1 2 3 
I      

       

На моей родине, в Волынской губернии, в той ее части, где   холмистые отроги Карпатских гор переходят постепенно в болотистые равнины   Полесья, есть небольшое местечко, которое я назову Хлебно. С северо-запада оно   прикрыто небольшой возвышенностью. На юго-восток от него раскинулась обширная   равнина, вся покрытая нивами, на горизонте переходящими в синие полосы еще   уцелевших лесов. Там и сям, особенно под лучами заходящего солнца, сверкают   широкие озера, между которыми змеятся узенькие, пересыхающие на лето речушки.      

Сторона спокойная, тихая, немного даже сонная. Местечко   похоже более на село, чем на город, но когда-то оно знало если не лучшие, то,   во всяком случае, менее дремотные дни. На возвышенности сохранились еще следы   земляных окопов, на которых теперь колышется трава, и пастух старается передать   ее шепот на своей нехитрой дудке, пока общественное стадо мирно пасется в тени   полузасыпанных рвов…      

Невдалеке от этого местечка, над извилистой речушкой, стоял,   а может быть, и теперь еще стоит, небольшой поселок. Речка от лозы, обильно   растущей на ее берегах, получила название Лозовой; от речки поселок назван   Лозищами, а уже от поселка жители все сплошь носят фамилии Лозинских. А чтобы   точнее различить друг друга, то Лозинские к общей фамилии прибавляли прозвища:   были Лозинские птицы и звери, одного звали Мазницей, другого Колесом, третьего   даже Голенищем…      

Трудно сказать, когда этот поселок засел под самым боком у   города. Было это еще в те времена, когда на валах виднелись пушки, а пушкари у   них постоянно сменялись: то стояли с фитилями поляки, в своих пестрых кунтушах,   а казаки и «голота» подымали кругом пыль, облегая город… то, наоборот, из пушек   палили казаки, а польские отряды кидались на окопы. Говорили, будто Лозинские   были когда-то «реестровыми» казаками и получили разные привилегии от польских   королей. Ходили даже слухи, будто они были когда-то и за что-то пожалованы   дворянством.      

Все это, однако, давно забылось. В шестидесятых годах умер   столетний старик Лозинский-Шуляк. В последние годы он уже ни с кем не   разговаривал, а только громко молился или читал старую славянскую библию. Но   люди еще помнили, как он рассказывал о прежних годах, о Запорожьи, о   гайдамаках, о том, как и он уходил на Днепр и потом с ватажками нападал на   Хлебно и на Клевань, и как осажденные в горящей избе гайдамаки стреляли из   окон, пока от жара не лопались у них глаза и не взрывались сами собой   пороховницы. И старик сверкал дикими потухающими глазами и говорил: «Гей-гей!   Было когда-то наше время… Была у нас свобода!..» А лозищане — уже третье   или четвертое поколенье, — слушая эти странные рассказы, крестились и   говорили: «А то ж не дай господи боже!»      

Сами они давно уже запахали в землю все привилегии и жили   под самым местечком ни мужиками, ни мещанами. Говорили как будто по-малорусски,   но на особом волынском наречии, с примесью польских и русских слов,   исповедовали когда-то греко-униатскую веру, а потом, после некоторых   замешательств, были причислены к православному приходу, а старая церковка была закрыта   и постепенно развалилась… Пахали землю, ходили в белых и серых свитах, с синими   или красными поясами, штаны носили широкие, шапки бараньи. И хотя, может быть,   были беднее своих соседей, но все же смутная память о каком-то лучшем прошлом   держалась под соломенными стрехами лозищанских хат. Ходили лозищане чище   крестьян, были почти все грамотны по церковному, и об них говорили, что они   держат себя слишком гордо. Правда, это очень трудно было бы заметить   постороннему, потому что при встрече с господами или начальством они так же   торопливо сворачивали с дороги, так же низко кланялись и так же иной раз   целовали смиренно господские руки. Но все-таки было что-то  ,   и опытные люди что-то   замечали. О лозищанах говорили,   что они что-то   вспоминают, о чем-то   воображают   и чем-то   недовольны. Действительно, на обычные вопросы   при встречах: «как себе живете» или «как вам бог помогает» — лозищане,   вместо «слава богу», только махали рукой и говорили:      

«А, какая там жизнь!» или: «Живем, как горох при дороге!» А   иные посмелее принимались рассказывать иной раз такое, что не всякий соглашался   слушать. К тому же у них тянулась долгая тяжба с соседним помещиком из-за   чинша,1 которую лозищане сначала проиграли, а потом вышло как-то так, что   наследник помещика уступил… Говорили, что после этого Лозинские стали «еще   гордее», хотя не стали довольнее.      

И нигде так радушно не встречали заезжих людей, которые   могли порассказать кое-что о широком белом свете.      

       

II      

       

Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу   Лозинскому, то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда   тяжелая, хозяйство беднело. Был он уже женат, но детей у него еще не было, и не   раз он думал о том, что когда будут дети, то им придется так же плохо, а то и   похуже. «Пока человек еще молод, — говаривал он, — а за спиной еще не   пищит детвора, тут-то и поискать человеку, где это затерялась его доля».      

Не первый он был и не последний из тех, кто, попрощавшись с   родными и соседями, взяли, как говорится, ноги за пояс и пошли искать долю,   работать, биться с лихой нуждой и есть горький хлеб из чужих печей на чужбине.   Немало уходило таких неспокойных людей и из Лозищей, уходили и в одиночку, и   парами, а раз даже целым гуртом пошли за хитрым агентом-немцем, пробравшись   ночью через границу. Только все это дело кончалось или ничем, или еще хуже. Кто   возвращался ободранный и голодный, кого немцы гнали на веревке до границы, а   кто пропадал без вести, затерявшись где-то в огромном божьем свете, как   маленькая булавка в омете соломы.      

Лозинский Осип был, кажется, еще первый, который не пропал и   отыскался. Человек, видно, был с головой, не из тех, что пропадают, а из тех,   что еще других выводят на дорогу. Как бы то ни было, — через год или два,   а может, и больше, пришло в Лозищи письмо с большою рыжею маркой, какой до того   времени еще и не видывали в той стороне. Немало дивились письму, читали его и   перечитывали в волости и писарь, и учитель, и священник, и много людей   позначительнее, кому было любопытно, а, наконец, все-таки вызвали Лозинскую и   отдали ей письмо в разорванном конверте, на котором совершенно ясно было   написано ее имя: Катерине Лозинской, жене Лозинского Иосифа Оглобли, в Лозищах.      

Письмо было от ее мужа, из Америки, из губернии Миннесота, а   какого уезда и села, теперь сказать очень трудно, потому что… Впрочем, это   будет видно дальше. В письме было написано, что Лозинский, слава богу, жив и   здоров, работает на «фарме» и, если бог поможет ему так же, как помогал до сих   пор, то надеется скоро и сам стать хозяином. А впрочем, и работником там ему   лучше, чем иному хозяину в Лозищах. Свобода в этой стороне большая. Земли   довольно, коровы дают молока по ведру на удой, а лошади — чистые быки.   Человека с головой и руками уважают и ценят, и вот даже его, Лозинского Осипа,   спрашивали недавно, кого он желает выбрать в главные президенты над всею   страной. И он, Лозинский, подавал свой голос не хуже людей, и хоть, правду   сказать, сделалось не так, как они хотели со своим хозяином, а все-таки ему   понравилось и то, что человека, как бы то ни было, спросили. Одним словом, свобода   и все остальное очень хорошо. Только Лозинскому очень скучно без жены, и.   потому он старался работать как только можно, и первые деньги отдал за тикет    ,2 который и посылает ей в этом письме. А что такое тикет    , так это вот эта самая синяя бумажка, которую надо беречь как зеницу ока.   На ней нарисован паровоз с вагонами и пароход. Это значит, что по этому билету   Лозинскую повезут теперь даром и по земле и по воде, — стоит ей только   доехать до немецкого города Гамбурга. А на другие расходы пусть продаст избу,   корову и имущество.      

Пока Лозинская читала письмо, люди глядели на нее и говорили   между собой, что вот и в такой пустой бумажке какая может быть великая сила,   что человека повезут на край света и нигде уже не спросят плату. Ну,   разумеется, все понимали при этом, что такая бумажка должна была стоить Осипу   Лозинскому немало денег. А это, конечно, значит, что Лозинский ушел в свет не   напрасно и что в свете можно-таки разыскать свою долю…      

И всякий подумал про себя: а хорошо бы и мне… Писарь (тоже   лозищанин родом), и тот не сразу отдал Лозинской письмо и билет, а держал у   себя целую неделю и думал: баба глупая, а с такой бумагой и кто-нибудь поумнее   мог бы побывать в Америке и поискать там своего счастья… Но на билете было   совершенно ясно, хоть и не по-нашему, написано: mississ3 Katharina Ioseph   Losinsky-Oglobla. Иосиф Лозинский и Оглобля,— это бы, конечно, еще ничего, но   Катерина — это уже было ясно, что женщина, да и mississ, тоже, пожалуй,   обозначает бабу. Одним словом, хотя и в последнюю минуту писарь все еще как-то   вздыхал и неприятно косился, вынимая из стола билет, который у него был   припрятан особо, но все-таки отдал. Лозинская взяла его, села на лавку и горько   заплакала.      

Разумеется, она была рада письму, да ведь и от радости тоже   плачут. Притом все-таки приходилось покинуть и родную деревню, и родных, и   соседей. Затем нужно сказать, что Лозинская была баба молодая и, как говорится,   гладкая. Без мужа мало ли беды, — не видела проходу хотя бы и от этого   самого писаря, а на духу приходилось признаваться, что и «враг» не оставлял ее   в покое. Нет-нет, да и зашепчет кто-то на ухо, что Осип Лозинский далеко, что   еще никто из таких далеких стран в Лозищи не возвращался, что, может, вороны   растаскали уже и мужнины косточки в далекой пустыне, а она тут тратит напрасно   молодые лета — ни девкой, ни вдовой, ни мужниной женой. Правда, что   Лозинская была женщина разумная и соблазнить ее было не легко, но что у нее   было тяжело на душе, это оказалось при получении письма: сразу подкатили под   сердце и настоящая радость, и прежнее горе, и все грешные молодые мысли, и все   бессонные ночи с горячими думами. Одним словом, упала Лозинская в обморок, и   пришлось тут ее родному брату Матвею Лозинскому, по прозванию Дышло, нести ее   на руках в ее хату.      

И пошел по деревне говор. Осип Лозинский разбогател в   Америке и стал таким важным человеком, что с ним уже советуются, кого назначить   в президенты… Стали молодые люди почасту гостить в корчме, пьют пиво и мед,   курят трубки, засиживаются за полночь, шумят, спорят и хвастают. Кто бы послушал   эти толки, то подумал бы, что не останется в Лозишах ни одного молодого   человека к филипповкам…4 Если уже Осипа спрашивали, кого он хочет в президенты,   то что там наделают другие, получше Осипа!.. Потому что там — свобода!      

Свобода! Это слово частенько-таки повторялось в шинке еврея   Шлемы, спокойно слушавшего за своей стойкой. Правду сказать, не всякий из   лозишан понимал хорошенько, что оно значит. Но оно как-то хорошо обращалось на   языке, и звучало в нем что-то такое, от чего человек будто прибавлялся в росте   и что-то будто вспоминалось неясное, но приятное… Что-то такое, о чем как будто   бы знали когда-то в той стороне старые люди, а дети иной раз прикидываются, что   и они тоже знают… Ну, да ведь мало ли кто о чем говорит! Поговорили, пошумели и   бросили. И, может, уже забыли и тянут лямку, как вол в борозде, а может,   говорят и до сих пор, все на том же месте. А все-таки отыскались тут два   человека из таких, что не любят много говорить, пока не сделают… Подумали,   потолковали на стороне Друг с другом и принялись продавать хаты и землю.   Продавать-то было, пожалуй, немного, и, когда все это дело покончили, тогда и   объявили: едем и мы с Осиповой Лозихою, чтобы ей одной не пропасть в дороге.      

Один приходился ей близким человеком: это был ее брат,   Матвей Дышло, родной правнук Лозинского-Шуляка, бывшего гайдамака, —   человек огромного роста, в плечах сажень, руки, как грабли, голова белокурая,   курчавая, величиною с добрый котел, — настоящий медведь из пущи. Говорили,   что он наружностью походил на деда. Только глаза и сердце — как у ребенка.   Женат он еще не был, изба у него была плохая, а земли столько, что если лечь   такому огромному человеку поперек полосы, то ноги уже окажутся на чужой земле.   Говорил мало, смеялся редко. У него была старая дедовская библия, которую он   любил читать, и часто думал что-то про себя стыдливо и печально. Никогда его в   Лозищах умным не считали, и парни нередко издевались над ним, может быть,   потому, что он, несмотря на свою необычайную силу, драться не любил.      

Был у него задушевный приятель, Иван Лозинский Дыма, человек   уже совсем другого рода: небольшого роста, не сильный, но веселый,   разговорчивый и острый. Дыма был сухощав, говорлив, подвижен, волосы у него   торчали щетиной, глаза бегали и блестели, язык имел быстрый, находчивый, усы   носил длинные, по-казачьи — книзу. Никто его дураком не считал, и он   никому не давал спуску. Но если кого заденет своим колючим словом, то уже,   бывало, все старается держаться поближе к Матвею, потому что на руку был не   силен и в драке ни с кем устоять не мог.      

Когда узнали в Лозищах, что и эти двое собрались в Америку,   то как-то всем это стало неприятно.      

— Да где же тебе, Матвей, — говорили   приятели, — в такую даль забираться? Ты глуп, а Иван слаб. Да вас там в   Америке гуси затопчут.      

Но Матвей отвечал:      

— Будь, что бог даст. А я от сестры да от Дымы не   отстану.      

Так и поехали втроем в дальнюю дорогу… Не стоит описывать,   как они переехали через границу и проехали через немецкую землю; все это не так   уж трудно. К тому же, в Пруссии немало встречалось и своих людей, которые могли   указать, как и что надо делать дорогой. Довольно будет сказать, что приехали   они в Гамбург и, взявши свои пожитки, отправились, не долго думая, к реке, на   пристань, чтобы там узнать, когда следует ехать дальше.      

А Гамбург немецкий город, стоит на большой реке, не очень   далеко от моря, и оттуда ходят корабли во все стороны. Вот видят наши лозищане   в одном месте, на берегу, народу видимо-невидимо, бегут со всех сторон,   торопятся и толкаются так, как будто человек — какое-нибудь бревно на проезжей   дороге. А с берега, от пристани два пароходика все возят народ на корабль,   потому что корабли, которые ходят по океану, стоят на середине поодаль, на   самом глубоком месте. Видят лозищане, что один корабль дымится, а к нему то и   дело пристают пароходы. Выкинут в него народ, сундуки, узлы и чемоданы — и   тотчас же опять к пристани, и опять нагружаются, и везут снова.      

Вот Иван Дыма, рассмотревши все хорошенько, догадался   первый.      

— А знаете, — говорит, — что я вам скажу:   это, должно быть, корабль в Америку, потому что очень велик. Вот мы и попали   как раз. Давай, Матвей, пробираться вперед.      

