1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 

  
   
Ирвин ШОУ
   
МОЛОДЫЕ ЛЬВЫ
  
  
   
    
1
   
   
Городок, раскинувшийся у подножия заснеженных вершин Тироля, сиял в белом полумраке веселыми огоньками электрической железной дороги, словно витрина магазина в дни рождественских праздников. На засыпанных снегом улицах нарядно одетые люди – туристы и местные жители обменивались при встречах приветливыми улыбками. Белые и коричневые фасады домов были украшены гирляндами зелени в честь нового, 1938 года, с которым связывалось так много надежд.
   
Взбираясь на гору, Маргарет Фримэнтл прислушивалась к хрусту плотного снега под лыжными ботинками. И белые сумерки, и доносившееся снизу, из деревни, пение детей вызывали у нее невольную улыбку. Сегодня утром, когда она уезжала из Вены, моросил дождь, и, как всегда бывает в больших городах в такие непогожие дни, все куда-то торопились, у прохожих был какой-то унылый, озабоченный вид. А здесь – величественные горы, ясное небо, ослепительный снег, здоровое, патриархальное веселье. Все это казалось ей особенно милым потому, что она была молода и красива и еще потому, что дни отдыха сулили ей немало удовольствий.
   
Дорогу местами перемело, и, шагая по неглубокому снегу, Маргарет чувствовала, как сладко ноют ее уставшие ноги. После лыжной прогулки она выпила две рюмки вишневого ликеру, и теперь приятная теплота разливалась по всему ее телу,
   
    
     
Dort oben am Berge,
     
Da wettert der Wind…[1]
    
   
   
– отчетливо и громко звучали в чистом горном воздухе голоса детей.
   
    
     
Da sitzet Maria,
     
Und wieget ihr Kind[2],
    
   
   
– тихо пропела Маргарет. Ее радовала не только красивая мелодия этой нежной песни, но и собственная смелость: плохо зная язык, она отважилась петь по-немецки.
   
Маргарет была высокая, стройная, изящная девушка с тонкими чертами лица и зелеными глазами. Ее лоб у самой переносицы покрывали типично американские, как утверждал Йозеф, веснушки. При мысли о том, что Йозеф приезжает завтра утренним поездом, Маргарет улыбнулась.
   
В дверях гостиницы девушка остановилась и бросила прощальный взгляд на величественные вершины и россыпь мигающих огоньков. Потом она с жадностью вдохнула свежий сумеречный воздух, толкнула дверь и вошла в дом.
   
Холл маленькой гостиницы, украшенный ветками остролиста, наполнял сильный приятный запах обильной праздничной стряпни. Простая комната, обставленная массивной дубовой мебелью, обитой кожей, сверкала той особенной чистотой, которую так часто можно встретить в горных деревушках, где она является столь же неотъемлемой принадлежностью каждого жилья, как столы и стулья.
   
Через холл как раз проходила фрау Лангерман. С сосредоточенным выражением на круглом пунцовом лице она осторожно несла в руках огромную хрустальную чашу для пунша. Увидев Маргарет, фрау Лангерман остановилась и, широко улыбаясь, поставила чашу на стол.
   
– Добрый вечер, – сказала она по-немецки своим сладким голосом. – Как покатались?
   
– Чудесно!
   
– Надеюсь, вы не слишком устали? – Фрау Лангерман лукаво прищурилась. – Сегодня у нас маленькая вечеринка с танцами. Соберется много молодых людей, и будет очень жаль, если вы придете чересчур усталой.
   
– Ну, потанцевать-то у меня хватит сил, если меня, конечно, научат, – засмеялась Маргарет.
   
– Уж вы скажете! – Фрау Лангерман протестующе всплеснула руками. – Это вас-то учить? Да наши ребята танцуют кто во что горазд. Вот увидите, как они обрадуются, когда вы придете. – Она окинула Маргарет критическим взглядом. – Правда, не мешало бы вам быть чуточку пополнее, но тут уж ничего не поделаешь – мода. Всему причиной американские фильмы. В конце концов, дойдет до того, что только чахоточные женщины будут пользоваться успехом.
   
Раскрасневшееся и приветливое, словно огонь домашнего очага, лицо фрау Лангерман снова расплылось в улыбке. Она взяла со стола чашу и хотела было уйти, но остановилась.
   
– Будьте осторожны с моим сынком Фредериком. Уж больно он охоч до девушек! – Она хихикнула и скрылась в кухне.
   
Маргарет с наслаждением втянула сильный аромат специй и масла, внезапно донесшийся оттуда, и, тихонько напевая, стала подниматься по лестнице в свою комнату.
   
   
   
Вначале гости держались очень степенно. Старшие чинно сидели по углам, а молодые люди, еще не преодолев неловкости, то собирались кучками, то снова рассыпались по комнате, с серьезным видом попивая пунш, обильно сдобренный специями. Девушки, как правило крупные, с сильными руками, одетые в пышные праздничные наряды, тоже чувствовали себя неловко. Был и аккордеонист. Он дважды брался за инструмент, но, так как никто не стал танцевать, музыкант с унылым видом пристроился к чаше с пуншем, предоставив собравшимся развлекаться под патефон с американскими пластинками.
   
Среди гостей преобладали местные жители: горожане, фермеры, торговцы, родственники семьи Лангерман. С красно-бурыми, загоревшими под горным солнцем лицами, все они в своих аляповатых костюмах выглядели удивительно здоровыми и крепкими. Казалось, они вечно останутся такими, словно их закаленный горным климатом организм не подвластен никаким болезням, никакому разложению, а под их дубленую кожу никогда не проникнет ничто, хотя бы отдаленно напоминающее о приближении смерти. Большинство постояльцев гостиницы Лангермана, выпив из вежливости по чашке пунша, отправились в места повеселее, в более крупные отели, и в конце концов из приезжих осталась одна Маргарет. Пила она немного, потому что решила пораньше лечь спать и хорошенько выспаться: поезд приходил в половине девятого утра, а Маргарет хотела встретить Йозефа бодрой и свежей.
   
Общество постепенно становилось все оживленнее. Кажется, уже не оставалось молодых людей, с которыми бы Маргарет не прошлась в вальсе или фокстроте. Часам к одиннадцати, когда в душную, заполненную шумной компанией комнату внесли третью чашу пунша, а на потных, потерявших естественные краски лицах не оставалось и следа недавней робости, Маргарет вздумала обучить Фредерика танцевать румбу. Остальные окружили их плотным кольцом и принялись шумно аплодировать девушке, когда она закончила свой урок. Тут и старик Лангерман вдруг выразил непреклонное желание потанцевать с ней. Полный, приземистый, с розовой лысиной, он страшно потел, пока Маргарет под взрывы хохота на плохом немецком языке пыталась растолковать ему тайны замедленного такта и нежного карибского ритма.
   
– Боже мои! – воскликнул Лангерман, как только смолкла музыка. – И зачем только я потратил все свои годы в этих горах!
   
Маргарет рассмеялась и поцеловала старика. И снова гости, образовавшие вокруг них тесный круг на натертом до блеска полу, стали громко аплодировать, а Фредерик, ухмыльнувшись, вышел вперед и поднял руку.
   
– Учительница, а нельзя ли еще раз повторить урок со мной?
   
Кто-то поставил ту же пластинку, Маргарет заставили выпить еще одну чашку пунша, и они вышли на середину круга. Фредерик отнюдь не отличался изяществом и с трудом поспевал за Маргарет в быстром и живом танце, но девушке приятно было прикосновение его сильных, надежных рук.
   
Но вот пластинка кончилась, и тотчас заиграл аккордеонист. Развеселившись после доброй дюжины стаканов пунша, он принялся подпевать себе, и вскоре к бархатным, протяжным звукам аккордеона, взлетая к самому потолку высокой, освещенной светом камина комнаты, один за другим стали присоединяться голоса столпившихся вокруг музыканта гостей. Маргарет с раскрасневшимся лицом тихонько подпевала. Рядом, обнимая ее одной рукой, стоял Фредерик.
   
«Как милы и добродушны эти люди, воспевающие наступление Нового года! – думала она. – Как они стараются приспособить свои огрубевшие голоса к нежной музыке! И как они по-детски дружелюбны, как хорошо относятся к посторонним!»
   
    
     
Roslein, Roslein, Roslein rot,
     
Roslein auf der Heide…[3]
    
   
   
– пели гости. Из общего хора выделялся голос старика Лангермана, то похожий на рев быка, то до смешного заунывный. Маргарет пела вместе с другими. Обводя взглядом лица присутствующих, она заметила, что только один из них не поет. Это был Христиан Дистль – высокий, стройный юноша с рассеянно-серьезным выражением загорелого лица и коротко остриженными черными волосами. В его светлых, отливающих золотом глазах мелькали желтые искорки, похожие на огоньки, появляющиеся иногда в глазах животных. Маргарет заметила его еще во время прогулки, на склонах гор, где Дистль с мрачным видом обучал новичков ходьбе на лыжах, и позавидовала его легкому, длинному шагу. Сейчас Дистль, совершенно трезвый, стоял в стороне со стаканом в руке и с задумчивым, рассеянным видом наблюдал за поющими. На нем была рубашка с открытым воротом, казавшаяся ослепительно белой на его смуглой коже.
   
Перехватив его взгляд, Маргарет улыбнулась и крикнула:
   
– Пойте!
   
Он ответил печальной улыбкой, поднял стакан и покорно запел, но в общем шуме Маргарет не слышала его голоса.
   
По мере того как приближалась торжественная минута, гости под влиянием крепкого пунша становились все развязнее. В темных углах уже обнимались и целовались парочки. Все громче и свободнее звучали голоса. Теперь Маргарет с трудом понимала смысл песен, наполненных жаргонными словечками и двусмысленностями, от которых пожилые женщины хихикали, а мужчины принимались дико гоготать.
   
Незадолго до полуночи старик Лангерман взгромоздился на стул, призвал гостей к молчанию и, сделав знак аккордеонисту, заплетающимся языком, но с пафосом заявил:
   
– Как ветеран войны, трижды раненный на Западном фронте в пятнадцатом – восемнадцатом годах, я предлагаю спеть всем вместе. – Он махнул аккордеонисту, и тот заиграл «Deutschland, Deutschland uber alles»[4].
   
Маргарет знала эту песню, но в Австрии слышала ее впервые. Она выучила ее еще в пятилетнем возрасте от прислуги-немки и помнила слова до сих пор. Теперь она пела вместе с остальными, чувствуя себя пьяной, все понимающей и не связанной никакими национальными предрассудками. Довольный Фредерик еще крепче прижал девушку к себе и поцеловал ее в лоб, а старик Лангерман, не слезая со стула, поднял стакан и предложил тост: «За Америку! За молодых дам Америки!» Маргарет выпила пунш, раскланялась и чинно ответила:
   
– От имени молодых дам Америки разрешите сказать, что я в восторге!
   
Фредерик снова поцеловал Маргарет, на этот раз в шею, но прежде чем она успела решить, как отнестись к этому, аккордеонист заиграл какую-то примитивную, пронзительную мелодию, и ее тут же подхватили хриплые торжествующие голоса. Вначале Маргарет не поняла, что это за песня. Правда, она слышала ее обрывками раз или два в Вене, но там ее открыто не пели. Маргарет и теперь почти не разбирала путаных немецких слов, выкрикиваемых пьяными мужскими голосами.
   
Фредерик, выпрямившись во весь рост, стоял рядом, продолжая прижимать к себе Маргарет, и она чувствовала, как песня заставляет напрягаться его мускулы. Прислушавшись, девушка в конце концов поняла, что это за песня.
   
    
     
Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen
     
S.A. marschiert in ruhig festen Schritt…[5]
    
   
   
– орал Фредерик так, что у него на шее вздувались жилы. И чем дальше слушала Маргарет, тем сильнее вытягивалось ее лицо. Она закрыла глаза и, почувствовав, что слабеет, что ее душит эта режущая слух мелодия, попыталась вырваться из объятий Фредерика, но он крепко сжимал ее талию, и ей волей-неволей пришлось слушать дальше. Взглянув на Дистля, Маргарет заметила, что он молча наблюдает за ней. В его глазах она прочла беспокойство и понимание.
   
Воинственная, исполненная угроз песня о Хорсте Весселе[6] подходила к концу, и голоса поющих становились все громче. Когда были допеты последние слова, мужчины застыли в напряженных позах, сверкая глазами, гордые и грозные, а присоединившиеся к хору женщины склонились перед ними, словно монахини в опере перед распятием. Только Маргарет и смуглый молодой человек с желтыми искорками в глазах так и простояли молча, прислушиваясь, как замирают в комнате последние раскаты песни.
   
Послышался тонкий, радостный перезвон церковных колоколов – отраженное горами эхо далеко разнесло его в ночном морозном воздухе. Фредерик все еще не отпускал Маргарет, и девушка вдруг заплакала безудержными, жалкими слезами, ненавидя себя за слабость.
   
Старик Лангерман поднял бокал. Багровый, как свекла, покрытый потом, обильно струившимся с его лысины, он сверкал глазами так же, наверное, как и в 1915 году, когда только что прибыл на Западный фронт.
   
– За фюрера! – провозгласил он с глубоким благоговением.
   
– За фюрера! – Жадные разгоряченные рты прильнули к блеснувшим в пламени камина бокалам. – С Новым годом! С новым счастьем! Да благословит вас бог!
   
