1 2 3 
Вступление      

       

Если   ясное и очевидное само себя объясняет, то загадка будит творческую мысль. Вот   почему исторические личности и события, окутанные дымкой загадочности, ждут от   нас все нового осмысления и поэтического истолкования. Классическим, коронным   примером того неистощимого очарования загадки, какое исходит порой от   исторической проблемы, должна по праву считаться жизненная трагедия Марии   Стюарт. Пожалуй, ни об одной женщине в истории не создана такая богатая   литература — драмы, романы, биографии, дискуссии. Уже три с лишним столетия   неустанно волнует она писателей, привлекает ученых, образ ее и поныне с   неослабевающей силой тревожит нас, добиваясь все нового воспроизведения. Ибо   все запутанное по самой природе своей тяготеет к ясности, а все темное — к   свету.      

Но все   попытки отобразить и истолковать загадочное в жизни Марии Стюарт столь же противоречивы,   сколь и многочисленны: вряд ли найдется женщина, которую бы рисовали так   по-разному — то убийцей, то мученицей, то неумелой интриганкой, то святой.   Однако разноречивость ее портретов, как ни странно, вызвана не скудостью   дошедших сведений, а их смущающим изобилием. Сохранившиеся документы,   протоколы, акты, письма и сообщения исчисляются тысячами — ведь что ни год, вот   уже триста с лишним лет, все новые судьи, обуянные новым рвением, решают,   виновна она или невиновна. Но чем добросовестнее изучаешь источники, тем с   большей грустью убеждаешься в сомнительности всякого исторического   свидетельства вообще (а стало быть, и изображения). Ибо ни тщательно   удостоверенная давность документа, ни его архивная подлинность еще не гарантируют   его надежности и человеческой правдивости. На примере Марии Стюарт, пожалуй,   особенно видно, с какими чудовищными расхождениями описывается одно и то же событие   в анналах современников. Каждому документально подтвержденному «да» здесь   противостоит документально подтвержденное «нет», каждому обвинению — извинение.   Правда так густо перемешана с ложью, а факты с выдумкой, что можно, в сущности,   обосновать любую точку зрения. Если вам угодно доказать, что Мария Стюарт была   причастна к убийству мужа, к вашим услугам десятки свидетельских показаний; а   если вы склонны отстаивать противное, за показаниями опять-таки дело не станет:   краски для любого ее портрета всегда смешиваются заранее. Когда же в сумятицу   дошедших до нас сведений вторгается еще и политическое пристрастие или   национальный патриотизм, искажения принимают и вовсе злостный характер. Такова   уж природа человека, что, оказавшись между двумя лагерями; двумя идеями, двумя   мировоззрениями, спорящими, быть или не быть, он не может устоять перед   соблазном примкнуть к той или другой стороне, признать одну правой, а другую   неправой, обвинить одну и воздать хвалу другой. Если же, как в данном случае, и   сами авторы в большинстве своем принадлежат к одному из борющихся направлений,   верований или мировоззрений, то однобокость их взглядов заранее предопределена;   в общем и целом авторы-протестанты возлагают всю вину на Марию Стюарт, а   католики — на Елизавету. Англичане, за редким исключением, изображают ее   убийцею, а шотландцы — безвинной жертвой подлой клеветы. Особенно много споров   вокруг «писем из ларца»; если одни клятвенно защищают их подлинность, то другие   клятвенно ее опровергают. Словом, все до мелочей подцвечено здесь партийным   пристрастием. Быть может, поэтому неангличанин и нешотландец, свободный от   такой кровной зависимости и заинтересованности, более способен судить   объективно и непредвзято; быть может, художнику, охваченному хоть и горячим, но   не партийно-пристрастным интересом, скорее дано понять эту трагедию.      

Конечно,   и с его стороны было бы непростительной смелостью утверждать, будто он знает непреложную   правду обо всех обстоятельствах жизни Марии Стюарт. Единственное, что ему доступно, —   это некий максимум вероятности, и даже то, что он по всему своему разумению и   всей совести сочтет за объективную точку зрения, неизбежно будет носить черты   субъективности. Поскольку источники загрязнены, ему приходится в мутных струях   искать свою правду. И так как показания современников противоречивы, он   вынужден на этом процессе в каждой мелочи выбирать между свидетелями обвинения   и свидетелями защиты. Но как бы ни осмотрителен был его выбор, в иных случаях   он поступит всего честней, снабдив свое суждение вопросительным знаком и   признав, что тот или иной эпизод в жизни Марии Стюарт остался темным,   недоступным исследованию и таким, должно быть, останется навсегда.      

Поэтому   автор представленного здесь опыта взял себе за правило не обращаться к   показаниям, исторгнутым пыткой и другими средствами запугивания и насилия: тот,   кому дорога истина, не станет полагаться на вынужденные показания как на   заслуживающие доверия. Точно так же и донесения шпионов и послов (в те времена   понятия почти равнозначные) лишь с величайшим отбором принимаются здесь во   внимание и каждый отдельный документ берется под сомнение; и если автор держится   взгляда, что сонеты, а также большая часть «писем из ларца» достоверны, то   пришел он к этому, тщательно взвесив все обстоятельства, а также основываясь на   мотивах внутреннего характера. Повсюду; где в архивных документах сталкиваются   два противоречивых утверждения, автор каждое из них возводил к его истокам и   политическим мотивам, и если бывал вынужден сделать между ними выбор, всегда   сообразовывался с тем, насколько данный поступок психологически созвучен характеру   в целом, что и было для него конечным мерилом.      

Ибо сам   по себе характер Марии Стюарт не представляет загадки, он противоречив лишь во   внешнем своем развитии, внутренне же монолитен и ясен от начала до конца. Мария   Стюарт принадлежит к тому редкому, глубоко впечатляющему типу женщин, чья   способность к бурным переживаниям как бы ограничена коротким сроком, к   женщинам, которые знают лишь мгновенный пышный расцвет и расточают себя не   постепенно, а словно сгорая в горниле одной-единственной страсти. До двадцати   трех лет чувства ее все еще покоятся тихой заводью, да и потом, начиная с   двадцати пяти, ни разу не всколыхнутся они бурным прибоем, и только в течение   короткого двухлетия клокочет разбушевавшаяся стихия — так обычная, будничная   судьба превращается в трагедию античного масштаба, великую и величаво   развивающуюся трагедию, подобную «Орестее»[1].   Лишь за это двухлетие предстает перед нами Мария Стюарт поистине трагической   фигурой, только под этим давлением поднимается она над собой, разрушая в   неистовом порыве свою жизнь и в то же время сохраняя ее для вечности. Только   благодаря страсти, убившей в ней все человеческое, имя ее еще и сегодня живет в   стихах и спорах.      

Этой   необычайной уплотненностью внутренней жизни, сведенной к единственному мгновенному   взрыву, предуказаны форма и ритм всякого жизнеописания Марии Стюарт; задача   художника — воспроизвести эту круто взлетающую и так же внезапно ниспадающую   кривую во всем ее неповторимом своеобразии. А потому да не сочтут произволом,   что таким большим отрезкам времени, как первые двадцать три года жизни, а также   без малого двадцать лет заточения, здесь отведено столько же места, сколько   двум годам ее трагической страсти. В жизни человека внешнее и внутреннее время   лишь условно совпадают; единственно полнота переживаний служит душе мерилом:   по-своему, не как холодный календарь, отсчитывает она изнутри череду уходящих   часов. В опьянении чувств, блаженно свободная от пут и благословенная судьбой,   она может в кратчайший миг узнать жизнь во всей полноте, чтобы потом,   отрешившись от страсти, снова впасть в пустоту бесконечных лет, скользящих   теней, глухого Ничто. Вот почему в прожитой жизни идут в счет лишь напряженные,   волнующие мгновения, вот почему единственно в них и через них поддается она   верному описанию. Лишь когда в человеке взыграют его душевные силы, он истинно   жив для себя и для других, только когда его душа раскалена и пылает, становится   она зримым образом.      

 Действующие лица      

       

Первое   место действия — Шотландия (1542-1548)         

Второе   место действия — Франция (1548-1561)         

Третье   место действия — Шотландия (1561-1568)         

Четвертое   место действия — Англия (1568-1587)         

       Шотландия      

       

Иаков   V  (1512-1542),   отец Марии Стюарт.      

Мария   де Гиз Лотарингская    (1515-1560), его супруга, мать Марии Стюарт.      

Мария   Стюарт    (1542-1587).      

Джеймс   Стюарт, граф Меррейский    (1533-1570), внебрачный сын Иакова V и Маргариты Дуглас, дочери лорда Эрскина,   сводный брат Марии Стюарт, регент Шотландии до и после правления Марии Стюарт.      

Генрих   Дарнлей (Стюарт)    (1546-1567), правнук Генриха VII по матери, леди Ленокс, племяннице Генриха   VIII. Второй супруг Марии Стюарт, возведенный ею на шотландский престол.      

Иаков   VI  (1566-1625),   сын Марии Стюарт и Генриха Дарнлея. После смерти Марии Стюарт (1587) — полноправный   шотландский король, после смерти Елизаветы (1603) — английский король Иаков I.      

Джеймс   Хепберн, граф Босуэлский    (1536-1578), позднее герцог Оркнейский, третий супруг Марии Стюарт.      

Уильям   Мейтленд Летингтонский,    государственный канцлер Марии Стюарт.      

Джеймс   Мелвил,    дипломатический агент Марии Стюарт.      

Джеймс   Дуглас, граф Мортонский,    после убийства Меррея — регент Шотландии, казнен в 1581 году.      

Мэтью   Стюарт, граф Ленокский,    отец Генриха Дарнлея; обвинял Марию Стюарт в убийстве своего сына.      

Аргайл,   Аран, Мортон Дуглас, Эрскин, Гордон, Гаррис, Хантлей, Керколди Грейнджский,   Линдсей, Мар, Рутвен    — лорды, выступающие то как сторонники, то как противники Марии Стюарт;   участники бесчисленных заговоров и междоусобиц, они почти все кончают жизнь   эшафоте.      

Мэри   Битон, Мэри Флеминг, Мэри Ливингстон, Мэри Сетон  — четыре Марии, сверстницы и   подруги Марии Стюарт.      

Джон   Нокс    (1505-1572), проповедник реформатской церкви, главный противник Марии Стюарт.      

Давид   Риччо,    музыкант, секретарь Марии Стюарт, убит в 1566 году.      

Пьер   де Шателяр,    французский поэт при дворе Марии Стюарт, казнен в 1563 году.      

Джордж   Бьюкенен,    гуманист, воспитатель Иакова VI, автор наиболее злобных пасквилей на Марию   Стюарт.       

       Франция      

       

Генрих   II  (1518-1559),   с 1547 года французский король.      

Екатерина   Медичи    (1519-1589), его супруга.      

Франциск   II  (1544-1560),   его старший сын, первый супруг Марии Стюарт.      

Карл   IX  (1550-1574),   младший брат Франциска II, после его смерти король Франции.      

Кардинал   Лотарингский, Клод де Гиз, Франсуа де Гиз, Анри де Гиз  — из дома Гизов.      

Ронсар,   Дю Белле, Брантом    — авторы, прославлявшие Марию Стюарт в своих творениях.       

       Англия      

       

Генрих   VII    (1457-1509), с 1485 года английский король, дед Елизаветы, прадед Марии Стюарт   и Дарнлея.      

Генрих   VIII    (1491-1547), его сын, правил с 1509 года.      

Анна   Болейн    (1507-1536), вторая супруга Генриха VIII; обвиненная в нарушении супружеской   верности, была казнена.      

Мария   I  (1516-1558),   вторая дочь Генриха VIII от брака с Екатериной Арагонской, после смерти Эдуарда   VI (1553) — английская королева.      

Елизавета  (1533-1603), дочь Генриха VIII   и Анны Болейн, при жизни отца считалась незаконнорожденной; после смерти своей   сводной сестры Марии (1558) взошла на английский престол.      

Эдуард   VI  (1537-1553),   сын Генриха VIII от третьего брака в Джоанной Сеймур, ребенком обручен с Марией   Стюарт, о 1547 года — король.      

Иаков   I,  сын Марии   Стюарт, преемник Елизаветы.      

Уильям   Сесил, лорд Берли    (1520-1598), всемогущий государственный канцлер Елизаветы.      

Сэр   Фрэнсис Уолсингем,    государственный секретарь и министр полиции.      

Уильям   Девисон,  второй   секретарь.      

Роберт   Дадлей, граф Лестерский    (1532-1588), фаворит Елизаветы, предложенный ею в супруги Марии Стюарт.      

Томас   Хоуард, герцог Норфолкский,    первый дворянин королевства, претендовал на руку Марии Стюарт.      

Толбот,   граф Шрусберийский,    по поручению Елизаветы был стражем Марии Стюарт в течение пятнадцати лет.      

Эмиас   Паулет,    последний тюремщик Марии Стюарт.      

Палач   города Лондона.       

 1. Королева-дитя      

(1542-1548)      

       

Марии   Стюарт не исполнилось и недели, когда она стала королевой Шотландской; так с   первых же дней заявляет о себе изначальный закон ее жизни — слишком рано, еще   не умея радоваться, приемлет она щедрые дары фортуны. В сумрачный день в   декабре 1542 года, увидевший ее рождение в замке Линлитгау, отец ее, Иаков V,   лежит в соседнем Фокленде на смертном одре. Тридцать один год королю, а он уже   сломлен жизнью, устал от власти и борьбы. Истинный храбрец и рыцарь, жизнелюбец   по натуре, он страстно почитал искусство и женщин и был любим народом. Нередко,   одетый простолюдином, посещал он сельские праздники, танцевал и шутил с   крестьянами, и отчизна еще долго хранила в памяти сложенные им песни и баллады.   Но, злосчастный наследник злосчастного рода, он жил в смутное время в   непокорной стране, и это решило его участь. Властный, наглый сосед Генрих VIII   побуждает его насадить у себя реформацию[2],   но Иаков V остается верен католицизму, и этим разладом пользуется шотландская   знать, вечно впутывающая жизнерадостного, миролюбивого короля в войны и смуты.   За четыре года до смерти, когда он искал руки Марии де Гиз, Иаков V уже хорошо   понимал, что значит быть королем наперекор строптивым и хищным кланам.   «Madame, — писал он ей с трогательной искренностью, — мне всего лишь   двадцать семь лет, а жизнь уже тяготит меня, равно как и моя корона… Осиротев в   раннем детстве[3],   я был пленником честолюбивой знати; могущественный род Дугласов держал меня в   неволе, и я ненавижу это имя и самую память о нем. Арчибалд, граф Энгасский,   Джордж, его брат, и все их изгнанные родичи постоянно натравливают на нас английского   короля, и нет у меня в стране дворянина, которого он не совратил бы бесчестными   посулами и не подкупил золотом. Никогда не могу я быть уверен в своей   безопасности, а равно и в том, что воля моя и справедливые законы выполняются.   Все это страшит меня, madame, и от вас жду я поддержки и совета. Без всяких   средств, пробавляясь лишь помощью французского короля да нещедрыми даяниями   моего богатого духовенства, пытаюсь я украшать свои замки, подновлять крепости   и строить корабли. Но мои бароны видят в короле, который хочет на деле быть   королем, ненавистного соперника. Боюсь, что, невзирая на дружбу французского   короля и поддержку его войск, невзирая на преданность народа, мне не одолеть   баронов. Я не отступил бы ни перед чем, чтобы проложить моей стране путь к   справедливости и миру, и думаю, что преуспел бы, когда бы не было у моей знати   могущественного союзника. Английский король неустанно разжигает меж нами   вражду, и ереси, насаждаемые им в моем государстве, поражают все сословия   вплоть до духовенства и простонародья. Единственной силою, на которую я и мои   предки искони могли опереться, были горожане и церковь, и я спрашиваю себя:   долго ли еще они будут нам опорой?»      

Поистине   это письмо Кассандры[4]   — все его зловещие предсказания сбываются, да и многие другие, еще более тяжкие   бедствия обрушиваются на короля. Оба сына, подаренные ему Марией де Гиз,   умирают в колыбели, и у Иакова V в его лучшей поре все еще нет наследника   короны, которая год от года вое более его тяготит. В конце концов непокорные   бароны вовлекают его в войну с могущественной Англией, чтобы в критическую   минуту предательски покинуть. У Солуэльского залива Шотландия узнала не только   горечь, но и позор поражения[5]   Войско, покинутое предводителями кланов, трусливо разбежалось, почти не оказав   сопротивления, а король, мужественный рыцарь, в этот тяжкий час сражается не с   чуждым врагом, а с собственной смертью. В Фокленде лежит он, измученный   лихорадкой, утомленный постылой жизнью и бессмысленной борьбой.      

В тот   хмурый зимний день 9 декабря 1542 года, когда за окнами стоял непроницаемый   туман, в ворота замка Фокленд постучал гонец. Он принес измученному, угасающему   королю весть о том, что у него родилась дочь, наследница. Но в опустошенной   душе Иакова V нет места радости и надежде. Почему не сын, не наследник?..   Обреченный смерти, видит он повсюду лишь несчастье, крушение и безысходное зло.   «Женщина принесла нам корону, с женщиной мы ее утратим», — произносит он   покорно. Это мрачное пророчество было его последним словом. Глубоко вздохнув,   повернулся он к стене и больше ни на что не отзывался. Спустя несколько дней   его предали земле, и Мария Стюарт, еще не научившись видеть мир, стала   королевой.      

       

Однако   быть из рода Стюартов и притом шотландской королевой значило нести двойное проклятие,   ибо ни одному из Стюартов не выпало на этом престоле счастливо и долго   царствовать[6].   Двое королей — Иаков I и Иаков III — были умерщвлены, двое — Иаков II и Иаков   IV — пали на поле брани, а двум их потомкам — этой еще несмышленой крошке и ее   кровному внуку Карлу I — судьба уготовила еще более страшную участь — эшафот.   Никому из этого рода Атреева[7]   не было дано достичь преклонных лет, никому не благоприятствовала судьба и   звезды. Вечно воюют они с врагами внешними, врагами внутренними и с самими   собой, вечно окружены смутой и носят смуту в себе. Их страна так же не знает   мира, как не знают его они сами. Меньше всего могут они положиться на тех своих   подданных, кто должен быть опорою трона, — на лордов и баронов, на все это   мрачное и суровое, дикое и необузданное, алчное и воинственное, упрямое и   своенравное племя рыцарей, — «un pays barbare et une gent brutelle»[8], как жалуется   Ронсар, поэт, заброшенный в эту страну туманов[9].   Чувствуя себя в своих поместьях и замках маленькими королями, лорды и бароны   гонят, точно убойный скот, подвластных им пахарей и пастухов в свои   нескончаемые драки и разбойничьи набеги; неограниченные властители кланов, они   не знают иной утехи, кроме войны. Их стихия — раздоры, их побуждение — зависть,   все их помыслы о власти. «Золото и корысть — единственные сирены, чьих песен   заслушиваются шотландские лорды, — пишет французский посол. — Учить   их, что такое долг перед государем, честь, справедливость, благородные   поступки, — значит лишь вызвать у них насмешку». Драчливые и хищные, как   итальянские кондотьеры, но еще более необузданные и неотесанные в проявлении   своих страстей, все эти древние могущественные кланы — Гордоны, Гамильтоны,   Араны, Мейтленды, Крофорды, Линдсеи, Леноксы и Аргайлы — вечно грызутся между   собой из-за первенства. То они ополчаются друг на друга в бесконечных усобицах,   то клятвенно скрепляют в торжественных «бондах»[10] свои недолговечные   союзы, сговариваясь против кого-то третьего, вечно сбиваются в шайки и клики,   но ничем не связаны меж собой и, будучи все родственниками и свойственниками,   на самом деле завистливые и непримиримые враги. В душе это все те же язычники и   варвары, как бы они себя ни именовали, протестантами или католиками, —   смотря по тому, что им выгоднее, — все те же правнуки Макбета и Макдуфа,   кровавые таны, столь блистательно запечатленные Шекспиром.      

Только в   одном едина неукротимая завистливая свора — в борьбе против своего государя, короля,   ибо всем им одинаково несносно послушание и незнакома верность. И если эта   «кучка негодяев» — «parcel of rascals», как заклеймил их шотландец из   шотландцев Бернс[11], —   и терпит некое подобие власти над своими замками и прочим достоянием, то лишь   из ревности одного клана к другому. Гордоны потому оставляют корону Стюартам,   что боятся, как бы она не досталась Гамильтонам, а Гамильтоны — лишь из   ревности к Гордонам. Но горе шотландскому королю, вздумай он в своей пылкой,   юношеской самонадеянности стать королем на деле, насаждать в стране порядок и   добрые нравы и противостоять алчности лордов! Весь этот враждующий между собой   сброд тотчас же по-братски сплотится, чтобы свергнуть своего государя; и коль   не сладится у них дело мечом, то к их услугам надежный кинжал убийцы.      

Трагическая,   раздираемая бурными страстями, сумрачная и романтическая, как баллада, эта   маленькая, обособленная, омытая морями страна на северной окраине Европы — к   тому же еще и нищая, ибо ее истощают нескончаемые войны. Несколько городов —   впрочем, какие же это города, — просто сбившиеся под защиту крепости   лачуги! — не могут разбогатеть или даже достичь благосостояния. Их вечно   грабят и жгут. Замки же аристократов, сумрачные и величавые развалины коих   высятся и по сей день, ничем не напоминают настоящих замков, кичащихся своим   великолепием и придворным блеском, эти неприступные крепости предназначались   для войны — не для мирного гостеприимства. Между немногочисленными   разветвленными аристократическими родами и их холопами отсутствовала столь   необходимая государству благотворная сила деятельного среднего сословия.   Единственная густонаселенная область между реками Твид и Ферт лежит слишком   близко к английской границе, и набеги то и дело разоряют ее и опустошают. На   севере можно часами бродить вокруг одиноких озер, по пустынным пастбищам или   дремучим лесам, не встречая ни селения, ни замка, ни города. Деревни здесь не   лепятся друг к другу, как в перенаселенных краях Европы: здесь нет широких   дорог, несущих в страну торговлю и деловое оживление, ни пестрящих вымпелами рейдов,   как в Голландии, Испании и Англии, откуда отплывают корабли, спеша в далекие   океаны за золотом и пряностями; население еле-еле кормится, пробавляясь   овцеводством, рыбной ловлей и охотой, как в дедовские времена; по своим обычаям   и законам, по благосостоянию и культуре Шотландия той поры не меньше чем на   столетие отстала от Англии и Европы. В то время как в портовых городах   повсеместно возникают банки и биржи, здесь, словно в библейские дни, богатство   измеряется количеством земли и овец. Все достояние Иакова V, отца Марии Стюарт,   составляют десять тысяч овец. У него нет ни сокровищ короны, ни армии, ни   лейб-гвардии для утверждения своей власти, ибо он не может их содержать, а   парламент, где все решают лорды, никогда не предоставит королю действительных   средств власти. Все, что есть у короля, помимо скудного пропитания, дарят ему богатые   союзники — Франция и папа; каждый ковер, каждый гобелен, каждый подсвечник в   его дворцовых покоях и замках достался ему ценой унижения.      

Неизбывная   нищета, подобно гнойной язве, истощает политические силы Шотландии, прекрасной,   благородной страны. Нужда и алчность ее королей, солдат и лордов делают ее   игрушкой в руках иноземных властителей. Кто борется против короля и за   протестантизм, тому платит Лондон; кто борется за католицизм и Стюартов, тому   платят Париж, Мадрид и Рим; иностранные державы охотно покупают шотландскую   кровь. Спор двух великих наций о первенстве все еще не решен, поэтому Шотландия   — ближайшая соседка Англии — незаменимый партнер Франции в игре. Каждый раз,   как английские войска вторгаются в Нормандию, Франция нацеливает этот кинжал в   спину Англии, и воинственные скотты[12]   немедленно переходят the border[13],   угрожая своим auld enimies[14].   Но и в мирное время шотландцы — вечная угроза Англии. Поэтому укрепление   военных сил Шотландии — первейшая забота французских политиков; Англия же,   стравливая лордов и разжигая в стране мятежи, стремится подорвать эти силы. Так   несчастная страна становится кровавым полем столетней войны, и только   трагическая судьба еще несмышленого младенца окончательно решит этот спор.      

Какой   великолепный драматический символ: борьба начинается у самой колыбели Марии Стюарт!   Младенец еще не говорит, не думает, не чувствует, он едва шевелит ручонками в   своем конверте, а политика уже цепко хватает его нерасцветшее тельце, его   невинную душу. Таков злой рок Марии Стюарт, вечно втянута она в эту азартную   игру. Никогда не сможет она беззаботно отдаться влечениям своей натуры,   постоянно ее впутывают в политические интриги, делают объектом дипломатических   уловок, игрушкой чужих интересов, всегда она лишь королева или претендентка на   престол, союзница или враг. Не успел гонец доставить в Лондон обе вести, что   Иаков V скончался и что у него родилась дочь, наследная принцесса и королева   Шотландии, как Генрих VIII Английский решает заручиться этой драгоценной   невестой для своего малолетнего сына Эдуарда; еще несложившимся телом, еще   дремлющей душой распоряжаются, как товаром. Но политика не считается с чувствами,   она принимает в расчет только короны, государства и права наследования.   Отдельный человек для нее не существует, он ничего не значит по сравнению с   мнимыми и реальными целями всемирной игры. Правда, в этом конкретном случае   намерение Генриха VIII обручить престолонаследницу Шотландии с   престолонаследником Англии разумно и даже гуманно. Непрерывная война между   двумя братскими странами давно утратила всякий смысл. Перед народами Англии и   Шотландии, живущими на одном острове, под защитой и угрозой одного моря,   родственными по происхождению и условиям жизни, несомненно, стоит одна задача:   объединиться. Природа на сей раз недвусмысленно явила свою волю. И только   соперничество обеих династий Тюдоров и Стюартов препятствует выполнению задачи.   Если бы удалось благодаря этому браку превратить спор в союз, общие потомки   Стюартов и Тюдоров стали бы одновременно править Англией, Шотландией и Ирландией,   и объединенная Великобритания могла бы отдать свои силы более сложной борьбе —   за мировое первенство.      

Но   такова ирония судьбы: едва лишь в политике в виде исключения блеснет ясная,   разумная идея, как ее искажают неумным исполнением. Сначала все идет как по   маслу: сговорчивые лорды, которым щедро заплачено, охотно голосуют за брачный   договор. Однако умудренный опытом Генрих VIII не удовлетворяется клочком   пергамента. Ему слишком хорошо знакомы лицемерие и жадность этих благородных   господ, и он понимает, что на них нельзя положиться и что за большую сумму они   тут же перепродадут малютку королеву французскому дофину. А потому Генрих VIII   требует от шотландских посредников в качестве первейшего условия немедленной   выдачи ребенка. Но если Тюдоры не верят Стюартам, то Стюарты платят им тою же   монетой; особенно противится договору королева-мать. Набожная католичка, дочь   Гизов[15]   не хочет отдать свое дитя вероотступникам и еретикам, а кроме того, не   требуется большой проницательности, чтобы обнаружить в договоре опасную   ловушку. Особым, секретным пунктом посредники обязались в случае   преждевременной смерти ребенка содействовать тому, чтобы «вся полнота власти и   управление королевством» перешли к Генриху VIII. Тут есть над чем задуматься!   От человека, который уже двух жен отправил на эшафот[16], всего можно ждать: в   своем нетерпении завладеть желанным наследством он еще, пожалуй, постарается,   чтобы ребенок умер поскорей — и не своею смертью; поэтому заботливая мать отклоняет   требование о выдаче малютки Лондону. Сватовство едва не приводит к войне. Генрих   VIII посылает войска, чтобы захватить драгоценный залог, и отданный по армии   приказ красноречиво говорит об откровенной бесчеловечности века: «Его   Величество повелевает все предать огню и мечу. Спалите Эдинбург дотла и   сровняйте с землей, как только вынесете и разграбите все, что возможно…   Разграбьте Холируд и столько городов и сел вокруг Эдинбурга, сколько встретите   на пути; отдайте на поток и разграбление Лейт и другие города, а где наткнетесь   на сопротивление, без жалости истребляйте мужчин, женщин и детей».      

Как   гунны, вторглись вооруженные орды Генриха VIII в Шотландию. Но мать и дитя   своевременно укрылись в укрепленном замке Стирлинг, и Генриху VIII пришлось   удовольствоваться договором, по которому Шотландия обязалась выдать Марию   Стюарт Англии (вечно ее продают и покупают, как товар!) в день, когда ей   исполнится десять лет.      

Казалось   бы, все уладилось к общему удовольствию. Но политика во все времена была наукой   парадоксов. Ей чужды простые, разумные и естественные решения: создавать   трудности — ее страсть, сеять вражду — ее призвание. Вскоре католическая партия   пускается в интриги, выясняя исподтишка, не выгоднее ли сбыть дитя — оно еще   только лепечет и улыбается — французскому дофину, а после смерти Генриха VIII   никто уже и не думает о выполнении договора. Но теперь выдачи малютки невесты   от имени малолетнего короля Эдуарда требует английский регент Соммерсет, и, так   как Шотландия противится, он опять посылает войска, ибо с лордами можно   говорить только на одном языке — языке силы. Десятого сентября 1547 года в   битве — вернее, бойне — при Пинки шотландская армия была разбита наголову,   более десяти тысяч трупов усеяли поле брани. Марии Стюарт не исполнилось и пяти   лет, а из-за нее уже рекой льется кровь.      

Перед   англичанами лежит беззащитная Шотландия. Но в разграбленной стране нечего   взять: Тюдоров же интересует единственное сокровище — ребенок, олицетворяющий   корону и преемство трона. Однако, к великому огорчению английских шпионов,   Мария Стюарт неожиданно и бесследно исчезла из замка Стирлинг; даже наиболее   приближенные лица не знают, куда спрятала ее королева-мать. Новый надежный   тайник выбран превосходно: ночью преданные слуги под строжайшим секретом   отвозят ребенка в монастырь Инчмэхом, укрывшийся на небольшом островке посреди   озера Ментит — «dans les pays des sauvages»[17],   как сообщает французский посол. Ни одна тропка не ведет в заповедные места;   драгоценный груз доставляют в лодке на остров и там поручают заботам благочестивых   иноков, никогда не покидающих обитель. Здесь, в надежном убежище, вдали от беспокойного,   взбаламученного мира, живет, ничего не ведая, невинное дитя, меж тем как   дипломатия, раскинув свои сети над морями и странами, усердно занимается его   судьбой. Ибо на арену, угрожая, выступает Франция, чтобы не дать Англии   полностью подчинить себе Шотландию. Генрих II, сын Франциска I, посылает в   Шотландию сильную эскадру, и генерал-лейтенант французского вспомогательного корпуса   просит от его имени руки Марии Стюарт для малолетнего дофина Франциска. Политический   ветер, резко и порывисто задувший из-за пролива, круто повернул судьбу ребенка:   вместо того чтобы сделаться английской королевой, маленькая дочь Стюартов   внезапно предназначена в королевы Франции. Едва лишь новое и более выгодное   соглашение заключено, как седьмого августа драгоценный объект сделки, девочку   Марию Стюарт пяти лет восьми месяцев от роду, сажают на корабль и отвозят во   Францию, запродав другому, столь же незнакомому супругу. Вновь — и не в   последний раз — чужая воля определяет и изменяет ее судьбу.      

       

Неведение   — великое преимущество детства. Что знает трехлетнее, четырехлетнее, пятилетнее   дитя о войне и мире, о битвах и договорах? Что ему Франция или Англия, Эдуард   или Франциск, что ему неистовое безумие, охватившее мир? Длинноногая девочка с   развевающимися белокурыми локонами бегает и резвится в мрачных и светлых покоях   замка вместе с четырьмя своими сверстницами-подружками. Ибо ей — чудесная идея   в столь варварский век — отобрали среди лучших семейств Шотландии четырех   подруг, ее однолеток: Мэри Флеминг, Мэри Битон, Мэри Ливингстон и Мэри Сетон.   Дети, как и она, они сегодня весело играют с малюткой королевой, завтра они   разделят ее одиночество на чужбине, чтобы чужбина не казалась ей совсем уж   чужой, позднее сделаются ее придворными дамами и однажды, в особенно задушевную   минуту, поклянутся выйти замуж не раньше, чем их госпожа изберет себе супруга.   И если три из них покинут королеву в несчастье, то одна последует за ней и в   изгнание и пребудет ей верна до самого смертного часа; так отблеск блаженного   детства озарит и ее последние, страшные минуты. Пока же пять девочек весело   играют изо дня в день то в замке Холируд, то в замке Стирлинг, не задумываясь о   таких вещах, как королевское достоинство и величие, ведущее к опасной гордыне.   Но однажды вечером маленькую Марию поднимают с постели, в сумраке ночи на озере   ждет лодка, чтобы отвезти ее на тихий, благостный остров — Инчмэхом зовут его,   что значит «мирная обитель». Какие-то незнакомые люди, одетые не так, как все,   в черных широких развевающихся рясах, приветствуют ее. Добрые и кроткие, они   чудесно поют в высоком зале с цветными окнами, и девочка быстро привыкает к   ним. Но вскоре ее опять увозят вечером (и не однажды придется Марии Стюарт   бежать под покровом ночи от одной судьбы к другой); и вот она на высоком   корабле со скрипящими мачтами и белыми парусами; кругом чужие солдаты и   бородатые матросы. Но маленькая Мария не боится. Все они добры и ласковы с ней;   семнадцатилетний сводный брат Джеймс, один из многочисленных бастардов Иакова   V, рожденных до его брака, гладит ее пушистые белокурые волосы, да и четыре   Марии, ее любимые подружки, тоже с нею. Пять девочек, радуясь новым   впечатлениям, как радуются дети всякой перемене, резвятся меж пушками   французского военного судна и закованными в латы моряками. А высоко на марсе   матрос опасливо вглядывается в даль; он знает: по проливу курсирует английский   флот в надежде захватить невесту английского короля, пока она не стала   нареченной французского дофина. Но ребенок видит только то, что рядом и что ему   ново; он видит: море синее, люди добрые, и корабль, фыркая, как исполинский   зверь, прокладывает себе в волнах дорогу.      

