1 2 3 
Глава первая      

       

В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно  красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные  подполковники, штабс‑капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, -  словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел  господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком  тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод.  Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден  ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против  гостиницы, сделали кое‑какие замечания, относившиеся, впрочем, более к  экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, - сказал один другому, -  вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву  или не доедет?» - «Доедет», - отвечал другой. «А в Казань‑то, я  думаю, не доедет?» - «В Казань не доедет», - отвечал другой. Этим разговор  и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой  человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с  покушеньями на моду, из‑под которого видна была манишка, застегнутая  тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад,  посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел  своей дорогой.      

Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен  трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и  вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было  лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, - весь длинный и в длинном  демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и  повел проворно господина вверх по всей деревянной галерее показывать  ниспосланный ему богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была  тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских  городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами,  выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение,  всегда заставленною комодом, где устроивается сосед, молчаливый и спокойный  человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях  проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень  длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно‑красных  кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже  самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с  хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или, лучше, в  окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным,  как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара,  если б один самовар не был с черною как смоль бородою.      

Пока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были  его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный,  показывавший, что был не в первый раз в дороге. Чемодан внесли кучер Селифан,  низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, в  просторном подержанном сюртуке, как видно с барского плеча, малый немного  суровый на взгляд, с очень крупными губами и носом. Вслед за чемоданом внесен  был небольшой ларчик красного дерева с штучными выкладками из карельской  березы, сапожные колодки и завернутая в синюю бумагу жареная курица. Когда все  это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а  лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке,  куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой‑то свой  собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с  разным лакейским туалетом. В этой конурке он приладил к стене узенькую  трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как  блин, и, может быть, так же замаслившимся, как блин, который удалось ему  вытребовать у хозяина гостиницы.      

Покамест слуги управлялись и возились, господин отправился в  общую залу. Какие бывают эти общие залы - всякий проезжающий знает очень  хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от  трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более  туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам‑шест  и сам‑сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок;  та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и  звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом,  на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те  же картины во всю стену, писанные масляными красками, - словом, все то же,  что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с  такими огромными грудями, какие читатель, верно, никогда не видывал. Подобная  игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в  какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз даже нашими  вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их  курьеров. Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных  цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая  приличными наставлениями, как закутываться, а холостым - наверное не могу  сказать, кто делает, бог их знает, я никогда не носил таких косынок. Размотавши  косынку, господин велел подать себе обед. Покамест ему подавались разные  обычные в трактирах блюда, как‑то: щи с слоеным пирожком, нарочно  сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком,  сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий  пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и  разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать  всякий вздор - о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает  дохода, и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал:  «О, большой, сударь, мошенник». Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной  России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут  покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно  пошутить над ним. Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с  чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель  палаты, кто прокурор, - словом, не пропустил ни одного значительного  чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо  всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет  от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил  внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии -  повальных горячек, убийственных какие‑либо лихорадок, оспы и тому  подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала  более, чем одно простое любопытство. В приемах своих господин имел что‑то  солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но  только нос его звучал, как труба. Это, по‑моему, совершенно невинное достоинство  приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги, так что  он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался  почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего?  После обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши себе за  спину подушку, которую в русских трактирах вместо эластической шерсти набивают  чем‑то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник. Тут начал он зевать и  приказал отвести себя в свой нумер, где, прилегши, заснул два часа. Отдохнувши,  он написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и  фамилию для сообщения куда следует, в полицию. На бумажке половой, спускаясь с  лестницы, прочитал по складам следующее: «Коллежский советник Павел Иванович  Чичиков, помещик, по своим надобностям». Когда половой все еще разбирал по  складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город,  которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал  другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах  и скромно темнела серая на деревянных. Домы были в один, два и полтора этажа, с  вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов. Местами  эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых  деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более  движения народа и живости. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями  и сапогами, кое‑где с нарисованными синими брюками и подписью какого‑то  Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец  Василий Федоров»; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие  одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену. Игроки  были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и  косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша. Под всем этим было  написано: «И вот заведение». Кое‑где просто на улице стояли столы с  орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло; где харчевня с нарисованною  толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою. Чаще же всего заметно было потемневших  двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою  надписью: «Питейный дом». Мостовая везде была плоховата. Он заглянул и в городской  сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу,  в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою.  Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах  при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению  гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев,  дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно  глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки  слез в знак признательности к господину градоначальнику». Расспросивши подробно  будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к  присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку,  протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем  чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на  проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой  следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши все  глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился  домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою.  Накушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из  кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз.  Впрочем, замечательного немного было в афишке: давалась драма г. Коцебу, в  которой Ролла играл г. Попльвин, Кору - девица Зяблова, прочие лица были и того  менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера  и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом  переворотил на другую сторону: узнать, нет ли и там чего‑нибудь, но, не  нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда  имел обыкновение складывать все, что ни попадалось. День, кажется, был заключен  порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю насосную  завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства.      

Весь следующий день посвящен был визитам; приезжий  отправился делать визиты всем городским сановникам. Был с почтением у  губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову был ни толст, ни тонок  собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был представлен к звезде;  впрочем, был большой добряк и даже сам вышивал иногда по тюлю. Потом отправился  к вице‑губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у  полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками: жаль, что  несколько трудно упомнить всех сильных мира сего; но довольно сказать, что  приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже  засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому  архитектору. И потом еще долго сидел в бричке, придумывая, кому бы еще отдать  визит, да уж больше в городе не нашлось чиновников. В разговорах с сими  властителями он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как‑то  вскользь, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные, и  что те правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой  похвалы. Полицеймейстеру сказал что‑то очень лестное насчет городских  будочников; а в разговорах с вице‑губернатором и председателем палаты,  которые были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза: «ваше  превосходительство», что очень им понравилось. Следствием этого было то, что  губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня на домашнюю  вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на  бостончик, кто на чашку чаю.      

О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если  же говорил, то какими‑то общими местами, с заметною скромностию, и  разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он  незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что  испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много  неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться,  ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел  за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.  Вот все, что узнали в городе об этом новом лице, которое очень скоро не  преминуло показать себя на губернаторской вечеринке. Приготовление к этой  вечеринке заняло с лишком два часа времени, и здесь в приезжем оказалась такая  внимательность к туалету, какой даже не везде видывано. После небольшого  послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом  обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги  полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из‑за ушей и  фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед  зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за  тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой. Таким образом одевшись,  покатился он в собственном экипаже по бесконечно широким улицам, озаренным  тощим освещением из кое‑где мелькавших океан. Впрочем, губернаторский дом  был так освещен, хоть бы и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два  жандарма, форейторские крики вдали - словом, всё как нужно. Вошедши в зал,  Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп  и дамских платьев был страшный. Все было залито светом. Черные фраки мелькали и  носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде  в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на  сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг,  следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные  эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и,  пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают  лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами Насыщенные богатым летом, и  без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с  тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по  сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать  ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у  себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми  докучными эскадронами. Не успел Чичиков осмотреться, как уже был схвачен под  руку губернатором, который представил его тут же губернаторше. Приезжий гость и  тут не уронил себя: он сказал какой‑то комплимент, весьма приличный для  человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый. Когда  установившиеся пары танцующих притиснули всех к стене, он, заложивши руки  назад, глядел на них минуты две очень внимательно. Многие дамы были хорошо  одеты и по моде, другие оделись во что бог послал в губернский город. Мужчины  здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались  около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить  их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные  бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же  небрежно подседали к дамам, так же говорили по‑французски и смешили дам  так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же,  как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти,  напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не  расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Лица у них  были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое‑кто был и  рябоват, волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер  «черт меня побери», как говорят французы, - волосы у них были или низко  подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это  были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать  дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям  или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как‑то слишком  легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных  мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что  скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска  они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в  шкатулках благодать божия. У тоненького в три года не остается ни одной души,  не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь - и явился где‑нибудь  в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом,  потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый,  послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу,  перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и  живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по  русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро. Нельзя утаить, что почти  такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал  общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым,  где встретил почти все знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми  бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил:  «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что‑то скажу», -  человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека,  но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного  человека, - которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на  что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности. Тут же  познакомился он с весьма обходительным и учтивым помещиком Маниловым и  несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем, который с первого раза ему наступил  на ногу, сказавши: «Прошу прощения». Тут же ему всунули карту на вист, которую  он принял с таким же вежливым поклоном. Они сели за зеленый стол и не вставали  уже до ужина. Все разговоры совершенно прекратились, как случается всегда,  когда наконец предаются занятию дельному. Хотя почтмейстер был очень речист, но  и тот, взявши в руки карты, тот же час выразил на лице своем мыслящую  физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил такое положение во все время  игры. Выходя с фигуры, он ударял по столу крепко рукою, приговаривая, если была  дама: «Пошла, старая попадья!», если же король: «Пошел, тамбовский мужик!» А  председатель приговаривал: «А я его по усам! А я ее по усам!» Иногда при ударе  карт по столу вырывались выражения: «А! была не была, не с чего, так с бубен!»  Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас!  пичурущух! пичура!» и даже просто: «пичук!» - названия, которыми перекрестили  они масти в своем обществе. По окончании игры спорили, как водится, довольно  громко. Приезжий наш гость также спорил, но как‑то чрезвычайно искусно,  так что все видели, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не  говорил: «вы пошли», но: «вы изволили пойти», «я имел честь покрыть вашу  двойку» и тому подобное. Чтобы еще более согласить в чем‑нибудь своих  противников, он всякий раз подносил им всем свою серебряную с финифтью  табакерку, на дне которой заметили две фиалки, положенные туда для запаха.  Внимание приезжего особенно заняли помещики Манилов и Собакевич, о которых было  упомянуто выше. Он тотчас же осведомился о них, отозвавши тут же несколько в  сторону председателя и почтмейстера. Несколько вопросов, им сделанных, показали  в госте не только любознательность, но и основательность; ибо прежде всего  расспросил он, сколько у каждого из них душ крестьян и в каком положении  находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество. В немного  времени он совершенно успел очаровать их. Помещик Манилов, еще вовсе человек не  пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда  смеялся, был от него без памяти. Он очень долго жал ему руку и просил  убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню, к которой, по его словам,  было только пятнадцать верст от городской заставы. На что Чичиков с весьма  вежливым наклонением головы и искренним пожатием руки отвечал, что он не только  с большою охотою готов это исполнить, но даже почтет за священнейший долг.  Собакевич тоже сказал несколько лаконически: «И ко мне прошу», - шаркнувши  ногою, обутою в сапог такого исполинского размера, которому вряд ли где можно  найти отвечающую ногу, особливо в нынешнее время, когда и на Руси начинают  выводиться богатыри.      

На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к  полицеймейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух  часов ночи. Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, человеком  лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех‑четырех слов начал  говорить «ты». С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на «ты» и  обращался по‑дружески; но, когда сели играть в большую игру,  полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и  следили почти за всякою картою, с которой он ходил. На другой день Чичиков  провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате,  несколько замасленном, и в том числе двух каких‑то дам. Потом был на  вечере у вице‑губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом  обеде у прокурора, который, впрочем, стоил большого; на закуске после обедни,  данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом, ни одного часа не  приходилось ему оставаться дома, и в гостиницу приезжал он с тем только, чтобы  заснуть. Приезжий во всем как‑то умел найтиться и показал в себе опытного  светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его:  шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о  хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли  касательно следствия, произведенного казенною палатою, - он показал, что  ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре -  и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели  рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина,  и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них  он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. Но  замечательно, что он все это умел облекать какою‑то степенностью, умел  хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует.  Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были  довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он  благонамеренный человек; прокурор - что он дельный человек; жандармский  полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты - что он знающий  и почтенный человек; полицеймейстер - что он почтенный и любезный человек; жена  полицеймейстера - что он любезнейший и обходительнейший человек. Даже сам  Собакевич, который редко отзывался о ком‑нибудь с хорошей стороны,  приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на  кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора  на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником  Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала:  «Гм!»- и толкнула его ногою.      

Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в  городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и  предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро  узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.Глава вторая      

       

Уже более недели приезжий господин жил в городе, разъезжая  по вечеринкам и обедам и таким образом проводя, как говорится, очень приятно  время. Наконец он решился перенести свои визиты за город и навестить помещиков  Манилова и Собакевича, которым дал слово. Может быть, к сему побудила его  другая, более существенная причина, дело более серьезное, близшее к сердцу: Но  обо всем этом читатель узнает постепенно и в свое время, если только будет  иметь терпение прочесть предлагаемую повесть, очень длинную, имеющую после  раздвинуться шире и просторнее по мере приближения к концу, венчающему дело.  Кучеру Селифану отдано было приказание рано поутру заложить лошадей в известную  бричку; Петрушке приказано было оставаться дома, смотреть за комнатой и  чемоданом. Для читателя будет не лишним познакомиться с сими двумя крепостными  людьми нашего героя. Хотя, конечно, они лица не так заметные, и то, что  называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины  поэмы не на них утверждены и разве кое‑где касаются и легко зацепляют  их, - но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой  стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как  немец. Это займет, впрочем, не много времени и места, потому что не много нужно  прибавить к тому, что уже читатель знает, то есть что Петрушка ходил в  несколько широком коричневом сюртуке с барского плеча и имел по обычаю людей  своего звания, крупный нос и губы. Характера он был больше молчаливого, чем  разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению, то есть чтению  книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно все равно,  похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, - он всё  читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался.  Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше  сказать, процесс самого чтения, что вот‑де из букв вечно выходит какое‑нибудь  слово, которое иной раз черт знает что и значит. Это чтение совершалось более в  лежачем положении в передней, на кровати и на тюфяке, сделавшемся от такого  обстоятельства убитым и тоненьким, как лепешка. Кроме страсти к чтению, он имел  еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать  не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой‑то  свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым  покоем, так что достаточно было ему только пристроить где‑нибудь свою  кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и  пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди. Чичиков,  будучи человек весьма щекотливый и даже в некоторых случаях привередливый,  потянувши к себе воздух на свежий нос поутру, только помарщивался да встряхивал  головою, приговаривая: «Ты, брат, черт тебя знает, потеешь, что ли. Сходил бы  ты хоть в баню». На что Петрушка ничего не отвечал и старался тут же заняться  какие‑нибудь делом; или подходил с плеткой к висевшему барскому фраку,  или просто прибирал что‑нибудь. Что думал он в то время, когда  молчал, - может быть, он говорил про себя: «И ты, однако ж, хорош, не  надоело тебе сорок раз повторять одно и то же», - бог ведает, трудно  знать, что думает дворовый крепостной человек в то время, как барин ему дает  наставление. Итак, вот что на первый раз можно сказать о Петрушке. Кучер  Селифан был совершенно другой человек: Но автор весьма совестится занимать так  долго читателей людьми низкого класса, зная по опыту, как неохотно они  знакомятся с низкими сословиями. Таков уже русский человек: страсть сильная  зазнаться с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, и шапочное  знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских  отношений. Автор даже опасается за своего героя, который только коллежский  советник. Надворные советники, может быть, и познакомятся с ним, но те, которые  подобрались уже к чинам генеральским, те, бог весть, может быть, даже бросят  один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все,  что ни пресмыкается у ног его, или, что еще хуже, может быть, пройдут  убийственным для автора невниманием. Но как ни прискорбно то и другое, а все,  однако ж, нужно возвратиться к герою. Итак, отдавши нужные приказания еще с  вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою  губкой, что делалось только по воскресным дням, - а в тот день случись  воскресенье, - выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий  атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой  и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под  руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку. С  громом выехала бричка из‑под ворот гостиницы на улицу. Проходивший поп  снял шляпу, несколько мальчишек в замаранных рубашках протянули руки,  приговаривая: «Барин, подай сиротиньке!» Кучер, заметивши, что один из них был  большой охотник становиться на запятки, хлыснул его кнутом, и бричка пошла  прыгать по камням. Не без радости был вдали узрет полосатый шлагбаум, дававший  знать, что мостовой, как и всякой другой муке, будет скоро конец; и еще  несколько раз ударившись довольно крепко головою в кузов, Чичиков понесся  наконец по мягкой земле. Едва только ушел назад город, как уже пошли писать, по  нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие  жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому  подобный вздор. Попадались вытянутые по шнурку деревни, постройкою похожие на  старые складенные дрова, покрытые серыми крышами с резными деревянными под ними  украшениями в виде висячих шитых узорами утиральников. Несколько мужиков, по  обыкновению, зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах.  Бабы с толстыми лицами и перевязанными грудями смотрели из верхних окон; из  нижних глядел теленок или высовывала слепую морду свою свинья. Словом, виды  известные. Проехавши пятнадцатую версту, он вспомнил, что здесь, по словам  Манилова, должна быть его деревня, но и шестнадцатая верста пролетела мимо, а  деревни все не было видно, и если бы не два мужика. попавшиеся навстречу, то  вряд ли бы довелось им потрафить на лад. На вопрос, далеко ли деревня  Заманиловка, мужики сняли шляпы, и один из них, бывший поумнее и носивший  бороду клином, отвечал:      

- Маниловка, может быть, а не Заманиловка?      

