1 2 3 4 5 6 7 8 
Глава I      

БРЕТТОН      

       

У моей   крестной был славный дом в чистом старинном городке Бреттоне. Дом этот уже   несколько поколений принадлежал семье ее мужа, носившего то же имя, что и   город, где они родились, — Бреттоны из Бреттона. Я так и не знаю, простое   ли это совпадение или же некий далекий их предок был личностью столь   замечательной, что его именем назвали место, где он обитал.      

В   детстве я ездила в Бреттон примерно раза по два в год, и пребывание там всегда   приносило мне радость. По душе мне был и сам дом, и его обитатели. Мне   нравилось все: просторные уютные комнаты, со вкусом расставленная мебель, чисто   вымытые светлые, широкие окна, балкон, выходящий на прелестную старинную улицу,   такую тихую и опрятную, что, казалось, на ней всегда царит воскресное   праздничное настроение.      

Когда в   семье из одних взрослых появляется ребенок, ему обычно уделяют много внимания,   и миссис Бреттон относилась ко мне со сдержанной, но искренней заботливостью.   Миссис Бреттон овдовела еще до того, как я познакомилась с ней; у нее был один   сын. Ее муж, врач, умер, когда она была еще молодой, красивой женщиной.      

Мне она   помнится в летах, но все еще красивой, высокой и стройной. Для англичанки она   была несколько смугловата, но на смуглых щеках играл здоровый румянец, а   прекрасные черные глаза светились живостью и весельем. Многие сожалели, что   миссис Бреттон не передала сыну цвет глаз и волос — у него глаза были голубые и   даже в детстве смотрели проницательно, а цвет длинных волос было трудно   определить точно, и лишь освещенные солнцем они становились явно золотистыми.   Однако от матери он унаследовал черты лица, прекрасные зубы, рост (вернее, виды   на рост в будущем, так как он еще был ребенком) и главное — отменное здоровье,   а также то бодрое и ровное расположение духа, которое дороже всякого богатства.      

Осенью   ** года я гостила в Бреттоне. Крестная взяла на себя труд рассказать мне о тех   родственниках, у которых мне предстояло поселиться в ближайшем будущем. Думаю,   что она уже тогда ясно предвидела ожидавшие меня события, о характере которых я   едва ли догадывалась, но даже смутные подозрения на возможность перемен   вызывали во мне тревогу и страх перед новой обстановкой и чужими людьми.      

У   крестной я вела жизнь спокойную и безмятежную, подобную мирному течению   полноводной реки по равнине. Мои приезды к ней напоминали пребывание Христиана[1] и Верного у прелестной   реки, «на обоих берегах которой круглый год растут зеленые деревья и   простираются луга, покрытые лилиями». Жизнь моя не отличалась пленительным   разнообразием и волнующими приключениями, но мне нравился этот покой, и,   избегая всяческих перемен, я даже любое письмо воспринимала как нарушение   привычного хода вещей и предпочитала, чтобы оно вовсе не приходило.      

Однажды   миссис Бреттон получила письмо, содержание которого явно удивило и несколько   обеспокоило ее. Сначала я решила, что оно пришло из дому, и испугалась, нет ли   в нем какого-нибудь тревожного сообщения. Однако мне ничего о нем не сказали, и   туча, казалось, рассеялась.      

На   следующий день, вернувшись после долгой прогулки, я обнаружила в своей спальне   неожиданные перемены: помимо моей кушетки, стоявшей в занавешенной нише, в углу   появилась детская кроватка, застеленная белым покрывалом, а неподалеку от   комода красного дерева я увидела крохотный палисандровый сундучок. Замерев на   месте, я оглядывала комнату и рассуждала сама с собой: «О чем свидетельствуют   эти перемены?». Ответ мог быть только один: «Приезжает еще одна гостья, миссис   Бреттон ждет кого-то к себе».      

Спустившись   к обеду, я все узнала: со мной поселится девочка, дочь друга и дальнего   родственника покойного доктора Бреттона. Девочка эта, сообщили мне, недавно   потеряла мать, хотя, добавила миссис Бреттон, потеря эта для нее не так велика,   как можно было бы ожидать. Миссис Хоум (мать девочки) была весьма миловидной,   но легкомысленной и беспечной женщиной; она не заботилась о своей дочери,   огорчала и расстраивала мужа. Супруги оказались столь чуждыми друг другу, что   последовал разрыв, который произошел по взаимному согласию, то есть без   юридической процедуры. Немного спустя миссис Хоум, переутомившись на балу,   простудилась, получила горячку и после недолгой болезни умерла. Ее мужа,   человека по природе очень чувствительного, да к тому еще потрясенного   недостаточно осторожным сообщением о случившемся, видимо, невозможно было   разубедить в том, что излишней суровостью, отсутствием терпимости и   снисходительности он ускорил ее конец. Он так упорно сосредоточился на этой   мысли, что совсем пал духом, и врачи посоветовали отправить его для излечения в   путешествие, а миссис Бреттон предложила взять на это время его дочку к себе.   «Надеюсь, — добавила крестная в заключение своего рассказа, — что   дитя не унаследует характера своей матери, неумной и суетной кокетки из тех, на   которых, показав слабость духа, иногда женятся даже рассудительные мужчины. А   ведь, — продолжала она, — мистер Хоум человек по-своему весьма   рассудительный, хотя не очень практичный: он увлечен наукой и проводит полжизни   в лаборатории, где ставит опыты, чего его неразумная жена не могла ни понять,   ни терпеть. По правде говоря, — призналась крестная, — мне бы это   тоже не очень нравилось».      