Тринадцатого   августа галеон входит в Росков, небольшой портовый город близ Бреста. Шлюпки   пристали к берегу, и, по-детски радуясь чудесному приключению, беспечная,   шаловливая шестилетняя королева Шотландская спрыгнула на французскую землю. На   этом кончается пора ее детства, начинается пора обязанностей и испытаний.      

 2. Юность во Франции      

(1548-1559)      

       

Французский   двор — великий знаток благородных обычаев, ему до тонкости известны правила   загадочной науки, именуемой этикетом. Кто-кто, а уж Генрих II Валуа доподлинно   знает, с какими почестями должно встречать нареченную дофина. Еще до ее   прибытия подписывает он указ о том, чтобы маленькую королеву Шотландскую — la   reinette — приветствовали на ее пути по всем градам и весям так почтительно,   как если бы то была его родная дочь. Уже в Нанте Марию Стюарт ждут   восхитительные знаки внимания. Мало того что на всех площадях воздвигнуты арки   с классическими эмблемами, со статуями языческих богинь, нимф и сирен;   придворной свите для пущего веселья не жалеют отменного вина. Щедро палят из   пушек и жгут фейерверки; впереди малютки королевы выступает крошечное войско —   сто пятьдесят мальчиков в белоснежной одежде с трубами и барабанами, с   миниатюрными пиками и алебардами — своего рода почетный эскорт. И так из города   в город, нескончаемой вереницей празднеств следует она до Сен-Жерменского   дворца. Здесь шестилетняя девочка впервые встречает своего нареченного,   которому не исполнилось еще и пяти лет, и хилый, бледный, рахитичный мальчик —   ему на роду написана хворость и ранняя могила, ибо в жилах у него течет   отравленная кровь, — смущенно и робко приветствует свою «невесту». Тем   радушнее принимают ее остальные члены королевской фамилии, очарованные ее детской   прелестью, а восхищенный Генрих II называет ее в письме «La plus parfayt enfant   que je vys jamés»[18].      

Французский   двор в эти годы — один из самых блестящих и пышных в мире. Только что миновало   мрачное средневековье, и последние романтические отблески умирающего рыцарства   еще озаряют поколение переходной эпохи. По-прежнему сила и храбрость проявляют   себя в стародавних суровых и мужественных потехах: охоте, игрищах, турнирах,   приключениях, войне, но в высших кругах общества уже одерживает верх духовное начало;   гуманизм завоевывает вслед за монастырями и университетами и королевские замки.   Из Италии во Францию в победном шествии проникают излюбленный папами культ   роскоши, характерное для Ренессанса тяготение к духовно-чувственным   наслаждениям, увлечение изящными искусствами; в это историческое мгновение   здесь возникает новый идеал, единственное в своем роде сочетание силы и   красоты, беспечности и отваги — высокое искусство презирать смерть и в то же   время страстно любить жизнь. Естественнее и свободнее чем где бы то ни было   объединяются во французском характере горячий темперамент с беззаботной легкостью,   галльская chevalerie[19]   чудесным образом гармонирует с классической культурой Ренессанса. От дворянина   наравне с умением, облачившись в тяжелые доспехи, стремительно атаковать противника   на турнире, требуется и безукоризненное выполнение замысловатых танцевальных   фигур, он должен постичь как суровую науку войны, так и галантные законы   придворной куртуазии; одна и та же рука должна разить тяжелым двуручным мечом,   чувствительно играть на лютне и писать сонеты даме сердца. Сочетать в себе   полярные противоположности — силу и нежность, суровость и изысканность, быть   равно оснащенным для боя и для духовного поединка — вот идеал того времени.   Днем король и его дворяне на взмыленных скакунах носятся в погоне за оленями и   вепрями и скрещивают мечи и копья на турнирах, а вечерами кавалеры и знатные   дамы собираются в заново отделанных с небывалой роскошью дворцах — Лувре,   Сен-Жермене, Блуа и Амбуазе — для изысканных развлечений. При дворе читают   стихи, поют мадригалы, музицируют, возрождают в маскарадах дух античности.   Множество красивых, нарядных женщин, творения таких поэтов и художников, как Ронсар,   Дю Белле[20]   и Клуэ[21],   сообщают двору невиданную красочность и жизнерадостность, с небывалой щедростью   проявляющиеся во всех областях искусства и жизни. Как и вся Европа накануне злосчастных   религиозных войн[22],   Франция той поры стоит перед великим расцветом культуры.      

Тот,   кому предстоит жить при таком дворе, а тем более царить в нем, должен отвечать   этим новым культурным запросам. Он должен стремиться овладеть всеми искусствами   и знаниями, совершенствуя свой ум, равно как и свое тело. Навсегда послужит к   чести гуманизма, что от тех, кто готовил себя к власти, он требовал знакомства   со всеми видами искусства. Пожалуй, никогда еще не уделялось столько внимания   безукоризненному воспитанию не только мужчин высшего сословия, но и женщин —   этим открывалась новая эра. Как и Мария Английская и Елизавета, изучает Мария   Стюарт классические языки — греческий и латынь, а также современные —   итальянский, английский, испанский. Благодаря острому, живому уму и   унаследованному предрасположению ко всему изящному одаренной девочке все дается   шутя. Уже тринадцати лет, изучив латынь по «Беседам» Эразма[23], она в Лувре перед всем   двором произносит речь собственного сочинения, и ее дядя, кардинал Лотарингский,   с гордостью сообщает матери, Марии де Гиз: «Душевное величие, красота и   мудрость вашей дочери столь возросли и возрастают с каждым днем, что она уже сейчас   владеет в совершенстве всеми славными и благородными науками, и ни одна из   дочерей дворянского или иного сословия в этом королевстве не может с ней   сравниться. Я счастлив сообщить Вам, что король очень к ней привязан, иногда он   более чем по часу беседует с ней одной, и она так умеет занять его разумными и   здравыми речами, как впору и двадцатипятилетней!»      

И в   самом деле, умственно Мария Стюарт развилась необычайно рано. Она в короткое   время настолько овладела французским, что пробует свои силы и в стихах,   достойно отвечая на хвалебные оды таких поэтов, как Ронсар и Дю Белле; и не   только в придворной игре «на случай» тешит она муз, нет, в самые горькие минуты   юная королева, полюбившая поэзию и полюбившаяся поэтам, изливает свои чувства в   стихах. Впрочем, тонкий вкус проявляется у нее и в других искусствах: она   очаровательно поет, аккомпанируя себе на лютне, и покоряет всех танцами; ее   вышивки говорят не только об умении, но и одаренности; она и одевается с   отменным вкусом, без той помпезной роскоши, какою чванится Елизавета,   щеголяющая в своих широчайших робах, — Мария Стюарт одинаково мила и   естественна и в пестрой шотландской юбочке и в торжественном одеянии. Такт и   чувство прекрасного у нее природные, а свою величественную, ничуть не   театральную осанку — источник поэтического очарования, прославившего ее в   веках, — дочь Стюартов сохранит и в самые тяжкие минуты, как драгоценное   наследие королевской крови и княжеского воспитания. Но и в телесных упражнениях   — неутомимая наездница, страстная охотница, искусный игрок в мяч — она едва ли   уступает самым закаленным атлетам этого рыцарственного двора; ее стройное тело   отроковицы, при всей своей грации, не знает усталости. Самозабвенно и радостно,   блаженно и беззаботно припадает она ко всем источникам романтической юности, не   подозревая, что величайшее счастье своей жизни она уже исчерпала без остатка.   Вряд ли в ком рыцарско-романтический идеал женщины французского Ренессанса   нашел более совершенное воплощение, чем в этой жизнерадостной и пылкой   принцессе.      

       

Но не только   музы — и боги благословили ее колыбель. Душевные совершенства сочетаются у   Марии Стюарт с необычайным телесным очарованием. Едва ребенок стал девушкой,   женщиной, как поэты наперебой спешат воспеть ее красоту. «На пятнадцатом году   красота ее воссияла, как свет яркого дня», — возглашает Брантом[24], и еще более   пламенно — Дю Белле:       

       

En vôtre esprit le ciel s’est surmonté      

Nature et art ont vôtre beauté      

Mis tout le beau dont la beauté s’assemble.      

       

Чтобы,   как в зеркале, обворожая нас,[25]      

Явить   нам в женщине величие богини,      

Жар   сердца, блеск ума, вкус, прелесть форм и линий,      

Вас   людям небеса послали в добрый час.       

       

Природа,   захотев очаровать наш глаз      

И   лучшее затмить, что видел мир доныне,      

Так   много совершенств собрав в одной картине,      

Все   мастерство свое вложила щедро в вас.       

       

Творя   ваш светлый дух, бог превзошел себя.      

Искусства   к вам пришли, гармонию любя,      

Ваш   облик завершить, прекрасный от природы,       

       

И   музой дар певца мне дан лишь для того,      

Чтоб   сразу в вас одной, на то не тратя годы,      

Воспел   я небеса, природу, мастерство.      

       

Лопе де   Вега восторженно слагает ей гимны: «Звезды даровали ее глазам свой нежнейший   блеск, а ланитам — краски, придающие ей столь удивительную прелесть». После   смерти Франциска Ронсар вкладывает в уста его брата Карла IX следующие строки,   исполненные почти завистливого восхищения:       

       

Avoir joui d’une telle beauté      

Sein contre sein, valoit ta royauté.       

       

Кто   грудь ее ласкал, забыв на ложе сон,      

За   эту красоту отдаст, не дрогнув, трон.       

       

Дю Белле   как бы суммирует все похвалы, расточаемые Марии Стюарт во многих описаниях и   стихах, восторженно восклицая:       

       

Contentez vous yeux,      

Vous ne verrez jamais une chose pareille.       

       

Глядите   на нее, мои глаза, —      

Нет   больше в мире красоты подобной.       

       

Но ведь   поэты — заведомые льстецы, а особенно придворные пииты, когда они прославляют   свою властительницу; с тем большим интересом вглядываемся мы в ее портреты той   поры, зная, что залогом их достоверности служит мастерская кисть Клуэ, и хоть   не испытываем разочарования, однако и не разделяем и чрезмерных восторгов. Перед   нами не блистательная, а скорее пикантная красота: милый нежный овал, которому   чуть заостренный нос придает легкую неправильность, сообщающую женскому лицу   какое-то особое очарование. Мягкие темные глаза с поволокой загадочно мерцают,   безмятежные губы затаили еще неведомую тайну; поистине природа не пожалела для   этой принцессы драгоценнейших своих материалов, подарив ей изумительно белую с   матовым отливом кожу, густые пепельные волосы, прихотливо перевитые жемчужными   нитями, длинные, тонкие, белоснежные пальцы, стройный, гибкий стан, «…dont le   corsage laissait entrevoir la neige de sa poitrine et dont le collet relevé   droit decouvrait le pur modelé de ses èpaules»[26].      

В этом   лице не найдешь изъяна, но именно холодная безупречная красота лишает его   всякой характерности. Глядя, на портрет этой прелестной девушки, вы ничего о   ней не узнаете, да и сама она ничего толком о себе не знает. В ее лице еще не   видна женщина — приветливо и ласково глядит на вас хорошенькая кроткая   институтка.      

Об этой   незрелости, этой душевной спячке свидетельствуют, несмотря на велеречивые восторги,   и устные отзывы. Превознося изысканные манеры, блестящее воспитание, примерное   усердие и светский такт Марии Стюарт, все они характеризуют ее лишь как первую   ученицу. Мы узнаем, что она прилежно учится и любезна в разговоре, что она   почтительна и набожна и отличается во всех искусствах и играх, не выказывая   особого расположения к чему-либо определенному, что она усердно и послушно   овладевает всей разнообразной программой, предписанной невесте короля. Но все   восхищаются лишь ее безличными, светскими качествами; о человеке, о характере   никто ничего не сообщает, и это показывает, что все своеобразное, существенное   в ней скрыто от постороннего глаза — просто потому, что ее душа еще не   расцвела. И еще долгие годы блестящее воспитание и светский лоск принцессы   будут скрывать силу страсти, на какую окажется способна женщина, когда все существо   ее раскроется, всколыхнувшись до заветных глубин. От чистого лба веет холодом;   приветливо и нежно улыбается рот; грезят и ищут темные глаза, устремленные пока   лишь во внешний мир, еще не заглянувшие в собственную душу: никто не знает —   Мария Стюарт сама не знает о роковом наследии в своей крови и таящихся в нем   опасностях. Только страсти дано сорвать покров с женской души, только через   любовь и страдание вырастает женщина в полный свой рост.      

       

Многообещающее   развитие девочки, в которой видна уже будущая королева, приводит к тому, что со   свадьбой торопятся, назначая ее раньше срока; даже и тут стрелки на часах жизни   Марии Стюарт бегут быстрее, чем у ее сверстниц. Нареченному едва минуло   четырнадцать лет, к тому же бледный, тщедушный мальчик слаб здоровьем, но   политика в этом случае нетерпеливее природы, она не хочет и не может ждать.   Французский двор потому так подозрительно и спешит с завершением брачной   сделки, что ему хорошо известна хилость и пагубная болезненность принца, о   которой докладывают озабоченные врачи. Для Валуа главное в этом браке —   обеспечить себе шотландскую корону; вот почему обоих детей с такой поспешностью   тащат к алтарю. По брачному договору, составленному вместе с посланцем   шотландского парламента, дофин получает «the matrimonial crown» — корону   соправителя Шотландии; но одновременно Гизы, родственники Марии Стюарт, втихомолку   вымогают у пятнадцатилетней Марии, которая не ведает, что творит, и другой   документ, неизвестный шотландскому парламенту; Мария Стюарт обязуется в нем на   случай преждевременной смерти или за отсутствием наследников отписать свою   страну по духовной, словно это ее личное владение, а также и свои   наследственные права на английский и ирландский престол — французской короне.      

Разумеется,   этот акт — недаром его подписывают так секретно — недобросовестный маневр.   Мария Стюарт не вправе произвольно менять условия преемства, завещать свое   отечество чужеземной династии, как плащ или другое личное имущество; но дядья   понуждают беспечную руку подписать его. Трагический символ: первая подпись,   выведенная Марией Стюарт на политическом документе под давлением своих родичей,   становится вместе с тем и первой ложью этой глубоко искренней, доверчивой,   открытой натуры. Чтобы стать королевой и пребыть королевой, ей уже нельзя будет   держаться правды: человек, который закабалился политике, больше себе не принадлежит   и подчиняется иным законам, нежели священные законы сердца.      

       

Эти   тайные махинации скрыты от мира великолепным зрелищем, свадебных торжеств. Уже   свыше двухсот лет ни один французский дофин не сочетался браком у себя на   родине, и двор Валуа считает долгом потешить свой неизбалованный народ неслыханно   пышным празднеством. У Екатерины из дома Медичи сохранились в памяти картины   торжественных шествий Ренессанса, которые устраивались в Италии по эскизам   известных художников: затмить эти красочные воспоминания детства торжественной   свадьбой своего отпрыска — для нее дело чести. В этот день, 24 апреля 1558 года,   праздничный Париж становится столицею мира. Перед Нотр-Дам воздвигается   открытый павильон с балдахином голубого кипрского шелка, затканного золотыми   лилиями, к нему ведет такой же расшитый лилиями ковер. Впереди процессии   выступают музыканты в красной и желтой одежде, они играют на различных   инструментах, а за ними под ликование восторженных толп следует, сверкая   драгоценными уборами, королевский кортеж. Венчание совершается всенародно,   тысячи, десятки тысяч глаз устремлены на невесту бледного, чахлого мальчика,   изнемогающего под тяжестью своего великолепия. Придворные пииты, конечно, и на   сей раз не упускают случая воспеть в восторженных хвалах красоту невесты. «Она   предстала перед нами, — в экстазе повествует Брантом, обычно охотнее   рассказывающий свои галантные анекдоты, — во сто крат прекраснее, чем   небесная богиня», — и возможно, что в зените счастья эта до страсти   честолюбивая женщина действительно излучала особое обаяние. В тот час юная цветущая   девушка, со счастливой улыбкой кивавшая толпе, вкушала, быть может, величайшее   торжество своей жизни. Рядом с первым принцем Европы, в сопровождении блестящей   свиты проезжает Мария Стюарт по улицам, до самых крыш гремящим приветственными   кликами, — никогда больше подобный прибой богато разодетых, восторженных и   ликующих толп не будет кипеть у ее ног. Вечером во Дворце юстиции устраивается   открытый банкет, и восхищенные парижане теснятся вокруг, пожирая глазами юную   деву, принесшую Франции вторую корону. Знаменательный день завершается балом,   для которого художники не пожалели хитрых выдумок. Шесть раззолоченных кораблей   с парусами из серебряной парчи, влекомые невидимыми машинистами, словно   покачиваясь на бурных волнах, вплывают в зал. В каждом сидит разодетый в   золото, скрывшийся под узорчатою маскою принц и грациозным жестом приглашает к   себе одну из дам королевской фамилии: Екатерину Медичи — королеву, Марию Стюарт   — наследницу престола, королеву Наваррскую и принцесс — Елизавету, Маргариту и   Клод. Это представление должно символизировать счастливое плавание по волнам   жизни, полной роскоши и блеска. Но человеку не дано управлять судьбой: после   этого единственно беззаботного дня жизненный корабль Марии Стюарт поплывет к   иным, опасным берегам.      

Первая опасность   подкралась неожиданно. Мария Стюарт — давно уже коронованная владычица   Шотландии, к тому же le Roi Dauphin, французский наследник, возвел ее в сан   своей супруги, и, значит, над ее головой сверкает вторая, еще более драгоценная   корона. Но тут судьба шлет ей пагубное искушение, поманив еще и третьей   короной, и Мария Стюарт с детской непосредственностью, в ослеплении, не получив   своевременного мудрого остережения, потянулась к ней, прельщенная ее коварным   блеском. В тот самый 1558 год, когда она стала супругой французского   наследника, скончалась Мария, королева Английская, и на престол вступила ее   сводная сестра Елизавета. Но действительно ли Елизавета — законная наследница   престола? У женолюбивого Генриха VIII[27]   — Синей бороды — было трое детей: сын Эдуард и две дочери, Мария — от брака с   Екатериной Арагонской и Елизавета — от брака с Анной Болейн. После   скоропостижной смерти Эдуарда Мария, как старшая и рожденная в неоспоримо   законном браке, стала наследницей престола. Но она умирает бездетной; является   ли теперь законной наследницей Елизавета? Да, утверждают юристы английской   короны, ибо епископ скрепил брак Генриха VIII и Анны Болейн, а папа признал   его. Нет, утверждают юристы французской короны, ибо Генрих VIII впоследствии   объявил свой брак с Анной Болейн недействительным, а Елизавету — особым   парламентским указом — незаконнорожденной. Если это так, а на том стоит весь   католический мир, то, как бастард, Елизавета не может взойти на английский   престол, и притязать на него вправе не кто иной, как правнучка Генриха VII —   Мария Стюарт.      

Итак,   шестнадцатилетней неопытной девочке выпало принять решение   всемирно-исторической важности. Перед Марией Стюарт два пути. Она может   проявить уступчивость и политичность и признать свою кузину Елизавету   правомочной королевой Англии, отказаться от своих притязаний, ибо защитить их   можно лишь с оружием в руках. Или же она может смело и решительно обвинить Елизавету   в захвате короны и призвать к оружию французскую и шотландскую армии для   свержения узурпаторши. Роковым образом Мария Стюарт и ее советчики избирают   третий, самый пагубный в политике, средний путь. Вместо сильного, решительного   удара французский двор лишь хвастливо замахивается на Елизавету: по приказу   Генриха II дофин и его супруга вносят в свой герб английскую корону, а Мария   Стюарт официально и в документах титулуется «Regina Franciae, Scotiae, Angliae   et Hiberniae»[28].      

Таким   образом, притязание заявлено, но никто его не отстаивает. С Елизаветой не   воюют, ее лишь дразнят. Вместо решительных действий огнем и мечом бессильный   жест: перед Елизаветой потрясают размалеванной деревяшкой и исписанным клочком   бумаги. Создается нелепое положение: Мария Стюарт и претендует на английский   престол и не претендует. О ее притязаниях то молчат, то вдруг извлекают их   из-под спуда. Так, на требование Елизаветы воротить ей по договору Кале Генрих   II отвечает: «В таком случае Кале следует передать супруге дофина, королеве   Шотландской, которую все мы почитаем законной королевой Англии». Однако тот же   Генрих II и пальцем не пошевелил, чтобы защитить притязания своей невестки; он   и сейчас продолжает вести переговоры с так называемой узурпаторшей, как с   равноправной монархиней.      

Своим   нелепым ребяческим жестом, своим тщеславно намалеванным гербом Мария Стюарт так   ничего и не добилась, а погубила все. У каждого в жизни бывают ошибки, которые   никогда и ничем не исправишь. Так случилось и с Марией Стюарт: политическая   бестактность, совершенная в отрочестве, и скорее из упрямства и тщеславия, чем   по обдуманному решению, приводит ее к гибели, ибо, нанеся подобное оскорбление   могущественнейшей женщине Европы, она наживает в ней непримиримого врага.   Истинная властительница может многое стерпеть и простить, но только не сомнение   в своем праве на власть. Естественно, что с этой минуты Елизавета рассматривает   Марию Стюарт как опаснейшую соперницу, как тень за своим троном. Отныне, что бы   ни говорили и ни писали друг другу обе королевы, все будет притворством и   ложью, попыткой замаскировать тайную вражду; но эту трещину ничем уже не   закроешь. В политике, как и в жизни, полумеры и влияние причиняют больше вреда,   нежели энергичные и решительные действия. Всего лишь символически вписанная в   герб Марии Стюарт английская корона будет стоить больше крови, чем пролилось бы   ради настоящей короны в настоящей войне. Открытая борьба раз и навсегда внесла   бы в дело полную ясность, тогда как подспудная, лукавая борьба постоянно   возобновляется, отравляя обеим женщинам жизнь и власть.      

       

Роковой   герб с английскими регалиями фигурирует также на турнире по случаю мира, заключенного   в Като-Камбрези[29]:   в июле 1559 года его горделиво несут для общего обозрения перед le Roi Dauphin   et la Reine Dauphine. Рыцарственный король Генрих II не упускает случая   преломить копье pour l’amour des dames[30],   и каждый понимает, какую даму он имеет в виду: красавицу Диану де Пуатье[31], горделиво   взирающую из ложи на своего царственного возлюбленного. Но безобидная игра   внезапно превращается в нечто крайне серьезное. Этому поединку суждено решить   судьбу истории. Капитан шотландской лейб-гвардии Монтгомери, чье копье уже   раскололось, так неловко хватил древком своего противника — короля, что ранил   его в глаз, и король замертво упал с коня. Рану поначалу считают неопасной, но   король так и не приходит в себя; охваченные ужасом, стоят у ложа умирающего   члены его семьи. Несколько дней могучий организм храброго Валуа борется со смертью,   и наконец десятого июля сердце его перестает биться.      

Французский   двор и и минуты глубокой скорби чтит обычай, как высшего своего властелина.   Когда королевская фамилия покидала замок, Екатерина Медичи, супруга Генриха II,   вдруг замедлила шаг у порога: с этого часа, сделавшего ее вдовой, первое место   при дворе принадлежит женщине, которую этот же час возвел на трон Франции.   Трепетным шагом, смущенная и растерянная, переступает Мария Стюарт порог —   супруга нового французского короля проходит мимо вчерашней королевы. Этим   единственным шагом семнадцатилетняя отроковица опередила всех своих сверстниц,   достигнув высшей ступени власти.      

 3. Вдовствующая   королева и все же королева      

(июль 1560 — август   1561)      

       

Ничто   так резко не повернуло линию жизни Марии Стюарт в сторону трагического, как та   коварная легкость, с какою судьба вознесла ее на вершину земной власти. Ее   стремительное восхождение напоминает взлет ракеты: шести дней — королева Шотландии,   шести лет — нареченная одного из могущественнейших принцев Европы, семнадцати —   королева Французская, она уже в зените власти, тогда как ее душевная жизнь еще,   в сущности, и не начиналась. Кажется, будто все сыплется на нее из   неисчерпаемого рога изобилия, ничто не приобретено собственными силами, не   завоевано собственной энергией; здесь нет ни трудов, ни заслуг, а только   наследие, дар, благодать. Как во сне, где все проносится в летучей многоцветной   дымке, видит она себя то в подвенечных, то в коронационных одеждах, и, раньше   чем этот преждевременный расцвет может быть воспринят прозревшими чувствами,   весна отцвела, развеялась, миновала, и королева просыпается ошеломленная,   растерянная, обманутая, ограбленная. В возрасте; когда другие лишь начинают желать,   надеяться, стремиться, она уже познала все радости триумфа, так и не успев   душевно ими насладиться. Но в этой скороспелости судьбы кроется, как в зерне, и   тайна гложущего ее беспокойства, ее неудовлетворенности; кто так рано был   первым в стране, первым в мире, уже не сможет примириться с ничтожной долею.   Только слабые натуры покоряются и забывают, сильные же мятутся и вызывают на   неравный бой всесильную судьбу.      

       

И в   самом деле: промелькнет, как сон, короткая пора ее правления во Франции, как   быстрый, беспокойный, тягостный и тревожный сон. Реймский собор, где   архиепископ венчает на царство бледного больного мальчика и где прелестная юная   королева, украшенная всеми драгоценностями короны, сияет среди придворных, как   стройная грациозная полурасцветшая лилия, дарит, ей один лишь сверкающий миг, в   остальном летописцы не сообщают ни о каких празднествах и увеселениях. Судьба   не дала Марии Стюарт времени создать грезившийся ей двор трубадуров, где   процветала бы поэзия и все искусства, ни живописцам времени запечатлеть на   полотне монарха и его прелестную супругу в царственных одеждах, ни летописцам —   обрисовать ее характер, ни народу — познакомиться со своими властителями, а тем   более их полюбить; словно две торопливые тени, гонимые суровым ветром,   проносятся эти детские фигуры в длинной веренице французских королей.      

Ибо   Франциск II болен и с самого рождения обречен ранней смерти, как меченное   лесником дерево. Робко смотрят усталые, с тяжелыми веками глаза, словно   испуганно открывшиеся со сна на бледном одутловатом лице мальчика, чей внезапно   начавшийся и потому неестественно быстрый рост еще больше подрывает его силы.   Постоянно кружат над ним врачи и настойчиво советуют беречь себя. Но в душе   этого полуребенка живет мальчишески честолюбивое стремление ни в чем не   отставать от стройной, крепкой своей подруги, страстно приверженной охоте и   спорту. Чтобы казаться здоровым и мужественным, он принуждает себя к бешеной   скачке и непосильным физическим упражнениям: но природу не обманешь. Его   отравленная, неизлечимо вялая кровь — проклятое дедовское наследие — словно   нехотя течет по жилам; подверженный приступам лихорадки, он осужден в ненастную   погоду томиться в четырех стенах, изнывая от страха, нетерпения и усталости, жалкая   тень, вечно окруженная заботой бесчисленных врачей. Такой незадачливый король   внушает придворным скорее жалость, чем уважение, в народе же, напротив, ползут   зловещие слухи, будто он болен проказой и, чтобы исцелиться, купается в крови   свежезарезанных младенцев; угрюмо, исподлобья глядят крестьяне на хилого   мальчика, с безжизненной миной проезжающего мимо них на рослом скакуне; что же   до придворных, то, опережая события, они предпочитают толпиться вокруг королевы-матери   Екатерины Медичи и престолонаследника Карла. Слабым, безжизненным рукам трудно   удержать бразды правления; время от времени мальчик выводит корявым, нетвердым   почерком свою подпись «François» под указами и актами, на деле же правят Гизы,   родичи Марии Стюарт, а он только борется за то, чтобы уберечь в себе гаснущее   здоровье и жизнь.      

Счастливым   супружеством — если это было супружество — подобное вынужденное затворничество   и вечные опасения и тревоги не назовешь. Но ничто не говорит и о том, что эти,   в сущности, дети не ладили меж собой: даже злоязычный двор, давший Брантому   материал для его «Vie des dames galantes»[32],   не находит оснований обвинять или заподозрить Марию Стюарт в чем-либо предосудительном;   еще задолго до того, как соображения государственной пользы соединили их перед   алтарем, Франциск и Мария Стюарт были товарищами детских игр, и вряд ли в   отношениях юной четы эротическое играло заметную роль; пройдут годы, прежде чем   в Марии Стюарт вспыхнет способность к самозабвенной любви, и, уж во всяком   случае, не Франциску, изнуренному лихорадкой юнцу, дано было пробудить эту   сдержанную, замкнувшуюся в себе натуру. Конечно, Мария Стюарт с ее добрым,   жалостливым сердцем, и мягким, незлобивым характером заботливо ходила за   больным супругом; ведь если не чувство, то разум подсказывал ей, что блеск и   величие власти зависят для нее от дыхания и пульса бедного хилого мальчика и   что, оберегая его жизнь, она защищает и свое счастье. Да, в сущности, недолгая   пора их правления и не давала простора для безмятежного счастья; в стране   назревает восстание гугенотов, и после Амбуазского заговора[33], угрожавшего самой   королевской чете, Мария Стюарт платит печальную дань обязанностям   правительницы. Она должна присутствовать на казни мятежников, видеть — и это   впечатление глубоко западет ей в душу, чтобы, точно в магическом зеркале,   вспыхнуть в ее собственный час, — как живого человека со связанными руками   толкают на колени перед плахой и как размахнувшийся топор с тупым гудящим   скрежетанием вонзается в затылок, и голова, обливаясь кровью, катится на   песок, — видение достаточно страшное, чтобы погасить в ее памяти   сверкающее зрелище венчания в Реймском соборе. А затем одна недобрая весть   обгоняет другую: ее мать, Мария де Гиз, правящая вместо нее в Шотландии,   умирает в июне 1560 года, в то время как страну раздирают жестокие религиозные   распри, а на границе кипит война и англичане проникли далеко в глубь страны. И   вот уже Мария Стюарт вынуждена облачиться в траурные одежды, она, бредившая,   как девочка, праздничными нарядами. Столь любимая ею музыка должна замолкнуть,   танец — замереть. И снова костлявою рукою стучится смерть в сердце и в дверь:   Франциск II все более слабеет, отравленная кровь беспокойно ударяет в виски и   звенит в ушах. Он уже не в силах ходить и сидеть в седле, в постели переносят   его с места на место. Наконец воспаление прорывается в ухо гноем, все искусство   врачей не в силах ему помочь, и 6 декабря 1560 года злосчастный мальчик   упокоился.      

Трагическим   символом повторяется между обеими женщинами — Екатериной Медичи и Марией Стюарт   — сцена у одра смерти. Не успел Франциск II испустить последний вздох, как   Мария Стюарт, утратившая французский престол, пропускает вперед в дверях   Екатерину Медичи — молодая вдовствующая королева уступает дорогу старшей. Она   уже не первая дама королевства, а вторая, как и раньше; только год прошел, а   сон уже рассеялся; Мария Стюарт больше не французская королева, а всего лишь   то, чем она была с первой минуты и пребудет до последней: королева Шотландская.      

Сорок   дней длится по французскому придворному этикету первый, глубокий траур для вдовствующей   королевы. Во время этого сурового затворничества ей не дозволено ни на минуту   покидать свои покои; в течение первых двух недель никто, кроме нового короля и   его ближайших родственников, не должен навещать ее в искусственном склепе —   затемненной комнате, освещенной слабым мерцанием свечей. Пусть женщины   простонародья одеваются во все черное — всеми признанный траурный цвет: ей   одной подобает le deuil blanc — белый траур. В белоснежном чепце, обрамляющем   бледное лицо, в белом парчовом платье, белых башмаках и чулках и только в   черном флере поверх этого призрачного сияния — такой выступает Мария Стюарт в   те дни, такой предстает на знаменитом холсте Жане[34] и такой же рисует ее   Ронсар в своем стихотворении:       

       

Un crespe long, subtil et délié      

Ply contre ply, retors et replié      

Habit de deuil, vous sert le couverture,      

Depuis le chef jusques à la ceinture,      

Que s’enfle ainsi qu’un voile quand le vent      

Soufle la barque et la cingle en avant.      

De tel habit vous étiez accoutrée      

Partant, hélas! de la belle contrée      

Dont aviez eu le sceptre dans la main,      

Lorsque, pensive et baignant votre sein      

Du beau cristal de vos larmes coulées      

Triste marchiez par les longues allées      

Du grand jardin de ce royal château      

Qui prend son nom de la beauté des eaux.       

       

В   прозрачный креп одеты были вы,      

На   бедра ниспадавший с головы      

В   обдуманном и строгом беспорядке.      

Весь   перевит, искусно собран в складки,      

Вздувался   он, как парус в бурный час,      

Покровом   скорби облекая вас.      

В   такой одежде вы двору предстали,      

Когда   свой трон и царство покидали,      

И   слезы орошали вашу грудь,      

Когда,   пускаясь в незнакомый путь,      

На   все глядели вы печальным взглядом,      

В   последний раз любуясь дивным садом      

Того   дворца, чье прозвище идет      

От   синевы кругом журчащих вод.       

       

В самом   деле, прелесть и обаяние юной королевы нигде не выступают так убедительно, как   на портрете Жане; созерцательное выражение придает ее взору необычную ясность,   а однотонная, ничем не нарушаемая белизна платья подчеркивает мраморную   бледность кожи; в этой скорбной одежде ее царственное благородство проступает   гораздо отчетливее, чем на ранних портретах, показывающих ее во всем блеске и   великолепии высокого сана, осыпанную каменьями и украшенную всеми знаками   власти.      

Благородная   меланхолия звучит в строках, которые сама она посвящает памяти умершего супруга   в виде надгробного плача — строках, достойных пера ее маэстро и учителя   Ронсара. Даже написанная не рукой королевы, эта кроткая нения[35] трогала бы нас своей   неподдельной искренностью. Ибо осиротевшая подруга говорит не о страстной любви   — никогда Мария Стюарт не лгала в поэзии, как лгала в политике, — а лишь о   чувстве утраты и одиночества:       

       

Sans cesse mon coeur sent      

Le regret d’un absent      

Si parfois vers les cieux      

Viens à dresser ma veue      

Le doux traict de ses yeux      

Je vois dans une nue;      

Soudain je vois dans l’eau      

Comme dans un tombeau      

Si je suis en repos      

Sommeillant sur ma couche,      

Je le sens qu’il me touche:      

En labeur, en recoy      

Toujours est près de moy.       

