1 2 3 4 5 6 
Глава I      

       

Это случилось в глубине Американского континента, более чем   за тысячу миль от обоих океанов.      

Поднимитесь со мною вон на ту гору и с ее снеговой вершины   посмотрите вокруг.      

Вот мы уже на самом высоком гребне. Что же мы видим?      

На север, пересекая тридцать параллелей, до самых берегов   Северного Ледовитого Океана, тянутся горы. Они беспорядочно громоздятся на юге:   цепи их то расходятся, то сплетаются в узел. И на западе тоже горы; их неровные   очертания четко вырисовываются в небе, а у подножий раскинулись широкие   плоскогорья.      

А теперь обратимся на восток. Ни одной горной вершины! Ни   одной – на сколько хватает глаз и еще на тысячи миль. Вон та темная линия,   встающая на горизонте, – это лишь скалистый край другого плоскогорья,   такой же прерии, только приподнятой чуть выше над уровнем моря.      

Где же мы? На какой вершине? На Сьерра‑Бланка, которую   охотники называют «Испанский пик». Мы на западной окраине Великих Равнин.      

На востоке глаз не встречает никаких признаков цивилизации.   Можно ехать целый месяц и все равно не встретить их. На севере, на юге – лишь   горы да горы.      

Не то на западе. В подзорную трубу вы разглядите вдалеке   возделанные поля, протянувшиеся вдоль берегов сверкающей на солнце реки. Это   поселения Новой Мексики, оазис, питаемый водами Рио дель Норте. Но события, о   которых пойдет речь, развернулись не здесь.      

Взгляните снова на восток – и место действия будет перед   вами. От подножия горы, на которой мы стоим, простирается далеко на восток   плоскогорье. Здесь нет предгорий, оно вплотную подходит к горному кряжу; один   шаг – и под ногами у вас уже не ровная земля, а скалистый, поросший сосною   склон.      

Плоскогорье это не назовешь однообразным. Местами, где   разрослась невысокая густая трава, оно ярко‑зеленое, но большая часть его   бесплодна, точно пустыня Сахара. Вот лежит бурая, выжженная солнцем земля, на   которой не видно ни травинки, а там – рыжие пески, а еще дальше все бело, как   снег, покрывающий вершину, на которой мы стоим, – это на поверхность   проступила соль.      

Скудная растительность не одевает землю зеленым нарядом.   Листья агавы испещрены багровыми пятнами, тусклая зелень кактусов кажется еще   безжизненней оттого, что они сплошь покрыты колючками, Острые листья юкки   посерели от пыли и напоминают связки заржавленных штыков; низкорослая, чахлая   акация почти не дает тени, и под ней едва могут укрыться большие темные ящерицы   и гремучие змеи. То тут, то там одиноко стоит карликовая пальма с голым стволом   и пучком листьев на вершине; она придает пейзажу что‑то африканское. Глаз   всегда быстро устает от картины, где предметы кажутся угловатыми и колючими, а   здесь так выглядят не только деревья, но и все растения, и даже у каждой травки   свои шипы.      

С какой радостью обращаешь взгляд к чудесной долине,   уходящей к востоку от подножия горы! Как не похожа она на это бесплодное   плоскогорье! Она сплошь устлана ковром яркой зелени, усеянным цветами, которые   сверкают всеми красками, словно драгоценные камни. Так и манят к себе теннистые   рощи, где сплетают свои ветви тополь, китайское дерево, дуб, ива. Спустимся же   под их сень.      

Вот мы и у края плоскогорья, а долина все еще далеко внизу,   до нее по меньшей мере тысяча футов, но со скалы, которая нависает над нею,   можно окинуть взглядом всю ее на многие мили. Она такая же плоская, как и   плоскогорье, лежащее выше; и, глядя на нее сверху, представляешь себе, что   здесь земная кора раздалась и часть плоскогорья, опустившись вниз, коснулась   самых истоков животворной силы земли, которой лишено высокое плоскогорье.      

По обе стороны долины, на сколько хватает глаз, протянулись   отвесные скалы; они спускаются крутыми тысячефутовыми уступами и почти   неприступны; взобраться на них можно лишь в некоторых местах. Ширина долины   десять миль, а каменные стены, ограждающие ее, одинаковой высоты и похожи друг   на друга, как близнецы. Мрачные и дикие, нависают они над приветливой, сияющей   долиной, и она напоминает прекрасную картину в грубой, топорной раме.      

Река делит долину надвое; серебряной змейкой она извивается   то вправо, то влево, словно ей любо струиться меж этих ярких и веселых берегов.   Бесконечные изгибы, спокойное течение свидетельствуют о том, что ложе ее почти   гладкое. Берега ее поросли лесом, но не сплошь: здесь он тянется широкой   полосой, там по самому краю берега стоят редкие деревья, едва затеняя реку, а   вон виднеется зеленый луг – он сбежал к самой воде.      

То тут, то там разбросаны небольшие рощи. Они все разные:   одни совсем круглые, другие – продолговатые или овальные, а третьи изогнуты,   как рог изобилия. Кое‑где деревья растут в одиночку; их пышная крона говорит о   том, что природа не пожалела на нее сил. Эта долина наводит на мысль о   прекрасном парке, насаженном рукой человека, и деревьев здесь как раз столько,   чтобы украсить парк, не скрывая его прелести.      

Неужели здесь нет дворца или замка, который дополнил бы   картину? Нет, ни дворца, ни какого‑либо жилища; ни единый дымок не поднимается   к небу. Ни души не видно в этом диком раю. Здесь бродят стада оленей, в   теннистых рощах отдыхают величественные лоси, но людей здесь нет. Быть может,   нога человека никогда…      

Но нет! Наш спутник говорит совсем другое. Слушайте:      

«Это долина Сан‑Ильдефонсо. Сейчас она необитаема, но было   время, когда ее населяли цивилизованные люди. Почти посередине долины там и тут   видны какие‑то беспорядочные груды. На них буйно разрослись сорные травы,   деревья, но вглядитесь – и вы поймете, что это развалины города.      

Да, когда‑то на этом месте был большой, богатый город. Здесь   стояла крепость, и на башнях ее реял испанский флаг. Была здесь и миссия,   основанная отцами иезуитами, а по всей долине, вокруг города, поселились   богатые владельцы рудников и асиенд. Всюду деловито сновал народ, всюду кипели   страсти – любовь и ненависть, честолюбие, алчность и месть. Сердца, горевшие   ими, давно уже перестали биться, и дела, ими порожденные, ни один летописец не   запечатлел на бумаге. Они живут лишь в рассказах, в легендах, похожих более на   вымысел, чем на быль.      

И, однако, этим легендам не больше ста лет. Сто лет назад с   вершины этой горы можно было увидеть не только поселение Сан‑Ильдефонсо, но и   еще множество городов, поселков, деревень, а ныне на их месте не заметишь и   следов человеческого жилья. Самые имена этих городов забыты, и их история   погребена среди развалин.      

Индейцы жестоко отомстили убийцам Монтесумы. Если бы саксы   позволили этой войне, этой мести бушевать еще столетие… нет, даже полстолетия,   от потомков Кортеса и от его воинов‑завоевателей не осталось бы и следа на   земле Анауака.      

Слушайте же легенду Сан‑Ильдефонсо! «      

 Глава II      

       

Пожалуй, ни в одной стране нет столько религиозных   праздников, как в Мексике. Считается, что церковные праздники помогают обратить   местное население в христианскую веру, поэтому на мнимосвятой мексиканской   земле святцы значительно расширены. Редкая неделя обходится без празднества со   всеми его аттрибутами: тут и хоругви, и процессии, и священники в торжественном   облачении, точно для представления «Писарро", и духовые ружья, и   фейерверки, и повсюду обнажают головы и прямо в пыли преклоняют колена   простодушные жители. Все вместе это очень напоминает лондонские шествия в   память «порохового заговора" и почти столь же благотворно влияет на   нравственность населения.      

Конечно, святые отцы затевают эти церемонии не просто для   развлечения – вовсе нет. У них имеются в запасе разные небольшие молитвы,   индульгенции, святая вода, и всем этим они во время праздников оделяют   верующих, притом отнюдь не безвозмездно; и когда несчастному грешнику приходит   охота покаяться, его основательно обирают, зато ему обещают короткий и легкий   путь прямо в рай.      

Казалось бы, церемонии эти должны быть исполнены   торжественности – ничуть не бывало. Они становятся, в сущности, просто   развлечением. Зачастую увидишь коленопреклоненного богомольца, который изо всех   сил старается унять боевого петуха, спрятанного в складках серапе и   порывающегося закукарекать. И это – под священными сводами храма господня!      

В дни празднеств богослужения длятся недолго, а затем   вступают в свои права азартные игры, скачки, травля медведей собаками,   петушиные бои и другие столь же неприхотливые забавы. Среди игроков вы   встретите и священника в сутане, который утром читал молитвы, и, если угодно,   можете поставить свой доллар или дублон против его монеты.      

Один из самых торжественных и пышных праздников в Мексике      

– день святого Иоанна. В этот день, особенно в деревнях   Новой Мексики, никто не остается дома. Нарядные толпы направляются к какому‑нибудь   определенному месту, обычно на соседний луг, чтобы полюбоваться самыми разными   состязаниями: скачками, погоней за быком, петушиными гонками. В перерывах   играют в карты, курят, любезничают с девушками.      

В дни празднеств устанавливается некоторое подобие   равенства, точно при республике. Богатый и бедный, знать и простонародье – все   смешалось в толпе, все развлекаются вместе.      

Сегодня день святого Иоанна. На широком зеленом лугу, что   раскинулся за окраиной города, собрались жители Сан‑Ильдефонсо. Здесь по   праздникам всегда происходят игры, и скоро они начнутся. А пока давайте   побродим в толпе и посмотрим, из кого она состоит.      

Тут представлены все слои общества, вернее – все здешнее   общество.      

Вот торопливо идут два тучных святых отца из миссии, в   сутанах грубой саржи, с четками и крестами, свисающими до колен; у обоих   блестят тщательно выбритые тонзуры. Индейцу‑апачу не удалось бы поживиться их   скальпами.      

А вот священник городской церкви в длинной черной сутане, в   широкополой шляпе, в черных шелковых чулках и туфлях с пряжками – его сразу   заметишь. Он то милостиво улыбается толпе, то метнет в нее хитрый и злобный   взгляд черных глаз, то, помогая вновь прибывшей сеньоре занять место, выставит   напоказ свои холеные, унизанные перстнями пальцы. Поистине они великие дамские   угодники, эти непорочные служители мексиканской церкви.      

Мы подошли к скамьям, которые поднимаются амфитеатром, в   несколько рядов. Посмотрим, кто же здесь расположился. С первого взгляда ясно,   что это цвет общества, местная аристократия. И в самом деле, вот богатый   негоциант дон Хосе Ринкон со своей дородной супругой и четырьмя пухлыми,   сонными дочерьми. Здесь же супруга алькальда и все его семейство; и сам   алькальд со своим украшенным кистями жезлом – знаком его достоинства; и девицы   Эчевариа – прелестные создания (как они сами полагают) – в сопровождении брата‑щеголя,   который отверг национальный костюм ради парижской моды. Здесь и богатый   асиендадо сеньор Гомес дель Монте, обладатель бессчетных стад и обширного поместья   в долине; здесь и многие другие землевладельцы со своими женами и дочерьми. И   тут же – привлекающая все взоры прекрасная Каталина де Крусес, дочь богатого   владельца рудников дона Амбросио.      

Счастлив будет тот, кто завоюет улыбку Каталины, или, вернее,   благосклонность ее отца, ибо это он скажет решающее слово, когда дело дойдет до   замужества дочери. Впрочем, ходят слухи, что все уже давно слажено и что   удачливый претендент на руку Каталины – капитан Робладо, первое после   коменданта лицо в крепостном гарнизоне. А вот и он сам – лихой усач; грудь и   спина у него в золотых галунах и шнурах; он свирепо хмурит брови, стоит только   кому‑нибудь заглядеться на прекрасную Каталину. Но хоть у него и золотые галуны   и гордый вид, а этот выбор едва ли свидетельствует о хорошем вкусе Каталины.      

Впрочем, ее ли это выбор? Быть может, нет; быть может это   выбор дона Амбросио. Честолюбивые мечты завладели им: плебей по рождению, он   решил породниться с благородным идальго. У капитана нет и гроша за душой, если   не считать его солдатского жалованья, да и оно уже взято за несколько месяцев   вперед, зато он настоящий ачупино – в его жилах течет «голубая» кровь   подлинного идальго. В своих честолюбивых мечтах старый скряга неоригинален, их   разделяют все выскочки.      

Тут же стоит комендант Вискарра, высокий сорокалетний   полковник, весь в галунах, в шляпе с перьями – настоящий павлин.      

Это веселый старый холостяк. Он оживленно переговаривается   то с отцом иезуитом, то с городским священником, то с алькальдом, а тем   временем оглядывает проходящих мимо крестьянских девушек, прибывших на   праздник, и глаза его перебегают с одного смазливого личика на другое. Девушки   с изумлением смотрят на его ослепительный мундир, а ему, воображающему, что он   второй Дон Жуан, в их взглядах чудится восхищение, и он любезно и   снисходительно улыбается им в ответ.      

Здесь и третий офицер – в крепости их всего три – лейтенант   Гарсия. Он красивее старших офицеров, а потому пользуется большим успехом и у   простых крестьянских девушек, и у богатых и знатных сеньорит. Я, право,   удивлен, что прекрасная Каталина не отдала ему предпочтения. Впрочем, кто   поручится, что она этого не сделала? В Мексике женщина умеет хранить тайны   своего сердца – их не прочтешь на ее лице, и они не легко слетают с языка.      

Не так‑то просто сказать, о ком сейчас думает Каталина. В ее   годы – а ей двадцать лет – сердце редко бывает свободным. Но кто же он?   Робладо? Готов держать пари, что нет. Гарсия? Тут, во всяком случае, можно   спорить. Ну, а кроме них, ведь есть и другие – и молодые асиендадо, и служащие   на рудниках, и несколько городских щеголей‑купцов. Ее выбор мог пасть на кого‑нибудь   из них. Как знать!      

Побродим еще немного в толпе.      

Вот солдаты гарнизона; их шпоры позванивают, сабли волочатся   по земле, они по‑братски смешались с толпой ремесленников в серапе, рудокопов,   скотоводов из долины. Они подражают манерам своих офицеров и расхаживают с   таким чванным, гордым видом, что сразу понимаешь: военные здесь – власть и   сила. Это все уланы – пехота была бы бесполезна в борьбе с индейцами, – и   они воображают, что громкий звон шпор и бряцание сабель еще больше возвышают их   в глазах окружающих. Вояки бесцеремонно разглядывают девушек, а крестьянским   парням не очень это по вкусу, и они ревниво следят за своими невестами и   возлюбленными.      

Все девушки, и хорошенькие и некрасивые, надели ради   праздника свои лучшие, самые яркие наряды. У одних юбки голубые, у других алые,   у третьих пурпурные, чаще всего отделанные внизу пышными оборками, отороченными   узкой тесьмой. Девушки носят вышитые кофточки с белоснежными оборочками, а   поверх с большим изяществом набрасывают иссиня‑черные шали, закрывая шею,   грудь, плечи, а иногда, из особого кокетства, и лицо. Но еще прежде чем   наступит вечер, этот покров будет уже не столь ревниво оберегать стыдливость   своих хозяек. Из‑за этих живописных складок уже выглядывают на белый свет самые   прелестные личики, и по тому, как нежна их не тронутая загаром кожа, можно   понять, что они лишь перед самым праздником смыли с лица ягодный сок, который   уродовал их последние две недели.      

Скотоводы тоже в своих лучших праздничных костюмах: на них   бархатные, широкие внизу брюки с бахромой по бокам, ярко начищенные кожаные   сапоги, куртки из дубленой овчины или бархатные, пестро расшитые, а под   куртками вышитые рубашки, и все они опоясаны ярко‑красными шелковыми шарфами.   На головах широкополые черные блестящие сомбреро; их тульи повязаны золотой или   серебряной тесьмой, концы которой свободно свисают. У некоторых вместо куртки   на плечи небрежно наброшено серапе. Все они держат на поводу коней, у всех на ногах   шпоры весом в добрых пять фунтов, с колесиками, диаметр которых достигает трех,   четырех, а то и пяти дюймов.      

Служащие рудников, молодые горожане и мелкие ремесленники   одеты почти одинаково; но те, которые принадлежат к сливкам общества, чиновники   и коммерсанты, – в куртках из тонкого черного сукна и таких же панталонах   своеобразного покроя, не то чтобы европейского, но что‑то вроде этого, нечто   среднее между парижской модой и местным национальным костюмом.      

