Поэма в десяти пунктах с прологом и эпилогом    

     

– Держи,  держи, дурак[1]! –  кричал    

Чичиков  Селифану.    

– Вот  я тебя палашом! – кричал    

скакавший  навстречу фельдъегерь,    

с усами в  аршин. – Не видишь,    

леший  дери твою душу, казенный    

экипаж.    

     

ПРОЛОГ    

     

Диковинный  сон... Будто бы в царстве теней, над входом в которое мерцает неугасимая  лампада с надписью: «Мертвые души», шутник сатана открыл двери. Зашевелилось  мертвое царство, и потянулась из него бесконечная вереница.    

Манилов  в шубе на больших медведях, Ноздрев в чужом экипаже, Держиморда на пожарной  трубе, Селифан, Петрушка, Фетинья...    

А самым  последним тронулся он – Павел Иванович Чичиков – в знаменитой своей бричке.    

И  двинулась вся ватага на Советскую Русь, и произошли в ней тогда изумительные  происшествия. А какие – тому следуют пункты...    

     

I    

     

Пересев  в Москве из брички в автомобиль и летя в нем по московским буеракам, Чичиков  ругательски ругал Гоголя:    

– Чтоб  ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими глазами по пузырю в копну величиной!  Испакостил, изгадил репутацию так, что некуда носа показать. Ведь, ежели  узнают, что я Чичиков, натурально, в два счета выкинут к чертовой матери! Да  еще хорошо, как только выкинут, а то еще, храни Бог, на Лубянке насидишься. А  все Гоголь, чтоб ни ему, ни его родне...    

И,  размышляя таким образом, въехал в ворота той самой гостиницы, из которой сто  лет тому назад выехал.    

Все  решительно в ней было по-прежнему: из щелей выглядывали тараканы, и даже их как  будто сделалось больше, но были и некоторые измененьица. Так, например, вместо  вывески «Гостиница» висел плакат с надписью: «Общежитие № такой-то», и, само  собой, грязь и гадость была такая, о которой Гоголь даже понятия не имел.    

– Комнату!    

– Ордер  пожалте!    

Ни одной  секунды не смутился гениальный Павел Иванович.    

– Управляющего!    

Трах!  Управляющий – старый знакомый: дядя Лысый Пимен, который некогда держал  «Акульку»[2],  а теперь открыл на Тверской кафе на русскую ногу с немецкими затеями: аршадами,  бальзамами и, конечно, с проститутками. Гость и управляющий облобызались,  шушукнулись, и дело уладилось вмиг без всякого ордера. Закусил Павел Иванович  чем Бог послал и полетел устраиваться на службу.    

     

II    

     

Являлся  всюду и всех очаровал поклонами несколько набок и колоссальной эрудицией, которой  всегда отличался.    

– Пишите  анкету.    

Дали  Павлу Ивановичу анкетный лист в аршин длиной, и на нем сто вопросов самых каверзных[3]: откуда, да  где был, да почему?..    

Пяти  минут не просидел Павел Иванович и исписал анкету кругом. Дрогнула только у  него рука, когда подавал ее.    

«Ну, –  подумал, – прочитают сейчас, что я за сокровище, и...»    

И ничего  ровно не случилось.    

Во-первых,  никто анкету не читал, во-вторых, попала она в руки к барышне-регистраторше,  которая распорядилась ею по обычаю: провела вместо входящего по исходящему и  затем немедленно ее куда-то засунула, так что анкета как в воду канула.    

Ухмыльнулся  Чичиков и начал служить.    

 III    

     

А дальше  пошло легче и легче. Прежде всего оглянулся Чичиков и видит: куда ни плюнь,  свой сидит. Полетел в учреждение, где пайки-де выдают, и слышит:    

– Знаю  я вас, скалдырников: возьмете живого кота, обдерете, да и даете на паек! А вы  дайте мне бараний бок с кашей. Потому что лягушку вашу пайковую мне хоть  сахаром облепи, не возьму ее в рот, и гнилой селедки тоже не возьму!    

Глянул –  Собакевич.    