       

Как   тяжко ночью, днем      

Всегда   грустить о нем!      

Когда   на небеса      

Кидаю   взгляд порою,      

Из   туч его глаза      

Сияют   предо мною.      

Гляжу   в глубокий пруд —      

Они   туда зовут.      

Одна   в ночи тоскуя,      

Я   ощущаю вдруг      

Прикосновенье   рук      

И   трепет поцелуя.      

Во   сне ли, наяву —      

Я   только им живу.       

       

Скорбь   Марии Стюарт об ушедшем Франциске II несомненно нечто большее, чем поэтическая   условность, в ней чувствуется подлинная, искренняя боль. Ведь она утратила не   только доброго, покладистого товарища, не только нежного друга, но также и свое   положение в Европе, свое могущество, свою безопасность. Вскоре девочка-вдова   почувствует, какая разница, быть ли первой при дворе, королевой, или же отойти   на второе место, стать нахлебницей у нового короля. Трудность ее положения   усугубляется враждой, которую питает к ней Екатерина Медичи, ее свекровь, ныне   снова первая дама французского двора; по-видимому, Мария Стюарт смертельно   обидела чванливую, коварную дочь Медичи как-то пренебрежительно отозвавшись о   происхождении этой «купеческой дочки», несравнимом с ее собственным,   наследственным королевским достоинством. Подобные бестактные выходки —   неукротимая шальная девчонка не раз позволит себе то же самое и в отношении   Елизаветы — способны посеять между женщинами больше недобрых чувств, чем   открытые оскорбления. И едва лишь Екатерина Медичи, двадцать долгих лет   обуздывавшая свое честолюбие — сначала ради Дианы Пуатье, а потом ради Марии   Стюарт, — едва лишь она становится правительницей, как с вызывающей   властностью дает почувствовать свою ненависть к обеим павшим богиням.      

Однако   никогда Мария Стюарт — и тут ясно выступает на свет самая яркая черта ее   характера: неукротимая, непреклонная, чисто мужская гордость, — никогда   она не останется там, где чувствует себя лишь второй, никогда ее гордое,   горячее сердце не удовлетворится скромной долей и половинным рангом. Лучше   ничто, лучше смерть. На мгновение ей приходит мысль удалиться в монастырь,   отказаться от высокого сана, раз самый высокий сан в этой стране ей более   недоступен. Но слишком велик еще соблазн жизни: отречься навсегда от ее услад   значило бы для восемнадцатилетней попрать свою природу. А кроме того, не ушла   еще возможность возместить утерянную корону другой, не менее драгоценной.   Испанский король поручает своему послу сватать ее за дона Карлоса, будущего   властителя двух миров; австрийский двор присылает к ней тайных посредников;   короли шведский и датский предлагают руку и престол. К тому же есть у нее и   своя наследственная шотландская корона, да и ее притязание на вторую,   английскую корону покамест еще в полной силе. Неисчислимые возможности   по-прежнему ждут юную вдовствующую королеву, эту женщину, едва достигшую   полного расцвета. Правда, чудесные дары уже не сыплются на нее с неба и не   преподносятся ей на блюдце благосклонной судьбой, их приходится с великим   искусством и терпением отвоевывать у сильных противников. Но с таким мужеством,   с такой красотою, с такой юной душой в горячем, цветущем теле можно отважиться   и на самую высшую ставку. Исполненная решимости, приступает Мария Стюарт к   битве за свое наследие.      

Разумеется,   прощание с Францией дается ей нелегко. Двенадцать лет провела она при этом   княжеском дворе, и прекрасная, изобильная, богатая чувственными радостями   страна для нее в большей мере родина, чем Шотландия ее канувшего детства. Здесь   ее опекают родичи по материнской линии, здесь стоят замки, где она была   счастлива, здесь творят поэты, что славят и понимают ее, здесь вся легкая   рыцарская прелесть жизни, столь близкая ее душе. С месяца на месяц откладывает   она возвращение в родное королевство, хотя там давно ее ждут. Она навещает   родственников в Жуанвилле и Нанси, присутствует на коронационных торжествах   своего десятилетнего шурина Карла IX в Реймсе; словно охваченная таинственным   предчувствием, ищет она все новых поводов, чтобы отложить отъезд. Кажется,   будто она ждет какого-то внезапного поворота судьбы, который избавил бы ее от   возвращения на родину.      

Ибо,   каким бы новичком в заботах правления ни была эта восемнадцатилетняя королева,   одно ей хорошо известно, что в Шотландии ее ждут тяжкие испытания. После смерти   ее матери, управлявшей вместо нее страной в качестве регентши, взяли верх   протестантские лорды, ее злейшие противники, и теперь они едва скрывают свое   нежелание призвать в страну ревностную католичку, приверженную ненавистной   мессе[36].   Открыто заявляют они — английский посол с восторгом доносит об этом в   Лондон, — что «лучше-де задержать приезд королевы еще на несколько месяцев   и что, кабы не долг послушания, они и вовсе рады бы никогда ее больше не   видеть». Втайне они уже давно ведут нечестную игру; так, они предлагали   английской королеве в мужья ближайшего претендента на престол, протестанта,   графа Аранского, чтобы незаконно подкинуть Елизавете корону, по праву принадлежащую   Марии Стюарт. Столь же мало может она верить и сводному брату, Джеймсу Стюарту,   графу Меррею, по поручению шотландского парламента приезжающему к ней во   Францию: слишком он в хороших отношениях с Елизаветой. Уж не на платной ли он у   нее службе? Только неотложное ее возвращение может своевременно подавить эти   темные, глухие интриги; только опираясь на наследственную отвагу, отвагу   королей Стюартов, может она утвердить свою власть. Итак, не рискуя потерять в   один год вслед за первой еще и вторую корону, томимая мрачными предчувствиями,   с тяжелой душой решается Мария Стюарт следовать зову, который исходит не от   чистого сердца и которому сама она верит лишь наполовину.      

       

Но еще   до возвращения на родину Марии Стюарт дают почувствовать, что Шотландия граничит   с Англией, где правит не она, а другая королева. Елизавета не видит ни   малейшего основания и не чувствует никакой склонности идти в чем-либо навстречу   своей сопернице и наследнице престола, да и английский государственный   секретарь Сесил с нескрываемым цинизмом поддерживает каждый враждебный ее   маневр: «Чем дольше дела шотландской королевы останутся неустроенными, тем   лучше для Вашего Величества». Вся беда в том, что нелепые бутафорские   притязания Марии Стюарт на английский престол — предмет их распри — все еще не   сняты с повестки дня. Правда, между шотландскими и английскими делегатами   заключен в Эдинбурге договор, по которому первые от имени Марии Стюарт обязались   признать Елизавету «for all times coming», ныне и присно, правомочной   английской королевой. Но, когда договор был доставлен во Францию, Мария Стюарт   и ее супруг Франциск II уклонились от дачи своей подписи; никогда у Марии   Стюарт не поднимется рука скрепить подобное своей подписью, никогда она,   выставившая на своем знамени притязание на английский престол и парадировавшая   этим знаменем, никогда она его не опустит. Она, пожалуй, готова из политических   соображений отложить свое требование до лучших времен, но ни за что Открыто и   честно не откажется от наследия предков.      

Но такой   двойной игры в этом вопросе Елизавета не потерпит. Представители шотландской королевы   подписали от ее имени Эдинбургский договор, пусть же и она скрепит его своей   подписью. Признанием sub rosa, негласным обещанием Елизавета не удовлетворится,   для нее, протестантки и правительницы страны, на добрую половину оставшейся   верной католицизму, католическая претендентка означает не только угрозу ее   власти, но и самой ее жизни. Пока эта контркоролева не откажется со всей   прямотой от своих притязаний, Елизавета не будет чувствовать себя настоящей королевой.      

В этом   спорном вопросе Елизавета, конечно, права; но она тут же ставит свою правоту   под сомнение, когда столь серьезный политический конфликт стремится решить   мелкими, пошлыми средствами. В политической борьбе у женщин неизменно   наблюдается опасная склонность ранить булавочными уколами, разжигать распрю   личной злобой; так и на сей раз дальновидная правительница впадает в неизбежную   ошибку всех женщин-политиков. Мария Стюарт официально испросила для поездки в   Шотландию так называемый safe conduct — транзитную визу, как сказали бы мы   сейчас: с ее стороны это было скорее любезностью, данью чисто формальной   официозной вежливости, поскольку прямой путь в Шотландию морем ей не закрыт;   предполагая ехать через Англию, она как бы молчаливо давала противнице   возможность для дружеских переговоров. Елизавета, однако, тотчас же ухватилась   за случай нанести противнице булавочный укол. На учтивость она отвечает сугубой   неучтивостью, заявляя, что до тех пор не даст Марии Стюарт safe conduct, пока   та не подпишет Эдинбургский договор. Желая уязвить королеву, она оскорбляет   женщину; вместо открытой военной угрозы избирает бессильный и злобный личный   выпад.      

       

Итак,   завеса, скрывающая конфликт между обеими женщинами, сорвана, с пылающими гневом   глазами стала гордость против гордости. Сгоряча призывает к себе Мария Стюарт   английского посланника и негодующе набрасывается на него. «Я в крайней на себя   досаде, — говорит она ему, — надо же мне было так забыться — просить   вашу повелительницу об услуге, в которой я, в сущности, не нуждаюсь. Мне так же   мало потребно ее разрешение для поездки, как и ей мое, куда б она ни   вознамерилась ехать. Ничто не мешает мне вернуться в мое королевство и без ее   охранной грамоты и соизволения. Покойный король пытался перехватить меня по   дороге сюда, в эту страну, однако, это не помешало мне, как вы знаете, господин   посол, благополучно доехать, и точно так же найдутся у меня теперь средства и   пути для возвращения, стоит лишь мне обратиться к друзьям… Вы говорите, что   дружба между королевой и мною как нельзя более желательна и полезна для обеих   сторон. Но у меня есть основание полагать, что ваша королева держится иного   мнения, иначе она не отнеслась бы к моей просьбе столь недружественно. Похоже,   что дружба моих непокорных подданных ей во сто крат милее моей, их   повелительницы, равного с нею сана, пусть и уступающей ей в мудрости и опыте,   однако все же ближайшей родственницы и соседки… Я же ищу одной только дружбы, я   не тревожу мира в ее государстве, не вступаю в переговоры с ее подданными, хотя   известно мне, что среди них немало нашлось бы таких, кто с радостью откликнулся   бы на любое мое предложение».      

Внушительная   угроза, скорее внушительная, нежели мудрая. Мария Стюарт еще не успела ступить   на берег Шотландии, а уже выдает свое тайное намерение в случае надобности   перенести борьбу с Елизаветой на английскую землю. Посол учтиво увиливает от   ответа: все эти недоразумения, говорит он, проистекают оттого, что Мария Стюарт   включила английский государственный герб в свой собственный. Мария Стюарт   тотчас же отводит этот упрек: «В то время, господин посол, я находилась под   влиянием короля Генриха, моего свекра, а также моего царственного господина и супруга,   я только выполняла их пожелания и приказы. После же их смерти я, как вам   известно, воздерживалась носить титул и герб английской королевы. Хотя, к слову   сказать, я не вижу ничего оскорбительного для моей августейшей кузины в том,   что, будучи такой же королевой, как она, ношу английский герб, ведь носят же   его другие лица, и куда с меньшим правом, чем я. Не станете же вы отрицать, что   одна из моих бабок была сестрой ее августейшего родителя[37], и к тому же старшей   сестрой».      

Опять   под личиной дружбы блеснуло зловещее напоминание: подчеркивая свое   происхождение по старшей линии, Мария Стюарт вновь утверждает свои   преемственные права. И когда посол настоятельно просит ее, дабы рассеять это   недоразумение, подписать в согласии с данным ей словом Эдинбургский договор,   Мария Стюарт, как всегда, чуть речь зайдет об этом щекотливом пункте, находит   тысячу причин, чтобы отложить дело в долгий ящик: нет, она ничего не может   предпринять, не посоветовавшись с шотландским парламентом; но точно так же и   посол избегает каких-либо обещаний от имени Елизаветы. Едва лишь переговоры   доходят до этой критической точки, едва лишь одна из королев должна безусловно   и непреложно поступиться кое-чем из своих прав, как начинаются увертки и ложь.   Каждая придерживает свой козырь; так игра затягивается до бесконечности, клонясь   к трагической развязке. Резко обрывает Мария Стюарт переговоры насчет охранной   грамоты — вы словно слышите скрежет разрываемой ткани: «Когда б мои   приготовления не подвинулись так далеко, быть может, недружественное поведение   вашей августейшей госпожи и помешало б моей поездке. Однако теперь я полна   решимости отважиться на задуманное, к чему бы это ни привело. Уповаю, что ветер   будет благоприятный и нам не придется приставать к английскому берегу. Если же   это случится, ваша августейшая госпожа заполучит меня в свои руки. Пусть тогда   делает со мной, что хочет, и если она столь жестокосерда, что жаждет моей   смерти, пусть принесет меня в жертву своему произволу. Быть может, такой выход   для меня и лучше, чем это земное странствие. Да сбудется же и здесь воля   господня!»      

И снова   в ее словах прорывается все тот же опасный, самонадеянный, решительный тон. Скорее   мягкая, беспечная и легкомысленная по натуре, более склонная искать утех жизни,   чем борьбы; Мария Стюарт становится тверже стали, упрямой и смелой, едва дело   коснется ее чести, ее королевских прав. Лучше погибнуть, чем склонить выю,   лучше королевская блажь, чем малодушная слабость. В тревоге доносит посол в   Лондон о своей неудаче, и Елизавета, как более, мудрая и гибкая правительница,   тотчас же идет на уступки. Сразу же выправляется охранная грамота и отсылается   в Кале. Однако она приходит с двухдневным опозданием. Мария Стюарт тем временем   отважилась пуститься в дорогу, хоть в Ла-Манше ей угрожает встреча с   английскими каперами: лучше смело и независимо избрать опасный путь, чем ценою   унижения — безопасный. Елизавета упустила единственную представившуюся ей   возможность миром разрешить конфликт, обязав благодарностью ту, кого она   страшится как соперницы. Но политика и разум редко следуют одним путем: быть   может, именно такими упущенными возможностями и определяется драматическое   развитие истории.      

       

Словно   обманчивое сияние вечернего солнца, одевающее ландшафт в пурпур и золото, предстает   перед Марией Стюарт в прощальном спектакле, данном в ее честь, вся пышность и   великолепие французского церемониала. Ибо не одинокой и всеми оставленной   придется той, что царственной невестой ступила на эту землю, покинуть места   своего былого владычества; да будет ведомо всем, что не бедной сирой вдовой, не   слабой беспомощной женщиной возвращается на родину шотландская королева, но что   меч и честь Франции на страже ее судьбы. От Сен-Жерменского дворца и до самого   Кале провожает ее блестящая кавалькада. На конях под богатыми чепраками,   щеголяя расточительной роскошью французского Ренессанса, бряцая оружием, в   золоченых доспехах с богатой инкрустацией, провожает вдовствующую королеву весь   цвет французской нации — впереди в парадной карете трое ее дядей, герцог де Гиз   и кардиналы Лотарингский и Гиз. Марию Стюарт окружают четыре верные Марии,   знатные дамы, служанки, пажи, поэты и музыканты; следом за пестрым поездам   везут тяжелые сундуки с драгоценной утварью и в закрытом ковчежце — сокровища   короны. Королевой, во всем блеске и славе, среди почестей и поклонения, такой   же, какой она прибыла сюда, покидает Мария Стюарт отчизну своего сердца.   Отлетела только радость, когда-то сиявшая в глазах ребенка. Проводы — это   всегда лишь закатное сияние, последняя вспышка света на пороге ночи.      

Большая   часть княжеского поезда остается в Кале. Дворяне возвращаются домой. Завтра им   предстоит в Лувре служить другой королеве, ведь для царедворца важен сан, а не   человек, его носящий. Все они забудут Марию Стюарт; едва лишь ветер надует   паруса галеонов, от нее отвернутся сердцем все те, кто сейчас, возведя горе   восторженные очи и пав на колени, клянется ей в вечной преданности и на   расстоянии. Проводы для этих всадников — всего лишь пышная церемония, подобная   коронации или погребению. Искреннюю печаль, неподдельное горе ощущают при   отъезде Марии Стюарт только поэты, чьей более чуткой душе дан вещий дар   предвидеть и пророчить. Они знают: с отъездом этой молодой женщины, грезившей о   дворе — прибежище радости и красоты, музы покинут Францию; наступает темная   пора как для них, так и для других французов — пора политической борьбы,   междоусобиц и распрей, пора гугенотских восстаний, Варфоломеевской ночи[38], фанатиков и   изуверов. Уходит все рыцарское и романтическое, все светлое и беспечально   прекрасное — вместе с этим юным видением уходит и расцвет искусств. Созвездие   «Плеяды»[39],   поэтический семисвечник, скоро померкнет под омраченным войною небом. С Марией   Стюарт, печалуются поэты, отлетают столь любезные нам радости духа:       

       

Ce jour le même voile emporta loin de France      

Les Muses, qui songoient y faire demeureance.       

       

В   тот день корабль унес от наших берегов      

Всех   муз, во Франции нашедших верный кров.       

       

И снова   Ронсар, чье сердце молодеет при виде юности и красоты, в своей элегии «Au   départ»[40]   прославляет очарование Марии Стюарт, словно хочет удержать в стихах то, что   навек утрачено для его восхищенных взоров, и в искренней скорби создает   поистине красноречивую жалобу:       

       

Comment pourroient chanter les bouches des poètes,      

Quand, par vostre départ les Muses sont muettes?      

Tout ce qui est de beau ne se garde longtemps,      

Les roses et les lys ne régnent qu’un printemps.      

Ainsi votre beauté seulement apparue      

Quinze ans en notre France, est soudain disparue,      

Comme on voit d’un éclair s’évanouir le trait,      

Et d’elle n’a laissé sinon le regret,      

Sinon le déplaisir qui me remet sans cesse      

Au coeur le souvenir d’une telle princesse.       

       

Как   может петь поэт, когда, полны печали,      

Узнав   про ваш отъезд, и музы замолчали?      

Всему   прекрасному приходит свой черед,      

Весна   умчится прочь, и лилия умрет.      

Так   ваша красота во Франции блистала      

Всего   пятнадцать лет, и вдруг ее не стало,      

Подобно   молнии, исчезнувшей из глаз,      

Лишь   сожаление запечатлевшей в нас,      

Лишь   неизбывный след, чтоб в этой жизни бренной      

Я   верность сохранил принцессе несравненной.       

       

Двор,   знать и благородное рыцарство забудут отсутствующую, одни лишь поэты останутся   верны своей королеве; ибо в глазах поэтов несчастье — это истинное   благородство, и та, чью гордую красоту они воспели, станет им вдвое дороже в   своей печали. Верные провожатые, восславят они ее Жизнь и смерть. Когда человек   возвышенной души проживет свою жизнь, уподобив ее стихам, драме или балладе,   всегда найдутся поэты, которые все снова и снова станут воссоздавать ее для   новой жизни.      

В гавани   в Кале уже дожидается великолепно разукрашенный, сверкающий свежей белизной   галеон; на этом адмиральском судне, на котором вместе с шотландским развевается   и французский королевский штандарт, сопровождают Марию Стюарт ее вельможные   дядья, избранные царедворцы и четыре Марии, верные подруги ее детских игр; два   других корабля его эскортируют. Галеон еще не выбрался из внутренней гавани, еще   не поставлены паруса, а первый же взгляд, обращенный Марией Стюарт в неведомую   морскую даль, натыкается на зловещее знамение; только что вошедший в гавань   баркас терпит крушение у прибрежных скал, его пассажирам грозит смерть в   волнах. Итак, первая картина, которую видит Мария Стюарт, оставляя Францию,   чтобы принять бразды правления, становится мрачным символом: плохо управляемый   корабль погружается в морскую пучину.      

Внушает   ли ей это знамение безотчетный трепет, гнетет ли ее тоска об утраченной отчизне   или предчувствие, что прошлому нет возврата, но Мария Стюарт не в силах отвести   затуманенных глаз от земли, где она была так молода и наивна, а следовательно,   и счастлива. Проникновенно описывает Брантом захватывающую грусть этого   прощания: «Как только судно вывели из гавани, задул бриз, и матросы развернули   паруса. Сложив обе руки на корме у руля, она громко зарыдала, обращая взоры к   тому месту на берегу, откуда мы отчалили, и повторяя все тот же грустный   возглас: „Прощай, Франция!“ — пока над нами не сгустилась тьма. Когда ей   предложили сойти в каюту, чтобы отдохнуть, она решительно отказалась. Ей   приготовили постель на фордеке. Отходя ко сну, она строго наказала помощнику   рулевого, чтобы, едва рассветет, если французский берег будет еще в виду, он   тотчас же ее разбудил, хотя бы ему пришлось кричать над самым ее ухом. И судьба   благословила ее горячее желание. Ибо ветер вскоре улегся, пришлось идти на   веслах и за ночь судно ушло недалеко. При восходе солнца вдали еще виднелся   французский берег. Как только рулевой выполнил ее просьбу, она вскочила с ложа   и, не отрываясь, глядела вдаль, без конца повторяя все те же слова: „Прощай,   Франция! Франция, прощай! Я чувствую, что больше тебя не увижу!“      

 4. Возвращение в   Шотландию      

(август 1561 года)      

       

Непроницаемо   густой туман — редкое явление летом у этих северных берегов — окутывает все   кругом, когда Мария Стюарт 19 августа 1561 года высаживается в Лейте. Но как же   отличается ее прибытие в Шотландию от расставания с la douce France[41]. Там с нею в   торжественных проводах прощался цвет французской знати: князья и графы, поэты и   музыканты соперничали в изъявлении преданности и подобострастной   почтительности. Здесь же никто ее не ждет; и только, когда суда пристают к   берегу, собирается изумленная толпа — несколько рыбаков в своей грубой одежде,   кучка слоняющихся без дела солдат, какие-то лавочники да крестьяне, пригнавшие   в город на продажу свой скот. Скорее робко, чем восторженно, следят они, как   богато разодетые именитые дамы и кавалеры высаживаются на берег. Угрюмая   встреча, мрачная и суровая, как душа этой северной страны! Чужие смотрят на   чужих. С первого же часа стесненной душой познает Мария Стюарт ужасающую   бедность своей родины: за пятидневный переход по морю она удалилась вспять на   целое столетие — из обширной, богатой, благоденствующей, расточительной,   упивающейся своей культурой страны попала в темный, тесный, трагический мир. В   городе, десятки раз спаленном дотла, разграбленном англичанами и повстанцами,   нет не только дворца, но даже господского дома, где ее могли бы достойно   приютить; и королева, чтобы обрести кров, вынуждена заночевать у простого   купца.      

Первым   впечатлениям присуща особая власть, неизгладимо запечатлеваются они в душе.   Должно быть, молодая женщина не отдает себе отчета, что за неизъяснимая грусть   сковала ей сердце, когда после тринадцатилетнего отсутствия она, как чужая,   снова ступила на родную землю. Тоска ли об утраченном доме, бессознательное   сожаление о той полной тепла и сладости жизни, которую научилась она любить на   французской земле; давит ли ее это чужое серое небо или предчувствие грядущих   бед? Кто знает — но только, оставшись одна, королева, по словам Брантома,   залилась безутешными слезами. Не так, как Вильгельм Завоеватель[42], не с гордой   самонадеянностью властителя ступила она уверенной и твердой стопой на   британский берег, нет, первое ее ощущение — растерянность, недоброе   предчувствие и страх перед событиями, таящимися во мгле.      

       

На   следующий день прискакал уведомленный о ее приезде регент, ее сводный брат   Джеймс Стюарт, более известный как граф Меррей; он прибыл с несколькими   дворянами, чтобы, спасая положение, хотя бы с какой-то видимостью почета   проводить королеву в уже недалекий Эдинбург. Но парадного шествия не   получилось. Англичане под неуклюжим предлогом, будто они отправляются на поиски   пиратов, задержали корабль с лошадьми ее двора, здесь же, в захолустном Лейте,   удается найти только одного пристойного коня в более или менее сносной сбруе,   которого и подводят королеве, женщинам же и дворянам ее свиты приходится   довольствоваться простыми деревенскими клячами, набранными по окрестным   конюшням и стойлам. Со слезами глядит Мария Стюарт на это зрелище, и снова ей   приходит на ум, сколь много утратила она со смертью своего супруга и какая   скромная доля — оказаться всего лишь королевой Шотландской, после того как ты   побыла королевой Франции. Гордость не дозволяет ей явиться своим подданным с   таким жалким обозом, и вместо joyeuse entrée[43]   по улицам Эдинбурга она сворачивает со своей свитой в замок Холируд, стоящий за   городскими стенами. Дом, построенный ее отцом, тонет в вечерней мгле,   выделяются только круглые башни и зубчатая линия крепостных стен; суровые   очертания фасада, сложенного из массивного камня, производят при первом взгляде   почти величественное впечатление.      

Но с   какой ледяной будничностью встречают свою хозяйку, избалованную французской роскошью,   эти пустынные, угрюмые покои! Ни гобеленов, ни праздничного сияния огней,   которые, отражаясь в венецианских зеркалах, отбрасывают свет от стены к стене,   ни дорогих драпировок, ни мерцания золота и серебра. Здесь годами не держали   двора, в покинутых покоях давно заглох беззаботный смех, никакая королевская   рука после кончины ее отца не подновляла и не украшала этот дом; отовсюду   ввалившимися очами глядит нищета, извечное проклятие ее королевства.      

Однако   едва в Эдинбурге услыхали, что королева прибыла в Холируд, как жители, несмотря   на поздний час, высыпали из домов и потянулись за городские ворота ее   приветствовать. Не удивительно, что изысканным, изнеженным французским   придворным эта встреча показалась грубоватой и неуклюжей: ведь у эдинбургских   обывателей нет своих musiciens de la cour[44],   чтобы позабавить ученицу Ронсара сладостными мадригалами и искусно положенными   на музыку канцонами. Только по стародавнему обычаю могут они восславить свою   королеву. Натаскав валежника — единственное, чем богата эта негостеприимная   местность, — они раскладывают на площадях костры, свои излюбленные   Bonfires, и жгут их до глубокой ночи. Толпами собираются они под ее окнами и на   волынках, дудках и других нескладных инструментах исполняют нечто, что на их   языке зовется музыкой, изощренному же слуху гостей представляется какой-то   адской какофонией; грубыми мужскими голосами распевают они псалмы и духовные   гимны — единственное, чем они могут приветствовать гостей, так как мирские   песни строго-настрого заказаны им кальвинистскими пастырями. Но Мария Стюарт   рада сердечному приему, во всяком случае, она смеется и благосклонно   приветствует свой народ. Так, по крайней мере на первые часы прибытия, между   государыней и ее подданными воцаряется единомыслие, какого здесь не знавали уже   десятки лет.      

       

В том,   что неискушенную в политике правительницу ждут огромные трудности, отдавали   себе отчет и сама королева и ее советники. Пророческими оказались слова   умнейшего из шотландских вельмож Мэйтленда Летингтонского, писавшего по поводу   приезда Марии Стюарт, что он послужит причиною многих удивительных трагедий (it   could not fail to raise wonderful tragedies). Даже энергичный, решительный   мужчина, правящий железной рукой, не мог бы надолго умиротворить эту страну, а   тем более девятнадцатилетняя, несведущая в делах правления женщина, ставшая   чужой в собственной стране! Нищий край; развращенная знать, радующаяся любому   поводу для смуты и войны; бесчисленные кланы, только и ждущие случая превратить   свои усобицы и распри в гражданскую войну; католическое и протестантское   духовенство, яростно оспаривающее друг у друга первенство; опасная и зоркая   соседка, искусно разжигающая всякую искру недовольства в открытый мятеж, и ко   всему этому враждебные происки мировых держав, бесстыдно втравливающих Шотландию   в свою кровавую игру — в таком положении застает страну Мария Стюарт.      

В тот   момент, когда она появляется в Шотландии, борьба достигла высшего накала.   Вместо набитых деньгами сундуков ей досталось от матери пагубное наследие   (поистине damnosa hereditas) — религиозная вражда, свирепствующая в этой стране   с особенной силою. За те годы, что она, баловница счастья, беспечно жила во   Франции, Реформации удалось победоносным маршем войти в Шотландию. Через дома и   усадьбы, через города и веси, через родство и свойство пролегла чудовищная   трещина: дворяне — одни католики, другие протестанты; города прилежат к новой   вере, деревни — к старой; клан восстал против клана, род против рода; вражда   между обоими лагерями постоянно разжигается фанатичными священниками и   поддерживается кознями иноземных государей. Особенную опасность для Марии   Стюарт представляет то, что наиболее могущественная и влиятельная часть ее   дворянства объединилась во враждебном ей кальвинистском лагере; возможность разжиться   богатыми церковными землями вскружила головы властолюбивым мятежникам. Наконец-то   представился им случай выступить против своей монархини в тоге добродетели, на   положении «лордов конгрегации», заступников веры, тем более что содействие   Англии им обеспечено. Скуповатая Елизавета уже более двухсот фунтов   пожертвовала на то, чтобы с помощью смут и вооруженных походов вырвать   Шотландию из-под власти католиков Стюартов, и даже сейчас, после торжественно   заключенного мира, большинство подданных соперницы тайно состоит у нее на   службе. Мария Стюарт может одним ударом восстановить равновесие, стоит ей лишь   перейти в протестантскую веру, и часть ее советников усиленно на этом   настаивает. Но недаром Мария Стюарт из дома Гизов. По матери она в кровном   родстве с самыми горячими поборниками католицизма, да и сама она, хоть и чужда,   фарисейскому благочестию, все же горячо и убежденно привержена вере отцов и   предков. Никогда не откажется она от своего исповедания и даже в минуты   величайшей опасности, по обычаю смелой натуры, предпочтет неугасимую борьбу   хотя бы одному трусливому шагу, противному ее совести и чести. Но тем самым   между ней и ее дворянством пролегла непроходимая пропасть; когда властителя и   его подданных разделяют религиозные верования, это к добру не приводит; весы не   могут вечно колебаться, та или другая чаша должна перевесить. В сущности, у   Марии Стюарт один только выбор — возглавить в стране Реформацию или пасть ее   жертвой. Неудержимый раскол между Лютером[45],   Кальвином[46]   и Римом неисповедимою волею судеб именно в ее участи получает свое   драматическое разрешение; личный конфликт между Марией Стюарт и Елизаветой,   между Англией и Шотландией призван решить — и в этом его огромное значение —   также и конфликт между Англией и Испанией, между Реформацией и   контрреформацией.      

Это   положение, и само по себе пагубное, отягчено еще тем, что религиозный раскол   проник в семью королевы, в ее замок, ее совещательную палату. Влиятельнейший   шотландский вельможа, ее сводный брат Джеймс Стюарт, коему она вынуждена   доверить все дела правления, — и сам убежденный протестант, сберегатель   той «кирки», которую она, верующая католичка, считает погрязшей в ереси. Уже   четыре года, как он первым поставил свою подпись под присягою заступников веры,   так называемых «лордов конгрегации», присягою, коей они «отрекались от   сатанинского учения и обязывались открыто противиться его суеверству и   идолопоклонству». Сатанинское же учение, от которого они отреклись, и есть   католическое, то самое, что исповедует Мария Стюарт. Между королевой и регентом   с первой же минуты разверста непроходимая пропасть в наиболее важном, основоположном   для них вопросе, а это не обещает мира. Ибо в глубине души королева лелеет одно   заветное желание — искоренить Реформацию в Шотландии, а у ее регента и брата   одна цель — провозгласить протестантизм единственной господствующей религией в   Шотландии. Такое резкое идейное расхождение неминуемо должно привести к   открытому конфликту.      

Означенный   Джеймс Стюарт призван стать в драме «Мария Стюарт» одним из ведущих персонажей;   судьба уготовила ему в ней важнейшую роль, и он мастерски ее проводит. Сын того   же отца, рожденный им в многолетнем сожительстве с Маргаритою Эрскин из   родовитейшей шотландской фамилии, он и по крови, и по своей железной энергии   как бы самой природою предназначен стать достойнейшим наследником престола.   Однако политическая зависимость вынудила Иакова V в свое время отказаться от   мысли узаконить свою связь с горячо любимою леди Эрскин; ради укрепления своей   власти и своих финансов он женится на французской принцессе, ставшей   впоследствии матерью Марии Стюарт. Над честолюбивым старшим сыном тяготеет   проклятье незаконного рождения, навсегда преграждающее ему дорогу к престолу.   Хоть папа по просьбе Иакова V и признал за старшим сыном, равно как и за   другими его внебрачными детьми, все права королевского происхождения, все же   Меррей остается бастардом без всяких прав на отцовский престол.      

История   и ее величайший подражатель Шекспир дали миру немало примеров душевной трагедии   бастарда, этого сына и несына, у которого закон государственный, церковный и   человеческий безжалостно отнял те права, что сама природа запечатлела в его   крови и обличье. Осужденные трибуналом предрассудков, самым страшным и   непреклонным из судов человеческих, внебрачные дети, зачатые не на королевском   ложе, обойдены в пользу других наследников, порою слабейших, так как последних   произвела на свет не любовь, а политический расчет; вечно гонимые и изгоняемые,   они обречены клянчить там, где им надлежало бы владеть и властвовать. Но если   человека открыто заклеймить как неполноценного, то вечно преследующее его   чувство неполноценности должно либо совсем его согнуть, либо чудесным образом   укрепить. Трусливые и вялые души становятся под ярмом унижения еще мельче, еще   ничтожнее; попрошайки и лизоблюды, они клянчат подачек и милостей у тех, кто   благоденствует под сенью закона. Когда же обделен человек волевой, это высвобождает   в нем связанные темные силы: если добром не подпустить его к власти, он   постарается сам стать властью.      