Патриотический экстаз рассеялся. Гости обменивались рукопожатиями, смеялись, хлопали друг друга по спине, целовались – и все это так дружески, по-семейному, совсем не воинственно.
   
Фредерик повернул Маргарет к себе и попытался поцеловать ее, но она быстро наклонила голову. Не сдерживая рыданий, она вырвалась из рук парня и побежала по лестнице в свою комнату на втором этаже.
   
– Ох, уж эти мне американские девицы! – услышала она смех Фредерика. – А еще делают вид, что умеют пить!
   
Маргарет долго не могла успокоиться. Она понимала, что вела себя, как глупая слабонервная девчонка. Стараясь не замечать струившихся слез, она тщательно почистила зубы, причесалась и старательно промыла холодной водой покрасневшие глаза. К утру, к приезду Йозефа, она хотела выглядеть хорошенькой и веселой.
   
Комната Маргарет с выбеленными стенами сверкала чистотой. Над кроватью висело коричневое деревянное распятие. Маргарет разделась, выключила свет, открыла окно и взобралась на большую кровать. За окном, слетая с заснеженных, залитых ярким лунным светом вершин, завывал ветер. Она вздрогнула от прикосновения холодных простыней, но вскоре согрелась под пуховой периной. Как в детстве в доме у бабушки, простыни пахли свежестью, а в окне шелестели, задевая за раму, накрахмаленные занавески. Внизу играл аккордеонист, и через несколько дверей чуть слышно доносились мягкие, тоскливые звуки осенних мелодий разлуки и любви. Вскоре она уснула. В холодном полумраке комнаты ее лицо казалось по-детски спокойным и в то же время серьезным и кротким.
   
Часто бывают такие сны: вас мягко касается чья-то рука, рядом темнеет силуэт человека, вы чувствуете на своей щеке его дыхание, кто-то сжимает вас в сильном объятии.
   
Маргарет проснулась.
   
– Тихо! – сказал человек по-немецки. – Я тебе не сделаю ничего плохого.
   
«Он пил коньяк, – совсем некстати подумала Маргарет. – От него пахнет коньяком».
   
Несколько мгновений она лежала неподвижно, всматриваясь в глаза человека, горевшие как огоньки в темноте глазных впадин. На нем был костюм из грубой, колючей ткани. Маргарет резко отодвинулась к противоположному краю кровати и хотела сесть, но человек оказался ловким и сильным и снова заставил ее лечь.
   
– Ах ты зверек, – сказал он, хихикнув и зажимая ей рот рукой. – Маленькая юркая белочка!
   
Маргарет узнала голос.
   
– Да это же я, – говорил Фредерик. – Всего-навсего коротенький визит, не бойся. – Он попробовал убрать руку. – Ведь ты же не будешь кричать? – зашептал он с той же насмешкой в голосе, словно забавлялся с ребенком. – Да оно и бесполезно. Во-первых, все пьяны. Во-вторых, я скажу, что ты сама позвала меня, а потом, должно быть, передумала. Мне, конечно, поверят, все знают, что я пользуюсь успехом у девушек, а ты к тому же иностранка.
   
– Пожалуйста, уйдите, – прошептала Маргарет. – Прошу вас. Я никому не скажу.
   
Фредерик засмеялся. Он был немного пьян, но не настолько, как хотел казаться.
   
– Ты милая, очаровательная девочка. Ты самая хорошенькая из всех, кто приезжал в этом сезоне.
   
– Но почему именно я нужна вам? – с отчаянием спросила Маргарет. – Ведь здесь много других девушек, которые будут рады вам.
   
– А я хочу тебя. – Фредерик поцеловал ее в шею, как ему казалось, с неотразимой нежностью. – Ты мне очень нравишься.
   
– А я не хочу! – крикнула Маргарет. – Не хочу!
   
Она вдруг испугалась, что ее может подвести плохое знание немецкого языка, что она забудет нужные слова и выражения и что какая-нибудь ученическая ошибка станет для нее роковой.
   
– Это даже интереснее, – продолжал Фредерик, – когда девушка вначале делает вид, что не хочет. Все равно как благородная дама.
   
Маргарет поняла, что он уже не сомневается в своей победе и просто подсмеивается над ней.
   
– Многие девушки так себя ведут, – добавил Фредерик.
   
– Клянусь, я все расскажу вашей матери, – пригрозила Маргарет.
   
Фредерик тихонько рассмеялся, и смех его в тишине комнаты прозвучал уверенно и непринужденно.
   
– Можешь рассказать. А как ты думаешь, почему она всегда помещает хорошеньких девушек именно в эту комнату, куда так легко попасть через окно с крыши сарая?
   
«Нет, это невозможно! – подумала Маргарет. – Невозможно, чтобы эта маленькая, полная, румяная, всегда улыбающаяся женщина, такая аккуратная, такая трудолюбивая и религиозная, развесившая распятия во всех комнатах… А впрочем… – Маргарет вдруг вспомнила неистовый, упорный взгляд и выражение чувственного наслаждения грубой музыкой на потном лице фрау Лангерман там внизу, в холле, когда все они были захвачены пением. – Нет, нет, все возможно, этот глупый восемнадцатилетний мальчишка ничего не выдумывает…»
   
– Вы часто… – поспешно спросила она, отчаянно пытаясь отсрочить развязку, – вы часто пробирались сюда таким путем?
   
Фредерик ухмыльнулся, и Маргарет увидела, как сверкнули его зубы. Немного помолчав, он самодовольно ответил:
   
– В общем, частенько. Но сейчас приходится быть разборчивым: крышу сарая замело снегом, ноги скользят, забираться трудно. Я иду на риск только тогда, когда девушка уж очень хорошенькая, вроде тебя. – Мягкая, опытная, настойчивая рука снова заскользила по ее телу. Ее руки были прижаты к постели. Она пыталась освободиться, но не могла. Фредерик держал ее крепко и улыбался, наслаждаясь слабым, усиливающим желание сопротивлением.
   
– А ты такая хорошенькая, – шептал он, – у тебя такая фигурка!
   
– Я сейчас закричу, предупреждаю вас.
   
– Но ты же себя поставишь в глупое положение, – ответил Фредерик. – Мать осрамит тебя перед всеми гостями и потребует, чтобы ты немедленно уехала, потому что ты заманила ее маленького восемнадцатилетнего сына в свою комнату, а потом устроила скандал. А завтра, когда приедет твой друг, об этом будет говорить весь город… – Тон Фредерика был одновременно насмешливым и доверительным. – Я бы посоветовал тебе лучше не кричать.
   
Маргарет закрыла глаза и несколько минут лежала молча, удерживая подступившие к глазам слезы. Перед ней промелькнули лица всех этих людей, собравшихся вчера на вечеринку, ухмыляющиеся лица злобных заговорщиков, скрытых под личиной чистых и здоровых горцев, строящих против нее козни в своей снежной крепости. Но вот она почувствовала, что Фредерик выпустил ее руки, и мгновенно вцепилась ему в лицо. Маргарет ощущала, как ее ногти раздирают кожу и слышала противный царапающий звук. Она торопилась, пока он не успел снова захватить ее руки.
   
– Стерва! – яростно вскрикнул Фредерик. Больно сжав ее руки одной рукой, он наотмашь ударил ее другой по губам. Рот девушки окрасился кровью. – Стерва американская! – Она лежала неподвижно, с окровавленным ртом и глядела на него торжествующим и вызывающим взглядом. Низко над горизонтом стояла луна, заливая комнату мирным серебристым светом. Фредерик еще раз ударил ее тыльной стороной кисти. Несмотря на острую боль, Маргарет все же успела почувствовать, как отвратительно пахнут кухней его руки.
   
– Если вы сейчас же не уйдете, – внятно, преодолевая противное головокружение, произнесла она, – я завтра убью вас. Обещаю вам, что я и мой друг убьем вас.
   
Фредерик сидел в прежней позе, все еще сжимая руки девушки, и, склонившись над Маргарет, молча смотрел ей в лицо. Из царапин на его лице сочилась кровь, длинные светлые волосы упали ему на глаза, он тяжело дышал. Потом он нерешительно отвел глаза в сторону и пробормотал:
   
– Да меня и не интересуют девчонки, которым я не нужен. Овчинка выделки не стоит.
   
Он выпустил ее руки, с яростью ткнул ее в лицо и слез с кровати, намеренно ударив ее коленом. Потом отошел к окну, облизывая кровоточащие губы, и стал приводить в порядок свою одежду. В холодном свете луны он казался растерянным, жалким и неуклюжим мальчишкой.
   
Тяжело ступая, Фредерик пересек комнату.
   
– Я уйду через дверь, – заявил он. – В конце концов, я имею на это право.
   
Маргарет лежала неподвижно, уставившись в потолок.
   
Фредерик топтался у двери, не желая уходить побежденным. Маргарет чувствовала, как он лихорадочно подыскивает в своем крестьянском уме какие-нибудь уничтожающие слова, чтобы бросить их ей перед уходом.
   
– Убирайся к своим евреям в Вену! – крикнул он и скрылся, оставив дверь открытой.
   
Маргарет встала и осторожно закрыла дверь. Она слышала, как Фредерик, грузно ступая, спустился по лестнице в кухню, и эхо его шагов, отражаясь от старых деревянных стен, казалось, заполнило весь спящий в зимней тишине дом.
   
Ветер успокоился. В комнате было тихо и холодно. Маргарет дрожала: на ней была только измятая пижама. Она поспешно закрыла окно. Луна скрылась, и ночная мгла начинала медленно бледнеть. Подернутые серой дымкой небо и горы казались мертвыми и таинственными.
   
Маргарет посмотрела на постель. Все белье было скомкано и измято, одна из простыней была порвана, на подушке виднелись кровавые пятна, наталкивавшие на мысль о чем-то темном и загадочном. Все еще не в силах унять дрожь, чувствуя себя беспомощной и опозоренной, девушка принялась торопливо одеваться. Ноющими от холода руками она натянула свой самый теплый лыжный костюм, две пары шерстяных носков и надела поверх костюма пальто. И все же ей не сразу удалось согреться. Не переставая дрожать, Маргарет уселась в маленькую качалку у окна и стала смотреть на горы, бледные вершины которых, тронутые первыми зеленоватыми лучами рассвета, будто выплывали из ночной темноты.
   
Затем зеленую краску рассвета сменила розовая; она стекала вниз по склонам, пока снег не вспыхнул, словно приветствуя наступление утра. Маргарет поднялась и, не взглянув на постель, вышла из комнаты. Она осторожно спустилась по лестнице и проскользнула через тихий дом, в углах которого еще таились последние ночные тени, а в холле витали запахи вчерашнего торжества. Открыв тяжелую дверь, она вышла в сонное голубовато-белое утро нового года.
   
Улицы были безлюдны. Маргарет бесцельно шла по тропинке между сугробами, чувствуя, как ее легкие наполняются живительным утренним воздухом. Дверь одного из домиков распахнулась, и оттуда выглянула кругленькая, краснощекая, жизнерадостная женщина в домашнем чепце и фартуке.
   
– Доброе утро, фрейлейн, – сказала она. – Ну разве не замечательное сегодня утро?
   
Бросив на нее мимолетный взгляд, Маргарет быстро прошла мимо. Женщина озадаченно посмотрела ей вслед и с выражением обиды и гнева на лице захлопнула за собой дверь.
   
Маргарет свернула с улицы и направилась по дороге в горы. Машинально переставляя ноги и опустив голову, она медленно взбиралась по сверкавшему в первых лучах солнца склону, широкому и безлюдному в этот ранний час. Затем она сошла с дороги и по укатанной поверхности склона направилась к очаровательному, словно детская игрушка, домику для отдыха лыжников, сложенному из толстых бревен. На его невысокой остроконечной крыше толстым слоем лежал снег.
   
Перед домиком стояла скамья, и Маргарет, внезапно почувствовав себя обессиленной и опустошенной, устало опустилась на нее. Так она сидела, устремив неподвижный взгляд на заснеженные склоны, отлого поднимающиеся к недоступным скалам на вершине горы; залитые багровым светом, они четко вырисовывались на фоне голубого неба.
   
«Не надо думать об этом, не надо! – твердила она, устремив неподвижный взгляд в уходящую ввысь гору, и, чтобы отвлечься, пыталась представить, в каких местах она сделала бы тот или иной поворот, спускаясь с горы. – Не думай об этом, – приказала она себе и провела кончиком языка по распухшей губе, на которой запеклась кровь. – Может быть, потом, когда совсем успокоюсь… Особенно опасен глубокий снег там справа вдоль края ущелья. Преодолев вон тот холмик и делая широкий разворот, чтобы обогнуть обнажившиеся камни, придется двигаться вслепую, и можно потерять самообладание…»
   
– Доброе утро, мисс Фримэнтл, – сказал кто-то рядом.
   
Маргарет резко повернула голову. Перед ней стоял инструктор-лыжник – тот самый, стройный, дочерна загоревший молодой человек, которому она улыбалась на вечеринке, приглашая петь вместе со всеми под звуки аккордеона. Не отдавая себе отчета, Маргарет вскочила со скамейки и хотела уйти, но Дистль шагнул вслед за ней.
   
– У вас какая-нибудь неприятность? – вежливо спросил он. У него был звучный и в то же время мягкий голос. Маргарет остановилась, вспомнив, что накануне вечером, когда вокруг нее ревели гости господина Лангермана, а рядом, прижимая ее к себе, орал Фредерик, только этот человек хранил молчание. Она припомнила также, как он взглянул на нее, когда она расплакалась, и как робко пытался показать, что сочувствует ей и разделяет ее огорчение.
   