В ответ   на мои расспросы о мистере Хоуме она сказала, сославшись на покойного мужа, что   мистер Хоум пристрастием к науке пошел в своего дядю по материнской линии —   французского ученого. Происхождение, по всей видимости, у него смешанное —   французско-шотландское, во Франции до сих пор живут его родственники, из   которых иные пишут «де» перед своей фамилией и считают себя дворянами.      

В девять   часов вечера послали слугу встретить дилижанс с нашей маленькой гостьей. В   гостиной остались лишь миссис Бреттон и я, так как Джон Грэм Бреттон гостил в   деревне у своего однокашника. Крестная читала вечернюю газету, а я шила. Вечер   был дождливый, ливень громко барабанил по мостовой, ветер выл сердито и   тревожно.      

«Бедное   дитя! — повторяла время от времени миссис Бреттон, — быть в пути по   такой-то погоде! Скорее бы уж она приехала».      

Около   десяти часов дверной колокольчик оповестил, что Уоррен вернулся. Не успели   открыть дверь, как я уже сбежала вниз в переднюю. На полу стоял чемодан и   несколько картонок, около них — девушка, видимо, няня, а на нижней ступеньке —   Уоррен с завернутым в шаль свертком в руках.      

— Это   и есть тот самый ребенок? — спросила я.      

— Да,   мисс.      

Я   развернула было шаль и попыталась взглянуть на личико девочки, но она быстро   отвернулась и уткнулась Уоррену в плечо.      

— Пожалуйста,   поставьте меня на пол, — послышался тонкий голосок, когда Уоррен отворил   дверь в гостиную, — и снимите эту шаль, — продолжала девочка,   вытаскивая крошечной ручкой булавку и с какой-то нервической поспешностью   сбрасывая с себя неуклюжие одежки. Появившееся из-под них существо попыталось   было сложить шаль, но она оказалась слишком тяжелой и громоздкой для этих   слабых ручек.      

— Пожалуйста,   отдайте это Хариет, — распорядилась девочка, — пусть она все уберет.      

Затем   она повернулась и вперила взгляд в миссис Бреттон.      

— Подойди,   малютка, — сказала крестная, — подойди, я хочу проверить, не промокла   ли ты, идем, ты погреешься у камина.      

Девочка   не мешкая подошла к ней. Без шали и теплой одежды она выглядела удивительно   миниатюрной: фигурка у нее была изящная, будто точеная, и стройная, а походка —   легкая. На коленях у крестной она казалась настоящей куклой, и сходство это   особенно подчеркивали нежная, почти прозрачная шейка и шелковистые кудри.      

Согревая   ей ножки и ручки, миссис Бреттон приветливо говорила с ней, и ребенок, сначала   глядевший на нее серьезно и пристально, начал вскоре улыбаться. Вообще-то   миссис Бреттон не отличалась ласковостью, даже со своим страстно любимым сыном   она чаще бывала строга, чем нежна, но когда маленькая гостья улыбнулась, она   поцеловала ее и спросила:      

— Как   тебя зовут, крошка?      

— Мисси.      

— А   еще как?      

— Папа   зовет меня Полли.      

— А   Полли не хотела бы остаться у меня?      

— Не   навсегда, только пока папа вернется домой. Он уехал. — И она грустно   покачала головой.      

— Он   непременно вернется к Полли или пришлет за ней.      

— Правда,   сударыня? Вы уверены, что он вернется?      

— Конечно.      

— А   Хариет говорит, что если он и вернется, то очень не скоро. Ведь он болен.      

У нее на   глазах блеснули слезы. Она освободила ручку, которую держала миссис Бреттон, и   сделала попытку соскользнуть с ее колен; почувствовав, что ее удерживают, она   сказала:      

— Пожалуйста,   пустите меня, я посижу на скамейке.      

Ей   разрешили спуститься на пол, и она, взяв скамеечку для ног, отнесла ее в темный   угол и села там.      

Хотя   миссис Бреттон отличалась властным характером, а в делах серьезных нередко   вообще не допускала возражений, в мелочах она обычно проявляла терпимость; вот   и в этом случае она разрешила девочке поступить, как ей хочется. Она сказала   мне: «Не обращай сейчас на нее внимания». Но я не могла сдержать себя и   наблюдала, как Полли оперлась локотком о колено и положила головку на руку, а   потом вытащила крохотный носовой платок из кармашка своей кукольной юбочки,   приложила его к глазам и заплакала. Обычно дети, испытывая горе или боль,   плачут громко, никого не стесняясь, но этот ребенок плакал так тихо, что о его   состоянии можно было догадаться лишь по едва слышным всхлипываниям. Миссис   Бреттон вообще ничего не заметила, что было весьма кстати. Немного погодя из   угла послышался голос:      

— Можно   позвонить, чтобы пришла Хариет?      