Меррей —   волевая натура. Неистовая решимость Стюартов, его царственных предков, их гордость   и властность неукротимо бродят в его крови; как человек, как личность он   незаурядным умом и твердой волею на голову выше, чем разбойничье племя   остальных графов и баронов. Его честолюбие метит высоко, его планы политически   обоснованы; умный, как и сестра, этот тридцатилетний искатель власти неизмеримо   превосходит ее практической сметкой и мужским опытом. Словно на играющее дитя,   смотрит он на нее сверху вниз и не мешает ей резвиться, доколе ее игра не   путает его планов. Зрелый муж, он не подвержен, как она, страстным,   нервическим, романтическим порывам; как правитель он лишен всего героического,   но зато умеет терпеливо ждать и, следовательно, владеет подлинной тайной   успеха, более надежным его залогом, чем внезапный жаркий порыв.      

Мудрого   политика всегда отличает умение заранее отказаться от несбыточных мечтаний. Для   незаконнорожденного такой мечтой является царская корона. Никогда Меррею — и он   это прекрасно знает — не именоваться Иаковым Шестым. Трезвый политик, он   наперед отказывается от притязаний на престол Шотландии, чтобы с тем большим   основанием стать ее правителем — регентом (regent), поскольку ему нельзя быть   королем (rex). Он отказывается от королевских регалий и внешнего блеска, но   лишь для того, чтобы крепче удерживать в руках власть. С ранней молодости   рвется он к богатству, как наиболее осязаемому воплощению могущества,   выговаривает себе у отца огромное наследство, не брезгает богатыми дарами и на   стороне, использует в своих интересах секуляризацию церковных владений и войну   — словом, при каждом лове первым наполняет свою сеть. Без зазрения совести   принимает он от Елизаветы щедрые субсидии, и вернувшаяся в Шотландию королевой   Мария Стюарт находит в нем самого богатого и влиятельного вельможу, которого   уже не спихнешь с дороги. Скорее по необходимости, чем по внутренней   склонности, ищет она его дружбы и, радея о собственной выгоде, отдает сводному   брату в его ненасытные руки все, что он ни попросит, всячески утоляя его жажду   богатства и власти. По счастью для Марии Стюарт, руки у Меррея и впрямь   надежные, они умеют натягивать вожжи, умеют и отпускать. Прирожденный   государственный деятель, он держится золотой середины: он протестант, но не   буйный иконоборец; шотландский патриот, но отлично ладит с Елизаветой; свой   брат с лордами, но, когда нужно, умеет им пригрозить; короче говоря, этот   холодный, расчетливый человек с железными нервами не гонится за престижем   власти, так как удовлетворить его может только подлинная власть.      

Такой   незаурядный человек — незаменимая опора для Марии Стюарт, доколе он ее союзник.   И величайшая опасность, когда он держит руку ее врагов. Как брат, связанный с   ней узами крови, он и сам не прочь поддержать ее, ведь никакой Гордон или   Гамильтон, оказавшись на ее месте, не предоставит ему такую неограниченную и   бесконтрольную власть; охотно позволяет он ей парадировать и блистать, без тени   зависти наблюдая, как она выступает на торжествах в предшествии скипетра и короны,   лишь бы никто не вмешивался в дела правления. Но как только она попытается   взять власть в свои руки и тем умалить его авторитет, гордость Стюартов   необоримо столкнется с гордостью Стюартов. Ибо нет вражды страшнее, чем та,   когда сходное борется со сходным, движимое одинаковыми стремлениями и с   одинаковой силою.      

Мэйтленд   Летингтонский, второй по значению придворный вельможа и статс-секретарь Марии   Стюарт, тоже протестант. Но и он поначалу держит ее сторону. Мэйтленд, человек   незаурядного ума, образованный, просвещенных взглядов, «the flower of wits»[47], как   называет его Елизавета, не отличается гордостью и честолюбием Меррея. Дипломат,   он чувствует себя как рыба в воде в атмосфере политических происков и   комбинаций; такие незыблемые принципы, как религия и отечество, королевская   власть и государство, не его забота; его увлекают виртуозное искусство   одновременно ставить на всех игорных столах, завязывать и развязывать по своей   воле узелки интриг. На удивление преданный Марии Стюарт лично (одна из четырех   Марий, Мэри Флеминг, становится его женой), он непоследователен как в верности,   так и в неверности. Он будет служить королеве, пока ей сопутствует успех, и   покинет ее в минуту опасности; как флюгер, он показывает ей, попутный или противный   дует ветер. Как истинный политик, он служит не ей — королеве и другу, — а   единственно ее счастью.      

Итак,   нигде, ни в городе, ни у себя дома — плохое предзнаменование! — не находит   Мария Стюарт по приезде надежного друга. И тем не менее с помощью Меррея, с   помощью Мэйтленда можно править, с ними можно как-то сговориться; зато   непримиримо, неумолимо, обуянный беспощадной, кровожадной ненавистью,   противостоит ей с первой же минуты могущественный выходец из низов Джон Нокс,   популярнейший проповедник Эдинбурга, основоположник и глава шотландской   «кирки», мастер религиозной демагогии. Между ним и Марией Стюарт завязывается   смертельный поединок, борьба не на жизнь, а на смерть.      

Ибо   кальвинизм Джона Нокса представляет собой уже не просто реформатское обновление   церкви, это закостенелая государственно-религиозная система, в известной мере   nec plus ultra[48]   протестантизма. Он выступает как повелитель, фанатически требуя даже от   монархов рабского подчинения своим теократическим заповедям. С англиканской   церковью, с лютеранством, с любой менее суровой разновидностью реформатского   учения Мария Стюарт при своей мягкой, уступчивой натуре, возможно, и   столковалась бы. Но самовластные повадки кальвинизма исключают всякую возможность   соглашения с истинным монархом, и даже Елизавета, охотно прибегающая к услугам   Нокса, чтобы елико возможно пакостить Марии Стюарт, терпеть его не может за   несносную спесь. Тем более это фанатическое рвение должно претить гуманной и   гуманистически настроенной Марии Стюарт! Ей, жизнерадостной эпикурейке,   наперснице муз, чужда и непонятна трезвая суровость пресловутого женевского   учения, его враждебность всем радостям жизни, его иконоборствующая ненависть к   искусству, ей чуждо и непонятно надменное упрямство, казнящее смех, осуждающее   красоту, как постыдный порок, нацеленное на разрушение всего, что ей мило, всех   праздничных сторон общежития, музыки, поэзии, танцев, вносящее в сумрачный и   без того уклад жизни дополнительную сугубо сумрачную ноту.      

Именно   такой угрюмый, ветхозаветный отпечаток накладывает на эдинбургскую «кирку» Джон   Нокс, самый чугуноголовый, самый фанатично безжалостный из всех основателей   церкви, неумолимостью и нетерпимостью превзошедший даже своего учителя   Кальвина. В прошлом захудалый католический священник, он с неукротимой яростью   истинного фанатика ринулся в волны Реформации, оказавшись последователем того   самого Джорджа Уишарта, который как еретик терпел гонения и был заживо сожжен   на костре матерью Марии Стюарт. Пламя, пожравшее учителя, продолжает неугасимо   гореть в душе ученика. Как один из вожаков восстания против правящей регентши,   он попадает в плен к вспомогательным французским войскам, и во Франции его   сажают на галеры. Хоть он и закован в цепи, воля его мужает, и вскоре она уже   тверже его железных оков. Отпущенный на свободу, он бежит к Кальвину; там   постигает он силу проповедуемого слова, заражается непоколебимой ненавистью   пуританина к светлому эллинскому началу и по возвращении в Шотландию, взяв за   горло со свойственной ему гениальной напористостью простонародье и дворянство,   за несколько считанных лет насаждает в стране Реформацию.      

Джон   Нокс, быть может, самый законченный образец религиозного фанатика, какой знает   история; он тверже Лютера, у которого были свои минуты душевной разрядки,   суровее Савонаролы[49],   ибо лишен блеска и мистических воспарений его красноречия. Безусловно честный в   своей прямолинейности, он вследствие надетых на себя шор, стесняющих мысль,   становится одним из тех ограниченных, суровых умов, кои признают только истину   собственной марки, добродетель, христианство собственной марки, все же прочее   почитают не истиной, не добродетелью, не христианством. Всякий инакомыслящий   представляется ему злодеем; всякий, хоть на йоту отступающий от буквы его требований   — прислужником сатаны. Ноксу свойственна слепая неустрашимость маньяка,   страстность исступленного экстатика и омерзительная гордость фарисея; в его   жестокости сквозит опасное любование своим жестокосердием, в его нетерпимости —   мрачное упоение своей непогрешимостью. Шотландский Иегова с развевающейся   бородой, он каждое воскресенье в Сент-Джайлском соборе[50] мечет с амвона громы и   молнии на тех, кто не пришел его слушать; «убийца радости» (kill-joy), он   нещадно поносит «сатанинское отродье», беспечных, безрассудных людей, служащих   богу не по его указке. Ибо этот старый фанатик не знает иной радости, как торжество   собственной правоты, иной справедливости, как победа его дела. С наивностью   дикаря предается он ликованию, узнав, что какой-то католик или иной его враг   претерпел кару или поношение; если рукою убийц сражен враг «кирки», то,   разумеется, убийство совершилось попущением или соизволением божьим. Он затягивает   на своем амвоне благодарственный гимн, когда у малолетнего супруга Марии   Стюарт, бедняжки Франциска II, гной прорвался в ухо, «не желавшее слышать слово   господне»; когда же умирает Мария де Гиз, мать Марии Стюарт, он с увлечением   проповедует: «Да избавит нас бог в своей великой милости и от других порождений   той же крови, от всех потомков Валуа! Аминь! Аминь!» Не ищите ни кротости, ни   евангельской доброты в его проповедях, коими он оглушает, как дубинкою: его бог   — это бог мести, ревнивый, неумолимый; его библия — кровожаждущий, бесчеловечно   жестокий Ветхий завет. О Моаве, Амалеке[51]   и других символических врагах Израиля, коих должно предать огню и мечу,   неумолчно твердит он в остережение врагам истинной, иначе говоря, его веры. А   когда он ожесточенно поносит библейскую королеву Иезавель[52], слушатели ни минуты не   сомневаются в том, кто эта королева. Подобно тому как темные, величественные   грозовые облака заволакивают небо, и повергают душу в трепет неумолчными   громами и зигзагами молний, так кальвинизм навис над Шотландией, готовый   ежеминутно разразиться опустошительной грозой.      

С таким   непреклонным, неподкупным фанатиком, который только повелевает и требует беспрекословного   подчинения, невозможно столковаться; любая попытка его вразумить или улестить   лишь усиливает в нем жестокость, желчную насмешку и надменность. О каменную   стену такого самодовольного упрямства разбивается всякая попытка   взаимопонимания. И всегда эти вестники господни — самые неуживчивые люди на   свете; уши их отверсты для божественного глагола, поэтому они глухи к голосу   человечности.      

Мария   Стюарт и недели не пробыла дома, а зловещее присутствие этого фанатика уже дает   себя знать. Еще до того, как принять бразды правления, она не только даровала   своим подданным свободу вероисповедания — что при терпимости ее натуры не   представляло большой жертвы, — но и приняла к сведению закон, запрещающий   открыто служить мессу в Шотландии, — мучительная уступка приверженцам   Джона Нокса, которому, по его словам, «легче было бы услышать, что в Шотландии   высадилось десятитысячное вражеское войско, чем знать, что где-то служилась   хотя бы одна-единственная месса». Но набожная католичка, племянница Гизов,   разумеется, выговорила себе право совершать в своей домашней часовне все обряды   и службы, предписываемые ее религией, и парламент охотно внял этому   справедливому требованию. Тем не менее в первое же воскресенье, когда у нее   дома, в Холирудской часовне, шли приготовления к службе, разъяренная толпа   проникла чуть ли не в самый дворец; у ризничего вырывают из рук освященные   свечи, которые он нес для алтаря, и ломают на куски. Толпа все громче ропщет,   раздаются требования изгнать «попа-идолопоклонника», и даже предать его смерти,   все явственнее слышны проклятия «сатанинской мессе», еще минута — и дворцовая   часовня будет разнесена в щепы. К счастью, лорд Меррей, хоть он и приверженец   «кирки», бросается навстречу толпе и задерживает ее у входа. По окончании   службы, прошедшей в великом страхе, он уводит испуганного священника в его комнату   целым и невредимым: несчастье предотвращено, авторитет королевы кое-как удалось   спасти. Но веселые празднества в честь ее возвращения, «Joyousities», как   иронически называет их Джон Нокс, сразу же, к величайшему его удовольствию,   обриваются: впервые чувствует романтическая королева сопротивление   действительности в своей стране.      

Мария   Стюарт не на шутку разгневана, слезами и яростными выкриками дает она волю   своему возмущению. И тут на ее все еще неясный характер снова проливается более   яркий свет. Такая юная, с ранних лет избалованная счастьем, она, в сущности,   нежная и ласковая натура, покладистая и обходительная; окружающие, от первых   вельмож двора до камеристок и служанок, не могут нахвалиться ее простотой и   сердечностью. Своей доступной манерой обращения, без тени надменности, она покоряет   всех, каждого заставляя забыть о своем высоком Сане. Однако за этой   сердечностью и приветливостью скрыто горделивое сознание собственного   избранничества, незаметное до тех пор, пока никто ее не задевает, но прорывающееся   со всей страстностью, едва кто-либо осмелится оскорбить ее ослушанием или   прекословием. Эта необычайная женщина порой умела забывать личные обиды, но   никогда не прощала она ни малейшего посягательства на свои королевские права.      

Ни   минуты не станет она терпеть это первое оскорбление. Такую дерзость должно   пресечь сразу же, подавить в корне. И она знает, к кому адресоваться, знает,   что бородач из церкви еретиков натравливает народ на ее веру, это он подослал   шайку богохульников к ней в дом. Отчитать его как следует — и сию же минуту!   Ибо Мария Стюарт, вскормленная французскими традициями неограниченного   абсолютизма, с детства привыкшая к безусловному повиновению, выросшая в   понятиях неотъемлемой божественной благодати, и представить себе не может   ослушания со стороны одного из своих подданных, какого-то простого горожанина.   Она чего угодно ждет, но только не того, что кто-либо осмелится открыто, а тем   более грубо ей перечить. А Джону Ноксу только этого и нужно, он рвется в бой!   «Мне ли убояться смазливого личика высокородной аристократки, мне, который и   перед многими гневными мужами не опускал глаз и постыдно не робел!» С   воодушевлением спешит он во дворец, ибо спорить — во имя божие, как он   считает, — самое милое дело для фанатика. Если господь дает королям   корону, то своим пастырям и посланцам он дарует слово огненное. Для Джона Нокса   священнослужитель «кирки» выше короля, ибо он заступник прав господних. Его   дело — защищать царство божие на земле; без колебаний избивает он непокорных   увесистой дубинкой гнева своего, как во времена оны Самуил и судьи библейские[53]. Так   разыгрывается сцена совсем в духе Ветхого завета, сцена, где королевская   гордыня и поповское высокомерие сшибаются лбами; не женщина борется здесь с   мужчиной за верховенство, нет, две древние идеи уже который раз встречаются в   яростном поединке. Мария Стюарт приступает к беседе со всей мягкостью. Она ищет   взаимопонимания и подавляет в себе раздражение, так как хочет мира в своей   стране; учтиво начинает она переговоры. Однако Джон Нокс заранее настроился на   неучтивость, желая доказать этой «idolatress»[54],   что он не клонит головы перед сильными мира. Угрюмо и молчаливо, не как обвиняемый,   но как обвинитель, выслушивает он королеву, которая обращается к нему с упреком   по поводу его книги «The first blast of trumpet against the monstrous regiment   of women»[55],   отрицающей право женщины на престол. Но тот же самый Нокс, который по поводу   той же самой книги будет вымаливать прощение у протестантки Елизаветы, здесь,   перед своей государыней «паписткой», упрямо стоит на своем, приводя весьма   двусмысленные доводы. Разгорается перепалка. Мария Стюарт в упор спрашивает   Нокса: обязаны подданные повиноваться своему властелину или нет? Но вместо того   чтобы сказать: да, обязаны, на что и рассчитывает Мария Стюарт, сей искусный   тактик ограничивает необходимость повиновения некоей притчей: когда отец,   утратив разум, хочет убить своих детей, то дети вправе, связав ему руки,   вырвать у него меч. Когда князья преследуют детей божиих, те вправе   воспротивиться гонению. Королева сразу же чует за этой оговоркой восстание   теократа против ее державных прав.      

— Стало   быть, мои подданные, — допытывается она, — должны повиноваться вам, а   не мне? Стало быть, я подвластна вам, а не вы мне?      

Собственно,   именно таково мнение Джона Нокса. Но он остерегается в присутствии Меррея   высказать его ясно.      

— Нет, —   отвечает он уклончиво, — и князь и его подданные должны повиноваться   господу. Королям надлежит быть кормильцами церкви, а королевам — ее мамками.      

— Но   я не вашу церковь хочу кормить, — возражает королева, возмущенная   двусмысленностью его ответа. — Я хочу лелеять римско-католическую церковь,   для меня она единственная церковь божия.      

Итак,   противники схватились грудь с грудью. Спор зашел в тупик, ибо не может быть   понимания между верующей католичкой и фанатичным протестантом. Нокс идет в   своей неучтивости еще дальше, он называет римско-католическую церковь   блудницей, недостойной быть невестой божией. Когда же королева запрещает ему   подобные выражения, как оскорбительные для ее совести, он отвечает с вызовом:   «Совести потребно познание», — он же боится, что королеве как раз не   хватает познания. Так вместо примирения эта первая беседа только обострила   взаимную вражду. Нокс знает теперь, что «сатана силен» и что юная   властительница никогда ему не покорится. «При этом объяснении я натолкнулся на   решимость, какой еще не встречал в возрасте, столь незрелом. С того дня у меня   со двором все покончено, равно как и у них со мной», — пишет он в   раздражении. Но и молодая женщина впервые ощутила предел своей королевской   власти. С гордо поднятой головой покидает Нокс дворец, довольный, что оказал   сопротивление королеве; в растерянности смотрит ему вслед Мария Стюарт и,   чувствуя свое бессилие, разражается горькими слезами. И это не последние слезы.   Вскоре она узнает, что власть не наследуют с кровью, а непрестанно завоевывают   вновь и вновь в борьбе и унижениях.      

 5. Камень покатился      

(1561-1563)      

       

Первые   три года в Шотландии, проведенные Марией Стюарт на положении вдовствующей королевы,   проходят при полном штиле, без сколько-нибудь заметных потрясений; такова уж   особенность этой судьбы (недаром привлекающей драматургов), что все великие ее   события как бы сжимаются в короткие эпизоды стихийной силой. В эту пору правят   Меррей и Мейтленд, а Мария Стюарт только представительствует — удачное   разделение власти для всего государства. Ибо как Меррей, так и Мейтленд правят   разумно и осмотрительно, а Мария Стюарт отлично справляется со своими   обязанностями по части репрезентации. От природы красивая и обаятельная,   искушенная во всех рыцарских забавах, мастерски играющая в мяч, не по-женски   смелая наездница, страстная охотница, она уже внешними своими данными   завоевывает сердца: с гордостью глядят эдинбуржцы, как эта дочь Стюартов   поутру, с соколом на высоко поднятом кулачке, выезжает во главе празднично пестреющей   кавалькады, с ласковой готовностью отвечая на каждое приветствие. Что-то   светлое и радостное, что-то трогательное и романтичное озарило суровую, темную   страну с появлением этой королевы, словно солнце юности и красоты, а ведь   красота и юность правителя всегда таинственно пленяют сердца подданных. Лордам,   в свою очередь, внушает уважение ее мужественная отвага. Целыми днями способна   эта молодая женщина в бешеной скачке мчаться без устали впереди своей свиты.   Как душа ее под чарующей приветливостью таит еще не раскрывшуюся железную   гордость, так и гибкое, словно лоза, нежное, легкое женственно-округлое тело   скрывает необычайную силу. Никакие трудности не страшны ее жаркой отваге;   однажды, наслаждаясь быстрой скачкой, она сказала своему спутнику, что хотела б   быть мужчиной, изведать, каково это — всю ночь провести в поле на коне. Когда   регент Меррей выезжает в поход против мятежного клана Хантлей, она бесстрашно   скачет с ним рядом с мечом на боку, с пистолетами за поясом: отважные   приключения неотразимо манят ее неведомым очарованием чего-то дикого и   опасного, ибо отдаваться чему-либо всеми силами своего существа, всем пылом   своей любви, всей своей необузданной страстью — сокровеннейшее призвание этой   энергичной натуры. Но, неприхотливая и выносливая, точно воин, точно охотник,   во всех этих скачках и похождениях, она умеет быть совсем другой в своем замке,   повелительница во всеоружии искусства и культуры, самая веселая, самая   очаровательная женщина в своем маленьком мирке; поистине в этой короткой юности   воплотился идеал века — мужество и нежность, сила и смирение, явленные нам   рыцарской романтикой. Последним, предзакатным сиянием куртуазной chevalerie,   воспетой трубадурами, светится это прекрасное видение в тумане холодного северного   края, уже омраченного тенями Реформации.      

Но   никогда романтический образ этой женщины-отроковицы, этой девочки-вдовы, не   сверкал так лучезарно, как на двадцатом, двадцать первом ее году, — и   здесь торжество приходит к ней слишком рано, непонятное и ненужное. Ибо все еще   не пробудилась вполне ее внутренняя жизнь, еще женщина в ней не знает велений   крови, еще не развилась, не сложилась ее личность. Только в минуты волнений и   опасностей раскрывается истинная Мария Стюарт, а эти первые годы в Шотландии для   нее лишь время безразличного ожидания, и она коротает его в праздных забавах,   как бы пребывая в постоянной готовности еще неизвестно к чему и для чего. Это   словно вдох перед решающим усилием, бесцветный, мертвый интервал. Марию Стюарт,   уже полуребенком владевшую всей Францией, не удовлетворяет убогое владычество в   Шотландии. Не для того, чтобы править этой бедной, тесной, заштатной страной,   возвратилась она на родину; с первых же шагов смотрит она на эту корону лишь   как на ставку во всемирной игре, рассчитывая выиграть более блестящую. Сильно   заблуждается, кто думает или утверждает, будто Мария Стюарт не желала ничего   лучшего, как тихо и мирно управлять наследием своего отца в качестве примерной   девочки, преемницы шотландской короны. Тот, кто приписывает ей столь утлое   честолюбие, умаляет ее величие, ибо в этой женщине живет неукротимая,   неудержимая воля к большой власти; никогда та, что пятнадцати лет венчалась в   Нотр-Дам с французским наследным принцем, та, кого в Лувре чествовали с   величайшей пышностью, как повелительницу миллионов, никогда она не   удовлетворится участью госпожи над двумя десятками непокорных мужланов,   именуемых графами и баронами, — королевы каких-то двухсот тысяч пастухов и   рыбарей. Искусственная, фальшивая натяжка — приписывать ей задним числом некое   национально-патриотическое чувство, открытое веками позднее. Князьям   пятнадцатого, шестнадцатого веков — всем, не исключая ее великой антагонистки   Елизаветы, — дела нет до их народов, а лишь до своей личной власти.   Империи перекраиваются, как платья, государства создаются войнами и браками, а   не пробуждением национального самосознания. Не надо впадать в сентиментальную   ошибку; Мария Стюарт той поры готова променять Шотландию на испанский,   французский, английский, да, в сущности, на любой другой престол; вероятно, ни   слезинки не проронила б она, расставаясь с лесами, озерами и романтическими   замками своей отчизны; ее неумное честолюбие рассматривает это маленькое   государство всего лишь как трамплин для более высокой цели. Она знает, что по   своему рождению призвана к власти, знает, что красота и блестящее воспитание   делают ее достойной любой европейской короны, и с той беспредметной   мечтательностью, с какой ее сверстницы грезят о безграничной любви, грезит ее   честолюбие лишь о безграничной власти.      

Потому-то   она вначале и бросает на Меррея и Мэйтленда все государственные дела — без малейшей   ревности, без участия и интереса; ни капли не завидуя — что ей, так рано   венчанной, так избалованной властью, эта бедная, тесная страна! —   позволяет она им править и владеть по-своему. Никогда управление, приумножение   своего достояния — это высшее политическое искусство — не было сильной стороной   Марии Стюарт. Она может только защищать, но не сохранять. Лишь когда ущемляется   ее право, когда задета ее гордость, когда чужая воля угрожает ее притязаниям, в   ней пробуждается дикая, порывистая энергия; только в решительные мгновения   становится эта женщина великой и деятельной; обыкновенные времена находят ее   обыкновенной и безучастной.      

       

В эту   пору затишья стихают и козни ее великой противницы; ибо всегда, когда пылкое   сердце Марии Стюарт осеняют мир и покой, успокаивается и Елизавета. Одним из   величайших политических достоинств этой великой реалистки было умение считаться   с фактами, умение не восставать своевольно против неизбежного. Всеми средствами   пыталась она помешать возвращению Марии Стюарт в Шотландию, а потом делала все   возможное, чтобы его отодвинуть; но теперь, когда оно стало непреложным фактом,   Елизавета больше не борется, наоборот, она не жалеет стараний, чтобы завязать с   соперницей, которую устранить бессильна, дружественные отношения. Елизавета — и   это одна из самых положительных особенностей ее причудливого, своевольного   нрава, — как и всякая умная женщина, не любит войны, всегда, чуть дело   доходит до ответственных насильственных мер, она теряется и робеет; расчетливая   натура, она предпочитает искать преимуществ в переговорах и договорах,   добиваясь победы в искусном поединке умов. Едва лишь достоверно выяснилось, что   Мария Стюарт приезжает, лорд Меррей обратился к Елизавете с проникновенными   словами увещания, призывая ее заключить с шотландской королевой честную дружбу:   «Обе вы молодые, преславные королевы, и уже ваш пол возбраняет вам умножать   ваше величие войной и кровопролитием. Каждая из вас знает, что послужило   поводом для возникшей меж вами распри. Видит бог, больше всего я желал бы,   чтобы моя державная госпожа никогда не заявляла претензий как на государство   Вашего Величества, так и на титул. И все же вам должно пребыть и остаться   друзьями. Однако, поскольку с ее стороны было изъявлено такое притязание,   боюсь, как бы это недоразумение не стало меж вами, доколе причина его не   устранена. Ваше Величество не может пойти на уступки в этом вопросе, но и ей   трудно стерпеть, что на нее, столь близкую Англии по крови, смотрят там, как на   чужую. Нет ли здесь какого-то среднего пути?» Елизавета готова внять совету; в   качестве всего лишь королевы Шотландской, да еще под контролем английского   прихлебателя Меррея, Мария Стюарт не так уж ей страшна — прошли те времена, когда   она носила двойную корону, монархини Французской и Шотландской. Так почему бы   не выказать приязнь, хотя бы и чуждую ее сердцу? Вскоре между Елизаветой и   Марией Стюарт завязывается переписка, обе dear sisters[56] доверяют многотерпеливой   бумаге свои нежнейшие чувства. Мария Стюарт посылает Елизавете в знак любви   бриллиантовое кольцо, а та шлет ей взамен перстень еще более драгоценный; обе   успешно разыгрывают перед публикой и собой утешительное зрелище родственной   привязанности. Мария Стюарт заверяет, что «самое заветное ее желание в этом   мире — повидать свою добрую сестрицу», она готова разорвать союз с Францией,   так как ценит благосклонность Елизаветы «more than all uncles of the world»[57], тогда как   Елизавета затейливым крупным почерком, к коему она обращается лишь в самых   торжественных случаях, выводит велеречивые изъяснения в преданности и дружбе.   Но едва лишь дело доходит до того, чтобы договориться о личной встрече, как обе   осторожно увиливают. Их старые переговоры так и завязли на мертвой точке: Мария   Стюарт согласна подписать Эдинбургский договор о признании Елизаветы лишь при   условии, что та подтвердит ее права преемства; для Елизаветы же это все равно   что подписать собственный смертный приговор. Ни одна из сторон ни на йоту не   отступает от своих притязаний, цветистые фразы в конечном счете лишь прикрывают   непроходимую пропасть. Завоеватель мира Чингисхан сказал: «Не бывать двум   солнцам в небе и двум ханам на земле». Одна из них должна уступить — Елизавета   или Мария Стюарт. Обе в глубине души знают это, и каждая ждет своего часа. Но   пока решительный час не настал, почему не воспользоваться короткой передышкой?   Там, где недоверие неистребимо живет в душе, всегда отыщется повод раздуть   подспудный огонь во всепожирающее пламя.      

       

Нередко   в эти годы юную королеву удручают мелочные заботы, утомляют докучные государственные   дела, все чаще и чаще чувствует она себя чужой среди забияк дворян, ей не по   себе от брани и лая воинствующих попов и от их тайных козней — в такие минуты   бежит она во Францию, свою отчизну сердца. Разумеется, Шотландии ей не   покинуть, но в своем Холирудском замке она создала себе маленькую Францию,   крошечный мирок, где свободно и невозбранно отдается самым заветным своим   влечениям, — собственный Трианон[58].   В круглой Холирудской башне держит она романтический двор во французском вкусе;   она привезла из Парижа гобелены и турецкие ковры, затейливые кровати, дорогую   мебель и картины, а также любимые книги в роскошных переплетах, своего Эразма и   Рабле, своего Ариосто и Ронсара[59].   Здесь говорят и живут по-французски, здесь в трепетном сиянии свечей вечерами   музицируют, затевают светские игры, читают стихи, поют мадригалы. При этом   миниатюрном дворе впервые по сю сторону Ла-Манша разыгрываются «маски», маленькие   классические пьесы «на случай», впоследствии, уже на английских подмостках,   увидевшие свой пышный расцвет. До глубокой ночи танцуют переодетые дамы и   кавалеры, и во время одного из таких танцев в масках, «The purpose»[60], королева   появляется даже в мужском костюме, в черных облегающих шелковых панталонах, а   ее партнер, поэт Шателяр[61],   переодет дамой — зрелище, которое повергло бы Джона Нокса в неописуемый ужас.      

Но   пуритане, фарисеи и им подобные ворчуны на выстрел не подпускаются к этим   увеселениям, и тщетно кипятится Джон Нокс, изобличая премерзостные «souparis» и   «dansaris» и мечет громы с высоты амвона в Сент-Джайлсе, так что борода его   мотается, что твой маятник. «Князьям сподручнее слушать музыку и ублажать   мамону, чем внимать священному слову божию или читать его. Музыканты и льстецы,   погубители младости, угодней им, чем зрелые, умудренные мужи, — кого же   имеет в виду сей самонадеянный муж? — те, что целительными увещаниями   тщатся хоть отчасти истребить в них первозданный грех гордыни». Но юный веселый   кружок не ищет «целительных увещаний» этого «kill-joy», убийцы радости; четыре   Марии и два-три кавалера, преданных всему французскому, счастливы забыть здесь,   в ярко освещенном уютном зале — приюте дружбы, о сумраке неприветливой,   трагической страны, а Мария Стюарт прежде всего счастлива сбросить холодную   личину величия и быть просто веселой молодой женщиной в кругу сверстников и   единомышленников.      

Такое   желание естественно. Но поддаваться беспечности всегда опасно для Марии Стюарт.   Притворство душит ее, осторожность скоро утомляет, однако похвальное, в   сущности, качество — неумение скрывать свои чувства — «Je ne sais point   déguiser mes sentiments», как она кому-то пишет, — приносит ей политически   больше неприятностей, нежели другим самая бесчеловечная жестокость, самый   злонамеренный обман. Известная непринужденность, которую королева разрешает   себе в обществе молодых людей, с улыбкою принимая их поклонение и даже порой   бессознательно поощряя его, располагает сумасбродных юнцов к неподобающей   фамильярности, а более пылким и вовсе кружит голову. Было, очевидно, в этой   женщине, чье очарованье так и не сумели передать писанные с нее портреты, нечто   воспламенявшее чувства; быть может, по каким-то незаметным признакам иные   мужчины уже тогда улавливали за мягкими, благосклонными и, казалось бы, вполне   уверенными манерами женщины-девушки неудержимую страстность, — так иной   раз за улыбчивым ландшафтом скрывается вулкан; быть может, задолго до того, как   Марии Стюарт самой открылась ее тайна, угадывали они мужским чутьем ее   неукротимый темперамент, ибо от нее исходили чары, склонявшие мужчин скорее к   чувственному влечению, нежели к романтической любви. Вполне вероятно, что в   слепоте еще не пробудившихся инстинктов она легче допускала чувственные   вольности — ласковое прикосновение, поцелуй, манящий взгляд, — нежели это   сделала бы умудренная опытом женщина, понимающая, сколько опасного соблазна в   таких невинных шалостях; иной раз она позволяет окружающим ее молодым людям   забывать, что женщина в ней, как королеве, должна оставаться недоступной для   чересчур смелых мыслей. Был такой случай: молодой шотландец, капитан Хепберн,   позволил себе по отношению к ней какую-то дурацки неуклюжую выходку, и только   бегство спасло его от грозной кары. Но как-то слишком небрежно проходит Мария   Стюарт мимо этого досадного инцидента, легкомысленно расценивая дерзкую   фривольность как простительную шалость, и тем придает храбрости другому   дворянину из тесного кружка своих друзей.      

Это   приключение носит уже и вовсе романтический характер; как почти все, что   случается на шотландской земле, становится оно сумрачной балладой. Первый   почитатель Марии Стюарт при французском дворе, господин Данвилль, сделал своего   юного спутника и друга, поэта Шателяра, наперсником своих восторженных чувств.   Но вот господину Данвиллю, вместе с другими французскими дворянами   сопровождавшему Марию Стюарт в ее путешествии, пора вернуться домой, к жене, к   своим обязанностям; и трубадур Шателяр остается в Шотландии своего рода   наместником чужого поклонения. Однако не столь уж безопасно сочинять все новые   и новые нежные стихи — игра легко превращается в действительность. Мария Стюарт   бездумно принимает поэтические излияния юного гугенота, в совершенстве   владеющего всеми рыцарскими искусствами, и даже отвечает на его мадригалы   стихами своего сочинения, да и какой молодой, знающейся с музами женщине,   заброшенной в грубую, отсталую страну, не было бы лестно слышать такие   прославляющие ее строфы:       

       

Oh Déesse immortelle      

Escoute donc ma voix      

Toy qui tiens en tutelle      

Mon pouvoir sous tes loix      

Afin que si ma vie      

Se voie en bref ravie,      

Та cruauté      

La confesse périe      

Par ta seule beauté.       