– Простите, пожалуйста, – проговорила Маргарет, поворачиваясь к молодому человеку и пытаясь улыбнуться. – Я задумалась, и ваше появление испугало меня.
   
– Так что же с вами случилось? – Дистль стоял перед Маргарет с непокрытой головой и показался ей еще более молодым и робким, чем на вечеринке.
   
– Ничего, – Маргарет села. – Я просто наслаждаюсь видом ваших гор.
   
– Может быть, вы хотите остаться одна? – спросил он и даже сделал было шаг назад.
   
– Нет, нет, что вы! – воскликнула Маргарет. Она внезапно поняла, что ей нужно с кем-то поговорить о случившемся, сделать какой-то вывод из того, что произошло. Рассказать обо всем Йозефу невозможно, а Дистль вызывал доверие. Он даже походил немного на Йозефа – такой же интеллигентный и серьезный и такой же смуглый.
   
– Пожалуйста, не уходите! – попросила Маргарет.
   
Христиан стоял перед ней, слегка расставив ноги, – стройный и собранный, в плотно облегающем фигуру лыжном костюме. Несмотря на холодный ветер, он ходил с расстегнутым воротом и без перчаток. У него был здоровый цвет лица и оливковая от загара кожа.
   
Вынув из кармана пачку сигарет, он протянул ее Маргарет. Она взяла сигарету, и Христиан поднес ей зажженную спичку, умело прикрыв ее ладонью от ветра. Совсем рядом Маргарет увидела его уверенные и по-мужски решительные руки.
   
– Спасибо, – поблагодарила Маргарет. Христиан кивнул и, закурив, сел рядом. Удобно откинув голову на спинку скамейки и прищурив глаза, они молча любовались видом вздымавшейся перед ними горы. Извилистой струйкой поднимался дымок, и первая в это утро сигарета показалась Маргарет крепкой и вкусной.
   
– Как чудесно! – воскликнула она.
   
– Что именно?
   
– Горы.
   
– Это враг! – пожал плечами Христиан.
   
– Что, что? – переспросила Маргарет.
   
– Враг.
   
Маргарет взглянула на него. Глаза его сузились, губы были крепко сжаты. Она снова стала рассматривать открывавшуюся ее взгляду картину.
   
– Почему вам не нравятся горы?
   
– Это же тюрьма, – ответил он, переставляя ноги, обутые в изящные, высоко зашнурованные ботинки с пряжками. – Для меня, конечно.
   
– Почему вы так говорите? – удивилась Маргарет.
   
– А вы не думаете, что это идиотизм – растрачивать вот так свою жизнь? – зло усмехнулся Христиан. – Мир рушится, человечество борется, чтобы выжить, а я тем временем учу всяких толстушек, как скатываться с горы, чтобы не свалиться вниз лицом.
   
«Ну и страна! – несмотря на отвратительное настроение, мысленно улыбнулась Маргарет. – Даже у спортсменов Weltschmerz[7]».
   
– Но если вам не нравится, – вслух продолжала она, – почему вы тут живете?
   
Дистль ответил невеселым беззвучным смехом.
   
– Я прожил семь месяцев в Вене: здесь я уже не в силах был оставаться. Я думал, что найду там какую-нибудь разумную, полезную работу, пусть даже очень трудную. Мой совет вам – не пытайтесь в наше время получить в Вене работу по душе. Что касается меня, то я в конце концов устроился помощником официанта в ресторане – подавать тарелки туристам. Вот я и вернулся сюда, домой. Тут по крайней мере вы можете прилично заработать на жизнь. Вот вам и Австрия – за чепуху платят хорошие деньги. – Дистль покачал головой. – Простите меня, – неожиданно закончил он.
   
– Простить? За что?
   
– За такие разговоры. За то, что я жалуюсь. Мне стыдно за себя. – Он бросил сигарету, засунул руки в карманы и слегка сгорбился от смущения. – Не понимаю, что на меня нашло. Всему причиной, должно быть, раннее утро и еще то, что мы одни с вами бодрствуем здесь, на горе. Не знаю… Мне почему-то показалось, что вы поймете меня… Ну что здесь за люди! – Он снова пожал плечами. – Скоты! Едят, пьют, наживаются. Вчера вечером мне так хотелось поговорить с вами…
   
– Жаль, что не поговорили, – ответила Маргарет, Сидя рядом с ним, прислушиваясь к его ровному, звучному голосу, – она понимала, что это специально для нее он так старательно выговаривает каждое немецкое слово, – Маргарет понемногу успокаивалась и уже не чувствовала себя такой оскорбленной.
   
– Вы вчера так внезапно исчезли, – снова заговорил Дистль. – И плакали, когда уходили.
   
– Все это глупости, – решительно заявила Маргарет. – Видимо, дело в том, что я еще не совсем взрослый человек.
   
– Но ведь можно быть взрослым и все же плакать – часто и горько.
   
«Видно, он хочет дать мне понять, – подумала Маргарет, – что и сам иногда плачет».
   
– Сколько вам лет? – внезапно спросил он.
   
– Двадцать один год.
   
Христиан кивнул с таким видом, словно Маргарет сообщила ему что-то очень важное.
   
– А что вы делаете в Австрии?
   
– Не знаю, – нерешительно протянула Маргарет. – Мой отец умер и оставил мне кое-какие средства. Немного, правда, но достаточно. Я решила, что, прежде чем осесть окончательно, нужно немножко посмотреть мир…
   
– Но почему вы остановили свой выбор именно на Австрии?
   
– Тоже не знаю. Я училась в Нью-Йорке на театрального художника. Один из моих знакомых побывал в Вене и рассказал, что здесь есть замечательная школа и что тут ничем не хуже, чем в других местах. Во всяком случае, здесь все иначе, чем в Америке, а это очень важно.
   
– И вы посещаете эту школу в Вене?
   
– Да.
   
– Хорошая школа?
   
– Нет. – Маргарет засмеялась. – Все школы одинаковы. Они, должно быть, хороши для всех, только не для тебя.
   
Дистль повернулся к Маргарет и серьезно взглянул на нее.
   
– И все же вам нравится наша страна?
   
– Да. Я люблю Вену, люблю Австрию.
   
– Но вчера вечером вы не очень-то восхищались Австрией.
   
– Нет, – ответила Маргарет. – Я говорю «нет» не об Австрии, – откровенно призналась она, – а о тех людях. Не могу сказать, что они мне понравились.
   
– На вас подействовала песня, – сказал он. – Песня о Хорсте Весселе.
   
– Да, – подтвердила Маргарет после короткой паузы. – Я никогда не думала, что здесь, в таком чудесном месте, так далеко от всего…
   
– Ну, не так уж далеко мы живем. Совсем даже недалеко… Вы еврейка?
   
«Вот он, этот вопрос, разделяющий людей в Европе», – подумала Маргарет.
   
– Нет, – ответила она.
   
– Конечно. Я так и знал. – Христиан сжал губы и перевел взгляд на горы. На его лице появилось обычное для него испытующее, озадачивающее выражение. – А вот ваш друг…
   
– То есть?!
   
– Господин, который должен приехать сегодня утром…
   
– Как вы узнали об этом?
   
– Спрашивал кое у кого.
   
Наступило короткое молчание.
   
«Странный он все-таки человек! – решила про себя Маргарет. – То дерзкий, то робкий, то сухой и мрачный, то деликатный и внимательный…»
   
– Он, как видно, еврей, – заметил Дистль. В его серьезном вежливом тоне не чувствовалось ни предвзятости, ни враждебности.
   
– Видите ли, – принялась объяснять Маргарет. – Если рассуждать по-вашему, то, пожалуй, да, еврей. Он католик, но мать у него еврейка и, вероятно…
   
– Что он за человек?
   
– Он врач, – медленно продолжала девушка. – Конечно, старше меня. Он очень красивый, немного похож на вас. Очень остроумный: людям в его обществе всегда весело. Но вместе с тем он серьезный человек. Он дрался против солдат у дома Карла Маркса и покинул баррикады одним из последних…[8] Я беру свои слова обратно, – вдруг спохватилась Маргарет. – Глупо рассказывать каждому встречному подобные истории – того и гляди накличешь неприятности.
   
– Да, да, – согласился Христиан. – Больше ничего не говорите… Но все же он вам нравится? Вы собираетесь выйти за него замуж?
   
Маргарет пожала плечами.
   
– Мы говорили об этом. Но… пока не решили. Посмотрим.
   
– Вы расскажете ему о прошлой ночи?
   
– Да.
   
– И о том, как вы рассекли губу?
   
Маргарет машинально дотронулась до разбитой губы и покосилась на Дистля. Тот сосредоточенно рассматривал горы.
   
– Вчера ночью у вас побывал Фредерик, не так ли?
   
– Да, – тихо отозвалась Маргарет. – Вы знаете о Фредерике?
   
– О Фредерике знают все, – резко ответил он. – Вы не первая выходите по утрам из этой комнаты с синяками.
   
– Но разве ничего нельзя было сделать?
   
Христиан хрипло рассмеялся.
   
– «Милый, живой юноша!» Если верить сплетням, то многим девушкам это нравится, даже тем, кто поначалу сопротивляется. Маленькая деталь, придающая пикантность гостинице фрау Лангерман. Фредерик – местная знаменитость. Здесь все к услугам лыжников: фуникулер, пять ручных буксиров, пятиметровый слой снега и… изнасилование по местному способу. Видимо, Фредерик не решается заходить слишком далеко, если девушка сопротивляется по-настоящему. Ведь вас он оставил в покое, правда?
   
– Да.
   
– Но в общем-то вы провели отвратительную ночь. И это в доброй, старой Австрии называется радостной и счастливой встречей Нового года!
   
– Боюсь, это лишь небольшая деталь общей картины, – заметила Маргарет.
   
– Что вы имеете в виду?
   
– Песню о Хорсте Весселе, нацистские разговоры, избиение женщин, в комнаты которых врываются силой…
   
– Чепуха! – громко, с неожиданной злостью оборвал ее Дистль. – Не смейте так говорить!
   
– А что особенного я сказала? – удивилась Маргарет и почувствовала, что к ней вновь, без особых, казалось бы, причин, начинает возвращаться беспокойство и страх.
   
– Фредерик пробрался в вашу комнату не потому, что он нацист. – Христиан снова перешел на спокойный и терпеливый тон педагога, каким он разговаривал с ребятишками в группе для начинающих. – Фредерик поступил так потому, что он свинья. Он плохой человек, который по случайности стал нацистом, и в конечном счете настоящего нациста из него никогда не выйдет.
   
– А вы нацист? – спросила Маргарет. Она сидела неподвижно, уставившись в землю.
   
– Я? Конечно, нацист. Вас это шокирует? Ничего удивительного. Вы начитались этих идиотских американских газет. Ведь мы едим детей, сжигаем церкви, малюем губной помадой и человеческой кровью на спинах монахинь непристойные рисунки и водим их нагишом по улицам, выращиваем людей на специальных фермах и так далее и тому подобное. Это было бы смешно, если бы не было так серьезно.
   
Наступило молчание. Маргарет захотелось немедленно встать и уйти, но прежняя слабость вновь охватила ее, и она побоялась, что тут же свалится в снег, если попробует подняться. Она испытывала жгучую боль в глазах, ноги налились тяжестью, словно она не спала несколько суток подряд. Жмурясь, она посмотрела на спокойные белые горы; сейчас, после восхода солнца, они как бы отодвинулись на задний план и уже не казались такими внушительными.
   
«Какая ложь! – подумала она. – И даже первое впечатление от этих мирных, чудесных гор оказалось ложным, когда взошло солнце».
   
– Поймите меня правильно. – В голосе Дистля зазвучали печальные, просительные нотки. – Там, в Америке, вам легко осуждать все подряд. Вы богаты и можете разрешить себе любую роскошь: терпимость, так называемую демократию, моральные принципы. А мы здесь, в Австрии, не можем. – Дистль умолк, как будто ждал возражений, но девушка промолчала, и он снова заговорил – негромко и равнодушно:
   
– Конечно, вы понимаете все по-своему, и я не виню вас. Ваш друг – еврей, вы боитесь за него, и это заслоняет от вас более важные вопросы. Да, да, более важные вопросы, – повторил он, словно эти слова для него самого звучали особенно убедительно и приятно. – И один из таких вопросов – судьба Австрии и немецкого народа. Нелепо делать вид, будто мы вовсе и не немцы. Так может думать американец, живущий за восемь тысяч километров от нас, но не мы. Что сейчас представляет собой наша нация? Семь миллионов нищих, людей без будущего, зависимых от всех, живущих, как содержатели отелей, да чаевые туристов и иностранцев. Американцам этого не понять. Люди не могут вечно жить в унижении. Они сделают все, что от них зависит, только бы вновь обрести чувство собственного достоинства. Эту проблему мы решим лишь тогда, когда Австрия станет нацистской и войдет в состав великой Германии. – Дистль оживился, его голос зазвучал с новой силой.
   
– Это не единственный путь, – прервала его Маргарет, хотя и понимала, что спорить бесполезно. Но он казался таким разумным, рассудительным и симпатичным. – Ведь должны же быть иные пути, кроме лжи, убийств и обмана.
   
