волосы  -  свидетели  прошлого, а выцветшие серые глаза -    пророчицы грядущего. На полу каюты валялось множество диковинных фолиантов с    медными застежками,  позеленевших  научных  инструментов  и  древних,  давно    забытых  морских  карт. Склонившись головою на руки, он вперил свой горячий,    беспокойный взор в какую-то бумагу, которую я принял за капитанский патент и    которая, во всяком случае,  была  скреплена  подписью  монарха.  Он  сердито    бормотал  про себя - в точности как первый моряк, которого я увидел в трюме, -    слова какого-то чужеземного наречия, и, хотя  я  стоял  почти  рядом,  его    глухой голос, казалось, доносился до меня с расстояния в добрую милю.    

     =    

        Корабль  и  все  находящееся  на  нем  проникнуто духом Старины. Моряки    скользят  взад-вперед,  словно  призраки  погребенных  столетий,  глаза   их    сверкают каким-то лихорадочным, тревожным огнем, и, когда в грозном мерцании    боевых  фонарей  руки  их нечаянно преграждают мне путь, я испытываю чувства    доселе не испытанные, хотя всю свою жизнь занимался торговлею древностями  и    так  долго  дышал  тенями рухнувших колоннад Баальбека, Тадмора и Персеполя,    что душа моя и сама превратилась в руину.    

     =    

        Оглядываясь вокруг, я стыжусь своих прежних опасений. Если я дрожал  от    шквала,  сопровождавшего  нас  до  сих пор, то разве не должна поразить меня    ужасом схватка океана и ветра, для описания коей слова "смерч"  и     "тайфун", пожалуй,  слишком  мелки  и ничтожны? В непосредственной    близости от корабля царит непроглядный мрак вечной ночи и хаос беспенных     волн,  но  примерно  в одной  лиге  по  обе  стороны  от  нас  виднеются  там и    сям смутные силуэты огромных ледяных глыб,  которые,  словно  бастионы     мирозданья,  возносят  в пустое безотрадное небо свои необозримые вершины.    

     =    

        Как  я  и  думал,  корабль попал в течение, если это наименование может дать    хоть какое-то понятие о бешеном грозном потоке,  который,  с  неистовым ревом    прорываясь сквозь белое ледяное ущелье, стремительно катится к югу.    

     =    

        Постигнуть  весь  ужас  моих  ощущений, пожалуй, совершенно невозможно; однако     страстное  желание  проникнуть  в  тайны  этого   чудовищного   края    превосходит  даже  мое  отчаяние  и  способно примирить меня с самым ужасным    концом. Мы, без сомнения,  быстро  приближаемся  к  какому-то  ошеломляющему    открытию,  к  разгадке  некоей тайны, которой ни с кем не сможем поделиться,    ибо заплатим за нее своею жизнью. Быть может, это течение ведет нас прямо  к    Южному  полюсу.  Следует признать, что многое свидетельствует в пользу этого    предположения, на первый взгляд, по-видимому, столь невероятного.    

     =    

        Матросы беспокойным, неверным шагом с тревогою бродят по палубе, но  на лицах    их написана скорее трепетная надежда, нежели безразличие отчаяния.    

        Между  тем  ветер  все еще дует нам в корму, а так как мы несем слишком много    парусов, корабль по временам прямо-таки взмывает в воздух! Внезапно  - о     беспредельный чудовищный ужас! - справа и слева от нас льды расступаются, и мы    с головокружительной скоростью начинаем описывать концентрические круги вдоль    краев  колоссального  амфитеатра,  гребни  стен  которого  теряются  в    непроглядной  дали. Однако для размышлений об ожидающей меня участи остается    теперь слишком мало времени! Круги быстро сокращаются - мы стремглав  ныряем в     самую  пасть  водоворота, и среди неистового рева, грохота и воя океана и бури    наш корабль вздрагивает и - о боже! - низвергается в бездну!    

     =    

        Примечание. "Рукопись, найденная в бутылке" была впервые опубликована    в 1831 году, и лишь много лет спустя я познакомился с  картами  Меркатора,  на    которых   океан   представлен  в  виде  четырех  потоков,  устремляющихся  в    (северный) Полярный залив, где его должны поглотить недра земли,  тогда  как    самый  полюс  представлен  в  виде  черной  скалы,  вздымающейся на огромную    высоту.    Морелла      

   Перевод И.Гуровой    

     

Auto xat auta met autou monoeises    aiei on.    

              [Собой, только собой, в своем    вечном единстве (греч.).]    

                          Платон.    Пир, 211      

        Глубокую, но  поистине  странную привязанность питал я к Морелле, моему другу.    Много лет назад случай познакомил нас, и с первой  встречи  моя  душа запылала     пламенем,  прежде  ей неведомым, однако пламя это зажег не Эрос, и горечь все    больше терзала мой дух, пока я постепенно убеждался, что не  могу постичь  его    неведомого смысла и не могу управлять его туманным пыланием. Но мы встретились,    и судьба связала нас пред алтарем; и не  было  у  меня  слов страсти,  и  не было    мысли о любви. Она же бежала общества людей и, посвятив себя только  мне     одному,  сделала  меня  счастливым.  Ибо  размышлять  есть счастье, ибо грезить    есть счастье.    