- Ну да, Маниловка.      

- Маниловка! а как проедешь еще одну версту, так вот  тебе, то есть, так прямо направо.      

- Направо? - отозвался кучер.      

- Направо, - сказал мужик. - Это будет тебе  дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее  прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь  дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам  господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь  и не было.      

Поехали отыскивать Маниловку. Проехавши две версты,  встретили поворот на проселочную дорогу, но уже и две, и три, и четыре версты,  кажется, сделали, а каменного дома в два этажа все еще не было видно. Тут  Чичиков вспомнил, что если приятель приглашает к себе в деревню за пятнадцать  верст, то значит, что к ней есть верных тридцать. Деревня Маниловка немногих  могла заманить своим местоположением. Дом господский стоял одиночкой на юру, то  есть на возвышении, открытом всем ветрам, какие только вздумается подуть;  покатость горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дерном. На ней  были разбросаны по‑английски две‑три клумбы с кустами сиреней и  желтых акаций; пять‑шесть берез небольшими купами кое‑где возносили  свои мелколистные жиденькие вершины. Под двумя из них видна была беседка с плоским  зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: «Храм уединенного  размышления»; пониже пруд, покрытый зеленью, что, впрочем, не в диковинку в  аглицких садах русских помещиков. У подошвы этого возвышения, и частию по  самому скату, темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые избы, которые герой  наш, неизвестно по каким причинам, в ту ж минуту принялся считать и насчитал  более двухсот; нигде между ними растущего деревца или какой‑нибудь  зелени; везде глядело только одно бревно. Вид оживляли две бабы, которые,  картинно подобравши платья и подтыкавшись со всех сторон, брели по колени в  пруде, влача за два деревянные кляча изорванный бредень, где видны были два  запутавшиеся рака и блестела попавшаяся плотва; бабы, казались, были между  собою в ссоре и за что‑то перебранивались. Поодаль в стороне темнел каким‑то  скучно‑синеватым цветом сосновый лес. Даже самая погода весьма кстати  прислужилась: день был не то ясный, не то мрачный, а какого‑то светло‑серого  цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого,  впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням. Для  пополнения картины не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой  погоды, который, несмотря на то что голова продолблена была до самого мозгу носами  других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко и даже  похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки. Подъезжая ко двору,  Чичиков заметил на крыльце самого хозяина, который стоял в зеленом шалоновом  сюртуке, приставив руку ко лбу в виде зонтика над глазами, чтобы рассмотреть  получше подъезжавший экипаж. По мере того как бричка близилась к крыльцу, глаза  его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более.      

- Павел Иванович! - вскричал он наконец, когда  Чичиков вылезал из брички. - Насилу вы таки нас вспомнили!      

Оба приятеля очень крепко поцеловались, и Манилов увел  своего гостя в комнату. Хотя время, в продолжение которого они будут проходить  сени, переднюю и столовую, несколько коротковато, но попробуем, не успеем ли как‑нибудь  им воспользоваться и сказать кое‑что о хозяине дома. Но тут автор должен  признаться, что подобное предприятие очень трудно. Гораздо легче изображать  характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно,  черные палящие глаза нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый  через плечо черный или алый, как огонь, плащ - и портрет готов; но вот эти все  господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а  между тем как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей, -  эти господа страшно трудны для портретов. Тут придется сильно напрягать  внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые  черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд.      

Один бог разве мог сказать, какой был характер Манилова.  Есть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни се, ни в городе  Богдан ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует  примкнуть и Манилова. На взгляд он был человек видный; черты лица его были не  лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано  сахару; в приемах и оборотах его было что‑то заискивающее расположения и  знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую  минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!»  В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает  что такое!» - и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку  смертельную. От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого  слова, какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его  предмета. У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак;  другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все  глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть  одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более  ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель‑адъютантом,  напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою  рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому‑нибудь  бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где‑нибудь  порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или  ямщиков, - словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было. Дома  он говорил очень мало и большею частию размышлял и думал, но о чем он думал,  тоже разве богу было известно. Хозяйством нельзя сказать чтобы он занимался, он  даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как‑то само собою. Когда  приказчик говорил: «Хорошо бы, барин, то и то сделать», - «Да,  недурно, - отвечал он обыкновенно, куря трубку, которую курить сделал  привычку, когда еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и  образованнейшим офицером. "Да, именно недурно", - повторял он. Когда  приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок, говорил: "Барин, позволь  отлучиться на работу, по'дать заработать", - "Ступай", - говорил он,  куря трубку, и ему даже в голову не приходило, что мужик шел пьянствовать.  Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо  было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный  мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и  продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его  делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение;  впрочем, все эти прожекты так и оканчивались только одними словами. В его  кабинете всегда лежала какая‑то книжка, заложенная закладкою на  четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года. В доме его  чего‑нибудь вечно недоставало: в гостиной стояла прекрасная мебель, обтянутая  щегольской шелковой материей, которая, верно, стоила весьма недешево; но на два  кресла ее недостало, и кресла стояли обтянуты просто рогожею; впрочем, хозяин в  продолжение нескольких лет всякий раз предостерегал своего гостя словами: "Не  садитесь на эти кресла, они еще не готовы". В иной комнате и вовсе не было  мебели, хотя и было говорено в первые дни после женитьбы: "Душенька, нужно  будет завтра похлопотать, чтобы в эту комнату хоть на время поставить мебель".  Ввечеру подавался на стол очень щегольской подсвечник из темной бронзы с тремя  античными грациями, с перламутным щегольским щитом, и рядом с ним ставился  какой‑то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в  сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги. Жена его: впрочем,  они были совершенно довольны друг другом. Несмотря на то что минуло более  восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек  яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно‑нежным голосом,  выражавшим совершенную любовь: "Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу  этот кусочек". Само собою разумеется, что ротик раскрывался при этом случае  очень грациозно. Ко дню рождения приготовляемы были сюрпризы: какой‑нибудь  бисерный чехольчик на зубочистку. И весьма часто, сидя на диване, вдруг,  совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая  работу, если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг  другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко  выкурить маленькую соломенную сигарку. Словом, они были, то что говорится,  счастливы. Конечно, можно бы заметить, что в доме есть много других занятий,  кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов, и много бы можно сделать разных  запросов. Зачем, например, глупо и без толку готовится на кухне? зачем довольно  пусто в кладовой? зачем воровка ключница? зачем нечистоплотны и пьяницы слуги?  зачем вся дворня спит немилосердым образом и повесничает все остальное время?  Но все это предметы низкие, а Манилова воспитана хорошо. А хорошее воспитание,  как известно, получается в пансионах. А в пансионах, как известно, три главные  предмета составляют основу человеческих добродетелей: французский язык,  необходимый для счастия семейственной жизни, фортепьяно, для составления  приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание  кошельков и других сюрпризов. Впрочем, бывают разные усовершенствования и  изменения в мето'дах, особенно в нынешнее время; все это более зависит от  благоразумия и способностей самих содержательниц пансиона. В других пансионах  бывает таким образом, что прежде фортепьяно, потом французский язык, а там уже  хозяйственная часть. А иногда бывает и так, что прежде хозяйственная часть, то  есть вязание сюрпризов, потом французский язык, а там уже фортепьяно. Разные  бывают мето'ды. Не мешает сделать еще замечание, что Манилова: но, признаюсь, о  дамах я очень боюсь говорить, да притом мне пора возвратиться к нашим героям,  которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая  друг друга пройти вперед.      

- Сделайте милость, не беспокойтесь так для меня, я  пройду после, - говорил Чичиков.      

- Нет, Павел Иванович, нет, вы гость, - говорил  Манилов, показывая ему рукою на дверь.      

- Не затрудняйтесь, пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста,  проходите, - говорил Чичиков.      

- Нет уж извините, не допущу пройти позади такому  приятному, образованному гостю.      

- Почему ж образованному?.. Пожалуйста, проходите.      

- Ну да уж извольте проходить вы.      

- Да отчего ж?      

- Ну да уж оттого! - сказал с приятною улыбкою  Манилов.      

Наконец оба приятеля вошли в дверь боком и несколько  притиснули друг друга.      

- Позвольте мне вам представить жену мою, - сказал  Манилов. - Душенька! Павел Иванович!      

Чичиков, точно, увидел даму, которую он совершенно было не  приметил, раскланиваясь в дверях с Маниловым. Она была недурна, одета к лицу.  На ней хорошо сидел матерчатый шелковый капот бледного цвета; тонкая небольшая  кисть руки ее что‑то бросила поспешно на стол и сжала батистовый платок с  вышитыми уголками. Она поднялась с дивана, на котором сидела; Чичиков не без  удовольствия подошел к ее ручке. Манилова проговорила, несколько даже картавя,  что он очень обрадовал их своим приездом и что муж ее не проходило дня, чтобы  не вспоминал о нем.      

- Да, - примолвил Манилов, - уж она, бывало,  все спрашивает меня: «Да что же твой приятель не едет?» - «Погоди, душенька,  приедет». А вот вы наконец и удостоили нас своим посещением. Уж такое, право,  доставили наслаждение: майский день: именины сердца:      

Чичиков, услышавши, что дело уже дошло до именин сердца,  несколько даже смутился и отвечал скромно, что ни громкого имени не имеет, ни  даже ранга заметного.      

- Вы всё имеете, - прервал Манилов с такою же  приятною улыбкою, - всё имеете, даже еще более.      

- Как вам показался наш город? - примолвила Манилова. -  Приятно ли провели там время?      

- Очень хороший город, прекрасный город, - отвечал  Чичиков, - и время провел очень приятно: общество самое обходительное.      

- А как вы нашли нашего губернатора? - сказала  Манилова.      

- Не правда ли, что препочтеннейший и прелюбезнейший  человек? - прибавил Манилов.      

- Совершенная правда, - сказал Чичиков, -  препочтеннейший человек. И как он вошел в свою должность, как понимает ее!  Нужно желать побольше таких людей.      

- Как он может этак, знаете, принять всякого, блюсти  деликатность в своих поступках, - присовокупил Манилов с улыбкою и от  удовольствия почти совсем зажмурил глаза, как кот, у которого слегка пощекотали  за ушами пальцем.      

- Очень обходительный и приятный человек, -  продолжал Чичиков, - и какой искусник! я даже никак не мог предполагать  этого. Как хорошо вышивает разные домашние узоры! Он мне показывал своей работы  кошелек: редкая дама может так искусно вышить.      

- А вице‑губернатор, не правда ли, какой милый  человек? - сказал Манилов, опять несколько прищурив глаза.      

- Очень, очень достойный человек, - отвечал  Чичиков.      

- Ну, позвольте, а как вам показался полицеймейстер? Не  правда ли, что очень приятный человек?      

- Чрезвычайно приятный, и какой умный, какой начитанный  человек! Мы у него проиграли в вист вместе с прокурором и председателем палаты  до самых поздних петухов; очень, очень достойный человек.      

- Ну, а какого вы мнения о жене полицеймейстера? -  прибавила Манилова. - Не правда ли, прелюбезная женщина?      

- О, это одна из достойнейших женщин, каких только я  знаю, - отвечал Чичиков      

Засим не пропустили председателя палаты, почтмейстера и  таким образом перебрали почти всех чиновников города, которые все оказались  самыми достойными людьми.      

- Вы всегда в деревне проводите время? - сделал  наконец, в свою очередь, вопрос Чичиков.      

- Больше в деревне, - отвечал Манилов. -  впрочем, приезжаем в город для того только, чтобы увидеться с образованными  людьми. Одичаешь, знаете, будешь все время жить взаперти.      

- Правда, правда, - сказал Чичиков.      

- Конечно, - продолжал Манилов, - другое дело,  если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы  в некотором роде можно было поговорить о любезности, о хорошем обращении,  следить какую‑нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы,  так сказать, паренье этакое: - Здесь он еще что‑то хотел выразить, но,  заметивши, что несколько зарапортовался, ковырнул только рукою в воздухе и  продолжал: - Тогда, конечно, деревня и уединение имели бы очень много  приятностей. Но решительно нет никого: Вот только иногда почитаешь «Сын  отечества».      

Чичиков согласился с этим совершенно, прибавивши, что ничего  не может быть приятнее, как жить в уединенье, наслаждаться зрелищем природы и  почитать иногда какую‑нибудь книгу:      

- Но знаете ли, - прибавил Манилов, - все  если нет друга, с которым бы можно поделиться:      

- О, это справедливо, это совершенно  справедливо! - прервал Чичиков. - Что все сокровища тогда в мире! «Не  имей денег, имей хороших людей для обращения», сказал один мудрец.      

- И знаете, Павел Иванович! - сказал Манилов, явя  в лице своем выражение не только сладкое, но даже приторное, подобное той  микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею  обрадовать пациента. - Тогда чувствуешь какое‑то, в некотором роде,  духовное наслаждение: Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил  счастие, можно сказать образцовое, говорить с вами и наслаждаться приятным  вашим разговоров:      

- Помилуйте, что ж за приятный разговор?.. Ничтожный  человек, и больше ничего, - отвечал Чичиков.      

- О! Павел Иванович, позвольте мне быть откровенным: я  бы с радостию отдал половину всего моего состояния, чтобы иметь часть тех  достоинств, которые имеете вы!..      

- Напротив, я бы почел с своей стороны за величайшее:      

Неизвестно, до чего бы дошло взаимное излияние чувств обоих  приятелей, если бы вошедший слуга не доложил, что кушанье готово.      

- Прошу покорнейше, - сказал Манилов. - Вы  извините, если у нас нет такого обеда, какой на паркетах и в столицах, у нас  просто, по русскому обычаю, щи, но от чистого сердца. Покорнейше прошу.      

Тут они еще несколько времени поспорили о том, кому первому  войти, и наконец Чичиков вошел боком в столовую.      

В столовой уже стояли два мальчика, сыновья Манилова,  которые были в тех летах, когда сажают уже детей за стол, но еще на высоких  стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села  за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга  завязал детям на шею салфетки.      

- Какие миленькие дети, - сказал Чичиков,  посмотрев на них, - а который год?      

- Старшему осьмой, а меньшему вчера только минуло  шесть, - сказала Манилова.      