Я   позвонила, и пришла няня.      

— Хариет,   мне пора спать, — сказала маленькая хозяйка, — узнай, где моя   кровать.      

Хариет   сообщила ей, что уже осведомлена об этом.      

— Спроси,   будешь ли ты спать со мной в комнате.      

— Нет,   мисси, — ответила няня, — вы будете спать в одной комнате с этой   барышней. — И она указала на меня.      

Мисси не   встала с места, но отыскала меня глазами. Несколько минут она молча   рассматривала меня, а потом вышла из своего угла.      

— Доброй   ночи, сударыня, — обратилась она к миссис Бреттон. Мимо меня она прошла   без единого слова.      

— Спокойной   ночи, Полли, — сказала я.      

— Ведь   мы спим в одной комнате, зачем же прощаться на ночь, последовал ответ, и   девочка удалилась из гостиной. Мы услышали, как Хариет предложила отнести ее   наверх на руках. «Не нужно, не нужно», — прозвучал ответ, после чего   послышались усталые детские шажки по лестнице.      

Через   час, ложась в постель, я обнаружила, что Полли еще не спит. Она подоткнула   подушки так, чтобы удобно было сидеть, и с недетским самообладанием как-то   по-старомодному восседала на простынях, вытянув сжатые в кулачок руки поверх   одеяла. Я воздержалась от разговора с ней, пока не настало время гасить свет,   тогда я посоветовала ей лечь.      

— Попозже, —   был ответ.      

— Но   ты простудишься.      

Она   сняла со стула, стоявшего у кроватки, какую-то крохотную одежонку и накинула ее   на плечи. Я не стала возражать. Прислушиваясь к ней в темноте, я убедилась, что   она все еще плачет — сдержанно, почти беззвучно.      

Проснувшись   утром, я услышала звук льющейся воды. Подумать только! Она, оказывается, уже   встала, взобралась на скамеечку перед умывальником и с огромным трудом   наклонила кувшин (поднять его у нее сил не хватало), чтобы вылить из него воду   в таз. Забавно было наблюдать, как эта малышка бесшумно и деловито умывается и   одевается. Она явно не привыкла сама совершать свой туалет — все эти пуговицы, шнурки   и крючки были для нее серьезным препятствием, которое она преодолевала с   завидным упорством. Затем она сложила ночную рубашечку и тщательно разгладила   покрывало на постели. Удалившись в угол комнаты, она притихла за краем гардины.   Я приподнялась, чтобы посмотреть, чем она занята. Стоя на коленях и подперев   голову руками, она молилась.      

В дверь   постучала няня. Девочка вскочила.      

— Я   уже одета, Хариет, — сказала она. — Я сама оделась, но, по-моему, не   все у меня в порядке. Поправьте что надо!      

— Зачем   вы сами одевались, барышня?      

— Тс-с!   Тише, Хариет, не разбудите эту девочку (то есть меня, я лежала с закрытыми   глазами). Я оделась сама, чтобы обходиться без вас, когда вы уедете.      

— А   вы хотите, чтобы я уехала?      

— Я   много раз, когда вы сердились, хотела, чтобы вы уехали, но сейчас не хочу.   Пожалуйста, поправьте мне пояс и пригладьте волосы.      

— Но   пояс у вас в порядке. Какая же вы привередливая!      

— Нет,   пояс нужно перевязать. Ну, пожалуйста.      

— Хорошо,   хорошо. Когда я уеду, попросите эту барышню помогать вам одеваться.      

— Ни   в коем случае.      

— Почему?   Она такая милая. Надеюсь, вы будете к ней хорошо относиться, барышня, и не   станете дуться и важничать.      

— Ни   за что она не будет одевать меня.      

— Какая   же вы смешная!      

— Вы   неровно причесываете меня, Хариет. Пробор будет кривой.      

— Вам   не угодишь. Ну, так хорошо?      

— Да,   неплохо. А теперь куда мне следует идти?      

— Я   отведу вас в столовую.      

— Пойдемте.      

Они   направились к двери, но девочка вдруг остановилась.      

— Ах,   Хариет, если бы это был папин дом! Я ведь совсем не знаю этих людей.      

— Мисси,   будьте хорошей девочкой.      

— Я   хорошая, но вот здесь мне больно, — сказала она, положив ручку на сердце,   и со стоном воскликнула: — Папа, папа!      

Я   приподнялась на постели, чтобы увидеть эту сцену.      

— Скажите   барышне «доброе утро», — распорядилась Хариет.      

Девочка   сказала: «Доброе утро», — и вслед за няней вышла из комнаты. В тот же день   Хариет уехала в гости к своим друзьям, которые жили неподалеку.      

Спустившись   к завтраку, я увидела, что Полина (девочка называла себя Полли, но ее полное   имя было Полина Мэри) сидит за столом рядом с миссис Бреттон. Перед ней стоит   кружка молока, в руке, неподвижно лежащей на скатерти, она держит кусочек хлеба   и ничего не ест.      

— Не   знаю, как успокоить эту крошку, — обратилась ко мне миссис Бреттон, —   она в рот ничего не берет, а по лицу ее видно, что она всю ночь не сомкнула   глаз.      