Тот, как  приехал, первым долгом двинулся паек требовать. И ведь получил! Съел и надбавки  попросил. Дали. Мало! Тогда ему второй отвалили; был простой – дали ударный.  Мало! Дали какой-то бронированный. Слопал и еще потребовал. И со скандалом  потребовал! Обругал всех христопродавцами, сказал, что мошенник на мошеннике  сидит и мошенником погоняет и что есть один только порядочный человек –  делопроизводитель, да и тот, если сказать правду, – свинья!    

Дали  академический[4].    

Чичиков  лишь увидел, как Собакевич пайками орудует, моментально и сам устроился. Но,  конечно, превзошел и Собакевича. На себя получил, на несуществующую жену с  ребенком, на Селифана, на Петрушку, на того самого дядю, о котором Бетрищеву  рассказывал, на старуху мать, которой на свете не было. И всем академические.  Так что продукты к нему стали возить на грузовике.    

А  наладивши таким образом вопрос с питанием, двинулся в другие учреждения  получать места.    

Пролетая  как-то раз в автомобиле по Кузнецкому, встретил Ноздрева. Тот первым долгом  сообщил, что он уже продал и цепочку, и часы. И точно, ни часов, ни цепочки на  нем не было. Но Ноздрев не унывал. Рассказал, как повезло ему на лотерее, когда  он выиграл полфунта постного масла, ламповое стекло и подметки на детские  ботинки, но как ему потом не повезло и он, канальство, еще своих шестьсот  миллионов доложил. Рассказал, как предложил Внешторгу поставить за границу  партию настоящих кавказских кинжалов. И поставил. И заработал бы на этом тьму,  если б не мерзавцы англичане, которые увидели, что на кинжалах надпись: «Мастер  Савелий Сибиряков», и все их забраковали. Затащил Чичикова к себе в номер и  напоил изумительным, якобы из Франции полученным коньяком, в котором, однако,  был слышен самогон во всей его силе. И, наконец, до того доврался, что стал  уверять, что ему выдали восемьсот аршин мануфактуры, голубой автомобиль с  золотом и ордер на помещение в здании с колоннами. Когда же зять его Мижуев  выразил сомнение, обругал его, но не Софроном, а просто сволочью.    

Одним  словом, надоел Чичикову до того, что тот не знал, как и ноги от него унести.    

Но  рассказы Ноздрева навели его на мысль и самому заняться внешней торговлей.    

     

IV    

     

Так он и  сделал. И опять анкету написал, и начал действовать, и показал себя во всем блеске.  Баранов в двойных тулупах водил через границу, а под тулупами брабантские  кружева; бриллианты возил в колесах, дышлах, в ушах и невесть в каких местах.    

И в  самом скором времени очутились у него около пятисот апельсинов капиталу[5].    

Но он не  унялся, а подал куда следует заявление, что желает снять в аренду некое предприятие,  и расписал необыкновенными красками, какие от этого государству будут выгоды.    

В  учреждении только рты расстепгули – выгода действительно выходила колоссальная.  Попросили указать предприятие. Извольте. На Тверском бульваре, как раз против  Страстного монастыря[6],  перейдя улицу, и называется «Пампуш на Твербуле[7]».  Послали запрос куда следует, есть ли там такая штука. Ответили:    

– Есть  и всей Москве известна.    

– Прекрасно.    

– Подайте  техническую смету.    

У  Чичикова смета уже за пазухой.    

Дали в  аренду.    

Тогда  Чичиков, не теряя времени, полетел куда следует:    

– Аванс  пожалте.    

– Представьте  ведомость в трех экземплярах с надлежащими подписями и приложением печатей.    

Двух  часов не прошло, представил и ведомость. По всей форме. Печатей столько, как в  небе звезд. И подписи налицо.    

За  заведующего – Неуважай-Корыто.    

За  секретаря – Кувшинное Рыло.    

За  председателя тарифно-расценочной комиссии – Елизавета Воробей[8].    

– Верно.  Получите ордер.    

Кассир  только крякнул, глянув на итог.    

Расписался  Чичиков и на трех извозчиках увез дензнаки.    

А затем  в другое учреждение:    

– Пожалте  подтоварную ссуду.    

– Покажите  товары.    

– Сделайте  одолжение. Агента позвольте.    

– Дать  агента!    

