1 2 
Издатель к читателю    

     

Автор этих путешествий мистер Лемюэль Гулливер – мой  старинный и близкий друг; он приходится мне также сродни по материнской линии.  Около трех лет тому назад мистер Гулливер, которому надоело стечение любопытных  к нему в Редриф, купил небольшой клочок земли с удобным домом близ Ньюарка в  Ноттингемшире, на своей родине, где и проживает сейчас в уединении, но  уважаемый своими соседями.    

Хотя мистер Гулливер родился в Ноттингемшире, где жил его  отец, однако я слышал от него, что предки его были выходцами из Оксфордского  графства. Чтобы удостовериться в этом, я осмотрел кладбище в Банбери в этом  графстве и нашел в нем несколько могил и памятников Гулливеров.    

Перед отъездом из Редрифа мистер Гулливер дал мне на  сохранение нижеследующую рукопись, предоставив распорядиться ею по своему  усмотрению. Я три раза внимательно прочел ее. Слог оказался очень гладким и  простым, я нашел в нем только один недостаток: автор, следуя обычной манере  путешественников, слишком уж обстоятелен. Все произведение, несомненно, дышит  правдой, да и как могло быть иначе, если сам автор известен был такой правдивостью,  что среди его соседей в Редрифе сложилась даже поговорка, когда случалось  утверждать что-нибудь: это так же верно, как если бы это сказал мистер  Гулливер.    

По совету нескольких уважаемых лиц, которым я, с согласия  автора, давал на просмотр эту рукопись, я решаюсь опубликовать ее, в надежде,  что, по крайней мере, в продолжение некоторого времени, она будет служить для  наших молодых дворян более занимательным развлечением, чем обычное  бумагомарание политиков и партийных писак.    

Эта книга вышла бы, по крайней мере, в два раза объемистее,  если б я не взял на себя смелость выкинуть бесчисленное множество страниц,  посвященных ветрам, приливам и отливам, склонениям магнитной стрелки и  показаниям компаса в различных путешествиях, а также подробнейшему описанию на  морском жаргоне маневров корабля во время бури. Точно так же я обошелся с  долготами и широтами. Боюсь, что мистер Гулливер останется этим несколько  недоволен, но я поставил своей целью сделать его сочинение как можно более  доступным для широкого читателя. Если же благодаря моему невежеству в морском  деле я сделал какие-либо промахи, то ответственность за них падает всецело на  меня; впрочем, если найдется путешественник, который пожелал бы ознакомиться с  сочинением во всем его объеме, как оно вышло из-под пера автора, то я охотно  удовлетворю его любопытство.    

Дальнейшие подробности, касающиеся автора, читатель найдет  на первых страницах этой книги.    

Ричард Симпсон     

     

Письмо капитана  Гулливера к своему родственнику Ричарду Симпсону    

     

Вы не откажетесь, надеюсь, признать публично, когда бы вам  это ни предложили, что своими настойчивыми и частыми просьбами вы убедили меня  опубликовать очень небрежный и неточный рассказ о моих путешествиях,  посоветовав нанять нескольких молодых людей из которого-нибудь университета для  приведения моей рукописи в порядок и исправления слога, как поступил, по моему  совету, мой родственник Демпиер со своей книгой «Путешествие вокруг света»[1]. Но я не  помню, чтобы предоставил вам право соглашаться на какие-либо пропуски и тем  менее на какие либо вставки. Поэтому, что касается последних, то настоящим  заявлением я отказываюсь от них совершенно, особенно от вставки, касающейся  блаженной и славной памяти ее величества покойной королевы Анны, хотя я уважал  и ценил ее больше, чем всякого другого представителя человеческой породы[2]. Ведь вы, или  тот, кто это сделал, должны были принять во внимание, что мне несвойственно, да  и было неприлично, хвалить какое либо животное нашей породы перед моим хозяином  гуигнгнмом. Кроме того, самый факт совершенно неверен, насколько мне известно  (в царствование ее величества я жил некоторое время в Англии), она управляла  при посредстве первого министра, даже двух последовательно: сначала первым  министром был лорд Годольфин, а затем лорд Оксфорд[3]. Таким образом, вы заставили  меня говорить то, чего не было. Точно так же в рассказе об Академии Прожектеров  и в некоторых частях моей речи к моему хозяину гуигнгнму вы либо опустили  некоторые существенные обстоятельства, либо смягчили и изменили их таким  образом, что я с трудом узнаю собственное произведение. Когда же я намекнул вам  об этом в одном из своих прежних писем, то вам угодно было ответить, что вы  боялись нанести оскорбление, что власть имущие весьма зорко следят за прессой и  готовы не только истолковать по-своему все, что кажется им намеком (так,  помнится, выразились вы), но даже подвергнуть за это наказанию[4]. Но позвольте, каким  образом то, что я говорил столько лет тому назад на расстоянии пяти тысяч миль  отсюда, в другом государстве, можно отнести к кому-либо из еху, управляющих  теперь, как говорят, нашим стадом, особенно в то время, когда я совсем не думал  и не опасался, что мне выпадет несчастье жить под их властью[5]. Разве не достаточно у  меня оснований сокрушаться при виде того, как эти самые еху разъезжают на гуигнгнмах,  как если бы они были разумными существами, а гуигнгнмы – бессмысленными  тварями. И в самом деле, главною причиной моего удаления сюда было желание из  бежать столь чудовищного и омерзительного зрелища.    

Вот что почел я своим долгом сказать вам о вашем по ступке и  о доверии, оказанном мною вам.    

Затем мне приходится пожалеть о собственной большой  оплошности, выразившейся в том, что я поддался просьбам и неосновательным  доводам как вашим, так и других лиц, и, вопреки собственному убеждению,  согласился на издание моих Путешествий. Благоволите вспомнить, сколько раз  просил я вас, когда вы настаивали на издании Путешествий в интересах  общественного блага, принять во внимание, что еху представляют породу животных,  совершенно неспособных к исправлению путем наставлении или примеров. Ведь так и  вышло. Уже шесть месяцев, как книга моя служит предостережением, а я не только  не вижу, чтобы она положила конец всевозможным злоупотреблениям и порокам, по  крайней мере, на нашем маленьком острове, как я имел основание ожидать, –  но и не слыхал, чтобы она произвела хотя бы одно действие, соответствующее моим  намерениям. Я просил вас известить меня письмом, когда прекратятся партийные  распри и интриги, судьи станут просвещенными и справедливыми, стряпчие – честными,  умеренными и приобретут хоть капельку здравого смысла, Смитсфильд[6] озарится  пламенем пирамид собрания законов, в корне изменится система воспитания знатной  молодежи, будут изгнаны врачи, самки еху украсятся добродетелью, честью,  правдивостью и здравым смыслом, будут основательно вычищены и выметены дворцы и  министерские приемные, вознаграждены ум, заслуги и знание, все, позорящие  печатное слово в прозе или в стихах, осуждены на то, чтобы питаться только  бумагой и утолять жажду чернилами. На эти и на тысячу других преобразований я  твердо рассчитывал, слушая ваши уговоры, ведь они прямо вытекали из  наставлений, преподанных в моей книге. И должно признать, что семь месяцев –  достаточный срок, чтобы избавиться от всех пороков и безрассудств, которым  подвержены еху, если бы только они имели малейшее расположение к добродетели и  мудрости. Однако на эти ожидания не было никакого ответа в ваших письмах;  напротив, каждую неделю вы обременяли нашего разносчика писем пасквилями,  ключами, размышлениями, замечаниями и вторыми частями[7]; из них я вижу, что меня  обвиняют в поношении сановников, в унижении человеческой природы (ибо у авторов  хватает еще дерзости величать ее так) и в оскорблении женского пола. При этом я  нахожу, что сочинители этого хлама даже не столковались между собой: одни из  них не желают признавать меня автором моих «Путешествий», другие же приписывают  мне книги, к которым я совершенно непричастен.    

Далее, я обращаю внимание на крайнюю небрежность вашего  типографа, допустившего большую путаницу в хронологии и ошибки в датах моих  путешествий и возвращений и нигде не проставившего правильно ни год, ни месяц,  ни число. Между тем я слышал, что оригинал совершенно уничтожен по отпечатании  книги, а копии у меня не осталось. Тем не менее я посылаю вам несколько исправлений,  которыми вы можете воспользоваться, если когда-либо понадобится второе издание  книги. Впрочем, я не буду настаивать на них и отдаю вопрос на суд  рассудительных и беспристрастных читателей; пусть они поступают, как им угодно.    

Слышал я, что некоторые из наших еху-моряков находят ошибки  в моем морском языке[8],  считая его во многих случаях неправильным и в настоящее время устаревшим.  Ничего не могу поделать. Во время моих первых путешествий, когда я был молод, я  прошел выучку у старшего поколения моряков и усвоил их язык. Но впоследствии я  убедился, что морские еху так же склонны выдумывать новые слова, как и  сухопутные еху, которые чуть ли не ежегодно настолько меняют свой язык, что при  каждом возвращении на родину я, помнится, находил большие перемены в прежнем  диалекте и едва мог понимать его. Равным образом, когда какой-нибудь еху  любопытства ради приезжает ко мне из Лондона, я замечаю, что мы не способны  излагать друг другу наши мысли в выражениях, понятных для нас обоих.    

Если бы суждения еху способны были сколько-нибудь задевать  меня, то я имел бы достаточно оснований жаловаться на дерзость некоторых моих  критиков, полагающих, что книга моя представляет только плод моей фантазии и  даже позволяющих себе высказывать предположение, будто гуигнгнмы и еху обладают  не больше реальностью, чем обитатели Утопии[9].    

Правда, что касается лилипутов, бробдингрежцев[10] (ибо следует  произносить Бробдингрег, а не Бробдингнег, как ошибочно напечатано) и лапутян,  то я должен признаться, что мне еще не приходилось встречать ни одного еху, как  бы он ни был самоуверен, который решился бы отрицать их существование или  оспаривать факты, рассказанные мной относительно этих народов, ибо истина тут  настолько очевидна, что сразу же убеждает всякого читателя. Неужели же мой  рассказ о гуигнгнмах и еху менее правдоподобен? Ведь что касается еху, то  очевидно, что даже в нашем отечестве их существуют тысячи и они отличаются от  своих диких братьев из Гуигнгнмии только тем, что обладают способностью к  бессвязному лепету и не ходят голыми. Я писал с целью их исправления, а не с  тем, чтобы получить их одобрение. Единодушные похвалы всей их породы значили бы  для меня меньше, чем ржание тех двух выродившихся гуигнгнмов, которых я держу у  себя на конюшне; как они ни выродились, я не нахожу в них никаких пороков и  могу еще кое-что позаимствовать у них по части добродетели.    

Уж не дерзают ли эти жалкие животные думать, будто я  настолько пал, что выступлю на защиту своей правдивости? Хоть я и еху, но во  всей Гуигнгнмии отлично известно, что благодаря наставлениям и примеру моего  досточтимого хозяина я в течение двух лет оказался способным (хоть это и стоило  мне огромного труда) отделаться от адской привычки лгать, лукавить, обманывать  и кривить душой – привычки, которая так глубоко коренится в самом естестве всей  нашей породы, особенно у европейцев.    

Я мог бы высказать еще и другие жалобы по поводу этого  досадного обстоятельства, но не хочу больше докучать ни себе, ни вам. Должен  откровенно признаться, что по моем возвращении из последнего путешествия некоторые  пороки, свойственные моей натуре еху, ожили во мне благодаря совершенно  неизбежному для меня общению с немногими представителями вашей породы, особенно  с членами моей семьи. Иначе я бы никогда не предпринял нелепой затеи  реформировать породу еху в нашем королевстве. Но теперь я навсегда покончил с  этими химерическими планами.    

2 апреля 1727 года     

 Часть первая.    

Путешествие в Лилипутию    

     

Глава 1    

     

     

Автор сообщает кое-какие сведения о  себе и о своем семействе. Первые побуждения к путешествиям. Он терпит кораблекрушение,  спасается вплавь и благополучно достигает берега страны лилипутов. Его берут в  плен и увозят внутрь страны.    

     

Мой отец имел небольшое поместье в Ноттингемшире; я был  третий из его пяти сыновей. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, он послал  меня в колледж Эмануила в Кембридже[11],  где я пробыл три года, прилежно отдаваясь своим занятиям; однако издержки на  мое содержание (хотя я получал очень скудное довольствие) были непосильны для  скромного состояния отца, и поэтому меня отдали в учение к мистеру Джемсу  Бетсу, выдающемуся хирургу в Лондоне, у которого я провел четыре года.  Небольшие деньги, присылаемые мне по временам отцом, я тратил на изучение  навигации и других отраслей математики, полезных людям, собирающимся  путешествовать, так как я всегда думал, что рано или поздно мне выпадет эта  доля. Покинув мистера Бетса, я возвратился к отцу и дома раздобыл у него, у  дяди Джона и у других родственников сорок фунтов стерлингов и заручился  обещанием, что мне будут ежегодно посылать в Лейден тридцать фунтов. В этом  городе в течение двух лет и семи месяцев я изучал медицину, зная, что она мне  пригодится в дальних путешествиях.    

Вскоре по возвращении из Лейдена я, по рекомендации моего  почтенного учителя мистера Бетса, поступил хирургом на судно Ласточка, ходившее  под командой капитана Авраама Паннеля. У него я прослужил три с половиной года,  совершив несколько путешествий в Левант и другие страны[12]. По возвращении в Англию  я решил поселиться в Лондоне, к чему поощрял меня мистер Бетс, мой учитель,  который порекомендовал меня нескольким своим пациентам. Я снял часть небольшого  дома на Олд-Джюри и по совету друзей женился на мисс Мери Бертон, второй дочери  мистера Эдмунда Бертона, чулочного торговца на Ньюгет-стрит, за которой получил  четыреста фунтов приданого.    

Но так как спустя два года мой добрый учитель Бетс умер, а  друзей у меня было немного, то дела мои пошатнулись: ибо совесть не позволяла  мне подражать нехорошим приемам многих моих собратьев. Вот почему,  посоветовавшись с женой и некоторыми знакомыми, я решил снова стать моряком. В  течение шести лет я был хирургом на двух кораблях и совершил несколько  путешествий в Ост– и Вест-Индию, что несколько улучшило мое материальное  положение. Часы досуга я посвящал чтению лучших авторов, древних и новых, так как  всегда запасался в дорогу книгами; на берегу же наблюдал нравы и обычаи  туземцев и изучал их язык, что благодаря хорошей памяти давалось мне очень  легко.    

Последнее из этих путешествий вышло не очень удачным, и я,  утомленный морскою жизнью, решил сидеть дома с женой и детьми. Я перебрался с  Олд-Джюри на Феттер-Лейн, а оттуда в Уоппин, надеясь иметь практику между  моряками, но эта надежда не оправдалась. Прождав три года улучшения моего  положения, я принял выгодное предложение капитана Вильяма Причарда, владельца  судна Антилопа, отправиться с ним в Южное море. 4 мая 1699 года мы снялись с  якоря в Бристоле, и наше путешествие было сначала очень удачно.    

По некоторым причинам было бы неуместно утруждать читателя  подробным описанием наших приключений в этих морях; довольно будет сказать, что  при переходе в Ост-Индию мы были отнесены страшной бурей к северо-западу от  Вандименовой Земли[13].  Согласно наблюдениям, мы находились на 30ь2' южной широты. Двенадцать человек  нашего экипажа умерли от переутомления и дурной пищи; остальные были крайне  обессилены. 5 ноября (начало лета в этих местах) стоял густой туман, так что  матросы только на расстоянии полукабельтова от корабля заметили скалу; но ветер  был такой сильный, что нас понесло прямо на нее, и корабль мгновенно разбился.  Шестерым из экипажа, в том числе и мне, удалось спустить лодку и отойти от  корабля и скалы. По моим расчетам, мы шли на веслах около трех лиг, пока совсем  не выбились из сил, так как были переутомлены уже на корабле. Поэтому мы  отдались на волю волн, и через полчаса лодка была опрокинута внезапно  налетевшим с севера порывом ветра. Что сталось с моими товарищами по лодке, а  равно и с теми, которые нашли убежище на скале или остались на корабле, не могу  сказать; думаю, что все они погибли. Что касается меня самого, то я поплыл куда  глаза глядят, подгоняемый ветром и приливом. Я часто опускал ноги, но не мог  нащупать дно; когда я совсем уже выбился из сил и неспособен был больше  бороться с волнами, я почувствовал под ногами землю, а буря тем временем значительно  утихла. Дно в этом месте было так покато, что мне пришлось пройти около мили,  прежде чем я добрался до берега; по моим предположениям, это случилось около  восьми часов вечера. Я прошел еще с полмили, но не мог открыть никаких  признаков жилья и населения; или, по крайней мере, я был слишком слаб, чтобы  различить что-нибудь. Я чувствовал крайнюю усталость; от усталости, жары, а  также от выпитой еще на корабле полупинты коньяку меня сильно клонило ко сну. Я  лег на траву, которая была здесь очень низкая и мягкая, и заснул так крепко,  как не спал никогда в жизни. По моему расчету, сон мой продолжался около девяти  часов, потому что, когда я проснулся, было уже совсем светло. Я попробовал  встать, но не мог шевельнуться; я лежал на спине и обнаружил, что мои руки и  ноги с обеих сторон крепко привязаны к земле и точно так же прикреплены к земле  мои длинные и густые волосы[14].  Равным образом я почувствовал, что мое тело, от подмышек до бедер, опутано  целой сетью тонких бечевок. Я мог смотреть только вверх; солнце начинало жечь,  и свет его ослеплял глаза. Кругом меня слышался какой-то глухой шум, но  положение, в котором я лежал, не позволяло мне видеть ничего, кроме неба.  Вскоре я почувствовал, как что-то живое задвигалось у меня по левой ноге, мягко  поползло по груди и остановилось у самого подбородка. Опустив глаза как можно  ниже, я различил перед собою человеческое существо, ростом не более шести  дюймов, с луком и стрелой в руках и колчаном за спиной. В то же время я  почувствовал, как вслед за ним на меня взбирается, по крайней мере, еще около  сорока подобных же (как мне показалось) созданий. От изумления я так громко  вскрикнул, что они все в ужасе побежали назад; причем некоторые из них, как я  узнал потом, соскакивая и падая с моего туловища на землю, получили сильные  ушибы. Однако скоро они возвратились, и один из них, отважившийся подойти так  близко, что ему было видно все мое лицо, в знак удивления поднял кверху руки и  глаза и тоненьким, но отчетливым голосом прокричал: «Гекина дегуль»; остальные  несколько раз повторили эти слова, но я не знал тогда, что они значат.    

Читатель может себе представить, в каком неудобном положении  я лежал все это время. Наконец после большого усилия мне посчастливилось  порвать веревочки и выдернуть колышки, к которым была привязана моя левая рука;  поднеся ее к лицу, я понял, каким способом они связали меня. В то же время,  рванувшись изо всей силы и причинив себе нестерпимую боль, я немного ослабил  шнурки, прикреплявшие мои волосы к земле с левой стороны, что позволило мне  повернуть голову на два дюйма. Но созданьица вторично спаслись бегством, прежде  чем я успел изловить кого-нибудь из них. Затем раздался пронзительный вопль, и,  когда он затих, я услышал, как кто-то из них громко повторил: «Толго фонак». В  то же мгновение я почувствовал, что на мою левую руку посыпались сотни стрел,  которые кололи меня, как иголки; после этого последовал второй залп в воздух,  вроде того как у нас в Европе стреляют из мортир, причем, я полагаю, много  стрел упало на мое тело (хотя я не почувствовал этого) и несколько на лицо,  которое я поспешил прикрыть левой рукой. Когда этот град прошел, я застонал от  обиды и боли и снова попробовал освободиться, но тогда последовал третий залп,  сильнее первого, причем некоторые из этих существ пытались колоть меня копьями  в бока, но, к счастью, на мне была кожаная куртка, которую они не могли  пробить. Я рассудил, что самое благоразумное – пролежать спокойно до  наступления ночи, когда мне нетрудно будет освободиться при помощи уже  отвязанной левой руки; что же касается туземцев, то я имел основание надеяться,  что справлюсь с какими угодно армиями, которые они могут выставить против меня,  если только они будут состоять из существ такого же роста, как то, которое я  видел. Однако судьба распорядилась мной иначе. Когда эти люди заметили, что я  лежу спокойно, они перестали метать стрелы, но в то же время по усилившемуся  шуму я заключил, что число их возросло. На расстоянии четырех ярдов от меня  напротив моего правого уха я услышал стук, продолжавшийся больше часа, точно  возводилась какая-то постройка. Повернув голову, насколько позволяли державшие  ее веревочки и колышки, я увидел деревянный помост, возвышавшийся над землей на  полтора фута, на котором могло уместиться четверо туземцев, и две или три  лестницы, чтобы всходить на него[15].  Оттуда один из них, по-видимому знатная особа, обратился ко мне с длинной  речью, из которой я ни слова не понял. Но я должен упомянуть, что перед началом  своей речи высокая особа трижды прокричала: «Лангро де гюль сан» (эти слова,  равно как и предыдущие, впоследствии мне повторили и объяснили). Сейчас же  после этого ко мне подошли человек пятьдесят туземцев и обрезали веревки,  прикреплявшие левую сторону головы, что дало мне возможность повернуть ее  направо и, таким образом, наблюдать лицо и жесты оратора. Он мне показался  человеком средних лет, ростом выше трех других, сопровождавших его; один из  последних, чуть побольше моего среднего пальца, вероятно паж, держал его шлейф,  два других стояли по сторонам в качестве его свиты. Он по всем правилам разыграл  роль оратора: некоторые периоды его речи выражали угрозу, другие – обещание,  жалость и благосклонность. Я отвечал в немногих словах, но с видом покорности,  воздев к солнцу глаза и левую руку и как бы призывая светило в свидетели; и так  как я почти умирал от голода, – в последний раз я поел за несколько часов  перед тем, как оставить корабль, – то требования природы были так  повелительны, что я не мог сдержать своего нетерпения и (быть может, нарушая  правила благопристойности) несколько раз поднес палец ко рту, желая показать,  что хочу есть. Гурго (так они называют важного сановника, как я узнал потом)  отлично понял меня. Он сошел с помоста и приказал поставить к бокам моим  несколько лестниц, по которым взобрались и направились к моему рту более ста  туземцев, нагруженных корзинами с кушаньями, которые были приготовлены и  присланы по повелению монарха, как только до него дошло известие о моем  появлении. В кушанья эти входило мясо каких-то животных, но я не мог разобрать  по вкусу, каких именно. Там были лопатки, окорока и филей, с виду напоминавшие  баранину, очень хорошо приготовленные, но каждая часть едва равнялась крылу  жаворонка. Я проглатывал разом по два и по три куска вместе с тремя караваями  хлеба величиной не больше ружейной пули. Туземцы прислуживали мне весьма  расторопно и тысячами знаков выражали свое удивление моему росту и аппетиту.    

Потом я стал делать другие знаки, показывая, что хочу пить.  По количеству съеденного они заключили, что малым меня удовлетворить нельзя, и,  будучи народом весьма изобретательным, необычайно ловко втащили на меня, а  затем подкатили к моей руке одну из самых больших бочек и вышибли из нее дно; я  без труда осушил ее одним духом, потому что она вмещала не более нашей  полупинты. Вино по вкусу напоминало бургундское, но было гораздо приятнее.  Затем они поднесли мне другую бочку, которую я выпил таким же манером, и сделал  знак, чтобы дали еще, но у них больше не было. Когда я совершал все описанные  чудеса, человечки кричали от радости и танцевали у меня на груди, много раз  повторяя свое первое восклицание: «Гекина дегуль». Знаками они попросили меня  сбросить обе бочки на землю, но сначала приказали толпившимся внизу  посторониться, громко крича: «Бора мивола»; а когда бочки взлетели в воздух,  раздался единодушный возглас: «Гекина дегуль». Признаюсь, меня не раз искушало  желание схватить первых попавшихся под руку сорок или пятьдесят человечков,  когда они разгуливали взад и вперед по моему телу, и швырнуть их оземь. Но  сознание, что они могли причинить мне еще большие неприятности, чем те, что я  уже испытал, а равно торжественное обещание, данное мною им, – ибо так  толковал я свое покорное поведение, – скоро прогнали эти мысли. С другой  стороны, я считал себя связанным законом гостеприимства с этим народцем,  который не пожалел для меня издержек на великолепное угощение. Вместе с тем я  не мог достаточно надивиться неустрашимости крошечных созданий, отважившихся  взбираться на мое тело и прогуливаться по нему, в то время как одна моя рука  была свободна, и не испытывавших трепета при виде такой громадины, какой я  должен был им представляться. Спустя некоторое время, когда они увидели, что я  не прошу больше есть, ко мне явилась особа высокого чина от лица его  императорского величества. Его превосходительство, взобравшись на нижнюю часть  моей правой ноги, направился к моему лицу в сопровождении десятка человек  свиты. Он предъявил свои верительные грамоты с королевской печатью, приблизя их  к моим глазам, и обратился с речью, которая продолжалась около десяти минут и  была произнесена без малейших признаков гнева, но твердо и решительно, причем  он часто указывал пальцем вперед, как выяснилось потом, по направлению к  столице, находившейся от нас на расстоянии полумили, куда, по постановлению его  величества и государственного совета, меня должны были перевезти. Я ответил в  нескольких словах, которые остались непонятыми, так что мне пришлось прибегнуть  к помощи жестов: я показал своей свободной рукой на другую руку (но сделал это  движение высоко над головой его превосходительства, боясь задеть его или его  свиту), затем на голову и тело, давая понять таким образом, чтобы меня  освободили.    

Вероятно, его превосходительство понял меня достаточно  хорошо, потому что, покачав отрицательно головой, жестами пояснил, что я должен  быть отвезен в столицу как пленник. Наряду с этим он делал и другие знаки,  давая понять, что меня будут там кормить, поить и вообще обходиться со мной  хорошо. Тут у меня снова возникло желание попытаться разорвать свои узы; но,  чувствуя еще жгучую боль на лице и руках, покрывшихся волдырями, причем много  стрел еще торчало в них, и заметив, что число моих неприятелей все время  возрастает, я знаками дал понять, что они могут делать со мной все, что им  угодно. Довольные моим согласием, Гурго и его свита любезно раскланялись и  удалились с веселыми лицами. Вскоре после этого я услышал общее ликование,  среди которого часто повторялись слова: «пеплом селян», и почувствовал, что с  левой стороны большая толпа ослабила веревки в такой степени, что я мог  повернуться на правую сторону и всласть помочиться; потребность эта была  отправлена мной в изобилии, повергшем в великое изумление маленькие создания,  которые, догадываясь по моим движениям, что я собираюсь делать, немедленно  расступились в обе стороны, чтобы не попасть в поток, извергшийся из меня с большим  шумом и силой. Еще раньше они помазали мое лицо и руки каким-то составом  приятного запаха, который в несколько минут успокоил жгучую боль, причиненную  их стрелами. Все это, в соединении с сытным завтраком и прекрасным вином,  благотворно подействовало на меня и склонило ко сну. Я проспал, как мне сказали  потом, около восьми часов; в этом нет ничего удивительного, так как врачи, по  приказанию императора, подмешали сонного питья в бочки с вином.    

По-видимому, как только туземцы нашли меня спящего на земле  после кораблекрушения, они немедленно послали гонца к императору с известием об  этом открытии. Тотчас был собран государственный совет и вынесено постановление  связать меня вышеописанным способом (что было исполнено ночью, когда я спал),  отправить мне в большом количестве еду и питье и приготовить машину для  перевозки меня в столицу. Быть может, такое решение покажется слишком смелым и  опасным, и я убежден, что в схожем случае ни один европейский монарх не  поступил бы так. Однако, по-моему, это решение было столь же благоразумно, как  и великодушно. В самом деле, допустим, что эти люди попытались бы убить меня  своими копьями и стрелами во время моего сна. Что же вышло бы? Почувствовав  боль, я, наверное, сразу проснулся бы и в припадке ярости оборвал веревки,  которыми был связан, после чего они не могли бы сопротивляться и ожидать от  меня пощады.    

Эти люди – превосходные математики и достигли большого  совершенства в механике благодаря поощрениям и поддержке императора, известного  покровителя наук. У этого монарха есть много машин на колесах для перевозки  бревен и других больших тяжестей. Он часто строит громадные военные корабли,  иногда достигающие девяти футов длины, в местах, где растет строевой лес, и  оттуда перевозит их на этих машинах за триста или четыреста ярдов к морю.  Пятистам плотникам и инженерам было поручено немедленно изготовить самую  крупную телегу, какую только им приходилось делать. Это была деревянная  платформа, возвышавшаяся на три дюйма от земли, около семи футов в длину и  четырех в ширину, на двадцати двух колесах. Услышанные мною восклицания были  приветствием народа по случаю прибытия этой телеги, которая была отправлена за  мною, кажется, спустя четыре часа после того, как я вышел на берег. Ее  поставили возле меня, параллельно моему туловищу. Главная трудность состояла,  однако, в том, чтобы поднять и уложить меня в описанную телегу. С этой целью  были вбиты восемьдесят свай, вышиною в один фут каждая, и приготовлены очень  крепкие канаты толщиной в нашу бечевку; канаты эти были прикреплены крючками к  многочисленным повязкам, которыми рабочие обвили мою шею, руки, туловище и  ноги. Девятьсот отборных силачей стали тащить за канаты при помощи множества  блоков, прикрепленных к сваям, и таким образом меньше чем за три часа меня  подняли, положили в телегу и крепко привязали к ней. Все это рассказали мне  потом, так как во время этой операции я спал глубоким сном, в который был  погружен снотворной микстурой, примешанной к вину. Полторы тысячи самых крупных  лошадей из придворных конюшен, вышиной около четырех с половиной дюймов каждая,  понадобилось, чтобы привезти меня в столицу, расположенную, как уже было  сказано, на расстоянии полумили от того места, где я лежал.    

Мы были в дороге уже часа четыре, когда я проснулся  благодаря весьма забавному случаю. Телега остановилась для какой-то починки;  воспользовавшись этим, два или три молодых человека полюбопытствовали  посмотреть, каков я, когда сплю; они взобрались на повозку и тихонько  прокрались к моему лицу; тут один из них, гвардейский офицер, засунул мне в левую  ноздрю острие своей пики; оно защекотало, как соломинка, и я громко чихнул.  Испуганные храбрецы мгновенно скрылись, и только через три недели я узнал  причину моего внезапного пробуждения. Весь остаток дня мы провели в дороге;  ночью расположились на отдых, и подле меня было поставлено на страже по пятисот  гвардейцев с обеих сторон, половина с факелами, а другая половина с луками  наготове, чтобы стрелять при первой моей попытке пошевелиться. С восходом  солнца мы снова тронулись в путь и к полудню находились в двухстах ярдах от  городских ворот. Навстречу вышли император и весь его двор, но высшие сановники  решительно воспротивились намерению его величества подняться на мое тело, боясь  подвергнуть опасности его особу.    

На площади, где остановилась телега, возвышался древний  храм, считавшийся самым обширным во всем королевстве. Несколько лет тому назад  храм этот был осквернен зверским убийством, и с тех пор здешнее население,  отличающееся большой набожностью, стало смотреть на него как на место,  недостойное святыни; вследствие этого он был обращен в общественное здание, из  него были вынесены все убранства и утварь. Это здание и было назначено для  моего жительства. Большая дверь, обращенная на север, имела около четырех футов  в вышину и почти два фута в ширину, так что я мог довольно свободно проползать  через нее. По обеим сторонам двери, на расстоянии каких-нибудь шести дюймов от  земли, были расположены два маленьких окна; в левое окно придворные кузнецы  провели девяносто одну цепочку, вроде тех, что носят с часами наши европейские  дамы, и почти такой же величины; цепочки эти были закреплены на моей левой ноге  тридцатью шестью висячими замками[16].  Против храма, по другую сторону большой дороги, на расстоянии двадцати футов,  стояла башня, не менее пяти футов вышины. На эту башню взошел император с  множеством придворных, чтобы лучше видеть меня, как мне передавали, потому что  сам я не обратил на них внимания. По произведенным подсчетам, около ста тысяч  народа с той же целью покинуло город, и я полагаю, что, невзирая на стражу, не  менее десяти тысяч любопытных перебывало на мне в разное время, взбираясь на  мое тело по лестницам. Скоро, однако, был издан указ, запрещавший это под  страхом смертной казни. Когда кузнецы нашли, что вырваться мне невозможно, они  обрезали связывавшие меня веревки, и я поднялся в таком сумрачном расположении,  как никогда в жизни. Шум и изумление толпы, увидевшей, как я встал и хожу, не  поддаются описанию. Цепи, приковывавшие мою левую ногу, были около двух ярдов  длины и не только давали мне возможность гулять взад и вперед, описывая  полукруг, но, будучи укреплены на расстоянии четырех дюймов от двери, позволяли  также вползать в храм и ложиться в нем, вытянувшись во весь рост.    

 Глава 2    

     

     

Император Лилипутии в сопровождении  многочисленных вельмож приходит навестить автора в его заключении. Описание  наружности и одежды императора. Автору назначают учителей для обучения языку  лилипутов. Своим кротким поведением он добивается благосклонности императора.  Обыскивают карманы автора и отбирают у него саблю и пистолеты    

     

Поднявшись на ноги, я осмотрелся кругом. Должен признаться,  что мне никогда не приходилось видеть более привлекательный пейзаж. Вся  окружающая местность представлялась сплошным садом, а огороженные поля, из  которых каждое занимало не более сорока квадратных футов, были похожи на  цветочные клумбы. Эти поля чередовались с лесом, вышиной вполстанга, где самые  высокие деревья, насколько я мог судить, были не более семи футов. Налево лежал  город, имевший вид театральной декорации.    

Уже несколько часов меня крайне беспокоила одна естественная  потребность, что и неудивительно, так как в последний раз я облегчался почти  два дня тому назад. Чувство стыда сменялось жесточайшими позывами. Самое  лучшее, что я мог придумать, было вползти в мой дом; так я и сделал; закрыв за  собою двери, я забрался в глубину, насколько позволяли цепочки, и освободил  свое тело от беспокоившей его тяжести. Но это был единственный случай, который  может послужить поводом для обвинения меня в нечистоплотности, и я надеюсь на  снисхождение беспристрастного читателя, особенно если он зрело и  непредубежденно обсудит бедственное положение, в котором я находился.  Впоследствии я отправлял означенную потребность рано утром на открытом воздухе,  отойдя от храма, насколько позволяли цепочки, причем были приняты должные меры,  чтобы двое назначенных для этой цели слуг увозили в тачках зловонное вещество  до прихода ко мне гостей. Я бы не останавливался так долго на предмете, с  первого взгляда как будто неважном, если бы не считал необходимым публично  оправдаться по части чистоплотности, которую, как мне известно, некоторым моим  недоброжелателям угодно было, ссылаясь на этот и другие случаи, подвергать  сомнению.    

Покончив с этим делом, я вышел на улицу подышать свежим  воздухом. Император уже спустился с башни и направлялся ко мне верхом на  лошади. Эта смелость едва не обошлась ему очень дорого. Дело в том, что хотя  его лошадь была прекрасно тренирована, но при таком необычайном зрелище – как  если бы гора двинулась перед ней – взвилась на дыбы. Однако император, будучи  превосходным наездником, удержался в седле, пока не подоспели слуги, которые,  схватив коня под уздцы, помогли его величеству сойти. Сойдя с лошади, он с  большим удивлением осмотрел меня со всех сторон, держась, однако, за пределами  длины приковывавших меня цепочек. Он приказал своим поварам и дворецким,  стоявшим наготове, подать мне есть и пить, и те подкатили ко мне провизию и  вино в особых тележках на такое расстояние, чтобы я мог достать их. Я брал их и  быстро опорожнял; в двадцати таких тележках находились кушанья, а в десяти  напитки. Каждая тележка с провизией уничтожалась мной в два или три глотка, а  что касается вина, то я вылил содержимое десяти глиняных фляжек в одну  повозочку и разом осушил ее; так же я поступил и с остальным вином.  Императрица, молодые принцы и принцессы крови вместе с придворными дамами  сидели в креслах на некотором расстоянии, но после приключения с лошадью  императора все они встали и подошли к его особе, которую я хочу теперь описать.  Ростом он почти на мой ноготь выше всех своих придворных[17]; одного этого совершенно  достаточно, чтобы внушать почтительный страх. Черты лица его резкие и  мужественные, губы австрийские, нос орлиный, цвет лица оливковый, стан прямой,  туловище, руки и ноги пропорциональные, движения грациозные, осанка  величественная[18].  Он уже не первой молодости – ему двадцать восемь лет и девять месяцев, и семь  из них он царствует, окруженный благополучием, и большей частью победоносно.  Чтобы лучше рассмотреть его величество, я лег на бок, так чтобы мое лицо  пришлось как раз против него, причем он стоял на расстоянии всего трех ярдов от  меня; кроме того, впоследствии я несколько раз брал его на руки и потому не  могу ошибиться в его описании. Одежда императора была очень скромная и простая,  фасон – нечто среднее между азиатским и европейским, но на голове надет был  легкий золотой шлем, украшенный драгоценными камнями и пером на верхушке. Он  держал в руке обнаженную шпагу для защиты, на случай если бы я разорвал цепь;  шпага эта была длиною около трех дюймов, ее золотой эфес и ножны украшены  бриллиантами. Голос его величества пронзительный, но чистый и до такой степени  внятный, что даже стоя я мог отчетливо его слышать. Дамы и придворные все были  великолепно одеты, так что занимаемое ими место было похоже на разостланную  юбку, вышитую золотыми и серебряными узорами. Его императорское величество  часто обращался ко мне с вопросами, на которые я отвечал ему, но ни он, ни я не  понимали ни слова из того, что говорили друг другу. Здесь же находились  священники и юристы (как я заключил по их костюму), которым было приказано  вступить со мною в разговор; я, в свою очередь, заговаривал с ними на разных  языках, с которыми был хотя бы немного знаком: по-немецки, по-голландски,  по-латыни, по-французски, по-испански, по-итальянски и на лингва франка[19], но все это  не привело ни к чему. Спустя два часа двор удалился, и я был оставлен под  сильным караулом – для охраны от дерзких и, может быть, даже злобных выходок  черни, которая настойчиво стремилась протискаться поближе ко мне, насколько у  ней хватало смелости; у некоторых достало даже бесстыдства пустить в меня  несколько стрел в то время, как я сидел на земле у дверей моего дома; одна из  них едва не угодила мне в левый глаз. Однако полковник приказал схватить  шестерых зачинщиков и решил, что самым лучшим наказанием для них будет связать  и отдать в мои руки. Солдаты так и сделали, подталкивая ко мне озорников тупыми  концами пик; я сгреб их всех в правую руку и пятерых положил в карман камзола;  что же касается шестого, то я сделал вид, будто хочу съесть его живьем. Бедный  человечек отчаянно завизжал, а полковник и офицеры пришли в сильное  беспокойство, когда увидели, что я вынул из кармана перочинный нож. Но скоро я  успокоил их: ласково глядя на моего пленника, я разрезал связывавшие его  веревки и осторожно поставил на землю; он мигом убежал. Точно так же я поступил  и с остальными, вынимая их по одному из кармана. И я увидел, что солдаты и  народ остались очень довольны моим милосердием, о котором в очень выгодном для  меня свете было доложено при дворе.    

С наступлением ночи я не без затруднений вошел в свой дом и  лег спать на голой земле. Таким образом я проводил ночи около двух недель, в  течение которых по приказанию императора для меня была изготовлена постель.  Были привезены шестьсот матрасов обыкновенной величины, и в моем доме началась  работа: сто пятьдесят штук были сшиты вместе, и так образовался один матрас,  подходящий для меня в длину и ширину; четыре таких матраса положили один на  другой, но твердый пол из гладкого камня, на котором я спал, стал от этого не  намного мягче. По такому же расчету были изготовлены простыни, одеяла и  покрывала, достаточно сносные для человека, давно привыкшего к лишениям.    

Едва весть о моем прибытии разнеслась по королевству, как  отовсюду начали стекаться, чтобы посмотреть на меня, толпы богатых, досужих и  любопытных людей. Деревни почти опустели, отчего последовал бы большой ущерб  для земледелия и домашнего хозяйства, если бы своевременные распоряжения его  величества не предупредили бедствия. Он повелел тем, кто меня уже видел,  возвратиться домой и не приближаться к моему помещению ближе чем на пятьдесят  ярдов без особенного на то разрешения двора, что принесло министрам большой  доход.    

Между тем император держал частые советы, на которых  обсуждался вопрос, как поступить со мной. Позднее я узнал от одного моего  близкого друга, особы весьма знатной и достаточно посвященной в государственные  тайны, что двор находился в большом затруднении относительно меня. С одной  стороны, боялись, чтобы я не разорвал цепи; с другой – возникло опасение, что  мое содержание окажется слишком дорогим и может вызвать в стране голод. Иногда  останавливались на мысли уморить меня или, по крайней мере, засыпать мое лицо и  руки отравленными стрелами, чтобы скорее отправить на тот свет; но потом  принимали в расчет, что разложение такого громадного трупа может вызвать чуму в  столице и во всем королевстве. В разгар этих совещаний у дверей большой залы  совета собралось несколько офицеров, и двое из них, будучи допущены в собрание,  представили подробный доклад о моем поступке с шестью упомянутыми озорниками.  Это произвело такое благоприятное впечатление на его величество и весь  государственный совет, что немедленно был издан указ императора, обязывавший  все деревни, находящиеся в пределах девятисот ярдов от столицы, доставлять  каждое утро по шести быков, сорока баранов и другой провизии для моего стола,  вместе с соответствующим количеством хлеба, вина и других напитков, по  установленной таксе и за счет сумм, ассигнованных с этой целью из собственной  казны его величества. Нужно заметить, что этот монарх живет главным образом на  доходы от своих личных имений и весьма редко, в самых исключительных случаях,  обращается за субсидией к подданным[20],  которые зато обязаны по его требованию являться на войну в собственном  вооружении. Кроме того, при мне учредили штат прислуги в шестьсот человек, для  которого были отпущены харчевые деньги и построены по обеим сторонам моей двери  удобные палатки. Равным образом отдан был приказ, чтобы триста портных сшили для  меня костюм местного фасона; чтобы шестеро величайших ученых его величества  занялись обучением меня местному языку и, наконец, чтобы возможно чаще  производились в моем присутствии упражнения на лошадях, принадлежащих  императору, придворным и гвардии, с целью приучить их ко мне. Все эти приказы  были должным образом исполнены, и спустя три недели я сделал большие успехи в  изучении лилипутского языка. В течение этого времени император часто удостаивал  меня своим посещением и милостиво помогал моим наставникам обучать меня. Мы уже  могли объясняться друг с другом, и первые слова, которые я выучил, выражали  желание, чтобы его величество соизволил даровать мне свободу; слова эти я  ежедневно на коленях повторял императору. В ответ на мою просьбу император,  насколько я мог понять его, говорил, что освобождение есть дело времени, что  оно не может быть даровано без согласия государственного совета и что прежде я  должен «люмоз кельмин пессо деемарлон эмпозо», то есть дать клятву сохранять  мир с ним и его империей. Впрочем, обхождение со мной будет самое любезное; и  император советовал терпением и скромностью заслужить доброе к себе отношение  как его, так и его подданных. Он просил меня не обижаться, если он отдаст  приказание особым чиновникам обыскать меня[21],  так как он полагает, что на мне есть оружие, которое должно быть очень опасным,  если соответствует огромным размерам моего тела. Я просил его величество быть  спокойным на этот счет, заявив, что готов раздеться и вывернуть карманы в его  присутствии. Все это я объяснил частью словами, частью знаками. Император  ответил мне, что по законам империи обыск должен быть произведен двумя его  чиновниками; что понимает, что это требование закона не может быть осуществлено  без моего согласия и моей помощи; что, будучи высокого мнения о моем  великодушии и справедливости, он спокойно передаст этих чиновников в мои руки;  что вещи, отобранные ими, будут возвращены мне, если я покину эту страну, или  же мне будет за них заплачено, сколько я сам назначу. Я взял обоих чиновников в  руки и положил их сначала в карманы камзола, а потом во все другие, кроме двух  часовых и одного потайного, которого я не хотел показывать, потому что в нем  было несколько мелочей, никому, кроме меня, не нужных. В часовых карманах  лежали: в одном серебряные часы, а в другом кошелек с несколькими золотыми.  Господа эти имели при себе бумагу, перо и чернила и составили подробную опись  всему, что нашли[22].  Когда опись была закончена, они попросили меня высадить их на землю, чтобы они  могли представить ее императору. Позднее я перевел эту опись на английский  язык. Вот она слово в слово:    

     

Во-первых, в правом кармане камзола  великого Человека Горы (так я передаю слова Куинбус Флестрин), после  тщательнейшего осмотра, мы нашли только большой кусок грубого холста, который  по своим размерам мог бы служить ковром для главной парадной залы дворца Вашего  Величества. В левом кармане мы увидели громадный серебряный сундук с крышкой из  того же металла, которую мы, досмотрщики, не могли поднять. Когда, по нашему  требованию, сундук был открыт и один из нас вошел туда, то он по колени  погрузился в какую-то пыль, часть которой, поднявшись до наших лиц, заставила  нас обоих несколько раз громко чихнуть. В правом кармане жилета мы нашли  громадную кипу тонких белых субстанций, сложенных одна на другую; кипа эта,  толщиною в три человека, перевязана прочными канатами и испещрена черными  знаками, которые, по скромному нашему предположению, суть не что иное, как  письмена, каждая буква которых равняется половине нашей ладони. В левом  жилетном кармане оказался инструмент, к спинке которого прикреплены двадцать  длинных жердей, напоминающих частокол перед двором Вашего Величества; по нашему  предположению, этим инструментом Человек Гора расчесывает свои волосы, но это  только предположение: мы не всегда тревожим его расспросами, потому что нам  было очень трудно объясняться с ним. В большом кармане с правой стороны  среднего чехла (как я перевожу слово «ранфуло», под которым они разумели штаны)  мы увидели полый железный столб, длиною в рост человека, прикрепленный к  крепкому куску дерева, более крупному по размерам, чем сам столб; с одной  стороны столба торчат большие куски железа, весьма странной формы, назначения  которых мы не могли определить. Подобная же машина найдена нами и в левом  кармане. В меньшем кармане с правой стороны оказалось несколько плоских дисков  из белого и красного металла, различной величины; некоторые белые диски,  по-видимому серебряные, так велики и тяжелы, что мы вдвоем едва могли поднять  их. В левом кармане мы нашли две черные колонны неправильной формы; стоя на дне  кармана, мы только с большим трудом могли достать их верхушку. Одна из колонн  заключена в покрышке и состоит из цельного материала, но на верхнем конце  другой есть какое-то круглое белое тело, вдвое больше нашей головы. В каждой  колонне заключена огромная стальная пластина; полагая, что это опасные орудия,  мы потребовали у Человека Горы объяснить их употребление. Вынув оба орудия из  футляра, он сказал, что в его стране одним из них бреют бороду, а другим режут  мясо. Кроме того, на Человеке Горе мы нашли еще два кармана, куда не могли  войти. Эти карманы он называет часовыми; они представляют две широких щели,  прорезанных в верхней части его среднего чехла, а потому сильно сжатых  давлением его брюха. Из правого кармана спускается большая серебряная цепь с  диковинной машиной, лежащей на дне кармана. Мы приказали ему вынуть все, что  было прикреплено к этой цепи; вынутый предмет оказался похожим на шар, одна  половина которого сделана из серебра, а другая из какого-то прозрачного металла;  когда мы, заметя на этой стороне шара какие-то странные знаки, расположенные по  окружности, попробовали прикоснуться к ним, то пальцы наши уперлись в это  прозрачное вещество. Человек Гора приблизил эту машину к нашим ушам; тогда мы  услышали непрерывный шум, похожий на шум колеса водяной мельницы. Мы полагаем,  что это либо неизвестное нам животное, либо почитаемое им божество. Но мы более  склоняемся к последнему мнению, потому что, по его уверениям (если мы правильно  поняли объяснение Человека Горы, который очень плохо говорит на нашем языке),  он редко делает что-нибудь, не советуясь с ним. Этот предмет он называет своим  оракулом и говорит, что он указывает время каждого шага его жизни. Из левого  часового кармана Человек Гора вынул сеть почти такой же величины, как  рыболовная, но устроенную так, что она может закрываться и открываться  наподобие кошелька, чем она и служит ему; в сети мы нашли несколько массивных  кусков желтого металла, и если это настоящее золото, то оно должно представлять  огромную ценность.     