– Дорогая моя, вы говорите чепуху, – ответил Христиан, печально покачав головой, и терпеливо продолжал объяснять: – Вряд ли вы с такой же уверенностью повторите свои слова, если поживете в Европе лет десять. Послушайте, что я скажу вам. До прошлого года я был коммунистом. Пролетарии всех стран, мир всем, торжество разума, каждому по потребностям, братство, равенство и так далее и тому подобное. – Дистль засмеялся. – Чушь! Я не знаю Америки, но я знаю Европу. В Европе ничего не добьешься, если руководствоваться разумом. Братство людей… Да ведь это не больше, чем дешевая болтовня второразрядных демагогов, которой они занимаются в перерывах между войнами. Насколько я понимаю, то же самое можно наблюдать и в Америке. Вы обвиняете нас во лжи, убийствах и обмане. Что же, возможно, вы правы. Но в Европе нельзя действовать иначе, если хочешь добиться нужных результатов. Мне не очень приятно говорить подобные вещи, но только глупец может рассуждать иначе. Если вы слабы, вы ничего не добьетесь, позор и полуголодное существование будут вашим уделом; став сильным, вы приобретете все. Ну, а теперь о преследовании евреев. – Христиан пожал плечами. – Досадная случайность. Кто-то почему-то решил, что это единственный путь к власти. Я вовсе не утверждаю, что мне по душе такой путь. Больше того, с моей точки зрения, всякая расовая дискриминация – дикость. Я знаю евреев, которые ведут себя, как Фредерик, но среди них есть и такие, которые ничем не хуже меня. И все же, если для создания новой, организованной Европы нет иного пути, кроме уничтожения евреев, мы должны пойти по этому пути. Маленькая несправедливость ради большой справедливости. Цель оправдывает средства. Неприятно, конечно, усваивать подобную истину, но в конце концов, по-моему, ее усвоят даже американцы.
   
– Но это же ужасно! – воскликнула Маргарет.
   
– Моя дорогая юная леди! – с чувством проговорил Дистль. Его лицо оживилось, на нем вдруг заиграл румянец. Он повернулся к Маргарет и взял ее за руки. – Я говорю отвлеченно, поэтому нарисованная мною картина кажется более отвратительной, чем действительность. Вы должны простить меня. Я обещаю вам, что в действительности так никогда не будет. Можете передать это своему другу. Год, другой ему придется терпеть маленькие неприятности, возможно, он будет вынужден отказаться от своих обычных занятий и даже вообще куда-нибудь уехать. Но пройдет некоторое время, и ему возвратят все, чего он лишится, его жизнь пойдет по-старому, как только будет достигнута поставленная цель и маневр увенчается успехом. Преследование евреев – не самоцель, а средство достижения цели. Как только все наладится, ваш друг займет подобающее ему место. И не верьте американским газетам. В прошлом году я был в Германии, и должен сказать, что в воображении журналистов все обстоит значительно хуже, чем на улицах Берлина.
   
– Ненавижу! – крикнула Маргарет. – Я ненавижу все это!
   
Христиан взглянул ей в глаза с печальным, расстроенным видом, пожал плечами и, медленно отвернувшись, задумчиво посмотрел на снежные вершины.
   
– Жаль, – снова заговорил он. – Вы показались мне такой рассудительной и понятливой. Я решил было, что встретил американку, которая замолвит за нас доброе словечко, когда вернется домой, американку, которая сумеет хоть немного понять нас. – Он встал. – Но, видимо, я ждал слишком многого… Позвольте, в таком случае, дать один совет: возвращайтесь домой, в Америку. Боюсь, что в Европе вы будете очень несчастливы. – Христиан попробовал ногой снег. – Сегодня будет довольно скользко, – сухим, деловитым тоном сообщил он. – Если вы со своим другом собираетесь покататься на лыжах, я могу спуститься вместе с вами по западному маршруту. Сегодня это будет наилучший маршрут, однако не советую вам отправляться туда одним.
   
– Благодарю вас. – Маргарет тоже поднялась. – Но я думаю, что мы здесь не останемся.
   
– Ваш друг приезжает утренним поездом?
   
– Да.
   
– Ему придется пробыть здесь по крайней мере до трех часов дня: раньше поездов не будет. – Он пристально посмотрел на нее из-под густых, чуть выгоревших на солнце бровей. – Так вы не хотите больше здесь оставаться?
   
– Нет.
   
– Из-за того, что произошло прошлой ночью?
   
– Да.
   
– Понимаю. Одну минуту. – Он вынул из кармана клочок бумаги и карандаш и что-то написал. – Этот адрес может вам пригодиться. Очаровательный маленький отель, всего километров тридцать отсюда. Трехчасовой поезд делает там остановку. Прекрасные горные склоны и очень милые люди. Политикой они не интересуются, Фредериков среди них нет. – Христиан улыбнулся. – Они не так ужасны, как мы, и будут очень рады и вам, и вашему другу.
   
Маргарет взяла бумажку, положила ее в карман и поблагодарила. «Несмотря ни на что, – подумала она, – он все же очень порядочный и хороший человек».
   
– Вот туда, видимо, мы и поедем.
   
– Ну и прекрасно. Желаю приятно отдохнуть. Ну, а потом… – Дистль улыбнулся и протянул Маргарет руку. – А потом уезжайте в Америку.
   
Маргарет пожала ему руку и направилась вниз к городу. У подножия склона она остановилась и посмотрела назад. Дистль уже начал занятия с младшей группой и, нагнувшись, со смехом поднимал упавшую в снег семилетнюю девочку в красной шерстяной шапочке.
   
   
   
Йозеф приехал жизнерадостный и веселый. Он поцеловал Маргарет и вручил ей коробку с пирожными, которые со всяческими предосторожностями вез от самой Вены, и новую лыжную шапочку голубого цвета – он не мог удержаться, чтобы не купить ее. Затем он снова принялся целовать девушку, приговаривая:
   
– С Новым годом, дорогая! Боже, какие у тебя веснушки! Я люблю тебя!.. Ты самая красивая девушка на свете!.. А как насчет завтрака? Я умираю с голоду.
   
Не выпуская Маргарет из объятий, он жадно вдыхал свежий воздух, потом обвел взглядом горы и с гордостью собственника воскликнул:
   
– Ты только взгляни! Нет, ты только посмотри и посмей сказать, что в Америке есть что-нибудь подобное.
   
И тогда Маргарет тихонько и беспомощно заплакала. Мгновенно помрачнев, Йозеф принялся поцелуями осушать ее слезы.
   
– Что случилось? Что это значит, дорогая? – спрашивал он своим низким голосом, в котором звучала неподдельная тревога.
   
Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, в уголке маленькой станции, укрытые от взглядов людей, толпившихся на платформе, и Маргарет, всхлипывая и запинаясь, рассказала ему о том, как накануне вечером в отеле распевали фашистские песни и провозглашали фашистские тосты. О Фредерике она не сказала ни слова. Закончив свой рассказ, она заявила, что больше не останется здесь ни на один день.
   
Йозеф рассеянно поцеловал ее в лоб и погладил по щеке. От его веселого настроения не осталось и следа.
   
– Так, – пробормотал он. – И здесь то же. Дома, на улице, в городе, в деревне… – Йозеф покачал головой. – Милая Маргарет! По-моему, тебе лучше уехать из Европы. Уезжай домой. Уезжай в Америку.
   
– Нет, – не задумываясь, возразила Маргарет. – Я хочу остаться здесь. Я хочу выйти за тебя замуж и остаться здесь.
   
Йозеф покачал головой. На его мягких, коротких, тронутых сединой волосах поблескивали капельки воды от растаявших снежинок.
   
– Я должен побывать в Америке. Я должен посетить страну, откуда приезжают такие девушки, как ты.
   
– Но я же сказала, что хочу выйти за тебя замуж, – повторила Маргарет и крепко сжала его руку.
   
– Мы поговорим об этом потом, – с нежностью ответил Йозеф. – Обсудим в другой раз.
   
Но «другой раз» так и не наступил.
   
Они возвратились в гостиницу Лангермана и, сидя у окна, из которого открывался вид на величественные, искрящиеся на солнце Альпы, молча поглощали обильный завтрак – яичницу с ветчиной и картофелем, блины и кофе по-венски с густыми взбитыми сливками, им прислуживал вежливый и скромный Фредерик. Он любезно подставил стул Маргарет, когда она садилась за стол, быстро наполнял чашку Йозефа, как только она пустела.
   
После завтрака Маргарет уложила свои вещи и заявила фрау Лангерман, что должна уехать вместе со своим другом.
   
– Ах, как жаль! Ах, как жаль! – закудахтала фрау Лангерман. Впрочем, она тут же представила счет. В нем, среди других пунктов, упоминались какие-то девять шиллингов.
   
– А это за что? – спросила Маргарет, указывая на аккуратную запись чернилами. Она стояла в холле, у лакированного дубового стола. Фрау Лангерман, чистенькая, накрахмаленная, вскочила из-за стола, наклонила голову и близорукими глазами уставилась на счет.
   
– Ах, это! – Она окинула Маргарет ничего не выражающим взглядом. – Это за порванную простыню, Liebchen![9]
   
Маргарет оплатила счет. Фредерик помог ей перенести чемоданы, и она дала ему на чай. Затем он усадил ее в экипаж и, поклонившись, сказал:
   
– Надеюсь, вы хорошо провели у нас время.
   
Оставив свои чемоданы на вокзале, Маргарет и Йозеф до прихода поезда бродили по улицам, рассматривая витрины магазинов.
   
Когда поезд медленно отходил от станции, Маргарет показалось, что она видит Дистля. Он стоял в конце платформы и наблюдал за ними. Маргарет помахала рукой, но он не ответил. Маргарет почему-то подумала, что только Дистль мог поступить так: прийти на станцию, не поздороваться и молча наблюдать за их отъездом.
   
Рекомендованная Дистлем гостиница оказалась маленькой и уютной, а ее обитатели необыкновенно приятными людьми. Несколько ночей подряд шел снег, каждое утро заново засыпая тропинки. Маргарет никогда еще не видела Йозефа таким веселым и жизнерадостным. Чувствуя себя в безопасности в его объятиях, она спокойно спала по ночам в огромной кровати с теплой пуховой постелью, казалось предназначенной специально для тех, кто проводит медовый месяц в горах. Они не говорили ни о чем серьезном и о женитьбе больше не упоминали. Целыми днями в ясном небе над горными вершинами сверкало солнце, а воздух был пьянящий, как вино. Вечером перед камином Йозеф приятным, вкрадчивым голосом пел для гостей романсы Шуберта. В доме все время пахло корицей. Оба они покрылись темным загаром, и веснушек на носу у Маргарет стало еще больше.
   
Наконец наступил день отъезда. По дороге на станцию Маргарет вдруг расплакалась. Каникулы кончились.
  
  
   
    
2
   
   
Нью-Йорк тоже праздновал наступление Нового года. По мокрым улицам, буфер к буферу, непрерывно гудя, сплошным потоком двигались такси. Длинная вереница машин напоминала какое-то неведомое животное из железа и стекла, загнанное в гигантскую каменную клетку. В центре города миллионы людей серыми волнами лениво и бесцельно перекатывались взад и вперед. Освещенные ослепительным сиянием реклам, они напоминали арестантов, на которых в момент попытки к бегству тюремная стража внезапно направила лучи прожекторов. В световой газете, огни которой лихорадочно метались на здании «Нью-Йорк таймс», к сведению веселящихся внизу людей сообщалось, что во время урагана, пронесшегося над Средним Западом, погибло семь человек и что Мадрид в канун Нового года (к удобству читателей «Таймс» он наступал там на несколько часов раньше, чем в Нью-Йорке) двенадцать раз подвергался артиллерийскому обстрелу.
   
Полицейским Новый год не сулил ничего, кроме дальнейшего роста числа краж, насилий и дорожных катастроф со смертельным исходом, кроме жары и холода. И хотя они своим добродушным видом хотели показать, что не чужды общего веселья, но в действительности с холодной насмешкой устало взирали на стада резвящихся животных, двигавшиеся по Таймс-скверу.
   
А веселящаяся публика нескончаемой лавиной катилась по улицам, покрытым смешавшимися с грязью обрывками бумаги, швырялась конфетти, насыщенным миллионами бактерий большого города, трубила в рожки, дабы поведать миру, как она счастлива и бесстрашна. Гуляющие с напускным добродушием, которому предстояло испариться еще до наступления утра, хриплыми голосами поздравляли друг друга с Новым годом. Ради этого некогда покинули они туманную Англию и подернутые зеленой дымкой луга Ирландии, песчаные холмы Ирака и Сирии и цепенеющие в вечном страхе перед погромами гетто Польши и России, виноградники Италии и тресковые отмели. Норвегии; ради этого они приехали сюда с далеких островов и континентов, из многих городов земли. Потом они стали приезжать из Бруклина и Бронкса, Ист-Сент-Луиса и Тексарканы и из никому неведомых местечек вроде Бимиджи, Джеффри, Спирита. Все они выглядели так, словно постоянно недосыпали и никогда вдоволь не пользовались солнцем, словно их костюмы были с чужого плеча; они выглядели так, будто попали в эту холодную каменную клетку на чужой, а не на свой праздник; будто они чувствовали всем своим существом, что зима никогда не кончится, и будто, несмотря на веселые звуки рожков, смех и это торжественное, как религиозная процессия, шествие по улицам, они знали, что новый, 1938 год принесет им еще больше забот, чем прошедший.
   