- Фемистоклюс! - сказал Манилов, обратившись к  старшему, который старался освободить свой подбородок, завязанный лакеем в  салфетку.      

Чичиков поднял несколько бровь, услышав такое отчасти  греческое имя, которому, неизвестно почему, Манилов дал окончание на «юс», но  постарался тот же час привесть лицо в обыкновенное положение.      

- Фемистоклюс, скажи мне, какой лучший город во  Франции?      

Здесь учитель обратил все внимание на Фемистоклюса и  казалось, хотел ему вскочить в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул  головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж».      

- А у нас какой лучший город? - спросил опять  Манилов.      

Учитель опять настроил внимание.      

- Петербург, - отвечал Фемистоклюс.      

- А еще какой?      

- Москва, - отвечал Фемистоклюс.      

- Умница, душенька! - сказал на это  Чичиков. - Скажите, однако ж: - продолжал он, обратившись тут же с  некоторым видом изумления к Маниловым, - в такие лета и уже такие  сведения! Я должен вам сказать, что в этом ребенке будут большие способности.      

- О, вы еще не знаете его, - отвечал  Манилов, - у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не  так быстр, а этот сейчас, если что‑нибудь встретит, букашку, козявку, так  уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит  внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс, - продолжал  он, снова обратясь к нему, - хочешь быть посланником?      

- Хочу, - отвечал Фемистоклюс, жуя хлеб и болтая  головой направо и налево.      

В это время стоявший позади лакей утер посланнику нос, и  очень хорошо сделал, иначе бы канула в суп препорядочная посторонняя капля.  Разговор начался за столом об удовольствии спокойной жизни, прерываемый  замечаниями хозяйки о городском театре и об актерах. Учитель очень внимательно  глядел на разговаривающих и, как только замечал, что они были готовы  усмехнуться, в ту же минуту открывал рот и смеялся с усердием. Вероятно, он был  человек признательный и хотел заплатить этим хозяину за хорошее обращение. Один  раз, впрочем, лицо его приняло суровый вид, и он строго застучал по столу,  устремив глаза на сидевших насупротив его детей. Это было у места, потому что  Фемистоклюс укусил за ухо Алкида, и Алкид, зажмурив глаза и открыв рот, готов  был зарыдать самым жалким образом, но, почувствовав, что за это легко можно  было лишиться блюда, привел рот в прежнее положение и начал со слезами грызть  баранью кость, от которой у него обе щеки лоснились жиром. Хозяйка очень часто  обращалась к Чичикову с словами: «Вы ничего не кушаете, вы очень мало взяли».  На что Чичиков отвечал всякий раз: «Покорнейше благодарю, я сыт, приятный  разговор лучше всякого блюда».      

Уже встали из‑за стола. Манилов был доволен  чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился таким образом  препроводить его в гостиную, как вдруг гость объявил с весьма значительным  видом, что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном деле.      

- В таком случае позвольте мне вас попросить в мой  кабинет, - сказал Манилов и повел в небольшую комнату, обращенную окном на  синевший лес. - Вот мой уголок, - сказал Манилов.      

- Приятная комнатка, - сказал Чичиков, окинувши ее  глазами.      

Комната была, точно, не без приятности: стены были выкрашены  какой‑то голубенькой краской вроде серенькой, четыре стула, одно кресло,  стол, на котором лежала книжка с заложенною закладкою, о которой мы уже имели  случай упомянуть, несколько исписанных бумаг, но больше всего было табаку. Он  был в разных видах: в картузах и в табачнице, и, наконец, насыпан был просто  кучею на столе. На своих окнах тоже помещены были горки выбитой из трубки золы,  расставленные не без старания очень красивыми рядками. Заметно было, что это  иногда доставляло хозяину препровождение времени.      

- Позвольте вас попросить расположиться в этих  креслах, - сказал Манилов. - Здесь вам будет попокойнее.      

- Позвольте, я сяду на стуле.      

- Позвольте вам этого не позволить, - сказал  Манилов с улыбкою. - Это кресло у меня уж ассигновано для гостя: ради или  не ради, но должны сесть.      

Чичиков сел.      

- Позвольте мне вас попотчевать трубочкою.      

- Нет, не курю, - отвечал Чичиков ласково и как бы  с видом сожаления.      

- Отчего? - сказал Манилов тоже ласково и с видом  сожаления.      

- Не сделал привычки, боюсь; говорят, трубка сушит.      

- Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я  полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем  полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал  изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех  прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодари бога, до  сих пор так здоров, как нельзя лучше.      

Чичиков заметил, что это, точно, случается и что натуре  находится много вещей, неизъяснимых даже для обширного ума.      

- Но позвольте прежде одну просьбу: - проговорил он  голосом, в котором отдалось какое‑то странное или почти странное  выражение, и вслед за тем неизвестно чего оглянулся назад. - Как давно вы  изволили подавать ревизскую сказку?      

- Да уж давно; а лучше сказать не припомню.      

- Как с того времени много у вас умерло крестьян?      

- А не могу знать; об этом, я полагаю, нужно спросить  приказчика. Эй, человек! позови приказчика, он должен быть сегодня здесь.      

Приказчик явился. Это был человек лет под сорок, бривший  бороду, ходивший в сюртуке и, по‑видимому, проводивший очень покойную  жизнь, потому что лицо его глядело какою‑то пухлою полнотою, а желтоватый  цвет кожи и маленькие глаза показывали, что он знал слишком хорошо, что такое  пуховики и перины. Можно было видеть тотчас, что он совершил свое поприще, как  совершают его все господские приказчики: был прежде просто грамотным мальчишкой  в доме, потом женился на какой‑нибудь Агашке‑ключнице, барыниной  фаворитке, сделался сам ключником, а там и приказчиком. А сделавшись  приказчиком, поступал, разумеется, как все приказчики: водился и кумился с  теми, которые на деревне были побогаче, подбавлял на тягла победнее,  проснувшись в девятом часу утра, поджидал самовара и пил чай.      

- Послушай, любезный! сколько у нас умерло крестьян с  тех пор, как подавали ревизию?      

- Да как сколько? Многие умирали с тех пор, -  сказал приказчик и при этом икнул, заслонив рот слегка рукою, наподобие щитка.      

- Да, признаюсь, а сам так думал, - подхватил  Манилов, - именно, очень многие умирали! - Тут он оборотился к  Чичикову и прибавил еще: - Точно, очень многие.      

- А как, например, числом? - спросил Чичиков.      

- Да, сколько числом? - подхватил Манилов.      

- Да как сказать числом? Ведь неизвестно, сколько  умирало, их никто не считал.      

- Да, именно, - сказал Манилов, обратясь к  Чичикову, - я тоже предполагал, большая смертность; совсем неизвестно,  сколько умерло.      

- Ты, пожалуйста, их перечти, - сказал  Чичиков, - и сделай подробный реестрик всех поименно.      

- Да, всех поименно, - сказал Манилов.      

Приказчик сказал: «Слушаю!» - и ушел.      

- А для какие причин вам это нужно? - спросил по  уходе приказчика Манилов.      

Этот вопрос, казалось, затруднил гостя, в лице его  показалось какое‑то напряженное выражение, от которого он даже  покраснел, - напряжение что‑то выразить, не совсем покорное словам.  И в самом деле, Манилов наконец услышал такие странные и необыкновенные вещи,  какие еще никогда не слыхали человеческие уши.      

- Вы спрашиваете, для каких причин? причины вот какие:  я хотел бы купить крестьян: - сказал Чичиков, заикнулся и не кончил речи.      

- Но позвольте спросить вас, - сказал  Манилов, - как желаете вы купить крестьян: с землею или просто на вывод,  то есть без земли?      

- Нет, я не то чтобы совершенно крестьян, - сказал  Чичиков, - я желаю иметь мертвых:      

- Как‑с? извините: я несколько туг на ухо, мне  послышалось престранное слово:      

- Я полагаю приобресть мертвых, которые, впрочем,  значились бы по ревизии как живые, - сказал Чичиков.      

Манилов выронил тут же чубук с трубкою на пол и как разинул  рот, так и остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут. Оба  приятеля, рассуждавшие о приятностях дружеской жизни, остались недвижимы, вперя  друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против  другого по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и  поглядел снизу ему в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на  губах его, не пошутил ли он; но ничего не было видно такого, напротив, лицо  даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал, не спятил ли гость как‑нибудь  невзначай с ума, и со страхом посмотрел на него пристально; но глаза гостя были  совершенно ясны, не было в них дикого, беспокойного огня, какой бегает в глазах  сумасшедшего человека, все было прилично и в порядке. Как ни придумывал  Манилов, как ему быть и что ему сделать, но ничего другого не мог придумать,  как только выпустить изо рта оставшийся дым очень тонкой струею.      

- Итак, я бы желал знать, можете ли вы мне таковых, не  живых в действительности, но живых относительно законной формы, передать,  уступить или как вам заблагорассудится лучше?      

Но Манилов так сконфузился и смешался, что только смотрел на  него      

- Мне кажется, вы затрудняетесь?.. - заметил  Чичиков.      

- Я?.. нет, я не то, - сказал Манилов, - но я  не могу постичь: извините: я, конечно, не мог получить такого блестящего  образования, какое, так сказать, видно во всяком вашем движении; не имею  высокого искусства выражаться: Может быть, здесь: в этом, вами сейчас  выраженном изъяснении: скрыто другое: Может быть, вы изволили выразиться так  для красоты слога?      

- Нет, - подхватил Чичиков, - нет, я разумею  предмет таков как есть, то есть те души, которые, точно, уже умерли.      

Манилов совершенно растерялся. Он чувствовал, что ему нужно  что‑то сделать, предложить вопрос, а какой вопрос - черт его знает.  Кончил он наконец тем, что выпустил опять дым, но только уже не ртом, а чрез  носовые ноздри.      

- Итак, если нет препятствий, то с богом можно бы  приступить к совершению купчей крепости, - сказал Чичиков.      

- Как, на мертвые души купчую?      

- А, нет! - сказал Чичиков. - Мы напишем, что  они живы, так, как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в чем не  отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж  извините: обязанность для меня дело священное, закон - я немею пред законом.      

Последние слова понравились Манилову, но в толк самого дела  он все‑таки никак не вник и вместо ответа принялся насасывать свой чубук  так сильно, что тот начал наконец хрипеть, как фагот. Казалось, как будто он  хотел вытянуть из него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства;  но чубук хрипел и больше ничего.      

- Может быть, вы имеете какие‑нибудь сомнения?      

- О! помилуйте, ничуть. Я не насчет того говорю, чтобы  имел какое‑нибудь, то есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте  доложить, не будет ли это предприятие или, чтоб еще более, так сказать,  выразиться, негоция, - так не будет ли эта негоция несоответствующею  гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?      

Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою,  посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица своего  и сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было  на человеческом лице, разве только у какого‑нибудь слишком умного  министра, да и то в минуту самого головоломного дела.      

Но Чичиков сказал просто, что подобное предприятие, или  негоция, никак не будет несоответствующею гражданским постановлениям и  дальнейшим видам России, а чрез минуту потом прибавил, что казна получит даже  выгоды, ибо получит законные пошлины.      

- Так вы полагаете?..      

- Я полагаю, что это будет хорошо.      

- А, если хорошо, это другое дело: я против этого  ничего, - сказал Манилов и совершенно успокоился.      

- Теперь остается условиться в цене.      

- Как в цене? - сказал опять Манилов и  остановился. - Неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души,  которые в некотором роде окончили свое существование? Если уж вам пришло  этакое, так сказать, фантастическое желание, то с своей стороны я передаю их  вам безынтересно и купчую беру на себя.      

Великий упрек был бы историку предлагаемых событий, если бы  он упустил сказать, что удовольствие одолело гостя после таких слов,  произнесенных Маниловым. Как он ни был степенен и рассудителен, но тут чуть не  произвел даже скачок по образцу козла, что, как известно, производится только в  самых сильных порывах радости. Он поворотился так сильно в креслах, что лопнула  шерстяная материя, обтягивавшая подушку; сам Манилов посмотрел на него в  некотором недоумении. Побужденный признательностию, он наговорил тут же столько  благодарностей, что тот смешался, весь покраснел, производил головою  отрицательный жест и наконец уже выразился, что это сущее ничего, что он,  точно, хотел бы доказать чем‑нибудь сердечное влечение, магнетизм души, а  умершие души в некотором роде совершенная дрянь.      

- Очень не дрянь, - сказал Чичиков, пожав ему  руку. Здесь был испущен очень глубокий вздох. Казалось, он был настроен к  сердечным излияниям; не без чувства и выражения произнес он наконец следующие  слова: - Если б вы знали, какую услугу оказали сей, по‑видимому, дрянью  человеку без племени и роду! Да и действительно, чего не потерпел я? как барка  какая‑нибудь среди свирепых волн: Каких гонений, каких преследований не  испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду, что был  чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте‑горемыке!.. -  Тут даже он отер платком выкатившуюся слезу.      

Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали  друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны  были навернувшиеся слезы. Манилов никак не хотел выпустить руки нашего героя и  продолжал жать ее так горячо, что тот уже не знал, как ее выручить. Наконец,  выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не худо бы купчую совершить поскорее и  хорошо бы, если бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал  откланиваться.      

- Как? вы уж хотите ехать? - сказал Манилов, вдруг  очнувшись и почти испугавшись.      

В это время вошла в кабинет Манилова.      

- Лизанька, - сказал Манилов с несколько  жалостливым видом, - Павел Иванович оставляет нас!      

- Потому что мы надоели Павлу Ивановичу, -  отвечала Манилова.      

- Сударыня! здесь, - сказал Чичиков, - здесь,  вот где, - тут он положил руку на сердце, - да, здесь пребудет  приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не было бы для меня  большего блаженства, как жить с вами если не в одном доме, то по крайней мере в  самом ближайшем соседстве.      

- А знаете, Павел Иванович, - сказал Манилов,  которому очень понравилась такая мысль, - как было бы в самом деле хорошо,  если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого‑нибудь  вяза пофилософствовать о чем‑нибудь, углубиться!..      

- О! это была бы райская жизнь! - сказал Чичиков,  вздохнувши. - Прощайте, сударыня! - продолжал он, подходя к ручке  Маниловой. - Прощайте, почтеннейший друг! Не позабудьте просьбы!      

- О, будьте уверены! - отвечал Манилов. - Я с  вами расстаюсь не долее как на два дни.      

Все вышли в столовую.      

- Прощайте, миленькие малютки! - сказал Чичиков,  увидевши Алкида и Фемистоклюса, которые занимались каким‑то деревянным  гусаром, у которого уже не было ни руки, ни носа. - Прощайте, мои крошки.  Вы извините меня, что я не привез вам гостинца, потому что, признаюсь, не знал  даже, живете ли вы на свете, но теперь, как приеду, непременно привезу. Тебе  привезу саблю; хочешь саблю?      

- Хочу, - отвечал Фемистоклюс.      

- А тебе барабан; не правда ли, тебе барабан? -  продолжал он, наклонившись к Алкиду.      

- Парапан, - отвечал шепотом и потупив голову  Алкид.      

- Хорошо, а тебе привезу барабан. Такой славный  барабан, этак все будет: туррр: ру: тра‑та‑та, та‑та‑та:  Прощай, душенька! прощай! - Тут поцеловал он его в голову и обратился к  Манилову и его супруге с небольшим смехом, с какие обыкновенно обращаются к  родителям, давая им знать о невинности желаний их детей.      

- Право, останьтесь, Павел Иванович! - сказал  Манилов, когда уже все вышли на крыльцо. - Посмотрите, какие тучи.      

- Это маленькие тучки, - отвечал Чичиков.      

- Да знаете ли вы дорогу к Собакевичу?      

- Об этом хочу спросить вас.      

- Позвольте, я сейчас расскажу вашему кучеру.      

Тут Манилов с такою же любезностью рассказал дело кучеру и  сказал ему даже один раз «вы».      