Я   выразила надежду, что время и доброе отношение сделают свое дело.      

— Если   бы она привязалась к кому-нибудь у нас в доме, то быстро бы успокоилась, а до   тех пор ничего не изменится, — заметила миссис Бреттон.      

 Глава II      

ПОЛИНА      

       

Прошло   несколько дней, но не похоже было, чтобы девочка почувствовала к кому-нибудь   расположение. Не то чтобы она особенно капризничала или своевольничала, скорее   она была послушна, но столь безутешное дитя встречается очень редко. Она   отдавалась грусти вся целиком, как это свойственно только взрослым людям; даже   на изборожденном морщинами лице взрослого изгнанника из Европы, тоскующего   где-то на другом краю света по своему дому, невозможно обнаружить столь явных   признаков ностальгии, как на этом детском личике. Казалось, она на глазах   стареет и превращается в какое-то неземное существо. Мне, Люси Сноу, неведома   такая напасть, как пылкое и неукротимое воображение, но каждый раз, когда я   входила в комнату и видела, как она одиноко сидит в углу, положив голову на   крохотную ручку, комната эта представлялась мне населенной не людьми, а   призраками.      

Когда же   я просыпалась лунной ночью и взгляд мой падал на резко очерченную фигурку в   белом, когда я следила, как она, стоя на коленях в постели, молилась с   истовостью ревностного католика или методиста,[2] меня   начинали одолевать мысли, которые, хотя сейчас мне уже трудно передать их с   точностью, едва ли были более разумными и здравыми, чем мысли, терзавшие мозг   этого ребенка.      

Она так   тихо шептала молитвы, что мне редко удавалось уловить хоть слово, а иногда она   молилась молча; в тех редких случаях, когда до меня все же долетали отдельные   фразы, в них слышались одни и те же слова: «Папа, милый папа!»      

Думаю,   что эта девочка принадлежала к натурам, одержимым одной идеей. Признаюсь, я   всегда считала склонность к мономании самой мучительной из всех присущих роду   людскому.      

Можно   лишь предполагать, к чему могли бы привести все эти тревожные переживания, но   ход событий внезапно изменился.      

В один   прекрасный день миссис Бреттон лаской уговорила девочку покинуть ее обычное   место в углу, усадила на диван у окна и, чтобы занять ее внимание, велела   наблюдать за прохожими и считать, сколько женщин проходит по улице за некий   промежуток времени. Полли сидела с равнодушным видом, изредка поглядывая в   окно, и прохожих не считала, как вдруг я, внимательно наблюдая за ней, увидела,   что взгляд ее совершенно преобразился. Эти так называемые чувствительные   натуры, способные на непредсказуемые и рискованные поступки, нередко кажутся   странными тем, кого более спокойный темперамент удерживает от участия в их   несуразных выходках. Ее неподвижный мрачный взор мгновенно оживился, глаза   загорелись, наморщенный лобик разгладился, безучастное и печальное лицо   осветилось и повеселело, грусть сменилась нетерпением и страстной надеждой.      

— Наконец-то! —   воскликнула она.      

В   мгновение ока вылетела она, подобно птице или стреле, из комнаты. Не знаю, как   ей удалось отворить парадную дверь, возможно, она была открыта или там оказался   Уоррен и исполнил ее, по всей вероятности, достаточно запальчивое приказание.   Спокойно глядя в окно, я увидела, как она в своем черном платье и отделанном   тесьмой фартучке (она питала отвращение к детским передникам) мчится по улице.   Я было отвернулась от окна, чтобы сообщить миссис Бреттон, что Полли в безумном   состоянии выскочила на улицу и что ее необходимо тотчас же догнать, как   заметила, что кто-то подхватил на руки и понес девочку, скрыв ее от моего   спокойного взора и от удивленных взглядов прохожих. Этот добрый поступок   совершил какой-то джентльмен, и теперь, накрыв ее своим плащом, он шел к дому,   откуда, как он приметил, она выбежала.      

Я   решила, что он оставит ее на попечении слуги, а сам удалится, но он, немного   помедлив внизу, поднялся по лестнице.      

Прием,   оказанный ему миссис Бреттон, свидетельствовал о том, что они знакомы: она   узнала его и пошла ему навстречу, причем было заметно, что она польщена,   удивлена и застигнута врасплох. В глазах у нее даже мелькнула укоризна, и   отвечая скорее на этот взгляд, чем на произнесенные ею слова, он сказал:      

— Я   не мог уехать из страны, не увидев своими глазами, как она устроилась здесь.      

— Но   вы растревожите ее.      

— Надеюсь,   что нет. Ну, как живет папина Полли?      

С этим   вопросом он обратился к Полли, сев на стул и осторожно поставив ее на пол перед   собой.      

— А   как живет ее папа? — ответила она, прислонившись к его колену и глядя ему   в лицо.      

Сцена   эта не была ни шумной, ни многословной, за что я испытывала благодарность; но   чувства были слишком сдержанны — не бурлили и не выплескивались через край — и   потому действовали особенно угнетающе. Обычно ощущение нелепости происходящего   или презрение к нему приносят облегчение уставшему от слишком пылких и необузданных   излияний свидетелю; мне же всегда тяжело наблюдать, как движение души сдается   без борьбы — раб-исполин под игом рассудка.      