Поставили они женщину с билетом впереди и пошли проталкивать   ее между народом. Дошли до самого края пристани, а там уж, видно, последнюю   партию принимают. Боже мой, что только творилось на этой пристани: и плачут, и   кричат, и смеются, и обнимаются, и ругаются, и машут платками. И редкое лицо не   взволновано, и на редких глазах не сверкают прощальные слезы… И все   кругом — чужой язык звучит, незнакомая речь хлещет в уши, непонятная и   дикая, как волна, что брызжет пеной под ногами. Закружились у наших лозищан   головы, забились сердца, глаза так и впились вперед, чтобы как-нибудь не   отстать от других, чтобы как-нибудь их не оставили в этой старой Европе, где   они родились и прожили полжизни…      

Матвею Лозинскому нетрудно было пробить всем дорогу, и через   две минуты Лозинская стояла уже со своим сундуком у самого мостика и в руках   держала билет. А пароходик уже свистнул два раза жалобно и тонко, и черный дым   пыхнул из его трубы в сырой воздух, — видно, что сейчас уходить хочет, а   пока лозищане оглядывались, — раздался и третий свисток, и что-то   заклокотало под ногами так сильно, что наши даже вздрогнули и невольно подались   назад. А в это время какой-то огромный немец, с выпученными глазами и весь в   поту, суетившийся всех больше на пристани, увидел Лозинскую, выхватил у нее   билет, посмотрел, сунул ей в руку, и не успели лозищане оглянуться, как уже и   женщина, и ее небольшой узел очутились на пароходике. А в это время два других   матроса сразу двинули мостки, сшибли с ног Дыму, отодвинули Матвея и выволокли   мостки на пристань. Кинулись наши лозищане к высокому немцу.      

— А побойся ты бога, человече! — закричал ему   Дыма. — Да это же наша родная сестра, мы хотим ехать вместе.      

Дыма, конечно, схитрил, называя себя родным братом   Лозинской, да какая уж там к чорту хитрость, когда немец ни слова не понимает.   А тут пароходик отваливает, а с парохода Катерина так разливается, что даже изо   всех немецких голосов ее голос слышен. Завернули лозищане полы, вытащили, что   было денег, положили на руки, и пошел Матвей опять локтями работать. Стали   опять впереди, откуда еще можно было вскочить на пароход, и показывают немцу   деньги, чтобы он не думал, что они намерены втроем ехать по одному бабьему   билету. Дыма так даже отобрал небольшую монетку и тихонько сунул ее в руку   немцу. Сунул и сам же зажал ему руку, чтобы монета не вывалилась, и показывает   ему на пароходик и на женщину, которая в это время уже начала терять голос от   испуга и плача…      

Ничего не вышло! Немец, положим, монету не бросил и даже   сказал что-то довольно приветливо, но когда наши друзья отступили на шаг, чтобы   получше разбежаться и вскочить на пароходик, немец мигнул двум матросам, а те,   видно, были люди привычные: сразу так принялись за обоих лозищан, что нечего   было думать о скачке.      

— Матвей, Матвей, — закричал было Дыма, — а   ну-ка, попробуй с ними по-своему. Как раз теперь это и нужно! — Но в это   время оба отлетели, и Дыма упал, задравши ноги кверху.      

Когда он поднялся, — пароходик уже скользил, поворачиваясь,   вдоль пристани. Показались кожухи, заворочались колеса, обдавая пристань   мутными брызгами, хвост дыма задел по лицам густо столпившуюся публику, потом   мелькнуло заплаканное лицо испуганной Лозинской, и еще через минуту —   между пристанью и пароходом залегла бурливая и мутная полоса воды в две-три   сажени. Колеса ударили дружнее, и полоса растянулась в десять — двадцать   сажен, — а пароходик стал уменьшаться, убегая среди мглистого воздуха, под   мутным небом, по мутной реке…      

Лозищане глядели, разинувши рты, как он пристал к одному   кораблю, как что-то протянулось с него на корабль, точно тонкая жердочка, по   которой, как муравьи, поползли люди и вещи. А там и самый корабль дохнул черным   дымом, загудел глубоким и гулким голосом, как огромный бугай в стаде коров, —   и тихо двинулся по реке, между мелкими судами, стоявшими по сторонам или быстро   уступавшими дорогу.      

Лозищане чуть не заплакали, провожая глазами эту громаду,   увезшую у них из-под носа бедную женщину в далекую Америку.      

Народ стал расходиться, а высокий немец снял свою круглую   шляпу, вытер платком потное лицо, подошел к лозищанам и ухмыльнулся, протягивая   Матвею Дышлу свою лапу. Человек, очевидно, был не из злопамятных; как не стало   на пристани толкотни и давки, он оставил свои манеры и, видно, захотел поблагодарить   лозищан за подарок.      

— Вот видишь, — говорит ему Дыма. — Теперь   вот кланяешься, как добрый, а сам подумай, что ты с нами наделал: родная сестра   уехала одна. Поди ты к чорту! — Он плюнул и сердито отвернулся от немца.      

А в это время корабль уже выбрался далеко, подымил еще, все   меньше, все дальше, а там не то, что Лозинскую, и его уже трудно стало   различать меж другими судами, да еще в тумане. Защекотало что-то у обоих в   горле.      

— Собака ты, собака! — говорит немцу Матвей Дышло.      

— Да! говори ты ему, когда он не понимает, — с   досадой перебил Дыма. — Вот если бы ты его в свое время двинул в ухо, как   я тебе говорил, то, может, так или иначе, мы бы теперь были на пароходе. А уж   оттуда все равно в воду бы не бросили! Тем более, у нас сестра с билетом!      

— Кто знает, — ответил Матвей, почесывая в   затылке.      

— Правду тебе сказать, — хоть оно двинуть человека   в ухо и недолго, а только не видал я в своей жизни, чтобы от этого выходило   что-нибудь хорошее. Что-нибудь и мы тут не так сделали, верь моему слову. Твое   было дело — догадаться, потому что ты считаешься умным человеком.      

Как это бывает часто, приятели старались свалить вину друг   на друга. Дыма говорит: надо было помочь кулаком, Матвей винит голову Дымы. А   немец стоит и дружелюбно кивает обоим…      

Потом немец вынул монету, которую ему Дыма сунул в руку, и   показывает лозищанам. Видно, что у этого человека все-таки была совесть; не   захотел напрасно денег взять, щелкнул себя пальцем по галстуку и говорит:   «Шнапс», а сам рукой на кабачок показал. «Шнапс», это на всех языках понятно,   что значит. Дыма посмотрел на Матвея, Матвей посмотрел на Дыму и говорит:      

— А что ж теперь делать. Конечно, надо итти. Пешком по   воде не побежишь, а от этого немецкого чорта все-таки, может, хоть что-нибудь   доберемся…      

Пошли. А в кабаке стоит старый человек, с седыми, как   щетина, волосами, да и лицо тоже все в щетине. Видно сразу: как ни бреется, а   борода все-таки из-под кожи лезет, как отава после хорошего дождя. Как увидели   наши приятели такого шероховатого человека посреди гладких и аккуратных немцев,   и показалось им в нем что-то знакомое. Дыма говорит тихонько:      

— Это, должно быть, минский или могилевский, а то из   Пущи.      

Так и вышло. Поговоривши с немцем, кабатчик принес четыре   кружки с пивом (четвертую для себя) и стал разговаривать. Обругал лозищан   дураками и объяснил, что они сами виноваты. — «Надо было зайти за угол,   где над дверью написано: «Billetenkasse». Billeten — это и дураку понятно,   что значит билет, a Kasse так касса и есть. А вы лезете, как стадо в городьбу,   не умея отворить калитки».      

Матвей опустил голову и подумал про себя: «правду   говорит — без языка человек, как слепой или малый ребенок». А Дыма, хоть,   может быть, думал то же самое, но так как был человек с амбицией, то стукнул   кружкой по столу и говорит:      

— Долго ли ты будешь ругаться, старый! Лучше принеси   еще по кружке и скажи, как нам теперь быть.      

Всем это понравилось, — увидели, что человек с   самолюбием и находчивый. Немец потрепал Дыму по плечу, а хозяин принес опять   четыре кружки на подносе.      

— Ну, как же нам ее догонять? — спрашивает Дыма.      

— Беги за ней, может, догонишь, — ответил   кабатчик. — Ты думаешь, на море, как в поле на телеге. Теперь, —   говорит, — вам надо ждать еще неделю, когда пойдет другой эмигрантский   корабль, а если хотите, то заплатите подороже: скоро идет большой пароход, и в   третьем классе отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься в   Америке в прислуги. Потому что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и   прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки в год-два зарабатывают   там хорошее приданое.      

— Пожалуй, дорого, — сказал Дыма, но Матвей   возразил:      

— Побойся ты бога! Ведь женщину нельзя заставлять ждать   целую неделю. Ведь она там изойдет слезами. — Матвею представлялось, что в   Америке, на пристани, вот так же, как в селе у перевоза, сестра будет сидеть на   берегу с узелочком, смотреть на море и плакать…      

Переночевали у земляка, на утро он сдал лозищан молодому   шведу, тот свел их на пристань, купил билеты, посадил на пароход, и в полдень   поплыли наши Лозинские — Дыма и Дышло — догонять Лозинскую Оглоблю…      

 III      

       

Проходит день, проходит другой. Солнце садится в море с   одной стороны, на утро подымается из моря с другой. Плещет волна, ходят   туманные облака, летают за кораблем чайки, садятся на мачты, потом как будто   отрываются от них ветром и, колыхаясь с боку на бок, как клочки белой бумаги,   отстают, отстают и исчезают назади, улетая обратно, к европейской земле,   которую наши лозищане покинули навеки. Матвей Лозинский провожает их глазами и   вздыхает. «Вот, — думает он, — и чайка боится лететь   дальше, а мы полетели». И рисуется перед ним сосновый лес, под лесом речка с   бледною лозой, над речкой — бедные соломенные хаты. И кажется, —   вернулся бы назад к прежней беде, родной и знакомой.      

А море глухо бьет в борты корабля, и волны, как горы, подымаются   и падают с рокотом, с плеском, с глухим стоном, как будто кто грозит и жалуется   вместе. Корабль клонит-клонит, вот, кажется, совсем перевернется, а там опять   начнет подниматься с кряхтением и скрипом. Гнутся и скрипят мачты, сухо свистит   ветер в снастях, а корабль все идет и идет; над кораблем светит солнце, над   кораблем стоит темная ночь, над кораблем задумчиво висят тучи или гроза бушует   и ревет на океане, и молнии падают в колыхающуюся воду. А корабль все идет и   идет…      

Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя   такое, что никак не мог бы рассказать словами. И никогда еще в его голове не   было столько мыслей, смутных и неясных, как эти облака и эти волны, — и   таких же глубоких и непонятных, как это море. Мысли эти рождались и падали в   его голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно,   что от этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и он   не мог бы сказать, что это такое…      

К вечеру океан подергивался темнотой, небо угасало, а   верхушки волны загорались каким-то особенным светом… Матвей Дышло заметил   прежде всего, что волна, отбегавшая от острого корабельного носа, что-то   слишком бела в темноте, павшей давно на небо и на море. Он нагнулся книзу,   поглядел в глубину и замер…      

Вода около корабля светилась, в воде тихо ходили бледные   огни, вспыхивая, угасая, выплывая на поверхность, уходя опять в таинственную и   страшную глубь… И казалось Матвею, что все это живое: и ход корабля, и жалобный   гул, и грохот волны, и движение океана, и таинственное молчание неба. Он глядел   в глубину, и ему казалось, что на него тоже кто-то глядит оттуда. Кто-то   неизвестный, кто-то удивленный, кто-то испуганный и недовольный… От века веков   море идет своим ходом, от века встают и падают волны, от века поет море свою собственную   песню, непонятную человеческому уху, и от века в глубине идет своя собственная   жизнь, которой мы не знаем. И вот, теперь в эту вековечную гармонию, в это   живое движение вмешался дерзкий и правильный ход корабля… И песня моря дрогнула   и изменилась, и волны разрезаны и сбиты, и кто-то в глубине со страхом   прислушивается к этому ходу непонятного чудовища из другого, непонятного мира.   Конечно, Лозинский не мог бы рассказать все это такими словами, но он   чувствовал испуг перед тайной морской глубины. И казалось Лозинскому, что вот   он смотрит со страхом сверху, а на него с таким же ужасом кто-то смотрит снизу.   Смотрит и сердится, и посылает своих посланцев с огнями, которые выплывают   наверх и ходят взад и вперед, и узнают что-то, и о чем-то тихо советуются друг   с другом, и все-таки печально уходят в безвестную пучину, ничего не понимая… А   корабль все бежит неудержимым бегом к своей собственной цели…      

И много в эти часы думал Матвей Лозинский, — жаль   только, что все эти мысли подымались и падали, как волны, не оставляя заметного   следа, не застывая в готовом слове, вспыхивали и гасли, как морские огни в   глубине… А впрочем, он говорил после и сам, что никогда не забудет моря.   «Человек много думает на море разного, — сказал он мне, — разное   думает о себе и о боге, о земле и о небе… Разное думается человеку на   океане — о жизни, мой господин, и о смерти…» И по глазам его было видно,   что какой-то огонек хочет выбиться на поверхность из безвестной глубины этой   простой и темной души… Значит, что-то все-таки осталось в этой душе от моря.      

Да, наверное, оставалось… Душа у него колыхалась, как море,   и в сердце ходили чувства, как волны. И порой слеза подступала к глазам, и   порой — смешно сказать — ему, здоровенному и тяжелому человеку,   хотелось кинуться и лететь, лететь, как эти чайки, что опять стали уже   появляться от американской стороны… Лететь куда-то вдаль, где угасает заря, где   живут добрые и счастливые люди…      

После Лозинский сам признавался мне, что у него в то время   были такие мысли, которые никогда не заходили в голову ни в Лозищах, когда он   шел за сохой, ни на ярмарке в местечке, ни даже в церкви. Там все были   обыкновенные мысли, какие и должны быть в своем месте и в свое время. А в   океане мысли были все особенные и необычные. Они подымались откуда-то, как эти   морские огни, и он старался присмотреться к ним поближе, как к этим огням… Но   это не удавалось. Пока он не следил за ними, они плыли одна за другой,   вспыхивали и гасли, лаская душу и сердце. А как только он начинал их ловить и   хотел их рассказать себе словами, — они убегали, а голова начинала болеть   и кружиться.      

Разумеется, все оттого, что было много досуга, а перед   глазами ходил океан и колыхался, и гремел, и сверкал, и угасал, и светился, и   уходил куда-то в бесконечность…      

На третий день пути, выйдя на палубу, он увидел впереди   корабль. Сначала ему показалось, что это маленький игрушечный кораблик   запутался между снастями того парохода, на котором они сами плыли. Но это   оттого, что прозрачный и ясный воздух приближал все, а кругом, кроме воды,   ничего не было. Парусный корабль качался и рос, и когда поравнялся с ними, то   Лозинский увидел на нем веселых людей, которые смеялись и кланялись и плыли   себе дальше, как будто им не о чем думать и заботиться, и жизнь их будто всегда   идет так же весело, как их корабль при попутном ветре… А в другой раз в сильную   качку, когда на носу их парохода стояла целая туча брызгов, он опять смотрел,   как такой же кораблик, весь наклонившись набок, летел, как птица. Волны   вставали и падали, как горы, и порой с замиранием сердца Лозинский и другие   пассажиры смотрели и не видели больше смелого суденышка. Но оно опять взлетало   на вершину, и опять его парус касался пены, будто крыло чайки, — и он   колыхался и шел, шел и колыхался… А Лозинский думал про себя, что это, должно   быть, уже американцы. Смелые, видно, люди! И вот он едет к ним, простой и   робкий лозищанин… Как-то они его встретят, и зачем он им нужен?.. И какой-то он   будет сам через десяток лет?..      

И ему казалось, что и теперь он уже другой, не тот, что   ходил за сохой в Лозищах или в праздник глазел на базар в соседнем городе. Уже   одно то, что он видел это колыхающееся без конца море, эти корабли, этих   странных, чужих людей… То, что его глаз смотрел в тайну морской глубины и что   он чувствовал ее в душе и думал о ней и об этих чужих людях, и о себе, когда он   приедет к ним, — все это делало его как будто другим человеком. И он   вглядывался вперед, в яркую синеву неба или в пелену морских туманов, как будто   искал там свое место и свое будущее…      

В одну из таких минут, когда неведомые до тех пор мысли и   чувства всплывали из глубины его темной души, как искорки из глубины темного   моря, он разыскал на палубе Дыму и спросил:      

— Послушай, Дыма. Как ты думаешь, все-таки: что это у   них там за свобода?      