       

К   тебе, моей богине,      

К   тебе моя мольба.      

К   тебе, чья воля ныне —      

Закон   мой и судьба.      

Верь,   если б в дни расцвета      

Пресекла   путь мой Лета,      

Виновна   только ты,      

Сразившая   поэта      

Оружьем   красоты! —       

       

тем   более что она не знает за собой никакой вины? Ибо разделенным чувством Шателяр   похвалиться не может — его страсть остается безответной. Уныло вынужден он   признать:       

       

Et   néansmoins la flâme      

Que   me brûle et enflâme      

De passion      

N’émeut jamais ton âme      

D’aucune   affection.       

       

Ничто   не уничтожит      

Огня,   который гложет      

Мне   грудь,      

Но   он любовь не может      

В   тебя вдохнуть.       

       

Вероятно,   лишь как поэтическую хвалу на фоне других придворных и подобострастных ласкательств   с улыбкой приемлет Мария Стюарт — она и сама поэтесса и знает, сколь условны   эти лирические воспарения, — прочувствованные строфы своего пригожего   Селадона, и, конечно же, только терпит она галантные любезности, не   представляющие собой ничего неуместного при романтическом дворе женщины. С   обычной непосредственностью шутит и забавляется она с Шателяром, как и с   четырьмя Мариями. Она отличает его невинными знаками внимания, избирает того,   кто по правилам этикета должен созерцать ее из почтительного отдаления, своим   партнером в танцах и как-то в фигуре фокингданса слишком близко склоняется к   его плечу; она дозволяет ему более вольные речи, чем допустимо в Шотландии в   трех кварталах от амвона Джона Нокса, неустанно обличающего «such fashions more   lyke to the bordell than to the comeliness of honest women»[62], она, быть может, даже   дарит Шателяру мимолетный поцелуй, танцуя с ним в «маске» или играя в фанты.   Но, пусть и безобидное, кокетство приводит к фатальной развязке; подобно   Торквато Тассо[63],   юный поэт склонен преступить границы, отделяющие королеву от слуги, почтение от   фамильярности, галантность от учтивости, шутку от чего-то серьезного, и   безрассудно отдаться своему чувству. Неожиданно происходит следующий досадный   эпизод: как-то вечером молодые девушки, прислуживающие Марии Стюарт, находят в   ее опочивальне поэта, спрятавшегося за складками занавеси. Сперва они судят его   не слишком строго, усмотрев в непристойности скорее мальчишескую проделку.   Браня озорника больше для виду, они выпроваживают его из спальни. Да и сама   Мария Стюарт принимает эту выходку скорее с благодушной снисходительностью, чем   с непритворным возмущением. Случай этот тщательно скрывают от брата королевы, и   о какой-либо серьезной каре за столь чудовищное нарушение всякого благоприличия   вскоре никто уже и не помышляет. Однако потворство не пошло безумцу на пользу.   То ли он усмотрел поощрение в снисходительности молодых женщин, то ли страсть   превозмогла доводы рассудка, но вскоре он отваживается на новую дерзость. Во   время поездки Марии Стюарт в Файф он следует за ней тайно от придворных, и   снова его обнаруживают в спальне королевы, раздевающейся перед отходом ко сну.   В испуге оскорбленная женщина, поднимает крик, переполошив весь дом; из   смежного покоя выскакивает ее сводный брат Меррей, и теперь уже ни о прощении,   ни об умолчании не может быть и речи. По официальной версии, Мария Стюарт даже   потребовала (хоть это и маловероятно), чтобы Меррей заколол дерзкого кинжалом.   Однако Меррею, который в противоположность сестре умеет рассчитывать каждый   свой шаг, взвешивая его последствия, слишком хорошо известно, что, убив   молодого человека в спальне государыни, он рискует запятнать кровью не только   ковер, но и ее честь. Нет, такое преступление должно быть оглашено всенародно,   и воздается за него тоже всенародно — на городской площади; только этим и можно   доказать невиновность властительницы — как ее подданным, так и всему миру.      

Несколько   дней спустя Шателяра ведут на плаху. В его дерзновенной отваге судьи усмотрели   преступление, в его легкомыслии — черную злонамеренность. Единогласно   присуждают они его к самой лютой каре — к смерти под топором палача. Мария   Стюарт, пожелай она даже, не могла бы помиловать безумца: послы донесли об этом   случае своим дворам, в Лондоне и Париже, затаив дыхание, следят за поведением   шотландской королевы. Малейшее слово в защиту виновного было бы равносильно   признанию в соучастии. И наперсника, делившего с ней немало приятных, радостных   часов, оставляет она в самый тяжкий его час без малейшей надежды и утешения.      

Шателяр   умирает безупречной смертью, как и подобает рыцарю романтической королевы. Он   отказывается от духовного напутствия, единственно в поэзии ищет он утешения, а   также в сознании, что:       

       

Mon malheur déplorable      

Soit sur moy immortel.       

       

Я   жалок, но мое      

Страдание   бессмертно.       

       

С высоко   поднятой головой восходит мужественный трубадур на эшафот, вместо псалмов и   молитв громко декламируя знаменитое «Послание к смерти» своего друга Ронсара:       

       

Je te salue, heureuse et profitable Mort      

Des extrêmes douleurs médecin et confort.       

       

О   смерть, я жду тебя, прекрасный, добрый друг,      

Освобождающий   от непосильных мук.       

       

Перед   плахой он снова поднимает голову, чтобы воскликнуть — и это скорее вздох, чем   жалоба: «O cruelle dame!»[64],   а затем с полным самообладанием склоняется под смертоносное лезвие. Романтик,   он и умирает в духе баллады, в духе романтической поэмы.      

Но   злополучный Шателяр — лишь случайно выхваченный образ в смутной веренице теней,   он лишь первым умирает за Марию Стюарт, лишь предшествует другим. С него   начинается призрачная пляска смерти, хоровод всех тех, кто за эту женщину   взошел на эшафот, вовлеченный в темную пучину ее судьбы, увлекая ее за собой.   Из всех стран стекаются они, безвольно влачась, словно на гравюре Гольбейна[65], за черным   костяным барабаном — шаг за шагом, год за годом, князья и правители, графы и   бароны, священники и солдаты, юноши и старцы, жертвуя собой во имя ее,   принесенные в жертву во имя ее — той, что безвинно виновата в их мрачном   шествии и во искупление своей вины сама его завершает. Не часто бывает, чтобы   судьба воплотила в женщине столько смертной магии: словно таинственный магнит,   вовлекает она окружающих ее мужчин в орбиту своей пагубной судьбы. Кто бы ни   оказался на ее пути, все равно в милости или немилости, обречен несчастью и   насильственной смерти. Никому не принесла счастья ненависть к Марии Стюарт. Но   еще горше платились за свою смелость дерзавшие ее любить.      

А потому   гибель Шателяра лишь на поверхностный взгляд кажется нам случайностью, ничего   не говорящим эпизодом: впервые раскрывается здесь еще неясный закон ее судьбы,   гласящий, что никогда не будет ей дано безнаказанно предаваться беспечности,   жить легко и безмятежно. Так сложилась ее жизнь, что с первого же часа должна   изображать она величие, быть королевой, всегда и только королевой,   репрезентативной фигурой, игрушкою в мировой игре, и то, что на первых порах Казалось   благословением неба — раннее коронование, высокое рождение, — обернулось   на деле проклятием. Всякий раз как она пытается быть верной себе, отдаться   своему чувству, своим настроениям, своим истинным склонностям, судьба жестоко   наказывает ее за нерадивость. Шателяр лишь первое предостережение. После   детства, лишенного всего детского, она, пользуясь короткой передышкой до того,   как во второй, как в третий раз ее теле, ее жизнь отдадут чужому мужчине, выменяют   на какую-нибудь корону, — пытается хотя бы несколько месяцев быть только   молодой и беспечной, только дышать, только жить и бездумно радоваться жизни; и   тотчас жестокие руки отрывают ее от беспечных игр. Встревоженные этим   происшествием, торопят регент, парламент и лорды с заключением нового брака.   Пусть Мария Стюарт изберет себе супруга; разумеется, не того, кто придется ей   по вкусу, но такого, кто укрепит могущество и безопасность страны. Давно уже   ведутся переговоры, но теперь их возобновляют с новой энергией; дядьки и   опекуны трепещут, как бы эта ветреница какой-нибудь новой глупостью не загубила   свою честь и свой престиж. Снова закипел торг на брачном аукционе: опять Мария   Стюарт оттесняется в заклятый круг политики, которая с первого до последнего   часа держит ее в своей власти. И каждый раз как она стремится теплым живым   телом прорвать ледяное кольцо ради глотка воздуха, неизменно губит она чужую и   свою собственную участь.      

 6. Оживление на   политическом аукционе невест      

(1563-1565)      

       

Две   молодые женщины в ту пору — самые желанные невесты в мире: Елизавета Английская   и Мария Шотландская. Во всей Европе едва ли сыщется обладатель королевских   прав, еще не обладающий супругою, который не засылал бы к ним сватов — будь то   Габсбург или Бурбон, Филипп II Испанский или сын его дон Карлос, эрцгерцог   австрийский, короли Шведский и Датский, почтенные старцы и совсем еще мальчики,   юноши, и зрелые мужи; давно уже на политическом аукционе невест не было такого   оживления. Ведь женитьба на государыне — по-прежнему незаменимое средство для   расширения монаршей власти. Не войнами, а матримониальными союзами создавались   во времена абсолютизма обширные наследственные права; так возникла объединенная   Франция, Испанская мировая держава и могущество дома Габсбургов. А тут   неожиданно засверкали и последние драгоценности европейской короны. Елизавета   или Мария Стюарт, Англия или Шотландия — тот, кто женитьбой приберет к рукам ту   или другую страну, выиграет мировое первенство; но здесь идет не только   состязание наций, но и война духовная, война за человеческие души. Ибо, случись,   что британские острова вместе с одной из владычиц достались бы   соправителю-католику, это означало бы, что стрелка весов в борьбе католицизма и   протестантизма окончательно склонилась в сторону Рима и «ecclesia universalis»[66] вновь   восторжествовала в мире. А потому азартная погоня за невестами означает здесь   нечто большее, нежели простое семейное событие: в ней заключено решение мировой   важности.      

Решение   мировой важности… Но для обеих женщин, для обеих королев здесь решается также и   спор всей их жизни. Нерасторжимо переплелись их судьбы. Если одна из соперниц   возвысится благодаря браку, то неудержимо зашатается престол другой; если одна   чаша весов поднимется, неминуемо упадет другая. Равновесие лжедружбы между   Елизаветой и Марией Стюарт может сохраниться, пока обе не замужем и одна — лишь   королева Английская, а другая — лишь королева Шотландская. Стоит одной чаше   перевесить, и кто-то из них станет сильнее — победит. Но неустрашимо противостоит   гордость гордости, ни одна не хочет уступить и не уступит. Только борьба не на   жизнь, а на смерть может разрешить этот безысходный спор.      

       

Для   блистательно развивающегося зрелища этого поединка сестер история избрала двух   артисток величайшего масштаба. Обе, и Мария Стюарт и Елизавета, —   редкостные, несравненные дарования. Рядом с их колоритными фигурами остальные   монархи того времени — аскетически закостенелый Филипп II Испанский,   по-мальчишески вздорный Карл IX Французский, незначительный Фердинанд   Австрийский — кажутся актерами на вторые роли; ни один из них и отдаленно не   достигает того духовного уровня, на котором противостоят друг другу обе   женщины. Обе они умны, но при всем своем уме подвержены чисто женским страстям   и капризам. Обе бешено честолюбивы, обе с юного возраста тщательно готовились к   своей высокой роли. Обе держатся с подобающим их сану величием, обе блистают   утонченной культурой, делающей честь гуманистическому веку. Каждая наряду с   родным языком свободно изъясняется по-латыни, по-французски и итальянски —   Елизавета знает и по-гречески, а письма обеих образным и метким слогом выгодно   отличаются от бесцветных писаний их первых министров — письма Елизаветы   несравненно красочнее и живее докладных записок ее умного статс-секретаря   Сесила, а слог Марии Стюарт, отточенный и своеобразный, нисколько не похож на   бесцветные дипломатические послания Мэйтленда и Меррея. Незаурядный ум обеих   женщин, их понимание искусства, вся их царственная повадка способны   удовлетворить самых придирчивых судей, и если Елизавета внушает уважение   Шекспиру и Бену Джонсону[67],   то Марией Стюарт восхищаются Ронсар и Дю Белле. Но на утонченной личной   культуре сходство между обеими женщинами и кончается: тем ярче выступает их   внутренняя противоположность, которую писатели с давних времен воспринимали и   изображали как типично драматическую.      

Противоположность   эта такая полная, что даже линии их жизни выражают ее с графической   наглядностью. Основное различие: Елизавета терпит трудности в начале пути,   Мария Стюарт — в конце. Счастье и могущество Марии Стюарт возносятся легко,   светло и мгновенно, как встает в небе утренняя звезда; рожденная королевой, она   еще ребенком принимает второе помазание. Но так же круто и внезапно свершается   ее падение. Ее судьба как бы сгустилась в три-четыре катастрофы и,   следовательно, сложилась как драма — недаром Марию Стюарт столь охотно избирали   героинею трагедии, — в то время как восхождение Елизаветы свершается   медленно, но верно (почему здесь уместно только плавное повествование). Ей   ничто не давалось даром и не падало в руки с неба. Объявленная в детстве   бастардом и заточенная родной сестрой в Тауэр в ожидании смертного приговора,   эта скороспелая дипломатка вынуждена поначалу хитростью отстаивать свое право   на самое существование, на жизнь из милости. У Марии Стюарт, прямой наследницы   королей, на роду написано величие; Елизавета добилась его своими силами, своим   горбом.      

Две   столь различные линии жизни, естественно, стремятся разойтись в разные стороны.   Если порой они скрещиваются и пересекаются, то переплестись не могут. Глубоко,   в каждой извилине, в каждом оттенке характера неминуемо сказывается изначальное   различие, заключающееся в том, что одна родилась в короне, как иные дети   рождаются с густыми волосами, тогда как другая с трудом добилась, хитростью   достигла своего положения; одна с первой же минуты — законная королева, вторая   — королева под вопросом. У каждой из этих женщин в силу особенностей ее судьбы   развились свои, только ей присущие качества. У Марии Стюарт незаслуженная   легкость, с какою — увы, слишком рано! — ей все доставалось, порождает   необычайную беспечность, самоуверенность и, как высший дар, ту дерзновенную   отвагу, которая и возвеличила ее и погубила. Всякая власть от бога и лишь богу   ответ дает. Ее дело — повелевать, а других — повиноваться, и если бы даже весь   мир усомнился в ее царственном призвании, она чувствует его в себе, в жарком   кипении своей крови. Легко и не рассуждая одушевляется она; бездумно, сгоряча,   словно хватаясь за рукоять шпаги, принимает решения; отчаянная наездница, одним   рывком повода, с маху берущая любой барьер, любую изгородь, она и в политике   надеется единственно на крыльях мужества перемахнуть через любое препятствие,   любую преграду. Если для Елизаветы искусство правления — это партия в шахматы,   головоломная задача, то для Марии Стюарт это одна из самых острых услад,   повышенная радость бытия, рыцарское ристание. У нее, как однажды сказал папа,   «сердце мужа в теле женщины», и именно эта бездумная смелость, этот державный   эгоизм, которые так привлекают к ней стихотворцев, сочинителей баллад и   трагедий, послужили причиной ее безвременной гибели.      

Ибо   Елизавета, натура насквозь реалистическая с близким к гениальности чувством   действительности, добивается победы исключительно тем, что использует промахи и   безумства своей по-рыцарски отважной противницы. Зоркими, проницательными,   птичьими глазами она — взгляните на ее портрет — недоверчиво взирает на мир,   опасности которого так рано узнала. Уже ребенком постигла она, как произвольно,   то взад, то вперед, катится шар Фортуны[68]:   всего лишь шаг отделяет престол от эшафота, и опять-таки только шаг отделяет   Тауэр, это преддверие смерти, от Вестминстера. Всегда поэтому будет она   воспринимать власть как нечто текучее, повсюду будет ей чудиться угроза;   осторожно и боязливо, словно они из стекла и ежеминутно могут выскользнуть из   рук, держит Елизавета корону и скипетр; вся ее жизнь, в сущности, сплошные   тревоги и колебания. Портреты убедительно дополняют известные нам описания ее   характера: ни на одном не глядит она ясно, независимо и гордо, истинной   повелительницей: на каждом в ее нервных чертах сквозит настороженность и   робость, словно она к чему-то прислушивается, словно ждет чего-то, и никогда   улыбка уверенности не оживляет ее губ. Бледная, она держится очень прямо,   неуверенно и вместе с тем тщеславно вознося голову над помпезной роскошью   осыпанной каменьями робы и словно коченея под ее грузным великолепием.   Чувствуется: стоит ей остаться одной, сбросить парадную одежду с костлявых   плеч, стереть румяна с узких щек — и все ее величие спадет, останется бедная,   растерянная, рано постаревшая женщина, одинокая душа, не способная справиться с   собственными трудностями — где уж ей править миром! Такая робость в королеве,   конечно, далека от героики, а ее вечная медлительность, неуверенность и   нерешительность не способствуют впечатлению королевского могущества; но величие   Елизаветы как правительницы лежит в иной, неромантической области. Не в смелых   планах и решениях проявлялась ее сила, а в упорной, неустанной заботе об   умножении и сохранении, о сбережении и стяжании, иначе говоря, в чисто   бюргерских, чисто хозяйственных добродетелях: как раз ее недостатки —   боязливость, осторожность — оказались особенно плодотворны на ниве государственной   деятельности. Если Мария Стюарт живет для себя, то Елизавета живет для своей   страны, реалистка с сильно развитым чувством ответственности, она видит во   власти призвание, тогда как Мария Стюарт воспринимает свой сан как ни к чему не   обязывающее звание. У каждой свои отличительные достоинства и свои недостатки.   И если безрассудно-геройская отвага Марии Стюарт становится ее роком, то   медлительность и неуверенность Елизаветы в конечном счете идут ей на пользу. В   политике неторопливое упорство всегда берет верх над неукротимой силой,   тщательно разработанный план торжествует над импульсивным порывом, реализм —   над романтикой.      

       

Но в этом   споре различие сестер идет гораздо глубже. Не только как королевы, но и как женщины   Елизавета и Мария Стюарт — полярные противоположности, как будто природе   заблагорассудилось воплотить в двух великих образах всемирно-историческую   антитезу, проведя ее во всем с контрапунктической последовательностью.      

Как   женщина Мария Стюарт — женщина до конца, женщина в полном смысле слова;   наиболее ответственные ее решения всегда диктовались импульсами, исходившими из   глубочайших родников ее женского естества. И не то чтобы она была ненасытно   страстной натурой, послушной велениям инстинкта, напротив, что особенно ее   характеризует, — это чрезвычайно затянувшаяся женская сдержанность.   Проходят годы, прежде чем ее чувства дают о себе знать. Долго видим мы в ней (и   такова она на портретах) милую, приветливую, кроткую, ко всему безучастную   женщину с чуть томным взглядом, с почти детской улыбкой на устах,   нерешительное, пассивное создание, женщину-ребенка. Как и всякая истинно   женственная натура, она легко возбудима и подвержена вспышкам волнения,   краснеет и бледнеет по любому поводу, глаза ее то и дело увлажняются. Но это   мгновенное, поверхностное волнение крови долгие годы не тревожит глубин ее   существа; и как раз потому, что она нормальная, настоящая, подлинная женщина.   Мария Стюарт находит себя как сильный характер именно в страстной любви —   единственной на всю жизнь. Только тогда чувствуется, как сильна в ней женщина,   как она подвластна инстинктам и страстям, как скована цепями пола. Ибо в   великий миг экстаза исчезает, словно сорванная налетевшей бурей, ее наружная   культурная оснастка; в этой до сих пор спокойной и сдержанной натуре рушатся   плотины воспитания, морали, достоинства, и, поставленная перед выбором между   честью и страстью, Мария Стюарт, как истинная женщина, избирает не королевское,   а женское свое призвание. Царственная мантия ниспадает к ее ногам. И в своей   наготе, пылая, она чувствует себя сестрой бесчисленных женщин, что томятся   желанием давать и брать любовь; и больше всего возвышает ее в наших глазах то,   что ради немногих сполна пережитых мгновений она с презрением отшвырнула от   себя власть, достоинство и сан.      

Елизавета,   напротив, никогда не была способна так беззаветно отдаваться любви — и это по   особой, интимной причине. Как выражается Мария Стюарт в своем знаменитом   обличительном письме, она физически «не такая, как все женщины». Елизавете было   отказано не только в материнстве; очевидно, и тот естественный акт любви, в   котором женщина отдается на волю мужчины, был ей недоступен. Не так уж   добровольно, как ей хочется представить, осталась она вековечной virgin Queen,   королевой-девственницей, и хотя некоторые сообщения современников (вроде   приписываемого Бену Джонсону) относительно физического уродства Елизаветы и   вызывают сомнения, все же известно, что какое-то физиологическое или душевное   торможение нарушало ее интимную женскую жизнь. Подобная ненормальность должна   весьма серьезно сказаться на всем существе женщины; и в самом деле, в этой   тайне заключены, как в зерне, и другие тайны ее души. Все нервически неустойчивое,   переливчатое, изменчивое в ее натуре, эта мигающая истерическая светотень,   какая-то неуравновешенность и безотчетность в поступках, внезапное переключение   с холода на жар, с «да» на «нет», все комедиантское, утонченное,   затаенно-хитрое, а также в немалой степени свойственное ей кокетство, не раз   подводившее ее королевское достоинство, порождалось внутренней неуверенностью.   Просто и естественно чувствовать, мыслить и действовать было недоступно этой   женщине с глубокой трещиной в душе; никто не мог ни в чем на нее рассчитывать,   и меньше всего она сама. Но, будучи даже калекой в самой интимной области,   игрушкой собственных издерганных нервов, будучи опасной интриганкой, Елизавета   все же никогда не была жестокой, бесчеловечной, холодной и черствой. Ничто не   может быть лживее, поверхностнее и банальнее, чем получившее широкое хождение   понятие о ней (воспринятое Шиллером в его трагедии), будто бы коварная кошка   Елизавета играла кроткой, безоружной Марией Стюарт как беспомощной мышкой. Кто   глядит глубже, тот в этой одинокой женщине, зябнущей под броней своего   могущества и только изводящей себя своими псевдолюбовниками, ибо ни одному из   них она не способна отдаться, видит скрытую лукавую теплоту, а за ее капризными   и грубыми выходками — честное желание быть доброй и великодушной. Ее робкой   натуре претило насилие, и она предпочитала ему пряную дипломатическую игру «по   маленькой» и безответственность закулисных махинаций; каждое объявление войны   повергало ее в дрожь и трепет, каждый смертный приговор камнем ложился на   совесть, всеми силами старалась она сохранить в стране мир. Если она боролась с   Марией Стюарт, то лишь потому, что чувствовала (и не без основания) с ее   стороны угрозу, да и то она охотнее уклонилась бы от открытой борьбы, ибо была   по натуре игроком, шулером, но только не борцом. Обе они — Мария Стюарт по   своей беспечности и Елизавета по робости характера — предпочли бы жить в Мире,   пусть бы даже это был худой, ложный мир. Но конфигурация звезд на небе в тот   исторический момент не допускала половинчатости, неопределенности. Равнодушная   к заветным желаниям отдельной личности, сильнейшая воля истории часто   втравливает людей и стоящие за ними силы в свою смертоносную игру.      

       

Ибо за   антагонистическими чертами исторических личностей повелительно, исполинскими тенями   встают великие противоречия эпохи. И не случайность, что Мария Стюарт была   поборницей старой, католической, а Елизавета — защитницей новой, реформатской   церкви; в том, что каждая из них берет сторону одной из борющихся партий, как   бы символически отражен тот факт, что обе королевы воплощают различные   мировоззрения: Мария Стюарт — умирающий мир рыцарского средневековья, Елизавета   — мир новый, нарождающийся. В их борьбе как бы изживает себя эпоха перелома.      

Мария   Стюарт, как последний отважный паладин, борется и умирает за то, что кануло без   возврата, — за обреченное, гиблое дело, и это придает ее фигуре такое   романтическое очарование. Она лишь повинуется творящей воле истории, когда,   обращенная в прошлое, политически связывает свою судьбу с силами, уже   перешагнувшими через зенит, с Испанией и Ватиканом, — тогда как Елизавета   прозорливо шлет посольства в самые отдаленные страны, Россию и Персию, и с   безошибочным чутьем обращает энергию своего народа к океанам, как бы в   предвидении того, что столбы, поддерживающие будущую мировую империю, должны   быть воздвигнуты на новых континентах. Мария Стюарт косно привержена традиции,   она не возвышается над чисто династическим пониманием королевской власти. По ее   мнению, страна прилежит властителю, а не властитель стране; все эти годы Мария   Стюарт была лишь королевой Шотландской, и никогда не была она королевой шотландского   народа. Сотни написанных ею писем трактуют об утверждении, расширении ее личных   прав, и нет ни одного, где шла бы речь о народном благе, о развитии торговли,   мореплавания или военной мощи. Как языкам ее в поэтических опытах и   повседневном обиходе всегда оставался французский язык, так и в помыслах ее и   чувствах нет ничего национального, шотландского; не ради Шотландии жила она и   приняла смерть, а единственно, чтобы оставаться королевою Шотландской. В итоге   Мария Стюарт не дала своей стране ничего творчески вдохновляющего, кроме   легенды о еврей жизни.      

Но,   поставив себя над всеми, Мария Стюарт обрекла себя на одиночество. Пусть   мужеством и решимостью она неизмеримо превосходила Елизавету, зато Елизавета не   в одиночестве боролась против нее. Чувство неуверенности рано заставило ее   укрепить свои позиции, и она сумела окружить себя помощниками — надежными   людьми с ясным, трезвым разумом; в этой войне она опиралась на целый   генеральный штаб, обучавший ее тактике и практике и в решительные минуты   защищавший ее от порывов и срывов ее нервического темперамента. Елизавета   умудрилась создать вокруг себя такую превосходную организацию, что и поныне,   спустя столетие, ее личные заслуги почти неотделимы от коллективных заслуг   елизаветинской эпохи в целом, так что озаряющая ее имя бессмертная слава   обнимает и достижения ее выдающихся советников. В то время как Мария Стюарт —   это Мария Стюарт и только, Елизавета — это всегда Елизавета плюс Сесил, плюс   Лестер, плюс Уолсингем, плюс энергия всего народа; не разберешь, кто же,   собственно, был гением того, шекспировского, века — Англия или Елизавета,   настолько они слились в некое, замечательное единство. Своим выдающимся положением   среди монархов своего времени Елизавета обязана как раз тому, что она не стремилась   быть госпожой Англии, а лишь исполнительницей воли англичан, свершительницей   национальной миссии. Она угадала веяние времени, от автократии устремленное к   конституционному строю. Добровольно признает она новые силы, возникающие из   преобразования сословий, из расширения мирового пространства благодаря   выдающимся открытиям века; она поощряет все новое — сословные гильдии,   купцов-толстосумов и даже пиратов, ибо Англии, ее Англии, они прокладывают путь   к преобладанию на море. Тысячи раз жертвует она (чего Мария Стюарт никогда не   делает) своими личными желаниями ради общенационального блага. Наилучший выход   из душевных затруднений — выход в деятельную жизнь; потерпев крах как женщина,   Елизавета ищет счастье в благоденствии своего народа. Весь свой эгоизм, всю   жажду власти эта бездетная, безмужняя женщина переключила на общенациональные   интересы: быть великой величием Англии в глазах потомства было самым   благородным из ее тщеславных помыслов, и жила она лишь во имя будущего величия   Англии. Никакая другая корона не могла бы ее прельстить (тогда как Мария Стюарт   с восторгом сменяла бы свою на любую лучшую), и в то время как та сгорела в   свой час, вспыхнув ослепительным метеором, скупая дальновидная Елизавета отдала   все силы будущему своей нации.      

А потому   не случайность, что борьба между Марией Стюарт и Елизаветой решилась в пользу   той, что олицетворяла прогрессивное, жизнеспособное начало, а не той, что была   обращена назад, в рыцарское прошлое; с Елизаветой победила воля истории,   которая торопится вперед, отбрасывая отжившие формы, как пустую шелуху,   творчески испытывая себя на новых путях. В ее жизни воплощена энергия наций,   которая хочет завоевать свое место в мире, тогда как в смерти Марии Стюарт   героически и эффектно отмирает рыцарское прошлое. И все же каждая из них   выполняет в этой борьбе свое назначение: Елизавета, как трезвая реалистка,   побеждает в истории, романтическая Мария Стюарт — в поэзии и предании.      

       

Блистательна   эта борьба, предстающая нам сквозь призму времени и пространства и в столь   эффектном исполнении; жаль только, что презренны и мелки те средства, какими   она ведется. Ибо, хоть фигуры и незаурядные, обе женщины остаются женщинами,   они бессильны превозмочь свойственную их полу слабость — враждовать не в   открытую, а изводя противника лукавыми происками, булавочными уколами. Будь на   месте Марии Стюарт и Елизаветы двое мужчин, двое королей, не миновать бы им   кровавого столкновения, войны. Тут притязание непримиримо встало бы против притязания,   мужество против мужества. Конфликт между Марией Стюарт и Елизаветой лишен честной   мужской ясности; это драка двух кошек, которые, спрятав когти, бродят вокруг да   около и сторожат друг друга, — коварная и во всех отношениях нечестная   игра. В течение четверти века эти женщины только и делали, что лгали друг другу   (причем ни одна ни на секунду не дала себя обмануть). Ни разу не поглядят они в   глаза друг другу, ни разу их ненависть не выступит с поднятым забралом; льстиво   и лицемерно улыбаясь, приветствуют они, и поздравляют, и улещают, и одаривают   одна другую, и каждая держит за спиной отточенный кинжал. Нет, хроника войны   между Елизаветой и Марией Стюарт не знает ни битв, ни прославленных эпизодов в   духе «Илиады», это не героическая эпопея, а скорее глава из Макиавелли[69], пусть и   увлекательная для психолога, но отталкивающая для моралиста, ибо это всего лишь   затянувшаяся на двадцатилетие интрига, но только не открытый, бряцающий бой.      

Бесчестная   игра начинается со сватовства Марии Стюарт и появления на сцене августейших   женихов. Мария Стюарт согласна на любого из них, женщина в ней еще дремлет и не   участвует в выборе. Она охотно пошла бы за пятнадцатилетнего дона Карлоса, хотя   молва рисует его злобным мальчишкой, страдающим припадками ярости, но так же   легко согласилась бы и на малолетнего Карла IX. Молод или стар, красив или   уродлив, — безразлично ее честолюбию, лишь бы этот союз возвысил ее над   ненавистной соперницей. Не проявляя большого интереса, она поручает все переговоры   своему сводному брату Меррею, и тот ведет их с корыстным рвением, ибо стоит его   сестре заполучить корону в Париже, Вене или Мадриде, как он избавится от нее и   снова станет некоронованным королем Шотландии. Елизавета мигом узнает — ведь ее   шпионы не дремлют — об этих чужеземных сватовствах и тотчас же накладывает на   них свое грозное вето. Без околичностей заявляет она шотландскому посланнику,   что, коль скоро Мария Стюарт примет королевское предложение из Австрии, Франции   или Испании, она, Елизавета, сочтет это враждебным актом, но это не мешает ей в   то же время обратиться к своей дорогой кузине с нежным увещанием, умоляя   довериться ей одной, «какие бы горы блаженства и земного великолепия ей ни   сулили другие». О, она нисколько не возражала бы против принца протестантской   веры, против короля Датского или герцога Феррары — понимай: против недостойных,   безопасных претендентов, — но больше всего желала бы, чтобы Мария Стюарт   нашла себе супруга «дома» — какого-нибудь шотландского или английского   дворянина. В этом случае ей навеки обеспечена ее сестринская любовь и помощь.      

Позиция   Елизаветы — это, конечно, беззастенчивая foul play[70], и ее скрытое намерение   очевидно: королева-девственница поневоле, она старается лишить соперницу ее   крупного шанса. Столь же искусным приемом отбивает Мария Стюарт брошенный ей   мяч. Она, разумеется, ни минуты не думает о том, чтобы признать за Елизаветой   overlordship — право решающего голоса в ее матримониальных прожектах. Но   великая сделка повисла в воздухе, главный кандидат, дон Карлос, все еще медлит   с решением. И Мария Стюарт лицемерно благодарит Елизавету за материнскую   заботу. «For all uncles of the world»[71]   не стала бы она рисковать драгоценной дружбой английской королевы, оскорбив ее   самовольным решением, — о нет, боже сохрани! — она готова следовать   любому ее совету, пусть только Елизавета вразумит ее, которые женихи дозволены   («allowed»), а которые нет. Поистине трогательная покорность, но словно между   строк вставляет Мария Стюарт невинный вопрос: каким образом намерена Елизавета   вознаградить ее покорность? Она как бы говорит: «Изволь, я исполню твое желание   и не выйду за человека, знатностью и могуществом превосходящего тебя, о   возлюбленная сестра. Но и ты соблаговоли дать мне гарантию и не откажи   разъяснить: как обстоит дело с моими правами преемства?»      