У   мистера Хоума было строгое или, вернее, суровое лицо с резкими чертами:   бугристый лоб, резко очерченные высокие скулы. Но сейчас это типично   шотландское лицо было взволнованно, а взгляд тревожен и печален. Северный   акцент, отличавший его речь, удивительно гармонировал с его внешностью. У него   был одновременно гордый и непритязательный вид.      

Он   положил руку на поднятую головку девочки, и она сказала:      

— Поцелуйте   Полли.      

Он   поцеловал ее. Как мне хотелось, чтобы она истерически крикнула, — я бы   тогда испытала облегчение и успокоение. Но она вела себя удивительно тихо;   казалось, она получила все, решительно все, что ей было нужно, и достигла   теперь полного блаженства. Ни выражением, ни чертами лица она не была похожа на   отца, но принадлежала она к той же породе: он вдохнул в нее свою душу и свой   разум.      

Несомненно,   мистер Хоум умел, как и положено мужчине, владеть собой, но в некоторых   обстоятельствах и его душа тайно преисполнялась волнением.      

— Полли, —   сказал он, глядя сверху вниз на своего ребенка, — пойди в переднюю, там на   стуле лежит мое пальто, достань из кармана носовой платок и принеси мне.      

Девочка   не мешкая выполнила приказание. Когда она вернулась в комнату, ее отец   разговаривал с миссис Бреттон, и Полли с платком в руке остановилась в   ожидании. Ее стройная, изящная фигурка у колен отца являла собой трогательное   зрелище. Увидев, что он не заметил ее возвращения и продолжает разговаривать,   она взяла его за руку, отогнула пальцы, чему он не сопротивлялся, положила ему   на ладонь платок и по одному сомкнула вновь его пальцы. Хотя казалось, что отец   все еще не замечает ее присутствия, он почти сразу посадил ее к себе на колени.   Она прижалась к нему, и несмотря на то, что они в течение целого часа не   перемолвились и словом и не посмотрели друг на друга, я думаю, им было хорошо.      

За чаем   все движения и поступки этой малютки, как всегда, привлекали общее внимание.      

Сначала   она отдала распоряжения Уоррену, когда он расставлял стулья:      

— Папин   стул поставьте сюда, а мой — между ним и креслом миссис Бреттон.      

Она   заняла свое место и поманила отца рукой.      

— Папа,   сядьте около меня, как дома.      

Взяв его   чашку с чаем, она размешала сахар, добавила сливок и вновь сказала:      

— Я   ведь всегда делала это дома, папа; ни у кого, даже у вас, это так хорошо не   получалось.      

Все   время, пока мы сидели за столом, она не переставала заботиться об отце, как ни   смешно это выглядело. Щипцы для сахара оказались слишком широкими, и ей   приходилось держать их обеими ручками; ей не хватало сил и ловкости, чтобы   справляться с тяжелым серебряным сливочником, тарелками с бутербродами и даже   чашкой с блюдцем, но она все это поднимала, передавала, и при этом ей удалось   ничего не разбить. Откровенно говоря, мне она казалась суматошной хлопотуньей,   но отец ее, слепой, как все родители, очевидно, с большим удовольствием   предоставлял ей возможность ухаживать за ним и, судя по всему, даже испытывал   наслаждение, принимая ее услуги.      

— Она   — моя единственная отрада! — не сумев сдержаться, сказал он миссис   Бреттон. Поскольку у этой леди тоже была своя «отрада» — сын, казавшийся ей   истинным совершенством, который ныне находился в отсутствии, такое проявление   слабости со стороны мистера Хоума было ей понятно.      

Эта   вторая «отрада» появилась на сцене в тот же вечер. Я знала, что сын миссис   Бреттон должен вернуться в тот день, и видела, что она с самого утра находится   в состоянии напряженного ожидания. Когда мы, после чая, сидели у камина, прибыл   Грэм. Он не просто прибыл, а, скорее, ворвался в наш мирный кружок, потому что   его приезд, естественно, вызвал суматоху, а так как мистер Грэм был смертельно   голоден, его нужно было немедленно накормить. С мистером Хоумом они встретились,   как давние знакомые, а на Полли он сначала не обратил никакого внимания.      

Подкрепившись   и ответив на многочисленные вопросы матери, он перешел от стола к камину. Он   сел так, что напротив него оказался мистер Хоум, а у локтя отца пристроился   ребенок. Называя Полли ребенком, я употребляю слово неуместное, даже   непригодное для этого сдержанного миниатюрного создания в отделанном белой   манишкой траурном платье, впору большой кукле. Девочка сидела на высоком   стульчике около полки, на которой стояла игрушечная рабочая шкатулка из белого   лакированного дерева, и держала в руке лоскуток, стараясь его подрубить, чтобы   сделать носовой платок; она настойчиво, но с трудом протыкала материю иголкой,   казавшейся чуть ли не спицей у нее в пальчиках, то и дело укалывала их и   оставляла на батисте цепочку мелких следов крови; когда непослушная игла глубже   вонзалась ей в руку, она вздрагивала, но не издавала ни звука и продолжала   работать прилежно, сосредоточенно, совсем как взрослая.      