Но Дыма ответил сердито:      

— Убирайся ты… Поищи себе трясцу (лихорадку) или   паралича, чтобы тебя разбило вдребезги ясным громом.      

Это оттого, что бедному Дыме в эту минуту был не мил белый   свет. Потому что, когда корабль раскачивало направо и налево, то от кормы к   носу, то опять от носа к корме, — тогда небо, казалось, вот-вот   опрокинется на море, а потом опять море все разом лезло высоко к небу. От этого   у бедного Дымы страшно кружилась голова, что-то тосковало под ложечкой, и он   все подходил к борту корабля и висел книзу головой, точно тряпка, повешенная на   плетне для просушки. Бедного Дыму сильно тошнило, и он кричал, что это   проклятое море вывернет его наизнанку, и заклинал Христом-богом, чтобы корабль   пристал к какому-нибудь острову, и чтоб его, Дыму, высадили хоть к дикарям,   если не хотят загубить христианскую душу. Сначала Матвей очень дивился тому,   что у Дымы оказался такой непостоянный характер, и даже пробовал всячески   стыдить его. Но потом увидел, что это не с одним Дымой; многие почтенные люди и   даже шведские и датские барышни, которые плыли в Америку наниматься в горничные   и кухарки, так же висели на бортах, и с ними было все то же, что и с Дымой.   Тогда Матвей понял, что это на океане дело обыкновенное. Самому ему становилось   иногда неприятно — и только; Дыма — человек нервный — проклинал   и себя, и Осипа, и Катерину, и корабль, и того, кто его выдумал, и всех   американцев, даже еще не рожденных на свет… Порой, кажется, он готов был даже   кощунствовать, но все-таки сдерживался… Потому что на море оно как-то не так   легко, как иной раз на земле…      

А все-таки мысль о свободе сидела в голове у Матвея. И еще   на берегу, в Европе, когда они разговорились с могилевцем-кабатчиком, тогда сам   Дыма спросил у него первый:      

— А что, скажите на милость… Какая там у них, люди   говорят, свобода?      

— А, рвут друг другу горла, — вот и   свобода… — сердито ответил тот. — А впрочем, — добавил он,   допивая из кружки свое пиво, — и у нас это делают, как не надо лучше.   Поэтому я, признаться, не могу понять, зачем это иным простакам хочется, чтобы   их ободрали непременно в Америке, а не дома…      

— Это вы, кажется, кинули камень в наш огород, —   сказал тогда догадливый Дыма.      

— Мне до чужих огородов нет дела, — ответил   могилевец уклончиво, — я говорю только, что на этом свете кто перервал   друг другу горло, тот и прав… А что будет на том свете, это когда-нибудь   увидите и сами… Не думаю, однако, чтобы, было много лучше.      

Кабатчик, видимо, видал в жизни много неприятностей. Ответ   его не понравился лозищанам и даже немного их обидел. Что люди всюду рвут друг   друга, — это, конечно, может быть, и правда, но свободой, — думали   они, — наверное, называется что-нибудь другое. Дыма счел нужным ответить   на обидный намек.      

— А это, я вам скажу, всюду так: как ты кому, так и   тебе люди: мягкому и на доске мягко, а костистому жестко и на перине. А такого   шероховатого человека, как вы, я еще, признаться, и не видывал…      

Таким образом, разговор тогда кончился немного кисло…      

Теперь с лозищанами на корабле плыл еще, чех, человек уже   старый и невеселый, но приятный. Его выписал сын, который хорошо устроился в   Америке. Старик ехал, но, по его словам, лучше было бы, если бы сын хорошо   устроился на родине. Тогда бы и ехать незачем. Чешская речь все-таки,   славянская. Поляку могло показаться, что это он говорит по-русски, а   русскому — что по-польски. Наши же лозищане говорили на волынском наречии:   не по-русски и не по-польски, да не совсем и по-украински, а всех трех языков   намешано понемногу. Поэтому им было легче. Дыма, к тому же — человек,   битый не в темя, разговорился скоро. Где нехватало языка, он помогал себе и   руками, и головой, и ногами. Где щелкнет, где причмокнет, где хлопнет   рукой, — одним словом, как-то скоро стали они с чехом приятели. А чех   говорит по-немецки, значит, можно было кое-что узнать через него и от немцев. А   уже через немцев — и от англичан…      

Вот, когда ветер стихал, и погода становилась яснее, Дыму и   других отпускала болезнь, и становилось на пароходе веселее. Тогда пассажиры   третьего класса выползали на носовую палубу, долговязый венгерец начинал играть   на дудке, молодой немец на скрипке, а молодежь брала шведских барышень за талью   и кружилась, обходя осторожно канаты и цепи. И над океаном неслись далеко звуки   музыки, а волна подпевала и шаловливо кидала кверху белую пену и брызги, и   дельфины скакали, обгоняя корабль. А на душе становилось и весело, и грустно.      

В это время Дыма с чехом усаживались где-нибудь в уголке,   брали к себе еще англичанина или знающего немца, и Дыма учился разговаривать.   Англичанин говорил немцу, немец — чеху, а уж чех передавал Дыме. Прежде   всего, разумеется, он выучился американскому счету и затверживал его, загибая   пальцы. Потом узнал, как называть хлеб и воду, потом плуг и лошадь, дом,   колодезь, церковь. И все списывал на бумажке и твердил про себя. Он старался   обучить и Матвея, но тому давалось трудно. Только и выучил по-английски «три», —   потому что у них три называется по-нашему. А потом у старого чеха Дыма тоже   спросил, что такое свобода. Это, говорит, сделана у них на острове такая медная   фигура. Стоит выше самых высоких домов и церквей, подняла руку кверху. А в   руке — факел, такой огромный, что светит далеко в море. Внутри   лестница, — и можно войти в голову, и в руку, и даже на верхушку факела.   Вечером зажигают огонь во лбу и около факела, и тогда выходит сияние, точно от   месяца и даже много ярче. И называется эта медная женщина — свобода.      

Дыма передал этот разговор Матвею, но обоим казалось, что   это опять не то: один говорит: «рвут горло», другой говорит: «фигура, которая   светится»… А Матвею почему-то вспоминался все старый дед Лозинский-Шуляк,   который подарил ему библию. Старик умер, когда Матвей еще был ребенком; но ему   вспоминались какие-то смутные рассказы деда о старине, о войнах, о Запорожьи,   где-то в степях на Днепре… И теперь, как память о странном сне, рассказанном   старым дедом, рисовалась эта старина и какой-то простор, и какая-то дикая воля…   «А если встретишь, бывало, татарина или хоть кого другого… Ну, тут уже кому бог   поможет»,— вспоминались слова деда… Что же, — думал он, — тоже,   выходит, «рвали горло»… Потом он вспоминал, что была над народом панская «неволя».   Потом пришла «воля»… Но свободы все как будто не было. У него кружилась голова,   мысли туманились, а в душе оставался все-таки нерешенный вопрос.      

 IV      

       

На седьмой день пал на море страшный туман. Такой туман, что   нос парохода упирался будто в белую стену и едва было видно, как колышется во   мгле притихшее море. Раза два-три, прямо у самого парохода, проплыли какие-то   водоросли, и Лозинский подумал, что это уже близко Америка. Но Дыма узнал через   своего чеха, что это как раз середина океана. Только не очень далеко на полдень —   мелкое место. И здесь теплая струя ударяется в мель и идет на полночь, а тут же   встречается и холодная струя с полночных морей. И оттого над морем в этом месте   все гнездится туман. Пароход шел тихо, и необыкновенно громкий свисток ревел   гулко и жалобно, а стена тумана отдавала этот крик, как эхо в густом лесу. И   становилось всем жутко и страшно.      

И в это время на корабле умер человек. Говорили, что он уже   сел больной; на третий день ему сделалось совсем плохо, и его поместили в   отдельную каюту. Туда к нему ходила дочь, молодая девушка, которую Матвей видел   несколько раз с заплаканными глазами, и каждый раз в его широкой груди   поворачивалось сердце. А наконец, в то время, когда корабль тихо шел в густом   тумане, среди пассажиров пронесся слух, что этот больной человек умер.      

И действительно, на корабле все почувствовали смерть…   Пассажиры притихли, доктор ходил серьезный и угрюмый, капитан с помощником   совещались, и потом, через день, его похоронили в море. Завернули в белый   саван, привязали к ногам тяжесть, какой-то человек, в длинном черном сюртуке и   широком белом воротнике, как казалось Матвею, совсем непохожий на священника,   прочитал молитвы, потом тело положили на доску, доску положили на борт, и через   несколько секунд, среди захватывающей тишины, раздался плеск… Вместе с этим   кто-то громко крикнул, молодая девушка рванулась к морю, и Матвей услышал ясно   родное слово: «Отец, отец!» Между тем, корабль, тихо работавший винтами, уже   отодвинулся от этого места, и самые волны на том месте смешались с белым туманом.   От человека не осталось и следа… Туман сомкнулся позади плотной стеной, и туман   был впереди, а пароходный ревун стонал и будто бы надрывался над печальной   человеческой судьбой…      

Скоро, однако, другие события закрыли собой эту смерть… В   этот же день небольшая парусная барка только-только успела вывернуться из-под   носа у парохода. Но это еще ничего. Люди на барке махали шляпами и смеялись на   расстоянии каких-нибудь пяти саженей. Они были в клеенчатых куртках и странных   шляпах… Другой раз чуть не вышло еще хуже. Среди белого дня, в молочной мгле   что-то, видно, почудилось капитану. Пароход остановили, потом отошли назад, как   будто убегали от кого-то, кто двигался в тумане. Потом стали в ожидании. И   вдруг Лозинский увидел вверху, как будто во мгле, встало облако с сверкающими   краями, а в воздухе стало холоднее и повеяло острым ветром. Пароход повернулся   и тихо, будто украдкой, стал уползать в глубь тумана налево. А направо было не   облако, а ледяная гора. Лозинский не верил своим глазам, чтобы можно было видеть   разом такую огромную гору чистого льда. Но это видели все. На пароходе все   притихло, даже винт работал осторожнее и тише. А гора плыла, тихонько   покачиваясь, и вдруг исчезла совсем, будто растаяла…      

Наши двое лозищан и чех тотчас же сняли шапки и перекрестились.   Немцы и англичане не имеют обычая креститься, кроме молитвы. Но и они также   верят в бога и также молятся, и когда пароход пошел дальше, то молодой господин   в черном сюртуке с белым воротником на шее (ни за что не сказал бы, что это   священник) встал посреди людей, на носу, и громким голосом стал молиться. И   люди молились с ним и пели какие-то канты, и священное пение смешивалось с   гулким и жалобным криком корабельного ревуна, опять посылавшего вперед свои   предостережения, а стена тумана опять отвечала, только еще жалобнее и еще   глуше…      

А море тоже все более стихало и лизало бока корабля, точно   ласкалось и просило у людей прощения…      

Женщины после этого долго плакали и не могли успокоиться.   Особенно жалко было Лозинскому молодую сироту, которая сидела в стороне и   плакала, как ребенок, закрывая лицо углом шерстяного платка. Он уже и сам не   знал, как это случилось, но только он подошел к ней, положил ей на плечо свою   тяжелую руку и сказал:      

— Будет уже тебе плакать, малютка, бог милостив.      

Девушка подняла голубые глаза, посмотрела на Лозинского и   ответила:      

— А! Как мне не плакать… Еду одна на чужую сторону. На   родине умерла мать, на корабле отец, а в Америке где-то есть братья, да где   они, — я и не знаю… Подумайте сами, какая моя доля!      

Лозинский постоял, посмотрел и не сказал ей ничего. Он не   любил говорить на ветер, да и его доля была тоже темна. А только с этих пор,   где бы он ни стоял, где бы он ни сидел, что бы ни делал, а все думал об этой   девушке и следил за нею глазами.      

И тогда же Лозинский сказал себе самому: «А вот же, если я   найду там в широком и неведомом свете свою долю, то это будет также и твоя   доля, малютка. Потому что человеку как-то хочется кого-нибудь жалеть и любить,   а особенно, когда человек на чужбине».      

       

V      

       

На двенадцатый день народ начал все набираться на носу, как   муравьи на плавучей щепке, когда ее прибивает ветром к берегу ручья. Из этого   наши лозищане поняли, что, должно быть, недалеко уже американская земля. И,   действительно, Матвей, у которого глаза были острые, увидел первый, что над   синим морем направо встала будто белая игла. Потом она поднялась выше, и уже   ясно было видно, что это белый маяк. По волнам то и дело неслись лодки с косым   парусом, белые пароходы, с окнами, точно в домах, маленькие пароходики, с   коромыслами наверху, каких никогда еще не приходилось видеть лозищанам. А там,   в синеватой мгле, стало проступать что-то, что-то заискрилось, что-то забелело,   что-то вытягивалось и пестрело. Пошли острова с деревьями, пошла длинная коса с   белым песком. На косе что-то громыхало и стучало, и черный дым валил из высокой   трубы.      

Дыма толкнул Лозинского локтем.      

— Видишь? Чех говорил правду.      

Матвей посмотрел вперед. А там, возвышаясь над самыми   высокими мачтами самых больших кораблей, стояла огромная фигура женщины, с   поднятой рукой. В руке у нее был факел, который она протягивала навстречу тем,   кто подходит по заливу из Европы к великой американской земле.      

Пароход шел тихо, среди других пароходов, сновавших, точно   водяные жуки, по заливу. Солнце село, а город все выплывал и выплывал навстречу,   дома вырастали, огоньки зажигались рядами и в беспорядке дрожали в воде,   двигались и перекрещивались внизу, и стояли высоко в небе. Небо темнело, но на   нем ясно еще рисовалась высоко в воздухе тонкая сетка огромного, невиданного   моста.      

Исполинские дома в шесть и семь этажей ютились внизу, под   мостом, по берегу; фабричные трубы не могли достать до моста своим дымом. Он   повис над водой, с берега на берег, и огромные пароходы пробегали под ним, как   ничтожные лодочки, потому что это самый большой мост во всем божьем свете… Это   было направо, а налево уже совсем близко высилась фигура женщины, — и во   лбу ее, еще споря с последними лучами угасавшей в небе зари, загоралась золотая   диадема, и венок огоньков светился в высоко поднятой руке…      

А сердце Лозинского трепетало и сжималось от ужаса. Только   теперь он понял, что такое эта Америка, на берегу которой он думал встретить   Лозинскую. Он ждал, что она будет сидеть тут где-то со своим узелком. «Боже   мой, боже мой, — думал Матвей. — Да здесь человек, как иголка в траве,   или капля воды, упавшая в море…» Пароход шел уже часа два в виду земли, в виду   построек и пристаней, а город все развертывал над заливом новые ряды улиц,   домов и огней… И с берега, сквозь шум машины, неслось рокотание и гул.   Казалось, кто-то дышит, огромный и усталый, то опять кто-то жалуется и   сердится, то кто-то ворочается и стонет… и опять только гудит и катится, как   ветер в степи, то опять говорит смешанными голосами…      

Лозинский отыскал Анну, — молодую девушку, с которой он   познакомился, — и сказал:      

— Держись, малютка, меня и Дымы. Видишь, что тут деется   в этой Америке. Не дай боже!      

Девушка схватила его за руку, и не успел сконфуженный Матвей   оглянуться, как уж она поцеловала у него руку. Потому что бедняжка, видно,   испугалась Америки еще хуже, чем Лозинский.      

Пароход остановился на ночь в заливе, и никого не спускали   до следующего утра. Пассажиры долго сидели на палубах, потом бòльшая часть   разошлась и заснула. Не спали только те, кого, как и наших лозищан, пугала   неведомая доля в незнакомой стране. Дыма, впрочем, первый заснул себе на лавке.   Анна долго сидела рядом с Матвеем, и порой слышался ее тихий и робкий голос.   Лозинский молчал. Потом и Анна заснула, склонясь усталой головой на свой узел.      

