1 2 3 4 
Комната на чердаке      

        Перевод В. Маянц      

       Сначала миссис Паркер показывает вам квартиру с  кабинетом  и  приемной. Не смея прервать ее, вы долго слушаете описание  преимуществ этой квартиры  и достоинств джентльмена, который жил в ней  целых   восемь  лет.  Наконец,  вы набираетесь мужества и, запинаясь, признаетесь   миссис  Паркер,  что  вы  не доктор и не зубной врач. Ваше признание она  воспринимает так, что в  душе  у вас остается горькая обида на своих родителей,  которые не позаботились  дать вам в руки профессию, соответствующую кабинету и  приемной миссис Паркер.    

       Затем вы поднимаетесь на  один  пролет  выше,  чтобы   во  втором  этаже взглянуть на квартиру за восемь долларов, окнами во двор.  Тон, каким  миссис Паркер беседует на втором этаже, убеждает вас,  что   комнатки  по-настоящему стоят все двенадцать долларов, как и платил мистер  Тузенберри, пока не уехал во Флориду управлять апельсиновой плантацией своего  брата где-то около  Палм Бич, где, между прочим, проводит каждую  зиму  миссис   Мак-Интайр,  та,  что живет в комнатах окнами на улицу и с отдельной ванной, -  и вы в конце концов набираетесь духу пробормотать, что хотелось бы что-нибудь  еще подешевле.    

       Если вам удается пережить презрение,  которое  выражает   миссис  Паркер всем своим существом, то вас ведут на  третий  этаж  посмотреть   на  большую комнату мистера Скиддера. Комната мистера Скиддера не сдается. Сам  он  сидит в ней целыми днями, пишет пьесы  и  курит  папиросы.  Однако  сюда   приводят каждого нового кандидата в съемщики, чтобы полюбоваться ламбрекенами.   После каждого такого посещения на мистера Скиддера находит страх, что  ему   грозит изгнание, и он отдает еще часть долга за комнату.    

    

       И тогда - о, тогда! - Если вы еще  держитесь  на   ногах,  потной  рукой зажимая в кармане слипшиеся три доллара,  и  хриплым   голосом  объявляете  о своей отвратительной, достойной всяческого порицания  бедности, миссис Паркер больше не водит,  вас  по  этажам.  Она  громко   возглашает:  "Клара!",  она поворачивается к вам спиной  и  демонстративно   уходит  вниз  И  вот  когда, чернокожая служанка, провожает вас вверх по   устланной  половичком  узенькой крутой лестнице, ведущей на четвертый этаж,  и   показывает  вам  Комнату  на Чердаке. Комната  занимает  пространство   величиной  семь  на  восемь  футов посредине дома. По обе стороны  ее   располагаются  темный  дощатый  чулан  и кладовка.    

       В комнате стоит узкая железная кровать, умывальник  и   стул.  Столом  и шкафом служит полка. Четыре голые  стены  словно  смыкаются   над  вами,  как крышка гроба. Рука ваша тянется к горлу,  вы  чувствуете,  что   задыхаетесь, взгляд устремляется вверх, как из колодца - и вы  с  облегчением   вздыхаете: через маленькое окошко в потолке виднеется квадратик бездонного  синего неба.    

       - Два доллара, сэр, - говорит Клара полупрезрительно,  полуприветливо.     

       Однажды в поисках  комнаты  здесь  появилась  мисс   Лисон.  Она  тащила пишущую машинку,  произведенную  на  свет,  чтобы  ее   таскала  особа  более массивная. Мисс Лисон была совсем крошечная  девушка,  с   такими  глазами  и волосами, что казалось, будто они все росли, когда она сама  уже перестала, и будто они так и хотели сказать: "Ну что же ты отстаешь от  нас!"    

       Миссис Паркер показала ей кабинет с приемной.    

       - В этом стенном шкафу, - сказала она,  -  можно   держать  скелет,  или лекарства, или уголь...    

       - Но я не доктор и не зубной врач, - сказала,  поеживаясь, мисс Лисон.    

       Миссис Паркер окинула  ее  скептическим,  полным   жалости  и  насмешки, ледяным взглядом, который всегда был у нее в запасе для  тех, кто  оказывался не доктором и не зубным врачом, и повела ее на второй  этаж.    

       -  Восемь  долларов?  -  переспросила  мисс  Лисон.  -   Что  вы!  Я  не миллионерша. Я всего-навсего машинистка в конторе. Покажите   мне  что-нибудь этажом повыше, а ценою пониже.    

       Услышав стук в дверь, мистер Скиддер вскочил и рассыпал  окурки по всему полу.    

       - Простите, мистер Скиддер, - с  демонической  улыбкой   сказала  миссис Паркер, увидев его смущение. - Я не знала, что вы  дома.  Я   пригласила  эту даму взглянуть на ламбрекены.    

       - Они на редкость хороши, - сказала мисс Лисон,   улыбаясь  точь-в-точь, как улыбаются ангелы.    

       Не успели они уйти, как мистер Скиддер спешно  начал   стирать  резинкой высокую черноволосую героиню своей последней (неизданной)  пьесы и  вписывать вместо нее маленькую и задорную, с тяжелыми блестящими  волосами и оживленным лицом.    

       - Анна Хелд ухватится за эту роль, - сказал мистер  Скиддер, задрав ноги к  ламбрекенам  и  исчезая  в  облаке  дыма,  как    какая-нибудь   воздушная каракатица.    

       Вскоре набатный призыв "Клара!" возвестил   миру  о  состоянии  кошелька мисс Лисон. Темный призрак схватил ее, поднял по  адской лестнице, втолкнул в склеп  с  тусклым  светом  где-то  под  потолком    и   пробормотал   грозные таинственные слова: "Два доллара!"    

       - Я согласна, - вздохнула мисс Лисон, опускаясь на   скрипящую  железную кровать.    

       Ежедневно мисс Лисон уходила на работу.  Вечером  она   приносила  пачки исписанных бумаг и перепечатывала их на машинке. Иногда у нее  не было работы по вечерам, и  тогда  она  вместе  с  другими  обитателями   дома  сидела  на ступеньках крыльца. По замыслу природы мисс Лисон не была  предназначена  для чердака. Это была веселая девушка, и в голове у нее  всегда   роились  всякие причудливые фантазии. Однажды она разрешила мистеру  Скиддеру   прочитать  ей три акта из своей великой (не опубликованной) комедии под  названием  "Он  не Ребенок, или Наследник Подземки".    

       Мужское население дома всегда радостно  оживлялось,   когда  мисс  Лисон находила свободное  время  и  часок-другой  сидела  на   крыльце.  Но  миссис Лонгнекер, высокая блондинка, которая была учительницей в  городской школе  и возражала: "Ну уж, действительно!" на все,  что   ей  говорили,  садилась  на верхнюю  ступеньку  и  презрительно  фыркала.  А   мисс  Дорн,   догорая   по воскресеньям ездила на Кони-Айленд стрелять в тире   по  движущимся  уткам  и работала в универсальном магазине,  садилась  на   нижнюю  ступеньку  и  тоже презрительно фыркала. Мисс Лисон садилась на  среднюю  ступеньку,  и  мужчины быстро собирались вокруг нее.    

       Особенно  мистер  Скиддер,  который   отводил   ей    главную   роль   в романтической (никому еще не  поведанной)  личной  драме   из  действительной жизни. И особенно мистер Гувер, сорока пяти лет, толстый,  богатый и  глупый. И особенно очень молоденький мистер Ивэнс,  который   нарочно  глухо  кашлял, чтобы  она  упрашивала  его  бросить  курение.   Мужчины   признали   в   ней "забавнейшее и приятнейшее  существо",   но  фырканье  на  верхней  и  нижней ступеньках было неумолимо.    

       Прошу вас, подождем, пока Хор подступит  к  рампе  и   прольет  траурную слезу на комплекцию мистера Гувера. Трубы, возвестите о  пагубности ожирения, о проклятье  полноты,  о  трагедии  тучности.  Если   вытопить  романтику  из толстяка  Фальстафа,  то  ее,  возможно,  окажется   гораздо  больше,  чем  в худосочном Ромео. Любовнику разрешается вздыхать, но  ни  в  коем  случае  не пыхтеть. Удел жирных людей - плясать в свите Момуса.  Напрасно  самое  верное сердце в мире бьется  над  пятидесятидвухдюймовой   талией.  Удались,  Гувер! Гувер, сорока пяти лет, богатый и глупый, мог бы  покорить Елену  Прекрасную; Гувер, сорока пяти лет, богатый, глупый и жирный -  обречен на  вечные  муки. Тебе, Гувер, никогда ни на что нельзя было  рассчитывать.    

       Как-то раз  летним  вечером,  когда  жильцы  миссис   Паркер  сидели  на крыльце,  мисс  Лисон  взглянула  на  небеса  и  с  милым   веселым   смешком воскликнула:    

       - А, вон он, Уилли Джексон!  Отсюда  его  тоже  видно.   Все  насмотрели наверх - кто на окна небоскребов, кто - на  небо,  высматривая   какой-нибудь воздушный корабль, ведомый упомянутым Джексоном.    

       - Это вон та  звезда,  -  объяснила  мисс  Лисон,   показывая  тоненьким пальцем, - не та большая, которая мерцает, а рядом с   ней,  та,  что  светит ровным голубым светом. Она каждую ночь видна из  моего   окна  в  потолке.  Я назвала ее Уилли Джексон.    

       - Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Я не  знала,  что  вы астроном, мисс Лисон.    

       - О да! - сказала маленькая звездочетша. - Я знаю ничуть  не хуже любого астронома, какой покрой рукава будет осенью в моде на Марсе.    

       - Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. -  Звезда, о которой вы упомянули, называется Гамма из созвездия Кассиопеи. Она  относится к  звездам второй величины и проходит через меридиан в...    

       - О, - сказал очень молоденький мистер Ивэнс, - мне   кажется,  для  нее больше подходит имя Уилли Джексон.    

       - Ясное дело, - сказал мистер Гувер, громко и   презрительно  засопев  в адрес мисс Лонгнекер, - мне кажется, мисс Лисон имеет  право называть звезды, как ей хочется, ничуть не меньше, чем все эти старинные  астрологи.    

       - Ну уж действительно, - сказала мисс Лонгнекер.    

       - Интересно, упадет эта звезда или нет,  -  заметила  мисс   Дорн.  -  В воскресенье в тире от моих выстрелов упали девять  уток  и  один   кролик  из десяти.    

       - Отсюда, снизу, он не такой красивый, - сказала мисс  Лисон. -  Вот  вы бы посмотрели на него из моей комнаты. Знаете, из колодца  звезды видны  даже днем. А моя комната ночью прямо как ствол угольной шахты,   и  Уилли  Джексон похож на большую брильянтовую булавку, которой Ночь украсила  свое кимоно.    

       Потом  пришло  время,  когда  мисс  Лисон  не   приносила  больше  домой неразборчивые рукописи для перепечатки. И по утрам,  вместо того, чтобы  идти на работу, она ходила из одной конторы  в  другую,  и   сердце  ее  стыло  от постоянных холодных отказов, которые  ей  передавали   через  наглых  молодых конторщиков. Так продолжалось долго.    

       Однажды вечером, в час, когда  она  обычно  приходила   после  обеда  из закусочной, она устало поднялась на крыльцо дома миссис  Паркер. Но  на  этот раз она возвращалась не пообедав.    

       В вестибюле она встретила мистера Гувера, и  тот  сразу   воспользовался случаем. Он предложил ей руку и сердце, возвышаясь над  ней,   как  громадный утес. Она отступила и прислонилась к стене. Он попытался взять  ее  за  руку, но она подняла руку и слабо ударила его по щеке. Шаг за шагом   она  медленно переступала по лестнице хватаясь за перила. Она прошла мимо  комнаты  мистера Скиддера, где он красными чернилами вписывал  в  свою   (непринятую)  комедию ремарки для  Мэртл  Делорм  (мисс  Лисон),  которая   должна  была  "пируэтом пройтись от левого края сцены  до  места,  где  стоит   Граф".  По  устланной половиком крутой лестничке она, наконец, доползла до  чердака и открыла дверь в свою комнату.    

       У нее не было сил, чтобы зажечь  лампу  или  раздеться.   Она  упала  на железную кровать, и старые пружины даже не прогнулись под ее  хрупким  телом. Погребенная в этой преисподней, она подняла тяжелые веки и  улыбнулась.    

       Потому что через окно в потолке светил ей спокойным  ярким светом верный Уилли Джексон. Она была отрезана от всего мира.  Она   погрузилась  в  черную мглу, и только маленький  холодный  квадрат  обрамлял   звезду,  которую  она назвала так причудливо и, увы, так бесплодно. Мисс  Лонгнекер,  должно  быть, права: наверно, это Гамма из созвездия Кассиопеи, а  совсем не Уилли Джексон. И все же так не хочется, чтобы это была Гамма.    

       Она лежала на спине и дважды пыталась поднять руку. В  третий раз она  с трудом поднесла два исхудалых пальца к губам и из своей  темной  ямы  послала Уилли Джексону воздушный поцелуй. Рука ее бессильно упала.    

       - Прощай, Уилли, - едва слышно прошептала она. -  Ты   за  тысячи  тысяч миль отсюда и ни разу даже не мигнул. Но ты  мне  светил   оттуда  почти  все время, когда здесь была сплошная тьма, ведь  правда?   Тысячи  тысяч  миль... Прощай, Уилли Джексон.    

       В десять  часов  утра  на  следующий  день  чернокожая   служанка  Клара обнаружила, что дверь мисс Лисон заперта,  дверь  взломали.   Не  помогли  ни уксус, ни растирания,  ни  жженые  перья,  кто-то  побежал   вызывать  скорую помощь.    

       Не позже чем полагается, со  страшным  звоном,  карета  развернулась   у крыльца, и из нее выпрыгнул ловкий молодой медик в белом халате,  готовый  к  действию, энергичный, уверенный, со спокойным  лицом,  чуть  жизнерадостным,  чуть мрачным.    

       - Карета в дом сорок девять, - коротко сказал он. - Что  случилось?    

       - Ах да, доктор, - надулась миссис Паркер, как будто  самым важным делом было ее собственное беспокойство оттого, что в доме  беспокойство. - Я просто не понимаю, что с ней такое. Чего мы только не   перепробовали,  она  все  не приходит в себя. Это молодая женщина, некая мисс  Элси, да, - некая мисс Элси Лисон. Никогда раньше в моем доме...    

       - Какая комната! -  закричал  доктор  таким  страшным   голосом,  какого миссис Паркер никогда в жизни не слышала.    

       - На чердаке. Это...    

       По-видимому,  доктор  из  скорой  помощи  был  знаком   с  расположением чердачных комнат. Он помчался вверх, прыгая через  четыре   ступеньки  Миссис Паркер  медленно  последовала  за  ним,  как  того   требовало   ее   чувство собственного достоинства.    

       На первой площадке она встретила доктора,  когда  он   уже  возвращался, неся на руках астронома. Он  остановился  и  своим  острым,   как  скальпель, языком отрезал несколько слов, не  очень  громко  Миссис   Паркер  застыла  в неловкой позе, как платье из негнущейся материи,  соскользнувшее с гвоздя.  С тех пор чувство неловкости в душе и теле осталось у  нее навсегда.  Время  от времени любопытные жильцы спрашивали, что же это ей  сказал тогда доктор.    

       - Лучше не спрашивайте, - отвечала она. - Если я вымолю   себе  прощение за то, что выслушала подобные слова, я умру спокойно.    

       Доктор со своей ношей шагнул мимо своры зевак, которые  всегда  охотятся за всякими любопытными зрелищами, и даже  они,  ошеломленные,   расступились, потому что вид у него был такой, словно он хоронит самого  близкого человека.    

       Они  заметили,  что  он  не  положил  безжизненное   тело  на   носилки, приготовленные в карете, а  только  сказал  шоферу:   "Гони  что  есть  духу, Уилсон!"    

       Вот и все. Ну как, получился рассказ?  На  следующий  день   в  утренней газете я прочел в отделе происшествий маленькую заметку, и   последние  слова ее, быть может, помогут вам (как они помогли мне) расставить  все случившееся по местам.    

       В заметке сообщалось,  что  накануне  с  Восточной   улицы,  дом  49,  в больницу Бельвю доставлена молодая женщина, страдающая  истощением  на  почве голода. Заметка кончалась словами    

       "Доктор  Уильям  Джексон,  оказавший  первую   помощь,  утверждает,  что больная выздоровеет".    Фараон и хорал      

       Перевод А. Горлина     

       Сопи заерзал на своей скамейке в Мэдисон-сквере. Когда  стаи диких гусей тянутся по ночам высоко в небе, когда женщины, не имеющие   котиковых  манто, становятся ласковыми к своим мужьям, когда Сони  начинает   ерзать  на  своей скамейке в парке, это значит, что зима на носу.    

       Желтый лист упал на колени Сопи. То была визитная  карточка Деда Мороза; этот  старик  добр  к  постоянным   обитателям    Мэдисон-сквера   и   честно предупреждает их о своем близком приходе. На   перекрестке  четырех  улиц  он вручает свои карточки Северному  ветру,   швейцару  гостиницы  "Под  открытым небом", чтобы постояльцы ее  приготовились.    

       Сопи понял, что для него настал час учредить в  собственном лице комитет для изыскания средств и путей к защите своей особы от  надвигавшегося холода. Поэтому он заерзал на своей скамейке.    

       Зимние планы Сопи не были особенно честолюбивы. Он не  мечтал ни о  небе юга, ни о поездке на яхте по Средиземному морю со стоянкой в   Неаполитанском заливе. Трех месяцев заключения на Острове - вот чего жаждала  его душа.  Три месяца верного крова и обеспеченной  еды,  в  приятной   компании,  вдали  от посягательства Борея и фараонов - для Сопи это был  поистине предел желаний.    

       Уже несколько лет гостеприимная тюрьма на Острове   служила  ему  зимней квартирой. Как его более  счастливые  сограждане   покупали  себе  билеты  во Флориду  или  на  Ривьеру,  так  и  Сопи  делал   несложные  приготовления  к ежегодному паломничеству на Остров. И теперь время  для этого наступило.    

       Прошлой ночью три воскресных газеты, которые  он  умело   распределил  - одну под пиджак, другой обернул ноги, третьей закутал  колени,   не  защитили его от холода: он провел на своей скамейке у фонтана очень  беспокойную ночь, так что Остров рисовался ему желанным и вполне своевременным,  приютом.  Сопи презирал заботы, расточаемые городской бедноте во  имя   милосердия.  По  его мнению, закон  был  милостивее,  чем  филантропия.  В   городе  имелась  тьма общественных и частных благотворительных заведений, где  он мог  бы  получить кров и пищу, соответствовавшие его скромным запросам. Но   для  гордого  духа Сопи  дары  благотворительности  были  тягостны.  За    всякое   благодеяние, полученное из рук филантропов,  надо  было  платить   если  не  деньгами,  то унижением. Как у Цезаря был Брут, так и здесь каждая  благотворительная койка была сопряжена  с  обязательной  ванной,  а  каждый   ломоть  хлеба  отравлен бесцеремонным залезанием в душу. Не лучше ли быть  постояльцем  тюрьмы?  Там, конечно, все делается по строго установленным правилам,   но  зато  никто  не суется в личные дела джентльмена.    