Таким образом, во исполнение повеления  Вашего Величества, тщательно осмотрев все карманы Человека Горы, мы перешли к  дальнейшему обследованию и открыли на нем пояс, сделанный из кожи какого-то  громадного животного; на этом поясе с левой стороны висит сабля, длиною в пять  раз более среднего человеческого роста, а с правой – сумка или мешок,  разделенный на два отделения, из коих в каждом можно поместить трех подданных  Вашего Величества. Мы нашли в одном отделении сумки множество шаров из крайне  тяжелого металла; каждый шар, будучи величиной почти с нашу голову, требует  большой силы, чтобы поднять его; в другом отделении лежала кучка каких-то  черных зерен не очень большого объема и веса: мы могли поместить на ладони до  пятидесяти таких зерен.     

Такова точная опись найденного нами при  обыске Человека Горы, который держал себя вежливо и с подобающим почтением к  исполнителям приказаний Вашего Величества. Скреплено подписью и приложением  печати в четвертый день восемьдесят девятой луны благополучного царствования  Вашего Величества.    

Клефрин Фрелок,    

Марси Фрелок    

     

Когда эта опись была прочитана императору, его величество  потребовал, хотя и в самой деликатной форме, чтобы я отдал некоторые  перечисленные в ней предметы. Прежде всего он предложил вручить ему саблю, которую  я снял вместе с ножнами и со всем, что было при ней. Тем временем император  приказал трем тысячам отборных войск (которые в этот день несли охрану его  величества) окружить меня на известном расстоянии и держать на прицеле лука,  чего я, впрочем, не заметил, так как глаза мои были устремлены на его  величество. Император пожелал, чтобы я обнажил саблю, которая хотя местами и  заржавела от морской воды, но все-таки ярко блестела. Я повиновался, и в тот же  момент все солдаты испустили крик ужаса и удивления: отражавшиеся на стали лучи  солнца ослепляли их, когда я размахивал саблей из стороны в сторону. Его  величество, храбрейший из монархов, испугался меньше, чем я мог ожидать. Он  приказал мне вложить оружие в ножны и возможно осторожнее бросить его на землю футов  на шесть от конца моей цепи. Затем он потребовал показать один из полых  железных столбов, под которыми он разумел мои карманные пистолеты. Я вынул  пистолет и, по просьбе императора, растолковал, как мог, его употребление;  затем, зарядив его только порохом, который благодаря герметически закрытой  пороховнице оказался совершенно сухим (все предусмотрительные моряки принимают  на этот счет особые меры предосторожности), я предупредил императора, чтобы он  не испугался, и выстрелил в воздух. На этот раз удивление было гораздо сильнее,  чем при виде моей сабли. Сотни человек попадали, как бы пораженные насмерть, и  даже сам император, хотя и устоял на ногах, некоторое время не мог прийти в  себя. Я отдал оба пистолета тем же способом, что и саблю, и так же поступил с  пулями и порохом, но просил его величество держать последний подальше от огня,  так как от малейшей искры он может воспламениться и взорвать на воздух  императорский дворец. Равным образом я отдал часы, которые император осмотрел с  большим любопытством и приказал двум самым дюжим гвардейцам унести их, надев на  шест и положив шест на плечи, вроде того как носильщики в Англии таскают  бочонки с элем. Всего более поразили императора непрерывный шум часового  механизма и движение минутной стрелки, которое ему было хорошо видно, потому  что лилипуты обладают более острым зрением, чем мы. Он предложил ученым  высказать свое мнение относительно этой машины, но читатель и сам догадается,  что ученые не пришли ни к какому единодушному заключению, и все их предположения,  которых, впрочем, я хорошенько не понял, были весьма далеки от истины; затем я  сдал серебряные и медные деньги, кошелек с десятью крупными и несколькими  мелкими золотыми монетами, нож, бритву, гребень, серебряную табакерку, носовой  платок и записную книжку. Сабля, пистолеты и сумка с порохом и пулями были  отправлены на телегах в арсенал его величества, остальные вещи возвращены мне.    

Я уже сказал выше, что у меня был секретный карман, которого  не обнаружили мои сыщики; в нем лежали очки (благодаря слабому зрению я иногда  пользуюсь ими), карманная подзорная труба и несколько других мелочей. Так как  эти вещи не представляли никакого интереса для императора, то я не считал  долгом чести заявлять о них, тем более что боялся, как бы они не были потеряны  или попорчены, если бы попали в чужие руки.    

 Глава 3    

     

     

Автор весьма оригинально развлекает  императора, придворных дам и кавалеров. Описание развлечений при дворе в  Лилипутии. Автору на определенных условиях даруется свобода    

     

Моя кротость и доброе поведение до такой степени примирили  со мной императора, двор, армию и вообще весь народ, что я начал питать надежду  на скорое получение свободы. Я всячески старался укрепить это благоприятное  расположение. Население постепенно привыкло ко мне и стало меньше меня бояться.  Иногда я ложился на землю и позволял пятерым или шестерым лилипутам плясать на  моей руке. Под конец даже дети отваживались играть в прятки в моих волосах. Я  научился довольно сносно понимать и говорить на их языке. Однажды императору  пришла мысль развлечь меня акробатическими представлениями, в которых лилипуты  своею ловкостью и великолепием превосходят другие известные мне народы. Но  ничто меня так не позабавило, как упражнения канатных плясунов, совершаемые на  тонких белых нитках длиною в два фута, натянутых на высоте двенадцати дюймов от  земли. На этом предмете я хочу остановиться несколько подробнее и попрошу у  читателя немного терпения.    

Эти упражнения производятся только лицами, которые состоят в  кандидатах на высокие должности и ищут благоволения двора. Они смолоду  тренированы в этом искусстве и не всегда отличаются благородным происхождением  или широким образованием. Когда открывается вакансия на высокую должность,  вследствие смерти или опалы (что случается часто), пять или шесть таких  соискателей подают прошение императору разрешить им развлечь его императорское  величество и двор танцами на канате; и кто прыгнет выше всех, не упавши,  получает вакантную должность. Весьма часто даже первые министры получают приказ  показать свою ловкость и засвидетельствовать перед императором, что они не  утратили своих способностей. Флимнап, канцлер казначейства, пользуется  известностью человека, совершившего прыжок на туго натянутом канате, по крайней  мере, на дюйм выше, чем какой удавался когда-нибудь другому сановнику во всей  империи. Мне пришлось видеть, как он кувыркался несколько раз сряду на  небольшой доске, прикрепленной к канату толщиною не более обыкновенной  английской бечевки. Мой друг Рельдресель, главный секретарь тайного совета, по  моему мнению, – если только моя дружба к нему не ослепляет меня, –  может занять в этом отношении второе место после канцлера казначейства.  Остальные сановники стоят почти на одном уровне в означенном искусстве[23].    

Эти развлечения часто сопровождаются несчастьями, память о  которых сохраняет история. Я сам видел, как два или три соискателя причинили  себе увечья. Но опасность увеличивается еще более, когда сами министры получают  повеление показать свою ловкость. Ибо, стремясь превзойти самих себя и своих  соперников, они проявляют такое усердие, что редко кто из них не срывается и не  падает, иногда даже раза по два и по три. Меня уверяли, что за год или за два  до моего прибытия Флимнап непременно сломал бы себе шею, если бы одна из  королевских подушек, случайно лежавшая на полу, не смягчила удара от его  падения[24].    

Кроме того, в особых случаях здесь устраивается еще одно  развлечение, которое дается в присутствии только императора, императрицы и  первого министра. Император кладет на стол три тонких шелковых нити – синюю,  красную и зеленую, в шесть дюймов длины каждая. Эти нити предназначены в  награду лицам, которых император пожелает отличить особым знаком своей  благосклонности[25].  Церемония происходит в большом тронном зале его величества, где соискатели  подвергаются испытанию в ловкости, весьма отличному от предыдущего и не  имеющему ни малейшего сходства с теми, что мне доводилось наблюдать в странах  Старого и Нового Света. Император держит в руках палку в горизонтальном  положении, а соискатели, подходя друг за другом, то перепрыгивают через палку,  то ползают под ней взад и вперед несколько раз, смотря по тому, поднята палка  или опущена; иногда один конец палки держит император, а другой – его первый  министр, иногда же палку держит только последний. Кто проделает все описанные  упражнения с наибольшей легкостью и проворством и наиболее отличится в прыганье  и ползанье, тот награждается синей нитью; красная дается второму по ловкости, а  зеленая – третьему. Пожалованную нить носят в виде пояса, обматывая ее дважды  вокруг талии. При дворе редко можно встретить особу, у которой бы не было  такого пояса.    

Каждый день мимо меня проводили лошадей из полковых и  королевских конюшен, так что они скоро перестали пугаться меня и подходили к  самым моим ногам, не кидаясь в сторону. Всадники заставляли лошадей перескакивать  через мою положенную на землю руку, а раз императорский ловчий на рослом коне  перепрыгнул даже через мою ногу, обутую в башмак; это был поистине удивительный  прыжок.    

Однажды я имел счастье позабавить императора самым  необыкновенным образом. Я попросил достать несколько палок длиною в два фута и  толщиной в обыкновенную трость; его величество приказал главному лесничему  сделать соответствующие распоряжения, и на следующее утро семь лесников  привезли требуемое на семи телегах, из которых каждая была запряжена восемью  лошадьми. Я взял девять палок и крепко вбил их в землю в виде квадрата, каждая  сторона которого была длиною в два с половиной фута; на высоте около двух футов  я привязал к четырем углам этого квадрата другие четыре палки параллельно  земле; затем на девяти кольях я натянул носовой платок туго, как барабан;  четыре горизонтальные палки, возвышаясь над платком приблизительно на пять  дюймов, образовали с каждой стороны нечто вроде перил. Окончив эти  приготовления, я попросил императора отрядить двадцать четыре лучших  кавалериста для упражнений на устроенной мною площадке. Его величество одобрил  мое предложение, и, когда кавалеристы прибыли, я поднял их поочередно на  лошадях и в полном вооружении вместе с офицерами, которые ими командовали.  Построившись, они разделились на два отряда и начали маневры: пускали друг в  друга тупые стрелы, бросались друг на друга с обнаженными саблями, то обращаясь  в бегство, то преследуя, то ведя атаку, то отступая, – словом, показывая  лучшую военную выучку, какую мне когда-либо доводилось видеть. Горизонтальные  палки не позволяли всадникам и их лошадям упасть с площадки. Император пришел в  такой восторг, что заставил меня повторить это развлечение несколько дней сряду  и однажды соизволил сам подняться на площадку и лично командовать маневрами[26]. Хотя и с  большим трудом, ему удалось убедить императрицу разрешить мне подержать ее в  закрытом кресле на расстоянии двух ярдов от площадки, так что она могла хорошо  видеть все представление. К счастью для меня, все эти упражнения прошли  благополучно; раз только горячая лошадь одного из офицеров пробила копытом дыру  в моем носовом платке и, споткнувшись, упала и опрокинула своего седока, но я  немедленно выручил обоих и, прикрыв одной рукой дыру, спустил другой рукой всю  кавалерию на землю тем же способом, каким поднял ее. Упавшая лошадь вывихнула  левую переднюю ногу, но всадник не пострадал. Я тщательно починил платок, но с  тех пор перестал доверять его прочности в подобных опасных упражнениях.    

За два или за три дня до моего освобождения, как раз в то  время, когда я развлекал двор своими выдумками, к его величеству прибыл гонец с  донесением, что несколько подданных, проезжая возле того места, где я был  найден, увидели на земле какое-то громадное черное тело, весьма странной формы,  с широкими плоскими краями кругом, занимающими пространство, равное спальне его  величества, и с приподнятой над землей на высоту человеческого роста серединой;  что это не какое-нибудь живое существо, как они первоначально опасались, ибо  оно лежало на траве неподвижно, и некоторые из них несколько раз обошли его  кругом; что, становясь на плечи друг другу, они взобрались на вершину  загадочного тела, которая оказалась плоской поверхностью, а само тело внутри  полым, в чем они убедились, топая по нему ногами; что они смиренно высказывают  предположение, не есть ли это какая-нибудь принадлежность Человека Горы; и если  будет угодно его величеству, то они берутся доставить его всего только на пяти  лошадях. Я тотчас догадался, о чем шла речь, и сердечно обрадовался этому  известию. По-видимому, добравшись после кораблекрушения до берега, я был так  расстроен, что не заметил, как по дороге к месту моего ночлега у меня слетела  шляпа, которую я привязал к подбородку шнурком, когда греб в лодке, и плотно  надвинул на уши, когда плыл по морю. Вероятно, я не обратил внимания, как  разорвался шнурок, и решил, что шляпа потерялась в море. Описав свойства и  назначение этого предмета, я умолял его величество отдать распоряжение, чтобы  он как можно скорее был мне доставлен. На другой день шляпа была привезена мне,  но в не блестящем состоянии. Возчики пробили в полях две дыры на расстоянии  полутора дюймов от края, зацепили за них крючками, крючки привязали длинной  веревкой к упряжи и волокли таким образом мой головной убор добрых полмили. Но  благодаря тому, что почва в этой стране необыкновенно ровная и гладкая, шляпа  получила меньше повреждений, чем я ожидал.    

Спустя два или три дня после описанного происшествия  император отдал приказ по армии, расположенной в столице и окрестностях, быть готовой  к выступлению. Его величеству пришла фантазия доставить себе довольно странное  развлечение. Он пожелал, чтобы я стал в позу Колосса Родосского, раздвинув ноги  насколько возможно шире[27].  Потом он приказал главнокомандующему (старому опытному военачальнику и моему  большому покровителю) построить войска сомкнутыми рядами и провести их  церемониальным маршем между моими ногами – пехоту по двадцать четыре человека в  ряд, а кавалерию по шестнадцати – с барабанным боем, развернутыми знаменами и  поднятыми пиками. Весь корпус состоял из трех тысяч пехоты и тысячи кавалерии.  Его величество отдал приказ, чтобы солдаты, под страхом смертной казни, вели  себя вполне благопристойно по отношению к моей особе во время церемониального  марша, что, однако, не помешало некоторым молодым офицерам, проходя подо мною,  поднимать глаза вверх; и сказать правду, мои панталоны находились в то время в  таком плохом состоянии, что давали некоторый повод посмеяться и прийти в  изумление.    

Я подал императору столько прошений и докладных записок о  даровании мне свободы, что наконец его величество поставил этот вопрос на  обсуждение сперва своего кабинета, а потом государственного совета, где никто  не высказал возражений за исключением Скайреша Болголама, которому угодно было,  без всякого повода с моей стороны, стать моим смертельным врагом[28]. Но,  несмотря на его противодействие, дело было решено всем советом и утверждено  императором в мою пользу. Болголам занимал пост гальбета, то есть адмирала  королевского флота, пользовался большим доверием императора и был человеком  весьма сведущим в своем деле, но угрюмым и резким. Однако и его наконец убедили  дать свое согласие, но он настоял, чтобы ему было поручено составление условий,  на которых я получу свободу, после того как мной будет дана торжественная  клятва свято соблюдать их. Условия эти Скайреш Болголам доставил мне лично, в  сопровождении двух помощников-секретарей и нескольких знатных особ. Когда они  были прочитаны, я должен был присягнуть, что я не нарушу их, причем обряд  присяги был совершен сперва по обычаям моей родины, а затем по способу,  предписанному местными законами, заключавшемуся в том, что я должен был держать  правую ногу в левой руке, положа в то же время средний палец правой руки на  темя, а большой на верхушку правого уха. Но, быть может, читателю любопытно  будет составить себе некоторое представление о стиле и характерных выражениях  этого народа, а также познакомиться с условиями, на которых я получил свободу;  поэтому я приведу здесь полный буквальный перевод означенного документа, сделанный  мною самым тщательным образом.    

     

Гольбасто момарен эвлем гердайло  шефинмоллиоллигу, могущественнейший император Лилипутии, отрада и ужас  вселенной, коего владения, занимая пять тысяч блестрегов (около двенадцати миль  в окружности), распространяются до крайних пределов земного шара[29]; монарх над  монархами, величайший из сынов человеческих, ногами своими упирающийся в центр  земли, а головою касающийся солнца; при одном мановении которого трясутся  колени у земных царей; приятный как весна, благодетельный как лето, обильный  как осень и суровый как зима. Его высочайшее величество предлагает недавно  прибывшему в наши небесные владения Человеку Горе следующие пункты, которые  Человек Гора под торжественной присягой обязуется исполнять:     

1. Человек Гора не имеет права оставить  наше государство без нашей разрешительной грамоты с приложением большой  печати.     

2. Он не имеет права входить в нашу  столицу без нашего особого повеления, причем жители должны быть предупреждены  за два часа, чтобы успеть укрыться в своих домах.     

3. Названный Человек Гора должен  ограничивать свои прогулки нашими главными большими дорогами и не смеет гулять  или ложиться на лугах и полях.     

4. Во время прогулок по названным  дорогам он должен внимательно смотреть под ноги, дабы не растоптать кого-нибудь  из наших любезных подданных или их лошадей и телег; он не должен брать в руки  названных подданных без их на то согласия.     

5. Если потребуется быстрое доставление  гонца к месту его назначения, то Человек Гора обязуется раз в луну относить в  своем кармане гонца вместе с лошадью на расстояние шести дней пути и (если  потребуется) доставлять названного гонца в целости и сохранности обратно к  нашему императорскому величеству.     

6. Он должен быть нашим союзником  против враждебного нам острова Блефуску и употребить все усилия для уничтожения  неприятельского флота, который в настоящее время снаряжается для нападения на  нас.     

7. Упомянутый Человек Гора в часы  досуга обязуется оказывать помощь нашим рабочим, поднимая особенно тяжелые  камни при сооружении стены нашего главного парка, а также при постройке других  наших зданий.     

8. Упомянутый Человек Гора в течение  двух лун должен точно измерить окружность наших владений, обойдя все побережье  и сосчитав число пройденных шагов.     

Наконец, под торжественной присягой  названный Человек Гора обязуется в точности соблюдать означенные условия, и  тогда он, Человек Гора, будет получать ежедневно еду и питье в количестве,  достаточном для прокормления 1728 наших подданных, и будет пользоваться  свободным доступом к нашей августейшей особе и другими знаками нашего  благоволения. Дано в Бельфабораке, в нашем дворце, в двенадцатый день девяносто  первой луны нашего царствования.    

     

Я с большой радостью и удовлетворением дал присягу и  подписал эти пункты, хотя некоторые из них не были так почетны, как я бы желал;  они продиктованы были исключительно злобой Скайреша Болголама, верховного  адмирала. После принесения присяги мои цепи были немедленно сняты, и я получил  полную свободу; сам император удостоил меня своим присутствием на церемонии  моего освобождения. В знак благодарности я пал ниц к ногам его величества, но  император велел мне встать и после многих милостивых слов, которых я – во  избежание упреков в тщеславии – не стану повторять, прибавил, что надеется  найти во мне полезного слугу и человека вполне достойного тех милостей, которые  он уже оказал мне и может оказать в будущем.    

Пусть читатель благоволит обратить внимание на то, что в  последнем пункте условий возвращения мне свободы император постановляет  выдавать мне еду и питье в количестве достаточном для прокормления 1728  лилипутов. Спустя некоторое время я спросил у одного моего друга придворного,  каким образом была установлена такая точная цифра. На это он ответил, что  математики его величества, определив высоту моего роста при помощи квадранта и  найдя, что высота эта находится в таком отношении к высоте лилипута, как  двенадцать к единице, заключили, на основании сходства наших тел, что объем  моего тела равен, по крайней мере, объему 1728 тел лилипутов, а следовательно,  оно требует во столько же раз больше пищи. Из этого читатель может составить  понятие как о смышлености этого народа, так и о мудрой расчетливости великого  его государя.    

 Глава 4    

     

     

Описание мильдендо, столицы Лилипутии,  и императорского дворца. Беседа автора с первым секретарем о государственных  делах. Автор предлагает свои услуги императору в его войнах    

     

Получив свободу, я прежде всего попросил разрешения  осмотреть Мильдендо, столицу государства. Император без труда мне его дал, но  строго наказал не причинять никакого вреда ни жителям, ни их домам. О моем  намерении посетить город население было оповещено особой прокламацией. Столица  окружена стеной вышиною в два с половиной фута и толщиною не менее одиннадцати  дюймов, так что по ней совершенно безопасно может проехать карета, запряженная  парой лошадей; стена эта прикрыта крепкими башнями, возвышающимися на  расстоянии десяти футов одна от другой. Перешагнув через большие Западные  Ворота, я очень медленно, боком, прошел по двум главным улицам в одном жилете,  из боязни повредить крыши и карнизы домов полами своего кафтана. Подвигался я  крайне осмотрительно, чтобы не растоптать беспечных прохожих, оставшихся на  улице вопреки отданному жителям столицы строгому приказу не выходить для  безопасности из дому. Окна верхних этажей и крыши домов были покрыты таким  множеством зрителей, что, я думаю, ни в одно из моих путешествий мне не  случалось видеть более людного места. Город имеет форму правильного  четырехугольника, и каждая сторона городской стены равна пятистам футам. Две  главные улицы, шириною в пять футов каждая, пересекаются под прямым углом и  делят город на четыре квартала. Боковые улицы и переулки, куда я не мог войти и  только видел их, имеют в ширину от двенадцати до восемнадцати дюймов. Город  может вместить до пятисот тысяч душ. Дома трех– и пятиэтажные. Лавки и рынки  полны товаров.    

Императорский дворец находится в центре города на  пересечении двух главных улиц. Он окружен стеною в два фута вышины, отстоящей  от построек на двадцать футов. Я имел позволение его величества перешагнуть  через стену, и так как расстояние, отделявшее ее от дворца, было достаточно  велико, то легко мог осмотреть последний со всех сторон. Внешний двор  представляет собою квадрат со стороной в сорок футов и вмещает два других  двора, из которых во внутреннем расположены императорские покои. Мне очень  хотелось их осмотреть, но осуществить это желание было трудно, потому что  главные ворота, соединяющие один двор с другим, имели только восемнадцать  дюймов в вышину и семь дюймов в ширину. С другой стороны здания внешнего двора  достигают вышины не менее пяти футов, и потому я не мог перешагнуть через них,  не нанеся значительных повреждений постройкам, несмотря на то, что стены у них  прочные, из тесаного камня, и в толщину четыре дюйма. В то же время и император  очень желал показать мне великолепие своего дворца. Однако мне удалось  осуществить наше общее желание только спустя три дня, которые я употребил на  подготовительные работы. В императорском парке, в ста ярдах от города, я срезал  своим перочинным ножом несколько самых крупных деревьев и сделал из них два  табурета вышиною около трех футов и достаточно прочных, чтобы выдержать мою  тяжесть. Затем после второго объявления, предостерегающего жителей, я снова  прошел ко дворцу через город с двумя табуретами в руках. Подойдя со стороны  внешнего двора, я стал на один табурет, поднял другой над крышей и осторожно  поставил его на площадку шириною в восемь футов, отделявшую первый двор от  второго. Затем я свободно перешагнул через здания с одного табурета на другой и  поднял к себе первый длинной палкой с крючком. При помощи таких ухищрений я  достиг самого внутреннего двора; там я лег на землю и приблизил лицо к окнам  среднего этажа, которые нарочно бы ли оставлены открытыми: таким образом я  получил возможность осмотреть роскошнейшие палаты, какие только можно себе  представить. Я увидел императрицу и молодых принцев в их покоях, окруженных  свитой. Ее императорское величество милостиво соизволила улыбнуться мне и  грациозно протянула через окно свою ручку, которую я поцеловал[30].    

Однако я не буду останавливаться на дальнейших подробностях,  потому что приберегаю их для почти готового уже к печати более обширного труда,  который будет заключать в себе общее описание этой империи со времени ее  основания, историю ее монархов в течение длинного ряда веков, наблюдения  относительно их войн и политики, законов, науки и религии этой страны; ее  растений и животных; нравов и обычаев ее обитателей и других весьма любопытных  и поучительных материй. В настоящее же время моя главная цель заключается в  изложении событий, которые произошли в этом государстве во время почти  девятимесячного моего пребывания в нем.    

Однажды утром, спустя две недели после моего освобождения,  ко мне приехал, в сопровождении только одного лакея, Рельдресель, главный секретарь  (как его титулуют здесь) по тайным делам. Приказав кучеру ожидать в сторонке,  он попросил меня уделить ему один час и выслушать его. Я охотно согласился на  это из уважения к его сану и личным достоинствам, а также принимая во внимание  многочисленные услуги, оказанные им мне при дворе. Я изъявил готовность лечь на  землю, чтобы его слова могли легче достигать моего уха, но он предпочел, чтобы  во время нашего разговора я держал его в руке. Прежде всего он поздравил меня с  освобождением, заметив, что в этом деле и ему принадлежит некоторая заслуга; он  прибавил, однако, что если бы не теперешнее положение вещей при дворе, я,  пожалуй, не получил бы так скоро свободы. Каким бы блестящим ни казалось  иностранцу наше положение, сказал секретарь, однако над нами тяготеют два  страшных зла: жесточайшие раздоры партий внутри страны и угроза нашествия  могущественного внешнего врага. Что касается первого зла, то надо вам сказать,  что около семидесяти лун тому назад[31]  в империи образовались две враждующие партии, известные под названием  Тремексенов и Слемексенов[32],  от высоких и низких каблуков на башмаках, при помощи которых они отличаются  друг от друга. Утверждают, что высокие каблуки всего более согласуются с нашим  древним государственным укладом, однако, как бы там ни было, его величество  постановил, чтобы в правительственных должностях, а также во всех должностях,  раздаваемых короной, употреблялись только низкие каблуки, на что вы, наверное,  обратили внимание. Вы, должно быть, заметили также, что каблуки на башмаках его  величества на один дрерр ниже, чем у всех придворных (дрерр равняется  четырнадцатой части дюйма). Ненависть между этими двумя партиями доходит до  того, что члены одной не станут ни есть, ни пить, ни разговаривать с членами  другой. Мы считаем, что тремексены, или Высокие Каблуки, превосходят нас  числом, хотя власть всецело принадлежит нам[33].  Но мы опасаемся, что его императорское высочество, наследник престола, имеет  некоторое расположение к Высоким Каблукам; по крайней мере, не трудно заметить,  что один каблук у него выше другого, вследствие чего походка его высочества  прихрамывающая[34].  И вот, среди этих междоусобиц, в настоящее время нам грозит нашествие с острова  Блефуску – другой великой империи во вселенной, почти такой же обширной и  могущественной, как империя его величества. И хотя вы утверждаете, что на свете  существуют другие королевства и государства, населенные такими же громадными  людьми, как вы, однако наши философы сильно сомневаются в этом: они скорее  готовы допустить, что вы упали с луны или с какой-нибудь звезды, так как  несомненно, что сто смертных вашего роста в самое короткое время могли бы  истребить все плоды и весь скот владений его величества. Кроме того, наши  летописи за шесть тысяч лун не упоминают ни о каких других странах, кроме двух великих  империй – Лилипутии и Блефуску. Итак, эти две могущественные державы ведут  между собой ожесточеннейшую войну в продолжение тридцати шести лун. Поводом к  войне послужили следующие обстоятельства. Всеми разделяется убеждение, что  вареные яйца при употреблении их в пищу испокон веков разбивались с тупого  конца; но дед нынешнего императора, будучи ребенком, порезал себе палец за  завтраком, разбивая яйцо означенным древним способом. Тогда император, отец  ребенка, обнародовал указ, предписывающий всем его подданным под страхом  строгого наказания разбивать яйца с острого конца[35]. Этот закон до такой  степени озлобил население, что, по словам наших летописей, был причиной шести  восстаний, во время которых один император потерял жизнь, а другой – корону[36]. Мятежи эти  постоянно разжигались монархами Блефуску, а после их подавления изгнанники  всегда находили приют в этой империи. Насчитывают до одиннадцати тысяч  фанатиков, которые в течение этого времени пошли на казнь, лишь бы не разбивать  яйца с острого конца. Были напечатаны сотни огромных томов, посвященных этой  полемике, но книги Тупоконечников давно запрещены, и вся партия лишена законом  права занимать государственные должности. В течение этих смут императоры  Блефуску часто через своих посланников делали нам предостережения, обвиняя нас  в церковном расколе путем нарушения основного догмата великого нашего пророка  Люстрога, изложенного в пятьдесят четвертой главе Блундекраля (являющегося их  Алькораном). Между тем это просто насильственное толкование текста, подлинные  слова которого гласят: Все истинно верующие да разбивают яйца с того конца, с  какого удобнее. Решение же вопроса: какой конец признать более удобным, по  моему скромному суждению, должно быть предоставлено совести каждого или, в  крайнем случае, власти верховного судьи империи[37]. Изгнанные Тупоконечники  возымели такую силу при дворе императора Блефуску и нашли такую поддержку и  поощрение со стороны своих единомышленников внутри нашей страны, что в течение  тридцати шести лун оба императора ведут кровавую войну с переменным успехом. За  это время мы потеряли сорок линейных кораблей и огромное число мелких судов с  тридцатью тысячами лучших моряков и солдат[38];  полагают, что потери неприятеля еще значительнее. Но, несмотря на это,  неприятель снарядил новый многочисленный флот и готовится высадить десант на  нашу территорию. Вот почему его императорское величество, вполне доверяясь  вашей силе и храбрости, повелел мне сделать настоящее изложение наших  государственных дел.    

Я просил секретаря засвидетельствовать императору мое  нижайшее почтение и довести до его сведения, что, хотя мне, как иностранцу, не  следовало бы вмешиваться в раздоры партий, тем не менее я готов, не щадя своей  жизни, защищать его особу и государство от всякого иноземного вторжения.    

 Глава 5    

     

     

Автор благодаря чрезвычайно остроумной  выдумке предупреждает нашествие неприятеля. Его жалуют высоким титулом.  Являются послы императора Блефуску и просят мира. Пожар в покоях императрицы  вследствие неосторожности и придуманный автором способ спасти остальную часть  дворца    

     

Империя Блефуску есть остров, расположенный на  северо-северо-восток от Лилипутии и отделенный от нее лишь проливом, шириною в  восемьсот ярдов. Я еще не видел этого острова; узнав же о предполагаемом  нашествии, старался не показываться в той части берега из опасения быть  замеченным с кораблей неприятеля, который не имел никаких сведений о моем  присутствии, так как во время войны всякие сношения между двумя империями были  строго запрещены под страхом смертной казни и наш император наложил эмбарго на  выход всех без исключения судов из гаваней. Я сообщил его величеству  составленный мною план захвата всего неприятельского флота, который, как мы  узнали от наших разведчиков, стоял на якоре, готовый поднять паруса при первом  попутном ветре. Я осведомился у самых опытных моряков относительно глубины  пролива, часто ими измерявшейся, и они сообщили мне, что при высокой воде  глубина эта в средней части пролива равняется семидесяти глюмглеффам, –  что составляет около шести европейских футов, – во всех же остальных  местах она не превышает пятидесяти глюмглеффов. Я отправился на  северо-восточный берег, расположенный напротив Блефуску, лег за бугорком и  направил свою подзорную трубу на стоявший на якоре неприятельский флот, в  котором насчитал до пятидесяти боевых кораблей и большое число транспортов.  Возвратившись домой, я приказал (у меня было на то полномочие) доставить мне  как можно больше самого крепкого каната и железных брусьев. Канат оказался  толщиною в бечевку, а брусья величиной в нашу вязальную иголку. Чтобы придать  этому канату большую прочность, я свил его втрое и с тою же целью скрутил  вместе по три железных бруска, загнув их концы в виде крючков. Прикрепив  пятьдесят таких крючков к такому же числу веревок, я возвратился на  северо-восточный берег и, сняв с себя кафтан, башмаки и чулки, в кожаной куртке  вошел в воду за полчаса до прилива. Сначала я быстро двинулся вброд, а у  середины проплыл около тридцати ярдов, пока снова не почувствовал под собою  дно; таким образом, меньше чем через полчаса я достиг флота.    

Увидев меня, неприятель пришел в такой ужас, что попрыгал с  кораблей и поплыл к берегу, где его собралось не менее тридцати тысяч. Тогда,  вынув свои снаряды и зацепив нос каждого корабля крючком, я связал все веревки  в один узел. Во время этой работы неприятель осыпал меня тучей стрел, и многие  из них вонзились мне в руки и лицо. Помимо ужасной боли, они сильно мешали моей  работе. Больше всего я боялся за глаза и наверное лишился бы их, если бы не  придумал тотчас же средства для защиты. Среди других необходимых мне мелочей у  меня сохранились очки, которые я держал в секретном кармане, ускользнувшем, как  я уже заметил выше, от внимания императорских досмотрщиков. Я надел эти очки и  крепко привязал их. Вооружась таким образом, я смело продолжал работу, несмотря  на стрелы неприятеля, которые хотя и попадали в стекла очков, но не причиняли  им особого вреда. Когда все крючки были прилажены, я взял узел в руку и начал  тащить; однако ни один из кораблей не тронулся с места, потому что все они  крепко держались на якорях. Таким образом, мне оставалось совершить самую  опасную часть моего предприятия. Я выпустил веревки и, оставя крючки в  кораблях, смело обрезал ножом якорные канаты, причем более двухсот стрел  угодило мне в лицо и руки. После этого я схватил связанные в узел веревки, к  которым были прикреплены мои крючки, и легко потащил за собою пятьдесят самых  крупных неприятельских военных кораблей[39].    

Блефускуанцы, не имевшие ни малейшего представления о моих  намерениях, сначала от изумления растерялись. Увидя, как я обрезываю якорные  канаты, они подумали, что я собираюсь пустить корабли на волю ветра и волн или  столкнуть их друг с другом; но когда весь флот двинулся в порядке, увлекаемый  моими веревками, они пришли в неописуемое отчаяние и стали оглашать воздух горестными  воплями. Оказавшись вне опасности, я остановился, чтобы вынуть из рук и лица  стрелы и натереть пораненные места упомянутой ранее мазью, которую лилипуты  дали мне при моем прибытии в страну. Потом я снял очки и, обождав около часа,  пока спадет вода, перешел вброд середину пролива и благополучно прибыл с моим  грузом в императорский порт Лилипутии. Император и весь его двор стояли на  берегу в ожидании исхода этого великого предприятия. Они видели корабли,  приближавшиеся широким полумесяцем, но меня не замечали, так как я по грудь был  в воде. Когда я проходил середину пролива, их беспокойство еще более  увеличилось, потому что я погрузился в воду по шею. Император решил, что я  утонул и что неприятельский флот приближается с враждебными намерениями. Но скоро  его опасения исчезли. С каждым шагом пролив становился мельче, и меня можно  было даже слышать с берега. Тогда, подняв вверх конец веревок, к которым был  привязан флот, я громко закричал: «Да здравствует могущественнейший император  Лилипутии!» Когда я ступил на берег, великий монарх осыпал меня всяческими  похвалами и тут же пожаловал мне титул нардака, самый высокий в государстве.    

Его величество выразил желание, чтобы я нашел случай  захватить и привести в его гавани все остальные корабли неприятеля. Честолюбие  монархов так безмерно, что император задумал, по-видимому, не больше не меньше,  как обратить всю империю Блефуску в собственную провинцию и управлять ею через  своего наместника, истребив укрывающихся там Тупоконечников и принудив всех  блефускуанцев разбивать яйца с острого конца, вследствие чего он стал бы  единственным властителем вселенной. Но я всячески старался отклонить императора  от этого намерения, приводя многочисленные доводы, подсказанные мне как  политическими соображениями, так и чувством справедливости; в заключение я  решительно заявил, что никогда не соглашусь быть орудием порабощения храброго и  свободного народа. Когда этот вопрос поступил на обсуждение государственного  совета, то самые мудрые министры оказались на моей стороне[40].    

Мое смелое и откровенное заявление до такой степени  противоречило политическим планам его императорского величества, что он никогда  не мог простить мне его. Его величество очень искусно дал понять это в совете,  где, как я узнал, мудрейшие его члены были, по-видимому, моего мнения, хотя и  выражали это только молчанием; другие же, мои тайные враги, не могли удержаться  от некоторых замечаний, косвенным образом направленных против меня. С этого  времени со стороны его величества и злобствующей против меня группы министров  начались происки, которые менее чем через два месяца едва не погубили меня  окончательно. Так, величайшие услуги, оказываемые монархам, не в силах  перетянуть на свою сторону чашу весов, если на другую бывает положен отказ в  потворстве их страстям.    

Спустя три недели после описанного подвига от императора  Блефуску прибыло торжественное посольство с покорным предложением мира, каковой  вскоре был заключен на условиях, в высшей степени выгодных для нашего  императора, но я не буду утомлять ими внимание читателя. Посольство состояло из  шести посланников и около пятисот человек свиты; кортеж отличался большим  великолепием и вполне соответствовал величию монарха и важности миссии. По  окончании мирных переговоров, в которых я благодаря моему тогдашнему действительному  или, по крайней мере, кажущемуся влиянию при дворе оказал немало услуг  посольству, их превосходительства, частным образом осведомленные о моих  дружественных чувствах, удостоили меня официальным посещением. Они начали с  любезностей по поводу моих храбрости и великодушия, затем от имени императора  пригласили посетить их страну и, наконец, попросили показать им несколько  примеров моей удивительной силы, о которой они наслышались столько чудесного. Я  с готовностью согласился исполнить их желание, но не стану утомлять читателя  описанием подробностей.    

Позабавив в течение некоторого времени их превосходительства  к большому их удовольствию и удивлению, я попросил послов засвидетельствовать  мое глубокое почтение его величеству, их повелителю, слава о доблестях которого  по справедливости наполняла весь мир восхищением, и передать мое твердое  решение лично посетить его перед возвращением в мое отечество. Вследствие этого  в первой же аудиенции у нашего императора я попросил его соизволения на  посещение блефускуанского монарха; император хотя и дал свое согласие, но  высказал при этом явную ко мне холодность, причину которой я не мог понять до  тех пор, пока одно лицо не сказало мне по секрету, что Флимнап и Болголам  изобразили перед императором мои сношения с посольством как акт нелояльности,  хотя я могу поручиться, что совесть моя в этом отношении была совершенно чиста.  Тут впервые у меня начало складываться некоторое представление о том, что такое  министры и дворы[41].    

Необходимо заметить, что послы разговаривали со мною при  помощи переводчика. Язык блефускуанцев настолько же отличается от языка  лилипутов, насколько разнятся между собою языки двух европейских народов. При  этом каждая из этих наций гордится древностью, красотой и выразительностью  своего языка, относясь с явным презрением к языку своего соседа. И наш  император, пользуясь преимуществами своего положения, созданного захватом  неприятельского флота, обязал посольство представить верительные грамоты и  вести переговоры на лилипутском языке. Впрочем, надо заметить, что оживленные  торговые сношения между двумя государствами, гостеприимство, оказываемое  изгнанникам соседнего государства как Лилипутией, так и Блефуску, а также  обычай посылать молодых людей из знати и богатых помещиков к соседям с целью  отшлифоваться, посмотрев свет и ознакомившись с жизнью и нравами людей,  приводят к тому, что здесь редко можно встретить образованного дворянина,  моряка или купца из приморского города, который бы не говорил на обоих языках.  В этом я убедился через несколько недель, когда отправился засвидетельствовать  свое почтение императору Блефуску. Среди великих несчастий, постигших меня  благодаря злобе моих врагов, это посещение оказалось для меня очень  благодетельным, о чем я расскажу в своем месте.    

Читатель, может быть, помнит, что в числе условий, на  которых мне была дарована свобода, были очень для меня унизительные и  неприятные, и только крайняя необходимость заставила меня принять их. Но  теперь, когда я носил титул нардака, самый высокий в империи, взятые мной  обязательства роняли бы мое достоинство, и, надо отдать справедливость  императору, он ни разу мне о них не напомнил. Однако незадолго перед тем мне  представился случай оказать его величеству, как, по крайней мере, мне тогда  казалось, выдающуюся услугу. Раз в полночь у дверей моего жилья раздались крики  тысячной толпы; я в ужасе проснулся и услышал непрестанно повторяемое слово  «борглум». Несколько придворных, пробившись сквозь толпу, умоляли меня явиться  немедленно во дворец, так как покои ее императорского величества были объяты  пламенем по небрежности одной фрейлины, которая заснула за чтением романа, не  погасив свечи. В один миг я был на ногах. Согласно отданному приказу, дорогу  для меня очистили; кроме того, ночь была лунная, так что мне удалось добраться  до дворца, никого не растоптав по пути. К стенам горевших покоев уже были  приставлены лестницы и было принесено много ведер, но вода была далеко. Ведра  эти были величиной с большой наперсток, и бедные лилипуты с большим усердием  подавали их мне; однако пламя было так сильно, что это усердие приносило мало  пользы. Я мог бы легко потушить пожар, накрыв дворец своим кафтаном, но, к  несчастью, я второпях успел надеть только кожаную куртку. Дело казалось в самом  плачевном и безнадежном положении, и этот великолепный дворец, несомненно,  сгорел бы дотла, если бы благодаря необычному для меня присутствию духа я  внезапно не придумал средства спасти его. Накануне вечером я выпил много  превосходнейшего вина, известного под названием «лимигрим» (блефускуанцы  называют его «флюнек», но наши сорта выше), которое отличается сильным  мочегонным действием. По счастливейшей случайности я еще ни разу не облегчился  от выпитого. Между тем жар от пламени и усиленная работа по его тушению  подействовали на меня и обратили вино в мочу; я выпустил ее в таком изобилии и  так метко, что в какие-нибудь три минуты огонь был совершенно потушен, и  остальные части величественного здания, воздвигавшегося трудом нескольких  поколений, были спасены от разрушения.    

Между тем стало совсем светло, и я возвратился домой, не  ожидая благодарности от императора, потому что хотя я оказал ему услугу великой  важности, но не знал, как его величество отнесется к способу, каким она была  оказана, особенно если принять во внимание основные законы государства, по  которым никто, в том числе и самые высокопоставленные особы, не имел права  мочиться в ограде дворца, под страхом тяжелого наказания. Однако меня немного  успокоило сообщение его величества, что он прикажет великому юстициарию вынести  официальное постановление о моем помиловании, которого, впрочем, я никогда не  добился. С другой стороны, меня конфиденциально уведомили, что императрица,  страшно возмущенная моим поступком, переселилась в самую отдаленную часть  дворца, твердо решив не отстраивать прежнего своего помещения; при этом она в  присутствии своих приближенных поклялась отомстить мне[42].    

 Глава 6    

     

     

О жителях Лилипутии; их наука, законы и  обычаи; система воспитания детей. Образ жизни автора в этой стране.  Реабилитирование им одной знатной дамы    

     

Хотя подробному описанию этой империи я намерен посвятить  особое исследование, тем не менее для удовлетворения любознательного читателя я  уже теперь выскажу о ней несколько общих замечаний. Средний рост туземцев  немного выше шести дюймов, и ему точно соответствует величина как животных, так  и растений: например, лошади и быки не бывают там выше четырех или пяти дюймов,  а овцы выше полутора дюймов; гуси равняются нашему воробью, и так далее вплоть  до самых крохотных созданий, которые были для меня почти невидимы. Но природа  приспособила зрение лилипутов к окружающим их предметам: они хорошо видят, но  на небольшом расстоянии. Вот представление об остроте их зрения по отношению к  близким предметам: большое удовольствие доставило мне наблюдать повара,  ощипывавшего жаворонка, величиной не больше нашей мухи, и девушку, вдевавшую  шелковинку в ушко невидимой иголки. Самые высокие деревья в Лилипутии не больше  семи футов; я имею в виду деревья в большом королевском парке, верхушки которых  я едва мог достать, протянув руку. Вся остальная растительность имеет  соответственные размеры; но я предоставляю самому читателю произвести расчеты.    