И только Матвей просидел всю теплую ночь, пока свет на лбу   статуи не померк и заиграли отблески зари на волнах, оставляемых бороздами   возвращавшихся с долгой ночной работы пароходов…      

На следующее утро пришли на пароход американские таможенные   чиновники, давали подписывать какую-то бумагу, а между тем, корабль потихоньку   стали подтягивать к пристани. И было как-то даже грустно смотреть, как этот   морской великан лежит теперь на воде, без собственного движения, точно мертвый,   а какой-то маленький пароходишко хлопочет около него, как живой муравей около   мертвого жука. То потянет его за хвост, то забежит с носу, и свистит, и шипит,   и вертится… А пристань оказалась — огромный сарай, каких много было на   берегу. Они стояли рядами, некрасивые, огромные и мрачные. Только на одной   толпились американцы, громко визжали, свистели и кричали «ура». Матвей   посмотрел туда с остатком надежды увидеть сестру — и махнул рукой. Где уж!      

Наконец пароход подтянули. Какой-то матрос, ловкий, как   дьявол, взобрался кверху, под самую крышу сарая, и потом закачался в воздухе   вместе с мостками, которые спустились на корабль. И пошел народ выходить на   американскую землю…      

Скучно было нашим… Пошли и они — не оставаться же на   корабле вечно. А если сказать правду, то Матвею приходило в голову, что на   корабле было лучше. Плывешь себе и плывешь… Небо, облака, да море, да вольный   ветер, а впереди, за гранью этого моря, — что бог даст… А тут вот тебе и   земля, а что в ней… Всех кто-нибудь встречает, целует, обнимаются, плачут.   Только наших лозищан не встречает никто, и приходится итти самим искать неведомую   долю. А где она?.. Куда ступить, куда податься, куда поставить ногу и в какую   сторону повернуться, — неизвестно. Стали наши, в белых свитках, в больших   сапогах, в высоких бараньих шапках и с большими палками в руках, — с   палками, вырезанными из родной лозы, над родною речкою,— и стоят, как   потерянные, и девушка со своим узелком жмется меж ними.      

 VI      

       

— Жид! А ей же богу, пусть меня разобьет ясным громом,   если это не жид, — сказал вдруг первый Дыма указывая на какого-то   господина, одетого в круглую шляпу и в кургузый, потертый пиджак. Хотя рядом с   ним стоял молодой барчук, одетый с иголочки и уже вовсе не похожий на   жиденка, — однако, когда господин повернулся, то уже и Матвей убедился с   первого взгляда, что это непременно жид, да еще свой, из-под Могилева или   Житомира, Минска или Смоленска, вот будто сейчас с базара, только переоделся в   немецкое платье.      

Обрадовались они этому человеку, будто родному. Да и жид,   заметив белые свитки и барашковые шапки, тотчас подошел и поклонился.      

— Ну, поздравляю с приездом. Как ваше здоровье,   господа? Я сразу вижу, что это приехали земляки.      

— А что, — сказал Дыма с торжествующим видом.— Нe   говорил я? Вот ведь какой это народ хороший! Где нужно его, тут он и есть.   Здравствуйте, господин еврей, не знаю, как вас назвать.      

— А! Звали когда-то Борух, а теперь зовут Борк, мистер   Борк, — к вашим услугам, — сказал еврей и как-то гордо погладил   бородку.      

— А! Чтоб тебя! Ну, слушай же ты, Берко…      

— Мистер Борк, — поправил еврей с еще большею   гордостью.      

— Ну, пускай так, мистер так и мистер, чтоб тебя   схватило за бока… А где же тут хорошая заезжая станция, чтобы, знаешь, не очень   дорого и не очень уж плохо. Потому что, видишь ты… Мы хоть в простых свитках, а   не совсем уже мужики… однодворцы… Притом еще с нами, видишь сам, девушка…      

— Ну, разве я уж сам не могу различить, с кем имею   дело, — ответил мистер Борк с большою политикой. — Что вы обо мне   думаете?.. Пхе! Мистер Борк дурак, мистер Борк не знает людей… Ну, только и я   вам скажу это ваше большое счастье, что вы попали сразу на мистера Борка. Я   ведь не каждый день хожу на пристань, зачем я стал бы каждый день ходить на   пристань?.. А у меня вы сразу имеете себе хорошее помещение, и для барышни   найдем комнатку особо, вместе с моею дочкой.      

— А, вот видите вы, как оно хорошо, — сказал Дыма   и оглянулся, как будто это он сам выдумал этого мистера Борка. — Ну, веди   же нас, когда так, на свою заезжую станцию.      

— Может, вам нужно взять еще ваш багаж?      

— Э! Какой там багаж! Правду тебе сказать, так и все   вот тут с нами.      

— Ге, это не очень много! Джон!.. — крикнул он на   молодого человека, который-таки оказался его сыном. — Ну, чего ты стоишь,   как какой-нибудь болван. Таке ту бэгедж оф мисс (возьми у барышни багаж).      

Молодой человек оказался не гордый. Он вежливо приподнял   шляпу, схватил из рук Анны узелок, и они пошли с пристани.      

Прошли через улицу и вошли в другую, которая показалась   приезжим какой-то пещерой. Дома темные, высокие, выходы из них узкие, да еще в   половину домов поверх улицы сделана на столбах настилка, загородившая небо…      

— А, господи! матерь божья! — взвизгнула вдруг в   испуге Анна и схватила за руку Матвея.      

— Всякое дыхание да хвалит господа, — сказал про   себя Матвей. — А что же это еще такое?      

— Ай-ай, чего вы это испугались, — сказал   жид. — Да это только поезд. Ну, ну, идите, что такое за важность… Пускай   себе он идет своей дорогой, а мы пойдем своей. Он нас не тронет, и мы его не   тронем. Здесь, я вам скажу, такая сторона, что зевать некогда…      

И мистер Борк пошел дальше. Пошли и наши, скрепя сердцем,   потому что столбы кругом дрожали, улица гудела, вверху лязгало железо о железо,   а прямо над головами лозищан по настилке на всех парах летел поезд. Они   посмотрели с разинутыми ртами, как поезд изогнулся в воздухе змеей, повернул за   угол, чуть не задевая за окна домов, — и полетел опять по воздуху дальше,   то прямо, то извиваясь…      

      

И показалось нашим, привыкшим только к шуму родного бора, да   к шепоту тростников над тихою речкой Лозовою, да к скрипу колес в степи, —   что они теперь попали в самое пекло. Дома — шапка свалится, как   посмотришь. Взглянешь назад — корабельные мачты, как горелый лес;   поднимаешь глаза к небу — небо закопчено и еще закрыто этой настилкой   воздушной дороги, от которой в улице вечные сумерки. А впереди человек видит   опять, как в воздухе, наперерез, с улицы в улицу летит уже другой поезд, а   воздух весь изрезан храпом, стоном, лязганием и свистом машин.      

— Господи Иисусе, — шептала Анна бледными губами.      

Матвей только закусил ус, а Дыма мрачно понурил голову и   шагал, согнувшись под своим узлом. А за ним бежали кучи каких-то уличных   дьяволят, даже иной раз совсем черных, как хорошо вычищенный сапог, и   заглядывали им прямо в лица, и подпрыгивали, и смеялись, а один большой негодяй   кинул в Дыму огрызок какого-то плода.      

— А ну, это человек, наконец, может потерять всякое   терпение, — сказал Дыма, ставя свой узел на землю. — Послушай, Берко…      

— Мистер Борк, — поправил еврей.      

— А что же, мистер Борк, у вас тут делает полиция?      

— А что вам за дело до полиции? — ответил еврей с   неудовольствием. — Зачем вам беспокоить полицию такими пустяками? Здесь не   такая сторона, чтобы чуть что не так, и сейчас звать полицию…      

— Это верно называется свобода, — сказал Дыма   очень язвительно. — Человеку кинули в лицо огрызок, — это свобода…   Ну, когда здесь уже такая свобода, то послушай, Матвей, дай этому висельнику   хорошего пинка, может, тогда они нас оставят в покое.      

— Ну, пожалуйста, не надо этого делать, —   взмолился Берко, к имени которого теперь все приходилось прибавлять слово   «мистер». — Мы уже скоро дойдем, уже совсем близко. А это они потому, что…   как бы вам сказать… Им неприятно видеть таких очень лохматых, таких шорстких,   таких небритых людей, как ваши милости. У меня есть тут поблизости цирюльник…   Ну, он вас приведет в порядок за самую дешевую цену. Самый дешевый цирюльник в   Нью-Йорке.      

— А это, я вам скажу, хорошая свобода — чтоб ее   взяли черти, — сказал Дыма, сердито взваливая себе мешок на спину.      

А в это время в Дыму опять полетела корка банана. Пришлось   терпеть и итти дальше. Впрочем, прошли немного, как мистер Борк остановился.      

— Ну, а теперь, пожалуйста, пойдем на эту лестницу…      

— Да куда же это мы пойдем, хотел бы я знать? —   сказал Дыма.      

И действительно, лестница вела с улицы наверх, на ту самую   настилку, что была у них над головами.      

— Ну, нам надо сесть в вагон.      

— Не пойду, — сказал Дыма решительно. — Бог создал   человека для того, чтобы он ходил и ездил по земле. Довольно и того, что   человек проехал по этому проклятому морю, которое чуть не вытянуло душу. А тут   еще лети, как какая-нибудь сорока, по воздуху. Веди нас пешком.      

— Ай-ай! — сказал мистер Борк нетерпеливо, —   что же мне с вами делать? Идите, пожалуйста!      

— Не пойду! — решительно сказал Дыма и, обращаясь   к Матвею и Анне, сказал: — И вы тоже не ходите!      

Еврей что-то живо заговорил с сыном, который только   улыбался, — и потом, повернувшись к Дыме, мистер Борк сказал очень   решительно:      

— Ну, когда вы такой упрямый человек, что все хотите   по-своему… то идите, куда знаете. Я себе пойду в вагон, а вы, как хотите… Джон!   Отдай барышне багаж. Каждый человек может итти своей дорогой.      

Джон усмехнулся, но не торопился отдавать Анне багаж. Матвей   взял Дыму за руку и сказал:      

— А! Что там! Пойдем уже.      

— Пойдем, пожалуйста, — робко сказала и Анна.      

— Га! Что делать! В этой стороне, видно, надо ко всему   привыкать, — ответил Дыма и, взвалив мешок на плечи, сердито пошел на лестницу.      

На первом повороте за конторкой сидел равнодушный   американец, которому еврей дал монету, а тот выдал ему 5 билетов. Эти билеты   Борк кинул в стеклянную коробку, и все поднялись еще выше и вышли на платформу.      

Поезда еще не было. Платформа была вровень с третьими   этажами домов. Внизу шли люди, ехали большие фургоны, проходили, позванивая,   вагоны конно-железной дороги; вверху, по синему небу плыли облака, белые,   светлые, совсем, как наши. «Вот, — думал Матвей, — полетит это облако   над землей, над морем, пронесется над Лозищами, заглянет в светлую воду Лозовой   речки, увидит лозищанские дома, и поле, и людей, которые едут в поле и с поля,   как бог велел, в пароконных телегах и с драбинами. Подумает ли кто-нибудь в   Лозищах, что двое лозищан стоят в эту минуту в чужом городе, где над ними   сейчас издевались, точно они не христиане и приехали сюда на посмешище… Стоят   ни на земле, ни на горе и собираются лететь по воздуху в какой-то машине».   «Господи, — думала в это время и Анна, — а ну, как это провалится, а   ну, как полетим мы все с этой машиной вниз, на каменную мостовую! Господи   Иисусе, дева Мария, святой Иосиф! Всякая душа хвалит господа». Дыма смотрел и   кусал длинный ус…      

На рельсах вдали показался какой-то круг и покатился, и стал   вырастать, приближаться, железо зазвенело и заговорило под ногами, и скоро   перед платформой пролетел целый поезд… Завизжал, остановился, открылись   затворки — и несколько десятков людей торопливо прошли мимо наших лозищан.   Потом они вошли в вагон, заняли пустые места, и поезд сразу опять кинулся со   всех ног и полетел так, что только мелькали окна домов…      

Матвей закрыл глаза. Анна крестилась под платком и шептала   молитвы. Дыма оглядывался кругом вызывающим взглядом. Он думал, что американцы,   сидевшие в вагонах, тоже станут глазеть на их шапки и свитки и, пожалуй, кидать   огрызками бананов. Но, видно, эти американцы были люди серьезные: никто не   пялил глаз, никто не усмехался. Дыме это понравилось, и он немного успокоился…      

А там поезд опять остановился, и наши вышли благополучно и   опять спустились по лестнице на улицу…      

 VII      

       

Заезжий двор мистера Борка совсем не походил на наши. Наши,   то есть те, что на Волыни, или под Могилевом, или в Полесье, гораздо лучше:   длинный, невысокий дом, на белой стене чернеют широкие ворота так приветливо и   приятно, что лошади приворачивают к ним сами собой. За въездом — прямо   крытый двор, с высокою соломенной стрехой; между стропилами летают тучи   воробьев, и голуби воркуют где-то так сладко, а где — и не увидишь… А   там — колодезь с воротом, ясли с «драбинами» для лошадей, куры, коза,   корова, запах лошадиного пота, запах дегтя и душистого сена… Вспомнить, так и   то приятно…      

Нужно сказать, что Матвей и Дыма считались в своих местах   людьми степенными, знающими, как обращаться в свете. Случалось им не раз, на   ярмарке или в праздник, проездом в местечках или в какой-нибудь корчме на   шляху, — заставать полным-полно народу, и это их нисколько не смущало.   Известное дело, — всякий сам себя знает. Поставил человек лошадь к месту,   кинул ей сена с воза или подвязал торбу с овсом, потом сунул кнут себе за пояс,   с таким расчетом, чтобы люди видели, что это не бродяга или нищий волочится на   ногах по свету, а настоящий хозяин, со своей скотиной и телегой; потом вошел в   избу и сел на лавку ожидать, когда освободится за столом место. А пока —   оглядел всех, и сразу видно, что за народ послал бог навстречу, и сразу же   можно начать подходящий разговор: один разговор с простым мужиком,   другой — со своим братом, однодворцем или мещанином, третий — с   управляющим или подпанком. Разумеется, знали и свое место: если уже за столом   расселся проезжий барин, то, конечно, приходилось и пообождать, хотя бы места   было и достаточно. Одним словом, ходили всегда по свету с открытыми   глазами, — знали себя, знали людей, а потому от равных видели радушие и уважение,   от гордых сторонились, и если встречали от господ иногда какие-нибудь   неприятности, то все-таки не часто.      

Теперь они сразу стали точно слепые. Не пришли сюда пешком,   как бывало на богомолье, и не приехали, а прилетели по воздуху. И двор мистера   Борка не похож был На двор. Это был просто большой дом, довольно темный и   неприятный. Борк открыл своим ключом дверь, и они взошли наверх по лестнице.   Здесь был небольшой коридорчик, на который выходило несколько дверей. Войдя в   одну из них, по указанию Борка, наши лозищане остановились у порога, положили   узлы на пол, сняли шапки и огляделись.      

Комната была просторная. В ней было несколько кроватей,   очень широких, с белыми подушками. В одном только месте стоял небольшой столик   у кровати, и в разных местах — несколько стульев. На одной стене висела   большая картина, на которой фигура «Свободы» подымала свой факел, а   рядом — литографии, на которых были изображены пятисвечники и еврейские   скрижали. Такие картины Матвей видел у себя на Волыни и подумал, что это Борк   привез в Америку с собою.      

В открытое окно виднелась линия воздушной дороги, вдоль   улицы, по которой приехали и они. И опять вдали показался круглый щит   локомотива и стал все вырастать. Лозищане смотрели на него с некоторым страхом.   Лязг и грохот все приближался, и им казалось, что поезд вкатится в комнату. Но   в это время что-то вдруг хлеснуло в окно резкой струей воздуха, и мимо, совсем   близко, с противоположной стороны, пронеслась какая-то стена с окнами. Это был   другой, встречный поезд; в окнах мелькнули головы, шляпы, лица, в том числе   некоторые черные, как сажа. И через несколько секунд все исчезло, повернуло, и   поезд понесся вдаль, все уменьшаясь, между тем, как прежний вырастал и через   минуту тоже пронесся мимо окон. Клуб пара и дыма, точно развевающаяся лента,   махнул по окну, и несколько клочьев ворвалось в самую комнату…      

— Всякое дыхание да хвалит господа! — сказал   Матвей, крестясь с испугом. И только когда оба поезда исчезли, он решился   оглядеться хорошенько на новом месте.      

