1 2 3 4 5 6 

  
   
Астрид ЛИНДГРЕН
   
МЫ — НА ОСТРОВЕ САЛЬТКРОКА
  
  
   
    
ИЮНЬСКИМ ДНЕМ
   
   
Спустись как-нибудь летним утром к Приморской набережной в Стокгольме и посмотри, не стоит ли там у причала белый рейсовый пароходик «Сальткрока I». Если стоит, так это и есть тот самый пароход, что ходит в шхеры, и тогда смело подымайся на борт. Ровно в десять он даст прощальный гудок и отчалит от набережной, отправляясь в пристани, той, что на острове Сальткрока [1]. В честь ее и называется пароходик. Дальше ему идти незачем. За Сальткрокой начинается открытое море, где торчат из-под воды лишь голые скалы да шхеры[2]. Там никто не живет, только что гага, да чайка, да другая морская птица.
   
А на Сальткроке живут люди. Их немного. От силы десятка два. Правда, это зимой. Летом на остров приезжают дачники.
   
Вот такая семья дачников и ехала на пароходе «Сальткрока I» в один прекрасный июньский день несколько лет назад. Отец и четверо детей по фамилии Мелькерсон, коренные стокгольмцы. Никто из них еще не бывал на острове, и все они с нетерпением ожидали встречи с ним, особенно Мелькерсон-старший.
   
— Сальткрока, — сказал он задумчиво. — Мне нравится это название, поэтому я и снял там дачу.
   
Его девятнадцатилетняя дочь, Малин, взглянув на него, покачала головой. До чего же легкомысленный у них отец! Ему скоро пятьдесят, а он все такой же непосредственный, как ребенок: в нем больше мальчишества и беспечности, чем у его собственных сыновей. Вот он стоит на палубе в радостном нетерпении, будто мальчуган в рождественский вечер, и ждет, что его затея снять дачу на Сальткроке всех осчастливит.
   
— На тебя это похоже, — сетует Малин. — Только ты можешь за глаза снять дачу на острове только потому, что тебе понравилось его название.
   
— А я думал, все так делают, — оправдывался Мелькер.
   
Но тут же смолк и задумался. А может, надо быть писателем и чуточку не в своем уме, чтобы так поступать? Из-за одного названия… Сальткрока, ха, ха! Может, другие сперва едут и смотрят.
   
— Некоторые, разумеется, так и делают! Но не ты!
   
— Ну что ж, я как раз туда и еду, — беззаботно ответил Мелькер. — Приеду и посмотрю!
   
И он посмотрел по сторонам своими веселыми голубыми глазами. Все, что он видел, было ему дорого: эта неяркая водная гладь, эти островки и скалы, эти серые неприступные шхеры — обломки благородных шведских гор седой старины, эти берега с деревянными домишками, причалами и рыбачьими сараями… Ему захотелось дотянуться до них рукой и дружески их похлопать. Но вместо этого он обнял за шею Юхана и Никласа.
   
— А вы понимаете, как это красиво? Понимаете, какие вы счастливчики, что все лето будете жить среди такой красоты?
   
Юхан и Никлас ответили, что понимают. И Пелле сказал, что он тоже понимает.
   
— Почему же вы тогда не восторгаетесь? Сделайте милость, повосторгайтесь!
   
— А как? — удивился Пелле. Ему было только семь лет, и он еще не научился восторгаться по заказу.
   
— Мычите, — сказал Мелькер и безмятежно рассмеялся. Потом он сам замычал, и дети прыснули со смеху.
   
— Ты мычишь, как корова, — сказал Юхан, но благоразумная Малин возразила:
   
— Может, подождем мычать, пока не увидим, что за дом ты снял. — Но Мелькеру это не понравилось.
   
— Агент уверял меня — дом чудесный. Надо же верить людям на слово. «Настоящая дача, уютный старый дом», — говорил он мне.
   
— Когда же мы, наконец, доедем? — взмолился Пелле. Хочу скорее увидеть дачу.
   
Мелькер взглянул на часы.
   
— Через час, сынок. К тому времени мы здорово проголодаемся и отгадайте-ка, что мы тогда сделаем?
   
— Пообедаем, — ответил Никлас.
   
— Вот именно. Усядемся на залитой солнцем лужайке и перекусим чудесными бутербродами, которые припасла Малин. На зеленой травке, понимаете… так вот просто будем сидеть, и у нас будет лето.
   
— Вот здорово! — воскликнул Пелле. — Так я скоро замычу.
   
Но потом он решил заняться другим. Остался еще час пути, сказал отец, и на пароходе наверняка найдется еще для него дело. Правда, чего он только не переделал! Он облазил все трапы и заглянул во все тайники и уголки. Сунул было нос в штурманскую рубку, но его оттуда выпроводили. Забежал на минуточку в кают-компанию, но и оттуда его выпроводили. Пытался пробраться на капитанский мостик, но и тут ему дали от ворот поворот. Долго стоял в машинном отделении и таращился на поршни машины, которые ходили и стучали. Свешивался через перила за борт и плевал в шипящую белую пену, которую взбивал пароход. Попил лимонада на баке и поел сдобных булочек, а остатки бросил голодным чайкам. Переговорил почти со всеми пассажирами на пароходе. Проверил, за сколько времени можно пробежать от носа до кормы. И путался под ногами у матросов всякий раз, когда пароход причаливал к пристани и на берег сгружали груз и чемоданы пассажиров. Словом, проделал все, что только может проделать семилетний мальчик на рейсовом пароходе, идущем в шхеры. Теперь он оглядывался в поисках чего-нибудь новенького — и вдруг обнаружил двух пассажиров, которых прежде не заметил. На баке сидел старик с маленькой девочкой. А на скамейке рядом с девочкой стояла клетка с вороном. Живехонький, взаправдашний ворон! Пелле оживился. Он любил всяких разных зверюшек и вообще всех, кто живет, движется, летает и ползает под небесным сводом и на тверди земной, — всех птиц, всех рыб и всех четвероногих. «Мои миленькие зверюшки», — называл он их всех без разбору, причисляя к зверюшкам даже жаб, ос, кузнечиков, майских жуков и всяких других букашек.
   
А тут ворон! Живехонький, взаправдашний ворон!
   
Когда он подошел к клетке, девочка приветливо улыбнулась ему беззубым ртом.
   
— Твой? — спросил он, просунув указательный палец между железными прутьями, чтобы, если удастся, немножко погладить птицу. Этого не следовало делать. Ворон клюнул его в палец, и Пелле быстро отдернул руку.
   
— Берегись Попрыгуши-Калле, — сказала девочка. — Да, ворон мой, правда, дедушка?
   
Старик кивнул.
   
— Как же, как же, это Стинин ворон, — подтвердил он. — Во всяком случае — пока она живет у меня на Сальткроке.
   
— Вы живете на Сальткроке? — восторженно спросил Пелле. — И я там буду жить летом. Вернее, папа и все мы будем жить там.
   
Старик с любопытством посмотрел на него.
   
— Вон оно что, так это вы сняли старую Столярову усадьбу? Пелле усердно закивал головой.
   
— Мы. А хорошо там?
   
Склонив голову набок, старик пытался что-то вспомнить. Потом рассмеялся чуть кудахтающим смешком.
   
— Как же, как же, хорошо. Только кому что нравится.
   
— Как это? — переспросил Пелле.
   
Старик снова закудахтал.
   
— Бывает, которым нравится, когда крыша течет, а бывают и такие, которым не нравится.
   
— Бывают и такие, которым не нравится, — словно эхо повторила девочка. — Мне вовсе не нравится.
   
Пелле призадумался. Об этом, пожалуй, стоит рассказать папе. Но не сейчас. Как раз сейчас ему нужно поглядеть на ворона, это крайне необходимо. Видно, что и Стине не терпелось показать ему свою птицу. Наверно, здорово иметь ворона, на которого охотно глазеют люди, и особенно такие вот большие мальчики, как он сам. И пусть Стина всего-навсего маленькая девочка, больше пяти ей не дашь, но ради ворона Пелле готов подружиться с ней и играть все лето или хотя бы до тех пор, пока не найдет себе товарища получше.
   
— Хочешь, я как-нибудь зайду к тебе? — милостиво предложил он. — В каком доме ты живешь?
   
— В красном, — ответила Стина.
   
Что ж, это тоже примета, хотя и не очень хорошая.
   
— Ты лучше спроси, где живет дедушка Сёдерман, — посоветовал ему старик. — Меня тут всяк знает.
   
Ворон хрипло закаркал в клетке, всем своим видом выражая беспокойство. Оказывается, Пелле снова просунул палец в клетку, и ворон снова клюнул его.
   
— Ты не думай, он умный, — сказала Стина. — Умнее всех на свете — так говорит дедушка.
   
Расхвасталась, решил Пелле. Где уж Стине или ее дедушке знать, какая птица умнее всех на свете.
   
— А у моей бабушки есть попугай, — сказал Пелле. — Он умеет говорить «Пошел прочь!»
   
— Подумаешь, — сказала Стина. — И моя бабушка тоже так умеет.
   
Пелле рассмеялся.
   
— Да не бабушка так говорит, а попугай.
   
Стине не понравилось, что над ней смеются. Она обиделась.
   
— Говори тогда так, чтоб было понятно, — угрюмо буркнула она.
   
Потом она отвернулась и уставилась на воду за бортом, не желая больше разговаривать с глупым мальчишкой.
   
— Ну, пока, — попрощался Пелле и пошел по пароходу искать своих. Он нашел Юхана и Никласа на верхней палубе и, увидев их, тотчас понял: что-то стряслось. Оба были насуплены, и Пелле даже испугался, уж не натворил ли он чего-нибудь такого, за что ему влетит?
   
— Что случилось? — спросил он с опаской.
   
— Вон, погляди! — сказал Никлас и ткнул пальцем через плечо. И вот что увидел Пелле. Несколько поодаль, облокотившись о перила, стояла Малин, а рядом с ней — долговязый паренек в светло-голубой рубашке поло[3]. Они болтали и смеялись, а этот, в рубашке поло, глядел на Малин, на их Малин, так, будто он вдруг неожиданно нашел маленький прекрасный самородок золота там, где меньше всего ожидал.
   