По-настоящему радовались только карманники и проститутки, картежники и сводницы, жулики и водители такси, официанты и хозяева гостиниц; они неплохо поживились в эту новогоднюю ночь. Не могли пожаловаться и владельцы театров, торговцы шампанским, нищие и швейцары ночных клубов. То там, то здесь слышался звон стекла: это из номеров отелей (сегодня они сдавались за пять долларов в сутки вместо двух в обычное время) в тесные задние дворы, снабжавшие обитателей гостиниц светом, воздухом и видом на мир, летели бутылки из-под виски. В шуме скоротечного веселья провожали люди старый год. На 50-й улице девушке перерезали горло, и вой сирены скорой помощи на секунду властно ворвался в симфонию празднества. На улицах потише из полуоткрытых, освещенных желтым светом окон доносился визгливый, притворный женский смех. Это был обычный для субботних и праздничных вечеров отвратительный голос пресыщенного развлечениями города, голос, который почему-то можно слышать только в темноте, незадолго до наступления холодного рассвета.
   
Несколько позднее, вдыхая вечно влажный воздух подземки, дрожащий от грохота пригородных поездов, молчаливые, шатающиеся от усталости люди с ввалившимися глазами и измятыми лицами, пропахшие всеми запахами улицы – дешевыми цветами и чесноком, луком и гуталином, духами и потом, снова разъединенные перегородками купе, начнут растекаться по своим убогим жилищам. Но пока не наступит этот час, они до изнеможения будут бродить под оглушительный шум рожков, трещоток и жестяных свистков по ярко освещенным улицам, упрямо празднуя наступление Нового года, потому что, плохо ли, хорошо ли, они протянули еще один год и, быть может, протянут следующий.
   
   
   
Пробираясь через толпу, Майкл Уайтэкр ловил себя на том, что он, сам того не замечая, отвечает на каждый толчок фальшивой, натянутой улыбкой. Он опаздывал, а достать такси было невозможно. Ему пришлось задержаться в театре и выпить несколько рюмок в одной из артистических уборных. От наспех выпитого вина у него шумело в голове и жгло желудок.
   
Вечер в театре прошел сумбурно. Зрители не интересовались пьесой и отчаянно шумели; роль бабушки пришлось играть дублерше, потому что Патриция Ферри так напилась, что ее нельзя было выпустить на сцену. Пытаясь поддержать порядок, Майкл совсем измучился. Он был режиссером пьесы «Поздняя весна», в которой было занято тридцать семь участников, в том числе трое вечно простуженных детей. По ходу спектакля приходилось пять раз менять декорации, причем на каждую смену отводилось двадцать секунд. Когда кончился этот сумасшедший день, Майклу страстно хотелось одного: уйти домой и завалиться спать. Но сегодня еще предстоял этот проклятый вечер на 67-й улице, и Лаура была уже там. В конце концов, в канун Нового года и не полагалось ложиться спать.
   
Майкл кое-как протолкался через густую толпу, быстро дошел до Пятой авеню и свернул на север. Тут было не так людно, а из Центрального парка долетал свежий, бодрящий ветерок. На узкой полоске темного неба, видневшейся между крышами высоких зданий, можно было даже рассмотреть маленькие бледные звезды.
   
«Надо будет купить домик, недалеко от Нью-Йорка, – подумал Майкл, быстро и бесшумно шагая по асфальту. – Недорогой домик, тысяч за шесть или семь. Денег как-нибудь наскребу – придется перехватить взаймы. Время от времени буду уезжать туда на несколько дней. Там будет тихо, по ночам можно будет видеть все звезды, а когда захочу, ничто не помешает мне лечь спать часов в восемь. Да, хватит мечтать, надо обязательно купить такой домик».
   
В полуосвещенной витрине магазина он увидел свой силуэт. Отражение было неясным и расплывчатым, но, как всегда, собственный вид привел его в раздражение. Почти бессознательно он расправил плечи.
   
«Когда только ты перестанешь сутулиться! – выругал он себя. – И не мешало бы похудеть фунтов на пятнадцать. Ни дать ни взять – толстый лавочник».
   
На одном перекрестке около него остановилось такси, но он сделал отрицательный жест. «Физические упражнения и воздержание от вина – по крайней мере на месяц. Выпивка-то и доводит людей до такого состояния. „Пиво, „Мартини“, еще рюмочку!“ А с какой головой ты встал сегодня утром! До полудня ни за что не мог взяться, потом пошел завтракать и снова пил. Сейчас начинается Новый год – самое подходящее время бросить пить. Сегодня на вечере представится прекрасная возможность испытать свой характер. Не нужно делать из этого сенсации. Просто не пить – и все. А в загородном доме не держать и капли вина».
   
Майкл сразу почувствовал себя гораздо лучше. Ему казалось, что он полон решимости и сил, и хотя брюки его вечернего костюма по-прежнему были тесноваты в поясе, он широко зашагал мимо роскошных витрин к 67-й улице.
   
   
   
Когда Майкл вошел в переполненную комнату, только что пробило двенадцать. Люди пели и обнимались; в одном из углов он заметил мертвецки пьяную девицу из числа тех, кого обязательно встретишь на каждой вечеринке. Среди гостей Уайтэкр увидел свою жену – она целовала какого-то низенького мужчину, по всем признакам имеющего отношение к Голливуду. Кто-то сунул Майклу бокал с вином, а высокая девушка испачкала ему плечо картофельным салатом. «Какой прекрасный салат!» – воскликнула она и небрежно смахнула его узкой, выхоленной рукой с длинными, дюйма в полтора ногтями, покрытыми вишневым лаком. Затем протолкнувшись через толпу, к нему подошла Кэтрин, одетая в платье с очень большим декольте.
   
– Майкл, дорогой! – воскликнула она, целуя его в затылок. – Что ты делаешь сегодня вечером?
   
– Вчера приехала из Лос-Анджелеса моя жена.
   
– Да? Печально. Ну, с Новым годом! – И она поплыла дальше, приводя в трепет трех одетых во фраки студентов с младших курсов Гарвардского университета – родственников хозяйки, приехавших в город на каникулы.
   
Майкл поднял бокал и отпил до половины. Это, видимо, было виски, в которое кто-то налил лимонаду. «Брошу пить с завтрашнего дня, – подумал он. – Все равно я уже выпил сегодня три стакана и этот вечер потерян».
   
Майкл подождал, пока его жена не кончила целовать маленького лысого человека с пышными кавалерийскими усами, потом пробрался сквозь толпу гостей и встал у нее за спиной. Он услышал, как жена, не выпуская руки маленького человека, говорила:
   
– Сценарий отвратительный, Гарри, но ты, пожалуйста, никому об этом не говори.
   
– Ты же знаешь меня, Лаура. Разве я болтун?
   
– С Новым годом, с новым счастьем, дорогая! – сказал Майкл и поцеловал Лауру в щеку.
   
Она обернулась, все еще не выпуская руки лысого, и улыбнулась. Даже здесь, где пьяный шум и сутолока не располагали, казалось, к проявлению нежных чувств, Лаура приветствовала Майкла с тем выражением ласки и теплоты во взоре, которое всякий раз поражало и волновало его. Она протянула свободную руку и привлекла к себе Майкла, чтобы поцеловать его. В тот момент, когда их лица сблизились, Майкл почувствовал, что Лаура с подозрением принюхивается к его дыханию. Отвечая на поцелуй жены, он не мог сдержать раздражения и помрачнел. «Вечно она нюхает, – мелькнуло у него. – Старый сейчас год или новый – ей все равно».
   
– Перед тем как уйти из театра, – насмешливо сказал Майкл, отстраняясь от жены, – я вылил на себя два флакона духов «Шанель № 5».
   
Веки Лауры обиженно дрогнули.
   
– Не будь таким скверным хоть в новом году, – попросила она. – Почему ты так поздно?
   
– Зашел по пути пропустить пару бокалов вина.
   
– С кем? – Лаура посмотрела на него подозрительным собственническим взглядом, который так портил нежное и открытое выражение ее лица всякий раз, когда она допрашивала мужа.
   
– Кое с кем из приятелей.
   
– И только? – Лаура говорила тем игривым и легкомысленным тоном, какой был принят среди женщин ее круга, когда они подшучивали над своими мужьями в обществе.
   
– Нет, – в тон ей ответил Майкл. – Я забыл сказать, что с нами были шесть полуобнаженных полинезийских танцовщиц – мы оставили их в ночном клубе «Сторк».
   
– Ну не забавен ли он? – воскликнула Лаура, обращаясь к лысому. – Он ужасно потешный, не правда ли?
   
– Начинается семейная сцена, – усмехнулся лысый, – а когда дело доходит до семейных сцен, я исчезаю. Пока, дорогая. – Он помахал рукой Уайтэкрам и скрылся в толпе.
   
– У меня есть великолепная идея, – заявила Лаура. – Давайте не будем сегодня говорить женам гадости.
   
Майкл допил вино и поставил бокал.
   
– Кто этот усатый?
   
– А, Гарри?
   
– Тот, кого ты целовала.
   
– Да это Гарри. Я знаю его уже много лет. Он бывает на всех вечерах. – Лаура легким движением рук поправила прическу. – И здесь, и на Западном побережье. Я не знаю, чем он занимается. Возможно, он антрепренер. Сегодня Гарри подошел ко мне и сказал, что в последнем фильме я была очаровательна.
   
– Он так и сказал – очаровательна?
   
– Ага.
   
– Ага? Это что, так теперь говорят в Голливуде?
   
– Возможно. – Лаура улыбалась ему, но глаза ее все время бегали по комнате. Впрочем, она всегда была такой, когда они находились в обществе. – Как, по-твоему, я сыграла в последнем фильме?
   
– Очаровательно, – ответил Майкл. – Давай выпьем.
   
Лаура встала, взяла его за руку и нежно потерлась щекой о его плечо.
   
– Ты рад, что я приехала? – спросила она.
   
– Очарован, – ухмыльнулся Майкл.
   
Они засмеялись и рука об руку направились к буфету, пробираясь мимо столпившихся в центре комнаты гостей.
   
Буфет находился в соседней комнате под абстракционистской картиной с нарисованным фуксином подобием женщины о трех грудях, восседающей на параллелограмме. Здесь они застали седеющего, полного Уоллеса Арни с чайной чашкой в руках. Рядом с ним стоял приземистый, могучего сложения человек в синем саржевом костюме. Он выглядел так, словно зим десять подряд провел на открытом воздухе. Тут же болтали две девицы с хорошенькими, но невыразительными личиками и узкими, как у манекенщиц, бедрами. Они пили неразбавленное виски.
   
– Он приставал к тебе? – услышал Майкл голос одной из девушек.
   
– Нет, – ответила другая, встряхнув светлыми блестящими волосами.
   
– Но почему?
   
– Потому что он сейчас йог.
   
Девушки задумчиво заглянули в свои бокалы, допили вино и удалились – величаво и грациозно, как пантеры в джунглях.
   
– Ты слышала? – спросил Майкл.
   
– Да, – засмеялась Лаура.
   
Майкл попросил у буфетчика две рюмки виски и улыбнулся Арни, автору «Поздней весны». Тот продолжал молча смотреть прямо перед собой, время от времени элегантным движением трясущейся руки поднося к губам чашку.
   
– Нокдаун, – заметил человек в синем саржевом костюме. – Потерял сознание, но устоял на ногах. Судья должен прекратить схватку, иначе она превратится в простое избиение.
   
Арни ухмыльнулся, украдкой посмотрел по сторонам и протянул буфетчику свою чашку с блюдцем.
   
– Пожалуйста, налейте мне еще чайку.
   
Буфетчик налил в чашку хлебной водки, и Арни, прежде чем взять ее, снова осмотрелся вокруг.
   
– Здорово, Уайтэкр! – приветствовал он Майкла. – Здравствуйте, миссис Уайтэкр. Ведь вы ничего не скажете Филис, правда?
   
– Нет, нет, Уоллес, – отозвался Майкл, – не скажем.
   
– Слава богу. У Филис что-то с желудком, – пояснил Арни. – Уже час, как она вышла. Она не разрешает мне пить даже пиво. – Он был пьян, и в его хриплом голосе прозвучали нотки жалости к самому себе. – Вы можете себе представить? Даже пива! Вот поэтому-то я держу чайную чашку. Даже в двух шагах никто не догадается, что я пью. В конце концов, – вызывающе воскликнул он, отхлебывая из чашки, – я взрослый человек! Она хочет, чтобы я написал новую пьесу, – другим, огорченным тоном продолжал он. – Она жена человека, финансирующего постановку моей пьесы, и на этом основании считает, что имеет право запретить мне пить. Это унизительно! Нельзя так унижать человека моего возраста. – Он повернулся к мужчине в саржевом костюме. – Мистер Пэрриш, например, пьет, как рыба, а ведь его никто не пытается унизить. Все говорят: «Посмотрите, как трогательно Филис заботится об этом пьянчужке Уоллесе Арни!» Но меня это не трогает. Мы с мистером Пэрришем знаем, почему она так делает. Так я говорю, мистер Пэрриш?
   
– Так, так, дружище! – ответил человек в саржевом костюме.
   
– Экономика! Как везде и всюду. – Арни внезапно взмахнул чашкой и пролил виски на рукав Майкла. – Мистер Пэрриш – коммунист, уж он-то знает. В основе всех действий людей лежит жадность. Жадность, и больше ничего. Если бы они не надеялись получить от меня еще одну пьесу, то пусть бы даже я поселился на винокуренном заводе, они не стали бы возражать. Я мог бы купаться в спирте, и они только сказали бы: «Поцелуй меня в… Уоллес Арни!..» Прошу прощения, миссис Уайтэкр.
   