Кроватей в комнате стояло около десятка, но из жильцов в ней   находился только один господин, звание которого лозищане определить не могли.   На нем было «городское платье», как и на Борке, светлые клетчатые короткие   панталоны, большие и тяжелые шнуровые ботинки, крахмальная сорочка и светлый   жилет. Он лежал на постели, полуприкрывшись огромным листом газеты и, отслонив   ее угол, с любопытством смотрел на новоприбывших. По виду это был настоящий   «барин», и, если бы так у себя, дома, то Дыма непременно отвесил бы ему низкий   поклон и сказал бы:      

— Прошу прощения… Может, это жид Берко завел нас сюда   по ошибке.      

Во всяком случае лозищане подумали, что видят перед собой   американского дворянина или начальника. Но мистер Борк скоро сошел по витой   лесенке сверху, куда он успел отвести Анну, и подвел лозищан к кровати совсем   рядом с этим важным барином.      

— Вот эта кровать, — сказал он, — стоит вам   два доллара в неделю.      

— А что я тебе скажу, мистер Борк, — зашептал ему   осторожно Дыма. — Хорошо ли, смотри, это у нас выйдет?      

— Ну, — обиженно ответил Борк, — что же еще   нужно за два доллара в неделю? Вы, может, думаете — это с одного? Нет, это   с обоих. За обед особо…      

— Бог с тобой, — ответил Дыма все-таки   шопотом, — если уже ты не можешь уступить подешевле. А только вот этому   господину не покажется ли неприятно? Все-таки мы люди простого звания…      

Борк в ответ только свистнул и сказал, с нескрываемым   пренебрежением посмотрев на американского дворянина:      

— Фю-ю! На этот счет вы себе можете быть вполне   спокойны. Это совсем не та история, что вы думаете. Здесь свобода: все равные,   кто за себя платит деньги. И знаете, что я вам еще скажу? Вот вы простые люди,   а я вас больше почитаю… потому что я вижу: вы в вашем месте были хозяева. Это   же видно сразу. А этого шарлатана я, может быть, и держать не стал бы, если бы за   него не платили от Тамани-холла. Ну, что мне за дело! У «босса» денег много,   каждую неделю я свое получаю аккуратно.      

Дыма ловил на лету все, что замечал в новом месте, и потому,   обдумав не совсем понятные слова Борка, покосился на лежавшего господина и сказал:      

— Я, мистер Борк, так понимаю твои слова, что это не   барии, а бездельник, вроде того, какие и у нас бывают на ярмарках. И шляпа на   нем, и белая рубашка, и галстук… а глядишь, уже кто-нибудь кошелька и не   досчитался…      

Борк усмехнулся.      

— Ну, вы-таки умеете попадать пальцем в небо, —   сказал он, поглаживая свою бородку. — Нет, насчет кошелька так вы можете   не бояться. Это не его ремесло. Я только говорю, что всякий человек должен   искать солидного и честного дела. А кто продает свой голос… пусть это будет   даже настоящий голос… Но кто продает его Тамани-холлу за деньги, того я не   считаю солидным человеком.      

И, вздохнув, он прибавил:      

— У меня было здесь солидное заведение. Ну, что делать!   Заведение пошло прахом, осталась квартира до срока. Приходится как-нибудь   колотиться со всякою дрянью.      

Дыма не совсем понимал, как можно продать свой голос, хотя   бы и настоящий, и кому он нужен, но, так как ему было обидно, что раз он уже   попал пальцем в небо, — то он сделал вид, будто все понял, и сказал уже   громко:      

— А когда так, то и хорошо. Клади, Матвей, узел сюда.   Что, в самом деле! Ведь и наши деньги не щербаты. А здесь, притом же, чорт их   бей, свобода!      

И он сел на свою кровать против американского господина,   вдобавок еще расставивши ноги. Матвей боялся, что американец все-таки обидится.   Но он оказался парень простой и покладливый. Услыхав, что разговор идет о   Тамани-холле, он отложил газету, сел на своей постели, приветливо улыбнулся, и   некоторое время оба они сидели с Дымой и пялили друг на друга глаза.      

— Good day (здравствуйте)! — первый сказал   американец и хлопнул Дыму по колену.      

Дыма хлопнул его с своей стороны и, очень надо подумавши,   ответил:      

— Yes (да).      

— Tammany-holl. — сказал опять американец, любезно   улыбаясь, — вэри-уэлл!      

— Вэри-уэлл, — кивнул головой Дыма. — Это   значит: очень хорошо… Эх ты, барин! Ты вот научи меня, как это продать этому   чорту Тамани-холлу свой голос, чтобы за это человека кормили и поили даром.      

— Well! — ответил американец, захохотав.      

— Yes, — засмеялся и Дыма.      

Ирландец опять подмигнул, похлопал Дыму по колену, и они,   видно, сразу стали приятели.      

 VIII      

       

А Матвей подивился на Дыму («Вот ведь какой дар у этого   человека», — подумал он), но сам сел на постели, грустно понурив голову, и   думал:      

«Вот человек и в Америке… что же теперь будем делать?»      

Правду сказать, — все не понравилось Матвею в этой   Америке. Дыме тоже не понравилось, и он был очень сердит, когда они шли с   пристани по улицам. Но Матвей знал, что Дыма — человек легкого характера:   сегодня ему кто-нибудь не по душе, а завтра первый приятель. Вот и теперь он   уже крутит ус, придумывает слова и посматривает на американца веселым оком. А   Матвею было очень грустно.      

Да, вот и Америка! Еще вчера ночью она лежала перед ним, как   какое-нибудь облако, и он не знал, что-то явится, когда это облако расступится…   Но все ждал чего-то чудесного и хорошего… «Правду сказать, — думал   он, — на этом свете человек думает так, а выходит иначе, и если бы человек   знал, как выйдет, то, может, век бы свековал в Лозищах, с родной бедою». Вот и   облако расступилось, вот и Америка, а сестры нет, и той Америки нет, о которой   думалось так много над тихою Лозовою речкой и на море, пока корабль плыл,   колыхаясь на волнах, и океан пел свою смутную песню, и облака неслись по ветру   в высоком небе то из Америки в Европу, то из Европы в Америку… А на душе   пробегали такие же смутные мысли о том, что было там, на далекой родине, и что   будет впереди, за океаном, где придется искать нового счастья…      

Ищи его теперь, этого счастья, в этом пекле, где люди летят   куда-то, как бешеные, по земле и под землей и даже, — прости им,   господи, — по воздуху… где все кажется не таким, как наше, где не   различишь человека, какого он может быть звания, где не схватишь ни слова в   человеческой речи, где за крещеным человеком бегают мальчишки так, как в нашей стороне   бегали бы разве за турком…      

— Вот что, Дыма, — сказал Матвей, отрываясь от   своих горьких мыслей. — Надо поскорее писать письмо Осипу. Он здесь уже   свой человек, — пусть же советует, как сыскать сестру, если она еще не   приехала к нему, и что нам теперь делать с собою.      

— Да уж не иначе! — ответил Дыма.      

Попросили у Борка перо и чернил, устроились у окна и   написали. Писал письмо Дыма, а так как у него руки не очень-то привыкли держать   такую маленькую вещь, как перо, то прописали очень долго.      

Кончили писать, Дыма стал отирать пот со лба и вдруг   остановился с разинутым ртом. Матвей тоже оглянулся, — и у него как-то   приятно замерло сердце.      

В комнате стояла старая барыня, в поношенной, но видно, что   когда-то шелковой мантилье, в старой шляпке с желтыми цветами и с сумочкой на   руке. Кроме того, на ленточке она держала небольшую белую собачку, которая   поворачивалась во все стороны и нюхала воздух.      

— Наша, — шепнул Дыма Матвею.      

И действительно, барыня села у двери на стул, отдышалась   немного и сказала с первого слова:      

— Проклятая сторона, проклятый город, проклятые люди.   Ну, скажите, пожалуйста, зачем вы сюда приехали?      

Наши очень обрадовались родной речи, кинулись к барыне и   чуть не столкнулись головами, целуя у нее руку.      

Барыне, видно, это понравилось. Она сидела на стуле, не   отнимала руки и глядела на лозищан, жалостно кивая головой.      

— Подольские или из Волыни?      

— Из Лозищей, милостивая госпожа.      

— Из Лозищей! Прекрасно! А куда же это бог несет?      

— В Миннесоте есть наши.      

— Миннесота! Знаю, знаю. Болото, лес, мошка, лесные   пожары и, кажется, индейцы… Ай, люди, люди! И что вам только понадобилось в   этой Америке? Жили бы в своих Лозищах…      

«Оно, может, и правда», — подумал Матвей. А Дыма   ответил:      

— Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше.      

— Так… от этого-то рыба попадает в невод, а люди в   Америку… Это очень глупо. А впрочем, это не мое дело. А где же тут сам   хозяин?.. Да, вот и Берко.      

— Мистер Борк, — поправил еврей, входя в комнату.      

— А, мистер Берко, — сказала барыня, и лозищане   заметили, что она немного рассердилась. — Скажите, пожалуйста, я и забыла!   А впрочем, ваша правда, ясновельможный мистер Борк! В этой проклятой стороне   все мистеры, и уже не отличишь ни жида, ни хлопа, ни барина… Вот и эти (она   указала на лозищан) снимут завтра свои свитки, забудут бога и тоже потребуют,   чтобы их звать господами…      

— Это их дело, всякий здесь устраивает себя, как   хочет, — сказал Борк хладнокровно и прибавил, поглаживая бородку: —   Чем могу вам служить?      

— Твоя правда, — сказала барыня. — В этой   Америке никто не должен думать о своем ближнем… Всякий знает только себя, а   другие — хоть пропади в этой жизни и в будущей… Ну, так вот я зачем   пришла: мне сказали, что у тебя тут есть наша девушка. Или, простите, мистер   Борк… Не угодно ли вам позвать сюда молодую приезжую леди из наших крестьянок.      

— Ну, а зачем вам мисс Эни?..      

— Ты, кажется, сам начинаешь вмешиваться в чужие дела,   мистер Берко.      

Борк пожал плечами, и через минуту сверху спустилась Анна.   Старая барыня надела стеклышки на нос и оглядела девушку с ног до головы.   Лозищане тоже взглянули на нее, и им показалось, что барыня должна быть   довольна и испуганным лицом Анны, и глазами, в которых дрожали слезы, и крепкой   фигурой, и тем, как она мяла рукой конец передника.      

— Умеешь ты убирать комнаты? — спросила барыня.      

— Умею, — ответила Анна…      

— И готовить кушанье?      

— Готовила.      

— И вымыть белье, и выгладить рубашку, и заправить   лампу, потому что я терпеть не могу здешнего газа, и поставить самовар или   сварить кофе…      

— Так, ваша милость. Умею.      

— Ты приехала сюда работать?      

— Как же иначе? — ответила девушка совсем тихо.      

— Почем я знаю, как иначе?.. Может быть, ты   рассчитывала выйти замуж за президента… Только он, моя милая, уже женат…      

Две крупные слезы скатились с длинных ресниц Анны и упали на   белый передник, который она все переминала в руках. Матвею стало очень жаль   девушку, и он сказал:      

— Она, ваша милость, сирота… А Дыма прибавил:      

— У нее на корабле умер отец.      

— Умнее ничего не мог придумать! — сказала барыня   спокойно. — Много здесь дураков прилетало, как мухи на мед… Ну, вот что.   Мне некогда. Если ты приехала, чтобы работать, то я возьму тебя с завтрашнего   дня. Вот этот мистер Борк укажет тебе мой дом… А эти — тебе родня?      

— Нет, милостивая пани, но…      

И Матвей видел, как испуганный глаз девушки остановился на   нем, будто со страхом и вопросом.      

— Никаких «но». Я не позволю тебе водить ни любовников,   ни там двоюродных братьев. Вперед тебе говорю: я строгая. Из-за того и беру   тебя, что не желаю иметь американскую барыню в кухарках. Шведки тоже уже   испорчены… Слышишь? Ну, а пока до свидания. А паспорт есть?      

— Есть…      

— То-то.      

Барыня встала, гордо кивнула головой и вышла из помещения.      

— Наша! — сказал Матвей и глубоко вздохнул.      

— А это, видно, и здесь так же, как и всюду на   свете, — прибавил к этому Дыма.      

Анна тихонько вытерла слезу концом передника.      

Еврей посмотрел на девушку с сожалением и сказал:      

— Ну, что вы плачете, мисс Эни! Я вам прямо скажу: это   дело не пойдет, и плакать нечего…      

— А почему же не пойдет? — возразил Матвей   задумчиво, хотя и ему самому казалось, что не стоило ехать в Америку, чтобы попасть   к такой строгой барыне. Можно бы, кажется, и пожалеть сироту… А, впрочем, в   сердце лозищанина примешивалось к этому чувству другое. «Наша   барыня,   наша, — говорил он себе, — даром что строгая, зато своя и не даст   девушке ни пропасть, ни избаловаться…»      

— Ну, почему же не идет? — повторил он свой   вопрос.      

— Га! Если мисс Эни приехала сюда искать своего   счастья, то я скажу, что его надо искать в другом месте. Я эту барыню знаю: она   любит очень дешево платить и чтобы ей очень много работали.      

— Эх, мистер Борк, а кто же этого не любит на   свете? — сказал Матвей со вздохом.      

— Ну, это правда, а только здесь всякий любит также   получить больше, а работать меньше. А, может быть, вы думаете иначе, тогда   мистер Борк будет молчать… это уже не мое дело…      

Борк поднялся с своего места и вскоре ушел, одевшись, на   улицу.      

Он был еврей серьезный, но неудачливый, и дела его шли   неважно. Помещение было занято редко, и буфет в соседней комнате работал мало.   Дочь его прежде ходила на фабрику, а сын учился в коллегии; но фабрика стала,   сам мистер Борк менял уже третье занятие и теперь подумывал о четвертом. Кроме   того, в Америке действительно не очень любят вмешиваться в чужие дела, поэтому   и мистер Борк не сказал лозишанам ничего больше, кроме того, что покамест мисс   Эни может помогать его дочери по хозяйству, и он ничего не возьмет с нее за   помещение.      

— Подождем еще, малютка, — сказал Матвей. —   Может быть, придет скоро ответ от Лозинского, тогда, пожалуй, и тебе найдется   работа в деревне.      

— Дай-то боже, — ответили в один голос девушка и   Дыма.      

— А теперь, — прибавил Матвей, — напиши,   Дыма, адрес.      

Но тут открылось вдруг такое обстоятельство, что у лозищан   кровь застыла в жилах. Дело в том, что бумажка с адресом хранилась у Матвея в   кисете с табаком. Да как-то, видно, терлась и терлась, пока карандаш на ней   совсем не истерся. Первое слово видно, что губерния Миннесота, а дальше ни   шагу. Осмотрели этот клочок сперва Матвей, потом Дыма, потом позвали девушку,   дочь Борка, не догадается ли она потом вмешался новый знакомый Дымы — ирландец,   но ничего и он не вычитал на этой бумажке.      

— Что же это теперь будет? — сказал Матвей   печально.      

Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя   пальцем по лбу. Матвей понял, что Дыма не хочет ругать его при людях, а только   показывает знаком, что он думает о голове Матвея. В другое время Матвей бы,   может, и сам ответил, но теперь чувствовал, что все они трое по его вине идут   на дно, — и смолчал.      