       Решив, таким образом, отбыть на зимний сезон на Остров,  Сопи немедленно приступил к осуществлению своего плана. В тюрьму вело  много   легких  путей. Самая приятная дорога туда пролегала через ресторан. Вы  заказываете  себе  в хорошем ресторане роскошный обед, наедаетесь до отвала  и   затем  объявляете себя несостоятельным. Вас без всякого скандала передают  в   руки  полисмена. Сговорчивый судья довершает доброе дело.    

       Сопи встал и, выйдя из  парка,  пошел  по  асфальтовому   морю,  которое образует слияние Бродвея и Пятой авеню.  Здесь  он  остановился   у  залитого огнями кафе, где по вечерам сосредоточивается все  лучшее,  что   может  дать виноградная лоза, шелковичный червь и протоплазма.    

       Сопи верил в себя - от нижней пуговицы жилета и дальше   вверх.  Он  был чисто выбрит, пиджак  на  нем  был  приличный,  а  красивый   черный  галстук бабочкой ему подарила в День Благодарения (1) дама-миссионерша.  Если бы  ему удалось незаметно добраться до столика, успех был бы обеспечен. Та  часть его существа, которая будет возвышаться  над  столом,  не  вызовет  у   официанта никаких подозрений. Жареная утка, думал Сопи, и к ней бутылка   шабли.  Затем сыр, чашечка черного кофе и сигара. Сигара за доллар будет в  самый раз. Счет будет не так велик, чтобы побудить администрацию кафе к особо  жестоким актам мщения, а он, закусив таким манером, с приятностью начнет  путешествие в свое зимнее убежище.    

       Но  как  только  Сопи  переступил  порог  ресторана,   наметанный   глаз метрдотеля сразу же  приметил  его  потертые  штаны  и   стоптанные  ботинки. Сильные, ловкие руки быстро повернули его и бесшумно  выставили  на  тротуар, избавив, таким образом, утку от уготованной ей  печальной судьбы.    

       Сопи свернул с Бродвея. По-видимому, его путь на Остров  не будет  усеян розами. Что делать! Надо придумать другой способ проникнуть в  рай.    

       На углу Шестой авеню внимание прохожих привлекали яркие  огни витрины  с искусно разложенными товарами. Сопи схватил булыжник и бросил  его в  стекло. Из-за угла начал сбегаться народ, впереди всех мчался полисмен.  Сопи  стоял, заложив руки в карманы, и улыбался навстречу блестящим медным  пуговицам.    

       - Кто это сделал? - живо осведомился полисмен.    

       - А вы не думаете, что тут замешан я? - спросил Сопи, не  без  сарказма, но дружелюбно, как человек, приветствующий великую удачу.    

       Полисмен не пожелал принять Сопи даже как гипотезу.   Люди,  разбивающие камнями витрины магазинов, не ведут переговоров  с   представителями  закона. Они берут ноги в руки. Полисмен увидел за   полквартала  человека,  бежавшего вдогонку за трамваем. Он поднял свою дубинку   и  помчался  за  ним.  Сопи  с омерзением в душе побрел дальше... Вторая  неудача.    

       На  противоположной  стороне  улицы  находился   ресторан   без   особых претензий. Он был рассчитан на большие аппетиты и тощие  кошельки.  Посуда  и воздух в нем были тяжелые, скатерти и супы - жиденькие. В  этот храм  желудка Сопи беспрепятственно провел свои предосудительные  сапоги   и  красноречивые брюки. Он сел за  столик  и  поглотил  бифштекс,  порцию   оладий,  несколько пончиков и кусок пирога. А затем поведал ресторанному слуге,  что он, Сопи, и самая мелкая никелевая монета не имеют между собой ничего  общего.    

       - Ну, а теперь, -  сказал  Сопи,  -  живее!  Позовите   фараона.  Будьте любезны, пошевеливайтесь: не заставляйте джентльмена ждать.    

       - Обойдешься без  фараонов!  -  сказал  официант   голосом  мягким,  как сдобная булочка, и весело сверкнул глазами, похожими на  вишенки в  коктейле. - Эй, Кон, подсоби!    

       Два официанта аккуратно  уложили  Сопи  левым  ухом  на   бесчувственный тротуар. Он поднялся, сустав за суставом, как складная плотничья  линейка,  и счистил пыль с платья. Арест стал казаться ему  радужной  мечтой,   Остров  - далеким миражем. Полисмен, стоявший за два дома, у аптеки, засмеялся  и дошел дальше.    

       Пять кварталов миновал Сопи, прежде чем набрался  мужества, чтобы  снова попытать  счастья.  На  сей   раз   ему   представился    случай   прямо-таки великолепный. Молодая женщина, скромно и мило  одетая,   стояла  перед  окном магазина и с живым интересом рассматривала тазики для  бритья и  чернильницы, а в двух шагах от нее, опершись о  пожарный  кран,   красовался  здоровенный, сурового вида полисмен.    

       Сопи решил сыграть  роль  презренного  и  всеми   ненавидимого  уличного ловеласа. Приличная внешность намеченной  жертвы  и   близость  внушительного фараона  давали  ему  твердое  основание  надеяться,   что  скоро  он  ощутит увесистую руку полиции на своем плече и зима на уютном   островке  будет  ему обеспечена.    

       Сопи поправил галстук - подарок дамы-миссионерши,  вытащил на свет божий свои непослушные манжеты, лихо сдвинул шляпу набекрень и  направился прямо  к молодой женщине. Он игриво подмигнул  ей,  крякнул,  улыбнулся,   откашлялся, словом - нагло пустил в ход все  классические  приемы  уличного   приставалы. Уголком глаза Сопи видел, что полисмен пристально наблюдает за  ним.  Молодая женщина отошла на несколько шагов и опять предалась созерцанию   тазиков  для бритья. Сопи пошел за ней следом, нахально стал рядом с ней,  приподнял шляпу и сказал:    

       - Ах, какая вы милашечка! Прогуляемся?    

       Полисмен продолжал наблюдать. Стоило оскорбленной  молодой особе поднять пальчик, и Сопи был бы уже на пути к тихой пристани. Ему  уже  казалось,  что он ощущает тепло и уют полицейского участка. Молодая  женщина  повернулась  к Сопи и, протянув руку, схватила его за рукав.    

       - С удовольствием, Майк! - сказала она весело. - Пивком  угостишь? Я  бы я раньше с тобой заговорила, да фараон подсматривает.    

       Молодая женщина обвилась вокруг Сопи, как плющ вокруг  дуба, и под  руку с ней он мрачно проследовал мимо блюстителя порядка.  Положительно, Сопи  был осужден наслаждаться свободой.    

       На ближайшей улице он стряхнул свою  спутницу  и   пустился  наутек.  Он остановился в квартале, залитом огнями реклам,  в   квартале,  где  одинаково легки сердца, победы и музыка. Женщины в мехах и   мужчины  в  теплых  пальто весело переговаривались на холодном ветру.   Внезапный  страх  охватил  Сопи. Может, какие-то злые чары сделали его  неуязвимым для полиции? Он  чуть  было не впал в  панику  и  дойдя  до   полисмена,  величественно  стоявшего  перед освещенным подъездом театра, решил  ухватиться за  соломинку  "хулиганства  в публичном месте".    

       Во всю мочь своего охрипшего голоса Сопи заорал какую-то  пьяную  песню. Он пустился в пляс на тротуаре,  вопил,  кривлялся  -   всяческими  способами возмущал спокойствие.    

       Полисмен покрутил свою  дубинку,  повернулся  к   скандалисту  спиной  и заметил прохожему:    

       -  Это  йэльский  студент.  Они  сегодня  празднуют   свою  победу   над футбольной командой  Хартфордского  колледжа.  Шумят,   конечно,  но  это  не опасно. Нам дали инструкцию не трогать их.    

       Безутешный Сопи прекратил свой никчемный  фейерверк.   Неужели  ни  один полисмен так и не схватит его за шиворот? Тюрьма на Острове   стала  казаться ему недоступной Аркадией. Он плотнее застегнул свой легкий   пиджачок:  ветер пронизывал его насквозь.    

    

       В табачной лавке он увидел господина, закуривавшего  сигару от  газового рожка. Свои шелковый зонтик он  оставил  у  входа.  Сопи   перешагнул  порог, схватил  зонтик  и  медленно  двинулся  прочь.  Человек  с   сигарой   быстро последовал за ним.    

       - Это мой зонтик, - сказал он строго.    

       -  Неужели?  -  нагло  ухмыльнулся  Сопи,  прибавив  к    мелкой   краже оскорбление. - Почему же вы не позовете полисмена? Да, я  взял   ваш  зонтик. Так позовите фараона! Вот он стоит на углу.    

       Хозяин зонтика замедлил шаг. Сопи  тоже.  Он  уже   предчувствовал,  что судьба опять сыграет с  ним  скверную  шутку.  Полисмен   смотрел  на  них  с любопытством.    

       - Разумеется, - сказал человек с сигарой, -  конечно...   вы...  словом, бывают такие ошибки... я... если это  ваш  зонтик...  надеюсь,   вы  извините меня... я захватил его сегодня утром в ресторане... если вы  признали его  за свой... что же... я надеюсь, вы...    

       - Конечно, это мой зонтик, - сердито сказал Сопи.    

       Бывший владелец зонтика отступил. А полисмен бросился на  помощь высокой блондинке в пышном манто: нужно было перевести ее через улицу,  потому что за два квартала показался трамвай.    

       Сопи свернул на восток по улице, изуродованной ремонтом.  Он  со  злобой швырнул зонтик в яму, осыпая проклятиями людей в шлемах и  с   дубинками.  Он так  хочет  попасться  к  ним  в  лапы,  а  они  смотрят  на   него,  как  на непогрешимого папу римского.    

       Наконец, Сопи добрался до одной из отдаленных авеню,  куда суета  и  шум почти не долетали, и взял курс  на  Мэдисон-сквер.  Ибо   инстинкт,  влекущий человека к родному дому, не умирает даже тогда, когда   этим  домом  является скамейка в парке.    

       Но на одном особенно тихом углу Сопи вдруг   остановился.  Здесь  стояла старая церковь с остроконечной крышей. Сквозь  фиолетовые стекла одного из ее окон струился мягкий свет. Очевидно, органист  остался у своего  инструмента, чтобы проиграть воскресный хорал, ибо до ушей  Сопи донеслись  сладкие  звуки музыки, и он застыл, прижавшись к завиткам  чугунной решетки.    

       Взошла луна, безмятежная, светлая; экипажей и  прохожих   было  немного; под карнизами сонно чирикали воробьи  -  можно  было  подумать,   что  вы  на сельском кладбище. И хорал, который играл органист, приковал Сопи к  чугунной решетке, потому что он много раз слышал его раньше - в те дни, когда   в  его жизни были такие вещи, как матери, розы,  смелые  планы,  друзья,  и   чистые мысли, и чистые воротнички.    

       Под влиянием музыки, лившейся  из  окна  старой   церкви,  в  душе  Сопи произошла внезапная и чудесная  перемена.  Он  с   ужасом  увидел  бездну,  в которую упал, увидел позорные дни,  недостойные   желания,  умершие  надежды, загубленные способности я низменные побуждения,   из  которых  слагалась  его жизнь.    

       И сердце его забилось в унисон с этим новым   настроением.  Он  внезапно ощутил в себе силы для борьбы  со   злодейкой-судьбой.  Он  выкарабкается  из грязи, он опять станет человеком, он  победит зло, которое сделало его  своим пленником. Время еще не ушло, он  сравнительно молод.  Он  воскресит  в  себе прежние честолюбивые  мечты  и  энергично   возьмется  за  их  осуществление. Торжественные, но сладостные звуки органа  произвели в нем переворот.  Завтра утром он отправится в деловую  часть   города  и  найдет  себе  работу.  Один меховщик предлагал ему как-то место  возчика. Он  завтра  же  разыщет  его  и попросит у него эту службу. Он хочет  быть человеком. Он...    

       Сопи почувствовал, как чья-то рука опустилась на его  плечо.  Он  быстро оглянулся и увидел перед собою широкое лицо полисмена.    

       - Что вы тут делаете? - спросил полисмен.    

       - Ничего, - ответил Сопи.    

       - Тогда пойдем, - сказал полисмен.    

       - На Остров, три месяца, - постановил на следующее утро  судья.     

        -----------------------------------------------------------     

Сестры золотого кольца      

       

  Перевод В. Маянц      

       Экскурсионный автобус вот-вот отправится в путь. Учтивый  кондуктор  уже рассадил по местам веселых пассажиров империала. Тротуар  запружен  зеваками, которые собрались сюда поглазеть на  других  зевак,  тем   самым  подтверждая закон природы, гласящий, что всякому существу на земле  суждено стать добычей другого существа.    

       Человек с рупором поднял  свое  орудие  пытки,   внутренности  огромного автобуса начали бухать и биться, словно сердце у   любителя  кофе.  Пассажиры империала нервно уцепились за сиденья, пожилая   дама  из  Вальпараисо,  штат Индиана, завизжала,  что  хочет  высадиться  на   сушу.  Однако,  прежде  чем завертятся  колеса  автобуса,  послушайте  краткое   предисловие   к   нашему рассказу, которое откроет вам глаза  на  нечто,   достойное  внимания  в  той экскурсии по жизни, которую совершаем мы с вами.    

       Быстро и легко  белый  узнает  белого  в  дебрях   Африки,  мгновенно  и безошибочно возникает духовная  близость  у  матери  и   ребенка,  без  труда общается хозяин со своей  собакой  через  едва  заметную   пропасть,  которая отделяет человека  от  животного,  с  поразительной   скоростью  обмениваются короткими мудрыми весточками двое влюбленных. Однако  во  всех  этих  случаях взаимное понимание устанавливается медленно и как бы на  ощупь по сравнению с тем, что вам доведется наблюдать на нашем автобусе с  туристами.  Вы  узнаете (если не узнали еще до сих пор), какие  именно  два   существа  из  тех,  что населяют землю, при встрече быстрее всего проникают в   сердце  и  душу  друг друга.    

       Зазвенел  гонг,  и  автобус,  битком  набитый   Желающими  Просветиться, торжественно отправился в свое поучительное турне.    

       Заднюю, самую  высокую  скамью  империала  занимал   Джеймс  Уильямс  из Кловердейла, штат Миссури, со своей Новобрачной.    

       Наборщик, друг, с заглавной буквы набери это слово -  лучшее из  слов  в великом празднике жизни и любви. Аромат цветов,  нектар,   собранный  пчелой, первая весенняя капель, ранняя песнь жаворонка, лимонная  корочка в  коктейле мироздания - вот что такое Новобрачная. Мы свято чтим жену,  уважаем мать, не прочь пройтись летним вечерком с девушкой, но Новобрачная -   это  банковский чек, который среди других свадебных подарков боги посылают на   землю,  когда Человек венчается с Жизнью.    

       Автобус катился по Золотому пути. На мостике громадного  крейсера  стоял капитан, через рупор вещая о достопримечательностях большого  города.  Широко раскрыв  глаза  и  развесив  уши,  пассажиры  слушали   громовую  команду   - любоваться разными знаменитыми видами. Все вызывало   интерес  у  млевших  от восторга провинциалов, и они терялись, не зная, куда  смотреть,  когда  труба призывала их к новым зрелищам. Широко раскинувшиеся  соборы с  торжественными шпилями они принимали за дворец Вандербильтов; они  удивились, но решили, что кишащее людьми здание Центрального вокзала и есть  смиренная  хижина  Расселя Сейджа (1). Когда им предложили взглянуть на  холмистые берега  Гудзона,  они замерли от восхищения перед горами земли,  навороченными при прокладке  новой канализации.    

       Многим подземная железная дорога казалась торговыми  рядами Риальто:  на станциях сидят люди в форме и делают отбивную из ваших  билетов.  Провинциалы по сей день уверены, что Чак Коннорс, прижав руку к  сердцу, проводит в жизнь реформы и  что,  не  будь  некоего  окружного   прокурора  Паркхерста  и  его самоотверженной деятельности на благо города,   знаменитая  банда  "Епископа" Поттера перевернула бы вверх дном закон  и порядок от Бауэри до реки Гарлем.    

       Однако вас я прошу взглянуть на миссис Джеймс Уильямс -  совсем  недавно она была Хэтти Чалмерс, первая красавица в Кловердейле.   Новобрачная  должна носить нежно- голубой цвет, если только это будет угодно, и  именно этот цвет почтила наша Новобрачная. Розовый бутон с  удовольствием   уступил  ее  щекам часть своего румянца, а что касается фиалок! - ее глаза  прекрасно  обойдутся и без них, спасибо. Бесполезное облако белого газа... -  ах, нет! облако газа стлалось за автобусом, - белого шифона - или, может, то  была кисея или  тюль - подвязано у нее под подбородком якобы для того, чтобы   удержать  шляпу  на месте, Но вы не хуже меня знаете, что  на  самом  деле   шляпа  держалась  на булавках.    

       На лице миссис  Джеймс  Уильямс  была  изложена   маленькая  библиотечка избранных мыслей человечества в трех томах. Том I  содержал  в  себе  мнение, что Джеймс Уильямс - лучше всех в мире. Том II был  трактатом о вселенной, из коего явствовало, что это есть восхитительнейшее   место.  Том  III  выдвигал тезис, что они с мужем заняли самые высокие места в  автобусе для туристов  и путешествуют со скоростью, превышающей всякое  понимание...    

       Джеймсу Уильямсу вы бывали года  двадцать  четыре.  Вам   будет  приятно узнать, насколько эта оценка оказалась точной. Ему было ровно   двадцать  три года,  одиннадцать  месяцев  и  двадцать  девять  дней.  Он   был   стройный, энергичный,  живой,  добродушный,  имел  надежды  на  будущее.   Он  совершал свадебное путешествие.    

       Милая добрая фея, тебе присылают заказы на деньги, на  шикарные лимузины в сорок лошадиных сил, на громкую славу, на  новые  волосы   для  лысины,  на президентство в яхт-клубе, - отложи эти дела в сторону и  оглянись  вместе  с нами, ах, оглянись назад и дай нам пережить вновь хоть   малюсенький  кусочек нашего свадебного путешествия! Хоть на часок, душечка фея,  чтобы  вспомнить, какими  были  лужайки,  и  тополя,  и  облако  лент,  подвязанное    под   ее подбородком, даже если на самом деле шляпа держалась на булавках. Не  можешь? Жаль. Ну что ж, тогда поторопись с лимузином и с нефтяными акциями.    

       Впереди миссис Уильямс сидела девушка в свободном  оранжевом жакете и  в соломенной шляпке, украшенной виноградом и розами.  Виноград и розы на  одной ветке. - Увы! это можно увидеть только во сне да в  лавке  шляпницы  Большими доверчивыми голубыми глазами девушка глядела на  человека с рупором, когда он убежденно трубил о том, что миллионеры достойны  занимать наше воображение. В перерывах между его отчаянными воплями она  прибегала к  философии  Эпиктета, воплощенной в жевательной резинке.    

       Справа от этой девушки сидел молодой человек лет  двадцати  четырех.  Он был стройный, энергичный, живой и добродушный.  Если   вам  кажется,  что  по нашему описанию получился вылитый Джеймс Уильямс, то   отнимите  у  него  все кловердейлское, что так характерно для Джеймса. Наш  герой э  2  вырос  среди жестких улиц и острых углов Он зорко поглядывал по  сторонам,   и,  казалось, завидовал асфальту под ногами тех, на кого он взирал сверху вниз   со  своего насеста.    