Тем   самым конфликт по-прежнему благополучно застрял на мертвой точке. Как только   Елизавете надо сказать что-то членораздельное на тему о преемстве, она прячется   в свою скорлупу, и клещами не вырвешь у нее ясного слова. Кружа и петляя,   лепечет она что-то сугубо косноязычное: «она-де сердечно предана интересам   своей сестрицы» и намерена позаботиться о ней, как о родной дочери; потоком   сладчайших слов исписываются целые страницы, но нет среди них искомого, решительного,   обязывающего слова: точно два левантинских купца[72], хотят они сварганить   дельце, так сказать, из рук в руки — ни одна не рискует разжать горсть первой.   Избери того, кого я тебе прикажу, говорит Елизавета, и я объявлю тебя своей   преемницей. Назови меня своей преемницей, и я изберу, кого ты мне велишь,   отвечает ей Мария Стюарт. И ни одна не верит другой, потому что каждая намерена   обмануть соперницу.      

Целых   два года тянутся переговоры о замужестве, женихах и преемстве. Но, как ни   странно, оба шулера, сами того не желая, подыгрывают друг другу. Елизавете   только и нужно, что водить Марию Стюарт за нос, а Марии Стюарт, к ее несчастью,   приходится иметь дело с самым медлительным из монархов, Филиппом II. И лишь   когда переговоры с Испанией окончательно заходят в тупик и надо уже думать о   других предложениях, Мария Стюарт решает покончить с намеками и экивоками и   безоговорочно приставляет своей милой сестрице к груди пистолет. Она   приказывает ясно и недвусмысленно спросить, кого же предлагает Елизавета как   достойного претендента.      

Елизавете   очень уж неповадно отвечать на вопросы, заданные в столь категорической форме,   а тем более на этот вопрос. Ибо давно уже обиняками дала она понять, кого имеет   в виду для Марии Стюарт. В одном из писем она многозначительно промямлила:   она-де «намерена предложить ей такого жениха, что никто и не подумал бы, что   она может на это решиться». Однако шотландский двор делает вид, будто не   понимает намеков, и требует позитивного предложения — назовите имя! Припертая к   стене, Елизавета уже не может ограничиться намеками. С усилием выдавливает она   из себя имя избранника: Роберт Дадлей.      

       

И тут   дипломатическая комедия рискует на минуту превратиться в фарс. Предложение Елизаветы   можно понять либо как чудовищное надругательство, либо как чудовищный блеф. Уже   одно предположение, что королева Шотландская, вдовствующая королева   Французская, может удостоить своей руки какого-то ничтожного подданного,   subject своей сестры-королевы, захудалого дворянчика без единой капли   королевской крови, по понятиям того времени, близко к оскорблению. Однако   наглость предложения усугубляется особым обстоятельством: всей Европе известно,   что Роберт Дадлей уже многие годы состоит у Елизаветы в потешных любовниках, в   партнерах ее эротических игр, и, стало быть, королева Английская, словно свой   обносок, дарит королеве Шотландской как раз того человека, с которым сама она   погнушалась вступить в брак. Впрочем, всего лишь несколько лет назад   тяжелодумная Елизавета играла этой мыслью (именно играла: для нее это всегда   игра). И только когда Эйми Робсарт, жена Дадлея, была найдена убитой при   загадочных обстоятельствах, она поспешила отказаться от этого плана, дабы не   навлечь на себя подозрения в соучастии. Сватать дважды скомпрометированного   человека — во-первых, той темной историей, а также некими интимными отношениями   с ней, Елизаветой, — предложить его в мужья Марии Стюарт было из многих   грубых и бестактных выходок, ознаменовавших ее правление, пожалуй, наиболее   бестактной.      

Чего   Елизавета, собственно, добивалась этим непонятным сватовством — вряд ли   когда-либо станет ясно. Кто возьмется перевести на язык логики взбалмошную   прихоть истерической натуры? Мечтала ли она как преданная любовница наградить   любовника, которого не осмеливалась взять в мужья, отписав ему по духовной,   вместе с правами преемства, самое ценное, чем она располагала, — свое   королевство? Хотела ли просто избавиться от прискучившего ей cicisbeo?[73] Надеялась ли   через преданного человека вернее держать соперницу в узде? А может быть, она   лишь испытывала любовь Дадлея? Мечтала ли она о partie à trois[74] — объединенном любовном   хозяйстве? Или же это просто фортель, рассчитанный на то, что Мария Стюарт   своим отказом проявит себя неблагодарной? Каждое из этих предположений законно,   но скорее всего причудница и сама не знала, чего она, собственно, хочет: по-видимому,   то была опять лишь игра воображения, ведь ей так свойственно играть решениями и   людьми. Трудно себе представить, что произошло бы, отнесись Мария Стюарт   серьезно к предложению выйти замуж за отставного любовника английской королевы.   Быть может, Елизавета, внезапно одумавшись, запретила бы Дадлею этот брак и,   унизив соперницу оскорбительным сватовством, осрамила бы ее вдобавок позорным   отказом.      

Для   Марии Стюарт предложение выйти замуж за претендента некоролевской крови — это нечто   вроде дерзостного богохульства. Неужто его госпожа серьезно думает, что она,   помазанница божия, позарится на какого-то «лорда Роберта», спрашивает она   посланца под впечатлением свежей обиды. Но она сдерживает недовольство и мило   улыбается: такую опасную противницу, как Елизавета, не стоит преждевременно   гневить столь резким отказом. Надо сперва выйти за испанского или французского   престолонаследника, а там она сполна рассчитается за оскорбление. В этом   поединке сестер один нечестный поступок неизменно вызывает ответный — на   коварное предложение Елизаветы следует лживое заверение Марии Стюарт в дружбе и   признательности. Итак, Дадлея не отвергают в Эдинбурге, как претендента, боже   сохрани, королева делает вид, будто клюнула на эту удочку, что позволяет ей   разыграть презабавный второй акт. Сэр Джеймс Мелвил откомандировывается с   официальным поручением в Лондон, якобы для того, чтобы начать переговоры о   кандидатуре Дадлея, а на самом деле — чтобы еще больше запутать этот клубок лжи   и притворства.      

Мелвил,   самый преданный из дворян Марии Стюарт — искусный дипломат, но еще более искусное   перо: он умеет не просто писать, но и живописать, за что мы ему особенно   благодарны. Его поездка к английскому двору подарила миру самое живое и яркое   изображение Елизаветы в приватной обстановке, а также одну из самых блестящих   исторических комедий. Елизавете хорошо известно, что этот светский человек   провел долгие годы при французском и германском дворах, и она пускается во все   тяжкие, чтобы блеснуть перед ним именно своими женскими достоинствами, не   подозревая, что его беспощадная память удержит и увековечит для истории все ее   кокетливые благоглупости и ужимки. Женское тщеславие частенько подводит   Елизавету; так и сейчас неисправимая кокетка, вместо того чтобы убеждать посла   шотландской королевы доводами политической мудрости, старается прежде всего   очаровать мужчину своими личными совершенствами. Она показывается ему во всем   блеске. В необъятном своем гардеробе — три тысячи платьев насчитали после ее   смерти — она выбирает самые дорогие туалеты и появляется одетая то по   английской, то по французской, то по итальянской моде, в щедром декольте,   открывающем обширные перспективы, щеголяет своей латынью, своим французским и   итальянским и с ненасытной жадностью вбирает в себя безграничное, по-видимому,   восхищение посла. А все же его комплименты, хоть и выраженные в превосходной   степени, — она-де чудо как хороша, и умна, и образованна — ее не   удовлетворяют, ей непременно хочется — «Скажи, зеркальце на стене, кто красивее   во всей стране» — именно от посла шотландской королевы услышать, что он   восхищен ею как женщиной больше, чем своей госпожой. Пусть скажет, что она либо   красивее, либо умнее, либо образованнее, нежели Мария Стюарт. И она распускает   перед ним свои необычайно густые волнистые волосы, рыжие с красноватым отливом,   и спрашивает, лучше ли волосы у Марии Стюарт, — каверзный вопрос для   посланца королевы! Мелвил с честью выходит из затруднения, ответствуя с   соломоновой мудростью, что в Англии ни одна женщина не сравнится с Елизаветой,   а в Шотландии ни одна не превосходит красотой Марию Стюарт. Но такое «и нашим и   вашим» не удовлетворяет тщеславную кокетку: снова и снова расточает она перед   ним свои чары — садится за клавесин и даже поет под лютню. Волей-неволей   Мелвил, памятуя поручение обвести Елизавету вокруг пальца, снисходит до   признания, что лицо у нее белее, что она искуснее играет на клавесине и в   танцах держится лучше, чем Мария Стюарт. Увлеченная самовосхвалением, Елизавета   забывает о настоящей цели их свидания, когда же Мелвил сворачивает на эту   щекотливую тему, Елизавета уже опять играет роль: прежде всего она достает из   ящика миниатюру Марии Стюарт и нежно ее целует. Со слезой в голосе принимается   она рассказывать, как мечтает лично встретиться с Марией Стюарт, своей   возлюбленной сестрицей (на самом деле она всю свою жизнь не жалела усилий,   чтобы так или иначе расстроить все предстоящие им свидания); если верить словам   этой отпетой актрисы, то дороже всего для нее знать, что ее соседка королева   счастлива. Но у Мелвила трезвая голова и ясный взгляд. Разученной декламацией   его не обманешь; подытоживая все виденное и слышанное, он сообщит в Эдинбург,   что Елизавета всеми своими речами и поступками лишь увиливала от правды,   проявляя великое притворство, смятение и страх. Когда же Елизавета отважилась   на вопрос, что думает Мария Стюарт о браке с Дадлеем, опытный дипломат   воздержался как от решительного «нет», так и от ясного «да». Уклончиво заявляет   он, что Мария Стюарт еще недостаточно обдумала это предложение. Но чем больше   он уклоняется, тем резче настаивает Елизавета. «Лорд Роберт, — говорит   она, — мой лучший друг. Я люблю его как брата и никогда бы не искала себе   другого мужа, если бы решилась выйти замуж. Но так как я не чувствую к сему   склонности и бессильна себя побороть, то я желала бы, чтобы, по крайней мере,   сестра моя избрала его, ибо я не знаю никого более достойного делить с ней мое   наследие. А для того, чтобы моя сестра не ценила его слишком низко, я   намереваюсь через несколько дней возвести его в сан графа Лестерского и барона   Денбийского».      

И   действительно, по прошествии нескольких дней — третий акт комедии — совершается   со всей пышностью и блеском означенная церемония. Лорд Роберт Дадлей преклоняет   колена перед своей, государыней и возлюбленной, чтобы встать с колен уже графом   Лестером. Но даже в эту патетическую минуту женщина в Елизавете сыграла с   королевою недобрую шутку. Возлагая на верного слугу графскую корону, любовница   не может удержаться, чтобы не потрепать по головке милого дружка; так   торжественная церемония оборачивается фарсом, и Мелвил лукаво усмехается в   бороду: он уже предвидит, какой забавный доклад пошлет своей госпоже в   Эдинбург.      

       

Но   Мелвил прибыл в Лондон не только для того, чтобы как летописец наслаждаться   комедией, разыгрываемой коронованной особою: у него тоже своя роль в этом qui   pro quo[75].   В его дипломатическом портфеле имеются потайные карманы, которых он ни за что   не откроет Елизавете; льстивая болтовня о графе Лестере — лишь дымовая завеса,   скрывающая поручение, с которым он, собственно, и приехал в Лондон. Прежде   всего ему надлежит энергично постучаться к испанскому послу и выяснить, каковы,   наконец, намерения Дона Карлоса, — Мария Стюарт не согласна больше ждать.   Кроме того, ему поручено со всей осторожностью позондировать почву насчет   возможных переговоров с еще одним второсортным кандидатом — Генри Дарнлеем.      

Означенный   Генри Дарнлей пока еще стоит на запасном пути. Мария Стюарт придерживает его в   резерве на тот случай, если провалятся все ее многообещающие планы. Ибо Генри   Дарнлей никакой не король и даже не князь; отец его, граф Ленокс, как исконный   враг Стюартов, был изгнан из Шотландии и лишен всех поместий. Зато с   материнской стороны в жилах восемнадцатилетнего юноши течет истинно королевская   кровь Тюдоров; правнук Генриха VII, он первый prince of blood[76] при английском   королевском дворе и потому вполне приемлемая партия для любой государыни; кроме   того, у него еще то преимущество, что он католик. В качестве третьего,   четвертого или пятого претендента Дарнлей вполне возможен, и Мелвил ведет   туманные, ни к чему не обязывающие разговоры с Маргаритой Ленокс, честолюбивой   матушкой этого кандидата на всякий случай.      

Но   таково условие любой удачной комедии: хотя все ее персонажи обманывают друг   друга, а все же кое-кому случается и запустить глаза в карты соседа. Елизавета   не так уж наивна, чтобы думать, что Мелвил лишь с тем приехал в Лондон, чтобы   отпускать ей комплименты насчет ее волос и искусной игры на клавесине. Она   знает, что предложение сдать с рук на руки Марии Стюарт ее, Елизаветы,   отставленного дружка не слишком восхищает шотландскую королеву; ей также хорошо   известны честолюбие и практическая сноровка леди Ленокс. Кое-что, надо думать,   пронюхали и ее шпионы. И как-то, во время обряда посвящения в рыцари, когда   Генри Дарнлей в качестве первого принца двора несет перед ней королевский меч,   Елизавета в приливе искренности обращается к Мелвилу и говорит ему, не   сморгнув: «Мне очень хорошо известно, что вам больше приглянулся сей молодой   повеса». Однако Мелвил при такой попытке бесцеремонно залезать к нему в потайной   карман не теряет обычного хладнокровия. Плох тот дипломат, который не способен   в трудную минуту соврать, не краснея. Сморщив умное лицо в презрительную   гримасу и с пренебрежением глядя на того самого Дарнлея, ради которого он еще   только вчера хлопотал, Мелвил замечает спокойно: «Ни одна умная женщина не   изберет в мужья повесу с такой стройной талией и таким пригожим безбородым   лицом, более подобающим женщине, чем зрелому мужу».      

Сдалась   ли Елизавета на искусный маневр опытного дипломата? Поверила ли его притворному   пренебрежению? Или же она ведет в этой комедии еще более непроницаемую двойную   игру? Но только вот что удивительно: сначала лорду Леноксу, отцу Дарнлея,   дозволено вернуться в Шотландию, а в январе 1565 года разрешение получает и сам   Дарнлей. Елизавета не то из каприза, не то из коварства посылает ко двору   противницы как раз самого опасного кандидата. Забавно, что ходатаем по этому   делу выступает не кто иной, как граф Лестер — он тоже ведет двойную игру, чтобы   незаметно выскользнуть из брачных силков, расставленных его госпожой. Четвертый   акт этого фарса тем самым переносится в Шотландию, но тут искусно нарастающая   путаница обрывается, и комедия сватовства приходит к внезапному концу,   неожиданному для всех участников.      

Ибо   политика, эта земная, искусственная сила, сталкивается в тот зимний день с   некоей извечной, изначальной силой: жених, явившийся к Марии Стюарт с визитом,   неожиданно находит в королеве женщину. После долгих лет терпеливого,   безучастного ожидания она наконец пробудилась к жизни. До сей поры она была   лишь королевской дочерью, королевской невестой, просто королевой и вдовствующей   королевой — игрушка чужой воли, послушный объект дипломатических торгов.   Впервые в ней просыпается чувство, одним рывком сбрасывает она с себя коросту   честолюбия, словно тяготящее ее платье, чтобы свободно распорядиться своим юным   телом, своей жизнью. Впервые слушается она не чужих советов, а лишь голоса   крови — требований и подсказки своих чувств. Так начинается история ее   внутренней жизни.      

 7. Второе замужество      

(1565)      

       

То   неожиданное, что произошло, в сущности, самая обыкновенная вещь на свете:   молодая женщина влюбляется в молодого человека. Нельзя надолго подавить   природу: Мария Стюарт, женщина с нормальными чувствами и горячей кровью, в этот   поворотный миг стоит на пороге своей двадцать третьей весны. Четыре года   вдовства протекли для нее в строгом воздержании, без единого сколько-нибудь   серьезного любовного эпизода. Но страсти можно лишь до поры до времени держать   в узде: даже в королеве женщина в конце концов предъявляет самое священное свое   право — любить и быть любимой.      

Предметом   первого увлечения Марии Стюарт стал — редкий в мировой истории случай — не кто   иной, как политический искатель невест, Дарнлей, в 1565 году по поручению своей   матушки объявившийся в Шотландии. Мария Стюарт не впервые встречает этого   юношу: четыре года назад, пятнадцатилетним подростком, он прибыл во Францию,   чтобы принести в затененный покой вдовы de deuil blanc соболезнования своей   матушки. И как же вытянулся с тех пор этот долговязый, широкоплечий юнец с   соломенно-желтыми волосами, с девически гладким, безбородым, но и девически   красивым лицом, на котором большие, круглые мальчишеские глаза с каким-то   недоумением смотрят на мир. «Il n’est possible de voir un plus beau prince»[77], — сообщает   о нем Мовиссьер, да и на взгляд юной королевы Дарнлей — «на редкость пригожий и   статный верзила» — «the lustiest and bestproportioned long man». Марии Стюарт,   с ее пылкой, нетерпеливой душой, свойственно обольщаться иллюзиями.   Романтические натуры ее склада редко видят людей и жизнь в истинном свете; мир   обычно представляется им таким, каким они хотят его видеть. Непрестанно   бросаемые от чрезмерного увлечения к разочарованию, эти неисправимые   мечтательницы никогда не отрезвляются полностью. Освободившись от иных иллюзий,   они тут же поддаются другим, ибо в иллюзиях, а не в действительности для них   настоящая жизнь. Так и Мария Стюарт в скороспелом увлечении этим гладким юношей   не замечает вначале, что его красивая внешность не скрывает большой глубины,   что тугие мускулы не говорят о подлинной силе, а придворный лоск не знаменует   душевной утонченности. Мало избалованная своим пуританским окружением, она   видит лишь, что этот юный принц мастерски сидит в седле, что он грациозно   танцует, любит музыку и прочие тонкие развлечения и при случае может накропать   премилый мадригал. Малейший намек на артистичность в человеке всегда много для   нее значит; она от души радуется, что нашла в молодом принце товарища по танцам   и охоте, по всевозможным играм и упражнениям в искусствах, которыми увлекаются   при дворе. Его присутствие вносит разнообразие и свежее дыхание юности в   затхлость и скуку придворной жизни. Но не только королеву пленил Дарнлей —   недаром, следуя наставлениям сметливой матушки, он ведет себя с примерной скромностью:   повсюду в Эдинбурге он вскоре желанный гость, «well liked for his personage»[78], как доносит   Елизавете ее недальновидный соглядатай Рандольф. С поразительной ловкостью   добивается он успеха не только у Марии Стюарт, но и у всех вокруг.      

Так, он   завязывает дружбу с Давидом Риччо, новым доверенным секретарем королевы,   агентом контрреформации: днем они вместе играют в мяч, ночью делят ложе. Но,   заискивая у католической партии, он ластится и к протестантам. По воскресеньям   сопровождает регента Меррея в реформатскую «кирку», где с хорошо разыгранным   волнением слушает проповедь Джона Нокса; днем, для отвода глаз, обедает с   английским посланником и славит доброе сердце Елизаветы, а вечером танцует с   четырьмя Мариями. Короче говоря, долговязый, недалекий, но хорошо вышколенный   юноша отлично справляется со своей задачей; и, будучи круглым ничтожеством, ни   в ком не возбуждает преждевременных подозрений.      

Но вот   искра перекинулась, и занялся пожар — Мария Стюарт, чьей благосклонности ищут   государи и князья, сама теперь ищет любви глупого девятнадцатилетнего мальчика.   Долго сдерживаемая, нетерпеливая страсть пробивается с вулканической силой, как   это бывает с цельными характерами, не растратившими и не промотавшими своих   чувств в пустых интрижках и легкомысленных увлечениях; благодаря Дарнлею   впервые в Марии Стюарт заговорило женское естество — ведь ее супружество с   Франциском II так и осталось ничем не разрешившейся детской дружбой, и все эти   годы женщина в королеве прозябала в каких-то сумерках чувств. Наконец-то перед   ней человек, мужчина, на которого оттаявший, запруженный переизбыток ее   страстности может излиться кипящей стремниной. Не размышляя, не рассуждая, она,   как это часто бывает с женщинами, видит в первом попавшемся шалопае   единственного возлюбленного, посланного ей судьбой. Конечно, умнее было бы   повременить, проверить человека, узнать ему настоящую цену. Но требовать логики   от страстно влюбленной молодой женщины — все равно что искать солнце в глухую   полночь. Тем-то и отличается истинная страсть, что к ней неприменим скальпель   анализа и рассудка. Ее не вычислишь наперед, не сбалансируешь задним числом.   Выбор, сделанный Марией Стюарт, лежит, без сомнения, за гранью ее обычно столь   трезвого разума. Ничто в этом незрелом, тщеславном и разве что красивом мальчике   не объясняет такого бурного разлива чувств. Как и у многих мужчин, которых не   по заслугам любят превосходящие их духовно женщины, единственная заслуга   Дарнлея, его приворотный корень в том, что ему посчастливилось в критическую   минуту, исполненную величайшего напряжения, подвернуться этой женщине, в   которой еще только дремала воля к любви.      

Итак,   понадобилось немало времени, чтобы кровь гордой дочери Стюартов взыграла. Зато   теперь она бурлит и клокочет в нетерпении. Уж если Мария Стюарт что задумала, долго   тянуть и откладывать она не станет. Что ей Англия, что Франция, что Испания,   что все ее будущее по сравнению со счастьем этой минуты! Довольно с нее скучной   игры в дурачки с Елизаветой, довольно полусонного сватовства из Мадрида, хотя   бы и сулящего ей корону двух миров: ведь рядом он, этот светлый, юный и такой   податливый, сластолюбивый мальчик с алым чувственным ртом, глупыми ребячьими   глазами и еще только пробующей себя нежностью! Поскорее связать себя,   принадлежать ему — вот единственная мысль, владеющая королевой в этом   блаженно-чувственном ослеплении. Из придворных знает на первых порах о ее   склонности, о ее сладостных тревогах лишь новый доверенный ее секретарь Давид   Риччо, не жалеющий сил, чтобы искусно направить ладью влюбленных в гавань   Цитеры[79].   Тайный агент папы видит в супружестве королевы с католиком верный залог владычества   вселенской церкви в Шотландии и с усердием сводника хлопочет не столько о   счастье юной пары, сколько о политических интересах контрреформации. В то время   как оба хранителя печати, Меррей и Мэйтленд, еще и не подозревают о намерениях   королевы, он сносится с папой, испрашивая разрешения на брак, поскольку Мария   Стюарт состоит с Дарнлеем в четвертой степени родства. В предвидении неизбежных   осложнений он зондирует почву в Мадриде, может ли королева рассчитывать на   помощь Филиппа II, если Елизавета захочет помешать этому браку, — словом,   исполнительный агент трудится не покладая рук в надежде, что успех послужит к   его собственной славе и к славе католического дела. Но как он ни трудится, как   ни роет землю, расчищая дорогу к заветной цели, королеве не терпится — ей   противна эта медлительность, эта осторожность и оглядка. Ведь пройдут   бесконечные недели, пока письма со скоростью черепахи доползут туда и обратно   через моря и океаны. Она более чем уверена в разрешении святого отца, так стоит   ли ждать, чтобы клочок пергамента подтвердил то, что ей необходимо сейчас, сию   минуту. В решениях Марии Стюарт всегда чувствуется эта слепая безоглядность,   этот великолепный безрассудный задор. Но и эту волю королевы, как и всякую   другую, сумеет выполнить расторопный Риччо; он призывает к себе католического   священника, и хотя у нас нет доказательств того, что был совершен некий   предварительный обряд — в истории Марии Стюарт нельзя полагаться на свидетельства   отдельных лиц, — какое-то обручение состоялось, союз между влюбленными был   как-то скреплен. «Laudato sia Dio, — восклицает их бравый приспешник   Риччо, — теперь уже никому не удастся disturbare le nozze»[80]. При дворе и не догадываются   о матримониальных планах Дарнлея, а он уже поистине стал господином ее судьбы;   а может быть, и тела.      

       

Matrimonio   segreto[81]   держится в строгой тайне; не считая священника, обязанного молчать, посвящены   только эти трое. Но как дымок выдает невидимое пламя, так нежность обличает   скрытые чувства; прошло немного времени, и весь двор уже глаз не сводит с   влюбленной пары. Каждому бросилось в глаза, с каким рвением и какой тревогой   ухаживала Мария Стюарт за своим родичем, когда бедный юноша — как ни смешно это   звучит для жениха — заболел корью. Все дни просиживает она у постели больного,   и он, поправившись, ни на шаг от нее не отходит. Первым насупил брови Меррей.   До сего времени он от души поощрял (радея главным образом о себе) все   матримониальные проекты своей сестрицы; будучи правоверным протестантом, он   даже не возражал против того, чтобы породниться с испанским отпрыском   Габсбургов, этим оплотом и щитом католицизма, не видя для себя в том большой   помехи, — от Холируда не ближний свет до Мадрида. Но кандидатура Дарнлея   для него зарез. Проницательному Меррею не надо объяснять, что едва лишь   тщеславный слабохарактерный юнец станет принц-консортом, как он захочет   самовластия, будто настоящий король; Меррей к тому же достаточно политик, чтобы   чуять, куда ведут тайные происки секретаря-итальянца, агента папы: к   восстановлению католического суверенитета, к искоренению Реформации в   Шотландии. В этой непреклонной душе властолюбивые планы перемешаны с   религиозными верованиями, жажда власти — с тревогой о судьбах отечества; Меррей   ясно видит, что с Дарнлеем в Шотландии установится чужеземная власть, а его   собственной придет конец. И он обращается к сестре со словами увещания,   предостерегая ее против брака, который вовлечет еще не замиренную страну в   неисчислимые конфликты. И когда убеждается, что предостережениям его не   внемлют, в гневе покидает двор.      

Да и   Мэйтленд, второй испытанный советник королевы, сдается не сразу. И он понимает,   что его высокое положение и мир в Шотландии под угрозой, и он, как   министр-протестант, восстает против принца-консорта[82] католика; постепенно   вокруг обоих вельмож собирается вся протестантская знать. Открылись глаза и у   английского посла Рандольфа. В смущении оттого, что оплошал и время упущено,   ссылается он в своих донесениях на witchcraft — смазливый юноша якобы околдовал   королеву — и бьет в набат, прося помощи. Но что значат недовольство и ропот   всех этих мелких людишек по сравнению с неистовым, яростным и бессильным гневом   Елизаветы, когда она узнает о выборе, сделанном противницей! Дорого же она   поплатилась за свою двойную игру; во всей этой комедии сватовства ее попросту   одурачили, сделали общим посмешищем. Под видом переговоров о Лестере выманили у   нее истинного претендента и контрабандой увезли в Шотландию; она же со всей   своей архидипломатией села в лужу и может теперь пенять только на себя. В   приступе ярости она велит заточить в Тауэр леди Ленокс, мать Дарнлея, зачинщицу   сватовства, она грозно приказывает своему «подданному» Дарнлею немедля   вернуться в Англию, она стращает его отца конфискацией всех поместий, она   созывает коронный совет, и он, по ее требованию, объявляет этот брак опасным   для дружбы между обоими государствами, иначе говоря, угрожает войной. Но   обманутая обманщица так растерялась в душе и так напугана, что тут же начинает   клянчить и торговаться; спасаясь от позора, она торопится бросить на стол свой   последний козырь, заветную карту, которую до сих пор прятала в рукаве. Впервые   в открытой и обязывающей форме предлагает она Марии Стюарт (теперь, раз уже   игра все равно проиграна) подтвердить ее право на английский престол, она даже   отряжает в Эдинбург (так ей не терпится) нарочного с торжественным обещанием:   «If the Queen of Scots would accept Leicester, she would be accounted and   allowed next heir to the crown as though she were her own born daughter»[83]. Это ли не   образчик извечной бессмыслицы всяких дипломатических торгов и ухищрений: то,   чего Мария Стюарт долгие годы добивалась от своего недруга всеми силами ума,   всей настойчивостью и хитростью, а именно: признания ее наследственных прав,   само теперь плывет ей в руки и как раз благодаря величайшей глупости, какую она   сотворила в жизни.      

       

Но   такова судьба всех политических уступок: они всегда запаздывают. Не далее как   вчера Мария Стюарт была политиком, сегодня она только женщина, только возлюбленная.   Стать признанной наследницей английского престола было лишь недавно ее заветной   мечтой; сегодня это честолюбивое стремление оттеснено куда более легковесным,   но и более пламенным желанием женщины — поскорее завладеть этим статным   красавцем, этим мальчиком. Запоздали угрозы и прельстительные посулы Елизаветы,   запоздали и увещания честных друзей, таких, как герцог Лотарингский, ее дядя,   который советует ей отказаться от этого «joli hutaudeau» — «смазливого   шалопая». Ни доводам разума, ни соображениям государственной важности уже не   совладать с ее пылким нетерпением. Иронически звучит ее ответ разъяренной   Елизавете, запутавшейся в собственных сетях: «Мне поистине странно, что я не   угодила моей доброй сестрице: ведь выбор, который она порицает, ни в чем не расходится   с ее волей. Разве не отвергла я всех чужеземных искателей и не предпочла им   англичанина, в жилах которого течет кровь обоих наших правящих домов, первого   принца Англии?» Против этого Елизавете трудно возразить, ведь Мария Стюарт чуть   не буквально — но только по-своему — выполнила ее волю. Она остановила свой   выбор на английском дворянине, том самом, которого Елизавета прислала к ней с   двусмысленными намерениями. Но так как соперница, не владея собой, засыпает ее   все новыми предложениями и угрозами, Мария Стюарт высказывается уже грубо и   откровенно. Слишком долго ее кормили обещаниями и обманывали в лучших надеждах:   наскучив этим, она, с одобрения всей страны, сама сделала выбор. Невзирая на   то, что из Англии шлют то кислые, то сладкие письма, в Эдинбурге на всех парах   готовятся к свадьбе, Дарнлею наспех жалуют еще титул герцога Росского;   английский посланник, который в последнюю минуту прискакал из Англии с кипой   протестов и нот, еще не вылезая из кареты, слышит, что Генри Дарнлею отныне   надлежит именоваться и титуловаться (namet and stylith) не иначе, как королем.      

Двадцать   девятого июля колокола возвещают о венчании. В маленькой домашней капелле Холируда   священник благословляет молодых. Мария Стюарт, неистощимо изобретательная в   устройстве торжественных церемоний, приводит всех в изумление, появившись в   траурном одеянии, том самом, в котором она провожала гроб своего усопшего   супруга, короля Франции, — этим она как бы подчеркивает, что не по   легкомыслию идет она вторично к алтарю, не потому, что забыла первого супруга,   а единственно выполняя волю своего народа. И только прослушав мессу и   вернувшись к себе в опочивальню, она — вся эта сцена мастерски задумана, и   пышные уборы лежат наготове, — уступая нежным мольбам Дарнлея, соглашается   снять траур и сменить его на цвета радости и веселья. Внизу осаждает замок   ликующая толпа, в которую щедрыми горстями кидают деньги, и с легким сердцем   королева и ее народ спешат упиться праздничным весельем. К великой досаде Джона   Нокса, кстати лишь недавно, на пятьдесят седьмом году жизни, вторично   вступившего в брак и взявшего девицу восемнадцати лет — но радости он признает   только для себя, — четыре дня и четыре ночи кипит веселье, и пиршества   сменяют друг друга, как будто все темное, гнетущее ушло навек и отныне начинается   блаженное царство юности.      

       

Отчаянию   Елизаветы нет границ, когда она, незамужняя и неспособная к замужеству, слышит,   что Мария Стюарт вновь взошла на брачное ложе. Сама же она своими хитроумными   маневрами только осрамила себя на весь мир: сватала королеве Шотландской своего   сердечного дружка, а его оконфузили всенародно; возражала против кандидатуры   Дарнлея, а ее советами пренебрегли; послала нарочного с последним   предупреждением, а ее посланца продержали у запертых дверей, пока не кончился   обряд. Необходимо было что-то предпринять для спасения своего престижа. Порвать   дипломатические отношения и объявить войну? Но под каким предлогом? Ведь Мария   Стюарт абсолютно и неоспоримо права, она достаточно посчиталась с волею   Елизаветы, не отдав своей руки чужеземцу, к тому же Дарнлей и безупречная   партия: ближайший кандидат на английский престол, правнук Генриха VII — чем не   достойный супруг? Нет, всякая попытка протестовать, ввиду полного ее бессилия,   только изобличит перед миром личную досаду Елизаветы.      

Однако   двойная игра всегда была и пребудет душой всех поступков Елизаветы. Только что   потерпев жестокую неудачу, она все же остается верна себе. Она, конечно,   воздержится от объявления войны, не отзовет и своего посланника, но втихомолку   постарается, елико возможно, пакостить счастливой паре. Слишком нерешительная и   осторожная, чтобы открыто выступить против своих лютых врагов, Дарнлея и Марии   Стюарт, она действует с помощью интриг и подкупов. В Шотландии всегда найдутся   недовольные, восстающие против наследственной власти, а на сей раз с ними   заодно человек, головой выше прочей мелюзги, выделяющийся своей незаурядной   энергией и открыто заявивший протест. Меррей демонстративно не явился на   свадьбу сестры, и посвященные сочли это недобрым знаком. Ибо Меррею — что   немало способствует притягательности и загадочности этой фигуры — в   удивительной мере присуще умение предугадывать внезапные изменения политической   погоды; какой-то верный инстинкт предупреждает его о назревающей опасности, и в   этих случаях он делает самое умное, что может сделать умудренный   политик, — исчезает. Он выпускает из рук кормило власти и становится   невидим и неуловим. Подобно тому как внезапное высыхание рек и иссякание   источников предвещает в природе стихийные бедствия, — так исчезновение   Меррея неизменно предрекает — история Марии Стюарт тому наглядное   доказательство — политическую непогоду. На первых порах Меррей ведет себя   скорее пассивно. Он запирается в своем замке, он упрямо избегает двора,   показывая, что, как регент и сберегатель протестантизма, решительно осуждает   возведение Дарнлея на шотландский престол. Но Елизавете мало одного протеста.   Ей нужен бунт; в Меррее и в столь же, как и он, недовольных Гамильтонах ищет   она союзников и помощников. Со строжайшим наказом ни в коем случае ее не скомпрометировать,   «in the most secret way», поручает она агенту поддержать лордов деньгами и   людьми «as if from himself», якобы по его личному почину, ей же, Елизавете,   будто ничего о том не известно. Деньги, как благодатная роса на жухнущие луга,   падают в жадные руки лордов, сердца их снова загораются мужеством, и обещанная   военная помощь способствует назреванию мятежа, которого с таким нетерпением   ждут в Англии.      