А вот совсем другой костюм, его носят многие, очень многие в   толпе – мирные индейцы, полунищие рудокопы, недавно приобщенные к святой   церкви. Их одежда проста: прежде всего тильма – что‑то вроде куртки без   рукавов; если в мешке из‑под кофе вырезать дыру, чтобы проходила голова, а с   боков сделать прорезы для рук, это и будет тильма. У этой куртки нет никакого   подобия талии, она совершенно бесформенная, держится на плечах и свисает почти   до самых бедер. Обычно тильму шьют из грубой шерстяной ткани деревенской   выделки; ткань эту называют «герга»; она белесая, и лишь несколько цветных   полос украшают ее. Прибавьте к этому штаны из дубленой овчины и грубые сандалии   – вот и вся одежда мексиканского мирного индейца. Голова его не покрыта,   обнажены и ноги; от колен до щиколоток видна медно‑красная кожа.      

Сотни краснокожих местных жителей – пеонов, работающих в   миссии и на рудниках, – расхаживают взад и вперед, а их жены и дочери   сидят на корточках на земле. Перед ними на циновках разложены всевозможные   плоды и фрукты, какие только водятся в этом краю: фиги, петахайя, сливы,   абрикосы, виноград, арбузы и дыни всех сортов, жареные кедровые орехи, которые   приносят сюда горцы. Кое‑кто торгует с лотка сластями, медовым напитком,   лимонадом; другие продают небольшие головы жженого сахара или жареные корни   агавы. Иные уселись на корточках перед огнем и жарят маисовые лепешки или   красный перец или размешивают прессованное какао с сахаром в глиняном горшке,   похожем формой на старинную урну. У этих жалких торговцев за несколько мелких   монет можно купить порцию густо наперченного тушеного мяса, тарелку маисовой   похлебки или чашку маисового напитка. У владельцев других лотков можно купить   маленькую дешевую сигару или выпить огненную агвардиенте, доставленную сюда из   Таоса или Эль Пасо. Здесь‑то больше всего теснятся вечно мучимые жаждой   рудокопы и солдаты. Здесь нет палаток, но почти все торговцы пристроили над   головой пальмовые циновки, которые, точно огромные зонтики, заслоняют их от   солнца.      

Надо сказать еще об одной категории присутствующих, о важных   лицах на празднике святого Иоанна: это участники состязаний, те, кто будет   оспаривать первенство в играх.      

Все это молодые люди из самых разных слоев общества, все,   разумеется, верхом, и каждый постарался раздобыть себе лучшую лошадь, какую   только мог. Все они гарцуют, заставляя своих пестро убранных коней выделывать   самые неожиданные прыжки и скачки, особенно когда проезжают мимо скамей,   занятых юными сеньоритами. Тут и рудокопы, и молодые асиендадо, и скотоводы, и   пастухи, и охотники на бизонов, и торговцы, и все они отлично держатся в седле.   В Мексике каждый великолепно ездит верхом, даже горожане – прекрасные   наездники.      

Здесь около сотни юношей, готовых помериться силами,   показать себя во всевозможных играх, требующих ловкости в искусстве верховой   езды.      

Так пусть же начнутся состязания!      

 Глава III      

       

Состязания начались с «coleo del toros», что означает:   погоня за быком. Арена для настоящего боя быков существует только в самых   больших городах Мексики; но в каждой, даже самой маленькой деревушке можно   видеть гонку за быками, потому что для этой игры только и требуется, что   открытое место и самый свирепый бык, какого только можно сыскать. Спорт этот не   так возбуждает страсти, как бой быков, потому что он не так опасен для   участников. Однако и тут бык нередко поднимает на рога лошадь или калечит   всадника, а бывают иногда и смертельные случаи. Иной раз споткнется лошадь, и   ее вместе со всадником затопчут те, кто мчался следом; в такой беспорядочной   гонке несчастные случаи – дело обычное.      

Итак, «coleo» – это состязание в силе, мужестве, ловкости, и   выйти победителем стремится каждый юноша в Новой Мексике.      

Все приготовления закончились, и глашатай объявил, что   состязания сейчас начнутся. Приготовления были просты: толпу оттеснили в   сторону, так что быку, выпущенному на свободу, была открыта дорога в прерию.   Если б ему не предоставили это преимущество, он мог бы броситься на толпу, а   этого следовало опасаться. В страхе перед этим многие женщины взобрались на   повозки, которых здесь было множество, так как в них– то многие и прибыли сюда.   Сеньоры же и сеньориты, сидевшие на возвышавшихся амфитеатром скамьях,   разумеется, чувствовали себя в безопасности.      

Соперники уже выстроились в ряд. В этой первой гонке должны   участвовать двенадцать человек – юноши из самых разных сословий, которые были   или воображали себя первоклассными наездниками. Здесь скотоводы в живописных   костюмах, дерзкие погонщики, спустившиеся с гор рудокопы, горожане,   землевладельцы из долины, пастухи со скотоводческих ферм, охотники на бизонов,   чей дом – бескрайняя прерия. Тут же и несколько улан, жаждущих доказать, что   никто не сравнится с ними в искусстве владеть конем.      

Дан сигнал, и быка выпускают из соседнего корраля. Было бы   безумием приставить к нему пеших погонщиков – его сопровождают пастухи верхом   на хороших конях, их лассо обвились вокруг его рогов; они начеку и, если бык   попробует взбунтоваться, тотчас рывком опрокинут его наземь.      

С виду бык – злобное чудище, лоб у него косматый, взгляд   свирепый и мрачный. Ясно, что его не придется долго дразнить, чтобы он   окончательно рассвирепел, – он уже и сейчас сердито хлещет себя хвостом по   бокам, бодает воздух длинными прямыми рогами, отрывисто фыркает и нетерпеливо   бьет землю копытом. Как видно, он – один из самых неистовых представителей этой   неистовой породы испанских быков.      

Зрители не сводят глаз с быка и громко обсуждают его   достоинства. Одни находят его слишком жирным, другие утверждают, что он как раз   в хорошей форме для гонок: ведь для «coleo» бык должен быть не столько храбрым,   сколько быстроногим. Не сойдясь во мнениях, многие заключают пари насчет исхода   гонок, спорят о том, сколько времени пройдет от старта до той минуты, когда   быка схватят и опрокинут, – этим кончается погоня, это и есть цель игры.      

Если принять во внимание, что бык выбран на славу, сильный,   быстрый, неистовый, и что преследователь должен справиться с ним голыми руками,   даже не прибегая к помощи лассо, – нельзя не признать, что это нелегкая   задача. Бык несется во весь опор, почти со скоростью конского галопа. Чтобы при   этих условиях опрокинуть его на землю, нужно совершить подвиг, на который   способен лишь человек, обладающий недюжинной силой, ловкостью, превосходный   наездник. Этот своеобразный подвиг заключается в том, чтобы схватить быка за   хвост и одним рывком повалить его.      

Быка отвели ярдов на двести от линии всадников и здесь   остановили; перед ним расстилалась прерия. Лассо, с помощью которого его   удерживали, осторожно снимают, делают два– три выстрела из духового ружья,   острые колючки вонзаются в круп быка – и он мчится прочь под громкие крики   зрителей.      

Миг – и всадники, пришпорив коней, скачут за ним, крича кто   во что горазд.      

Строй сломан, преследователи рассеялись в беспорядке по   всему лугу, точно это охота за лисой. С каждой минутой цепь преследователей   становится все длиннее; они начинали гонку, выстроившись в один ряд, а сейчас   растянулись по одному, по двое на сотни ярдов. И, однако, они продолжают   погоню, изо всех сил нахлестывая, пришпоривая и погоняя коней.      

Доведенный до бешенства острыми, как стрелы, колючками,   вонзившимися ему в бока, напуганный свистом их оперения, бык мчался вперед со   всех ног. Даже на самом быстром скакуне не так‑то легко было свести на нет   фору, которую он получил вначале, и бык опередил всех на добрую милю, прежде   чем кто‑либо успел приблизиться к нему. Но вот улан на крупной гнедой лошади   нагнал его и наконец схватил за хвост. Он дернул раз, другой, надеясь, что   одной лишь силы его рук довольно, чтобы опрокинуть животное, но это ему не   удалось, – в следующее мгновенье бык вырвался, кинулся в сторону и оставил   своего преследователя позади.      

Теперь быка настигал молодой асиендадо на великолепном коне;   но всякий раз, как он протягивал руку, чтобы ухватить быка за хвост, тот   ускользал у него прямо из‑под носа. Наконец всаднику все же удалось завладеть   хвостом, но бык неожиданно рванулся в сторону, выдернул хвост из рук своего   врага и был таков.      

Одно из условий «coleo» гласит, что тот из участников, кто   раз потерпел неудачу, выходит из игры. Итак, асиендадо и кавалерист теперь уже   не участвуют в погоне. Они повернули назад, но не поехали прямо туда, где   собрались зрители. Они поехали стороной, подальше, чтобы никто не мог прочесть   на их лицах всю глубину их разочарования.      

Бык мчался все дальше, нетерпеливые, разгоряченные погоней   всадники – за ним. Еще один улан попытался схватить быка и тоже потерпел   неудачу, за ним пастух, и еще всадник, и еще – все так же безуспешно, и каждую   неудачу толпа встречала вздохом разочарования. Несколько человек вылетели из   седла, и зрители громко хохотали над ними. А одна лошадь была тяжело ранена:   она оказалась у быка на дороге, и он пропорол ее рогами.      

Не прошло и десяти минут, а из двенадцати всадников   одиннадцать уже выбыли из игры.      

Теперь лишь один продолжает погоню. Бык оказался хоть куда,   он завоевал все симпатии, и зрители громко рукоплещут ему.      

– Браво! Брависсимо! – несется со всех сторон.      

Теперь все глаза прикованы к разъяренному животному и к его   единственному преследователю. Оба они сейчас довольно близко, и их можно хорошо   разглядеть – ведь до сих пор бык уходил от погони не напрямик, все дальше в прерию,   но бросался то вправо, то влево, и теперь расстояние между ним и толпой не   больше, чем тогда, когда его настиг первый кавалерист. Он и сейчас кидается из   стороны в сторону, так что оба они – преследователь и преследуемый – хорошо   видны со скамей.      

Довольно хоть раз взглянуть на этого всадника и коня, чтобы   убедиться: здесь нет равных им по красоте. Превзойдут ли они всех также в   быстроте и ловкости? Время покажет.      

Конь этот – крупный угольно‑черный мустанг с длинным, пышным   хвостом, суживающимся к концу, точно хвост бегущей лисы. Хоть он и мчится   галопом, на ровном фоне луга хорошо видно, какая у него выгнутая шея и   великолепная, гордая стать, и зрители разражаются восторженными криками.      

Всаднику лет двадцать или чуть больше, он совсем не похож на   своих соперников: у него светлые вьющиеся волосы и белая кожа с нежным   румянцем; остальные же все без исключения смуглолицы. На нем праздничный костюм   скотовода, богато расшитый и украшенный, а вместо обычного серапе пурпурный   плащ, более изящный и нарядный. Длинные полы плаща закинуты назад, чтобы руки   оставались свободными, и он развевается на ветру и падает мягкими складками,   подчеркивая изящество, с которым всадник держится в седле.      

Внезапное появление этого великолепного всадника – вначале   он держался позади всех, перекинув свой алый плащ через руку, и был незаметен –   привлекло общее внимание, и многие спрашивали, кто же он такой.      

– Это Карлос, охотник на бизонов! – крикнул один   из присутствующих достаточно громко, чтобы его услышали все.      

Кое‑кому, видимо, это имя было известно, но большинство   слышали его впервые. Один из тех, кто знал его, спросил:      

– А почему Карлос раньше не вырвался вперед? Ведь он   мог бы нагнать быка, если бы захотел.      

– Черт побери! Конечно, мог! – отозвался   другой. – Это он нарочно держался позади, чтобы дать другим попытать   счастья, Он знал, что с этим быком никому не справиться. Смотри‑ка!      

Без сомнения, говоривший был прав.      

С первого взгляда стало ясно, что этот всадник без труда мог   настичь быка. Даже и сейчас его лошадь шла спокойным галопом, и хотя ее уши   были насторожены, а розовые ноздри раздувались, это было знаком не усталости,   но возбуждения погони и недовольства тем, что до сих пор всадник не давал ей   воли. И в самом деле, он все еще туго натягивал поводья.      

В ту секунду, когда один из собеседников взволнованно   воскликнул: «Смотри! „, поведение всадника вдруг изменилось. Он был примерно в   двадцати шагах от своей живой цели и прямо позади нее. Внезапно лошадь   рванулась вперед с удвоенной быстротой и в несколько скачков поравнялась с   быком. Все видели, как всадник ухватился за длинный вытянутый бычий хвост,   низко пригнулся, тотчас же резко выпрямился – и огромный рогатый зверь   опрокинулся наземь. Всадник проделал все это с такой легкостью, словно он   одолел не быка, а обыкновенную кошку. Зрители разразились громкими криками   «viva“. Победитель повернул коня, проехал мимо скамей, скромно раскланиваясь, и   скрылся в толпе.      

Среди зрителей было немало таких, которым показалось, будто,   пока победитель раскланивался, взор его был обращен к прекрасной Каталине де   Крусес; а некоторые даже уверяли, что она улыбнулась ему в ответ и, видимо,   была польщена. Но это, разумеется невозможно. Неужели наследница богача дона   Амбросио ответит улыбкой на поклон какого‑то охотника на бизонов!      

Но нашлась среди зрительниц одна, которая и в самом деле   улыбнулась ему. Это была белокурая девушка с очень светлой кожей; она стояла в   повозке, к которой подъехал победитель. И сейчас, когда они оказались рядом,   видно было, что они похожи друг на друга, как две капли воды. В их жилах текла   одна кровь, кожа их была одного цвета, они были дети одного народа, а может   быть, и одного отца. Да, белокурая девушка была сестрой охотника на бизонов.   Она улыбалась, счастливая победой брата.      

В глубине этой повозки сидела женщина, чья внешность сразу   же останавливала внимание, – старая, с длинными распущенными волосами,   белыми как снег. Она не произнесла ни слова, но ее пристальный взгляд,   обращенный на Карлоса, горел торжеством. Некоторые смотрели на нее с   любопытством, но большинство – со страхом, почти с ужасом. Они кое‑что знали о   ней и шепотом передавали друг другу странные слухи.      

– Она колдунья! – говорили они. – Ворожея!      

Люди говорили это потихоньку, вполголоса – из опасения, как   бы не услыхали Карлос или светловолосая девушка. Ведь это была их мать!      

 Глава IV      

       

Игры продолжались. Бык, побежденный Карлосом, совсем   присмирел и угрюмо бродил по лугу. Он уже не годился для участия во втором туре   состязаний, поэтому на него накинули лассо и увели: это приз, его отдадут   победителю.      

Вывели другого быка и пустили, и новый десяток всадников   кинулся за ним по пятам.      

На этот раз дичь и ее преследователи были больше под стать   друг другу – вернее бык оказался не таким быстроногим: все разом нагнали его и   в неудержимой скачке промчались далеко вперед. Совершенно неожиданно бык круто   повернул и кинулся назад, прямо к зрителям. Перепуганные крестьянки в повозках,   сеньоры и сеньориты на скамьях подняли крик. И неудивительно: еще мгновение – и   разъяренный зверь окажется здесь, среди них!      

А всадники остались где‑то позади. Необходимость на всем   скаку повернуть обратно застала их врасплох, и теперь бык далеко опередил их.   Даже самые ближние не могли поспеть вовремя.      

Все остальные наездники уже спешились. А кто же пеший   осмелится преградить дорогу мчащемуся во весь опор разъяренному быку!      

Мужчины растерялись; их громкие крики смешались с отчаянными   воплями охваченных ужасом женщин. Будут жертвы… может быть, не одна. Никто не   мог быть уверен, что его не настинет смерть.      

Повозки, полные перепуганных насмерть женщин, выстроились   рядами по обе стороны скамей и тянулись дальше по лугу, образуя нечто вроде   полукольца. Вот бык уже в этом полукругу, повозки не дают ему свернуть ни   вправо, ни влево и он бешено мчится прямо к скамьям, словно решил прорваться   сквозь них. Женщины вскочили и, обезумев от страха, кажется, готовы были   прыгнуть прямо на рога чудовища. Ужасная минута !      

И в эту минуту перед повозками появился человек, пеший, с   лассо в руках. Едва выступив из толпы, он взметнул над головой лассо. Мгновение   – и петля обхватила рога разъяренного животного.      

Не теряя ни секунды, человек мчится к невысокому дереву,   растущему посреди полукруга, и быстро обматывает вокруг ствола свободный конец   лассо. Помедли он еще миг, и было бы поздно.      

Едва он успел завязать узел, как сильный рывок возвестил,   что бык оказался на привязи. Лишь только он отбежал на всю длину лассо, петля   которого туго обхватила рога, какая‑то непонятная сила внезапно остановила   озадаченное животное, отбросила назад, и бык тяжело повалился к ногам зрителей.      

– Браво! Viva! – раздались крики, едва лишь сотни   замерших в ужасе людей пришли в себя настолько, что к ним вернулся   голос. – Viva! Viva Карлосу, охотнику на бизонов!      

Не кто иной, как он второй раз сегодня доказал всем свою   ловкость и отвагу.      

Однако бык еще не побежден, он лишь ограничен определенным   расстоянием – длиною лассо, – и, поднявшись на ноги, он с яростным ревом   кидается прямо на людей. К счастью, лассо не настолько длинно, чтобы он мог   ворваться в ряды зрителей справа или слева, и снова он падает, оседает на   передние ноги. Толпа в страхе бросается врассыпную: как знать, а вдруг петля   все‑таки соскользнет? Но вот подоспели всадники. Новые лассо обвились вокруг   шеи быка, опутали ноги, и наконец его безжалостно опрокинули на землю, и он уже   не может шевельнуться.      

Вот теперь он окончательно покорен и больше уж не побежит. А   так как для этой игры приготовили всего двух животных, на сегодня погоня за   быком окончена.      

Пока шли приготовления к другой большой игре сегодняшнего   праздника, некоторые всадники демонстрировали менее высокое искусство верховой   езды. Это было нечто вроде интермедии, и каждый показывал что вздумается.   Например, набрасывал лассо на ногу человека, бегущего во всю прыть, затягивал   петлю на лодыжке и, разумеется, опрокидывал его. Делали это очень многие, и   всадники и пешие, – как видно, для этого не требовалось особого   мастерства; во всяком случае, так полагали самые искусные – те, что считали   ниже своего достоинства участвовать в этой забаве.      

Затем всадники показали номер со шляпой. Тут хитрость   заключается в том, чтобы, пустив коня галопом, бросить свою шляпу наземь, а   потом на всем скаку, перегнувшись с седла, поднять ее. Почти все справились с   этим одинаково успешно, и лишь самые молодые считали это знаком особой   ловкости. Чуть не двадцать юнцов кружили на конях перед зрителями, сбрасывали   свои сомбреро на землю и вновь на всем скаку подхватывали их.      

Но поднять предмет поменьше уже не так легко – например,   монету, лежащую на земле; тут не зазорно попытать счастья самому искусному наезднику.      

Вперед выступил комендант Вискарра и потребовал тишины. Он   положил на землю испанский доллар и провозгласил:      

– Доллар достанется тому, кто поднимет его с первого   раза! Ставлю пять золотых, что сержанту Гомесу это по плечу!      

Несколько минут все молчали. Пять золотых – это большие   деньги. Только богач может рисковать такими деньгами.      

И, однако, вызов не остался без ответа. Вперед выступил   молодой скотовод.      

– Полковник Вискарра, – заговорил он, – я не   стану спорить, что сержанту Гомесу это по плечу, но держу пари: тут есть и   другой человек – он сделает это не хуже Гомеса. Не угодно ли вам удвоить ставку   ?      

– Назовите этого человека!      

– Карлос, охотник на бизонов.      

– Хорошо, я принимаю ваше пари. Кто еще хочет попытать   счастья? – продолжал Вискарра, обращаясь к толпе. – На место   поднятого доллара я всякий раз буду класть новый. Но только помните – поднимать   с одного раза!      

Некоторые пытались – и потерпели неудачу. Кое‑кто дотронулся   до монеты и даже сдвинул ее с места, но никому не удалось поднять ее.      

Наконец на луг выехал кавалерист на крупной гнедой лошади      

– все узнали сержанта Гомеса. Это он первый нагнал   быка, но не сумел свалить его. Сразу было видно, что он до сих пор не   примирился с неудачей, – его и без того хмурое изжелта‑бледное лицо совсем   помрачнело. Он был рослый, крепкий и, бесспорно, хороший наездник, но уж   слишком грубо, несоразмерно сложен; ему не хватало гибкости и подвижности.      

Дело требовало кое‑каких приготовлений. Сержант проверил   седельные подпруги, снял саблю и портупею и тронул коня.      

Через несколько минут лошадь, умело направляемая всадником,   оказалась подле монеты, блестевшей на солнце. Гомес нагнулся и попытался   схватить монету. Ему удалось было поднять ее с земли, но он недостаточно крепко   зажал ее в руке, и монета выскользнула из его пальцев, прежде чем он успел   выпрямиться.      

Толпа разразилась криком – тут были и восторг и негодование.   Большинство относилось к Гомесу благосклонно, потому что за него стоял   Вискарра. Не то чтобы полковника Вискарру очень любили, нет, но его боялись и   поэтому старались не перечить ему.      

Теперь выехал вперед Карлос на своем вороном коне. Все взоры   обратились на него. Его красота могла бы вызвать всеобщее восхищение, если бы   не его слишком светлая кожа. Это заставляло относиться к нему с недоверием:   ведь он был человеком другого народа!      

Однако женские сердца не разделяли этого предубеждения, и не   одна пара темных девичьих глаз вспыхивала восхищением при виде светловолосого   американца, ибо Карлос, охотник на бизонов, был родом американец.      

Но нет, не только женщины смотрели на него благосклонно, не   только они шептали слова одобрения. Среди низведенных почти до уровня животных   индейцев из племени тагносов. которые жили, согнувшись в три погибели и не   поднимая глаз, были люди, мечтавшие о давно прошедших днях; они знали, что   когда‑то их отцы были свободны; на тайных сборищах в горной пещере или в   мрачной глубине лесной чащи они все еще возжигали священный огонь богу   Кецалькоатлю, все еще говорили о Монтесуме, о свободе.      

Карлос едва снизошел до каких бы то ни было приготовлений.   Он даже не снял плаща, только небрежно откинул его назад, так что длинные полы   свисали с крупа коня.      

Послушный голосу хозяина, конь сразу пошел галопом, потом   колени всадника слегка сжали его бока, и, повинуясь этому знаку, он начал   кружить по лугу все быстрее и быстрее.      

Но вот с той же скоростью всадник направил коня прямо к   сверкающей монете. Доскакав, он перегнулся с седла, схватил золотой, подбросил   его высоко над головой, круто осадил коня, протянул руку, и золотой упал на его   раскрытую ладонь.      

Все это он проделал легко, с непринужденностью индийского   факира. Даже недоброжелатели не могли удержаться от апплодисментов, и вновь   загремело «viva» в честь Карлоса, охотника на бизонов.      

Сержант был унижен. С давних пор он выходил победителем в этих   состязаниях: до сегодняшнего дня Карлоса не было здесь или он никогда не   участвовал в них. Вискарра чувствовал себя не многим лучше. Его любимец   посрамлен, сам он потерял десять золотых – это немало даже для коменданта   пограничной крепости. Да, кроме того, неприятно быть осмеянным прекрасными   сеньоритами из‑за того, что проиграл пари, которое сам же затеял, совершенно   уверенный в победе. С этой минуты Вискарра невзлюбил Карлоса, охотника на   бизонов.      

Следующий номер состоял в том, чтобы проскакать галопом до   самого края глубокой канавы, проходившей вдоль луга. Тут нужно было показать не   только мужество и ловкость всадника, но и отличную выучку коня.      

Канава – оросительный канал – была так широка, что лошадь не   могла перескочить через нее, и достаточно глубока, чтобы всаднику не слишком   приятно было упасть в нее. Поэтому всадник должен быть не только ловок, но и   отважен. Лошадь во весь опор несется к канаве; неожиданно, на всем скаку, ее   надо осадить, да так, чтобы все четыре ноги оказались за чертой, а черта   проведена меньше чем на две длины лошадиного корпуса от края канавы. Почва   была, разумеется, совершенно твердая и плотная, иначе это было бы невыполнимо.      

Многие достигли в этом совершенства и трудную задачу   выполняли безукоризненно. Великолепное зрелище – конь, внезапно остановленный в   стремительном беге: он поднялся на дыбы у самого края канавы, голова его   вскинута, глаза пылают, ноздри раздуваются. А иные всадники, напротив,   выглядели просто смешно, и толпа потешалась над ними. Это были либо малодушные   – они осаживали лошадь, не успев еще приблизиться к краю; либо смелые, но   неловкие – не сумев сдержать коня на условной черте, они с размаху летели в   глубокую грязную воду. Всякую неудачу зрители встречали смехом и криками, почти   не смолкавшими, потому что на берег то и дело выбирались едва не утонувшие,   насквозь промокшие всадники. Зато искусно выполненный маневр приветствовали   громкими «viva» и апплодисментами.      

Подобные состязания устраиваются постоянно; при такой   системе обучения немудрено стать лучшими в мире наездниками, и мексиканцы в   самом деле несравненные наездники.      

Было замечено, что охотник на бизонов не участвует в этой   игре. Почему? Его друзья утверждали, что это было бы ниже его достоинства, Он   ведь уже показал себя искусным наездником в состязаниях более трудных, и   участвовать в этой игре – значило бы искать уже ненужной победы. Карлос и в   самом деле так думал.      

Но раздосадованный комендант смотрел на дело по– другому. И   капитан Робладо – тоже, ибо он видел, или вообразил, что видел, какое‑то странное   выражение во взгляде Каталины при каждой новой победе охотника. У обоих этих   вояк были свои планы, такие же подлые, как они сами: оба хотели унизить   Карлоса.      

Подойдя к нему, они спросили, почему он не попытал счастья в   последней игре.      

– Я не думаю, что она того стоит, – просто ответил   охотник.      

– Хо! – насмешливо воскликнул Робладо. – Нет,   приятель, у вас наверняка есть на то другие причины. Не такая уж это жалкая   игра – остановиться на самом краю ловушки. Сдается мне, вы боитесь искупаться!      

Капитан сказал это как бы в шутку, но достаточно громко,   чтобы слышали все вокруг, и под конец насмешливо расхохотался.      

Они как раз этого и хотели – увидеть, как он искупается. Они   питали надежду, что, если Карлос примет вызов, вмешается какая‑нибудь   случайность, например, поскользнется или споткнется конь, и он угодит в канаву.   И чем унизительнее это будет для охотника, тем большее удовольствие получат   они. Человек, который выкарабкался из грязной канавы и промок до нитки, пусть   даже виной тому его отвага, смешон и жалок в глазах праздничной толпы. И как   раз в таком положении жаждали они увидеть Карлоса.      

Заподозрил ли охотник, чего они хотят, нет ли, но он ничем   этого не показал. По его ответу этого нельзя было понть. Но когда ответ   услышали окружающие, канава, грязная вода – все тотчас было забыто. Теперь   зрителей ждало зрелище куда более захватывающее.      

 Глава V      

       

Карлос ответил не сразу; минуту он молчал, неподвижно сидя в   седле. Казалось, он был озадачен. Поведение обоих офицеров, слова Робладо   уязвили его. Не досадно ли вступить в такую несложную игру, когда она, в   сущности, уже кончилась, и только потому, что Робладо и коменданту вздумалось   тебя дразнить! А отказаться – значит, стать мишенью для насмешек и сплетен.   Может быть, как раз этого они и добиваются?      

У него были основания подозревать недобрые намерения с их   стороны. Он кое‑что знал о них обоих, о том, каковы они на своем посту, да и   мог ли он не знать ! Ведь они здесь – высшая власть. Но он знал еще и от том,   что это за люди вне службы, в частной жизни, и сведения эти отнюдь не говорили   в их пользу. Что касается Робладо, то у охотника были свои причины не любить   его, совсем обычные причины, и знай уже Робладо об одном обстоятельстве, у него   была бы вполне веская причина отвечать Карлосу такой же неприязнью. До сего дня   Робладо не знал даже о существовании охотника на бизонов, который большую часть   времени проводил вдали от этих мест. Быть может, офицер никогда прежде не   встречал его или, во всяком случае, никогда не обменялся с ним ни словом.   Карлос знал его лучше и задолго до этой встречи не любил; как мы уже намекали,   у него были на то свои причины.      

Сегодняшнее поведение офицера не уменьшило неприязни   Карлоса. Наоборот, его высокомерный, насмешливый тон задел и оскорбил охотника.      

– Капитан Робладо, – ответил он наконец, – я   сказал, что эта игра не стоит того, чтоб тратить на нее время: десятилетний   мальчишка и тот не сочтет ее подвигом. Я не стану рвать своему коню рот ради   такого пустяка. Что стоит осадить его на краю этой безобидной канавки? Но если…      

– Ну, если что? – нетерпеливо спросил Робладо,   воспользовавшись паузой и начиная уже догадываться, что скажет Карлос.      

– Если вы хотите рискнуть дублоном – я всего– навсего   бедный охотник и не могу поставить больше, – я проделаю то, что   десятилетний мальчишка, пожалуй, сочтет настоящим искусством.      

– Что бы это могло быть, сеньор охотник? –   усмехаясь, спросил офицер.      

– Я на всем скаку остановлю коня на краю вон того   утеса.      

– В двух корпусах от обрыва?      

– В двух корпусах? Нет – меньше: на том же расстоянии,   что здесь, на берегу канала.      

Его слова так поразили всех, кто был поблизости и слышал   его, что несколько минут никто не мог произнести ни слова. Не верилось, что это   предложение сделано всерьез, – столько в нем было дикой, безрассудной   отваги. Даже оба офицера, пораженные, готовы были подумать, что охотник просто   смеется над ними.      

Утес, на который показывал Карлос, был частью высокого   плоскогорья, отвесные стены которого обрывались в долину. Он походил на мыс и   выступал вперед, словно нарочно для того, чтобы его лучше было видно снизу, из   долины. Утес был чем‑то вроде волнореза, такой же высокий, как весь скалистый   обрыв. На грани его виднелась трава – зеленый краешек прерии, раскинувшейся   наверху, на плоскогорье. Ровная, лишенная террас и уступов стена отвесно спускалась   в долину, вся исчерченная, – это чередовались пласты известняка и   песчанника. Добрая тысяча футов отделяла зеленые луга долины от края утеса.   Измерить взглядом расстояние снизу вверх не так‑то просто человеку со слабыми   нервами; поглядеть вниз – это испытание выдержит лишь самый бесстрашный. Вот   каков бы утес, на краю которого Карлос решил осадить своего коня. Вполне   понятно, что такое предложение поразило всех до немоты. Но вот тишину нарушили   крики:      

– Это невозможно! Он сошел с ума! Да он шутит ! Он насмехается   над господами военными!      

Карлос сидел на коне, невозмутимо перебирал поводья и ждал   ответа.      

Ему не пришлось долго ждать. Вискарра и Робладо наскоро   обменялись несколькими словами, и Робладо нетерпеливо закричал:      

– Я принимаю пари!      

– И я ставлю золотой! – добавил Вискарра.      

– Сеньоры! – сказал Карлос, видимо огорченный. Мне   очень жаль, но я не могу спорить с двумя. Этот дублон – все, что у меня есть, и   сейчас вряд ли кто– нибудь даст мне еще один.      

Говоря это, Карлос с улыбкой взглянул на толпу, но людям   было не до того, чтобы улыбаться в ответ. Ужас охватил их. Они не сомневались,   что безрассудного охотника ждет неминуемая гибель. Но все же кто‑то отозвался:      

– Я дам и двадцать золотых, Карлос, на что угодно, но   только не на это. Ведь это безумие!      

Это сказал молодой скотовод, тот самый, что уже и прежде   вступался за Карлоса.      

– Спасибо, дон Хуан, – ответил охотник. – Я   знаю, ты всегда ссудил бы меня деньгами. Все равно спасибо. Не бойся! Я выиграю   золотой. Не для того я двадцать лет не слезаю с коня, чтобы какой‑то ачупино   насмехался надо мной!      

– Сударь! – в один голос крикнули Вискарра и   Робладо, разом схватившись за эфесы шпаг и грозно хмуря брови.      

– О, прошу прощения, господа, – с плохо скрытой   насмешкой сказал Карлос. – Это у меня нечаянно слетело с языка. Право, я   никого не хотел оскорбить.      

– Тогда держите язык за зубами, приятель! Еще раз   вылетит такое слово, а там как бы голова не слетела с плеч, – пригрозил   Вискарра.      

– Благодарю вас, сеньор комендант, – ответил   Карлос, все еще смеясь. – Пожалуй, я послушаюсь вашего совета.      

Комендант только яростно выругался в ответ, но Карлос не   обратил на него внимания, ибо в эту минуту его сестра, только что услышавшая о   безрассудном намерении брата, выпрыгнула из повозки и в отчаянии кинулась к   нему.      

– О Карлос! – воскликнула она, обнимая колени   всадника. – Неужели правда? Нет, не может быть!      

– Что, сестренка? – с улыбкой спросил Карлос.      

– Что ты…      

Голос изменил ей, и она только взглядом указала на утес.      

– Конечно, Росита. А почему бы и нет? Стыдно, родная!   Не тревожься. Поверь, тут нечего бояться. Я и прежде так делал.      

– Карлос, дорогой! Я знаю, ты прекрасный наездник,   никто с тобой не сравнится. Но подумай, как это опасно… Боже милостивый!   Подумай…      

– Фу, сестра! Не позорь меня перед людьми! Поди спроси   мать. Послушай, что она скажет. Уж она‑то не станет тревожиться.      

И охотник направился к повозке; сестра последовала за ним.      

Бедная Росита! В эту минуту на тебя были устремлены глаза   человека, впервые заметившего тебя, и в темной глубине этих глаз блеснул огонь,   не суливший ничего хорошего. Твоя стройная фигурка, твое ангельски прекрасное   лицо, быть может, и самое твое горе заставили быстрее забиться сердце человека,   чья любовь могла принести лишь гибель той, которую он полюбит. То было сердце   полковника Вискарры.      

– Смотрите‑ка, Робладо! – негромко окликнул он   своего подчиненного и соучастника во всех дурных делах. – Взгляните вон   туда! Пресвятая дева! Да поглядите же! Вот настоящая Венера      

– это так же верно, как то, что я христианин и солдат!   Хотел бы я знать, с какого неба она свалилась?      

– Ей‑Богу, я никогда ее не видал, – ответил   капитан. – Наверно, она сестра этого парня. Так и есть! Послушайте их! Они   называют друг друга братом и сестрой. Она и в самом деле недурна.      

– Горе мне! – вздохнул комендант. – Да это   находка! Я уж просто отупел от здешней скуки и однообразия. Хорошо, что нашлось   новое развлечение. Теперь я, пожалуй, смогу вытерпеть еще месяц. Как вы   думаете, хватит мне ее на целый месяц?      

– Едва ли… если дело пойдет, как с другими. Неужели вам   уже надоела Инес?      

– Хо‑хо! Она слишком горячо любила меня, а я этого   терпеть не могу. Я предпочитаю, чтобы со мной были похолоднее.      

– Если так, эта блондинка, пожалуй, больше вам   подойдет. Но смотрите: они ушли!      

Пока офицеры беседовали, Карлос с сестрой приблизились к повозке,   в которой сидела их старая мать.      

Комендант, капитан и еще многие зрители последовали за ними   и обступили их, прислушиваясь.      

– Матушка, она хочет отговорить меня, – раздался   голос Карлоса. Он уже успел рассказать матери о своем намерении. – Без   вашего согласия я ничего не стану делать. Но послушайте, матушка, я уже   наполовину связал себя обещанием и хотел бы исполнить его. Ведь это дело чести,   матушка.      

Последние слова были произнесены громко, внушительно, прямо   в ухо старой женщине – она, видимо, была глуховата.      

– Кто отговаривает тебя? – спросила она, подняв   голову и оглядывая окруживших их людей. – Кто?      

– Росита, матушка.      

– Пусть Росита ткет и вяжет шали – вот ее дело. А ты,   сын мой, можешь совершить великие дела… подвиги. Да, подвиги! Разве в жилах   твоих не течет кровь твоего отца? Ведь он – он совершал подвиги, да… ха‑ха‑ха!      

Странный смех и безумный взгляд этой женщины заставили   зрителей содрогнуться.      

– Иди! – закричала она, откидывая назад длинные   пряди своих белых волос и размахивая руками. – Иди, Карлос, охотник на   бизонов, и покажи этим обгоревшим на солнце трусам, этим рабам, на что способен   свободный американец! На утес! На утес!      

Отдав этот ужасный приказ, она опустилась на сиденье повозки   и вновь погрузилась в молчание.      

Карлос больше ни о чем не стал ее спрашивать. Резкие слова,   слетевшие у нее с языка, вызвали у него желание поскорее закончить этот   разговор: он заметил, что кое‑кто из стоявших поближе не пропустил их мимо   ушей.      

Офицеры, священники, алькальд обменялись многозначительными   взглядами.      

Снова усадив сестру в повозку и обняв ее на прощанье, Карлос   вскочил в седло и поскакал по долине. Отъехав немного, он сдержал коня и бросил   взгляд на ряды скамей, где расположились городские сеньоры и сеньориты. Там   царило смятение. Они узнали о предполагавшемся испытании, и многие готовы были   отговорить охотника от опасной затеи.      

Среди них была и та, чье сердце, казалось, вот‑вот   разорвется; страх и тревога переполняли его, как и сердце сестры Карлоса, но   тем, кто окружал ее, она не смела этого показать. Ей приходилось молча страдать   и терпеть.      

Карлос знал это. Он достал белый платок, хранившийся на   груди, и махнул им, словно посылая кому‑то последнее «прости». Ответили ли ему   – трудно сказать, но мгновение спустя он повернул коня и поскакал к утесу.      

Каких только не было догадок у сеньор и сеньорит, у   деревенских красоток о том, кому же предназначался этот прощальный привет!   Много предположений было высказано, много имен названо, и пошли толки и   пересуды. Лишь одна из всех знала, с кем прощался Карлос, и душа ее полна была   любви и страха.      

 Глава VI      

       

Все, у кого были лошади, последовали за охотником, который   держал путь прямо к тропе, что вела их долины вверх, на плоскогорье. Эта тропа   крутыми извивами взбиралась по скалам, и кроме нее отсюда не было другого пути   на плоскогорье. Такая же дорога вилась по противоположному каменному откосу, в   этом месте можно было пересечь долину – на много миль вокруг это был   единственный путь, ведущий с одной стороны плоскогорья на другую.      

Всего тысяча футов отделяла долину от плоскогорья, но тропа,   поднимавшаяся вверх, тянулась чуть не на милю; а так так место праздничных игр   было в нескольких милях от подножия утеса, Карлоса сопровождали лишь те, кто   был на конях, да еще несколько человек, решивших во что бы то ни стало своими   глазами увидеть во всех подробностях это опасное испытание. Офицеры,   разумеется, были среди тех, кто поднимался по тропе. Те, что остались внизу,   двинулись поближе к скалам, чтобы не пропустить самую интересную и волнующую   часть зрелища.      

Прошло уже больше часа, а оставшиеся внизу все еще ждали, но   они не теряли времени даром. Картежники засели играть в монте, замелькали   золотые и серебряные монеты, переходя из рук в руки; среди самых азартных   игроков были оба отца миссионера; а прекрасные сеньориты занялись своей   любимой, спокойной и несложной игрой а чуса. Бой между двумя сильными петухами   (один из них принадлежал алькальду, другой – священнику) заполнил следующие   полчаса. В этом соревновании восторжествовал представитель церкви. Его серый   петух с одного удара убил рыжего петуха алькальда – длинной и крепкой, словно   стальной шпорой он хватил противника по голове. Всем оставшимся внизу, даже и   сеньоритам, очень понравилось это интересное и приятное зрелище – всем, кроме   алькальда.      

Петушиный бой окончился, и вниманием толпы снова завладела   группа людей, поднимавшихся на плоскогорье. Они уже достигли края утеса, и по   их движениям было ясно, что они договариваются об условиях этого неслыханного   пари. Давайте присоединимся к ним.      

Охотник на бизонов выехал вперед и показал место, где он   хочет осуществить свой дерзкий замысел. Сверху, с плоскогорья, скал не видно, и   даже самую долину, огромную пропасть в тысячу футов глубиной, не увидишь, если   на какую‑нибудь сотню шагов отступить от края обрыва. Здесь нет никаких откосов   или склонов. Неизменно ровный зеленый луг стелется по плоскогорью до самого   края обрыва. Он весь гладкий, трава здесь короткая и густая, как дерн. Коню не   обо что споткнуться – нигде ни ямки, ни камешка. Эта опасность ему не грозит.      

Выбранное место, как уже говорилось, походило на мыс; он   выдавался вперед, нарушая ровную линию каменной стены. Снизу, из долины этот   выступ сразу бросался в глаза. А здесь, наверху, он оказался продолжением   плоскогорья, вытянутого вперед наподобие языка.      

Прежде всего Карлос доехал до самого конца его и внимательно   исследовал грунт. Он был как раз хорош: не настолько плотен, чтобы конские   копыта скользили, и не такой рыхлый, чтобы они увязали в нем.      

Карлоса сопровождали Вискарра, Робладо и другие. Многие   подъехали к избранному месту, но держались на почтительном расстоянии от края   пугающей бездны. И хоть они долгие годы жили на этой земле, среди   величественных и грозных ландшафтов, многие из присутствующих не решились стать   на край страшного выступа и заглянуть вниз.      

Конь охотника стоял на самой кромке, и Карлос спокойно,   словно то был берег канала, показывал, где провести черту. Конь тоже не   выказывал признаков беспокойства. Сразу было видно: он прекрасно обучен, и ему   это не внове. То и дело, вытянув шею, он заглядывал вниз, в долину, и, увидав   там своих собратьев, пронзительно ржал. Карлос нарочно держал его на самом краю   утеса, чтобы он освоился здесь, прежде чем приступить к нелегкому испытанию.      

Но вот уже и черта проведена; меньше двух лошадиных корпусов   отделяют ее от последних травинок, растущих на кромке обрыва. Вискарра и   Робладо потребовали было, чтобы расстояние сделали еще короче, но в ответ   раздался ропот неодобрения и послышались даже негромкие, приглушенные возгласы:   «Позор!»      

Чего добивались офицеры? Никто в толпе не знал этого, но все   чувствовали: они хотят погубить охотника на бизонов. У каждого из них были на   то свои причины. Оба они ненавидели Карлоса. Причина или причины их ненависти   возникли недавно, у Робладо даже позже, чем у коменданта. За последний час он   заметил нечто такое, что привело его в ярость. Он заметил, как Карлос махнул   белым платком, и так как он стоял у скамей, ему было видно, кому   предназначалось это «прощай». Изумление, негодование вспыхнули в нем, и он стал   разговаривать с Карлосом заносчиво и грубо.      

Каким чудовищным не покажется это предположение, но, сорвись   охотник с утеса, оба – и Робладо и Вискарра – были бы только рады. Разумеется,   это чудовищно, но таковы были там люди в те времена, и в этом нет ничего   невероятного. Напротив, подобное варварство – желания и даже поступки еще более   бесчеловечные – отнюдь не редкость и сейчас под небом Новой Мексики.      

Молодой скотовод, который вместе с другими поднялся на   плоскогорье, настаивал, чтобы игра велась честно, по всем правилам. Всего‑навсего   скотовод, хоть и богатый, он был человек смелый и отстаивал права Карлоса даже   наперекор усатым грозным офицерам.      

– Послушай, Карлос! – крикнул он, когда   приготовления уже шли полным ходом. – Сдается мне, ты готов пойти на это   сумасшествие. Раз уже не удалось отговорить тебя, я не стану тебе мешать. Но,   по крайней мере, не рискуй собой ради такого пустяка. Вот мой кошелек! Спорь на   сколько хочешь.      

С этими словами он протянул охотнику туго набитый кошелек      

– как видно, в нем было немало денег.      

С минуту Карлос молча смотрел на кошелек. Великодушное   предложение обрадовало его. По всему видно было, что он глубоко тронут добротой   юноши.      

– Нет, – сказал он наконец, – нет, дон Хуан!   От всего сердца благодарю тебя, но взять кошелек не могу… Одну монету, не больше.   Я хотел бы поставить один золотой против коменданта.      

– Бери, сколько хочешь.      

– Спасибо, дон Хуан! Только один золотой. И у меня есть   один – значит, всего два… Два золотых. Честное слово, никогда еще я не спорил   на такие большие деньги!.. Слышите? Бедный охотник бьется об заклад на два   золотых!      

– Ну ладно, если ты не хочешь, это сделаю я… Полковник   Вискарра! – громко обратился дон Хуан к коменданту. – Я думаю, вы не   прочь получить назад свою ставку. Карлос ставит один золотой, а я предлагаю   поспорить на десять.      

– Согласен, – сухо ответил комендант.      

– Решитесь ли вы удвоить ставку?      

– Решусь ли я? – повторил Вискарра в бешенстве,   что с ним так разговаривают при свидетелях. – Учетверим ее, если вам   угодно, сударь.      

– Ладно, учетверим, – тотчас принял вызов дон   Хуан. – Спорю на сорок золотых, что Карлос выдержит испытание!      

– Хватит! Выкладывайте деньги!      

Золотые монеты отсчитаны, вручены одному из свидетелей,   выбраны судьи.      

Вот уже все приготовления закончены. Зрители отъехали на   плоскогорье и предоставили мыс в полное распоряжение охотника на бизонов и его   коня.      

 Глава VII      

       

Люди во все глаза смотрели на Карлоса, следили за каждым его   движением.      

Прежде всего он спешился, снял плащ и положил его в стороне.   Потом осмотрел шпоры и убедился, что ремешки застегнуты как надо. Поправил   опоясывающий его шарф, надвинул сомбреро на лоб. От колен и до самых лодыжек   застегнул кожаные боковые отвороты своих бархатных штанов, чтобы они не мешали   ему. Охотничий нож и хлыст отдал на хранение дону Хуану.      

Потом он занялся конем, который все это время стоял, гордо   выгнув шею, словно угадывал, что ему предстоит совершить нечто из ряда вон   выходящее. Первым делом Карлос тщательно осмотрел уздечку, затем огромные   стальные удила мамелюкского образца, проверяя, нет ли где‑нибудь трещинки.   Головной ремень он затянул ровно настолько, насколько нужно; потом пристально,   дюйм за дюймом, осмотрел поводья. Они были плотно и искусно сплетены из волос   хвоста дикой лошади. Кожаные могли бы лопнуть, а за эти, прочные и гибкие, как   струна, бояться не приходилось.      

Дошла очередь и до седла. Карлос осмотрел его со всех   сторон, проверил стремянные ремни и большие деревянные колодки стремян.   Подпруга была последним, самым важным предметом его забот. Он ослабил пряжки по   обе стороны, а потом, упершись коленом, затянул подпругу как можно крепче. Он   стянул ее так основательно, что и кончик пальца нельзя было просунуть под   крепкий кожаный ремень.      

Все эти предосторожности никого не могли удивить. Стоит   порваться ремешку или соскользнуть пряжке – и смельчака поглотит вечная ночь.      

Удостоверившись, что все в порядке, Карлос подобрал поводья   и легко вскочил в седло.      

Прежде всего он направил лошадь шагом вдоль утеса всего в   нескольких футах от края: обоим, и коню и всаднику, следовало привыкнуть к   опасности.      

Вскоре он пустил вороного рысью, а потом и легким галопом.   Даже на это нельзя было смотреть без страха. Для тех, кто глядел снизу, это   было великолепное, но пугающее зрелище.      

Немного погодя он повернул к плоскогорью, поскакал крупным   галопом – тем аллюром, которым он намеревался приблизиться к краю утеса, –   и вдруг опять натянул поводья, да так, что конь едва не опрокинулся набок.   Снова галоп – и снова остановка. Карлос повторил этот маневр раз десять‑двенадцать,   направляясь то к краю утеса, то к плоскогорью. Разумеется, его конь мог бы   скакать куда быстрее. Но о том, чтобы гнать во весь дух, и речи не было.   Остановить коня, мчащегося со всей быстротой, на какую он только способен, на   расстоянии двойной длины его тела от края пропасти совершенно невозможно, даже   если пожертвовать его жизнью. Пуля, попавшая в сердце, и та не смогла бы   мгновенно остановить на таком небольшом расстоянии скачущую лошадь. Хороший   галоп – большего нельзя было ожидать в таких условиях; так решили и судьи,   наблюдавшие за приготовлениями, когда Карлос спросил их об этом.      

Наконец он повернул коня к утесу и поудобнее уселся в седле.   Его решительный взгляд говорил, что пришло время приступить к испытанию.      

Легкое прикосновение шпор – конь тронулся с места. И в   следующую секунду он уже скакал галопом прямо к краю утеса.      

Все взгляды, пристальные, напряженные, прикованы к всаднику.   Все сердца тревожно бьются, зрители замерли; слышно лишь их неровное дыхание да   стук копыт о твердый грунт плоскогорья.      

Неизвестность длится недолго. В двадцать скачков конь   приблизился почти к самому краю, от черты его отделяет расстояние не более   шестикратной длины его тела, а поводья все еще висят свободно. Карлос не   натягивает их; он знает, что стоит тронуть повод – и конь остановится, а   сделать это до черты – значит проиграть. Еще прыжок… еще… еще…      

– Эй! Он перескочил… Великий Боже! Он свалится ! –   раздались возгласы среди зрителей.      

Это они увидели, что Карлос на всем скаку пересек черту. Но   тотчас же раздались громкие приветственные крики. «Viva! « – неслось из долины.   «Viva! « – кричали те, кто следил за Карлосом с плоскогорья.      

В тот миг, когда конь, казалось, готов был перемахнуть за   край обрыва, Карлос резко натянул поводья, и передние копыта коня застыли в   воздухе. Осев на задние ноги, он словно врос в твердую, надежную почву   плоскогорья. Так он замер в какихнибудь трех футах от края утеса. И тогда   всадник поднял правую руку, снял сомбреро, помахал им в знак приветствия и   вновь надел.      

Для тех, кто смотрел снизу, это было великолепное зрелище.   Темные силуэты коня и всадника, полные силы и красоты, застыли над обрывом,   вырисовываясь на фоне синего неба. Руки и ноги всадника, каждый изгиб тела   коня, даже конская сбруя были отчетливо видны. В то краткое мгновение, когда   они неподвижно застыли над бездной, казалось, что это конная статуя, отлитая из   бронзы, и вершина утеса служит ей пьедесталом.      

Это длилось секунду, а воздух уже дрожал от громких «viva».   Потом смотревшие снизу увидели, как всадник круто повернул коня и скрылся за   кромкой утеса.      

Испытание окончилось, и чувствительные женские сердца,   тревожно, неистово стучавшие в груди всего минуту назад, уже снова бились   спокойно и размеренно.      

       

Глава VIII      

       

Когда охотник на бизонов вернулся в долину, все с новой   силой закричали «viva» и замахали платками, приветствуя его. А он заметил лишь   один платок, но большего ему и не надо было. Других он не увидел, да и не хотел   видеть. Этот надушенный кусочек батиста, обшитый кружевом, был для него знаком   надежды, знаменем, под которым он готов был пойти на еще более дерзкие и   опасные подвиги. Маленькая, украшенная драгоценностями ручка высоко подняла   платок и радостно махнула им в знак приветствия. Он видел это и был счастлив.      

Он миновал скамьи, подъехал к повозке, спешился и поцеловал   мать и сестру. Следом подъехал дон Хуан, тот, что держал за него пари, и   некоторые заметили, что светловолосая девушка глядит не только на брата – ему   приходиться делить ее нежные взгляды с другим, и этот другой – молодой   скотовод. Даже последний тупица не мог не увидеть, что отвечают ей взгляды еще   более нежные. Без сомнения, то была любовь, и они знали о чувствах друг друга.      

Хотя дон Хуан был богатый скотовод и его величали «доном»,   однако на общественной лестнице он стоял лишь ступенькой выше охотника на   бизонов; этой ступени помогло ему достичь богатство. Он не принадлежал к   местной аристократии, да и мало заботился об этом, но он был храбр, энергичен   и, пожелай он того, мог бы сблизиться с теми, в чьих жилах текла «голубая»   кровь. Но, как видно, он вовсе не стремился к этому и уж во всяком случае он не   хотел использовать для этого женитьбу.      

Всякий, кто видел, какими пылкими взглядами он обменивался с   сестрой охотника на бизонов, мог без труда предсказать, что дон Хуан не женится   на аристократке.      

Они были счастливы, те несколько человек, что собрались у повозки,   и решили отпраздновать событие сластями, оршадом, лучшим вином из Эль Пасо. Дон   Хуан не боялся потратить лишнее, да и чего ему было бояться, когда у него в   кармане позвякивали пятьдесят золотых чистого выигрыша – те самые, потеря   которых не давала покоя коменданту.      

Сейчас комендант с хмурым видом бродил вокруг; время от   времени он подходил ближе и нагло посматривал в сторону повозки. Он,   разумеется, смотрел на Роситу. Избалованный сознанием, что он здесь   неограниченный владыка, полковник Вискарра не привык, да и не старался скрывать   свои намерения. Он так беззастенчиво выражал свое восхищение, что мало для кого   оно осталось тайной. Встречаясь с ним взглядом, бедная девушка робко опускала   глаза, и, когда дон Хуан заметил все это, им овладели гнев и тревога. Он знал,   что за человек комендант Вискарра, знал, как опасен он, вооруженный властью. О   свобода! Как ты прекрасна! Сколько рушится надежд, сколько горьких испытаний   выпадает на долю любви, сколько разбивается сердец в краю, где нет тебя, где   тираны властны вторгаться в чужую жизнь, властны преградить путь живому потоку   чувства!      

На лугу все еще продолжались игры, но они уже не вызывали   прежнего интереса. Блистательный подвиг Карлоса на время затмил все остальное,   притом, кое– кто из представителей власти был не в духе. Вискарра хмурился,   Робладо выходил из себя, ревнуя Каталину. Алькальд с помощником надулись: оба   крупно проиграли, поставив на рыжего петуха. Отцы иезуиты проигрались в карты,   и христианское смирение изменило им. Один лишь городской священник был в духе и   не прочь был снова пустить своего петуха в бой.      

Наконец объявлены были заключительные состязания – петушиные   гонки. Это весьма увлекательный вид спорта, вот почему карты и прочие мелкие   забавы были снова отложены и все приготовились смотреть гонки.      

Петушиные гонки – типичная новомексиканская игра. Ее   нетрудно описать. Вот она. Петуха подвешивают за ноги вниз головой к   горизонтальной ветке на такой высоте, чтобы всадник мог достать до его головы и   шеи. Петух привязан так, что если умело ухватить его и дернуть, можно сорвать   его с дерева; но сделать это совсем не просто, потому что и шея и голова петуха   намылены. Всадник должен галопом проскакать мимо дерева, и за тем, кто сорвет   петуха, тотчас пускаются в погоню все остальные, всячески стараясь отнять у   него добычу. В условленном месте он должен повернуть обратно и вновь прискакать   к тому дереву, откуда начались гонки. Иногда его настигают на полпути и   выхватывают у него петуха, а нередко бывает и так, что в горячке игры   злополучную птицу разрывают на части. Если же удачливый всадник вернется,   сохранив петуха в целости, его провозглашают победителем. Дело кончается тем,   что он кладет свою добычу к ногам возлюбленной, и она – обычно одна из   деревенских красоток – в этот вечер танцует фанданго с пернатым трофеем под   мышкой. Это знак, что она высоко ценит внимание своего поклонника, а все   остальные танцоры могут воочию убедиться, что ее возлюбленный ловок и смел. Это   жестокое развлечение. Ведь нельзя же забывать, что несчастный петух, которого хватают   и рвут на части, живое существо! Однако вряд ли кому– нибудь из жителей Новой   Мексики хоть раз пришло на ум, что это жестоко. А если кто и подумал об этом,   так, уж конечно, женщина: ведь обитательницы этой страны столь же милосердны,   сколь жестоки их мужья и братья. Женщины мирятся с петушиными гонками, потому   что таков обычай Новой Мексики. И найдется ли такая страна, где нет своих   жестоких игр? Разве это разумно и последовательно – убиваться над петухом, если   мы и сами превесело скачем по следу несчастной, затравленной лисы?      

Есть два вида петушиных гонок. Один только что описан.   Другой отличается лишь тем, что петуха не привязывают к дереву, а по шею   зарывают в землю. Всадники так же скачут по заведенному порядку, но только   каждый наклоняется с седла, стараясь выдернуть птицу из земли. В остальном   условия те же.      

Итак, к ветке подвесили первого петуха, участники   выстроились в одну линию – игра началась.      

Несколько человек попробовали ухватить птицу за голову, и им   это даже удалось, но мыло испортило все дело.      

Сержант‑улан решил снова попытать счастья, но поставил ли   что‑нибудь на него полковник и на этот раз – неизвестно. Комендант уже   достаточно рисковал сегодня, и он куда острее почувствовал бы потерю, не будь   ему утешением небольшая и совершенно незаконная дань, которую он взимал с   рудников, и еще кое‑какие установленные обычаем доходы. А ведь он вполне мог   прожить безбедно, не беря взяток, на те деньги, которые получал от вице‑королевского   правительства.      

Сержанту, у которого, как вы уже знаете, было преимущество      

– высокий рост и крупный конь, – удалось ухватить   петуха за шею. Как стало известно потом, он заранее набрал пригоршню песку –   это помогло ему сорвать петуха с ветки, и он поскакал прочь.      

Но были там всадники и на более быстрых конях, и не успел   сержант обогнуть столб, служивший вехой поворота, как его настиг бойкий пастух   и вырвал у птицы крыло; второе крыло оторвал другой преследователь, и сержант   вернулся к дереву, держа в руке лишь жалкие остатки. И, конечно, на его долю не   досталось ни криков «viva», ни рукоплесканий.      

Карлос, охотник на бизонов, не участвовал в этом состязании.   Он знал, что завоевал сегодня довольно славы, приобрел и врагов и друзей, и не   стремился умножить число ни тех, ни других. Однако кое‑кто из зрителей стал   поддразнивать его – им просто хотелось снова поглядеть на прекрасного мастера   верховой езды. Некоторое время он сопротивлялся, до тех пор, пока с дерева не   сорвали еще двух петухов. Одного, целехонького, привез и положил к ногам своей   улыбающейся возлюбленной тот самый пастух, о котором уже упоминалось.      

И тут, должно быть, новая мысль пришла на ум Карлосу. Он   выехал вперед, очевидно, готовый принять участие в следующем заезде.      

– Теперь мне не скоро придется быть на   празднике, – заметил он дону Хуану. – Послезавтра я уезжаю в прерии.   Надо сегодня ничего не пропустить.      

Игра теперь пошла по‑другому. Птицу закопали в землю. Суд по   длинной шее и остроконечному клюву, это не петух, а снежно‑белая цапля, одна из   многих видов, какие водятся в этих местах. Ее нежную, тонкую шею не стали   мазать мылом. На этот раз трудность была в том, что у цапли оставалось   достаточно свободы, и она никак не давалась в руки; она резко отдергивала   голову то вправо, то влево, и ухватить ее было нелегко.      

Дан сигнал, и всадники поскакали. Карлос был в числе   последних, но, доскакав, увидел, что белая изгибающаяся шея все еще на месте.   Он оказался проворнее птицы, мгновенно выхватил ее из покорно раздавшегося   песка, и вот она уже машет белоснежными крыльями над гривой его коня.      

Карлосу требовалась не только быстрота, но и большая   ловкость, чтобы ускользнуть от толпы всадников, устремившихся со всех сторон   ему наперерез. Он то кинется вперед, то вдруг остановится, круто свернет, чтобы   миновать какого‑нибудь всадника и проскакать позади него. Так он маневрировал   снова и снова, и наконец его вороной конь вырвался из кольца соперников и   понесся к столбу – знаку поворота. Обогнув его, Карлос поскакал назад, высоко   подняв свою добычу, незапятнанную и неповрежденную, и зрители встретили его   громкими рукоплесканиями.      

Догадкам, предположениям не было конца. Кому же он   преподнесет свою добычу? Уж, наверно, он выберет девушку своего круга, говорили   в толпе, какую‑нибудь деревенскую красавицу или дочку скотовода. Казалось,   охотник не спешил удовлетворить общее любопытство. Но немного погодя он поразил   всех: подбросил птицу высоко вверх и отпустил на свободу. Цапля гордо взмыла   вверх, вытянула длинную шею и полетела в дальний конец долины.      

Однако, прежде чем расстаться со своей пленницей, Карлос   вырвал из ее крыльев несколько длинных, прозрачных, как паутина, перьев, по   которым всегда узнаешь цаплю, и связал их в плюмаж. Покончив с этим, он дал   шпоры коню и галопом поскакал к скамьям. Там он гибким движением наклонился в   седле и положил трофей к ногам… Каталины де Крусес!      

Возглас изумления пронесся по толпе, и сразу же все сурово   осудили Карлоса.      

Как! Простой охотник на бизонов, никому не известный бедняк   хочет, чтобы его одарила улыбкой дочь богача? Нет, это не любезность – это уже   оскорбление! Что за дерзкая самонадеянность!      

И возмущались не только сеньоры и сеньориты. Деревенские   красотки и дочки скотоводов были разгневаны не меньше. Ими пренебрегли, на них   не обратили внимания, их обманули – и кто? Один из их же среды! Ему, видите ли,   понадобилась Каталина де Крусес!      

А Каталина – что ж, ей и лестно и неприятно; непритно   потому, что она оказалась в затруднительном положении. Она улыбнулась,   покраснела и едва слышно произнесла:      

– Благодарю вас, кабальеро.      

Однако минуту она медлила, не решаясь поднять трофей. Справа   от нее в гневе вскочил на ноги отец, слева – не менее разгневанный поклонник. И   этот поклонник был не кто иной, как Робладо.      

– Наглец! – закричал он, схватил плюмаж и швырнул   его на землю. – Наглец!      

Карлос перегнулся с седла, поднял плюмаж и заткнул его за   золотую тесьму на шляпе. Потом, бросив вызывающий взгляд на офицера, сказал:      

– Не горячитесь, капитан Робладо. Из ревнивых женихов   выходят равнодушные мужья. – Он поглядел на Каталину, улыбнулся, и добавил   совсем другим тоном: – Благодарю вас, сеньорита!      

С этими словами он снял сомбреро, низко поклонился, повернул   коня и поскакал прочь.      

Робладо наполовину обнажил шпагу, и его громкое «Черт тебя   побери! « вместе с проклятиями, которые бормотал сквозь зубы дон Амбросио,   достигло ушей Карлоса.      

Но при всем своем чванстве капитан был далеко не храбрец, и,   принимая во внимание, что у бедра охотника висел в ножнах длинный нож –   «мачете», Робладо ограничился одними угрозами и дал Карлосу удалиться.      

Этот случай всех взволновал и у многих возбудил недобрые   чувства. Охотник на бизонов вызвал негодование аристократии, ревность и зависть   демократии, и вышло так, что после всех своих блестящих подвигов он покидал   поле состязаний отнюдь не всеобщим любимцем. Безумные слова странной старухи,   его матери, передавались из уст в уста и пробудили ненависть к человеку чужого   племени – вот почему его искусство вызывало уже не восхищение, а зависть.   Американец, еретик, он поистине должен быть ангелом, чтобы завоевать их дружбу,   ибо в этом далеком уголке земли фанатизм был также неистов, как в городе Семи   Холмов в самые мрачные дни инквизиции.      

Пожалуй, для Карлоса было лучше, что состязания уже остались   позади и праздник подходил к концу.      

Еще несколько минут – и все пришло в движение. Запрягали   мулов, быков, ослов; скотоводы с женами и дочерьми забирались в свои повозки,   похожие на огромные ящики; крики возниц, свист бичей, отвратительный визг   несмазанных осей – все это слилось в дикий концерт, который изумил бы всякого,   кто не родился в этом краю.      

Не прошло и получаса, как огромный луг опустел, и лишь вечно   голодный, тощий койот рыскал там в поисках пищи.      

 Глава IX      

       

Хотя состязания на открытом воздухе кончились, праздник   святого Иоанна продолжался. Было еще немало зрелищ, на которые стоило   посмотреть, прежде чем разъехаться по домам. Снова пришла очередь церкви: опять   продавали индульгенции, четки и частицы мощей, опять кропили святой водой –   ведь казна святых отцов должна была пополниться, чтобы было с чем сесть за   карточный стол. Потом, вечером, состоялось шествие в честь святого Иоанна, которому   был посвящен праздник. Его статую, водруженную на носилки, носили по всему   городу пять или шесть дюжих молодцов, пока они не выбились из сил под тяжестью   своей ноши; пот струился с них ручьями.      

Сам святой был настоящей диковиной. Большая кукла из воска и   гипса, закутанная в выцветшую шелковую мантию, которая когда‑то была желтой, и   вся изукрашенная перьями и мишурой. Это была католическая статуя, но   преображенная на индейский лад, ибо в мексиканской религии столько же   индейского, сколько и римско‑католического. Святой, видно, устал от трудов: что‑то   в соединении головы с шеей испортилось, голова поникла на грудь, и, когда   статую несли, казалось, что святой кивает толпе. Служители церкви не упустили   случая истолковать все по‑своему: они объяснили благочестивой пастве, что,   кланяясь, святой выражает свое снисхождение к участникам процессии и одобряет   их действия, угодные небу. И, конечно же, это настоящее чудо. Так утверждали и   отцы иезуиты из миссии и священник местной церкви      

– и кто стал бы с ними спорить? Возражать им опасно. В   СанИльдефонсо нет такого человека, который осмелился бы не поверить церкви.   Чудо пошло ей на пользу, оно подогревало энтузиазм верующих. И когда святого   Иоанна поместили обратно в его нишу в храме, а впереди поставили ящичек, в него   посыпалось немало песет, реалов, квартильо, которые иначе в этот же вечер были   бы проиграны в карты.      

Кланяющиеся святые и мигающие мадонны отнюдь не новое   изобретение святой церкви. У мексиканских священников тоже были свои святые   чудотворцы, и даже в Новой Мексике, этом мало кому известном краю, найдется   несколько искусников, которые творили чудеса не хуже тех, какими прославилась   вся эта порода обманщиков.      

Теперь вступила в свои права пиротехника, и не какиенибудь   жалкие заурядные фокусы, – нет, ведь новомексиканцы знают толк в этом   искусстве. Любовь к фейерверкам – своеобразный, но верный признак вырождающейся   нации.      

Дайте нам точные цифры, сколько пороха извел тот или иной   народ на фейерверки, на ракеты и шутихи, и я скажу вам, на каком уровне физического   и духовного развити он находится. Чем выше цифра, тем ниже опустился душой и   телом этот народ, ибо соотношение здесь обратно пропорциональное.      

Я стоял однажды в Париже, на площади Согласия, и видел толпу   богачей и бедняков, глазеющих на одно из этих жалких зрелищ, которые для того   лишь затеваются, чтобы обмануть людей, создать у них иллюзию довольства и   радости. Этой пустой забавой им платили за утраченную свободу – так ребенок   отдает драгоценный камень за горсть леденцов. И они глядели с наслаждением,   чуть ли не с восторгом, а я смотрел на них: какие они были жалкие, малорослые,   на добрый фут ниже своих предков! Я смотрел и видел глаза, оживленно   блестевшие, но лишенные мысли.      

А это были представители некогда великой нации, и она все   еще мнила себя первым народом на земле. Они с таким увлечением, с таким   восторгом следили за фейерверком, что я уже не мог сомневаться: расцвет и   величие этого народа позади, а теперь он быстро катится по наклонной плоскости   – к упадку и вырождению…      

После фейерверков начали танцевать фанданго. Здесь можно   было встретить все те же лица, почти без изменений те же наряды. Лишь сеньоры и   сеньориты переоделись, да иная деревенская красотка сменила грубую шерстяную   юбку на другую – из пестрого миткаля, отделанную оборками.      

Танцевали в просторном зале Дома капитула, который выходил   на площадь. В этот праздничный день вход был открыт для всех. В пограничных   городах Мексики, несмотря на классовые различия и деспотизм властей, во всем,   что касается развлечений, сохраняется своеобразное демократическое равенство,   смешение представителей низших и высших слоев общества, чего никогда не   встретишь в других странах. Приезжих англичан и даже американцев это всегда   удивляло.      

В зал для танцев впускали всякого, кто пожелает, лишь бы он   заплатил за вход. Бок о бок с богачом в прекрасном костюме тонкого сукна можно   было увидеть скотовода в кожаной куртке и бархатных штанах до колен; а дочка   богатого торговца танцевала рядом с крестьянкой, которая своими руками месит   тесто и ткет шали.      

Комендант, Робладо и лейтенант прибыли на бал в полном   параде. Здесь же были и алькальд с жезлом, и священник в широкополой шляпе, и   отцы иезуиты в своих развевающихся сутанах, и вся месная знать.      

Тут и богатый коммерсант дон Хосе Ринкон со своей дородной   супругой и четырьмя толстыми, вечно сонными дочерьми; и супруга и вся семья   алькальда; и девицы Эчевариа с братом‑щеголем в костюме по парижской моде – во   фраке и цилиндре; на всем балу он один был в таком наряде. Здесь и богатый   землевладелец сеньор Гомес дель Монте с тощей женой и несколькими довольно   тощими дочерьми – этим они отличались от сотен коров, бродивших по его   пастбищам. Здесь же блистает и красавица Каталина де Крусес, дочь богатого   владельца рудников дона Амбросио; отец не отходит от нее и не спускает с нее   глаз.      

Помимо этих важных особ, тут присутствуют и люди менее   значительные: и служащие с рудников дона Амбросио, и конторщики торговых   предприятий, и молодые скотоводы из долины, и рудокопы, и пастухи, и охотники   на бизонов, и даже городские бедняки с дешевыми серапе на плечах. Кого только   не было на этом балу!      

Оркестр состоял из бандолы, арфы и скрипки; танцевали вальс,   болеро, коону. Можно прямо сказать, что лучше не танцуют и в Париже. Пеоны, в   коротких кожаных куртках и штанах до колен, и те танцуют с таким изяществом,   будто они профессора этого дела; а деревенские красотки в коротких юбочках и   пестрых туфлях порхают по залу, словно балерины.      

Робладо, по обыкновению, не отходил от Каталины и танцевал с   ней почти все танцы, но она не смотрела на его золотые эполеты – ее взор   блуждал по залу, словно искал кого‑то. Было очевидно, что она невнимательна;   она почти не слушала Робладо и явно тяготилась его обществом.      

Вискарра тоже кого‑то искал взглядом и не находил; он   прогуливался взад и вперед, тщетно заглядывая в лица, во все углы.      

Если он искал прекрасную блондинку, ему не повезло: ее не   было здесь. После фейерверка Росита с матерью уехали домой. Они жили далеко, в   долине, и отправились туда в сопровождении Карлоса и молодого скотовода дон   Хуана. Однако оба еще хотели вернуться на танцы. Дорога задержала их, и они   появились в зале с большим опозданием. Потому‑то взор Каталины и блуждал по   сторонам. Однако ее не ждало разочарование, как Вискарру.      

Фанданго еще не окончилось, когда в зал вошли два молодых   человека и смешались с толпой. То были дон Хуан и Карлос. Охотника нетрудно   было узнать по белоснежному султану из перьев цапли, который развевался на его   черном сомбреро.      

Взор Каталины уже не блуждал беспокойно по лицам. Теперь он   снова и снова устремлялся в одну сторону, но не прямо и подолгу, а украдкой –   ведь за ней наблюдали разгневанный отец и ревнивый поклонник.      

Карлос притворялся равнодушным, хотя сердце его пылало. Чего   бы не дал он, чтобы танцевать с Каталиной! Но он слишком хорошо понимал   положение дел. Он знал, что стоит ему пригласить Каталину, и разразится   скандал. И он не отваживался на это.      

Время от времени ему вдруг начинало казаться, что Каталина   больше не обращает на него внимания, что она с интересом прислушивается с   словам Робладо, щеголя Эчевариа и других. Да, Каталина прекрасно играла свою   роль. Игра эта предназначалась для других, не для Карлоса, но он не знал этого   и почувствовал себя уязвленным.      

Беспокойство охватило его, но он пошел танцевать. Партнершей   он избрал прехорошенькую крестьяночку, Инес Гонсалес, и она была счастлива   танцевать с ним. Каталина видела это и, в свою очередь, ощутила укол ревности.      

Некоторое время продолжалась эта игра. Наконец Карлосу   наскучила его партнерша, и он уселся в одиночестве на скамью. Его глаза следили   за каждым движением Каталины. И в ее ответном взгляде он читал любовь, любовь,   в которой они признались друг другу, – да, они уже связали себя клятвой.   Что же им было сомневаться друг в друге?      

Они снова верили друг другу, танцы взволновали их, дон   Амбросио изрядно выпил и уже не так рьяно опекал дочь, и теперь уверенность   была не только у них в сердце, но и во взгляде – они чаще и смелее смотрели   друг на друга.      

По комнате кружились пары и в вихре вальса проносились мимо   Карлоса. Каталина вальсировала со щеголем Эчевариа. И каждый раз, когда она   оказывалась рядом с Карлосом, их взгляды встречались. Чего только не скажет   испанка мимолетным взглядом, который вновь и вновь возвращается к любимому! И в   глазах Каталины Карлос читал чудесную повесть. Когда Каталина в третий раз   проносилась мимо по кругу, Карлос заметил, что в руке, которая покоится на   плече партнера, она что‑то держит. То была веточка, покрытая темной зеленью.   Оказавшись рядом с Карлосом, Каталина ловко уронила ее прямо к нему на колени,   и до него донесся едва слышный шепот: «Туя! « Карлос схватил ветку, темно‑зеленую   ветку туи. Ему ли было не понять ее значение! Он прижал ее к губам, а потом   сунул в петлицу своей вышитой куртки.      

Когда Каталина снова оказалась рядом с ним, они обменялись   взглядами, полными любви и доверия.      

Ночь тянулась медленно, дон Амбросио начал клевать носом и   наконец увез дочь домой; капитан Робладо сопровождал их.      

Вскоре после этого почти все, кто был познатнее и побогаче,   разъехались; лишь некоторые, самые неутомимые поклонники Терпсихоры, танцевали   до тех пор, пока румяная Аврора не заглянула в забранные решетками окна Дома   капитула.      

 Глава X      

       

Льяно Эстакадо, или «Столбовая Равнина», – царство   охотников, один из самых своеобразных уголков Великих Американских Равнин. Это   уединенное степное плоскогорье, по очертаниям напоминающее баранью ногу,   возвышается над всей округой почти на тысячу футов. Оно тянется с севера на юг   на четыреста миль, а ширина его в самом широком месте едва достигает трехсот   миль. Это пространство, почти равное всей Ирландии. Оно не похоже на остальную   прерию, и само оно неоднородно. На севере засушливая степь простирается на   пятьдесят миль; местами не встретишь ни деревца, а местами растет чахлая,   низкорослая акация – здесь встречаются два вида ее. Степь кое‑где рассекают   суровые, непроходимые ущелья глубиной до тысячи футов. Крутые, отвесные стены   их совершенно неприступны; на дне между ними изредка попадаются неглубокие   озерки, а среди скал и по крутым склонам лепятся чахлые кедры.      

Проникнуть в эти глубокие расселины, в эти каньоны, или   перебраться через них можно лишь в определенных местах, и такие переходы не   часты – их разделяют десятки миль.      

На плоскогорье порою на сотни миль тянутся совершенно   ровные, пустынные земли, и грунт здесь такой плотный, словно его нарочно   утрамбовали; а местами раскинулся зеленый ковер трав, разрослись акации; кое‑где   путешественник увидит неглубокие впадины, наполненные водой, то совсем   маленькие, то побольше; есть и настоящие невысыхающие озерки – их берега   заросли осокой. Почти во всех этих озерках вода в той или иной степени насыщена   солями; в одних она сернистая, в других – совсем соленая. После сильных дождей   озер становится больше, и вода в них почти пресная; но дожди в этом необитаемом   краю редкость, и во время длительных засух почти все озерки исчезают.      

В южной части Льяно Эстакадо почти не увидишь ровных   пространств; на добрые пятьдесят миль с севера на юг протянулась широкая – чуть   не в двадцать миль шириной – полоса песчаных холмов. Это груды белого песка;   они вздымаются то грядами до ста футов вышиной, то отдельными конусообразными   вершинами; нигде не деревца, ни куста, ни травинки – ничто не нарушает их   мягких очертаний, ни одно яркое пятно не оживляет их однообразной белизны. И   самое поразительное, поистине загадка для геолога – что среди этих холмов, даже   на самых высоких гребнях, встречаются водоемы, озерки, и вода в них бывает не   от случая к случаю, не только после дождей. Тут растет камыш, тростник,   кувшинки – значит, эти озерки не пересыхают и не иссякают. А казалось бы, можно   ли найти более неподходящее место для воды?      

Такие дюны встречаются и на берегах Мексиканского залива и   на европейском побережье, и там это нетрудно объяснить; но существование их   здесь, в самом сердце материка, иначе как загадкой природы не назовешь.      

Этот песчаный пояс можно пересечь в одном или двух местах,   но лошади на каждом шагу вязнут по колено, и не будь здесь воды, опасно было бы   пускаться в такое путешествие.      

Где же находится Льяно Эстакадо? Разверните карту Северной   Америки. Вы увидите большую реку, которую называют Кэнедиен; она берет начало в   Скалистых горах, сперва течет на юг, потом на восток, пока не сливается с   Арканзасом. Поворачивая к востоку, река огибает северный край этого   плоскогорья, кое‑где она омывает его отвесные стены, а в иных местах отступает   далеко в сторону, и тогда с берега эти стены можно принять за горную гряду –   путешественники нередко совершают эту ошибку.      

Западная стена Льяно Эстакадо более отчетлива. У истоков   Кэнедиен начинается еще одна большая река – Пекос. Если верить карте, она тоже   течет на юг, но это не совсем точно: на протяжении нескольких сот миль Пекос   заметно отклоняется к востоку и лишь потом направляется к югу, где впадает в   Рио Гранде. Пекос омывает все западное основание плоскогорья, которое   преграждает ему путь, и вместо того, чтобы течь на восток, как все другие   степные реки, берущие начало в Скалистых горах, Пекос отклоняется к югу.      

Восточная граница плоскогорья не столь определенна, но   некоторое представление о его очертаниях можно получить, если знать, что   граница эта проходит в каких‑нибудь трехстах милях от Пекоса и пересекает   истоки Уошито, Ред‑Ривер, Брасос и Колорадо. Все эти реки и их многочисленные   притоки берут начало на восточных склонах Льяно Эстакадо, и быстрые воды их   рассекают плоскогорье на огромные фантастической формы массивы.      

На юге плоскогорье суживается и, постепенно понижаясь,   переходит в долины многочисленных небольших речушек, которые вливаются в   низовья Рио Гранде.      

В этом своеобразном краю никто не живет. Даже индеец никогда   не задерживается тут надолго; он останавливается лишь на несколько часов, чтобы   отдохнуть после перехода, но в иных местах и он, привыкший к голоду и жажде, не   осмелится пересечь плоскогорье. Переход через Льяно Эстакадо очень опасен, и на   всем ее протяжении – четыреста миль – лишь в двух местах путешественники могут   пересечь ее, не рискуя жизнью. Опасность кроется в недостатках воды. Травы   здесь изобилие, но в иное время года даже на хорошо известной дороге на   протяжении шестидесятивосьмидесяти миль невозможно добыть ни капли воды.      

В давние времена один из этих переходов, соединяющий Санта‑Фе   с Сан‑Антонио‑де‑Бехар в Техасе, назывался «Испанской тропой»; чтобы странники   не сбились с пути, кое‑где поставлены были вехи, столбы. Отсюда и название всей   местности.      

По Льяно Эстакадо теперь мало кто проезжает; там можно   встретить лишь мексиканских охотников на бизонов да индейских торговцев –   команчеросов. Поселенцы Новой Мексики пускаются в путь небольшими партиями и   охотятся на бизонов либо торгуют с индейскими племенами, кочующими в восточной   части плоскогорья. И охота и торговля не очень‑то прибыльны, но и этого   довольно людям особой породы – тем, кого случай или призвание заставили столь   опасным и необычным способом добывать хлеб насущный.      

Эти жители мексиканской окраины очень напоминают охотников и   обитателей англо‑американских лесных поселений, расположенных на границе.   Однако у мексиканцев иное оружие, одежда, иные способы охоты.      

Снаряжение охотников на бизонов, как и лесного бродяги,   очень простое. Охотится он верхом на неполохом, а иногда и превосходном коне;   вооружен луком и стрелами, охотничьим ножом и длинным копьем. Огнестрельного   оружия он, как правило, не признает; бывают и исключения, но они редки. Важная   часть его снаряжения – лассо. Что касается торговли, запас товаров у него   невелик – обычно на каких‑нибудь двадцать долларов, не больше. Несколько мешков   с хлебом, выпеченным из муки крупного помола ( индейцы, живущие в прерии, его   очень любят), куль маиса, коекакие безделушки, которыми украшают себя индейцы,   грубые серапе, несколько кусков ярко окрашенной домотканной шерстяной материи –   вот и весь его товар. Металлическими изделиями он почти не торгует. Он сам   платит за них слишком дорого, ибо их привозят издалека и без зазрения совести   облагают непомерно высокими пошлинами. Огнестрельным оружием он вовсе не   торгует – индейцам этих прерий его привозят с востока; но испанские ружья      

– легкие мушкеты и штуцеры – команчи добывают во время   набегов на южно‑мексиканские города.      

Возвращаясь из своего дорогостоящего и опасного путешествия,   охотник привозит сушеное бизонье мясо и шкуры; одни он добыл сам, на охоте,   другие выменял у индейцев на свои товары.      

В обмен на вещи отдают и лошадей, и мулов, и ослов. Индейцы   владеют огромными стадами, у иных сотни голов скота, и почти на всех –   мексиканское клеймо. Другими словами, индейцы крадут их в поселениях,   расположенных в нижнем течении Рио Гранде, а затем продают в верховьях Рио   Гранде, и торговля эта считается совершенно законной, – по крайней мере,   сейчас дело обстоит так, что ничего тут не поделаешь.      

Охотники на бизонов редко отправляются в прерии большими   группами. Иногда их собирается много, они берут с собой жен и детей и кочуют с   ними, точно индейское племя. Однако чаще всего в путь пускаются один‑два   охотника с лошадьми, мулами и слугами      

– вот и вся экспедиция. Дикие обитатели прерий тревожат   их меньше, чем обычных путешественников. Команчи и другие племена знают, с   какой целью они пускаются в прерию, и радушно принимают их. И при всем этом эти   люди с двойной профессией, полуохотники‑полуторгаши, нередко обманывают   индейцев и плохо обращаются с ними. Они передвигаются на вьючных мулах и в   повозках, запряженных мулами или быками. Такая повозка – самый примитивный   способ передвижения. Она двухколесная; колеса вырезаны из тополя и насажены на   прочную деревянную ось. Колеса эти обычно не совсем круглые, они скорее   овальные или даже квадратные. Двойное дышло тянется от оси, а сверху водружено   нечто вроде глубокого четырехугольного ящика. Несколько пар быков впряжены в   это сооружение простейшим способом: деревянную поперечину, заранее   прикрепленную к дышлу, привязывают к рогам. На быках нет ни ярма, ни сбруи;   налягут быки головами на поперечину и тянут весь поезд. Придя в движение,   деревянная ось поднимает такой скрип и визг, что никакими словами не описать.   Лишь в доме, где много детей всех возрастов и все они кричат в голос, можно   услышать такую чудовищную какофонию; или для этого надо отправиться в Южную   Мексику, где нас оглушит подобной музыкой стадо вопящих обезьян.      

 Глава XI      

       

Примерно через неделю после праздника святого Иоанна   небольшая партия охотников на бизонов переправлялась через Пекос у Лесного   брода. Тут было всего пять человек: белый, метис и три чистокровных индейца, а   с ними несколько вьючных мулов и три повозки, запряженные быками. Походка   индейцев, их согнутые фигуры, тильмы на плечах и ноги, обутые в сандалии,      

– все говорило о том, что это мирные индейцы. То были   наемные пеоны Карлоса, единственного белого в этой партии и ее предводителя.      

Метис, по имени Антонио, был погонщиком мулов, а индейцы –   погонщиками быков; каждый вел свою упряжку, направляя быков при помощи длинного   стрекала.      

Карлос верхом на своем прекрасном вороном коне, закутанный в   плотное серапе, ехал впереди, указывая дорогу. Свой нарядный плащ он оставил   дома: жаль было брать его в такое долгое и трудное путешествие, а кроме того,   индейцы могли польститься на такой великолепный плащ и, не задумываясь, сняли   бы с его обладателя скальп. Карлос расстался не только с плащом, но и с расшитой   курткой, алым шарфом и бархатными штанами и теперь был одет гораздо проще.      

Карлос многого ждал от этой поездки. Никогда прежде он не   брал с собой в прерии столько товаров. Не только три повозки, каждую из которых   тащили четыре быка, но и пять вьючных мулов были нагружены: в повозках      

– хлеб, маис, испанские бобы, чилийский перец; во   вьюках – серапе, одеяла, грубые шерстяные ткани, коекакие яркие безделушки,   несколько испанских ножей с острыми трехгранными лезвиями. Только дерзость и   удача в праздничных состязаниях помогли Карлосу запастись таким множеством   товаров. У него был золотой, еще два он выиграл, а впридачу молодой скотовод,   дон Хуан, чуть не силой навязал ему взаймы еще пять, чтобы Карлос мог   основательнее снарядить свою экспедицию.      

Путники благополучно переправились через Пекос и двинулись к   высшей точке Льяно Эстакадо – она находится недалеко от Лесного брода. Отлого   поднимающееся вверх ущелье привело их на плоскогорье. Перед ними открылась   ровная, однообразная прерия – нигде ни кустика, ни рытвины, ни единой черточки,   которая служила бы приметой в пути.      

Но Карлосу не нужны были путеводные приметы. Он знал Льяно   Эстакадо, как ни один человек на свете. Он повернул коня на юго‑восток, и   караван тронулся. Карлос держал путь в Луизиану, к одному из главных рукавов   Ред‑Ривер, – он слышал, что в последние годы там бывало много бизонов.   Карлос впервые направлялся в эти края; чаще всего он охотился и торговал в   Техасе, по верхним притокам Брасоса и Колорадо. Но землями, по которым текли   эти реки, теперь окончательно завладели могущественное племя команчей и их   союзники – киава, липаны, тонкевы. Индейцам никто не мешал преследовать   бизонов, и они не давали своей дичи передышки. Животные стали пугливы, не   подпускали человека близко, и стада их заметно поредели.      

Не то – в бассейне Ред‑Ривер. Это уже вражеская территория.   Время от времени здесь охотятся вако, пане, осаджи, изредка тут появляются   отряды кикапу, чероки и других племен, кочующих к востоку от Льяно Эстакадо.   Подчас дело доходит до кровавых стычек; враждебные племена вынуждены держаться   подальше друг от друга, поэтому то одна, то другая сторона упускает охотничий   сезон, и бизонов никто не тревожит. Известно, что на нейтральной земле – земле   вражды – в изобилии водятся бизоны и всякая другая дичь, и она не так пуглива,   как в других местах.      

Карлос знал все это, вот почему он и решился снарядить   экспедицию к верховьям Ред‑Ривер, которая берет начало на востоке Льяно   Эстакадо, а вовсе не в Скалистых горах, как показывает карта.      

И Карлос и метис Антонио хорошо вооружены для охоты на   бизонов; из трех пеонов два тоже искусные охотники. У всех луки, копья – они   всего удобнее для этой охоты. Однако в одной из повозок спрятано также и   огнестрельное оружие – длинноствольное коричневое ружье американского образца.   Карлос хранил его совсем для другой дичи и прекрасно умел с ним обращаться. Но   как оно попало в руки мексиканского охотника на бизонов? Вспомните, Карлос по   происхождению не мексиканец. Ружье это – семейная реликвия. Оно принадлежало   отцу охотника.      

Мы не станем следовать по пятам за Карлосом и его караваном,   не станем наблюдать за каждым шагом этого удивительного путешествия по   пустынной прерии. Однажды охотникам пришлось совершить дневной переход в   семьдесят миль по безводной пустыне. Но Карлос не впервые вел караван по   местам, где нет ни капли воды, и уже знал, как не потерять при этом ни одного   быка или мула.      

Он путешествовал так. У последнего водоема давал быкам   напиться вволю; под вечер отправлялись в путь и шли до света; затем Карлос   делал двухчасовую стоянку, и животные паслись, пока на траве еще лежала роса.   Потом снова долгий переход до полудня и снова отдых – три‑четыре часа, пока не   наступит вечерняя прохлада; тогда партия снова пускается в путь, и лишь к ночи   заканчивается этот дневной переход. Еще и сейчас так путешествуют обычно в   пустынях Чиуауа, Соноры и в Северной Мексике.      

Через несколько дней Карлос со своими спутниками спустился   по восточному склону с высокого нагорья и достиг притока Ред‑Ривер. Здесь все   выглядело совсем по‑другому – вокруг расстилалась волнистая прерия. Все линии   здесь мягки и плавны; холмы с закругленными вершинами и отлогими склонами   переходят в зеленые долины, а по ним струятся и сверкают на солнце прозрачные   ручьи. Там и тут вдоль берегов раскинулись рощи – пышно разрослись вечнозеленые   дубы, красавицыпеканы с вкусными продолговатыми орешками и серебристые тополя.   На пригорках кое‑где высятся могучие деревья – они растут поодаль друг от   друга, и кажется, что их насадила рука человека. У них раскидистые, пышные   кроны, а по светлым перистым листьям и длинным коричневым стручкам, свисающим с   ветвей, сразу видно, что это и есть знаменитая американская акация. В низинах,   у ручья, виднеется красная шелковица, тут и там цветет нежным сиреневым цветом   китайское дерево. И холмы и долины устланы богатым ярко‑зеленым ковром   невысокой бизоньей травы, и кажется, будто это недавно скошенный луг   покрывается новой, молодой зеленью. Чудесные места! Неудивительно, что они   стали излюбленным пастбищем бизонов.      

Вступив в этот благословенный край, Карлос вскоре напал на   след бизонов: всюду попадались протоптанные ими тропы, водопои, деревья с   ободранной корой. На следующее утро он оказался посреди огромного стада; бизоны   спокойно, как обыкновенные коровы, бродили по полю и не спеша щипали траву. Они   были совсем не пугливы и даже не подумали скрыться при его приближении.      

Вот он и достиг цели. Это была его огромная, богата ферма,   его собственное стадо – да, это стадо принадлежало ему, как всякому   другому, – и теперь Карлосу оставалось только бить бизонов и заготовлять   впрок мясо и шкуры.      

Что же касается торговли с индейцами, то это было еще   впереди. Карлос не сомневался, что за время охоты он не раз повстречается с   ними.      

Как все, кто бродит по прериям, будь то трапперы или   индейцы, Карлос живо чувствовал красоту окружающей природы и выбрал живописный   уголок для лагеря. То была поросшая густой травой низина, где под сенью пекан,   шелковиц, дикого китайского дерева струился чистый, прозрачный ручей.      

В теннистой роще Карлос поставил повозки и разбил палатку.      

 Глава XII      

       

Карлос начал охотиться, и охота его была необыкновенно   удачна. В первые два дня он убил не меньше двадцати бизонов и всех их доставил   в лагерь. Карлос и Антонио преследовали животных и били их, а два пеона   свежевали туши, разрезали их на части и отвозили на стоянку. Тут за дело   принимался третий пеон: он вялил мясо – разрезал его на тонкие ломти и сушил их   на солнце.      

Охота обещала быть прибыльной. Карлос не сомневался, что   добудет столько мяса, сколько сможет увезти с собой, и солидный запас шкур. Все   это у него быстро раскупят в городах Новой Мексики.      

Однако на третий день охотники заметили, что поведение   бизонов изменились: они вдруг стали неспокойны и пугливы. Время от времени мимо   во всю прыть проносились огромные стада – казалось, они охвачены страхом или   спасаются от преследования. Но это не Карлос с Антонио испугали их. Кто же   тогда обратил их в бегство?      

Карлос рассудил, что неподалеку охотится какое‑нибудь   индейское племя. И он оказался прав. Поднявшись на гору, с которой открывалась   вся эта живописная долина, он заметил индейский лагерь. Около пятидесяти   вигвамов, словно палатки, выстроилось вдоль ручья у самого края долины. Вигвамы   были конической формы: поставленные наклонно по кругу жерди сходились, их   связывали и полученный таким образом каркас покрывали бизоньими шкурами.      

– Это вигвамы вако! – тотчас сказал Карлос: у него   был наметанный глаз.      

– Откуда вы знаете, хозяин? – спросил Антонио. Он   был далеко не так опытен, как Карлос, который всю жизнь, с самого детства,   провел в прериях.      

– По вигвамам видно.      

– А я думал, это команчи. Я видел такие же вигвамы у   «пожирателей бизонов».      

– Нет, Антонио, – возразил Карлос. – В   вигваме команчей жерди плотно соединены и доверху покрыты шкурами, для дыма не   остается выхода. А здесь, видишь, совсем не так. Нет, это вигвамы вако. Правда,   они союзники команчей.      

Так оно и было. Жерди наверху сходились неплотно, и для дыма   оставалось отверстие, поэтому вигвам вако походил на конус, но на усеченный и   этим отличался от вигвама команчей.      

– Вако не враждуют с нами, – заметил   охотник. – Я думаю, нам нечего их опасаться. Уверен, что они будут   торговать с нами. Но где же они?      

Охотник задавал себе этот вопрос потому, что, оглядывая   лагерь, он не увидел там ни мужчин, ни женщин, ни детей, ни животных – ни одного   живого существа. Но это не мог быть покинутый лагерь. Индейцы никогда не бросят   такие вигвамы; во всяком случае, они не оставят такие прекрасные шкуры. Нет,   они, наверно, где‑то по‑соседству: должно быть, преследуют бизонов среди   больших холмов.      

Карлос угадал. Разглядывая сверху лагерь, они услыхали   громкие крики, и через минуту неподалеку, на холмах, показался большой отряд –   несколько сот всадников. Они ехали медленно, но их взмыленные кони тяжело   дышали – очевидно, только что они скакали во весь опор. Вскоре за ними появился   другой, еще более многочисленный отряд. Тут были лошади и мулы, нагруженные   огромными коричневыми вьюками – с бизоньим мясом, завернутым в косматые шкуры.   Этот караван вели женщины и мальчики‑подростки, а следом бежали собаки и   крикливые ребятишки.      

Они подходили к лагерю с противоположной стороны, поэтому   Карлос и Антонио до поры до времени оставались незамеченными.      

Первый отряд индейцев спешился среди вигвамов, и тотчас кто‑то   острым взглядом разглядел над вершиной холма головы охотников. Раздался   предостерегающий клич – и в мгновение ока все уже снова были на конях и в   боевой готовности. Двое или трое поскакали ко второму каравану, который еще не   успел дойти до лагеря; другие, видимо встревоженные, переезжали с места на   место.      

Они явно опасались, что к ним подкрались пане, их   смертельные враги.      

Но Карлос тут же рассеял их опасения. Он дал шпоры коню,   выехал на гребень холма и остановился на виду у индейцев. Потом он подал   несколько хорощо известных ему знаков, крикнул во весь голос: «Amigo!" – и   они успокоились. Вперед выехал молодой индеец и поскакал на холм. Он   приблизился как раз настолько, чтоб можно было разговаривать, и остановился;   они объснлись отчасти с помощью знаков, отчасти на исковерканном испанском   языке и прекрасно поняли друг друга. Индеец поскакал обратно; вскоре он снова   вернулся и пригласил охотника и его товарища в лагерь.      

Карлос, разумеется, принял это любезное приглашение, и через   несколько минут они с Антонио уже ели свежее бизонье мясо и мирно разговаривали   с хозяевами.      

Вождь – рослый, красивый индеец, – очевидно, обладал   всей полнотой власти; он особенно дружелюбно принял Карлоса и очень   обрадовался, узнав, что у него много товаров. Он пообещал назавтра же с утра   побывать в лагере Карлоса и разрешил своему племени вести с ним торговлю. Как и   предполагал охотник, то было благородное племя вако, один из самых благородных   народов, населяющих прерии.      

Карлос вернулся в свой лагерь в превосходном настроении.   Теперь он обменяет свои товары на мулов – так обещал вождь, – а ведь   прежде всего за ними он и отправился в прерию.      

Утром, как и было условлено, явились индейцы во главе со   своим вождем; небольшую низину, где охотник раскинул лагерь, заполнили мужчины,   женщины и дети. Тюки были распакованы, товары выложены напоказ, и весь день   прошел в оживленной торговле. Карлос убедился в безукоризненной честности своих   покупателей, а под вечер, когда они разъехались, весь его товар был распродан   без остатка. Зато неподалеку, в долине, паслись на приколе мулы, не меньше тридцати   голов. Все они теперь принадлежали охотнику на бизонов. Не зря потратил он свои   восемь золотых!      

Они принесут ему доход не только по возвращении домой, они   пригодятся и в пути: всех до одного он навьючит бизоньими шкурами и вяленым   мясом.      

Да, экспедиция оказалась удачной. Карлос размечтался о   будущем богатстве, и в душе его вспыхнула надежда, что настанет день, когда он   будет вправе просить руки прекрасной Каталины.      

Если уж он разбогатеет, даже дон Амбросио, пожалуй, не      

мечты Карлоса, охотника на бизонов, и ему снились чудесные   сны.      

 Глава XIII      

       

На следующий день он охотился с еще большим пылом. Ведь   теперь можно вывезти всю добычу, как бы велика она не была. Нечего опасаться,   что придется оставить в прерии шкуры или вяленое мясо. У него теперь тридцать   пять мулов, считая и тех, с которыми он сюда пришел, да три повозки – он сможет   перевезти солидный груз, на многие сотни долларов.      

Ему удалось получить у индейцев даже несколько шкур, которые   служили им одеждой. За них он отдавал индейцам все, что им нравилось. Даже   пуговицы со своей куртки и с курток своих людей, золотые ленты и сверкающую   тесьму с сомбреро – все, что блестело.      

Карлос готов был отдать все, только, разумеется, не оружие.   Да индейцев оно и не прельщало. У них были почти такие же луки и лассо, и они   умели мастерить их сами. Они, конечно, купили бы ружье, но то была память, и   Карлос не променял бы его даже на два десятка мулов.      

Еще день‑два Карлос продолжал охотиться. Он заметил, что с   каждым часом бизоны становятся все более неспокойными, пугливыми. Он видел   также, что стада их бежали с севера, а ведь вако охотились южнее его лагеря.   Нет, животные спасались не от них. Тогда от кого же?      

Настала третья ночь после торговли с индейцами; Карлос и его   люди уснули. На часах стоял Антонио, а в полночь его должен был сменить один из   пеонов.      

Метиса клонило ко сну. Он устал от погони за бизонами; ему   оставалось стоять на страже еще полчаса, и он из последних сил боролся с   одолевавшей его дремотой, как вдруг с той стороны, где паслись мулы, донеслось   фырканье.      

Антонио мгновенно очнулся. Он приложил ухо к земле и стал   слушать. С той стороны снова послышалось фырканье, теперь уже громче, потом –   раз за разом – еще и еще…      

«Что бы это значило? Койоты? А, может, медведь? Надо будить   хозяина», – подумал Антонио.      

Неслышно подойдя к спящему Карлосу, Антонио тронул его за   плечо. Достаточно было легкого прикосновения – и охотник, схватив ружье,   вскочил на ноги. Он всегда брался за это оружие в случае опасности, когда   грозило нападение индейцев; луком же он пользовался только на охоте.      

Обменявшись несколькими короткими словами, Антонио и Карлос   разбудили пеонов, и все пятеро приготовились к бою. Они не выходили из‑за   повозок, сдвинутых так, что образовалось нечто вроде небольшого треугольного   загона. Высокие кузова могли служить надежной защитой от стрел; костра не   зажигали, поэтому со стороны лагерь совсем не был заметен. Кроме того, повозки   стояли в густой тени шелковиц, которые скрывали лагерь от посторонних взглядов;   зато тем, кто прятался за повозками, была хорошо видна прерия, лежащая перед   ними. Если бы не рощи, темневшие там и тут, можно было бы окинуть взглядом всю   долину      

–вверх, вниз, во все стороны. Но в этих рощах могло   скрываться немало врагов.      

Охотники молча, настороженно прислушивались. На минуту им   показалось, что какая‑то тень подбирается к табуну мулов, которые паслись на   приколе не дальше ста ярдов от повозок. Однако в неверном свете это могло   просто померещиться. Что бы это ни была за тень, двигалась она очень медленно,   казалось даже, что она почти не меняет места.      

Наконец Карлос решился подойти поближе, разглядеть, что это   такое. Он вылез из загона и пополз к мулам, за ним – Антонио. Прибизившись к   темному предмету, они ясно увидели, что он движется.      

– Смотри‑ка! Что же это такое? – прошептал   охотник.      

Тут мулы снова зафыркали, некоторые начали бить землю   копытами, словно их кто‑то испугал.      

– Я думаю, это медведь, продолжал Карлос. – Похоже   на то. Он так напугает мулов, что их и не догонишь… Выстрел и тот наделает   меньше переполоху.      

С этими словами он поднял ружье и, прицелившись, насколько   позволяла темнота, спустил курок.      

Казалось, выстрел вызвал из ада всех злых духов. Сотня   голосов взвыла разом, сотня лошадей застучала копытами по земле; табун пришел в   движение; мулы громко кричали и неистово рвались с привязи. Вот они уже   разорвали путы и бешеным галопом мчатся вон из низины. А за ними скачут и вопят   и погоняют их едва различимые во тьме всадники. Не успел Карлос опомниться от   изумления, а мулов и индейцев уже и след простыл.      

Мулов как не бывало. Только что здесь пасся целый табун – и   вот не осталось ни одного.      

– Убежали! – пробормотал Карлос. – Бедные мои   мулы… Всех угнали, всех до единого!.. Будь прокляты эти обманщики!      

Он нимало не сомневался, что мародерами были вако – те самые   индейцы, у которых он купил мулов. Он знал      

– такие случаи нередки в прериях; торговцев часто   грабят подобным образом, и они уже привыкли к тому, что одного и того же мула   приходится покупать дважды у тех же самых индейцев, которые его украли.      

– Проклятые обманщики! – с возмущением повторил   Карлос. – Вот почему они были такие щедрые и благородные! Это они просто   сговорились обокрасть меня, как настоящие трусы. Отнять у меня все в открытую   они не смели. Проклятье! Теперь я погиб!      

И гнев и горе были в его последних словах.      

Охотник и в самом деле оказался в незавидном положении. Все   надежды, которые еще недавно вознесли его так высоко, в одну минуту рассыпались   в прах. Он лишился всего, что у него было, потерял все, ради чего затеял эту   экспедицию. Сколько тягот и опасностей перенес он в пути – и все понапрасну. Он   вернется с пустыми руками, еще большим бедняком, чем был, – ведь его   собственные пять мулов исчезли вместе с остальными. Быки, верный конь да   повозки – вот все, что у него осталось. Этого едва хватало, чтобы погрузить провизию   на обратный путь; никакого груза, ни единого тюка со шкурами, никаких запасов   мяса сверх того, чем должны прокормиться в дороге он и его спутники.      

Все эти мысли промелькнули в голове Карлоса в те короткие   минуты, пока он стоял и застывшим взглядом смотрел в ту сторону, куда умчались   грабители. Он и не пытался преследовать их. Это было бы не только бесполезно,   но и опасно. На своем великолепном коне он мог бы догнать их, но лишь для того,   чтобы погибнуть на остриях их копий.      

– Проклятые обманщики! – снова повторил он, потом   поднялся, пошел назад, к загону, и распорядился подвести быков поближе и крепче   привязать их к повозкам: ведь какая‑нибудь отставшая группа индейцев может еще   раз напасть на них.      

Так как спать было небезопасно, Карлос и его спутники больше   не ложились и были начеку всю ночь, до рассвета.      

 Глава XIV      

       

То была для Карлоса печальная ночь, ночь горестных раздумий.   Потеряв все, что имел, он оказался среди враждебно настроенных индейцев,   которые могли еще передумать и вернуться, чтобы покончить с незадачливыми   охотниками. От дома, да и от любого другого поселения белых его отделяли сотни   миль, и надо было еще пересечь эту огромную пустыню. Смутно было у него на   душе: что ждет его дома? Ведь он лишился всех своих товаров и, вернувшись, быть   может, станет всеобщим посмешищем. И при этом никакой надежды, что потерянное   будет возвращено, что возместятся убытки. Правительство, разумеется, не станет   снаряжать экспедицию, чтобы отомстить за такого незначительного человека, как   он; да испанские солдаты и не доберутся сюда, даже если б захотели. И неужели   Вискарра и Робладо пошлют ради него солдат! Нет, нечего надеяться, что товары   будут возвращены. Он жестоко ограблен, и ему остается только примириться с   этим. И впереди все так мрачно и безотрадно!      

Как только рассветет, он отправится в лагерь вако – он не   побоится открыто обвинить их в вероломстве. Да и найдет ли он их на прежней   стоянке? Нет, скорее всего, задумывая его ограбить, они перекочевали в другое   место.      

В ту ночь безумная мысль не раз приходила ему в голову.   Потерянного не вернешь, но ведь можно отомстить. У вако есть враги. Некоторые   соседние племена враждуют с ними; и Карлос знал, что у них есть могущественный   враг – племя пане.      

«Судьба моя горька, – думал Карлос, – зато сладка   месть! Что, если разыскать пане, сказать им, чего я хочу, отдать в их   распоряжение мое копье, лук, мое верное ружье?.. Я никогда не встречался с этим   племенем, и я не знаю их, но у меня твердая рука, и теперь, когда я хочу   мстить, они не пренебрегут моей помощью. Мои люди пойдут за мной хоть на край   света, это я знаю. Правда, они – тагносы, племя невоинственное, но когда их   оскорбят, они умеют драться и мстить».      

– Да, я разыщу пане!      

Последние слова он произнес почти громко, горячо и уверенно.   Карлос не привык подолгу раздумывать и колебаться, и теперь его решение было   твердо. И не удивительно: с ним поступили так подло и так жестоко, такое   печальное будущее ожидало его, если он с пустыми руками вернется домой, так   хотелось ему воздать по заслугам тем, кто навлек на него несчастье, да и не   совсем угасла надежда вернуть хоть малую часть пропавшего – вот что заставило   его решиться на такой шаг. И Карлос принял решение и уже готов был сообщить о   нем своим спутникам, но тут Антонио, который был поглощен какими‑то своими   мыслями, первый заговорил с ним.      

– А вы не заметили ничего странного, хозяин? –   спросил он.      

– Когда, Антонио?      

– Когда мулы удрали.      

– А что такое?      

– Да эти мошенники не все на конях были, добрая   половина – пешие.      

– Верно, я тоже заметил.      

– Так вот, хозяин, я столько раз видел, как команчи   гонят табун мустангов, и они всегда были верхами.      

– Ну и что же? Тут ведь были вако, а не команчи.      

– Да, хозяин. Но я слыхал, что вако – все равно как   команчи: они настоящие конники и всегда действуют только верхом.      

– Да, правда, – в раздумье ответил охотник. –   Признаться, тут что‑то есть.      

– А больше вы ничего не заметили странного, хозяин, во   время набега? – продолжал метис.      

– Нет, Антонио. Уж больно мне было досадно, да и   растерялся я от такой беды. Ничего я не заметил. А что еще?      

– Да вот они ведь не только вопили во всю глотку, они   еще и гикали так, что хоть уши затыкай, а главное – свистели. Вы разве не   слышали?      

– Ого! А ты слышал?      

– Ясно слышал. И не один раз.      

– Где ж были мои уши? – упрекнул себя Карлос.      

– А ты уверен, Антонио?      

– Не сомневайтесь, хозяин.      

Минуту‑другую охотник молча, напряженно и сосредоточенно   думал и вдруг заговорил, казалось, сам с собой:      

– Это, может быть… Это, должно быть.. Да, клнусь! Это…      

– Что, хозяин?      

– Это свист пане!      

– Вот и я так думаю, хозяин. Команчи так никогда не   гикают. И киава – тоже. И я не слыхал, чтобы вако подавали такие сигналы.   Может, это пане? Да еще они были пешие. Наверно, это пане.      

Мысли Карлоса сразу приняли другой оборот. По всей   вероятности, Антонио прав. Свист – сигнал, который отличает пане от всех других   племен. Кроме того, появление такого большого отряда пеших мародеров – еще одна   особенность. Карлос знал, что южные племена никогда не применяют такую тактику.   Пане тоже прирожденные наездники, но в свои набеги на юг они нередко отправляются   пешие, надеясь вернуться на конях. Почти всегда так оно и бывает.      

«Стало быть, я напрасно обвинял вако, – подумал   Карлос. – Грабители не они, а пане! « Но тут новое подозрение шевельнулось   в нем. Нет, ограбили все‑таки вако. Они нарочно свистели, как пане, чтобы   ввести его в заблуждение. Часть их могла спешиться, тем более, что лагерь их   близко. И ведь после того, как охваченные паникой мулы сорвались с привязи,   индейцы исчезли именно в том направлении.      

Пойди он завтра к ним, они, конечно, скажут, что поблизости   появились пане и что это они угнали его мулов. Мулов он, конечно, не увидит:   они будут надежно спрятаны где‑нибудь за холмами.      

– Нет, Антонио, – сказал он, обдумав все   это. – Наши враги все‑таки вако.      

– Надеюсь, что вы ошибаетесь, хозяин.      

– Я тоже хотел бы надеяться, друг. Еще вчера я их   считал друзьями. Мне будет обидно убедиться, что они нам враги… Но боюсь, что   это так.      

И все же Карлос был не вполне уверен в этом; и пока он   размышлял, новый довод в защиту вако пришел ему на ум. Его спутники тоже   заметили это обстоятельство.      

Все видели, с какой стороны бежали бизоны последние   несколько дней. Они проносились с севера на юг, и разве их явная тревога не   подтверждала близости погони? А ведь вако все время охотились южнее лагеря   Карлоса. По‑видимому, какие‑то другие индейцы охотились на севере. Наверно, это   и были пане.      

Снова Карлос упрекнул себя в том, что слишком поспешил   заподозрить новых друзей. Его мучили сомнения. Быть может, утро разрешит их.      

Как только рассветет, он отправится в лагерь вако и   разберется во всем или, во всяком случае, поговорит с ними начистоту.      

Едва над прерией забрезжил рассвет, Антонио стал испытующим   взглядом обшаривать землю во всех направлениях, и вдруг зоркие глаза его   заметили в траве какой‑то странный предмет. Неподалеку от того места, где еще   так недавно паслись мулы, виднелось что‑то темное. Может быть, там растет дрок   или еще какой‑нибудь кустарник? Нет не похоже, не те очертания. Скорее всего,   это лежит какое‑нибудь животное… быть может, большой волк? Вблизи этого самого   места им ночью почудилось что‑то живое, во что стрелял Карлос.      

Заметив этот странный предмет, Антонио сразу же обратил на   него внимание Карлоса, и теперь, в сером предутреннем свете, оба старались   разглядеть его.      

Светало, очертания предмета становились яснее, и с каждой   минутой возрастало любопытство охотников. Они бы уж давно подобрались поближе,   но их все еще не оставляло опасение, что индейцы могут вернуться, и они   предусмотрительно не выходили из загона.      

Но прошло еще немного времени, и они не выдержали: надо же   наконец узнать, что там такое! У них уже возникло подозрение, которое им   хотелось проверить. Карлос и Антонио перебрались через повозки и направились к   загадочному предмету.      

Подойдя ближе, они увидели, что это мертвый индеец, и не   слишком удивились – пожалуй, именно этого они и ожидали. Он лежал ничком на   траве; присмотревшись, они увидели у него в боку рану; из нее вытекло много   крови. То был след пули – Карлос не промахнулся.      

Они наклонились и перевернули тело, чтобы внимательнее   осмотреть. Индеец был в полном боевом уборе: голый по пояс, а лицо и грудь   разрисованы так, чтобы враги испугались одного его вида. Но больше всего   Карлоса поразил головной убор дикаря. За ушами и на висках волосы тщательно   выбриты, на темени коротко подстрижены, и лишь на самой макушке оставлен   длинный клок; он заплетен в косу, всю утыканную перьями, и она свисает на   спину. Голые виски выкрашены в яркокрасный цвет, так же размалеваны и щеки и   грудь. Ужасен был вид этого мертвеца: яркие пятна, пламенеющие на землисто‑бледной   коже, побелевшие губы и стеклянные глаза.      

Несколько минут Карлос молча разглядывал его, потом   обернулся, выразительно посмотрел на своего спутника и, показывая на бритую   голову индейца и на мокасины, в которые он был обут, сказал, явно довольный   этим открытием:      

– Пане!      

 Глава XV      

       

Мертвый индеец был, несомненно, из племени пане. Об этом   говорили его прическа, форма мокасин и боевая раскраска на теле.      

Карлос был рад, что это оказался пане. У него на это были   причины. Во‑первых его обрадовало, что вако не оказались предателями; во‑вторых,   то, что он разделалс с одним из грабителей; и, наконец, убедившись, что во всем   виноваты пане, он вновь обрел надежду вернуть хотя бы часть украденных мулов и   сделать это при помощи вако.      

В этом не было ничего невероятного. Как уже сказано, вако и   пане – заклятые враги. Пусть только вако узнают, что пане где‑то поблизости, и   они непременно погонятся за ними – в этом Карлос не сомневался. Он со своим   маленьким отрядом тоже примет участие в преследовании и, если пане будут   разбиты, может быть, вернет своих мулов.      

Он хотел сразу же скакать в лагерь вако, известить их, что   пане вышли на тропу войны, и уже вместе с ними пуститься на поиски общего   врага.      

Но тут и он и Антонио вдруг вспомнили: ведь пане умчались в   ту сторону, где стояли лагерем вако! До лагеря не больше двух миль, и едва ли   пане даже ночью не заметили его. Что, если они застали вако врасплох и сейчас   сражаются с ними?      

Да, это вполне вероятно, более чем вероятно. Они как раз   могли успеть, и время для нападения было самое подходящее. Мулов они угнали еще   до полуночи. Они, несомненно были тогда на пути к селению вако и подоспели туда   в тот самый час, когда и совершаются обычно набеги и грабежи, – между   полуночью и рассветом.      

Карлос боялся, что не успеет предупредить вако. Его друзья   могли уже погибнуть. Так или иначе, он решил немедленно отправиться в их   лагерь.      

Наказав Антонио и пеонам охранять и до последней возможности   защищать их собственный лагерь, Карлос захватил лук и ружье и поскакал прочь.   День еще только занимался, но охотник знал тропу, ведущую в селение вако, и без   труда держался ее. Он ехал с осторожностью и еще издали внимательно разглядывал   каждую рощу на своем пути и осматривал гребни холмов, каждый подъем, который   предстояло одолеть.      

Эта осторожность была далеко не лишней. Пане, скорее всего,   были где‑то неподалеку – возможно, все еще сидели в засаде на полпути между   лагерем Карлоса и стоянкой вако или сделали привал среди холмов.      

Охотник не слишком опасался встречи с одним или двумя   врагами. Он знал – верный конь не подведет, ни одному индейцу не догнать его.   Но его могут окружить сразу десятки врагов, и тогда ему не пробраться к   вигвамам вако. Вот почему Карлос продвигался вперед с такими   предосторожностями.      

Он напряженно прислушивался к тишине. Он ловил и мысленно   оценивал каждый звук: вот закулдыкал дикий индюк, притаившийся меж ветвей дуба;   на сухом бугре захлопала крыльями куропатка; просвистела лань; тоненько пролаял   степной сурок. То были все хорошо известные звуки, и, однако, всякий раз Карлос   замирал на месте и чутко прислушивался. При других обстотельствах он не обратил   бы на них внимания, но он знал, что индейцы мастера подражать животным и   птицам, и напрягал слух, стараясь разобраться, подлинные ли это голоса, не   подделка ли. Он различал тропу, по которой прошли ночью пане. Судя по   многочисленным следам на траве, это был большой отряд. Переезжая через ручей,   Карлос заметил отпечатки мокасин на песке. Значит, среди индейцев оставались и   пешие, хотя, несомненно, многие теперь скакали на украденных мулах.      

И Карлос поехал дальше с еще большими предосторожностями. Он   был уже на полпути к селению вако, а следы пане все еще вели в ту же сторону.   Разве такие опытные воины могли не заметить лагерь вако? Конечно, не могли.   Сперва они, наверно, увидали тропу, ведущую от вигвамов вако в лагерь Карлоса,   потом самые вигвамы и, быть может, уже напали на них… быть может…      

Размышления охотника были неожиданно прерваны. Какие‑то   звуки донеслись издалека: устрашающие крики и вопли, непрестанный громкий, но   невнятный гул и гомон множества голосов. И из этого шума выделялись то гикание,   то радостные крики, то пронзительный свист и разносились далеко по прерии,   возвещая о торжестве или, может быть, о мести.      

Карлос знал, что означают эти крики и вопли: то был шум сражения,   страшного, смертного боя!      

Они неслись из‑за того самого холма, на который поднимался   Карлос.      

Пришпорив коня, он доскакал до вершины и поглядел вниз, в   долину. Здесь кипел бой.      

Все поле кровопролитного сражения открылось перед глазами   Карлоса. Шестьсот краснокожих всадников носились по прерии; вот они мчатся   навстречу друг другу с копьями наперевес, вот, раз за разом спуская тетиву,   издали осыпают противника стрелами, а вот, съехавшись грудь с грудью,   схватились врукопашную и пустили в ход смертоносные томагавки. Одни нападают   целыми отрядами, с длинными копьями наперевес, другие спасаются бегством, иные,   потеряв коня, продолжают сражаться пешими. Некоторые укрылись за группой   деревьев и выскакивают оттуда всякий раз, как подвернется удобный случай пустить   стрелу или вонзить копье в спину врагу, и кровавому спору не видно конца.