       Пока рупор тявкает у какой-то знаменитой гостиницы, я  тихонько  попрошу вас усесться покрепче, потому что сейчас  произойдет   кое-что  новенькое,  а потом огромный город опять сомкнется над нашими  героями,  как  над  обрывком телеграфной ленты, выброшенной из окна конторы  биржевого спекулянта.    

       Девушка в оранжевом жакете обернулась, чтобы рассмотреть  паломников  на задней скамье. Всех прочих пассажиров она уже обозрела, а места   позади  все еще оставались для нее комнатой Синей Бороды.    

       Она встретилась взглядом  с  миссис  Джеймс  Уильямс.   Не  успели  часы тикнуть, как они  обменялись  жизненным  опытом,   биографиями,  надеждами  и мечтами. И все это, заметьте, при помощи одного  взгляда, быстрее,  чем  двое мужчин решили бы, схватиться ли им за оружие, или  попросить прикурить.    

       Новобрачная низко наклонилась вперед. Между ней  и   девушкой  в  жакете завязалась оживленная беседа, языки их  работали  быстро,   точно  змеиные  - сравнение, в котором не следует идти дальше сказанного. Две  улыбки,  десяток кивков - и конференция закрылась.    

       И вдруг посредине широкой спокойной улицы перед самым   автобусом  встал человек в темном пальто и поднял руку. С тротуара спешил к  нему другой.    

       Девушка в плодородной шляпке быстро схватила своего  спутника за руку  и шепнула ему что-то на ухо.    

       Оказалось, что сей молодой человек умеет  действовать   проворно.  Низко пригнувшись, он скользнул через борт империала, на секунду  повис в воздухе и затем исчез. Несколько верхних пассажиров с удивлением   наблюдали  за  столь ловким  трюком,  но  от  замечаний  воздержались,   полагая,   что   в   этом поразительном городе благоразумней всего ничему  не  удивляться   вслух,  тем более что ловкий прыжок может оказаться  обычным  способом   высаживаться  из автобуса. Нерадивый экскурсант  увернулся  от  экипажа  и,   точно  листок  в потоке, проплыл куда-то мимо между мебельным фургоном и  повозкой с цветами.    

       Девушка в оранжевом жакете опять обернулась и посмотрела  в глаза миссис Джеймс Уильямс. Потом она стала спокойно глядеть вперед, - в  этот момент под темным  пальто  сверкнул  полицейский  значок,   и   автобус    с   туристами остановился.    

       - Что у вас, мозги заело? - осведомился человек с  трубой, прервав  свою профессиональную речь и переходя на чистый английский  язык.    

       - Бросьте-ка якорь на минуту, - распорядился  полицейский. -  У  вас  на борту человек, которого мы ищем, -  взломщик  из   Филадельфии,  по  прозвищу Мак-Гайр - "Гвоздика". Вон он сидит на  заднем сиденье. Ну-ка,  зайди  с  той стороны, Донован.    

       Донован подошел к заднему колесу и взглянул вверх на  Джеймса Уильямса.    

       - Слезай, дружок, - сказал он задушевно.  -  Поймали   мы  тебя.  Теперь опять отдохнешь за решеткой. А здорово ты придумал  спрятаться  на  Глазелке. Надо будет запомнить.    

       Через рупор кондуктор негромко посоветовал:    

       - Лучше слезьте, сэр, выясните, в  чем  там  дело.   Нельзя  задерживать автобус.    

       Джеймс Уильямс принадлежал к людям уравновешенным.  Как   ни  в  чем  не бывало, он не спеша  пробрался  вперед  между  пассажирами  и   спустился  по лесенке вниз. За ним последовала его жена, однако,  прежде  чем   спуститься, она поискала глазами исчезнувшего туриста и увидела, как он   вынырнул  из-за мебельного фургона и спрятался за одним из  деревьев  сквера,   в  пятидесяти футах от автобуса.    

       Оказавшись на земле, Джеймс Уильямс с улыбкой посмотрел  на  блюстителей закона. Он уже предвкушал какую веселенькую историю можно будет  рассказать в Кловердейле о том, как его было приняли за грабителя. Автобус  задержался  из почтения к своим клиентам. Ну что может быть интересней такого  зрелища?    

       - Меня зовут Джеймс Уильямс из Кловердейла, штат  Миссури, -  сказал  он мягко, стараясь не слишком огорчить полицейских. - Вот  здесь у меня  письма, из которых видно...    

       - Следуй за нами, - объявил сыщик. - Описание   Мак-Гайра  -  "Гвоздики" подходит тебе точь-в-точь, как фланелевое  белье после горячей  стирки.  Один из наших заметил  тебя  на  верху  Глазелки   около  Центрального  парка.  Он позвонил, мы тебя и сцапали. Объясняться будешь  в участке.    

       Жена Джеймса Уильямса - а  она  была  его  женой  всего   две  недели  - посмотрела ему  в  лицо  странным,  мягким,  лучистым   взглядом;  порозовев, посмотрела ему в лицо и сказала:    

       - Пойди с ними, не буянь, "Гвоздика", может  быть, все к лучшему.    

       И потом, когда  автобус,  набитый  Желающими   Просветиться,  отправился дальше, она обернулась и  послала  воздушный   поцелуй  -  его  жена  послала воздушный поцелуй! - кому-то из пассажиров,  сидевших на империале.    

       - Твоя девчонка дала тебе хороший совет, - сказал  Донован. - Пошли.    

       Тут на Джеймса  Уильямса  нашло  умопомрачение.  Он   сдвинул  шляпу  на затылок.    

       - Моя жена, кажется, думает, что я взломщик, - сказал он  беззаботно.  - Я никогда раньше не слыхал, чтобы она была помешана,  следовательно,  помешан я. А  раз  я  помешан,  то  мне  ничего  не  сделают,   если  я  в  состоянии помешательства убью вас, двух дураков.    

       После чего он стал  сопротивляться  аресту  так  весело   и  ловко,  что потребовалось свистнуть полицейским, а  потом  вызвать  еще   резервы,  чтобы разогнать тысячную толпу восхищенных зрителей.    

       В участке дежурный сержант спросил, как его зовут.    

       - Не то Мак-Дудл - "Гвоздика", не то  "Гвоздика"  -  Скотина,  не  помню точно, - отвечал Джеймс  Уильямс.   -  Можете  не  сомневаться,  я  взломщик, смотрите, не забудьте это записать.  Добавьте, что сорвать "Гвоздику" удалось только впятером. Я  настаиваю, чтобы эта особо отметили в акте.    

       Через час миссис Джеймс Уильямс привезла с Мэдисон-авеню  дядю Томаса  и доказательства невиновности нашего героя;  привезла  во   внушающем  уважение автомобиле,  точь-в-точь  как  в  третьем  акте  драмы,   постановку  которой финансирует автомобильная компания.    

       После того как полиция сделала Джеймсу  Уильямсу   строгое  внушение  за плагиат и отпустила его со всем почетом,  на  какой   была  способна,  миссис Джеймс Уильямс вновь наложила на него арест и загнала в  уголок  полицейского участка. Джеймс Уильяме взглянул на нее одним глазом. Он  потом  рассказывал, что второй глаз ему закрыл Донован, пока  кто-то   удерживал  его  за  правую руку. До этой минуты он ни разу не упрекнул и не  укорил жену.    

       - Может быть, вы потрудитесь объяснить, - начал  он   довольно  сухо,  - почему вы...    

       - Милый, - прервала она его, - послушай. Тебе пришлось  пострадать всего час. Я сделала это для нее... Для этой девушки, которая  заговорила со мной в автобусе. Я была так счастлива, Джим... так счастлива с  тобой,  ну  разве  я могла кому- нибудь отказать в таком же счастье? Джим, они  поженились  только сегодня утром... И мне хотелось, чтобы он успел скрыться.  Пока вы дрались, я видела, как он вышел из-за дерева и побежал через парк. Вот  как  было  дело, милый... Я не могла Иначе.    

       Так одна сестра незамысловатого золотого колечка узнает  другую, стоящую в волшебном луче, который светит каждому всего один раз в   жизни,  да  и  то недолго. Мужчина догадывается о свадьбе  по  рису  да  по   атласным  бантам. Новобрачная узнает новобрачную по одному лишь взгляду. И они  быстро  находят общий язык, неведомый мужчинам и вдовам.     

        ----------------------------------------------------------     

Мишурный блеск      

       Перевод М. Урнова      

       Мистер Тауэрс Чендлер гладил у себя в комнатушке свой  выходной  костюм. Один утюг грелся на газовой плитке, а другим он -  энергично   водил  взад  и вперед, добиваясь желаемой  складки;  спустя  некоторое  время   можно  будет видеть, как она  протянется,  прямая,  словно  стрела  от  его   лакированных ботинок до края жилета с низким вырезом. Вот и все о туалете   нашего  героя, что можно довести до всеобщего сведения. Об остальном пусть догадываются  те, кого благородная нищета толкает на жалкие уловки. Мы  снова  увидим   мистера Чендлера, когда  он  будет  спускаться  по  лестнице  дешевых   меблированных комнат;  безупречно  одетый,  самоуверенный,  элегантный,  по   внешности   - типичный нью-йоркский клубмен, прожигатель жизни, отправляющийся  с несколько скучающим видом в погоню за вечерними удовольствиями.    

       Чендлер получал восемнадцать долларов в неделю. Он  служил в  конторе  у одного архитектора. Ему  было  двадцать  два  года.  Он   считал  архитектуру настоящим искусством и был искренне убежден, - хотя не  рискнул бы заявить об этом в Нью-Йорке, - что  небоскреб  "Утюг"  по   своим  архитектурным  формам уступает Миланскому собору.    

       Каждую неделю Чендлер откладывал из своей получки один  доллар. В  конце каждой десятой недели на добытый таким способом сверхкапитал   он  покупал  в лавочке скаредного  Папаши  Времени  один-единственный  вечер,   который  мог провести, как джентльмен. Украсив себя регалиями миллионеров и   президентов, он отправлялся в ту часть города, что ярче всего сверкает  огнями   реклам  и витрин, и обедал со вкусом и шиком. Имея в кармане десять долларов,  можно  в течение нескольких часов мастерски разыгрывать  богатого   бездельника.  Этой суммы достаточно  на  хорошую  еду,  бутылку  вина  с   приличной  этикеткой, соответствующие чаевые, сигару, извозчика и обычные и т.  п.    

       Этот один усладительный вечер, выкроенный из семидесяти  нудных вечеров, являлся для  него  источником  периодически  возрождающегося   блаженства.  У девушки первый выезд в свет бывает только раз в жизни;  и   когда  волосы  ее поседеют, он по- прежнему будет всплывать в ее памяти, как  нечто радостное и неповторимое. Чендлер же каждые десять недель испытывал   удовольствие  столь же острое и  сильное,  как  в  первый  раз.  Сидеть  под   пальмами  в  кругу бонвиванов, в вихре звуков невидимого  оркестра,  смотреть   на  завсегдатаев этого рая и чувствовать на себе их взгляды - что в сравнении  с  этим  первый вальс и газовое платьице юной дебютантки?    

       Чендлер шел по  Бродвею,  как  полноправный  участник   его  передвижной выставки вечерних нарядов. В этот вечер он был  не  только   зрителем,  но  и экспонатом. Последующие шестьдесят девять дней он будет ходить  в  плохоньком костюме и питаться за сомнительными табльдотами, у стойки   случайного  бара, бутербродами и пивом у себя в комнатушке. Но это его не  смущало, ибо он  был подлинным сыном великого города мишурного блеска, и один   вечер,  освещенный огнями Бродвея, возмещал ему множество вечеров, проведенных  во мраке.    

       Он все  шел  и  шел,  и  вот  уже  сороковые  улицы   начали  пересекать сверкающий  огнями  путь  наслаждений;  было  еще  рано,  а   когда   человек приобщается к избранному обществу всего раз в семьдесят  дней,   ему  хочется продлить  это  удовольствие.  Взгляды  -   сияющие,   угрюмые,    любопытные, восхищенные, вызывающие, манящие - были обращены на него, ибо  его   наряд  и вид выдавали в нем поклонника часа веселья и удовольствий.    

       На одном углу он остановился, подумывая о том, не пора  ли ему повернуть обратно и направиться в роскошный модный ресторан, где он   обычно  обедал  в дни  своего  расточительства.  Как  раз  в  эту  минуту   какая-то   девушка, стремительно огибая угол, поскользнулась на кусочке  льда   и  шлепнулась  на тротуар,    

       Чендлер помог ей подняться с отменной и   безотлагательной  вежливостью. Прихрамывая, девушка  отошла  к  стене,   прислонилась  к  ней  и  застенчиво поблагодарила его.    

       - Кажется, я растянула ногу, - сказала она. - Я  почувствовала, как  она подвернулась.    

       - Очень больно? - спросил Чендлер.    

       - Только когда наступаю на всю ступню. Думаю, что через  несколько минут я уже буду в состоянии двигаться.    

       - Не могу ли  я  быть  вам  чем-нибудь  полезен?  -   предложил  молодой человек. - Хотите, я позову извозчика или...    

       - Благодарю вас, - негромко, но с чувством сказала  девушка. - Право, не стоит беспокоиться.  Как  это  меня  угораздило?  И   каблуки  у  меня  самые банальные. Их винить не приходится.    

       Чендлер посмотрел на девушку и убедился, что его интерес  к  ней  быстро возрастает. Она была хорошенькая и изящная, глядела весело и  радушно. На ней было простенькое черное платьице, похожее на те, в какие  одевают  продавщиц. Из- под дешевой соломенной  шляпки,  единственным  украшением   которой  была бархатная лента с  бантом,  выбивались  колечки  блестящих   темно-каштановых волос.  С  нее  можно  было  писать  портрет  хорошей,   полной  собственного достоинства трудящейся девушки.    

       Вдруг молодого архитектора осенило Он пригласит эту  девушку пообедать с ним. Вот чего недоставало его роскошным, но одиноким  пиршествам. Краткий час его изысканных наслаждений был бы приятнее вдвойне,  если бы он мог  провести его в женском обществе. Он не сомневался, что перед   ним  вполне  порядочная девушка, - ее речь и манеры подтверждали это. И,  несмотря на ее  простенький наряд, он почувствовал, что ему будет приятно  сидеть с ней за столом.    

       Эти мысли быстро пронеслись в его голове, и он решился.  Разумеется,  он нарушал правила приличия, но  девушки,  живущие  на   собственный  заработок, нередко в таких делах пренебрегают формальностями. Как  правило, они  отлично разбираются в мужчинах и скорее будут полагаться на   свое  личное  суждение, чем соблюдать никчемные условности. Если его  десять  долларов   истратить  с толком, они вдвоем смогут отлично пообедать.    

       Можно себе  представить,  каким  ярким  событием   явится  этот  обед  в бесцветной жизни девушки;  а  от  ее  искреннего   восхищения  его  триумф  и удовольствие станут еще хладостней.    

       - По моему,  -  сказал  он  серьезно,  -  вашей  ноге   требуется  более длительный отдых, чем вы полагаете. И  я  хочу  подсказать   вам,  как  можно помочь ей и, вместе с тем, сделать мне одолжение. Когда вы   появились  из-за угла, я как раз собирался пообедать в  печальном   одиночестве.  Пойдемте  со мной, посидим в уютной обстановке, пообедаем,  поболтаем, а за это время боль в ноге утихнет и вы, я уверен, легко дойдете до  дому.    

       Девушка сбросила быстрый взгляд на открытое и приятное  лицо Чендлера. В глазах у нее сверкнул огонек, затем она мило улыбнулась.    

       -  Но  мы  не  знакомы  а  так  ведь,  кажется,  не   полагается,  -   в нерешительности проговорила она.    

       - В этом нет ничего плохого, - сказал  он  простодушно.   -  Я  сам  вам представлюсь... разрешите... Мистер Тауэрс Чендлер. После  обеда,  который  я постараюсь сделать для вас как можно приятнее,  я   распрощаюсь  с  вами  или провожу вас до вашего дома, - как вам будет угодно.    

       - Да, но в таком  платье  и  в  этой  шляпке!  -  проговорила   девушка, взглянув на безупречный костюм Чендлера.    

       -  Это  не  важно,  -  радостно  сказал  Чендлер.  -   Право,  вы  более очаровательны в вашем народе, чем любая из дам, которые там   будут  в  самых изысканных вечерних туалетах.    

       - Нога еще побаливает, - призналась девушка, сделав  неуверенный шаг.  - По- видимому, мне придется принять  ваше  приглашение.  Вы   можете  называть меня... мисс Мэриан.    

       - Идемте же, мисс Мэриан, - весело, но с изысканной  вежливостью  сказал молодой архитектор. - Вам не  придется  идти  далеко.  Тут   поблизости  есть вполне приличный и очень хороший  ресторан.  Обопритесь  на   мою  руку,  вот так... и пошли, не торопясь. Скучно обедать одному. Я даже  немножко рад, что вы поскользнулись.    

       Когда их усадили за хорошо сервированный столик и   услужливый  официант склонился к  ним  в  вопросительной  позе,  Чендлер   почувствовал  блаженное состояние, какое испытывал всякий раз во  время  своих   вылазок  в  светскую жизнь.    

       Ресторан этот был не так роскошен, как тот, дальше по  Бродвею,  который он  облюбовал  себе,  но  мало  в  чем  уступал  ему.  За   столиками  сидели состоятельного вида посетители, оркестр играл хорошо  и  не   мешал  приятной беседе, а кухня и  обслуживание  были  вне  всякой  критики.  Его   спутница, несмотря, на простенькое платье и дешевую шляпку, держалась с   достоинством, что придавало особую прелесть природной красоте ее лица и   фигуры.  И  видно было по ее очаровательному личику, что она смотрит на  Чендлера, который  был оживлен, но сдержан, смотрит в его веселые и честные   синие  глаза  почти  с восхищением.    

       И вот тут в Тауэрса Чендлера вселилось  безумие   Манхэттена,  бешенство суеты и тщеславия, бацилла хвастовства, чума  дешевенького позерства. Он - на Бродвее, всюду блеск и шик, и зрителей  полным-полно. Он почувствовал себя на сцене и решил в комедии-однодневке  сыграть роль богатого светского повесы  и гурмана. Его костюм соответствовал  роли, и никакие ангелы-хранители не могли помешать ему исполнить ее.    

       И он пошел врать мисс Мэриан о клубах и  банкетах,   гольфе  и  верховой езде, псарнях и котильонах и поездках за границу и даже   намекнул  на  яхту, которая стоит будто бы  у  него  в  Ларчмонте.  Заметив,   что  его  болтовня производит на девушку впечатление,  он  поддал  жару,   наплел  ей  что-то  о миллионах  и  упомянул  запросто  несколько   фамилий,    которые   обыватель произносит с почтительным вздохом. Этот час принадлежал  ему, и он выжимал из него все, что, по его мнению, было самым лучшим. И все же  раз или два чистое золото ее сердца засияло перед ним сквозь туман самомнения,  застлавшего  ему глаза.    

       - Образ жизни, о котором вы говорите, -  сказала  она,   -  кажется  мне таким пустым и бесцельным. Неужели в целом свете вы не можете  найти для себя работы, которая заинтересовала бы вас?    

