1 2 3 4 5 6 
Княгиня Трубецкая      

Поэма (1826 год)       

       

Часть первая      

       

      

       

       

Покоен, прочен и легок      

На диво слаженный возок;      

       

Сам граф‑отец не раз, не два      

Его попробовал сперва.      

       

Шесть лошадей в него впрягли,      

Фонарь внутри его зажгли.      

       

Сам граф подушки поправлял,      

Медвежью полость в ноги стлал,      

       

Творя молитву, образок      

Повесил в правый уголок      

       

И – зарыдал… Княгиня‑дочь…      

Куда‑то едет в эту ночь…      

       

       I      

       

«Да, рвем мы сердце пополам      

Друг другу, но, родной,      

Скажи, что ж больше делать нам?      

Поможешь ли тоской!      

Один, кто мог бы нам помочь      

Теперь… Прости, прости!      

Благослови родную дочь      

И с миром отпусти!      

       

       II      

       

Бог весть, увидимся ли вновь,      

Увы! надежды нет.      

Прости и знай: твою любовь,      

Последний твой завет      

Я буду помнить глубоко      

В далекой стороне…      

Не плачу я, но нелегко      

С тобой расстаться мне!      

       

       III      

       

О, видит Бог!.. Но долг другой,      

И выше и трудней,      

Меня зовет… Прости, родной!      

Напрасных слез не лей!      

Далек мой путь, тяжел мой путь,      

Страшна судьба моя,      

Но сталью я одела грудь…      

Гордись – я дочь твоя!      

       

       IV      

       

Прости и ты, мой край родной,      

Прости, несчастный край!      

И ты… о город роковой,      

Гнездо царей… прощай!      

Кто видел Лондон и Париж,      

Венецию и Рим,      

Того ты блеском не прельстишь,      

Но был ты мной любим –      

       

       V      

       

Счастливо молодость моя      

Прошла в стенах твоих,      

Твои балы любила я,      

Катанья с гор крутых,      

Любила плеск Невы твоей      

В вечерней тишине,      

И эту площадь перед ней      

С героем на коне[2]…      

       

       VI      

       

Мне не забыть… Потом, потом      

Расскажут нашу быль…      

А ты будь проклят, мрачный дом[3],      

Где первую кадриль      

Я танцевала… Та рука      

Досель мне руку жжет…      

Ликуй…»      

       

Покоен, прочен и легок,      

Катится городом возок.      

       

Вся в черном, мертвенно‑бледна,      

Княгиня едет в нем одна,      

       

А секретарь отца (в крестах,      

Чтоб наводить дорогой страх)      

       

С прислугой скачет впереди…      

Свища бичом, крича: «Пади!»,      

       

Ямщик столицу миновал…      

Далек княгине путь лежал,      

       

Была суровая зима…      

На каждой станции сама      

       

Выходит путница: «Скорей      

Перепрягайте лошадей!»      

       

И сыплет щедрою рукой      

Червонцы челяди ямской.      

       

Но труден путь! В двадцатый день      

Едва приехали в Тюмень,      

       

Еще скакали десять дней,      

«Увидим скоро Енисей, –      

       

Сказал княгине секретарь. –      

Не ездит так и государь!..»      

       

Вперед! Душа полна тоски,      

Дорога всё трудней,      

Но грезы мирны и легки –      

Приснилась юность ей.      

Богатство, блеск! Высокий дом      

На берегу Невы[4],      

Обита лестница ковром,      

Перед подъездом львы,      

Изящно убран пышный зал,      

Огнями весь горит.      

О радость! нынче детский бал,      

Чу! музыка гремит!      

Ей ленты алые вплели      

В две русые косы,      

Цветы, наряды принесли      

Невиданной красы.      

Пришел папаша – сед, румян, –      

К гостям ее зовет.      

«Ну, Катя! чудо сарафан!      

Он всех с ума сведет!»      

Ей любо, любо без границ.      

Кружится перед ней      

Цветник из милых детских лиц,      

Головок и кудрей.      

Нарядны дети, как цветы,      

Нарядней старики:      

Плюмажи[5],   ленты и кресты,      

Со звоном каблуки…      

Танцует, прыгает дитя,      

Не мысля ни о чем,      

И детство резвое шутя      

Проносится… Потом      

Другое время, бал другой      

Ей снится: перед ней      

Стоит красавец молодой,      

Он что‑то шепчет ей…      

Потом опять балы, балы…      

Она – хозяйка их,      

У них сановники, послы,      

Весь модный свет у них…      

       

«О милый! что ты так угрюм?      

Что нá сердце твоем?»      

– Дитя! мне скучен светский шум,      

Уйдем скорей, уйдем!      

       

И вот уехала она      

С избранником своим.      

Пред нею чудная страна,      

Пред нею – вечный Рим…      

Ах! чем бы жизнь нам помянуть –      

Не будь у нас тех дней,      

Когда, урвавшись как‑нибудь      

Из родины своей      

И скучный север миновав,      

Примчимся мы на юг.      