В те   времена Грэм был красивым шестнадцатилетним юношей с не внушающим доверия   лицом. Я характеризую его лицо как не внушающее доверия не потому, что он   действительно обладал вероломной натурой, а потому, что, как мне кажется, такой   эпитет весьма уместен для описания чисто кельтского (а не англо-сакского) типа   красоты: волнистые светло-каштановые волосы, подвижное и симметричное лицо,   неизменная улыбка, не лишенная обаяния и вкрадчивости (не в плохом смысле этого   слова). В общем, тогда это был избалованный капризный юноша.      

— Мама, —   сказал он, молча оглядев миниатюрную фигурку и воспользовавшись тем, что мистер   Хоум вышел из комнаты и дал таким образом ему возможность освободиться от той   полунасмешливой застенчивости, которая заменяла ему истинную скромность.      

— Мама,   здесь находится юная леди, которой я не был представлен.      

— Ты,   наверное, имеешь в виду дочку мистера Хоума? — спросила мать.      

— Несомненно,   сударыня, — ответил сын, — мне кажется, вы употребили весьма   непочтительное выражение: о столь благородной особе я бы посмел сказать только   «мисс Хоум», а не «дочка».      

— Послушай,   Грэм, я запрещаю тебе дразнить ребенка. Не обольщайся, я не допущу, чтобы ты   сделал девочку мишенью своих насмешек.      

— Мисс   Хоум, — продолжал Грэм, несмотря на замечание матери, — достоин ли я   чести представиться вам, поскольку никто, видимо, не намерен оказать нам с вами   эту услугу? Ваш покорный слуга — Джон Грэм Бреттон.      

Девочка   взглянула на него, а он встал и весьма почтительно ей поклонился. Она   неторопливо положила на место наперсток, ножницы и лоскуток, осторожно   спустилась с высокого сиденья и, с невыразимой серьезностью сделав реверанс,   сказала:      

— Здравствуйте,   как поживаете?      

— Имею   честь сообщить вам, что нахожусь в полном здравии, лишь несколько утомился от   стремительного путешествия. Надеюсь, сударыня, и вы здоровы?      

— Я   чувствую себя удлет-удовлет-творительно, — последовал изысканный ответ   маленькой леди, после чего она попыталась было занять прежнее положение, но,   сообразив, что для этого придется неловко карабкаться наверх, а такого   нарушения приличий она допустить не могла, как и мысли о чьей-либо помощи в   присутствии постороннего молодого джентльмена, она предпочла усесться на низкую   скамеечку, к которой Грэм тотчас же придвинул свой стул.      

— Надеюсь,   сударыня, что нынешняя ваша резиденция, дом моей матери, является достаточно   удобным для вас местом пребывания?      

— Не   особ-не-особенно. Я хочу жить дома.      

— Естественное   и похвальное желание, сударыня, однако я приложу все усилия, чтобы   воспрепятствовать ему. Я рассчитываю, что хоть вы немного позабавите и   развлечете меня, маме и мисс Сноу не удалось подарить мне столь редкого   удовольствия.      

— Я   скоро уеду с папой, я не задержусь у вашей матери надолго.      

— Нет,   я уверен, вы останетесь со мной. У меня есть пони, на котором вы будете   кататься, и уйма книг с картинками.      

— А   вы что, будете теперь здесь жить?      

— Конечно.   Вам это приятно? Я вам нравлюсь?      

— Нет.      

— Почему?      

— Вы   какой-то странный.      

— Разве   у меня странное лицо?      

— И   лицо, и все. Да и волосы у вас длинные и рыжие.      

— Простите,   но они каштановые. Мама и все ее друзья говорят, что они каштановые или   золотистые. Но даже с «длинными рыжими волосами» (он с каким-то ликованием   тряхнул копной, как он сам отлично знал, именно рыжеватых волос, этой львиной   гривой он гордился) я вряд ли выгляжу более странным, чем вы, ваша милость.      

— По-вашему,   я странная?      

— Безусловно.      

Выдержав   некоторую паузу, она сказала:      

— Я,   пожалуй, пойду спать.      

— Такой   малышке следовало бы давно уже быть в постели, но ты, вероятно, ждала меня.      

— Ничего   подобного.      

— Ну   конечно, ты хотела получить удовольствие от моего общества. Ты знала, что я   должен вернуться, и не хотела пропустить возможность взглянуть на меня.      

— Я   сидела здесь ради папы, а не ради вас.      

— Прекрасно,   мисс Хоум, но я намерен стать вашим любимцем, которого, смею надеяться, вы   вскоре предпочтете даже папе.      

Она   пожелала нам с миссис Бреттон спокойной ночи. Казалось, она колеблется, достоин   ли Грэм подобного внимания с ее стороны, как вдруг он схватил ее одной рукой и   поднял высоко над головой. Она увидела себя в зеркале над камином. Внезапность,   бесцеремонность, дерзость этого поступка были беспримерны.      

— Как   вам не стыдно, мистер Грэм! — воскликнула она с негодованием. Отпустите   меня сейчас же!      

Уже стоя   на полу, она добавила:      

— Интересно,   что вы подумали бы обо мне, если бы я так же схватила вас рукой (тут она   воздела свою мощную длань) за шиворот, как Уоррен котенка.      