       - Работа?! - воскликнул он. -  Дорогая  моя  мисс   Мэриан!  Попытайтесь представить себе, что вам каждый день надо переодеваться к  обеду,  делать  в день по десяти визитов, а на каждом углу полицейские только   и  ждут,  чтобы прыгнуть к вам в машину и потащить вас в участок, если вы  чуточку  превысите скорость ослиного шага!    

       Мы, бездельники, и есть самые работящие люди на земле.    

       Обед был окончен, официант щедро вознагражден, они вышли  из ресторана и дошли до того угла, где состоялось их знакомство.  Мисс  Мэриан   шла  теперь совсем хорошо, ее хромота почти не была заметна.    

       - Благодарю вас за приятно проведенный вечер,  -   искренне  проговорила она. - Ну, мне надо бежать домой. Обед мне очень  понравился, мистер Чендлер.    

       Сердечно улыбаясь, он пожал ей руку и сказал что-то  насчет своего клуба и партии в бридж. С минуту он  смотрел,  как  она  быстро   шла  в  восточном направлении, затем нанял извозчика и не спеша покатил домой.    

       У себя, в сырой комнатушке, он сложил свой выходной  костюм, предоставив ему отлеживаться шестьдесят девять дней. Потом сел и  задумался.    

       - Вот это девушка! - проговорил он  вслух.  -  А  что   она  порядочная, головой ручаюсь, хоть ей и приходится работать из-за куска  хлеба. Как знать, не нагороди я всей этой идиотской чепухи, а скажи ей правду,  мы могли  бы... А, черт бы все побрал! Костюм обязывал.    

       Так рассуждал дикарь наших дней, рожденный  и   воспитанный  в  вигвамах племени манхэттенцев.    

       Расставшись со своим кавалером, девушка быстро пошла  прямо на восток и, пройдя два квартала, поровнялась с красивым большим  особняком, выходящим  на авеню, которая  является  главной  магистралью   Маммоны  и  вспомогательного отряда богов. Она поспешно вошла в дом и поднялась  в комнату,  где  красивая молодая девушка в изящном домашнем платье беспокойно  смотрела в окно.    

       - Ах ты, сорви-голова! - воскликнула  она,  увидев   младшую  сестру.  - Когда ты перестанешь пугать нас своими выходками? Вот уже  два часа,  как  ты убежала в этих лохмотьях и в шляпке  Мэри.  Мама  страшно   встревожена.  Она послала Луи искать тебя на машине по всему  городу.  Ты   скверная  и  глупая девчонка!    

       Она нажала кнопку, и в ту же минуту вошла горничная.    

       - Мэри, скажите маме, что мисс Мэриан вернулась.    

       - Не ворчи, сестричка. Я бегала к мадам Тео, надо было   сказать,  чтобы она вместо розовой прошивки поставила лиловую. А это платье  и   шляпка  Мэри очень мне пригодились. Все меня принимали за продавщицу из  магазина.    

       - Обед уже кончился, милая, ты опоздала.    

       - Я знаю. Понимаешь, я поскользнулась на  тротуаре  и   растянула  ногу. Нельзя было ступить на нее. Кое-как я доковыляла до ресторана  и сидела  там, пока мне не стало лучше. Потому я и задержалась.    

       Девушки сидели у окна и смотрели на яркие  фонари  и   поток  мелькающих экипажей. Младшая сестра прикорнула возле  старшей,  положив   голову  ей  на колени.    

       - Когда-нибудь мы выйдем замуж, - мечтательно  проговорила она, -  и  ты выйдешь и я. Денег у нас так много, что нам не  позволят   обмануть  ожидания публики. Хочешь,  сестрица,  я  скажу  тебе,  какого   человека  я  могла  бы полюбить?    

       - Ну, говори, болтушка, - улыбнулась старшая сестра.    

       - Я хочу, чтобы у моего любимого были ласковые синие   глаза,  чтобы  он честно и почтительно относился к бедным девушкам, чтобы он  был красив и добр и не превращал любовь в забаву. Но я смогу полюбить его,  только если у  него будет ясное стремление, цель в жизни, полезная работа.  Пусть он будет  самым последним бедняком; я не посмотрю на это, я все  сделаю,   чтобы  помочь  ему добиться  своего.  Но,  сестрица,  милая,  нас   окружают    люди   праздные, бездельники, вся жизнь которых проходит между гостиной и  клубом, - а  такого человека я не смогу полюбить, даже если у него синие глаза и  он  почтительно относится к бедным девушкам, с которыми знакомится на  улице.     Дебют Тильди      

       

       Перевод под ред. М. Лорие      

       Если вы не знаете "Закусочной и семейного  ресторана"  Богля,  вы  много потеряли. Потому что если вы - один из тех  счастливцев, которым  по  карману дорогие обеды, вам должно быть интересно   узнать,  как  уничтожает  съестные припасы  другая  половина  человечества.   Если  же  вы  принадлежите  к  той половине, для которой счет, поданный лакеем,  -  событие,  вы  должны  узнать Богля, ибо там вы получите за свои деньги то,  что вам полагается (по крайней мере по количеству).    

       Ресторан Богля расположен  в  самом  центре   буржуазного  квартала,  на бульваре Брауна-Джонса-Робинсона  -  на  Восьмой   авеню;  В  зале  два  ряда столиков,  по  шести  в  каждом  ряду.  На  каждом   столике  стоит  судок  с приправами. Из перечницы вы можете вытрясти облачко  чего-то меланхоличного и безвкусного, как вулканическая пыль. Из солонки  не   сыплется  ничего.  Даже человек,  способный  выдавить  красный  сок  из  белой   репы,  потерпел   бы поражение, вздумай он добыть хоть крошку соли из  боглевской  солонки.  Кроме того, на  каждом  столе  имеется  баночка   подделки  под  сверхострый  соус, изготовляемый "по рецепту одного  индийского раджи".    

       За кассой сидит Богль,  холодный,  суровый,   медлительный,  грозный,  и принимает от вас деньги. Выглядывая  из-за  горы   зубочисток,  он  дает  вам сдачу, накалывает ваш счет,  отрывисто,  как  жаба,   бросает  вам  замечание насчет  погоды.  Но  мой  вам  совет  -  ограничьтесь    подтверждением   его метеорологических пророчеств. Ведь вы - не  знакомый   Богля;  вы  случайный, кормящийся у него посетитель; вы мажете больше не  встретиться с ним до  того дня, когда труба Гавриила призовет вас на  последний   обед.  Поэтому  берите вашу сдачу и катитесь куда хотите, хоть к черту. Такова  теория Богля.    

       Посетителей Богля обслуживали две официантки и Голос.  Одну  из  девушек звали Эйлин.  Она  была  высокого  роста,  красивая,  живая,   приветливая  и мастерица позубоскалить. Ее фамилия? Фамилии  у  Богля   считались  такой  же излишней роскошью, как полоскательницы для рук.    

       Вторую официантку звали Тильди. Почему обязательно   Матильда?  Слушайте внимательно: Тильди, Тильди. Тильди была маленькая, толстенькая,   некрасивая и прилагала слишком много усилий, чтобы всем угодить,  чтобы  всем   угодить. Перечитайте последнюю фразу раза три, и вы увидите, что в ней есть  смысл.    

       Голос был невидимкой. Он исходил из кухни и не блистал  оригинальностью. Это был непросвещенный Голос, который  довольствовался   простым  повторением кулинарных восклицаний, издаваемых официантками.    

       Вы позволите мне еще раз повторить, что Эйлин была  красива? Если бы она надела двухсотдолларовое платье, и прошлась бы в нем на  пасхальной  выставке нарядов, и вы увидели бы ее, вы сами поторопились бы  сказать это.    

       Клиенты Богля были ее рабами. Она умела обслуживать  сразу шесть столов. Торопившиеся сдерживали свое  нетерпение,  радуясь  случаю   полюбоваться  ее быстрой  походкой  и  грациозной  фигурой.   Насытившиеся    заказывали   еще что-нибудь, чтобы подольше побыть в сиянии ее улыбки. Каждый   мужчина,  -  а женщины заглядывали к Боглю редко, - старался произвести на нее  впечатление.    

       Эйлин умела перебрасываться шутками с десятью   клиентами  одновременно. Каждая ее улыбка, как дробинки из  дробовика,   попадала  сразу  в  несколько сердец. И в это же самое время она умудрялась  проявлять  чудеса  ловкости  и проворства, доставляя на столы свинину с  фасолью, рагу, яичницы,  колбасу  с пшеничным соусом и всякие прочие яства в   сотейниках  и  на  сковородках,  в стоячем и лежачем положении. Все эти   пиршества,  флирт  и  блеск  остроумия превращали ресторан Богля в своего рода  салон, в котором Эйлин  играла  роль мадам Рекамье.    

       Если даже случайные посетители бывали очарованы   восхитительной  Эйлин, то что же делалось с завсегдатаями Богля? Они обожали   ее.  Они  соперничали между собою. Эйлин могла бы весело проводить время  хоть   каждый  вечер.  По крайней мере два раза в неделю кто-нибудь водил ее в  театр   или  на  танцы. Один  толстый  джентльмен,  которого  они  с  Тильди  прозвали   между  собой "боровом", подарил ей колечко с бирюзой. Другой,  получивший кличку "нахал" и служивший в ремонтной мастерской, хотел  подарить ей пуделя, как  только  его брат-возчик получит подряд на Девятой  улице. А тот, который всегда заказывал свиную грудинку со шпинатом и говорил,  что он биржевой маклер, пригласил  ее на "Парсифаля".    

       - Я не знаю, где это "Парсифаль" и сколько  туда езды, - заметила Эйлин, рассказывая об этом Тильди, - но я не сделаю  ни   стежка  на  моем  дорожном костюме до тех пор, пока обручальное кольцо не будет  у меня на пальце. Права я или нет?    

       А Тильди...    

       В пропитанном парами,  болтовней  и  запахом  капусты   заведении  Богля разыгрывалась настоящая трагедия. За кубышкой Тильди, с  ее   носом-пуговкой, волосами цвета соломы и веснушчатым лицом, никогда  никто  не   ухаживал.  Ни один мужчина не провожал ее глазами, когда она бегала по  ресторану, -  разве что  голод  заставит  их  жадно  высматривать  заказанное   блюдо.  Никто  не заигрывал с нею, не  вызывал  ее  на  веселый  турнир   остроумия.  Никто  не подтрунивал над ней по утрам, как над Эйлин,  не   говорил  ей,  скрывая  под насмешкой зависть к неведомому счастливцу, что она,  видно, поздненько пришла вчера домой, что так медленно подает сегодня.  Никто   никогда  не  дарил  ей колец с бирюзой и не приглашал ее на таинственный,  далекий "Парсифаль".    

       Тильди была хорошей работницей, и мужчины терпели ее. Те,  что сидели за ее столиками, изъяснялись с ней короткими цитатами  из  меню,  а   затем  уже другим, медовым голосом заговаривали  с  красавицей  Эйлин.  Они   ерзали  на стульях и старались из-за приближающейся фигуры Тильди увидеть  Эйлин,  чтобы красота ее превратила их яичницу с ветчиной в амброзию.    

       И Тильди довольствовалась своей ролью серенькой  труженицы, лишь  бы  на долю  Эйлин  доставались  поклонение  и  комплименты.   Нос  пуговкой   питал верноподданнические чувства к короткому греческому носику.  Она  была  другом Эйлин, и она радовалась, видя, как Эйлин властвует над  сердцами и  отвлекает внимание мужчин от дымящегося пирога и лимонных   пирожных.  Но  глубоко  под веснушчатой кожей и соломенными волосами у самых  некрасивых  из  нас  таится мечта о принце или принцессе, которые придут только  для нас одних.    

       Однажды утром Эйлин пришла на работу с подбитым глазом,  и Тильди излила на нее потоки сочувствия, способные вылечить даже трахому.    

       -  Нахал  какой-то,  -  объяснила  Эйлин.  -  Вчера   вечером,  когда  я возвращалась домой. Пристал ко мне на Двадцать третьей.  Лезет, да и  только. Ну, я его отшила и он отстал. Но оказалось, что он все  время шел за мной. На Восемнадцатой он опять начал приставать. Я как  размахнулась да как ахну  его по щеке! Тут он мне этот фонарь и наставил.  Правда,  Тиль,  у  меня  ужасный вид? Мне так неприятно, что мистер Никольсон  увидит, когда придет  в  десять часов пить чай с гренками.    

       Тильди слушала, и сердце у нее замирало от восторга.   Ни  один  мужчина никогда не пытался приставать к ней. Она была  в   безопасности  на  улице  в любой час дня и Ночи. Какое это,  должно  быть,   блаженство,  когда  мужчина преследует тебя и из любви ставит тебе фонарь под  глазом!    

       Среди  посетителей  Богля  был  молодой  человек   по    имени   Сидерс, сработавший в прачечной. Мистер Сидерс был худ и белобрыс, и   казалось,  что его только что хорошенько высушили и накрахмалили. Он был  слишком застенчив, чтобы добиваться внимания Эйлин;  поэтому  он  обычно   садился  за  один  из столиков Тильди и обрекал себя на молчание и вареную  рыбу.    

       Однажды, когда мистер Сидерс пришел обедать, от  него   пахло  пивом.  В ресторане было только два-три посетителя. Покончив с вареной   рыбой,  мистер Сидерс встал, обнял Тильди за талию, громко  и  бесцеремонно   поцеловал  ее, вышел на улицу, показал кукиш своей прачечной и отправился в  пассаж опускать монетки в щели автоматов.    

       Несколько секунд Тильди стояла окаменев. Потом до   сознания  ее  дошло, что Эйлин грозит ей пальцем и говорит:    

       - Ай да Тиль, ай да хитрюга! На что это похоже! Этак ты  отобьешь у меня всех моих поклонников. Придется мне следить за тобой, моя  милая.    

       И еще одна мысль забрезжила в  сознании  Тильди.  В   мгновенье  ока  из безнадежной, смиренной поклонницы она превратилась  в   такую  же  дочь  Евы, сестру всемогущей Эйлин. Она сама стала  теперь   Цирцеей,  целью  для  стрел Купидона, сабинянкой, которая должна   остерегаться,  когда  римляне  пируют. Мужчина  обнял  ее  талию   привлекательной  и  ее   губы   желанными.   Этот стремительный, опаленный  любовью Сидерс, казалось, совершил над ней то чудо, которое совершается в  прачечной за  особую  плату.  Сняв  грубую  дерюгу  ее непривлекательности, он  в  один  миг  выстирал  ее,  просушил,  накрахмалил, выгладил и вернул ей в  виде тончайшего батиста - облачения, достойного самой Венеры.    

       Веснушки Тильди  потонули  в  огне  румянца.  Цирцея  и   Психея  вместе выглянули из ее загоревшихся глаз. Ведь даже Эйлин никто  не   обнимал  и  не целовал в ресторане у всех на глазах.    

       Тильди  была   не   в   силах   хранить   эту    восхитительную   тайну. Воспользовавшись коротким затишьем, она как бы  случайно  остановилась  возле конторки Богля. Глаза ее сияли; она очень  старалась; чтобы в  словах  ее  не прозвучала гордость и похвальба.    

       - Один джентльмен оскорбил меня сегодня, - сказала она.  -  Он  обхватил меня за талию и поцеловал.    

       - Вот как, - сказал Богль, приподняв забрало  своей   деловитости.  -  С будущей недели вы будете получать на доллар больше.    

       Во время обеда Тильди, подавая знакомым посетителям,  объявляла  каждому из  них  со  скромностью  человека,  достоинства  которого   не  нуждаются  в преувеличении:    

       - Один джентльмен оскорбил меня сегодня в ресторане. Он  обнял  меня  за талию и поцеловал.    

       Обедающие принимали эту новость различно  -  одни   выражали  недоверие; другие поздравляли ее, третьи забросали ее шуточками,   которые  до  сих  пор предназначались только для Эйлин. И сердце  Тильди   ширилось  от  счастья  - наконец- то на краю однообразной серой равнины, по   которой  она  так  долго блуждала, показались башни романтики.    

       Два дня  мистер  Сидерс  не  появлялся.  За  это  время   Тильди  прочно укрепилась на позиции интересной женщины. Она накупила  лент,   сделала  себе такую же прическу, как у Эйлин, и затянула талию.  На  два   дюйма  туже.  Ей становилось и страшно и сладко от мысли, что мистер Сидерс.  может  ворваться в ресторан и застрелить ее из пистолета. Вероятно, он любит   ее  безумно,  а эти страстные влюбленные всегда бешено ревнивы. Даже в Эйлин не  стреляли  из пистолета. И Тильди решила, что лучше ему не стрелять; она ведь  всегда  была верным другом Эйлин и не хотела затмить ее славу.    

       На третий день в четыре часа мистер Сидерс пришел. За  столиками не было ни души. В глубине ресторана Тильди накладывала в баночки  горчицу,  а  Эйлин резала пирог. Мистер Сидерс подошел к девушкам.    

       Тильди подняла глаза и увидела его. У  нее  захватило   дыхание,  и  она прижала к груди ложку, которой накладывала горчицу.  В  волосах   у  нее  был красный бант; на шее - эмблема Венеры с Восьмой авеню - ожерелье  из  голубых бус с символическим серебряным сердечком.    

       Мистер Сидерс был красен и смущен. Он опустил одну руку  в карман  брюк, а другую - в свежий пирог с тыквой.    

       - Мисс Тильди, - сказал он, - я должен извиниться за  то,  что  позволил себе в тот вечер. Правду сказать, я тогда здорово выпил,  а   то  никогда  не сделал бы этого. Я бы никогда ни с одной женщиной не поступил  так,  если  бы был трезвый. Я надеюсь, мисс Тильди что вы примете мое извинение  и поверите, что я не сделал бы этого, если бы понимал, что делаю, и не был бы  пьян.    

       Выразив столь деликатно свое раскаяние, мистер Сидерс  дал задний ход  и вышел из ресторана, чувствуя, что вина его заглажена.    

       Но за спасительной ширмой Тильди упала головой на стол,  среди  кусочков масла и кофейных чашек, и  плакала  навзрыд  -  плакала  и   возвращалась  на однообразную серую  равнину,  по  которой  блуждают  такие,   как  она,  -  с носом-пуговкой и волосами цвета соломы. Она  сорвала  свой   красный  бант  и бросила его на пол. Сидерса она глубоко презирала; она  приняла  его  поцелуй за поцелуй принца, который нашел дорогу в заколдованное  царство сна и привел в движение уснувшие часы и заставил суетиться сонных пажей.  Но  поцелуй  был пьяный  и  неумышленный;  сонное  царство  не  шелохнулось,   услышав  ложную тревогу; ей суждено навеки остаться спящей красавицей.    

       Однако не все было потеряно. Рука  Эйлин  обняла  ее,   и  красная  рука Тильди шарила по столу среди объедков, пока не почувствовала  теплого пожатия друга.    

       - Не огорчайся, Тиль, - сказала Эйлин, не вполне  понявшая, в чем  дело. - Не стоит того этот Сидерс. Не джентльмен, а белобрысая  защипка для  белья, вот он что такое. Будь он джентльменом, разве он стал бы  просить извинения?  Сердце и крест      

Выкуп      

Друг - Телемак      

Справочник Гименея      

Пимиентские блинчики      

 Яблоко сфинкса      

       Перевод М. Урнова      

       Отъехав двадцать миль от Парадайза и  не  доезжая   пятнадцати  миль  до Санрайз-Сити, Билдед Роз, кучер  дилижанса,  остановил   свою  упряжку.  Снег валил весь день. Сейчас на ровных местах он достигал  восьми  дюймов  Остаток дороги, ползущей по выступам рваной цепи зубчатых   тор,  был  небезопасен  и днем. Теперь же, когда снег и ночь скрыли все  ловушки, ехать дальше и думать было нечего, - так заявил Билдед  Роз.  Он   остановил  четверку  здоровенных лошадей и высказал пятерке пассажиров выводы  своей мудрости.    

       Судья Менефи, которому мужчины, как на подносе,  преподнесли руководство и инициативу, выпрыгнул из кареты первым. Трое его  попутчиков, вдохновленные его  примером,  последовали   за   ним,   готовые    разведывать,   ругаться, сопротивляться, подчиняться, вести наступление - в  зависимости от того,  что вздумается их предводителю. Пятый пассажир - молодая  женщина  -  осталась  в дилижансе.    

       Билдед  остановил  лошадей  на  плече  первого  горного   выступа.   Две поломанные  изгороди  окаймляли  дорогу.  В  пятидесяти  шагах   от   верхней изгороди, как черное пятно в белом  сугробе,  виднелся  небольшой   домик.  К этому домику устремились судья Менефи и  его  когорта  с  детским   гиканьем, порожденным возбуждением и снегом. Они звали, они барабанили в дверь  и окно. Встретив негостеприимное молчание, они вошли в  раж,  -  атаковали  и   взяли штурмом преодолимые преграды и вторглись в чужое владение.    

       До наблюдателей в дилижансе доносились из  захваченного   дома  топот  и крики. Вскоре там замерцал огонь, заблестел, разгорелся ярко и  весело. Потом ликующие  исследователи  бегом  вернулись  к  дилижансу,   пробиваясь  сквозь крутящиеся хлопья.  Голос  Менефи,  настроенный  ниже,  чем   рожок,  -  даже оркестровый по диапазону, - возвестил  о  победах,   достигнутых  их  тяжкими трудами. Единственная комната дома необитаема, сказал  он, и  мебели  никакой нет, но имеется большой  камин,  а  в  сарайчике  за   домом  они  обнаружили солидный запас топлива. Кров и  тепло  на  всю  ночь   были,  таким  образом, обеспечены. Билдеда Роза ублажили известием о конюшие с  сеном на чердаке, не настолько развалившейся, чтобы ею нельзя было  пользоваться.    

       - Джентльмены, - заорал с козел Билдед  Роз,  укутанный   до  бровей,  - отдерите мне два пролета в загородке, чтобы можно было проехать.  Ведь это  ж хибарка старика Редрута. Так и знал, что мы где-нибудь поблизости.  Самого-то в августе упрятали в желтый дом.    

       Четыре пассажира бодро  набросились  на  покрытые   снегом  перекладины. Понукаемые кони втащили дилижанс на гору, к двери дома,  откуда в летнюю пору безумие похитило его владельца. Кучер и двое пассажиров   начали  распрягать. Судья Менефи открыл дверцу кареты и снял шляпу.    

       - Я  вынужден  объявить,  мисс  Гарлевд,  -  сказал   он,  -  что  силою обстоятельств наше путешествие прервано. Кучер утверждает,  что  ехать  ночью по горной дороге настолько рискованно, что об этом не  приходится и  мечтать. Придется пробыть до утра под кровлей этого дома. Я  заверяю вас, что  вы  вне всякой  опасности  и  испытаете  лишь  временное   неудобство.  Я   самолично исследовал дом и убедился, что имеется полная  возможность хотя  бы  охранить вас от суровости непогоды. Вы  будете  устроены   со  всем  комфортом,  какой позволят обстоятельства. Разрешите помочь вам  выйти.    

       К судье подошел пассажир, жизненным принципом которого  было  размещение ветряных мельниц "Маленький Голиаф". Его фамилия  была  Денвури,  но  это  не имеет большого значения. На перегоне  от   Парадайза  до  Санрайз-Сити  можно почти или совсем обойтись без  фамилии.  И   все  же  тому,  кто  захотел  бы разделить почет с судьей Мэдисоном Л. Менефи,  требуется фамилия,  как  некая зацепка,  на  которую  слава  могла  бы   повесить  свой  венок.   Громко   и непринужденно ветреный мельник заговорил:    

       - Вам видно, придется вытряхнуться из ковчега, Миссис   Макфарленд.  Наш вигвам не совсем "Пяльмер хаус" (1), но снегу там  нет и при отъезде не будут шарить в вашем чемодане, сколько ложек вы взяли на   память.  Огонек  мы  уже развели и усадим вас на сухие шляпы, и будем отгонять   мышей,  и  все  будет очень, очень мило.    

       Один из двух пассажиров,  которые  суетились  в  мешанине   из  лошадей, упряжи, снега, и саркастических наставлений Билдеда Роза, крикнул  в перерыве между своими добровольческими обязанностями:    

       - Эй, молодцы! А ну, кто-нибудь, доставьте мисс Соломон  в дом! Слышите? Тпрру, дьявол! Стой, скотина проклятая!    

       Снова приходится вежливо объяснить; что на  перегоне   от  Парадайза  до Санрайз-Сити  точная  фамилия  -  излишняя  роскошь.  Когда   судья   Менефи, пользуясь  правом,  которое  давали  ему  его  седины  и   широко   известная репутация,  представился  пассажирке,  она  в  ответ  нежно   выдохнула  свою фамилию, которую уши  пассажиров  мужского  пола  восприняли   по-разному.  В возникшей атмосфере соперничества,  не  лишенной  примеси   ревности,  каждый упорно держался своей теории. Со, стороны пассажирки  уточнение или  поправка могла  бы  показаться  недопустимым  нравоучением   или,   еще   того   хуже, непозволительным  желанием  завязать  интимное    знакомство.   Поэтому   она откликалась на мисс Гарленд, миссис Макфарленд и  мисс Соломон  с  одинаковой скромной снисходительностью... От Парадайза до   Санрайз-Сити  тридцать  пять миль. Клянусь котомкой Агасфера, для такого  краткого путешествия  достаточно называться compagnon de voyage! (2)    

       Вскоре маленькая компания путников расселась веселым   полукругом  перед полыхающим огнем. Пледы, подушки и отделимые части кареты  втащили  в  дом  и употребили в дело. Пассажирка выбрала себе  место  вблизи   камина  на  одном конце полукруга. Там она украшала собою своего рода  трон,   воздвигнутый  ее подданными. Она восседала на принесенных из кареты подушках,  прислонившись к пустому ящику и бочонку, устланным  пледами  и  защищавшими   ее  от  порывов сквозного ветра. Она протянула прелестно обутые ножки к  ласковому огню.  Она сняла перчатки, но оставила на шее длинное меховое боа.   Колеблющееся  пламя слабо освещало ее  лицо,  полускрытое  защитным  боа,  -   юное  лицо,  очень женственное, ясно очерченное и спокойное, в непоколебимой  уверенности  своей красоты. Рыцарство и мужественность соперничали здесь,  угождая ей  и  утешая ее. Она  принимала  их  преклонение  не  игриво,  как   женщина,  за  которой ухаживают; не кокетливо, как многие представительницы ее   пола,  недостойные этих почестей; не с тупым равнодушием, как бык, получающий  охапку  сена,  но согласно  указаниям  самой  природы:  как  лилия  впитывает   капельку  росы, предназначенную для того, чтобы освежить ее.    

       Вокруг дома яростно завывал ветер, мелкий снег со   свистом  врывался  в щели, холод пронизывал спины принесших себя в жертву  мужчин, но  в  ту  ночь стихия не была лишена защитника. Менефи взялся быть  адвокатом снежной  бури. Погода являлась его клиентом, и в  односторонне   аргументированной  речи  он старался убедить своих компаньонов по холодной   скамье  присяжных,  что  они восседают в беседке из роз, овеваемые лишь  нежными  зефирами.  Он  обнаружил запас веселости, остроумия и анекдотов, не  совсем приличных, но  встреченных с одобрением. Невозможно было противостоять  его  заразительной  бодрости,  и каждый поспешил внести свою лепту В общий  фонд  оптимизма.  Даже  пассажирка решилась заговорить.    

       - Все это, по-моему, очаровательно, -  сказала  она   тихим,  кристально чистым голосом.    

       Время от времени кто-нибудь вставал и шутки  ради   обследовал  комнату. Мало осталось следов от ее прежнего обитателя, старика  Редрута.    

       К  Билдеду  Роз  настойчиво  пристали,  чтобы  он    рассказал   историю экс-отшельника. Поскольку лошади были  устроены  с   комфортом  и  пассажиры, по-видимому тоже, к вознице вернулись спокойствие и  любезность.    

       - Старый хрыч, - начал Билдед Роз не совсем   почтительно,  -  торчал  в этой хибарке лет  двадцать.  Он  никого  не   подпускал  к  себе  на  близкую дистанцию. Как, бывало, почует карету, шмыгнет  в дом и дверь  на  крючок.  У него, ясно, винтика в голове не хватало. Он  закупал бакалею и табак в  лавке Сэма Тилли на Литтл-Мадди.    

       В августе он явился туда, завернутый в красное одеяло,  и  сказал  Сэму, что он царь Соломон и что царица Савская едет к нему в гости.  Он приволок  с собой весь свой капитал - небольшой мешочек, полный серебра, - и  бросил  его в колодец Сэма. "Она не приедет,  -  говорит  старик  Редрут   Сэму,  -  если узнает, что у меня есть, деньги".    

       Как только люди услыхали такие рассуждения насчет,  женщин и  денег,  им сразу стало ясно, что старик спятил. Его забрали и   упрятали  в  сумасшедший дом.    

       - Может, в его жизни был какой-нибудь неудачный роман,  который заставил его искать отшельничества? - спросил один из  пассажиров,   молодой  человек, имевший агентство.    

       - Нет, - сказал Билдед,  -  на  этот  счет  ничего  не   слыхал.  Просто обыкновенные неприятности.  Говорят,  что  в  молодости  ему   не  повезло  в любовном предприятии с одной девицей; это задолго до того, как  он  закутался в красное одеяло и произвел свои финансовые расчеты. А о  романе   ничего  не слышал.    

       - Ax! - воскликнул судья Менефи с важностью, - это,  несомненно,  случай любви без взаимности.    

       - Нет, сэр, - заявил Билдед, - ничего подобного. Она за  него не  пошла. Мармадюк Маллиген встретил как-то в Парадайзе человека  из   родного  городка старика Редрута. Он говорил, что Редрут был парень что надо,  но  вот,  когда хлопали его по карману, звякали только запонки  да  связка   ключей.  Он  был помолвлен с этой молодой особой, мисс Алиса ее звали, а фамилию  забыл.  Этот человек рассказывал, что она была такого сорта девочка, для  которой  приятно купить трамвайный билет. Но вот в городишко прикатил молодчик,  богатый  и  с доходами. У него свои экипажи, пай в рудниках и  сколько  хочешь   свободного времени. И мисс Алиса, хоть на нее уже была заявка,  видно,   столковалась  с этим приезжим. Начались у них совпадения и случайные встречи   по  дороге  на почту, и такие штучки, которые иногда заставляют девушку вернуть  обручальное кольцо и прочие подарки. Одним словом, появилась "трещинка в  лютне",  -  как выражаются в стихах.    

       Как-то  люди  видели:  стоит  у  калитки  Редрут  с    мисс   Алисой   и разговаривает. Потом он снимает шляпу - и ходу. И с  тех   пор  никто  его  в городе больше не видел. Во всяком случае так передавал этот  человек.    

       - А что стало с девушкой? - спросил молодой человек,  имевший агентство.    

       - Не слыхал, - ответил Билдед. - Вот здесь  то  место   на  дороге,  где экипаж сломал колесо и багаж моих сведений упал в канаву.   Все  выкачал,  до дна.    

       - Очень печаль... - начал судья Менефи, но его  реплика   была  оборвана более высоким авторитетом.    

       - Какая очаровательная история, - сказала  пассажирка   голосом  нежным, как флейта.    

       Воцарилась тишина, нарушаемая только завыванием ветра и   потрескиванием горящих дров.    

       Мужчины сидели на полу, слегка смягчив его  негостеприимную  поверхность пледами и стружками. Человек, который размещал  ветряные мельницы  "Маленький Голиаф", поднялся и начал ходить, чтобы  поразмять онемевшие ноги.    

       Вдруг послышался  его  торжествующий  возглас.  Он   поспешил  назад  из темного угла комнаты, неся что-то в высоко поднятой руке.  Это  было  яблоко, большое, румяное, свежее: приятно было смотреть на  него.   Он  нашел  его  в бумажном  пакете  на  полке,  в  темном  углу.  Оно  не   могло  принадлежать сраженному любовью Редруту, его великолепный вид доказывал,  что не с августа лежало оно на затхлой полке. Очевидно, какие-то   путешественники  завтракали недавно в этом необитаемом доме и забыли его.    

       Денвуди -  его  подвиги  опять  требуют  почтить  его   наименованием  - победоносно подбрасывал яблоко перед носом своих попутчиков.    

       -  Поглядите-ка,  что  я  нашел,  миссис  Макфарленд!   -  закричал   он хвастливо. Он высоко поднял  яблоко  и,  освещенное  огнем,   оно  стало  еще румянее. Пассажирка улыбнулась спокойно... неизменно спокойно.    

       - Какое очаровательное яблоко, - тихо, но отчетливо  сказала она.    

       Некоторое время судья Менефи чувствовал себя   раздавленным,  униженным, разжалованным. Его отбросили на второе место, и это   злило  его.  Почему  не ему, а вот этому горлану, деревенщине, назойливому  мельнику, вручила  судьба это произведшее сенсацию яблоко? Попади оно к нему, и  он разыграл бы  с  ним целое действо, оно послужило бы темой для какого-нибудь  экспромта, для речи, полной блестящей выдумки, для комедийной сцены и  он   остался  бы  в  центре внимания. Пассажирка уже смотрела на этого нелепого  Денбодди или Вудбенди  с восхищенной улыбкой, словно  парень  совершил   подвиг!  А  мельник  шумел  и вертелся, как образчик своего товара - от   ветра,  который  всегда  дует  из страны хористов в область звезды подмостков.    

       Пока восторженный Денвуди  со  своим  аладиновым   яблоком  был  окружен вниманием капризной толпы, изобретательный судья обдумал  план,  как  вернуть свои лавры.    

       С любезнейшей улыбкой на  обрюзгшем,  но  классически   правильном  лице судья Менефи встал и взял из  рук  Денвуди  яблоко,  как  бы   собираясь  его исследовать. В его руках оно превратилось в вещественное  доказательство э 1.    

       - Превосходное яблоко, - сказал он одобрительно. -   Должен  признаться, дорогой мой мистер Денвинди, что вы затмили всех  нас   своими  способностями фуражира. Но у  меня  возникла  идея.  Пусть  это   яблоко  станет  эмблемой, символом, призом, который разум и сердце красавицы  вручат достойнейшему.    

       Все присутствующие, за исключением одного человека,  зааплодировали.    

       - Здорово загнул! - пояснил пассажир, который не был   ничем  особенным, молодому человеку, имевшему агентство.    

       Воздержавшимся от  аплодисментов  был  мельник.  Он   почувствовал  себя разжалованным в рядовые. Ему бы и в голову никогда не пришло  объявить яблоко эмблемой. Он собирался, после того как яблоко разделят и   съедят,  приклеить его семечки ко лбу и назвать их именами знакомых дам. Одно  семечко он  хотел назвать миссис Макфарленд. Семечко, упавшее первым, было  бы... но теперь уже поздно.    

       - Яблоко, - продолжал судья Менефи, атакуя присяжных, -  занимает в нашу эпоху, надо сказать, совершенно  незаслуженно-ничтожное  место   в  диапазоне нашего внимания. В самом деле, оно так часто ассоциируется  с   кулинарией  и коммерцией, что едва ли его можно причислить к разряду  благородных  фруктов; Но  в  древние  времена  это  было  не  так.   Библейские,   исторические   и мифологические предания изобилуют  доказательствами  того,  что  яблоко  было королем в государстве фруктов. Мы и  сейчас говорим "зеница ока", когда хотим определить что-нибудь  чрезвычайно ценное. А что такое  зеница  ока,  как  не составная часть яблока,  глазного яблока? В Притчах  Соломоновых  мы  находим сравнение с  "серебряными яблоками". Никакой иной плод  дерева  или  лозы  не  упоминается так часто в фигуральной речи.  Кто  не  слышал  и  не  мечтал  о  "яблоках  Гесперид?"  не  нет  необходимости  привлекать  ваше   внимание   к величайшему по значению и трагизму примеру, подтверждающему  престиж яблока в прошлом, когда  потребление  его  нашими  прародителями   повлекло  за  собой падение человека с его пьедестала добродетели и  совершенства.    

       - Такие яблоки,  -  сказал  мельник,  затрагивая   материальную  сторону вопроса, - стоят на чикагском рынке три доллара пятьдесят  центов бочонок.    

       - Так вот, - сказал судья  Менефи,  удостоив  мельника   снисходительной улыбки, -  то,  что  я  хочу  предложить,  сводится  к   следующему:  в  силу обстоятельств,  мы,  должны  оставаться  здесь  до  утра.   Топлива   у   нас достаточно, мы не замерзнем. Наша следующая задача - развлечь  себя наилучшим образом, чтобы время шло не слишком медленно. Я предлагаю  вложить это яблоко в ручки мисс Гарленд. Оно больше не фрукт,  но,  как  я   уже  сказал,  приз, награда,  символизирующая  великую  человеческую  идею.   Сама  мисс  Гарленд перестает быть индивидуумом... только на время, я счастлив  добавить  (низкий поклон, полный старомодной грации), - она будет представлять  свой  пол,  она будет квинтэссенцией женского, племени, сердцем  и  разумом,   я  бы  сказал, венца творения. И в этом качестве она будет судить, и решать   по  следующему вопросу.    

       Всего  несколько  минут  назад  наш  друг,  мистер   Роз,   почтил   нас увлекательным, но  фрагментарным  очерком  романтической   истории  из  жизни бывшего владельца этого обиталища. Скудные факты, сообщенные  нам, открывают, мне  кажется,  необъятное  поле  для  всевозможных  догадок,    для   анализа человеческих  сердец,  для  упражнения  нашей   фантазии,    словом   -   для импровизации. Не упустим же эту возможность. Пусть каждый из   нас  расскажет свою версию истории отшельника Редрута и его дамы сердца,  начиная,  с  того, на чем обрывается рассказ мистера Роза, - с того, как  влюбленные  расстались у калитки. Прежде всего условимся: вовсе не обязательно  предполагать,  будто Редрут сошел сума возненавидел мир и стал отшельником  исключительно по  вине юной леди. Когда мы кончим, мисс Гарленд вынесет  приговор  женщины.  Являясь духовным символом  своего  пола,  она  должна   будет  решить,  какая  версия наиболее правдиво  отражает  коллизию  сердца  и   разума  и  наиболее  верно оценивает характер и поступки невесты Редрута с  точки зрения женщины. Яблоко будет вручено тому, кто удостоится этой награды.  Если все вы согласны, то мы будем иметь удовольствие услышать первой историю  мистера Динвиди.    

       Последняя фраза пленила мельника. Он был не из тех, кто  способен  долго унывать.    