Сейчас я ограничусь лишь самыми беглыми замечаниями об их  науке, которая в течение веков процветает у этого народа во всех отраслях.  Обращу только внимание на весьма оригинальную манеру их письма: лилипуты пишут  не так, как европейцы – слева направо, не так, как арабы – справа налево, не  так, как китайцы – сверху вниз, но как английские дамы – наискось страницы, от  одного ее угла к другому.    

Лилипуты хоронят умерших, кладя тело головою вниз, ибо  держатся мнения, что через одиннадцать тысяч лун мертвые воскреснут; и так как  в это время земля (которую лилипуты считают плоской) перевернется вверх дном,  то мертвые при своем воскресении окажутся стоящими прямо на ногах. Ученые признают  нелепость этого верования; тем не менее в угоду простому народу обычай  сохраняется и до сих пор.    

В этой империи существуют весьма своеобразные законы и  обычаи, и, не будь они полной противоположностью законам и обычаям моего  любезного отечества, я попытался бы выступить их защитником. Желательно только,  чтобы они строго применялись на деле. Прежде всего укажу на закон о доносчиках[43]. Все  государственные преступления караются здесь чрезвычайно строго; но если  обвиняемый докажет во время процесса свою невиновность, то обвинитель  немедленно подвергается позорной казни, и с его движимого и недвижимого  имущества взыскивается в четырехкратном размере в пользу невинного за потерю  времени, за опасность, которой он подвергался, за лишения, испытанные им во время  тюремного заключения, и за все расходы, которых ему стоила защита. Если этих  средств окажется недостаточно, они щедро дополняются за счет короны. Кроме  того, император жалует освобожденного каким-нибудь публичным знаком своего  благоволения, и по всему государству объявляется о его невиновности.    

Лилипуты считают мошенничество более тяжким преступлением,  чем воровство, и потому только в редких случаях оно не наказывается смертью.  При известной осторожности, бдительности и небольшой дозе здравого смысла, рассуждают  они, всегда можно уберечь имущество от вора, но у честного человека нет защиты  от ловкого мошенника; и так как при купле и продаже постоянно необходимы  торговые сделки, основанные на кредите и доверии, то в условиях, когда  существует попустительство обману и он не наказывается законом, честный  коммерсант всегда страдает, а плут окажется в выигрыше. Я вспоминаю, что  однажды я ходатайствовал перед монархом за одного преступника, который  обвинялся в хищении большой суммы денег, полученной им по поручению хозяина, и  в побеге с этими деньгами; когда я выставил перед его величеством как  смягчающее вину обстоятельство то, что в данном случае было только  злоупотребление доверием, император нашел чудовищным, что я привожу в защиту  обвиняемого довод, как раз отягчающий его преступление; на это, говоря правду,  мне нечего было возразить, и я ограничился шаблонным замечанием, что у  различных народов различные обычаи; надо признаться, я был сильно сконфужен.    

Хотя мы и называем обыкновенно награду и наказание двумя  шарнирами, на которых вращается вся правительственная машина, но нигде, кроме  Лилипутии, я не встречал применения этого принципа на практике. Всякий  представивший достаточное доказательство того, что он в точности соблюдал  законы страны в течение семи лун, получает там право на известные привилегии,  соответствующие его званию и общественному положению, и ему определяется  соразмерная денежная сумма из фондов, специально на этот предмет назначенных;  вместе с тем такое лицо получает титул снильпела, то есть блюстителя законов;  этот титул прибавляется к его фамилии, но не переходит в потомство. И когда я  рассказал лилипутам, что исполнение наших законов гарантируется только страхом  наказания и нигде не упоминается о награде за их соблюдение, лилипуты сочли это  огромным недостатком нашего управления. Вот почему в здешних судебных  учреждениях справедливость изображается в виде женщины с шестью глазами – два  спереди, два сзади и по одному с боков, – что означает ее бдительность; в  правой руке она держит открытый мешок золота, а в левой – меч в ножнах в знак  того, что она готова скорее награждать, чем карать[44].    

При выборе кандидатов на любую должность больше внимания  обращается на нравственные качества, чем на умственные дарования. Лилипуты  думают, что раз уж человечеству необходимы правительства, то все люди,  обладающие средним умственным развитием, способны занимать ту или другую  должность, и что провидение никогда не имело в виду создать из управления  общественными делами тайну, в которую способны проникнуть только весьма  немногие великие гении, рождающиеся не более трех в столетие. Напротив, они  полагают, что правдивость, умеренность и подобные качества доступны всем и что  упражнение в этих добродетелях вместе с опытностью и добрыми намерениями делают  каждого человека пригодным для служения своему отечеству в той или другой  должности, за исключением тех, которые требуют специальных знаний. По их  мнению, самые высокие умственные дарования не могут заменить нравственных  достоинств, и нет ничего опаснее поручения должностей даровитым людям, ибо  ошибка, совершенная по невежеству человеком, исполненным добрых намерений, не  может иметь таких роковых последствий для общественного блага, как деятельность  человека с порочными наклонностями, одаренного уменьем скрывать свои пороки,  умножать их и безнаказанно предаваться им.    

Точно так же неверие в божественное провидение делает  человека непригодным к занятию общественной должности[45]. И в самом деле,  лилипуты думают, что раз монархи называют себя посланниками провидения, то было  бы в высшей степени нелепо назначать на правительственные места людей,  отрицающих авторитет, на основании которого действует монарх.    

Описывая как эти, так и другие законы империи, о которых  будет речь дальше, я хочу предупредить читателя, что мое описание касается  только исконных установлений страны, не имеющих ничего общего с современною  испорченностью нравов, являющейся результатом глубокого вырождения. Так,  например, известный уже читателю позорный обычай назначать на высшие  государственные должности людей, искусно танцующих на канате, и давать знаки  отличия тем, кто перепрыгнет через палку или проползет под нею, впервые был  введен дедом ныне царствующего императора и теперешнего своего развития достиг  благодаря непрестанному росту партий и группировок[46].    

Неблагодарность считается у них уголовным преступлением (из  истории мы знаем, что такой взгляд существовал и у других народов), и лилипуты  по этому поводу рассуждают так: раз человек способен платить злом своему  благодетелю, то он необходимо является врагом всех других людей, от которых он  не получил никакого одолжения, и потому он достоин смерти.    

Их взгляды на обязанности родителей и детей глубоко  отличаются от наших. Исходя из того, что связь самца и самки основана на  великом законе природы, имеющем цель размножение и продолжение вида, лилипуты  полагают, что мужчины и женщины сходятся, как и остальные животные, руководясь  вожделением, и что любовь родителей к детям проистекает из такой же  естественной склонности; вследствие этого они не признают никаких обязательств  ребенка ни к отцу за то, что тот произвел его, ни к матери за то, что та родила  его, ибо, по их мнению, принимая во внимание бедствия человека на земле, жизнь  сама по себе не большое благо, да к тому же родители при создании ребенка вовсе  не руководствуются намерением дать ему жизнь, и мысли их направлены в другую  сторону. Опираясь на эти и подобные им рассуждения, лилипуты полагают, что  воспитание детей менее всего может быть доверено их родителям, вследствие чего  в каждом городе существуют общественные воспитательные заведения, куда обязаны  отдавать своих детей обоего пола все, кроме крестьян и рабочих, и где они  взращиваются и воспитываются с двадцатилунного возраста, то есть с того  времени, когда, по предположению лилипутов, у ребенка проявляются первые  зачатки понятливости[47].  Школы эти нескольких типов, соответственно общественному положению и полу  детей. Воспитание и образование ведутся опытными педагогами, которые готовят  детей к роду жизни, соответствующей положению их родителей и их собственным  наклонностям и способностям. Сначала я скажу несколько слов о воспитательных  заведениях для мальчиков, а потом о воспитательных заведениях для девочек.    

Воспитательные заведения для мальчиков благородного или  знатного происхождения находятся под руководством солидных и образованных  педагогов и их многочисленных помощников. Одежда и пища детей отличаются  скромностью и простотой. Они воспитываются в правилах чести, справедливости,  храбрости; в них развивают скромность, милосердие, религиозные чувства и любовь  к отечеству. Они всегда за делом, кроме времени, потребного на еду и сон, очень  непродолжительного, и двух рекреационных часов, которые посвящаются телесным  упражнениям. До четырех лет детей одевает и раздевает прислуга, но начиная с  этого возраста, то и другое они делают сами, каким бы знатным ни было их  происхождение. Служанки, которых берут не моложе пятидесяти лет (переводя на  наши годы), исполняют только самые низкие работы. Детям никогда не позволяют  разговаривать с прислугой, и во время отдыха они играют группами, всегда в  присутствии воспитателя или его помощника. Таким образом, они ограждены от  ранних впечатлений глупости и порока, которым предоставлены наши дети.  Родителям разрешают свидания со своими детьми только два раза в год, каждое  свидание продолжается не более часа. Им позволяется целовать ребенка только при  встрече и прощанье; но воспитатель, неотлучно присутствующий в таких случаях,  не позволяет им шептать на ухо, говорить ласковые слова и приносить в подарок  игрушки, лакомства и тому подобное.    

Если родители не вносят своевременно платы за содержание и  воспитание своих детей, то эта плата взыскивается с них правительственными  чиновниками.    

Воспитательные заведения для детей рядового дворянства,  купцов и ремесленников устроены по тому же образцу, с тою разницею, что дети,  предназначенные быть ремесленниками, с одиннадцати лет обучаются мастерству,  между тем как дети знатных особ продолжают общее образование до пятнадцати лет,  что соответствует нашему двадцати одному году. Однако строгости школьной жизни  постепенно ослабляются в последние три года.    

В женских воспитательных заведениях девочки знатного  происхождения воспитываются почти так же, как и мальчики, только вместо слуг их  одевают и раздевают благонравные няни, но всегда в присутствии воспитательницы  или ее помощницы; по достижении пяти лет девочки одеваются сами. Если бывает  замечено, что няня позволила себе рассказать девочкам какую-нибудь страшную или  нелепую сказку или позабавить их какой-нибудь глупой выходкой, которые так  обыкновенны у наших горничных, то виновная троекратно подвергается публичной  порке кнутом, заключается на год в тюрьму и затем навсегда ссылается в самую  безлюдную часть страны. Благодаря такой системе воспитания молодые дамы в  Лилипутии так же стыдятся трусости и глупости, как и мужчины, и относятся с  презрением ко всяким украшениям, за исключением благопристойности и опрятности.  Я не заметил никакой разницы в их воспитании, обусловленной различием пола;  только физические упражнения для девочек более легкие да курс наук для них  менее обширен, но зато им преподаются правила ведения домашнего хозяйства. Ибо  там принято думать, что и в высших классах жена должна быть разумной и милой  подругой мужа, так как ее молодость не вечна. Когда девице исполняется  двенадцать лет, то есть наступает по-тамошнему пора замужества, в школу  являются ее родители или опекуны и, принеся глубокую благодарность  воспитателям, берут ее домой, причем прощание молодой девушки с подругами редко  обходится без слез.    

В воспитательных заведениях для девочек низших классов детей  обучают всякого рода работам, подобающим их полу и общественному положению.  Девочки, предназначенные для занятий ремеслами, остаются в воспитательном  заведении до семи лет, а остальные до одиннадцати.    

Семьи низших классов вносят казначею, кроме годовой платы,  крайне незначительной, небольшую часть своего месячного заработка; из этих  взносов образуется приданое для дочери. Таким образом, расходы родителей  ограничены здесь законом, ибо лилипуты думают, что было бы крайне несправедливо  позволить человеку, в угождение своим инстинктам, производить на свет детей и  потом возложить на общество бремя их содержания. Что же касается знатных лиц,  то они дают обязательство положить на каждого ребенка известный капитал,  соответственно своему общественному положению; этот капитал всегда сохраняется  бережно и в полной неприкосновенности.    

Крестьяне и рабочие держат своих детей дома[48]; так как они занимаются  лишь возделыванием и обработкой земли, то их образование не имеет особенного  значения для общества. Но больные и старики содержатся в богадельнях, ибо  прошение милостыни есть занятие, неизвестное в империи.    

Но, быть может, любознательному читателю будут интересны  некоторые подробности относительно моих занятий и образа жизни в этой стране,  где я пробыл девять месяцев и тринадцать дней. Принужденный обстоятельствами, я  нашел применение своей склонности к механике и сделал себе довольно удобные  стол и стул из самых больших деревьев королевского парка. Двум сотням швей было  поручено изготовление для меня рубах, постельного и столового белья из самого  прочного и грубого полотна, какое только они могли достать; но и его им  пришлось стегать, сложив в несколько раз, потому что самое толстое тамошнее  полотно тоньше нашей кисеи. Куски этого полотна бывают обыкновенно в три дюйма  ширины и три фута длины. Белошвейки сняли с меня мерку, когда я лежал на земле;  одна из них стала у моей шеи, другая у колена, и они протянули между собою  веревку, взяв каждая за ее конец, третья же смерила длину веревки линейкой в один  дюйм. Затем они смерили большой палец правой руки, чем и ограничились;  посредством математического расчета, основанного на том, что окружность кисти  вдвое больше окружности пальца, окружность шеи вдвое больше окружности кисти, а  окружность талии вдвое больше окружности шеи, и при помощи моей старой рубахи,  которую я разостлал на земле перед ними как образец, они сшили мне белье как  раз по росту. Точно так же тремстам портным было поручено сшить мне костюм, но  для снятия мерки они прибегли к другому приему. Я стал на колени, и они  приставили к моему туловищу лестницу; по этой лестнице один из них взобрался до  моей шеи и опустил отвес от воротника до полу, что и составило длину моего  кафтана; рукава и талию я смерил сам. Когда костюм был готов (а шили его в моем  замке, так как самый большой их дом не вместил бы его), то своим видом он очень  напоминал одеяла, изготовляемые английскими дамами из лоскутков материи, с той  только разницей, что не пестрел разными цветами.    

Стряпали мне триста поваров в маленьких удобных бараках,  построенных вокруг моего дома, где они и жили со своими семьями, и обязаны были  готовить мне по два блюда на завтрак, обед и ужин. Я брал в руку двадцать  лакеев и ставил их себе на стол; сотня их товарищей прислуживала внизу на полу:  одни носили кушанья, другие таскали на плечах бочонки с вином и всевозможными  напитками; лакеи, стоявшие на столе, по мере надобности очень искусно поднимали  все это на особых блоках, вроде того как у нас в Европе поднимают ведра воды из  колодца. Каждое их блюдо я проглатывал в один прием, каждый бочонок вина осушал  одним глотком. Их баранина по вкусу уступает нашей, но зато говядина  превосходна. Раз мне достался такой огромный кусок филея, что пришлось  разрезать его на три части, но это исключительный случай. Слуги бывали очень  изумлены, видя, что я ем говядину с костями, как у нас едят жаворонков. Здешних  гусей и индеек я проглатывал обыкновенно в один прием, и, надо отдать  справедливость, птицы эти гораздо вкуснее наших. Мелкой птицы я брал на кончик  ножа по двадцати или тридцати штук зараз.    

Его величество, наслышавшись о моем образе жизни, заявил  однажды, что он будет счастлив (так было угодно ему выразиться) отобедать со  мною, в сопровождении августейшей супруги и молодых принцев и принцесс. Когда  они прибыли, я поместил их на столе против себя в парадных креслах, с личной  охраной по сторонам. В числе гостей был также лордканцлер казначейства Флимнап,  с белым жезлом в руке; я часто ловил его недоброжелательные взгляды, но делал  вид, что не замечаю их, и ел более обыкновенного во славу моей дорогой родины и  на удивление двору. У меня есть некоторые основания думать, что это посещение  его величества дало повод Флимнапу уронить меня в глазах своего государя.  Означенный министр всегда был тайным моим врагом, хотя наружно обходился со  мною гораздо ласковее, чем того можно было ожидать от его угрюмого нрава. Он  поставил на вид императору плохое состояние государственного казначейства,  сказав, что вынужден был прибегнуть к займу за большие проценты; что курс  банковых билетов упал на девять процентов ниже альпари; что мое содержание  обошлось его величеству более чем в полтора миллиона спругов (самая крупная  золотая монета у лилипутов, величиною в маленькую блестку) и, наконец, что  император поступил бы весьма благоразумно, если бы воспользовался первым  благоприятным случаем для высылки меня за пределы империи.    

На мне лежит обязанность обелить честь одной невинно  пострадавшей из-за меня почтенной дамы. Канцлеру казначейства пришла в голову  фантазия приревновать ко мне свою супругу на основании сплетен, пущенных в ход  злыми языками, которые говорили ему, будто ее светлость воспылала безумной  страстью к моей особе; много скандального шума наделал при дворе слух, будто  раз она тайно приезжала ко мне. Я торжественно заявляю, что все это самая  бесчестная клевета, единственным поводом к которой послужило невинное  изъявление дружеских чувств со стороны ее светлости. Она действительно часто  подъезжала к моему дому, но это делалось всегда открыто, причем с ней в карете  сидели еще три особы: сестра, дочь и подруга; таким же образом ко мне приезжали  и другие придворные дамы. В качестве свидетелей призываю моих многочисленных  слуг: пусть кто-нибудь из них скажет, видел ли он у моих дверей карету, не  зная, кто находится в ней. Обыкновенно в подобных случаях я немедленно выходил  к двери после доклада моего слуги; засвидетельствовав свое почтение прибывшим,  я осторожно брал в руки карету с парой лошадей (если она была запряжена  шестеркой, форейтор всегда отпрягал четырех) и ставил ее на стол, который я  окружил передвижными перилами вышиной в пять дюймов для предупреждения  несчастных случайностей. Часто на моем столе стояли разом четыре запряженные  кареты, наполненные элегантными дамами. Сам я садился в свое кресло и  наклонялся к ним. В то время, как я разговаривал таким образом с одной каретой,  другие тихонько кружились по моему столу. Много послеобеденных часов провел я  очень приятно в таких разговорах, однако ни канцлеру казначейства, ни двум его  соглядатаям Клестрилю и Дренло (пусть они делают что угодно, а я назову их  имена) никогда не удастся доказать, чтобы ко мне являлся кто-нибудь инкогнито,  кроме государственного секретаря Рельдреселя, посетившего меня раз по  специальному повелению его императорского величества, как рассказано об этом выше.  Я бы не останавливался так долго на этих подробностях, если бы вопрос не  касался так близко доброго имени высокопоставленной дамы, не говоря уже о моем  собственном, хотя я и имел честь носить титул нардака, которого не имел сам  канцлер казначейства, ибо всем известно, что он только глюм-глюм, а этот титул  в такой же степени ниже моего, в какой титул маркиза в Англии ниже титула  герцога; впрочем, я согласен признать, что занимаемый им пост ставит его выше  меня. Эти наветы, о которых я узнал впоследствии по одному не стоящему  упоминания случаю, на некоторое время озлобили канцлера казначейства Флимнапа  против его жены и еще пуще против меня. Хотя он вскоре и примирился с женой,  убедившись в своем заблуждении, однако я навсегда потерял его уважение и вскоре  увидел, что положение мое пошатнулось также в глазах самого императора, который  находился под сильным влиянием своего фаворита.    

 Глава 7    

     

     

Автор, будучи осведомлен о замысле  обвинить его в государственной измене, предпринимает побег в Блефуску. Прием, оказанный  ему там    

     

Прежде чем рассказать, каким образом я оставил это  государство, пожалуй, уместно посвятить читателя в подробности тайных происков,  которые в течение двух месяцев велись против меня.    

Благодаря своему низкому положению я жил до сих пор вдали от  королевских дворов. Правда, я много слыхал и читал о нравах великих монархов,  но никогда не ожидал встретить такое ужасное действие их в столь отдаленной  стране, управляемой, как я думал, в духе правил, совсем не похожих на те,  которыми руководятся в Европе.    

Как раз когда я готовился отправиться к императору Блефуску,  одна значительная при дворе особа (которой я оказал очень существенную услугу в  то время, когда она была в большой немилости у его императорского величества)  тайно прибыла ко мне поздно вечером в закрытом портшезе и, не называя себя,  просила принять ее. Носильщики были отосланы, и я положил портшез вместе с его  превосходительством в карман своего кафтана, после чего, приказав одному  верному слуге говорить каждому, что мне нездоровится и что я пошел спать, я  запер за собою дверь, поставил портшез на стол и сел на стул против него.    

Когда мы обменялись взаимными приветствиями, я заметил  большую озабоченность на лице его превосходительства и пожелал узнать о ее  причине. Тогда он попросил выслушать его терпеливо, так как дело касалось моей  чести и жизни, и обратился ко мне со следующей речью, которую тотчас же по его  уходе я в точности записал.    

Надо вам сказать, начал он, что в последнее время  относительно вас происходило в страшной тайне несколько совещаний особых  комитетов, и два дня тому назад его величество принял окончательное решение.    

Вы прекрасно знаете, что почти со дня вашего прибытия сюда  Скайреш Болголам (гельбет, или верховный адмирал) стал вашим смертельным  врагом. Мне неизвестна первоначальная причина этой вражды, но его ненависть  особенно усилилась после великой победы, одержанной вами над Блефуску, которая  сильно помрачила его славу адмирала. Этот сановник, в сообществе с Флимнапом,  канцлером казначейства, неприязнь которого к вам из-за жены всем известна,  генералом Лимтоком, обер-гофмейстером Лелькеном и верховным судьей Бельмафом,  приготовил акт, обвиняющий вас в государственной измене и других тяжких  преступлениях.    

Это вступление настолько взволновало меня, что я, зная свои  заслуги и свою невиновность, от нетерпения чуть было не прервал оратора, но он  умолял меня сохранять молчание и продолжал так:    

Руководствуясь чувством глубокой благодарности за оказанные  вами услуги, я добыл подробные сведения об этом деле и копию обвинительного  акта, рискуя поплатиться за это своей головой[49].    

     

     Обвинительный Акт    против    Куинбус Флестрина, человека-горы    II. 1    

Принимая во внимание, что, хотя законом, изданным в царствование  его императорского величества Келина Дефара Плюне, постановлено, что всякий,  кто будет мочиться в ограде королевского дворца, подлежит карам и наказаниям  как за оскорбление величества; однако, невзирая на это, упомянутый Куинбус  Флестрин, в явное нарушение упомянутого закона, под предлогом тушения пожара,  охватившего покои любезной супруги его императорского величества, злобно,  предательски и дьявольски выпустив мочу, погасил упомянутый пожар в упомянутых  покоях, находящихся в ограде упомянутого королевского дворца, вопреки  существующему на этот предмет закону, в нарушение долга и пр. и пр.    

     II. 2    

Что упомянутый Куинбус Флестрин, приведя в императорский порт  флот императора Блефуску и получив повеление от его императорского величества  захватить все остальные корабли упомянутой империи Блефуску, с тем чтобы  обратить эту империю в провинцию под управлением нашего наместника, уничтожить  и казнить не только всех укрывающихся там Тупоконечников, но и всех подданных  этой империи, которые не отступятся немедленно от тупоконечной ереси, –  упомянутый Флестрин, как вероломный изменник, подал прошение его  благосклоннейшему и светлейшему императорскому величеству избавить его,  Флестрина, от исполнения упомянутого поручения под предлогом нежелания  применять насилие в делах совести и уничтожать вольности невинного народа.    

     II. 3    

Что, когда прибыло известное посольство от двора Блефуску ко  двору его величества просить мира, он, упомянутый Флестрин, как вероломный  изменник, помогал, поощрял, одобрял и увеселял упомянутых послов, хорошо зная,  что они слуги монарха, который так недавно был открытым врагом его  императорского величества и вел открытую войну с упомянутым величеством.    

     II. 4    

Что упомянутый Куинбус Флестрин, в противность долгу  верноподданного, собирается теперь совершить путешествие ко двору и в империю  Блефуску, на которое получил только лишь словесное соизволение его  императорского величества, и что, под предлогом упомянутого соизволения, он  имеет намерение вероломно и изменнически совершить упомянутое путешествие с  целью оказать помощь, ободрить и поощрить императора Блефуску, так недавно бывшего  врагом вышеупомянутого его императорского величества и находившегося с ним в  открытой войне.    

     

В обвинительном акте есть еще пункты, но прочтенные мною в  извлечении наиболее существенны.    

     * * *    

     

Надо признаться, что во время долгих прений по поводу этого  обвинения его величество проявил к вам большую снисходительность, весьма часто  ссылаясь на ваши заслуги перед ним и стараясь смягчить ваши преступления.  Канцлер казначейства и адмирал настаивали на том, чтобы предать вас самой  мучительной и позорной смерти. Они предложили поджечь ночью ваш дом, поручив  генералу вывести двадцатитысячную армию, вооруженную отравленными стрелами,  предназначенными для вашего лица и рук. Возникла также мысль дать тайное  повеление некоторым вашим слугам напитать ваши рубахи и простыни ядовитым  соком, который скоро заставил бы вас разодрать ваше тело и причинил бы вам  самую мучительную смерть. Генерал присоединился к этому мнению, так что в  течение долгого времени большинство было против вас. Но его величество, решив  по возможности щадить вашу жизнь, в заключение привлек на свою сторону  обер-гофмейстера.    

В разгар этих прений Рельдресель, главный секретарь по  тайным делам, который всегда выказывал себя вашим истинным другом, получил  повеление его императорского величества изложить свою точку зрения, что он и  сделал, вполне оправдав ваше доброе о нем мнение. Он признал, что ваши  преступления велики, но что они все же оставляют место для милосердия, этой  величайшей добродетели монархов, которая так справедливо украшает его величество.  Он сказал, что существующая между ним и вами дружба известна всякому, и потому  высокопочтенное собрание, может быть, найдет его мнение пристрастным; однако,  повинуясь полученному приказанию его величества, он откровенно изложит свои  мысли; что если его величеству благоугодно будет, во внимание к вашим заслугам  и согласно свойственной ему доброте, пощадить вашу жизнь и удовольствоваться  повелением выколоть вам оба глаза, то он смиренно полагает, что такая мера,  удовлетворив в некоторой степени правосудие, в то же время приведет в  восхищение весь мир, который будет приветствовать столько же кротость монарха,  сколько благородство и великодушие лиц, имеющих честь быть его советниками; что  потеря глаз не нанесет никакого ущерба вашей физической силе, благодаря которой  вы еще можете быть полезны его величеству; что слепота, скрывая от вас  опасность, только увеличит вашу храбрость; что боязнь потерять зрение была для  вас главной помехой при захвате неприятельского флота и что вам достаточно  будет смотреть на все глазами министров, раз этим довольствуются даже  величайшие монархи.    

Это предложение было встречено высоким собранием с крайним  неодобрением. Адмирал Болголам не в силах был сохранить хладнокровие; в  бешенстве вскочив с места, он сказал, что удивляется, как осмелился секретарь  подать голос за сохранение жизни изменника; что оказанные вами услуги, по  соображениям государственной безопасности, еще более отягощают ваши  преступления; что раз вы были способны простым мочеиспусканием (о чем он  говорил с отвращением) потушить пожар в покоях ее величества, то в другое время  вы будете способны таким же образом вызвать наводнение и затопить весь дворец;  что та самая сила, которая позволила вам захватить неприятельский флот, при  первом вашем неудовольствии послужит на то, что вы отведете этот флот обратно;  что у него есть веские основания думать, что в глубине души вы – тупоконечник;  и так как измена за рождается в сердце прежде, чем проявляет себя в действии,  то он обвинил вас на этом основании в измене и настаивал, чтобы вы были  казнены.    

Канцлер казначейства был того же мнения: он показал, до  какого оскудения доведена казна его величества благодаря лежащему на ней  тяжелому бремени содержать вас, которое скоро станет невыносимым, и предложение  секретаря выколоть вам глаза не только не вылечит от этого зла, но, по всей  вероятности, усугубит его, ибо, как свидетельствует опыт, некоторые домашние  птицы после ослепления едят больше и скорее жиреют; и если его священное  величество и члены совета, ваши судьи, обращаясь к своей совести, пришли к  твердому убеждению в вашей виновности, то это является достаточным основанием  приговорить вас к смерти, не затрудняясь подысканием формальных доказательств,  требуемых буквой закона.    

Но его императорское величество решительно высказался против  смертной казни, милостиво изволив заметить, что если совет находит лишение вас  зрения приговором слишком мягким, то всегда будет время вынести другой, более  суровый. Тогда ваш друг секретарь, почтительно испросив позволение выслушать  его возражения на замечания канцлера казначейства касательно тяжелого бремени,  которым ложится ваше содержание на казну его величества, сказал: так как доходы  его величества всецело находятся в распоряжении его превосходительства, то ему  нетрудно будет принять меры против этого зла путем постепенного уменьшения  расходов на ваше иждивение; таким образом, вследствие недостаточного количества  пищи, вы станете слабеть, худеть, потеряете аппетит и зачахнете в несколько  месяцев; такая мера будет иметь еще и то преимущество, что разложение вашего  трупа станет менее опасным, так как тело ваше уменьшится в объеме больше чем  наполовину, и немедленно после вашей смерти пять или шесть тысяч подданных его  величества смогут в два или три дня отделить мясо от костей, сложить его в телеги,  увезти и закопать за городом во избежание заразы, а скелет сохранить как  памятник, на удивление потомству.    

Таким образом, благодаря чрезвычайно дружескому расположению  к вам секретаря, удалось прийти к компромиссному решению вашего дела. Было  строго приказано сохранить в тайне план постепенно заморить вас голодом;  приговор же о вашем ослеплении занесен в книги по единогласному решению членов  совета, за исключением адмирала Болголама, креатуры императрицы, который,  благодаря непрестанным подстрекательствам ее величества, настаивал на вашей  смерти; императрица же затаила на вас злобу из-за гнусного и незаконного  способа, которым вы потушили пожар в ее покоях.    

Через три дня ваш друг секретарь получит повеление явиться к  нам и прочитать все эти пункты обвинительного акта; при этом он объяснит,  насколько велики снисходительность и благосклонность к вам его величества и  государственного совета, благодаря которым вы приговорены только к ослеплению,  и его величество не сомневается, что вы покорно и с благодарностью подчинитесь  этому приговору; двадцать хирургов его величества назначены наблюдать за  надлежащим совершением операции при помощи очень тонко заостренных стрел,  которые будут пущены в ваши глазные яблоки в то время, когда вы будете лежать  на земле.    

Засим, предоставляя вашему благоразумию позаботиться о  принятии соответствующих мер, я должен, во избежание подозрений, немедленно  удалиться так же тайно, как прибыл сюда.    

С этими словами его превосходительство покинул меня, и я  остался один, одолеваемый мучительными сомнениями и колебаниями.    

У лилипутов существует обычай, заведенный нынешним  императором и его министрами (очень непохожий, как меня уверяли, на то, что  практиковалось в прежние времена): если в угоду мстительности монарха или злобе  фаворита суд приговаривает кого-либо к жестокому наказанию, то император  произносит в заседании государственного совета речь, изображающую его великое  милосердие и доброту как качества, всем известные и всеми признанные. Речь  немедленно оглашается по всей империи; и ничто так не устрашает народ, как эти  панегирики императорскому милосердию[50];  ибо установлено, что чем они пространнее и велеречивее, тем бесчеловечнее было  наказание и невиннее жертва. Однако должен признаться, что, не предназначенный  ни рождением, ни воспитанием к роли придворного, я был плохой судья в подобных  вещах и никак не мог найти признаков кротости и милосердия в моем приговоре, а,  напротив (хотя, быть может, и несправедливо), считал его скорее суровым, чем  мягким. Иногда мне приходило на мысль предстать лично перед судом и защищаться,  ибо если я и не мог оспаривать фактов, изложенных в обвинительном акте, то  все-таки надеялся, что они допускают некоторое смягчение приговора. Но, с  другой стороны, судя по описаниям многочисленных политических процессов[51], о которых  приходилось мне читать, все они оканчивались в смысле, желательном для судей, и  я не решился вверить свою участь в таких критических обстоятельствах столь  могущественным врагам. Меня очень соблазнила было мысль оказать сопротивление;  я отлично понимал, что, покуда я пользовался свободой, все силы этой империи не  могли бы одолеть меня, и я легко мог бы забросать камнями и обратить в  развалины всю столицу; но, вспомнив присягу, данную мной императору, все его  милости ко мне и высокий титул нардака, которым он меня пожаловал, я тотчас с  отвращением отверг этот проект. Я с трудом усваивал придворные взгляды на  благодарность и никак не мог убедить себя, что теперешняя суровость его  величества освобождает меня от всяких обязательств по отношению к нему.    

Наконец я остановился на решении, за которое, вероятно,  многие не без основания меня осудят. Ведь, надо признаться, я обязан  сохранением своего зрения, а стало быть, и свободы, моей великой опрометчивости  и неопытности. В самом деле, если бы в то время я знал так же хорошо нрав  монархов и министров и их обращение с преступниками, гораздо менее виновными,  чем был я, как я узнал это потом, наблюдая придворную жизнь в других  государствах, я бы с величайшей радостью и готовностью подчинился столь легкому  наказанию. Но я был молод и горяч; воспользовавшись разрешением его величества  посетить императора Блефуску, я еще до окончания трехдневного срока послал  моему другу секретарю письмо, в котором уведомлял его о своем намерении  отправиться в то же утро в Блефуску согласно полученному мной разрешению. Не  дожидаясь ответа, я направился к морскому берегу, где стоял на якоре наш флот.    

Захватив большой военный корабль, я привязал к его носу  веревку, поднял якоря, разделся и положил свое платье в корабль (вместе с  одеялом, которое принес в руке), затем, ведя корабль за собою, частью вброд,  частью вплавь, я добрался до королевского порта Блефуску, где население уже  давно ожидало меня. Мне дали двух проводников показать дорогу в столицу  Блефуску, носящую то же название, что и государство. Я нес их в руках, пока не  подошел на двести ярдов к городским воротам; тут я попросил их известить о моем  прибытии одного из государственных секретарей и передать ему, что я ожидаю  приказаний его величества. Через час я получил ответ, что его величество в  сопровождении августейшей семьи и высших придворных чинов выехал встретить  меня. Я приблизился на сто ярдов. Император и его свита соскочили с лошадей,  императрица и придворные дамы вышли из карет, и я не заметил у них ни малейшего  страха или беспокойства. Я лег на землю, чтобы поцеловать руку императора и  императрицы. Я объявил его величеству, что прибыл сюда согласно моему обещанию  и с соизволения императора, моего повелителя, чтобы иметь честь лицезреть  могущественнейшего монарха и предложить ему зависящие от меня услуги, если они  не будут противоречить обязанностям верноподданного моего государя; я ни словом  не упомянул о постигшей меня немилости, потому что, не получив еще официального  уведомления, я вполне мог и не знать о замыслах против меня. С другой стороны,  у меня было полное основание предполагать, что император не пожелает предать  огласке мою опалу, если узнает, что я нахожусь вне его власти; однако скоро  выяснилось, что я сильно ошибся в своих предположениях.    

Не буду утомлять внимание читателя подробным описанием  приема, оказанного мне при дворе императора Блефуску, который вполне  соответствовал щедрости столь могущественного монарха. Не буду также говорить о  неудобствах, которые я испытывал благодаря отсутствию подходящего помещения и  постели: мне пришлось спать на голой земле, укрывшись своим одеялом.    

 Глава 8    

     

     

Благодаря счастливому случаю автор  находит средство оставить императора Блефуску и после некоторых затруднений  благополучно возвращается в свое отечество    

     

Через три дня после прибытия в Блефуску, отправившись из  любопытства на северо-восточный берег острова, я заметил на расстоянии полулиги  в открытом море что-то похожее на опрокинутую лодку. Я снял башмаки и чулки и,  пройдя вброд около двухсот или трехсот ярдов, увидел, что благодаря приливу  предмет приближается; тут уже не оставалось никаких сомнений, что это настоящая  лодка, оторванная бурей от какого-нибудь корабля. Я тотчас возвратился в город  и попросил его императорское величество дать в мое распоряжение двадцать самых  больших кораблей, оставшихся после потери флота, и три тысячи матросов под  командой вице-адмирала. Флот пошел кругом острова, а я кратчайшим путем  возвратился к тому месту берега, где обнаружил лодку; за это время прилив еще  больше пригнал ее. Все матросы были снабжены веревками, которые я  предварительно ссучил в несколько раз для большей прочности. Когда прибыли  корабли, я разделся и отправился к лодке вброд, но в ста ярдах от нее принужден  был пуститься вплавь. Матросы бросили мне веревку, один конец которой я  привязал к отверстию в передней части лодки, а другой – к одному из военных  кораблей, но от всего этого было мало пользы, потому что, не доставая ногами  дна, я не мог работать как следует. Ввиду этого мне пришлось подплыть к лодке и  по мере сил подталкивать ее вперед одной рукой. С помощью прилива я достиг  наконец такого места, где мог стать на ноги, погрузившись в воду до подбородка.  Отдохнув две или три минуты, я продолжал подталкивать лодку до тех пор, пока  вода не дошла у меня до подмышек. Когда, таким образом, самая трудная часть  предприятия была исполнена, я взял остальные веревки, сложенные на одном из  кораблей, и привязал их сначала к лодке, а потом к девяти сопровождавшим меня  кораблям. Ветер был попутный, матросы тянули лодку на буксире, я подталкивал  ее, и мы скоро подошли на сорок ярдов к берегу. Подождав отлива, когда лодка  оказалась на суше, я при помощи двух тысяч человек, снабженных веревками и  машинами, перевернул лодку и нашел, что повреждения ее незначительны.    

Не буду докучать читателю описанием затруднений, которые  пришлось преодолеть, чтобы на веслах (работа над которыми отняла у меня десять  дней) привести лодку в императорский порт Блефуску, куда при моем прибытии  стеклась несметная толпа народа, пораженная невиданным зрелищем такого  чудовищного судна. Я сказал императору, что эту лодку послала мне счастливая  звезда, чтобы я добрался на ней до места, откуда мне можно будет вернуться на  родину; и я попросил его величество снабдить меня необходимыми материалами для  оснастки судна, а также дать дозволение на отъезд. После некоторых попыток  убедить меня остаться император соизволил дать свое согласие.    

Меня очень удивило, что за это время, насколько мне было  известно, ко двору Блефуску не поступало никаких запросов обо мне от нашего  императора. Однако позднее мне частным образом сообщили, что его императорское  величество, ни минуты не подозревая, что мне известны его намерения, усмотрел в  моем отъезде в Блефуску простое исполнение обещания, согласно данному на то  дозволению, о котором было хорошо известно всему нашему двору; он был уверен,  что я возвращусь через несколько дней, когда церемония приема будет закончена.  Но через некоторое время мое долгое отсутствие начало его беспокоить;  посоветовавшись с канцлером казначейства и другими членами враждебной мне  клики, он послал ко двору Блефуску одну знатную особу с копией моего  обвинительного акта. Этот посланец имел инструкции поставить на вид монарху  Блефуску великое милосердие своего повелителя, удовольствовавшегося наложением  на меня такого легкого наказания, как ослепление, и объявить, что я бежал от  правосудия и если в течение двух часов не возвращусь назад, то буду лишен  титула нардака и объявлен изменником. Посланный прибавил, что, в видах  сохранения мира и дружбы между двумя империями, его повелитель питает надежду,  что брат его, император Блефуску, даст повеление отправить меня в Лилипутию  связанного по рукам и ногам, чтобы подвергнуть наказанию за измену[52].    

Император Блефуску после трехдневных совещаний послал весьма  любезный ответ со множеством извинений. Он писал, что брат его понимает всю  невозможность отправить меня в Лилипутию связанного по рукам и ногам; что, хотя  я и лишил его флота, он считает себя обязанным мне за множество добрых услуг,  оказанных мною во время мирных переговоров; что, впрочем, оба монарха скоро  вздохнут свободнее, так как я нашел на берегу огромный корабль, на котором могу  отправиться в море; что он отдал приказ снарядить этот корабль с моей помощью и  по моим указаниям и надеется, что через несколько недель обе империи избавятся  наконец от столь невыносимого бремени.    

С этим ответом посланный возвратился в Лилипутию, и монарх  Блефуску сообщил мне все, что произошло, предлагая мне в то же время (но под  строжайшим секретом) свое милостивое покровительство, если мне угодно будет  остаться у него на службе. Хотя я считал предложение императора искренним,  однако решил не доверяться больше монархам, если есть возможность обойтись без  их помощи, и потому, выразив императору благодарность за его милостивое  внимание, я почтительнейше просил его величество извинить меня и сказал, что  хотя неизвестно, к счастью или невзгодам судьба послала мне это судно, но я  решил лучше отдать себя на волю океана, чем служить поводом раздора между двумя  столь могущественными монархами. И я не нашел, что императору не понравился  этот ответ; напротив, я случайно узнал, что он остался очень доволен моим  решением, как и большинство его министров.    

Эти обстоятельства заставили меня поспешить и уехать скорее,  чем я предполагал. Двор, в нетерпеливом ожидании моего отъезда, оказывал мне  всяческое содействие. Пятьсот человек под моим руководством сделали два паруса  для моей лодки, простегав для этого сложенное в тринадцать раз самое прочное  тамошнее полотно. Изготовление снастей и канатов я взял на себя, скручивая  вместе по десяти, двадцати и тридцати самых толстых и прочных тамошних веревок.  Большой камень, случайно найденный на берегу после долгих поисков, послужил мне  якорем. Мне дали жир трехсот коров для смазки лодки и других надобностей. С  невероятными усилиями я срезал несколько самых высоких строевых деревьев на  весла и мачты; в изготовлении их мне оказали, впрочем, большую помощь  корабельные плотники его величества, которые выравнивали и обчищали то, что  мною было сделано вчерне.    

По прошествии месяца, когда все было готово, я отправился в  столицу получить приказания его величества и попрощаться с ним. Император с  августейшей семьей вышли из дворца; я пал ниц, чтобы поцеловать его руку,  которую он очень благосклонно протянул мне; то же сделали императрица и все  принцы крови. Его величество подарил мне пятьдесят кошельков с двумястами  спругов в каждом, свой портрет во весь рост, который я тотчас спрятал себе в  перчатку для большей сохранности. Но весь церемониал моего отъезда был так  сложен, что сейчас я не буду утомлять читателя его описанием.    

Я погрузил в лодку сто воловьих и триста бараньих туш,  соответствующее количество хлеба и напитков и столько жареного мяса, сколько  могли приготовить четыреста поваров. Кроме того, я взял с собою шесть живых коров,  двух быков и столько же овец с баранами, чтобы привезти их к себе на родину и  заняться их разведением. Для прокормления этого скота в пути я захватил с собою  большую вязанку сена и мешок зерна. Мне очень хотелось увезти с собою с десяток  туземцев, но император ни за что не согласился на это; не довольствуясь самым  тщательным осмотром моих карманов, его величество обязал меня честным словом не  брать с собою никого из его подданных даже с их согласия и по их желанию.    

Приготовившись, таким образом, как можно лучше к  путешествию, я поставил паруса 24 сентября 1701 года в шесть часов утра. Пройдя  при юго-восточном ветре около четырех лиг по направлению к северу, в шесть  часов вечера я заметил на северо-западе, на расстоянии полулиги, небольшой  островок. Я продолжал путь и бросил якорь с подветренной стороны острова,  который был, по-видимому, необитаем. Немного подкрепившись, я лег отдохнуть.  Спал я хорошо и, по моим предположениям, не меньше шести часов, потому что  проснулся часа за два до наступления дня. Ночь была светлая. Позавтракав до  восхода солнца, я поднял якорь и при попутном ветре взял с помощью карманного  компаса тот же курс, что и накануне. Моим намерением было достигнуть по  возможности одного из островов, лежащих, по моим расчетам, на северо-восток от  Вандименовой Земли. В этот день я ничего не открыл, но около трех часов  пополудни следующего дня, находясь, согласно моим вычислениям, в двадцати  четырех милях от Блефуску, я заметил парус, двигавшийся на юго-восток; сам же я  направлялся прямо на восток. Я окликнул его, но ответа не получил. Однако скоро  ветер ослабел, и я увидел, что могу догнать судно. Я поставил все паруса, и  через полчаса корабль заметил меня, выбросил флаг и выстрелил из пушки. Трудно  описать охватившее меня чувство радости, когда неожиданно явилась надежда вновь  увидеть любезное отечество и покинутых там дорогих моему сердцу людей. Корабль  убавил паруса, и я пристал к нему в шестом часу вечера 26 сентября. Мое сердце  затрепетало от восторга, когда я увидел английский флаг. Рассовав коров и овец  по карманам, я взошел на борт корабля со всем своим небольшим грузом. Это было  английское купеческое судно, возвращавшееся из Японии северными и южными  морями; капитан его, мистер Джон Билль из Дептфорда, был человек в высшей  степени любезный и превосходный моряк. Мы находились в это время под 50ь южной  широты. Экипаж корабля состоял из пятидесяти человек, и между ними я встретил  одного моего старого товарища, Питера Вильямса, который дал капитану обо мне  самый благоприятный отзыв. Капитан оказал мне любезный прием и попросил  сообщить, откуда я еду и куда направляюсь. Когда я вкратце сказал ему это, он  подумал, что я заговариваюсь и что перенесенные несчастья помутили мой  рассудок. Тогда я вынул из кармана коров и овец; это привело его в крайнее  изумление и убедило в моей правдивости. Затем я показал ему золото, полученное  от императора Блефуску, портрет его величества и другие диковинки. Я отдал  капитану два кошелька с двумястами спрутов в каждом и обещал ему подарить, по  прибытии в Англию, стельную корову и овцу.    

Но не буду докучать читателю подробным описанием этого  путешествия, которое оказалось очень благополучным. Мы прибыли в Даунс 15  апреля 1702 года. В пути у меня была только одна неприятность: корабельные  крысы утащили одну мою овечку, и я нашел в щели ее обглоданные кости. Весь  остальной скот я благополучно доставил на берег и в Гринвиче пустил его на  лужайку для игры в шары; тонкая и нежная трава, сверх моего ожидания, послужила  им прекрасным кормом. Я бы не мог сохранить этих животных в течение столь  долгого путешествия, если бы капитан не давал мне своих лучших сухарей, которые  я растирал в порошок, размачивал водою и в таком виде давал им. В продолжение  моего недолгого пребывания в Англии я собрал значительную сумму денег, показывая  этих животных многим знатным лицам и другим, а перед началом второго  путешествия продал их за шестьсот фунтов. Возвратившись в Англию из последнего  путешествия, я нашел уже довольно большое стадо; особенно расплодились овцы, и  я надеюсь, что они принесут значительную пользу суконной промышленности  благодаря необыкновенной тонине своей шерсти[53].    