Кучер, услышав, что нужно пропустить два поворота и поворотить  на третий, сказал: «Потрафим, ваше благородие», - и Чичиков уехал,  сопровождаемый долго поклонами и маханьями платка приподымавшихся на цыпочках  хозяев.      

Манилов долго стоял на крыльце, провожая глазами удалявшуюся  бричку, и когда она уже совершенно стала не видна, он все еще стоял, куря  трубку. Наконец вошел он в комнату, сел на стуле и предался размышлению,  душевно радуясь, что доставил гостю своему небольшое удовольствие. Потом мысли  его перенеслись незаметно к другим предметам и наконец занеслись бог знает  куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить с  другом на берегу какой‑нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у  него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда  видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о  каких‑нибудь приятных предметах. Потом, что они вместе с Чичиковым  приехали в какое‑то общество в хороших каретах, где обворожают всех  приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе,  пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает что такое, чего уже он и  сам никак не мог разобрать. Странная просьба Чичикова прервала вдруг все его  мечтания. Мысль о ней как‑то особенно не варилась в его голове: как ни  переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить себе, и все время сидел он и  курил трубку, что тянулось до самого ужина.Глава третья      

       

А Чичиков в довольном расположении духа сидел в своей  бричке, катившейся давно по столбовой дороге. Из предыдущей главы уже видно, в  чем состоял главный предмет его вкуса и склонностей, а потому не диво, что он  скоро погрузился весь в него и телом и душою. Предположения, сметы и  соображения, блуждавшие по лицу его, видно, были очень приятны, ибо ежеминутно  оставляли после себя следы довольной усмешки. Занятый ими, он не обращал  никакого внимания на то, как его кучер, довольный приемом дворовых людей  Манилова, делал весьма дельные замечания чубарому пристяжному коню,  запряженному с правой стороны. Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал  только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжной каурой  масти, называвшийся Заседателем, потому что был приобретен от какого‑то  заседателя, трудилися от всего сердца, так что даже в глазах их было заметно  получаемое ими от того удовольствие. «Хитри, хитри! вот я тебя  перехитрю! - говорил Селифан, приподнявшись и хлыснув кнутом  ленивца. - Ты знай свое дело, панталонник ты немецкий! Гнедой - почтенный  конь, он сполняет свой долг, я ему с охотою дам лишнюю меру, потому что он  почтенный конь, и Заседатель тож хороший конь: Ну, ну! что потряхиваешь ушами?  Ты, дурак, слушай, коли говорят! я тебя, невежа, не стану дурному учить. Ишь  куда ползет!» Здесь он опять хлыснул его кнутом, примолвив; «У, варвар!  Бонапарт ты проклятый!» Потом прикрикнул на всех: «Эй вы, любезные!» - и  стегнул по всем по трем уже не в виде наказания, но чтобы показать, что был ими  доволен. Доставив такое удовольствие, он опять обратил речь к чубарому: «Ты  думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда хочешь,  чтобы тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. Я с  удовольствием поговорю, коли хороший человек; с человеком хорошим мы всегда  свои други, тонкие приятели; выпить ли чаю, или закусить - с охотою, коли  хороший человек. Хорошему человеку всякой отдаст почтение. Вот барина нашего  всякой уважает, потому что он, слышь ты, сполнял службу государскую, он  сколеской советник:»      

Так рассуждая, Селифан забрался наконец в самые отдаленные  отвлеченности. Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей,  относившихся лично к нему; но мысли его так были заняты своим предметом, что  один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя;  все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась  каплями дождя. Наконец громовый удар раздался в другой раз громче и ближе, и  дождь хлынул вдруг как из ведра. Сначала, принявши косое направление, хлестал  он в одну сторону кузова кибитки, потом в другую, потом, изменив и образ  нападения и сделавшись совершенно прямым, барабанил прямо в верх его кузова;  брызги наконец стали долетать ему в лицо. Это заставило его задернуться  кожаными занавесками с двумя круглыми окошечками, определенными на  рассматривание дорожных видов, и приказать Селифану ехать скорее. Селифан,  прерванный тоже на самой середине речи, смекнул, что, точно, не нужно мешкать,  вытащил тут же из‑под козел какую‑то дрянь из серого сукна, надел  ее в рукава, схватил в руки вожжи и прикрикнул на свою тройку, которая чуть‑чуть  переступала ногами, ибо чувствовала приятное расслабление от поучительных  речей. Но Селифан никак не мог припомнить, два или три поворота проехал.  Сообразив и припоминая несколько дорогу, он догадался, что много было  поворотов, которые все пропустил он мимо. Так как русский человек в решительные  минуты найдется, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то,  поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу, прикрикнул он: «Эй вы,  други почтенные!» - и пустился вскачь, мало помышляя о том, куда приведет взятая  дорога.      

Дождь, однако же, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на  дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжелее  тащить бричку. Чичиков уже начинал сильно беспокоиться, не видя так долго  деревни Собакевича. По расчету его, давно бы пора было приехать. Он высматривал  по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи.      

- Селифан! - сказал он наконец, высунувшись из  брички.      

- Что, барин? - отвечал Селифан.      

- Погляди‑ка, не видно ли деревни?      

- Нет, барин, нигде не видно! - После чего  Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что‑то такое  длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и  побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца  до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое  попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец  секретарями.      

Между тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все  стороны и наделяла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать, что  они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан,  казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.      

- Что, мошенник, по какой дороге ты едешь? -  сказал Чичиков.      

- Да что ж, барин, делать, время‑то такое; кнута  не видишь, такая потьма! - Сказавши это, он так покосил бричку, что  Чичиков принужден был держаться обеими руками. Тут только заметил он, что  Селифан подгулял.      

- Держи, держи, опрокинешь! - кричал он ему.      

- Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул, -  говорил Селифан. - Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю; уж я никак не  опрокину. - Затем начал он слегка поворачивать бричку, поворачивал,  поворачивал и наконец выворотил ее совершенно набок. Чичиков и руками и ногами  шлепнулся в грязь. Селифан лошадей, однако ж, остановил, впрочем, они  остановились бы и сами, потому что были сильно изнурены. Такой непредвиденный  случай совершенно изумил его. Слезши с козел, он стал перед бричкою, подперся в  бока обеими руками, в то время как барин барахтался в грязи, силясь оттуда  вылезть, и сказал после некоторого размышления: «Вишь ты, и перекинулась!»      

- Ты пьян как сапожник! - сказал Чичиков.      

- Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю, что  это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому что с хорошим  человеком можно поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не  обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.      

- А что я тебе сказал последний раз, когда ты напился?  а? забыл? - сказал Чичиков.      

- Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уже  дело свое знаю. Я знаю, что нехорошо быть пьяным. С хорошим человеком  поговорил, потому что:      

- Вот я тебя как высеку, так ты у меня будешь знать,  как говорить с хорошим человеком!      

- Как милости вашей будет угодно, - отвечал на все  согласный Селифан, - коли высечь, то и высечь; я ничуть не прочь от того.  Почему ж не посечь, коли за дело, на то воля господская. Оно нужно посечь,  потому что мужик балуется, порядок нужно наблюдать. Коли за дело, то и посеки;  почему ж не посечь?      

На такое рассуждение барин совершенно не нашелся, что  отвечать. Но в это время, казалось, как будто сама судьба решилась над ним  сжалиться. Издали послышался собачий лай. Обрадованный Чичиков дал приказание  погонять лошадей. Русский возница имеет доброе чутье вместо глаз; от этого случается,  что он, зажмуря глаза, качает иногда во весь дух и всегда куда‑нибудь да  приезжает. Селифан, не видя ни зги, направил лошадей так прямо на деревню, что  остановился тогда только, когда бричка ударилася оглоблями в забор и когда  решительно уже некуда было ехать. Чичиков только заметил сквозь густое  покрывало лившего дождя что‑то похожее на крышу. Он послал Селифана  отыскивать ворота, что, без сомнения, продолжалось бы долго, если бы на Руси не  было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили о нем так звонко, что он  поднес пальцы к ушам своим. Свет мелькнул в одном окошке и досягнул туманною  струею до забора, указавши нашим дорожным ворота. Селифан принялся стучать, и  скоро, отворив калитку, высунулась какая‑то фигура, покрытая армяком, и  барин со слугою услышали хриплый бабий голос:      

- Кто стучит? чего расходились?      

- Приезжие, матушка, пусти переночевать, -  произнес Чичиков.      

- Вишь ты, какой востроногий, - сказала  старуха, - приехал в какое время! Здесь тебе не постоялый двор: помещица  живет.      

- Что ж делать, матушка: вишь, с дороги сбились. Не  ночевать же в такое время в степи.      

- Да, время темное, нехорошее время, - прибавил  Селифан.      

- Молчи, дурак, - сказал Чичиков.      

- Да кто вы такой? - сказала старуха.      

- Дворянин, матушка.      

Слово «дворянин» заставило старуху как будто несколько  подумать.      

- Погодите, я скажу барыне, - произнесла она и  минуты через две уже возвратилась с фонарем в руке.      

Ворота отперлись. Огонек мелькнул и в другом окне. Бричка,  въехавши на двор, остановилась перед небольшим домиком, который за темнотою  трудно было рассмотреть. Только одна половина его была озарена светом,  исходившим из окон; видна была еще лужа перед домом, на которую прямо ударял  тот же свет. Дождь стучал звучно по деревянной крыше и журчащими ручьями стекал  в подставленную бочку. Между тем псы заливались всеми возможными голосами:  один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как  будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как  пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно  молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик,  наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий  контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от  сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху,  закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и  опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и  дребезжат стекла. Уже по одному собачьему лаю, составленному из таких  музыкантов, можно было предположить, что деревушка была порядочная; но  промокший и озябший герой наш ни о чем не думал, как только о постели. Не  успела бричка совершенно остановиться, как он уже соскочил на крыльцо,  пошатнулся и чуть не упал. На крыльцо вышла опять какая‑то женщина,  помоложе прежней, но очень на нее похожая. Она проводила его в комнату. Чичиков  кинул вскользь два взгляда: комната была обвешана старенькими полосатыми  обоями; картины с какими‑то птицами; между окон старинные маленькие  зеркала с темными рамками в виде свернувшихся листьев; за всяким зеркалом  заложены были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с  нарисованными цветами на циферблате: невмочь было ничего более заметить. Он  чувствовал, что глаза его липнули, как будто их кто‑нибудь вымазал медом.  Минуту спустя вошла хозяйка женщина пожилых лет, в каком‑то спальном  чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее, одна из тех матушек, небольших  помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок,  а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по  ящикам комодом. В один мешочек отбирают всё целковики, в другой полтиннички, в  третий четвертачки, хотя с виду и кажется, будто бы в комоде ничего нет, кроме  белья, да ночных кофточек, да нитяных моточков, да распоротого салопа, имеющего  потом обратиться в платье, если старое как‑нибудь прогорит во время  печения праздничных лепешек со всякими пряженцами или поизотрется само собою.  Но не сгорит платье и не изотрется само собою: бережлива старушка, и салопу  суждено пролежать долго в распоротом виде, а потом достаться по духовному  завещанию племяннице внучатной сестры вместе со всяким другим хламом.      

Чичиков извинился, что побеспокоил неожиданным приездом.      

- Ничего, ничего, - сказала хозяйка. - В  какое это время вас бог принес! Сумятица и вьюга такая: С дороги бы следовало  поесть чего‑нибудь, да пора‑то ночная, приготовить нельзя.      

Слова хозяйки были прерваны странным шипением, так что гость  было испугался; шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями; но,  взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул, что стенным часам пришла охота  бить. За шипеньем тотчас же последовало хрипенье, и наконец, понатужась всеми  силами, они пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по  разбитому горшку, после чего маятник пошел опять покойно щелкать направо и  налево.      

Чичиков поблагодарил хозяйку, сказавши, что ему не нужно  ничего, чтобы она не беспокоилась ни о чем, что, кроме постели, он ничего не  требует, и полюбопытствовал только знать, в какие места заехал он и далеко ли  отсюда пути к помещику Собакевичу, на что старуха сказала, что и не слыхивала  такого имени и что такого помещика вовсе нет.      

- По крайней мере знаете Манилова? - сказал  Чичиков      

- А кто таков Манилов?      

- Помещик, матушка.      

- Нет, не слыхивала, нет такого помещика.      

- Какие же есть?      

- Бобров, Свиньин, Канапатьев, Харпакин, Трепакин,  Плешаков.      

- Богатые люди или нет?      

- Нет, отец, богатых слишком нет. У кого двадцать душ,  у кого тридцать, а таких, чтоб по сотне, таких нет.      

Чичиков заметил, что он заехал в порядочную глушь.      

- Далеко ли по крайней мере до города?      

- А верст шестьдесят будет. Как жаль мне, что нечего  вам покушать! не хотите ли, батюшка, выпить чаю?      

- Благодарю, матушка. Ничего не нужно, кроме постели.      

- Правда, с такой дороги и очень нужно отдохнуть. Вот  здесь и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину,  подушки и простыню. Какое‑то время послал бог: гром такой - у меня всю ночь  горела свеча перед образом. Эх, отец мой, да у тебя‑то, как у борова, вся  спина и бок в грязи! где так изволил засалиться?      

- Еще славу богу, что только засалился, нужно  благодарить, что не отломал совсем боков.      

- Святители, какие страсти! Да не нужно ли чем потереть  спину?      

- Спасибо, спасибо. Не беспокойтесь, а прикажите только  вашей девке повысушить и вычистить мое платье.      

- Слышишь, Фетинья! - сказала хозяйка, обратясь к  женщине, выходившей на крыльцо со свечою, которая успела уже притащить перину  и, взбивши ее с обоих боков руками, напустила целый потоп перьев по всей  комнате. - Ты возьми ихний‑то кафтан вместе с исподним и прежде  просуши их перед огнем, как делывали покойнику барину, а после перетри и  выколоти хорошенько.      

- Слушаю, сударыня! - говорила Фетинья, постилая  сверх перины простыню и кладя подушки.      

- Ну, вот тебе постель готова, - сказала  хозяйка. - Прощай, батюшка, желаю покойной ночи. Да не нужно ли еще чего?  Может, ты привык, отец мой, чтобы кто‑нибудь почесал на ночь пятки?  Покойник мой без этого никак не засыпал.      

Но гость отказался и от почесывания пяток. Хозяйка вышла, и  он тот же час поспешил раздеться, отдав Фетинье всю снятую с себя сбрую, как  верхнюю, так и нижнюю, и Фетинья, пожелав также с своей стороны покойной ночи,  утащила эти мокрые доспехи. Оставшись один, он не без удовольствия взглянул на  свою постель, которая была почти до потолка. Фетинья, как видно, была мастерица  взбивать перины. Когда, подставивши стул, взобрался он на постель, она  опустилась под ним почти до самого пола, и перья, вытесненные им из пределов,  разлетелись во все углы комнаты. Погасив свечу, он накрылся ситцевым одеялом и,  свернувшись под ним кренделем, заснул в ту же минуту. Проснулся на другой лень  он уже довольно поздним утром. Солнце сквозь окно блистало ему прямо в глаза, и  мухи, которые вчера спали спокойно на стенах и на потолке, все обратились к  нему: одна села ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на  самый глаз, ту же, которая имела неосторожность подсесть близко к носовой ноздре,  он потянул впросонках в самый нос, что заставило его крепко чихнуть, -  обстоятельство, бывшее причиною его пробуждения. Окинувши взглядом комнату, он  теперь заметил, что на картинах не всё были птицы: между ними висел портрет  Кутузова и писанный масляными красками какой‑то старик с красными  обшлагами на мундире, как нашивали при Павле Петровиче. Часы опять испустили  шипение и пробили десять; в дверь выглянуло женское лицо и в ту же минуту  спряталось, ибо Чичиков, желая получше заснуть, скинул с себя совершенно все.  Выглянувшее лицо показалось ему как будто несколько знакомо. Он стал  припоминать себе: кто бы это был, и наконец вспомнил, что это была хозяйка. Он  надел рубаху; платье, уже высушенное и вычищенное, лежало возле него. Одевшись,  подошел он к зеркалу и чихнул опять так громко, что подошедший в это время к  окну индейский петух - окно же было очень близко от земли - заболтал ему что‑то  вдруг и весьма скоро на своем странном языке, вероятно «желаю здравствовать»,  на что Чичиков сказал ему дурака. Подошедши к окну, он начал рассматривать  бывшие перед ним виды: окно глядело едва ли не в курятник; по крайней мере,  находившийся перед ним узенький дворик весь был наполнен птицами и всякой  домашней тварью. Индейкам и курам не было числа; промеж них расхаживал петух  мерными шагами, потряхивая гребнем и поворачивая голову набок, как будто к чему‑то  прислушиваясь; свинья с семейством очутилась тут же; тут же, разгребая кучу  сора, съела она мимоходом цыпленка и, не замечая этого, продолжала уписывать  арбузные корки своим порядком. Этот небольшой дворик, или курятник, переграждал  дощатый забор, за которым тянулись пространные огороды с капустой, луком,  картофелем, светлой и прочим хозяйственным овощем. По огороду были разбросаны  кое‑где яблони и другие фруктовые деревья, накрытые сетями для защиты от  сорок и воробьев, из которых последние целыми косвенными тучами переносились с  одного места на другое. Для этой же самой причины водружено было несколько  чучел на длинных шестах, с растопыренными руками; на одном из них надет был  чепец самой хозяйки. За огородами следовали крестьянские избы, которые хотя  были выстроены врассыпную и не заключены в правильные улицы, но, по замечанию,  сделанному Чичиковым, показывали довольство обитателей, ибо были поддерживаемы  как следует: изветшавший тес на крышах везде был заменен новым; ворота нигде не  покосились, а в обращенных к нему крестьянских крытых сараях заметил он где  стоявшую запасную почти новую телегу, а где и две. «Да у ней деревушка не  маленька», - сказал он и положил тут же разговориться и познакомиться с  хозяйкой покороче. Он заглянул в щелочку двери, из которой она было высунула  голову, и, увидев ее, сидящую за чайным столиком, вошел к ней с веселым и  ласковым видом.      

- Здравствуйте, батюшка. Каково почивали? -  сказала хозяйка, приподнимаясь с места. Она была одета лучше, нежели  вчера, - в темном платье и уже не в спальном чепце, но на шее все так же  было что‑то завязано.      

- Хорошо, хорошо, - говорил Чичиков, садясь в  кресла. - Вы как, матушка?      

- Плохо, отец мой.      

- Как так?      

- Бессонница. Все поясница болит, и нога, что повыше  косточки, так вот и ломит.      

- Пройдет, пройдет, матушка. На это нечего глядеть.      

- Дай бог, чтобы прошло. Я‑то смазывала свиным  салом и скипидаром тоже смачивала. А с чем прихлебаете чайку? Во фляжке фруктовая.      

- Недурно, матушка, хлебнем и фруктовой.      

Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на  ласковый вид, говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и  вовсе не церемонился. Надобно сказать, кто у нас на Руси если не угнались еще  кой в чем другою за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться.  Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения. Француз или  немец век не смекнет и не поймет всех его особенностей и различий; он почти тем  же голосом и тем же языком станет говорить и с миллионщиком, и с мелким  табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым. У нас  не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут  говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а у которого их  триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем,  у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот, -  словом, хоть восходи до миллиона, всё найдут оттенки. Положим, например,  существует канцелярия, не здесь, а в тридевятом государстве, а в канцелярии,  положим, существует правитель канцелярии. Прошу смотреть на него, когда он  сидит среди своих подчиненных, - да просто от страха и слова не  выговоришь! гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? просто  бери кисть, да и рисуй: Прометей, решительный Прометей! Высматривает орлом,  выступает плавно, мерно. Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и  приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами  под мышкой, что мочи нет. В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина,  Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем  сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже  мухи, уничтожился в песчинку! «Да это не Иван Петрович, - говоришь, глядя  на него. - Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький; тот  говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает что: пищит птицей  и все смеется». Подходишь ближе, глядишь - точно Иван Петрович! «Эхе‑хе», -  думаешь себе: Но, однако ж, обратимся к действующим лицам. Чичиков, как уж мы  видели, решился вовсе не церемониться и потому, взявши в руки чашку с чаем и  вливши туда фруктовой, повел такие речи:      

- У вас, матушка, хорошая деревенька. Сколько в ней  душ?      

- Душ‑то в ней, отец мой, без малого  восемьдесят, - сказала хозяйка, - да беда, времена плохи, вот и  прошлый год был такой неурожай, что боже храни.      

- Однако ж мужички на вид дюжие, избенки крепкие. А  позвольте узнать фамилию вашу. Я так рассеялся: приехал в ночное время::      

- Коробочка, коллежская секретарша.      

- Покорнейше благодарю. А имя и отчество?      

- Настасья Петровна.      

- Настасья Петровна? хорошее имя Настасья Петровна. У  меня тетка родная, сестра моей матери, Настасья Петровна.      

- А ваше имя как? - спросила помещица. - Ведь  вы, я чай, заседатель?      

- Нет, матушка, - отвечал Чичиков,  усмехнувшись, - чай, не заседатель, а так ездим по своим делишкам.      

- А, так вы покупщик! Как же жаль, право, что я продала  мед купцам так дешево, а вот ты бы, отец мой, у меня, верно, его купил.      

- А вот меду и не купил бы.      

- Что ж другое? Разве пеньку? Да вить и пеньки у меня  теперь маловато: полпуда всего.      

- Нет, матушка, другого рода товарец: скажите, у вас  умирали крестьяне?      

- Ох, батюшка, осьмнадцать человека - сказала старуха,  вздохнувши. - И умер такой всё славный народ, всё работники. После того,  правда, народилось, да что в них: все такая мелюзга; а заседатель подъехал -  подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На  прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное  мастерство знал.      

- Разве у вас был пожар, матушка?      

- Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже; сам  сгорел, отец мой. Внутри у него как‑то загорелось, чересчур выпил, только  синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а такой  был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей  подковать.      

- На все воля божья, матушка! - сказал Чичиков,  вздохнувши, - против мудрости божией ничего нельзя сказать: Уступите‑ка  их мне, Настасья Петровна?      

- Кого, батюшка?      

- Да вот этих‑то всех, что умерли.      

- Да как же уступить их?      

- Да так просто. Или, пожалуй, продайте. Я вам за них  дам деньги.      

- Да как же? Я, право, в толк‑то не возьму. Нешто  хочешь ты их откапывать из земли?      

Чичиков увидел, что старуха хватила далеко и что необходимо  ей нужно растолковать, в чем дело. В немногих словах объяснил он ей, что  перевод или покупка будет значиться только на бумаге и души будут прописаны как  бы живые.      

- Да на что ж они тебе? - сказала старуха, выпучив  на него глаза.      

- Это уж мое дело.      

- Да ведь они ж мертвые.      

- Да кто же говорит, что они живые? Потому‑то и в  убыток вам, что мертвые: вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот и  платежа. Понимаете? Да не только избавлю, да еще сверх того дам вам пятнадцать  рублей. Ну, теперь ясно?      

- Право, не знаю, - произнесла хозяйка с  расстановкой. - Ведь я мертвых никогда еще не продавала      

- Еще бы! Это бы скорей походило на диво, если бы вы их  кому нибудь продали. Или вы думаете, что в них есть в самом деле какой‑нибудь  прок?      

- Нет, этого‑то я не думаю. Что ж в них за прок,  проку никакого нет. Меня только то и затрудняет, что они уже мертвые.      

«Ну, баба, кажется, крепколобая!» - подумал про себя  Чичиков.      

- Послушайте, матушка. Да вы рассудите только  хорошенько: - ведь вы разоряетесь, платите за него подать, как за живого:      

- Ох, отец мой, и не говори об этом! - подхватила  помещица. - Еще третью неделю взнесла больше полутораста. Да заседателя  подмаслила.      

- Ну, видите, матушка. А теперь примите в соображение  только то, что заседателя вам подмасливать больше не нужно, потому что теперь я  плачу за них; я, а не вы; я принимаю на себя все повинности. Я совершу даже  крепость на свои деньги, понимаете ли вы это?      

Старуха задумалась. Она видела, что дело, точно, как будто  выгодно, да только уж слишком новое и небывалое; а потому начала сильно  побаиваться, чтобы как‑нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог  знает откуда, да еще и в ночное время.      

- Так что ж, матушка, по рукам, что ли? - говорил  Чичиков.      

- Право, отец мой, никогда еще не случалось продавать  мне покойников. Живых‑то я уступила, вот и третьего года протопопу двух  девок, по сту рублей каждую, и очень благодарил, такие вышли славные работницы:  сами салфетки ткут.      

- Ну, да не о живых дело; бог с ними. Я спрашиваю  мертвых.      

- Право, я боюсь на первых‑то порах, чтобы как‑нибудь  не понести убытку. Может быть, ты, отец мой, меня обманываешь, а они того: они  больше как‑нибудь стоят.      

- Послушайте, матушка: эх, какие вы! что ж они могут  стоить? Рассмотрите: ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах. Вы возьмите  всякую негодную, последнюю вещь, например даже простую тряпку, и тряпке есть  цена: ее хоть по крайней мере купят на бумажную фабрику, а ведь это ни на что  не нужно. Ну, скажите сами, на что оно нужно?      

- Уж это, точно, правда. Уж совсем ни на что не нужно;  да ведь меня одно только и останавливает, что ведь они уже мертвые.      

«Эк ее, дубинноголовая какая! - сказал про себя  Чичиков, уже начиная выходить из терпения. - Пойди ты сладь с нею! в пот  бросила, проклятая старуха!» Тут он, вынувши из кармана платок, начал отирать  пот, в самом деле выступивший на лбу. Впрочем, Чичиков напрасно сердился: иной  и почтенный, и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка.  Как зарубил что себе в голову, то уж ничем его не пересилить; сколько ни  представляй ему доводов, ясных как день, все отскакивает от него, как резинный  мяч отскакивает от стены. Отерши пот, Чичиков решился попробовать, нельзя ли ее  навести на путь какою‑нибудь иною стороною.      

- Вы, матушка, - сказал он, - или не хотите  понимать слов моих, или так нарочно говорите, лишь бы что‑нибудь  говорить: Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь  это деньги. Вы их не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?      

- По двенадцати рублей пуд.      

- Хватили немножко греха на душу, матушка. По  двенадцати не продали.      

- Ей‑богу, продала.      

- Ну видите ль? Так зато это мед. Вы собирали его,  может быть, около года, с заботами, со старанием, хлопотами; ездили, морили  пчел, кормили их в погребе целую зиму; а мертвые души дело не от мира сего. Тут  вы с своей стороны никакого не прилагали старания, на то была воля божия, чтоб  они оставили мир сей, нанеся ущерб вашему хозяйству. Там вы получили за труд,  за старание двенадцать рублей, а тут вы берете ни за что, даром, да и не  двенадцать, а пятнадцать, да и не серебром, а все синими ассигнациями. -  После таких сильных убеждений Чичиков почти уже не сомневался, что старуха  наконец подастся.      

- Право, - отвечала помещица, - мое такое  неопытное вдовье дело! лучше ж я маненько повременю, авось понаедут купцы, да  примерюсь к ценам.      

- Страм, страм, матушка! просто страм! Ну что вы это  говорите, подумайте сами! Кто же станет покупать их? Ну какое употребление он может  из них сделать ?      

- А может, в хозяйстве‑то как‑нибудь под  случай понадобятся: - возразила старуха, да и не кончила речи, открыта рот и  смотрела на него почти со страхом, желая знать, что он на это скажет.      

- Мертвые в хозяйстве! Эк куда хватили! Воробьев разве  пугать по ночам в вашем огороде, что ли?      

- С нами крестная сила! Какие ты страсти  говоришь! - проговорила старуха, крестясь.      

- Куда ж еще вы их хотели пристроить? Да, впрочем, ведь  кости и могилы - все вам остается, перевод только на бумаге. Ну, так что же?  Как же? отвечайте по крайней мере.      

Старуха вновь задумалась.      

- О чем же вы думаете, Настасья Петровна?      

- Право, я все не приберу, как мне быть; лучше я вам  пеньку продам.      

- Да что ж пенька? Помилуйте, я вас прошу совсем о  другом, а вы мне пеньку суете! Пенька пенькою, в другой раз приеду, заберу и  пеньку. Так как же, Настасья Петровна?      

- Ей‑богу, товар такой странный, совсем  небывалый!      

Здесь Чичиков вышел совершенно из границ всякого терпения,  хватил в сердцах стулом об пол и посулил ей черта.      

Черта помещица испугалась необыкновенно.      

- Ох, не припоминай его, бог с ним! - вскрикнула  она, вся побледнев. - Еще третьего дня всю ночь мне снился окаянный.  Вздумала было на ночь загадать на картах после молитвы, да, видно, в наказание‑то  бог и наслал его. Такой гадкий привиделся; а рога‑то длиннее бычачьих.      

- Я дивлюсь, как они вам десятками не снятся. Из одного  христианского человеколюбия хотел: вижу, бедная вдова убивается, терпит нужду:  да пропади и околей со всей вашей деревней!..      

- Ах, какие ты забранки пригинаешь! - сказала  старуха, глядя на него со страхом.      

- Да не найдешь слов с вами! Право, словно какая‑нибудь,  не говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене и сам не ест сена, и  другим не лает. Я хотел было закупать у вас хозяйственные продукты разные,  потому что я и казенные подряды тоже веду: - Здесь он прилгнул, хоть и вскользь  и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды  подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже  почти просительным голосом:      

- Да чего ж ты рассердился так горячо? Знай я прежде,  что ты такой сердитый, да я бы совсем тебе и не прекословила.      

- Есть из чего сердиться! Дело яйца выеденного не  стоит, а я стану из‑за него сердиться!      

- Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать  ассигнацией! Только смотри, отец мой, а насчет подрядов‑то: если случится  муки брать ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж,  пожалуйста, не обидь меня.      

- Нет, матушка, не обижу, - говорил он, а между  тем отирал рукою пот, который в три ручья катился по лицу его. Он расспросил  ее, не имеет ли она в городе какого‑нибудь поверенного или знакомого,  которого бы могла уполномочить на совершение крепости и всего, что следует.      

- Как же, протопопа, отца Кирила, сын служит в палате, -  сказала Коробочка.      

Чичиков попросил ее написать к нему доверенное письмо и,  чтобы избавить от лишних затруднений, сам даже взялся сочинить.      

«Хорошо бы было, - подумала между тем про себя  Коробочка, - если бы он забрал у меня в казну муку и скотину. Нужно его  задобрить: теста со вчерашнего вечера еще осталось, так пойти сказать Фетинье,  чтоб спекла блинов; хорошо бы также загнуть пирог пресный с яйцом, у меня его  славно загибают, да и времени берет немного». Хозяйка вышла с тем чтобы  привести в исполнение мысль насчет загнутия пирога и, вероятно, пополнить ее  другими произведениями домашней пекарни и стряпни; а Чичиков вышел в гостиную,  где провел ночь, с тем чтобы вынуть нужные бумаги из своей шкатулки. В гостиной  давно уже было все прибрано, роскошные перины вынесены вон, перед диваном стоял  покрытый стол. Поставив на него шкатулку, он несколько отдохнул, ибо  чувствовал, что был весь в поту, как в реке: все, что ни было на нем, начиная  от рубашки до чулок, все было мокро. «Эк уморила как проклятая старуха» -  сказал он, немного отдохнувши, и отпер шкатулку. Автор уверен, что есть  читатели такие любопытные, которые пожелают даже узнать план и внутреннее  расположение шкатулки. Пожалуй, почему же не удовлетворить! Вот оно, внутреннее  расположение: в самой средине мыльница, за мыльницею шесть‑семь узеньких  перегородок для бритв; потом квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с  выдолбленною между ними лодочкой для перьев, сургучей и всего, что подлиннее;  потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек для того, что покороче,  наполненные билетами визитными, похоронными, театральными и другими, которые  складывались на память. Весь верхний ящик со всеми перегородками вынимался, и  под ним находилось пространство, занятое кипами бумаг в лист, потом следовал  маленький потаенный ящик для денег, выдвигавшийся незаметно сбоку шкатулки. Он  всегда так поспешно выдвигался и задвигался в ту же минуту хозяином, что  наверно нельзя сказать, сколько было там денег. Чичиков тут же занялся и,  очинив перо, начал писать. В это время вошла хозяйка.      