— Готово дело! Опять за старое, — сокрушался Никлас. А я-то думал, стоит уехать из города, и все пойдет на лад.
   
Юхан покачал головой:
   
— И не надейся. Высади ты Малин хоть на необитаемом острове посреди Балтийского моря, как через пять минут туда приплывет малый, которому дозарезу нужно как раз на этот остров. — Никлас покосился на паренька и рубашке поло.
   
— Ну и жизнь, родную сестру не могут оставить в покое. А что, если рядом с ней прикрепить объявление: «Бросать якоря строго воспрещается»?
   
Он посмотрел на Юхана, и оба рассмеялись. По правде говоря, протестовали они против знакомств своей сестры не очень-то всерьез. Ведь с Малин, как утверждал Юхан, каждые четверть часа кто-нибудь знакомился. Не очень-то всерьез, ясное дело, но все-таки втайне они побаивались — подумать только, вдруг в один прекрасный день Малин влюбится так сильно, что дело кончится помолвкой, а то и свадьбой.
   
— И как только мы управимся без Малин, — часто повторял Пелле то, о чем каждый с тревогой думал про себя. Ведь Малин была опорой семьи. С того самого дня, когда умерла при родах Пелле их мать, Малин заменила ее всем Мелькерсонам, включая и самого Мелькера. Неокрепшая, тоненькая девочка-мама сперва была беспомощна и несчастна, но мало-помалу научилась вытирать носы, стирать, бранить и печь булочки — таковы были ее заботы по дому, как она писала в своем дневнике.
   
— Ты никогда не бранишься зазря, — уверял ее Пелле. — Вообще-то ты добрая, нежная и ласковая, как крольчиха.
   
Прежде Пелле не понимал, почему Юхан и Никлас не одобряли кавалеров Малин. Он был твердо уверен, что Малин на веки вечные принадлежит семье Мелькерсонов, сколько бы пареньков в рубашках поло ни увивалось вокруг нее. Но неожиданно сама Малин, не ведая о том, лишила его прежней уверенности. Как-то вечером Пелле лежал в постели и старался заснуть. Сон не шел, потому что совсем рядом, в ванной, Малин распевала во все горло. Она пела песню, которую Пелле никогда раньше не слыхал, и слова этой песни поразили его как гром среди ясного неба.
   
— «Едва лишь став студенткой, она выскочила замуж и родила ребенка…» — распевала Малин, не подозревая, что натворила.
   
«Едва лишь став студенткой…» А их Малин как раз сдала экзамен и стала студенткой. А потом, потом того и жди… Пелле даже вспотел в постели. Он понял, что ему грозит! И как это он раньше не понимал! Малин выйдет замуж и уйдет из дома, а они останутся с одной тетушкой Нильсон, которая приходила к ним ежедневно на четыре часа, а потом уходила к себе домой.
   
Мысль об этом была невыносима, и Пелле в отчаянии бросился к отцу.
   
— Папа, папа, когда Малин выйдет замуж и родит ребеночка? — спросил он дрожащим голосом.
   
Мелькер удивленно поднял брови. Он не слышал, чтобы Малин собиралась замуж, и не понимал, что для Пелле это вопрос жизни и смерти.
   
— Ну, когда? — не отставал Пелле.
   
— День и час нам неизвестны, — ответил Мелькер. — И незачем думать об этом, козленок.
   
Но Пелле не мог не думать об этом. Он думал об этом не каждый день и даже не каждый час, ясное дело, но время от времени, когда была на то причина. Как сейчас, например. Пелле во все глаза смотрел на Малин и парня в рубашке поло. К счастью, они уже прощались. Вероятно, паренек сходил с парохода на следующей пристани.
   
— Ну, пока, Кристер, — сказала на прощанье Малин, а этот, в рубашке поло, закричал с трапа:
   
— Я как-нибудь заверну на моторке, и тогда посмотрим, разыщу я тебя или нет!
   
— Только попробуй, — со злостью пробормотал Пелле.
   
Он твердо решил попросить отца прикрепить объявление, о котором говорил Никлас. Объявление «Бросать якоря строго воспрещается» будет висеть на пристани в усадьбе столяра, уж об этом Пелле позаботится.
   
Конечно, на Малин обращали бы меньше внимания, не будь она такой хорошенькой. Это понимал даже Пелле. И не потому, что он не спускал с нее глаз, а просто знал, какая она хорошенькая. Об этом говорили все вокруг. Да и в самом деле красиво, когда у тебя светлые волосы и зеленые глаза, как у Малин. И этот, в рубашке поло, думал то же самое.
   
— Кто этот наглец? — спросил Юхан, когда Малин подошла к ним. Малин засмеялась.
   
— Вовсе он не наглец. Я его видела на студенческой вечеринке у Боссе. Славный паренек.
   
— Наглец, каких мало, — неумолимо повторил Юхан. — Будь с ним поосторожней и запиши об этом в своем дневнике.
   
Как-никак, а Малин была дочерью писателя. Она тоже немного сочиняла, но только на страницах своего секретного дневника. Ему она поверяла свои сокровенные мысли и мечты и, кроме того, записывала все «подвиги» мальчиков и даже самого Мелькерсона-старшего. Она часто грозила им дневником:
   
— Вот подождите, опубликую свой секретный дневник — и тогда вы все будете разоблачены.
   
— Ха, ха, ха! Да больше всех ты сама себя разоблачишь, — заверял Юхан. — Ведь ты небось записываешь в дневнике по порядку всех своих шейхов-ухажеров.
   
— Заведи список, чтоб никого не пропустить в спешке, — советовал Никлас. — Пер Четырнадцатый Улоф, Карл Четвертый Карлсон, Леннарт Семнадцатый и Оке Восемнадцатый. Будешь продолжать в том же духе, ничего себе списочек получится!
   
В эту минуту Юхан и Никлас были уверены, что и паренек в рубашке поло станет Кристером XIX.
   
— Хотел бы я знать, как она его распишет в своем дневнике? — поинтересовался Никлас.
   
— Редкий наглец с прилизанными волосами и самодовольной рожей, — ответил Юхан, — Развязный и противный.
   
— А может, такой и нравится Малин, — сказал Никлас.
   
Но Малин ни словом не упомянула о Кристере XIX в своем дневнике. Он сошел с парохода у своего причала, так и не оставив следа в ее душе. А через четверть часа у Малин была куда более волнующая встреча, которая заставила ее позабыть обо всем остальном. Она произошла, когда пароход причалил к следующей пристани и она впервые увидела Сальткроку. Вот что написала она об этой встрече в своем дневнике:
   
   
«Малин, Малин, где ты пропадала? Остров всегда поджидал тебя — он тихо и спокойно лежал на взморье со своими трогательными сараями, ветхими причалами, рыбачьими лодками и единственной старой улицей — во всей своей трогательной красоте. А ты даже не подозревала о его существовании, разве это не ужасно? Интересно, что думал Бог, создавая этот остров? „Пусть все перемешается здесь, — верно, подумал он. — Пусть будет пустынно и громоздятся серые щербатые скалы, а рядом пусть растут зеленые дубы, березки, цветы на лугу, густой кустарник, да, да, потому что я хочу, чтобы остров утопал в алых розах шиповника и белых гирляндах жасмина, когда через тысячи миллионов лет сюда в июньский день приедет Малин Мелькерсон“. Да, дорогие мои Юхан и Никлас, я знаю, что вы думаете, когда тайком читаете мой дневник, ну и пусть, думайте: „Вот так фантазерка, ничего себе!“ Нет, я вовсе не фантазерка. Я просто рада, понимаете ли вы, что Бог догадался сделать Сальткроку именно такой, а не иной, и что он догадался бросить эту жемчужину на самое взморье, где она пребывала в покое и оставалась в своем первозданном виде, дожидаясь моего приезда».
   
   
Мелькер сказал:
   
— Вот увидите! Все сальткроковцы явятся на пристань поглазеть на нас. Мы произведем фурор.
   
Но получилось совсем не так. Когда пароход пришвартовался, дождь лил как из ведра — и на пристани стоял всего один низенький человечек с собакой. Человечек был девочкой лет семи. Она стояла неподвижно, словно выросшая из причала, и хотя дождь поливал ее, не шевелилась. Казалось, сам Бог сотворил эту девочку вместе с островом и оставил ее здесь владычицей и стражем на вечные времена.
   
   
"В жизни мне не приходилось чувствовать себя такой маленькой, как под взглядом этого ребенка, когда я, нагруженная узлами, спускалась под проливным дождем по трапу, — писала Малин в дневнике. — Казалось, девочка видела все насквозь. Я подумала, что она — само олицетворение Сальткроки, и если она нас не примет, мы никогда не будем приняты на острове. Поэтому я спросила ее несколько заискивающе, как принято у взрослых в разговорах с маленькими:
   
— Как тебя зовут?
   
— Чёрвен , — ответила она.
   
Ничего себе! Неужели можно зваться Чёрвен[4] и быть такой величественной?
   
— А пес твой? — спросила я.
   
Она посмотрела мне прямо в глаза и спокойно спросила:
   
— Ты хочешь знать, моя ли это собака, или хочешь знать, как ее зовут?
   
— И то, и другое, — ответила я.
   
— Пес мой, а зовут его Боцман, — снисходительно сказала она тоном королевы, представляющей своего четвероногого любимца. И какого четвероногого! Это был сенбернар, но такого огромного я в жизни не видела. Он был такой же царственно величественный, как и его хозяйка, и я уж было подумала, что все обитатели этого острова под стать им и на голову выше нас, бедных горожан.
   
Но тут прибежал, запыхавшись, обыкновенный человек. Как потом оказалось, хозяин лавки. Такой, как все люди.
   
— Добро пожаловать на Сальткроку! — приветливо поздоровался он. Не успели мы спросить его имя, как он представился:
   
— Ниссе Гранквист.
   
Но потом несказанно нас удивил.
   