Я оставался с женой и детьми не больше двух месяцев, потому  что мое ненасытное желание видеть чужие страны не давало мне покоя и я не мог  усидеть дома. Я оставил жене полторы тысячи фунтов и водворил ее в хорошем доме  в Редрифе[54].  Остальное свое имущество, частью в деньгах, частью в товарах, я увез с собою в  надежде увеличить свое состояние. Старший мой дядя Джон завещал мне поместье  недалеко от Эппинга, приносившее в год до тридцати фунтов дохода; столько же  дохода я получал от бывшей у меня в долгосрочной аренде харчевни Черный Бык на  Феттер-Лейн. Таким образом, я не боялся, что оставляю семью на попечение  прихода[55].  Мой сын Джонни, названный так в честь своего дяди, посещал грамматическую школу  и был хорошим учеником. Моя дочь Бетти (которая теперь замужем и имеет детей)  училась швейному мастерству. Я попрощался с женой, дочерью и сыном, причем дело  не обошлось без слез с обеих сторон, и сел на купеческий корабль «Адвенчер»,  вместимостью в триста тонн; назначение его было Сурат[56], капитан – Джон Николес  из Ливерпуля. Но отчет об этом путешествии составит вторую часть моих  странствований.    

     

 Часть вторая.    

Путешествие в  Бробдингнег    

     

Глава 1    

     

     

Описание сильной бури. Посылка баркаса  за пресной водой. Автор отправляется на нем для исследования страны. Он  оставлен на берегу, его подбирает один туземец и относит к фермеру. Прием  автора на ферме и различные происшествия, случившиеся там. Описание жителей    

     

Обреченный самой природой и судьбой вести деятельную и  беспокойную жизнь, я через два месяца после возвращения домой, 20 июня 1702  года, снова оставил отечество и сел в Даунсе на корабль «Адвенчер»,  отправлявшийся в Сурат под командой капитана Джона Николеса. Ветер был попутный  до мыса Доброй Надежды, где мы бросили якорь, чтобы запастись свежей водой. Но  на корабле открылась течь; мы выгрузили товары и зазимовали, потому что капитан  заболел перемежающейся лихорадкой, и мы не могли покинуть мыс до конца марта,  когда мы поставили наконец паруса и благополучно прошли Мадагаскарский пролив.  Но когда мы вышли к северу от Мадагаскара и находились приблизительно на 5ь  южной широты, то умеренные северные и западные ветры, по наблюдениям моряков  постоянно дующие в этом поясе с начала декабря и до начала мая, 19 апреля вдруг  сменились гораздо более сильным ветром, налетевшим прямо с запада и  продолжавшимся двадцать дней подряд. Нас занесло за это время немного восточнее  Молуккских островов, на 5ь к северу от экватора, как выходило по вычислениям  капитана, сделанным 2 мая, когда ветер прекратился и наступил полный штиль,  немало меня обрадовавший. Но капитан, человек опытный в плавании по этим морям,  приказал всем нам приготовиться к буре, которая действительно и разразилась на  следующий же день, когда поднялся южный ветер, известный под именем муссона.    

Видя, что ветер сильно крепчает, мы убавили блинд и  приготовились убрать фок-зейль. Но погода становилась хуже; осмотрев, прочно ли  привязаны пушки, мы убрали бизань. Корабль находился в открытом море, и было  решено лучше идти под ветром, чем убрать все паруса и отдаться на волю волн. Мы  взяли рифы от фок-зейля и поставили его, затем натянули шкот. Румпель лежал на  полном ветре. Корабль бодро держался. Мы закрепили спереди нирал, но парус  разорвался. Тогда мы спустили рею, сняли с нее парус и весь такелаж. Буря была  ужасная, море сильно бушевало. Мы натянули тали у ручки румпеля, чтобы  облегчить рулевого. Мы не думали спускать стеньги, но оставили всю оснастку,  потому что корабль шел под ветром, а известно, что стеньги помогают управлению  кораблем и увеличивают его ход, тем более что перед нами было открытое море.  Когда буря стихла, поставили грот фок-зейль и легли в дрейф. Затем мы поставили  бизань, большой и малый марсели. Мы шли на северо-восток при юго-западном  ветре. Мы укрепили швартовы к штирборту, ослабили брасы у рей за ветром,  сбрасопили под ветер и крепко притянули булиня, закрепив их. Мы маневрировали  бизанью, стараясь сохранить ветер и поставить столько парусов, сколько могли  выдержать корабельные мачты. Во время этой бури, сопровождавшейся сильным ЗЮЗ  ветром, нас отнесло, по моим вычислениям, по крайней мере, на пятьсот лиг к  востоку, так что самые старые и опытные моряки не могли сказать, в какой части  света мы находимся. Провианта у нас было вдоволь, корабль в хорошем состоянии,  экипаж совершенно здоров, и только ограниченность запасов пресной воды внушала  нам сильное беспокойство. Мы сочли за лучшее держаться прежнего направления,  нежели отклоняться более к северу, так как при этом нас могли унести в  северо-западные области Великой Татарии или к Ледовитому морю[57].    

Шестнадцатого июня 1705 года стоявший на стеньге юнга увидел  землю. Семнадцатого мы подошли к большому острову или континенту (мы не знали),  на южной стороне которого выдавалась в море коса и виднелась бухта, но слишком  мелкая, чтобы в нее мог войти корабль более ста тонн водоизмещением. Мы бросили  якорь на расстоянии лиги от этой бухты, капитан послал баркас с десятком хорошо  вооруженных людей, снабдив их сосудами для воды, если она будет ими найдена. Я  попросил у капитана позволения присоединиться к ним, чтобы осмотреть страну и  сделать открытия, какие будут в моих силах. Прибыв к берегу, мы не нашли ни  реки, ни источника и никаких признаков населения. Поэтому матросы разбрелись по  побережью в поисках пресной воды, а я отправился один в противоположную  сторону, но на расстоянии мили кругом тянулись все те же бесплодные и скалистые  места. Почувствовав усталость и не находя ничего любопытного, я стал медленно  возвращаться к бухте; море широко открывалось передо мною, и я увидел, что наши  матросы уже сели в баркас и гребут что есть мочи по направлению к кораблю. Я  уже собирался окликнуть их, хотя это было и бесполезно, как вдруг заметил, что  их энергично преследует в море человек исполинского роста; вода едва доходила  ему до колен, и он делал огромные шаги, но так как наши успели отъехать не  меньше чем на поллиги от него и море кругом было покрыто острыми скалами, то  чудовище не могло догнать лодку. Все это мне рассказали потом, потому что в ту  минуту я не имел мужества наблюдать исход погони, но со всех ног пустился  бежать по той самой дороге, по которой теперь возвращался. Запыхавшись, я  взобрался на крутой холм, откуда мог обозреть окрестности. Земля кругом была  хорошо возделана, но меня поразила высота травы на лугах, достигавшая двадцати  футов.    

Я вышел на большую дорогу – так, по крайней мере, мне  казалось, хотя для туземцев это была только тропинка, пересекавшая ячменное  поле. В течение некоторого времени я почти ничего не мог видеть по сторонам,  потому что приближалось время жатвы и ячмень был высотой футов сорок. Только  через час я достиг конца этого поля, обнесенного изгородью не менее чем в сто  двадцать футов вышины, а деревья были так велики, что я совсем не мог  определить их высоту. Чтобы попасть с этого поля на соседнее, нужно было  подняться на четыре ступени да еще перешагнуть сверху через огромный камень.  Мне не по силам было взобраться на эту лестницу, потому что каждая ступень  имела шесть футов вышины, а верхний камень – больше двадцати. Поэтому я  старался найти какую-нибудь щель в изгороди, как вдруг увидел, что с соседнего  поля к лестнице подходит исполин, такой же огромный, как и тот, который гнался  за нашим баркасом. Ростом он был с колокольню, а каждый его шаг, насколько я  мог прикинуть, равнялся десяти ярдам. Объятый ужасом и изумлением, я поспешно  убежал и спрятался в ячмене, откуда увидел, как, взобравшись на ступеньки,  великан оглянулся на соседнее поле направо и стал звать кого-то голосом,  звучавшим во много раз громче, чем наш голос в рупор; он раздавался с такой  высоты, что сначала я принял его за раскаты грома. На зов к нему тотчас подошли  семь таких же чудовищ с серпами в руках, величиной с шесть наших кос. Эти люди  были одеты беднее первого и являлись, по-видимому, его слугами или работниками,  потому что после нескольких его слов отправились жать на то поле, где я  спрятался. Я старался держаться от них подальше, но мог двигаться лишь с  большим трудом, так как в некоторых местах расстояние между стеблями было не больше  фута и я едва мог протиснуться между ними. Тем не менее я кое-как добрался до  части поля, где ячмень был повален дождем и ветром. Здесь я не в силах был  сделать ни шагу дальше: стебли так переплелись, что не было никакой возможности  пробраться между ними, а ости поваленных колосьев были так крепки и остры, что  прокалывали мне платье и вонзались в тело. Между тем я слышал, что жнецы  находятся от меня не дальше ста ярдов. Разбитый усталостью и совершенно  подавленный горем и отчаянием, я лег в борозду и от всего сердца желал смерти.  Я оплакивал овдовевшую жену и сирот-детей. Я горько сетовал на свои  безрассудство и упрямство, толкнувшие меня на второе путешествие вопреки  советам родных и друзей. В этом расстроенном состоянии я невольно вспомнил  Лилипутию, жители которой смотрели на меня как на величайшее чудо в свете, где  я был способен тащить одной рукой весь императорский флот и совершить много  других подвигов, которые будут увековечены в летописях этой империи и покажутся  невероятными потомству, хотя они и засвидетельствованы миллионами очевидцев. Я  представил себе унижение, ожидающее меня у этого народа, где я буду казаться  таким же ничтожным существом, каким казался бы среди нас любой лилипут. Но, без  сомнения, это было еще не самое худшее из несчастий, ожидавших меня; ведь если  человеческая дикость и жестокость, как свидетельствует наблюдение, возрастают  пропорционально росту, то чего мне было ожидать теперь, кроме печальной участи  быть съеденным первым же огромным варваром, которому случится поймать меня.  Несомненно, философы правы, утверждая, что понятия великого и малого суть  понятия относительные. Быть может, судьбе угодно будет устроить так, что и  лилипуты встретят людей, столь же малых сравнительно с ними, как они были малы  по сравнению со мной. И кто знает, быть может, в какой-нибудь отдаленной части  света существует порода смертных, превосходящих своим ростом даже этих  гигантов?    

Таким размышлениям предавался я, несмотря на овладевшие мной  страх и смятение, как вдруг один из жнецов подошел на десять ярдов к борозде, в  которой я лежал; испугавшись, что при следующем его шаге я буду растоптан или  разрезан пополам серпом, я в ужасе закричал благим матом. Великан остановился,  внимательно всмотрелся под ноги и наконец заметил меня, лежащего на земле. С  минуту он наблюдал меня с тем опасливым видом, какой бывает у нас, когда мы  хотим ухватить какого-нибудь зверька так, чтобы он не оцарапал или не укусил  нас; я сам хватал иногда таким образом хорьков в Англии. Наконец он отважился  взять меня сзади за талию большим и указательным пальцами и поднести к глазам  на расстояние трех ярдов, чтобы получше рассмотреть. Я угадал его намерение, и,  к счастью, у меня достало столько самообладания, что я решил не сопротивляться,  когда он держал меня в воздухе на высоте шестидесяти футов от земли, хотя он  страшно сдавил мне ребра, боясь, чтобы я не выскользнул из его пальцев. Я  позволил себе только поднять глаза к солнцу, умоляюще сложить руки и сказать  несколько слов смиренным и печальным тоном, подобающим положению, в котором я  находился. Ибо я все время был в страхе, что великан швырнет меня о землю, как  мы бросаем противное маленькое животное, собираясь раздавить его. Но,  благодарение моей счастливой звезде, мой голос и жесты, по-видимому,  понравились ему, и он начал рассматривать меня как диковинку, изумляясь моей  членораздельной речи, смысл которой был ему непонятен. Однако я не мог больше  удержаться от стона и слез и, повернув голову, старался повыразительнее  показать ему, что своими пальцами он причиняет мне нестерпимую боль.  По-видимому, он понял мою мимику, так как, подняв полу камзола, осторожно  положил меня туда и бегом пустился со мной к своему хозяину – тому самому  зажиточному фермеру, которого я прежде других увидел на поле.    

Фермер, получив от своего работника (как я заключил из их  разговора) все сведения обо мне, какие тот мог дать ему, взял соломинку,  толщиною в трость, и стал поднимать ею полы моего кафтана: очевидно, он  полагал, что природа одарила меня чем-то вроде оболочки. Затем он дунул на мои  волосы, чтобы лучше рассмотреть лицо. Созвав своих батраков, он спросил их (как  я потом узнал), не случалось ли им находить когда-нибудь на полях других  зверьков, похожих на меня. Затем он осторожно опустил меня на землю и поставил  на четвереньки, но я тотчас поднялся на ноги и стал расхаживать взад и вперед,  желая показать этим людям, что у меня нет ни малейшего намерения бежать. Они  сели в кружок, чтобы лучше наблюдать за моими движениями. Я снял шляпу и сделал  глубокий поклон фермеру. Затем, став на колени, я поднял к небу глаза и руки и  как можно громче произнес несколько слов; я вынул из кармана кошелек с золотом  и с видом полной покорности вручил его хозяину. Тот принял кошелек в ладонь,  поднес его к самым глазам, чтобы увидеть, что это такое, затем несколько раз  потыкал его кончиком булавки (которую вынул у себя из рукава), но так и не  понял его назначения. Тогда я сделал знак, чтобы он положил руку на землю;  затем, взяв кошелек и открыв его, высыпал к нему на ладонь все золото. Там было  шесть испанских золотых, в четыре пистоли каждый, и двадцать или тридцать монет  помельче. Послюнив кончик мизинца, он поднял им сперва одну большую монету,  потом другую; но видно было, что он остался в полном неведении, что это за  вещицы. Он знаком приказал мне положить монеты обратно в кошелек и спрятать  кошелек в карман, что я в конце концов и сделал после неоднократных бесплодных  предложений принять от меня кошелек в подарок.    

Мало-помалу фермер убедился, что имеет дело с разумным  существом. Он часто заговаривал со мною, но шум его голоса отдавался у меня в  ушах подобно шуму водяной мельницы, хотя слова произносились им достаточно  внятно. Я отвечал на разных языках как можно громче, и он часто приближал свое  ухо на два ярда ко мне, но все было напрасно, потому что мы совершенно не  понимали друг друга. Наконец фермер приказал слугам вернуться к своей работе,  вынул из кармана носовой платок, сложил его вдвое, покрыл им левую руку,  которую положил на землю ладонью вверх, и сделал мне знак взойти на нее, что  было нетрудно исполнить, так как его рука была толщиною не более фута. Я счел  благоразумным повиноваться и, чтобы не упасть, лег на платок; для большей  безопасности фермер закутал меня в него, как в одеяло, и в таком виде понес к  себе в дом. Придя туда, он кликнул свою жену и показал меня ей; но та завизжала  и попятилась, точь-в-точь как английские дамы при виде жабы или паука. Однако,  видя мое примерное поведение и полное повиновение всем знакам ее мужа, она  скоро привыкла ко мне и стала обходиться со мной очень ласково.    

Был полдень, и слуга подал обед, который состоял (в  соответствии со скромной обстановкой земледельца) только из одного большого  куска говядины на блюде около двадцати четырех футов в диаметре. За стол сел  фермер, его жена, трое детей и старуха бабушка. Фермер посадил меня около себя  на стол, возвышавшийся на тридцать футов от пола. Боясь свалиться с такой  высоты, я отодвинулся подальше от края. Фермерша отрезала ломтик говядины,  накрошила хлеба на тарелку и поставила ее передо мною. Сделав ей глубокий  поклон, я вынул свою вилку и нож и начал есть, что доставило им чрезвычайное  удовольствие. Хозяйка велела служанке подать ликерную рюмочку, вместимостью  около двух галлонов, и налила в нее какого-то питья. С большим трудом я взял  рюмку обеими руками и самым почтительным образом выпил за здоровье хозяйки,  громко произнеся тост по-английски; это до такой степени рассмешило  присутствующих, что своим хохотом они едва не оглушили меня. Напиток,  напоминавший слабый сидр, был довольно приятен на вкус. Затем хозяин знаками  пригласил меня подойти к его тарелке. Проходя по столу, я споткнулся о корку  хлеба и шлепнулся носом, но не ушибся; благосклонный читатель легко поймет и  извинит мою неловкость, если примет во внимание, в каком удивлении я пребывал  все это время. Я тотчас же поднялся и, увидя, что мое падение сильно  встревожило этих добрых людей, взял шляпу (которую, как подобает  благовоспитанному человеку, держал под мышкой), помахал ею над головой и трижды  прокричал ура в знак того, что все обошлось благополучно. Но когда я подходил к  моему хозяину (так я буду называть впредь фермера), то сидевший подле него  младший сын, десятилетний шалун, схватил меня за ноги и поднял так высоко, что  у меня захватило дух. К счастью, отец выхватил меня из рук сына и дал ему такую  оплеуху, которая, наверное, сбросила бы с лошадей целый эскадрон европейской  кавалерии; он приказал мальчику выйти из-за стола. Но, не желая оставлять в  ребенке злобное к себе чувство и вспомнив, как обыкновенно бывают жестоки наши  дети к воробьям, кроликам, котятам и щенкам, я упал на колени и, указывая  пальцем на мальчика, всеми силами старался дать понять моему хозяину, что прошу  простить сына. Отец смягчился, и мальчишка снова занял свое место. Тогда я  подошел к нему и поцеловал его руку, которую хозяин мой взял и нежно погладил  ею меня.    

Во время обеда к хозяйке вскочила на колени ее любимая  кошка. Я услышал позади себя сильный шум, точно десяток чулочных вязальщиков  работали на станках. Обернувшись, я увидел, что это мурлычет кошка, которую  кормила и ласкала хозяйка; судя по голове и лапе, она была, по-видимому, в три  раза больше нашего быка. Свирепый вид этого животного совсем расстроил меня,  несмотря на то что я находился на другом конце стола, на расстоянии пятидесяти  футов от него, и хозяйка крепко держала кошку, боясь, как бы она не прыгнула и  не схватила меня своими когтями. Однако мои опасения были напрасны: хозяин  поднес меня к кошке на три ярда, и она не обратила на меня ни малейшего  внимания. Мне часто приходилось слышать и во время путешествий убедиться на опыте,  что бежать или выказывать страх перед хищным животным есть верный способ  подвергнуться его преследованию или нападению, и потому в данном опасном  положении я решил не проявлять ни малейшего беспокойства. Пять или шесть раз я  бесстрашно подходил к самой морде кошки на расстояние полуярда, и она пятилась  назад, словно была больше испугана, чем я. Во время того же обеда, как это  обыкновенно бывает в деревенских домах, в комнату вбежали три или четыре  собаки, но они меньше испугали меня. Одна из них была мастиф, величиною в  четыре слона, другая – борзая, выше мастифа, но тоньше его.    

В самом конце обеда вошла кормилица с годовалым ребенком на  руках, который немедленно заметил меня и, согласно ораторскому искусству детей,  поднял такой вопль, что его, наверное, услышали бы с Лондонского моста, если бы  он находился в Челси: он принял меня за игрушку. Хозяйка, руководясь чувством  материнской нежности, взяла меня и поставила перед ребенком, и тот тотчас же  схватил меня за талию и засунул к себе в рот мою голову, где я завопил таким  благим матом, что ребенок в испуге выронил меня и я непременно сломал бы себе  шею, если бы мать не подставила свой передник. Чтобы успокоить младенца,  кормилица стала забавлять его погремушкой, которая имела вид пустого сосуда,  наполненного камнями, и была привязана канатом к поясу ребенка. Но все было  напрасно, так что оставалось последнее средство унять его – дать ему грудь.  Должен признаться, что никогда в жизни не испытывал я такого отвращения, как  при виде этой чудовищной груди, и нет предмета, с которым бы я мог сравнить ее,  чтобы дать любопытному читателю слабое представление об ее величине, форме и  цвете. Она образовывала выпуклость вышиною в шесть футов, а по окружности была  не меньше шестнадцати футов. Сосок был величиной почти в пол моей головы; его  поверхность, как и поверхность всей груди, до того была испещрена пятнами,  прыщами и веснушками, что нельзя было себе представить более тошнотворное  зрелище. Я наблюдал его совсем вблизи, потому что кормилица, давая грудь, села  поудобнее как раз около меня. Это навело меня на некоторые размышления по  поводу нежности и белизны кожи наших английских дам, которые кажутся нам такими  красивыми только потому, что они одинакового роста с нами и их изъяны можно  видеть не иначе как в лупу, ясно показывающую, как груба, толста и скверно  окрашена самая нежная и белая кожа.    

Помню, во время моего пребывания в Лилипутии мне казалось,  что нет в мире людей с таким прекрасным цветом лица, каким природа одарила эти  крошечные создания. Когда я беседовал на эту тему с одним ученым лилипутом,  моим близким другом, то он сказал мне, что мое лицо производит на него более  приятное впечатление издали, когда он смотрит на меня с земли, чем с близкого  расстояния, и откровенно признался мне, что когда я в первый раз взял его на  руки и поднес к лицу, то своим видом оно ужаснуло его. По его словам, у меня на  коже можно заметить большие отверстия, цвет ее представляет очень неприятное  сочетание разных красок, а волосы на бороде кажутся в десять раз толще щетины  кабана; между тем, позволю себе заметить, я ничуть не безобразнее большинства  моих соотечественников и, несмотря на долгие путешествия, загорел очень мало. С  другой стороны, беседуя со мной о тамошних придворных дамах, ученый этот  говорил мне, что у одной лицо покрыто веснушками, у другой слишком велик рот, у  третьей большой нос; а я ничего этого не замечал. Конечно, эти рассуждения в  достаточной мере банальны, но я не мог удержаться от них, чтобы читатель не  подумал, будто великаны, к которым я попал, действительно очень безобразны.  Напротив, я должен отдать им справедливость и сказать, что это красивая раса;  и, в частности, черты лица моего хозяина, несмотря на то что он простой фермер,  казались мне очень правильными, когда я видел его на высоте шести – десяти футов.    

После обеда хозяин ушел к работникам, наказав жене,  насколько можно было судить по его голосу и жестам, обращаться со мной  позаботливее. Я очень устал и хотел спать; заметя это, хозяйка положила меня на  свою постель и укрыла чистым белым носовым платком, который, однако, был больше  и толще паруса военного корабля.    

Я проспал около двух часов, и мне снилось, что я дома в  кругу семьи. Это еще усилило мою печаль, когда я проснулся и увидел, что  нахожусь один в обширной комнате, шириною в двести или триста футов, а вышиною  более двухсот, и лежу на кровати в двадцать ярдов ширины. Моя хозяйка  отправилась по делам и заперла меня одного. Кровать возвышалась над полом на  восемь ярдов; между тем некоторые естественные потребности побуждали меня сойти  на землю. Позвать на помощь я не решался, да это было и бесполезно, потому что  мой слабый голос не мог быть услышан на громадном расстоянии, отделявшем мою  комнату от кухни, где находилась семья. Когда я пребывал в этом затруднительном  положении, две крысы взобрались по пологу на постель и стали бегать, обнюхивая  ее, взад и вперед. Одна подбежала к самому моему лицу; я в ужасе вскочил и  вынул для защиты тесак. Эти гнусные животные имели дерзость атаковать меня с  обеих сторон, и одна крыса даже уперлась передними лапами в мой воротник; к  счастью, мне удалось распороть ей брюхо, прежде чем она успела причинить мне  какой-нибудь вред. Она упала к моим ногам, а другая, видя печальную участь  товарки, обратилась в бегство, получив в спину рану, которою я успел угостить  ее, так что и она оставила за собою кровавый след. После этого подвига я стал  прохаживаться взад и вперед по кровати, чтобы перевести дух и прийти в себя.  Крысы эти были величиной с большую дворнягу, но отличались гораздо большим  проворством и лютостью, так что, если бы, ложась спать, я снял свой тесак, они  непременно растерзали бы меня на куски и сожрали. Я измерил хвост мертвой крысы  и нашел, что он равен двум ярдам без одного дюйма. Однако у меня недостало  присутствия духа сбросить крысу с постели, где кровь все еще шла из нее;  заметив в ней некоторые признаки жизни, я сильным ударом разрубил ей шею и  доконал ее.    

Вскоре после этого в комнату вошла хозяйка. Увидя, что я  весь окровавлен, она поспешно бросилась ко мне и взяла меня на руки. Я указал  на убитую крысу, улыбкой и другими знаками давая ей понять, что сам я не ранен,  чему она сильно обрадовалась. Позвав служанку, она велела ей взять крысу  щипцами и выбросить за окно, а сама поставила меня на стол; тогда я показал ей  окровавленный тесак, вытер его полой кафтана и вложил в ножны. Но я чувствовал  настоятельную потребность сделать то, чего никто не мог сделать вместо меня, и  поэтому всячески старался дать понять хозяйке, что хочу спуститься на пол.  Когда это желание было исполнено, стыд помешал мне изъясниться более наглядно,  и я ограничился тем, что указывая пальцем на дверь, поклонился несколько раз. С  большим трудом добрая женщина поняла наконец, в чем дело; взяв меня в руку, она  отнесла в сад и там поставила на землю. Отойдя ярдов на двести, я сделал знак,  чтобы она не смотрела на меня, спрятался между двумя листками щавеля и совершил  свои нужды.    

Надеюсь, благосклонный читатель извинит меня за то, что я  останавливаю его внимание на такого рода подробностях; однако, сколь ни  незначительными могут показаться они умам пошлым и низменным, они, несомненно,  помогут философу обогатиться новыми мыслями и применить их на благо  общественное и личное, попечение о коем являлось моей единственной целью при  опубликовании описания как настоящего, так и других моих путешествий; больше  всего заботился я в них о правде, ни сколько не стараясь блеснуть ни  образованностью, ни слогом. Все, что случилось со мной во время этого  путешествия, произвело такое глубокое впечатление на мой ум и так отчетливо  удержалось в моей памяти, что, поверяя эти события бумаге, я не мог опустить ни  одного существенного обстоятельства. Тем не менее, после внимательного  просмотра своей рукописи, я вычеркнул много мелочей, содержавшихся в  первоначальной редакции, из боязни показаться скучным и мелочным, в чем так  часто, может быть не без основания, обвиняют путешественников.    

 Глава 2    

     

     

Портрет дочери фермера. Автора отвозят  в соседний город, а потом в столицу. Подробности его путешествия    

     

Моя хозяйка имела девятилетнюю дочь, очень развитую для  своего возраста, искусно владевшую иголкой и отлично одевавшую свою куклу.  Вместе с матерью она смастерила мне на ночь постель в колыбельке куклы;  колыбелька эта была положена в небольшой ящик из комода, а ящик поставлен на  подвешенную к потолку полку, чтобы уберечь меня от крыс. Такова была моя  постель все время, пока я жил с этими людьми, но она становилась более удобной  по мере того, как я, начав усваивать их язык, мог объяснять, что мне нужно.  Девочка была настолько сметлива, что, увидя раз или два, как я раздеваюсь,  могла и сама одевать и раздевать меня, но я никогда не злоупотреблял ее  услугами и предпочитал, чтобы она позволяла мне делать то и другое самому. Она  сшила мне семь рубашек и другое белье из самого тонкого полотна, какое только  можно было достать, но, говоря без преувеличения, это полотно было гораздо  толще нашей дерюги; она постоянно собственноручно стирала его для меня. Она  была также моей учительницей и обучила меня своему языку: когда я пальцем  указывал на какой-нибудь предмет, она называла его, так что через несколько  дней я мог попросить все, что мне было нужно. Она отличалась прекрасным  характером и была для своих лет небольшого роста – всего около сорока футов.  Она дала мне имя Грильдриг, которое утвердилось за мной сперва в семье, а потом  и во всем королевстве. Это слово означает то же, что латинское «homunculus»,  итальянское «homynceletino» и английское «mannikin». Я был обязан главным  образом ей сохранением своей жизни в этой стране. Мы никогда не разлучались во  все время моего пребывания там. Я называл ее моей Глюмдальклич, то есть  нянюшкой, и заслужил бы упрек в глубокой неблагодарности, если бы не упомянул  здесь о заботах и теплой ко мне привязанности Глюмдальклич; мне от души  хотелось бы отплатить ей по заслугам, вместо того чтобы стать невольным, но  пагубным орудием постигшей ее немилости, как я имею большие основания  опасаться.    

Вскоре после моего прибытия между соседями хозяина начали  распространяться слухи, что он нашел в поле странного зверька, величиной почти  со сплекнока, но по виду своему совершенно похожего на человека; говорили, что  этот зверек подражает всем действиям человека, что он как будто даже говорит на  каком-то собственном наречии и уже выучился произносить несколько слов на их  языке; что он ходит, держась прямо на двух ногах, что он ручной, покорный, идет  на зов и делает все, что ему приказывают; что строение его очень нежное, а лицо  белее, чем у дворянской трехлетней девочки. Другой фермер, близкий сосед и  большой приятель моего хозяина, пришел к нему разведать, насколько справедливы  все эти слухи. Меня немедленно вынесли и поставили на стол, где я по команде  расхаживал, вынимал из ножен мой тесак и вкладывал его обратно, делал реверанс  гостю моего хозяина, спрашивал на его языке, как он поживает, говорил, что рад  его видеть, – словом, в точности исполнял все, чему научила меня моя  нянюшка. Чтобы лучше рассмотреть меня, фермер этот, человек старый и слабый  глазами, надел очки; взглянув на него, я не мог удержаться от смеха, ибо глаза  его казались похожими на полную луну, когда она светит в комнату в два окошка.  Домашние, поняв причину моей веселости, стали тоже смеяться, и старикан  оказался настолько глуп, что рассердился и счел себя обиженным. Он был известен  как большой скряга, и на мое несчастье эта репутация оказалась вполне  заслуженной, потому что он тут же дал моему хозяину проклятый совет показывать  меня как диковину на ярмарке в ближайшем городе, до которого было от нашего  дома полчаса езды, то есть около двадцати двух миль. Я догадался, что  затевается какое-то дурное дело, когда старик начал долго перешептываться с  хозяином, указывая по временам на меня; от страха мне показалось даже, что я  уловил и понял несколько слов. На другой день утром моя нянюшка Глюмдальклич  рассказала мне, в чем дело, искусно выведав все у матери. Прижав меня к груди,  бедная девочка заплакала от стыда и горя. Она боялась, как бы мне не вышло  какого-нибудь худа от этих грубых, неотесанных людей, которые, беря меня на  руки, могли задушить меня или причинить мне увечье. С другой стороны, зная мою природную  скромность и чувствительность в делах чести, она предвидела, в каком я буду  негодовании, если меня станут показывать за деньги на потеху толпы. Она  сказала, что ее папа и мама обещали подарить ей Грильдрига, но она видит  теперь, что они хотят поступить с ней так же, как в прошлом году, когда  подарили ягненка: как только он откормился, его продали мяснику. Признаюсь  откровенно, я был меньше огорчен этими известиями, чем моя нянюшка. Я твердо  надеялся – и эта надежда никогда меня не покидала, – что в один прекрасный  день я верну себе свободу; что же касается позора быть выставленным напоказ как  чудище, то я чувствовал себя совершенно чужим в этой стране и полагал, что в  моем несчастье никто не вправе будет упрекнуть меня, если мне случится  возвратиться в Англию, так как даже сам король Великобритании, оказавшись на  моем месте, принужден был бы подвергнуться такому же унижению.    

Послушавшись совета своего друга, мой хозяин в ближайший  базарный день повез меня в ящике в соседний город, взяв с собой и маленькую  дочь, мою нянюшку, которую он посадил на седло позади себя. Ящик был закрыт со  всех сторон; в нем была только небольшая дверца, чтобы я мог входить и  выходить, и несколько отверстий для доступа воздуха. Девочка была настолько  заботлива, что положила в ящик стеганое одеяло с кроватки своей куклы, на  которое я мог лечь. Все же эта поездка страшно растрясла и утомила меня,  несмотря на то что она продолжалась всего полчаса. Лошадь каждым своим шагом  покрывала около сорока футов и бежала такой крупной рысью, что ее движения  напоминали мне движения корабля во время бури, который то поднимается волной в  гору, то низвергается в бездну, с той только разницей, что они совершались с  большей скоростью. Сделанный нами путь приблизительно равнялся пути между  Лондоном и Сент-Олбансом[58].  Хозяин сошел с коня у гостиницы, где обычно останавливался. Посовещавшись с  содержателем гостиницы и сделав некоторые приготовления, он нанял грультруда,  то есть глашатая, чтобы объявить по городу о необыкновенном существе, которое  будут показывать в гостинице под вывескою «Зеленого Орла»; существо это не  больше сплекнока (местного очень изящного зверька шести футов длины), всей  своей внешностью похоже на человека, умеет произносить несколько слов и  проделывает разные забавные штуки.    

Меня поставили на стол в самой большой комнате гостиницы,  величиной, вероятно, в триста квадратных футов. Моя нянюшка стояла на табурете  возле самого стола, чтобы охранять меня и указывать, что я должен делать. Во  избежание толкотни хозяин впускал в комнату не более тридцати человек сразу. По  команде девочки я ходил взад и вперед по столу; она задавала мне вопросы,  которые были мне понятны, и я громко отвечал на них. Несколько раз я обращался  к присутствующим, то свидетельствуя им свое почтение, то выражая желание снова  их видеть у себя, то произнося еще и другие фразы, которые я выучил. Я брал  наперсток, наполненный вином, который Глюмдальклич дала мне вместо рюмки, и  выпивал за здоровье публики. Я вынимал тесак и размахивал им, как показывают  учителя фехтования в Англии. Моя нянюшка дала мне соломинку, и я проделывал ею  упражнения, как пикой, искусству владеть которой меня обучали в юности. В этот  день было двенадцать перемен зрителей, и каждый раз мне приходилось сызнова  повторять те же штуки, так что они страшно надоели мне и утомили до полусмерти.  Видевшие представление передавали обо мне такие чудеса, что народ буквально  ломился в гостиницу. Оберегая свои интересы, мой хозяин не позволял никому,  кроме дочери, прикасаться ко мне, и для предупреждения опасности скамьи были  отставлены далеко от стола. Несмотря на это, какой-то школьник запустил мне в  голову орех с такой силой, что, не промахнись он, орех этот, наверное, раскроил  бы мне череп, так как величиной он был с нашу тыкву. К моему удовлетворению,  озорника поколотили и выгнали вон из залы.    

Мой хозяин объявил по городу, что снова будет показывать  меня в ближайший базарный день. Тем временем он изготовил для меня более  удобную повозку, в которой я очень нуждался, так как первое путешествие и  непрерывное восьмичасовое представление до того изнурили меня, что я насилу  стоял на ногах и едва мог выговорить слово. Мне понадобилось целых три дня,  чтобы прийти в себя и восстановить свои силы, тем более что и дома я не знал  покоя, так как все соседние дворяне, на сто миль в окружности, наслышавшись обо  мне, приезжали к хозяину посмотреть на диковину. Каждый день у меня бывало не  менее тридцати человек с женами и детьми (так как страна эта густо населена); и  мой хозяин, показывая меня дома, всегда требовал плату за полную залу, хотя бы  в ней находилось только одно семейство. Таким образом, в течение некоторого  времени я почти не имел отдыха (кроме среды – их воскресенья), несмотря на то,  что меня не возили в город.    

Видя, что я могу принести ему большие барыши, хозяин решил  объехать со мною все крупные города королевства. Собрав все необходимое для  долгого путешествия и сделав распоряжения по хозяйству, он простился с женой, и  17 августа 1705 года, то есть через два месяца после моего прибытия, мы  отправились в столицу, расположенную почти в центре этого государства, на  расстоянии трех тысяч миль от нашего дома. Хозяин поместил позади себя свою  дочь Глюмдальклич. Она держала меня на коленях в ящике, привязанном к ее талии.  Девочка обила стенки ящика самой мягкой материей, какую только можно было  найти, а пол устлала войлоком, поставила мне кроватку куклы, снабдила меня  бельем и всем необходимым и вообще постаралась устроить меня как можно удобнее.  Нас сопровождал один работник, ехавший за нами с багажом.    

Мой хозяин собирался показывать меня во всех городах,  лежавших на нашем пути; кроме того, он удалялся иногда на пятьдесят и даже на  сто миль в сторону от дороги, в какую-нибудь деревню или к какому-нибудь  знатному лицу, если рассчитывал заработать деньги. Мы делали в день не больше  ста сорока или ста шестидесяти миль, потому что Глюмдальклич, заботясь обо мне,  жаловалась, что она устает от верховой езды. По моему желанию, она часто  вынимала меня из ящика, чтобы дать подышать свежим воздухом и показать  окрестности, но всегда крепко держала меня за помочи. Мы переправились через  пять или шесть рек, в несколько раз шире и глубже Нила и Ганга, и едва ли нам  встретился хоть один такой маленький ручеек, как Темза у Лондонского моста. Мы  были в пути десять недель, и в течение этого времени меня показывали в  восемнадцати больших городах, не считая множества деревень и частных домов.    

Двадцать пятого октября мы прибыли в столицу, называемую на  тамошнем языке Лорбрульгруд, или «Гордость Вселенной». Мой хозяин остановился  на главной улице, недалеко от королевского дворца, и выпустил афиши с точным  описанием моей особы и моих дарований. Он нанял большую залу, шириною в триста  или четыреста футов, и поставил в ней стол футов шестидесяти в диаметре, на  котором я должен был проделывать свои упражнения; стол этот обнесен был  решеткой вышиной в три фута и на таком же расстоянии от краев, чтобы  предохранить меня от падений. К общему удовлетворению и восхищению, меня  показывали по десяти раз в день. В это время я уже довольно сносно говорил на  местном языке и превосходно понимал все задаваемые мне вопросы. Мало того, я  выучил азбуку и мог читать нетрудные фразы, чем я обязан моей Глюмдальклич,  которая занималась со мной дома, а также в часы досуга во время путешествия.  При ней была в кармане книжечка немного побольше атласа Сансона[59], заключавшая в себе  краткий катехизис для девочек. По этой книге она выучила меня азбуке и чтению.    

 Глава 3    

     

     

Автора требуют ко двору. Королева  покупает его у фермера и представляет королю. Автор вступает в диспут с великими  учеными его величества. Ему устраивают помещение во дворце. Он в большой  милости у королевы. Он защищает честь своей родины. Его ссоры с карликом  королевы    

     

Непрерывные ежедневные упражнения, продолжавшиеся в течение  нескольких недель, сильно подорвали мое здоровье. Чем более я доставлял выгод  моему хозяину, тем ненасытнее он становился. Я совсем потерял аппетит и стал  похож на скелет. Заметя это, фермер пришел к заключению, что я скоро умру, и  потому решил извлечь из меня все, что только возможно. Когда он пришел к такому  выводу, к нему явился слардрал, или королевский адъютант, с требованием  немедленно доставить меня во дворец для развлечения королевы и придворных дам.  Некоторые из последних меня уже видели и распустили необыкновенные слухи о моей  красоте, хороших манерах и большой сообразительности. Ее величество и ее свита  пришли от меня в неописуемый восторг. Я упал на колени и попросил позволения  поцеловать ногу ее величества, но королева милостиво протянула мне мизинец  (после того как меня поставили на стол), который я обнял обеими руками и с  глубоким почтением поднес к губам. Она задала мне несколько общих вопросов  относительно моей родины и путешествий, на которые я ответил как только мог  короче и отчетливее. Затем она спросила, буду ли я доволен, если меня оставят  во дворце. Я низко поклонился королеве и скромно ответил, что я раб своего  хозяина, но что если бы я был свободен распоряжаться своей судьбой, то с  радостью посвятил бы свою жизнь служению ее величеству. Тогда королева спросила  моего хозяина, согласен ли он продать меня за хорошую цену. Так как мой хозяин  боялся, что я не проживу и месяца, то очень обрадовался случаю отделаться от  меня и запросил тысячу золотых, которые тут же ему были отсчитаны. Каждый из  этих золотых равнялся восьмистам мойдорам, но если принять во внимание  соотношение между всеми предметами этой страны и Европы, а также высокую цену  золота там, то эта сумма едва окажется равной тысяче английских гиней[60]. Тогда я  сказал королеве, что теперь, сделавшись преданнейшим вассалом ее величества, я  осмеливаюсь просить милости, чтобы Глюмдальклич, которая всегда проявляла  столько заботливости и доброты ко мне и умела так хорошо за мной ухаживать,  была принята на службу ее величества и по-прежнему оставалась моей нянюшкой и  учительницей. Ее величество согласилась исполнить мою просьбу и легко получила  согласие фермера, очень довольного тем, что его дочь была устроена при дворе,  что же касается самой Глюмдальклич, то бедная девочка не могла скрыть свою  радость. Мой бывший хозяин удалился, пожелав мне всякого добра и сказав, что  оставляет меня на прекрасной службе. Я не ответил ему ни слова и ограничился  только легким поклоном.    

Королева заметила мою холодность и, когда фермер оставил  апартаменты, спросила о причине ее. Я взял на себя смелость ответить ее  величеству, что я обязан этому человеку только тем, что мне, бедному,  безобидному созданию, не размозжили голову, когда случайно нашли на его поле;  что я с избытком вознаградил фермера за это одолжение теми деньгами, которые он  выручил, показав меня едва ли не половине королевства, и которые получил  сейчас, продав меня; что, находясь у него, я влачил самое тяжелое  существование, которое едва ли вынесло бы животное, сильнейшее меня в десять  раз; что мое здоровье очень подорвано непрерывной повинностью забавлять зевак с  утра до ночи и что если бы фермер не считал мою жизнь в опасности, то ее  величество не приобрела бы меня за такую дешевую цену. Но так как теперь мне  нечего страшиться дурного обращения под покровительством столь великой и милостивой  государыни, украшения природы, любви вселенной, услады своих подданных, феникса  творения, то я надеюсь, что опасения моего бывшего хозяина окажутся  неосновательны, потому что я уже чувствую восстановление душевных сил под  влиянием августейшего присутствия ее величества[61].    

Такова была в общих чертах моя речь, произнесенная очень  нескладно и с большими запинками. Последняя часть этой речи была составлена в  принятом здесь стиле, с которым познакомила меня Глюмдальклич, научив  нескольким фразам по дороге во дворец. Королева, отнесясь весьма снисходительно  к моему недостаточному знанию языка, была поражена тем, что нашла в таком  маленьком создании столько ума и здравого смысла. Она взяла меня в руку и  понесла к королю, находившемуся тогда в своем кабинете. Его величество,  государь важный и суровый, не рассмотрев меня хорошенько с первого взгляда,  холодно спросил королеву, с каких это пор она пристрастилась к сплекнокам; ибо  он, по-видимому, принял меня за это животное, когда я лежал ничком на правой  руке ее величества. Но государыня, отличавшаяся тонким умом и веселым  характером, бережно поставила меня на письменный стол и приказала рассказать  его величеству о моих приключениях, что я и сделал в немногих словах.  Глюмдальклич, стоявшая у дверей кабинета, – она ни на минуту не упускала  меня из виду, – получив позволение войти, подтвердила все случившееся со  мной со времени моего появления в доме ее отца.    

Хотя король был ученейшим человеком во всем государстве и  получил отличное философское и особенно математическое образование, однако,  рассмотрев внимательно мою внешность и видя, что я хожу прямо, он сначала  принял меня за заводную фигурку с часовым механизмом, сделанную каким-нибудь  изобретательным мастером (нужно заметить, что искусство строить механизмы доведено  здесь до величайшего совершенства). Но когда он услышал мой голос и нашел, что  речь у меня складная и разумная, то не мог скрыть своего удивления. Он не  поверил ни одному слову из моего рассказа о том, как я прибыл в его  королевство, и подумал, что вся эта история выдумана Глюмдальклич и ее отцом,  которые заставили меня заучить ее, чтобы выгоднее меня продать. Ввиду этого он  задал мне ряд других вопросов, на которые получил разумные ответы, не  содержавшие никаких недостатков, кроме иностранного акцента, несовершенного  знания языка и нескольких простонародных выражений, заимствованных мною в семье  фермера и недопустимых в лощеной придворной речи.    

Его величество велел пригласить трех больших ученых,  отбывавших в то время недельное дежурство во дворце, согласно обычаям этого  государства. Эти господа после продолжительного весьма тщательного исследования  моей внешности пришли к различным заключениям относительно меня. Все трое,  однако, согласились, что я не мог быть произведен на свет согласно нормальным  законам природы, потому что не наделен способностью самосохранения, поскольку  не обладаю ни быстротой ног, ни умением взбираться на деревья или рыть норы в  земле. Обследовав внимательно мои зубы, они признали, что я животное  плотоядное; но так как большинство четвероногих сильнее меня, а полевая мышь и  некоторые другие отличаются гораздо большим проворством, то они не могли  понять, каким образом я добываю себе пищу, разве только питаюсь улитками и  разными насекомыми, каковое предположение было, однако, при помощи многих  ученых аргументов, признано несостоятельным. Один из этих виртуозов склонялся к  мысли, что я являюсь только эмбрионом или недоноском. Но это мнение было  отвергнуто двумя другими, которые указали на то, что мои члены развиты в  совершенстве и закончены и что я живу уже много лет, о чем красноречиво  свидетельствует моя борода, волоски которой они отчетливо видели в лупу. Они не  допускали также, чтобы я был карлик, потому что мой крошечный рост был вне  всякого сравнения; и, например, любимый карлик королевы, самый маленький  человек во всем государстве, был ростом в тридцать футов. После долгих дебатов  они пришли к единодушному заключению, что я не что иное, как «рельплюм  сколькатс», что в буквальном переводе означает «lusus naturae» («игра природы»)  – определение как раз в духе современной европейской философии, профессора  которой, относясь с презрением к ссылке на «скрытые причины», при помощи  которых последователи Аристотеля тщетно стараются замаскировать свое  невежество, изобрели это удивительное разрешение всех трудностей,  свидетельствующее о необыкновенном прогрессе человеческого знания[62].    