Тьфу! И  агент знакомый: Ротозей Емельян.    

Забрал  его Чичиков и повез. Привез в первый попавшийся подвал и показывает. Видит  Емельян – лежит несметное количество продуктов.    

– М-да...  И все ваше?    

– Все  мое.    

– Ну, –  говорит Емельян, – поздравляю вас в таком случае. Вы даже не мильонщик, а  трильонщик!    

А  Ноздрев, который тут же с ними увязался, еще подлил масла в огонь.    

– Видишь, –  говорит, – автомобиль в ворота с сапогами едет? Так это тоже его сапоги.    

А потом  вошел в азарт, потащил Емельяна на улицу и показывает:    

– Видишь  магазины? Так это все его магазины. Все, что по эту сторону улицы, – все  его. А что по ту сторону – тоже его. Трамвай видишь? Его. Фонари?.. Его.  Видишь? Видишь?    

И вертит  его во все стороны.    

Так что  Емельян взмолился:    

– Верю!  Вижу... Только отпусти душу на покаяние.    

Поехали  обратно в учреждение.    

Там  спрашивают:    

– Ну,  что?    

Емельян  только рукой махнул.    

– Это, –  говорит, – неописуемо!    

– Ну,  раз неописуемо – выдать ему n + 1 миллиардов.    

 V    

     

Дальше  же карьера Чичикова приняла головокружительный характер. Уму непостижимо, что  он вытворял. Основал трест для выделки железа из деревянных опилок и тоже ссуду  получил. Вошел пайщиком в огромный кооператив и всю Москву накормил колбасой из  дохлого мяса. Помещица Коробочка, услышав, что теперь в Москве «все разрешено»,  пожелала недвижимость приобрести; он вошел в компанию с Замухрышкиным и  Утешительным и продал ей Манеж, что против университета. Взял подряд на  электрификацию города, от которого в три года никуда не доскачешь, и, войдя в  контакт с бывшим городничим, разметал какой-то забор, поставил вехи, чтобы было  похоже на планировку, а насчет денег, отпущенных на электрификацию, написал,  что их у него отняли банды капитана Копейкина. Словом, произвел чудеса.    

И по  Москве вскоре загудел слух, что Чичиков – трильонщик. Учреждения начали рвать  его к себе нарасхват в спецы. Уже Чичиков снял за 5 миллиардов квартиру в пять  комнат, уже Чичиков обедал и ужинал в «Ампире»[9].    

     

VI    

     

Но вдруг  произошел крах.    

Погубил  же Чичикова, как правильно предсказал Гоголь, Ноздрев, а прикончила Коробочка.  Без всякого желания сделать ему пакость, а просто в пьяном виде Ноздрев  разболтал на бегах и про деревянные опилки, и о том, что Чичиков снял в аренду  несуществующие предприятия, и все это заключил словами, что Чичиков жулик и что  он бы его расстрелял.    

Задумалась  публика, и, как искра, побежала крылатая молва.    

А тут  еще дура Коробочка вперлась в учреждение расспрашивать, когда ей можно будет в  Манеже булочную открыть. Тщетно уверяли ее, что Манеж – казенное здание и что  ни купить его, ни что-нибудь открывать в нем нельзя, – глупая баба ничего  не понимала.    

А слухи  о Чичикове становились все хуже и хуже. Начали недоумевать, что такое за птица  этот Чичиков и откуда он взялся. Появились сплетни, одна другой зловещее, одна  другой чудовищней. Беспокойство вселилось в сердца. Зазвенели телефоны,  начались совещания... Комиссия построения – в комиссию наблюдения, комиссия  наблюдения – в жилотдел, жилотдел – в Наркомздрав, Наркомздрав – в  Главкустпром, Главкустпром – в Наркомпрос, Наркомпрос – в Пролеткульт и т. д.    

Кинулись  к Ноздреву. Это, конечно, было глупо. Все знали, что Ноздрев лгун, что Ноздреву  нельзя верить ни в одном слове. Но Ноздрева призвали, и он ответил по всем  пунктам.    