— Чёрвен, ступай домой! — приказал он величественному ребенку. Подумать только, он смеет так с ней разговаривать! Подумать только, он отец такой девочки! Но его не очень-то послушались.
   
— Кто это велит? — строго спросила девочка. — Мама?
   
— Нет! Я тебе велю, — ответил отец.
   
— Тогда не пойду. Я встречаю пароход, — сказала Чёрвен.
   
Хозяину лавки нужно было спешно принимать товар из города, и у него не было времени урезонивать свою своенравную дочку. И пока мы собирали в кучу свой скарб, она так и стояла под дождем. У нас был довольно жалкий вид, и это не ускользнуло от нее. Я чувствовала ее взгляд на спине, когда мы поплелись к Столяровой усадьбе.
   
Не одна Чёрвен провожала нас взглядом. Из всех домов вдоль старой улицы из-за занавесок глядели на нашу промокшую процессию внимательные глаза: пожалуй, мы и в самом деле произвели фурор, как и предсказывал папа. Но, по-моему, он уже немного призадумался. И пока мы тащились по улице, на нас снова обрушился целый водопад. Тут Пелле сказал:
   
— А знаешь, папа, крыша в Столяровой усадьбе протекает.
   
Папа остановился как вкопанный посреди лужи.
   
— Кто тебе сказал? — спросил он.
   
— Дедушка Сёдерман, — ответил Пелле, словно речь шла о старом знакомом.
   
Папа попытался отшутиться:
   
— Ах вот что! Дедушка Сёдерман. Тоже мне, вещий ворон, беду накаркивает. Выходит, одному Сёдерману все ведомо, а вот агент об этом ни словом не обмолвился.
   
— Неужто ни словом? — спросила я. — А разве он не говорил, что это чудесная старая дача, которая в дождь к тому же превращается в этакий замечательный плавательный бассейн?
   
Папа посмотрел на меня долгим взглядом, но ничего не ответил.
   
Тут мы как раз подошли к дому.
   
— Здравствуй, Столярова усадьба, — поздоровался папа. — Позволь мне представить тебе семью Мелькерсонов: Мелькерсон-старший и его бедные ребятишки.
   
Это был красный двухэтажный дом, и с первого взгляда было видно: крыша протекала. И все же дом мне понравился, как только я его увидела. Папа же, напротив, насмерть перепугался, что было видно по его лицу. Я не знаю никого другого, у кого бы так быстро, как у папы, менялось настроение.
   
Он молча стоял, глядя с грустью на дачу, которую снял для себя и своих детей.
   
— Ты чего ждешь? — спросила я. — Дом ведь другим не станет.
   
Папа собрался с духом, и мы переступили порог".
  
  
   
    
СТОЛЯРОВА УСАДЬБА
   
   
Никто в семье не забудет первого вечера в столяровой усадьбе.
   
— Разбуди меня ночью и спроси; — говорил потом Мелькер, — и я расскажу все как было. Затхлый воздух в доме, ледяные простыни, хмурая, озабоченная Малин с морщинкой на лбу, которую, как ей кажется, я никогда не замечаю. И в душе у меня растет беспокойство не наделал ли я глупостей? Но мои сорванцы не унывают, снуют, словно белки, туда-сюда, это я помню хорошо… А еще я помню черного дрозда, который выводил трели в боярышнике прямо против окна, и легкие всплески волн у причала, и тишину… И вдруг у меня мелькнула мысль: "Э, нет, Мелькер, на этот раз ты не наделал глупостей, а. Наоборот, совершил благое дело, нечто замечательное, может быть, даже из ряда вон выходящее, хотя воздух, разумеется, был затхлым… "
   
— А еще ты растоплял плиту, — напомнила Малин, помнишь?
   
Но этого Мелькер не помнил. Так он сказал.
   
Неважный вид у плиты. Что-то не похоже, чтобы на ней можно было готовить, сказала Малин, опустив узлы на пол в кухне.
   
Первое, что она заметила, войдя в кухню, была плита. Она вся проржавела, — видно, в последний раз ее топили в конце прошлого века. Но Мелькер не отчаивался.
   
Да эдакие вот старинные плиты — просто чудо. Нужна лишь сноровка, я это мигом улажу. Но прежде познакомимся с дачей.
   
Прошлый век чувствовался в усадьбе повсюду, хотя уже не в лучшем своем виде. За многие годы усадьбе крепко досталось от неосторожных дачников, а ведь когда-то это было налаженное и зажиточное хозяйство столяра. Но даже в своем запустении дом сохранял какой-то удивительный уют, который все сразу почувствовали.
   
— Вот заживем в этой развалюхе, — заверил Пелле. Обняв мимоходом сестру, он бросился за Юханом и Никласом. Они решили облазить весь дом до самого чердака.
   
— Столярова усадьба… — произнесла в раздумье Малин. — А что за столяр тут жил, не знаешь, папа?
   
— Веселый такой молодой столяр. Женился он в тысяча девятьсот восьмом году и с молодой хорошенькой женой переехал сюда. По ее вкусу он и смастерил шкаф, стол, стулья, диван и целовал ее так, что в комнатах только звон стоял от поцелуев, а однажды сказал: «Пусть наш дом называется столяровой усадьбой…»
   
Малин не сводила глаз с отца.
   
— Ты это в самом деле знаешь или привираешь? Мелькер смущенно улыбнулся.
   
— Гм, конечно, кое-что привираю. Но было бы куда приятнее, если бы ты сказала «сочиняешь».
   
— Ладно, пусть будет «сочиняешь», — согласилась Малин. — Что там ни говори, а здесь кто-то жил давным-давно, радовался этой вот мебели, сметал с нее пыль, полировал и наводил чистоту каждую неделю по пятницам. Кстати, кто сейчас хозяин дома?
   
Мелькер попытался вспомнить.
   
— Не то фру Шёберг, не то фру Шёблум или что-то в этом роде. Женщина в годах.
   
— Может, она и есть жена твоего столяра? — смеясь, спросила Малин.
   
— Не знаю, теперь она живет в Нортелье, — ответил Мелькер. — А один делец, по имени Матсон, сдает за нее усадьбу на лето, притом, как правило, доморощенным разбойникам с выводками маленьких несносных детишек, которые цапают и портят все, что попадает под руку.
   
Он оглядел комнату, которая при жизни столяра служила, вероятно, гостиной. И хотя она была не так нарядна, как прежде, Мелькер остался доволен.
   
— Здесь, — сказал он, — вот здесь и будет наша общая комната, — и любовно похлопал побеленный очаг. — Вечерами мы будем сидеть, сидеть возле очага, смотреть на горящие поленья и слушать шум моря.
   
— А в ушах будет свистеть ветер, — добавила Малин, указав на разбитое окно.
   
У Малин по-прежнему не расходилась морщинка озабоченности на лбу, но Мелькер, уже искренне полюбивший усадьбу, не собирался горевать из-за такого пустяка, как разбитое окно.
   
— Будь спокойна, девочка. Твой умелый отец вставит завтра новое стекло. Будь совершенно спокойна.
   
Но Малин как раз не могла быть совершенно спокойна, так как она знала Мелькера и думала о нем сейчас со смешанным чувством нежности и досады: «Он верит в то, что говорит, святая невинность. Он в самом деле в это верит. Потом между делом забывает о своем обещании. А если уж вставит новое стекло, то раскокает при этом три других. Нужно спросить Ниссе, не найдется ли здесь кто-нибудь, чтобы мне помочь».
   
Вслух же она сказала:
   
— Ну, а теперь пора засучить рукава. Ты, папа, кажется, собирался растопить плиту?
   
Мелькер потирал руки в предвкушении новой деятельности.
   
— Еще бы! Такое дело не доверишь женщинам и детям.
   
— Ну и отлично, — сказала Малин. — А женщины и дети пойдут искать колодец. Он, надеюсь, где-нибудь да есть.
   
Она слышала шаги мальчиков на чердаке и окликнула их.
   
— Эй, братишки! Пошли за водой!
   
Дождь прекратился. По крайней мере в ту минуту он не шел. Вечернее солнце, подбадриваемое пением дрозда в старом боярышнике, сделало несколько дерзких, но безуспешных попыток пробиться сквозь тучи. Дрозд, неустанно сыпавший свои трели, внезапно притих, увидев юных Мелькерсонов, шествовавших с ведерками по мокрой траве.
   
— Разве не здорово, что в усадьбе есть собственное вековое дерево? — спросила Малин, погладив мимоходом шероховатый ствол боярышника.
   
— А для чего оно, вековое дерево? — поинтересовался Пелле.
   
— Любоваться, — ответила Малин.
   
— И лазить на него, ты что, не знаешь? — добавил Юхан.
   
— С этого и начнем завтра утром, — заверил Никлас. — Как по-вашему, папа заплатил особо за то, что в усадьбе есть дерево, на которое можно лазить?
   
Шутка рассмешила Малин, а мальчики наперебой стали перечислять, за что на даче Мелькер должен был бы заплатить особо. Причал и старый ялик, привязанный к нему цепью, — раз. Красные сараи на берегу, с которыми надо познакомиться поближе, как только найдется время, — два. Чердак, который они уже облазили вдоль и поперек и где нашлось столько удивительных вещей, — три.
   
— И колодец, если в нем хорошая вода, — добавила Малин.
   
Но Юхан и Никлас не считали, что за это следует платить особо.
   
— А вот журавль был бы кстати, — заметил Юхан, вытаскивая из глубокого колодца ведро с водой.
   
— Ой, глядите, лягушонок в ведре, — завизжал от восторга Пелле. Малин жалобно вскрикнула, и Пелле удивленно посмотрел на неё
   
— Что с тобой? Ты не любить лягушаток?
   
— Люблю, но не в питьевой воде, — ответила Малин. Пелле так и подскочил.
   
Можно, я возьму его себе? Потом, обратившись к Юхану, сказал:
   
Думаешь, папа заплатил особо на лягушаток в колодце?
   
— Смотря по тому, сколько их там, — ответил Юхан. — если их тьма-тьмущая, то они достались папе по дешевке.
   