        Начитанность  Мореллы  не  знала  пределов. Жизнью клянусь, редкостными были ее    дарования, а сила ума -  велика  и  необычна.  Я  чувствовал  это  и многому     учился у нее. Однако уже вскоре я заметил, что она (возможно, из-за своего     пресбургского  воспитания)  постоянно  предлагала  мне   мистические    произведения,  которые  обычно  считаются  всего  лишь жалкой накипью ранней    немецкой литературы. По непостижимой для меня причине они были ее постоянным и    любимым предметом изучения, а то, что со временем я  и  сам  занялся  ими,    следует приписать просто властному влиянию привычки и примера.    

        Рассудок  мой  - если я не обманываю себя - нисколько к этому причастен не был.    Идеальное - разве только я себя совсем не знаю - ни в чем не воздействовало на    мои убеждения, и ни  мои  поступки,  ни  мои мысли  не  были  окрашены  -  или     я  глубоко заблуждаюсь - тем мистицизмом, которым  было  проникнуто  мое     чтение.  Твердо  веря  в  это,  я  полностью подчинился  руководству моей жены    и с недрогнувшим сердцем последовал за ней в сложный лабиринт ее изысканий. И    когда... когда, склоняясь над  запретными страницами,  я  чувствовал,  что  во     мне просыпается запретный дух, Морелла клала холодную ладонь на мою руку и    извлекала  из  остывшего  пепла  мертвой философии  приглушенные  необычные    слова, таинственный смысл которых выжигал неизгладимый след в моей памяти. И    час за часом я сидел возле нее  и  внимал музыке  ее  голоса,  пока  его    мелодия не начинала внушать страха - и на мою душу падала тень, и я бледнел и     внутренне  содрогался  от  этих  звуков,  в которых  было  столь  мало земного.    Вот так радость внезапно преображалась в ужас и воплощение красоты становилось     воплощением  безобразия,  как  Гинном стал Ге-Енной.    

        Нет  нужды  излагать  содержание  этих бесед, темы которых подсказывали    упомянутые мною трактаты, но в течение долгого времени иных разговоров мы  с    Мореллой  не  вели.  Люди,  изучавшие  то,  что  можно назвать теологической    моралью, легко представят себе, о чем мы говорили, непосвященным  же  беседы    наши  все  равно  не  были бы понятны. Буйный пантеизм Фихте, видоизмененная    paliggenesis [Вторичное рождение (греч.).] пифагорейцев и, главное, доктрина    тождества, как ее излагал Шеллинг,  -  вот  в  чем  впечатлительная  Морелла    обычно  находила  особую красоту. Тождество, называемое личным, мистер Локк,    если не ошибаюсь, справедливо  определяет  как  здравый  рассудок  мыслящего    существа.  А  так  как  под  "личностью"  мы  понимаем  рациональное    начало, наделенное рассудком, и так как мышлению  всегда  сопутствует     сознание,  то именно  они  и  делают  нас  нами  самими, в отличие от всех    других существ, которые  мыслят.  Principium  individuationis,  представление     о   личности, которая  исчезает  -  или  не  исчезает  -  со  смертью,  всегда     меня жгуче интересовало. И  не  столько  даже  из-за  парадоксальной  и     притягательной природы  его  следствий,  сколько  из-за  волнения, с которым    говорила о них Морелла.    

     Но    уже настало  время,  когда  непостижимая  таинственность  моей  жены начала    гнести меня, как злое заклятие. Мне стали невыносимы прикосновения ее тонких     полупрозрачных  пальцев,  ее тихая музыкальная речь, мягкий блеск ее печальных    глаз. И она понимала это, но не упрекала меня; казалось,  что  она постигала     мою  слабость  или мое безумие, и с улыбкой называла его Роком. И еще казалось,    что она знает  неведомую  мне  причину,  которая  вызвала  мое постепенное     отчуждение,  но  ни  словом,  ни  намеком она не открыла мне ее природу. Однако    она была женщиной и таяла с каждым днем. Пришло время, когда на ее щеках    запылали два алых пятна, а синие  жилки  на  бледном  лбу  стали заметнее;  и     на  миг  моя  душа  исполнялась  жалости, но в следующий миг я встречал взгляд    ее говорящих глаз, и мою душу поражали то смятение и  страх, которые     овладевают человеком, когда он, охваченный головокружением, смотрит в мрачные глубины    неведомой бездны.    

        Сказать ли, что я с томительным нетерпением ждал, чтобы Морелла наконец умерла?    Да, я ждал этого, но хрупкий дух еще  много  дней  льнул  к  бренной оболочке      -  много  дней,  много  недель  и  тягостных  месяцев,  пока  мои истерзанные    нервы не взяли верх над рассудком и  я  не  впал  в  исступление из-за  этой     отсрочки,  с демонической яростью проклиная дни, часы и горькие секунды,    которые словно становились все длиннее и длиннее по мере того,  как угасала ее    кроткая жизнь, -так удлиняются тени, когда умирает день.    

     Но     однажды  в  осенний  вечер,  когда  ветры уснули в небесах, Морелла подозвала    меня к своей постели. Над  всей  землей  висел  прозрачный  туман, мягкое    сияние лежало на водах, и на пышную листву октябрьских лесов с вышины пала    радуга.    

     -    Это  день  дней,  -сказала  она, когда я приблизился. -Это день дней, чтобы    жить и чтобы умереть. Дивный день для сынов земли и  жизни...  но  еще более    дивный для дочерей небес и смерти!    

     Я    поцеловал ее лоб, а она продолжала: