1 2 
Береги честь смолоду.    

Пословица      

ГЛАВА I. СЕРЖАНТ ГВАРДИИ.    

— Был бы гвардии он завтра ж капитан.    

— Того не надобно; пусть в армии послужит.    

— Изрядно сказано! пускай его потужит…    

— Да кто его отец?    

— Княжнин.    

     

     

Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при  графе Минихе, и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он  в своей Симбирской деревни, где и женился на девице Авдотьи Васильевне Ю.,  дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои  братья и сестры умерли во младенчестве.    

Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в  Семеновский полк сержантом, по милости маиора гвардии князя Б., близкого нашего  родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка  объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта и дело тем бы и  кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы  не по нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу,  за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на  двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о  свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье  Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского  масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу» — ворчал он про  себя — «кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние  деньги, и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»    

Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии  солдатом, потом приехал в Россию pour Йtre outchitel, не очень понимая значения  этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною  его слабостию была страсть к прекрасному полу; не редко за свои нежности  получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его  выражению) и врагом бутылки, т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но  как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя  обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке, и  даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более  полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить  меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться  от меня кое-как болтать по-русски, — и потом каждый из нас занимался уже  своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре  судьба нас разлучила, и вот по какому случаю:    

Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница  Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в  преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность.  Матушка шутить этим не любила, и пожаловалась батюшке. У него расправа была  коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне  свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном  невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из  Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и  давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей,  и пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как  я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в  географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его  очень неосторожно, и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было  привстать, и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ.  Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей, и в тот же день  прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое  воспитание.    

Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чахарду с  дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя  переменилась.    

Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье а  я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный  Календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него  влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это  производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть  все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно  подалее, и таким образом Придворный Календарь не попадался ему на глаза иногда  по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то бывало по целым часам  не выпускал уж из своих рук. Итак батюшка читал Придворный Календарь, изредко  пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был  сержантом!… Обоих российских орденов кава-лер!.. А давно ли мы…» Наконец  батюшка швырнул календарь на диван, и погрузился в задумчивость, не  предвещавшую ничего доброго.    

Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько  лет Петруше?»    

— Да вот пошел семнадцатый годок, — отвечала  матушка. — Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья  Гарасимовна, и когда еще…    

«Добро» — прервал батюшка, — «пора его в службу. Полно  ему бегать по девичьим, да лазить на голубятни».    

Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она  уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Напротив того трудно  описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об  удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что по  мнению моему было верьхом благополучия человеческого.    

Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни  откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка  объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал  пера и бумаги.    

«Не забудь, Андрей Петрович», — сказала матушка —  «поклониться и от меня князю Б.; я-дескать надеюсь, что он не оставит Петрушу  своими милостями».    

— Что за вздор! — отвечал батюшка  нахмурясь. — К какой стати стану я писать к князю Б.?    

«Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику  Петруши».    

— Ну, а там что?    

«Да ведь начальник Петрушин — князь Б. Ведь Петруша записан  в Семеновский полк».    

— Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в  Петербург не поедет. Чему научится он служа в Петербурге? мотать да  повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает  пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт?  подай его сюда.    

Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке  вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею  рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол, и начал свое  письмо.    

Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не  в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно  медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял  очки, и подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу P., моему  старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».    

Итак все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой  петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о  которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием.  Но спорить было нечего. На другой день по утру подвезена была к крыльцу  дорожная кибитка; уложили в нее чамодан, погребец с чайным прибором и узлы с  булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои  благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому  присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не  напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье с  нову, а честь с молоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а  Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня зайчий тулуп, а сверху лисью  шубу. Я сел в кибитку с Савельичем, и отправился в дорогу, обливаясь слезами.    

В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть  сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в  трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на  грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел  я высокого барина, лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с  кием в руке и с трубкой в зубах. Он играл с маркером, который при выигрыше  выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках.  Я стал смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на  четверинках становились чаще, пока наконец маркер остался под биллиардом. Барин  произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова, и  предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему,  невидимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы  разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он  ротмистр гусарского полку и находится в Симбирске при приеме рекрут, а стоит в  трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал,  по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил много и  потчивал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне  армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали изо  стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на  биллиарде. «Это» — говорил он — «необходимо для нашего брата служивого. В  походе, например, придешь в местечко — чем прикажешь заняться? Ведь не все же  бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для  того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден, и с большим прилежанием  принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам, и  после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для  выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая  скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил  меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу,  что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще  прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали  у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как,  час от часу умножал игру, словом — вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю.  Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий, и  объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои  были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: «Помилуй! Не изволь и  беспокоиться. Я могу и подождать, а покаместь поедем к Аринушке».    

Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал.  Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к  службе привыкать. Встав изо стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин  отвез меня в трактир. Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя  несомненные признаки моего усердия к службе. «Что это, сударь, с тобою сделалось?»  — сказал он жалким голосом, «где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого  греха не бывало!» — Молчи, хрыч! — отвечал я ему, запинаясь; — ты  верно пьян, пошел спать… и уложи меня.    

На другой день я проснулся с головною болью, смутно  припоминая себе вчерашние происшедствия. Размышления мои прерваны были  Савельичем, вошедшим ко мне с чашкою чая. «Рано, Петр Андреич», — сказал  он мне, качая головою — «рано начинаешь гулять. И в кого ты пошел? Кажется, ни  батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду,  кроме квасу» в рот ничего не изволила брать. А кто всему виноват? проклятый  мусье. То и дело, бывало к Антипьевне забежит: «Мадам, же ву при, водкю». Вот  тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было  нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!»    

Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: Поди вон,  Савельич; я чаю не хочу. Но Савельича мудрено было унять, когда бывало примется  за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то  тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что негоден… Выпей-ка  огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком  настойки Не прикажешь ли?»    

В это время мальчик вошел, и подал мне записку от И. И.  Зурина. Я развернул ее и прочел следующие строки:    

«Любезный Петр Андреевич, пожалуйста пришли мне с моим  мальчиком сто рублей, которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в  деньгах.    

Готовый ко услугам    

I>Иван Зурин».    

Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный, и  обратясь к Савельичу, который был и денег и белья и дел моих рачитель, приказал  отдать мальчику сто рублей. «Как! зачем?» — спросил изумленный Савельич. —  Я их ему должен — отвечал я со всевозможной холодностию. — «Должен!» — возразил  Савельич, час от часу приведенный в большее изумление; — «да когда же,  сударь, успел ты ему задолжать? Дело что-то не ладно. Воля твоя, сударь, а  денег я не выдам».    

Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю  упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от  его опеки, и взглянув на него гордо, сказал: — Я твой господин, а ты мой слуга.  Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не  умничать, и делать то что тебе приказывают.    

Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками  и остолбенел. — Что же ты стоишь! — закричал я сердито. Савельич  заплакал. «Батюшка Петр Андреич», — произнес он дрожащим голосом — «не  умори меня с печали. Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому  разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится. Сто рублей!  Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко на крепко заказали не  играть, окроме как в орехи…» — Полно врать, — прервал я строго, —  подавай сюда деньги, или я тебя в зашеи прогоню.    

Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за  моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и  доказать, что уж я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил  вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы.  С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не  простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.    

 ГЛАВА II. ВОЖАТЫЙ    

     

Сторона ль моя, сторонушка,    

Сторона незнакомая!    

Что не сам ли я на тебя зашел,    

Что не добрый ли да меня конь завез:    

Завезла меня, доброго молодца,    

Прытость, бодрость молодецкая,    

И хмелинушка кабацкая.    

Старинная песня    

     

     

Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш  мой, по тогдашним ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе, что  поведение мое в Симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым  перед Савельичем. все это меня мучило. Старик угрюмо сидел на облучке,  отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая. Я непременно хотел с  ним помириться, и не знал с чего начать. Наконец я сказал ему: «Ну, ну,  Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера напроказил,  а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя. Ну,  не сердись; помиримся».    

— Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал он с  глубоким вздохом. — Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как  мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал  забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в  тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? что скажут они, как  узнают, что дитя пьет и играет.    

Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без  его согласия не располагать ни одною копейкою. Он мало-по-малу успокоился, хотя  все еще изредка ворчал про себя, качая головою: «Сто рублей! легко ли дело!»    

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня  простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. все покрыто  было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по  следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в  сторону, и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не  прикажешь ли воротиться?»    

— Это зачем?    

«Время ненадежно: ветер слегка подымается; — вишь, как  он сметает порошу».    

— Что ж за беда!    

«А видишь там что?» (Ямщик указал кнутом на восток.)    

— Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.    

«А вон — вон: это облачко».    

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое  принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко  предвещало буран.    

Я слыхал о тамошних мятелях, и знал, что целые обозы бывали  ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но  ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до  следующей станции, и велел ехать скорее.    

Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали  дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в  белую тучу, которая тяжело подымалась, росла, и постепенно облегала небо. Пошел  мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась мятель. В одно  мгновение темное небо смешалось со снежным морем. все исчезло. «Ну  барин», — закричал ямщик — «беда: буран!»…    

Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с  такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и  Савельича; лошади шли шагом — и скоро стали.    

— «Что же ты не едешь?» — спросил я ямщика с  нетерпением. — «Да что ехать? — отвечал он, слезая с облучка; невесть  и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом. — Я стал было его бранить.  Савельич за него заступился: „И охота было не слушаться“ — говорил он сердито —  „воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра,  буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на свадьбу!“ —  Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки  подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик  ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я глядел во  все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но ничего не мог  различить, кроме мутного кружения мятели… Вдруг увидел я что-то черное. „Эй,  ямщик!“ — закричал я — „смотри: что там такое чернеется?“ Ямщик стал  всматриваться. — А бог знает, барин, — сказал он, садясь на свое  место: — воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть,  или волк или человек.    

Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и  стал подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поравнялись с человеком.  «Гей, добрый человек!» — закричал ему ямщик. — «Скажи, не знаешь ли где  дорога?»    

— Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, —  отвечал дорожный, — да что толку?    

— Послушай, мужичок, — сказал я ему — знаешь ли ты  эту сторону? Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?    

— «Сторона мне знакомая» — отвечал дорожный — «слава  богу, исхожена изъезжена вдоль и поперег. Да вишь какая погода: как раз  собьешься с дороги. Лучше здесь остановиться, да переждать, авось буран утихнет  да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам».    

Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя  божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок  и сказал ямщику: «Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай в право да  поезжай». — А почему ехать мне в право? — спросил ямщик с  неудовольствием. — Где ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не  свой, погоняй не стой. — Ямщик казался мне прав. «В самом деле» — сказал  я: — «почему думаешь ты, что жило не далече?» — А потому, что ветер оттоле  потянул, — отвечал дорожный, — и я слышу, дымом пахнуло; знать,  деревня близко. — Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. Я велел  ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка тихо  подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на  одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю.  Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил цыновку, закутался в  шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды.    

Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть, и в  котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные  обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо вероятно знает по опыту,  как сродно человеку предаваться суеверию, не смотря на всевозможное презрение к  предрассудкам.    

Я находился в том состоянии чувств и души, когда  существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях  первосония. Мне казалось, буран еще свирепствовал, и мы еще блуждали по снежной  пустыне… Вдруг увидел я вороты, и въехал на барской двор нашей усадьбы. Первою  мыслию моею было опасение, чтобы батюшка не прогневался на меня за невольное  возвращение под кровлю родительскую, и не почел бы его умышленным ослушанием. С  беспокойством я выпрыгнул из кибитки, и вижу: матушка встречает меня на крыльце  с видом глубокого огорчения. «Тише», — говорит она мне — «отец болен при  смерти и желает с тобою проститься». — Пораженный страхом, я иду за нею в  спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными  лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит:  «Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни;  благослови его». Я стал на колени, и устремил глаза мои на больного. Что ж?…  Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня  поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: — Что это значит?  Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика? — «все  равно, Петруша», — отвечала мне матушка — «это твой посаженый отец;  поцалуй у него ручку, и пусть он тебя благословит…» Я не соглашался. Тогда  мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины, и стал махать во все  стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я  спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня  кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение…» Ужас и недоумение  овладели мною… И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич дергал меня  за руку, говоря: «Выходи сударь: приехали».    

— Куда приехали? — спросил я, протирая глаза.    

«На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на  забор. Выходи, сударь, скорее, да обогрейся».    

Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею  силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа  фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина  освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.    

Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти,  еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб  готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.    

— Где же вожатый? спросил я у Савельича.    

«Здесь, ваше благородие», — отвечал мне голос сверху. Я  взглянул на полати, и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. — Что,  брат, прозяб? — «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке Был тулуп, да  что греха таить? заложил вечор у цаловальника: мороз показался не велик». В эту  минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю;  мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет  сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась  проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно  приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный  армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился.  «Ваше благородие, сделайте мне такую милость, — прикажите поднести стакан  вина; чай не наше казацкое питье». Я с охотой исполнил его желание. Хозяин  вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему, и взглянув ему в лицо: «Эхе» —  сказал он — «опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?» — Вожатый мой мигнул  значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал конопли клевал; швырнула  бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?»    

— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая  иносказательный разговор. — Стали было к вечерни звонить, да попадья не  велит: поп в гостях, черти на погосте. — «Молчи дядя», — возразил мой  бродяга — «будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А  теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше  благородие! за ваше здоровье!» — При сих словах он взял стакан, перекрестился и  выпил одним духом. Потом поклонился мне, и воротился на полати.    

Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора,  но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только  что усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого  неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого.  Постоялый двор, или, по тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече  от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было  нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень  меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на лавку. Савельич  решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул,  как убитый.    

Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря  утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи.  Лошади были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую  умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по  своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы  его. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь, и велел Савельичу дать  ему полтину на водку. Савельич нахмурился. «Полтину на водку!» — сказал  он, — «за что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому  двору? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так  самому скоро придется голодать». Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по  моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно однако  ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня, если не из беды, то по  крайней мере из очень неприятного положения. Хорошо — сказал я  хладнокровно; — если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из  моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой зайчий тулуп.    

«Помилуй, батюшка Петр Андреич!» — сказал Савельич. —  «Зачем ему твой зайчий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке».    

— Это, старинушка, уж не твоя печаль, — сказал мой  бродяга, — пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего  плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.    

«Бога ты не боишься, разбойник!» — отвечал ему Савельич  сердитым голосом. — «Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его  обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его  на свои окаянные плечища».    

— Прошу не умничать, — сказал я своему  дядьке; — сейчас неси сюда тулуп.    

«Господи владыко!» — простонал мой Савельич. — «Зайчий  тулуп почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!»    

Однако зайчий тулуп явился. Мужичок тут же стал его  примеривать. В самом деле тулуп, из которого успел и я вырости, был немножко  для него узок. Однако он кое-как умудрился, и надел его, распоров по швам.  Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно  доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном:  «Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не  забуду ваших милостей». — Он пошел в свою сторону, а я отправился далее,  не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о  своем вожатом и о зайчьем тулупе.    

Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел  мужчину росту высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были  совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в  его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При  имени его он взглянул на меня быстро: «Поже мой!» — сказал он. — «Тавно  ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него  молотец! Ах, фремя, фремя!» — Он распечатал письмо и стал читать его  вполголоса, делая свои замечания. «Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь,  что ваше превосходительство»… Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно!  Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. «ваше  превосходительство не забыло»… гм… и… когда… покойным фельдмаршалом Мин…  походе… также и… Каролинку»… Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ?  «Теперь о деле… К вам моего повесу»… гм… «держать в ежовых рукавицах»… Что  такое ешевы рукавиц? Это должно быть русска поговорк… Что такое «дершать в  ешевых рукавицах?» повторил он, обращаясь ко мне.    

— Это значит, — отвечал я ему с видом как можно  более невинным, — обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше  воли, держать в ежевых рукавицах.    

«Гм, понимаю… „и не давать ему воли“… нет, видно ешевы  рукавицы значит не то… „При сем… его паспорт“… Где ж он? А, вот… „отписать в  Семеновский“… Хорошо, хорошо: все будет сделано… „Позволишь без чинов обнять  себя и… старым товарищем и другом“ — а! наконец догадался… и прочая и прочая…  Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт  — все будет сделано: ты будешь офицером переведен в ***полк, и чтоб тебе  времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в  команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе  настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние  вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня».    

Час от часу не легче! подумал я про себя; к чему послужило  мне то, что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело?  В полк и в глухую крепость на границу Киргиз-кайсацких степей!.. Я отобедал у  Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая немецкая экономия  царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за  своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в  гарнизон. На другой день я простился с генералом и отправился к месту моего  назначения.    

 ГЛАВА III. КРЕПОСТЬ.    

     

Мы в фортеции живем,    

Хлеб едим и воду пьем;    

А как лютые враги    

Придут к нам на пироги,    

Зададим гостям пирушку:    

Зарядим картечью пушку.    

Солдатская песня.    

Старинные люди, мой батюшка.    

Недоросль.    

     

     

Белогорская крепость находилась в сорока верстах от  Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее  свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом.  За ними простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления, большею  частию печальные. Гарнизонная жизнь мало имела для меня привлекательности. Я  старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и  представлял его строгим, сердитым стариком, не знающим ничего, кроме своей  службы, и готовым за всякую безделицу сажать меня под арест на хлеб и на воду.  Между тем начало смеркаться. Мы ехали довольно скоро. — Далече ли до крепости? —  спросил я у своего ямщика. «Недалече» — отвечал он. — «Вон уж  видна». — Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни  и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С  одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с  другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными. —  Где же крепость? — спросил я с удивлением. — «Да вот она» — отвечал  ямщик указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали. У ворот увидел я  старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию  покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту и через минуту кибитка остановилась  перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же  церкви.    

Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в  переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть  зеленого мундира. Я велел ему доложить обо мне. «Войди, батюшка», —  отвечал инвалид: — «наши дома». Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному.  В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в  рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина  и Очакова, также выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в  телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал,  распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире. «Что вам угодно,  батюшка?» — спросила она, продолжая свое занятие. Я отвечал, что приехал на  службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом  обратился-было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка  перебила затверженную мною речь. «Ивана Кузмича дома нет» — сказала она; —  «он пошел в гости к отцу Герасиму; да все равно, батюшка, я его хозяйка. Прошу  любить и жаловать. Садись, батюшка». Она кликнула девку и велела ей позвать  урядника. Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством.  «Смею спросить» — сказал он; — «вы в каком полку изволили служить?» Я  удовлетворил его любопытству. «А смею спросить» — продолжал он, — «зачем  изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?» — Я отвечал, что такова была воля  начальства. «Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки» — продолжал  неутомимый вопрошатель. — «Полно врать пустяки» — сказала ему капитанша: —  «ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя… (держи-ка руки  прямее…) А ты, мой батюшка», — продолжала она, обращаясь ко мне — «не  печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний.  Стерпится, слюбится. Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам  переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь  видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг  в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух  свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет».    

В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак.  «Максимыч!» — сказала ему капитанша. — «Отведи г. офицеру квартиру, да  почище». — «Слушаю, Василиса Егоровна», — отвечал урядник. — «Не  поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?» — «Врешь, Максимыч», —  сказала капитанша: — «у Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы  его начальники. Отведи г. офицера… как ваше имя и отчество, мой батюшка? Петр  Андреич?.. Отведи Петра Андреича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою  пустил ко мне в огород. Ну, что, Максимыч, все ли благополучно?»    

— все, славу богу, тихо, — отвечал казак; —  только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей  воды.    

«Иван Игнатьич! — сказала капитанша кривому  старичку. — „Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих  и накажи. Ну, Максимыч, ступай себе с богом. Петр Андреич, Максимыч отведет вас  на вашу квартиру“.    

Я откланялся. Урядник привел меня в избу, стоявшую на  высоком берегу реки, на самом краю крепости. Половина избы занята была семьею  Семена Кузова, другую отвели мне. Она состояла из одной горницы довольно  опрятной, разделенной надвое перегородкой. Савельич стал в ней распоряжаться; я  стал глядеть в узенькое окошко. Передо мною простиралась печальная степь.  Наискось стояло несколько избушек; по улице бродило несколько куриц старуха,  стоя на крыльце с корытом, кликала свиней, которые отвечали ей дружелюбным  хрюканьем. И вот в какой стороне осужден я был проводить мою молодость! Тоска  взяла меня; я отошел от окошка и лег спать без ужина, несмотря на увещания  Савельича, который повторял с сокрушением: «Господи владыко! ничего кушать не  изволит! Что скажет барыня, коли дитя занеможет?»    

На другой день по утру я только что стал одеваться, как  дверь отворилась и ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом  смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым. «Извините меня» — сказал он  мне по-французски — «что я без церемонии прихожу с вами познакомиться. Вчера  узнал я о вашем приезде; желание увидеть наконец человеческое лицо так овладело  мною, что я не вытерпел. Вы это поймете, когда проживете здесь еще несколько  времени». — Я догадался, что это был офицер, выписанный из гвардии за  поединок. Мы тотчас познакомились. Швабрин был очень не глуп. Разговор его был  остер и занимателен. Он с большой веселостию описал мне семейство коменданта,  его общество и край, куда завела меня судьба. Я смеялся от чистого сердца, как  вошел ко мне тот самый инвалид, который чинил мундир в передней коменданта, и  от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать. Швабрин вызвался идти со  мною вместе.    

Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке  человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах.  Они выстроены были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого  росту, в колпаке и в китайчатом халате. Увидя нас, он к нам подошел, сказал мне  несколько ласковых слов и стал опять командовать. Мы остановились-было смотреть  на учение; но он просил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за  нами. «А здесь» — прибавил он — «нечего вам смотреть».    

Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно, и обошлась  со мною как бы век была знакома. Инвалид и Палашка накрывали стол. «Что это мой  Иван Кузмич сегодня так заучился!» — сказала комендантша. — «Палашка,  позови барина обедать. Да где же Маша?» — Тут вошла девушка лет осьмнадцати,  круглолицая, румяная, с светлорусыми волосами, гладко зачесанными за уши,  которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я  смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь,  совершенною дурочкою. Марья Ивановна села в угол и стала шить. Между тем подали  щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку. «Скажи  барину: гости-де ждут, щи простынут; слава богу, ученье не уйдет; успеет  накричаться». — Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком.  «Что это, мой батюшка?» — сказала ему жена. — «Кушанье давным-давно  подано, а тебя не дозовешься». — А слышь ты, Василиса Егоровна, —  отвечал Иван Кузмич, — я был занят службой: солдатушек учил.    

«И, полно!» — возразила капитанша. — «Только слава, что  солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы  дома да богу молился; так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за  стол».    

Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту  и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их  состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, «легко ли!» — сказала  она; — «ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то  душ одна девка Палашка; да слава богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша; девка  на выданьи, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег  (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то  сиди себе в девках вековечной невестою». — Я взглянул на Марью Ивановну;  она вся покраснела, и даже слезы капнули на ее тарелку. Мне стало жаль ее; и я  спешил переменить разговор. — Я слышал, — сказал я довольно  некстати, — что на вашу крепость собираются напасть башкирцы. — «От  кого, батюшка, ты изволил это слышать?» — спросил Иван Кузмич. — Мне так  сказывали в Оренбурге, — отвечал я. «Пустяки!» — сказал комендант. —  «У нас давно ничего не слыхать. Башкирцы — народ напуганный, да и киргизцы  проучены. Небось, на нас не сунутся; а насунутся, так я такую задам острастку,  что лет на десять угомоню». — И вам не страшно, — продолжал я,  обращаясь к капитанше, — оставаться в крепости, подверженной таким  опасностям? — «Привычка, мой батюшка», — отвечала она. — «Тому  лет двадцать как нас из полка перевели сюда, и не приведи господи, как я  боялась проклятых этих нехристей! Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как  заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так и замрет! А теперь так  привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около  крепости рыщут».    

— Василиса Егоровна прехрабрая дама — заметил важно  Швабрин. — Иван Кузмич может это засвидетельствовать.    

«Да, слышь ты», — сказал Иван Кузмич: — «баба-то не  робкого десятка».    

— А Марья Ивановна? — спросил я: — так же ли  смела, как и вы?    

«Смела ли Маша?» — отвечала ее мать. — «Нет, Маша  трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А  как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так  она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и  не палим из проклятой пушки».    

Мы встали изо стола. Капитан с капитаншею отправились спать;  а я пошел к Швабрину, с которым и провел целый вечер.    

 ГЛАВА IV. ПОЕДИНОК.    

     

— Ин изволь, и стань же в позитуру.    

Посмотришь, проколю как я твою фигуру!    

Княжнин.    

     

     

Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости  сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был  я принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич,  вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой,  но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностию.  Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла  крепостию так точно, как и своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною  дичиться. Мы познакомились. Я в ней нашел благоразумную, и чувствительную  девушку. Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану  Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы  он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени  правдоподобия: но Швабрин о том не беспокоился.    

Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В  богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по  собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все  они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие из них, дабы в  том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение креста. У  Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась  охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в  сочинении стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил  остаток дня, и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной  Памфиловной, первою вестовщицею во всем околодке. С А. И. Швабриным,  разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для  меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не  нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне. Другого общества в  крепости не было, но я другого и не желал.    

Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались.  Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным  междуусобием.    

Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для  тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет  после, очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я  доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут  благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к Швабрину, который  один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца. После маленького  предисловия, вынул я из кармана свою тетрадку, и прочел ему следующие стишки:    

Мысль любовну истребляя,    

Тщусь прекрасную забыть,    

И ах, Машу избегая,    

Мышлю вольность получить!    

Но глаза, что мя пленили,    

Всеминутно предо мной;    

Они дух во мне смутили,    

Сокрушили мой покой.    

Ты, узнав мои напасти,    

Сжалься, Маша, надо мной;    

Зря меня в сей лютой части,    

И что я пленен тобой.    

— Как ты это находишь? — спросил я Швабрина,  ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но к великой моей досаде,  Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя  нехороша.    

— Почему так? — спросил я его, скрывая свою  досаду.    

«Потому» — отвечал он, — «что такие стихи достойны  учителя моего, Василья Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его  любовные куплетцы»    

Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердо разбирать  каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не  вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему  своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. — «Посмотрим» —  сказал он — «сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану  Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой  изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?    

— Не твое дело, — отвечал я нахмурясь, — кто  бы ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.    

«Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник!» —  продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня; — «но послушай  дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками».    

— Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.    

«С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова  ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег».    

Кровь моя закипела. — А почему ты об ней такого  мнения? — спросил я, с трудом удерживая свое негодование.    

«А потому», — отвечал он с адской усмешкою, — «что  знаю по опыту ее нрав и обычай».    

— Ты лжешь, мерзавец! — вскричал я в  бешенстве, — ты лжешь самым бесстыдным образом.    

Швабрин переменился в лице. «Это тебе так не пройдет»—  сказал он, стиснув мне руку. — «Вы мне дадите сатисфакцию».    

— Изволь; когда хочешь! — отвечал я,  обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его.    

Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу, и застал его с  иголкою в руках: по препоручению комендантши, он нанизывал грибы для сушенья на  зиму. «А, Петр Андреич!» — сказал он увидя меня; — «добро пожаловать! Как  это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?» Я в коротких словах  объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича,  прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща  на меня свой единственный глаз. «Вы изволите говорить» — сказал он мне, —  «что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем?  Так ли? смею спросить».    

— Точно так.    

«Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем  Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил,  а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье — и  разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего  ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем;  я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет  похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?»    

Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я  остался при своем намерении. «Как вам угодно» — сказал Иван Игнатьич: —  «делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати?  Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа  и под турку: всего насмотрелся».    

Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван  Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша» — сказал он. — «Коли уж мне  и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу  службы, что в фортеции умышляется злодействие противное казенному интересу: не  благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»    

Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не  сказывать коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от  него отступиться.    

Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я  старался казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и  избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым  хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении. В этот вечер я  расположен был к нежности и к умилению. Марья Ивановна нравилась мне более  обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу ее в последний раз, придавала ей в  моих глазах что-то трогательное. Швабрин явился тут же. Я отвел его в сторону и  уведомил его о своем разговоре с Иваном Игнатьичем. «Зачем нам секунданты» —  сказал он мне сухо: — «без них обойдемся». Мы условились драться за скирдами,  что находились подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу  утра. Мы разговаривали, повидимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости  проболтался. «Давно бы так» — сказал он мне с довольным видом; — «худой  мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров».    

«Что, что, Иван Игнатьич?» — сказала комендантша, которая в  углу гадала в карты: — «я не вслушалась».    

Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня  свое обещание, смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел к нему на  помощь.    

«Иван Игнатьич» — сказал он — «одобряет нашу мировую».    

— А с кем это, мой батюшка, ты ссорился? «    

«Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем».    

— За что так?    

«За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна».    

— Нашли за что ссориться! за песенку!… да как же это  случилось?    

«Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня  запел ее при мне, а я затянул мою, любимую:    

Капитанская дочь,    

Не ходи гулять в полночь.    

Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом  рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось».    

Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме  меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере, никто не обратил на них  внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил,  что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить  стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.    

Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с  комендантом и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал  ее конец, и лег спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу.    

На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами,  ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать» — сказал он  мне; — «надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и  обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и  человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с  досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном  Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.    

Мы вошли в комендантской дом. Иван Игнатьич отворил двери,  провозгласив торжественно «привел!» Нас встретила Василиса Егоровна. «Ах, мои  батюшки! На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство!  Иван Кузмич, сейчас их под арест! Петр Андреич! Алексей Иваныч! подавайте сюда  ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр  Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей  Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в господа бога не верует;  а ты-то что? туда же лезешь?»    

Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и  приговаривал: «А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально  запрещены в воинском артикуле». Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и  отнесла в чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. «При  всем моем уважении к вам» — сказал он ей хладнокровно — «не могу не заметить,  что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте  это Ивану Кузмичу: это его дело». — Ах! мой батюшка! — возразила  комендантша; — да разве муж и жена не един дух и едина плоть? Иван Кузмич!  Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у  них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию, чтоб молили  у бога прощения, да каялись перед людьми.    

Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была  чрезвычайно бледна. Мало-по-малу буря утихла; комендантша успокоилась, и  заставила нас друг друга поцаловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли  от коменданта повидимому примиренные. Иван Игнатьич нас сопровождал. — Как  вам не стыдно было — сказал я ему сердито — доносить на нас коменданту после  того, как дали мне слово того не делать? — «Как бог свят, я Ивану Кузмичу  того не говорил» — отвечал он; — «Василиса Егоровна выведала все от меня.  Она всем и распорядилась без ведома коменданта. Впрочем, слава богу, что все  так кончилось». С этим словом он повернул домой, а Швабрин и я остались  наедине. — Наше дело этим кончиться не может — сказал я ему.  «Конечно», — отвечал Швабрин; — «вы своею кровью будете отвечать мне  за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать. Несколько дней  нам должно будет притворяться. До свидания!» — И мы расстались, как ни в чем не  бывали.    

Возвратясь к коменданту, я по обыкновению своему подсел к  Марье Ивановне. Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была  хозяйством. Мы разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию  выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Швабриным. «Я  так и обмерла» — сказала она, — «когда сказали нам, что вы намерены биться  на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю верно б  они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнию, но и совестию  и благополучием тех, которые… Но я уверена, что не вы зачинщик ссоры. Верно  виноват Алексей Иваныч».    

— А почему же вы так думаете, Марья Ивановна? «    

«Да так… он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он  очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не  нравилась. Это меня беспокоило бы страх».    

— А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему  или нет?    

Марья Ивановна заикнулась и покраснела. «Мне кажется» —  сказала она, — «я думаю, что нравлюсь».    

— Почему же вам так кажется?    

«Потому что он за меня сватался».    

— Сватался! Он за вас сватался? Когда же? «    

«В прошлом году. Месяца два до вашего приезда».    

— И вы не пошли?    

«Как изволите видеть. Алексей Иваныч конечно человек умный,  и хорошей фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под  венцом при всех с ним поцаловаться… Ни за что! ни за какие благополучия!»    

Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне  многое. Я понял упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно,  замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга.  Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда,  вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету.  Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось во мне еще сильнее, и я с  нетерпением стал ожидать удобного случая.    

Я дожидался не долго. На другой день, когда сидел я за  элегией и грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучался под моим окошком. Я  оставил перо, взял шпагу и к нему вышел. «Зачем откладывать?» — сказал мне  Швабрин: — «за нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не помешает». Мы  отправились, молча. Спустясь по крутой тропинки, мы остановились у самой реки и  обнажили шпаги. Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur  Бопре, бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми  я и воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника.  Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что  Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую  реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся, и увидел  Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке……. В это самое время меня  сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился чувств.    

 ГЛАВА V. ЛЮБОВЬ.    

     

Ах ты, девка, девка красная!    

Не ходи, девка, молода замуж;    

Ты спроси, девка, отца, матери,    

Отца, матери, роду-племени;    

Накопи, девка, ума-разума,    

Ума-разума, приданова.    

Песня народная.    

Буде лучше меня найдешь, позабудешь.    

Если хуже меня найдешь, вспомянешь.    

То же.    

     

     

Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не  понимал, что со мною сделалось. Я лежал на кровате, в незнакомой горнице, и  чувствовал большую слабость. Передо мною стоял Савельич со свечкою в руках.  Кто-то бережно развивал перевязи, которыми грудь и плечо были у меня стянуты.  Мало-по-мал мысли мои прояснились. Я вспомнил свой поединок, и догадался, что  был ранен. В эту минуту скрыпнула дверь. «Что? каков?» — произнес пошепту  голос, от которого я затрепетал. — все в одном положении, — отвечал  Савельич со вздохом; — все без памяти, вот уже пятые сутки. — Я хотел  оборотиться, но не мог. — Где я? кто здесь? — сказал я с усилием.  Марья Ивановна подошла к моей кровати и наклонилась ко мне. «Что? как вы себя  чувствуете?» — сказала она. — Слава богу, — отвечал я слабым  голосом. — Это вы, Марья Ивановна? скажите мне… — я не в силах был  продолжать и замолчал. Савельич ахнул. Радость изобразилась на его лице.  «Опомнился! опомнился!» — повторял он. — «Слава тебе, владыко! Ну батюшка  Петр Андреич! напугал ты меня! легко ли? пятые сутки!.. Марья Ивановна  перервала его речь. „Не говори с ним много, Савельич“, — сказала  она. — „Он еще слаб“. Она вышла и тихонько притворила дверь. Мысли мои  волновались. И так я был в доме коменданта, Марья Ивановна входила ко мне. Я хотел  сделать Савельичу некоторые вопросы, но старик замотал головою и заткнул себе  уши. Я с досадою закрыл глаза и вскоре забылся сном.    

Проснувшись подозвал я Савельича, и вместо его увидел перед  собою Марью Ивановну; ангельский голос ее меня приветствовал. Не могу выразить  сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил ее руку и  прильнул к ней, обливая слезами умиления. Маша не отрывала ее… и вдруг ее губки  коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркой и свежий поцелуй. Огонь  пробежал по мне. «Милая, добрая Марья Ивановна, — сказал я ей — будь моею  женою, согласись на мое счастие». — Она опомнилась. «Ради бога  успокойтесь» — сказала она, отняв у меня свою руку. — «Вы еще в опасности:  рана может открыться. Поберегите себя хоть для меня». С этим словом она ушла,  оставя меня в упоении восторга. Счастие воскресило меня. Она будет моя! она  меня любит! Эта мысль наполняла все мое существование.    

С той поры мне час от часу становилось лучше. Меня лечил  полковой цырюльник, ибо в крепости другого лекаря не было, и, слава богу, не  умничал. Молодость и природа ускорили мое выздоровление. все семейство  коменданта за мною ухаживало. Марья Ивановна от меня не отходила. Разумеется,  при первом удобном случае я принялся за прерванное объяснение, и Марья Ивановна  выслушала меня терпеливее. Она безо всякого жеманства призналась мне в  сердечной склонности и сказала, что ее родители конечно рады будут ее счастию.  «Но подумай хорошенько» — прибавила она: — «со стороны твоих родных не будет ли  препятствия?»    

Я задумался. В нежности матушкиной я не сумневался; но, зная  нрав и образ мыслей отца, я чувствовал, что любовь моя не слишком его тронет, и  что он будет на нее смотреть, как на блажь молодого человека. Я чистосердечно  признался в том Марье Ивановне, и решился однако писать к батюшке как можно  красноречивее, прося родительского благословения. Я показал письмо Марьи  Ивановне, которая нашла его столь убедительным и трогательным, что не  сомневалась в успехе его, и предалась чувствам нежного своего сердца со всею  доверчивостию молодости и любви.    

Со Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления.  Иван Кузмич, выговаривая мне за поединок, сказал мне: «Эх, Петр Андреич!  надлежало бы мне посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан. А  Алексей Иваныч у меня таки сидит в хлебном магазине под караулом, и шпага его  под замком у Василисы Егоровны. Пускай он себе надумается, да  раскается». — Я слишком был счастлив, чтоб хранить в сердце чувство  неприязненное. Я стал просить за Швабрина, и добрый комендант с согласия своей  супруги, решился его освободить. Швабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое  сожаление о том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и  просил меня забыть о прошедшем. Будучи от природы не злопамятен, я искренно  простил ему и нашу ссору и рану, мною от него полученную. В клевете его видел я  досаду оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви, и великодушно извинял  своего несчастного соперника.    

Вскоре я выздоровел, и мог перебраться на мою квартиру. С  нетерпением ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться, и стараясь  заглушить печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не  объяснялся; но предложение мое не должно было их удивить. Ни я, ни Марья  Ивановна не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж  уверены в их согласии.    

Наконец однажды утром Савельич вошел ко мне, держа в руках  письмо. Я схватил его с трепетом. Адрес был написан рукою батюшки. Это  приуготовило меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне  матушка, а он в конце приписывал несколько строк. Долго не распечатывал я  пакета и перечитывал торжественную надпись: «Сыну моему Петру Андреевичу  Гриневу, в Оренбургскую губернию, в Белогорскую крепость». Я старался по  почерку угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец  решился его распечатать, и с первых строк увидел, что все дело пошло к чорту.  Содержание письма было следующее:    

«Сын мой Петр! Письмо твое, в котором просишь ты нас о  родительском нашем благословении и согласии на брак с Марьей Ивановной дочерью  Мироновой, мы получили 15-го сего месяца, и не только ни моего благословения,  ни моего согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться,  да за проказы твои проучить тебя путем, как мальчишку, не смотря на твой  офицерской чин: ибо ты доказал, что шпагу носить еще недостоин, которая  пожалована тебе на защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами,  каков ты сам. Немедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести  тебя из Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла.  Матушка твоя, узнав о твоем поединке и о том, что ты ранен, с горести занемогла  и теперь лежит. Что из тебя будет? Молю бога, чтоб ты исправился, хоть и не  смею надеяться на его великую милость.    

Отец твой А. Г.»    

Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования.  Жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня.  Пренебрежение, с каким он упоминал о Марьи Ивановне, казалось мне столь же  непристойным, как и несправедливым. Мысль о переведении моем из Белогорской  крепости меня ужасала; но всего более огорчило меня известие о болезни матери.  Я негодовал на Савельича, не сомневаясь, что поединок мой стал известен  родителям через него. Шагая взад и вперед по тесной моей комнате, я остановился  перед ним и сказал, взглянув на него грозно: — Видно тебе не довольно, что я,  благодаря тебя, ранен и целый месяц был на краю гроба: ты и мать мою хочешь  уморить. — Савельич был поражен как громом. «Помилуй, сударь», —  сказал он чуть не зарыдав, — «что это изволишь говорить? Я причина, что ты  был ранен! Бог видит, бежал я заслонить тебя своею грудью от шпаги Алексея  Иваныча! Старость проклятая помешала. Да что ж я сделал матушке-то твоей?» —  Что ты сделал? — отвечал я. — Кто просил тебя писать на меня доносы? разве  ты приставлен ко мне в шпионы? — «Я? писал на тебя доносы?» — отвечал  Савельич со слезами. — «Господи царю небесный! Так изволь-ка прочитать,  что пишет ко мне барин: увидишь, как я доносил на тебя». Тут он вынул из  кармана письмо, и я прочел следующее:    

«Стыдно тебе, старый пес, что ты, не взирая на мои строгие  приказания, мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние  принуждены уведомлять меня о его проказах. Так ли исполняешь ты свою должность  и господскую волю? Я тебя, старого пса! пошлю свиней пасти за утайку правды и  потворство к молодому человеку. С получением сего, приказываю тебе немедленно  отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что  поправилось; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили».    

Очевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я  напрасно оскорбил его упреком и подозрением. Я просил у него прощения; но  старик был неутешен. «Вот до чего я дожил» — повторял он; — «вот каких  милостей дослужился от своих господ! Я и старый пес, и свинопас, да я ж и  причина твоей раны? Нет, батюшка Петр Андреич! не я, проклятый мусье всему  виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами, да притопывать, как будто  тыканием да топанием убережешься от злого человека! Нужно было нанимать мусье да  тратить лишние деньги!»    

Но кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моем  поведении? Генерал? Но он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван  Кузмич не почел за нужное рапортовать о моем поединке. Я терялся в догадках.  Подозрения мои остановились на Швабрине. Он один имел выгоду в доносе, коего  следствием могло быть удаление мое из крепости и разрыв с комендантским  семейством. Я пошел объявить обо всем Марье Ивановне. Она встретила меня на  крыльце. «Что это с вами сделалось?» — сказала она, увидев меня. — «Как вы  бледны!» — все кончено! — отвечал я и отдал ей батюшкино письмо. Она  побледнела в свою очередь. Прочитав, она возвратила мне письмо дрожащею рукою и  сказала дрожащим голосом: «Видно мне не судьба… Родные ваши не хотят меня в свою  семью. Буди во всем воля господня! Бог лучше нашего знает, что нам надобно.  Делать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы счастливы…» — Этому не  бывать! — вскричал я, схватив ее за руку; — ты меня любишь; я готов  на все. Пойдем, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди простые, не  жестокосердые гордецы… Они нас благословят; мы обвенчаемся… а там современем, я  уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он меня простит… «Нет, Петр  Андреич», — отвечала Маша — «я не выйду за тебя без благословения твоих  родителей. Без их благословения не будет тебе счастия. Покоримся воле божией.  Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую — бог с тобою, Петр Андреич; а  я за вас обоих…» Тут она заплакала, и ушла от меня; я хотел было войти за нею в  комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть самим собою, и воротился  домой.    

Я сидел погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг  Савельич прервал мои размышления. «Вот, сударь», сказал он, подавая мне  исписанный лист бумаги; — посмотри, доносчик ли я на своего барина, и  стараюсь ли я помутить сына с отцом». Я взял из рук его бумагу: это был ответ  Савельича на полученное им письмо. Вот он от слова до слова:    

«Государь Андрей Петрович, отец наш милостивый!    

Милостивое писание ваше я получил, в котором изволишь  гневаться на меня, раба вашего, что де стыдно мне не исполнять господских  приказаний; — а я, не старый пес, а верный ваш слуга, господских  приказаний слушаюсь и усердно вам всегда служил и дожил до седых волос. Я ж про  рану Петра Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать понапрасну, и,  слышно, барыня, мать наша Авдотья Васильевна и так с испугу слегла, и за ее  здоровие бога буду молить. А Петр Андреич ранен был под правое плечо, в грудь  под самую косточку, в глубину на полтора вершка, и лежал он в доме у коменданта,  куда принесли мы его с берега, и лечил его здешний цырюльник Степан Парамонов;  и теперь Петр Андреич, слава богу, здоров, и про него кроме хорошего нечего и  писать. Командиры, слышно, им довольны; а у Василисы Егоровны он как родной  сын. А что с ним случилось такая оказия, то быль молодцу не укора: конь и о  четырех ногах, да спотыкается. А изволите вы писать, что сошлете меня свиней  пасти, и на то ваша боярская воля. За сим кланяюсь рабски.    

Верный холоп ваш    

Архип Савельев».    

Я не мог несколько раз не улыбнуться, читая грамоту доброго  старика. Отвечать батюшке я был не в состоянии; а чтоб успокоить матушку письмо  Савельича мне показалось достаточным.    

С той поры положение мое переменилось. Марья Ивановна почти  со мною не говорила, и всячески старалась избегать меня. Дом коменданта стал  для меня постыл. Мало-по-малу приучился я сидеть один у себя дома. Василиса  Егоровна сначала за то мне пеняла; но видя мое упрямство, оставила меня в  покое. С Иваном Кузмичем виделся я только, когда того требовала служба. Со  Швабриным встречался редко и неохотно, тем более что замечал в нем скрытую к  себе неприязнь, что и утверждало меня в моих подозрениях. Жизнь моя сделалась  мне несносна. Я впал в мрачную задумчивость, которую питали одиночество и  бездействие. Любовь моя разгоралась в уединении и час от часу становилась мне  тягостнее. Я потерял охоту к чтению и словесности. Дух мой упал. Я боялся или  сойти с ума или удариться в распутство. Неожиданные происшедствия, имевшие  важное влияние на всю мою жизнь, дали вдруг моей душе сильное и благое  потрясение.    

 ГЛАВА VI. ПУГАЧЕВЩИНА.    

     

Вы, молодые ребята, послушайте,    

Что мы, старые старики, будем сказывати.    

Песня.    

     

     

Прежде нежели приступлю к описанию странных происшедствий,  коим я был свидетель, я должен сказать несколько слов о положении, в котором  находилась Оренбургская губерния в конце 1773 года.    

Сия обширная и богатая губерния обитаема была множеством  полудиких народов, признавших еще недавно владычество российских государей. Их  поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и  жестокость требовали со стороны правительства непрестанного надзора для  удержания их в повиновении. Крепости выстроены были в местах, признанных  удобными, заселены по большей части казаками, давнишними обладателями Яицких берегов.  Но Яицкие казаки, долженствовавшие охранять спокойствие и безопасность сего  края, с некоторого времени были сами для правительства неспокойными и опасными  подданными. В 1772 году произошло возмущение в их главном городке. Причиною  тому были строгие меры, предпринятые генерал-маиором Траубенбергом, дабы  привести войско к должному повиновению. Следствием было варварское убиение  Траубенберга, своевольная перемена в управлении, и наконец усмирение бунта  картечью и жестокими наказаниями. Это случилось несколько времени перед  прибытием моим в Белогорскую крепость. все было уже тихо, или казалось таковым;  начальство слишком легко поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые  злобствовали в тайне и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков.    

Обращаюсь к своему рассказу.    

Однажды вечером (это было в начале октября 1773 года) сидел  я дома один, слушая вой осеннего ветра, и смотря в окно на тучи, бегущие мимо  луны. Пришли меня звать от имени коменданта. Я тотчас отправился. У коменданта  нашел я Швабрина, Ивана Игнатьича и казацкого урядника. В комнате не было ни  Василисы Егоровны, ни Марьи Ивановны. Комендант со мною поздоровался с видом  озабоченным. Он запер двери, всех усадил, кроме урядника, который стоял у  дверей, вынул из кармана бумагу и сказал нам: «Господа офицеры, важная новость!  Слушайте, что пишет генерал». Тут он надел очки и прочел следующее:    

«Господину коменданту Белогорской крепости капитану  Миронову.    

«По секрету.    

«Сим извещаю вас, что убежавший из-под караула донской казак  и раскольник Емельян Пугачев, учиня непростительную дерзость принятием на себя  имени покойного императора Петра III, собрал злодейскую шайку, произвел  возмущение в Яицких селениях, и уже взял и разорил несколько крепостей,  производя везде грабежи и смертные убийства. Того ради, с получением сего,  имеете вы, господин капитан, немедленно принять надлежащие меры к отражению  помянутого злодея и самозванца, а буде можно и к совершенному уничтожению  оного, если он обратится на крепость, вверенную вашему попечению».    

«Принять надлежащие меры!» — сказал комендант, снимая очки и  складывая бумагу. — «Слышь ты, легко сказать. Злодей-то видно силен; а у  нас всего сто тридцать человек, не считая казаков, на которых плоха надежда, не  в укор буди тебе сказано, Максимыч. (Урядник усмехнулся.) Однако делать нечего,  господа офицеры! Будьте исправны, учредите караулы, да ночные дозоры; в случае  нападения запирайте ворота, да выводите солдат. Ты, Максимыч смотри крепко за  своими казаками. Пушку осмотреть, да хорошенько вычистить. А пуще всего  содержите все это в тайне, чтоб в крепости никто не мог о том узнать  преждевременно».    

Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел  вместе со Швабриным, рассуждая о том, что мы слышали. — Как ты думаешь,  чем это кончится? — спросил я его. «Бог знает» — отвечал он; —  «посмотрим. Важного покаместь еще ничего не вижу. Если же…» Тут он задумался и  в рассеянии стал насвистывать французскую арию.    

Не смотря на все наши предосторожности, весть о появлении  Пугачева разнеслась по крепости. Иван Кузмич, хоть и очень уважал свою супругу,  но ни за что на свете не открыл бы ей тайны, вверенной ему по службе. Получив  письмо от генерала, он довольно искусным образом выпроводил Василису Егоровну,  сказав ей, будто бы отец Герасим получил из Оренбурга какие-то чудные известия,  которые содержит в великой тайне. Василиса Егоровна тотчас захотела отправиться  в гости к попадье и, по совету Ивана Кузмича взяла с собою и Машу, чтоб ей не  было скучно одной.    

Иван Кузмич, оставшись полным хозяином, тотчас послал за  нами, а Палашку запер в чулан, чтоб она не могла нас подслушать.    

Василиса Егоровна возвратилась домой, не успев ничего  выведать от попадьи, и узнала, что во время ее отсутствия было у Ивана Кузмича  совещание, и что Палашка была под замком. Она догадалась, что была обманута  мужем, и приступила к нему с допросом. Но Иван Кузмич приготовился к нападению.  Он ни мало не смутился и бодро отвечал своей любопытной сожительнице: «А слышь  ты, матушка, бабы наши вздумали печи топить соломою; а как от того может  произойти несчастие, то я и отдал строгий приказ впредь соломою бабам печей не  топить, а топить хворостом и валежником». — А для чего ж было тебе  запирать Палашку? — спросила комендантша. — За что бедная девка  просидела в чулане, пока мы не воротились? — Иван Кузмич не был  приготовлен к таковому вопросу; он запутался и пробормотал что-то очень  нескладное. Василиса Егоровна увидела коварство своего мужа; но зная, что  ничего от него ни добьется, прекратила свои вопросы и завела речь о соленых  огурцах, которые Акулина Памфиловна приготовляла совершенно особенным образом.  Во всю ночь Василиса Егоровна не могла заснуть, и никак не могла догадаться,  что бы такое было в голове ее мужа, о чем бы ей нельзя было знать.    

На другой день, возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьича,  который вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки и сор всякого рода,  запиханный в нее ребятишками. «Что бы значили эти военные приготовления?» —  думала комендантша: — «уж не ждут ли нападения от киргизцев? Но неужто Иван  Кузмич стал бы от меня таить такие пустяки?» Она кликнула Ивана Игнатьича, с  твердым намерением выведать от него тайну, которая мучила ее дамское  любопытство.    

Василиса Егоровна сделала ему несколько замечаний касательно  хозяйства, как судия, начинающий следствие вопросами посторонними, дабы сперва  усыпить осторожность ответчика. Потом, помолчав несколько минут, она глубоко  вздохнула и сказала качая головою: «Господи боже мой! Вишь какие новости! Что  из этого будет?»    

— И, матушка! — отвечал Иван Игнатьич. — Бог  милостив: солдат у нас довольно, пороху много, пушку я вычистил. Авось дадим  отпор Пугачеву. Господь не выдаст, свинья не съест!    

«А что за человек этот Пугачев?» — спросила комендантша.    

Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык.  Но уже было поздно. Василиса Егоровна принудила его во всем признаться, дав ему  слово не рассказывать о том никому.    

Василиса Егоровна сдержала свое обещание и никому не сказала  ни одного слова, кроме как попадьи, и то потому только, что корова ее ходила  еще в степи и могла быть захвачена злодеями.    

Вскоре все заговорили о Пугачеве. Толки были различны.  Комендант послал урядника с поручением разведать хорошенько обо всем по  соседним селениям и крепостям. Урядник возвратился через два дня и объявил, что  в степи верст за шестьдесят от крепости видел он множество огней и слышал от  башкирцев, что идет неведомая сила. Впрочем не мог он сказать ничего  положительного, потому что ехать дальше побоялся.    

В крепости между казаками заметно стало необыкновенное  волнение; во всех улицах они толпились в кучки, тихо разговаривали между собою,  и расходились, увидя драгуна или гарнизонного солдата. Подосланы были к ним  лазутчики. Юлай, крещеный калмык, сделал коменданту важное донесение. Показания  урядника, по словам Юлая, были ложны: по возвращении своем лукавый казак  объявил своим товарищам, что он был у бунтовщиков, представлялся самому их  предводителю, который допустил его к своей руке и долго с ним разговаривал.  Комендант немедленно посадил урядника под караул, а Юлая назначил на его место.  Эта новость принята была казаками с явным неудовольствием. Они громко роптали,  и Иван Игнатьич, исполнитель комендантского распоряжения, слышал своими ушами,  как они говорили: «Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса!» Комендант думал в  тот же день допросить своего арестанта; но урядник бежал из-под караула,  вероятно при помощи своих единомышленников.    

Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта.  Схвачен был башкирец с возмутительными листами. По сему случаю комендант думал  опять собрать своих офицеров, и для того хотел опять удалить Василису Егоровну  под благовидным предлогом. Но как Иван Кузмич был человек самый прямодушный и  правдивый то и не нашел другого способа, кроме как единожды уже им  употребленного.    

«Слышь ты, Василиса Егоровна», — сказал он ей покашливая. —  «Отец Герасим получил, говорят, из города…» — Полно врать, Иван Кузмич, —  перервала комендантша; ты, знать, хочешь собрать совещание, да без меня  потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих не проведешь! — Иван Кузмич  вытаращил глаза. «Ну, матушка», — сказал он — «коли ты уже все знаешь, так  пожалуй оставайся; мы потолкуем и при тебе». — То-то, батько мой, —  отвечала она; — не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами.    

Мы собрались опять. Иван Кузмич в присутствии жены прочел  нам воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник  объявлял о своем намерении немедленно идти на нашу крепость; приглашал казаков  и солдат в свою шайку, а командиров увещевал не супротивляться, угрожая казнию  в противном случае. Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях, и  должно было произвести опасное впечатление на умы простых людей.    

«Каков мошенник!» — воскликнула комендантша. — «Что  смеет еще нам предлагать! Выдти к нему на встречу и положить к ногам его  знамена! Ах он собачий сын! Да разве не знает он, что мы уже сорок лет в службе  и всего, слава богу, насмотрелись? Неужто нашлись такие командиры, которые  послушались разбойника?»    

— Кажется, не должно бы, — отвечал Иван  Кузмич. — А слышно, элодей завладел уж многими крепостями. «    

«Видно он в самом деле силен» — заметил Швабрин.    

— А вот сейчас узнаем настоящую его силу — сказал  комендант. — Василиса Егоровна, дай мне ключ от анбара. Иван Игнатьич,  приведи-ка башкирца, да прикажи Юлаю принести сюда плетей.    

«Постой, Иван Кузмич» — сказала комендантша, вставая с  места. — «Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик,  перепугается. Да и я, правду сказать, не охотница до розыска. Счастливо  оставаться».    

Пытка, в старину, так была укоренена в обычаях  судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался  безо всякого действия. Думали, что собственное признание преступника необходимо  было для его полного обличения, — мысль не только неосновательная, но даже  и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание  подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и  того менее должно быть доказательством его виновности. Даже и ныне случается  мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая. В наше же  время никто не сумневался в необходимости пытки, ни судьи, ни подсудимые. Итак  приказание коменданта никого из нас не удивило и не встревожило. Иван Игнатьич  отправился за башкирцем, который сидел в анбаре под ключом у комендантши, и  через несколько минут невольника привели в переднюю. Комендант велел его к себе  представить.    

Башкирец с трудом шагнул через порог (он был в колодке) и,  сняв высокую свою шапку, остановился у дверей. Я взглянул на него и  содрогнулся. Никогда не забуду этого человека. Ему казалось лет за семьдесят. У  него не было ни носа ни ушей. Голова его была выбрита; вместо бороды торчало  несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза  его сверкали еще огнем. — «Эхе!» — сказал комендант, узнав, по страшным  его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году. — «Да ты  видно старый волк, побывал в наших капканах. Ты знать не впервой уже бунтуешь,  коли у тебя так гладко выстрогана башка. Подойди-ка поближе; говори, кто тебя  подослал?»    

Старый башкирец молчал и глядел на коменданта с видом  совершенного бессмыслия. «Что же ты молчишь?» — продолжал Иван Кузмич: — «али  бельмес по-русски не разумеешь? Юлай, спроси-ка у него по вашему, кто его  подослал в нашу крепость?»    

Юлай повторил на татарском языке вопрос Ивана Кузмича. Но  башкирец глядел на него с тем же выражением, и не отвечал ни слова.    

«Якши» — сказал комендант; — «ты у меня заговоришь.  Ребята! сымите-ка с него дурацкий полосатый халат, да выстрочите ему спину.  Смотри ж, Юлай: хорошенько его!»    

Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного  изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный  детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи,  поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся: тогда башкирец  застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором  вместо языка шевелился короткий обрубок.    

Когда вспомню, что это случилось на моем веку, и что ныне  дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться  быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой  человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и  прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без  всяких насильственных потрясений.    

Все были поражены. «Ну» — сказал комендант; — «видно  нам от него толку не добиться. Юлай, отведи башкирца в анбар. А мы, господа,  кой о чем еще потолкуем».    

Мы стали рассуждать о нашем положении, как вдруг Василиса  Егоровна вошла в комнату, задыхаясь и с видом чрезвычайно встревоженным.    

«Что это с тобою сделалось?» — спросил изумленный комендант.    

— Батюшки, беда!-отвечала Василиса Егоровна. —  Нижнеозерная взята сегодня утром. Работник отца Герасима сейчас оттуда  воротился. Он видел, как ее брали. Комендант и все офицеры перевешаны. Все  солдаты взяты в полон. Того и гляди, злодеи будут сюда.    

Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант  Нижнеозерной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца  за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и  останавливался у Ивана Кузмича. Нижнеозерная находилась от нашей крепости  верстах в двадцати пяти. С часу на час должно было и нам ожидать нападения  Пугачева. Участь Марьи Ивановны живо представилась мне, и сердце у меня так и  замерло.    

— Послушайте, Иван Кузмич! — сказал я  коменданту. — Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания;  об этом и говорить нечего. Но надобно подумать о безопасности женщин. Отправьте  их в Оренбург, если дорога еще свободна, или в отдаленную, более надежную  крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть.    

Иван Кузмич оборотился к жене и сказал ей: «А слышь ты  матушка, и в самом деле, не отправить ли вас подале, пока не управимся мы с  бунтовщиками?»    

— И, пустое! — сказала комендантша. — Где такая  крепость, куда бы пули не залетали? Чем Белогорская ненадежна? Слава богу,  двадцать второй год в ней проживаем. Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от  Пугачева отсидимся!    

«Ну, матушка», — возразил Иван Куэмич — «оставайся,  пожалуй, коли ты на крепость нашу надеешься. Да с Машей-то что нам делать?  Хорошо, коли отсидимся, или дождемся сикурса; ну, а коли злодеи возьмут  крепость?»    

— Ну, тогда… — Тут Василиса Егоровна заикнулась и  замолчала с видом чрезвычайного волнения.    

«Нет, Василиса Егоровна», — продолжал комендант,  замечая, что слова его подействовали, может быть, в первый раз в его  жизни. — «Маше здесь оставаться не гоже. Отправим ее в Оренбург к ее  крестной матери: там и войска и пушек довольно, и стена каменная. Да и тебе  советовал бы с нею туда же отправиться; даром что ты старуха, а посмотри что с  тобою будет, коли возьмут фортецию приступом».    

— Добро, — сказала комендантша, — так и быть,  отправим Машу. А меня, и во сне не проси: не поеду. Нечего мне под старость лет  расставаться с тобою, да искать одинокой могилы на чужой сторонке. Вместе жить,  вместе и умирать.    

«И то дело» — сказал комендант. — «Ну, медлить нечего.  Ступай готовить Машу в дорогу. Завтра чем свет ее и отправим, да дадим ей и  конвой, хоть людей лишних у нас и нет. Да где же Маша?»    

— У Акулины Памфиловны, — отвечала  комендантша. — Ей сделалось дурно, как услышала о взятии Нижнеозерной;  боюсь, чтобы не занемогла. Господи владыко, до чего мы дожили!    

Василиса Егоровна ушла хлопотать об отъезде дочери. Разговор  у коменданта продолжался; но я уже в него не мешался и ничего не слушал. Марья  Ивановна явилась к ужину бледная и заплаканная. Мы отужинали молча, и встали  изо стола скорее обыкновенного; простясь со всем семейством, мы отправились по  домам. Но я нарочно забыл свою шпагу и воротился за нею: я предчувствовал, что  застану Марью Ивановну одну. В самом деле, она встретила меня в дверях и  вручила мне шпагу. «Прощайте, Петр Андреич!» — сказала она мне со  слезами. — «Меня посылают в Оренбург. Будьте живы и счастливы; может быть,  господь приведет нам друг с другом увидеться; если же нет…» Тут она зарыдала. Я  обнял ее. — Прощай, ангел мой, — сказал я, — прощай, моя милая,  моя желанная! Что бы со мною ни было, верь, что последняя моя мысль и последняя  молитва будет о тебе! — Маша рыдала, прильнув к моей груди. Я с жаром ее  поцаловал и поспешно вышел из комнаты.    

 ГЛАВА VII. ПРИСТУП.    

     

Голова моя, головушка,    

Голова послуживая!    

Послужила моя головушка    

Ровно тридцать лет и три года.    

Ах, не выслужила головушка    

Ни корысти себе, ни радости,    

Как ни слова себе доброго    

И ни рангу себе высокого;    

Только выслужила головушка    

Два высокие столбика,    

Перекладинку кленовую,    

Еще петельку шелковую.    

Народная песня    

     

     

В эту ночь я не спал и не раздевался. Я намерен был  отправиться на заре к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была  выехать, и там проститься с нею в последний раз. Я чувствовал в себе великую  перемену: волнение души моей было мне гораздо менее тягостно, нежели то уныние,  в котором еще недавно был я погружен. С грустию разлуки сливались во мне и  неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое ожидание опасностей, и чувства  благородного честолюбия. Ночь прошла незаметно. Я хотел уже выдти из дому, как  дверь моя отворилась и ко мне явился капрал с донесением, что наши казаки ночью  выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая, и что около крепости  разъезжают неведомые люди. Мысль, что Марья Ивановна не успеет выехать,  ужаснула меня; я поспешно дал капралу несколько наставлений, и тотчас бросился  к коменданту.    

Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут  меня. Я остановился. «Куда вы?» — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. —  «Иван Кузмич на валу, и послал меня за вами. Пугач пришел». — Уехала ли  Марья Ивановна? — спросил я с сердечным трепетом. — «Не успела» —  отвечал Иван Игнатьич: — «дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо,  Петр Андреич!»    

Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и  укрепленное частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в  ружье. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим  малочисленным строем. Близость опасности одушевляла старого воина бодростию  необыкновенной. По степи, не в дальнем расстоянии от крепости, разъезжали  человек двадцать верхами. Они, казалося, казаки, но между ими находились и  башкирцы, которых легко можно было распознать по их рысьим шапкам и по  колчанам. Комендант обошел свое войско, говоря солдатам: «Ну, детушки, постоим  сегодня за матушку государыню, и докажем всему свету, что мы люди бравые и  присяжные!» Солдаты громко изъявили усердие. Швабрин стоял подле меня и  пристально глядел на неприятеля. Люди, разъезжающие в степи, заметя движение в  крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать. Комендант велел  Ивану Игнатьичу навести пушку на их толпу, и сам приставил фитиль. Ядро зажужжало  и пролетело над ними, не сделав никакого вреда. Наездники, рассеясь, тотчас  ускакали из виду, и степь опустела.    

Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не  хотевшая отстать от нее. — «Ну, что?» — сказала комендантша. —  «Каково идет баталья? Где же неприятель?» — Неприятель недалече, — отвечал  Иван Кузмич. — Бог даст, все будет ладно. Что, Маша, страшно тебе? —  «Нет, папенька», — отвечала Марья Ивановна; — «дома одной страшнее».  Тут она взглянула на меня и с усилием улыбнулась. Я невольно стиснул рукоять  моей шпаги, вспомня, что накануне получил ее из ее рук, как бы на защиту моей  любезной. Сердце мое горело. Я воображал себя ее рыцарем. Я жаждал доказать,  что был достоин ее доверенности, и с нетерпением стал ожидать решительной  минуты.    

В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от  крепости, показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством  людей, вооруженных копьями и сайдаками. Между ими на белом коне ехал человек в  красном кафтане, с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев. Он  остановился; его окружили и, как видно, по его повелению, четыре человека  отделились и во весь опор подскакали под самую крепость. Мы в них узнали своих  изменников. Один из них держал под шапкою лист бумаги; у другого на копье  воткнута была голова Юлая, которую, стряхнув, перекинул он к нам чрез частокол.  Голова бедного калмыка упала к ногам коменданта. Изменники кричали: «Не  стреляйте; выходите вон к государю. Государь здесь!»    

«Вот я вас!» — закричал Иван Кузмич. — «Ребята!  стреляй!» Солдаты наши дали залп. Казак, державший письмо, зашатался и свалился  с лошади; другие поскакали назад. Я взглянул на Марью Ивановну. Пораженная  видом окровавленной головы Юлая, оглушенная залпом, она казалась без памяти.  Комендант подозвал капрала и велел ему взять лист из рук убитого казака. Капрал  вышел в поле и возвратился, ведя под устцы лошадь убитого. Он вручил коменданту  письмо. Иван Кузмич прочел его про себя и разорвал потом в клочки. Между тем  мятежники видимо приготовлялись к действию. Вскоре пули начали свистать около  наших ушей, и несколько стрел воткнулись около нас в землю и в частокол.  «Василиса Егоровна!» — сказал комендант. — «Здесь не бабье дело; уведи  Машу; видишь: девка ни жива, ни мертва».    

Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на  степь, на которой заметно было большое движение; потом оборотилась к мужу и  сказала ему: «Иван Кузмич, в животе и смерти бог волен: благослови Машу. Маша,  подойди к отцу».    

Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузмичу, стала  на колени и поклонилась ему в землю. Старый комендант перекрестил ее трижды;  потом поднял и, поцаловав, сказал ей изменившимся голосом: «Ну, Маша, будь  счастлива. Молись богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай  бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной. Ну, прощай.  Маша. Василиса Егоровна, уведи же ее поскорей». (Маша кинулась ему на шею, и  зарыдала.) — Поцалуемся ж и мы, — сказала заплакав комендантша. —  «Прощай, мой Иван Кузмич. Отпусти мне, коли в чем я тебе досадила! —  „Прощай, прощай, матушка!“ — сказал комендант, обняв свою старуху. — „Ну,  довольно! Ступайте, ступайте домой; да коли успеешь, надень на Машу сарафан“.  Комендантша с дочерью удалились. Я глядел во след Марьи Ивановны; она  оглянулась и кивнула мне головой. Тут Иван Кузмич оборотился к нам, и все  внимание его устремилось на неприятеля. Мятежники съезжались около своего  предводителя, и вдруг начали слезать с лошадей. „Теперь стойте крепко“ — сказал  комендант; — „"будет приступ…“ В эту минуту раздался страшный визг и крики;  мятежники бегом бежали к крепости. Пушка наша заряжена была картечью. Комендант  подпустил их на самое близкое расстояние, и вдруг выпалил опять. Картечь  хватила в самую средину толпы. Мятежники отхлынули в обе стороны и попятились.  Предводитель их остался один впереди… Он махал саблею и, казалось, с жаром их  уговаривал… Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова возобновились.  „Ну, ребята“, — сказал комендант; — „теперь отворяй ворота, бей в  барабан. Ребята! вперед, на вылазку, за мною!“    

Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным  валом; но обробелый гарнизон не тронулся. «Что ж вы, детушки, стоите?» —  закричал Иван Кузмич. — «Умирать, так умирать: дело служивое!» В эту  минуту мятежники набежали на нас и ворвались в крепость. Барабан умолк;  гарнизон бросил ружья; меня сшибли было с ног, но я встал и вместе с  мятежниками вошел в крепость. Комендант, раненый в голову, стоял в кучке  злодеев, которые требовали от него ключей. Я бросился было к нему на помощь:  несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками, приговаривая: «Вот  ужо вам будет, государевым ослушникам!» Нас потащили по улицам; жители выходили  из домов с хлебом и солью. Раздавался колокольный звон. Вдруг закричали в  толпе, что государь на площади ожидает пленных и принимает присягу. Народ  повалил на площадь; нас погнали туда же.    

Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На  нем был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с  золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось  мне знакомо. Казацкие старшины окружали его. Отец Герасим, бледный и дрожащий,  стоял у крыльца, с крестом в руках, и, казалось, молча умолял его за  предстоящие жертвы. На площади ставили наскоро виселицу. Когда мы приближились,  башкирцы разогнали народ и нас представили Пугачеву. Колокольный звон утих;  настала глубокая тишина. «Который комендант?» — спросил самозванец. Наш урядник  выступил из толпы и указал на Ивана Кузмича. Пугачев грозно взглянул на старика  и сказал ему: «Как ты смел противиться мне, своему государю?» Комендант,  изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: «Ты мне не  государь, ты вор и самозванец, слышь ты!» Пугачев мрачно нахмурился и махнул  белым платком. Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к  виселице. На ее перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого  допрашивали мы накануне. Он держал в руке веревку, и через минуту увидел я  бедного Ивана Куэмича вздернутого на воздух. Тогда привели к Пугачеву Ивана  Игнатьича. «Присягай» — сказал ему Пугачев — «государю Петру Феодоровичу!» — Ты  нам не государь, — отвечал Иван Игнатьич, повторяя слова своего  капитана. — Ты, дядюшка, вор и самозванец! — Пугачев махнул опять  платком, и добрый поручик повис подле своего старого начальника.    

Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачева, готовясь  повторить ответ великодушных моих товарищей. Тогда, к неописанному моему  изумлению, увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного в кружок и в  казацком кафтане. Он подошел к Пугачеву и сказал ему на ухо несколько слов.  «Вешать его!» — сказал Пугачев, не взглянув уже на меня. Мне накинули на шею  петлю. Я стал читать про себя молитву, принося богу искреннее раскаяние во всех  моих прегрешениях и моля его о спасении всех близких моему сердцу. Меня  притащили под виселицу. «Не бось, не бось», — повторяли мне губители,  может быть, и вправду желая меня ободрить. Вдруг услышал я крик: «Постойте,  окаянные! погодите!..» Палачи остановились. Гляжу: Савельич лежит в ногах у  Пугачева. «Отец родной!» — говорил бедный дядька. — «Что тебе в смерти  барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха  ради, вели повесить хоть меня старика!» Пугачев дал знак, и меня тотчас  развязали и оставили. «Батюшка наш тебя милует» — говорили мне. В эту минуту не  могу сказать, чтоб я обрадовался своему избавлению, не скажу однако ж, чтоб я о  нем и сожалел. Чувствования мои были слишком смутны. Меня снова привели к  самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою  руку. «Цалуй руку, цалуй руку!» — говорили около меня. Но я предпочел бы самую  лютую казнь такому подлому унижению. «Батюшка Петр Андреич!» — шептал Савельич,  стоя за мною и толкая меня. — «Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да  поцалуй у злод… (тьфу!) поцалуй у него ручку». Я не шевелился. Пугачев опустил  руку, сказав с усмешкою: «Его благородие знать одурел от радости. Подымите  его!» — Меня подняли и оставили на свободе. Я стал смотреть на продолжение  ужасной комедии.    

Жители начали присягать. Они подходили один за другим, цалуя  распятие и потом кланяясь самозванцу. Гарнизонные солдаты стояли тут же. Ротный  портной, вооруженный тупыми своими ножницами, резал у них косы. Они,  отряхиваясь, подходили к руке Пугачева, который объявлял им прощение и принимал  в свою шайку. все это продолжалось около трех часов. Наконец Пугачев встал с  кресел и сошел с крыльца в сопровождении своих старшин. Ему подвели белого  коня, украшенного богатой сбруей. Два казака взяли его под руки и посадили на  седло. Он объявил отцу Герасиму, что будет обедать у него. В эту минуту  раздался женский крик. Несколько разбойников вытащили на крыльцо Василису  Егоровну, растрепанную и раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в ее  душегрейку. Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь.  «Батюшки мои!» — кричала бедная старушка. — «Отпустите душу на покаяние.  Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмичу». Вдруг она взглянула на виселицу и  узнала своего мужа. «Злодеи!» — закричала она в исступлении. — «Что это вы  с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузмич, удалая солдатская головушка! не  тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты  свой живот, а сгинул от беглого каторжника!» — Унять старую ведьму! —  сказал Пугачев. Тут молодой казак ударил ее саблею по голове, и она упала  мертвая на ступени крыльца. Пугачев уехал; народ бросился за ним.    

 ГЛАВА VIII. НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ.    

     

Незваный гость хуже татарина.    

Пословица.    

     

     

Площадь опустела. Я все стоял на одном месте, и не мог  привести в порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.    

Неизвестность о судьбе Марьи Ивановны пуще всего меня  мучила. Где она? что с нею? успела ли спрятаться? надежно ли ее убежище?..  Полный тревожными мыслями, я вошел в комендантской дом… все было пусто; стулья,  столы, сундуки были переломаны; посуда перебита; все растаскано. Я взбежал по  маленькой лестнице, которая вела в светлицу, и в первый раз отроду вошел в  комнату Марьи Ивановны. Я увидел ее постелю, перерытую разбойниками; шкап был  разломан и ограблен; лампадка теплилась еще перед опустелым кивотом. Уцелело и  зеркальцо, висевшее в простенке… Где ж была хозяйка этой смиренной, девической  кельи? Страшная мысль мелькнула в уме моем: я вообразил ее в руках у  разбойников… Сердце мое сжалось. . . Я горько, горько заплакал, и громко  произнес имя моей любезной… В эту минуту послышался легкий шум, и из-за шкапа  явилась Палаша, бледная и трепещущая.    

«Ах, Петр Андреич!» — сказала она, сплеснув руками. —  «Какой денЈк! какие страсти!..»    

— А Марья Ивановна? — спросил я  нетерпеливо, — что Марья Ивановна?    

«Барышня жива» — отвечала Палаша. — «Она спрятана у  Акулины Памфиловны».    

— У попадьи! — вскричал я с ужасом. — Боже  мой! да там Пугачев!..    

Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и  опрометью побежал в дом свещенника, ничего не видя и не чувствуя. Там  раздавались крики, хохот и песни… Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша  прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну.  Через минуту попадья вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках.    

— Ради бога! где Марья Ивановна? — спросил я с  неизъяснимым волнением.    

«Лежит, моя голубушка, у меня на кровати, там за  перегородкою» — отвечала попадья. — «Ну, Петр Андреич, чуть было не  стряслась беда, да слава богу, все прошло благополучно: злодей только что уселся  обедать, как она, моя бедняжка, очнется да застонет!.. Я так и обмерла. Он  услышал: „А кто это у тебя охает, старуха?“ Я вору в пояс: племянница моя,  государь; захворала, лежит, вот уж другая неделя. — „А молода твоя  племянница?“ — Молода, государь. — „А покажи-ка мне, старуха, свою  племянницу“. — У меня сердце так и йокнуло, да нечего было делать. —  Изволь, государь; только девка-то не сможет встать и придти к твоей  милости. — „Ничего, старуха, я и сам пойду погляжу“. И ведь пошел окаянный  за перегородку; как ты думаешь! ведь отдернул занавес, взглянул ястребиными  своими глазами! — и ничего… бог вынес! А веришь ли, я и батька мой так уж  и приготовились к мученической смерти. К счастию, она, моя голубушка, не узнала  его. Господи владыко, дождались мы праздника! Нечего сказать! бедный Иван  Кузмич! кто бы подумал!.. А Василиса-то Егоровна? А Иван-то Игнатьич? Его-то за  что?.. Как это вас пощадили? А каков Швабрин, Алексей Иваныч? Ведь остригся в  кружок и теперь у нас тут же с ними пирует! Проворен, нечего сказать! А как  сказала я про больную племянницу, так он, веришь ли, так взглянул на меня, как  бы ножом насквозь; однако не выдал, спасибо ему и за то». — В эту минуту  раздались пьяные крики гостей и голос отца Герасима. Гости требовали вина,  хозяин кликал сожительницу. Попадья расхлопоталась. «Ступайте себе домой, Петр  Андреич», — сказала она; — «теперь не до вас; у злодеев попойка идет.  Беда, попадетесь под пьяную руку. Прощайте, Петр Андреич. Что будет, то будет;  авось бог не оставит!»    

Попадья ушла. Несколько успокоенный, я отправился к себе на  квартиру. Проходя мимо площади, я увидел несколько башкирцев, которые теснились  около виселицы и стаскивали сапоги с повешенных; с трудом удержал я порыв  негодования, чувствуя бесполезность заступления. По крепости бегали разбойники,  грабя офицерские дома. Везде раздавались крики пьянствующих мятежников. Я  пришел домой. Савельич встретил меня у порога. «Слава богу!» — вскричал он,  увидя меня. — «Я было думал, что злодеи опять тебя подхватили. Ну, батюшка  Петр Андреич! веришь ли? все у нас разграбили, мошенники: платье, белье, вещи,  посуду — ничего не оставили. Да что уж! Слава богу, что тебя живого отпустили!  А узнал ли ты, сударь, атамана?».    

— Нет, не узнал; а кто же он такой?    

«Как, батюшка? Ты и позабыл того пьяницу, который выманил у  тебя тулуп на постоялом дворе? Зайчий тулупчик совсем новЈшенький, а он,  бестия, его так и распорол, напяливая на себя!»    

Я изумился. В самом деле сходство Пугачева с моим вожатым  было разительно. Я удостоверился, что Пугачев и он были одно и то же лицо, и  понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному  сцеплению обстоятельств; детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от  петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал  государством!    

«Не изволишь ли покушать?» — спросил Савельич, неизменный в  своих привычках. — «Дома ничего нет; пойду, пошарю, да что-нибудь тебе  изготовлю».    

Оставшись один, я погрузился в размышления. Что мне было  делать? Оставаться в крепости, подвластной злодею, или следовать за его шайкою  было неприлично офицеру. Долг требовал, чтобы я явился туда, где служба моя  могла еще быть полезна отечеству в настоящих, затруднительных обстоятельствах…  Но любовь сильно советовала мне оставаться при Марьи Ивановне и быть ей  защитником и покровителем. Хотя я и предвидел скорую и несомненную перемену в  обстоятельствах, но все же не мог не трепетать, воображая опасность ее  положения.    

Размышления мои были прерваны приходом одного из казаков,  который прибежал с объявлением, «что-де великий государь требует тебя к  себе». — Где же он? — спросил я, готовясь повиноваться.    

«В комендантском» — отвечал казак. — «После обеда  батюшка наш отправился в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по всему  видно, что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а  парится так жарко, что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке  Бикбаеву, да насилу холодной водой откачался. Нечего сказать: все приемы такие  важные… А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной  двуглавый орел, величиною с пятак, а на другой персона его».    

Я не почел нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе  отправился в комендантской дом, заране воображая себе свидание с Пугачевым, и  стараясь предугадать, чем оно кончится. Читатель легко может себе представить,  что я не был совершенно хладнокровен.    

Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому.  Виселица с своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши все еще  валялось под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле. Казак,  приведший меня, отправился про меня доложить, и тотчас же воротившись ввел меня  в ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.    

Необыкновенная картина мне представилась: за столом,  накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек  десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные  вином, с красными рожами и блистающими глазами. Между ими не было ни Швабрина,  ни нашего урядника, новобраных изменников. «А, ваше благородие!» — сказал  Пугачев, увидя меня. — «Добро пожаловать; честь и место, милости просим».  Собеседники потеснились. Я молча сел на краю стола. Сосед мой, молодой казак,  стройный и красивый, налил мне стакан простого вина, до которого я не коснулся.  С любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел,  облокотясь на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком. Черты лица  его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Он часто  обращался к человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то Тимофеичем, а  иногда величая его дядюшкою. Все обходились между собою как товарищи, и не  оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю. Разговор шел об  утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действия. Каждый хвастал,  предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачева. И на сем-то странном  военном совете решено было идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть  было не увенчалось бедственным успехом! Поход был объявлен к завтрешнему дню.  «Ну, братцы», — сказал Пугачев — «затянем-ка на сон грядущий мою любимую  песенку. Чумаков! начинай!» — Сосед мой затянул тонким голоском заунывную  бурлацкую песню, и все подхватили хором:    

Не шуми, мати зеленая дубровушка,    

Не мешай мне доброму молодцу думу думати.    

Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти    

Перед грозного судью, самого царя.    

Еще станет государь-царь меня спрашивать:    

Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,    

Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,    

Еще много ли с тобой было товарищей?    

Я скажу тебе, надежа православный царь,    

Всее правду скажу тебе, всю истину,    

Что товарищей у меня было четверо:    

Еще первый мой товарищ темная ночь,    

А второй мой товарищ булатный нож,    

А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,    

А четвертый мой товарищ, то тугой лук,    

Что рассыльщики мои, то калены стрелы.    

Что возговорит надежа православный царь:    

Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,    

Что умел ты воровать, умел ответ держать!    

Я за то тебя, детинушка, пожалую    

Середи поля хоромами высокими,    

Что двумя ли столбами с перекладиной.    

Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта  простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их  грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и  без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом.    

Гости выпили еще по стакану, встали изо стола и простились с  Пугачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: «Сиди; я хочу с  тобою переговорить». — Мы остались глаз на глаз.    

Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев  смотрел на меня пристально, изредко прищуривая левый глаз с удивительным  выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою  непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная  чему.    

«Что, ваше благородие?» — сказал он мне. — «Струсил ты,  признайся, когда молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с  овчинку показалось… А покачался бы на перекладине, если бы не твой слуга. Я  тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек,  который вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид  важный и таинственный.) Ты крепко передо мною виноват» — продолжал он; —  «но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу,  когда принужден я был скрываться от своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли  еще тебя пожалую, когда получу свое государство! Обещаешься ли служить мне с  усердием?»    

Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны,  что я не мог не усмехнуться.    

«Чему ты усмехаешься? — спросил он меня  нахмурясь. — „Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо“.    

Я смутился: признать бродягу государем — был я не в  состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза  обманщиком — было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под  виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось  мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа.  Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга  восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: Слушай;  скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек  смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую.    

«Кто же я таков, по твоему разумению?»    

— Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь  опасную шутку.    

Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь», —  сказал он, — «чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет  удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня  что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни  поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы  и в князья. Как ты думаешь?»    

— Нет, — отвечал я с твердостию. — Я  природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу.  Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.    

Пугачев задумался. «А коли отпущу» — сказал он — «так  обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?»    

— Как могу тебе в этом обещаться? — отвечал  я. — Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать  нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это  будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова  моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебя судья; а я  сказал тебе правду.    

«Моя искренность поразила Пугачева. „Так и быть“ — сказал  он, ударя меня по плечу. — „Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай  себе на все четыре стороны и делай что хочешь. Завтра приходи со мною  проститься, а теперь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит“.    

Я оставил Пугачева и вышел на улицу. Ночь была тихая и  морозная. Месяц и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости все  было спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики  запоздалых гуляк. Я взглянул на дом священника. Ставни и вороты были заперты.  Казалось все в нем было тихо.    

Я пришел к себе на квартиру, и нашел Савельича, горюющего по  моем отсутствии. Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. «Слава тебе,  владыко!» — сказал он перекрестившись. — «Чем свет оставим крепость и  пойдем, куда глаза глядят. Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка, батюшка, да и  почивай себе до утра, как у Христа за пазушкой».    

Я последовал его совету и, поужинав с большим аппетитом,  заснул на голом полу, утомленный душевно и физически.    

 ГЛАВА IX. РАЗЛУКА.    

     

Сладко было спознаваться    

Мне, прекрасная, с тобой;    

Грустно, грустно расставаться    

Грустно, будто бы с душой.    

Херасков.    

     

     

Рано утром разбудил меня барабан. Я пошел на сборное место.  Там строились уже толпы пугачевские около виселицы, где все еще висели  вчерашние жертвы. Казаки стояли верхами, солдаты под ружьем. Знамена  развевались. Несколько пушек, между коих узнал я и нашу, поставлены были на  походные лафеты. Все жители находились тут же, ожидая самозванца. У крыльца  комендантского дома казак держал под устцы прекрасную белую лошадь киргизской  породы. Я искал глазами тела комендантши. Оно было отнесено немного в сторону и  прикрыто рогожею. Наконец Пугачев вышел из сеней. Народ снял шапки. Пугачев  остановился на крыльце и со всеми поздоровался. Один из старшин подал ему мешок  с медными деньгами, и он стал их метать пригоршнями. Народ с криком бросился их  подбирать, и дело обошлось не без увечья. Пугачева окружали главные из его  сообщников. Между ими стоял и Швабрин. Взоры наши встретились; в моем он мог  прочесть презрение, и он отворотился с выражением искренней злобы и притворной  насмешливости. Пугачев, увидев меня в толпе, кивнул мне головою и подозвал к  себе. «Слушай» — сказал он мне. — «Ступай сей же час в Оренбург и объяви  от меня губернатору и всем генералам, чтоб ожидали меня к себе через неделю.  Присоветуй им встретить меня с детской любовию и послушанием; не то не избежать  им лютой казни. Счастливый путь, ваше благородие!» Потом обратился он к народу  и сказал, указывая на Швабрина: — «Вот вам, детушки, новый командир: слушайтесь  его во всем, а он отвечает мне за вас и за крепость». С ужасом услышал я сии  слова: Швабрин делался начальником крепости; Марья Ивановна оставалась в его  власти! Боже, что с нею будет! Пугачев сошел с крыльца. Ему подвели лошадь. Он  проворно вскочил в седло, не дождавшись казаков, которые хотели было подсадить  его.    

В это время, из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич,  подходит к Пугачеву, и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать, что из того  выдет. «"Это что?» спросил важно Пугачев. — Прочитай, так изволишь  увидеть — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом  значительным. «Что ты так мудрено пишешь?» — сказал он наконец. — «Наши  светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»    

Молодой малой в капральском мундире проворно подбежал к  Пугачеву. «Читай в слух» — сказал самозванец, отдавая ему бумагу. Я чрезвычайно  любопытствовал узнать, о чем дядька мой вздумал писать Пугачеву. Обер-секретарь  громогласно стал по складам читать следующее.    

«Два халата, миткалевый и шелковый полосатый, на шесть  рублей».    

— Это что значит? — сказал, нахмурясь, Пугачев.    

— Прикажи читать далее — отвечал спокойно Савельич.  Обер-секретарь продолжал:    

«Мундир из тонкого зеленого сукна на семь рублей. «Штаны  белые суконные на пять рублей.    

«Двенадцать рубах полотняных голандских с манжетами на  десять рублей.    

«Погребец с чайною посудою на два рубля с полтиною…»    

— Что за вранье? — прервал Пугачев. — Какое  мне дело до погребцов и до штанов с манжетами?    

Савельич крякнул и стал объясняться. «Это, батюшка, изволишь  видеть, реестр барскому добру, раскраденному злодеями…»    

— Какими злодеями? — спросил грозно Пугачев.    

«Виноват: обмолвился» — отвечал Савельич. — «Злодеи не  злодеи, а твои ребята таки пошарили, да порастаскали. Не гневись: конь и о  четырех ногах да спотыкается. Прикажи уж дочитать»    

— Дочитывай, — сказал Пугачев. Секретарь  продолжал: «    

«Одеяло ситцевое, другое тафтяное на хлопчатой бумаге четыре  рубля.    

«Шуба лисья, крытая алым ратином, 40 рублей. «    

«Еще зайчий тулупчик, пожалованный твоей милости на  постоялом дворе, 15 рублей».    

— Это что еще! — вскричал Пугачев, сверкнув  огненными глазами.    

Признаюсь, я перепугался за бедного моего дядьку. Он хотел  было пуститься опять в объяснения, но Пугачев его прервал: «Как ты смел лезть  ко мне с такими пустяками? — вскричал он, выхватя бумагу из рук секретаря  и бросив ее в лицо Савельичу. — Глупый старик! Их обобрали: экая беда? Да  ты должен, старый хрыч, вечно бога молить за меня да за моих ребят, за то, что  ты и с барином-то своим не висите здесь вместе с моими ослушниками… Зайчий  тулуп! Я-те дам зайчий тулуп! Да знаешь ли ты, что я с тебя живого кожу велю  содрать на тулупы?»    

— Как изволишь, — отвечал Савельич; — а я  человек подневольный и за барское добро должен отвечать.    

Пугачев был видно в припадке великодушия. Он отворотился и  отъехал, не сказав более ни слова. Швабрин и старшины последовали за ним. Шайка  выступила из крепости в порядке. Народ пошел провожать Пугачева. Я остался на  площади один с Савельичем. Дядька мой держал в руках свой реестр и рассматривал  его с видом глубокого сожаления.    

Видя мое доброе согласие с Пугачевым, он думал употребить  оное в пользу; но мудрое намерение ему не удалось. Я стал было его бранить за  неуместное усердие, и не мог удержаться от смеха. «Смейся, сударь», —  отвечал Савельич; — «смейся; а как придется нам сызнова заводиться всем  хозяйством, так посмотрим, смешно ли будет».    

Я спешил в дом священника увидеться с Марьей Ивановной.  Попадья встретила меня с печальным известием. Ночью у Марьи Ивановны открылась  сильная горячка. Она лежала без памяти и в бреду. Попадья ввела меня в ее  комнату. Я тихо подошел к ее кровати. Перемена в ее лице поразила меня. Больная  меня не узнала. Долго стоял я перед нею, не слушая ни отца Герасима, ни доброй  жены его, которые, кажется, меня утешали. Мрачные мысли волновали меня.  Состояние бедной, беззащитной сироты, оставленной посреди злобных мятежников,  собственное мое бессилие устрашали меня. Швабрин, Швабрин пуще всего терзал мое  воображение. Облеченный властию от самозванца, предводительствуя в крепости,  где оставалась несчастная девушка — невинный предмет его ненависти, он мог  решиться на все. Что мне было делать? Как подать ей помощь? Как освободить из  рук злодея? Оставалось одно средство: я решился тот же час отправиться в  Оренбург, дабы торопить освобождение Белогорской крепости, и по возможности  тому содействовать. Я простился с священником и с Акулиной Памфиловной, с жаром  поручая ей ту, которую почитал уже своею женою. Я взял руку бедной девушки и  поцаловал ее, орошая слезами. «Прощайте» — говорила мне попадья, провожая  меня; — «прощайте, Петр Андреич. Авось увидимся в лучшее время. Не  забывайте нас и пишите к нам почаще. Бедная Марья Ивановна, кроме вас, не имеет  теперь ни утешения, ни покровителя».    

Вышед на площадь, я остановился на минуту, взглянул на  виселицу, поклонился ей, вышел из крепости и пошел по Оренбургской дороге,  сопровождаемый Савельичем, который от меня не отставал.    

Я шел, занятый своими размышлениями, как вдруг услышал за  собою конский топот. Оглянулся; вижу: из крепости скачет казак, держа  башкирскую лошадь в поводья и делая издали мне знаки. Я остановился, и вскоре  узнал нашего урядника. Он, подскакав, слез с своей лошади и сказал, отдавая мне  поводья другой: «Ваше благородие! Отец наш вам жалует лошадь и шубу с своего  плеча (к седлу привязан был овчинный тулуп). Да еще» — примолвил запинаясь  урядник — «жалует он вам… полтину денег… да я растерял ее дорогою; простите  великодушно». Савельич посмотрел на него косо и проворчал: Растерял дорогою! А  что же у тебя побрякивает за пазухой? Бессовестный! — «Что у меня за  пазухой-то побрякивает?» — возразил урядник, нимало не смутясь. — «Бог с  тобою, старинушка! Это бренчит уздечка, а не полтина». — Добро, —  сказал я, — прерывая спор. — Благодари от меня того, кто тебя  прислал; а растерянную полтину постарайся подобрать на возвратном пути, и возьми  себе на водку. — «Очень благодарен, ваше благородие», — отвечал он,  поворачивая свою лошадь; — «вечно за вас буду бога молить». При сих словах  он поскакал назад, держась одной рукою за пазуху, и через минуту скрылся из  виду.    

Я надел тулуп и сел верьхом, посадив за собою Савельича.  «Вот видишь ли, сударь», — сказал старик, — «что я не даром подал  мошеннику челобитье: вору-то стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча  да овчинный тулуп не стоят и половины того, что они, мошенники, у нас украли, и  того, что ты ему сам изволил пожаловать; да все же пригодится, а с лихой собаки  хоть шерсти клок».    

 ГЛАВА X. ОСАДА ГОРОДА.    

     

Заняв луга и горы,    

С вершины, как орел, бросал на град он взоры.    

За станом повелел соорудить раскат,    

И в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.    

Херасков.    

     

     

Приближаясь к Оренбургу, увидели мы толпу колодников с  обритыми головами, с лицами, обезображенными щипцами палача. Они работали около  укреплений, под надзором гарнизонных инвалидов. Иные вывозили в тележках сор,  наполнявший ров; другие лопатками копали землю; на валу каменщики таскали  кирпич, и чинили городскую стену. У ворот часовые остановили нас и потребовали  наших паспортов. Как скоро сержант услышал, что я еду из Белогорской крепости,  то и повел меня прямо в дом генерала.    

Я застал его в саду. Он осматривал яблони, обнаженные  дыханием осени, и с помощию старого садовника бережно их укутывал теплой  соломой. Лицо его изображало спокойствие, здоровье и добродушие. Он мне  обрадовался, и стал расспрашивать об ужасных происшедствиях, коим я был  свидетель. Я рассказал ему все. Старик слушал меня со вниманием и между тем  отрезывал сухие ветви. «Бедный Миронов!» — сказал он, когда кончил я свою  печальную повесть. — «Жаль его: хороший был офицер. И мадам Миронов добрая  была дама, и какая майстерица грибы солить! А что Маша, капитанская дочка?» Я  отвечал, что она осталась в крепости на руках у попадьи. «Ай, ай, ай! —  заметил генерал. — Это плохо, очень плохо. На дисциплину разбойников никак  нельзя положиться. Что будет с бедной девушкою?» — Я отвечал, что до  Белогорской крепости недалеко и что вероятно его превосходительство не замедлит  выслать войско для освобождения бедных ее жителей. Генерал покачал годовую с  видом недоверчивости. «Посмотрим, посмотрим» — сказал он. — «Об этом мы еще  успеем потолковать. Прошу ко мне пожаловать на чашку чаю: сегодня у меня будет  военный совет. Ты можешь нам дать верные сведения о бездельнике Пугачеве и об  его войске. Теперь покаместь поди отдохни».    

Я пошел на квартиру, мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал,  и с нетерпением стал ожидать назначенного времени. Читатель легко себе  представит, что я не преминул явиться на совет, долженствовавший иметь такое  влияние на судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала.    

Я застал у него одного из городских чиновников, помнится,  директора таможни, толстого и румяного старичка в глазетовом кафтане. Он стал  расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузмича, которого называл кумом, и часто  прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравоучительными замечаниями,  которые, если и не обличали в нем человека сведущего в военном искусстве, то по  крайней мере обнаруживали сметливость и природный ум. Между тем собрались и  прочие приглашенные. Между ими, кроме самого генерала, не было ни одного  военного человека. Когда все уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал  изложил весьма ясно и пространно, в чем состояло дело: «Теперь,  господа», — продолжал он, — «надлежит решить, как нам действовать  противу мятежников: наступательно, или оборонительно? Каждый из оных способов  имеет свою выгоду и невыгоду. Действие наступательное представляет более  надежды на скорейшее истребление неприятеля; действие оборонительное более  верно и безопасно… Итак начнем собирать голоса по законному порядку, то есть,  начиная с младших по чину. Г. прапорщик!» — продолжал он, обращаясь ко  мне. — «Извольте объяснить нам ваше мнение».    

Я встал и, в коротких словах описав сперва Пугачева и шайку  его, сказал утвердительно, что самозванцу способа не было устоять противу  правильного оружия.    

Мнение мое было принято чиновниками с явною  неблагосклонностию. Они видели в нем опрометчивость и дерзость молодого  человека. Поднялся ропот, и я услышал явственно слово: молокосос, произнесенное  кем-то вполголоса. Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: «Г. прапорщик!  Первые голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений  наступательных; это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание  голосов. Г. коллежский советник! скажите нам ваше мнение!»    

Старичок в глазетовом кафтане поспешно допил третью свою чашку,  значительно разбавленную ромом, и отвечал генералу: «Я думаю, ваше  превосходительство, что не должно действовать ни наступательно, ни  оборонительно».    

«Как же так, господин коллежский советник?» — возразил  изумленный генерал. — «Других способов тактика не представляет: движение  оборонительное, или наступательное…»    

— Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно.    

«Y-xe-xe! мнение ваше весьма благоразумно. Движения  подкупательные тактикою допускаются, и мы воспользуемся вашим советом. Можно  будет обещать за голову бездельника… рублей семьдесят или даже сто… из  секретной суммы…»    

— И тогда, — прервал таможенный директор, —  будь я киргизской баран, а не коллежский советник, если эти воры не выдадут нам  своего атамана, скованного по рукам и по ногам.    