После этого заключительного решения я попросил позволения  сказать несколько слов. Обратившись к королю, я уверил его величество, что  прибыл из страны, населенной миллионами существ обоего пола одинакового со мной  роста, где все животные, деревья, дома имеют соответственно уменьшенные размеры  и где, вследствие этого, я так же способен защищаться и добывать пищу, как  делает это здесь каждый подданный его величества, так что все аргументы господ  ученых несостоятельны. На это они ответили лишь презрительной улыбкой, заявив,  что фермер давал мне прекрасные уроки. Король, человек гораздо более смышленый,  чем эти ученые мужи, отпустил их и послал за фермером, который, к счастью, еще  не уехал из города. Расспросив фермера сперва наедине, а потом устроив ему  очную ставку со мной и дочерью, его величество стал склоняться к мысли, что все  рассказанное нами близко к истине. Он выразил желание, чтобы королева окружила  меня особыми заботами, и изъявил согласие оставить при мне Глюмдальклич, потому  что заметил нашу большую привязанность друг к другу. Для девочки было отведено  помещение при дворе; ей назначили гувернантку, которая должна была заняться ее  воспитанием, горничную, чтобы одевать ее, и еще двух служанок для других услуг;  но попечение обо мне было возложено всецело на Глюмдальклич. Королева приказала  своему придворному столяру смастерить ящик, который мог бы служить мне  спальней, по образцу, одобренному мной и Глюмдальклич. Этот столяр был  замечательный мастер: в три недели он соорудил по моим указаниям деревянную  комнату в шестнадцать футов длины и ширины и двенадцать футов высоты, с  опускающимися окнами, дверью и двумя шкафами, как обыкновенно устраиваются  спальни в Лондоне. Доска, из которой был сделан потолок, поднималась и  опускалась на петлях, чтобы можно было ставить в спальне кровать, отделанную  обойщиком ее величества. Глюмдальклич каждый день выносила эту кровать на  воздух, собственноручно убирала ее и вечером снова ставила ее на место, опустив  надо мною потолок. Другой мастер, известный искусным изготовлением мелких  безделушек, сделал для меня из какого-то особенного материала, похожего на  слоновую кость, два кресла с подлокотниками и спинками, два стола и комод для моих  вещей. Все стены комнаты, а также потолок и пол были обиты войлоком для  предупреждения несчастных случайностей от неосторожности носильщиков, а также  для того, чтобы ослабить тряску во время езды в экипаже. Я попросил сделать в  двери замок, чтобы оградить мою комнату от крыс и мышей. После нескольких проб  слесарь сделал наконец самый маленький, какой когда-либо был видан здесь, но  мне случилось видеть больший у ворот одного барского дома в Англии. Ключ я  всегда носил в кармане, боясь, чтобы Глюмдальклич не потеряла его. Королева  приказала также сделать мне костюм из самой тонкой шелковой материи, какую  только можно было найти; эта материя оказалась все же толще английских одеял и  очень беспокоила меня, пока я не привык к ней. Костюм был сшит по местной моде,  напоминавшей частью персидскую, частью китайскую, и был очень скромен и  приличен.    

Королева так полюбила мое общество, что никогда не обедала  без меня. На стол, за которым сидела ее величество, ставили мой столик и стул,  возле ее левого локтя. Глюмдальклич стояла около меня на табурете; она  присматривала и прибирала за мной. У меня был полный серебряный сервиз,  состоявший из блюд, тарелок и другой посуды; по сравнению с посудой королевы он  имел вид детских кукольных сервизов, которые мне случалось видеть в лондонских  игрушечных лавках. Моя нянюшка носила этот сервиз в кармане в серебряном ящике;  за обедом она ставила что было нужно на моем столе, а после обеда сама все мыла  и чистила. Кроме королевы, за ее столом обедали только две ее дочери принцессы;  старшей было шестнадцать лет, а младшей тринадцать и один месяц. Ее величество  имела обыкновение собственноручно класть мне на блюдо кусок говядины, который я  резал сам; наблюдать за моей едой и моими крошечными порциями доставляло ей  большое удовольствие. Сама же королева (несмотря на свой нежный желудок) брала  в рот сразу такой кусок, который насытил бы дюжину английских фермеров, так что  в течение некоторого времени я не мог без отвращения смотреть на это зрелище.  Она грызла и съедала с костями крылышко жаворонка, хотя оно было в десять раз  больше крыла нашей индейки, и откусывала кусок хлеба величиной в две наши  ковриги по двенадцати пенни. В один прием выпивала она золотой кубок  вместимостью в нашу бочку. Ее столовые ножи были в два раза больше нашей косы,  если ее выпрямить на рукоятке. Соответственного размера были также ложки и  вилки. Я вспоминаю, что раз Глюмдальклич понесла меня в столовую показать  лежавшие вместе десять или двенадцать этих огромных ножей и вилок: мне кажется,  что я никогда не видел более страшного зрелища.    

Каждую среду (которая, как я уже сказал, была их  воскресеньем) король, королева и их дети обыкновенно обедали вместе в покоях  его величества, большим фаворитом которого я теперь сделался. На таких обедах  мой стул и стол ставили по левую руку его величества, перед одной из солонок.  Государь этот с удовольствием беседовал со мной, расспрашивая о европейских  нравах, религии, законах, управлении и науке, и я давал ему обо всем самый  подробный отчет. Ум короля отличался большой ясностью, а суждения точностью, и  он высказал весьма мудрые заключения и наблюдения по поводу рассказанного мной.  Но, признаюсь, когда я слишком распространился о моем любезном отечестве, о  нашей торговле, войнах на суше и на море, о религиозном расколе и политических  партиях, король не выдержал, – видно было, что в нем заговорили  предрассудки воспитания, – взял меня в правую руку и, лаская левой, с  громким хохотом спросил, кто же я: виг или тори? Затем, обратясь к первому  министру, который стоял тут же с белым жезлом, длиною в грот-мачту английского  корабля «Царственный Монарх», заметил, как ничтожно человеческое величие, если  такие крохотные насекомые, как я, могут его перенимать. Кроме того, сказал он,  я держу пари, что у этих созданий существуют титулы и ордена; они мастерят  гнездышки и норки и называют их домами и городами; они щеголяют нарядами и  выездами; они любят, сражаются, ведут диспуты, плутуют, изменяют. Он продолжал  в таком же тоне, и краска гнева покрыла мое лицо; я кипел от негодования, слыша  этот презрительный отзыв о моем благородном отечестве, владыке искусств и  оружия, биче Франции, третейском судье Европы, кладезе добродетели, набожности,  чести и истины, гордости и зависти вселенной.    

Но так как положение мое было не таково, чтобы злобствовать  на обиды, то, по зрелом размышлении, я начал сомневаться, следует ли мне  считать себя обиженным. Действительно, привыкнув в течение нескольких месяцев к  внешности и разговорам этих людей и увидев, что все предметы, на которые  обращались мои взоры, были пропорциональны величине обитателей, я мало-помалу  утратил страх, первоначально овладевавший мной при виде их огромных размеров, и  мне стало казаться, будто я нахожусь в обществе разряженных в праздничные  платья английских лордов и леди, с их важной поступью, поклонами и пустой  болтовней, самым изысканным и учтивым образом исполнявших свои роли; сказать  правду, у меня возникло такое же сильное искушение посмеяться над ними, какое  испытывал король и его вельможи, глядя на меня. И я не мог также удержаться от  улыбки над самим собой, когда королева, поставя меня на руку, подносила к  зеркалу, где мы оба были видны во весь рост; ничто не могло быть смешнее этого  контраста, так что у меня возникла настоящая иллюзия, будто я в несколько раз  стал меньше своего действительного роста.    

Никто меня так не раздражал и не оскорблял, как карлик  королевы. До моего приезда во всей стране не было человека ниже его (ибо я в  самом деле думаю, что ростом он был неполных тридцати футов), и потому при виде  создания, в несколько раз меньшего, карлик становился нахальным и всегда  подбоченивался и смотрел на меня свысока, когда проходил мимо в передней  королевы; видя, как я стою на столе и беседую с придворными, он не пропускал  случая кольнуть меня и бросить остроту насчет моего роста. Отомстить ему я мог,  только называя его своим братом, вызывая его на поединок, вообще бросая в ответ  реплики, какие обычны в устах придворных пажей. Однажды за обедом этот злобный  щенок был так задет каким-то моим замечанием, что, взобравшись на подлокотник  кресла ее величества, схватил меня за талию в то время, как я спокойно сидел за  своим столиком, и бросил в серебряную чашку со сливками, после чего убежал со  всех ног. Я окунулся с головой в сливки, и, не будь я хороший пловец, мне  пришлось бы, вероятно, очень туго, потому что Глюмдальклич в эту минуту  находилась на другом конце комнаты, а королева так испугалась, что у нее не  хватило сообразительности помочь мне. Но вскоре на выручку прибежала моя  нянюшка и вынула меня из чашки, после того как я проглотил пинты две сливок.  Меня уложили в постель; к счастью, все ограничилось порчей костюма, который  пришлось выбросить. Карлика больно высекли и, кроме того, заставили выпить  чашку сливок, в которых по его милости я искупался. С тех пор карлик навсегда  потерял расположение королевы, и, спустя некоторое время, она подарила его  одной знатной даме, так что, к моему великому удовольствию, я его больше не  видел; ибо трудно сказать, до каких пределов могла дойти злоба этого урода.    

Еще раньше он сыграл со мной одну грубую шутку, которая хотя  и рассмешила королеву, но в то же время рассердила ее, так что она немедленно  прогнала бы его, если бы не мое великодушное заступничество. Однажды за обедом  ее величество взяла на тарелку мозговую кость и, вытряхнув из нее мозг,  положила обратно на блюдо. Карлик, улучив момент, когда Глюмдальклич пошла к  буфету, вскочил на табурет, на котором она всегда стояла, присматривая за мной  во время обеда, схватил меня обеими руками и, стиснув мне ноги, засунул выше  пояса в пустую кость, где я и оставался некоторое время, предоставляя очень  смешную фигуру. Прошло, вероятно, не меньше минуты, прежде чем кто-то заметил  эту проказу, так как я считал ниже своего достоинства закричать. При дворе  редко подают горячие кушанья, и только благодаря этому обстоятельству я не  обжег ног, но мои чулки и панталоны оказались в плачевном состоянии. Карлика  высекли, однако же вследствие моего заступничества наказание этим и  ограничилось.    

Королева часто потешалась над моей боязливостью и  спрашивала, все ли мои соотечественники такие трусы. Поводом к насмешкам  королевы послужило следующее обстоятельство. Летом здесь множество мух; эти  проклятые насекомые величиной с данстеблского жаворонка[63], непрерывно жужжа и  летая вокруг меня, не давали мне за обедом ни минуты покоя. Они садились иногда  на мое кушанье, оставляя на нем свои омерзительные экскременты или яйца; все  это, отчетливо видимое мною, оставалось совершенно незаметным для туземцев,  громадные глаза которых не были так зорки, как мои, по отношению к небольшим  предметам. Иногда мухи садились мне на нос или на лоб и кусали до крови,  распространяя отвратительный запах, причем мне нетрудно было видеть на их  лапках следы того липкого вещества, которое, по словам наших натуралистов,  позволяет этим насекомым свободно гулять по потолку. Мне стоило больших хлопот  защищаться от гнусных тварей, и я невольно содрогался, когда они садились на  мое лицо. Любимой забавой карлика было набрать в кулак несколько мух, как это  делают у нас школьники, и неожиданно выпустить их мне под нос, чтобы таким  образом испугать меня и рассмешить королеву. Единственной моей защитой в этом  случае был нож, которым я рассекал мух на части в то время, когда они подлетали  ко мне, вызывая своей ловкостью общее восхищение.    

Помню еще, как однажды утром Глюмдальклич поставила меня в  ящик на подоконник, что обыкновенно делала в хорошую погоду, желая дать мне  возможность подышать свежим воздухом (я никогда не соглашался, чтобы ящик  вешали на гвозде за окном, как мы вешаем клетки с птицами в Англии). Я поднял  одно из моих окон, сел за стол и стал завтракать куском сладкого пирога, как  вдруг штук двадцать ос, привлеченные запахом, влетели в мою комнату с таким  жужжанием, будто заиграло двадцать волынок. Одни завладели моим пирогом и  раскрошили его на кусочки, другие летали над головой, оглушая меня жужжанием и  наводя неописуемый ужас своими жалами. Тем не менее у меня достало храбрости  вынуть из ножен тесак и атаковать их в воздухе. Четырех я убил, остальные  улетели, после чего я мгновенно захлопнул окно. Эти насекомые были величиною с  куропатку. Я повынимал у них жала, оказавшиеся острыми, как иголки, и  достигавшие полутора дюймов в длину. Все четыре эти жала я тщательно сохранил и  потом показывал вместе с другими редкостными вещами в разных частях Европы; по  возвращении в Англию три я отдал в Грешэм-колледж, а четвертое оставил себе[64].    

 Глава 4    

     

     

Описание страны. Предлагаемое автором  исправление географических карт. Королевский дворец и несколько слов о столице.  Способ путешествия автора. Описание главного храма    

     

Теперь я собираюсь дать читателю краткое описание страны, по  крайней мере той ее части, которую я объехал и которая простиралась не более  чем на две тысячи миль вокруг Лорбрульгруда, столицы королевства. Королева,  возившая меня с собой, никогда не отъезжала от столицы дальше, сопровождая  короля в его путешествиях; там она обыкновенно делала остановку и ожидала  возвращения его величества с границ государства. Владения этого монарха  простираются на шесть тысяч миль в длину и от трех до пяти тысяч миль в ширину.  Отсюда я заключаю, что наши европейские географы совершают большую ошибку,  предполагая существование сплошного океана между Японией и Калифорнией[65]; я был  всегда того мнения, что здесь необходимо должна быть земля, служащая  противовесом громадному материку Татарии; вследствие этого им необходимо  исправить свои карты и планы, присоединив обширное пространство земли к  северо-западным частям Америки, в чем я охотно окажу им помощь.    

Описываемое королевство есть полуостров, ограниченный на  северо-востоке горным хребтом высотой до тридцати миль; этот хребет совершенно  непроходим по причине вулканов, венчающих его вершины. Величайшие ученые не  знают, какого рода смертные живут по ту сторону гор и даже вообще обитаемы ли  те места. С остальных трех сторон полуостров окружен океаном. Во всем  королевстве нет ни одного морского порта, и те побережья, где реки впадают в  море, так густо усеяны острыми скалами и море там так бурно, что никто не  отваживается проникнуть в него даже в самой маленькой лодке; таким образом, эти  люди совершенно отрезаны от общения с остальным миром. Но их большие реки  покрыты судами и изобилуют превосходной рыбой; морскую же рыбу они ловят редко,  потому что она такой же величины, как и в Европе, и, следовательно, для них  слишком мелка. Отсюда ясно, что природа, произведя растения и животных столь  огромных размеров, ограничила их распространение только этим континентом;  причины этого явления пусть определяют философы. Впрочем, иногда туземцы ловят  китов, когда последних прибивает к скалам, и простой народ охотно употребляет  их в пищу. Я видел там таких китов, что человек едва мог нести их на плечах.  Иногда, как диковинку, их привозят в корзинах в Лорбрульгруд. Мне привелось  видеть кита редкой величины на блюде за королевским столом, но я не заметил,  чтобы это кушанье понравилось королю; мне кажется даже, что он чувствовал  отвращение к этой громаде, хотя в Гренландии я встречал китов еще больших  размеров.    

Страна эта плотно населена, ибо она заключает в себе  пятьдесят один большой город, около ста крепостей, обнесенных стенами, и  большое число деревень. Для удовлетворения любопытства читателей достаточно  будет описать Лорбрульгруд. Город этот расположен по обоим берегам реки,  которая делит его на две почти равные части. В нем свыше восьмидесяти тысяч  домов и около шестисот тысяч жителей. Он тянется в длину на три глонглюнга (что  составляет около пятидесяти четырех английских миль), а в ширину на два с  половиной глонглюнга. Я сам произвел эти измерения на карте, составленной по  приказанию короля и нарочно для меня разложенной на земле, где она занимала  пространство в сто футов. Разувшись, я прошел несколько раз по диаметру и  окружности карты, сосчитал число моих шагов и без труда определил по масштабу  точное протяжение города.    

Королевский дворец не представляет собой одного правильного  здания: это скученная масса построек, занимающих семь миль в окружности;  главные комнаты имеют обыкновенно двести сорок футов вышины и соответствующую  длину и ширину. Для меня и Глюмдальклич была предоставлена карета, в которой она  вместе с гувернанткой часто ездила осматривать город или делать покупки. В этих  прогулках я всегда принимал участие, сидя в своем ящике; но по моей просьбе  девочка вынимала меня оттуда и держала на руке, чтобы мне было удобнее  рассматривать дома и людей, когда мы проезжали по улицам. Мне кажется, что наша  карета была не меньше Вестминстер-Холла, но не такая высокая; впрочем, я не  могу поручиться за точность моих сравнений. Однажды гувернантка приказала  кучеру остановиться возле лавок; воспользовавшись этим случаем, по сторонам  кареты столпились нищие, и тут для моего непривычного европейского глаза  открылось самое ужасное зрелище. Среди них была женщина, пораженная раком; ее  грудь была чудовищно вздута, и на ней зияли раны такой величины, что в две или  три из них я легко мог забраться и скрыться там целиком. У другого нищего на  шее висел зоб величиной в пять тюков шерсти; третий стоял на деревянных ногах,  вышиною в двадцать футов каждая. Но омерзительнее всего было видеть вшей,  ползавших по их одежде. Простым глазом я различал лапы этих паразитов гораздо  лучше, чем мы видим в микроскоп лапки европейской вши; так же ясно я видел их  рыла, которыми они копались, как свиньи. В первый раз в жизни я встретил  подобных животных, и я бы с большим интересом анатомировал одно из них,  несмотря на то что отвратительный их вид возбуждал во мне тошноту, если бы у  меня были хирургические инструменты (которые, к несчастью, остались на  корабле).    

Кроме большого ящика, в котором меня обыкновенно носили,  королева заказала специально для поездок другой, поменьше, около двенадцати  футов в длину и ширину и около десяти футов в высоту, так как первый был  слишком велик для колен Глюмдальклич и загромождал карету. Этот второй ящик был  сделан по моим указаниями тем же самым мастером; он был совершенно квадратный,  и в трех его стенках было проделано по окну; каждое окно было защищено снаружи  железной проволокой для ограждения от всяких случайностей во время далеких  путешествий. К четвертой, глухой, стороне были прикреплены две прочных скобы, в  которые лицо, бравшее меня с собой, когда у меня являлось желание ехать на  лошади, просовывало кожаный ремень и застегивало его у себя на поясе.  Обязанность эта всегда поручалась какому-нибудь верному и опытному слуге, на  которого я мог положиться, сопровождал ли я короля и королеву в их  путешествиях, хотелось ли мне посмотреть сады или сделать визит придворной даме  или министру в то время, когда Глюмдальклич чувствовала себя нездоровой; ибо я  скоро познакомился с самыми высокими сановниками, которые стали оказывать мне  величайшее почтение, хотя, вероятно, не столько вследствие моих личных  достоинств, сколько потому, что я был в милости у их величеств. Если во время  путешествия меня утомляла езда в карете, то слуга, ехавший верхом, пристегивал  к себе мой ящик и ставил его на подушку перед собой. Таким образом, я мог из  окон осматривать окрестности с трех сторон. В ящике у меня были походная  постель, гамак, подвешенный к потолку, два стула и стол, крепко привинченные к  полу, чтобы они не могли падать и опрокидываться во время движения лошади или  кареты. Мне, как человеку, давно привыкшему к морю, эти движения, хотя по  временам они были очень резкими, не причиняли большого беспокойства.    

Каждый раз, когда у меня возникало желание посмотреть город,  я входил в свой дорожный кабинет, Глюмдальклич ставила его себе на колени,  садилась в открытый портшез, и нас, согласно обычаю этой страны, несли четыре  человека в сопровождении двух камер-лакеев королевы. Народ, наслышавшись обо  мне, всегда толпился вокруг портшеза, и тогда девочка приказывала носильщикам  остановиться и ставила меня на руку, чтобы любопытным было удобнее меня  рассматривать.    

Мне очень хотелось посетить главный храм и особенно  возвышавшуюся над ним башню, которая считалась самой высокой в королевстве. И  вот однажды моя нянюшка подняла меня туда. Однако я, признаться, спустился  разочарованным, так как высота башни была не более трех тысяч футов, считая от  основания до вершины, что, если принять во внимание разницу в росте европейца и  туземца, не представляло ничего достойного удивления, так как башня эта (если  память мне не изменяет) далеко не достигала высоты колокольни в Солсбери, в  соответствующей пропорции[66].  Но, не желая уничижать нацию, которой я так много обязан, – о чем не  перестану повторять всю свою жизнь, – я должен сказать, что небольшая  высота этой башни сторицей возмещается ее красотой и прочностью. Стены,  толщиной почти в сто футов, построены из тесаных камней, каждый из которых  равняется почти сорока квадратным футам, и украшены со всех сторон статуями  богов и императоров, больше натурального роста, высеченными из мрамора и  поставленными в нишах. Я измерил сломанный мизинец от одной статуи, который  валялся в куче мусора, и нашел, что длина его равняется четырем футам и одному  дюйму. Глюмдальклич завернула этот обломок в платок и принесла домой в кармане,  чтобы присоединить к другим безделушкам, которые она очень любила, как и все  дети ее возраста.    

Королевская кухня – поистине величественное сводчатое  строение высотою около шестисот футов. Главная печь имеет в ширину на десять  шагов меньше, чем купол собора св. Павла, который я нарочно измерил по  возвращении в Англию. Но, я думаю, мне с трудом поверили бы, если бы я стал  описывать рашперы, чудовищные горшки и котлы, туши, поджариваемые на вертеле,  или другие подробности; по крайней мере, строгие критики, чего доброго,  подумают, что я немного преувеличиваю, подобно всем путешественникам. С другой  стороны, желая избежать этого упрека, я боюсь впасть и в противоположную  крайность; и если этот трактат будет переведен на бробдингнежский язык  (Бробдингнег – название этого королевства) и попадет туда, то мне не хотелось  бы, чтобы король и его подданные имели основание жаловаться на обиду, которую я  причинил им, дав ложное и преуменьшенное представление об их стране.    

Его величество редко держит в своих конюшнях более шестисот  лошадей. Ростом они от пятидесяти четырех до шестидесяти футов. Во время  торжественных выездов короля сопровождает гвардия в количестве пятисот  всадников, что представляет зрелище, блистательнее которого, казалось мне,  ничего не может быть, пока я не увидел его армии в боевом порядке, о чем буду  иметь случай рассказать потом.    

 Глава 5    

     

     

Различные приключения автора. Казнь  преступника. Автор показывает свое искусство в мореплавании    

     

Жизнь моя была бы довольно счастливой в этой стране, если бы  маленький рост не подвергал меня разным смешным и досадным случайностям, о  которых я позволю себе рассказать читателям. Глюмдальклич часто выносила меня в  меньшем ящике в дворцовый сад и иногда вынимала оттуда и держала на руке или  спускала на землю прогуляться. Я вспоминаю, как однажды, еще в то время, когда  карлик жил при дворе, он пошел в сад следом за нами. Моя нянюшка спустила меня  – землю возле карликовых яблонь, где остановился также и он. И тут меня дернуло  блеснуть своим остроумием и сделать глупый намек на то, что деревья являются  такими же карликами, как и он (тамошний язык выражал это так же хорошо, как и  наш). В отместку злой шут, улучив момент, когда я проходил под одной из яблонь,  встряхнул ее прямо над моей головой, вследствие чего с десяток яблок, величиной  в бристольский бочонок каждое, посыпалось вокруг меня, причем одно из них  угодило мне в спину, когда я нагнулся, сшибло меня с ног, и я плашмя растянулся  на земле, но не ушибся, и по моей просьбе карлик был прощен, тем более что я  сам вызвал его на шалость.    

В другой раз Глюмдальклич, оставив меня одного на зеленой  лужайке, отлучилась куда-то со своей гувернанткой. Тем временем внезапно  разразился такой страшный град, что я немедленно был повален им на землю, и,  когда я упал, градины стали пребольно стегать меня по всему телу, точно  теннисные мячи. Кое-как на четвереньках мне удалось доползти до края грядки с  тимьяном и найти там убежище, уткнувшись лицом в землю, но я был так исколочен,  что пролежал в постели десять дней. В этом нет ничего удивительного, потому что  природа соблюдает здесь точное соответствие во всех своих явлениях, и каждая  градина почти в тысячу восемьсот раз больше, чем у нас в Европе; я могу  утверждать это на основании опыта, потому что из любопытства взвешивал тамошние  градины и измерял их.    

В том же саду со мной случилось другое, более опасное  приключение. Однажды моя нянюшка, оставив меня в безопасном, по ее  предположению, месте (о чем я часто просил ее, чтобы иметь возможность на  свободе предаться своим размышлениям) и не взяв с собой моего ящика, чтобы не  утруждать себя его переноской, ушла с гувернанткой и другими знакомыми дамами в  другую часть сада, откуда не могла слышать моего голоса. Во время ее отсутствия  небольшой белый спаниель, принадлежавший одному из садовников, забравшись  случайно в сад, пробегал недалеко от места, где я лежал. Почуяв меня, собака  устремилась ко мне, схватила меня в пасть и принесла к хозяину, подле которого  осторожно положила меня на землю, виляя хвостом. По счастливой случайности, она  была так хорошо выдрессирована, что принесла меня в зубах, не только не  повредив моего тела, но даже не порвав платья. Бедный садовник, хорошо знавший  меня и чувствовавший ко мне большое расположение, страшно перепугался. Он  осторожно поднял меня обеими руками и спросил, как я себя чувствую; но от  неожиданности у меня захватило дух, и я не мог выговорить ни слова. Спустя  несколько минут я пришел в себя, и садовник отнес меня невредимым к моей  нянюшке, которая в это время возвратилась, и, не найдя меня на прежнем месте, а  также не получая ответа на зов, была в смертельном испуге. Она сильно выбранила  садовника за собаку. Но мы умолчали об этом случае – она из боязни гнева  королевы, а я, по правде говоря, из нежелания разглашать при дворе историю, в  которой я играл не очень завидную роль.    

После этого случая Глюмдальклич твердо решила ни на минуту  не выпускать меня из виду, когда мы выходили из дому. Я давно боялся такого  решения и потому скрывал от нее некоторые незначительные приключения,  случавшиеся со мной в ее отсутствие. Раз коршун, паривший над садом, ринулся на  меня, и если бы я не вытащил храбро тесак и, обороняясь им, не убежал под  густой шпалерник, он, наверное, унес бы меня в своих когтях. В другой раз,  взобравшись на вершину кротовины, я провалился по шею в нору, через которую  крот выбрасывал землю; чтобы объяснить, почему у меня испорчено платье, я  выдумал какую-то небылицу, которую не стоит повторять. Точно так же, гуляя раз  в одиночестве и вспоминая мою бедную Англию, я споткнулся о раковину улитки и  сломал себе голень правой ноги.    

Не могу определить, удовольствие или унижение испытывал я во  время этих одиноких прогулок, когда даже самые маленькие птицы не выказывали  никакого страха в моем присутствии, но прыгали на расстоянии ярда от меня,  отыскивая червяков и букашек с таким равнодушием и спокойствием, точно вблизи  никого не было. Помню, раз дрозд настолько обнаглел, что клювом выхватил у меня  из рук кусок пирога, который Глюмдальклич дала мне на завтрак. Когда я пытался  поймать какую-нибудь птицу, она смело поворачивалась ко мне и норовила клюнуть  в пальцы, а затем как ни в чем не бывало продолжала охотиться за червяками или  улитками. Но однажды я взял толстую дубинку и так ловко запустил ею изо всей  силы в коноплянку, что она повалилась замертво; тогда, схватив ее за шею обеими  руками, я с торжеством побежал с ней к нянюшке. Между тем птица, которая была  только оглушена, оправилась и начала наносить мне крыльями такие удары по  голове и телу (хотя я держал ее вытянутыми руками и она не могла достать меня  своими когтями), что раз двадцать я едва не выпустил ее. Но на выручку подоспел  слуга, который свернул птице шею. На следующий день, по приказанию королевы,  мне подали эту коноплянку на обед. Насколько могу припомнить, она показалась  мне более крупной, чем наш лебедь.    

Часто фрейлины приглашали Глюмдальклич в свои комнаты и  просили ее принести меня с собой ради удовольствия посмотреть и потрогать меня.  Часто они раздевали меня донага и голого клали себе на грудь, что мне было  очень противно, потому что, говоря правду, их кожа издавала весьма неприятный  запах. Я упоминаю здесь об этом обстоятельстве вовсе не с намерением опорочить  этих прелестных дам, к которым я питаю всяческое почтение; просто мне кажется,  что мои чувства, в соответствии с моим маленьким ростом, были более изощренны и  нет никаких оснований думать, чтобы эти достопочтенные особы были менее приятны  своим поклонникам или друг другу, чем особы того же ранга у нас в Англии.  Наконец, я нахожу, что их природный запах гораздо сноснее тех духов, которые  они обыкновенно употребляют и от которых мне всегда бывало дурно. Я никогда не  забуду, как однажды в жаркую погоду, после того как я долго занимался  физической работой, один мой близкий друг лилипут позволил себе пожаловаться на  исходящий от меня резкий запах, хотя я так же мало страдаю этим недостатком,  как и большинство представителей моего пола, и полагаю, что чувствительность  лилипута была столь же тонкой по отношению ко мне, как моя по отношению к этим  великанам. Но я не могу при этом не отдать должного моей повелительнице  королеве и Глюмдальклич, моей нянюшке, тело которых было так же душисто, как  тело самой деликатной английской леди.    

Неприятнее всего у этих фрейлин (когда моя нянюшка приносила  меня к ним) было слишком уж бесцеремонное их обращение со мной, словно я был  существом, не имеющим никакого значения. Они раздевались донага, меняли сорочки  в моем присутствии, когда я находился на туалетном столе перед их обнаженными  телами; но я уверяю, что это зрелище совсем не соблазняло меня и не вызывало во  мне никаких других чувств, кроме отвращения и гадливости; когда я смотрел с  близкого расстояния, кожа их казалась страшно грубой и неровной, разноцветной и  покрытой родимыми пятнами величиной с тарелку, а волоски, которыми она была  усеяна, имели вид толстых бечевок; обойду молчанием остальные части их тела.  Точно так же они нисколько не стеснялись выливать при мне то, что было ими  выпито в количестве, по крайней мере, двух бочек, в сосуд, вмещавший не менее  трех тонн. Самая красивая из этих фрейлин, веселая шаловливая девушка  шестнадцати лет, иногда сажала меня верхом на один из своих сосков и заставляла  совершать по своему телу другие экскурсии, но читатель разрешит мне не входить  в дальнейшие подробности. Это до такой степени было неприятно мне, что я  попросил Глюмдальклич придумать какое-нибудь извинение, чтобы не видеться  больше с этой девицей.    

Однажды молодой джентльмен, племянник гувернантки моей  нянюшки, пригласил дам посмотреть смертную казнь[67]. Приговоренный был  убийца близкого друга этого джентльмена. Глюмдальклич от природы была очень  сострадательна, и ее едва убедили принять участие в компании; что касается  меня, то хотя я питал отвращение к такого рода зрелищам, но любопытство  соблазнило меня посмотреть вещь, которая, по моим предположениям, должна была  быть необыкновенной. Преступник был привязан к стулу на специально воздвигнутом  эшафоте; он был обезглавлен ударом меча длиною в сорок футов. Кровь брызнула из  вен и артерий такой обильной и высокой струей, что с ней не мог бы сравняться  большой версальский фонтан, и голова, падая на помост эшафота, так стукнула,  что я привскочил, несмотря на то что находился на расстоянии, по крайней мере,  английской полумили от места казни.    

Королева, часто слышавшая мои рассказы о морских  путешествиях и пользовавшаяся каждым удобным случаем, чтобы доставить мне  развлечение, когда видела меня печальным, спросила однажды, умею ли я  обращаться с парусами или с веслами и не будет ли полезно для моего здоровья  позаниматься немного греблей. Я отвечал, что то и другое я умею в совершенстве,  потому что хотя по профессии своей я хирург, или корабельный врач, но в  критические минуты мне приходилось исполнять обязанности простого матроса.  Правда, я не видел, каким образом желание королевы могло быть исполнено в этой  стране, где самая маленькая лодка по своим размерам равнялась нашему  первоклассному военному кораблю; с другой стороны, судно, которым я был бы в  силах управлять, не выдержало бы напора воды ни одной здешней реки. Тогда ее  величество сказала, что ее столяр сделает лодку, если я буду руководить его  работой, и что она прикажет устроить бассейн для катания в этой лодке. Столяр,  весьма искусный мастер, в десять дней соорудил по моим указаниям игрушечную  лодку со всеми снастями, которая могла свободно выдержать восемь европейцев.  Когда лодка была окончена, королева пришла в такой восторг, что тотчас же  понесла показать ее королю. Последний приказал пустить ее для испытания в  лохань с водой, но по недостатку места я не мог действовать там веслами. Однако  королева еще раньше составила другой проект. Она приказала столяру сделать  деревянное корыто в триста футов длины, пятьдесят ширины и восемь глубины. Это  корыто, хорошо просмоленное для предохранения от течи, было поставлено на полу  у стены одной из комнат дворца. На дне его находился кран для спуска воды,  когда она начинала застаиваться, и двое слуг легко могли в полчаса снова  наполнить его водой. В нем я часто занимался греблей как для собственного  развлечения, так и для удовольствия королевы и ее фрейлин, которых очень  забавляли мое искусство и ловкость. Иногда я ставил парус, и тогда моя работа  ограничивалась управлением им, дамы же производили ветер своими веерами, когда  же они уставали, то на мой парус дули пажи, между тем как я с настоящим  искусством моряка держал лодку то на штирборте, то на бакборте. После катания  Глюмдальклич уносила лодку в свою комнату и вешала ее на гвоздь для просушки.    

Раз во время этих упражнений случилось происшествие, которое  едва не стоило мне жизни. Когда паж опустил лодку в корыто, гувернантка  Глюмдальклич любезно подняла меня, чтобы посадить в лодку. Но я проскользнул у  нее между пальцами и непременно упал бы на пол с высоты сорока футов, если бы,  по счастливой случайности, меня не задержала большая булавка в корсаже этой  любезной дамы. Головка булавки прошла между рубашкой и поясом моих штанов, и,  таким образом, я повис в воздухе, пока Глюмдальклич не прибежала ко мне на  помощь.    

В другой раз слуга, на обязанности которого лежало наполнять  мое корыто каждые три дня свежей водой, по небрежности не доглядел, как вылил  из ведра вместе с водой громадную лягушку. Когда меня сажали в лодку, лягушка  притаилась; но едва увидев место, на которое можно было сесть, она  вскарабкалась в лодку и так сильно накренила ее на одну сторону, что я должен  был налечь всею тяжестью тела на противоположный борт, чтобы не дать лодке  опрокинуться. Очутившись в лодке, лягушка стала прыгать взад и вперед над моей  головой, обдавая мое лицо и платье своей вонючей слизью. Благодаря огромным  своим размерам и нескладности она казалась мне самым безобразным животным,  какое можно себе представить. Тем не менее я просил Глюмдальклич предоставить  мне самому разделаться с ней. После нескольких тумаков веслом я наконец заставил  ее выскочить из лодки.    

Но величайшая опасность, какой только я подвергался в этом  королевстве, исходила от обезьяны, принадлежавшей одному из служащих  королевской кухни. Ушедши куда-то по делу или в гости, Глюмдальклич заперла  меня в своей комнате. Погода стояла жаркая, и потому окно комнаты было открыто,  точно так же как окна и дверь моего большого ящика, в котором я любил проводить  время, так как он был обширен и удобен. Я сидел спокойно за столом и предавался  размышлениям, как вдруг услышал, что кто-то проник через окно в комнату  Глюмдальклич и стал прыгать по ней из конца в конец. Несмотря на сильный испуг,  я все же рискнул, не трогаясь с места, взглянуть, что там происходит.    

Я увидел обезьяну: она резвилась и скакала взад и вперед,  пока не наткнулась на мой ящик, который стала рассматривать с большим  любопытством и удовольствием, заглядывая во все окна и в дверь. Я забился в  дальний угол своей комнаты, то есть ящика, но взор обезьяны, исследовавший его  содержимое, привел меня в такой ужас, что я потерял способность соображать и не  догадался спрятаться под кровать, хотя легко мог это сделать. Между тем  обезьяна, с гримасами и дикими воплями осматривавшая мою комнату, в заключение  обнаружила меня; тогда, просунув в дверь лапу, как кошка, играющая с мышью,  она, – хотя я часто перебегал с места на место, чтобы ускользнуть от  чудовища, – изловчилась, схватила меня за полу кафтана (сшитого из  местного шелка, очень толстого и прочного) и вытащила наружу. Она взяла меня в  верхнюю правую лапу и стала держать так, как кормилица держит ребенка, которому  собирается дать грудь; у нас в Европе я сам наблюдал, как обезьяны берут таким  образом котят. Когда я попытался сопротивляться, она так сильно сжала меня, что  я счел более благоразумным покориться. По всей вероятности, она приняла меня за  детеныша своей породы, потому что часто нежно гладила меня по лицу свободной  лапой. Шум отворяемой двери прервал эти нежности; обезьяна мгновенно бросилась  в окно, через которое она проникла в комнату, а оттуда на трех лапах, держа  меня в четвертой, полезла по водосточным трубам на крышу соседней постройки. Я  услышал крик Глюмдальклич в ту минуту, когда обезьяна уносила меня. Бедная  девочка едва не помешалась; весь дворец был поднят на ноги, слуги побежали за  лестницами; сотни людей видели со двора, как обезьяна уселась на самом коньке  крыши: одной лапой она держала меня, как ребенка, а другой набивала мой рот  яствами, которые вынимала из защечных мешков, и угощала тумаками, когда я  отказывался от этой пищи. Стоявшая внизу челядь покатывалась со смеху, глядя на  эту картину; и мне кажется, что людей этих нельзя строго осуждать, так как  зрелище бесспорно было очень забавно для всех, кроме меня. Некоторые стали  швырять камнями, надеясь прогнать таким образом обезьяну с крыши, но дворцовая  полиция строго запретила это, так как иначе мне, вероятно, размозжили бы  голову.    

Были приставлены лестницы, и по ним поднялось несколько  человек; увидя себя окруженной и сообразив, что на трех лапах ей не удрать,  обезьяна бросила меня на конек крыши и дала тягу. Я остался на высоте трехсот  ярдов от земли, ожидая каждую минуту, что меня сдует ветер или что вследствие  головокружения я сам упаду и кубарем скачусь с конька до края крыши; но тут  один бравый парень, слуга моей нянюшки, взобрался на крышу, положил меня в  карман своих штанов и благополучно спустился вниз.    

Я почти задыхался от дряни, которой обезьяна набила мой рот;  но моя милая нянюшка извлекла ее оттуда небольшой иголкой, после чего меня  вырвало, и я почувствовал большое облегчение. Однако я так ослабел и так был  помят объятиями этого мерзкого животного, что пятнадцать дней пролежал в  постели. Король, королева и все придворные каждый день осведомлялись о моем  здоровье, и ее величество несколько раз навещала меня во время болезни.  Обезьяну убили, и был отдан приказ не держать во дворце подобных животных.    

Когда, по выздоровлении, я явился к королю благодарить его  за оказанные мне милости, его величество изволил много шутить над моим  приключением и спрашивал, какие мысли мне приходили в голову, когда я был в  лапах обезьяны, как мне понравились ее кушанье и ее способ угощенья;  подействовал ли свежий воздух на мой аппетит. Его величеству угодно было также  знать, что я стал бы делать при подобной оказии у себя на родине. На эти  вопросы я отвечал его величеству, что в Европе нет обезьян, кроме тех, которые  как диковинки привозятся из чужих стран и которые так малы, что я бы справился  с целой дюжиной их, если бы они осмелились на меня напасть. Что же касается  чудовища, с которым мне недавно пришлось иметь дело (обезьяна в самом деле  величиной была со слона), то, не отними у меня страх способности владеть  тесаком (произнося эти слова, я стал в воинственную позу и ухватился за  рукоятку своего тесака), я, может быть, нанес бы этому страшилищу, когда оно  просунуло лапу в мою комнату, такую рану, что оно радо было бы как можно скорее  убраться от меня. Все это я сказал твердым тоном, как человек, ревниво  заботящийся о том, чтобы не возникло никаких сомнений насчет его храбрости. И  все же речь моя вызвала лишь громкий смех придворных, от которого они не могли  удержаться, несмотря на все почтение к его величеству. Это навело меня на  грустные мысли о тщете попыток добиться уважения к себе со стороны людей,  стоящих неизмеримо выше нас. Однако поведение, подобное моему, я очень часто  наблюдал по приезде в Англию, где какой-нибудь ничтожный и презренный плут, не  имея за собой ни благородного происхождения, ни личных заслуг, ни ума, ни  здравого смысла, осмеливается иногда напускать на себя важный вид и ставить  себя на одну ногу с величайшими людьми в государстве.    

Каждый день я давал при дворе повод для веселого смеха; и  даже Глюмдальклич, несмотря на свою нежную привязанность ко мне, не упускала  случая рассказать королеве о моих выходках, когда считала, что они способны будут  позабавить ее величество. Однажды девочке нездоровилось, и она была взята  гувернанткой на загородную прогулку, миль за тридцать от дворца, подышать  чистым воздухом. Карета остановилась у тропинки, пересекавшей поле;  Глюмдальклич поставила мой дорожный ящик на землю, и я отправился прогуляться.  На пути лежала куча коровьего помета, и мне вздумалось испытать свою ловкость и  попробовать перескочить через эту кучу. Я разбежался, но, к несчастью, сделал  слишком короткий прыжок и оказался в самой середине кучи, по колени в помете.  Немало труда стоило мне выбраться оттуда, после чего один из лакеев тщательно  вытер своим носовым платком мое перепачканное платье, а Глюмдальклич больше не  выпускала меня из ящика до возвращения домой. Королева немедленно была извещена  об этом приключении, а лакеи разнесли его по всему дворцу, так что в течение  нескольких дней я был предметом общих насмешек.    

 Глава 6    

     

     

Различные выдумки автора для  развлечения короля и королевы. Он показывает свои музыкальные способности.  Король интересуется общественным строем Европы, который автор излагает ему.  Замечания короля по этому поводу    

     

Обыкновенно раз или два в неделю я присутствовал при  утреннем туалете короля и часто видел, как его бреет цирюльник, что сначала  наводило на меня ужас, так как его бритва была почти в два раза длиннее нашей  косы. Следуя обычаям страны, его величество брился только два раза в неделю.  Однажды я попросил у цирюльника дать мне помылки или мыльную пену и вытащил  оттуда около сорока или пятидесяти самых толстых волос. Затем, раздобыв  тоненькую щепочку, я обстрогал ее в виде спинки гребешка, просверлив в ней на  равных расстояниях, с помощью самой тонкой иголки, какую можно было достать у  Глюмдальклич, ряд отверстий. В отверстия я вставил волоски, обрезав и оскоблив  их на концах моим перочинным ножом так искусно, что получился довольно сносный  гребень. Эта обновка оказалась очень кстати, потому что на моем гребне зубцы  пообломались, а здесь не было такого искусного мастера, который мог бы сделать  мне новый. Это навело меня на мысль устроить одно развлечение, которому я  посвятил много часов моего досуга. Я попросил камеристку королевы сохранять для  меня вычески волос ее величества. Через некоторое время у меня набралось их  довольно много. Тогда, посоветовавшись с моим приятелем столяром, получившим  приказание исполнять все мои маленькие заказы, я поручил ему сделать под моим  наблюдением два стула такой же величины, как те, что стояли у меня в спальне, и  просверлить в них тонким шилом отверстия вокруг тех частей, которые предназначались  для сиденья и спинки. В эти отверстия я вплел самые крепкие волосы, какие мне  удалось набрать, как это делается в плетеных английских стульях. Окончив  работу, я подарил стулья королеве, которая поставила их в своем будуаре,  показывая всем как редкость; они действительно вызывали удивление всех, кто их  видел. Королева изъявила желание, чтобы я сел на один из этих стульев, но я  наотрез отказался ей повиноваться, заявив, что я лучше соглашусь претерпеть  тысячу смертей, чем помещу низкую часть моего тела на драгоценные волосы,  украшавшие когда-то голову ее величества. Из этих волос я сделал также  небольшой изящный кошелек (я всегда отличался наклонностью мастерить разные  вещицы) длиною около пяти футов, с вензелем ее величества, вытканным золотыми буквами;  с согласия королевы я подарил его Глюмдальклич. Но, говоря правду, этот кошелек  годился скорее на показ, чем для практического употребления, так как он не мог  выдержать тяжести больших монет; поэтому она клала туда только безделушки,  которые так нравятся девочкам.    

Король любил музыку[68],  и при дворе часто давались концерты, на которые иногда приносили и меня и  помещали в ящике на столе; однако звуки инструментов были так оглушительны, что  я с трудом различал мотив. Я уверен, что все барабанщики и трубачи королевской  армии, заиграв разом под вашим ухом, не произвели бы такого эффекта. Во время  концерта я старался устраиваться подальше от исполнителей, запирал в ящике  окна, двери, задергивал гардины и портьеры; только при этих условиях я находил  их музыку не лишенной приятности.    