Пожалуй,   единственная ошибка Меррея, этого умного и дальновидного политика, в том, что   он и в самом деле понадеялся на ненадежнейшую из правительниц и стал во главе   мятежа. Разумеется, осторожный заговорщик не спешит ударить и лишь тайно   вербует сообщников; он не прочь повременить, пусть Елизавета открыто выскажется   за возмутившихся лордов, и тогда не как мятежник, но как сберегатель веры   станет он против сестры. Однако Мария Стюарт, встревоженная двусмысленным   поведением брата и по праву не желая терпеть его враждебной безучастности,   торжественно призывает его к ответу, требуя, чтоб он оправдался перед   парламентом. Меррей, гордостью не уступающий сестре, не признает себя   обвиняемым и надменно отказывается покориться; и тогда на него и его   приверженцев налагается опала (put to the horn), глашатай возвещает об этом на   рыночной площади. Так снова призвано решать оружие, а не разум.      

       

И тут,   как всегда в минуты ответственных решений, проявляется с неотразимой ясностью   различие обоих темпераментов — Марии Стюарт и Елизаветы. Мария Стюарт не знает   колебаний, ее мужество нетерпеливо, у него жаркое дыхание и быстрая поступь.   Елизавета же, скованная робостью, медлит и тянет с решением; она еще только   размышляет, не вмешаться ли открыто, не повелеть ли государственному казначею   снарядить войско в помощь бунтовщикам, как Мария Стюарт уже нанесла удар.   Всенародно оглашает она грамоту, в которой начисто изобличает бунтовщиков.   «Мало того что они без счету захватили почестей и богатств, они бы и Нас, и все   Наше Королевство рады прибрать к рукам, чтобы владеть им по своей воле, а Нам   бы слушаться во всем их указки, — словом, они не прочь завладеть   престолом, а Нам разве что оставить титул, исправлять же все дела в государстве   предерзостно берутся сами».      

Не теряя   ни минуты, вскакивает отважная амазонка в седло. Сунув пистолеты за пояс, в   сопровождении закованного в золоченые латы молодого супруга и верных присяге   дворян, торопится она во главе наспех собранного войска навстречу бунтовщикам.   Не успели веселые гости отрезвиться, как свадебный поезд превратился в военный   поход. И эта безоглядная решимость приносит свои плоды. Кое-кого из мятежных   баронов оторопь берет перед этой новоявленной энергией, тем более что   подкреплений из Англии не видно, Елизавета вместо обещанной помощи отделывается   смущенными отговорками. Один за другим возвращаются они с повинной к своей   законной государыне, и только Меррей не хочет покориться; всеми покинутый, он   не успевает сколотить мало-мальски годное войско, как уже разбит наголову и   вынужден скрыться. До самой границы преследует его в безумной, бешеной скачке   победоносная королевская чета. Меррей едва уносит ноги и в середине октября   находит убежище на английской земле.      

Полная   победа — все бароны и лорды ее владений тесно сомкнулись вокруг Марии Стюарт,   впервые за долгое время Шотландия вновь припала к ногам своего государя и   государыни. На какой-то миг уверенность в своих силах так захлестывает Марию   Стюарт, что она подумывает, не перейти ли в наступление, не вторгнуться ли в   Англию, где, как она знает, католическое меньшинство с ликованием встретит   освободительницу; трезвые советчики с трудом сдерживают ее разгулявшуюся удаль.   Зато учтивостям конец — с тех пор как она выбила из рук противницы все ее   карты, в том числе и ту, что Елизавета прятала в рукаве. Брак по собственному   выбору был первой победой Марии Стюарт, разгром мятежников — второй; открыто,   уверенно может она теперь смотреть в глаза своей «доброй сестрице» за кордоном.      

       

Если   положение Елизаветы и раньше было незавидным, то после разгрома ею   выпестованных и обнадеженных бунтовщиков ей приходится и вовсе туго.   Разумеется, всегда существовал и существует у правителей обычай — в случае   поражения тайно навербованных в соседней стране повстанцев открыто их   дезавуировать, предоставив собственной участи. Но уж если кому не повезет, так   не везет до конца. Надо же случиться, чтобы какие-то деньги Елизаветы,   предназначенные для лордов, — явная улика — благодаря смелому нападению   попали в руки Босуэлу, заклятому недругу Меррея. А тут еще и вторая   неприятность: спасаясь от преследования, Меррей, естественно, бежал в страну,   где его открыто и тайно ласкали, — в Англию. Мало того, у побежденного   хватило смелости пожаловать в Лондон. Какой конфуз — попасться в двойной игре,   когда до сих пор ей все сходило с рук! Ведь допустить ко двору опального Меррея   — значит задним числом благословить мятеж. Если же она отвернется от тайного   союзника и Тем нанесет ему открытую обиду, чего только оскорбленный не способен   наклепать на свою милостивицу, о чем при иностранных дворах и знать не должно.   Никогда еще Елизавета не попадала в такую ловушку из-за своей двойной игры. Но   недаром это век прославленных комедий, и не случайно Елизавета дышит тем же   пряным, пьянящим воздухом, что Шекспир и Бен Джонсон. Природная актриса, она,   как ни одна королева, знает толк в театре и эффектных сценах. Хэмптон-корт и   Вестминстер[84]   того времени могли смело поспорить с «Глобусом» и «Фортуной»[85] по части эффектных сцен.   Едва лишь становится известно о прибытии неудобного союзника, как его в тот же   вечер призывает к себе Сесил, чтобы прорепетировать с ним роль, которую тому   завтра предстоит исполнить для реабилитации Елизаветы.      

Трудно   выдумать что-либо более наглое, чем эта разыгранная наутро комедия. У королевы   сидит французский посланник, разговор идет — ведь ему и невдомек, что он зван   на веселый фарс, — о политических делах. Вошедший слуга докладывает о   прибытии графа Мелвила. Королева высоко вздергивает брови. Что такое? Не   ослышалась ли она? Неужто и вправду лорд Меррей? Да как же он осмелился,   презренный мятежник, обманувший ее «добрую сестрицу», явиться в Лондон? И что   за неслыханная наглость показаться на глаза ей, которая — весь мир это знает —   телом и душой предана своей милой кузине. Бедная Елизавета! Она не может   опомниться от удивления и негодования. И лишь после долгих колебаний решается   принять этого «наглеца», но только не с глазу на глаз. Нет, боже упаси! И она   не отпускает французского посланника, чтобы заручиться свидетелем своего «искреннего»   возмущения.      

Выход   Меррея. Серьезно и добросовестно ведет он свою роль. Уже самое его появление   говорит о том, что человек пришел с повинной толовой. Смиренно и нерешительно,   отнюдь не обычной своей горделивой и смелой походкой, облаченный во все черное,   приближается он, склоняет колено, как проситель, и обращается а королеве на   своем родном шотландском языке. Елизавета обрывает его и приказывает говорить   по-французски, дабы посланник мог следить за их беседой, — пусть никто не   посмеет сказать, что у королевы какие-то секреты с отъявленным бунтовщиком.   Меррей что-то смущенно бормочет, но Елизавета сразу же переходит в наступление:   она-де не понимает, как он, беглец и бунтовщик, восставший против ее лучшего   друга, отважился без зова явиться во дворец. Правда, у нее с Марией Стюарт   бывали разногласия, но ничего серьезного. Она всегда видела в шотландской   королеве родную сестру и надеется, что так будет и впредь. И если Меррей не   докажет, что лишь по недоразумению или защищая свою жизнь восстал он против   своей госпожи, она повелит бросить его в тюрьму и будет судить как изменника.   Пусть же Меррей перед ней оправдается.      

Натасканный   Сесилом, Меррей прекрасно понимает, что волен говорить решительно все, кроме   правды. Он знает: всю вину ему должно принять на себя, чтобы обелить Елизавету   в глазах посланника, доказать ее полную непричастность к ею же инспирированному   заговору, Он должен подтвердить ее алиби. И вместо того чтобы жаловаться на   сводную сестру, он превозносит ее до небес. Она свыше меры наградила его   землями, осыпала почестями и щедрыми дарами, да и он служил ей не за страх, а   за совесть, и только опасение, что против него злоумышляют, боязнь за свою   жизнь затуманили его разум. К Елизавете же он явился лишь затем, чтобы она, по   милости своей, помогла ему исхлопотать прощение у его повелительницы, королевы   Шотландской.      

Уже эти   слова ласкают слух тайной подстрекательницы. Но Елизавете все еще мало. Не для   того она инсценировала комедию, чтобы Меррей в присутствии посланника принял   всю вину на себя, а для того, чтобы, как главный свидетель, он удостоверил, что   Елизавета ничего не знала о заговоре. Прожженный политик солжет — недорого возьмет,   и Меррей клятвенно заверяет посланника, что Елизавета «ни сном ни духом не   ведала о заговоре, никогда она не наущала ни его, Меррея, ни его друзей   нарушить свой верноподданнический долг, возмутиться против Ее Величества   королевы».      

Елизавета   добилась своего алиби. Она полностью обелена. С чисто актерским пафосом напускается   она на своего сценического партнера: «Вот когда ты сказал правду! Ибо ни я, ни   кто другой от моего имени не подстрекал вас против вашей королевы. Такое   предательство могло бы дурно кончиться и для меня. Ведь, наученные дурным   примером, и мои подданные могли бы восстать против меня. А теперь с глаз долой,   бунтовщик!»      

Меррей   низко склонил голову — уж не для того ли, чтобы скрыть мелькнувшую на губах   улыбку? Он хорошо помнит, сколько десятков тысяч фунтов были всучены ему и   другим лордам через их жен от имени королевы Английской, помнит письма и   заверения Рандольфа и обещания государственной канцелярии. Но он знает: если он   возьмет на себя роль козла отпущения, Елизавета не изгонит его в пустыню. Да и   французский посол с выражением почтительности на лице хранит учтивое молчание;   человек светский и образованный, он умеет ценить хорошую комедию. Лишь дома, у   себя в кабинете, восседая за конторкой и строча донесение в Париж, позволит он   себе лукавую усмешку. Не совсем легко на душе в эту минуту, пожалуй, только у   Елизаветы; должно быть, ей не верится, что кто-то ей поверил. Но, по крайней   мере, ни одна душа не решится открыто высказать сомнение — видимость соблюдена,   а кому нужна правда! Исполненная величия, шурша пышными юбками, покидает она в   молчании зал.      

       

То, что   Елизавета вынуждена прибегнуть к таким жалким уверткам, чтобы, потерпев поражение,   обеспечить себе хотя бы моральное отступление, — вернейшее свидетельство   сегодняшнего могущества Марии Стюарт. Горделиво поднимает она голову — все   устроилось по желанию ее сердца. Ее избранник носит корону. Восставшие бароны   либо вернулись, либо преданы опале и блуждают на чужбине. Звезды   благоприятствуют ей, а если от нового союза родится наследник, сбудется ее заветная,   великая мечта: Стюарт станет преемником объединенного престола Шотландии и   Англии.      

Звезды   благоприятствуют ей, благословенная тишина воцарилась наконец в стране. Мария   Стюарт могла бы теперь вздохнуть, вкусить завоеванное счастье. Но жить в вечной   тревоге и порождать тревогу — закон ее неукротимой натуры. Тот, у кого   своенравное сердце, не знает счастья и мира, идущих извне. Ибо в своем буйстве   оно неустанно порождает все новые беды и неотвратимые опасности.      

 8. Роковая ночь в   Холируде      

(9 марта 1566 года)      

       

Если   чувство в самой поре, то такова уж его природа, что оно не рассчитывает и не   скаредничает, не колеблется и не сомневается; когда любит царственно щедрая   натура, это — полное самоотречение и саморасточение. Первые недели замужества у   Марии Стюарт только и заботы, как излить на молодого супруга свое благоволение.   Каждый день приносит Дарнлею новую нечаянную радость — то лошадь, то богатый   наряд, — сотни маленьких нежных даров любви, после того как она отдала ему   самый большой — королевский титул и свое неуемное сердце. «Чем только может   женщина возвеличить мужчину, — сообщает английский посол в Лондон, —   он взыскан в полной мере… Вся хвала, все награды и почести, какими она   располагает, — все сложено к его ногам. На каждого она смотрит его   глазами, да что говорить — даже волю свою она отдала ему». Верная своей   неистовой натуре, Мария Стюарт ничего не умеет делать наполовину, всему   отдается она безоговорочно, целиком. Когда она дарит свою любовь, то уж без   робости, без оглядки, очертя голову, в неудержимом порыве давать и давать без   конца и меры. «Она во всем покорна его воле, — пишет дальше Рандольф, —   он вертит ею, как хочет». Страстная любовница, она вся растворяется в   послушании, в смирении, переходящем в экстаз. Только безграничная гордость   может в душе любящей женщины обратиться в столь безграничное смирение.      

Однако   великие дары лишь тому во благо, кто их достоин, для недостойного они опасны.   Сильные характеры крепнут благодаря возросшей власти (поскольку власть — их   естественная стихия), слабые же гибнут под бременем незаслуженного счастья.   Успех пробуждает в них не скромность, а заносчивость; в каждом свалившемся с   неба подарке видят они по детской наивности собственную заслугу. Как вскоре   выясняется, опрометчивая и безудержная щедрость Марии Стюарт фатально растрачена   на ограниченного, тщеславного мальчишку, которому приличнее бы иметь гувернера,   чем повелевать королевой с большой душой и большим сердцем. Ибо стоило Дарнлею   заметить, какую силу он приобрел, и он становится нагл и заносчив; Он принимает   милости Марии Стюарт, словно причитающуюся ему дань, а великий дар ее   царственной любви — как неотъемлемую привилегию мужчин. Став ее господином, он   считает, что вправе ее третировать. Ничтожная душонка, «heart of wax»[86], как с презрением   скажет о нем сама Мария Стюарт, избалованный мальчишка, ни в чем не знающий   меры, он напускает на себя важность и бесцеремонно вмешивается в   государственные дела. Побоку стишки и приятные манеры, они ему больше не нужны,   он пытается командовать в коронном совете, кричит и сквернословит, он   бражничает в компании забулдыг, а когда королева как-то захотела увести его из   этого недостойного общества, он грубо выругался, и, оскорбленная публично, она   не могла сдержать слезы. Мария Стюарт даровала ему королевский титул — только   титул, а он и вправду возомнил себя королем и настойчиво требует равной с ней   власти — the matrimonial crown; безбородый девятнадцатилетний мальчишка   притязает на то, чтобы править Шотландией, точно своей вотчиной. При этом   каждому ясно: за вызывающей грубостью не кроется и тени мужества, за похвальбой   — ни намека на твердую волю. Марии Стюарт не уйти от постыдного сознания, что   свое первое, прекраснейшее чувство она растратила зря, на неблагодарного   балбеса. Слишком поздно, как это часто бывает, пожалела она, что не послушалась   добрых советов.      

А между   тем нет для женщины большего унижения, нежели сознание, что она чересчур поспешно   отдалась человеку, не достойному ее любви; никогда настоящая женщина не простит   этой вины ни себе, ни виновнику. Но столь великая страсть, связывающая двух   любовников, не может сразу смениться простой холодностью и бездушной   учтивостью: раз воспламенившись, чувство продолжает тлеть и только меняет   окраску; вместо того чтобы пылать любовью и страстью, оно распространяет чад   ненависти и презрения. Едва осознав ничтожество этого шалопая, Мария Стюарт, всегда   неукротимая в своих порывах, сразу же лишает его своих милостей, делая это,   быть может, резче и внезапнее, чем позволила бы себе женщина более   осмотрительная и расчетливая. Из одной крайности она впадает в противоположную.   Одну за другой отнимает она у Дарнлея все привилегии, какие в первом увлечении   страсти, не размышляя, без счета дарила ему. О подлинном совместном правлении,   о matrimonial crown, которую она когда-то принесла шестнадцатилетнему Франциску   II, теперь уже и речи нет. Дарнлей вскоре с гневом замечает, что его больше не   зовут на заседания государственного совета; ему запрещают включить в свой герб   королевские регалии. Низведенный на амплуа принца-консорта, он уже играет при   дворе не первую роль, о какой мечтал, а в лучшем случае роль оскорбленного   резонера. Вскоре пренебрежительное отношение передается и придворным: его друг   Давид Риччо больше не показывает ему важных государственных бумаг и, не спросясь   его, скрепляет письма железной печатью (iron stamp) с росчерком королевы;   английский посол уже не титулует его «величеством» и не далее как в сочельник,   всего лишь полгода спустя после медового месяца, сообщает о «strange   alterations»[87]   при шотландском дворе. «Еще недавно здесь только и слышно было, что „король и   королева“, а теперь его именуют „супругом королевы“. Дарнлей уже привык к тому,   что в королевских рескриптах его имя стоит первым, а теперь ему приходится   довольствоваться вторым местом. Были вычеканены монеты с двойным изображением:   „Henricus et Maria“, но их тут же изъяли из обращения и заменили новыми. Между   супругами чувствуется какое-то охлаждение, но поколе это лишь amantium irae[88], или, как   говорят в народе, household words[89],   этому не надо придавать значения, лишь бы дело не пошло дальше».      

Но оно   пошло дальше! К тем горьким обидам, какие картонный король вынужден терпеть при   собственном дворе, присоединяется тайная и наиболее чувствительная — обида   оскорбленного мужа. Что в политике не обойдешься без лжи, к этому Мария Стюарт   притерпелась за долгие годы. Не то в сфере чувства: ее глубоко честной натуре   не свойственно притворство. Едва лишь ей становится ясно, как она продешевила   свое чувство, свою страсть, едва лишь из-за вымышленного Дарнлея поры   жениховства выступает недалекий, тщеславный, наглый и неблагодарный юнец, как   физическое тяготение сменяется гадливостью. Охладев к этому человеку, она не   выносит больше его близости.      

Едва   королева замечает, что беременна, она под всевозможными предлогами уклоняется   от супружеских объятий. То она больна, то устала, вечно у нее находятся   отговорки, чтобы отделаться от него. И если в первые месяцы их супружества   (разгневанный Дарнлей сам разоблачает эти интимные подробности) именно она была   требовательна в своей страсти, то теперь она оскорбляет его частыми отказами.   Так что и в самой интимной сфере, в которой ему сперва удалось завоевать эту   женщину, Дарнлей чувствует себя — и это наиболее глубокая, потому что наиболее   болезненная обида, — обездоленным и отвергнутым.      

У   Дарнлея не хватает душевной выдержки, чтобы скрыть свое поражение. Глупо и тупо   плачется он всем и каждому на свою отставку, он ропщет, вопит, бьет себя в   грудь и клянется, что месть его будет ужасна. Но чем громогласнее трубит он о   своей обиде, тем нелепее звучат его угрозы; проходит несколько месяцев, и,   невзирая на королевский титул, недавний кумир низведен в глазах придворных на   роль скучного, озлобленного приживальщика, от которого каждый норовит отвернуться.   Никто уже не гнет перед ним спину — какое там, все смеются, когда этот   Henricus, Rex Scotiae[90],   чего-нибудь желает, или просит, или требует. Но даже ненависть не так страшна   для властителя, как всеобщее презрение.      

       

Жестокое   разочарование, постигшее Марию Стюарт в ее втором браке, помимо человеческой,   имеет еще и политическую сторону. Она надеялась, что, опираясь на молодого,   преданного ей душой и телом супруга, избавится наконец от опеки Меррея,   Мэйтленда и баронов. Но вместе с медовым месяцем миновали и эти иллюзии. Ради   Дарнлея оттолкнула она Меррея и Мэйтленда и теперь более чем когда-либо   чувствует себя одинокой. Как бы ни было велико постигшее ее разочарование,   Мария Стюарт с ее открытой душой должна кому-то верить; неустанно ищет она   помощника не за страх, а за совесть, на которого можно было бы целиком   положиться. Лучше уж приблизить к себе человека низкого происхождения, пусть у   него не будет представительности Меррея или Мэйтленда, лишь бы он обладал   достоинствами куда более необходимыми при шотландском дворе, неотъемлемыми достоинствами   всякого доброго слуги — безусловной преданностью и надежностью.      

Случай   привел к ней такого человека. Маркиз Моретта, савойский посол, привез в   Шотландию среди своей многочисленной свиты молодого смуглого пьемонтца (in   visage very black) Давида Риччо, лет двадцати восьми, черноглазого, с румяными   губами, весьма искусного певца (particolarmente era buon musico). Как известно,   поэты и музыканты — самые желанные гости при романтическом дворе Марии Стюарт.   От матери и отца унаследовала она горячую любовь к изящным искусствам, и ничто   так не утешает и не радует молодую королеву в ее сумрачном окружении, как   возможность послушать прекрасное пение, насладиться звуками скрипки или лютни.   В то время придворной капелле как раз требовался бас, и, поскольку сеньор Дейви   (как именовали итальянца в кругу друзей) не только хорошо пел, но и умел   перекладывать стихи на музыку, королева попросила посла отдать ей своего «buon   musico» в личное услужение. Моретта не возражал, да и Риччо улыбалось место,   обещавшее шестьдесят пять фунтов в год. То, что его провели по книгам как   «Davide le chantre»[91]   и зачислили камердинером по штату придворной челяди, нисколько его не принижает   — вплоть до времени Бетховена музыканты, будь то даже полубоги, занимают при   княжеских дворах положение челядинцев. Еще Вольфганг Амадей Моцарт и седовласый   Гайдн, хоть слава их гремит по всей Европе, едят не за княжьим столом вместе с   дворянством и высшей знатью, а на голых досках, с конюшими и камеристками.      

Однако у   Риччо не только сладкозвучный голос, но и прекрасная голова, ясный, живой ум и   тонкий вкус. Латынь он знает не хуже, чем английский и французский, к тому же у   него пребойкое перо — один из сохранившихся его сонетов свидетельствует о   подлинном поэтическом даровании и чувстве формы. Вскоре Риччо представляется   случай покинуть лакейскую. Доверенный секретарь королевы Роле не проявил   должной стойкости в отношении свирепствующей при шотландском дворе эпидемии —   английского подкупа. Пришлось весьма поспешно с ним расстаться. И вот на опустевшее   место в кабинете королевы пролезает расторопный Риччо; с этой минуты он быстро   поднимается по чиновной лестнице. Из обыкновенного писца он становится   доверенным писцом королевы. Мария Стюарт уже не диктует пьемонтцу-секретарю   свои письма, он набрасывает их сам, по своему усмотрению. Спустя несколько   недель его влияние дает себя знать в шотландских делах. Скоропалительный союз с   католиком Дарнлеем — в значительной мере его детище, а ту необычайную   твердость, с какой королева отказывается помиловать Меррея и других   бунтовщиков, опальные вельможи не зря относят за счет его интриг. Был ли Риччо   агентом папы при шотландском дворе, сказать трудно, возможно, это только   подозрение; но, ярый приверженец католичества и папы, он все же с большей преданностью   служит Марии Стюарт, чем ей когда-либо служили в Шотландии. А настоящую преданность   Мария Стюарт умеет ценить. Тот, на чью верность она может рассчитывать, вправе   рассчитывать на ее милости. Открыто, слишком открыто поощряет она Риччо, дарит   ему дорогое платье, доверяет королевскую печать и государственные тайны.   Оглянуться не успели, а Давид Риччо уже один из первых вельмож; нимало не   смущаясь, садится он за стол вместе с королевой и ее подругами; как в свое   время Шателяр (зловещее родство судеб!), он в качестве доброхотного maître de   plaisir, министра пиров и увеселений, помогает устраивать при дворе концерты и   другие изящные развлечения, из слуги все больше превращаясь в друга. На зависть   придворной челяди, низкорожденный иноземец засиживается в покоях королевы до   глубокой ночи, беседуя с нею с глазу на глаз; одетый по-княжески, недоступно   надменный, он поставлен очень высоко, а давно ли нищим проходимцем в потертой   лакейской ливрее явился ко двору — только что песни петь горазд! Теперь же ни   одно дело в Шотландии не делается без его ведома и спроса. Но и вознесенный над   всеми, Риччо остается преданнейшим слугою своей госпожи.      

Есть у   нее и второй надежный столп ее самостоятельности — не только политическая, но и   военная власть отдана ею в верные руки. Опорою ей и на этот раз становится   новое лицо — лорд Босуэл; протестант, он уже в юности отстаивал интересы ее   матери, Марии де Гиз, против протестантской конгрегации и от гнева Меррея бежал   из Шотландии. После падения своего смертельного врага он вернулся и отдал себя   и своих приверженцев в распоряжение королевы, а это нешуточная сила. Безоглядно   смелый, готовый на любое приключение рубака, железный воин, равно горячий в   ненависти и любви, Босуэл ведет за собою своих borderers — пограничников. Да он   и сам по себе представляет несокрушимую армию. Благодарная Мария Стюарт дает   ему звание генерал-адмирала, зная, что он схватится с любым врагом, чтобы   защитить ее и ее право на престол.      

Опираясь   на этих верных паладинов, двадцатитрехлетняя Мария Стюарт может крепко натянуть   поводья власти — политической и военной. Наконец-то она рискует править одна   против всех — нет такого риска, на который не отважилась бы эта безрассудная   душа.      

       

Но   всякий раз как монарх в Шотландии вздумает править самовластно, лорды встают на   дыбы. Ничто так не поперек души этим ослушникам, как королева, которая не   заискивает и не трепещет перед ними. Из Англии рвутся домой Меррей и другие   опальные вельможи. Они ведут подкупы и подкладывают мины, в том числе   серебряные и золотые, но Мария Стюарт проявляет неожиданную твердость, и гнев   дворян обрушивается в первую голову на временщика Риччо: тайный ропот и возмущение   распространяются по замкам. С негодованием чуют протестанты, что в Холируде   плетется тончайшая сеть дипломатических интриг макиавеллиевской чеканки. Они не   столько знают, сколько догадываются, что Шотландия включилась в обширный тайный   заговор контрреформации; быть может, Мария Стюарт в сговоре с католическим   союзом и связала себя какими-то обязательствами. Первым в ответе за это чужак   Риччо, проходимец, которого так жалует королева, а между тем при дворе у него   не найдется ни одного доброжелателя. Поистине удивительно, как умных людей   всегда подводит собственное неразумие. Вместо того чтобы скрыть свою силу,   Риччо — вечная ошибка всякого выскочки — тщеславно выставляет ее напоказ. Но   едва ли не больше всего страдает самолюбие у гордых вельмож, когда они видят,   как прощелыга лакей, приблудный шарманщик без роду и племени проводит долгие   часы в покоях государыни рядом с ее опочивальней, услаждая сердце задушевной   беседой. Все больше терзает их подозрение, что эти тайные беседы клонятся к   тому, чтобы с корнем вырвать Реформацию и утвердить в стране католицизм. И дабы   своевременно расстроить эти гнусные замыслы, несколько протестантских лордов   вступают в тайный заговор.      

Веками   повелось, что шотландское дворянство знает одно только средство для расправы с   неугодным противником — убийство. Лишь когда паук, ткущий невидимую паутину,   будет раздавлен, когда увертливый, неуязвимый итальянский искатель приключений   будет убран с дороги, только тогда удастся им вновь захватить власть и Мария   Стюарт станет сговорчивей. План извести Риччо, видимо, довольно давно засел в   голове у шотландской знати; за много месяцев до убийства английский посол   сообщает в Лондон: «Либо Господь приберет его до времени, либо им уготовит ад   на земле». Но заговорщики долго не решаются выступить открыто. У них еще   поджилки трясутся при воспоминании, как быстро и решительно пресекла Мария   Стюарт их недавний бунт, им вовсе не улыбается разделить участь Меррея и прочих   эмигрантов. Не меньше страшатся они железной руки Босуэла, зная, как он скор на   расправу, и понимая, что надменный временщик не унизится до того, чтобы   вступить с ними в тайный сговор. Поэтому они только ворчат да стискивают кулаки   в карманах, пока у кого-то не возникает план — поистине дьявольская выдумка —   изобразить убийство Риччо не актом крамолы, а наоборот, вполне законным и   истинно патриотическим деянием, для чего воспользоваться Дарнлеем как   прикрытием, поставив его во главе заговора. На первый взгляд нелепая затея!   Властитель королевства вступает в заговор против собственной супруги, король   против королевы! Но психологически она вполне оправдана, ибо сильнейшим   стимулом у Дарнлея, как у всякого слабого человека, является неудовлетворенное   тщеславие. Да и Риччо слишком вознесся, чтобы отвергнутый Дарнлей не кипел   злобой и ненавистью на своего бывшего приятеля. Приблудный бродяга ведет   дипломатические переговоры, о которых он, Henricus, Rex Scotiae, даже не   ставится в известность; до часу, до двух ночи просиживает у королевы, отнимая у   супруга его законные часы, и власть фаворита прибывает со дня на день, в то   время как его собственная власть на глазах у всего двора с каждым днем идет на   убыль. Нежелание Марии Стюарт сделать его соправителем, передать ему   matrimonial crown, Дарнлей, быть может и справедливо, приписывает влиянию   Риччо, а ведь одного этого достаточно, чтобы разжечь ненависть в обиженном   человеке, не отличающемся особым душевным благородством. Но бароны подливают   еще злейшего яду в отверстые раны его тщеславия, они растравляют в Дарнлее   самое чувствительное место — его оскорбленную мужскую честь. Они пробуждают в   нем ревность, всячески давая понять, что королева делит с Риччо не только   трапезы, но и ложе. И хотя доказательств у них нет, Дарнлей тем легче клюет на   эту наживку, что Мария Стюарт в последнее время то и дело уклоняется от   выполнения супружеского долга. Неужто — жестокая мысль! — она предпочла   ему этого чумазого музыканта? Ущемленное честолюбие, у которого не хватает   мужества для открытых, членораздельных обвинений, легко склонить к   подозрительности: человек, который сам себе не верит, не станет верить и   другим. Лордам не приходится долго подзуживать Дарнлея, чтобы довести его до   исступления и безумия. Вскоре Дарнлей уже не сомневается, что «ему причинена   злейшая обида, какую можно нанести мужчине». Так невозможное становится фактом:   король соглашается возглавить заговор, обращенный против королевы, его супруги.      

       

Был ли   черномазый музыкант Риччо действительно любовником королевы, так и осталось неразрешимой   загадкой. То открытое благоволение, которым Мария Стюарт дарит своего   доверенного писца на глазах у всего двора, скорее красноречиво опровергает это   подозрение. Если даже допустить, что духовная близость женщины и мужчины   отделена от физической лишь незаметной чертой, которую иная взволнованная   минута или неосторожное движение могут легко стереть, то все же Мария Стюарт,   уже носящая под сердцем ребенка, так уверенно и беззаботно отдается дружбе с   Риччо, что трудно счесть это искусной личиной неверной жены. Находясь со своим   секретарем в предосудительной связи, для нее было бы естественно избегать   всего, что наводит на подозрение: не засиживаться с итальянцем до утра за   музыкой или за картами, не запираться с ним в своем рабочем кабинете для   составления дипломатических депеш. Но и здесь, как в случае с Шателяром, Марию   Стюарт подводят как раз наиболее располагающие ее черты — презрение к   пересудам, поистине царственное нежелание считаться с наговорами и сплетнями,   искренняя непосредственность. Опрометчивость и мужество обычно соединены в   одном характере, подобно добродетели и наивности, являя две стороны одной   медали; только трусы и сомневающиеся в себе страшатся даже подобия вины и   действуют с оглядкой и расчетом.      

Но стоит   кому-либо пустить молву о женщине, хотя бы самую нелепую и вздорную, как ее уже   не остановишь. Переносясь из уст в уста, она ширится и растет, раздуваемая   ветром любопытства. Целых полвека спустя клевету эту подхватит Генрих IV[92]; в насмешку   над Иаковом VI, сыном Марии Стюарт, которого она тогда носила во чреве, он   скажет: «Ему правильнее было бы называться Соломоном[93], ведь он тоже «Давидов   сын». Так репутация Марии Стюарт вторично терпит тяжкий ущерб и опять не по ее   вине, а исключительно по опрометчивости.      

Заговорщики,   натравливавшие Дарнлея, сами не верили в свою выдумку — это явствует уже из   того, что два года спустя они торжественно провозгласят мнимого бастарда   королем. Вряд ли стали бы надменные лорды присягать на верность незаконному отпрыску   заезжего музыканта. Ослепленные ненавистью, обманщики и тогда уже знали правду,   и клевещут они лишь затем, чтобы пуще растравить в Дарнлее обиду. А он уже и   без того не владеет собой; у него уже и без того какой-то ералаш в голове из-за   вечно грызущего чувства неполноценности — и вспыхнувшее подозрение его   ослепляет: огненной волной накатила ярость, как бык, устремился он на красный   лоскут, которым размахивали у него перед носом, и, унося его на себе, ринулся в   расставленную западню. Не задумываясь, дает он себя вовлечь в заговор против   собственной жены. Проходит день-другой, и Дарнлей больше всех жаждет крови   Риччо, своего бывшего друга, с которым он делил хлеб и постель, да и короной он   в немалой степени обязан приблудному итальянскому музыкантишке.      