Объявил,  что Чичиков действительно взял в аренду несуществующее предприятие и что он,  Ноздрев, не видит причины, почему бы не взять, ежели все берут. На вопрос: уж  не белогвардейский ли шпион Чичиков, ответил, что шпион и что его недавно  хотели даже расстрелять, но почему-то не расстреляли. На вопрос: не делатель ли  Чичиков фальшивых бумажек, ответил, что делатель, и даже рассказал анекдот о  необыкновенной ловкости Чичикова: как, узнавши, что правительство хочет  выпускать новые знаки, Чичиков снял квартиру в Марьиной роще и выпустил оттуда  фальшивых знаков на восемнадцать миллиардов и при этом на два дня раньше, чем  вышли настоящие, а когда туда нагрянули и опечатали квартиру, Чичиков в одну  ночь перемешал фальшивые знаки с настоящими, так что потом сам черт не мог  разобраться, какие знаки фальшивые, а какие настоящие. На вопрос: точно ли  Чичиков обменял свои миллиарды на бриллианты, чтобы бежать за границу, Ноздрев  ответил, что это правда и что он сам взялся помогать и участвовать в этом деле,  а если бы не он, ничего бы и не вышло.    

После  рассказов Ноздрева полнейшее уныние овладело всеми. Видят, никакой возможности  узнать, что такое Чичиков, нет. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы  не нашелся среди всей компании один. Правда, Гоголя он тоже, как и все, и в  руки не брал, но обладал маленькой долей здравого смысла.    

Он и  воскликнул:    

– А  знаете, кто такой Чичиков?    

И когда  все хором грянули:    

– Кто?!    

Он  произнес гробовым голосом:    

– Мошенник.    

     

VII    

     

Тут  только и осенило всех. Кинулись искать анкету. Нету. По входящему. Нету. В  шкапу – нету. К регистраторше.    

– Откуда  я знаю? У Иван Григорьича.    

К Иван  Григорьичу.    

– Где?    

– Не  мое дело. Спросите у секретаря, и т. д. и т. д.    

И вдруг  неожиданно в корзине для ненужных бумаг – она.    

Стали  читать и обомлели.    

Имя?  Павел. Отчество? Иванович. Фамилия? Чичиков. Звание? Гоголевский персонаж. Чем  занимался до революции? Скупкой мертвых душ. Отношение к воинской повинности?  Ни то ни се[10],  ни черт знает что. К какой партии принадлежит? Сочувствующий (а кому –  неизвестно). Был ли под судом? Волнистый зигзаг. Адрес? Поворотя во двор, в  третьем этаже направо, спросить в справочном бюро штаб-офицершу Подточину, а та  знает.    

Собственноручная  подпись? Обмокни!    

Прочитали  и окаменели.    

Крикнули  инструктора Бобчинского:    

– Катись  на Тверской бульвар в арендуемое им предприятие и во двор, где его товары, может,  там что откроется!    

Возвращается  Бобчинский. Глаза круглые.    

– Чрезвычайное  происшествие!    

– Ну!!    

– Никакого  предприятия там нету. Это он адрес памятника Пушкину указал. И запасы не его, а  «АРА».    

Тут все  взвыли:    

– Святители  угодники! Вот так гусь! А мы ему миллиарды!! Выходит, теперича ловить его надо.    

И стали  ловить.    

 VIII    

     

Пальцем  в кнопку ткнули.    

– Кульера.    

Отворилась  дверь, и предстал Петрушка. Он от Чичикова уже давно отошел и поступил курьером  в учреждеиие.    

– Берите  немедленно этот пакет и немедленно отправляйтесь.    

Петрушка  сказал:    

– Слушаю-с.    

Немедленно  взял пакет, немедленно отправился и немедленно его потерял.    

Позвонили  Селифану в гараж:    

– Машину.  Срочно.    

– Чичас.    

Селифан  встрепенулся, закрыл мотор теплыми штанами, натянул на себя куртку, вскочил на  сиденье, засвистел, загудел и полетел.    

Какой же  русский не любит быстрой езды?!    

Любил ее  и Селифан, и поэтому при самом въезде на Лубянку пришлось ему выбирать между  трамваем и зеркальным окном магазина. Селифан в течение одной терции времени[11] избрал  второе, от трамвая увернулся и, как вихрь, с воплем: «Спасите!» – въехал в  магазин через окно.    