До нас нужды, над нами прав      

Ни у кого… Сам‑друг      

Всегда лишь с тем, кто дорог нам,      

Живем мы, как хотим;      

Сегодня смотрим древний храм,      

А завтра посетим      

Дворец, развалины, музей…      

Как весело притом      

Делиться мыслию своей      

С любимым существом!      

Под обаяньем красоты,      

Во власти строгих дум,      

По Ватикану бродишь ты[6]      

Подавлен и угрюм;      

Отжившим миром окружен,      

Не помнишь о живом.      

Зато как странно поражен      

Ты в первый миг потом,      

Когда, покинув Ватикан,      

Вернешься в мир живой,      

Где ржет осел, шумит фонтан,      

Поет мастеровой;      

Торговля бойкая кипит,      

Кричат на все лады:      

«Кораллов! раковин! улит!      

Мороженой воды!»      

Танцует, ест, дерется голь,      

Довольная собой,      

И косу черную как смоль      

Римлянке молодой      

Старуха чешет… Жарок день,      

Несносен черни гам,      

Где нам найти покой и тень?      

Заходим в первый храм.      

       

Не слышен здесь житейский шум.      

Прохлада, тишина      

И полусумрак… Строгих дум      

Опять душа полна.      

Святых и ангелов толпой      

Вверху украшен храм,      

Порфир и яшма под ногой      

И мрамор по стенам…      

       

Как сладко слушать моря шум!      

Сидишь по часу нем,      

Неугнетенный, бодрый ум      

Работает меж тем…      

До солнца горною тропой      

Взберешься высоко –      

Какое утро пред тобой!      

Как дышится легко!      

Но жарче, жарче южный день,      

На зелени долин      

Росинки нет… Уйдем под тень      

Зонтообразных пинн[7]…      

       

Княгине памятны те дни      

Прогулок и бесед,      

В душе оставили они      

Неизгладимый след.      

Но не вернуть ей дней былых,      

Тех дней надежд и грёз,      

Как не вернуть потом о них      

Пролитых ею слез!..      

       

Исчезли радужные сны,      

Пред нею ряд картин      

Забитой, загнанной страны:      

Суровый господин      

И жалкий труженик‑мужик      

С понурой головой…      

Как первый властвовать привык,      

Как рабствует второй!      

Ей снятся группы бедняков      

На нивах, на лугах,      

Ей снятся стоны бурлаков      

На волжских берегах…      

Наивным ужасом полна,      

Она не ест, не спит,      

Засыпать спутника она      

Вопросами спешит:      

«Скажи, ужель весь край таков?      

Довольства тени нет?…»      

– Ты в царстве нищих и рабов! –      

Короткий был ответ…      

       

Она проснулась – в руку сон!      

Чу, слышен впереди      

Печальный звон – кандальный звон!      

«Эй, кучер, погоди!»      

То ссыльных партия идет.      

Больней заныла грудь,      

Княгиня деньги им дает, –      

«Спасибо, добрый путь!»      

Ей долго, долго лица их      

Мерещатся потом,      

И не прогнать ей дум своих,      

Не позабыться сном!      

«И та здесь партия была…      

Да… нет других путей…      

Но след их вьюга замела.      

Скорей, ямщик, скорей!..»      

       

Мороз сильней, пустынней путь,      

Чем дале на восток;      

На триста верст какой‑нибудь      

Убогий городок,      

Зато как радостно глядишь      

На темный ряд домов,      

Но где же люди? Всюду тишь,      

Не слышно даже псов.      

Под кровлю всех загнал мороз,      

Чаек от скуки пьют.      

Прошел солдат, проехал воз,      

Куранты где‑то бьют.      

Замерзли окна… огонек      

В одном чуть‑чуть мелькнул.      

Собор… на выезде острог…      

Ямщик кнутом махнул:      

«Эй вы!» – и нет уж городка,      

Последний дом исчез…      

Направо – горы и река,      

Налево – темный лес…      

       

Кипит больной, усталый ум,      

Бессонный до утра,      

Тоскует сердце. Смена дум      

Мучительно быстра;      

Княгиня видит то друзей,      

То мрачную тюрьму,      

И тут же думается ей –      

Бог знает почему,      

Что небо звездное – песком      

Посыпанный листок,      

А месяц – красным сургучом      

Оттиснутый кружок…      

Пропали горы; началась      

Равнина без конца.      

Еще мертвей! Не встретит глаз      

Живого деревца.      

«А вот и тундра!» – говорит      

Ямщик, бурят степной.      

Княгиня пристально глядит      

И думает с тоской:      

Сюда‑то жадный человек      

За золотом идет!      

Оно лежит по руслам рек,      

Оно на дне болот.      

Трудна добыча на реке,      

Болота страшны в зной,      

Но хуже, хуже в руднике,      

Глубоко под землей!..      

Там гробовая тишина,      

Там безрассветный мрак…      

Зачем, проклятая страна,      

Нашел тебя Ермак?…      

       

Чредой спустилась ночи мгла,      

Опять взошла луна.      