В молодости я научился немного играть на шпинете[69]. В комнате  Глюмдальклич стоял такой же инструмент; два раза в неделю к ней приходил  учитель давать уроки. Я называю этот инструмент шпинетом по его некоторому  сходству с последним и, главное, потому, что играют на нем точно так же, как и  на шпинете. Мне пришла в голову мысль развлечь короля и королеву исполнением  английских мелодий на этом инструменте. Но предприятие это оказалось  необыкновенно трудным, так как инструмент имел в длину до шестидесяти футов и  каждая его клавиша была шириной в фут, так что, растянув обе руки, я не мог  захватить больше пяти клавиш, причем для нажатия клавиши требовался  основательный удар кулаком по ней, что стоило бы мне большого труда и дало бы  ничтожные результаты. Придуманный мной выход был таков: я приготовил две  круглые палки величиной в обыкновенную дубинку, один конец у них был толще  другого; я обтянул толстые концы мышиной кожей, чтобы при ударах по клавишам не  испортить их и не осложнять игру посторонними звуками. Перед шпинетом была  поставлена скамья на четыре фута ниже клавиатуры, куда подняли меня. Я бегал по  это скамье взад и вперед со всей доступной для меня быстротой, ударяя палками  по нужным клавишам, и таким образом ухитрился сыграть жигу, к величайшему  удовольствию их величеств. Но это было самое изнурительное физическое  упражнение, какое мне случалось когда-либо проделывать; и все же я ударял не  более чем по шестнадцати клавишам и не мог, следовательно, играть на басах и на  дискантах одновременно, как делают другие артисты, что, разумеется, сильно  вредило моему исполнению.    

Король, который, как я уже заметил, был монарх весьма  тонкого ума, часто приказывал приносить меня в ящике к нему в кабинет и ставить  на письменный стол. Затем он предлагал мне взять из ящика стул и сажал меня на  расстоянии трех ярдов от себя на бюро, почти на уровне своего лица. В таком  положении мне часто случалось беседовать с ним. Однажды я осмелился заметить  его величеству, что презрение, выражаемое им к Европе и всему остальному миру,  не согласуется с высокими качествами его благородного ума; что умственные  способности не возрастают пропорционально размерам тела, а, напротив, в нашей  стране наблюдается, что самые высокие люди обыкновенно в наименьшей степени  наделены ими; что среди животных пчелы и муравьи пользуются славой более  изобретательных, искусных и смышленых, чем многие крупные породы, и что каким  бы ничтожным я ни казался в глазах короля, все же я надеюсь, что рано или  поздно мне представится случай оказать его величеству какую-нибудь важную  услугу. Король слушал меня внимательно и после этих бесед стал гораздо лучшего  мнения обо мне, чем прежде. Он просил меня сообщить ему возможно более точные  сведения об английском правительстве, ибо, как бы ни были государи привязаны к  обычаям своей страны (такое заключение о других монархах он сделал на основании  прежних бесед со мной), он был бы рад услышать что-нибудь, что заслуживало бы  подражания.    

Сам вообрази, любезный читатель, как страстно желал я  обладать тогда красноречием Демосфена или Цицерона, которое дало бы мне  возможность прославить дорогое мне отечество в стиле, равняющемся его  достоинствам и его величию.    

Я начал свою речь с сообщения его величеству, что наше  государство состоит из двух островов, образующих три могущественных королевства  под властью одного монарха; к ним нужно еще прибавить наши колонии в Америке. Я  долго распространялся о плодородии нашей почвы и умеренности нашего климата.  Потом я подробно рассказал об устройстве нашего парламента, в состав которого  входит славный корпус, называемый палатой пэров, лиц самого знатного  происхождения, владеющих древнейшими и обширнейшими вотчинами. Я описал ту  необыкновенную заботливость, с какой всегда относились к их воспитанию в  искусствах и военном деле, чтобы подготовить их к положению прирожденных  советников короля и королевства, способных принимать участие в  законодательстве; быть членами верховного суда, решения которого не подлежат  обжалованию; благодаря своей храбрости, отменному поведению и преданности  всегда готовых первыми выступить на защиту своего монарха и отечества[70]. Я сказал,  что эти люди являются украшением и оплотом королевства, достойными наследниками  своих знаменитых предков, почести которых были наградой за их доблесть,  неизменно наследуемую потомками до настоящего времени; что в состав этого  высокого собрания входит некоторое количество духовных особ, носящих сан  епископов, особливой обязанностью которых являются забота о религии и  наблюдение за теми, кто научает ее истинам народ; что эти духовные особы  отыскиваются и избираются королем и его мудрейшими советниками из среды  духовенства всей нации как наиболее отличившиеся святостью своей жизни и  глубиною своей учености; что они действительно являются духовными отцами  духовенства и своего народа.    

Другую часть парламента, – продолжал я, – образует  собрание, называемое палатой общин, членами которой бывают перворазрядные  джентльмены, свободно избираемые из числа этого сословия самим народом, за их  великие способности и любовь к своей стране, представлять мудрость всей нации.  Таким образом, обе эти палаты являются самым величественным собранием в Европе,  коему вместе с королем поручено все законодательство.    

Затем я перешел к описанию судебных палат, руководимых  судьями, этими почтенными мудрецами и толкователями законов, для разрешения  тяжеб, наказания порока и ограждения невинности. Я упомянул о бережливом  управлении нашими финансами и о храбрых подвигах нашей армии как на суше, так и  на море. Я назвал число нашего населения, подсчитав, сколько миллионов может  быть у нас в каждой религиозной секте и в каждой политической партии. Я не  умолчал также об играх и увеселениях англичан и вообще ни о какой подробности,  если она могла, по моему мнению, служить к возвеличению моего отечества. И я  закончил все кратким историческим обзором событий в Англии за последнее  столетие.    

Этот разговор продолжался в течение пяти аудиенций, из  которых каждая заняла несколько часов. Король слушал меня очень внимательно,  часто записывая то, что я говорил, и те вопросы, которые он собирался задать  мне.    

Когда я окончил свое длинное повествование, его величество в  шестой аудиенции, справясь со своими заметками, высказал целый ряд сомнений,  недоумений и возражений по поводу каждого из моих утверждений. Он спросил,  какие методы применяются для телесного и духовного развития знатного юношества  и в какого рода занятиях проводит оно обыкновенно первую и наиболее переимчивую  часть своей жизни? Какой порядок пополнения этого собрания в случае угасания  какого-нибудь знатного рода? Какие качества требуются от тех, кто впервые  возводится в звание лорда: не случается ли иногда, что эти назначения бывают  обусловлены прихотью монарха, деньгами, предложенными придворной даме или  первому министру, или желанием усилить партию, противную общественным  интересам? Насколько основательно эти лорды знают законы своей страны и  позволяет ли им это знание решать в качестве высшей инстанции дела своих  сограждан? Действительно ли эти лорды всегда так чужды корыстолюбия,  партийности и других недостатков, что на них не может подействовать подкуп,  лесть и тому подобное? Действительно ли духовные лорды, о которых я говорил,  возводятся в этот сан только благодаря их глубокому знанию религиозных доктрин  и благодаря их святой жизни? Неужели никогда не угождали они мирским интересам,  будучи простыми священниками, и нет среди них растленных капелланов  какого-нибудь вельможи, мнениям которого они продолжают раболепно следовать и  после того, как получили доступ в это собрание?    

Затем король пожелал узнать, какая система практикуется при  выборах тех депутатов, которых я назвал членами палаты общин: разве не  случается, что чужой человек, с туго набитым кошельком, оказывает давление на  избирателей, склоняя их голосовать за него вместо их помещика или наиболее  достойного дворянина в околотке? Почему эти люди так страстно стремятся попасть  в упомянутое собрание, если пребывание в нем, по моим словам, сопряжено с  большим беспокойством и издержками, приводящими часто к разорению семьи, и не  оплачивается ни жалованьем, ни пенсией? Такая жертва требует от человека  столько добродетели и гражданственности, что его величество выразил сомнение,  всегда ли она является искренней. И он желал узнать, нет ли у этих ревнителей  каких-нибудь видов вознаградить себя за понесенные ими тягости и беспокойства  путем принесения в жертву общественного блага намерениям слабого и порочного  монарха вкупе с его развращенными министра ми. Он задал мне еще множество  вопросов и выпытывал все подробности, касающиеся этой темы, высказав целый ряд  критических замечаний и возражений, повторять которые я считаю неудобным и  неблагоразумным. По поводу моего описания наших судебных палат его величеству  было угодно получить разъяснения относительно нескольких пунктов. И я мог  наилучшим образом удовлетворить его желание, так как когда-то был почти разорен  продолжительным процессом в верховном суде, несмотря на то, что процесс был  мной выигран с присуждением мне судебных издержек[71]. Король спросил, сколько  нужно времени для определения, кто прав и кто виноват, и каких это требует  расходов? Могут ли адвокаты и стряпчие выступать в судах ходатаями по делам  заведомо несправедливым, в явное нарушение чужого права? Оказывает ли  какое-нибудь давление на чашу весов правосудия принадлежность к религиозным  сектам и политическим партиям? Получили ли упомянутые мной адвокаты широкое  юридическое образование, или же они знакомы только с местными, провинциальными  и национальными обычаями? Принимают ли какое-нибудь участие эти адвокаты, а  равно и судьи, в составлении тех законов, толкование и комментирование которых  предоставлено их усмотрению? Не случалось ли когда-нибудь, чтобы одни и те же  лица защищали такое дело, против которого в другое время они возражали,  ссылаясь на прецеденты для доказательства противоположных мнений? Богатую или бедную  корпорацию составляют эти люди? Получают ли они за свои советы и ведение тяжбы  денежное вознаграждение? В частности, допускаются ли они в качестве членов в  нижнюю палату?    

Затем король обратился к нашим финансам. Ему казалось, что  мне изменила память, когда я называл цифры доходов и расходов, так как я  определил первые в пять или шесть миллионов в год, между тем как расходы, по  моим словам, превышают иногда означенную цифру больше чем вдвое. Заметки,  сделанные королем по этому поводу, были особенно тщательны, потому что, по его  словам, он надеялся извлечь для себя пользу из знакомства с ведением наших  финансов и не мог ошибиться в своих выкладках. Но раз мои цифры были правильны,  то король недоумевал, каким образом государство может расточать свое состояние,  как частный человек[72].  Он спрашивал, кто наши кредиторы и где мы находим деньги для платежа долгов. Он  был поражен, слушая мои рассказы о столь обременительных и затяжных войнах, и  вывел заключение, что мы – или народ сварливый, или же окружены дурными  соседями и что наши генералы, наверное, богаче королей[73]. Он спрашивал, что за  дела могут быть у нас за пределами наших островов, кроме торговли,  дипломатических сношений и защиты берегов с помощью нашего флота. Особенно  поразило короля то обстоятельство, что нам, свободному народу, необходима  наемная регулярная армия в мирное время[74].  Ведь если у нас существует самоуправление, осуществляемое выбранными нами  депутатами, то – недоумевал король – кого же нам бояться и с кем воевать? И он  спросил меня: разве не лучше может быть защищен дом каждого из граждан его  хозяином с детьми и домочадцами, чем полдюжиной случайно завербованных на улице  за небольшое жалованье мошенников, которые могут получить в сто раз больше,  перерезав горло охраняемым лицам?    

Король много смеялся над моей странной арифметикой (как  угодно было ему выразиться), по которой я определил численность нашего  народонаселения, сложив количество последователей существующих у нас  религиозных сект и политических партий. Он не понимал, почему того, кто  исповедует мнения, пагубные для общества, принуждают изменить их, но не  принуждают держать их при себе. И если требование перемены убеждений является  правительственной тиранией, то дозволение открыто исповедовать мнения пагубные  служит выражением слабости; в самом деле, можно не запрещать человеку держать  яд в своем доме, но нельзя позволять ему продавать этот яд как лекарство.    

Король обратил внимание, что в числе развлечений, которым  предается наша знать и наше дворянство, я назвал азартные игры. Ему хотелось  знать, в каком возрасте начинают играть и до каких лет практикуется это  занятие; сколько времени отнимает оно; не приводит ли иногда увлечение им к  потере состояния; не случается ли, кроме того, что порочные и низкие люди,  изучив все тонкости этого искусства, игрой наживают большие богатства и держат  подчас в зависимости от себя людей весьма знатных и что в то же время  последние, находясь постоянно в презренной компании, отвлекаются от  совершенствования своего разума и бывают вынуждены благодаря своим проигрышам  изучать все искусство ловкого мошенничества и применять его на практике.    

Мой краткий исторический очерк нашей страны за последнее  столетие поверг короля в крайнее изумление. Он объявил, что, по его мнению, эта  история есть не что иное, как куча заговоров, смут, убийств, избиений,  революций и высылок, являющихся худшим результатом жадности, партийности,  лицемерия, вероломства, жестокости, бешенства, безумия, ненависти, зависти,  сластолюбия, злобы и честолюбия.    

В следующей аудиенции его величество взял на себя труд  вкратце резюмировать все, о чем я говорил; он сравнивал свои вопросы с моими  ответами; потом, взяв меня в руки и тихо лаская, обратился ко мне со следующими  словами, которых я никогда не забуду, как не забуду и тона, каким они были сказаны:  «Мой маленький друг Грильдриг, вы произнесли удивительнейший панегирик вашему  отечеству; вы ясно доказали, что невежество, леность и порок являются подчас  единственными качествами, присущими законодателю; что законы лучше всего  объясняются, истолковываются и применяются на практике теми, кто более всего  заинтересован и способен извращать, запутывать и обходить их. В ваших  учреждениях я усматриваю черты, которые в своей основе, может быть, и терпимы,  но они наполовину истреблены, а в остальной своей части совершенно замараны и  осквернены. Из сказанного вами не видно, чтобы для занятия у вас высокого  положения требовалось обладание какими-нибудь достоинствами; еще менее видно,  чтобы люди жаловались высокими званиями на основании их добродетелей, чтобы духовенство  получало повышение за свое благочестие или ученость, военные – за свою  храбрость и благородное поведение, судьи – за свою неподкупность, сенаторы – за  любовь к отечеству и государственные советники – за свою мудрость. Что касается  вас самого (продолжал король), проведшего большую часть жизни в путешествиях,  то я расположен думать, что до сих пор вам удалось избегнуть многих пороков  вашей страны. Но факты, отмеченные мной в вашем рассказе, а также ответы,  которые мне с таким трудом удалось выжать и вытянуть из вас, не могут не  привести меня к заключению, что большинство ваших соотечественников есть порода  маленьких отвратительных гадов, самых зловредных из всех, какие когда-либо  ползали по земной поверхности.»    

 Глава 7    

     

     

Любовь автора к своему отечеству. Он  делает весьма выгодное предложение королю, но король его отвергает. Великое  невежество короля в делах политики. Несовершенство и ограниченность знаний  этого народа. Его законы, военное дело и партия    

     

Лишь моя крайняя любовь к истине помешала мне утаить эту  часть моей истории. Напрасно было выказывать свое негодование, потому что,  кроме смеха, оно ничего не могло возбудить; и мне пришлось спокойно и терпеливо  выслушивать это оскорбительное третирование моего благородного и горячо  любимого отечества. Я искренне сожалею, что на мою долю выпала такая роль, как  сожалел бы, вероятно, любой из моих читателей; но монарх этот был так  любознателен и с такой жадностью стремился выведать малейшие подробности, что  ни моя благодарность, ни благовоспитанность не позволяли отказать ему в  посильном удовлетворении его любопытства. Однако же – да будет разрешено мне  заметить в мое оправдание – я очень искусно обошел многие вопросы короля и  каждому пункту придал гораздо более благоприятное освещение, чем то было  совместимо с требованиями строгой истины. Таким образом, в свой рассказ я  всегда вносил похвальное пристрастие к своему отечеству, которое Дионисий  Галикарнасский столь справедливо рекомендует всем историкам[75]; мне хотелось скрыть  слабости и уродливые явления в жизни моей родины и выставить в самом  благоприятном свете ее красоту и добродетель. Таково было мое чистосердечное  старание во время моих многочисленных бесед с этим могущественным монархом, к  сожалению, однако, не увенчавшееся успехом.    

Но нельзя быть слишком требовательным к королю, который  совершенно отрезан от остального мира и вследствие этого находится в полном  неведении нравов и обычаев других народов. Такое неведение всегда порождает  известную узость мысли и множество предрассудков, которых мы, подобно другим  просвещенным европейцам, совершенно чужды. И, разумеется, было бы нелепо  предлагать в качестве образца для всего человечества понятия добродетели и  порока, принадлежащие столь далекому монарху.    

Для подтверждения сказанного, а также чтобы показать прискорбные  последствия ограниченного образования, упомяну здесь о происшествии, которое  покажется невероятным. В надежде снискать еще большее благоволение короля я  рассказал ему об изобретении три или четыре столетия тому назад некоего  порошка, обладающего свойством мгновенно воспламеняться в каком угодно огромном  количестве от малейшей искры и разлетаться в воздухе, производя при этом шум и  сотрясение, подобные грому[76].  Я сказал, что определенное количество этого порошка, будучи забито в полую  медную или жестяную трубу, выбрасывает, смотря по величине трубы, железный или  свинцовый шар с такой силой и быстротой, что ничто не может устоять против его  удара; что наиболее крупные из пущенных таким образом шаров не только  уничтожают целые шеренги солдат, но разрушают до основания самые крепкие стены,  пускают ко дну громадные корабли с тысячами людей, а скованные цепью вместе  рассекают мачты и снасти, крошат на куски сотни человеческих тел и сеют кругом  опустошение; что часто мы начиняем этим порошком большие полые железные шары и  особыми орудиями пускаем их в осаждаемые города, где они взрывают мостовые,  разносят на куски дома, зажигают их, разбрасывая во все стороны осколки,  которые проламывают череп каждому, кто случится вблизи; что мне в совершенстве  известны составные части этого порошка, которые стоят недорого и встречаются  повсюду; что я знаю, как их нужно смешивать, и могу научить мастеров  изготовлять металлические трубы, согласуя их калибр с остальными предметами в  королевстве его величества, причем самые большие не будут превышать ста футов в  длину, и что, наконец, двадцать или тридцать таких труб, заряженных  соответствующим количеством пороха и соответствующими ядрами, в несколько часов  разрушат крепостные стены самого большого города в его владениях и обратят в  развалины всю столицу, если бы население ее вздумало сопротивляться его  неограниченной власти. Я скромно предложил его величеству эту маленькую услугу  в знак благодарности за многие его милости и покровительство.    

Выслушав описание этих разрушительных орудий и мое  предложение, король пришел в ужас. Он был поражен, как может такое бессильное и  ничтожное насекомое, каким был я (это его собственное выражение), не только  питать столь бесчеловечные мысли, но и до того свыкнуться с ними, чтобы  совершенно равнодушно рисовать сцены кровопролития и опустошения как самые  обыкновенные действия этих разрушительных машин, изобретателем которых, сказал  он, был, должно быть, какой-то злобный гений, враг рода человеческого. Он  заявил, что, хотя ничто не доставляет ему такого удовольствия, как открытия в  области искусства и природы, тем не менее он скорее согласится потерять  половину своего королевства, чем быть посвященным в тайну подобного  изобретения, и советует мне, если я дорожу своей жизнью, никогда больше о нем  не упоминать.    

Странное действие узких принципов и ограниченного кругозора!  Этот монарх, обладающий всеми качествами, обеспечивающими любовь, почтение и  уважение, одаренный большими способностями, громадным умом, глубокой ученостью  и удивительным талантом управлять, почти обожаемый подданными, –  вследствие чрезмерной ненужной щепетильности, совершенно непонятной нам,  европейцам, упустил из рук средство, которое сделало бы его властелином жизни,  свободы и имущества своего народа. Говоря так, я не имею ни малейшего намерения  умалить какую-нибудь из многочисленных добродетелей этого превосходного короля,  хотя я отлично сознаю, что мой рассказ сильно уронит его в мнении  читателя-англичанина; но я утверждаю, что подобный недостаток является  следствием невежества этого народа, у которого политика до сих пор не возведена  на степень науки, какою сделали ее более утонченные умы Европы. Я очень хорошо  помню, как однажды в разговоре с королем мое замечание насчет того, что у нас  написаны тысячи книг об искусстве управления, вызвало у него (в  противоположность моим ожиданиям) самое нелестное мнение о наших умственных  способностях. Он заявил, что ненавидит и презирает всякую тайну, утонченность и  интригу как у государей, так и у министров. Он не мог понять, что я разумею под  словами «государственная тайна», если дело не касается неприятеля или  враждебной нации. Все искусство управления он ограничивает самыми тесными  рамками и требует для него только здравого смысла, разумности, справедливости,  кротости, быстрого решения уголовных и гражданских дел и еще нескольких  очевидных для каждого качеств, которые не стоят того, чтобы на них  останавливаться. По его мнению, всякий, кто вместо одного колоса или одного  стебля травы сумеет вырастить на том же поле два, окажет человечеству и своей  родине большую услугу, чем все политики, взятые вместе.    

Знания этого народа очень недостаточны; они ограничиваются  моралью, историей, поэзией и математикой, но в этих областях, нужно отдать  справедливость, ими достигнуто большое совершенство. Что касается математики,  то она имеет здесь чисто прикладной характер и направлена на улучшение  земледелия и разных отраслей техники, так что у нас она получила бы невысокую  оценку[77].  А относительно идей, сущностей, абстракций и трансценденталий мне так и не  удалось внедрить в их головы ни малейшего представления.    

В этой стране не дозволяется формулировать ни один закон при  помощи числа слов, превышающего число букв алфавита, а в нем их насчитывают  всего двадцать две; но лишь очень немногие законы достигают даже этой длины.  Все они выражены в самых ясных и простых терминах, и эти люди не отличаются  такой изворотливостью ума, чтобы открывать в законе несколько смыслов; писать  комментарий к какому-либо закону считается большим преступлением. Что касается  гражданского и уголовного судопроизводства, то прецедентов в этих областях у  них так мало, что они не могут похвастаться особенным искусством по этой части[78].    

Искусство книгопечатания у них, как и у китайцев, существует  с незапамятных времен. Но библиотеки их не очень велики. Так, например,  королевская, считающаяся самой значительной, заключает в себе не более тысячи  томов, помещенных в галерее длиною в сто двадцать футов, откуда мне было  дозволено брать любую книгу. Столяр королевы смастерил в одной из комнат  Глюмдальклич деревянный станок, вышиною в двадцать пять футов, по форме похожий  на стоячую лестницу, каждая ступенька которой имела пятьдесят футов длины. Он  составлял передвижной ряд ярусов, и нижний конец помещался на расстоянии десяти  футов от стены комнаты. Книга, которую я желал читать, приставлялась к стене; я  взбирался на самую верхнюю ступень лестницы и, повернув лицо к книге, начинал  чтение с верху страницы, передвигаясь вдоль нее слева направо на расстояние  восьми или десяти шагов, смотря по длине строки; до тех пор, пока строки не  опускались ниже уровня моих глаз; тогда я спускался на следующую ступеньку,  пока постепенно не доходил до конца страницы, после чего поднимался снова и  прочитывал таким же образом другую страницу; листы книги я переворачивал обеими  руками, что было нетрудно делать, так как каждый из них по толщине и плотности  не превосходил нашего картона, и в книге самого большого формата имел длину  всего от восемнадцати до двадцати футов.    

Их слог отличается ясностью, мужественностью и гладкостью,  без малейшей цветистости, ибо более всего они стараются избегать нагромождения  ненужных слов и разнообразия выражений[79].  Я прочитал много их книг, особенно исторического и нравственного содержания.  Между прочим, мне доставил большое удовольствие маленький старинный трактат,  который всегда лежал в спальне Глюмдальклич и принадлежал ее гувернантке,  почтенной пожилой даме, много читавшей на моральные и религиозные темы. Книга  повествует о слабости человеческого рода и не пользуется большим уважением,  исключая женщин и простого народа. Однако мне было любопытно узнать, что мог  сказать местный писатель на подобную тему. Он повторяет обычные рассуждения  европейских моралистов, показывая, каким слабым презренным и беспомощным  животным является по своей природе человек; как он не способен защищаться от  климатических условий и ярости диких животных; как эти животные превосходят его  – одни своей силой, другие быстротой, третьи предусмотрительностью, четвертые  трудолюбием. Он доказывает, что в последние упадочные столетия природа  вырождается и может производить только каких-то недоносков сравнительно с  людьми, которые жили в древние времена[80].  По его мнению, есть большое основание думать, что не только человеческая порода  была первоначально крупнее, но что в прежние времена существовали также  великаны, о чем свидетельствуют история и предания и что подтверждается  огромными костями и черепами, случайно откапываемыми в различных частях  королевства, по своим размерам значительно превосходящими нынешних измельчавших  людей. Он утверждает, что сами законы природы необходимо требуют, чтобы вначале  мы были крупнее ростом и сильнее, менее подвержены гибели от незначительной  случайности – упавшей с крыши черепицы, камня, брошенного рукой мальчика,  ручейка, в котором мы тонем. Из этих рассуждений автор извлекает несколько  нравственных правил, полезных для повседневной жизни, которые незачем здесь  повторять. Прочитав эту книгу, я невольно задумался над вопросом, почему у  людей так распространена страсть произносить поучения на нравственные темы, а  также досадовать и сетовать на свои слабости, обнаруживающиеся при борьбе со  стихиями. Мне кажется, тщательное исследование вопроса может доказать всю  необоснованность подобных жалоб как у нас, так и у этого народа.    

Что касается военного дела, то туземцы гордятся численностью  королевской армии, которая состоит из ста семидесяти шести тысяч пехоты и  тридцати двух тысяч кавалерии, если можно назвать армией корпус, составленный в  городах из купцов, а в деревнях из фермеров, под командой больших вельмож или  мелкого дворянства, не получающих ни жалованья, ни другого вознаграждения. Но  армия эта достаточно хорошо делает свои упражнения и отличается прекрасной  дисциплиной, что, впрочем, не удивительно, ибо как может быть иначе там, где  каждый фермер находится под командой своего помещика, а каждый горожанин под  командой первых людей в городе, и где эти начальники избираются баллотировкой,  как в Венеции.    

Мне часто приходилось видеть военные упражнения столичного  ополчения на большом поле в двадцать квадратных миль, недалеко от города. Хотя  в сборе было не более двадцати пяти тысяч пехоты и шести тысяч кавалерии, но я  ни за что не мог бы сосчитать их – такое громадное пространство занимала армия.  Каждый кавалерист, сидя на лошади, представлял собой колонну вышиною около ста  футов. Я видел, как весь этот кавалерийский корпус по команде разом обнажал  сабли и размахивал ими в воздухе. Никакое воображение не может придумать ничего  более грандиозного и поразительного! Казалось, будто десять тысяч молний разом  вспыхивали со всех сторон небесного свода.    

Мне было любопытно узнать, каким образом этот государь,  владения которого нигде не граничат с другим государством, пришел к мысли  организовать армию и обучить свой народ военной дисциплине. Вот что я узнал по  этому поводу как из рассказов, так и из чтения исторических сочинений. В  течение нескольких столетий эта страна страдала той же болезнью, которой  подвержены многие другие государства: дворянство часто боролось за власть,  народ – за свободу, а король – за абсолютное господство. Силы эти, хотя и  счастливо умеряемые законами королевства, по временам выходили из равновесия и  не раз затевали гражданскую войну. Последняя из таких войн благополучно  окончилась при деде ныне царствующего монарха и привела все партии к соглашению  и взаимным уступкам. Тогда с общего согласия было сформировано ополчение,  которое всегда стоит на страже порядка.    

 Глава 8    

     

     

Король и королева предпринимают  путешествие к границам государства. Автор сопровождает их. Подробный рассказ о  том, каким образом автор оставляет страну. Он возвращается в Англию    

     

У меня всегда было предчувствие, что рано или поздно я  возвращу себе свободу, хотя я не мог ни предугадать, каким способом, ни  придумать никакого проекта, который имел бы малейшие шансы на успех. Корабль, на  котором я прибыл сюда, был первый, показавшийся у этих берегов, и король отдал  строжайшее повеление, на случай, если появится другой такой же корабль,  притащить его к берегу и доставить со всем экипажем на телеге в Лорбрульгруд.  Король имел сильное желание достать мне женщину моего роста, от которой у меня  могли бы быть дети. Однако, мне кажется, я скорее согласился бы умереть, чем  принять на себя позор оставить потомство, которое содержалось бы в клетках, как  прирученные канарейки, и со временем, может быть, продавалось бы как диковинка  для развлечения знатных лиц. Правда, обращались со мной очень ласково: я был  любимцем могущественного короля и королевы, предметом внимания всего двора, но  в этом обращении было нечто оскорбительное для моего человеческого достоинства.  Я никогда не мог забыть оставленную на родине семью. Я чувствовал потребность  находиться среди людей, с которыми мог бы общаться как равный с равными и  ходить по улицам и полям, не опасаясь быть растоптанным, подобно лягушке или  щенку. Однако мое освобождение произошло раньше, чем я ожидал, и не совсем  обыкновенным образом. Я добросовестно расскажу все обстоятельства этого  удивительного происшествия.    

Уже два года я находился в этой стране. В начале третьего мы  с Глюмдальклич сопровождали короля и королеву в их путешествии к южному  побережью королевства. Меня, по обыкновению, возили в дорожном ящике, который,  как я уже описывал, был очень удобной комнатой шириною в двенадцать футов. В  этой комнате, при помощи шелковых веревок, я велел прикрепить к четырем углам  потолка гамак, который ослаблял силу толчков, когда слуга, верхом на лошади,  держал меня перед собой, согласно изъявленному мной иногда желанию. Часто в  дороге я засыпал в этом гамаке. В крыше моего ящика, прямо над гамаком, было  устроено столяром, по моей просьбе, отверстие величиною в квадратный фут для  доступа свежего воздуха в жаркую погоду во время моего сна; я мог по желанию  открывать и закрывать это отверстие при помощи доски, двигавшейся в желобках.    

Когда мы достигли цели нашего путешествия, король решил  провести несколько дней во дворце близ Фленфласника, города, расположенного в  восемнадцати английских милях от морского берега. Глюмдальклич и я были сильно  утомлены; я схватил небольшой насморк, а бедная девочка так сильно заболела,  что вынуждена была оставаться в своей комнате. Мне очень хотелось видеть океан  – единственное место, которое могло служить театром моего бегства, если бы ему  суждено было когда-нибудь осуществиться. Я притворился более больным, чем был  на самом деле, и просил отпустить меня подышать свежим морским воздухом с  пажом, которого очень любил и которому меня доверяли уже несколько раз. Никогда  не забуду, с какой неохотой Глюмдальклич согласилась на эту прогулку и сколько  наставлений дала она пажу заботливо беречь меня; она была вся в слезах, как  будто предчувствуя, что должно было произойти. Мальчик нес меня в ящике около  получаса по направлению к скалистому морскому берегу. Здесь я велел ему  поставить ящик и, открыв одно из окон, начал с тоской смотреть на воды океана.  Я чувствовал себя нехорошо и сказал пажу, что хочу вздремнуть в гамаке,  надеясь, что сон принесет мне облегчение. Я лег, и паж плотно закрыл окно,  чтобы мне не надуло. Я скоро заснул, и все мои предположения сводятся к тому,  что паж, думая, что во время сна со мной не может случиться ничего опасного,  направился к скалам искать птичьи гнезда; ибо и раньше мне случалось наблюдать  из моего окна, как он находил эти гнезда в расщелинах скал и доставал оттуда  яйца. Как бы то ни было, но я внезапно проснулся от резкого толчка, точно  кто-то с силой дернул за кольцо, прикрепленное к крышке моего ящика, чтобы  удобнее было носить его. Я чувствовал, как мой ящик поднялся высоко в воздух и  затем понесся со страшной скоростью. Первый толчок едва не выбросил меня из  гамака, но потом движение стало более плавным. Я не сколько раз принимался  кричать во всю глотку, но без всякой пользы. Я смотрел в окна и видел только  облака и небо. Над головой я слышал шум, похожий на всплески крыльев, и  мало-помалу начал сознавать опасность моего положения: должно быть, орел,  захватив клювом кольцо моего ящика, понес его с намерением бросить о скалу, как  черепаху в панцире, и затем извлечь из-под обломков мое тело и пожрать его:  смышленость и чутье этой птицы дают ей возможность выследить добычу на большом  расстоянии, хотя бы она была скрыта лучше, чем я, огражденный досками толщиною  в два дюйма.    

Спустя некоторое время я заметил, что шум усилился, а взмахи  крыльев участились, и что мой ящик закачался из стороны в сторону, как вывеска  на столбе в ветреный день. Я услышал несколько ударов или тумаков, нанесенных,  по моему предположению, орлу (ибо я был уверен, что именно орел держал в клюве  кольцо моего ящика); затем вдруг я почувствовал, что падаю отвесно вниз около  минуты, но с такой невероятной скоростью, что у меня захватило дух. Мое падение  было остановлено страшным всплеском, который отдался в моих ушах сильнее, чем  шум Ниагарского водопада. После этого я в продолжение минуты был во мраке,  затем мой ящик начал подниматься, и в верхнюю часть окон я увидел свет. Тогда я  понял, что упал в море. Благодаря тяжести моего тела, а также различным вещам и  железным пластинам, которыми ящик был скреплен для прочности по всем четырем  углам сверху и снизу, он погрузился в воду на пять футов. Я предполагал и  предполагаю теперь, что на орла, летевшего с ящиком, напали два или три  соперника, надеясь поделиться добычей, и что во время битвы орел выпустил меня  из клюва. Железные пластины, укрепленные на дне ящика (самые тяжелые из всех),  помогли ему сохранить во время падения равновесие и не дали разбиться о  поверхность воды. Все скрепы были тесно пригнаны; двери отворялись не на  петлях, а поднимались и опускались, как подъемные окна. Словом, моя комната  была закрыта так плотно, что воды туда проникло очень немного. С трудом выйдя  из гамака, я отважился отодвинуть в крышке упомянутую выше доску, чтобы  впустить свежего воздуху, от недостатка которого я почти задыхался.    

Как часто возникало у меня тогда желание быть с моей милой  Глюмдальклич, от которой один только час так отдалил меня! По совести говорю,  что среди собственных несчастий я не мог удержаться от слез при мысли о моей  бедной нянюшке, о горе, которое причинит ей эта потеря, о неудовольствии  королевы и о крушении ее надежд. Вряд ли многим путешественникам выпадало на  долю такое трудное и отчаянное положение, в каком находился я в это время,  ежеминутно ожидая, что мой ящик разобьется или, в лучшем случае, будет  опрокинут первым же порывом ветра и первой же волной. Стоило только разбиться  хотя бы одному оконному стеклу, и мне грозила бы неминуемая смерть; между тем  эти стекла были защищены только железными решетками, поставленными снаружи в  ограждение от дорожных случайностей. Заметив, что вода начинает просачиваться  сквозь щели, хотя они были незначительны, я как мог законопатил их. Я был не в  силах поднять крышу моего ящика, что непременно сделал бы и взобрался бы  наверх; там я мог, по крайней мере, протянуть несколько часов дольше, чем сидя  взаперти в этом, если можно так сказать, трюме. Но если бы даже мне удалось  избежать опасности в продолжение одного или двух дней, то затем чего я мог  ожидать, кроме смерти от голода и холода? В таком состоянии я пробыл около  четырех часов, каждую минуту ожидая и даже желая гибели.    

Я уже говорил читателю, что к глухой стороне моего ящика  были прикреплены две прочные скобы, в которые слуга, возивший меня на лошади,  продевал кожаный ремень и пристегивал его к своему поясу. Находясь в этом  неутешительном положении, я вдруг услышал, или мне только почудилось, что по этой  стороне ящика что-то царапается; скоро после этого мне показалось, что ящик  тащат или буксируют по морю, так как по временам я чувствовал как бы дерганье,  от которого волны подымались до самых верхушек моих окон, погружая меня в  темноту. Это поселило во мне слабую надежду на освобождение, хотя я не мог  понять, откуда могла прийти помощь. Я решился отвинтить один из моих стульев,  прикрепленных к полу, и с большими усилиями снова привинтил его под подвижной  доской, которую незадолго перед тем отодвинул. Взобравшись на этот стул и  приблизив, насколько возможно, свой рот к отверстию, я стал громко звать на  помощь на всех известных мне языках. Потом я привязал платок к палке, которая  всегда была со мной, и, просунув ее в отверстие, стал махать платком с целью привлечь  внимание лодки или корабля, если бы таковые находились поблизости, и дать знать  матросам, что в ящике заключен несчастный смертный.    

Но все это, казалось, не приводило ни к каким результатам;  однако же я ясно ощущал, что моя комната все подвигается вперед. Спустя час или  более сторона ящика, где находились скобы, толкнулась о что-то твердое. Я  испугался, не скала ли это, и почувствовал, что ящик качается больше, чем  прежде. Я ясно расслышал на крыше моей комнаты шум, словно был брошен канат,  затем он заскрипел, как если бы его продевали в кольцо. После этого я  почувствовал, что в несколько приемов меня подняли фута на три выше, чем я был  прежде. Я снова выставил палку с платком и начал призывать на помощь, пока не  охрип. В ответ я услышал громкие восклицания, повторившиеся три раза, которые  привели меня в неописуемый восторг, понятный только тому, кто сам испытал его.  Затем я услышал топот ног над моей головой, и кто-то громко закричал мне в  отверстие по-английски: «Если есть кто-нибудь там внизу, пусть говорит». Я  отвечал, что я англичанин, вовлеченный злою судьбою в величайшие бедствия,  какие постигали когда-нибудь разумное существо, и заклинал всем, что может  тронуть сердце, освободить меня из моей темницы. На это голос сказал, что я в  безопасности, так как мой ящик привязан к кораблю и немедленно явится плотник,  который пропилит в крыше отверстие, достаточно широкое, чтобы вытащить меня. Я  отвечал, что в этом нет надобности и даром будет потрачено много времени;  гораздо проще кому-нибудь из экипажа просунуть палец в кольцо ящика, вынуть его  из воды и поставить в каюте капитана. Услыхав мои нелепые слова, некоторые  матросы подумали, что имеют дело с сумасшедшим, другие смеялись. И в самом  деле, я совершенно упустил из виду, что нахожусь теперь среди людей одинакового  со мной роста и силы. Явился плотник и в несколько минут пропилил дыру в четыре  квадратных фута, затем спустил небольшую лестницу, по которой я вышел наверх,  после чего был взят на корабль в состоянии крайней слабости.    

Изумленные матросы задавали мне тысячи вопросов, на которые  я не имел расположения отвечать. В свою очередь, и я был приведен в  замешательство при виде стольких пигмеев, потому что такими казались эти люди  моим глазам, привыкшим долгое время смотреть только на предметы чудовищной  величины. Но капитан, мистер Томас Вилькокс, достойный и почтенный шропширец,  заметив, что я готов упасть в обморок, отвел меня в свою каюту, дал  укрепляющего лекарства и уложил в свою постель, советуя мне немного отдохнуть,  что действительно было мне крайне необходимо. Прежде чем заснуть, я сообщил  капитану, что в моем ящике находится ценная мебель, которую было бы жаль  потерять; что там есть прекрасный гамак, походная постель, два стула, стол и  комод, что комната вся увешана или, лучше сказать, обита шелком и бумажными  тканями и что если капитан прикажет кому-нибудь из матросов принести в каюту  ящик, то я открою его и покажу ему все мои богатства. Услышав этот вздор,  капитан подумал, что я в бреду, однако (я полагаю, чтобы успокоить меня) обещал  распорядиться исполнить мое желание. Затем он вышел на палубу и велел  нескольким матросам спуститься в мой ящик, откуда они вытащили (как я узнал  потом) все мои вещи и содрали обивку, причем стулья, комод и постель,  привинченные к полу, были сильно испорчены, так как матросы по неведению стали  их вырывать. Они сняли некоторые доски для корабельных нужд и, взяв все, что  обратило на себя их внимание, бросили остов ящика в море; получив теперь много  повреждений в полу и стенках, он быстро наполнился водой и пошел ко дну. Я был  очень доволен, что мне не пришлось присутствовать при этом разрушении, так как  уверен, что оно бы очень расстроило меня, приведя мне на память пережитое,  которое я предпочел бы забыть.    

Я проспал несколько часов, но неспокойно, так как мне все время  снились только что покинутые мной места и опасности, которых мне удалось  избежать. Все же, проснувшись, я почувствовал, что силы мои восстановились.  Было около восьми часов вечера, и капитан, полагавший, что я долго уже голодаю,  приказал немедленно подать ужин. Он гостеприимно угощал меня, заметив, что  взгляд мой не безумен и речь не бессвязна. Когда мы остались одни, он попросил  меня рассказать о моих приключениях и сообщить, какие обстоятельства бросили  меня в этом чудовищном деревянном сундуке на волю ветра и волн. Он сказал, что  около полудня заметил его в зрительную трубу и сначала принял его за парус. Так  как курс капитана лежал недалеко, то он решил к нему направиться в надежде  купить немного сухарей, в которых у него чувствовался недостаток. Подойдя ближе  и убедившись в своей ошибке, он послал шлюпку узнать, в чем дело. Матросы в  испуге воротились назад, клятвенно уверяя, что видели плавучий дом. Посмеявшись  над их глупостью, капитан сам спустился в шлюпку, приказав матросам взять с  собою два прочных каната. Так как море было спокойно, то он несколько раз  объехал вокруг ящика и заметил в нем окна с железными решетками. Затем он  обнаружил две скобы на одной стороне, которая была вся дощатая, без отверстий  для пропуска света. Капитан приказал подплыть к этой стороне и, привязав канат  к одной скобе, велел матросам тащить мой сундук (как он его называл) на буксире  к кораблю. Когда его притащили, капитан приказал привязать другой канат к  кольцу, прикрепленному на крыше, и на блоках поднять ящик; но, несмотря на  участие всей команды, меня удалось поднять только на два или на три фута.  Капитан сказал, что они видели мою палку с платком, просунутую в дыру, и  решили, что в ящике заключены какие-то несчастные. Я спросил капитана, не видел  ли он или кто-нибудь из экипажа на небе громадных птиц, перед тем как меня  заметили с корабля. На это он ответил, что когда он обсуждал событие с  матросами во время моего сна, то один из матросов сообщил, что видел трех  орлов, летевших по направлению к северу, но они не показались ему больше  обыкновенных; последнее обстоятельство, я полагаю, объясняется большой высотой,  на которой летели птицы. Капитан не мог понять, почему я задаю такой вопрос.  Затем я спросил его, далеко ли мы находимся от земли. На это он ответил, что,  по самым точным вычислениям, мы находимся от берега на расстоянии не менее ста  лиг. Я сказал капитану, что он больше чем на половину ошибается, так как я упал  в море спустя каких-нибудь два часа, после того как покинул страну, в которой  жил. После моего замечания капитан снова стал думать, что мозги мои не в  порядке, на что он мне намекнул и посоветовал отправиться спать в каюту,  которая для меня приготовлена. Я уверил капитана, что благодаря его любезному  приему и прекрасному обществу я совершенно восстановил свои силы и что ум мой  ясен как никогда. Тогда он принял серьезный вид и, попросив позволения говорить  со мной откровенно, спросил, не повредился ли мой рассудок оттого, что на  совести у меня лежит тяжкое преступление, в наказание за которое я и был посажен,  по повелению какого-нибудь государя, в этот сундук: ведь существует же в  некоторых странах обычай сажать больших преступников без пищи в дырявые суда и  пускать эти суда в море[81];  хотя он очень бранит себя за то, что принял на корабль такого преступника, однако  дает слово доставить меня в целости в первый же порт. Он добавил, что  подозрения его сильно укрепили нелепости, которые я говорил сначала матросам, а  потом и ему по поводу моей комнаты, или сундука, мои беспокойные взгляды и  странное поведение за ужином.    

Я просил капитана терпеливо выслушать рассказ о моих  приключениях, которые я добросовестно изложил, начиная с последнего отъезда из  Англии и до той минуты, когда он заметил мой ящик. И так как истина всегда  находит доступ в рассудительный ум, то этот достойный и почтенный джентльмен,  обладавший большим здравым смыслом и не лишенный образования, был скоро убежден  в моей искренности и правдивости. Однако, желая еще более подтвердить все  сказанное мною, я попросил капитана приказать принести мой комод, ключ от  которого был у меня в кармане (ибо он уже сообщил мне, каким образом матросы  распорядились с моей комнатой). Я открыл комод в присутствии капитана и показал  ему небольшую коллекцию редкостей, собранных мною в стране, которую я покинул  таким странным образом. Там был гребень, который я смастерил из волос  королевской бороды, и другой, сделанный из того же материала, но вместо дерева  на его спинку я употребил обрезок ногтя с большого пальца ее величества. Там  была коллекция иголок и булавок длиною от фута до полуярда; несколько вычесок  из волос королевы; золотое кольцо, которое королева однажды любезно подарила,  сняв его с мизинца и надев мне на шею как ожерелье. Я просил капитана принять  кольцо в благодарность за оказанные им мне услуги, но он наотрез отказался. Я  показал ему также мозоль, которую собственными руками срезал с пальца на ноге  одной фрейлины; эта мозоль, величиною с кентское яблоко, была так тверда, что  по возвращении в Англию я вырезал из нее кубок и оправил в серебро. Наконец, я  попросил его рассмотреть штаны из мышиной кожи, которые были тогда на мне.    

Я едва убедил капитана принять от меня в подарок хотя бы зуб  одного лакея, заметив, что он с большим любопытством рассматривает этот зуб,  видимо, очень поразивший его воображение. Капитан принял подарок с  благодарностью, которой не заслуживала такая безделица. Зуб этот по ошибке был  выдернут неопытным хирургом у одного из лакеев Глюмдальклич, страдавшего зубной  болью, но оказался совершенно здоровым. Вычистив его, я спрятал как диковину  себе в комод. Он был около фута в длину и четыре дюйма в диаметре.    

Капитан остался очень доволен моим безыскусственным  рассказом и выразил надежду, что по возвращении в Англию я окажу услугу всему  свету, изложив его на бумаге и сделав достоянием гласности. На это я ответил,  что, по моему мнению, книжный рынок и без того перегружен книга ми путешествий;  что в настоящее время нет ничего, что показалось бы нашему читателю  необыкновенным, и это заставляет меня подозревать, что многие авторы менее  заботятся об истине, чем об удовлетворении своего тщеславия и своей корысти, и  ищут только развлечь невежественных читателей; что моя история будет  повествовать только о самых обыкновенных событиях и читатель не найдет в ней  красочных описаний диковинных растений, деревьев, птиц и животных или же  варварских обычаев и идолопоклонства дикарей, которыми так изобилуют многие  путешествия. Во всяком случае, я поблагодарил капитана за его доброе мнение и  обещал подумать об этом.    