– Ничего, – сказала Лаура.
   
– У тебя хорошенькая жена, – продолжал Арни. – Очень хорошенькая. Я слышал, как тут ей восхищались. – Он лукаво взглянул на Майкла. – Да, да, восхищались! Среди гостей есть несколько ее старых друзей. Не так ли, миссис Уайтэкр?
   
– Правильно.
   
– У каждого из нас здесь найдутся старые приятели, – продолжал Арни. – И так сейчас на каждом вечере. Современное общество! Клубок змей во время зимней спячки. Возможно, это и будет темой моей следующей пьесы, хотя, конечно, я так и не напишу ее. – Он сделал большой глоток. – Какой чаек! Не проговоритесь Филис.
   
Майкл взял Лауру под руку и повел было ее к выходу.
   
– Не уходи, Уайтэкр, – попросил Арни. – Я знаю, что тебе скучно со мной, но не уходи. Я хочу с тобой поговорить. О чем тебе хочется? Об искусстве?
   
– Как-нибудь в другой раз, – ответил Майкл.
   
– Я понимаю, ты серьезный молодой человек, – упрямо продолжал Арни. – Давай поговорим об искусстве. Как сегодня прошла моя пьеса?
   
– Хорошо.
   
– Нет, я не хочу говорить о своей пьесе. Я сказал – искусство, но я знаю, что ты думаешь о моей пьесе. Об этом знает весь Нью-Йорк. Ты кричишь об этом на всех перекрестках, и я давно выгнал бы тебя из театра, если бы мог. Сейчас я настроен дружески, но вообще-то я бы тебя уволил.
   
– Ты пьян, Уолли.
   
– Я недостаточно умен для тебя, – продолжал Арни; его светло-голубые глаза слезились, а нижняя губа, толстая и мокрая, тряслась. – Доживи до моих лет и попробуй остаться умным, Уайтэкр!
   
– Я убеждена, что Майклу очень нравится ваша пьеса, – сказала Лаура ясным, успокаивающим голосом.
   
– Вы очень милая женщина, миссис Уайтэкр, и у вас много друзей, но сейчас лучше помолчите.
   
– А почему бы тебе не полежать где-нибудь? – обратился Майкл к Арни.
   
– Давай не уклоняться от темы. – Арни неуклюже, с воинственным видом повернулся к Майклу. – Я знаю, что ты болтаешь обо мне на вечерах: «Старый дурак Арни исписался; Арни пишет стилем, от которого отказались еще в тысяча восемьсот двадцать девятом году, о людях, интерес к которым пропал в тысяча девятьсот двадцать девятом году». Это даже не смешно. У меня и так достаточно критиков. Почему, ты думаешь, мне приходится платить им из своих денег? Я терпеть не могу сопляков, вроде тебя, Уайтэкр. Кстати, ты уже не так молод, чтобы считать тебя сопляком.
   
– Послушайте, дружище… – начал человек в саржевом костюме.
   
– Вы сами поговорите с ним, – повернулся Арни к Пэрришу. – Он тоже коммунист, вот почему я для него недостаточно умен. А прослыть умником в наше время нетрудно – надо только раз в неделю покупать за пятнадцать центов «Нью мэссис»[10]. Арни нежно обнял Пэрриша. – Вот какие коммунисты мне но душе, Уайтэкр! Как мистер Пэрриш. Опаленный солнцем мистер Пэрриш. Он загорел в солнечной Испании. Он был в Испании, воевал в Мадриде, а теперь снова едет в Испанию, чтобы его там убили. Верно, мистер Пэрриш?
   
– Конечно, дружище, – отозвался Пэрриш.
   
– Вот какие коммунисты мне нравятся, – громко повторил Арни. – Мистер Пэрриш приехал сюда собирать деньги и вербовать добровольцев для поездки в солнечную Испанию, где они погибнут вместе с ним. Почему бы тебе, Уайтэкр, вместо того чтобы умничать на этих роскошных вечерах в Нью-Йорке, не поехать с мистером Пэрришем в Испанию и не проявить свою мудрость там?
   
– Если ты не замолчишь… – начал было Майкл, но в эту минуту между ним и Арни оказалась высокая седая женщина с величественным выражением на смуглом лице. Не говоря ни слова, она спокойно выбила чашку из рук Арни. Послышался звон осколков. Арни гневно взглянул на женщину, но вдруг робко заулыбался и, опустив голову, уставился в пол.
   
– А, это ты, Филис! – пробормотал он.
   
– Убирайся прочь от буфета, – приказала Филис.
   
– Да ведь я чаек пью, – ответил Арни, но послушно повернулся и отошел, шаркая ногами, грузный, стареющий, с растрепанными седыми волосами, прилипшими к высокому потному лбу.
   
– Мистер Арни не пьет, – заявила Филис буфетчику.
   
– Слушаюсь, мэм.
   
– Боже милосердный! – обратилась женщина к Майклу. – Я готова растерзать его. Он сводит меня с ума. А ведь в общем-то Арни такой милый человек!
   
– Да, да, чудесный человек, – согласился Майкл.
   
– Он безобразничал? – озабоченно спросила Филис.
   
– Что вы!
   
– Боюсь, что его никуда больше не будут приглашать, уже и сейчас все его избегают, – пожаловалась Филис.
   
– Не вижу причин, – пожал плечами Майкл.
   
– Даже если вы и правы, все равно Арни очень тяжело. Он сидит в своей комнате мрачный как туча и всем, кто готов его слушать, твердит, что исписался. Я привела его сюда в надежде, что ему будет полезно побыть на людях и я смогу присмотреть за ним… – Филис пожала плечами, провожая взглядом удаляющуюся неряшливую фигуру Арни. – Кое-кому из мужчин следовало бы обрубить руки, как только они потянутся за первой рюмкой вина.
   
Старомодным изысканным жестом Филис подобрала юбки, и, шурша тафтой, направилась вслед за драматургом.
   
– Пожалуй, я не прочь выпить, – сказал Майкл.
   
– И я тоже, – поддержала Лаура.
   
– Ну, и я за компанию, – согласился Пэрриш.
   
Они молча стояли у стойки, глядя, как буфетчик наполняет бокалы.
   
– Злоупотребление алкоголем, – торжественным тоном проповедника провозгласил Пэрриш, протягивая руку за бокалом, – это одна из черт, отличающих человека от животного. – Все рассмеялись. Прежде чем выпить, Майкл знаком показал Пэрришу, что поднимает тост за него.
   
– За Мадрид! – ровным и спокойным голосом сказал Пэрриш.
   
– За Мадрид! – вполголоса отозвалась Лаура.
   
Майкл почувствовал, что к нему возвращается прежнее беспокойство. Он заколебался, но все же сказал, как и остальные:
   
– За Мадрид!
   
Все выпили.
   
– Когда вы возвратились? – спросил Майкл, ощущая какую-то неловкость.
   
– Четыре дня назад, – ответил Пэрриш, снова поднося бокал к губам. – У вас в Америке очень хорошие напитки, – добавил он с улыбкой. Он пил непрерывно, каждые пять минут снова наполняя бокал, но не обнаруживал никаких признаков опьянения – только лицо его становилось краснее.
   
– А когда выехали из Испании?
   
– Две недели назад.
   
«Две недели назад он еще бродил по замерзшим дорогам, – подумал Майкл, – с винтовкой, в полувоенной форме; над его головой проносились самолеты, а по обочинам дорог виднелись свежие могилы. А сейчас он стоит здесь в синем костюме, как шафер на своей свадьбе, и встряхивает ледяные кубики в бокале вина. Окружающие болтают о своем последнем кинофильме и о том, что говорят о нем критики, и почему ребенок закрывает во сне кулачком глаза: В углу комнаты гитарист распевает нелепые баллады, якобы сложенные на Юге. Все это происходит в богатой, устланной коврами, переполненной гостями квартире, на одиннадцатом этаже дома, которому ничто не угрожает. Из высоких окон открывается вид на парк, а над буфетом висит фуксиновая девица с тремя грудями. Пройдет еще немного времени, и он отправится на пристань – ее можно видеть из этих окон, – сядет на пароход и уедет обратно в Испанию. По его лицу трудно сказать, что он пережил, а его добродушно-грубоватая манера держаться не позволяет судить, знает ли он, что его ждет.
   
Люди, – продолжал размышлять Майкл, – удивительно легко приспосабливаются. Ведь Пэрриш значительно старше его и, несомненно, прожил более трудную жизнь, и все же он отправился в Испанию и участвовал в длинных переходах по залитой кровью земле. Он убивал и рисковал быть убитым, а сейчас возвращается туда продолжать ту же жизнь…»
   
Майкл тряхнул головой. Он понял, что ему неприятно присутствие этого краснолицего человека с огрубевшими руками: он торчит здесь, на этом вечере, как вежливый жандарм, приставленный к совести Майкла. Подумав об этом, он тут же возненавидел себя за такие мысли.
   
– …Нам очень нужны деньги, – продолжал Пэрриш, обращаясь к Лауре, – деньги и политическая поддержка. Желающих драться мы найдем сколько угодно. Но английское правительство конфисковало все золото республиканцев в Лондоне, а Вашингтон помогает Франко. Мы вынуждены отправлять своих людей нелегально, а это требует денег – для взяток, для оплаты проезда и так далее. Однажды в окопах под Университетским городком, когда стоял такой холод, что, клянусь богом, у кита отмерзли бы соски на брюхе, ко мне обратились мои друзья. «Вот что, дружище Пэрриш, – сказал один из них, – ты все равно зря тратишь здесь патроны – мы еще не видели, чтобы ты убил хоть одного фашиста. Зато у тебя хорошо подвешен язык, и мы решили послать тебя обратно в Штаты. Расскажи там несколько душераздирающих, красочных историй о героях бессмертной Интернациональной бригады, сражающихся с фашистами. Поезжай и возвращайся с полными карманами денег». Ну вот я и приехал. Я выступаю на собраниях и даю полную волю своему красноречию. Не успеешь опомниться, как публика загорается энтузиазмом и становится необычайно щедрой. Глядя на этих восторженных девушек и видя, как стекаются денежки, я начинаю думать, что нашел свое истинное призвание в борьбе за свободу. – Пэрриш ухмыльнулся, радостно сверкнув белоснежными вставными зубами, и протянул буфетчику пустой бокал. – Вы тоже хотите послушать страшные рассказы о кровавой борьбе за свободу измученной Испании?
   
– Ну уж нет, – запротестовал Майкл. – Особенно после такого вступления!
   
– А таким людям правда и не нужна. – Пэрриш сразу отрезвел, с его лица исчезла улыбка. Он повернулся и обвел глазами комнату. И впервые в его холодном, суровом, оценивающем взгляде Майкл уловил, как много пережил этот человек.
   
– Беженцы… – снова заговорил Пэрриш. – Юноши, которые приехали в Испанию за пять тысяч миль и с удивлением узнали, что тут можно, оказывается, погибнуть от фашистской пули… Грязные французские таможенные чиновники, вымогающие взятки за то, чтобы в разгар зимы пропустить босых людей с кровоточащими ногами, через границу в Пиренеях…
   
Повсюду вымогатели, жулики и комбинаторы: в портах, в учреждениях… Даже в батальоне, в роте, рядом с тобой на передовых позициях можно встретить маменькиных сынков, которые, видя, как падают их товарищи, внезапно заявляют: «Я, должно быть, ошибся. Это выглядит совсем не так, как казалось в Дартмуте».
   
К буфету подошла маленькая полная блондинка лет сорока в девичьем розовом платье и взяла Лауру за руку.
   
– Лаура, дорогая, – сказала она. – Я искала тебя. Твоя очередь.
   
– Да?! – воскликнула Лаура, поворачиваясь к ней. – Прости, пожалуйста, что я заставила тебя ждать, но мистер Пэрриш так интересно рассказывает.
   
Услышав слово «интересно», Майкл слегка поморщился, а Пэрриш улыбнулся женщинам.
   
– Я вернусь через несколько минут, – пообещала Лаура Майклу. – Синтия гадает женщинам, и сейчас как раз моя очередь.
   
– Спросите, не суждено ли вам встретиться с сорокалетним ирландцем со вставными зубами, – громко сказал Пэрриш.
   
– Обязательно спрошу, – рассмеялась Лаура и ушла под руку с гадалкой.
   
Майкл видел, как Лаура прямой и чуть вызывающей походкой шла по комнате. За ней наблюдали двое мужчин – высокий, симпатичный Дональд Уэйд и некий Тэлбот. Оба они принадлежали к числу тех людей, которых Лаура называла своими «бывшими поклонниками». Казалось, их всегда приглашают на те же самые вечера, что и чету Уайтэкров. Майкл порой с беспокойством задумывался над выражением «бывший поклонник». Он не сомневался, что в свое время с каждым из них у Лауры был роман, а теперь она хотела заставить его поверить, что все это дело прошлое. Такое ложное положение раздражало Майкла, но он понимал, что уже бессилен что-либо изменить.
   
– Выпьем? – предложил Майкл.
   
– Охотно, – согласился Пэрриш.
   
Они подвинули бокалы буфетчику.
   
– Когда вы возвращаетесь? – спросил Майкл.
   
Пэрриш осмотрелся вокруг, и на его открытом честном лице появилось хитрое выражение.
   