Он взглянул на Малин, чтобы посмотреть, сколько лягушек она сможет вынести, но, кажется, она даже не слыхала, о чем шла речь.
   
Мысли Малин витали где-то далеко. Она стояла и думала о веселом столяре и о его жене. Счастливо ли они жили в своей усадьбе? Были ли у них дети, которые потом стали лазить на боярышник и, может, иногда падали невзначай с мостиков в море? И много ли шиповника цвело в те времена на участке в июне, и так ли, как теперь, белела тропинка к колодцу, покрытая опавшими яблоневыми лепестками?
   
Потом она вдруг вспомнила, что веселого столяра и его жену выдумал Мелькер. Но она все-таки решила поверить в них. И еще она твердо решила: пусть в колодце бултыхается сколько угодно лягушек, пусть будет сколько угодно разбитых окон, а дом столяра ветхим-преветхим, — ничто не помешает ей радоваться и быть счастливой именно здесь и теперь. Ведь стоит лето. И пусть не кончается июньский вечер. Задумчивый и молчаливый, как сегодня. И тихий. А над причалом пусть вьются чайки. Вот одна из них вдруг пронзительно закричала. И снова наступила эта непонятная тишина, от которой даже в ушах звенит. Дымчатая сетка дождя нависла над морем. Было красиво до грусти. С кустов и деревьев осыпались капли, веяло холодком вновь надвигающегося дождя, запахами земли, соленой воды и мокрой травы.
   
«Сидеть на солнечной лужайке, уплетать бутерброды и наслаждаться летом», — так представлял себе Мелькер первый вечер в усадьбе столяра. Получилось несколько иначе, но все-таки стояло лето, и Малин радовалась ему. Внезапно она почувствовала сильный голод и подумала: «Как там у Мелькера дела с кухонной плитой?»
   
   
А дела шли хуже некуда.
   
— Малин, где ты? — кричал он, поскольку привык звать дочь на помощь всякий раз, когда у него что-нибудь не ладилось. Но Малин поблизости не было, и, к своей досаде, он понял, что остался один и ему придется выпутываться самому.
   
— Один на один с богом и железной плитой, которую давно пора вышвырнуть в окно, — проворчал он огорченно, но потом закашлялся дымом и не мог вымолвить ни слова. Он уставился на плиту, которая сердито окуривала его, хотя он не причинил ей ни малейшего зла, разве что затопил, бережно и осторожно. Он помешал дрова кочергой, и новое облако дыма заклубилось вокруг него. Отчаянно кашляя, он бросился открывать окна. Едва он покончил с этим делом, как дверь отворилась и кто-то вошел. Опять этот величественный ребенок, который только что стоял на пристани. С редким именем Корвен или Чёрвен, или как там ее зовут. «И похожа на аппетитную колбаску, — подумал Мелькер, — кругленькая и славная». Насколько он мог разглядеть сквозь дым, лицо, видневшееся из-под зюйдвестки, было необычайно чистое и красивое: детское лицо, широкое и доброжелательное, с умными пытливыми глазами. Свою собаку-великанище девочка привела с собой. В доме собака казалась еще более внушительной, она словно заполнила собой всю кухню.
   
Чёрвен из вежливости остановилась на пороге.
   
— Плита дымит! — сказала она.
   
— Разве? — горько усмехнулся Мелькер. — А я и не заметил.
   
Тут он так зашелся кашлем, что глаза чуть не вылезли из орбит.
   
— Да, дымит, — заверила Чёрвен. — Знаешь что? Может, в трубе лежит дохлая сова, у нас дома так было раз. — Пристально посмотрев на Мелькера, она лукаво улыбнулась: — У тебя все лицо в саже, ты черный, как каннибал.
   
Мелькера душил кашель.
   
— Какой же я каннибал? Салака я, да к тому же свежекопченая. А вообще мне не нравится, что ты говоришь мне «ты». Называй лучше дядя Мелькер.
   
— Тебя так зовут? — спросила Чёрвен.
   
Мелькер не успел ответить, потому что тут, к счастью, вернулись домой Малин и мальчики.
   
— Папа, мы поймали в колодце лягушонка, — поспешно доложил Пелле. Но в тот же миг Пелле забыл всех лягушек на свете ради необыкновенной собаки, которую недавно видел на пристани и которая теперь стояла у них на кухне.
   
Мелькер был обескуражен.
   
— Лягушонок в колодце… в самом деле? «Такая уютная дача», — уговаривал меня агент. Но он почему-то не предупредил, что здесь целый зверинец: совы в трубе, лягушата в колодце, гигантские собаки на кухне. Юхан, пойди посмотри, нет ли в спальне какого-нибудь лося?
   
Дети дружно захохотали, как того и ждал отец. Иначе самолюбие Мелькера было бы уязвлено. Но Малин сказала:
   
— Фу, до чего здесь дымно!
   
— Сам удивляюсь, — признался Мелькер, осуждающе указав рукой на железную плиту. — Позорное пятно на репутации фирмы «Анкарсрум». Я пошлю им жалобу… В апреле тысяча девятьсот восьмого вы поставили сюда плиту. Какого лешего вы это сделали, если она не топится?
   
Но его никто не слушал, кроме Малин. Мальчики столпились вокруг Чёрвен и ее Боцмана и забросали девочку вопросами.
   
И она охотно рассказала, что живет в соседнем со столяровой усадьбой доме. Там папина лавка. Но дом такой большой, что хватает места всем.
   
— И мне, и Боцману, и папе с мамой, и Тедди с Фредди.
   
А сколько лет Тедди и Фредди? — живо заинтересовался Юхан. Тедди, — тринадцать, Фредди — двенадцать, мне — шесть, а Боцману всего два года. Не помню, сколько лет маме и папе, но могу сходить домой и спросить, — с готовностью вызвалась она.
   
Юхан уверил ее, что это не так уж важно. Довольные, Юхан и Никлас переглянулись. Два мальчика — их ровесники, да еще в соседнем доме. Слишком хорошо, даже не верится!
   
— Что прикажете делать, если не удастся наладить, плиту? развела руками Малин.
   
Мелькер почесал затылок.
   
— Пожалуй, придется мне влезть на крышу и посмотреть, не торчит ли из трубы сова, как утверждает эта девочка.
   
— Ой, — заохала Малин. — Осторожнее. Не забудь, у нас только один отец.
   
Но Мелькер уже исчез за дверью. Он еще раньше применил возле дома лесенку, а для мужчины, даже если он не очень ловкий, не ахти каким труд взобраться на крышу. Мальчики следовали за отцом по пятам, а вместе с ними и Пелле. Даже самая большая в мире собака не могла удержать его на кухне, когда папа достает дохлых сов из дымовой трубы. И Чёрвен, которая уже определила Пелле в свои друзья, хотя он и не подозревал об этом, степенно вышла во двор посмотреть, вдруг там будет что-нибудь веселое.
   
Начало показалось ей забавным. Чтобы вытащить из трубы сову, дядя Мелькер вооружился кочергой и, взбираясь по лестнице на крышу, держал ее в зубах. «Точно Боцман, когда тащит кость», — подумала Чёрвен. От одного этого она развеселилась. Стоя под яблоней, она тихонько от души смеялась. Но вдруг под тяжестью Мелькера лестничная перекладина обломилась, и он прокатился немного вниз на животе. Пелле испуганно вскрикнул, а Чёрвен снова тихонько рассмеялась.
   
Но потом она уже не смеялась. Потому что дядя Мелькер наконец добрался до крыши, а это было, по-видимому, опасно.
   
Да и Мелькер думал то же самое.
   
— Неплохой дом, — пробормотал он, — только высоковат.
   
Он начал сомневаться, не слишком ли здесь высоко для неопытного эквилибриста, которому к тому же скоро стукнет пятьдесят.
   
— Если я доживу до этого возраста, — приговаривал он, балансируя вдоль конька крыши и не спуская глаз с трубы. Но вот он взглянул вниз и чуть не свалился, увидев так далеко внизу перепуганные лица сыновей, обращенные к нему.
   
— Держись, папа! — закричал Юхан.
   
Чуть не разозлившись, Мелькер покачнулся. Ведь над ним была только бездонная высь, за что же ему держаться? Тут он услыхал пронзительный голос Чёрвен:
   
— Знаешь что? Держись за кочергу! Держись крепче, дядя Мелькер!
   
Но Мелькер, к счастью, был уже в безопасности. Он добрался до трубы и заглянул в нее. Одна лишь черная пустота.
   
— Послушай, Чёрвен, что ты болтаешь о дохлых совах, — закричал он с упреком, — нет здесь никакой совы!
   
— А может, там филин? — крикнул Никлас.
   
Тогда Мелькер рассерженно зарычал:
   
— Говорят вам, нет здесь никакой совы!
   
Тут он вновь услышал пронзительный крик Чёрвен:
   
— Хочешь сову? Я знаю, где они водятся. Только не дохлые!
   
Все вернулись на кухню. Настроение было подавленное.
   
— Придется жить всухомятку, — предупредила Малин.
   
Все печально уставились на плиту, которая не желала вести себя как положено. А им так хотелось горячего!
   
— Что за жизнь! — вздохнул Пелле, точь-в-точь как это частенько делал его отец.
   
Вдруг кто-то постучал в дверь, и в кухню вошла незнакомая женщина в красном дождевике, которую они видели впервые. Она быстро поставила на плиту эмалированную кастрюлю и улыбнулась всем широкой светлой улыбкой.
   
— Добрый вечер! Ах вот ты где, Чёрвен! Так и знала! Брр, как дымно! — сказала она, и, не дождавшись ответа, добавила: — Надо же, я еще не представилась… Мэрта Гранквист. Мы ближайшие ваши соседи. Добро пожаловать!
   
Она сыпала словами и все время улыбалась: Мелькерсоны не успели слова вымолвить, как она уже подошла к плите и заглянула под колпак.
   
— Открыли бы вьюшку, — вот и тяга была бы сильнее!
   
Малин расхохоталась, а Мелькер обиделся.
   
— Я первым делом открыл вьюшку, — заверил он.
   