И с   этими словами она удалилась.      

 Глава III      

ТОВАРИЩИ ДЕТСКИХ ИГР      

       

Мистер   Хоум пробыл в доме миссис Бреттон два дня. За это время его ни разу не удалось   убедить выйти на улицу: весь день он сидел у камина и либо молчал, либо   переговаривался с миссис Бреттон, которая, надо признать, вела беседу с ним в   том духе, в каком следует говорить с человеком, находящимся в тяжелом душевном   состоянии, — без излишнего участия, но и не чересчур равнодушно; поскольку   миссис Бреттон была значительно старше мистера Хоума, она могла позволить себе   с ним прочувствованный, даже материнский тон.      

Что же   касается Полины, то она была одновременно счастлива и молчалива, деловита и   настороженна. Отец часто сажал ее к себе на колени, и она тихо сидела, пока не   ощущала или не воображала, что отец устал, и тогда говорила:      

— Папа,   пустите, вам тяжело, вы устанете.      

И   освободив отца от непомерного груза, она, усевшись на ковре или стоя,   прижавшись к «папиным» ногам, вновь обращалась к белой шкатулочке и носовому   платку, усеянному красными пятнышками. Этому платку, по-видимому, было   назначено стать подарком папе, и его нужно было закончить до отъезда мистера   Хоума, что требовало от белошвейки упорства и трудолюбия (за полчаса она   успевала сделать примерно двадцать стежков).      

Вечер,   последовавший за возвращением Грэма под материнский кров (дни он проводил в   школе), был более оживленным, чем предыдущие, чему немало способствовали сцены,   происходившие между ним и мисс Полиной.      

После   той обиды, которую он нанес ей накануне, Полли держалась с ним отчужденно и   высокомерно, когда он обращался к ней, она каждый раз говорила: «Я не могу   тратить время на вас, у меня есть другие заботы». Если он умолял ее сказать,   какие именно, она отвечала: «Дела».      

Грэм   попытался привлечь ее внимание, открыв свое бюро и выставив ей на обозрение его   пестрое содержимое: печати, яркие восковые палочки, перочинные ножи и целую   кучу эстампов — среди которых были и ярко раскрашенные, — все, что ему   удалось накопить. Нельзя сказать, что искушение осталось втуне: она украдкой   поднимала глаза от своего рукоделия, то и дело посматривая на письменный стол,   где было разбросано множество картинок. Со стола на пол слетела гравюрка, на   которой был изображен ребенок, играющий с бленимским спаниелем.      

— Какая   миленькая собачка! — с восторгом произнесла она.      

Грэм   намеренно не обратил на это никакого внимания. Немного погодя девочка украдкой   выбралась из своего уголка и подошла поближе к столу, чтобы рассмотреть   сокровище. Большие глаза и длинные уши собаки, шляпа с перьями на ребенке   оказались непреоборимым соблазном.      

— Хорошая   картинка! — таков был благоприятный отзыв.      

— Ну,   пожалуйста, можешь взять себе, — сказал Грэм.      

Она,   видимо, заколебалась. Очень сильно было желание получить картинку, но взять ее   означало унизить чувство собственного достоинства. Нет. Она положила картинку и   отвернулась.      

— Ты   не берешь ее, Полли?      

— Спасибо,   но я, пожалуй, не возьму.      

— Сказать,   что я с ней сделаю, если ты откажешься ее взять?      

Она   повернула к нему голову.      

— Разрежу   на полоски, свечи зажигать.      

— Нет!      

— Именно   это я сделаю.      

— Пожалуйста,   не надо.      

Услышав   мольбу в ее голосе, Грэм с совершенно безжалостным видом вынул из рабочей   шкатулки матери ножницы.      

— Итак,   приступим, — сказал он и угрожающе взмахнул ножницами. Разрежем голову   Фидо и носик Гарри.      

— Ой,   не надо, не надо!      

— Тогда   подойди ко мне. Быстрее, быстрее, а то будет поздно.      

Она   помедлила, но сдалась.      

— Ну,   теперь ты возьмешь ее? — спросил он, когда она остановилась около него.      

— Да,   пожалуй.      

— Но   тебе придется мне заплатить.      

— Сколько?      

— Один   поцелуй.      

— Сначала   дайте картинку.      

Сказав   это, Полли довольно недоверчиво взглянула на него. Грэм отдал ей картинку, она   же бросилась прочь, подобно преследуемому кредитору, и нашла убежище на коленях   отца. Грэм вскочил, изображая ярость, и последовал за ней. Она спрятала лицо на   груди мистера Хоума.      

— Папочка,   папочка, велите ему уйти!      

— Я   не уйду, — сказал Грэм.      

Не   поворачивая головы, она протянула руку, чтобы отстранить его.      

— Тогда   я поцелую ручку, — сказал он, но ручка превратилась в маленький кулачок,   которым девочка стала отталкивать Грэма.      