- Хорош у тебя ящик, отец мой, - сказала она,  подсевши к нему. - Чай, в Москве купил его?      

- В Москве, - отвечал Чичиков, продолжая писать.      

- Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего года  сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до  сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! - продолжала  она заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там  немало. - Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится  в суд просьбу подать, а и не на чем.      

Чичиков объяснил ей, что эта бумага не такого рода, что она  назначена для совершения крепостей, а не для просьб. Впрочем, чтобы успокоить  ее, он дал ей какой‑то лист в рубль ценою. Написавши письмо, дал он ей  подписаться и попросил маленький списочек мужиков. Оказалось, что помещица не  вела никаких записок, ни списков, а знала почти всех наизусть; он заставил ее  тут же продиктовать их. Некоторые крестьяне несколько изумили его своими  фамилиями, а еще более прозвищами, так что он всякий раз, слыша их, прежде  останавливался, а потом уже начинал писать. Особенно поразил его какой‑то  Петр Савельев Неуважай‑Корыто, так что он не мог не сказать: «Экой  длинный!» Другой имел прицепленный к имени «Коровий кирпич», иной оказался  просто: Колесо Иван. Оканчивая писать, он потянул несколько к себе носом воздух  и услышал завлекательный запах чего‑то горячего в масле.      

- Прошу покорно закусить, - сказала хозяйка.      

Чичиков оглянулся и увидел, что на столе стояли уже грибки,  пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками:  припекой с лучком, припекой с маком, припекой с творогом, припекой со  сняточками, и невесть чего не было.      

- Пресный пирог с яйцом! - сказала хозяйка.      

Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом, и, съевши тут  же с небольшим половину, похвалил его. И в самом деле, пирог сам по себе был  вкусен, а после всей возни и проделок со старухой показался еще вкуснее.      

- А блинков? - сказала хозяйка.      

В ответ на это Чичиков свернул три блина вместе и, обмакнувши  их в растопленное масло, отправил в рот, а губы и руки вытер салфеткой.  Повторивши это раза три, он попросил хозяйку приказать заложить его бричку.  Настасья Петровна тут же послала Фетинью, приказавши в то же время принести еще  горячих блинов.      

- У вас, матушка, блинцы очень вкусны, - сказал  Чичиков, принимаясь за принесенные горячие.      

- Да у меня‑то их хорошо пекут, - сказала  хозяйка, - да вот беда: урожай плох, мука уж такая неважная: Да что же,  батюшка, вы так спешите? - проговорила она, увидя, что Чичиков взял в руки  картуз, - ведь и бричка еще не заложена.      

- Заложат, матушка, заложат. У меня скоро закладывают.      

- Так уж, пожалуйста, не позабудьте насчет подрядов.      

- Не забуду, не забуду, - говорил Чичиков, выходя  в сени.      

- А свиного сала не покупаете? - сказала хозяйка,  следуя за ним.      

- Почему не покупать? Покупаю, только после.      

- У меня о святках и свиное сало будет.      

- Купим, купим, всего купим, и свиного сала купим.      

- Может быть, понадобится птичьих перьев. У меня к  Филиппову посту будут и птичьи перья.      

- Хорошо, хорошо, - говорил Чичиков.      

- Вот видишь, отец мой, и бричка твоя еще не  готова, - сказала хозяйка, когда они вышли на крыльцо.      

- Будет, будет готова. Расскажите только мне, как  добраться до большой дороги.      

- Как же бы это сделать? - сказала хозяйка. -  Рассказать‑то мудрено, поворотов много; разве я тебе дам девчонку, чтобы  проводила. Ведь у тебя, чай, место есть на козлах, где бы присесть ей.      

- Как не быть.      

- Пожалуй, я тебе дам девчонку; она у меня знает  дорогу, только ты смотри! не завези ее, у меня уже одну завезли купцы.      

Чичиков уверил ее, что не завезет, и Коробочка,  успокоившись, уже стала рассматривать все, что было во дворе ее; вперила глаза  на ключницу, выносившую из кладовой деревянную побратиму с медом, на мужика,  показавшегося в воротах, и мало‑помалу вся переселилась в хозяйственную  жизнь. Но зачем так долго заниматься Коробочкой? Коробочка ли, Манилова ли,  хозяйственная ли жизнь, или нехозяйственная - мимо их! Не то на свете дивно  устроено: веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься  перед ним, и тогда бог знает что взбредет в голову. Может быть, станешь даже  думать: да полно, точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице  человеческого совершенствования? Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от  сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с  благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами,  зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно‑светского визита,  где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли,  занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается  в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью  хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во  Франции, какое направление принял модный католицизм. Но мимо, мимо! зачем  говорить об этом? Но зачем же среди недумающих, веселых, беспечных минут сама  собою вдруг пронесется иная чудная струя: еще смех не успел совершенно сбежать  с лица, а уже стал другим среди тех же людей, и уже другим светом осветилось  лицо:      

- А вот бричка, вот бричка! - вскричал Чичиков,  увидя наконец подъезжавшую свою бричку. - Что ты, болван, так долго  копался? Видно, вчерашний хмель у тебя не весь еще выветрило.      

Селифан на это ничего не отвечал.      

- Прощайте, матушка! А что же, где ваша девчонка?      

- Эй, Пелагея! - сказала помещица стоявшей около  крыльца девчонке лет одиннадцати, в платье из домашней крашенины и с босыми  ногами, которые издали можно было принять за сапоги, так они были облеплены  свежею грязью. - Покажи‑ка барину дорогу.      

Селифан помог взлезть девчонке на козлы, которая, ставши  одной ногой на барскую ступеньку, сначала запачкала ее грязью, а потом уже  взобралась на верхушку и поместилась возле него. Вслед за нею и сам Чичиков  занес ногу на ступеньку и, понагнувши бричку на правую сторону, потому что был  тяжеленек, наконец поместился, сказавши:      

- А! теперь хорошо! прощайте, матушка!      

Кони тронулись.      

Селифан был во всю дорогу суров и с тем вместе очень  внимателен к своему делу, что случалося с ним всегда после того, когда либо в  чем провинился, либо был пьян. Лошади были удивительно как вычищены. Хомут на  одной из них, надевавшийся дотоле почти всегда в разодранном виде, так что из‑под  кожи выглядывала пакля, был искусно зашит. Во всю дорогу был он молчалив,  только похлестывал кнутом, и не обращал никакой поучительной речи к лошадям,  хотя чубарому коню, конечно, хотелось бы выслушать что‑нибудь  наставительное, ибо в это время вожжи всегда как‑то лениво держались в  руках словоохотного возницы и кнут только для формы гулял поверх спин. Но из  угрюмых уст слышны были на сей раз одни однообразно неприятные восклицания: «Ну  же, ну, ворона! зевай! зевай!» - и больше ничего. Даже сам гнедой и Заседатель  были недовольны, не услышавши ни разу ни «любезные», ни «почтенные». Чубарый  чувствовал пренеприятные удары по своим полным и широким частям. «Вишь ты, как  разнесло его! - думал он сам про себя, несколько припрядывая ушами. -  Небось знает, где бить! Не хлыснет прямо по спине, а так и выбирает место, где  поживее: по ушам зацепит или под брюхо захлыснет».      

- Направо, что ли? - с таким сухим вопросом  обратился Селифан к сидевшей возле него девчонке, показывая ей кнутом на  почерневшую от дождя дорогу между яркозелеными, освещенными полями.      

- Нет, нет, я уж покажу, - отвечала девчонка.      

- Куда ж? - сказал Селифан, когда подъехали  поближе.      

- Вот куды, - отвечала девчонка, показывая рукою.      

- Эх ты! - сказал Селифан. - Да это и есть  направо: не знает, где право, где лево!      

Хотя день был очень хорош, но земля до такой степени  загрязнилась, что колеса брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею,  как войлоком, что значительно отяжелило экипаж; к тому же почва была глиниста и  цепка необыкновенно. То и другое было причиною, что они не могли выбраться из  проселков раньше полудня. Без девчонки было бы трудно сделать и это, потому что  дороги расползались во все стороны, как пойманные раки, когда их высыпают из  мешка, и Селифану довелось бы поколесить уже не по своей вине. Скоро девчонка  показала рукою на черневшее вдали строение, сказавши:      

- Вон столбовая дорога!      

- А строение? - спросил Селифан.      

- Трактир, - сказала девчонка.      

- Ну, теперь мы сами доедем, - сказал  Селифан, - ступай себе домой.      

Он остановился и помог ей сойти, проговорив сквозь зубы: «Эх  ты, черноногая!»      

Чичиков дал ей медный грош, и она побрела восвояси, уже  довольная тем, что посидела на козлах.Глава четвертая      

       

Подъехавши к трактиру, Чичиков велел остановиться по двум  причинам. С одной стороны, чтоб дать отдохнуть лошадям, а с другой стороны,  чтоб и самому несколько закусить и подкрепиться. Автор должен признаться, что  весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей. Для него решительно  ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве,  проводящие время в обдумывании, что бы такое поесть завтра и какой бы обед  сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе, как отправивши  прежде в рот пилюлю; глотающие устерс, морских пауков и прочих чуд, а потом  отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ. Нет, эти господа никогда не возбуждали  в нем зависти. Но господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины,  на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую‑нибудь запеканную  колбасу с луком и потом как ни в чем не бывало садятся за стол в какое хочешь  время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами,  заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, так что вчуже пронимает  аппетит, - вот эти господа, точно, пользуются завидным даянием неба! Не  один господин большой руки пожертвовал бы сию же минуту половину душ крестьян и  половину имений, заложенных и только, чтобы иметь такой желудок, какой имеет  господин средней руки; но то беда, что ни за какие деньги, ниже' имения, с  улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть такого желудка, какой бывает у  господина средней руки.      

Деревянный потемневший трактир принял Чичикова под свой  узенький гостеприимный навес на деревянных выточенных столбиках, похожих на  старинные церковные подсвечники. Трактир был что‑то вроде русской избы,  несколько в большем размере. Резные узорочные карнизы из свежего дерева вокруг  окон и под крышей резко и живо пестрели темные его стены; на ставнях были  нарисованы кувшины с цветами.      

Взобравшись узенькою деревянною лестницею наверх, в широкие  сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху в пестрых  ситцах, проговорившую: «Сюда пожалуйте!» В комнате попались всё старые  приятели, попадающиеся всякому в небольших деревянных трактирах, каких немало  выстроено по дорогам, а именно заиндевелый самовар, выскобленные гладко  сосновые стены, трехугольный шкаф с чайниками и чашками в углу, фарфоровые  вызолоченные яички пред образами, висевшие на голубых и красных ленточках,  окотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза, а  вместо лица какую‑то лепешку; наконец натыканные пучками душистые травы и  гвоздики у образов, высохшие до такой степени, что желавший понюхать их только  чихал и больше ничего.      

- Поросенок есть? - с таким вопросом обратился  Чичиков к стоявшей бабе.      

- Есть.      

- С хреном и со сметаною?      

- С хреном и со сметаною.      

- Давай его сюда!      

Старуха пошла копаться и принесла тарелку, салфетку,  накрахмаленную до того что дыбилась, как засохшая кора, потом нож с пожелтевшею  костяною колодочкою, тоненький, как перочинный, двузубую вилку и солонку,  которую никак нельзя было поставить прямо на стол.      

Герой наш, по обыкновению, сейчас вступил с нею в разговор и  расспросил, сама ли она держит трактир, или есть хозяин, а сколько дает доходу  трактир, и с ними ли живут сыновья, и что старший сын холостой или женатый  человек, и какую взял жену, с большим ли приданым, или нет, и доволен ли был  тесть, и не сердился ли, что мало подарков получил на свадьбе, - словом,  не пропустил ничего. Само собою разумеется, что полюбопытствовал узнать, какие  в окружности находятся у них помещики, и узнал, что всякие есть помещики:  Плотин, Почитаев, Мыльной, Чепраков‑полковник, Собакевич. «А! Собакевича  знаешь?» - спросил он и тут же услышал, что старуха знает не только Собакевича,  но и Манилова, и что Манилов будет поделикатней Собакевича: велит тотчас  сварить курицу, спросит и телятинки; коли есть баранья печенка, то и бараньей  печенки спросит, и всего только что попробует, а Собакевич одного чего‑нибудь  спросит, да уж зато всё съест, даже и подбавки потребует за ту же цену.      

Когда он таким образом разговаривал, кушая поросенка,  которого оставался уже последний кусок, послышался стук колес подьехавшего  экипажа. Взглянувши в окно, увидел он остановившуюся перед трактиром легонькую  бричку, запряженную тройкою добрых лошадей. Из брички вылезали двое какие‑то  мужчин. Один белокурый, высокого роста; другой немного пониже, чернявый.  Белокурый был в темно‑синей венгерке, чернявый просто в полосатом  архалуке. Издали тащилась еще колясчонка, пустая, влекомая какой‑то  длинношерстной четверней с изорванными хомутами и веревочной упряжью. Белокурый  тотчас же отправился по лестнице наверх, между тем как черномазый еще оставался  и щупал что‑то в бричке, разговаривая тут же со слугою и махая в то же  время ехавшей за ними коляске. Голос его показался Чичикову как будто несколько  знакомым. Пока он его рассматривал, белокурый успел уже нащупать дверь и  отворить ее. Это был мужчина высокого роста, лицом худощавый, или что называют  издержанный, с рыжими усиками. По загоревшему лицу его можно было заключить,  что он знал, что такое дым, если не пороховой, то по крайней мере табачный. Он  вежливо поклонился Чичикову, на что последний ответил тем же. В продолжение  немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между  собою, потому что уже начало было сделано, и оба почти в одно и то же время  изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним  дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ,  сбросив с головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные  густые волосы. Это был среднего роста, очень недурно сложенный молодец с  полными румяными щеками, с белыми, как снег, зубами и черными, как смоль,  бакенбардами. Свеж он был, как кровь с молоком; здоровье, казалось, так и  прыскало с лица его.      

- Ба, ба, ба! - вскричал он вдруг, расставив обе  руки при виде Чичикова. - Какими судьбами?      

Чичиков узнал Ноздрева, того самого, с которым он вместе  обедал у прокурора и который с ним в несколько минут сошелся на такую короткую  ногу, что начал уже говорить «ты», хотя, впрочем, он с своей стороны не подал к  тому никакого повода.      

- Куда ездил? - говорил Ноздрев и, не дождавшись  ответа, продолжал: - А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Веришь ли,  что никогда в жизни так не продувался. Ведь я на обывательских приехал! Вот  посмотри нарочно в окно! - Здесь он нагнул сам голову Чичикова, так что  тот чуть не ударился ею об рамку. - Видишь, какая дрянь! Насилу дотащили,  проклятые, я уже перелез вот в его бричку. - Говоря это, Ноздрев показал  пальцем на своего товарища. - А вы еще не знакомы? Зять мой Мижуев! Мы с  ним все утро говорили о тебе. «Ну, смотри, говорю, если мы не встретим  Чичикова» Ну, брат, если б ты знал, как я продулся! Поверишь ли, что не только  убухал четырех рысаков - всё спустил. Ведь на мне нет ни цепочки, ни часов: -  Чичиков взглянул и увидел точно, что на нем не было ни цепочки, ни часов. Ему  даже показалось, что и один бакенбард был у него меньше и не так густ, как  другой. - А ведь будь только двадцать рублей в кармане, - продолжал  Ноздрев, - именно не больше как двадцать, я отыграл бы все, то есть кроме  того, что отыграл бы, вот как честный человек, тридцать тысяч сейчас положил бы  в бумажник.      