– Трудно сказать, – шепотом ответил он, – да и глупо говорить об этом. Вы же знаете – госдепартамент… Везде фашистские шпионы. А я ведь формально уже утратил американское гражданство, после того как вступил в иностранную армию. Но если между нами… по всей вероятности, я уеду через месяц-полтора…
   
– Вы поедете один?
   
– Не думаю. Вместе со мной, очевидно, отправится небольшая группа хороших ребят. – Пэрриш дружески улыбнулся. – Двери Интернациональной бригады широко открыты. Это растущее предприятие. – Он задумчиво взглянул на Майкла, и тот понял, что ирландец оценивает его и задает себе вопрос: что делает этот человек в модном костюме здесь, в фешенебельной квартире, почему он не лежит за пулеметом, а торчит у буфета?
   
– Вы хотите и меня включить в эту группу?
   
– Нет.
   
– А деньги вы возьмете? – хрипло спросил Майкл.
   
– А деньги я возьму даже из святых рук самого папы Пия.
   
Майкл вытащил бумажник, в котором еще оставалось семьдесят пять долларов (он сегодня получил наградные), и отдал их Пэрришу.
   
– Оставьте себе на такси, – сказал Пэрриш, небрежно опуская деньги в боковой карман, и похлопал Майкла по плечу. – Мы убьем для вас пару фашистских ублюдков.
   
– Спасибо, – ответил Майкл, пряча бумажник. Ему не хотелось больше разговаривать с Пэрришем. – Вы останетесь здесь?
   
– Да.
   
– Ну, мы еще встретимся. Я хочу кое-кого повидать.
   
– Пожалуйста. – Пэрриш холодно поклонился. – Спасибо за деньги.
   
– Чепуха.
   
Майкл направился через комнату к группе стоявших в углу гостей. Еще издали он увидел Луизу – она посматривала на него и вопросительно улыбалась. Луиза была, как сказала бы Лаура, его «бывшей приятельницей», хотя, по правде говоря, они и сейчас поддерживали интимные отношения. Луиза вышла замуж, но получалось как-то так, что время от времени то ненадолго, то на более длительный срок они вновь становились любовниками. Майкл понимал, что когда-нибудь их связь будет открыта. Однако маленькая, смуглая, умевшая прятать концы в воду Луиза, ласковая и нетребовательная, слывшая одной из самых хорошеньких женщин Нью-Йорка, по-своему была дороже Майклу, чем жена. Иногда в зимний день, лежа рядом с ним в чужой квартире, Луиза вздыхала и, уставившись в потолок, говорила:
   
– Ну не чудесно ли, а? Но все же наступит время, когда нам придется расстаться.
   
Правда, ни она, ни Майкл всерьез никогда над этим не задумывались.
   
Луиза стояла рядом с Дональдом Уэйдом. У Майкла мелькнула было неприятная мысль о превратностях жизни, но тут же исчезла, как только он поцеловал Луизу и поздравил ее с Новым годом.
   
Затем Майкл степенно пожал руку Уэйду, как всегда удивляясь, почему мужчины считают необходимым соблюдать такую вежливость с бывшими любовниками своих жен.
   
– Здравствуйте, – сказала Луиза. – Давно вас не видела. Вам очень идет этот костюм. А где миссис Уайтэкр?
   
– Гадалка предсказывает ей судьбу, – ответил Майкл. – Лаура не жалуется на прошлое и теперь решила побеспокоиться о будущем… А где ваш муж?
   
– Не знаю. Где-то здесь. – Луиза неопределенно махнула рукой и улыбнулась серьезно и многозначительно, как она улыбалась только ему.
   
Уэйд слегка поклонился и отошел.
   
– Он, кажется, ухаживал за Лаурой? – спросила Луиза, посмотрев ему вслед.
   
– Не будь сплетницей.
   
– Я только из любопытства.
   
– Эта комната битком набита людьми, которые ухаживали за Лаурой. – С внезапным неудовольствием он оглядел гостей. Уэйд, Тэлбот, а вот появился еще один – долговязый артист по фамилии Морен, снимавшийся с Луизой в одной из кинокартин. Их фамилии упоминались вместе в одной газетной заметке, излагавшей голливудские сплетни. После появления этой заметки Лаура однажды рано утром специально позвонила Майклу в Нью-Йорк и принялась уверять его, что она и Морен всего лишь побывали вместе на официальном приеме, устроенном студией, и так далее и тому подобное.
   
– Эта комната, – в тон Майклу ответила Луиза, – полна женщин, за которыми когда-то ухаживал ты. А может, слово «когда-то» не совсем точно передает то, что я имею в виду?
   
– Теперешние вечера становятся очень уж многолюдными, – заметил Майкл. – Больше меня на них не заманишь. Нет ли здесь какого-нибудь местечка, где мы могли бы спокойно посидеть и поболтать?
   
– Попробуем найти.
   
Луиза взяла его за руку и повела мимо гостей в задние комнаты. Подойдя к одной из дверей, она приоткрыла ее и заглянула внутрь. В комнате было темно, и Луиза знаком предложила Майклу следовать за ней. Они вошли на цыпочках, осторожно прикрыли дверь и устало опустились на маленькую кушетку. После ярко освещенных комнат, которые они только что миновали, Майкл в первые секунды ничего не видел и с наслаждением закрыл глаза. Луиза уютно устроилась рядом с ним и ласково поцеловала его в щеку.
   
– Ну, здесь лучше? – спросила она.
   
У противоположной стены заскрипела кровать. Глаза Майкла уже начали привыкать к полумраку, и он увидел, как на кровати неуклюже приподнялась какая-то фигура и стала шарить на столике. Послышалось дребезжание чашки о блюдце; человек поднес чашку ко рту и отпил.
   
– Уни… – последовал долгий глоток из чашки, – …зительно, – послышался второй глоток. Майкл узнал голос Арни. Драматург сидел на кровати, свесив ноги, потом нагнулся, едва не свалившись при этом, и уставился на соседнюю кровать.
   
– Томми! – окликнул он. – Эй, Томми, ты не спишь?
   
– Нет, мистер Арни, – ответил сонный голос десятилетнего мальчика, сына Джонсонов, владельцев квартиры.
   
– С Новым годом, Томми.
   
– С Новым годом, мистер Арни.
   
– Я не хочу беспокоить тебя, Томми. Но мне осточертело общество взрослых, вот я и пришел сюда поздравить молодое поколение с Новым годом.
   
– Большое спасибо, мистер Арни.
   
– Томми!..
   
– Да, мистер Арни? – Томми окончательно проснулся и заметно оживился. Майкл чувствовал, что Луиза с трудом сдерживает смех. Ему же было и смешно и вместе с тем неприятно, что из-за темноты он попал в такое положение и вынужден молчать.
   
– Томми, – продолжал Арни. – Рассказать тебе одну историю?
   
– Я люблю слушать истории, – отозвался Томми.
   
– Погоди… – Арни снова отпил из чашки и со стуком поставил ее на блюдце. – Погоди… А я ведь не знаю ни одной истории, подходящей для детей.
   
– А я люблю всякие истории, – успокоил его Томми. – На прошлой неделе я даже прочитал неприличный роман.
   
– Ну хорошо, – величественно согласился Арни. – Я расскажу тебе, Томми, одну историю, отнюдь не предназначенную для слуха детей, – историю моей жизни.
   
– А вас когда-нибудь сбивали с ног рукояткой револьвера? – неожиданно поинтересовался Томми.
   
– Не погоняй меня! – с раздражением ответил драматург. – Если меня и сбивали с ног рукояткой револьвера, то ты узнаешь об этом в свое время.
   
– Прошу прощения, мистер Арни. – Хотя Томми по-прежнему говорил вежливо, в его голосе на этот раз прозвучала обида.
   
– До двадцативосьмилетнего возраста, – начал Арни, – я был подающим надежды молодым человеком…
   
Майкл беспокойно зашевелился. Ему было стыдно, он чувствовал себя неловко, слушая этот разговор. Однако Луиза предупреждающе сжала ему руку, и он снова застыл на месте.
   
– Как говорится в романах, Томми, я получил хорошее образование, учился прилежно и мог безошибочно сказать, кому из английских поэтов принадлежат те или иные строфы. Томми, хочешь выпить?
   
– Нет, спасибо. – Томми теперь и думать забыл о сне и, усевшись на кровати, весь превратился в слух.
   
– Ты, вероятно, еще слишком мал, Томми, чтобы помнить рецензии на мою первую пьесу «Длинный и короткий». Сколько тебе лет, Томми?
   
– Десять.
   
– Слишком мал. – Снова звякнула чашка, поставленная на блюдце. – Я мог бы процитировать некоторые отзывы, но тебе это покажется скучным. Однако без ложного тщеславия скажу, что меня сравнивали со Стриндбергом и О'Нейлом[11]. Ты когда-нибудь слыхал о Стриндберге, Томми?
   
– Нет, сэр.
   
– Черт возьми! И чему только сейчас учат детей в школах! – с раздражением воскликнул Арни. Он еще раз отпил из чашки. – Так вот моя биография, – продолжал он, несколько смягчаясь. – Меня приглашали в лучшие дома Нью-Йорка, я пользовался кредитом в четырех самых дорогих тайных кабаках. Мои фотографии нередко появлялись в газетах, меня часто приглашали выступать в различных комитетах и художественных обществах. Я перестал разговаривать со своими старыми друзьями, отчего сразу почувствовал себя лучше. Я уехал в Голливуд и в течение долгого времени получал там три с половиной тысячи долларов в неделю. А ведь это было еще до введения подоходного налога. Я научился пить, Томми, и женился на женщине, владевшей виллой в Антибе, во Франции и пивоваренным заводом в Милуоки. В тридцать первом году я изменил ей с ее лучшей приятельницей и, конечно, просчитался, потому что дама оказалась костлявой, как горная форель.
   
Арни снова шумно отпил из чашки. Майкл понимал, что ему не остается ничего другого, как сидеть в темноте и надеяться, что Арни не обнаружит его.
   
– Говорят, Томми, что я потерял свой талант в Голливуде, – тихо, словно декламируя, с нотками грусти в голосе продолжал Арни. – Что и говорить, Голливуд – самое подходящее для этого место, если уж человеку суждено потерять талант. Но я не верю этим людям, Томми, не верю. Я исписался, и все теперь избегают меня. Я не хожу к врачам, зачем? Они скажут, конечно, что я не протяну и шести месяцев. В любом порядочном государстве не разрешили бы поставить мою последнюю пьесу, но другое дело – в Голливуде. Я слабохарактерный интеллигент, Томми, а мы живем в такие времена, когда подобным людям нет места. Послушайся моего совета, Томми: расти глупым. Сильным, но глупым.
   
Арни тяжело заворочался на кровати и встал. В полумраке, на фоне окна, Майкл увидел его качающийся силуэт.
   
– И, пожалуйста, не думай, Томми, что я жалуюсь, – громко и воинственно заявил Арни. – Я старый пьяница, и надо мной все смеются. Я разочаровал всех, кто знал меня. Но я не жалуюсь. Если бы мне пришлось начать жизнь снова, я прожил бы ее так же. – Он взмахнул руками; чашка упала на ковер и разбилась, но Арни, по-видимому, ничего не заметил. – Но вот в одном случае, Томми, – торжественно добавил он, – в одном случае я поступил бы иначе. – Арни помолчал, размышляя о чем-то. – Я бы… – снова было заговорил он, но опять умолк. – Нет, Томми, ты еще слишком мал.
   
Арни величественно повернулся, прошел по захрустевшим осколкам и направился к двери. Томми не шевельнулся. Арни распахнул дверь и в хлынувшем из соседней комнаты свете увидел притаившихся на кушетке Майкла и Луизу.
   
– Уайтэкр, – кротко улыбнулся он. – Уайтэкр, дружище! Ты бы не мог оказать услугу старику? Пойди на кухню, старина, и принеси оттуда чашку с блюдцем. Какой-то сукин сын разбил мою чашку.
   
– Пожалуйста, – ответил Майкл и встал. Вместе с ним поднялась и Луиза. Майкл остановился в дверях и сказал: – Томми, тебе пора спать.
   
– Слушаюсь, сэр, – сонным голосом смущенно ответил мальчик.
   
Майкл вздохнул и отправился выполнять просьбу Арни.
   
   
   
О заключительной части вечера у Майкла остались самые сумбурные впечатления. Позднее он смутно припоминал, что как будто договорился с Луизой о свидании во второй половине дня во вторник, что Лаура рассказывала ему, как гадалка предсказала им развод. Но одно он помнил отчетливо: в комнате вдруг появился Арни. Драматург слабо улыбался, а изо рта у него стекали на подбородок капельки виски. Слегка наклонив голову набок, словно он застудил шею, не обращая внимания на гостей, Арни довольно твердо прошел по комнате и остановился около Майкла. Несколько секунд он стоял, покачиваясь, перед высоким французским окном, затем распахнул его и хотел перешагнуть через подоконник, но зацепился пиджаком за лампу. Освободившись, он снова полез в окно.
   
Все это происходило на глазах у Майкла. Он понимал, что надо сейчас же броситься к Арни и схватить его, но вдруг почувствовал, что его руки и ноги стали ватными, как во сне. Он очень медленно двинулся вперед, хотя и знал, что, если не поторопится, Арни успеет шагнуть в окно, вниз, с одиннадцатого этажа.
   