Княгиня долго не спала,      

Тяжелых дум полна…      

Уснула… Башня снится ей…      

Она вверху стоит;      

Знакомый город перед ней      

Волнуется, шумит;      

К обширной площади бегут      

Несметные толпы:      

Чиновный люд, торговый люд,      

Разносчики, попы;      

Пестреют шляпки, бархат, шелк,      

Тулупы, армяки…      

Стоял уж там какой‑то полк,      

Пришли еще полки,      

Побольше тысячи солдат      

Сошлось. Они «ура!» кричат,      

Они чего‑то ждут…      

Народ галдел, народ зевал,      

Едва ли сотый понимал,      

Что делается тут…      

Зато посмеивался в ус,      

Лукаво щуря взор,      

Знакомый с бурями француз,      

Столичный куафер[8]…      

       

       

      

       

       

Приспели новые полки:      

«Сдавайтесь!» – тем кричат.      

Ответ им – пули и штыки,      

Сдаваться не хотят.      

Какой‑то бравый генерал,      

Влетев в каре, грозиться стал –      

С коня снесли его.      

Другой приблизился к рядам:      

«Прощенье царь дарует вам!» –      

Убили и того[9].      

       

Явился сам митрополит[10]      

С хоругвями, с крестом:      

«Покайтесь, братия! – гласит, –      

Падите пред царем!»      

Солдаты слушали, крестясь,      

Но дружен был ответ:      

– Уйди, старик! молись за нас!      

Тебе здесь дела нет…      

       

       

      

       

       

Тогда‑то пушки навели,      

Сам царь скомандовал: «Па‑ли!..»      

Картечь свистит, ядро ревет,      

Рядами валится народ.      

«… О, милый, жив ли ты?»      

Княгиня, память потеряв,      

Вперед рванулась и стремглав      

Упала с высоты.      

       

Пред нею длинный и сырой      

Подземный коридор,      

У каждой двери часовой,      

Все двери на запор.      

Прибою волн подобный плеск      

Снаружи слышен ей;      

Внутри – бряцанье, ружей блеск      

При свете фонарей;      

Да отдаленный шум шагов      

И долгий гул от них,      

Да перекрестный бой часов,      

Да крики часовых…      

       

С ключами старый и седой,      

Усатый инвалид[11].      

«Иди, печальница, за мной! –      

Ей тихо говорит. –      

Я проведу тебя к нему,      

Он жив и невредим…»      

Она доверилась ему,      

Она пошла за ним…      

       

Шли долго, долго… Наконец,      

Дверь визгнула – и вдруг      

Пред нею он… живой мертвец…      

Пред нею – бедный друг!      

Упав на грудь ему, она      

Торопится спросить:      

«Скажи, что делать? Я сильна,      

Могу я страшно мстить!      

Достанет мужества в груди,      

Готовность горяча,      

Просить ли надо?…» – «Не ходи,      

Не тронешь палача!» –      

«О милый! что сказал ты? Слов      

Не слышу я твоих.      

То этот страшный бой часов,      

То крики часовых!      

Зачем тут третий между нас?…» –      

«Наивен твой вопрос».      

       

«Пора! пробил урочный час!» –      

Тот «третий» произнес…      

       

Княгиня вздрогнула – глядит      

Испуганно кругом,      

Ей ужас сердце леденит:      

Не всё тут было сном!..      

       

Луна плыла среди небес      

Без блеска, без лучей,      

Налево был угрюмый лес,      

Направо – Енисей.      

Темно! Навстречу ни души,      

Ямщик на козлах спал,      

Голодный волк в лесной глуши      

Пронзительно стонал,      

Да ветер бился и ревел,      

Играя на реке,      

Да инородец где‑то пел      

На странном языке.      

Суровым пафосом звучал      

Неведомый язык,      

И пуще сердце надрывал,      

Как в бурю чайки крик…      

       

Княгине холодно; в ту ночь      

Мороз был нестерпим,      

Упали силы; ей невмочь      

Бороться больше с ним.      

Рассудком ужас овладел,      

Что не доехать ей.      

Ямщик давно уже не пел,      

Не понукал коней,      

Передней тройки не слыхать,      

«Эй! жив ли ты, ямщик?      

Что ты замолк? не вздумай спать!» –      

«Не бойтесь, я привык…»      

       

Летят… Из мерзлого окна      

Не видно ничего,      

Опасный гонит сон она,      

Но не прогнать его!      

Он волю женщины больной      

Мгновенно покорил      

И, как волшебник, в край иной      

Ее переселил.      

Тот край – он ей уже знаком, –      

Как прежде неги полн,      

И теплым солнечным лучом      

И сладким пеньем волн      

Ее приветствовал, как друг…      

Куда ни поглядит:      

«Да, это юг! да, это юг!» –      

Всё взору говорит…      

       

Ни тучки в небе голубом,      

Долина вся в цветах,