- Ты, однако, и тогда так говорил, - отвечал  белокурый, - а когда я тебе дал пятьдесят рублей, тут же просадил их.      

- И не просадил бы! ей‑богу, не просадил бы! Не  сделай я сам глупость, право, не просадил бы. Не загни я после пароле на  проклятой семерке утку, я бы мог сорвать весь банк.      

- Однако ж не сорвал, - сказал белокурый.      

- Не сорвал потому, что загнул утку не вовремя. А ты  думаешь, майор твой хорошо играет?      

- Хорошо или не хорошо, однако ж он тебя обыграл.      

- Эка важность! - сказал Ноздрев, - этак и я  его обыграю. Нет, вот попробуй он играть дублетом, так вот тогда я посмотрю, я  посмотрю тогда, какой он игрок! Зато, брат Чичиков, как покатили мы в первые  дни! Правда, ярмарка была отличнейшая. Сами купцы говорят, что никогда не было  такого съезда. У меня все, что ни привезли из деревни, продали по самой  выгоднейшей цене. Эх, братец, как покутили! Теперь даже, как вспомнишь: черт  возьми! то есть как жаль, что ты не был. Вообрази, что в трех верстах от города  стоял драгунский полк. Веришь ли, что офицеры, сколько их ни было, сорок  человек одних офицеров было в городе; как начали мы, братец, пить: Штабс‑ротмистр  Поцелуев: такой славный! усы, братец, такие! Бордо называет просто бурдашкой.  «Принеси‑ка, брат, говорит, бурдашки!» Поручик Кувшинников: Ах, братец,  какой премилый человек! вот уж, можно сказать, во всей форме кутила. Мы все  были с ним вместе. Какого вина отпустил нам Пономарев! Нужно тебе знать, что он  мошенник и в его лавке ничего нельзя брать: в вино мешает всякую дрянь: сандал,  жженую пробку и даже бузиной, подлец, затирает; но зато уж если вытащит из  дальней комнатки, которая называется у него особенной, какую‑нибудь  бутылочку - ну просто, брат, находишься в эмпиреях. Шампанское у нас было такое  - что пред ним губернаторское? просто квас. Вообрази, не клико, а какое‑то  клико‑матрадура, это значит двойное клико. И еще достал одну бутылочку  французского под названием: бонбон. Запах? - розетка и все что хочешь. Уж  так покутили!.. После нас приехал какой‑то князь, послал в лавку за  шампанским, нет ни одной бутылки во всем городе, все офицеры выпили. Веришь ли,  что я один в продолжение обеда выпил семнадцать бутылок шампанского!      

- Ну, семнадцать бутылок ты не выпьешь, - заметил  белокурый.      

- Как честный человек говорю, что выпил, - отвечал  Ноздрев.      

- Ты можешь себе говорить все что хочешь, а я тебе  говорю, что и десяти не выпьешь.      

- Ну хочешь об заклад, что выпью!      

- К чему же об заклад?      

- Ну, поставь ружье, которое купил в городе.      

- Не хочу.      

- Ну да поставь, попробуй.      

- И пробовать не хочу      

- Да, был бы ты без ружья, как без шапки. Эх, брат  Чичиков, то есть как я жалел, что тебя не было Я знаю, что ты бы не расстался с  поручиком Кувшинниковым. Уж как бы вы с ним хорошо сошлись! Это не то что  прокурор и все губернские скряги в нашем городе, которые так и трясутся за  каждую копейку. Этот, братец, и в гальбик, и в банчишку, и во все что хочешь.  Эх, Чичиков, ну что бы тебе стоило приехать? Право, свинтус ты за это, скотовод  эдакой! Поцелуй меня, душа, смерть люблю тебя! Мижуев, смотри, вот судьба  свела: ну что он мне или я ему? Он приехал бог знает откуда, я тоже здесь живу:  А сколько было, брат, карет, и все это en gros[1].  В фортунку крутнул: выиграл две банки помады, фарфоровую чашку и гитару; потом  опять поставил один раз и прокрутил, канальство, еще сверх шесть целковых. А  какой, если б ты знал, волокита Кувшинников! Мы с ним были на всех почти балах.  Одна была такая разодетая, рюши на ней, и трюши, и черт знает чего не было: я  думаю себе только: «черт возьми!» А Кувшинников, то есть это такая бестия,  подсел к ней и на французском языке подпускает ей такие комплименты: Поверишь  ли, простых баб не пропустил. Это он называет: попользоваться насчет клубнички.  Рыб и балыков навезли чудных. Я таки привез с собою один; хорошо, что догадался  купить, когда были еще деньги. Ты куда теперь едешь?      

- А я к человечку к одному, - сказал Чичиков.      

- Ну, что человечек, брось его! поедем во мне!      

- Нет, нельзя, есть дело.      

- Ну вот уж и дело! уж и выдумал! Ах ты, Оподелок  Иванович!      

- Право, дело, да еще и нужное.      

- Пари держу, врешь! Ну скажи только, к кому едешь?      

- Ну, к Собакевичу.      

Здесь Ноздрей захохотал тем звонким смехом, каким заливается  только свежий, здоровый человек, у которого все до последнего выказываются  белые, как сахар, зубы, дрожат и прыгают щеки, а сосед за двумя дверями, в  третьей комнате, вскидывается со сна, вытаращив очи и произнося: «Эк его  разобрало!»      

- Что ж тут смешного? - сказал Чичиков, отчасти  недовольный таким смехом.      

Но Ноздрев продолжал хохотать во все горло, приговаривая:      

- Ой, пощади, право, тресну со смеху!      

- Ничего нет смешного: я дал ему слово, - сказал  Чичиков.      

- Да ведь ты жизни не будешь рад, когда приедешь к  нему, это просто жидомор! Ведь я знаю твой характер, ты жестоко опешишься, если  думаешь найти там банчишку и добрую бутылку какого‑нибудь бонбона.  Послушай, братец: ну к черту Собакевича, поедем во мне! каким балыком попотчую!  Пономарев, бестия, так раскланивался, говорит: «Для вас только, всю ярмарку,  говорит, обыщите, не найдете такого». Плут, однако ж, ужасный. Я ему в глаза  это говорил: «Вы, говорю, с нашим откупщиком первые мошенники!» Смеется,  бестия, поглаживая бороду. Мы с Кувшинниковым каждый день завтракали в его  лавке. Ах, брат, вот позабыл тебе сказать: знаю, что ты теперь не отстанешь, но  за десять тысяч не отдам, наперед говорю. Эй, Порфирий! - закричал он,  подошедши к окну, на своего человека, который держал в одной руке ножик, а в  другой корку хлеба с куском балыка, который посчастливилось ему мимоходом  отрезать, вынимая что‑то из брички. - Эй, Порфирий, - кричал  Ноздрев, - принеси‑ка щенка! Каков щенок! - продолжал он,  обращаясь к Чичикову. - Краденый, ни за самого себя не отдавал хозяин. Я  ему сулил каурую кобылу, которую, помнишь, выменял у Хвостырева: - Чичиков,  впрочем, отроду не видел ни каурой кобылы, ни Хвостырева.      

- Барин! ничего не хотите закусить? - сказала в это  время, подходя к нему, старуха.      

- Ничего. Эх, брат, как покутили! Впрочем, давай рюмку  водки; какая у тебя есть?      

- Анисовая, - отвечала старуха.      

- Ну, давай анисовой, - сказал Ноздрей.      

- Давай уж и мне рюмку! - сказал белокурый.      

- В театре одна актриса так, каналья, пела, как  канарейка! Кувшинников, который сидел возле меня, «Вот, говорит, брат,  попользоваться бы насчет клубнички!» Одних балаганов, я думаю, было пятьдесят.  Фенарди четыре часа вертелся мельницею. - Здесь он принял рюмку из рук старухи,  которая ему за то низко поклонилась. - А, давай его сюда! - закричал  он увидевши Порфирия, вошедшего с щенком. Порфирий был одет, так же как и  барин, в каком‑то архалуке, стеганном на вате, но несколько  позамасленней.      

- Давай его, клади сюда на пол!      

Порфирий положил щенка на пол, который, растянувшись на все  четыре лапы, нюхал землю.      

- Вот щенок! - сказал Ноздрев, взявши его за  приподнявши рукою. Щенок испустил довольно жалобный вой.      

- Ты, однако ж, не сделал того, что я тебе  говорил, - сказал Ноздрев, обратившись к Порфирию и рассматривая брюхо  щенка, - и не подумал вычесать его?      

- Нет, я его вычесывал.      

- А отчего же блохи?      

- Не могу знать. Статься может, как‑нибудь из  брички поналезли.      

- Врешь, врешь, и не воображал чесать; я думаю, дурак,  еще своих напустил. Вот посмотри‑ка, Чичиков, посмотри, какие уши, на‑ка  пощупай рукою.      

- Да зачем, я и так вижу: доброй породы! - отвечал  Чичиков.      

- Нет, возьми‑ка нарочно, пощупай уши!      

Чичиков в угодность ему пощупал уши, примолвивши:      

- Да, хорошая будет собака.      

- А нос, чувствуешь, какой холодный? возьми‑на  рукою.      

Не желая обидеть его, Чичиков взял и за нос, сказавши:      

- Хорошее чутье.      

- Настоящий мордаш, - продолжал Ноздрев, - а,  признаюсь, давно острил зубы на мордаша. На, Порфирий, отнеси его!      

Порфирий, взявши щенка под брюхо, унес его в бричку.      

- Послушай, Чичиков, ты должен непременно теперь ехать  ко мне, пять верст всего, духом домчимся, а там, пожалуй, можешь и к  Собакевичу.      

«А что ж, - подумал про себя Чичиков, - заеду я в  самом деле к Ноздреву. Чем же он хуже других, такой же человек, да еще и  проигрался. Горазд он, как видно, на все, стало быть у него даром можно кое‑что  выпросить».      

- Изволь, едем, - сказал он, - но чур не  задержать, мне время дорого.      

- Ну, душа, вот это так! Вот это хорошо, постой же, я  тебя поцелую за это. - Здесь Ноздрев и Чичиков поцеловались. - И  славно: втроем и покатим!      

- Нет, ты уж, пожалуйста, меня‑то отпусти, -  говорил белокурый, - мне нужно домой.      

- Пустяки, пустяки, брат, не пущу.      

- Право, жена будет сердиться; теперь же ты можешь,  пересесть вот в ихнюю бричку.      

- Ни, ни, ни! И не думай.      

Белокурый был один из тех людей, в характере которых на  первый взгляд есть какое‑то упорство. Еще не успеешь открыть рта, как они  уже готовы спорить и, кажется, никогда не согласятся на то, что явно противуположно  их образу мыслей, что никогда не назовут глупого умным и что в особенности не  согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что в характере их  окажется мягкость, что они согласятся именно на то, что отвергали, глупое  назовут умным и пойдут потом поплясывать как нельзя лучше под чужую  дудку, - словом, начнут гладью, а кончат гадью.      

- Вздор!- сказал Ноздрев в ответ на каков‑то  ставление белокурого, надел ему на голову картуз, и - белокурый отправился  вслед за ними.      

- За водочку, барин, не заплатили: - сказала старуха      

- А, хорошо, хорошо, матушка. Послушай, зятек! заплати,  пожалуйста. У меня нет ни копейки в кармане.      

- Сколько тебе? - сказал зятек.      

- Да что, батюшка, двугривенник всего, - сказала  старуха.      

- Врешь, врешь. Дай ей полтину, предовольно с нее.      

- Маловато, барин, - сказала старуха, однако ж  взяла деньги с благодарностию и еще побежала впопыхах отворять им дверь. Она  была не в убытке, потому что запросила вчетверо против того, что стоила водка.      

Приезжие уселись. Бричка Чичикова ехала рядом с бричкой, в  которой сидели Ноздрев и его зять, и потому они все трое могли свободно между  собою разговаривать в продолжение дороги. За ними следовала, беспрестанно  отставая, небольшая колясчонка Ноздрева на тощих обывательских лошадях. В ней сидел  Порфирий с щенком.      

Так как разговор, который путешественники вели между собою,  был не очень интересен для читателя, то сделаем лучше, если скажем что‑нибудь  о самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю  роль в нашей поэме.      

Лицо Ноздрева, верно, уже сколько‑нибудь знакомо  читателю. Таких людей приходилось всякому встречать немало. Они называются  разбитными малыми, слывут еще в детстве и в школе за хороших товарищей и при  всем том бывают весьма больно поколачиваемы. В их лицах всегда видно что‑то  открытое, прямое, удалое. Они скоро знакомятся, и не успеешь оглянуться, как  уже говорят тебе «ты». Дружбу заведут, кажется, навек: но всегда почти так  случается, что подружившийся подерется с ними того же вечера на дружеской  пирушке. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный. Ноздрев в тридцать  пять лет был таков же совершенно, каким был в осьмнадцать и двадцать: охотник  погулять. Женитьба его ничуть не переменила, тем более что жена скоро  отправилась на тот свет, оставивши двух ребятишек, которые решительно ему были  не нужны. За детьми, однако ж, присматривала смазливая нянька. Дома он больше  дня никак не мог усидеть. Чуткий нос его слышал за несколько десятков верст,  где была ярмарка со всякими съездами и балами; он уж в одно мгновенье ока был  там, спорил и заводил сумятицу за зеленым столом, ибо имел, подобно всем  таковым, страстишку к картишкам. В картишки, как мы уже видели из первой главы,  играл он не совсем безгрешно и чисто, зная много разных передержек и других  тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою: или  поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень  хорошим бакенбардам, так что возвращался домой он иногда с одной только  бакенбардой, и то довольно жидкой. Но здоровые и полные щеки его так хорошо  были сотворены и вмещали в себе столько растительной силы, что бакенбарды скоро  вырастали вновь, еще даже лучше прежних. И что всего страннее, что может только  на одной Руси случиться, он чрез несколько времени уже встречался опять с теми  приятелями, которые его тузили, и встречался как ни в чем не бывало, и он, как  говорится, ничего, и они ничего.      