Тут даже  у Тентетникова, который заведовал всеми селифанами и петрушками, лопнуло  терпение:    

– Уволить  обоих к свиньям!    

Уволили.  Послали на биржу труда. Оттуда командировали: на место Петрушки – плюшкинского  Прошку, на место Селифана – Григория Доезжай-не-Доедешь. А дело тем временем  кипело дальше!    

– Авансовую  ведомость!    

– Извольте!    

– Попросите  сюда Неуважая-Корыто.    

Оказалось,  попросить невозможно. Неуважая месяца два тому назад вычистили из партии, а уже  из Москвы он и сам вычистился сейчас же после этого, так как делать ему в ней  было решительно нечего.    

– Кувшинное  Рыло?    

– Уехал  куда-то на кулички инструктировать губотдел.    

Принялись  тогда за Елизавету Воробья. Нет такого! Есть, правда, машинистка Елизавета, но  не Воробей. Есть помощник заместителя младшего делопроизводителя замзавподотдел  Воробей, но он не Елизавета!    

Прицепились  к машинистке:    

– Вы?!    

– Ничего  подобного! Почему это я? Здесь Елизавета с твердым знаком, а разве я с твердым?  Совсем наоборот...    

И в  слезы. Оставили в покое.    

А тем  временем, пока возились с Воробьем, правозаступник Самосвистов дал знать Чичикову  стороной, что по делу началась возня, и, понятно, Чичикова и след простыл.    

И  напрасно гоняли машину по адресу: поворотя направо, никакого, конечно,  справочного бюро не оказалось, а была там заброшенная и разрушенная столовая  общественного питания. И вышла к приехавшим уборщица Фетинья и сказала, что  «никого нетути».    

Рядом,  правда, поворотя налево, нашли справочное бюро, но сидела там не штаб-офицерша,  а какая-то Подстега Сидоровна и, само собой разумеется, не знала не только чичиковского  адреса, но даже и своего собственного.    

 IX    

     

Тогда  напало на всех отчаяние. Дело запуталось до того, что и черт бы в нем никакого  вкусу не отыскал. Несуществующая аренда перемешалась с опилками, брабантские  кружева с электрификацией, Коробочкина покупка с бриллиантами. Влип в дело  Ноздрев, оказались замешанными и сочувствующий Ротозей Емельян, и беспартийный  Вор Антошка, открылась какая-то панама с пайками Собакевича. И пошла писать  губерния!    

Самосвистов  работал не покладая рук и впутал в общую кашу и путешествия по сундукам и дело  о подложных счетах за разъезды (по одному ему оказалось замешано до пятидесяти  тысяч лиц) и проч. и проч. Словом, началось черт знает что. И те, у кого  миллиарды из-под носа выписали, и те, кто их должен был отыскать, метались в  ужасе, и перед глазами был только один непреложный факт: миллиарды были и  исчезли.    

Наконец  встал какой-то дядя Митяй и сказал:    

– Вот  что, братцы... Видно, не миновать нам следственную комиссию назначить.    

     

X    

     

И вот  тут (чего во сне не увидишь!) вынырнул, как некий Бог на машине, я и сказал:    

– Поручите  мне.    

Изумились:    

– А  вы... того... сумеете?    

А я:    

– Будьте  покойны.    

Поколебались.  Потом – красным чернилом: «Поручить».    

Тут я и  начал (в жизнь не видел приятнее сна!).    

Полетели  со всех сторон ко мне тридцать пять тысяч мотоциклистов.    

– Не  угодно ли чего?    

А я им:    

– Ничего  не угодно. Не отрывайтесь от ваших дел. Я сам справлюсь. Единолично.    

Набрал  воздуху и гаркнул так, что дрогнули стекла:    

– Подать  мне сюда Ляпкина-Тяпкина! Срочно! По телефону подать!    

– Так  что подать невозможно... телефон сломался.    

– А-а!  Сломался! Провод оборвался? Так, чтоб он даром не мотался, повесить на нем  того, кто докладывает!!    

Батюшки!  Что тут началось!    

– Помилуйте-с...  что вы-с... Сию... хе-хе... минутку... Эй! Мастеров! Проволоки! Сейчас починят!    