   
— Сейчас-то она закрыта, а вот теперь открыта, — сказала Мэрта Гранквист и повернула вьюшку на пол-оборота. — Видно, она была открыта до вашего приезда, а господин Мелькерсон взял да и закрыл ее.
   
— Верх аккуратности! — съязвила Малин.
   
Все рассмеялись, и даже Мелькер. Но громче всех заливалась Чёрвен.
   
— Я знаю эту плиту, — сказала Мэрта. — Отличная плита!
   
Малин с благодарностью смотрела на нее. Стоило этой удивительной женщине войти на кухню, как сразу стало легче. Она была такая радостная и излучала приветливость, энергию и уверенность. «Какое счастье, что она наша соседка», — подумала Малин.
   
— Я вам сготовила жаркого, не побрезгуйте, — сказал она, указав на эмалированную кастрюлю.
   
Тут у Мелькера навернулись на глаза слезы, что случалось с ним, когда люди бывали добры к нему и к его детям.
   
— Мир не без добрых людей, — пробормотал Мелькер.
   
— Такие уж мы, сальткрокские, — засмеялась Мэрта Гранквист и добавила: — Ну, Чёрвен, пошли домой!
   
В дверях она обернулась.
   
— Если нужна ещё какая помощь, скажите.
   
— У нас стекло разбито в комнате, — смущенно сказала Малин. — Но нам неудобно беспокоить вас по каждому пустяку.
   
— Я пришлю Ниссе, как только поедите, — пообещала Мэрта.
   
— Это он вставляет на Сальткроке стекла, — пояснила Чёрвен, — а бью их я со Стиной.
   
— Это еще что такое? — строго спросила мать.
   
— Мы ненарочно, — поторопилась объяснить Чёрвен. — Так выходит.
   
— Стина? А я ее знаю, — похвастался Пелле.
   
— Да-а? — и в голосе Чёрвен почему-то прозвучала нотка недовольства. Пелле удивительно долго молчал. Да и о чем говорить, когда рядом такой пес, как Боцман. Пелле вис у него на шее и шептал на ухо:
   
— Ты славный пес.
   
Боцман позволял Пелле ласкать себя. Он смотрел на мальчика доброжелательным, отсутствующим и чуть грустным взглядом, и каждый, кто понимал выражение собачьих глаз, мог прочесть в них вечную преданность. Но Чёрвен было пора идти домой, а куда бы ни шла Чёрвен, за ней неотступно следовал Боцман.
   
— Боцман, отчаливай! — приказала она. И они ушли.
   
Окно на кухне было распахнуто, и Мелькерсоны услыхали снизу голос Чёрвен, проходившей мимо:
   
— Мама, знаешь что? Когда дядя Мелькер шел по крыше, он держался за кочергу.
   
Они услыхали и ответ Мэрты:
   
— Понимаешь, Чёрвен, они же горожане и не привыкли обращаться с кочергой.
   
Мальчики на кухне переглянулись.
   
— Она нас жалеет, — сказал Юхан. — А мы не нуждаемся в жалости.
   
Что же касается плиты, Мэрта не ошиблась. Плита не подвела, дрова в ней дружно трещали, и вскоре она накалилась докрасна, распространяя по кухне удивительное тепло.
   
— Святой домашний очаг! — сказал Мелькер. — У человека не было дома, пока он не изобрел очага.
   
— И пока она не пришла со своим жарким… — сказал Никлас и так набил рот мясом, что уже больше не мог вымолвить ни слова.
   
Они ели за кухонным столом, наслаждаясь теплом и домашним уютом. В плите шумел огонь, а за окном — дождь.
   
Когда мальчикам пришло время идти спать, дождь полил как из ведра. Нехотя покинули они обогретую кухню и потащились к себе на чердак, где было холодно, сыро и неуютно, хотя в плите на кухне еще теплился огонь. Пелле уже спал, закутанный в шерстяные кофты Малин, а на голову у него была натянута шерстяная шапочка.
   
Дрожа от холода, Юхан прижался носом к окну, пытаясь разглядеть дом Гранквистов. Дождь хлестал по стеклу, и он видел все сквозь плотную завесу струившейся воды. «Торговая лавка», — прочел он вывеску. Дом был такой же красный, как и Столярова усадьба. Участок спускался к заливу, где у Гранквистов был причал, такой же, как и в столяровой усадьбе.
   
— Может, завтра познакомимся с этими ребятами, которые… — начал было Юхан, но внезапно осекся. На соседнем дворе происходило нечто странное. Дверь дома распахнулась, и кто-то выбежал на дождь. Девочка. В одном купальнике понеслась она к причалу, и за спиной у нее развевались длинные светлые волосы.
   
— Поди-ка сюда, Никлас, тут кое-что для тебя инте… — Но совсем оторопевший было Юхан снова осекся. Ибо дверь в соседнем доме опять распахнулась — и на дождь выскочила другая девочка, тоже в купальном костюме, и за спиной у нее тоже развевались длинные волосы, когда она неслась к причалу. Первая уже добежала до берега. Прыжок с мостков — и она уже скрылась под водой. Как только ее нос показался на поверхности, она закричала:
   
— Фредди, ты взяла мыло?
   
Юхан и Никлас молча переглянулись.
   
— Это и есть твои ребята, с которыми ты завтра хотел подружиться? — произнес, наконец, Никлас.
   
— Ну и дела! — только и вымолвил Юхан.
   
Они долго не спали в тот вечер.
   
— Не уснешь, пока ноги хоть чуточку не отогреются, — уверял Никлас.
   
Юхан согласился с ним. Они помолчали.
   
— Кажется, дождь перестал, — немного погодя сказал Юхан.
   
— Какое там, — ответил Никлас. — Над моей кроватью, наоборот, только начался.
   
«Бывает, что нравится, когда крыша течет, а бывает, что и не нравится…»
   
Никласу хотя и не нравилось, что с потолка капало на постель, но его это не очень огорчало, ведь ему было всего двенадцать лет, и он не привык унывать. Зато оба брата отлично понимали, что Малин проведет бессонную ночь, если они тотчас доложат ей о новом бедствии. А так как они любили свою сестру и оберегали ее от неприятностей, то тихонько отодвинули постель Никласа от стены и поставили под капли ведро.
   
— Под стук капель глаза сами слипаются, — пробормотал Юхан, снова забираясь на свою кровать. «Кап, кап, кап!»
   
А Малин сидела в теплой кухне, не ведая о всех этих «кап, кап», и усердно строчила в своем дневнике. Ей непременно хотелось припомнить весь их первый день на острове Сальткрока.
   
   
«Сижу здесь одна, — писала она в заключение. — Но такое чувство, словно на меня кто-то смотрит: не человек! Дом… Столярова усадьба! Дом столяра, миленький, полюби нас, будь так добр! Ведь ты только выиграешь от этого, тебе же все равно придется иметь с нами дело. Ты говоришь, что еще не знаешь, кто мы. Я могу рассказать. Этот длинный нескладный мужчина, который лежит в маленькой каморке при кухне и декламирует себе самому перед сном стихи, — Мелькер… Его ты должен опасаться, особенно если увидишь у него в руках молоток, или пилу, или какой другой инструмент. А вообще-то он добрый и безобидный. На чердаке три маленьких шалуна, о них я могу только сказать… да ведь ты, надеюсь, любишь детей? Тогда не рассердишься. Может, больше мне и незачем говорить? И ты, я думаю, привык к этому, пожалуй, столяровы дети тоже не всегда были послушны? А тот, кто будет заботливо мыть твои окна и скоблить твои полы, тот, у кого со временем загрубеют руки, будет Малин собственной персоной. Хотя можешь быть уверен, что я и других заставлю помогать. А как же! Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы навести здесь порядок. Спокойной ночи, дорогая Столярова усадьба, теперь, верно, пора и спать. Маленькая холодная комнатушка на чердаке ожидает меня… но я стараюсь как можно дольше задержаться здесь внизу, в твоей сельской кухне, у твоей раскаленной плиты, потому что здесь я чувствую себя рядом с твоим теплым бьющимся сердцем».
   
   
Так писала Малин и внезапно заметила, что ночь прошла. Занимался новый день, ясный и светлый. Подбежав к окну, она замерла, любуясь рассветом.
   
— Ни из одной кухни на свете… — прошептала она, поняв, что никогда в жизни не видела того, что увидела из этого окна, ничего, что бы ей так понравилось. Притихшее предрассветное море, причал, серые камни на берегу… все, все.
   
Распахнув окно, она услыхала пение птиц: ликуя, оно неслось ей навстречу. Пело несметное множество маленьких пичужек, но отчетливее всех слышала она трели дрозда в боярышнике. Он только что проснулся, бодрый и жизнерадостный. А бедный Мелькер все еще ворочался в каморке при кухне. Малин слышала, как он зевал, продолжая неустанно декламировать во весь голос: Счастливое время — предутренний час, Ты нас наполняешь блаженством. Разлился над морем прозрачный рассвет.
   
«Так оно и есть», — подумала Малин.
  
  
   
    
ГРЕБЕМ, ГРЕБЕМ В РЫБЬЮ ШХЕРУ
   
   
"Кажется, мы всегда жили на Сальткроке, — писала Малин неделю спустя. — Я знакома с жителями острова и примерно знаю, чем они занимаются. Я знаю, что Ниссе и Мэрта — самые добрые люди на свете, в особенности он, и самые расторопные, в особенности она. Он хозяйничает в лавке. Она помогает ему, а кроме того — работает на телефонном коммутаторе и почте, управляется с детьми, собакой и домашним хозяйством и первая на острове спешит на помощь всякому, кто в ней нуждается. Это так похоже на Мэрту — примчаться к нам с кастрюлькой в руках. «Потому что у вас был такой растерянный вид», — объяснила она.
   
А что еще я знаю? У дедушки Сёдермана в животе «урчит просто бессовестно», как он сам сказал мне, и он непременно будет ездить каждый день к доктору в Норртелье лечиться.
   
Еще я знаю, что Вестерман не хочет как следует трудиться на своей земле.
   
— Ему бы все рыбачить да охотиться, совсем из ума выжил, — так доверительно пожаловалась мне его жена.
   