       - Проект первый сорт, судья, - сказал он искренно, -  Сочинить,  значит, рассказик  посмешней?  Что  же,  я  как-то  работал    репортером   в   одной спрингфилдскои газете, и когда новостей не было, я  их   выдумывал.  Надеюсь, что не ударю лицом в грязь.    

       - По-моему, идея очаровательная, - сказала пассажирка   просияв.  -  Это будет совсем как игра.    

       Судья Менефи выступил вперед и торжественно вложил  яблоко в ее ручку.    

       - В древности, - сказал он с подъемом, - Парис присудил  золотое  яблоко красивейшей.    

       - Я был в Париже на выставке, - заметил снова  развеселившийся  мельник, - но ничего  об  этом  не  слышал.  А  я  все  время   болтался  на  площадке аттракционов, если не торчал в машинном павильоне.    

       - А теперь, - продолжал судья, - этот плод должен  истолковать нам тайну и мудрость женского сердца. Возьмите яблоко, мисс  Гарленд.  Выслушайте  наши нехитрые романтические истории и присудите приз по  справедливости.    

       Пассажирка мило улыбнулась. Яблоко лежало у нее на  коленях под  плащами и пледами. Она приткнулась к своему защитному укреплению,  и ей было тепло  и уютно. Если бы не шум голосов и ветра, наверное можно было   бы  услышать  ее мурлыканье.    

       Кто-то подбросил в огонь  дров.  Судья  Менефи  учтиво   кивнул  головой мельнику.    

       - Вы почтите нас первым рассказом? - сказал он.    

       Мельник уселся  по-турецки,  сдвинув  шляпу  на  самый   затылок,  чтобы предохранить его от сквозняка.    

       - Ну, - начал он без всякого смущения, -  я  разрешаю   это  затруднение примерно таким  манером.  Конечно,  Редрута  здорово  поддел   этот  гусь,  у которого хватало денег на всякие игрушки и который  пытался   отбить  у  него девушку. Ну, ясно, он идет прямо к ней и спрашивает, фальшивит  она или  нет. Кому охота, чтобы какой-то хлюст подъезжал с экипажами и  золотыми  приисками к девушке, на которую  вы  нацелились?  Ну,  значит,  он   идет  к  ней.  Ну, возможно, что он горячится и разговаривает с ней, как с   собственной  женой, забыв, что чек еще не наличные. Ну, надо думать, что Алисе становится   жарко под кофточкой. Ну, она кроет ему в ответ. Ну, он...    

       - Слушайте, - перебил его пассажир, который не был  ничем  особенным.  - Если бы вы столько размещали ветряных мельниц, сколько раз  повторяете  "ну", вы бы нажили себе капиталец, верно?    

       Мельник добродушно усмехнулся.    

       - Ну, я вам не Гюй де Мопассам, -  сказал  он  весело.   -  Я  выражаюсь просто, по- американски. Ну, она говорит  что-нибудь  вроде   этого:  "Мистер Прииск мне только друг, - говорит она, - но он катает меня  и покупает билеты в театр, а от тебя этого не дождешься. Что же, мне и   удовольствия  в  жизни иметь нельзя? Так ты думаешь?" - "Брось эти  штучки, - говорит Редрут. -  Дай этому щеголю отставку, а  то  не  ставить   тебе  комнатных  туфель  под  мою тумбочку".    

       Ну, такое расписание не годится девушке,  которая   развела  пары;  если девушка была с характером, такие слова, конечно, пришлись  ей не по вкусу.  А бьюсь об заклад, что она только его и любила. Может, ей  просто хотелось, как это бывает с девушками, повертихвостить немножко, прежде  чем засесть штопать Джорджу носки и стать хорошей женой. Но ему попала вожжа  под хвост и  он  ни тпру ни ну. А она, ясно, понятно, возвращает  ему  кольцо.   Джордж,  значит, смывается и начинает закладывать. Да-с! Вот  она  штука-то   какая.  А  держу пари, что девочка выставила этот рог изобилия в модной  жилетке  ровно  через два дня, как исчез ее  суженый.  Джордж  погружается  на   товарный  поезд  и направляет мешок со своими пожитками в края неизвестные.   Несколько  лет  он пьет горькую. А потом анилин и водка  подсказывают   решение.  "Мне  остается келья отшельника, - говорит Джордж, - да борода  по пояс, да зарытая  кубышка с деньгами, которых нет".    

       Но Алиса, по моему мнению, вела себя вполне  порядочно.   Она  не  вышла замуж и, как только начали показываться морщинки, взялась за  пишущую машинку и завела себе кошку, которая бежала со всех ног, когда ее  звали: "Кис,  кис, кис!" Я слишком верю в хороших женщин и не могу  допустить, что  они  бросают парней, с которыми  хороводятся  всякий  раз  как   им  подвернется  мешок  с деньгами. - Мельник умолк.    

       - По-моему, - сказала пассажирка, слегка потянувшись   на  своем  низком троне, - это очаро...    

       - О мисс Гарленд! - вмешался судья Менефи, подняв руку.  - Прошу вас, не надо  комментариев!  Это  было  бы  несправедливо  по   отношению  к   другим соревнующимся. Мистер... э-э... ваша очередь, -   обратился  судья  Менефи  к молодому человеку, имевшему агентство.    

       - Моя  версия  этой  романтической  истории  такова,  -   начал  молодой человек, робко потирая руки: - они не ссорились, расставаясь.  Мистер  Редрут простился с нею и пошел по свету искать счастья. Он знал,  что   его  любимая останется верна ему. Он не допускал мысли, что его  соперник   может  тронуть сердце, такое любящее и верное. Я бы сказал, что мистер Редрут  направился  в Скалистые горы Вайеминга в поисках золота. Однажды шайка пиратов   высадилась там и захватила его за работой и...    

       - Эй! Что за черт? - резко  крикнул  пассажир,  который   не  был  ничем особенным. - Шайка пиратов высадилась в Скалистых горах? Может,  вы  скажете, как они плыли...    

       -  Высадилась  с  поезда,  -  сказал  рассказчик   спокойно  и  не   без находчивости. - Они долго держали его пленником в пещере,  а потом отвезли за сотни миль в леса Аляски. Там красивая индианка  влюбилась   в  него,  но  он остался  верен  Алисе.  Проблуждав  еще  год  в  лесах   он    отправился   с брильянтами...    

       - Какими брильянтами?  -  спросил  незначительный   пассажир  почти  что грубо.    

       - С теми, которые шорник показал ему  в  Перуанском   храме,  -  ответил рассказчик несколько туманно. - Когда он вернулся домой,  мать Алисы,  вся  в слезах отвела его  к  зеленому  могильному  холмику  под   ивой.  "Ее  сердце разбилось, когда вы уехали", - сказала мать.  "А что стало с моим  соперником Честером Макинтош?" - спросил   мистер  Редрут,  печально  склонив  колени  у могилы Алисы. "Когда он  узнал, - ответила она, - что ее сердце  принадлежало вам, - он чахнул и чахнул,  пока, наконец, не  открыл  мебельный  магазин,  в Гранд-Рапидз. Позже мы  слышали, что его до смерти искусал бешеный лось около Саус-Бенд, штат Иидиана,  куда он  отправился,  чтобы  забыть  цивилизовааннй мир". Выслушав это,  мистер Редрут отвернулся от Людей и, как мы  уже  знаем, стал отшельником.    

       - Мой рассказ, - заключил молодой человек, имевший;  агентство, -  может быть, лишен литературных достоинств, но я хочу в нем  показать,  что  девушка осталась верной. В сравнении с истинной любовью она ни  во,  что  не  ставила богатство. Я так восхищаюсь прекрасным; полом, и верю  ему, что иначе  думать не могу.    

       Рассказчик умолк, искоса взглянув в угол, где сидела  пассажирка.    

       Затем судья Менефи попросил Билдеда Роза выступить со  своим рассказом в соревновании на символическое яблоко. Сообщение кучера было  кратким:    

       - Я не из тех живодеров, - сказал он, - которые все  несчастья сваливают на баб. Мое показание, судья, насчет рассказа, который вы  спрашиваете, будет примерно такое: Редрута сгубила лень.  Если  бы  он  сгреб   за  холку  этого Пегаса, который пытался его объехать, я дал бы ему до морде,   да  держал  бы Алису в стойле, и надел бы ей узду с наглазниками, все было  бы   в  порядке. Раз тебе приглянулась бабенка, так ради нее  стоит  постараться.   "Пошли  за мной, когда опять понадоблюсь", - говорит Редрут,  надевает  свой  стетсон  и сматывается. Он, может быть, думал, что это  гордость, а  по-нашему  -  лень. Такая женщина станет бегать за мужчиной?  "Пускай сам придет", - говорит себе девочка; и я ручаюсь, что она,  велит парню с мошной попятиться,  а  потом  с утра до ночи выглядывает из  окошка, не  идет  ли  ее  разлюбезный  с  пустым бумажником и пушистыми усами.    

       Редрут  ждет,  наверно,  лет  девять,  не  пришлет  ли,   она  негра   с записочкой, с просьбой простить ее. Но она не шлет. "Штука   не  выгорела,  - говорит Редрут, - а я прогорел". И он  берется  за   работенку  отшельника  и отращивает бороду. Да, лень и борода - вот  в  чем   зарыта  собака.  Лень  и борода друг без друга никуда.  Слышала  вы  когда-нибудь,   чтобы  человек  с длинными волосами и бородой наткнулся на золотые россыпи?  Нет. Возьмите хоть герцога Молборо или этого жулика из "Стандард  Ойл". Есть  у  них  что-нибудь подобное?    

       Ну, а эта Алиса так и не вышла замуж, клянусь  дохлым   мерином.  Женись Редрут на другой - может, и она вышла бы. Но он так и  не   вернулся.  У  ней хранятся как сокровища  все  эти  штучки,  которые  они   называют  любовными памятками. Может быть, клок волос и стальная пластинка от   корсета,  которую он сломал. Такого сорта товарец для некоторых  женщин  все   равно  что  муж. Верно, она так и засиделась в девках. И ни одну женщину я не  виню в том, что Редрут расстался с парикмахерскими и чистыми рубахами.    

       Следующим по порядку выступил пассажир, который не был  ничем особенным. Безыменный для нас, он совершает путь от Парадайза до  Санрайз-Сити.    

       Но вы его увидите, если только огонь в камине  не   погаснет,  когда  он откликнется на призыв судьи.    

       Худой, в рыжеватом костюме, сидит, как лягушка, обхватил  руками ноги, а подбородком уперся в колени. Гладкие, пенькового цвета волосы,  длинный  нос, рот, как у сатира, с вздернутыми, запачканными табаком  углами   губ.  Глаза, как у рыбы; красный галстук с булавкой в форме подковы. Он начал  дребезжащим хихиканьем, которое постепенно оформилось в слова.    

       - Все заврались. Что? Роман без флердоранжа? Го, го!  Ставлю кошелек  на парня с галстуком бабочкой и с чековой книжкой в кармане.    

       С расставанья у калитки? Ладно! "Ты никогда меня не  любила,  -  говорит Редрут яростно, - иначе ты бы не стала разговаривать  с   человеком,  который угощает тебя мороженым". - "Я ненавижу его, -  говорит она, - я проклинаю его таратайку. Меня тошнит от его первосортных  конфет, которые он присылает  мне в золоченых коробках, обернутых в настоящие  кружева; я  чувствую,  что  могу пронзить его копьем, если он поднесет  мне   массивный  медальон,  украшенный бирюзой и жемчугом. Пропади он пропадом!  Одного тебя люблю я". - "Полегче на поворотах! - говорит Редрут. -  Что я, какой-нибудь  распутник  из  Восточных штатов? Не лезь ко мне,  пожалуйста. Делить тебя я ни  с  кем  не  собираюсь. Ступай и продолжай  ненавидеть твоего приятеля. Я обойдусь девочкой  Никерсон с авеню Б.,  жевательной резиной и поездкой в трамвае".    

       В тот же вечер заявляется Джон Унльям Крез, "Что?  Слезы?" - говорит он, поправляя свою жемчужную  булавку.  "Вы   отпугнули  моего  возлюбленного,  - говорит Алиса рыдая. - Мне противен ваш  вид".  -  "Тогда  выходите  за  меня замуж", - говорит Джон  Уильям, зажигая сигару "Генри Клей". "Что!  -  кричит она,  негодуя, - выйти за вас? Ни за что на свете, - говорит она, - пока я не  успокоюсь и не смогу кое-что закупить, а вы не выправите разрешения на брак.  Тут рядом есть телефон: можно позвонить в канцелярию мэра".    

       Рассказчик сделал паузу, и опять раздался его циничный  смешок.    

       - Поженились они? - продолжал он. -  Проглотила  утка   жука?  А  теперь поговорим о старике Редруте. Вот здесь, я считаю, вы тоже все  ошиблись.  Что превратило его в отшельника? Один говорит: лень, другой  говорит:   угрызения совести, третий говорит: пьянство. А я говорю: женщины. Сколько   сейчас  лет старику? - спросил рассказчик, обращаясь к Билдеду Розу.    

       - Лет шестьдесят пять.    

       - Очень хорошо. Он хозяйничал  здесь  в  своей   отшельнической  лавочке двадцать лет. Допустим, что ему, было двадцать пять,  когда он раскланялся  у калитки. Таким образом, от него требуется отчет за  двадцать лет  его  жизни, иначе ему крышка. На что же он потратил эту десятку и  две пятерки? Я  сообщу вам свою мыслью. Сидел в тюрьме за двоеженство.  Допустим, что  у  него  была толстая блондинка в Сен-Джо и худощавая брюнетка в  Скиллет-Ридж и еще  одна, с золотым зубом, в долине Ко. Редрут запутался и  угодил  в  тюрьму.  Отсидел свое,  вышел  и  говорит:  "Будь  что  будет,   но  юбок  с  меня  хватит.  В отшельнической отрасли нет перепроизводства, и  стенографистки не  обращаются к отшельникам за работой. Веселая жизнь  отшельника - вот это  мне  по  душе. Хватит с меня длинных волос в  гребенке   и  шпилек  в  сигарном  ящике".  Вы говорите, что старика Редрута упрятали  в желтый дом потому,  что  он  назвал себя царем Соломоном? Дудки. Он и был  Соломоном. Я  кончил.  Полагаю,  яблок это не стоит. Марки на ответ приложены.  Что-то не похоже, что я победил.    

       Уважая предписание судьи Менефи  -  воздерживаться  от   комментариев  к рассказам, никто ничего не сказал, когда  пассажир,  который   не  был  ничем особенным, умолк. И тогда изобретательный зачинщик конкурса  прочистил горло, чтобы начать последний рассказ на приз. Хотя судья Менефи  восседал  на  полу без особого комфорта,  это  отнюдь  не  умалило  его   достоинства.  Отблески угасавшего пламени освещали его лицо, такое же чеканное,  как  лицо  римского императора на какой-нибудь старой монете, и густые пряди  его почтенных седых волос.    

       - Женское сердце! - начал он ровным, но взволнованные   голосом,  -  кто разгадает его? Пути и желания мужчин разнообразны. Но  сердца   всех  женщин, думается мне, бьются а одном ритме и  настроены  на  старую   мелодию  любви. Любовь для женщины означает жертву. Если она достойна  этого   имени,  то  ни деньги, ни положение не перевесят для нее истинного чувства.    

       Господа присяж... я хочу сказать: друзья мои!  Здесь   разбирается  дело Редрута против любви и привязанности. Но кто же подсудимый? Не   Редрут,  ибо он уже понес наказание. И не эти бессмертные страсти, которые  украшают  нашу жизнь радостью ангелов. Так кто же? Сегодня каждый из нас   сидит  на  скамье подсудимых и должен ответить, благородные или  темные  силы   обитают  внутри нас. И судит нас  изящная  половина  человечества  в  образе   одного  из  ее прекраснейших цветков. В руке она держит приз, сам по  себе   незначительный, но  достойный  наших  благородных  усилий  как  символ   признания  одной  из достойнейших представительниц женского суждения и вкуса.    

       Переходя  к  воображаемой  истории  Редрута  и   прелестного   создания, которому он отдал свое сердце, я должен прежде всего   возвысить  свой  голос против недостойной инсинуации, что якобы эгоизм, или  вероломство, или любовь к роскоши какой бы то ни, было женщины привели его к  отречению от мира. Я не встречал женщины столь бездушной  или  столь   продажной.  Мы  должны  искать причину в другом -  в  более  низменной   природе  и  недостойных  намерениях мужчины.    

       По всей вероятности, в тот достопамятный день, когда  влюбленные  стояли у калитки, между ними произошла  ссора.  Терзаемый   ревностью,  юный  Редрут покинул родные края. Но имел ли  он  достаточно   оснований  поступить  таким образом? Нет доказательств ни за, ни  против.  Но   есть  нечто  высшее,  чем доказательство; есть великая, вечная вера в доброту  женщины, в ее  стойкость перед соблазном, в ее верность даже при наличии  предлагаемых сокровищ.    

       Я рисую себе  безрассудного,  юношу,  который,   терзаясь,  блуждает  по свету. Я вижу его постепенное падение и, наконец, его  совершенное  отчаяние, когда он осознает, что потерял самый драгоценный дар из  тех, что жизнь могла ему предложить. При таких обстоятельствах становится  понятным  и  почему  он бежал от мира печали и последующее расстройство его  умственной деятельности.    

       Перейдем ко  второй  части  разбираемого  дела.  Что   мы  здесь  видим? Одинокую женщину, увядающую с течением времени,  все  еще   ждущую  с  тайной надеждой, что вот он появится, вот раздадутся его шаги. Но   они  никогда  не раздадутся. Теперь она уже старушка. Ее волосы поседели и  гладко  причесаны. Каждый день она сидит у калитки и тоскливо смотрит  на   пыльную  дорогу.  Ей мнится, что она ждет его не здесь, в бренном мире, а там,  у райских врат,  и она - его навеки. Да, - моя вера,  в  женщину  рисует  эту   картину  в  моем сознании. Разлученные навек на земле, но ожидающие: она -  предвкушая встречу в Элизиуме, он - в геенне огненной.    

       - А я думал, что он в желтом доме, - сказал пассажир,  который   не  был ничем особенным.    

       Судья Менефи раздраженно поежился. Мужчины  сидели,   опустив  головы  в причудливых позах. Ветер  умерил  свою  ярость  и  налетал   теперь  редкими, злобными порывами. Дрова  в  камине  превратились  в  груду   красных  углей, которые отбрасывали в комнату тусклый свет. Пассажирка в своем  уютном уголке казалась бесформенным свертком, увенчанным короной блестящих  кудрявых волос. Кусочек ее белоснежного лба виднелся над мягким мехом боа.    

       Судья Менефи с усилием поднялся.    

       - Итак, мисс  Гарленд,  -  объявил  он,  -  мы   кончили.  Вам  надлежит присудить приз тому из нас, чей  взгляд,  -  особенно,   я  подчеркиваю,  это касается оценки непорочной женственности, - ближе  всего   подходит  к  вашим собственным убеждениям.    

       Пассажирка не отвечала. Судья  Менефи  озабоченно   склонился  над  нею. Пассажир, который не был  ничем  особенным,  хрипло  и   противно  засмеялся. Пассажирка сладко спала. Судья Менефи попробовал взять   ее  за  руку,  чтобы разбудить ее. При этом он коснулся чего-то маленького,  холодного,  влажного, лежавшего у нее на коленях.    