В два  счета починили и подали.    

И я  рванул дальше:    

– Тяпкин?  М-мерзавец! Ляпкин? Взять его, прохвоста! Подать мне списки! Что? Не готовы?  Приготовить в пять минут, или вы сами очутитесь в списках покойников! Э-э-то  кто?! Жена Манилова – регистраторша? В шею! Улинька Бетрищева – машинистка? В  шею! Собакевич? Взять его! У вас служит негодяй Мурзофейкин? Шуллер  Утешительный? Взять!! И того, кто их назначил, – тоже! Схватить его! И  его! И этого! И того! Фетинью вон! Поэта Тряпичкина, Селифана и Петрушку в  учетное отделение! Ноздрева в подвал... В минуту! В секунду!! Кто подписал ведомость?  Подать его, каналью!! Со дна моря достать!!    

Гром  пошел по пеклу...    

– Вот  черт налетел! И откуда такого достали?!    

А я:    

– Чичикова  мне сюда!!    

– Н...  н... невозможно сыскать. Они скрымшись...    

– Ах,  скрымшись? Чудесно! Так вы сядете на его место.    

– Помил...    

– Молчать!!    

– Сию  минуточку... Сию... Повремените секундочку. Ищут-с.    

И через  два мгновения нашли!    

И  напрасно Чичиков валялся у меня в ногах, и рвал на себе волосы и френч, и  уверял, что у него нетрудоспособная мать.    

– Мать?! –  гремел я. – Мать?.. Где миллиарды? Где народные деньги?! Вор!! Взрезать  его, мерзавца! У него бриллианты в животе!    

Вскрыли  его. Тут они.    

– Все?    

– Все-с.    

– Камень  на шею – и в прорубь!    

И стало  тихо и чисто.    

И я по  телефону:    

– Чисто.    

А мне в  ответ:    

– Спасибо.  Просите, чего хотите.    

Так я и  взметнулся около телефона. И чуть было не выложил в трубку все сметные предположения,  которые давно уже терзали меня: «Брюки... фунт сахару... лампу в двадцать пять  свечей...»    

Но вдруг  вспомнил, что порядочный литератор должен быть бескорыстен, увял и пробормотал  в трубку:    

– Ничего,  кроме сочинений Гоголя в переплете, каковые сочинения мной недавно проданы на толкучке.    

И...  бац! У меня на столе золотообрезный Гоголь!    

Обрадовался  я Николаю Васильевичу, который не раз утешал меня в хмурые бессонные ночи, до  того, что рявкнул:    

– Ура!    

И...    

 ЭПИЛОГ    

     

...конечно,  проснулся. И ничего: ни Чичикова, ни Ноздрева, и, главное, ни Гоголя...    

«Эх-хе-хе», –  подумал я себе и стал одеваться, и вновь пошла передо мной по-будничному  щеголять жизнь.    

     

Комментарии. В. И.  Лосев

  ПОХОЖДЕНИЯ ЧИЧИКОВА

  Поэма в десяти пунктах с прологом и эпилогом    

     

Впервые –  «Литературное приложение» к газете «Накануне» (1922. № 19. 24 сентября). С  подписью: «Михаил Булгаков».    

При  жизни писателя повесть переиздана в газете «Бакинский рабочий» (1922. 9  октября) и в сб.: Булгаков М. Дьяволиада. М.: Недра, 1925; то же, 1926.    

Печатается  по сб.: Булгаков М. Дьяволиада. М., 1926.    

     

Часто в  произведениях Булгакова вся суть задуманного прочитывается в двух-трех начальных  фразах, а затем следует лишь детализация. Вот и в повести-гротеске «Похождения  Чичикова» достаточно взглянуть на первые слова «Пролога», чтобы увидеть весь  трагический смысл этого, казалось бы, чрезвычайно веселого сочинения.  Шутник-сатана открыл двери ада, и вся его рать-ватага ринулась в Россию... И  что же может произойти со страной, в которой хозяйничают слуги дьявола?    

«Пролог»  к этому сочинению важен еще и потому, что является своеобразным ключом, с  помощью которого можно открыть сокровищницу, хранящую все творческое наследие  Булгакова.