— Эх! — сказал Дыма и заскреб в голове. Заскреб в   голове и Матвей, но ирландец, человек, видно, решительный, схватил конверт,   написал на нем: «Миннесота, фермерскому работнику из России, Иосифу   Лозинскому» — и сказал:      

— All right.      

— Он говорит: олл-райт, — обрадовался Дыма, —   значит, дойдет.      

— Дай-то бог, — это будет чудо господне, —   сказал Матвей.      

А ирландец вдобавок предложил Дыме сходить вместе, отнести   письмо. И когда они выходили, — ирландец, надев свой котелок и взяв в руки   тросточку, а Дыма в своей свитке и бараньей шапке, — то Матвею показались   они оба какими-то странными, точно он их видел во сне. Особенно, когда у порога   ирландец, как-то изогнувшись, предложил Дыме выйти первому. Дыма, изогнувшись   совершенно так же, предлагал пройти вперед ирландцу. Потом они двинулись оба   вместе, и тут уже Дыма постарался все-таки пройти первым. Ирландец крепко хлопнул   его по плечу и захохотал… Дыма посмотрел на Матвея с гордым видом.      

 IX      

       

Дело это было в пятницу, уже после обеда.      

Матвей ждал Дыму, но Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей   сел у окна, глядя, как по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны,   летят поезда. На небе, поднявшись над крышами, показалась звезда. Роза,   девушка, дочь Борка, покрыла стол в соседней комнате белою скатертью и   поставила на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла белыми   полотенцами.      

От этих приготовлений у Матвея что-то вдруг прилило к   сердцу. Он вспомнил, что сегодня пятница и что таким образом на его родине   евреи приготовляются всегда встречать субботу.      

Действительно, скоро мистер Борк вернулся из синагоги,   важный, молчаливый и, как показалось Матвею, очень печальный. Он стоял над   столом, покачивался и жужжал свои молитвы с закрытыми глазами, между тем как в   окно рвался шум и грохот улицы, а из третьей комнаты доносился смех молодого   Джона, вернувшегося из своей «коллегии» и рассказывавшего сестре и Аннушке   что-то веселое. На зов отца девушка вбежала в комнату и подала ему на руки   воду. Он мыл руки, потом концы пальцев, брызгал воду и бормотал слова молитвы,   а девушка, видно, вспомнила что-то смешное и глядела на брата, который подошел   к столу и ждал, покачиваясь на каблуках. Затем они уселись. Молодые люди   продолжали весело разговаривать. Один Борк что-то порой шептал про себя,   тихонько разрезывая луковицу или белый хлеб, и часто и глубоко вздыхал…      

Лозищанин глядел на еврея и вспоминал родину. Вот и шабаш   здесь не такой, думал он про себя, и родное местечко встало в памяти, как   живое. Вот засияла вечерняя звезда над потемневшим лесом, и городок стихает,   даже перестали дымиться трубы в еврейских домах. Вот засветилась огнями   синагога, зажглись желтые свечи в окнах лачуг, евреи степенно идут по домам,   смолкает на улицах говор и топот шагов, а зато в каждое окно можно видеть, как   хозяин дома благословляет стол, окруженный семьей. В это время двери всюду   открыты, чтобы Авраам, Иаков и другие патриархи могли ходить невидимо от одной   лачуги к другой и заходить в дома. Знакомые евреи говорили Матвею, что в это   время ангелы ходят вместе с Авраамом, а черти, как вороны, носятся над крышами,   не смея приблизиться к порогу!      

Разумеется, в своем месте Матвей смеялся над этими   пустяками; очень нужно Аврааму, которого чтут также и христиане, заходить в   грязные лачуги некрещеных жидов! Но теперь ему стало очень обидно за Борка и за   то, что даже евреи, такой крепкий в своей вере народ, забыли здесь свой обычай…   Молодые люди наскоро отужинали и убежали опять в другую комнату, а Борк остался   один. И у Матвея защемило сердце при виде одинокой и грустной фигуры еврея.      

Мистер Борк, как бы угадывая мысли Лозинского, вышел из-за   стола и сел с ним рядом.      

— Вижу я, господин Борк, — обратился к нему   Матвей, — что твои дети не очень почитают праздник?      

Борк задумчиво погладил бороду и сказал:      

— А! хотите вы знать, что я вам скажу? Америка —   такая сторона, такая сторона… Она перемалывает людей, как хорошая мельница.      

— Что, видно, и здесь не очень-то любят вашу   веру? — сказал Матвей наставительно.      

— Э, вы совсем не то говорите, что надо. Если бы вы   захотели, я повел бы вас в нашу синагогу… Ну, вы увидели бы, какая у нас   хорошая синагога. А наш раввин здесь в таком почете, как и всякий священник. И   когда его вызывали на суд, то он сидел с их епископом, и они говорили друг с   другом… Ну, совсем так, как двоюродные братья.      

— А вы бросаете все-таки свою веру? — сказал   лозищанин. Ему не совсем-то верилось, чтобы и здесь можно было приравнять   раввина к священнику.      

— Ну, это очень трудно вам объяснить. Видите что:   Америка такая хитрая сторона, она не трогает ничьей веры. Боже сохрани! Она   берет себе человека. Ну, а когда человек станет другой, то и вера у него станет   уже другая. Не понимаете? Ну, хорошо. Я вам буду объяснять еще иначе. Моя дочь   кончила школу, а в это время мои дела пошли очень плохо. Ну, мне говорят, пусть   ваша дочь идет на фабрику. Плата будет 10 долларов в неделю, а когда   выучится — тогда плата будет и 12 долларов в неделю. Ну, что вы скажете на   это? Ведь это 24 рубля в неделю, — хорошие деньги?      

— Очень хорошие деньги, — подтвердил   Матвей. — Такие деньги у нас платят работнику от Покрова до Пасхи… Правда,   на хозяйских харчах.      

— Ну, вот. Она пошла на фабрику к мистеру Бэркли. А   мистер Бэркли говорит: «Хорошо. Еврейки работают не хуже других. Я могу   принимать еврейку. Но только я не могу, чтобы у меня станок стоял пустой в   субботу. Это не платит. Ты должна ходить и в субботу…»      

— Ну?      

— Ну… Я сказал: лучше я буду помирать или выйду на   улицу продавать спички, а не позволю дочери ломать святую субботу. Хорошо. А в   это время приехал к нам мистер Мозес. Вы не знаете, разумеется, кто такой   мистер Мозес. Это один себе еврей из Луисвилля. У него ум, как огонь, а язык,   как молот. Ну, он перековал всех своих евреев в Луисвилле и поехал в другие   города. Собрались мы в синагогу слушать этого Мозеса, а он и говорит: «Слышал   я, что многие из вас терпят нужду и умирают, а не хотят ломать субботу». Мы   говорим: ну, это и правда. Суббота святая! Суббота царица, свет Израиля! А он   говорит: «Вы похожи на человека, который собрался ехать, сел на осла задом   наперед и держится за хвост. Вы смотрите назад, а не вперед, и потому все   попадете в яму. Но если бы вы хорошо смотрели назад, то и тогда вы бы могли   догадаться, куда вам ехать. Потому что, когда сынов Израиля стали избивать   язычники, а было это дело при Маккавеях, то ваши отцы погибали, как овцы,   потому что не брали меча в субботу. Ну, что тогда сказал господь? Господь   сказал: если так будет дальше, то из-за субботы всех моих людей перережут, как   стадо, и некому будет праздновать самую субботу… пусть уж лучше берут меч в   субботу, чтобы у меня остались мои люди. Теперь подумайте сами: если можно   брать меч, чтобы убивать людей в субботу, то отчего не взять в руки станок,   чтобы вам не помирать с голоду в чужой стороне?» А! Я же вам говорю: это очень   умный человек, этот Мозес.      

Матвей посмотрел на еврея, у которого странно сверкали   глаза, и сказал:      

— Видно, и тебя начинает тянуть туда же. А я тебя   считал почтенным человеком.      

— Ну, — ответил Борк, вздохнув, — мы,   старики, все-таки держимся, а молодежь… А! что тут толковать! Вот и моя дочь   пришла ко мне и говорит: «Как хочешь, отец, незачем нам пропадать. Я пойду на   фабрику в субботу. Пусть наша суббота будет в воскресенье».      

Борк взял свою бороду обеими руками, посмотрел на Матвея   долгим взглядом и сказал:      

— Вы еще не знаете, какая это сторона Америка! Вот вы   посмотрите сами, как это вам понравится. Мистер Мозес сделал из своей синагоги   настоящую конгрегешен, как у американцев. И знаете, что он делает? Он венчает   христиан с еврейками, а евреек с христианами!      

— Послушай, Берко, — сказал Матвей, начиная   сердиться. — Ты, кажется, шутишь надо мной.      

Но Борк смотрел на него все так же серьезно, и по его   печальным глазам Матвей понял, что он не шутит.      

— Да, — сказал он, вздохнув. — Вот вы увидите   сами. Вы еще молодой человек, — прибавил он загадочно. — Ну, а наши   молодые люди уже все реформаторы или, еще хуже, — эпикурейцы… Джон, Джон!   А поди сюда на минуту! — крикнул он сыну.      

Смех и разговоры в соседней комнате стихли, и молодой Джон   вышел, играя своей цепочкой. Роза с любопытством выглянула из-за дверей.      

— Послушай, Джон, — сказал ему Борк. — Вот   господин Лозинский осуждает вас, зачем вы не исполняете веру отцов.      

Джон, которому, видно, не очень любопытно было разговаривать   об этом, поиграл цепочкой и сказал:      

— А разве господин тоже еврей?      

Матвей выпрямился. У себя он бы, может быть, поучил этого   молокососа за такое обидное слово, но теперь он только ответил:      

— Я христианин, и деды, и отцы были христиане —   греко-униаты…      

— Олл райт! — сказал молодой Джон. — А как вы   мне скажете: можно ли спастись еврею?      

Матвей подумал и сказал, немного смутившись:      

— По совести тебе, молодой человек, скажу: не думаю…      

— Уэлл! Так зачем вы хотите, чтобы я держался такой   веры, в которой моя душа должна пропасть…      

И видя, что Матвей долго не соберется ответить, он   повернулся и опять ушел к сестре.      

— А ну! Что вы скажете? — спросил Борк, глядя на   лозищанина острым взглядом. — Вот как они тут умеют рассуждать. Поверите   вы мне, на каждое ваше слово он вам сейчас вот так ответит, что у вас язык   присохнет. По-нашему, лучшая вера та, в которой человек родился, — вера   отцов и дедов. Так мы думаем, глупые старики.      

— Разумеется, — ответил Матвей, обрадовавшись.      

— Ну, а знаете, что он вам скажет на это?      

— Ну?      

— Ну, он говорит так: значит, будет на свете много   самых лучших вер, потому что ваши деды верили по-вашему… Так? Ага! А наши   деды — по-нашему. Ну, что же дальше? А дальше будет вот что: лучшая вера   такая, какую человек выберет по своей мысли… Вот как они говорят, молодые люди…      

— А чтоб им провалиться, — сказал Матвей. —   Да это значит, сколько голов, столько вер.      

— А что вы думаете, — тут их разве мало? Тут что   ни улица, то своя конгрегешен. Вот нарочно подите в воскресенье в Бруклин, так   даже можете не мало посмеяться…      

— Посмеяться? В церкви?      

— Ну! они и молятся, и смеются, и говорят о своих   делах, и опять молятся… Я вам говорю,—Америка такая сторона… Вот увидите сами…      

И долго еще эти два человека: старый еврей и молодой   лозищанин, сидели вечером и говорили о том, как верят в Америке. А в соседней   комнате молодые люди все болтали и смеялись, а за стеной глухо гремел огромный   город…      

 Х      

       

Город гремел, а Лозинский, помолившись богу и рано ложась на   ночь, закрывал уши, чтобы не слышать этого страшного, тяжелого грохота. Он   старался забыть о нем и думать о том, что будет, когда они разыщут Осипа и   устроятся с ним в деревне…      

В той самой деревне, которая померещилась им еще в Лозищах,   из-за которой Лозищи показались им бедны и скучны, из-за которой они проехали   моря и земли, которая виднелась им из-за дали океана, в туманных мечтах, как   земля обетованная, как вторая родина, которая должна быть такая же дорогая, как   и старая родина.      

Такая же, как и старая, только гораздо лучше…      

Такие же люди, только добрее. Такие же мужики, в таких же   свитках, только мужики похожи на старых лозищан, еще не забывших о своих старых   правах, а свитки тоньше и чище, только дети здоровее и все обучены в школе,   только земли больше, и земля родит не по-вашему, только лошади крепче и сытее,   только плуги берут шире и глубже, только коровы дают по ведру на удой…      

И такие же села, только побольше, да улицы шире и чище, да   избы просторнее и светлее, и крыты не соломою, а тесом… а может быть, и   соломой, — только новой и свежей… И должно быть, около каждого дома —   садик, а на краю села у выезда — корчма с приветливым американским жидом,   где по вечерам гудит бас, тонко подпевает скрипка и слышен в весенние теплые   вечера топот и песни до ранней зари,—как было когда-то в старые годы в Лозищах.   А по середине села школа, а недалеко от школы — церковка, может быть, даже   униатская.      

А в селе такие же девушки и молодицы, как вот эта Анна,   только одеты чище и лица у них не такие запуганные, как у Анны, и глаза   смеются, а не плачут.      

Все такое же, только лучше. И, конечно, такие же начальники   в селе, и такой же писарь, только и писарь больше боится бога и высшего   начальства. Потому что и господа в этих местах должны быть добрее и все только   думают и смотрят, чтобы простому человеку жилось в деревне как можно лучше…      

С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что   кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся   опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а   Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он   прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом…   Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись   чугунные колеса, бежали канаты…      

И вот ночью Матвею приснилось, что кто-то стоит над ним,   огромный, без лица и не похожий совсем на человека, стоит и кричит, совсем так,   как еще недавно кричал в его ушах океан под ночным ветром:      

— Глупые люди, бедные, темные люди. Нет такой деревни   на свете, и нет таких мужиков, и господ таких нету, и нет таких писарей. И поле   здесь не такое, и не то здесь в поле родится, и люди иные. И нет уже тебя,   Матвея Оглобли, и нет твоего приятеля Дымы, и нету Анны!.. Прежний Матвей уже   умер, и умер Дыма, и умерла ваша прежняя вера, и сердце у вас станет другое, и   иная душа, и чужая молитва… И если бы встала твоя мать из заброшенной могилы,   на тихом кладбище под лозищанским лесом, то здесь в детях твоих она не признала   бы своих внуков… Потому что они не будут похожи ни на отца, ни на тебя, ни на   дедов и прадедов… А будут американцы…      

Матвей проснулся весь в поту и сел на своей постели.      

Он протирал глаза и не мог вспомнить, где он. В комнате было   темно, но кто-то ходил, кто-то топал, кто-то сопел и кто-то стоял над самой его   постелью.      

Потом вдруг комната осветилась, потому что кто-то зажег   газовый рожок спичкой. Комната осветилась, а Матвей все еще сидел и ничего не   понимал, и говорил с испугом:      

— Всякое дыхание да хвалит господа.      

— Ну, что еще?.. Чего ты это испугался? — сказал   кто-то знакомым голосом.      