Политическое   убийство подготовляется шотландской знатью обстоятельно, как некое долгожданное   торжество. Никакой спешки и горячности под впечатлением минуты: партнеры   заранее обмениваются письменными обязательствами — на честь и совесть здесь   надежды плохи, для этого они слишком хорошо знают друг друга, — скрепляя   их по всей форме подписью и печатью, словно это не рыцарское дело, а   нотариальный акт. При всех таких злодейских начинаниях, словно при торговой   сделке, пишется на пергаменте контракт, так называемый «covenant», или «bond»,   в котором вельможные бандиты клянутся в верности друг другу до гробовой доски,   ибо только скопом, только как банда или клан дерзают они подняться на своих   властителей. На сей раз, впервые в истории Шотландии, заговорщики удостоились   невиданной чести: на их «бондах» стоит подпись короля. Между Дарнлеем и лордами   заключены два честных, добропорядочных контракта, в коих отставленный король и   обойденные бароны пункт за пунктом обязуются отнять у Марии Стюарт власть. В   первом «бонде» Дарнлей при любом исходе гарантирует заговорщикам полную   безнаказанность (shaithless), обещая лично ходатайствовать за них и защищать их   перед самой королевой. Далее он изъявляет согласие на возвращение изгнанных   лордов и на отпущение им всех провинностей (faults), как только он получит   королевскую власть, ту самую matrimonial crown, в которой Мария Стюарт так   упорно ему отказывала; кроме того, он обязуется оберегать «кирку» от малейших   посягательств. В свою очередь, заговорщики обещают во втором «бонде», или, как   выражаются коммерсанты, во взаимном обязательстве, признать за Дарнлеем всю   полноту власти, более того, в случае смерти королевы (из дальнейшего видно, что   не наобум предусмотрели они эту возможность) сохранить за ним власть. Но за   ясными, казалось бы, словами сквозит нечто, что не доходит до ушей Дарнлея, а   вот английский посол слышит то, что в тексте и за текстом, — намерение   вообще избавиться от Марии Стюарт и с помощью «несчастного случая» обезвредить   королеву заодно с ее итальянцем.      

Еще не   просохли все подписи под позорной сделкой, а в Англию уже скачут гонцы   оповестить Меррея, чтоб он готовился к возвращению. Да и английский посол,   играющий в заговоре не последнюю роль, торопится упредить Елизавету о кровавом   сюрпризе, ожидающем соседнюю королеву. «Мне доподлинно известно, — писал   он уже тринадцатого февраля и, значит, задолго до убийства, — что королева   сожалеет о своем замужестве и ненавидит как его, так и все их племя. Известно   мне также, что он подозревает, будто кто-то охотится в его владениях (partaker   in play and game) и у них с отцом состряпан некий комплот — они намерены   захватить власть против ее воли. Известно мне, что, ежели все у них сойдет   успешно, Давиду с согласия короля не далее как на той неделе перережут глотку».   Но соглядатай Елизаветы, по всему видно, посвящен и в более сокровенные помыслы   заговорщиков: «Дошли до меня слухи и о делах более страшных, будто покушение   готовится и против ее особы». Письмо показывает со всей достоверностью, что   заговор ставил себе куда более обширные цели, чем сочли нужным рассказать   дурачку Дарнлею его сообщники, что меч, занесенный якобы над одним только   Риччо, метит и в Марию Стюарт, и жизни ее угрожает, пожалуй, не меньшая опасность,   чем жизни ее секретаря. Бесноватый Дарнлей — ибо никто не превзойдет лютостью   труса, почувствовавшего за собой какую-то силу, — жаждет особенно   изощренной мести человеку, похитившему у него государственную печать и доверие   его супруги. Для посрамления непокорной он требует, чтобы убийство свершилось у   нее на глазах — бредовая идея труса, который надеется «примерным наказанием»   сломить строптивый дух ослушницы и зрелищем зверского насилия усмирить женщину,   его презирающую, По личному желанию короля решено и в самом деле произвести расправу   в покоях беременной королевы, назначив 9 марта как наиболее подходящий день:   гнусность исполнения должна превзойти даже низость замысла.      

       

В то   время как Елизавета и ее министры уже много недель как посвящены во все   подробности заговора (она, однако, забывает остеречь «сестрицу»), в то время   как Меррей держит на границе оседланных лошадей, а Джон Нокс готовит проповедь,   где прославляет свершившееся убийство как деяние, «заслуживающее всяческой   хвалы» («most worthly of all praise»), всеми преданная Мария Стюарт и не   подозревает о готовящемся покушении. Как раз за последние дни Дарнлей (предательство   вдвойне презренно своим притворством) на удивление кроток, и ничто не   предвещает ей ночи ужасов и роковых предопределений на долгие, долгие годы —   ночи, что наступит вслед за гаснущим вечером 9 марта. Риччо, правда, получил   остережение, писанное незнакомой рукой, но не обратил на него внимания, так   как, желая усыпить его недоверие, Дарнлей после обеда предлагает ему партию в   мяч; весело и беспечно откликается итальянец на зов своего бывшего доброго   Друга.      

Тем   временем спустился вечер. Мария Стюарт, как всегда, распорядилась сервировать   ужин в малой башенной комнате, смежной с ее опочивальней, во втором этаже; это   — небольшое помещение, где собираются только самые близкие. Вот они   расположились в тесной привычной компании, несколько дворян и сводная сестра   Марии Стюарт, окружая тяжелый дубовый стол, освещенный свечами в серебряных   жирандолях. Против королевы, богато разодетый, словно знатный вельможа, сидит   Давид Риччо, в шляпе a la mode de France[94],   в узорчатом кафтане с меховой опушкой; он острит и развлекает общество, а после   ужина они немного помузицируют или еще как-нибудь с приятностью проведут время.   Поначалу никого не удивляет, что занавес, скрывающий вход в королевскую опочивальню,   отдергивается и входит Дарнлей, король и муж; все встают, редкому гостю   освобождают место за тесным столом, рядом с его супругой, он осторожно обнимает   ее и запечатлевает на ее губах иудин поцелуй. Оживленная беседа не смолкла,   ласково, радушно бренчат тарелки, позванивают стаканы.      

И тут   снова поднимается занавес. Но на этот раз все вскакивают в удивлении, в досаде,   испуге: на пороге, словно черный ангел, в полном вооружении стоит с обнаженным   мечом в руке один из заговорщиков, лорд Патрик Рутвен, которого все боятся и   считают чернокнижником. Сегодня его бледное лицо кажется восковым; хворый, в   горячке, встал он с одра болезни, чтоб не упустить столь славного дела.   Неумолимо оглядывают всех его налитые кровью глаза. Охваченная недобрым предчувствием,   королева — ибо никому, кроме ее мужа, не разрешено пользоваться потайной витой   лесенкой, что ведет в опочивальню, — грозно спрашивает, кто позволил ему   войти без доклада. Хладнокровно и сдержанно возражает Рутвен, что ни ей, ни   кому другому нечего опасаться. Он явился сюда только ради «yonder poltroon   David»[95].      

Риччо   бледнеет под своей роскошной шляпой и конвульсивно хватается за стол. Он понял,   что его ждет. Только его госпожа, только Мария Стюарт может его спасти, король   не делает и попытки указать наглецу на дверь, а сидит, безучастный и смущенный,   как будто это его не касается. И Мария Стюарт действительно заступается за   него. Она спрашивает, в чем обвиняют Риччо, какое он совершил преступление.      

Рутвен   только презрительно пожимает плечами.      

— Спросите   у вашего мужа. «Ask your husband».      

Мария   Стюарт невольно поворачивается к Дарнлею; Но в решительную минуту это ничтожество,   которое уже неделями только и делает, что призывает к убийству, сразу   съеживается. Он не решается открыто и прямо присоединиться к своим сотоварищам.      

— Ничего   я не знаю, — мямлит он смущенно и прячет глаза.      

Но из-за   занавеса снова доносятся гулкие шаги и бряцание оружия. Заговорщики гуськом поднялись   по тесной лестнице, и теперь их латы железной стеной преграждают Риччо выход.   Бежать невозможно. И Мария Стюарт пускается в переговоры, чтобы выручить   верного слугу. Если Давид в чем виноват, она сама привлечет его к суду, и он   ответит перед дворянами в парламенте, а сейчас, приказывает она, пусть Рутвен и   прочие очистят ее покои. Но бунтовщики не внемлют. Рутвен двинулся к   помертвевшему Риччо, чтобы схватить его, но тут кто-то накинул на итальянца   петлю и потащил его к выходу. В поднявшейся суматохе перевернулся стол и   погасли свечи. Слабосильный безоружный Риччо, никакой не герой и не воин,   вцепился в платье королевы, пронзительно звучит в общей свалке его истошный,   дикий вопль:      

— Madonna,   io sono morto, giustizia, giustizia![96]      

Кто-то   из заговорщиков поднимает пистолет и наводит на королеву, и он, конечно,   спустил бы курок, как предусмотрено заговором, если бы его не толкнул под руку   сосед, а Дарнлей, обхватив руками отяжелевшее тело беременной женщины, держит   ее, пока остальные тащат из комнаты дико визжащую и отчаянно сопротивляющуюся   жертву. Последний раз, когда его волокут через спальню королевы, делает Риччо   попытку ухватиться за ножку кровати, и бессильная Мария Стюарт слышит его крики   о помощи, но тут ему безжалостно обрубают пальцы и тащат в соседнюю парадную   палату. Там они, озверев, наваливаются на него. Предполагалось будто бы только   взять секретаря под стражу и на следующий день всенародно повесить на рыночной   площади. Но заговорщики обезумели от возбуждения. Взапуски набрасываются они на   беззащитного итальянца, снова и снова колют его кинжалами; пролитая кровь   ударила им в голову; не помня себя от ярости, они и друг другу наносят раны.   Весь пол в крови, а они все не унимаются. И только когда судорожно бьющееся   тело, истекающее кровью из пятидесяти с лишним ран, совсем затихает и последнее   дыхание жизни уходит из него, они отваливаются от своей жертвы. Истерзанной   жуткой грудой мяса выбрасывают они из окна во двор труп того, кто был верным   другом Марии Стюарт.      

       

В   неистовстве ловит Мария Стюарт каждый предсмертный вопль преданного слуги. Она   не в состоянии оторваться неповоротливым телом от ненавистного мужа, держащего   ее в железных тисках, но всеми силами неукротимой души восстает она против   неслыханного унижения, которое собственные подданные нанесли ей в ее доме.   Дарнлей может стиснуть ей руки, но не зажать рот. Задыхаясь, в безрассудной   ярости, она выплевывает ему в лицо всю смертельную ненависть. Изменником   называет она его и сыном изменника и казните, себя за то, что такое ничтожество   возвела на трон: если до сих пор в этой женской душе жила только смутная   антипатия к мужу, то теперь это чувство крепнет и кристаллизуется в   непреходящее, неугасимое презрение. Тщетно старается Дарнлей перед ней   оправдаться. Он осыпает ее упреками: сколько раз за эти месяцы она не   подпускала его к себе, да она этому чужаку Риччо уделяла куда больше времени,   чем ему, своему супругу. Но и Рутвена, который входит в комнату и, обессиленный   кровавой работой, в изнеможении падает на стул, не щадит Мария Стюарт, она   угрожает ему великими опалами. Будь Дарнлей способен читать в ее взоре, он   ужаснулся бы убийственной ненависти, которая неприкрыто в нем пылает. Да, будь   он хоть немного прозорливее и умнее, он должен был бы почуять всю опасность ее   клятвы, что она больше не считает его своим мужем и не даст себе ни сна, ни   покоя, пока он не узнает таких же страданий, какие рвут ее сердце на части. Но   нет, Дарнлей способен лишь на мизерные, плоские чувства и побуждения, он не в   силах понять, как смертельно ранена ее гордость, он и не подозревает, что она в   этот миг произнесла ему приговор. Дряблая душонка, мелкий изменник, позволяющий   каждому водить себя за нос, он воображает, что теперь, когда эта обессилевшая   женщина умолкла и как будто безвольно дает увести себя в опочивальню, ее гордый   дух окончательно сломлен и она снова ему покорится. Но скоро он узнает, что   ненависть, умеющая молчать, во сто крат опаснее, чем самые неистовые речи, и   что тот, кто смертельно оскорбит эту неукротимую женщину, сам себя обречет   смерти.      

       

Крики   итальянца о помощи, звон оружия в королевских покоях всполошили весь замок: с обнаженными   мечами выскакивают из своих спален верные слуги королевы — Босуэл и Хантлей. Но   заговорщики и это предусмотрели: Холируд со всех сторон окружили их вооруженные   слуги, они сторожат подступы к замку, чтобы никто из города не подоспел на   выручку королеве. Босуэлу и Хантлею ничего не остается — столько же для   спасения своей жизни, сколько и для того, чтобы вызвать подмогу, — как   выскочить в окно. Когда они прискакали с тревожной вестью, что жизнь королевы в   опасности, городской профос[97]   приказал бить в набат, и встревоженные обыватели поспешили за городские ворота,   стремясь увидеть свою королеву и говорить с ней. Но, вместо королевы к ним   выходит Дарнлей и облыжно заверяет, будто ничего не случилось: просто в замке   пойман иностранный шпион, намеревавшийся ввести в страну испанские войска, но с   ним удалось расправиться. Профос, конечно, не смеет усомниться в королевском   слове: притихнув, расходятся честные горожане по домам, а между тем Мария   Стюарт, которая тщетно рвалась передать весточку своим верным, надежно заперта   у себя в опочивальне. Ни придворным дамам, ни горничным и камеристкам нет   доступа к королеве, у всех дверей и ворот замка выставлен тройной караул:   впервые в жизни в эту ночь Мария Стюарт превращается из королевы в пленницу.   Заговор удался на славу. Во дворе замка валяется в луже крови истерзанный труп   ее лучшего слуги, шайку ее врагов возглавляет король Шотландии в чаянии   завладеть обещанной короной, тогда как сама она не вправе переступить порог   своей опочивальни. В мгновение сброшена она с головокружительной высоты, бессильная,   всеми покинутая, без помощников и друзей, окруженная ненавистью и насмешкой.   Казалось, все рухнуло для нее в эту страшную ночь. Но под молотом судьбы только   крепнет и закаляется пламенное сердце. Всегда и неизменно, когда на карту   поставлена ее свобода, ее честь и корона, Мария Стюарт обретает в себе больше   сил, чем найдется у всех ее помощников и слуг, вместе взятых.      

 9. Преданные предатели      

(март — июнь 1566)      

       

Опасность   всегда благотворна для Марии Стюарт как личности. Лишь в самые трудные минуты,   требующие величайшей внутренней собранности, становится ясно, какие незаурядные   дарования кроются в этой женщине: нерассуждающая железная решимость, быстрый,   живой ум, схватывающий все на лету, неукротимая, можно сказать, геройская,   отвага. Но для того чтобы эти силы взыграли, должны быть потревожены глубинные   залежи, таящиеся в этой богатой натуре. Только тогда ее способности,   рассыпанные с детской беспечностью, сгустятся в несокрушимую энергию. Кто хочет   согнуть эту женщину, лишь помогает ей выпрямиться во весь рост. Любой удар   судьбы; если смотреть вглубь, ей на пользу, как нечаянное богатство, как   бесценный подарок.      

Эта ночь   ее первого унижения меняет в корне характер Марии Стюарт, меняет навсегда. В горниле   жестоких испытаний, когда ее слишком беспечная доверчивость была обманута   одновременно мужем, братом, друзьями и подданными, эта женственная, мягкая   натура приобретает твердость стали и вместе с тем упругую податливость хорошо   откованного на огне металла. Но как добрый меч двуостр, так душа ее двулика с   той страшной ночи, положившей начало всем ее невзгодам. Великая кровавая   трагедия началась.      

Только   мысль о возмездии владеет королевой, когда, запертая в своей спальне, узница   вероломных подданных, она мечется из угла в угол, перебирая и взвешивая в уме   все одно и то же: как ей прорвать кольцо своих врагов, как отметить за кровь   верного слуги, которая еще теплыми каплями стекает в щели пола, как обуздать,   поставить на колени или перед плахой тех, кто святотатственно поднял руку на   нее, помазанницу божию? Рыцарственная воительница, жестоко потерпев от людской   неправды, она считает, что против врагов все средства дозволены и хороши. С ней   происходит превращение: неосторожная, она становится осторожной, скрытной;   слишком честная по натуре, чтобы сказать неправду, она учится притворяться и   хитрить; всегда справедливая и прямая с людьми, она теперь приложит все свои   незаурядные способности, чтобы обратить против врагов их собственные козни.   Бывает, что за день человек выучится тому, чему его не научили месяцы и годы;   именно такой суровый урок преподан Марии Стюарт на всю жизнь; кинжалом   заговорщиков прикончили на ее глазах не только верного слугу Риччо, они убили   беззаботную доверчивость и непосредственность ее души. Какая ошибка —   довериться предателям, быть честной с лжецами, какая непростительная глупость —   открыть свое сердце тем, кто вовсе лишен сердца! Нет, притворяться, скрывать   свои чувства, хоронить злобу, уверять в любви тех, кого навек возненавидел, и,   затаив ненависть, ждать часа, когда удастся отомстить за убитого друга, —   часа возмездия! Все силы приложить к тому, чтобы скрыть собственные помыслы и   усыпить подозрения врагов, пока еще опьяненных победой; лучше на день, на два   притворно смириться перед негодяями, чтобы потом окончательно их усмирить! За   такое чудовищное предательство можно отплатить лишь предательством, но только   еще более смелым, дерзостным, циничным.      

Во   внезапном озарении, которое в виду смертельной опасности подчас нисходит даже   на беззаботные и вялые души, составляет Мария Стюарт свой план. Доколе Дарнлей   держит руку заговорщиков, ее положение безвыходно, это ясно ей с первого   взгляда. Только одно может ее спасти: пока еще не поздно, расколоть блок   заговорщиков, вбить в него клин. Если цепь, стягивающую ее шею, нельзя   разорвать махом, значит, надо исхитриться перепилить ее в самом слабом звене:   пусть один из предателей предаст остальных. А кто среди жестковыйных мятежников   самый малодушный, ей слишком хорошо известно: конечно же, Дарнлей, heart of   wax, восковое сердце, которое любая сильная рука лепит по своему произволу.      

Первый   же ход Марии Стюарт мастерски задуман и психологически верен. Она объявляет,   что чувствует приближение схваток. Волнение прошедшей ночи, зверское убийство,   совершенное на глазах у женщины на пятом месяце беременности, с полным   основанием подсказывали возможность преждевременных родов. Мария Стюарт делает   вид, будто ей очень плохо, и ложится в постель — никто не посмеет навлечь на   себя обвинение в чудовищном бессердечии, отказав страждущей в уходе ее камеристок   и врача. А это, собственно, все, что ей покамест нужно, ее строгое заключение   нарушено. Наконец-то у нее появляется возможность послать с надежной служанкой   весточку Босуэлу и Хантлею и все подготовить к задуманному побегу. Более того,   угроза преждевременных родов поставила заговорщиков, и в особенности Дарнлея, в   крайне затруднительное положение. Ведь дитя, что она носит под сердцем, —   наследный принц Шотландии, наследный принц Англии; какая ответственность падет   на голову отца-садиста, который для удовлетворения своей личной мести повелел   злодеянию совершиться на глазах у беременной женщины, тем самым убив младенца в   ее чреве! Теряя голову от страха, спешит Дарнлей в опочивальню королевы.      

И тут   разыгрывается совершенно шекспировская по масштабам сцена, своей блистательной   смелостью идущая в сравнение разве лишь с той, где Ричард III перед гробом   убитого им супруга домогается любви его вдовы[98]   — и в том преуспевает. И здесь непогребенное тело все еще валяется на земле, и   здесь убийца и соучастник убийц стоит перед жертвой, которую он подло,   бесчеловечно предал, и здесь искусное притворство извергает каскады   дьявольского красноречия. Никто не присутствовал при этой сцене; известны лишь   ее начало и исход. Дарнлей спешит к жене, которую лишь вчера нещадно унизил и   которая в первом неподдельном гневе поклялась ему в такой же беспощадной мести.   Как Кримгильда над трупом Зигфрида[99],   она еще вчера потрясала стиснутыми кулаками, грозя врагам расправой, но, так же   как Кримгильда, за одну эту ночь научилась скрывать свой гнев. Сегодня Дарнлей   не находит вчерашней Марии Стюарт, этой гордо восстающей противницы и мстительницы;   перед ним лишь бедная, сломленная женщина, смертельно усталая, больная, с   робкой нежностью взирающая на него, своего неумолимого тирана-мужа, который   показал ей, чего он стоит. Тщеславный глупец уже мнит себя победителем, ведь он   достиг всего, о чем только смел мечтать: наконец-то Мария Стюарт снова у его   ног. Едва почувствовав его железную руку, она гордая, надменная, покорилась.   Стоило ему убрать этого итальянского проходимца, как она вновь готова служить   своему истинному господину и повелителю.      

Человека   умного и рассудительного такое внезапное превращение, верно, заставило б насторожиться.   У него бы не отзвучал еще в ушах пронзительный крик этой женщины, которая   только вчера, сверкая глазами, как смертоносной сталью, называла его предателем   и сыном предателя. Он вспомнил бы, что гордая дочь Стюартов не прощает   оскорблений и не забывает обид. Но, как все тщеславные люди, упивающиеся   лестью, Дарнлей легковерен, и, как у всякого глупца, у него короткая память. К   тому же — о, каверзная судьба! — из всех мужчин, когда-либо любивших Марию   Стюарт, он, этот пылкий мальчик, особенно к ней вожделеет: с какой-то собачьей   преданностью льнет чувственный юноша к ее телу: ничто так не раздражало и не   оскорбляло его все это время, как пренебрежение, с каким она столь явно   уклонялась от его объятий. И вдруг — о, неслыханное чудо! — желанная   любовница снова в его власти. Пусть не уходит, пусть остается с ней этой ночью,   молит строптивица, — и вмиг он растаял, он снова нежен и покорен, ее   слуга, ее верный холоп. Никто не знает, какой прельстительной ложью свершила   Мария Стюарт это чудесное превращение. Не прошло и двадцати четырех часов после   убийства, а Дарнлей, обманувший ее вместе с лордами, смиренно готов на все и   будет из кожи лезть, стремясь обмануть вчерашних сообщников; с еще большей легкостью,   чем те сманили его на свою сторону, возвращает королева к себе своего раба. Он   выдает ей имена всех участников, он готов содействовать ее побегу, малодушно   идет он и на то, чтобы стать орудием мести, которая в конце концов сразит и его   самого, архипредателя и коновода. Послушным орудием покидает эту спальню тот,   кто вошел в нее, казалось, господином и повелителем. Одним усилием разорвала   Мария Стюарт душившую ее цепь — и это лишь несколько часов спустя после   жестокого унижения: глава заговора неведомо для заговорщиков стал их заклятым   врагом, гениальное притворство победило притворство низменное.      

       

Итак,   полдела сделано для освобождения Марии Стюарт, а между тем в Эдинбург   прискакали Меррей и другие опальные лорды; великий тактик и дипломат, Меррей не   был здесь во время убийства — попробуй докажи, что он к нему причастен; этот   пройдоха всегда выйдет сухим из воды. Но как только с грязной работой   покончено, он тут как тут, спокойный, величавый, самонадеянный, руки у него   чисты, и он готов пожать плоды чужих трудов. Как раз на этот день —   одиннадцатое марта — назначено в парламенте по высочайшей воле всенародное   оглашение его изменником, и — о, чудо! — его плененная сестра вдруг   позабыла старые счеты. Талантливая актриса — актриса поневоле, — она   бросается к нему на шею с таким же иудиным лобзанием, какими не далее как вчера   приветствовал ее муж. Нежно и проникновенно испрашивает она у опального   бунтовщика братского совета и помощи.      

Меррей,   и сам неплохой знаток человеческого сердца, правильно оценивает положение. Он,   без сомнения, призывал и благословлял убийство Риччо в надежде расстроить   тайные шашни Марии Стюарт с папизмом; для него черномазый интриган был врагом   протестантских, шотландских интересов и к тому же помехой для его собственных   властолюбивых планов. Но теперь, когда с Риччо благополучно покончено, Меррей   готов зачеркнуть былое, пойти на мировую: пусть ослушники-лорды тотчас же   снимут стражу, оскорбительную для королевского достоинства Марии Стюарт, и   вернут ей все прерогативы неограниченной королевской власти. Она же должна   забыть прошлые обиды и отпустить патриотическим убийцам все их вины.      

Мария   Стюарт, у которой при пособничестве изменника-мужа готов и разработан в мельчайших   подробностях план побега, и не думает прощать убийц. Но, чтобы усыпить   бдительность бунтовщиков, она готова на великодушные уступки. Спустя сорок   восемь часов после убийства весь эпизод, вместе с растерзанным телом Риччо,   по-видимому, погребен и предан забвению: все притворяются, будто ничего не   случилось. Прикончили какого-то музыкантишку — велика важность! Скоро ни одна   душа не вспомнит о безвестном бродяге и в Шотландии водворится мир.      

       

Устный   пакт заключен. И все же заговорщики не решаются снять караул перед покоями королевы.   Какое-то смутное беспокойство гложет их. Наиболее догадливым из них слишком   знакома гордость Стюартов, чтобы поддаться на заманчивые уверения, будто Мария   Стюарт от чистого сердца готова простить и забыть подлое убийство своего слуги.   Им кажется, что куда вернее держать неукротимую женщину под замком, отнять у   нее всякую возможность мести: на свободе, чувствуют они, она станет для них   постоянной угрозой. Им также не нравится, что Дарнлей то и дело бегает на ее   половину и о чем-то подолгу шушукается с мнимобольной. Они по опыту знают, как   мало нужно, чтобы вертеть этим мозгляком, как вздумается. Открыто говорят они о   том, что Мария Стюарт хочет перетянуть его на свою сторону. Они убеждают   Дарнлея не верить ни одному ее слову и заклинают не предавать их, в противном   случае — справедливое пророчество! — и ему и ей придется худо. И хотя   лгунишка клянется, что все прощено и забыто, они отказываются снять охрану,   прежде чем королева письменно не гарантирует им полную безнаказанность. Как для   убийства, так и для отпущения убийства домогаются эти друзья законности одного:   писаной грамоты — «бонда».      

Очевидно,   многоопытным матерым клятвопреступникам мало сказанного слова — им ли не знать,   сколь оно эфемерно и легковесно! — подавайте им отпускную грамоту! Однако   Мария Стюарт не намерена официально обязываться перед убийцами — для этого она   слишком осторожна и самолюбива. Никто из этих негодяев не сможет похвалиться   «бондом» за ее подписью! Но, решив не давать заговорщикам отпускной, она с тем   большей готовностью изъявляет согласие: все, что ей нужно, — это   как-нибудь дотянуть до вечера. Дарнлею — он опять как воск в ее руках — дается   унизительное поручение удерживать в узде своих вчерашних сообщников мнимой   приязнью и обещаниями высочайшей подписи. Словно преданная нянька, вертится он   среди мятежников и вместе с ними вырабатывает текст отпущения; остановка   единственно за подписью Марии Стюарт. К сожалению, время позднее, заверяет их   Дарнлей: королева утомилась и почивает. Но он клянется — что стоит лжецу   солгать лишний раз! — завтра же утром вручить им грамоту за высочайшей   подписью. Раз король дает такое обещание, не верить ему — значит оскорбить его.   В доказательство своей доброй воли заговорщики снимают стражу у покоев   королевы. Марии Стюарт только того и нужно. Путь к побегу ей открыт.      

Как   только караульные ушли, Мария Стюарт вскакивает с мнимого одра болезни и   энергично готовится к отъезду. Босуэл, Хантлей и прочие друзья за стенами замка   давно предупреждены: в полночь оседланные лошади будут ждать у погоста в тени   ограды. Главное теперь — обмануть бдительность заговорщиков, и постыдное   поручение оглушить и одурманить их вином и знаками своей милости снова, подобно   другим неблаговидным делишкам, выпадает на долю Дарнлея. По приказу королевы он   зовет своих вчерашних сообщников на веселый пир, гости бражничают, и праздник   примирения затягивается до глубокой ночи; когда же собутыльники, нагрузившись,   отправляются на боковую, обуянный усердием Дарнлей даже не решается из   осторожности вернуться в покои королевы. Но лорды слишком уверены в своем   триумфе, чтобы быть начеку. Королева обещала их помиловать, сам король в том   порукой, Риччо покоится в земле, а Меррей вернулся в Шотландию — зачем же раздумывать   и оглядываться? Опьяненные вином и победой, заваливаются лорды на отдых, чтобы   отоспаться после тревожного дня.      

       

Полночь,   тишина стоит в коридорах спящего замка, как вдруг где-то наверху осторожно приотворяется   дверь. Ощупью крадется Мария Стюарт через помещения для слуг и по лестнице —   вниз, в подвал, откуда подземный ход ведет в кладбищенские катакомбы. Ледяным   холодом веет в мрачном подземелье, от вечной сырости каплет со сводов и   стропил. Зажженный факел отбрасывает пляшущие тени на черные, как ночь, стены,   на прогнившие гробы и сваленные в кучи человеческие кости. Но вот повеяло   свежим, чистым воздухом, они у выхода! А теперь только пересечь кладбище и   добежать до ограды, за которой ждут друзья с оседланными конями! Но тут Дарнлей   обо что-то спотыкается и едва не падает, королева подбегает, и оба с   содроганием видят, что стоят перед свеженасыпанным холмом — могилой Давида   Риччо.      

Последний   удар молота — он еще больше закалит броню, в которую одето сердце оскорбленной   женщины. Она знает: перед ней теперь две задачи — восстановить побегом свою   королевскую честь и даровать миру сына, наследника престола. А там отмщение   всем, кто так ее унизил! Отмщение и тому, кто сейчас по глупости старается ей   услужить! Не колеблясь ни секунды, вскакивает беременная на пятом месяце   женщина в мужское седло к Артуру Эрскину, верному начальнику ее лейб-гвардии;   под защитой чужого она чувствует себя в большей безопасности, чем с мужем;   кстати, тот, не дожидаясь, шпорит коня, торопясь унести ноги. Так Эрскин и   цепляющаяся за него Мария Стюарт мчатся галопом на одном коне все двадцать с   лишним миль до замка лорда Сетона. Там ей наконец дают коня и стражу в две   сотни, всадников. Новый день беглянка встречает уже повелительницей. К обеду   она доскакала до своего замка Данбар. Но вместо того чтобы отдохнуть, дать себе   покой, сразу же берется за дела: мало называться королевой, в такие минуты   должно бороться, чтобы и в самом деле ею быть. Она диктует и пишет письма во   все концы: надо кликнуть клич верным присяге дворянам, брать войско против   засевших в Холируде бунтовщиков. Жизнь спасена, но дело идет о короне, о чести!   Неизменно, когда настает час мщения, когда страсти пожаром бушуют в ее крови,   эта женщина не знает ни слабости, ни усталости; только в такие великие,   решающие мгновения открывается, какие силы таит в себе это сердце.      

       

Недоброе   пробуждение ждет наутро холирудских заговорщиков: замок опустел, королева бежала,   их побратим и покровитель Дарнлей исчез вместе с ней. Но не сразу доходит до   них вся полнота поражения: слишком велика их надежда на королевское слово   Дарнлея, на то, что генеральное отпущение грехов, составленное накануне при его   участии, остается в силе. Да и в самом деле, трудно представить себе подобное   предательство. Они все еще не верят обману. Смиренно шлют они в Данбар своего   посланца, лорда Семпила, просить у государыни обещанную грамоту. Три дня заставляет   Мария Стюарт вестника мира томиться у запертых ворот, словно перед новой   Каноссой[100];   нет, она не унизится до переговоров с бунтовщиками, тем более что Босуэл уже   собрал войска.      

Только   теперь страх ледяной струей пробегает по спине у заговорщиков, быстро редеют их   ряды. Один за другим пробираются они черным ходом к королеве вымаливать   прощение; их коноводы, такие, как Рутвен, первым схвативший итальянца, или   Фодонсайд, дерзнувший навести на королеву пистолет, разумеется, понимают, что   не дождутся милости. Поспешно покидают они Шотландию, и вместе с ними бежит на   сей раз и Джон Нокс, слишком рано и слишком громко восславивший убийство   итальянца как богоугодное дело.      

Если бы   королева вольна была слушаться обуревающей ее жажды мести, она бы примерно покарала   бунтовщиков, внушила бы неугомонной банде знатных смутьянов, что нельзя   безнаказанно бунтовать против нее. Но опасность была слишком велика, и в   будущем придется ей действовать с большим умом и коварством. Меррей, ее сводный   брат, конечно, был осведомлен о заговоре — то-то он подоспел так   вовремя, — но сам в измене не участвовал; и Мария Стюарт понимает, что   этого сильного человека лучше не трогать. Для того чтобы не слишком многих   восстановить против себя, она предпочитает кое на что закрыть глаза. Ибо   вздумай она всерьез судить мятежников, разве не пришлось бы ей в первую очередь   призвать к ответу Дарнлея, собственного супруга, — ведь это он ввел к ней   заговорщиков, а во время убийства держал ее за руки. Но, памятуя о скандале с   Шателяром, так невыгодно сказавшемся на ее репутации, она не может допустить,   чтобы муж ее выступил в роли рогоносца, защищающего свою честь. Semper aliquid   haeret[101].   Лучше представить дело так, будто он, главный подстрекатель и зачинщик, не имел   к убийству отношения. Правда, трудно выгородить того, кто собственноручно   подписал два «бонда», кто заключил по всей форме контракт, где наперед   гарантировал заговорщикам полную безнаказанность, кто свой собственный кинжал —   его нашли потом торчащим в истерзанном трупе итальянца — сунул кому-то из   убийц. Но не ищите у марионетки ни воли, ни чести: стоило Марии Стюарт прибрать   его к рукам, как Дарнлей послушно пляшет под ее дудку. Торжественно возглашает   герольд на главной площади Эдинбурга самую беззастенчивую ложь века,   скрепленную «словом и честью принца», о том, что он непричастен к «изменническому   заговору», «treasonable conspiracy», и что сущая ложь и клевета, будто   заговорщики действовали «с его ведома, совета, приказа и согласия», тогда как   король не только «counseled, commanded, consented, assisted», что известно   каждому встречному и поперечному, но и официально «approved» — благословил   бунтовщиков на измену. Кажется, трудно вообразить более жалкую роль, чем та,   какую этот слабовольный человек играл во время убийства, но на этот раз Дарнлей   превосходит самого себя: лжеприсягой, данной на эдинбургской площади перед   лицом всей страны и народа, он сам себе подписал приговор. Из всех, кому Мария   Стюарт поклялась отомстить, никого она не покарала так жестоко, как Дарнлея,   выставив своего втайне презираемого супруга на открытое поругание всего света.