       - Она съела яблоко! - возвестил судья Менефи с  благоговейным ужасом  и, подняв огрызок, показал его всем.     

       --------------------------------------------------------      

       1) - Фешенебельная гостиница в Нью-Йорке.    

       2) - Попутчик (франц.).    Пианино      

По первому требованию      

Принцесса и пума      

       Перевод М. Урнова      

       Разумеется, не обошлось без короля  и  королевы.   Король  был  страшным стариком; он носил шестизарядные револьверы и  шпоры  и   орал  таким  зычным голосом, что гремучие  змеи  прерий  спешили  спрятаться   в  свои  норы  под кактусами. До  коронации  его  звали  Бен  Шептун.  Когда   же  он  обзавелся пятьюдесятью тысячами, акров  земли  и  таким  количеством   скота,  что  сам потерял ему счет, его стали звать 0'Доннел, король скота.    

       Королева была мексиканка из Ларедо. Из нее вышла  хорошая, кроткая жена, и ей даже удалось научить Бена настолько умерять голос в  стенах своего дома, что от звука его не разбивалась посуда. Когда Бен стал  королем, она полюбила сидеть на галерее ранчо Эспиноза и  плести  тростниковые   циновки.  А  когда богатство стало настолько непреодолимым и угнетающим, что   из  Сан-Антоне  в фургонах привезли мягкие кресла и круглый стол,  она   склонила  темноволосую голову и разделила судьбу Данаи.    

       Во  избежание  tese  majeste  (1)  вас  сначала   представили  королю  и королеве. Но они не играют никакой  роли  в  этом   рассказе,  который  можно назвать "Повестью о том, как принцесса  не   растерялась  и  как  лев  свалял дурака",    

       Принцессой была здравствующая  королевская  дочь   Жозефа  О'Доннел.  От матери она унаследовала доброе сердце и смуглую  субтропическую  красоту.  От его величества Бена 0'Доннела она получила запас  бесстрашия, здравый смысл и способность управлять людьми. Стоило приехать из  далека, что  бы  посмотреть на такое сочетание. На всем скаку Жозефа могла  всадить пять пуль из шести  в жестянку из- под томатов, вертящуюся на  конце   веревки.  Она  могла  часами играть со своим белым,  котенком,  наряжая  его   в  самые  нелепые  костюмы. Презирая карандаш; она могла высчитать в уме,  сколько барыша принесут тысяча пятьсот сорок пять двухлеток, если продать их по  восемь  долларов  пятьдесят центов за голову. Ранчо Эспиноза имеет около сорока  миль в длину и  тридцать в ширину - правда, большей частью  арендованной   земли.  Жозефа  обследовала каждую ее милю верхом на своей лошади. Все ковбои  на этом пространстве знали ее в лицо и были  ее  верными  вассалами.  Рипли   Гивнс,  старший  одной  из ковбойских партии Эспинозы, увидел ее однажды и тут  же решил  породниться  с королевской фамилией. Самонадеянность? О нет. В те  времена на, землях Нуэсес человек был человеком. И в  конце  концов  титул   "короля  скота"  вовсе  не предполагает королевской крови. Часто он  означает только, что его обладатель носит корону в знак своих блестящих  способностей по части кражи скота.    

       Однажды Рипли Гивнс поехал верхом на  ранчо  "Два   Вяза"  справиться  о пропавших однолетках. В обратный путь  он  тронулся   поздно,  и  солнце  уже садилось, когда  он  достиг  переправы  Белой  Лошади   на  реке  Нуэсес.  От переправы до его лагеря было шестнадцать миль. До усадьбы  ранчо  Эспиноза  - двенадцать. Гивнс утомился. Он решил заночевать у переправы.    

       Река в этом месте образовала  красивую  заводь.  Берега   густо  поросли большими деревьями и  кустарником.  В  пятидесяти  ярдах  от   заводи  поляну покрывала курчавая мескитовая трава - ужин для коня и постель  для  всадника. Гивнс привязал лошадь и разложил потники для просушки. Он сел,  прислонившись к дереву, и свернул папиросу. Из зарослей, окаймлявших реку,   вдруг  донесся яростный, раскатистый рев. Лошадь заплясала на привязи и   зафыркала,  почуяв опасность. Гивнс, продолжая попыхивать папироской, не спеша  поднял  с  земли свой пояс и на всякий  случай  повернул  барабан  револьвера.   Большая  щука громко плеснула в заводи. Маленький бурый  кролик  обскакал   куст  "кошачьей лапки" и сел, поводя усами и насмешливо поглядывая  на, Гивнса. Лошадь  снова принялась щипать траву.    

       Меры предосторожности не лишни когда на закате солнца  мексиканский  лев поет сопрано у реки. Может быть, его песня говорит о том, что  молодые телята и жирные барашки  попадаются  редко  и  что  он  горит   плотоядным  желанием познакомиться с вами.    

       В траве валялась пустая жестянка из-под фруктовых  консервов,  брошенная здесь каким-нибудь путником. Увидев ее, Гивнс  крякнул   от  удовольствия.  В кармане его куртки, привязанной к седлу, было немного  молотого кофе.  Черный кофе и папиросы! Чего еще надо ковбою?    

       В две минуты Гивнс развел небольшой веселый костер. Он  взял жестянку  и пошел к заводи. Не доходя пятнадцати шагов до берега,  он   увидел  слева  от себя лошадь под дамским седлом, щипавшую траву. А у самой  воды поднималась с колен Жозефа О'Доннел. Она только что напилась и теперь  отряхивала с ладоней песок. В десяти  ярдах  справа  от  нее  Гивнс  увидел   мексиканского  льва, полускрытого ветвями саквисты. Его янтарные глаза сверкали  голодным огнем; в шести футах от них виднелся кончик хвоста, вытянутого прямо,   как  пойнтера. Зверь чуть раскачивался на задних  лапах,  как  все   представители  кошачьей породы перед прыжком.    

       Гивнс сделал, что мог. Его револьвер валялся  в  траве,   до  него  было тридцать  пять  ярдов.  С  громким  воплем  Гивнс  кинулся   между  львом   и принцессой.    

       Схватка, как впоследствии рассказывал Гивнс, вышла  короткая и несколько беспорядочная. Прибыв на место атаки, Гивнс увидел в  воздухе дымную полосу и услышал два слабых выстрела. Затем сто фунтов  мексиканского льва  шлепнулись ему на голову и тяжелым  ударом  придавили  его   к  земле.  Он  помнит,  как закричал: "Отпусти, это не по правилам!",   потом  выполз  из-под  льва,  как червяк, с набитым травою и грязью ртом и  большой шишкой  на  затылке  в  том месте,  которым  он  стукнулся  о  корень   вяза.   Лев   лежал   неподвижно. Раздосадованный. Гивнс, подозревая подвох,  погрозил льву кулаком и  крикнул: "Подожди, я с тобой еще..." - и тут  пришел в себя.    

       Жозефа    стояла    на    прежнем    месте,     спокойно     перезаряжая тридцативосьмикалиберный револьвер, оправленный  серебром. Особенной меткости ей на этот раз не  потребовалось:  голова  зверя   представляла  собою  более легкую мишень, чем жестянка из-под томатов,  вертящаяся на конце веревки.  На губах девушки и в  темных  глазах  играла   вызывающая  улыбка.  Незадачливый рыцарь-избавитель почувствовал, как фиаско  огнем жжет его  сердце.  Вот  где ему представился случай, о котором он  так   мечтал,  но  все  произошло  под знаком Момуса, а не Купидона. Сатиры в лесу  уж, наверно, держались за  бока, заливаясь  озорным  беззвучным  смехом.   Разыгралось  нечто  вроде  водевиля "Сеньор Гивнс и его забавный поединок  с чучелом льва".    

       - Это вы, мистер Гивнс? -  сказала  Жозефа  своим   медлительным  томным контральто. - Вы чуть не испортили мне выстрела своим  криком. Вы  не  ушибли себе голову, когда упали?    

       - О нет, - спокойно ответил Гивнс. - Это-то было совсем  не больно.    

       Он  нагнулся,  придавленный  стыдом,  и  вытащил   из-под   зверя   свою прекрасную шляпу. Она была так  смята  и  истерзана,   словно  ее  специально готовили для комического номера. Потом он стал на колени   и  нежно  погладил свирепую, с открытой пастью голову мертвого льва.    

       - Бедный старый Билл! - горестно воскликнул он.    

       - Что такое? - резко спросила Жозефа.    

       - Вы, конечно, не знали, мисс Жозефа, - сказал Гивнс с  видом  человека, в сердце которого великодушие берет верх над горем.  -  Вы   не  виноваты.  Я пытался спасти его, но не успел предупредить вас.    

       - Кого спасти?    

       - Да Билла. Я весь день искал его. Ведь он два года был  общим  любимцем у нас в лагере. Бедный старик! Он бы и кролика не обидел.   Ребята  просто  с ума сойдут, когда услышат. Но вы-то не знали, что он хотел  просто поиграть с вами.    

       Черные глаза Жозефы упорно жгли его. Рипли Гивнс  выдержал испытание. Он стоял и задумчиво ерошил свои темно-русые кудри. В  глазах его  была  скорбь, но без примеси нежного укора. Приятные черты его лица  явно выражали  печаль. Жозефа дрогнула.    

       - Что же делал  здесь  ваш  любимец?  -  спросила  она,   пуская  в  ход последний довод. - У переправы Белой Лошади нет никакого лагеря.    

       - Этот разбойник еще вчера удрал  из  лагеря,  -  без   запинки  ответил Гивнс. - Удивляться приходится,  как  его  до  смерти  не   напугали  койоты. Понимаете, на прошлой неделе  Джим  Уэбстер,  наш  конюх,   привез  в  лагерь маленького щенка терьера. Этот щенок буквально отравил Биллу  жизнь: он гонял его по всему лагерю, часами  жевал  его  задние  лапы.  Каждую   ночь,  когда ложились спать, Билл забирался под одеяло к кому-нибудь из ребят и  спал там, скрываясь от щенка. Видно, его довели до отчаяния, а то бы он не  сбежал.  Он всегда боялся отходить далеко от лагеря.    

       Жозефа посмотрела на труп свирепого зверя. Гивнс  ласково  похлопал  его по страшной лапе, одного удара которой хватило бы,   чтобы  убить  годовалого теленка. По оливковому лицу  девушки  разлился  яркий   румянец.  Был  ли  то признак стыда, какой испытывает настоящий охотник,  убив   недостойную  дичь? Взгляд ее смягчился, а опущенные ресницы смахнули с глаз  веселую насмешку.    

       - Мне очень жаль, - сказала она, - но он был такой   большой  и  прыгнул так высоко, что...    

       - Бедняга Билл проголодался, - перебил ее Гивнс, спеша   заступиться  за покойника. - Мы в лагере всегда заставляли его прыгать, когда  кормили. Чтобы получить кусок мяса, он ложился и катался по земле. Увидев вас,  он  подумал, что вы ему дадите поесть.    

       Вдруг глаза Жозефы широко раскрылись.    

       - Ведь я могла застрелить вас! - воскликнула она. -  Вы   бросились  как раз между нами. Вы  рисковали  жизнью,  чтобы  спасти  своего   любимца!  Это замечательно, мистер Гивнс. Мне нравятся люди, которые любят  животных.    

       Да, сейчас в ее взгляде было даже восхищение. В конце   концов  из  руин позорной развязки рождался герой. Выражение лица Гивнса   обеспечило  бы  ему высокое положение в "Обществе покровительства  животным".    

       - Я их всегда любил, - сказал он: - лошадей, собак,  мексиканских львов, коров, аллигаторов...    

       - Ненавижу аллигаторов! - быстро возразила Жозефа. -  Ползучие,  грязные твари!    

       - Разве я сказал "аллигаторов"? - поправился  Гивнс. - Я, конечно,  Имел в виду антилоп.    

       Совесть Жозефы заставила ее пойти еще дальше.  Она  с   видом  раскаяния протянула руку. В глазах ее блестели непролитые слезинки.    

       - Пожалуйста, простите меня, мистер Гивнс. Ведь я   женщина  я  сначала, естественно, испугалась. Мне очень, очень жаль, что я  застрелила  Билла.  Вы представить себе не можете, как мне стыдно. Я ни за что  не сделала бы этого, если бы знала.    

       Гивнс взял  протянутую  руку.  Он  держал  ее  до  тех   пор,  пока  его великодушие не победило скорбь об утраченном Билле. Наконец,  стало ясно, что он простил ее.    

       - Прошу вас, не говорите больше об этом, мисс Жозефа.  Билл своим  видом мог напугать любую девушку. Я уж как-нибудь объясню все  ребятам.    

       -  Правда?  И  вы  не  будете  меня  ненавидеть?  -  Жоэефа    доверчиво придвинулась ближе к нему. Глаза ее глядели ласково, очень ласково, и  в  них была пленительная мольба. - Я возненавидела бы всякого, кто  убил  бы   моего котенка. И как смело и благородно с вашей стороны, что  вы  пытались   спасти его с риском для жизни! Очень, очень немногие поступили бы так.    

       Победа, вырванная из поражения! Водевиль, обернувшийся   драмой!  Браво, Рипли Гивнс!    

       Спустились сумерки. Конечно, нельзя было допустить,  чтобы  мисс  Жозефа ехала в усадьбу одна. Гивнс опять  оседлал  своего  коня,   несмотря  на  его укоризненные взгляды, и поехал с нею. Они скакали рядом по   мягкой  траве  - принцесса  и  человек,  который  любил  животных.  Запахи   прерии  -  запахи плодородной земли и прекрасных цветов - окутывали их сладкими  волнами. Вдали на холме затявкали койоты. Бояться нечего! И все же...    

       Жозефа подъехала ближе. Маленькая ручка,  по-видимому,   что-то  искала. Гивнс накрыл ее своей. Лошади шли нога в ногу. Руки медленно   сомкнулись,  и обладательница одной из них заговорила:    

       - Я никогда раньше не пугалась, - сказала Жозефа, -  но   вы  подумайте, как страшно было бы встретиться с настоящим диким львом! Бедный  Билл! Я  так рада, что вы поехали со мной...    

       О'Доннел сидел на галерее.    

       - Алло, Рип! - гаркнул он. - Это ты?    

       - Он провожал меня, - сказала Жозефа. - Я сбилась с  дороги и запоздала.    

       - Премного обязан, - возгласил король скота. - Заночуй,  Рип, а в лагерь введешь завтра.    

       Но Гивнс не захотел остаться. Он  решил  ехать  дальше,   в  лагерь.  На рассвете нужно было отправить гурт быков. Он простился и  поскакал.    

       Час спустя, когда погасли огни, Жозефа в ночной сорочке  подошла к своей двери и крикнула королю через выложенный кирпичом коридор:    

       - Слушай, пап, ты помнишь этого мексиканского льва,   которого  прозвали "Карноухий дьявол?" Того, что задрал  Гонсалеса,   овечьего  пастуха  мистера Мартина, и полсотни телят на ранчо Салада? Так   вот,  я  разделалась  с  ним сегодня у переправы Белой Лошади. Он прыгнул, а я  всадила ему  две  пули  из моего тридцативосмикалиберного. Я узнала его по  левому уху,  которое  старик Гонсалес изуродовал ему своим мачете  (2).  Ты   сам  не  сделал  бы  лучшего выстрела, папа.    

       - Ты у меня молодчина! - прогремел  Бен  Шептун  из   мрака  королевской опочивальни.     

        ---------------------------------------------------------     

       1) - Оскорбление величества (франц.).    

       2) - Большой мексиканский нож.    Бабье лето Джонсона Сухого Лога      

Горящий светильник      

 Во имя традиции      

       Перевод В. Жак      

       Есть в году один день, который принадлежит нам.  День,   когда  все  мы, американцы, не выросшие на улице, возвращаемся в свой отчий   дом,  лакомимся содовым печеньем и дивимся тому, что старый колодец гораздо  ближе к крыльцу, чем нам казалось. Да будет  благословен  этот  день!  Нас   оповещает  о  нем президент Рузвельт (1). Что-то говорится в эти дни о  пуританах, только никто уже не может вспомнить, кто они были.  Во  всяком   случае  мы  бы,  конечно, намяли им бока, если б они снова попробовали  высадиться здесь. Плимут  Рокс? (2) Вот это уже более знакомо. Многим из нас  пришлось перейти на курятину, с тех пор как индейками занялся  могущественный   Трест.  Не  иначе,  кто-то  в Вашингтоне заранее сообщает им о дне праздника.    

       Великий город, расположенный  на  восток  от  поросших   клюквой  болот, возвел День Благодарения в национальную традицию. Последний  четверг ноября - это единственный день в году,  когда  он  признает   существование  остальной Америки, с которой его соединяют паромы. Это  единственный чисто американский день. Да, единственный чисто американский  праздник.    

       А теперь приступим к рассказу, из которого будет видно,  что и у нас, по эту сторону океана, существуют традиции, складывающиеся гораздо  быстрее, чем в Англии, благодаря нашему упорству и предприимчивости.    

       Стаффи Пит уселся на третьей скамейке направо, если  войти в Юнион-сквер с восточной стороны, у дорожки напротив фонтана. Вот уже  девять лет,  как  в День Благодарения он приходил  сюда  ровно  в  час  дня  и   садился  на  эту скамейку, и всегда после этого с  ним  происходило  нечто  -   нечто  в  духе Диккенса, от чего жилет его высоко вздымался у него над   сердцем,  да  и  не только над сердцем.    

       Но в этот год появление Стаффи Пита на обычном месте  объяснялось скорее привычкой, чем чувством голода, приступы которого,  по  мнению   филантропов, мучают бедняков именно с такими длительными интервалами.    

       Пит безусловно не был голоден. Он пришел с такого  пиршества,  что  едва мог дышать и  двигаться.  Глаза  его,  напоминавшие  две   ягоды  бесцветного крыжовника, казались воткнутыми во  вздутую,  лоснящуюся   маску.  Дыханье  с присвистом вырывалось из его груди, сенаторские складки жира  на шее  портили строгую линию поднятого воротника. Пуговицы, неделю тому   назад  пришитые  к его одежде сострадательными пальчиками солдат Армии   спасения,  отскакивали, как зерна жареной кукурузы, и падали на землю у его  ног. Он был в лохмотьях, рубашка его была разорвана на груди, и все же   ноябрьский  ветер  с  колючим снегом нес ему только желанную прохладу. Стаффи  Пит был перегружен калориями - последствие экстраплотного обеда, начатого с  устриц, законченного сливовым пудингом и включавшего, как показалось Стаффи,   все  существующее  на  свете количество индеек, печеной картошки, салата из   цыплят,  слоеных  пирогов  и мороженого.    

       И вот он сидел, отупевший от  еды,  и  смотрел  на  мир   с  презрением, свойственным только что пообедавшему человеку.    

       Обед этот выпал на его долю случайно: Стаффи проходил   мимо  кирпичного особняка на Вашингтон-сквере в  начале  Пятой  авеню,  в   котором  жили  две знатные, старые леди, питавшие глубокое уважение к  традициям. Они  полностью игнорировали  существование  Нью-Йорка  и  считали,   что  День  Благодарения объявляется только для их квартала. Среди почитаемых   ими  традиций  была  и такая - ровно в полдень в День Благодарения они   высылали  слугу  к  черному ходу с приказанием зазвать первого голодного   путника  и  накормить  его  на славу.  Вот  так  и  случилось,  что,  когда   Стаффи  Пит,   направляясь   в Юнион-сквер, проходил мимо, дозорные старых леди  схватили  его  и  с  честью выполнили обычай замка.    