Мэрта и Ниссе, старик Сёдерман, Вестерманы, а кто еще? Ну конечно, Янсоны. У них свое хозяйство, мы там берем молоко. Пройтись вечером по выпасу за молоком считается одним из дачных развлечений.
   
На острове есть и свой учитель, молодой паренек Бьёрн Шёблум. Я познакомилась с ним, когда ходила за молоком в среду вечером, и мне показалось, будто он — хотя какое это имеет значение! — вовсе не «редкий наглец», как с ходу называет любого паренька Юхан, а, наоборот, вежливый и воспитанный. Даже как будто чистосердечный.
   
А на детей здесь просто не нарадуешься. Пелле целыми днями играет с Чёрвен и Стиной, но больше с Чёрвен. По-моему, они потихоньку соперничают из-за него, ну как бы спорят друг с дружкой: «Чур, мой кусочек золота, я его первая нашла!» Но Чёрвен, понятно, берет верх. Да разве могло быть иначе? Это необыкновенный ребенок, из тех, что сразу всем нравятся, причем неизвестно почему. Стоит только появиться ее симпатичной рожице, будто солнышко проглянет. Папа считает, что в ней есть что-то от извечной детской искренности, доброты и веры и справедливость. Именно такими, собственно, и должны быть все дети, хотя в жизни не всегда так бывает. Чёрвен — любимица всего острова. Они бродит, где ей только вздумается, она заходит в любой дом, и всюду ей рады.
   
«Нет, вы только посмотрите, кто к нам пришел!» — словно приход Чёрвен для них настоящий праздник. А стоит ей рассердиться, что иногда с ней тоже случается — ведь не ангел же она в самом деле, будто буря разбушевалась: гром гремит, молнии сверкают, ой-ой-ой! Но сердится она недолго.
   
Стина совсем другая, веселая и покладистая, с на редкость очаровательной беззубой улыбкой. Не знаю, как уж ее угораздило сразу лишиться всех верхних передних зубов, но когда она смеется, это придает ее лицу немножко диковатое и в то же время необычайно забавное выражение Она самая заядлая сказочница на всем острове и усердна в своем увлечении сверх всякой меры. Даже папа, который вообще влюблен в ребятишек и обожает разговаривать не только со своими детьми, и тот начал осторожничать со Стиной и теперь при встречах предпочитает обходить ее стороной. Хотя он это отрицает.
   
— Наоборот, — сказал он на днях. — До чего же здорово, когда Стина приходит и начинает рассказывать мне свои сказки… да, я испытываю ни с чем не сравнимое блаженство, когда она, наконец, уходит…
   
Юхан и Никлас живут счастливо и беззаботно. Они резвятся с Тедди и Фредди, двумя настоящими амазонками, к тому же прехорошенькими. Поэтому не так уж часто приходится видеть своих братьев, особенно когда надо мыть посуду. На ходу они сообщают:
   
— Идем удить рыбу, идем купаться, будем строить шалаш, сколотим плот, плывем в шхеры ставить сети.
   
Как раз этим последним они и занимались сегодня вечером, а спозаранку поедут вытягивать сети из фьорда,[5] как я слышала. В пять часов утра. Если, конечно, им удастся так рано проснуться".
   
   
Им это удалось. Проснувшись в пять утра, мальчики живо оделись и со всех ног бросились к причалу Гранквистов, где их уже ждали с лодкой Тедди и Фредди. Боцман тоже проснулся рано. Он стоял на мостках и с упреком смотрел на Тедди и Фредди. Неужто им вздумалось уйти в море без него?
   
— Ладно, валяй сюда, — сказала Фредди. — Где еще быть Боцману, как не в лодке. Хотя ты сам знаешь, Чёрвен так разбушуется, что стены пойдут ходуном.
   
Похоже, будто Боцман, услышав имя Чёрвен, заколебался. Но лишь на одно мгновение. В следующую секунду он мягко прыгнул в лодку, и она закачалась под его тяжестью.
   
Фредди похлопала собаку по спине.
   
— Может, ты надеешься вернуться домой до того, как проснется Чёрвен? Не надейся, Боцман миленький.
   
Она села в лодку и налегла на весла.
   
— Собаки рассуждать не могут, — сказал Юхан. — Боцман вовсе ничего не думает. Он прыгает в лодку просто потому, что видит там тебя и Тедди.
   
Но Тедди и Фредди стали уверять, что Боцман думает и чувствует совсем как человек.
   
— Даже еще лучше, — сказала Тедди. — Давай поспорим, что в этом собачьем котелке никогда не бывало ни одной злой мыслишки, — добавила она, лаская огромную голову Боцмана.
   
— А что у тебя самой в котелке? — спросил Юхан и отечески похлопал по белокурой макушке Тедди.
   
— Порой там кипят злые мыслишки, — призналась Тедди. — Фредди добрее. Она добрая, под стать Боцману.
   
До шхеры было грести почти час, и они проводили время, выясняя, как варят их такие разные котелки и что за мыслишки в них водятся.
   
— Вот ты, Никлас, что ты думаешь, когда видишь такое? — спросила Тедди и сделала рукой жест, охвативший и это прекрасное, только что занявшееся утро, и белые летние облачка на небе, и солнечные зайчики на воде.
   
— Я думаю об еде, — ответил Никлас.
   
Тедди и Фредди уставились на него.
   
— Об еде? С чего бы?
   
— Об еде я думаю чаще всего, — с ухмылкой сказал Никлас.
   
Юхан поддержал его.
   
— Да у него в котелке мыслей-то раз-два — и обчелся, — сказал он, щелкнув Никласа по лбу.
   
— А вот у Юхана в котелке мыслей, что сельдей в бочке, — сказал Никлас. — Иногда им становится там так тесно, что они переливаются через край. И все потому, что он слишком много читает.
   
— Я тоже много читаю, — сказала Фредди. — Кто знает, может, и у меня мысли начнут переливаться через край. Интересно, что я тогда буду чувствовать?
   
— А у меня мысли разные, когда я бываю Теодорой и когда Тедди, — сказала Тедди.
   
Юхан с удивлением посмотрел на нее.
   
— Теодора?
   
— А ты и не знал?! Представь, меня зовут Теодора, а Фредди — Фредерика.
   
— Это папина сумасбродная выдумка, — объяснила Фредди. — А мама переделала нас в Тедди и Фредди.
   
— Когда я Теодора, мои мысли прекрасны, как мечта, — сказала Тедди. — Я тогда пишу стихи, собираюсь поехать в Африку, чтобы лечить там прокаженных, или решаю стать космонавтом и первой попасть на Луну, или еще что-нибудь в этом роде.
   
Никлас посмотрел на Фредди, которая налегала на весла.
   
— Ну, а когда ты Фредерика, о чем твои мысли?
   
— У меня таких не водится, — ответила Фредди. — Я всегда Фредди. Но мои, Фреддины, мысли бывают хитрые-прехитрые. Хотите узнать мою последнюю мысль?
   
Юхан и Никлас загорелись любопытством. Им очень хотелось узнать самую последнюю Фреддину мысль.
   
— Она такая… — начала Фредди. — Неужто никто из этих двух ленивых мальчишек не может немножко погрести?
   
Юхан тут же сменил Фредди на веслах, хотя чуточку опасался, что у него ничего из этого не выйдет. По вечерам он и Никлас забирались в старый рассохшийся ялик столяра и гребли. Втайне от всех они тренировались в янсоновском заливчике, чтобы не стать посмешищем, когда окажутся в одной лодке с Тедди и Фредди.
   
Мы ведь тоже понимаем толк в лодках, хотя и не живём в шхерах уверял Юхан, когда они в первый раз встретились с девочками Гранквистов. На что Фредди чуть насмешливо заметила:
   
— Стало быть, вырезали в детстве лодочки из коры?
   
Тедди и Фредди родились и выросли на Сальткроке. Они были душой и телом дочери шхер, знали толк в лодках, чувствовали море, погоду и ветер, умели ловить рыбу сетью, на перемет и на блесну. Они ловко чистили салаку и разделывали окуней, плели снасти и вязали крепкие морские узлы, а лодку голанили[6] одним веслом так же ловко, как и двумя. Им были известны окуневые отмели и заводи в камышах, где, если повезет, попадались и щуки. Они различали голоса морских птиц и знали, какая из них кладет какие яйца. Среди необитаемых островков, шхер и проливов, образующих настоящий лабиринт вокруг Сальткроки, они чувствовали себя увереннее, чем у мамы на кухне.
   
Они не хвалились своей ловкостью и сноровкой, считая, что все девочки в шхерах такие же проворные от природы, как они. Ведь никто не удивляется тому, что гаги рождаются с плавательной перепонкой на лапках, а окуни с жабрами.
   
— А вы не боитесь, что у вас вырастут жабры? — частенько спрашивала мать, выгоняя дочерей из моря, когда ей до зарезу нужна была их помощь на коммутаторе или в лавке. И в любую погоду она находила девочек в море, где они плавали с такой же легкостью, как скакали по причалам и лодкам или взбирались на вершину мачты допотопного траулера, стоявшего на приколе в заливчике Янсона.
   
Когда путешественники добрались до шхеры, на ладонях у Юхана вздулись мозоли, кожу саднило, но он чувствовал себя героем, — разве не он греб почти всю дорогу, да еще так классно! Это его раззадорило, и он разошелся пуще обычного.
   
— Бедный мальчик, весь в отца, — не раз говорил ему Мелькер. — Настроение у тебя скачет то вверх, то вниз.
   
Именно сейчас настроение у Юхана подскочило вверх, да, впрочем, и остальные веселились вовсю. Что касается настроения Боцмана, то если ему и было весело, то он умело это скрывал. У него по-прежнему был непоколебимо печальный вид. Но может, где-то в глубине своей собачьей души он все же испытал удовлетворение, когда блаженно разлегся на уступе скалы, прижавшись спиной к нагретой стене старого лодочного сарая Вестермана. Он отдыхал, присматривая за детьми, которые, сидя в лодке, вытягивали из фьорда сеть. Они так галдели и шумели, что Боцман, было, забеспокоился, уж не тонет ли кто из них и не нужна ли его помощь. Где ему знать, что шумными криками они выражали свой восторг на редкость удачной рыбалкой.
   