Капитан очень удивлялся, почему я так громко говорю, и  спросил меня, не были ли туги на ухо король или королева той страны, где я жил.  Я ответил, что это следствие привычки, приобретенной за последние два года, и  что меня, в свою очередь, удивляют голоса капитана и всего экипажа, которые мне  кажутся шепотом, хотя я слышу их совершенно ясно. Чтобы разговаривать с моими  великанами, необходимо было говорить так, как говорят на улице с человеком,  стоящим на вершине колокольни, за исключением тех случаев, когда меня ставили  на стол или брали на руки. Я сообщил ему также и мое другое наблюдение: когда я  вошел на корабль и вокруг собрались все матросы, они показались мне самыми  ничтожными по своим размерам существами, каких только я когда-либо видел. И в  самом деле, с тех пор, как судьба забросила меня во владения этого короля,  глаза мои до того привыкли к предметам чудовищной величины, что я не мог  смотреть на себя в зеркало, так как сравнение порождало во мне очень неприятные  мысли о моем ничтожестве. Тогда капитан сказал, что, наблюдая меня за ужином,  он заметил, что я с большим удивлением рассматриваю каждый предмет и часто  делаю над собой усилие, чтобы не рассмеяться; не зная, чем объяснить такую  странность, он приписал ее расстройству моего рассудка. Я ответил, что его  наблюдения совершенно правильны, но мог ли я держать себя иначе при виде блюда  величиною в три пенса, свиного окорока, который можно было съесть в один прием,  при виде чашки, напоминавшей скорлупу ореха, – и я описал ему путем таких  же сравнений всю обстановку и все припасы. И хотя королева снабдила меня всем  необходимым, когда я состоял на ее службе, тем не менее мои представления  всегда были в соответствии с тем, что я видел кругом, причем я так же закрывал  глаза на свои ничтожные размеры, как люди закрывают их на свои недостатки.  Капитан отлично понял мою шутку и весело ответил мне старой английской  поговоркой, что у меня глаза больше желудка, так как он не заметил у меня  большого аппетита, несмотря на то что я постился в течение целого дня. И,  продолжая смеяться, заявил, что заплатил бы сто фунтов за удовольствие  посмотреть на мою комнату в клюве орла и в то время, как она падала в море со  страшной высоты; эта поистине удивительная картина достойна описания в  назидание грядущим поколениям. При этом сравнение с Фаэтоном было настолько  очевидно, что он не мог удержаться, чтобы не применить его ко мне, хотя я не  был особенно польщен им[82].    

Побывав в Тонкине, капитан на обратном пути в Англию занесен  был на северо-восток к 44° северной широты и 145° долготы. Но так как спустя  два дня после того, как я был взят на борт, мы встретили пассатный ветер, то  долго шли к югу и, миновав Новую Голландию, взяли курс на ЗЮЗ, потом на ЮЮЗ,  пока не обогнули мыс Доброй Надежды. Наше плавание было очень счастливо, но я  не буду утомлять читателя его описанием. Раз или два капитан заходил в порты  запастись провизией и свежей водой, но я ни разу не сходил с корабля до самого  прибытия в Даунс, что произошло 5 июня 1706 года, то есть спустя девять месяцев  после моего освобождения. Я предложил капитану в обеспечение платы за мой переезд  все, что у меня было, но он не согласился взять ни одного фартинга. Мы дружески  расстались, и я взял с него слово навестить меня в Редрифе. Затем я нанял  лошадь и проводника за пять шиллингов, взятых в долг у капитана.    

Наблюдая по дороге ничтожные размеры деревьев, домов, людей  и домашнего скота, я все думал, что нахожусь в Лилипутии. Я боялся раздавить  встречавшихся на пути прохожих и часто громко кричал, чтобы они посторонились;  такая грубость с моей стороны привела к тому, что мне раз или два чуть не  раскроили череп.    

Когда я пришел домой, куда принужден был спрашивать дорогу,  и один из слуг отворил мне двери, я на пороге нагнулся (как гусь под воротами),  чтобы не удариться головой о притолоку. Жена прибежала обнять меня, но я  наклонился ниже ее колен, полагая, что иначе ей не достать моего лица. Дочь  стала на колени, желая попросить у меня благословения, но я не увидел ее, пока  она не поднялась, настолько я привык задирать голову и направлять глаза на  высоту шестидесяти футов; затем я сделал попытку поднять ее одной рукой за  талию. На слуг и на одного или двух находившихся в доме друзей я смотрел сверху  вниз, как смотрит великан на пигмеев. Я заметил жене, что они, верно, вели  слишком экономную жизнь, так как обе вместе с дочерью заморили себя и обратились  в ничто. Короче сказать, я держал себя столь необъяснимым образом, что все  составили обо мне то же мнение, какое составил капитан, увидя меня впервые, то  есть решили, что я сошел с ума. Я упоминаю здесь об этом только для того, чтобы  показать, как велика сила привычки и предубеждения.    

Скоро все недоразумения между мной, семьей и друзьями  уладились, но жена торжественно заявила, что больше я никогда не увижу моря.  Однако же моя злая судьба распорядилась иначе, и даже жена не могла удержать  меня, как скоро узнает об этом читатель. Этим я оканчиваю вторую часть моих  злосчастных путешествий.    

     

 Часть третья.    

Путешествие в Лапуту,  Бальнибарби, Лаггнегг, Глаббдобдриб и Японию    

     

Глава 1    

     

     

Автор отправляется в третье  путешествие. Он захвачен пиратами. Злоба одного голландца. Прибытие автора на  некий остров. Его поднимают на Лапуту    

     

Не пробыл я дома и десяти дней, как ко мне пришел в гости  капитан Вильям Робинсон, из Корнуэлса, командир большого корабля «Добрая  Надежда» в триста тонн водоизмещения. Когда-то я служил хирургом на другом  судне, являвшемся в четвертой части его собственностью и ходившем под его  командой в Левант. Он всегда обращался со мной скорее как с братом, чем как с  подчиненным. Услышав о моем приезде, он посетил меня, по-видимому, только из дружбы,  потому что не сказал больше того, что обычно говорится между друзьями после  долгой разлуки. Но он стал заходить ко мне часто, выражал радость, что находит  меня в добром здравии, спрашивал, окончательно ли я решил поселиться дома,  говорил о своем намерении через два месяца отправиться в Ост-Индию и в  заключение напрямик пригласил меня, хотя и с некоторыми извинениями, хирургом  на свой корабль, сказав, что, кроме двух штурманов, мне будет подчинен еще один  хирург, что я буду получать двойной оклад жалованья против обыкновенного и что,  убедившись на опыте в том, что я знаю морское дело нисколько не хуже его, он  обязуется считаться с моими советами, как если бы я командовал кораблем наравне  с ним.    

Капитан наговорил мне столько любезностей, и я знал его за такого  порядочного человека, что я не мог отказаться от его предложения: несмотря на  все постигшие меня невзгоды, жажда видеть свет томила меня с прежней силой.  Оставалось единственное затруднение – уговорить жену; но в конце концов и она  дала свое согласие, когда я изложил те выгоды, которые путешествие сулило нашим  детям.    

Мы снялись с якоря 5 августа 1706 года и прибыли в форт  С.-Жорж 11 апреля 1707 года[83].  Мы оставались там три недели с целью обновить экипаж судна, так как между  матросами было много больных. Оттуда мы отправились в Тонкин, где капитан решил  простоять некоторое время, потому что товары, которые он намеревался закупить,  не могли быть изготовлены и сданы раньше нескольких месяцев. Таким образом, в  надежде хотя бы отчасти покрыть расходы по этой стоянке, капитан купил шлюп,  нагрузил его различными товарами, составляющими предмет всегдашней торговли  тонкинцев с соседними островами, и отправил на нем под моей командой  четырнадцать человек, из которых трое были туземцы, дав мне полномочие распродать  эти товары, пока он будет вести свои дела в Тонкине.    

Не прошло и трех дней нашего плавания, как поднялась сильная  буря, и в продолжение пяти дней нас гнало по направлению к северо-востоку и  затем к востоку; после этого настала хорошая погода, хотя не переставал дуть  сильный западный ветер. На десятый день за нами пустились в погоню два пирата,  которые скоро настигли нас, так как мой сильно нагруженный шлюп мог только  медленно подвигаться вперед; вдобавок мы были лишены возможности защищаться[84].    

Мы были взяты на абордаж почти одновременно обоими пиратами,  которые ворвались на наш корабль во главе своих людей; но, найдя нас лежащими  ничком (таков был отданный мной приказ), они удовольствовались тем, что крепко  связали нас и, поставив над нами стражу, принялись обыскивать судно.    

Я заметил среди них одного голландца, который, по-видимому,  пользовался некоторым авторитетом, хотя не командовал ни одним из кораблей. По  нашей наружности он признал в нас англичан и, обратившись к нам на своем языке,  поклялся связать спинами одного с другим и бросить в море. Я довольно сносно  говорил по-голландски; я объяснил ему, кто мы, и просил его, приняв во  внимание, что мы христиане и протестанты, подданные соседнего государства,  которое находится в дружественных отношениях с его отечеством, ходатайствовать  за нас перед командирами, чтобы те отнеслись к нам милостиво[85]. Эти слова привели  голландца в ярость; он повторил угрозы и, обратясь к своим товарищам, начал с  жаром что-то говорить, по-видимому, на японском языке, часто произнося слово  «христианос».    

Командиром более крупного судна пиратов был японец, который  говорил немного по-голландски, хотя и очень плохо. Подойдя ко мне и задав  несколько вопросов, на которые я ответил очень почтительно, он объявил, что мы  не будем преданы смерти. Низко поклонившись капитану, я обратился к голландцу и  сказал, что мне прискорбно видеть в язычнике больше милосердия, чем в своем  брате христианине. Но мне пришлось скоро раскаяться в своих необдуманных  словах, ибо этот злобный негодяй, после неоднократных тщетных стараний убедить  обоих капитанов бросить меня в море (на что те не соглашались после данного ими  обещания сохранить мою жизнь), добился все же назначения мне наказания,  худшего, чем сама смерть. Люди мои были размещены поровну на обоих пиратских  суднах, а на моем шлюпе была сформирована новая команда. Меня же самого решено  было посадить в челнок и, снабдив веслами, парусом и провизией на четыре дня,  предоставить на волю ветра и волн. Капитан-японец был настолько милостив, что  удвоил количество провизии из собственных запасов и запретил обыскивать меня.  Когда я спускался в челнок, голландец, стоя на палубе, покрывал меня всеми  проклятиями и ругательствами, какие только существуют на его языке.    

За час до нашей встречи с пиратами я вычислил, что мы  находились под 46° северной широты и 185° долготы[86]. Отойдя на довольно  значительное расстояние от пиратов, я при помощи карманной зрительной трубки  открыл несколько островов на юго-востоке. Я поставил парус и с помощью  попутного ветра надеялся достигнуть ближайшего из этих островов, что мне и  удалось в течение трех часов. Остров был весь скалистый; однако мне  посчастливилось найти много птичьих яиц, и, добыв кремнем огонь, я развел  костер из вереска и сухих водорослей, на котором испек яйца. Ужин мои состоял  из этого единственного кушанья, так как я решил по возможности беречь запас  своей провизии. Я провел ночь под защитой скалы, постелив себе немного вереска,  и спал очень хорошо.    

На следующий день, подняв парус, я отправился к другому  острову, а оттуда к третьему и к четвертому, прибегая иногда к парусу, а иногда  к веслам. Но чтобы не утомлять внимание читателя подробным описанием моих  бедствий, достаточно будет сказать, что на пятый день я прибыл к последнему из  замеченных мною островов, расположенному на юго-юго-восток от первого.    

Этот остров был гораздо дальше, чем я предполагал, и потому  только после пятичасового перехода я достиг его берегов. Я объехал его почти  кругом, прежде чем мне удалось найти подходящее место для высадки; то была  небольшая бухточка, где могло бы поместиться всего три моих челнока. Весь  остров был скалист и лишь кое-где испещрен кустиками травы и душистыми  растениями. Я достал мою скудную провизию и, подкрепившись немного, остаток  спрятал в один из гротов, которыми изобиловал остров. На утесах я собрал много  яиц, затем принес сухих водорослей и травы, намереваясь на другой день развести  костер и как-нибудь испечь эти яйца (так как при мне были огниво, кремень, трут  и зажигательное стекло). Ночь я провел в том гроте, где поместил провизию.  Постелью мне служили те же водоросли и травы, которые я приготовил для костра.  Спал я очень мало, потому что беспокойное душевное состояние взяло верх над  усталостью и не давало заснуть. Я думал о том, как безнадежно пытаться  сохранить жизнь в столь пустынном месте и какой печальный ждет меня конец. Я  был так подавлен этими размышлениями, что у меня недоставало решимости встать,  и когда наконец я собрался с силами и выполз из пещеры, было уже совсем светло.  Я немного прошелся между скалами; небо было совершенно ясно, и солнце так жгло,  что я принужден был отвернуться. Вдруг стало темно, но совсем не так, как от  облака, когда оно закрывает солнце. Я оглянулся назад и увидел в воздухе  большое непрозрачное тело, заслонявшее солнце и двигавшееся по направлению к  острову; тело это находилось, как мне казалось, на высоте двух миль и закрывало  солнце в течение шести или семи минут; но я не ощущал похолодания воздуха и не  заметил, чтобы небо потемнело больше, чем в том случае, если бы я стоял в тени,  отбрасываемой горой. По мере приближения ко мне этого тела оно стало мне  казаться твердым; основание же его было плоское, гладкое и ярко сверкало,  отражая освещенную солнцем поверхность моря. Я стоял на возвышенности в  двухстах ярдах от берега и видел, как это обширное тело спускается почти  отвесно на расстоянии английской мили от меня. Я вооружился карманной  зрительной трубкой и мог ясно различить на нем много людей, спускавшихся и  поднимавшихся по отлогим, по-видимому, сторонам тела; но что делали там эти  люди, я не мог рассмотреть.    

Естественная любовь к жизни наполнила меня чувством радости,  и у меня явилась надежда, что это приключение так или иначе поможет мне выйти  из пустынного места и отчаянного положения, в котором я находился. Но, с другой  стороны, читатель едва ли будет в состоянии представить себе, с каким  удивлением смотрел я на парящий в воздухе остров, населенный людьми, которые  (как мне казалось) могли поднимать и опускать его или направлять вперед по  своему желанию. Но я не был тогда расположен философствовать по поводу этого  явления, и для меня представляло гораздо больше интереса наблюдать, в какую  сторону двинется остров, так как на мгновение он как будто остановился. Скоро,  однако, он приблизился ко мне, и я мог рассмотреть, что его стороны окружены  несколькими галереями, расположенными уступами и соединенными между собой на  известных промежутках лестницами, позволявшими переходить с одной галереи на  другую. На самой нижней галерее я увидел нескольких человек, из которых одни  ловили рыбу длинными удочками, а другие смотрели на эту ловлю. Я стал махать  ночным колпаком (моя шляпа давно уже износилась) и платком по направлению к  острову, и, когда он приблизился еще больше, я закричал во всю глотку. Затем,  вглядевшись внимательнее, я увидел, что на обращенной ко мне стороне острова  собирается толпа. Судя по тому, что находившиеся тут люди указывали на меня  пальцами и оживленно жестикулировали, я заключил, что они заметили меня, хотя и  не отвечали на мои крики. Я видел только, что из толпы отделились четыре или  пять человек и поспешно стали подниматься по лестницам на вершину острова, где  и исчезли. Я догадывался, и совершенно основательно, что эти люди были посланы  к какой-нибудь важной особе за распоряжениями по поводу настоящего случая.    

Толпа народа увеличилась, и менее чем через полчаса остров  пришел в движение и поднялся таким образом, что нижняя галерея оказалась на  расстоянии около ста ярдов от места, где я находился. Тогда, приняв молящее  положение, я начал говорить самым подобострастным тоном, но не получил никакого  ответа. Люди, стоявшие ближе всего ко мне, были, по-видимому, если судить по их  костюмам, знатные особы. Они вели между собою какое-то серьезное совещание,  часто посматривая на меня. Наконец один из них что-то закричал на чистом, изящном  и благозвучном наречии, по звуку напоминавшем итальянский язык, почему я и  ответил на этом языке, рассчитывая, по крайней мере, что для их слуха он будет  приятнее. Хотя мы и не поняли друг друга, но намерение мое было легко угадать,  ибо они видели, в каком бедственном положении я находился.    

Мне сделали знак спуститься со скалы и идти к берегу, что я  и исполнил. Летучий остров поднялся на соответствующую высоту, так что его край  пришелся как раз надо мной, затем с нижней галереи была спущена цепь с прикрепленным  к ней сиденьем, на которое я сел и при помощи блоков был поднят наверх.    

 Глава 2    

     

     

Описание характера и нравов лапутян.  Представление об их науке. О короле и его дворе. Прием, оказанный при дворе  автору. Страхи и тревоги лапутян. Жены лапутян    

     

Едва я высадился на остров, как меня окружила толпа народа;  стоявшие ко мне поближе, по-видимому, принадлежали к высшему классу. Все  рассматривали меня с знаками величайшего удивления; но и сам я не был в долгу в  этом отношении, потому что мне никогда еще не приходилось видеть смертных,  которые бы так поражали своей фигурой, одеждой и выражением лиц. У всех головы  были скошены направо или налево; один глаз смотрел внутрь, а другой прямо вверх  к зениту. Их верхняя одежда была украшена изображениями солнца, луны, звезд  вперемежку с изображениями скрипки, флейты, арфы, трубы, гитары, клавикордов и  многих других музыкальных инструментов, неизвестных в Европе. Я заметил поодаль  множество людей в одежде слуг с наполненными воздухом пузырями, прикрепленными  наподобие бичей к концам коротких палок, которые они держали в руках. Как мне  сообщили потом, в каждом пузыре находились сухой горох или мелкие камешки.  Этими пузырями они время от времени хлопали по губам и ушам лиц, стоявших подле  них, значение каковых действий я сначала не понимал. По-видимому, умы этих  людей так поглощены напряженными размышлениями, что они не способны ни  говорить, ни слушать речи собеседников, пока их внимание не привлечено  каким-нибудь внешним воздействием на органы речи и слуха; вот почему люди достаточные  держат всегда в числе прислуги одного так называемого хлопальщика (по-туземному  «клайменоле») и без него никогда не выходят из дому и не делают визитов.  Обязанность такого слуги заключается в том, что при встрече двух, трех или  большего числа лиц он должен слегка хлопать по губам того, кому следует  говорить, и по правому уху того или тех, к кому говорящий обращается. Этот  хлопальщик равным образом должен неизменно сопровождать своего господина на его  прогулках и в случае надобности легонько хлопать его по глазам, так как тот  всегда бывает настолько погружен в размышления, что на каждом шагу подвергается  опасности упасть в яму или стукнуться головой о столб, а на улицах – спихнуть  других или самому быть спихнутым в канаву[87].    

Мне необходимо было сообщить читателю все эти подробности,  иначе ему, как и мне, затруднительно было бы понять те ужимки, с какими эти  люди проводили меня по лестницам на вершину острова, а оттуда в королевский  дворец. Во время восхождения они несколько раз забывали, что они делали, и  оставляли меня одного, пока хлопальщики не выводили из забытья своих господ;  по-видимому, на них не произвели никакого впечатления ни мои непривычные для  них наружность и костюм, ни восклицания простого народа, мысли и умы которого  не так поглощены созерцанием.    

Наконец мы достигли дворца и проследовали в аудиенц-залу,  где я увидел короля на троне, окруженного с обеих сторон знатнейшими  вельможами. Перед троном стоял большой стол, заваленный глобусами, планетными  кругами и различными математическими инструментами. Его величество не обратил  на нас ни малейшего внимания, несмотря на то что наш приход был достаточно  шумным благодаря сопровождавшей нас придворной челяди; король был тогда  погружен в решение трудной задачи, и мы ожидали, по крайней мере, час, пока он  ее решил. По обеим сторонам короля стояли два пажа с пузырями в руках. Когда  они заметили, что король решил задачу, один из них почтительно хлопнул его по  губам, а другой по правому уху; король вздрогнул, точно внезапно разбуженный,  и, обратив свои взоры на меня и сопровождавшую меня свиту, вспомнил о причине  нашего прихода, о котором ему было заранее доложено. Он произнес несколько  слов, после чего молодой человек, вооруженный пузырем, тотчас подошел ко мне и  легонько хлопнул меня по правому уху; я стал делать знаки, что не нуждаюсь в  подобном напоминании, и это – как я заметил позднее – внушило его величеству и  всему двору очень невысокое мнение о моих умственных способностях. Догадываясь,  что король задает мне вопросы, я отвечал на всех известных мне языках. Наконец,  когда выяснилось, что мы не можем понять друг друга, меня отвели, по приказанию  короля (который относится к иностранцам гораздо гостеприимнее, чем его  предшественники), в один из дворцовых покоев, где ко мне приставили двух слуг.  Подали обед, и четыре знатные особы, которых я видел подле самого короля в  тронном зале, сделали мне честь, сев со мной за стол. Обед состоял из двух  перемен, по три блюда в каждой. В первой перемене были баранья лопатка,  вырезанная в форме равностороннего треугольника, кусок говядины в форме  ромбоида и пудинг в форме циклоида. Во вторую перемену вошли две утки,  приготовленные в форме скрипок, сосиски и колбаса в виде флейты и гобоя и  телячья грудинка в виде арфы. Слуги резали нам хлеб на куски, имевшие форму конусов,  цилиндров, параллелограммов и других геометрических фигур.    

Во время обеда я осмелился спросить названия различных  предметов на их языке; и эти знатные особы, при содействии хлопальщиков,  любезно отвечали мне в надежде, что мое восхищение их способностями еще более  возрастет, если я буду в состоянии разговаривать с ними. Скоро я уже мог  попросить хлеба, воды и всего, что мне было нужно.    

После обеда мои сотрапезники удалились, и ко мне, по  приказанию короля, прибыло новое лицо в сопровождении хлопальщика. Лицо это  принесло с собой перья, чернила, бумагу и три или четыре книги и знаками дало  мне понять, что оно прислано обучать меня языку. Мы занимались четыре часа, и  за это время я написал большое количество слов в несколько столбцов с переводом  каждого из них, и кое-как выучил ряд небольших фраз. Учитель мой приказывал  одному из слуг принести какой-нибудь предмет, повернуться, поклониться, сесть,  встать, ходить и т.п., после чего я записывал произнесенную им фразу. Он  показал мне также в одной книге изображения солнца, луны, звезд, зодиака,  тропиков и полярных кругов и сообщил название многих плоских фигур и  стереометрических тел. Он назвал и описал мне все музыкальные инструменты и  познакомил меня с техническими терминами, употребляющимися при игре на каждом  из них. Когда он ушел, я расположил все эти слова с их толкованиями в  алфавитном порядке. Благодаря такой методе и моей хорошей памяти я в несколько  дней приобрел некоторые познания в лапутском языке.    

Я никогда не мог узнать правильную этимологию слова  «Лапута», которое перевожу словами «летучий» или «плавучий остров»[88]. «Лап» на  древнем языке, вышедшем из употребления, означает высокий, а «унту» –  правитель; отсюда, как утверждают ученые, произошло слово «Лапута», искаженное  «Лапунту». Но я не могу согласиться с подобным объяснением, и оно мне кажется  немного натянутым. Я отважился предложить тамошним ученым свою гипотезу  относительно происхождения означенного слова; по-моему, «Лапута» есть не что  иное, как «лап аутед»: «лап» означает игру солнечных лучей на морской  поверхности, а «аутед» – крыло; впрочем, я не настаиваю на этой гипотезе, а  только предлагаю ее на суд здравомыслящего читателя.    

Лица, попечению которых вверил меня король, видя плохое  состояние моего костюма, распорядились, чтобы на следующий день явился портной  и снял мерку для нового костюма. При совершении этой операции мастер употреблял  совсем иные приемы, чем те, какие практикуются его собратьями по ремеслу в  Европе. Прежде всего он определил при помощи квадранта мой рост, затем вооружился  линейкой и циркулем и вычислил на бумаге размеры и очертания моего тела. Через  шесть дней платье было готово; оно было сделано очень скверно, совсем не по  фигуре, что объясняется ошибкой, вкравшейся в его вычисления. Моим утешением  было то, что я наблюдал подобные случайности очень часто и перестал обращать на  них внимание[89].    

Так как у меня не было платья и я чувствовал себя  нездоровым, то я провел несколько дней в комнате и за это время значительно  расширил свой лексикон, так что при первом посещении двора я мог более или  менее удовлетворительно отвечать королю на многие его вопросы. Его величество  отдал приказ направить остров на северо-восток по направлению к Лагадо, столице  всего королевства, расположенному внизу, на земной поверхности. Для этого нужно  было пройти девяносто лиг, и наше путешествие продолжалось четыре с половиною  дня, причем я ни в малейшей степени не ощущал поступательного движения острова  в воздухе. На другой день около одиннадцати часов утра король, знать,  придворные и чиновники, вооружась музыкальными инструментами, начали концерт,  который продолжался в течение трех часов непрерывно, так что я был совершенно  оглушен; я не мог также понять цели этого концерта, пока мой учитель не  объяснил мне, что уши народа, населяющего летучий остров, одарены способностью  воспринимать музыку сфер, которая всегда раздается в известные периоды, и что  каждый придворный готовится теперь принять участие в этом мировом концерте на  том инструменте, каким он лучше всего владеет.    

Во время нашего полета к Лагадо, столичному городу, его  величество приказывал останавливать остров над некоторыми городами и деревнями  для приема прошений от своих подданных. С этой целью спускались вниз тонкие  веревочки с небольшим грузом на конце. К этим веревочкам население подвешивало  свои прошения, и они поднимались прямо вверх, как клочки бумаги, прикрепляемые  школьниками к концу веревки, на которой они пускают змеев. Иногда мы получали  снизу вино и съестные припасы, которые поднимались к нам на блоках.    

Мои математические познания оказали мне большую услугу в  усвоении их фразеологии, заимствованной в значительной степени из математики и  музыки (ибо я немного знаком также и с музыкой). Все их идеи непрестанно  вращаются около линий и фигур. Если они хотят, например, восхвалить красоту  женщины или какого-нибудь животного, они непременно опишут ее при помощи  ромбов, окружностей, параллелограммов, эллипсов и других геометрических  терминов или же терминов, заимствованных из музыки, перечислять которые здесь  ни к чему. В королевской кухне я видел всевозможные математические и  музыкальные инструменты, по образцу которых повара режут жаркое для стола его  величества.    

Дома лапутян построены очень скверно: стены поставлены  криво, ни в одной комнате нельзя найти ни одного прямого угла; эти недостатки  объясняются презрительным их отношением к прикладной геометрии, которую они  считают наукой вульгарной и ремесленной; указания, которые они делают, слишком  утонченны и недоступны для рабочих, что служит источником беспрестанных ошибок.  И хотя они довольно искусно владеют на бумаге линейкой, карандашом и циркулем,  однако что касается обыкновенных повседневных действий, то я не встречал других  таких неловких, неуклюжих и косолапых людей, столь тугих на понимание всего,  что не касается математики и музыки. Они очень плохо рассуждают и всегда с  запальчивостью возражают, кроме тех случаев, когда бывают правы, но это редко с  ними случается. Воображение, фантазия и изобретательность совершенно чужды этим  людям, в языке их нет даже слов для выражения этих понятий, и вся их умственная  деятельность заключена в границах двух упомянутых наук.    

Большинство лапутян, особенно те, кто занимается  астрономией, верят в астрологию, хотя и стыдятся открыто признаваться в этом.  Но что меня более всего поразило и чего я никак не мог объяснить, так это  замеченное мной у них пристрастие к новостям и политике; они вечно  осведомляются насчет общественных дел, высказывают суждения о государственных  вопросах и ожесточенно спорят из-за каждого вершка партийных мнений. Впрочем,  ту же наклонность я заметил и у большинства европейских математиков, хотя  никогда не мог найти ничего общего между математикой и политикой: разве только,  основываясь на том, что самый маленький круг имеет столько же градусов, как и  самый большой, они предполагают, что и управление миром требует не большего  искусства, чем какое необходимо для управления и поворачивания глобуса. Но я  думаю, что эта наклонность обусловлена скорее весьма распространенной  человеческой слабостью, побуждающей нас больше всего интересоваться и  заниматься вещами, которые имеют к нам наименьшее касательство и к пониманию  которых мы меньше всего подготовлены нашими знаниями и природными  способностями.    

Лапутяне находятся в вечной тревоге и ни одной минуты не  наслаждаются душевным спокойствием, причем их треволнения происходят от причин,  которые не производят почти никакого действия на остальных смертных. Страхи их  вызываются различными изменениями, которые, по их мнению, происходят в небесных  телах[90].  Так, например, они боятся, что земля вследствие постоянного приближения к ней  солнца со временем будет всосана или поглощена последним; что поверхность  солнца постепенно покроется коркой от его собственных извержений и не будет  больше давать света; что земля едва ускользнула от удара хвоста последней  кометы, который, несомненно, превратил бы ее в пепел, и что будущая комета,  появление которой, по их вычислениям, ожидается через тридцать один год, по  всей вероятности, уничтожит землю, ибо если эта комета в своем перигелии  приблизится на определенное расстояние к солнцу (чего заставляют опасаться  вычисления), то она получит от него теплоты в десять тысяч раз больше, чем ее  содержится в раскаленном докрасна железе, и, удаляясь от солнца, унесет за  собой огненный хвост длиною в миллион четырнадцать миль; и если земля пройдет  сквозь него на расстоянии ста тысяч миль от ядра, или главного тела кометы, то  во время этого прохождения она должна будет воспламениться и обратиться в пепел[91]. Лапутяне  боятся далее, что солнце, изливая ежедневно свои лучи без всякого возмещения  этой потери, в конце концов целиком сгорит и уничтожится, что необходимо  повлечет за собой разрушение земли и всех планет, получающих от него свой свет.    

Вследствие страхов, внушаемых как этими, так и другими не  менее грозными опасностями, лапутяне постоянно находятся в такой тревоге, что  не могут ни спокойно спать в своих кроватях, ни наслаждаться обыкновенными  удовольствиями и радостями жизни. Когда лапутянин встречается утром со  знакомым, то его первым вопросом бывает: как поживает солнце, какой вид имело  оно при заходе и восходе и есть ли надежда избежать столкновения с  приближающейся кометой? Такие разговоры они способны вести с тем же увлечением,  с каким дети слушают страшные рассказы о духах и привидениях: жадно им внимая,  они от страха не решаются ложиться спать.    

Женщины острова отличаются весьма живым темпераментом; они  презирают своих мужей и проявляют необыкновенную нежность к чужеземцам, каковые  тут всегда находятся в порядочном количестве, прибывая с континента ко двору по  поручениям общин и городов или по собственным делам; но островитяне смотрят на  них свысока, потому что они лишены созерцательных способностей. Среди них-то  местные дамы и выбирают себе поклонников; неприятно только, что они действуют  слишком бесцеремонно и откровенно: муж всегда настолько увлечен умозрениями,  что жена его и любовник могут на его глазах дать полную волю своим чувствам,  лишь бы только у супруга под рукой были бумага и математические инструменты и  возле него не стоял хлопальщик.    

Жены и дочери лапутян жалуются на свою уединенную жизнь на  острове, хотя, по-моему, это приятнейший уголок в мире; несмотря на то что они  живут здесь в полном довольстве и роскоши и пользуются свободой делать все, что  им вздумается, островитянки все же жаждут увидеть свет и насладиться столичными  удовольствиями; но они могут спускаться на землю только с особого каждый раз  разрешения короля, а получить его бывает нелегко, потому что высокопоставленные  лица на основании долгого опыта убедились, как трудно бывает заставить своих  жен возвратиться с континента на остров. Мне рассказывали, что одна знатная  придворная дама – мать нескольких детей, жена первого министра, самого богатого  человека в королевстве, очень приятного по наружности, весьма нежно любящего ее  и живущего в самом роскошном дворце на острове, – сказавшись больной,  спустилась в Лагадо и скрывалась там в течение нескольких месяцев, пока король  не отдал приказ разыскать ее во что бы то ни стало; и вот знатную леди нашли в  грязном кабаке, всю в лохмотьях, заложившую свои платья для содержания старого  безобразного лакея, который ежедневно колотил ее и с которым она была разлучена  вопреки ее желанию. И хотя муж принял ее как нельзя более ласково, не сделав ей  ни малейшего упрека, она вскоре после этого ухитрилась снова улизнуть на  континент к тому же поклоннику, захватив с собой все драгоценности, и с тех пор  о ней нет слуху.    

Читатель, может быть, подумает, что история эта заимствована  скорее из европейской или английской жизни, чем из жизни столь отдаленной  страны[92].  Но пусть он благоволит принять во внимание, что женские причуды не ограничены  ни климатом, ни национальностью и что они гораздо однообразнее, чем кажется с  первого взгляда.    

Меньше чем через месяц я сделал порядочные успехи в  лапутском языке, так что мог свободно отвечать на большинство вопросов,  задаваемых мне королем, когда я имел честь посещать его. Его величество  нисколько не интересовался законами, правлением, историей, религией, нравами и  обычаями стран, которые я посетил. Он ограничился только расспросами о  состоянии математики, причем выслушивал мои ответы с величайшим пренебрежением  и равнодушием, несмотря на то что внимание его было часто возбуждаемо  хлопальщиками, стоявшими по обеим сторонам его.    

 Глава 3    

     

     

Задача, решенная современной философией  и астрономией. Большие успехи лапутян в области последней. Королевский метод  подавления восстаний    

     

Я просил у его величества дозволения осмотреть  достопримечательности острова, на что он любезно дал свое согласие, приказав  моему наставнику быть моим руководителем. Больше всего хотелось мне знать,  какой искусственной или естественной причине остров обязан разнообразными  движениями. По этому поводу я представлю теперь читателю философское объяснение.    

Летучий, или плавучий, остров имеет форму правильного круга  диаметром в 7857 ярдов, или около четырех с половиной миль; следовательно, его  поверхность равняется десяти тысячам акров. Высота острова равна тремстам  ярдам. Дно, или нижняя поверхность, видимая только наблюдателям, находящимся на  земле, есть гладкая правильная алмазная пластина, толщиной около двухсот ярдов.  На ней лежат различные минералы в обычном порядке, и все это покрыто слоем  богатого чернозема в десять или двенадцать футов глубины. Наклон поверхности  острова от окружности к центру служит естественной причиной того, что роса и  дождь, падающие на остров, собираются в ручейки и текут к его середине, где  вливаются в четыре больших бассейна, каждый из которых имеет около полумили в  окружности и находится в двухстах ярдах от центра острова. Под действием  солнечных лучей вода бассейнов непрерывно испаряется в течение дня, что  препятствует их переполнению. Кроме того, монарх обладает возможностью  поднимать остров в заоблачные сферы, где нет водяных паров, и, следовательно,  может предотвратить падение росы и дождей, когда ему заблагорассудится: ведь,  по единогласному мнению натуралистов, самые высокие облака не поднимаются выше  двух миль; по крайней мере, таких случаев никогда не наблюдалось в этой стране.    

В центре острова находится пропасть около пятидесяти ярдов в  диаметре, через которую астрономы опускаются в большую пещеру, имеющую форму  купола и называющуюся поэтому «Фландона Гагноле», или Астрономической Пещерой;  она расположена на глубине ста ярдов в толще алмаза. В этой пещере всегда горят  двадцать ламп, которые, отражаясь от алмазных стенок, ярко освещают каждый  уголок. Вся пещера заставлена разнообразнейшими секстантами, квадрантами,  телескопами, астролябиями и другими астрономическими приборами. Но главной  достопримечательностью, от которой зависит судьба всего острова, является  огромный магнит, по форме напоминающий ткацкий челнок. Он имеет в длину шесть  ярдов, а в ширину – в самой толстой своей части – свыше трех ярдов. Магнит этот  укреплен на очень прочной алмазной оси, проходящей через его середину; он  вращается на ней и подвешен так точно, что малейшее прикосновение руки может  повернуть его. Он охвачен полым алмазным цилиндром, имеющим четыре фута в  высоту, столько же в толщину и двенадцать ярдов в диаметре и поддерживаемым  горизонтально на восьми алмазных ножках, вышиною в шесть ярдов каждая. В  середине внутренней поверхности цилиндра сделаны два гнезда, глубиною в  двенадцать дюймов каждое, в которые всажены концы оси и в которых, когда бывает  нужно, она вращается.    

Никакая сила не может сдвинуть с места описанный нами  магнит, потому что цилиндр вместе с ножками составляет одно целое с массой  алмаза, служащего основанием всего острова.    

При помощи этого магнита остров может подниматься, опускаться  и передвигаться с одного места в другое[93].  Ибо, по отношению к подвластной монарху части земной поверхности, магнит  обладает с одного конца притягательной силой, а с другого – отталкивательной.  Когда магнит поставлен вертикально и его притягательный полюс обращен к земле,  остров опускается, но когда обращен книзу полюс магнита, обладающий  отталкивательной силой, то остров поднимается прямо вверх. При косом положении  магнита остров тоже движется в косом направлении, ибо силы этого магнита всегда  действуют по линиям, параллельным его направлению.    

При помощи такого косого движения остров переносится в  разные части владений монарха. Для объяснения способа перемещения острова  допустим, что AB есть линия, проходящая через государство Бальнибарби, cd – магнит,  у которого d – отталкивательный полюс, а c – притягательный, и что остров  находится над точкой C. Пусть магнит будет поставлен в положение cd, при  котором его отрицательный полюс направлен вниз, тогда остров будет  подталкиваться наискось вверх по направлению к D. По прибытии его в D пусть  магнит будет повернут на оси так, чтобы его притягательный полюс был направлен  к E, тогда и остров будет двигаться наискось по направлению к E. Если теперь  снова повернуть магнит и поставить его в положение EF отталкивательным полюсом  книзу, остров поднимется наискось по направлению к F, откуда, направляя  притягательный полюс к G, остров можно перенести к G и от G к H, повернув  магнит так, чтобы его отталкивательный полюс был обращен прямо вниз. Таким  образом, изменяя по мере надобности положение камня, можно поднимать и опускать  остров в косых направлениях, и при помощи таких попеременных подъемов и спусков  (при незначительных уклонениях вкось) остров переносится из одной части  государства в другую.    

Однако надо заметить, что Лапута не может двигаться за  пределы своего государства, а равно и не может подниматься на высоту больше  четырех миль. Астрономы (написавшие обширные исследования касательно свойств  этого магнита) дают следующее объяснение указанного явления: магнитная сила не  простирается далее четырех миль; с другой стороны, действующие на магнит  минералы в недрах земли и в море, на расстоянии шести лиг от берега, залегают  не по всему земному шару, а только в пределах владений его величества.  Пользуясь преимуществами столь выгодного положения, монарх этот без труда мог  привести к повиновению все страны, лежащие в пределах притяжения магнита.    

Если поставить магнит в положение, параллельное плоскости  горизонта, то остров останавливается; в самом деле, в этом случае полюсы  магнита, находясь на одинаковом расстоянии от земли, действуют с одинаковой  силой, – один притягивая остров книзу, другой – толкая его вверх,  вследствие чего не может произойти никакого движения.    

Описанный магнит находится в ведении надежных астрономов,  которые время от времени меняют его положение согласно приказаниям монарха. Эти  ученые большую часть своей жизни проводят в наблюдениях над движениями небесных  тел при помощи зрительных труб, которые своим качеством значительно превосходят  наши. И хотя самые большие тамошние телескопы не длиннее трех футов, однако они  увеличивают значительно сильнее, чем наши, имеющие длину в сто футов, и  показывают небесные тела с большей ясностью. Это преимущество позволило  лапутянам в своих открытиях оставить далеко позади наших европейских  астрономов. Так, ими составлен каталог десяти тысяч неподвижных звезд, между  тем как самый обширный из наших каталогов содержит не более одной трети этого  числа[94].  Кроме того, они открыли две маленьких звезды или два спутника, обращающихся  около Марса, из которых ближайший к Марсу удален от центра этой планеты на  расстояние, равное трем ее диаметрам, а более отдаленный находится от нее на  расстоянии пяти таких же диаметров[95].  Первый совершает свое обращение в течение десяти часов, а второй в течение  двадцати одного с половиной часа, так что квадраты времен их обращения почти  пропорциональны кубам их расстояний от центра Марса, каковое обстоятельство с  очевидностью показывает, что означенные спутники управляются тем же самым  законом тяготения, которому подчинены другие небесные тела[96].    

Лапутяне произвели наблюдения над девяносто тремя различными  кометами и установили с большой точностью периоды их возвращения. Если это  справедливо (а утверждения их весьма категоричны), то было бы весьма желательно,  чтобы результаты их наблюдений сделались публичным достоянием, ибо тогда теория  комет, которая теперь полна недостатков и сильно хромает, была бы доведена до  того же совершенства, что и другие области астрономии.    

Король мог бы стать самым абсолютным монархом в мире, если  бы ему удалось убедить своих министров действовать с ним заодно. Но последние,  будучи владельцами собственности на континенте и принимая во внимание, что  положение фаворита весьма непрочно, никогда не соглашались на порабощение своего  отечества[97].    

Если какой-нибудь город поднимает мятеж или восстание, если  в нем вспыхивает междоусобица или он отказывается платить обычные подати, то  король располагает двумя средствами привести его к покорности. Первое и более  мягкое из них заключается в помещении острова над таким городом и окружающими  его землями: вследствие этого король лишает их благодетельного действия солнца  и дождя, так что в непокорной стране начинаются голод и болезни. Смотря по  степени преступления, эта карательная мера усиливается метанием сверху больших  камней, от которых население может укрыться только в подвалах или в погребах,  предоставляя полному разрушению крыши своих жилищ. Но если мятежники продолжают  упорствовать, король прибегает ко второму, более радикальному, средству: остров  опускается прямо на головы непокорных и сокрушает их вместе с их домами. Однако  к этому крайнему средству король прибегает в очень редких случаях и весьма  неохотно, да и министры не решаются рекомендовать ему подобное мероприятие, так  как оно, с одной стороны, способно внушить к ним народную ненависть, а с другой  – может причинить большой вред их собственному имуществу, находящемуся на  континенте, ибо остров есть владение короля.    

Кроме того, существует другая, еще более важная причина,  почему короли этого государства всегда питали отвращение к столь страшной мере  и прибегали к ней только в случае самой крайней необходимости. Если город,  осужденный на разрушение, расположен среди высоких скал, – а так именно и  расположены в большинстве случаев крупные города, вероятно, для предохранения  от указанной катастрофы, – или если в таком городе существует много  колоколен или каменных башен, то внезапное падение острова может повредить его  основание, или нижнюю поверхность, которая хотя и состоит, как я уже говорил,  из одного цельного алмаза толщиною в двести ярдов, все же при сильном толчке  может расколоться, а при приближении к пламени расположенных под ней построек –  треснуть, как это случается с железными или каменными стенками наших каминов.  Все это отлично известно населению, которое соответственно соразмеряет свое  сопротивление, когда дело касается его свободы и имущества. И король, несмотря  на свое крайнее раздражение и твердую решимость стереть в порошок мятежный  город, отдает распоряжение опустить остров как можно тише, под предлогом  милостивого отношения к своему народу, на самом же деле из боязни разбить  алмазное основание, так как в этом случае, по общему мнению всех философов,  магнит не в состоянии будет удержать остров в воздухе, и вся его масса рухнет  на землю.    

Года за три до моего прибытия к лапутянам, когда король  совершал полет над своими владениями, произошло необыкновенное событие, которое  чуть было не оказалось роковым для этой монархии, по крайней мере для ее  теперешнего строя[98].  Линдалино, второй по величине город в королевстве, был первым удостоившимся  посещения его величества. Через три дня по его отъезде горожане, часто  жаловавшиеся на большие притеснения, заперли городские ворота, арестовали  губернатора и с невероятной быстротой и энергией воздвигли четыре массивные  башни по четырем углам города (площадь которого представляет собой правильный  четырехугольник) такой же высоты, как и гранитная остроконечная скала,  возвышающаяся как раз в центре города. На верхушке каждой башни, так же как и  на верхушке скалы, они утвердили по большому магниту и, на случай крушения их  замысла, запаслись огромным количеством весьма горючего топлива, надеясь  расколоть сильным пламенем алмазное основание острова, если бы проект с  магнитами оказался неудачным.    

Только через восемь месяцев король получил донесение о том,  что Линдалино поднял мятеж. Он отдал тогда распоряжение направить остров к  городу. Население было исполнено единодушия, запаслось провиантом. Посреди  города протекает большая река. Король парил над мятежниками несколько дней,  лишая их солнца и дождя. Он велел опустить с острова множество бечевок, но  никто и не подумал обратиться к нему с челобитной; зато во множестве полетели  весьма дерзкие требования возместить все причиненные городу несправедливости,  вернуть привилегии, предоставить населению право выбора губернатора и тому  подобные несуразности. В ответ на это его величество приказал всем островитянам  бросать с нижней галереи на город большие камни; но от этого несчастья горожане  обереглись, укрывшись со своими пожитками в четырех башнях и других каменных  зданиях, а также в погребах.    

Тогда король, твердо решивший привести к покорности этих  гордецов, приказал медленно опустить остров на сорок ярдов от верхушек башен и  скалы. Приказание короля было исполнено; однако виновники, приводившие его в  исполнение, обнаружили, что спуск совершился гораздо быстрее, чем обыкновенно,  и, повернув магнит, только с большим трудом могли удержать остров в неподвижном  положении, но заметили, что он все же обнаруживает наклонность к падению. Они  немедленно дали знать об этом удивительном явлении и просили у его величества  разрешения поднять остров выше; король дал согласие, был созван большой совет;  и чиновники, ведающие магнитом, получили приказание присутствовать на нем. Один  из старейших и опытнейших среди них испросил позволение произвести придуманный  им опыт. Он взял прочный шнурок в сто ярдов длины и, когда остров поднялся над  городом на такую высоту, что прекратилось действие подмеченной притягательной  силы, прикрепил к концу шнурка кусок алмаза, содержавший в себе некоторое  количество железной руды подобно алмазу, составлявшему основание, или нижнюю  поверхность острова, и стал медленно спускать его с нижней галереи к верхушке  одной из башен. Не спустился алмаз и на четыре ярда, как чиновник почувствовал,  что камень с такой силой увлекается вниз, что ему едва удалось вытащить его  обратно. После этого он сбросил с острова несколько обломков алмаза и заметил,  что все они с силой были притянуты верхушкой башни. Тот же опыт был проделан по  отношению к остальным трем башням и скале, и результат каждый раз получался  одинаковый.    