Ноздрев был в некотором отношении исторический человек. Ни  на одном собрании, где он был, не обходилось без истории. Какая‑нибудь  история непременно происходила: или выведут его под руки из зала жандармы, или  принуждены бывают вытолкать свои же приятели. Если же этого не случится, то все‑таки  что‑нибудь да будет такое, чего с другим никак не будет: или нарежется в  буфете таким образом, что только смеется, или проврется самым жестоким образом,  так что наконец самому сделается совестно. И наврет совершенно без всякой  нужды: вдруг расскажет, что у него была лошадь какой‑нибудь голубой или  розовой шерсти, и тому подобную чепуху, так что слушающие наконец все отходят,  произнесши: «Ну, брат, ты, кажется, уже начал пули лить». Есть люди, имеющие  страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины. Иной, например,  даже человек в чинах, с благородною наружностию, со звездой на груди, будет вам  жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления,  а потом, смотришь, тут же, пред вашими глазами, и нагадит вам. И нагадит так,  как простой коллежский регистратор, а вовсе не так, как человек во звездой на  груди, разговаривающий о предметах, вызывающих на размышление, так что стоишь  только да дивишься, пожимая плечами, да и ничего более. Такую же странную  страсть имел и Ноздрев. Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех  насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал  свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив,  если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по‑дружески  и даже говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь». Ноздрев во  многих отношениях был многосторонний человек, то есть человек на все руки. В ту  же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое  хотите предприятие, менять все что ни есть на все, что хотите. Ружье, собака,  лошадь - все было предметом мены, но вовсе не с тем, чтобы выиграть: это  происходило просто от какой‑то неугомонной юркости и бойкости характера.  Если ему на ярмарке посчастливилось напасть на простака и обыграть его, он  накупал кучу всего, что прежде попадалось ему на глаза в лавках: хомутов,  курительных свечек, платков для няньки, жеребца, изюму, серебряный рукомойник,  голландского холста, крупичатой муки, табаку, пистолетов, селедок, картин,  точильный инструмент, горшков, сапогов, фаянсовую посуду - насколько хватало  денег. Впрочем, редко случалось, чтобы это было довезено домой; почти в тот же  день спускалось оно все другому, счастливейшему игроку, иногда даже  прибавлялась собственная трубка с кисетом и мундштуком, а в другой раз и вся  четверня со всем: с коляской и кучером, так что сам хозяин отправлялся в  коротеньком сюртучке или архалуке искать какого‑нибудь приятеля, чтобы  попользоваться его экипажем. Вот какой был Ноздрев! Может быть, назовут его  характером избитым, станут говорить, что теперь нет уже Ноздрева. Увы!  несправедливы будут те, которые станут говорить так. Ноздрев долго еще не  выведется из мира. Он везде между нами и, может быть, только ходит в другом  кафтане; но легкомысленно непроницательны люди, и человек в другом кафтане  кажется им другим человеком.      

Между тем три экипажа подкатили уже к крыльцу дома Ноздрева.  В доме не было никакого приготовления к их принятию. Посередине столовой стояли  деревянные козлы, и два мужика, стоя на них, белили стены, затягивая какую‑то  бесконечную песню; пол весь был обрызган белилами. Ноздрев приказал тот же час  мужиков и козлы вон и выбежал в другую комнату отдавать повеления. Гости  слышали, как он заказывал повару обед; сообразив это, Чичиков, начинавший уже  несколько чувствовать аппетит, увидел, что раньше пяти часов они не сядут за  стол. Ноздрев, возвратившись, повел гостей осматривать все, что ни было у него  на деревне, и в два часа с небольшим показал решительно все, так что ничего уж  больше не осталось показывать. Прежде всего пошли они обсматривать конюшню, где  видели двух кобыл, одну серую в яблоках, другую каурую, потом гнедого жеребца,  на вид и неказистого, но за которого Ноздрев божился, что заплатил десять  тысяч.      

- Десять тысяч ты за него не дал, - заметил  зять. - Он и одной не стоит.      

- Ей‑богу, дал десять тысяч, - сказал  Ноздрев.      

- Ты себе можешь божиться, сколько хочешь, -  отвечал зять.      

- Ну, хочешь, побьемся об заклад!- сказал Ноздрев.      

Об заклад зять не захотел биться.      

Потом Ноздрев показал пустые стойла, где были прежде тоже  хорошие лошади. В этой же конюшне видели козла, которого, по старому поверью,  почитали необходимым держать при лошадях, который, как казалось, был с ними в  ладу, гулял под их брюхами, как у себя дома. Потом Ноздрев повел их глядеть  волчонка, бывшего на привязи. «Вот волчонок! - сказал он. - Я его  нарочно кормлю сырым мясом. Мне хочется, чтобы он был совершенным зверем!»  Пошли смотреть пруд, в котором, по словам Ноздрева, водилась рыба такой  величины, что два человека с трудом вытаскивали штуку, в чем, однако ж,  родственник не преминул усомниться. «Я тебе, Чичиков, - сказал  Ноздрев, - покажу отличнейшую пару собак: крепость черных мясом просто  наводит изумление, щиток - игла!» - и повел их к выстроенному очень красиво  маленькому домику, окруженному большим загороженным со всех сторон двором.  Вошедши на двор, увидели там всяких собак, и густопсовых, и чистопсовых, всех  возможных цветов и мастей: муругих, черных с подпалинами, полво‑пегих,  муруго‑пегих, красно‑пегих, черноухих, сероухих: Тут были все  клички, все повелительные наклонения: стреляй, обругай, порхай, пожар, скосырь,  черкай, допекай, припекай, северга, касатка, награда, попечительница. Ноздрев  был среди их совершенно как отец среди семейства; все они, тут же пустивши  вверх хвосты, зовомые у собачеев прави'лами, полетели прямо навстречу гостям и  стали с ними здороваться. Штук десять из них положили свои лапы Ноздреву на  плеча. Обругай оказал такую же дружбу Чичикову и, поднявшись на задние ноги,  лизнул его языком в самые губы, так что Чичиков тут же выплюнул. Осмотрели  собак, наводивших изумление крепостью черных мясов, - хорошие были собаки.  Потом пошли осматривать крымскую суку, которая была уже слепая и, по словам  Ноздрева, должна была скоро издохнуть, но года два тому назад была очень  хорошая сука; осмотрели и суку - сука, точно, была слепая. Потом пошли  осматривать водяную мельницу, где недоставало порхлицы, в которую утверждается  верхний камень, быстро вращающийся на веретене, - «порхающий», по чудному  выражению русского мужика.      

- А вот тут скоро будет и кузница! - сказал Ноздрев.  Немного прошедши, они увидели, точно, кузницу, осмотрели и кузницу.      

- Вот на этом поле, - сказал Ноздрев, указывая  пальцем на поле, - русаков такая гибель, что земли не видно; я сам своими  руками поймал одного за задние ноги.      

- Ну, русака ты не поймаешь рукою! - заметил зять.      

- А вот же поймал, нарочно поймал! - отвечал  Ноздрев - Теперь я поведу тебя посмотреть, - продолжал он, обращаясь к  Чичикову, - границу, где оканчивается моя земля.      

Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах  состояло из кочек. Гости должны были пробираться между перелогами и  взбороненными нивами. Чичиков начинал чувствовать усталость. Во многих местах  ноги их выдавливали под собою воду, до такой степени место было низко. Сначала  они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему  не служит, брели прямо, не разбирая, где бо'льшая, а где меньшая грязь.  Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из  деревянного столбика и узенького рва.      

- Вот граница! - сказал Ноздрев. - Все, что  ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес,  которым вон синеет, и все, что за лесом, все мое.      

- Да когда же этот лес сделался твоим? - спросил  зять. - Разве ты недавно купил его? Ведь он не был твой.      

- Да, я купил его недавно, - отвечал Ноздрев.      

- Когда же ты успел его так скоро купить?      

- Как же, я еще третьего дня купил, и дорого, черт  возьми, дал.      

- Да ведь ты был в то время на ярмарке.      

- Эх ты, Софрон! Разве нельзя быть в одно время и на  ярмарке и купить землю? Ну, я был на ярмарке, а приказчик мой тут без меня и  купил.      

- Да, ну разве приказчик! - сказал зять, но и тут  усумнился и покачал головою.      

Гости воротились тою же гадкою дорогою к дому. Ноздрев повел  их в свой кабинет, в котором, впрочем, не было заметно следов того, что бывает  в кабинетах, то есть книг или бумаги; висели только сабли и два ружья - одно в  триста, а другое в восемьсот рублей. Зять, осмотревши, покачал только головою.  Потом были показаны турецкие кинжалы, на одном из которых по ошибке было  вырезано: «Мастер Савелий Сибиряков». Вслед за тем показалась гостям шарманка.  Ноздрев тут же провертел пред ними кое‑что. Шарманка играла не без  приятности, но в средине ее, кажется, что‑то случилось, ибо мазурка  оканчивалась песнею: «Мальбруг в поход поехал», а «Мальбруг в поход поехал»  неожиданно завершался каким‑то давно знакомым вальсом. Уже Ноздрев давно  перестал вертеть, но в шарманке была одна дудка очень бойкая, никак не хотевшая  угомониться, и долго еще потому свистела она одна. Потом показались трубки -  деревянные, глиняные, пенковые, обкуренные и необкуренные, обтянутые замшею и  необтянутые, чубук с янтарным мундштуком, недавно выигранный, кисет, вышитый  какою‑то графинею, где‑то на почтовой станции влюбившеюся в него по  уши, у которой ручки, по словам его, были самой субдительной сюперфлю, -  слово, вероятно означавшее у него высочайшую точку совершенства. Закусивши  балыком, они сели за стол близ пяти часов. Обед, как видно, не составлял у  Ноздрева главного в жизни; блюда не играли большой роли: кое‑что и  пригорело, кое‑что и вовсе не сварилось. Видно, что повар  руководствовался более каким‑то вдохновеньем и клал первое, что  попадалось под руку: стоял ли возле него перец - он сыпал перец, капуста ли  попалась - совал капусту, пичкал молоко, ветчину, горох - словом, катай‑валяй,  было бы горячо, а вкус какой‑нибудь, верно, выдет. Зато Ноздрев налег на  вина: еще не подавали супа, он уже налил гостям по большому стакану портвейна и  по другому госотерна, потому что в губернских и уездных городах не бывает  простого сотерна. Потому Ноздрев велел принести бутылку мадеры, лучше которой  не пивал сам фельдмаршал. Мадера, точно, даже горела во рту, ибо купцы, зная  уже вкус помещиков, любивших добрую мадеру, заправляли ее беспощадно ромом, а  иной раз вливали туда и царской водки, в надежде, что всё вынесут русские  желудки. Потом Ноздрев велел еще принесть какую‑то особенную бутылку,  которая, по словам его, была и бургоньон и шампаньон вместе. Он наливал очень  усердно в оба стакана, и направо и налево, и зятю и Чичикову; Чичиков заметил,  однако же, как‑то вскользь, что самому себе он не много прибавлял. Это  заставило его быть осторожным, и как только Ноздрев как‑нибудь  заговаривался или наливал зятю, он опрокидывал в ту же минуту свой стакан в  тарелку. В непродолжительном времени была принесена на стол рябиновка, имевшая,  по словам Ноздрева, совершенный вкус сливок, но в которой, к изумлению, слышна  была сивушища во всей своей силе. Потом пили какой‑то бальзам, носивший  такое имя, которое даже трудно было припомнить, да и сам хозяин в другой раз  назвал его уже другим именем. Обед давно уже кончился, и вина были  перепробованы, но гости всё еще сидели за столом. Чичиков никак не хотел  заговорить с Ноздревым при зяте насчет главного предмета. Все‑таки зять  был человек посторонний, а предмет требовал уединенного и дружеского разговора.  Впрочем, зять вряд ли мог быть человеком опасным, потому что нагрузился,  кажется, вдоволь и, сидя на стуле, ежеминутно клевался носом. Заметив и сам,  что находился не в надежном состоянии, он стал наконец отпрашиваться домой, но  таким ленивым и вялым голосом, как будто бы, по русскому выражению, натаскивал  клещами на лошадь хомут.      

- И ни‑ни! не пущу! - сказал Ноздрев      

- Нет, не обижай меня, друг мой, право, поеду, -  говорил зять, - ты меня очень обидишь.      

- Пустяки, пустяки! мы соорудим сию минуту банчишку.      

- Нет, сооружай, брат, сам, а я не могу, жена будет в  большой претензии, право, я должен ей рассказать о ярмарке. Нужно, брат, право,  нужно доставить ей удовольствие. Нет, ты не держи меня!      

- Ну ее, жену, к..! важное в самом деле дело станете  делать вместе!      

- Нет, брат! она такая почтенная и верная! Услуги  оказывает такие: поверишь, у меня слезы на глазах. Нет, ты не держи меня; как  честный человек, поеду. Я тебя в этом уверяю по истинной совести.      

- Пусть его едет, что в нем проку! - сказал тихо  Чичиков Ноздреву.      

- А и вправду! - сказал Ноздрев. - Смерть не  люблю таких растепелей! - и прибавил вслух: - Ну, черт с тобою, поезжай  бабиться с женою, фетюк![2]      

- Нет, брат, ты не ругай меня фетюком, - отвечал  зять, - я ей жизнью обязан. Такая, право, добрая, милая, такие ласки  оказывает: до слез разбирает; спросит, что видел на ярмарке - нужно все  рассказать, такая, право, милая.      

- Ну поезжай, ври ей чепуху! Вот картуз твой.      

- Нет, брат, тебе совсем не следует о ней так  отзываться; этим ты, можно сказать, меня самого обижаешь, она такая милая.      

- Ну, так и убирайся к ней скорее!      

- Да, брат, поеду, извини, что не могу остаться. Душой  рад бы был, но не могу.      

Зять еще долго повторял свои извинения, не замечая, что сам  уже давно сидел в бричке, давно выехал за ворота и перед ним давно были одни  пустые поля. Должно думать, что жена не много слышала подробностей о ярмарке.      

- Такая дрянь! - говорил Ноздрев, стоя перед окном  и глядя на уезжавший экипаж. - Вон как потащился! конек пристяжной  недурен, я давно хотел подцепить его. Да ведь с ним нельзя никак сойтиться.  Фетюк, просто фетюк!      

Засим вошли они в комнату. Порфирий подал свечи, и Чичиков  заметил в руках хозяина неизвестно откуда взявшуюся колоду карт.      

- А что брат, - говорил Ноздрев, прижавши бока  колоды пальцами и несколько погнувши ее, так что треснула и отскочила  бумажка. - Ну, для препровождения времени, держу триста рублей банку!      

Но Чичиков прикинулся, как будто и не слышал, о чем речь, и  сказал, как бы вдруг припомнив:      

- А! чтоб не позабыть: у меня к тебе просьба.      

- Какая?      

- Дай прежде слово, что исполнишь.      

- Да какая просьба?      

- Ну, да уж дай слово!      

- Изволь      

- Честное слово?      

- Честное слово.      

- Вот какая просьба: у тебя есть, чай, много умерших  крестьян, которые еще не вычеркнуть из ревизии?      

- Ну есть, а что?      

- Переведи их на меня, на мое имя.      

- А на что тебе?      

- Ну да мне нужно.      

- Да на что?      

- Ну да уж нужно: уж это мое дело, - словом,  нужно.      

- Ну уж, верно, что‑нибудь затеял. Признайся,  что?      

- Да что ж затеял? из этакого пустяка и затеять ничего  нельзя.      

- Да зачем же они тебе?      

- Ох, какой любопытный! ему всякую дрянь хотелось бы  пощупать рукой, да еще и понюхать!      

- Да к чему ж ты не хочешь сказать?      

- Да что же тебе за прибыль знать? ну, просто так,  пришла фантазия.      

- Так вот же: до тех пор, пока не скажешь, не сделаю!      

- Ну вот видишь, вот уж и нечестно с твоей стороны:  слово дал, да и на попятный двор.      

- Ну, как ты себе хочешь, а не сделаю, пока не скажешь,  на что.      

«Что бы такое сказать ему?» - подумал Чичиков в после  минутного размышления объявил, что мертвые души нужны ему для приобретения весу  в обществе, что он поместьев больших не имеет, так до того времени хоть бы  какие‑нибудь душонки.      

- Врешь, врешь! - сказал Ноздрев, не давши  окончить. - Врешь, брат!      

Чичиков и сам заметил, что придумал не очень ловко и предлог  довольно слаб.      

- Ну, так я ж тебе скажу прямее, - сказал он,  поправившись, - только, пожалуйста, не проговорись никому. Я задумал  жениться; но нужно тебе знать, что отец и мать невесты преамбициозные люди.  Такая, право, комиссия: не рад, что связался, хотят непременно, чтоб у жениха  было никак не меньше трехсот душ, а так как у меня целых почти полутораста  крестьян недостает:      

- Ну врешь! врешь! - закричал опять Ноздрев.      

- Ну вот уж здесь, - сказал Чичиков, - ни вот  на столько не солгал, - и показал большим пальцем на своем мизинце самую  маленькую часть.      

- Голову ставлю, что врешь!      

- Однако ж это обидно! что же я такое в самом деле!  почему я непременно лгу?