— Треска! Целых восемь! — кричал Никлас. — У Малин будет бледный вид. Правда, она говорила, что ей нравится на обед отварная треска под майонезом, но ведь не целую же неделю подряд есть одну треску.
   
Юхан расходился все больше и больше.
   
— Треска — объедение! — кричал он. — Пусть скажет, кто не согласен?
   
— Наверно, треска, — спокойно ответила Фредди.
   
С минуту Юхан погоревал о треске и вдруг вспомнил о самом младшем брате, который, окажись он с ними, горевал бы еще больше.
   
— Повезло, что мы не взяли Пелле, — сказал Юхан, — Он не одобрил бы этой затеи.
   
Боцман с пригорка у лодочного сарая бросил последний настороженный взгляд на детей в лодке и, убедившись, что они не нуждаются в его помощи, зевнул и положил голову между передними лапами. Теперь-то он, наконец, вздремнет.
   
И если правда то, на чем настаивали Тедди с Фредди, а именно, что Боцман мыслит и чувствует, как человек, то, прежде чем уснуть, он подумал, проснулась ли Чёрвен и что она делает.
   
   
А Чёрвен уже проснулась. Сон с нее как рукой сняло, едва она обнаружила, что Боцман не лежит на своем обычном месте возле ее кровати. Поразмыслив, она поняла в чем дело и, точь-в-точь как предсказывала Фредди, страшно рассердилась.
   
Насупив брови, Чёрвен вылезла из кровати. Боцман был ее собственной собакой, и никто не имел права брать его с собой в море. А Тедди и Фредди вечно так делают, да еще без спросу. Этому пора положить конец, и Чёрвен прямехонько направилась в спальню — жаловаться родителям. Они еще спали, но это ее не смутило. Она подошла к отцу и принялась его безжалостно трясти.
   
— Папа, знаешь что, — сказала она в сердцах. — Тедди и Фредди увезли с собой Боцмана в Рыбью шхеру.
   
Ниссе с трудом открыл один глаз и посмотрел на будильник.
   
— И тебе обязательно надо сообщить мне об этом в шесть утра?
   
— Но раньше я не могла, — оправдывалась Чёрвен. — Я сама только что заметила.
   
Мэрта заворочалась в соседней постели и, полусонная, пробормотала:
   
— Уймись, Чёрвен, не шуми!
   
Мэрте скоро надо было вставать и начинать новый трудовой день. Последние полчаса до звонка будильника были для нее на вес золота, но Чёрвен этого не понимала.
   
— А я не шумлю, а просто злюсь, — ответила Чёрвен.
   
В комнате, где злилась Чёрвен, мог спать разве что глухой. Мэрта почувствовала, что от раздражения она окончательно проснулась, и нетерпеливо спросила:
   
— И чего ты шумишь? Боцману ведь тоже хочется иногда немного поразвлечься.
   
Тут уж Чёрвен дала волю своему тону.
   
— А как же я, — кричала она, — мне, выходит, никогда не хочется развлечься! У! Так не честно!
   
Ниссе застонал и зарылся головой в подушку.
   
— Уходи, Чёрвен! Иди куда хочешь, раз ты такая злючка, только бы не слыхать твоего крика.
   
Чёрвен застыла на месте с открытым ртом. Она молчала несколько секунд, и родители уже было понадеялись, что наконец-то в спальне настанет блаженная тишина. Они не понимали, что Чёрвен просто собиралась с силами.
   
— Ну ладно же! — закричала она снова — Я уйду отсюда! Уйду и больше не вернусь! Потом не плачьте, что у вас нет Чёрвен.
   
Тут Мэрта поняла, что дело принимает серьезный оборот, и примирительно протянула руку Чёрвен.
   
— Ты ведь не бросишь нас насовсем, маленькая оса?
   
— Брошу, вам же лучше будет, — буркнула Чёрвен. — Сможете спать, сколько хотите.
   
Тогда Мэрта сказала ей, что ни за что на свете они не захотят расстаться со своей любимой Чёрвен, хотя приходить в спальню в шесть часов утра, когда мама с папой спят, ей вовсе не обязательно. Но Чёрвен ее не слушала. Хлопнув дверью, она в одной рубашке выскочила из комнаты в сад.
   
— Им бы только спать да спать, — бурчала она, ничего не видя перед собой от горьких слез, застилавших глаза. Но потом она поняла, что встала слишком рано. День только занимался. Воздух был пропитан ночной прохладой, и мокрая от росы трава холодила голые ноги. Солнце еще не взошло, но чайки уже проснулись и, как всегда, пронзительно кричали. Одна из них, усевшись на верхушку флагштока, смотрела по сторонам с таким победоносным видом, будто была хозяйка всей Сальткроки.
   
А вот Чёрвен не была больше высокомерной. Она в раздумье срывала пальцами ног травинки. На душе у нее скребли кошки. Она уже раскаивалась, что вела себя так по-детски. Грозиться уйти из дому, так могут поступать лишь маленькие дети, и папа с мамой это знали не хуже ее. Но возвратиться теперь назад было бы унизительно. Так просто она на это не пойдет. Надо найти достойный выход из этой истории. Чёрвен долго раздумывала и успела сорвать немало травинок, прежде чем ее вдруг осенило. Тогда она подбежала к открытому окну спальни и просунула туда голову. Родители окончательно проснулись и уже начали одеваться.
   
— Я пойду в служанки к Сёдерману, — объявила Чёрвен, довольная своей удачной выдумкой. Пусть родители поймут, что она не капризничала, а говорила серьезно.
   
Сёдерман жил один в своем домике на берегу фьорда и постоянно жаловался, что ему без помощи по хозяйству трудно.
   
— А ты, Чёрвен, не пошла бы ко мне в служанки? — как-то спросил он ее.
   
Но тогда у нее как раз не было времени. Как здорово, что теперь она вспомнила об этом. И вовсе не обязательно очень долго ходить в служанках. Потом можно снова вернуться к папе и маме и быть их любимой дочкой Чёрвен, будто между ними ничего не было.
   
Ниссе высунул в окно руку и отечески потрепал Чёрвен по щеке.
   
— Значит, больше не сердишься, оса ты этакая? Чёрвен смущенно кивнула головой.
   
— Не-а.
   
— Молодчина, — похвалил Ниссе. — Чего попусту сердиться, на сердитых воду возят.
   
Чёрвен не возражала.
   
— А Сёдерман захочет взять тебя в служанки? — спросила Мэрта. — Ведь у него есть Стина.
   
Об этом Чёрвен как-то не подумала. Сёдерман звал ее в помощницы прошлой зимой. Тогда у него никакой Стины не было, она жила в городе со своей мамой. Но Чёрвен быстро нашлась:
   
— Служанки должны быть сильные, а я и есть сильная.
   
И она пустилась бежать к Сёдерману, чтобы он как можно скорее узнал, какое ему привалило счастье. Но Мэрта окликнула ее.
   
— Служанки не являются на работу в ночных рубашках, — сказала она. И Чёрвен на это ничего не могла возразить.
   
Сёдерман чинил на завалинке сети для салаки, когда примчалась Чёрвен.
   
— Они должны быть сильные, тра-ля-ля! — напевала она. — Чертовски сильные, тра-ляля-ля!
   
Увидев Сёдермана, она смолкла.
   
— Дедушка Сёдерман, знаешь что? Угадай, кто тебе сегодня будет мыть посуду?
   
Сёдерман не успел даже сообразить что к чему, как позади него из окна высунулась взлохмаченная головка Стины.
   
— Я! — объявила она.
   
— Как бы не так, — отрезала Чёрвен. — Ты не больно-то сильная.
   
Прошло немало времени, пока она не убедила в этом и Стину, которой волей-неволей пришлось уступить. Чёрвен смутно представляла, чем занимаются служанки. На острове их никогда не было. В ее воображении это были сильные, прямо-таки твердокаменные существа, которым неведомы преграды, подобно ледоколам, прокладывающим зимой путь для судов по замерзшему фьорду. С такой же силой и принялась Чёрвен за мытье посуды на кухне Сёдермана.
   
— Ничего, если немножко посуды и разобьется, — успокоила она Стину, когда та запричитала при виде разбитых тарелок, упавших на пол.
   
Чёрвен не жалела порошка, и мыльная пена горой вздымалась в тазу. Она усердно мыла посуду и распевала во все горло, так что ее слышал даже Сёдерман, а Стина с кислым видом сидела на стуле и наблюдала за ее работой. Она изображала из себя хозяйку дома, «ведь им не нужно быть такими сильными» — так объяснила ей Чёрвен.
   
— По крайней мере чертовски сильными, тра-ля-ля! — пела Чёрвен. Но тут ее осенила новая мысль.
   
— Я еще напеку блинов, — сообщила она.
   
— А как их пекут? — удивленно спросила Стина.
   
— Надо размешать тесто, потом еще размешать, а потом еще и еще… — объяснила Чёрвен.
   
Но вот она кончила мыть посуду и ловко выплеснула грязную воду в окошко. А под окошком на солнышке грелась кошка Сёдермана Матильда. Она вскочила и с диким мяуканьем, вся в мыльной пене бросилась через открытую дверь в кухню.
   
— Нельзя плескать водой на кошек, — строго сказала Стина.
   
— Несчастный случай! — оправдывалась Чёрвен. — Но раз уж мы облили кошку водой, ее надо вытереть досуха.
   
Она взяла кухонное полотенце, и вдвоем со Стиной они принялись вытирать и успокаивать кошку. По всему было видно, что Матильда возмущена их подлым поступком. Сначала она сердито фыркнула, а потом ее сразу потянуло ко сну.
   
— Где у нас мука? — спросила Чёрвен, когда она смогла, наконец, заняться блинами. — Достань!
   