Это событие расстроило все планы короля, и (мы не будем  останавливаться на подробностях) ему пришлось оставить город в покое.    

Один из министров уверял меня, что, если бы остров опустился  над городом так низко, что не мог бы больше подняться, то горожане навсегда  лишили бы его возможности передвигаться, убили бы короля и всех его  прислужников и совершенно изменили бы образ правления.    

Основной закон государства запрещает королю и двум его  старшим сыновьям оставлять остров. То же запрещение распространяется и на  королеву, пока она не утратит способности к деторождению[99].    

 Глава 4    

     

     

Автор оставляет Лапуту. Его спускают в  Бальнибарби. Прибытие автора в столицу. Описание столицы и прилегающей  местности. Один сановник гостеприимно принимает у себя автора. Его беседы с  этим сановником    

     

Хотя я не могу пожаловаться на прием, оказанный мне на  острове, все же я должен сознаться, что не пользовался там особенным вниманием  и меня даже в некоторой степени презирали. Это и понятно, если вспомнить, что  король и население не интересовались ничем, кроме математики и музыки, а в этом  отношении я стоял значительно ниже их и потому не пользовался большим  уважением.    

С другой стороны, осмотрев все достопримечательности  острова, я сам очень хотел его оставить, так как мне смертельно надоели эти  люди. Они действительно чрезвычайно сведущи в математике и музыке, и хотя я  питаю большое уважение к этим двум знаниям и сам кое-что в них смыслю, тем не  менее лапутяне настолько рассеянны и так глубоко погружены в умозрения, что я в  жизни не встречал более неприятных собеседников. В течение двухмесячного моего  пребывания на острове я разговаривал только с женщинами, купцами, хлопальщиками  и пажами, вследствие чего все стали относиться ко мне с крайним презрением,  хотя перечисленные мной лица были единственными, от которых я мог получить  разумный ответ на заданный вопрос.    

Благодаря усиленным занятиям я довольно хорошо изучил  местный язык. Я томился заключением на острове, где мне оказывали так мало  внимания, и решил покинуть его при первом удобном случае.    

Между придворными находился один вельможа, близкий  родственник короля. Это обстоятельство было единственной причиной уважения к  нему царедворцев, так как все они считали его человеком крайне глупым и  невежественным. Он оказал много весьма важных услуг государству, обладал  большими природными способностями, а также опытом, и отличался прямотой и  честностью; но ухо его было так нечувствительно к музыке, что, по уверению его  недоброжелателей, он часто отбивал такт невпопад; и наставники лишь с крайним  трудом могли научить его доказывать простейшие математические теоремы. Этот  вельможа оказывал мне большое благоволение: часто навещал меня, желая получить  сведения о европейской жизни, о законах и обычаях, нравах и науках различных  посещенных мною стран. Он слушал меня с большим вниманием и делал очень мудрые  замечания по поводу моих рассказов. По чину при нем состояли два хлопальщика,  но он никогда не прибегал к их услугам, исключая придворных церемоний и  официальных визитов, и постоянно отпускал их, когда мы оставались наедине.    

Я попросил эту почтенную особу исходатайствовать мне у его  величества разрешение покинуть остров. Вельможа исполнил мою просьбу, хотя и с  сожалением, как ему угодно было сказать мне; он сделал мне много лестных  предложений, но я отказался от них с выражением глубочайшей признательности.    

Шестнадцатого февраля я попрощался с его величеством и  придворными. Король наградил меня подарками, ценностью около двухсот английских  фунтов; такие же подарки я получил и от моего покровителя, родственника короля,  который вместе с тем дал мне рекомендательное письмо к своему другу, жившему в  Лагадо, столице королевства. В это время остров парил над горой на расстоянии  двух миль от города, и меня спустили с нижней галереи тем же способом, каким  прежде подняли сюда.    

Континент в пределах власти монарха Летучего Острова  известен под общим именем Бальнибарби, а столица, как я уже говорил, называется  Лагадо. Опустившись на твердую землю, я почувствовал некоторое удовлетворение.  Так как я был одет в местный костюм и достаточно владел языком, чтобы  разговаривать с местными жителями, то без всяких затруднений добрался до  столицы. Я скоро отыскал дом лица, к которому у меня было рекомендательное  письмо, передал ему письмо от его вельможного друга с острова и был любезно  принят. Этот сановник, по имени Мьюноди, велел приготовить у себя в доме для  меня комнату, где я и прожил все время моего пребывания в столице, пользуясь  самым радушным гостеприимством хозяина[100].    

На другой день по моем приезде он повез меня в своей коляске  осмотреть город, который приблизительно равняется половине Лондона[101]; но  дома в нем построены очень странно, и многие из них полуразрушены. Прохожие на  улицах куда-то мчались, имели дикий вид, глаза их были неподвижно устремлены в  одну точку, и почти все они были одеты в лохмотья. Миновав городские ворота, мы  поехали полем, сделав около трех миль. Здесь я увидел много крестьян,  работавших с помощью разнообразных орудий, но не мог разобрать, что,  собственно, они делают, тем более что поля, бывшие перед моими глазами, не  имели ни малейших признаков травы или хлеба, хотя почва была, по-видимому,  превосходная. Я не мог не выразить своего удивления по поводу столь странного  вида города и деревни и решил обратиться к своему спутнику с просьбой объяснить  мне, что означают эти озабоченные лица, эти занятые работой руки как на улицах,  так и на полях, ибо я не замечал никаких благотворных результатов, произведенных  ими; напротив, мне никогда не приходилось видеть полей, хуже возделанных,  домов, хуже построенных и обвалившихся, и людей, внешность и платье которых  свидетельствовали бы о такой нищете и лишениях[102].    

Господин Мьюноди был очень знатной особой и несколько лет  состоял губернатором Лагадо, но благодаря интригам министров его отстранили от  должности за неспособность. Тем не менее король относился к нему благосклонно,  считая его человеком благомыслящим, хотя и недалекого ума.    

На откровенно высказанное мною мнение об этой стране и ее  жителях он ограничился замечанием, что я нахожусь у них слишком короткое время  для того, чтобы составить правильное суждение, стал говорить, что у различных  наций существуют различные нравы и обычаи, и тому подобные общие места. Но,  когда мы возвратились в его дворец, он спросил, как я нахожу постройку, какие  несуразности замечаю я в ней и какого рода замечания есть у меня по поводу  платья и внешности его слуг. Он мог смело задавать подобные вопросы, так как  все у него было великолепно, изящно, в порядке. Я ответил, что мудрость,  знатность и богатство его превосходительства предохранили его от недостатков  его соотечественников, которые являются следствием безрассудства и нищеты.  Тогда он сказал мне, что если я пожелаю отправиться с ним в его загородный дом,  расположенный приблизительно в двадцати милях, в его поместье, то там у нас  будет больше досуга для подобного рода бесед. Я заявил его превосходительству,  что я весь к его услугам, и на следующий день утром мы отправились в путь.    

По дороге Мьюноди обратил мое внимание на различные методы,  применяемые фермерами при обработке земли, которые были для меня совершенно  непонятны, ибо, за весьма редкими исключениями, я не мог заметить на полях ни  одного колоса и ни одной былинки. Но после трехчасового пути картина совершенно  переменилась. Перед нами открылась прекрасная местность: аккуратно построенные  фермерские домики на небольшом расстоянии друг от друга, огороженные поля,  разделенные на виноградники, хлебные нивы и луга. Я давно не видел такого  приятного пейзажа. Его превосходительство, заметя, что лицо мое проясняется,  сказал мне со вздохом, что здесь начинаются его владения, которыми мы будем  ехать до самого дома и которые все будут в таком же роде; что его  соотечественники смеются над ним и презирают его за то, что он плохо ведет  хозяйство и подает государству столь дурной пример, которому, впрочем,  подражают очень немногие, такие же своенравные и хилые старики, как он сам.    

Наконец мы подъехали к дому. Это было великолепное здание,  построенное по лучшим правилам старинной архитектуры. Фонтаны, сады, аллеи,  рощи – все было устроено очень умно и со вкусом. Я воздал виденному заслуженную  похвалу, но его превосходительство не обращал на мои слова ни малейшего  внимания до конца ужина. Когда мы остались вдвоем, мой хозяин с очень грустным  видом сказал мне, что часто он подумывает, не лучше ли ему срыть свои дома в  городе и деревне и перестроить их по теперешней моде, уничтожить свое полевое  хозяйство и завести другое, согласно новейшим требованиям, ознакомив с ними  также и фермеров; в противном случае он рискует навлечь на себя упреки в  гордости, оригинальничанье, кривлянье, невежестве, самодурстве и, чего доброго,  увеличить неудовольствие его величества. Он выразил предположение, что восхищение  мое, вероятно, остынет или ослабеет, когда он познакомит меня с вещами, о  которых я вряд ли слышал при дворе, где люди слишком погружены в свои умозрения  и им некогда обращать внимание на то, что делается на земле.    

Речь его сводилась к следующему. Около сорока лет тому назад  несколько жителей столицы поднялись на Лапуту – одни по делам, другие ради  удовольствия, – и после пятимесячного пребывания на острове спустились  обратно с весьма поверхностными познаниями в математике, но в крайне легкомысленном  расположении, приобретенном в этой воздушной области. Возвратившись на землю,  лица эти прониклись презрением ко всем нашим учреждениям и начали составлять  проекты пересоздания науки, искусства, законов, языка и техники на новый лад. С  этой целью они выхлопотали королевскую привилегию на учреждение Академии  прожектеров в Лагадо. Затея эта имела такой успех, что теперь в королевстве нет  ни одного сколько-нибудь значительного города, в котором бы не возникла такая  академия. В этих заведениях профессора изобретают новые методы земледелия и  архитектуры и новые орудия и инструменты для всякого рода ремесел и  производств, с помощью которых, как они уверяют, один человек будет исполнять  работу десятерых; в течение недели можно будет воздвигнуть дворец из такого прочного  материала, что он простоит вечно, не требуя никакого ремонта; все земные плоды  будут созревать во всякое время года, по желанию потребителей, причем эти плоды  по размерам превзойдут в сто раз те, какие мы имеем теперь… но не перечтешь  всех их проектов осчастливить человечество. Жаль только, что ни один из этих  проектов еще не доведен до конца, а между тем страна в ожидании будущих благ  приведена в запустение, дома в развалинах и население голодает или ходит в  лохмотьях. Однако все это не только не охлаждает рвения прожектеров, но еще  пуще подогревает его, и их одинаково воодушевляют как надежда, так и отчаяние.  Что касается самого Мьюноди, то он, не будучи человеком предприимчивым,  продолжает действовать по старинке, живет в домах, построенных его предками, и  во всем следует их примеру, не заводя никаких новшеств. Еще несколько человек  из знати и среднего дворянства поступают так же, как и он, но на них смотрят с  презрением и недоброжелательством, как на врагов науки, невежд и вредных членов  общества, приносящих прогресс и благо страны в жертву своему покою и лени.    

В заключение его превосходительство сказал, что он  воздерживается от сообщения мне дальнейших подробностей, не желая лишить меня  удовольствия, которое я, наверное, получу при личном осмотре главной Академии,  куда он решил свести меня. Он только попросил меня обратить внимание на  разрушенные постройки на склоне горы, в трех милях от нас; он рассказал мне,  что на расстоянии полумили от дома у него была отличная мельница, которая  работала водой, отведенной из большой реки, и удовлетворяла потребности как его  семьи, так и большого числа его арендаторов. Около семи лет тому назад к нему  явилась компания прожектеров с предложением разрушить эту мельницу и построить  новую на склоне горы, по хребту которой они собирались прорыть длинный канал в  качестве водохранилища, куда вода будет подниматься при помощи труб и машин и  приводить в движение мельницу, так как ветер и воздух, волнуя воду на вершине,  сделают ее будто бы более текучей и при падении по склону ее понадобится для  вращения мельничного колеса вдвое меньше, чем в том случае, когда она течет по  почти ровной местности. Его превосходительство сказал, что, будучи в несколько  натянутых отношениях с двором и уступая увещаниям друзей, он согласился привести  этот проект в исполнение; после двухлетних работ, на которых было занято сто  человек, предприятие развалилось, и прожектеры скрылись, свалив всю вину на  него; с тех пор они постоянно издеваются над ним и подбивают других проделать  такой же эксперимент, с таким же ручательством за успех и с таким же  разочарованием напоследок.    

Спустя несколько дней мы возвратились в город. Его  превосходительство, приняв во внимание дурную репутацию, которой он пользовался  в Академии, не счел удобным сопровождать меня сам, но поручил свести меня туда  одному своему другу. Мой хозяин отрекомендовал меня как человека, увлекающегося  проектами, весьма любознательного и легковерного, что, впрочем, было недалеко  от истины, ибо в молодости я и сам был большим прожектером.    

 Глава 5    

     

     

Автору дозволяют осмотреть Большую  Академию в Лагадо. Подробное описание Академии. Искусства, изучением которых  занимаются профессора    

     

Эта Академия занимает не одно отдельное здание, а два ряда  заброшенных домов по обеим сторонам улицы, которые были приобретены и  приспособлены для ее работ[103].    

Я был благосклонно принят президентом и посещал Академию  ежедневно в течение довольно продолжительного времени. Каждая комната заключала  в себе одного или нескольких прожектеров, и я думаю, что побывал не менее чем в  пятистах комнатах.    

Первый ученый, которого я посетил, был тощий человек с  закопченным лицом и руками, с длинными всклокоченными и местами опаленными  волосами и бородой. Его платье, рубаха и кожа были такого же цвета. Восемь лет  он разрабатывал проект извлечения из огурцов солнечных лучей, которые  предполагал заключить в герметически закупоренные склянки, чтобы затем  пользоваться ими для согревания воздуха в случае холодного и дождливого лета.  Он выразил уверенность, что еще через восемь лет сможет поставлять солнечный  свет для губернаторских садов по умеренной цене; но он жаловался, что запасы  его невелики, и просил меня дать ему что-нибудь в поощрение его  изобретательности, тем более что огурцы в то время года были очень дороги. Я  сделал ему маленький подарок из денег, которыми предусмотрительно снабдил меня  мой хозяин, хорошо знавший привычку этих господ выпрашивать подачки у каждого,  кто посещает их.    

Войдя в другую комнату, я чуть было не выскочил из нее вон,  потому что едва не задохся от ужасного зловония. Однако мой спутник удержал  меня, шепотом сказав, что необходимо войти, иначе мы нанесем большую обиду;  таким образом, я не посмел даже заткнуть нос. Изобретатель, сидевший в этой  комнате, был одним из старейших членов Академии. Лицо и борода его были бледно-желтые,  а руки и платье все вымазаны нечистотами. Когда я был ему представлен, он  крепко обнял меня (любезность, без которой я отлично мог бы обойтись). С самого  своего вступления в Академию он занимался превращением человеческих  экскрементов в те питательные вещества, из которых они образовались, путем  отделения от них некоторых составных частей, удаления окраски, сообщаемой им  желчью, выпаривания зловония и выделения слюны. Город еженедельно отпускал ему  посудину, наполненную человеческими нечистотами, величиной с бристольскую  бочку.    

Там же я увидел другого ученого, занимавшегося пережиганием  льда в порох. Он показал мне написанное им исследование о ковкости пламени,  которое он собирался опубликовать.    

Там был также весьма изобретательный архитектор, придумавший  новый способ постройки домов, начиная с крыши и кончая фундаментом. Он  оправдывал мне этот способ ссылкой на приемы двух мудрых насекомых – пчелы и  паука.    

Там был, наконец, слепорожденный, под руководством которого  занималось несколько таких же слепых учеников. Их занятия состояли в смешивании  для живописцев красок, каковые профессор учил их распознавать при помощи  обоняния и осязания. Правда, на мое несчастье, во время моего посещения они не  особенно удачно справлялись со своей задачей, да и сам профессор постоянно  совершал ошибки. Ученый этот пользуется большой поддержкой и уважением своих  собратьев[104].    

В другой комнате мне доставил большое удовольствие  прожектер, открывший способ пахать землю свиньями и избавиться таким образом от  расходов на плуги, скот и рабочих. Способ этот заключается в следующем: на  десятине земли вы закапываете на расстоянии шести дюймов и на глубине восьми  известное количество желудей, фиников, каштанов и других плодов или овощей, до  которых особенно лакомы свиньи; затем вы выгоняете на это поле штук шестьсот  или больше свиней, и они в течение немногих дней, в поисках пищи, взроют всю  землю, сделав ее пригодной для посева и в то же время удобрив ее своим навозом.  Правда, произведенный опыт показал, что такая обработка земли требует больших  хлопот и расходов, а урожай дает маленький или никакой. Однако никто не  сомневается, что это изобретение поддается большому усовершенствованию.    

Я вошел в следующую комнату, где стены и потолок были сплошь  затянуты паутиной, за исключением узкого прохода для изобретателя. Едва я  показался в дверях, как последний громко закричал, чтобы я был осторожнее и не  порвал его паутины. Он стал жаловаться на роковую ошибку, которую совершал до  сих пор мир, пользуясь работой шелковичных червей, тогда как у нас всегда под  рукой множество насекомых, бесконечно превосходящих упомянутых червей, ибо они  одарены качествами не только прядильщиков, но и ткачей. Далее изобретатель  указал, что утилизация пауков совершенно избавит от расходов на окраску тканей,  и я вполне убедился в этом, когда он показал нам множество красивых  разноцветных мух, которыми кормил пауков и цвет которых, по его уверениям,  необходимо должен передаваться изготовленной пауком пряже. И так как у него  были мухи всех цветов, то он надеялся удовлетворить вкусам каждого, как только  ему удастся найти для мух подходящую пищу в виде камеди, масла и других клейких  веществ и придать, таким образом, большую плотность и прочность нитям паутины[105].    

Там же был астроном, затеявший поместить солнечные часы на  большой флюгер ратуши, выверив годовые и суточные движения земли и солнца так,  чтобы они соответствовали и согласовались со всеми случайными переменами  направления ветра.    

Я пожаловался в это время на легкие колики, и мой спутник  привел меня в комнату знаменитого медика, особенно прославившегося лечением  этой болезни путем двух противоположных операций, производимых одним и тем же  инструментом. У него был большой раздувальный мех с длинным и тонким  наконечником из слоновой кости. Доктор утверждал, что, вводя трубку на восемь  дюймов в задний проход и втягивая ветры, он может привести кишки в такое  состояние, что они станут похожи на высохший пузырь. Но, если болезнь более  упорна и жестока, доктор вводит трубку, когда мехи наполнены воздухом, и  вгоняет этот воздух в тело больного; затем он вынимает трубку, чтобы вновь  наполнить мехи, плотно закрывая на это время большим пальцем заднепроходное  отверстие. Эту операцию он повторяет три или четыре раза, после чего введенный  в желудок воздух быстро устремляется наружу, увлекая с собой все вредные  вещества (как вода из насоса), и больной выздоравливает. Я видел, как он  произвел оба опыта над собакой, но не заметил, чтобы первый оказал какое-нибудь  действие. После второго животное страшно раздулось и едва не лопнуло, затем так  обильно опорожнилось, что мне и моему спутнику стало очень противно. Собака  мгновенно околела, и мы покинули доктора, прилагавшего старание вернуть ее к  жизни при помощи той же операции[106].    

Я посетил еще много других комнат, но, заботясь о краткости,  не стану утруждать читателя описанием всех диковин, которые я там видел.    

До сих пор я познакомился только с одним отделением  Академии; другое же отделение было предоставлено ученым, двигавшим вперед  спекулятивные науки[107];  о нем я и скажу несколько слов, предварительно упомянув еще об одном знаменитом  ученом, известном здесь под именем «универсального искусника». Он рассказал  нам, что вот уже тридцать лет он посвящает все свои мысли улучшению  человеческой жизни. В его распоряжении были две большие комнаты, наполненные  удивительными диковинами, и пятьдесят помощников. Одни сгущали воздух в  вещество сухое и осязаемое, извлекая из него селитру и процеживая водянистые и  текучие его частицы; другие размягчали мрамор для подушек и подушечек для  булавок; третьи приводили в окаменелое состояние копыта живой лошади, чтобы  предохранить их от изнашивания. Что касается самого искусника, то он занят был  в то время разработкой двух великих замыслов: первый из них – обсеменение полей  мякиной, в которой, по его утверждению, заключена настоящая производительная  сила, что он доказывал множеством экспериментов, которые, по моему невежеству,  остались для меня совершенно непонятными; а второй – приостановка роста шерсти  на двух ягнятах при помощи особого прикладываемого снаружи состава из камеди,  минеральных и растительных веществ; и он надеялся в недалеком будущем развести  во всем королевстве породу голых овец.    

После этого мы пересекли улицу и вошли в другое отделение  Академии, где, как я уже сказал, заседали прожектеры в области спекулятивных  наук.    

Первый профессор, которого я здесь увидел, помещался в  огромной комнате, окруженный сорока учениками. После взаимных приветствий,  заметив, что я внимательно рассматриваю раму, занимавшую большую часть комнаты,  он сказал, что меня, быть может, удивит его работа над проектом  усовершенствования умозрительного знания при помощи технических и механических  операций[108].  Но мир вскоре оценит всю полезность этого проекта; и он льстил себя  уверенностью, что более возвышенная идея никогда еще не зарождалась ни в чьей  голове. Каждому известно, как трудно изучать науки и искусства по общепринятой  методе; между тем благодаря его изобретению самый невежественный человек с  помощью умеренных затрат и небольших физических усилий может писать книги по  философии, поэзии, политике, праву, математике и богословию при полном  отсутствии эрудиции и таланта. Затем он подвел меня к раме, по бокам которой  рядами стояли все его ученики. Рама эта имела двадцать квадратных футов и  помещалась посредине комнаты. Поверхность ее состояла из множества деревянных  дощечек, каждая величиною в игральную кость, одни побольше, другие поменьше.  Все они были сцеплены между собой тонкими проволоками. Со всех сторон каждой  дощечки приклеено было по кусочку бумаги, и на этих бумажках были написаны все  слова их языка в различных наклонениях, временах и падежах, но без всякого  порядка. Профессор попросил меня быть внимательнее, так как он собирался  пустить в ход свою машину. По его команде каждый ученик взялся за железную  рукоятку, которые в числе сорока были вставлены по краям рамы, и быстро  повернул ее, после чего расположение слов совершенно изменилось. Тогда  профессор приказал тридцати шести ученикам медленно читать образовавшиеся  строки в том порядке, в каком они разместились в раме; если случалось, что три  или четыре слова составляли часть фразы, ее диктовали остальным четырем  ученикам, исполнявшим роль писцов. Это упражнение было повторено три или четыре  раза, и машина была так устроена, что после каждого оборота слова принимали все  новое расположение, по мере того как квадратики переворачивались с одной  стороны на другую.    

Ученики занимались этими упражнениями по шесть часов в день,  и профессор показал мне множество фолиантов, составленных из подобных  отрывочных фраз; он намеревался связать их вместе и от этого богатого материала  дать миру полный компендий всех искусств и наук; его работа могла бы быть,  однако, облегчена и значительно ускорена, если бы удалось собрать фонд для  сооружения пятисот таких станков в Лагадо и обязать руководителей объединить  полученные ими коллекции.    

Он сообщил мне, что это изобретение с юных лет поглощало все  его мысли, что теперь в его станок входит целый словарь и что им точнейшим  образом высчитано соотношение числа частиц, имен, глаголов и других частей речи,  употребляемых в наших книгах.    

Я принес глубочайшую благодарность этому почтенному мужу за  его любезное посвящение меня в тайны своего великого изобретения и дал  обещание, если мне удастся когда-нибудь вернуться на родину, воздать ему  должное как единственному изобретателю этой изумительной машины, форму и  устройство которой я попросил у него позволения срисовать на бумаге и прилагаю  свой рисунок к настоящему изданию. Я сказал ему, что в Европе хотя и существует  между учеными обычай похищать друг у друга изобретения, имеющий, впрочем, ту  положительную сторону, что возбуждает полемику для разрешения вопроса, кому  принадлежит подлинное первенство, тем не менее я обещаю принять все меры, чтобы  честь этого изобретения всецело осталась за ним и никем не оспаривалась.    

После этого мы пошли в школу языкознания, где заседали три  профессора на совещании, посвященном вопросу об усовершенствовании родного  языка. Первый проект предлагал сократить разговорную речь путем сведения  многосложных слов к односложным и упразднения глаголов и причастий, так как в  действительности все мыслимые вещи суть только имена[109]. Второй проект требовал  полного упразднения всех слов; автор этого проекта ссылался главным образом на  его пользу для здоровья и сбережение времени. Ведь очевидно, что каждое  произносимое нами слово сопряжено с некоторым изнашиванием легких и,  следовательно, приводит к сокращению нашей жизни. А так как слова суть только  названия вещей, то автор проекта высказывает предположение, что для нас будет  гораздо удобнее носить при себе вещи, необходимые для выражения наших мыслей и  желаний. Это изобретение благодаря его большим удобствам и пользе для здоровья,  по всей вероятности, получило бы широкое распространение, если бы женщины,  войдя в стачку с невежественной чернью, не пригрозили поднять восстание,  требуя, чтобы языку их была предоставлена полная воля, согласно старому  дедовскому обычаю: так простой народ постоянно оказывается непримиримым врагом  науки! Тем не менее многие весьма ученые и мудрые люди пользуются этим новым  способом выражения своих мыслей при помощи вещей. Единственным его неудобством  является то обстоятельство, что, в случае необходимости вести пространный  разговор на разнообразные темы, собеседникам приходится таскать на плечах  большие узлы с вещами, если средства не позволяют нанять для этого одного или  двух дюжих парней. Мне часто случалось видеть двух таких мудрецов, изнемогавших  под тяжестью ноши, подобно нашим торговцам вразнос. При встрече на улице они  снимали с плеч мешки, открывали их и, достав оттуда необходимые вещи, вели  таким образом беседу в продолжение часа; затем складывали свою утварь, помогали  друг другу взваливать груз на плечи, прощались и расходились.    

Впрочем, для коротких и несложных разговоров можно носить  все необходимое в кармане или под мышкой, а разговор, происходящий в домашней  обстановке, не вызывает никаких затруднений. Поэтому комнаты, где собираются  лица, применяющие этот метод, наполнены всевозможными предметами, пригодными  служить материалом для таких искусственных разговоров.    

Другим великим преимуществом этого изобретения является то,  что им можно пользоваться как всемирным языком, понятным для всех  цивилизованных наций[110],  ибо мебель и домашняя утварь всюду одинакова или очень похожа, так что ее  употребление легко может быть понято. Таким образом, посланники без труда могут  говорить с иностранными королями или министрами, язык которых им совершенно  неизвестен.    

Я посетил также математическую школу, где учитель преподает  по такому методу, какой едва ли возможно представить себе у нас в Европе.  Каждая теорема с доказательством тщательно переписывается на тоненькой облатке  чернилами, составленными из микстуры против головной боли. Ученик глотает  облатку натощак и в течение трех следующих дней не ест ничего, кроме хлеба и  воды. Когда облатка переваривается, микстура поднимается в его мозг, принося с  собой туда же теорему. Однако до сих пор успех этого метода незначителен, что  объясняется отчасти какой-то ошибкой в определении дозы или состава микстуры, а  отчасти озорством мальчишек, которым эта пилюля так противна, что они  обыкновенно отходят в сторону и выплевывают ее прежде, чем она успеет оказать  свое действие; к тому же до сих пор их не удалось убедить соблюдать столь  продолжительное воздержание, которое требуется для этой операции.    

 Глава 6    

     

     

Продолжение описания Академии. Автор  предлагает некоторые усовершенствования, которые с благодарностью принимаются    

     

В школе политических прожектеров я не нашел ничего  занятного. Ученые там были, на мой взгляд, людьми совершенно рехнувшимися, а такое  зрелище всегда наводит на меня тоску. Эти несчастные предлагали способы убедить  монархов выбирать себе фаворитов из людей умных, способных и добродетельных;  научить министров считаться с общественным благом, награждать людей достойных,  одаренных, оказавших обществу выдающиеся услуги; учить монархов познанию их  истинных интересов, которые основаны на интересах их народов; поручать  должности лицам, обладающим необходимыми качествами для того, чтобы занимать  их, и множество других диких и невозможных фантазий, которые никогда еще не  зарождались в головах людей здравомыслящих. Таким образом, я еще раз убедился в  справедливости старинного изречения, что на свете нет такой нелепости, которую  бы иные философы не защищали как истину.    

Я должен, однако, отдать справедливость этому отделению  Академии и признать, что не все здесь были такими фантастами. Так, я  познакомился там с одним весьма остроумным доктором, который, по-видимому, в  совершенстве изучил природу и механизм управления государством. Этот знаменитый  муж с большой пользой посвятил свое время нахождению радикальных лекарств от  всех болезней и нравственного разложения, которым подвержены различные  общественные власти благодаря порокам и слабостям правителей, с одной стороны,  и распущенности управляемых – с другой. Так, например, поскольку все писатели и  философы единогласно утверждают, что существует полная аналогия между  естественным и политическим телом, то не яснее ли ясного, что здоровье обоих  тел должно сохраняться и болезни лечиться одними и теми же средствами? Всеми  признано, что сенаторы и члены высоких палат часто страдают многословием,  запальчивостью и другими дурными наклонностями; многими болезнями головы и  особенно сердца; сильными конвульсиями с мучительными сокращениями нервов и  мускулов обеих рук и особенно правой; разлитием желчи, ветрами в животе,  головокружением, бредом; золотушными опухолями, наполненными гнойной и  зловонной материей; кислыми отрыжками, волчьим аппетитом, несварением желудка и  массой других болезней, которые ни к чему перечислять. Вследствие этого  знаменитый доктор предлагает, чтобы во время созыва сената на первых трех его  заседаниях присутствовало несколько врачей, которые, по окончании прений,  щупали бы пульс у каждого сенатора; затем, по зрелом обсуждении характера каждой  болезни и метода ее лечения, врачи эти должны возвратиться на четвертый день в  залу заседаний в сопровождении аптекарей, снабженных необходимыми  медикаментами, и, прежде чем сенаторы начнут совещание, дать каждому из них  утолительного, слабительного, очищающего, разъедающего, вяжущего,  облегчительного, расслабляющего, противоголовного, противожелтушного,  противомокротного, противоушного, смотря по роду болезни; испытав действие  лекарств, в следующее заседание врачи должны или повторить, или переменить, или  перестать давать их.    

Осуществление этого проекта должно обойтись недорого, и он  может, по моему скромному мнению, принести много пользы для ускорения  делопроизводства в тех странах, где сенат принимает какое-нибудь участие в  законодательной власти; породить единодушие, сократить прения, открыть  несколько ртов, теперь закрытых, и закрыть гораздо большее число открытых,  обуздать пыл молодости и смягчить сухость старости, расшевелить тупых и  охладить горячих.    

Далее: так как все жалуются, что фавориты государей страдают  короткой и слабой памятью, то тот же доктор предлагает каждому, получившему  аудиенцию у первого министра, по изложении в самых коротких и ясных словах  сущности дела, на прощание потянуть его за нос, или дать ему пинок в живот, или  наступить на мозоль, или надрать ему уши, или уколоть через штаны булавкой, или  ущипнуть до синяка руку и тем предотвратить министерскую забывчивость. Операцию  следует повторять каждый приемный день, пока просьба не будет исполнена или не  последует категорический отказ.    

Он предлагает также, чтобы каждый сенатор, высказав в  большом национальном совете свое мнение и приведя в его пользу доводы, подавал  свой голос за прямо противоположное мнение, и ручается, что при соблюдении  этого условия исход голосования всегда будет благодетелен для общества.    

Если раздоры между партиями становятся ожесточенными, он  рекомендует замечательное средство для их примирения. Оно заключается в  следующем: вы берете сотню лидеров каждой партии и разбиваете их на пары, так,  чтобы головы людей, входящих в каждую пару, были приблизительно одной величины;  затем пусть два искусных хирурга отпилят одновременно затылки у каждой пары  таким образом, чтобы мозг разделился на две равные части. Пусть будет  произведен обмен срезанными затылками и каждый из них приставлен к голове  политического противника. Операция эта требует, по-видимому, большой  тщательности, но профессор уверял нас, что если она сделана искусно, то  выздоровление обеспечено. Он рассуждал следующим образом: две половинки  головного мозга, принужденные спорить между собой в пространстве одного черепа,  скоро придут к доброму согласию и породят ту умеренность и ту правильность  мышления, которые так желательны для голов людей, воображающих, будто они  появились на свет только для того, чтобы стоять на страже его и управлять его  движениями. Что же касается качественного или количественного различия между  мозгами вождей враждующих партий, то, по уверениям доктора, основанным на  продолжительном опыте, это сущие пустяки.    

Я присутствовал при жарком споре двух профессоров о наиболее  удобных и действительных путях и способах взимания податей, так чтобы они не  отягощали население. Один утверждал, что справедливее всего обложить известным  налогом пороки и безрассудства, причем сумма обложения в каждом отдельном  случае должна определяться самым беспристрастным образом жюри, составленным из  соседей облагаемого. Другой был прямо противоположного мнения: должны быть  обложены налогом те качества тела и души, за которые люди больше всего ценят  себя; налог должен повышаться или понижаться, смотря по степени совершенства  этих качеств, оценку которых следует всецело предоставить совести самих  плательщиков. Наиболее высоким налогом облагаются лица, пользующиеся наибольшей  благосклонностью другого пола, и ставка налога определяется соответственно  количеству и природе полученных ими знаков благорасположения; причем сборщики  податей должны довольствоваться их собственными показаниями. Он предлагал также  обложить высоким налогом ум, храбрость и учтивость и взимать этот налог тем же  способом, то есть сам плательщик определяет степень, в какой он обладает  указанными качествами. Однако честь, справедливость, мудрость и знания не  подлежат обложению, потому что оценка их до такой степени субъективна, что не  найдется человека, который признал бы их существование у своего ближнего или  правильно оценил их в самом себе.    

Женщины, по его предложению, должны быть обложены  соответственно их красоте и уменью одеваться, причем им, как и мужчинам,  следует предоставить право самим расценивать себя. Но женское постоянство,  целомудрие, здравый смысл и добрый нрав не должны быть облагаемы, так как  доходы от этих статей не покроют издержек по взиманию налога.    

Чтобы заставить сенаторов служить интересам короны, он  предлагает распределять среди них высшие должности по жребию; причем каждый из  сенаторов должен сперва присягнуть и поручиться в том, что будет голосовать в  интересах двора, независимо от того, какой жребий ему выпадет; однако  неудачники обладают правом снова тянуть жребий при появлении вакансии. Таким  образом, у сенаторов всегда будет поддерживаться надежда на получение места;  никто из них не станет жаловаться на неисполнение обещания, и неудачники будут  взваливать свои неудачи на судьбу, у которой плечи шире и крепче, чем у любого  министра.    

Другой профессор показал мне обширную рукопись инструкций  для открытия противоправительственных заговоров[111]. Он рекомендует  государственным мужам исследовать пищу всех подозрительных лиц; разузнать, в  какое время они садятся за стол; на каком боку спят, какой рукой подтираются;  тщательно рассмотреть их экскременты[112]  и на основании цвета, запаха, вкуса, густоты и степени переваренности составить  суждение об их мыслях и намерениях: ибо люди никогда не бывают так серьезны,  глубокомысленны и сосредоточенны, как в то время, когда они сидят на стульчаке,  в чем он убедился на собственном опыте; в самом деле, когда, находясь в таком  положении, он пробовал, просто в виде опыта, размышлять, каков наилучший способ  убийства короля, то кал его приобретал зеленоватую окраску, и цвет его бывал  совсем другой, когда он думал только поднять восстание или поджечь столицу.    

Все рассуждение написано с большой проницательностью и  заключает в себе много наблюдений, любопытных и полезных для политиков, хотя  эти наблюдения показались мне недостаточно полными. Я отважился сказать это  автору и предложил, если он пожелает, сделать некоторые добавления. Он принял  мое предложение с большей благожелательностью, чем это обычно бывает у  писателей, особенно тех, которые занимаются составлением проектов, заявив, что  будет рад услышать дальнейшие указания.    

Тогда я сказал ему, что в королевстве Трибниа, называемом  туземцами Лангден[113],  где я пробыл некоторое время в одно из моих путешествий, большая часть  населения состоит сплошь из разведчиков, свидетелей, доносчиков, обвинителей,  истцов, очевидцев, присяжных, вместе с их многочисленными подручными и  прислужниками, находящимися на жалованье у министров и их помощников. Заговоры  в этом королевстве обыкновенно являются махинацией людей, желающих укрепить  свою репутацию тонких политиков, вдохнуть новые силы в одряхлевшие органы  власти, задушить или отвлечь общественное недовольство, наполнить свои сундуки  конфискованным имуществом, укрепить или подорвать доверие к государственному  кредиту, согласуя то и другое со своими личными выгодами. Прежде всего они  соглашаются и определяют промеж себя, кого из заподозренных лиц обвинить в  заговоре; затем прилагаются все старания, чтобы захватить письма и бумаги таких  лиц, а их собственников заковать в кандалы. Захваченные письма и бумаги  передаются в руки специальных знатоков, больших искусников по части нахождения  таинственного значения слов, слогов и букв. Так, например, они открыли, что:  сидение на стульчаке означает тайное совещание; стая гусей – сенат; хромая собака  – претендента; чума – постоянную армию; сарыч – первого министра; подагра –  архиепископа; виселица – государственного секретаря; ночной горшок –комитет  вельмож; решето – фрейлину; метла – революцию; мышеловка – государственную  службу; бездонный колодезь – казначейство; помойная яма – двор; дурацкий колпак  – фаворита; сломанный тростник – судебную палату; пустая бочка – генерала;  гноящаяся рана – систему управления[114].    

Если этот метод оказывается недостаточным, они  руководствуются двумя другими, более действительными, известными между учеными  под именем акростихов и анаграмм. Один из этих методов позволяет им  расшифровать все инициалы, согласно их политическому смыслу. Так, N будем  означать заговор; B – кавалерийский полк; L – флот на море.    

Пользуясь вторым методом, заключающимся в перестановке букв  подозрительного письма, можно прочитать самые затаенные мысли и узнать самые  сокровенные намерения недовольной партии. Например, если я в письме к другу  говорю: «Наш брат Том нажил геморрой», искусный дешифровальщик из этих самых  букв прочитает фразу, что заговор открыт, надо сопротивляться и т.д. Это и есть  анаграмматический метод[115].    

Профессор горячо поблагодарил меня за сообщение этих  наблюдений и обещал сделать почетное упоминание обо мне в своем трактате.    

Больше ничто не привлекало к себе моего внимания в этой  стране, и я стал подумывать о возвращении в Англию.    

 Глава 7    

     

     

Автор оставляет Лагадо и прибывает в  Мальдонаду. Он не попадает на корабль. Совершает короткое путешествие в  Глаббдобдриб. Прием, оказанный автору правителем этого острова    

     

Континент, частью которого является это королевство,  простирается, как я имею основание думать, на восток по направлению к  неисследованной области Америки, к западу от Калифорнии; на север он тянется по  направлению к Тихому океану, который находится на расстоянии не более ста  пятидесяти миль от Лагадо; здесь есть прекрасный порт, ведущий оживленную  торговлю с большим островом Лаггнегг, расположенным на северо-запад под 29°  северной широты и 140° долготы. Остров Лаггнегг лежит на юго-восток от Японии  на расстоянии около ста лиг. Японский император и король Лаггнегга живут в  тесной дружбе, благодаря которой между двумя этими островами происходят частые  сообщения. Поэтому я решил направить свой путь туда с целью при первом случае  возвратиться в Европу. Я нанял двух мулов и проводника, чтобы он указал мне  дорогу и перевез мой небольшой багаж. Простившись с моим благородным  покровителем, оказавшим мне столько услуг и сделавшим богатый подарок, я  отправился в путь.    

Мое путешествие прошло без всяких случайностей или  приключений, о которых стоило бы упомянуть. Когда я прибыл в Мальдонаду  (морской порт острова), там не только не было корабля, отправляющегося в  Лаггнегг, но и не предвиделось в близком будущем. Город этот величиной с Портсмут.  Вскоре я завел некоторые знакомства и был принят весьма гостеприимно. Один  знатный господин сказал мне, что так как корабль, идущий в Лаггнегг, будет  готов к отплытию не ранее, чем через месяц, то мне, может быть, доставит  некоторое удовольствие экскурсия на островок Глаббдобдриб, лежащий в пяти лигах  к юго-западу. Он предложил сопровождать меня вместе со своим другом и достать  мне для этой поездки небольшой удобный баркас.    

Слово «Глаббдобдриб», насколько для меня понятен его смысл,  означает «остров чародеев» или «волшебников». Он равняется одной трети острова  Уайта и очень плодороден. Им управляет глава племени, сплошь состоящего из  волшебников. Жители этого острова вступают в браки только между собою, и  старейший в роде является монархом или правителем. У него великолепный дворец с  огромным парком в три тысячи акров, окруженным каменной стеной в двадцать футов  вышины. В этом парке есть несколько огороженных мест для скотоводства,  хлебопашества и садоводства.    

Слуги этого правителя и его семьи имеют несколько необычный  вид. Благодаря хорошему знанию некромантии правитель обладает силой вызывать по  своему желанию мертвых и заставлять их служить себе в течение двадцати четырех  часов, но не дольше; равным образом, он не может вызывать одно и то же лицо чаще  чем раз в три месяца, кроме каких-нибудь чрезвычайных случаев.    

Когда мы прибыли на остров, было около одиннадцати часов  утра; один из моих спутников отправился к правителю испросить у него аудиенцию  для иностранца, который явился на остров в надежде удостоиться высокой чести  быть принятым его высочеством. Правитель немедленно дал свое согласие, и мы все  трое вошли в дворцовые ворота между двумя рядами стражи, вооруженной и одетой  по весьма старинной моде; на лицах у нее было нечто такое, что наполнило меня  невыразимым ужасом. Мы миновали несколько комнат между двумя рядами таких же  слуг и пришли в аудиенц-залу, где, после трех глубоких поклонов и нескольких  общих вопросов, нам было разрешено сесть на три табурета у нижней ступеньки  трона его высочества. Правитель понимал язык Бальнибарби, хотя он отличается от  местного наречия. Он попросил меня сообщить о моих путешествиях и, желая  показать, что со мной будут обращаться запросто, дал знак присутствующим  удалиться, после чего, к моему величайшему изумлению, они мгновенно исчезли,  как исчезает сновидение, когда мы внезапно просыпаемся. Некоторое время я не  мог прийти в себя, пока правитель не уверил меня, что я нахожусь здесь в полной  безопасности. Видя спокойствие на лицах моих двух спутников, привыкших к подобного  рода приемам, я понемногу оправился и вкратце рассказал его высочеству  некоторые из моих приключений; но я не мог окончательно подавить своего  волнения и часто оглядывался назад, чтобы взглянуть на те места, где стояли  исчезнувшие слуги-призраки. Я удостоился чести обедать вместе с правителем,  причем новый отряд привидений подавал кушанья и прислуживал за столом. Однако  теперь все это не так пугало меня, как утром. Я оставался во дворце до захода  солнца, но почтительно попросил его высочество извинить меня за то, что я не  могу принять его приглашение остановиться во дворце. Вместе со своими друзьями  я переночевал на частной квартире в городе, являющемся столицей этого островка,  и на другой день утром мы снова отправились к правителю засвидетельствовать ему  свое почтение и предоставить себя в его распоряжение.    

Так мы провели на острове десять дней, оставаясь большую  часть дня у правителя и ночуя на городской квартире. Скоро я до такой степени  свыкся с обществом теней и духов, что на третий или четвертый день они уже  совсем не волновали меня, или, по крайней мере, если у меня и осталось немного  страха, то любопытство превозмогло его. Видя это, его высочество правитель  предложил мне назвать имена каких мне вздумается лиц и в каком угодно числе  среди всех умерших от начала мира и до настоящего времени и задать им какие  угодно вопросы, лишь бы только они касались событий при их жизни. И я, во  всяком случае, могу быть уверен, что услышу только правду, так как ложь есть  искусство, совершенно бесполезное на том свете.    

Я почтительно выразил его высочеству свою признательность за  такую высокую милость. В это время мы находились в комнате, откуда открывался  красивый вид на парк, и так как мне хотелось сперва увидеть сцены торжественные  и величественные, то я попросил показать Александра Великого во главе его  армии, тотчас после битвы под Арбелой И вот, по мановению пальца правителя, он  немедленно появился передо мной на широком поле под окном, у которого мы  стояли. Александр был приглашен в комнату; с большими затруднениями я разбирал  его речь на древнегреческом языке, с своей стороны он тоже плохо понимал меня.  Он поклялся мне, что не был отравлен, а умер от лихорадки благодаря  неумеренному пьянству[116].    

Затем я увидел Ганнибала во время его перехода через Альпы,  который объявил мне, что у него в лагере не было ни капли уксуса[117].    

Я видел Цезаря и Помпея во главе их войск, готовых вступить  в сражение[118].  Я видел также Цезаря во время его последнего триумфа[119]. Затем я попросил  вызвать римский сенат в одной большой комнате и для сравнения с ним современный  парламент в другой. Первый казался собранием героев и полубогов, второй –  сборищем разносчиков, карманных воришек, грабителей и буянов.    

По моей просьбе правитель сделал знак Цезарю и Бруту  приблизиться к нам. При виде Брута я проникся глубоким благоговением: в каждой  черте его лица нетрудно было увидеть самую совершенную добродетель, величайшее  бесстрастие и твердость духа, преданнейшую любовь к родине и благожелательность  к людям[120].  С большим удовольствием я убедился, что оба эти человека находятся в отличных  отношениях друг с другом, и Цезарь откровенно признался мне, что величайшие  подвиги, совершенные им в течение жизни, далеко не могут сравниться со славой  того кто отнял у него эту жизнь. Я удостоился чести вести долгую беседу с  Брутом, в которой он между прочим сообщил мне, что его предок Юний, Сократ,  Эпаминонд, Катон-младший, сэр Томас Мор и он сам всегда находятся вместе –  секстумвират, к которому вся история человечества не в состоянии прибавить  седьмого члена[121].