«Мы еще об этом подумаем и потолкуем» — отвечал  генерал. — «Однако, надлежит во всяком случае предпринять и военные меры.  Господа, подайте голоса ваши по законному порядку».    

Все мнения оказались противными моему. Все чиновники  говорили о ненадежности войск, о неверности удачи, об осторожности, и тому  подобном. Все полагали, что благоразумнее оставаться под прикрытием пушек, за  крепкой каменной стеною, нежели на открытом поле испытывать счастие оружия.  Наконец генерал, выслушав все мнения, вытрехнул пепел из трубки и произнес  следующую речь:    

«Государи мои! должен я вам объявить, что с моей стороны я  совершенно с мнением господина прапорщика согласен: ибо мнение сие основано на  всех правилах здравой тактики, которая всегда почти наступательные движения  оборонительным предпочитает».    

Тут он остановился, и стал набивать свою трубку. Самолюбие  мое торжествовало. Я гордо посмотрел на чиновников, которые между собою  перешептывались с видом неудовольствия и беспокойства.    

«Но, государи мои», — продолжал он, выпустив, вместе с  глубоким вздохом, густую струю табачного дыму — «я не смею взять на себя столь  великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне провинций  ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней. Итак я  соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее и  безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии  и (буде окажется возможным) вылазками — отражать».    

Чиновники в свою очередь насмешливо поглядели на меня. Совет  разошелся. Я не мог не сожалеть о слабости почтенного воина, который, наперекор  собственному убеждению, решался следовать мнениям людей несведущих и неопытных.    

Спустя несколько дней после сего знаменитого совета, узнали  мы, что Пугачев, верный своему обещанию, приближился к Оренбургу. Я увидел  войско мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их  вдесятеро увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель.  При них была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных.  Вспомня решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах  оренбургских, и чуть не плакал от досады.    

Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит  истории, а не семейственным запискам. Скажу вкратце, что сия осада по неосторожности  местного начальства была гибельна для жителей, которые претерпели голод и  всевозможные бедствия. Легко можно себе вообразить, что жизнь в Оренбурге была  самая несносная. Все с унынием ожидали решения своей участи; все охали от  дороговизны, которая в самом деле была ужасна. Жители привыкли к ядрам,  залетавшим на их дворы; даже приступы Пугачева уж не привлекали общего  любопытства. Я умирал со скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я не  получал. Все дороги были отрезаны. Разлука с Марьей Ивановной становилась мне  нестерпима. Неизвестность о ее судьбе меня мучила. Единственное развлечение мое  состояло в наездничестве. По милости Пугачева, я имел добрую лошадь, с которой  делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за город перестреливаться  с пугачевскими наездниками. В этих перестрелках перевес был обыкновенно на  стороне злодеев, сытых, пьяных и доброконных. Тощая городовая конница не могла  их одолеть. Иногда выходила в поле и наша голодная пехота; но глубина снега  мешала ей действовать удачно противу рассеянных наездников. Артиллерия тщетно  гремела с высоты вала, а в поле вязла и не двигалась по причине изнурения  лошадей. Таков был образ наших военных действий! И вот что оренбургские  чиновники называли осторожностию и благоразумием!    

Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать  довольно густую толпу, наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я  готов был уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и  закричал: «Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас бог милует?»    

Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему  обрадовался. — Здравствуй, Максимыч, — сказал я ему. — Давно ли  из Белогорской?    

«Недавно, батюшка Петр. Андреич; только вчера воротился. У  меня есть к вам письмецо».    

— Где ж оно? — вскричал я, весь так и вспыхнув.    

«Со мною» — отвечал Максимыч, положив руку за пазуху. —  «Я обещался Палаше уж как-нибудь да вам доставить». Тут он подал мне сложенную  бумажку и тотчас ускакал. Я развернул ее и с трепетом прочел следующие строки:    

«Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею  на земле ни родни, ни покровителей. Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали  мне добра, и что вы всякому человеку готовы помочь. Молю бога, чтоб это письмо  как-нибудь до вас дошло! Максимыч обещал вам его доставить. Палаша слышала так  же от Максимыча, что вас он часто издали видит на вылазках, и что вы совсем  себя не бережете и не думаете о тех, которые за вас со слезами бога молят. Я  долго была больна; а когда выздоровела, Алексей Иванович, который командует у  нас на месте покойного батюшки, принудил отца Герасима выдать меня ему,  застращав Пугачевым. Я живу в нашем доме под караулом. Алексей Иванович  принуждает меня выдти за него замуж. Он говорит, что спас мне жизнь, потому что  прикрыл обман Акулины Памфиловны, которая сказала злодеям, будто бы я ее  племянница. А мне легче было бы умереть, нежели сделаться женою такого  человека, каков Алексей Иванович. Он обходится со мною очень жестоко и  грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в лагерь к злодею, и  с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой. Я просила Алексея Ивановича  дать мне подумать. Он согласился ждать еще три дня; а коли через три дня за  него не выду, так уж никакой пощады не будет. Батюшка Петр Андреич! вы один у  меня покровитель; заступитесь за меня бедную. Упросите генерала и всех  командиров прислать к нам поскорее сикурсу, да приезжайте сами, если можете.  Остаюсь вам покорная бедная сирота    

Марья Миронова».    

Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился в  город, без милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то  и другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав в  город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.    

Генерал ходил взад и вперед по комнате, куря свою пенковую трубку.  Увидя меня, он остановился. Вероятно, вид мой поразил его он заботливо  осведомился о причине моего поспешного прихода. — Ваше  превосходительство, — сказал я ему, — прибегаю к вам, как к отцу  родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет о счастии всей  моей жизни.    

«Что такое, батюшка?» — спросил изумленный старик. —  «Что я могу для тебя сделать? Говори».    

— Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту  солдат и пол-сотни казаков и пустите меня очистить Белогорскую крепость.    

Генерал глядел на меня пристально, полагая, вероятно, что я  с ума сошел (в чем почти и не ошибался).    

«Как это? Очистить Белогорскую крепость?» — сказал он  наконец.    

— Ручаюсь вам за успех, — отвечал я с  жаром. — Только отпустите меня.    

«Нет, молодой человек», — сказал он качая головою — «На  таком великом расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от комуникации с  главным стратегическим пунктом и получить над вами совершенную победу.  Пресеченная комуникация…»    

Я испугался, увидя его завлеченного в военные рассуждения, и  спешил его прервать. — Дочь капитана Миронова, — сказал я ему, —  пишет ко мне письмо: она просит помощи; Швабрин принуждает ее выдти за него  замуж.    

«Неужто? О, этот Швабрин превеликий Schelm, и если попадется  ко мне в руки, то я велю его судить в 24 часа, и мы расстреляем его на парапете  крепости! Но покаместь надобно взять терпение….    

— Взять терпение! — вскричал я вне себя. — А  он между тем женится на Марье Ивановне!..    

«О!» — возразил генерал. — «Это еще не беда: лучше ей  быть покаместь женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда  его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в  девках не сидят; то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе  мужа, нежели девица».    

— Скорее соглашусь умереть, — сказал я в  бешенстве, — нежели уступить ее Швабрину!    

«Ба, ба, ба, ба!» — сказал старик. — «Теперь понимаю:  ты, видно, в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я  никак не могу дать тебе роту солдат и пол-сотни казаков. Эта экспедиция была бы  неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность».    

Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг мысль  мелькнула в голове моей: в чем оная состояла, читатель увидит из следующей  главы, как говорят старинные романисты.    

 ГЛАВА XI. МЯТЕЖНАЯ СЛОБОДА.    

     

В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.    

«Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?»    

Спросил он ласково.    

А. Сумароков.    

     

     

Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич  встретил меня с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь,  переведываться с пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не равен час: ни  за что пропадешь. И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и  сказать на кого».    

Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-на-все  денег? «Будет с тебя» — отвечал он с довольным видом. — «Мошенники как там  ни шарили, а я все-таки успел утаить». И с этим словом он вынул из кармана  длинный вязаный кошелек полный серебра.— Ну, Савельич, — сказал я  ему, — отдай же мне теперь половину; а остальное возьми себе. Я еду в  Белогорскую крепость.    

«Батюшка Петр Андреич!» — сказал добрый дядька дрожащим  голосом. — «Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время,  когда никуда проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли  сам себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько: войска придут,  переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны».    

Но намерение мое было твердо принято. — Поздно  рассуждать, — отвечал я старику. — Я должен ехать, я не могу не  ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив; авось увидимся! Смотри же, не совестись  и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть в три-дорога. Деньги эти я  тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь…    

«Что ты это, сударь?» — прервал меня Савельич. — «Чтоб  я тебя пустил одного! Да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то  я хоть пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя сидеть  за каменной стеною? Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не  отстану».    

Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему  приготовляться в дорогу. Через пол часа я сел на своего доброго коня, а  Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских  жителей, не имея более средств кормить ее. Мы приехали к городским воротам;  караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга.    

Начинало смеркаться. Путь мой шел мимо Бердской слободы,  пристанища Пугачевского. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи  видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич  едва мог следовать за мною издали, и кричал мне поминутно: «Потише, сударь,  ради бога потише. Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим бесом.  Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди… Петр Андреич…  батюшка Петр Андреич!.. Не погуби!.. Господи владыко, пропадет барское дитя!».    

Вскоре засверкали Бердские огни. Мы подъехали к оврагам,  естественным укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая  жалобных своих молений. Я надеялся объехать слободу благополучно, как вдруг  увидел в сумраке прямо перед собой человек пять мужиков, вооруженных дубинами;  это был передовой караул пугачевского пристанища. Нас окликали. Не зная пароля,  я хотел молча проехать мимо их; но они меня тотчас окружили, и один из них схватил  лошадь мою за узду. Я выхватил саблю, и ударил мужика по голове; шапка спасла  его, однако он зашатался и выпустил из рук узду. Прочие смутились и отбежали; я  воспользовался этой минутою, пришпорил лошадь и поскакал.    

Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой  опасности, как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было.  Бедный старик на своей хромой лошади не мог ускакать от разбойников. Что было  делать? Подождав его несколько минут, и удостоверясь в том, что он задержан, я  поворотил лошадь и отправился его выручать.    

Подъезжая к оврагу, услышал я издали шум, крики и голос  моего Савельича. Я поехал скорее, и вскоре очутился снова между караульными  мужиками, остановившими меня несколько минут тому назад. Савельич находился  между ими. Они стащили старика с его клячи и готовились вязать. Прибытие мое их  обрадовало. Они с криком бросились на меня и мигом стащили с лошади. Один из  них, повидимому главный, объявил нам, что он сейчас поведет нас к государю. «А  наш батюшка» — прибавил он — «волен приказать: сейчас ли вас повесить, али  дождаться свету божия». Я не противился; Савельич последовал моему примеру, и  караульные повели нас с торжеством.    

Мы перебрались через овраг и вступили в слободу. Во всех  избах горели огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество  народу; но никто в темноте нас не заметил и не узнал во мне оренбургского  офицера. Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло  несколько винных бочек и две. пушки. «Вот и дворец» — сказал один из мужиков: —  «сейчас об вас доложим». Он вошел в избу. Я взглянул на Савельича; старик  крестился, читая про себя молитву. Я дожидался долго; наконец мужик воротился и  сказал мне: «Ступай: наш батюшка велел впустить офицера».    

Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она  освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеяны были золотою бумагою;  впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в  углу и широкий шесток, уставленный горшками,-все было как в обыкновенной избе.  Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке, и важно  подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом  притворного подобострастия. Видно было, что весть о прибытии офицера из  Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство, и что они приготовились  встретить меня с торжеством. Пугачев узнал меня с первого взгляду. Поддельная  важность его вдруг исчезла. «А, ваше благородие!» — сказал он мне с  живостию. — «Как поживаешь? За чем тебя бог принес?" Я отвечал, что  ехал по своему делу и что люди его меня остановили. «А по какому делу?» спросил  он меня. Я не знал, что отвечать. Пугачев, пологая, что я не хочу объясняться  при свидетелях, обратился к своим товарищам и велел им выдти. Все послушались,  кроме двух, которые не тронулись с места. «Говори смело при них» — сказал мне  Пугачев: — «от них я ничего не таю». Я взглянул наискось на наперсников  самозванца. Один из них, щедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не  имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по  серому армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и  широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые  сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках  придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной  рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах. Первый (как узнал я после)  был беглый капрал Белобородов; второй Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей),  ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников. Не смотря на  чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно  очутился, сильно развлекало мое воображение. Но Пугачев привел меня в себя  своим вопросом: «Говори: по какому же делу выехал ты из Оренбурга?»    

Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что  провидение, вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в  действо мое намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на  что решался, отвечал на вопрос Пугачева:    

— Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту,  которую там обижают.    

Глаза у Пугачева засверкали. «Кто из моих людей смеет  обижать сироту?» — закричал он. — «Будь он семи пядень во лбу, а от суда  моего не уйдет. Говори: кто виноватый?»    

— Швабрин виноватый, — отвечал я. — Он держит  в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на  ней жениться.    

«Я проучу Швабрина» — сказал грозно Пугачев. — «Он  узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу».    

«Прикажи слово молвить» — сказал Хлопуша хриплым  голосом. — «Ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а  теперь торопишься его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в  начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору».    

«Нечего их ни жалеть, ни жаловать!» — сказал старичок в  голубой ленте. — «Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера  допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не  признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до  сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести  его в приказную, да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан  к нам от оренбургских командиров».    

Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною.  Мороз пробежал по всему моему телу, при мысли, в чьих руках я находился.  Пугачев заметил мое смущение. «Ась, ваше благородие?» — сказал он мне  подмигивая. — «Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?»    

Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость. Я спокойно  отвечал что я нахожусь в его власти и что он волен поступать со мною, как ему  будет угодно.    

«Добро» — сказал Пугачев. — «Теперь скажи, в каком  состоянии ваш город».    

— Слава богу, — отвечал я; — все благополучно.  «    

«Благополучно?» — повторил Пугачев. — «А народ мрет с  голоду!»