Стина послушно взобралась на стул, привстала на цыпочки и с трудом дотянулась до банки с мукой, которая стояла на верхней полке. Банка оказалась для нее чересчур тяжелой. Как видно, Чёрвен сказала правду, Стина была не очень сильная.
   
— Ой, мне не удержать! — закричала Стина. Банка качнулась в ее слабеньких руках, и мука просыпалась на пол. И снова на Матильду, уснувшую на полу у кухонного шкафа.
   
— Гляди, совсем другая кошка! — ахнула, пораженная, Чёрвен.
   
Матильда всю жизнь была черной, а животное, которое с громким мяуканьем кинулось вон из кухни, скорее походило на белое привидение с дикими, выпученными глазами.
   
— Так она перепугает до смерти всех кошек на Сальткроке, — сказала Чёрвен. — Бедная Матильда, не везет ей сегодня.
   
Попрыгуша-Калле заверещал в клетке, словно потешаясь над бедами Матильды. Стина открыла дверцу и выпустила ворона.
   
— Я учу его говорить, — похвасталась она перед Чёрвен. — Я научу его говорить «Пошел прочь!»
   
— Зачем? — спросила Чёрвен.
   
— Так говорит бабушка Пелле, — объяснила Стина. — И ее попугай тоже.
   
В дверях показалась знакомая фигура. Это был Пелле.
   
— Чего вы тут делаете? — спросил он.
   
— Блины печем, — ответила Чёрвен. — Только вот половина муки пошла на Матильду. И теперь вряд ли что получится.
   
Пелле вошел в кухню. Ему, как и всем детям, нравилось бывать в гостях у Сёдермана, хотя на всем острове не было меньше домишки: кухня да комнатка. Но зато сколько всяких диковин, просто глаза разбегаются. Не считая Попрыгуши-Калле, который был для Пелле всего важнее, у Сёдермана были чучело гаги, старые юмористические газеты, переплетенные за несколько лет, да еще таинственная картина, на которой люди во всем черном везли мертвых на санках по льду. Под картиной было надпись: «Чума». И еще у Сёдермана была бутылка с маленьким парусником внутри. Пелле мог часами простаивать возле этой бутылки, и Стине не надоедало показывать ее ему.
   
— И как это они умудрились засунуть парусник в бутылку? — удивлялся Пелле.
   
— Вот и умудрились, — гордилась Стина. — Этого даже твоей бабушке не сделать.
   
— Куда ей, труднее этого ничего на свете не бывает, — подтвердила Чёрвен. — Взгляните-ка на меня!
   
Дети забыли и о паруснике, и о бутылке при виде Чёрвен. Она стояла посреди комнаты, а на голове у нее восседал ворон. Это было удивительное, просто сказочное зрелище, которое на время лишило их дара речи.
   
Чёрвен чувствовала, как когти ворона вцепились в ее вьющиеся волосы, но продолжала блаженно улыбаться.
   
— Вот бы он снес мне в волосы яйцо!
   
Но Пелле разочаровал ее:
   
— Ворон не умеет. Другое дело — жена ворона. Неужто ты этого не знаешь?
   
— Ну и что, раз он может научиться говорить «Пошел прочь!», он может научиться и яйца нести.
   
Пелле мечтательно посмотрел на ворона и со вздохом сказал:
   
— И мне бы хотелось какую-нибудь зверюшку, а то у меня одни только осы.
   
— Где ты их держишь? — спросила Стина.
   
— Дома, в столяровой усадьбе. Там под самой крышей прилепилось осиное гнездо. Папу они уже раз ужалили.
   
Довольная Стина улыбнулась беззубой улыбкой.
   
— А у меня много разных животных: ворон, кошка, два ягненка.
   
— Расхвасталась, они не твои, а дедушки Сёдермана, — сказала Чёрвен.
   
— Всё равно они мои, пока я живу у дедушки, — ответила Стина. — Съела?
   
Чёрвен внезапно насупилась и с обидой сказала:
   
— А у меня есть собака. Если только эти негодники когда-нибудь вернутся с ней домой.
   
Ее собака, ее Боцман! Как раз теперь он весело разгуливал один по всему острову, а эти так называемые негодники даже не заметили его отсутствия.
   
Утро они провели чудесно, просто замечательно! «Сначала окунемся», — предложила Тедди, и они выкупались. Вода была такая, как ей и положено быть в июне. Лишь юные безумцы, 12-13 лет от роду, могут добровольно нырять в такую ледяную воду. Но они и были такими безумцами и не думали умирать от этого, а, наоборот, жили и радовались. С ликующими криками бросались они со скал в море, ныряли, плавали, играли и плескались в воде, пока совсем не посинели от холода. Тогда они разожгли костер на подветренной стороне скалы, уселись вокруг огня и почувствовали, что в жилах у них течет кровь всех индейцев, всех охотников, всех первооткрывателей, всех людей каменного века и прочих наших предков, которые вот так же грелись у костра с тех пор, как живет на земле род человеческий. И сами они были рыбаками, охотниками, землепроходцами. Они жили вольной жизнью туземцев в лесной глуши, пекли свою добычу на углях, а ласточки, чайки и бакланы кружили над ними и истошно кричали о том, что вся печеная треска на этом острове принадлежит им и только им.
   
Но захватчики невозмутимо сидели вокруг костра, уплетали за обе теки вкусную треску и самым недопустимым образом галдели на весь остров. «Кра, кра, кра!» — кричали они, словно растревоженная воронья стая, и все потому, что только сейчас они создали секретный клуб, которому дали секретное название «Четыре сальткроковца», и теперь клялись вечно хранить его в тайне. Но их воинственные крики отнюдь не помогали сохранить тайну: ласточки, чайки и бакланы прислушивались к ним, и им они явно не нравились.
   
«Кра, кра, кра!» неслось над островами, шхерами и фьордами, но больше ничего нельзя было разобрать, потому как все остальное было так секретно, так особо секретно, так сверхсекретно.
   
   
Костер догорел и покрылся пеплом, а они все лежали на согретой солнцем скале и болтали о своих тайнах, которыми они займутся, как только у них найдется свободная минута. Время шло. Июньское солнце щедро отдавало юным путешественникам все свое тепло, и они блаженствовали душой и телом, ощущая лето, как нечто прекрасное, неописуемое.
   
Они блаженствовали до тех пор, пока Фредди не заметила во фьорде дрейфующую лодку. Она покачивалась далеко от берега, и они с трудом различали ее. Но все-таки они увидели, что в лодке никого не было.
   
— И как только люди привязывают свои лодки, — удивился Юхан.
   
Тедди вскочила, словно ее поразила страшная мысль.
   
— Да, просто удивительно, — сказала она, внимательно поглядев вокруг. В расселине скалы, куда они втащили лодку, было пусто. Тедди сурово посмотрела на Юхана.
   
— Поражаюсь, как тебя угораздило так привязать лодку.
   
Когда они причалили к острову, Юхан сам вызвался пришвартовать лодку, уверяя, что сделает это по всем правилам.
   
— Ну не странно ли, когда сын как две капли похож на отца, — любила говорить Малин об Юхане. — Странно, но факт.
   
Далеко от берега в лучах солнца поблескивала их лодка. Фредди взобралась на уступ скалы и оттуда замахала лодке обеими руками.
   
— До свидания, до свидания, лодочка! Привет Финляндии!
   
Юхан, красный как рак, сконфуженно поглядывал на товарищей.
   
— Я во всем виноват, — признался он. — Вы на меня сердитесь, да?
   
— Ладно, — сказала Тедди, — с кем не бывает.
   
— А как же мы отсюда выберемся? — растерянно спросил Никлас, пытаясь скрыть свой испуг.
   
Тедди пожала плечами.
   
— Придется подождать, пока кто-нибудь не проедет мимо на лодке, хотя можно прождать несколько недель.
   
Ее так и подмывало нагнать на ребят страха.
   
— За столько времени Боцман околеет с голоду, — с уверенностью сказал Юхан. Он не раз видел, сколько мяса съедала эта собака.
   
Тут они впервые подумали о Боцмане. Куда он, собственно, девался? Они уже давно его не видели, это они твердо помнили. Фредди крикнула:
   
— Боцман!
   
Собака не появилась. Тогда они начали звать ее хором, и испуганные чайки, зашумев крыльями, улетели прочь. Но Боцман все равно не появился.
   
— Ни собаки, ни лодки, — сказала Тедди. — Ну-ка, чего у нас еще нет?
   
— Еды, — добавил Никлас.
   
Но тут Фредди победоносно указала на рюкзак, который она спрятала в расщелине скалы.
   
— Вот здорово! Полный рюкзак бутербродов, да еще треска! Целых семь штук!
   
— Восемь, — поправил Юхан.
   
— Не путай, одну мы уже съели, — напомнила Фредди.
   
— Все равно восемь, — настаивал Юхан. — считая и меня. Крупнее трески в этих северных шхерах нет.
   
Дети стояли в растерянности. Блеск дня сразу потускнел, и им захотелось домой.
   
— Кажется… — начала Тедди, и лицо ее еще больше помрачнело. — Кажется, с моря надвигается туман.
   
Но в тот же миг они услыхали привычное тарахтенье мотора, доносившееся с фьорда, сперва совсем слабое, потом все более явственное.
   
— Ой, да это моторка Бьёрна, закричала Фредди, и они с Тедди от радости начали прыгать и кричать как дикари.
   
— Смотрите, Бьёрн тянет на буксире нашу лодку!
   
— Кто такой Бьёрн? — спросил Никлас. Дети во все глаза смотрели на приближающуюся моторку.
   
Тедди замахала мотористу. Это был загорелый юноша с приятной внешностью. Его лицо было словно выточено твердым резцом суровой северной природы. С виду он походил на рыбака, да и моторка у него была как у заправских рыбаков.
   
— Привет, Бьёрн! — закричала Тедди. — Ты явился как по заказу. Это наш учитель, — объяснила она Никласу.
   
— И вы запросто зовете его Бьёрн? — спросил удивленный Никлас.
   
— Так его все зовут, — объяснила Тедди. — Мы, поди, с ним старые знакомые.
   
Моторка замедлила ход и подрулила к скале, где стояли дети.