Голос был как будто Дымы, но что-то еще было в нем странное   и чужое. И человек, стоявший над кроватью Матвея, был тоже Дыма, но как будто   какой-то другой, на Дыму не похожий… Матвей думал, что это все еще сон, и стал   протирать кулаками глаза… Когда он открыл их, в комнате было еще светлее, и по   ней двигались люди, только что вернувшиеся целой гурьбой… Странные люди, чужие   люди, люди непонятные и незнакомые, люди неизвестного звания, люди с такими   лицами, по которым нельзя было определить, добрые они или злые, нравятся ли они   человеку или не нравятся… Они нахлынули в комнату, точно толпа странных   приведений, которые человеку видятся порой только во сне, и тихо, без шума   занимали свои места. И Матвей долго еще не мог сообразить — кто это,   откуда, что здесь делают и что он сам делает среди них…      

А потом вспомнил: да ведь это американцы. Те, что летают по   воздуху, что смеются в церквах, что женятся у раввинов на еврейках, что   выбирают себе веру, кто как захочет… Те, что берут себе всего человека, и тогда   у него тоже меняется вера…      

А тот, что стоял над самой постелью, — неужели это   Дыма? Да, это и был Дыма, но только опять такой, как будто он приснился во сне.   Он очень торопился раздеваться и отворачивал лицо. Однако от Матвея не ускользнуло,   что этот Дыма скидает с себя совсем не свою одежду. На нем не было ни белой   свитки, ни красного пояса, купленного перед самым отъездом в местечке, ни   высоких смазных сапог, ни широких шаровар из коричневой коломянки. Вместо всего   этого, он теперь старался поскорее вылезть из какой-то немецкой кургузой   куртки, не закрывавшей даже как следует того, что должно быть закрыто хорошей   одеждой; шею его подпирал высокий воротник крахмальной рубашки, а ноги нельзя   было освободить из узких штанов… Когда же он, наконец, разделся и полез к   Матвею под одно одеяло, — то Матвей даже отшатнулся, до такой степени   самое лицо Дымы стало чужое. Волосы его были коротко острижены и торчали вихром   на лбу, усы подстрижены над губой, а от бороды осталась только узкая американская   лопатка.      

— Побойся ты бога, Дыма! — сказал Матвей,   вглядевшись. — На кого ты похож, и что это ты над собою сделал?      

Дыма, по-видимому, чувствовал себя так, как человек, который   вышел на базар, забывши надеть штаны… Он как-то все отворачивал лицо, закрывал   рот рукою и говорил каким-то виноватым и слащавым голосом:      

— Да, вот, как меня, видишь… Зашел с проклятым   ирландцем в цирюльню, чтобы меня немного остригли. Поверь совести, Матвей, я   хотел чуть-чуть… А вышло вот что. Посадили меня в кресло. Кресло, знаешь, такое   хорошее, а только как сел в него — и кончено. Ноги сейчас схватило чем-то   и кинуло кверху, голову отвалило назад: ей-богу, как баран на бойне… Вижу,   делает немец не так, как надо, а двинуться не могу. Посмотрел потом на себя в   зеркало, — не я, да и только. «Что ты, говорю, собачий сын, над человеком   сделал?» А они оба довольны, хлопают меня по плечу: «Уэл, уэл, вери уэл!»[1]      

Дыма тихонько полез под одеяло, стараясь улечься на краю   постели. Однако когда в комнате погасили огонь и последний из американцев   улегся, он сначала все еще лицемерно вздохнул, потом поправился на своем месте   и, наконец, сказал:      

— Ну, а все-таки, признайся, Матвей… Все-таки этак   человек как-то больше похож на американца.      

— А зачем тебе непременно походить на   американца? — сказал Матвей холодно…      

— И знаешь, — живо продолжал Дыма, не слушая,—   когда я, вдобавок, выменял у еврея на базаре эту одежду… с небольшой, правда,   придачей… то уже на улице подошел ко мне какой-то господин и заговорил   по-английски…      

— Ах, Иван, Иван, — сказал Матвей с такой горечью,   что Дыму что-то как бы укололо и он заворочался на месте. — Правду, видно,   говорит этот Берко: ты уже скоро забудешь и свою веру…      

— Иные люди, — заворчал Дыма,   отворачиваясь, — так упрямы, как лозищанский вол… Им лучше, чтобы в них кидали   на улице корками…      

— Вот ты уже ругаешься Лозищами, в которых   родился, — сказал Матвей и замолчал.      

Дыма еще поворчал, поворочался, повздыхал и затем заговорил   тихо, немного заискивающим голосом:      

— Охота тебе слушать Берка. Вот он облаял этого   ирландца… И совсем напрасно… Знаешь, я таки разузнал, что это такое Тамани-холл   и как продают свой голос… Дело совсем простое… Видишь ли… Они тут себе выбирают   голову, судей и прочих там чиновников… Одни подают голоса за одних, другие за   других… Ну, понимаешь, всякому хочется попасть повыше… Вот они и платят…   Только, говорит, подай голос за меня… Кто соберет десять голосов, кто двадцать…   Ты, Матвей, слушаешь меня?      

И, хотя Матвей ничего не ответил, он продолжал:      

— И, по-моему, это таки справедливо: хочешь   себе, — дай же и людям… И знаешь еще что?..      

Тут Дыма понизил голос до шопота и повернулся совсем к   Матвею:      

— Они говорят — этот ирландец и еврей, у которого   я покупал одежду, — что и нам бы можно… Конечно, голоса не совсем   настоящие, но тоже чего-нибудь стоят…      

Матвей хотел ответить что-то очень внушительное, но в это   время с одной из кроватей послышался сердитый окрик какого-то американца. Дыма   разобрал только одно слово devil, но и из него понял, что их обоих посылают к   дьяволу за то, что они мешают спать… Он скорчился и юркнул под одеяло.      

А наверху, в маленькой комнатке спали вместе Роза и Анна.   Когда им пришлось ложиться, Роза посмотрела на Аннушку и спросила:      

— Вам, может быть, неприятно будет спать на одной   постели с еврейкой?      

Анна покраснела и сконфузилась.      

Она собиралась молиться, вынула свой образок и только что   хотела приладить его где-нибудь в уголку, как слова Розы напомнили ей, что   она — в еврейском помещении. Она стояла в нерешительности, с образком в   руках. Роза все смотрела на нее и потом сказала:      

— Вы хотите молиться и… я вам мешаю… Я сейчас уйду.      

Анна сконфузилась. Она действительно думала, хорошо ли   молиться богу в присутствии еврейки, и позволит ли еврейка молиться   по-христиански в своей комнате.      

— Нет, — отвечала она. — Только… я   думала, — не будет ли вам неприятно?      

— Молитесь, — просто сказала Роза и стала   оправлять постель.      

Аннушка прочитала свои молитвы, и обе девушки стали   раздеваться. Потом Роза завернула газовый рожок, и свет погас. Через некоторое   время в темноте обозначилось окно, а за окном высоко над продолжающим гудеть   огромным городом стояла небольшая, бледная луна.      

— О чем вы думаете? — спросила Роза лежащую с ней   рядом Анну.      

— Я думаю… видят ли теперь этот самый месяц в нашем   городишке.      

— Нет, не видят, — ответила Роза, — у вас   теперь день… А какой ваш город?      

— Наш город — Дубно…      

— Дубно? — живо подхватила Роза. — Мы тоже   жили в Дубне… А зачем вы оттуда уехали?      

— Братья уехали раньше… Я жила с отцом и младшим   братом. А после этого брата… услали.      

— Что он сделал?      

— Он… вы не думайте… Он не вор и не что-нибудь… только…      

Она замялась. Она не хотела сказать, что, когда разбивали   еврейские дома, он разбивал тоже, и после стали драться с войсками… Она думала,   что лучше не говорить этого, и замолчала.      

— Что ж, — сказала Роза,— со всяким может случиться   несчастье. Мы жили спокойно и тоже не думали ехать так далеко. А потом… вы,   может быть, знаете… когда стали громить евреев… Ну что людям нужно? У нас все   разбили, и… моя мать…      

Голос Розы задрожал.      

— Она была слабая… и они ее очень испугали… и она умерла…      

Анна подумала, что она хорошо сделала, не сказав Розе всего   о брате… У нее как-то странно сжалось сердце… И еще долго она лежала молча, и   ей казались странными и этот глухо гудящий город, и люди, и то, что она лежит   на одной постели с еврейкой, и то, что она молилась в еврейской комнате, и что   эта еврейка кажется ей совсем не такой, какой представлялась бы там, на родине…      

Начинало уже светать, когда, наконец, обе девушки заснули   крепким молодым сном. А в это самое время Матвей, приподнявшись на своей постели,   после легкого забытья, все старался припомнить, где он и что с ним случилось.   Ненадолго притихший было город, начинал просыпаться за стеной. Быстрее   ворочались колеса на какой-то близкой станции, и уже пронесся поезд, шумя, как   ветер в бору перед дождливым утром. Рядом на другой подушке лежала голова Дымы,   но Матвей с трудом узнавал своего приятеля. Лицо Дымы было красно, потому что   его сильно подпирал тугой воротник не снятой на ночь крахмальной сорочки.   Прежние его казацкие длинные усы были подстрижены, и один еще держался кверху   тонко нафабренным кончиком. Вообще, при виде этого почти чужого лица Матвею   стало как-то обидно… Ему казалось, что Дыма становится чужим…      

 XI      

       

И действительно, со следующего утра стало заметно, что у   Ивана Дымы начал портиться характер…      

Когда он проснулся, то прежде всего, наскоро одевшись,   подошел к зеркалу и стал опять закручивать усы кверху, что делало его совсем не   похожим на прежнего Дыму. Потом, едва поздоровавшись с Матвеем, подошел к   ирландцу Падди и стал разговаривать с ним, видимо, гордясь его знакомством и   как будто даже щеголяя перед Матвеем своими развязными манерами. Матвею   казалось, однако, что остальные американцы глядят на Дыму с улыбкой.      

Компания жильцов мистера Борка была довольно разнообразна.   Были тут и немцы, и итальянец, и два-три англичанина, и несколько ирландцев.   Часть этих людей казалась Матвею солидными и серьезными. Они вставали утром,   умывались в ванной комнате, мало разговаривали, пили в соседней комнате кофе,   которое подавали им Роза с Анной, и потом уходили на работу или на поиски   работы. Но была тут и кучка людей, которые оставались на целые дни, курили,   жевали табак и страшно плевались, стараясь попадать в камин, иной раз через   головы соседей. У них не было определенных часов работы. Иной раз они уходили   куда-то гурьбой и тогда звали с собой и Дыму… В разговорах часто слышалось   слово Тамани-холл… Дела этой компании, по-видимому, шли в это время хорошо.   Возвращаясь из своих похождений в помещение Борка, они часто громко хохотали… И   Дыма хохотал с ними, что Матвею казалось очень противно.      

Так прошло еще два-три дня.      

Характер Дымы портился все больше. Правда, он сделал   большие, даже удивительные успехи в языке. За две недели на море и за несколько   дней у Борка он уже говорил целые фразы, мог спросить дорогу, мог поторговаться   в лавке и при помощи рук и разных движений разговаривал с Падди так, что тот   его понимал и передавал другим его слова… Это, конечно, не заслуживало еще   осуждения. Но Матвея огорчало и даже сердило, что Дыма не просто говорит, а как   будто гримасничает и передразнивает кого-то: вытягивает нижнюю губу, жует,   шипит, картавит… «Взял бы хоть пример с жида, — думал про него   Матвей. — Он тоже говорит с американцами на их языке, но — как   степенный и серьезный человек». А Дыма уже и «мистер Борко» произносит как-то   особенно картаво, — мисте’г Бег’к. А иной раз, забывшись, он уже и Матвея   начинал называть мистер Метью… В таких случаях Матвей смотрел на него долгим   укоризненным взглядом — и он немного смущался. В один день, после того как   Падди долго говорил что-то Дыме, указывая глазами на Матвея, они оба ушли   куда-то, вероятно, к еврею-лавочнику, который в трудных случаях служил им   переводчиком. Вернувшись, Дыма подошел к Матвею и сказал:      

— Послушай, Матвей, что я тебе скажу. Сидим мы здесь   оба без дела и только тратим кровные деньги. А между тем, можно бы   действительно кое-что заработать.      

Матвей поднял глаза и, ничего не говоря, ожидал, что Дыма   скажет дальше.      

— Вот видишь ли… Тут эти вот шестеро — агенты или,   по-нашему, факторы Тамани-холла… Это, видишь ли, такая, скажем, себе компания…   Скоро выборы. И они хотят выбрать в мэры над городом своего человека. И всех   тогда назначат тоже своих… Ну, и тогда уже делают в городе что хотят…      

— Ну, так что же? — спросил Матвей.      

— Так вот они собирают голоса. Они говорят, что если бы   оба наши голоса, то они и дали бы больше, чем за один мой… А нам что это стоит?   Нужно только тут в одном месте записаться и не говорить, что мы недавно   приехали. А потом… Ну, они все сделают и укажут…      

Матвей вспомнил, что раз уже Дыма заговаривал об этом;   вспомнил также и серьезное лицо Борка, и презрительное выражение его печальных   глаз, когда он говорил о занятиях Падди. Из всего этого в душе Матвея сложилось   решение, а в своих решениях он был упрям, как бык. Поэтому он отказался   наотрез.      

— Но отчего же ты не хочешь? Скажи! — спросил Дыма   с неудовольствием.      

— Не хочу, — упрямо ответил Матвей. — Голос   дан человеку не для того, чтобы его продавать.      

— Э, глупости! — сказал Дыма. — Ведь не   останешься же ты после этого без голоса. Даже не охрипнешь. Если люди покупают,   так отчего не продать? Все-таки не убудет в кошеле, а прибудет…      

— А помнишь, как когда-то эконом уговаривал нас, чтобы   мы подписали его бумаги… Что бы тогда вышло?      

— Гм… да… — пробормотал Дыма, немного   растерявшись. — Потеряли бы всю чиншевую землю! Так ведь там было что   терять. А тут… что нам за дело? Дают, чорт их бей, деньги и кончено.      

Матвей не нашел, что ответить, но он был человек упрямый.      

— Не пойду, — сказал он, — и если хочешь меня   послушать, то и тебе не советую. Не связывайся ты с этим лодырем.      

И Матвей без церемонии ткнул пальцем по направлению к Падди,   который внимательно следил за разговором и, увидя, что Матвей указывает на   него, весело закивал головой. Дыма, конечно, тоже не послушался.      

— Ну что ж,— сказал он, — когда ты такой, то   заработаю один. Все-таки хоть что-нибудь… — И в тот же день он сообщил,   что его уже записали…      

       

XII      

       

Письма все не было, а дни шли за днями. Матвей больше сидел   дома, ожидая, когда, наконец, он попадет в американскую деревню, а Дыма часто   уходил и, возвращаясь, рассказывал Матвею что-нибудь новое.      

— Сегодня Падди сводил меня на кулачную драку,— сказал   он однажды. — Ты, Матвей, и представить себе не можешь, как этот народ   любит драться. Как только двое заспорят, то остальные станут в круг, — кто   с трубкой, кто с сигарой, кто с жвачкой, — и смотрят. А те сейчас куртки   долой, засучат рукава, завертят-завертят руками и — хлоп! Кто половчее,   глядишь, и засветил другому фонарь… И притом больше всего любят бить по лицу, в   нос или, если уж не удастся, в ухо. А в темя или под сердце—боже упаси! Но   дерутся, заметь, не сердито, и как только один полетит пятками кверху, так его   сейчас поднимут, обмоют лицо и опять сядут вместе за игру или там за кружки,   как будто бы ничего и не случилось. И начнут говорить, кто как ударил и как бы   можно ударить еще лучше.      

— Ну, это правда, — подтвердил Борк, слышавший   рассказ Дымы. — Во всей Америке бокс очень любят! И если еще, вдобавок,   выищутся какие-нибудь необыкновенные силачи, то ездят из города в город и тузят   друг друга на людях за хорошие деньги. И знаете что: в это время за ними ездят   газетчики и все записывают. И даже посылают телеграммы: «В два часа 15 минут 4   секунды Джон подбил Джеку правый глаз вот таким способом, а через полминуты   Джек свалил Джона с ног так-то». И тогда в разных городах люди сидят в   ресторанах, а им читают известия. И они спорят: как бы можно ударить Джона или   Джека еще лучше… И что вы думаете: проигрывают на этом большие деньги!      

— Лодыри! — сказал на это Матвей.      

В один день Дыма пришел под вечер и сказал, что сегодня   они-таки выбрали нового мэра и именно того, кого хотелось Тамани-холлу.      

— Жарко было, о вэлл! — сказал он   хвастливо. — А все-таки наша взяла… И знаешь: Падди мне говорит, что много   помогли наши «ненастоящие голоса».      