Позади себя Майкл услышал быстрые шаги, какой-то мужчина бросился к Арни и обхватил его руками. Несколько мгновений, ежесекундно рискуя выпасть, обе фигуры раскачивались на самом краю окна, освещенные темно-красным заревом неоновых реклам. Затем кто-то с силой захлопнул окно, и оба человека оказались в безопасности. Только тут Майкл увидел, что драматурга спас Пэрриш. Он успел добежать с другого конца комнаты, где находился буфет.
   
Лаура, пряча глаза, рыдала в объятиях Майкла. Ее беспомощность, необходимость утешать ее в такой момент вызывали у Майкла раздражение. И вместе с тем он был рад, что может сердиться на нее: это отвлекало его от мысли о том, как он опозорился. Впрочем, Майкл сознавал, что ему все равно не отделаться от этой мысли.
   
Вскоре комната опустела. Все были очень веселы, бесцеремонны и делали вид, что Арни просто-напросто сыграл шутку со своими друзьями. Арни спал на полу. Он отказался лечь в постель, а когда его пытались уложить на кушетку, всякий раз сползал с нее. Пэрриш, улыбающийся и счастливый, снова стоял у стойки, расспрашивая буфетчика, в каком тот состоит профсоюзе.
   
Майклу хотелось домой, но Лаура заявила, что проголодалась. Они оказались в какой-то шумной компании, втиснулись в чью-то машину, причем некоторых пришлось усадить на колени. Майкл вздохнул с облегчением, когда выбрался из переполненного автомобиля у большого, с крикливой вывеской ресторана на Мэдисон-авеню. Все расселись в столь же крикливо обставленном зале, стены которого были выкрашены в оранжевый цвет и почему-то украшены картинами, изображающими индейцев. Наспех набранные по случаю праздника неопытные официанты с грехом пополам обслуживали шумно веселящихся посетителей.
   
Майкл был пьян и чувствовал, что у него упорно слипаются глаза. Он молчал, так как убедился, что язык у него начинает заплетаться, едва он пытается что-нибудь сказать. Скривив рот в надменном, как ему казалось, презрении ко всему окружающему, он сидел и посматривал по сторонам. Внезапно Майкл обнаружил, что здесь же за столом сидит Луиза с мужем, Кэтрин с тремя студентами из Гарварда и Уэйд, причем последний держит Луизу за руку. Майкл начал медленно трезветь и сразу же почувствовал головную боль. Он заказал себе рубленый шницель и бутылку пива.
   
«Как все это противно! – с отвращением подумал он. – Бывшие возлюбленные, бывшие любовницы, бывшие никто… Но когда – во вторник или в среду – он должен встретиться с Луизой? А когда Уэйд встречается с Лаурой?.. Арни говорил о клубке змей, впавших в зимнюю спячку. Арни глупый, разочаровавшийся в жизни человек, но тут он прав. В подобном прозябании нет ни смысла, ни цели… Коктейли, пиво, коньяк, виски, еще рюмочку… – и все исчезает в тумане алкоголя: приличие, верность, мужество, решительность… И надо же было именно Пэрришу броситься через комнату к Арни. Возникла опасность, и он не стал раздумывать ни секунды. А Майкл стоял рядом с Арни и едва пошевелился, только вяло и нерешительно топтался на месте. Он стоял, чересчур полный и пьяный, обремененный слишком многими привязанностями, женатый на женщине, которая, в сущности, стала совершенно посторонним ему человеком. Иногда она прилетает сюда на неделю из Голливуда, напичканная всякими сплетнями. А пока она бог знает чем занимается там с мужчинами в эти душистые, напоенные ароматом апельсиновых деревьев калифорнийские вечера, он растрачивает здесь по пустякам свои лучшие годы, покорно плывет по течению, довольный тем, что зарабатывает немножко денег и что ему не приходится принимать никаких смелых решений… Только что начался тысяча девятьсот тридцать восьмой год. А ему тридцать лет. Ему нужно теперь же взять себя в руки, если он не хочет дойти до такого же состояния, как Арни, когда останется только выброситься из окна».
   
Майкл встал, пробормотал извинение и через переполненный ресторан направился в туалетную комнату. «Возьми себя в руки, – твердил он. – Разведись с Лаурой, начни суровую жизнь без всяких излишеств, живи так, как ты жил десять лет назад, когда тебе было двадцать, когда все было ясным и честным, а встречая новый год, ты не испытывал горького стыда за прожитый».
   
Спускаясь по ступенькам лестницы в туалетную комнату, Майкл решил, что новую жизнь следует начать сейчас же. Минут десять он подержит голову под краном. Вода смоет с его лица нездоровый пот и болезненный румянец, он причешется и заглянет в новый год прояснившимся взором.
   
Майкл открыл дверь в туалетную комнату, подошел к умывальнику и с отвращением посмотрел в зеркало на свое дряблое лицо, бегающие глаза и слабый, безвольный рот. Он вспомнил, каким был в двадцать лет – крепким, стройным, энергичным, отвергающим всякие компромиссы. Лицо того человека все еще сохранилось, скрытое под отвратительной маской, которую он сейчас видел в зеркале. Он восстановит свое прежнее лицо, очистит его от всего дурного, что наложили на него прожитые годы.
   
Майкл подставил голову под струю ледяной воды, промыл глаза и умылся. Вытираясь полотенцем, Майкл ощутил приятное покалывание в коже. Освеженный и отрезвевший, он поднялся по лестнице и снова подсел к компании за большой стол в центре шумного зала.
  
  
   
    
3
   
   
На Западном побережье Америки, в приморском городе Санта-Моника с его ровными, разбегающимися во все стороны улицами, обрамленными пальмами с широкими и неровными, словно рваными листьями, тоже заканчивался старый год. Казалось, он медленно растворяется в мягком сером тумане, который клубился над маслянистой поверхностью океана и над пышной пеной прибоя, неровной линией окаймляющего мокрые пляжи, обволакивая заколоченные на зиму ларьки для продажи горячих сосисок, и виллы кинозвезд, и прибрежную дорогу, ведущую в Мексику и Орегон.
   
Окутанные туманом улицы города как будто вымерли. Можно было подумать, что новый год сулит всеобщее бедствие, и жители города предусмотрительно отсиживаются в своих домах, пережидая неведомую опасность. Кое-где сквозь мутную влажную пелену тускло светились огни; кое-где туман был озарен тем багровым светом, который давно уже стал символом ночной жизни американских городов, – красным пульсирующим светом неоновых вывесок ресторанов, кафе, кинотеатров, гостиниц и заправочных станций. Во мгле этой тихой и печальной ночи он производил зловещее впечатление. Казалось, будто человечеству представилась возможность взглянуть украдкой за серые колеблющиеся драпировки и увидеть свое последнее пристанище – неведомую пещеру, залитую кроваво-красным светом.
   
Неоновая вывеска гостиницы «Вид на море», из которой даже в самый ясный день нельзя было увидеть ни клочка океана, окрашивала волны редкого тумана, проплывавшего за окном комнаты, где сидел Ной, в мертвящий, безрадостный тон. Свет от вывески проникал в темный номер, скользил по серым, выбеленным стенам и висевшей над койкой литографии с видом йосемитских водопадов. Красные пятна падали на подушку и на лицо спящего старика, отца Ноя, освещая крупный, хищный нос с глубоко вырезанными раздувающимися ноздрями, запавшие глаза, высокий лоб, пышную белую шевелюру, выхоленные усы и эспаньолку, как у «полковников» в ковбойских кинофильмах, – такую нелепую и неуместную здесь, у еврея, умирающего в чужой комнатушке.
   
Ною хотелось почитать, но он не решался: свет мог разбудить отца. Он пытался уснуть на единственном жестком стуле, но ему мешало тяжелое дыхание больного, хриплое и неровное. Врач и та женщина, которую отец отослал от себя в канун рождества, эта вдова, как бишь ее?.. – Мортон, сообщили ему, что Джекоб умирает, однако Ной не поверил им. Он приехал по телеграмме, которую миссис Мортон по требованию отца послала ему в Чикаго. Чтобы купить билет на автобус, Ною пришлось продать пальто, пишущую машинку и старый большой чемодан. Ной очень торопился, за всю дорогу ни разу не вышел из автобуса и в Санта-Монику приехал страшно усталый, с головной болью, но как раз вовремя, чтобы присутствовать при трогательной сцене.
   
Джекоб причесался, привел в порядок свою бородку и сидел на койке, словно Иов во время спора с богом. Он поцеловал миссис Мортон, которой было уже за пятьдесят, и отослал ее, заявив своим раскатистым, театральным голосом:
   
– Я хочу умереть на руках у своего сына. Я хочу умереть среди евреев. А сейчас прощай…
   
Ной впервые узнал, что миссис Мортон не еврейка. Все было как во втором акте еврейской пьесы в театре на Второй авеню в Нью-Йорке: миссис Мортон расплакалась, но Джекоб был неумолим, и ей пришлось уйти. По настоянию замужней дочери рыдающая вдова уехала к себе в Сан-Франциско. Ной остался наедине с отцом в маленькой комнатушке с единственной койкой, в дешевой гостинице на окраинной улице в полумиле от зимнего океана.
   
Каждое утро на несколько минут заглядывал доктор. Кроме него, Ной никого не видел, да он никого и не знал в этом городе. Отец настойчиво требовал, чтобы сын ни на шаг не отходил от него, и Ной спал тут же, на полу у окна, на жестком тюфяке, который скрепя сердце дал ему хозяин гостиницы.
   
Ной прислушался к тяжелому, прерывистому дыханию отца, наполнявшему пропитанную запахом лекарств комнату. Ему почему-то показалось, что отец не спит и умышленно дышит так тяжело, полагая, что коль скоро человеку предстоит переселиться в иной мир, то каждый его вздох должен напоминать об этом прискорбном событии.
   
Ной стал пристально рассматривать старчески красивую голову отца – она неподвижно покоилась на темной подушке, а рядом на столике тускло поблескивали пузырьки с лекарствами. Он снова почувствовал, что его раздражают и густые, неподстриженные брови, и волнистая, театрально взлохмаченная копна жестких волос, которые отец, по глубокому убеждению Ноя, тайком обесцвечивал, и его импозантная седая борода на худом, аскетическом лице. Почему отец, раздраженно думал Ной, хочет выглядеть как иудейский царь, прибывший в Калифорнию со специальной миссией? Другое дело, если бы он действительно вел праведную жизнь… Отец пытался изображать из себя Моисея, спустившегося с Синая с каменными скрижалями в руках, но это была Лишь злая шутка над окружающими, если вспомнить, сколько женщин он переменил за свою долгую бурную жизнь, вспомнить все его банкротства, бесконечные долги, которые он никогда не возвращал, всех его кредиторов, разбросанных от Одессы до Гонолулу.
   
– Поторопись, боже, – заговорил Джекоб, открывая глаза. – Поспеши, владыко, взять меня. Подай мне руку помощи…
   
Это была еще одна привычка отца, всегда приводившая Ноя в бешенство. Джекоб знал библию наизусть и по-еврейски и по-английски и, хотя не верил ни в бога, ни в черта, постоянно уснащал свою речь длинными и напыщенными библейскими цитатами.
   
– Освободи меня, мой владыка, из рук нечестивых, неправых и злых. – Джекоб отвернулся к стене и снова закрыл глаза.
   
Ной встал со стула, подошел к кровати и плотнее укутал отца одеялами. Джекоб, казалось, даже не заметил этого. Ной посмотрел на отца, прислушался к его тяжелому дыханию и отошел. Он распахнул окно и жадно вдохнул сырой, пропитанный острым запахом моря воздух. Между раскидистыми пальмами на бешеной скорости промчалась машина, приветствуя праздник гудками сирены, но уже через мгновение и сама машина, и ее гудки потонули в тумане.
   
«Ну и местечко! – совсем некстати промелькнуло у Ноя. – Как это люди могут праздновать здесь наступление Нового года!» Он поежился от холода, но оставил окно открытым.
   
Ной работал клерком на заказах в одной из посылочных фирм, Чикаго. Самому себе он честно признавался, что был рад предлогу съездить в Калифорнию, хотя бы даже для того, чтобы присутствовать при смерти отца. Обласканный солнцем берег, раскаленный песок пляжей, сады, где деревья купаются в ярком солнечном свете, хорошенькие девушки…
   
Ной посмотрел вокруг и мрачно улыбнулся. Целую неделю шел дождь. А отец бесконечно затягивал свое пребывание на смертном ложе. У Ноя оставалось всего семь долларов, к тому же, как он узнал, кредиторы уже наложили арест на фотоателье отца. Даже в лучшем случае, если удастся все распродать по наивысшим ценам, они смогут получить лишь центов по тридцать за доллар. Ной побывал у маленькой, запущенной студии недалеко от берега океана и заглянул внутрь через закрытую на замок застекленную дверь. Его отец специализировался на художественных, щедро подретушированных портретах молодых женщин. Через грязное, давно не протиравшееся стекло на Ноя смотрели томные, густо подведенные глаза бесчисленных местных красоток, задрапированных в черный бархат, с эффектно освещенными лицами. Подобные ателье отец открывал то в одном конце страны, то в другом, и его профессия преждевременно свела в могилу мать Ноя. Такие ателье часто появляются во время сезона в жалких домишках приморских городков. Кое-как просуществовав несколько месяцев, они исчезают, оставив после себя лишь рваные бухгалтерские книги, долги да груды выцветших фотографий и рекламных листовок – весь тот мусор, который потом сжигают на заднем дворе новые арендаторы.