       После того как Стаффи  десять  минут  смотрел  прямо   перед  собой,  он почувствовал желание несколько расширить свой кругозор.  Медленно и с усилием он повернул голову налево. И вдруг  глаза  его  полезли   на  лоб  от  ужаса, дыханье приостановилось, а грубо обутые ступни коротких ног  нервно  заерзали по гравию.    

       Пересекая Четвертую авеню и направляясь прямо к   скамейке,  на  которой сидел Стаффи, шел Старый Джентльмен.    

       Ежегодно в течение девяти лет в  День  Благодарения   Старый  Джентльмен приходил сюда и находил Стаффи Пита  на  этой  скамейке.   Старый  Джентльмен пытался превратить это в традицию. Каждый раз, найдя здесь   Стаффи,  он  вел его в ресторан и угощал сытным обедом. В Англии такого рода  вещи  происходят сами собой, но Америка -  молодая  страна,  и  девять  лет  -   не  такой  уж маленький срок. Старый Джентльмен был убежденным патриотом и  смотрел на себя как на пионера американских традиций. Чтобы на вас обратили   внимание,  надо долгое время делать одно и то же,  никогда  не  сдаваясь,  с   регулярностью, скажем,  еженедельного   сбора   десятицентовых   взносов   в    промышленном страховании или ежедневного подметания улиц.    

       Прямой и величественный, Старый  Джентльмен   приближался  к  фундаменту создаваемой им Традиции. Правда, ежегодное кормление  Стаффи  Пита  не  имело общенационального  значения,  как,  например,  Великая   Хартия  или  джем  к завтраку в Англии. Но это уже был шаг  вперед.  В  этом   чувствовалось  даже что-то феодальное. Во всяком случае это доказывало, что и в  Нью..., гм...  в Америке могли создаваться традиции.    

       Старый Джентльмен был высок и худ, и ему было шестьдесят  лет.  Одет  он был во все черное и носил старомодные очки, которые  не  держатся   на  носу. Волосы его по сравнению с прошлым годом еще больше поседели, и  казалось, что он еще тяжелее опирается на  свою  толстую  сучковатую  трость   с  изогнутой ручкой.    

       Завидя  своего  благодетеля,  Стаффи  начал  дрожать  и   скулить,   как ожиревшая болонка при приближении уличного пса.  Он  бы  с   радостью  спасся бегством, но даже сам Сантос-Дюмон (3) не сумел бы поднять его  со скамейки.    

       Мирмидоны двух старых леди добросовестно сделали свое  дело.    

       - С добрым утром, - сказал Старый  Джентльмен.  -  Я   рад  видеть,  что превратности минувшего года пощадили вас и  что  вы   по-прежнему  бродите  в полном здравии по прекрасному белому свету. За это одно  да будет благословен объявленный  нам  День  Благодарения!  Если  вы  теперь   пойдете  со   мной, любезнейший,  то  я  накормлю  вас  таким  обедом,   который  приведет   ваше физическое состояние в полное соответствие с  состоянием вашего духа.    

       Все девять лет Старый Джентльмен произносил в этот   торжественный  день одну и ту же фразу. Сами эти слова превратились уже в   традицию,  почти  как текст Декларации независимости. Раньше они всегда звучали  дивной  музыкой  в ушах Стаффи Пита. Но сейчас взгляд его, обращенный на   Старого  Джентльмена, был полон муки. Мелкий снег едва не вскипал, падая на его  разгоряченный лоб. А Старый Джентльмен поеживался от холода и поворачивался  спиной к ветру.    

       Стаффи всегда удивляло, почему его  благодетель   произносил  свою  речь грустным голосом. Он не знал, что в эту минуту  Старый   Джентльмен  особенно жалел, что у него нет сына -  сына,  который  бы   приходил  сюда  после  его смерти, гордый и сильный, и говорил бы какому-нибудь  последующему Стаффи: "В память моего отца..." Вот тогда это была бы  настоящая традиция!    

       Но у Старого Джентльмена не было родственников.  Он   снимал  комнаты  в семейном пансионе, в ветхом каменном особняке на одной  из   тихих  уличек  к востоку от Парка. Зимой он выращивал фуксии в теплице   размером  с  дорожный сундук. Весной он участвовал в пасхальном шествии. Летом  ой жил на  ферме  в горах Нью-Джерси и, сидя в плетеном кресле, мечтал  о   бабочке  ornithoptera amphrisius, которую он надеялся когда-нибудь найти.  Осенью он угощал  обедом Стаффи. Таковы были дела и обязанности Старого  Джентльмена.    

       Полминуты Стаффи Пит смотрел на него, беспомощный,  размякший от жалости к самому себе. Глаза Старого Джентльмена горели радостью  жертвования.    

       С каждым годом лицо его становилось  все  морщинистей,   но  его  черный галстук был завязан таким же  элегантным  бантом,  белье  его   было  так  же безукоризненно чисто и кончики седых усов  так  же  изящно   подвиты.  Стаффи издал звук, похожий на бульканье гороховой похлебки в  кастрюле.  Этот  звук, всегда предшествовавший словам, Старый Джентльмен слышал  уже в девятый раз и был вправе принять его за обычную для Стаффи формулу  согласия.    

       "Благодарю, сэр. Я  пойду  с  вами.  Очень  вам   признателен.  Я  очень голоден, сэр"    

       Прострация,  вызванная  переполнением  желудка,  не    помешала   Стаффи осознать,  что  он  является  участником  создания   традиции.   -   В   День Благодарения его аппетит не принадлежал ему по  священному праву обычая, если не  по  официальному  своду  законов,   он    принадлежал   доброму   Старому Джентльмену,  который  первым  сделал  на   него  заявку.  Америка,  конечно, свободная страна, но для того, чтобы традиция  могла утвердиться,  должен  же кто-то стать повторяющейся цифрой в  периодической  дроби.  Не  все  герои  - герои из стали и золота. Есть и такие,  которые размахивают оружием из  олова и плохо посеребренного железа.    

       Старый Джентльмен повел своего ежегодного протеже в  ресторан, к югу  от Парна, к столику, за которым всегда происходило пиршество.  Их уже знали там.    

       - Вот идет этот старикашка со своим бродягой, которого  он  каждый  День Благодарения кормит обедом, - сказал один из официантов.    

       Старый Джентльмен  уселся  у  стола,  с  сияющим  лицом   поглядывая  на краеугольный  камень  будущей  древней  традиции.  Официанты   уставили  стол праздничной едой - и Стаффи  с  глубоким  вздохом,  который   был  принят  за выражение голода, Поднял нож и вилку и ринулся в  бой,  чтобы   стяжать  себе бессмертные лавры.    

       Ни один герой еще не пробивался  с  таким  мужеством   сквозь  вражеские ряды. Суп, индейка, отбивные,  овощи,  пироги  исчезали,   едва  их  успевали подавать. Когда Стаффи, сытый по горло, вошел в ресторан,  запах пищи едва не заставил его обратиться в позорное бегство.  Но,  как   истинный  рыцарь,  он поборол свою слабость.  Он  видел  выражение   лучезарного  счастья  на  лице Старого Джентльмена - счастья более полного, чем  давали ему, даже  фуксии  и ornithoptera amphrisius, - и он не мог огорчить  его.    

       Через час, когда Стаффи откинулся на спинку стула, битва  была выиграна.    

       - Благодарю вас, сэр, - просвистел он, как  дырявая   паровая  труба,  - благодарю за славное угощение.    

       Потом, с остекленевшим взором, он тяжело поднялся на  ноги и  направился в сторону кухни. Официант крутнул его, как волчок, и  подтолкнул  к  выходной двери. Старый Джентльмен аккуратно отсчитал один  доллар  и  тридцать  центов серебром за съеденный  Стаффи  обед  и  оставил   пятнадцать  центов  на  чай официанту.    

       Они расстались, как обычно, у дверей. Старый Джентльмен  повернул на юг, а Стаффи на север.    

       Дойдя до первого перекрестка, Стаффи  остановился,   постоял  с  минуту, потом стал как-то странно топорщить свои лохмотья, как сова  топорщат  перья, и упал на тротуар, словно пораженная солнечным ударом лошадь.    

       Когда приехала скорая помощь, молодой врач и шофер  тихонько выругались, с трудом поднимая  грузное  тело  Стаффи.  Запаха  виски   не  чувствовалось, оснований отправлять его в полицейский участок не было, и  поэтому Стаффи  со своими двумя обедами поехал в больницу. Там его положили на  койку  и  начали искать у него какую-нибудь редкую болезнь, которую  на  нем   можно  было  бы попробовать лечить с помощью хирургического ножа.    

       А час спустя другая карета скорой помощи доставила  в   ту  же  больницу Старого Джентльмена. Его тоже положили на койку, но заговорили  всего лишь об аппендиците,  так  как  внешность   его   внушала   надежду    на   получение соответствующего гонорара.    

       Но вскоре один из молодых врачей,  встретив  одну  из   молодых  сестер, глазки  которой  ему  очень  нравились,  остановился   поболтать  с   нею   о поступивших больных.    

       - Кто бы мог подумать, - сказал он, - что у этого  симпатичного  старого джентльмена  острое  истощение  от   голода.   Это,    по-видимому,   потомок какого-нибудь старинного, гордого рода. Он признался  мне, что уже три дня не имел ни крошки во рту.     

        ------------------------------------------------------------     

       1) - Теодор, Рузвельт - президент США - с 1901 по 1909  г.    

       2) - Плимутские скалы, место высадки первых  переселенцев  из  Англии  в 1620 г.    

       3) - Сантос-Дюмон - бразильский аэронавт  (1873-1932).     Пурпурное платье      

Грошовый поклонник      

 Персики      

Пока ждет автомобиль      

       Перевод Н. Дехтеревой      

       Как только начало смеркаться, в этот  тихий  уголок   тихого  маленького парка опять пришла девушка в сером платье. Она  села  на   скамью  и  открыла книгу, так как еще с полчаса можно было читать при дневном  свете.    

       Повторяем: она была в простом сером платье - простом   ровно  настолько, чтобы не бросалась в глаза безупречность его покроя и стиля.  Негустая  вуаль спускалась с шляпки в виде  тюрбана  на  лицо,  сиявшее   спокойной,  строгой красотой. Девушка приходила сюда в это же самое время и  вчера и позавчера, и был некто, кто знал об этом.    

       Молодой человек, знавший об этом, бродил неподалеку,  возлагая жертвы на алтарь Случая, в надежде на милость этого великого  идола.   Его  благочестие было вознаграждено, - девушка перевернула страницу, книга  выскользнула у нее из рук и упала, отлетев от скамьи на целых два шага.    

       Не теряя ни секунды, молодой человек алчно ринулся к   яркому  томику  и подал его девушке, строго придерживаясь того  стиля,   который  укоренился  в наших парках  и  других  общественных  местах  и   представляет  собою  смесь галантности с надеждой, умеряемых почтением к  постовому полисмену  на  углу. Приятным голосом он рискнул отпустить  незначительное замечание  относительно погоды - обычная вступительная тема,  ответственная за  многие  несчастья  на земле, - и замер на месте, ожидая своей  участи.    

       Девушка не спеша окинула взглядом  его  скромный   аккуратный  костюм  и лицо, не отличавшееся особой выразительностью.    

       - Можете сесть, если  хотите,  -  сказала  она   глубоким,  неторопливым контральто. - Право, мне даже хочется, чтобы вы сели.  Все равно уже темно: и читать трудно. Я предпочитаю поболтать.    

       Раб Случая с готовностью опустился на скамью.    

       - Известно  ли  вам,  -  начал  он,  изрекая  формулу,   которой  обычно открывают митинг ораторы и парке, - что вы самая что ни на  есть  потрясающая девушка, какую я когда-либо видел? Я вчера не спускал с вас   глаз.  Или  вы, деточка, даже не заметили, что кое-кто совсем  одурел  от   ваших  прелестных глазенок?    

       - Кто бы ни были вы, - произнесла девушка ледяным   тоном,  -  прошу  не забывать, что я - леди. Я  прощаю  вам  слова,  с   которыми  вы  только  что обратились ко мне, - заблуждение ваше, несомненно,   вполне  естественно  для человека  вашего  круга.  Я  предложила  вам  сесть;   если  мое  приглашение позволяет вам называть меня "деточкой", я беру  его назад.    

       - Ради бога, простите, -  взмолился  молодой  человек.   Самодовольство, написанное на его лице, сменилось  выражением  смирения  и   раскаяния.  -  Я ошибся; понимаете, я хочу сказать, что обычно девушки в  парке...  вы  этого, конечно, не знаете, но....    

       - Оставим эту тему. Я, конечно, это знаю. Лучше  расскажите мне обо всех этих людях, которые проходят мимо нас, каждый своим  путем.  Куда  идут  они? Почему так спешат? Счастливы, ли они?    

       Молодой человек мгновенно утратил игривый вид. Он  ответил ни  сразу,  - трудно было понять, какая собственно роль ему  предназначена,    

       - Да, очень  интересно  наблюдать  за  ними,  -   промямлил  он,  решив, наконец,  что  постиг  настроение  своей  собеседницы.   -  Чудесная  загадка жизни... Одни идут ужинать, другие... гм...  в  другие   места.  Хотелось  бы узнать, как они живут.    

       - Мне - нет, - сказала девушка.  -  Я  не  настолько   любознательна.  Я прихожу сюда посидеть только за тем, чтобы  хоть  ненадолго   стать  ближе  к великому, трепещущему сердцу человечества. Моя жизнь проходит  так далеко  от него, что я никогда не слышу  его  биения.  Скажите,   догадываетесь  ли  вы, почему я так говорю с вами, мистер...    

       - Паркенстэкер, - подсказал молодой человек и взглянул  вопросительно  и с надеждой.    

       - Нет, - сказала девушка, подняв тонкий пальчики слегка  улыбнувшись.  - Она слишком  хорошо  известна.  Нет  никакой  возможности   помешать  газетам печатать некоторые фамилии. И даже  портреты.  Эта  вуалетка   и  шляпа  моей горничной делают меня "инкогнито". Если бы вы знали,   как  смотрит  на  меня шофер всякий  раз,  как  думает,  что  я  не  замечаю   его  взглядов.  Скажу откровенно: существует всего пять или шесть фамилий,  принадлежащих к  святая святых; и моя, по случайности рождения, входит в их  число. Я говорю все  это вам, мистер Стекенпот.    

       - Паркенстэкер, - скромно поправил молодой человек.    

       - Мистер Паркенстэкер,  потому  что  мне  хотелось   хоть  раз  в  жизни поговорить с естественным человеком - с человеком, не  испорченным презренным блеском богатства и так называемым "высоким  общественным положением". Ах, вы не поверите, как я устала от денег -  вечно деньги, деньги! И  от  всех,  кто окружает меня, - все пляшут, как  марионетки, и все на  один  лад.  Я  просто больна от развлечений, бриллиантов,  выездов, общества,  от  роскоши  всякого рода.    

       - А я всегда был склонен  думать,  -  осмелился   нерешительно  заметить молодой человек, - что деньги, должно быть, все-таки  недурная вещь.    

       - Достаток в средствах, конечно, желателен.  Но  когда   у  вас  столько миллионов, что... - она заключила  фразу  жестом  отчаяния.  -   Однообразие, рутина, - продолжала она, - вот что нагоняет тоску. Выезды,   обеды,  театры, балы, ужины - и на всем позолота бьющего через край   богатства.  Порою  даже хруст льдинки в моем бокале с шампанским способен  свести меня с ума.    

       Мистер Паркенстэкер, казалось, слушал ее с неподдельным  интересом.    

       - Мне всегда нравилось, - проговорил он, - читать  и   слушать  о  жизни богачей и великосветского общества. Должно быть, я немножко  сноб. Но я люблю обо всем иметь  точные  сведения.  У  меня  составилось   представление,  что шампанское замораживают в бутылках, а не кладут лед прямо в  бокалы.    

       Девушка  рассмеялась  мелодичным  смехом,  -  его    замечание,   видно, позабавило ее от души.    

       - Да будет вам известно, - объяснила она снисходительным  тоном,  -  что мы, люди праздного сословия, часто развлекаемся  именно  тем,   что  нарушаем установленные  традиции.  Как  раз  последнее  время  модно   класть  лед   в шампанское. Эта причуда вошла в обычай с обеда в Уолдорфе,  который давали  в честь приезда татарского князя. Но скоро эта прихоть сменится  другой. Неделю тому назад на званом обеде  на  Мэдисон-авеню  возле  каждого   прибора  была положена  зеленая  лайковая  перчатка,  которую  полагалось   надеть,   кушая маслины.    

       - Да, - признался молодой человек смиренно, - все эти  тонкости, все эти забавы интимных кругов высшего света остаются неизвестными  широкой публике.    

       - Иногда, - продолжала девушка, принимая  его   признание  в  невежестве легким кивком головы, - иногда я думаю, что если  б   я  могла  полюбить,  то только человека из низшего класса. Какого-нибудь  труженика, а не трутня.  Но безусловно  требования  богатства  и   знатности    окажутся   сильней   моих склонностей. Сейчас, например,  меня  осаждают   двое.  Один  из  них  герцог немецкого княжества. Я подозреваю, что у него есть  или была жена, которую он довел до сумасшествия своей необузданностью и  жестокостью. Другой претендент - английский маркиз, такой чопорный и  расчетливый, что я, пожалуй, предпочту свирепость герцога. Но что побуждает   меня  говорить  все  это  вам,  мистер Покенстэкер?    

       - Паркенстэкер, - едва слышно пролепетал  молодой   человек.  -  Честное слово, вы не можете себе представить, как я ценю ваше  доверие.    

       Девушка окинула его  спокойным,  безразличным   взглядом,  подчеркнувшим разницу их общественного положения.    

       - Какая у вас профессия, мистер Паркенстэкер? - спросила  она.    

       - Очень скромная. Но я рассчитываю кое-чего добиться в   жизни.  Вы  это серьезно сказали, что можете полюбить человека из низшего  класса?    

       - Да, конечно. Но я сказала: "могла бы".  Не   забудьте  про  герцога  и маркиза. Да, ни одна профессия не показалась бы мне  слишком низкой, лишь  бы сам человек мне нравился.    

       - Я работаю, - объявил мистер Паркенстэкер, - в одном  ресторане.    

       Девушка слегка вздрогнула,    

       - Но не в качестве официанта? - спросила она почти  умоляюще.  -  Всякий труд благороден, но... личное обслуживание, вы понимаете,  лакеи и...    

       - Нет, я не официант. Я кассир в... - Напротив, на  улице, идущей  вдоль парка, сияли электрические буквы вывески  "Ресторан". - Я служу кассиром  вон в том ресторане.    

       Девушка взглянула на крохотные часики  на  браслетке  тонкой   работы  и поспешно встала. Она сунула книгу в изящную сумочку,  висевшую  у   пояса,  в которой книга едва помещалась.    

       - Почему вы не на работе? - спросила девушка.    

       - Я сегодня в  ночной  смене,  -  сказал  молодой   человек.  -  В  моем распоряжении еще целый час. Но ведь это не последняя наша   встреча?  Могу  я надеяться?..