В этот день Падди и его компания были особенно веселы и   шумны. Они ходили по кабачкам, много пили и угощали Дыму. Дыма вернулся с ними   красный, говорил громко, держался особенно развязно. Матвей сидел на своей   постели, около газового рожка, и, пристроив небольшой столик, читал библию,   стараясь не обращать внимания на поведение Дымы.      

Однако через несколько минут Дыма подошел к нему и, положив   ему руку на плечо, наклонился к его лицу так близко, что от него запахло даже   вином.      

— Слушай, Матвей, — сказал он каким-то   заискивающим голосом. — Вот видишь, что я тебе хочу сказать. Они… хотели   бы угостить тебя.      

— Спасибо, я не хочу, — ответил Матвей, не   отрываясь от книги.      

— И видишь, что еще… Пожалуйста, не прими там   как-нибудь… того… в дурную сторону. У всякого народа свой обычай, и в чужой   монастырь, как говорится, не ходят со своим уставом.      

— К чему ты это ведешь? — спросил Матвей строго.      

— А к тому, что этот Падди хочет с тобой драться…      

Матвей даже разинул рот от удивления, и два приятеля с   полминуты молча глядели друг на друга. Потом Дыма отвел глаза и сказал:      

— Когда уже у них здесь такой обычай…      

— Послушай, Дыма, — сказал Матвей серьезно. Почему   ты думаешь, что их обычай непременно хорош? А по-моему, у них много таких   обычаев, которых лучше не перенимать крещеному человеку. Это говорю тебе я,   Матвей Лозинский, для твоей пользы. Вот ты уже переменил себе лицо, а потом   застыдишься и своей веры. И когда придешь на тот свет, то и родная мать не   узнает, что ты был лозищанин.      

— Э! — ответил Дыма с неудовольствием. — Где   Крым, где Рим, а где панская корчма. С какой стати ты приплел сюда мою   покойницу мать? Мне говорят: скажи, я и сказал. А ты как себе хочешь.      

— Ну, так я и говорю: скажи ты своим приятелям, пусть   не просят своего бога, чтобы я стал с ними драться…      

— Ну, вот видишь, — обрадовался Дыма. — Я им   как раз говорил, что ты у нас самый сильный человек не только в Лозищах, но и   во всем уезде. А они говорят: ты не знаешь правильного боя.      

Дыма отошел к ирландцам, а Матвей опять обратился к старой   библии и погрузился в чтение.      

Он стал читать, шевеля губами, о том, как двое молодых людей   пришли в Содом к Лоту и как жители города захотели взять их к себе. Потом он   поднял голову и начал думать. Он думал о том, что вот они с Дымой как раз такие   молодые люди в этом городе. Только у Дымы сразу стал портиться характер, и он   сам пошел к жителям города…      

Пока он размышлял таким образом, кто-то вдруг погасил рожок,   около которого он сидел. Матвей оглянулся. За ним, недалеко, сидел мистер   Падди, ирландец, приятель Дымы, и невинно улыбался.      

Матвей достал спичку, зажег рожок и опять принялся за книгу.   Однако, догадавшись, что Падди на этом не кончит, он тотчас оглянулся. Падди   стоял сзади и уже вытянул рот, чтобы дунуть на огонь из-за плеча Матвея.      

Матвей не очень сильно двинул локтем, и Падди упал на   постель.      

— All right (хорошо), — сказал он, подымаясь и   скидывая куртку.      

— Wery well (отлично), — сказали его товарищи,   отодвигая стулья и подходя к тому месту.      

— Ал раит, — повторил за другими и Дыма как-то   радостно. — Теперь выходи, Матвей, на середину и, главное, защищай лицо.   Он будет бить по носу и в губы. Я знаю его манеру…      

Но Матвей, как ни в чем не бывало, сел опять и раскрыл свою   книгу.      

Ирландцы были озадачены. Однако, так как у них на все есть   свои правила, то вскоре Падди стал подходить к Матвею, приседая и вертя   кулаками, точно мельницей.      

«Ну, делать нечего, — подумал Матвей, — если уж ты   сам этого хочешь».      

И не успел еще Падди изловчиться, как уже сильный лозищанин   встал во весь рост, как медведь на охотника, поднял над головой Падди обе руки,   потом сгреб его за густые, хотя и не длинные волосы, нагнул и, зажав голову   коленями, несколько раз шлепнул очень громко по мягкому месту.      

Все это случилось так быстро, что никто не успел и   оглянуться. А когда Падди поднялся, озираясь кругом, точно новорожденный   младенец, который не знает, что с ним было до этой минуты, то все невольно   покатились со смеху.      

На несколько минут большая комната мистера Борка оглашалась   только хохотом на разные лады и разными голосами. Даже длинный американец, с   сухим лицом и рыжей бородой в виде лопатки, человек в очень потертом клетчатом   костюме, на высохшем и морщинистом лице которого никогда не видно было даже   подобия улыбки, теперь делал какие-то невероятные гримасы, как будто хватил   нечаянно уксусу, и из его горла вылетало что-то такое, как будто он сильно   заикался. А один безусый юноша, недавно занявший последнюю кровать у мистера   Борка, кинулся на свою постель и хохотал звонко, неудержимо, лягая в воздухе   ногами, как будто боялся, что иначе смех задушит его на смерть. На этот шум из   других комнат прибежали сначала Роза, а потом и Анна. Роза видела только, как   Падди оглядывался по комнате, и все-таки упала на стул у двери, свесив руки и   закинув голову от смеха. А Анна уже ничего не видела, но все-таки смеялась,   зараженная общим хохотом и глядя на сухопарого американца, который все еще икал   и как будто давился.      

Дыма тоже смеялся и сначала очень гордился своим приятелем.      

— А, что! Я говорил вам, — сказал он,   поворачиваясь к смеющимся американцам и забывая даже перевести свои   слова. — Га! Вот как дерутся у нас, в Лозищах.      

Но после, когда смех постепенно утих и все принялись горячо   обсуждать случившееся, лицо Дымы стало омрачаться, и через некоторое время он   сказал так, что Матвей расслышал ясно его слова:      

— Хорошо, нечего сказать: драться, точно медведь у   берлоги… Это стыд перед образованными людьми…      

— Ничего, — ответил Матвей спокойно, опять, как ни   в чем не бывало, принимаясь за библию,— хоть по-медвежьи, а здорово. В другой   раз твой Падди будет знать…      

Ирландцы пошумели еще некоторое время, потом расступились,   выпустив Падди, который опять вышел вперед и пошел на Матвея, сжав плечи,   втянув в них голову, опустивши руки и изгибаясь, как змея. Матвей стоял, глядя   с некоторым удивлением на его странные ужимки, и уже опять было приготовился   повторить прежний урок, как вдруг ирландец присел; руки Матвея напрасно   скользнули в воздухе, ноги как будто сами поднялись, и он полетел через постель   на спину.      

Кровать затрещала, и огромный лозищанин свалился на пол.      

— All right, — одобрительно раздалось в куче   ирландцев, а Падди, довольный, стал надевать свою куртку.      

Но в это время Матвей тяжело поднялся из-за кровати.      

Его нельзя было узнать: всегда кроткие глаза его теперь   глядели дико, волосы торчали дыбом, зубы скрипели, и он озирался, что бы ему   взять в руку.      

Ирландцы взяли Падди в середину и сомкнулись тревожно, как   стадо при виде медведя. Все они глядели на этого огромного человека, ожидая   чего-то страшного, тем более, что Дыма тоже стоял перепуганный и бледный…      

Трудно сказать, что было бы дальше, но в эту минуту Анна   перебежала через комнату и схватила Матвея за руку.      

— Для бога, — сказала она только. — О, для   бога!..      

Матвей поглядел на нее сначала мутным, непонимающим   взглядом, но через несколько секунд тяжело перевел дух. Потом отвернулся и сел   к окну.      

Ирландцы успокоились. Падди хотел даже подойти к Матвею и   протянул руку; но Дыма остановил его, и они оставили Матвея в покое.      

А за окном весь мир представлялся сплошною тьмой, усеянной   светлыми окнами. Окна большие и окна маленькие, окна светились внизу, и окна   стояли где-то высоко в небе, окна яркие и веселые, окна чуть видные и будто   прижмуренные. Окна вспыхивали и угасали, наконец, ряды окон пролетали мимо, и в   них мелькали, проносились и исчезали чьи-то фигуры, чьи-то головы, чьи-то едва   видные лица…      

 XIII      

       

Поздним вечером Дыма осторожно улегся в постель рядом с   Матвеем, который лежал, заложив руки за голову, и о чем-то думал, уставивши   глаза и сдвинувши брови. Все уже спали, когда Дыма, собравшись с духом, сказал:      

— И чего бы, кажется, сердиться на приятеля… Разве я   тут виноват… Если уже какой-нибудь поджарый Падди может повалить самого   сильного человека во всех Лозищах… Га! Это значит, такая уже в этой стороне во   всем образованность… Тут сердиться нечего, ничего этим не поможешь, а видно   надо как-нибудь и самим ухитряться… Индейский удар! Это у них, видишь ли,   называется индейским ударом…      

Матвей поднялся на постели, повернул лицо к Дыме и спросил:      

— А ты, Дыма Лозинский, знал вперед, что они мне   приготовили эту индейскую штуку?..      

— А… разве я уже все понимаю по-английски, —   отвечал Дыма уклончиво. И затем, обрадовавшись, что Матвей говорит спокойно, он   продолжал уже смелее: — Вот, знаешь что, сходим завтра к этому цирюльнику.   Приведи ты и себя, как это здесь говорится, в порядок, и кончено. Ей-богу,   правда! — прибавил он сладким голосом и уже собираясь заснуть.      

Но вдруг он с испугом привскочил на кровати. Матвей тоже   сидел. При свете с улицы было видно, что лицо его бледно, волосы стоят дыбом,   глаза горят, а рука приподнята кверху.      

— Слушай ты, Дыма, что тебе скажет Матвей Лозинский.   Пусть гром разобьет твоих приятелей, вместе с этим мерзавцем Тамани-голлом, или   как там его зовут! Пусть гром разобьет этот проклятый город и выбранного вами   какого-то мэра. Пусть гром разобьет и эту их медную свободу, там на острове… И   пусть их возьмут все черти, вместе с теми, кто продает им свою душу…      

— Тише, пожалуйста, Матвей, — пробовал остановить   его Дыма. — Люди спят, и здесь не любят, когда кто кричит ночью…      

Но Матвей не остановился, пока не кончил. А в это время,   действительно, и ирландцы повскакали с кроватей, кто-то зажег огонь, и все,   проснувшись, смотрели на рассвирепевшего лозищанина.      

— Смотрите, не смотрите, а это правда, — сказал   он, повернувшись к ним и грозя кулаком, и затем опять повалился на постель.      

Американцы стали тревожно разговаривать между собой и потом,   потребовав Дыму, спрашивали у него, в своем ли разуме его приятель и не грозит   ли им ночью от него какая-нибудь опасность. Но Дыма их успокоил: теперь Матвей   будет спать и никому ничего не сделает. Он человек добрый, только не знает   образованности, и теперь его дня два не надо трогать… Тогда американцы тихо   разошлись по своим постелям, оглядываясь на Матвея. Погасили огни, и в комнате   мистера Борка водворилась тишина. Только огни с улицы светили смутно и неясно,   так что нельзя было видеть, кто спит и кто не спит в помещении мистера Борка.      

       

XIV      

       

Матвей Лозинский долго лежал в темноте с открытыми глазами и   забылся сном уже перед утром, в тот серый час, когда заснули совсем даже улицы   огромного города. Но его сон был мучителен и тревожен: он привык уважать себя и   не мог забыть, что с ним сделал негодяй Падди. И как только он начинал   засыпать, — ему снилось, что он стоит, неспособный двинуть ни рукой, ни   ногой, а к нему, приседая, подгибая колени и извиваясь, как змея, подходит   кто-то, — не то Падди, не то какой-то курчавый негр, не то Джон. И он не   может ничего сделать, и летит куда-то среди грохота и шума, и перед глазами его   мелькает испуганное лицо Анны.      

Потом вдруг все стихло, и он увидел еврейскую свадьбу:   мистер Мозес из Луисвилля, еврей очень неприятного вида, венчает Анну с молодым   Джоном. Джон с торжествующим видом топчет ногой рюмку, как это делается на   еврейской свадьбе, а кругом, надрываясь, все в поту, с вытаращенными глазами,   ирландцы гудят и пищат на скрипицах, и на флейтах, и на пузатых контрабасах… А   невдалеке, задумчивый и недоумевающий, стоит Берко и говорит:      

— Ну, что вы на это скажете?.. И как вы это можете   допустить?..      

Матвей заскрежетал во сне зубами, так что Дыма проснулся и   отодвинулся от него со страхом…      

— Гей-гей!.. — закричал Матвей во сне. —А где же   тут христиане? Разве не видите, что жиды захватили христианскую овечку!..      

Дыма отодвинулся еще дальше, слушая бормотание Матвея, но   тот уже смолк, а сон шел своим чередом… Бегут христиане со всех сторон, с улиц   и базаров, из шинков и от возов с хлебом. Бегут христиане с криком и шумом, с   камнями и дреколием… Быстро запираются Двери домов и лавочек, звякают стекла,   слышны отчаянные крики женщин и детей, летят из окон еврейские бебехи и всякая   рухлядь, пух из перин кроет улицы, точно снегом…      

Потом и это затихло, и в глубоком сне к Матвею подошел   кто-то и стал говорить голосом важным и почтенным что-то такое, от чего у   Матвея на лице даже сквозь сон проступило выражение крайнего удивления и даже   растерянности.      

И на этом он проснулся… Ирландцы спешно пили в соседней   комнате утренний кофе и куда-то торопливо собирались. Дыма держался в стороне и   не глядел на Матвея, а Матвей все старался вспомнить, что это ему говорил   кто-то во сне, тер себе лоб и никак не мог припомнить ни одного слова. Потом,   когда почти все разошлись и квартира Борка опустела, он вдруг поднялся наверх,   в комнату девушек.      

Там он застал Джона. В последние дни молодой человек нередко   заходил туда, просиживал по получасу и более и что-то оживленно рассказывал   Анне. На этот раз, поднимаясь по лестнице, Матвей опять услышал голос молодого   человека.      

— Ну, вот видите, — говорил он, — так-то   здесь живут, в новом свете, что? Разве плохо?      

Увидя Матвея, он скоро попрощался и выбежал, чтобы поспеть к   поезду, а Матвей остался. Лицо его было немного бледно, глаза глядели печально,   и Анна потупилась, ожидая, что он скажет. Обе девушки посмотрели на него как-то   застенчиво, как будто невольно вспоминали об индейском ударе и боялись, что   Лозинский догадается об этом. Он тяжело присел на постель, посмотрел на Анну   немного растерянным взглядом и сказал:      

— Хочешь ли ты, сирота, послушать, что тебе скажет   Матвей Лозинский?      

— Говорите, пожалуйста. Я вас считаю за родного,— тихо   ответила девушка, которая старалась показать Матвею, что она не перестала   уважать его после вчерашнего случая.      

Матвей мучительно задумался и сказал:      

— Мало хорошего в этой стороне, малютка. Поверь ты   мне, — мало хорошего… Содом и Гоморра.      

Роза невольно улыбнулась, но он говорил так печально, что у   Анны навернулись на глаза слезы. Она подумала, что, по рассказам Джона, в   Америке не так уж плохо, если только человек сумеет устроиться. Но она не   возражала и сказала тихо:      

— Что же теперь делать?      

— А! Что делать! Если бы можно, надел бы я котомку на   плечи, взял бы в руки палку, и пошли бы мы с тобой назад, в свою сторону, хотя   бы Христовым именем… Лучше бы я стал стучаться в окна на своей стороне, лучше   стал бы водить слепых, лучше издох бы где-нибудь на своей дороге… На дороге или   в поле… на своей стороне… Но теперь этого нельзя, потому что…