Грэм, в   хитрости не уступавший этой девочке, удалился с совершенно потрясенным видом.   Он бросился на кушетку и, уткнувшись головой в подушку, принял позу   тяжелобольного. Полли, заметив, что он затих, украдкой взглянула на него: он   лежал, прикрыв глаза и лицо руками; тогда она повернулась к нему, продолжая   сидеть у отца на коленях, и стала напряженно и испуганно всматриваться в него.   Грэм издал стон.      

— Папа,   что с ним? — спросила девочка шепотом.      

— Спроси   у него самого, Полли, — ответил мистер Хоум.      

— Ему   больно? (Снова стон.)      

— Судя   по стонам — да, — заметил мистер Хоум.      

— Мама, —   слабым голосом произнес Грэм. — Мне кажется, нужно послать за доктором. О,   бедный мой глаз! (Снова молчание, прерываемое лишь вздохами Грэма.) Если мне   суждено ослепнуть… — изрек он.      

Этого   его мучительница перенести не могла. Она тотчас же оказалась около него.      

— Дайте   я посмотрю ваш глаз, я вовсе не собиралась попасть в него, я хотела ударить по   губам, я не предполагала, что ударю так ужасно сильно.      

Ответом   ей было молчание. Она изменилась в лице: «Простите меня, простите!»      

Засим   последовала вспышка отчаяния, трепет и слезы.      

— Перестань   терзать ребенка, Грэм, — распорядилась миссис Бреттон.      

— Детка,   это все вздор, — воскликнул мистер Хоум.      

Тут Грэм   поднял ее в воздух, а она опять стала бороться с ним и, вцепившись в его   львиную гриву, кричала:      

— Самый   скверный, грубый, злой, лживый человек на свете!      

В утро   своего отъезда мистер Хоум уединился с дочерью в оконной нише для   конфиденциального разговора, часть которого я слышала.      

— Папа,   а нельзя мне сложить вещи и уехать с вами?      

Он   отрицательно покачал головой.      

— Я   буду вам мешать?      

— Да,   Полли.      

— Потому   что я маленькая?      

— Потому   что ты маленькая и хрупкая. Путешествовать могут лишь взрослые и сильные люди.   Только не грусти, деточка, у меня от этого разрывается сердце. Папа скоро   вернется к своей Полли.      

— Но   я, по правде, почти совсем не грустная.      

— Ведь   Полли было бы жалко, чтоб папа страдал?      

— Еще   как.      

— Тогда   Полли не должна ни унывать, ни плакать при прощании, ни грустить после папиного   отъезда. Может она это выполнить?      

— Она   постарается.      

— Надеюсь,   так и будет. Тогда прощай. Мне пора ехать.      

— Как,   уже? Сейчас?      

— Сию   минуту.      

Она   сжала дрожащие губы. Отец всхлипывал, а девочка, как я заметила, сумела   сдержать слезы. Поставив ее на пол, он попрощался за руку со всеми   присутствующими и отбыл.      

Когда   хлопнула парадная дверь, Полли с криком «Папа!» упала на колени в кресло.      

Ее тихие   стенания продолжались долго и звучали как евангельское «Боже мой! Боже мой! Для   чего ты меня оставил?». Я заметила, что еще несколько минут она испытывала   невыносимые душевные муки. За эти короткие мгновения детства она перенесла   более тяжкие страдания, чем многие взрослые, ибо такова ее натура, и если жизнь   ее будет долгой, ей суждено не раз пережить подобные мгновения. Все молчали.   Миссис Бреттон прослезилась под влиянием материнских чувств. Грэм, который   что-то писал, поднял глаза и взглянул на нее. Я, Люси Сноу, оставалась   спокойной.      

Девочка,   которую никто не трогал, сама сделала то, чего не мог бы совершить никто   другой, — превозмогла невыносимые муки, а затем, насколько было в ее   силах, заглушила их в себе. В тот день и на следующий она ни от кого не   принимала знаков сочувствия, а потом стала к ним терпимей.      

Вечером   третьего дня, когда она, осунувшаяся и молчаливая, сидела на полу, вошел Грэм   и, не говоря ни слова, бережно взял ее на руки. На этот раз она не   сопротивлялась, а, наоборот, положила головку ему на плечо и через несколько   минут уснула; он отнес ее наверх, в спальню. Меня не удивило, когда на   следующее утро, проснувшись, она сразу спросила: «А где мистер Грэм?».      

Случилось   так, что именно в это утро Грэм не явился к завтраку — ему нужно было сделать   какие-то упражнения к первому уроку, и он попросил мать прислать ему чашку чая   в кабинет. Полли выразила желание сделать это, она всегда стремилась чем-нибудь   заняться или кому-нибудь помочь. Ей доверили чашку, так как, при всей своей   подвижности, она отличалась аккуратностью. Поскольку дверь в кабинет была   напротив столовой, через коридор, я все видела.      

— Что   вы делаете? — спросила она, остановившись на пороге кабинета.      

— Пишу, —   ответил Грэм.      

— А   почему вы не завтракаете с мамой?      

— Я   очень занят.      

— Вы   хотите завтракать?      

— Конечно.      

— Тогда,   пожалуйста.      

Она   поставила чашку на пол у двери, как тюремщик, принесший узнику в камеру кувшин   воды, и удалилась. Потом она снова вернулась.      

— А   что вы будете есть?      

— Хочу   сладенького. Будь доброй девочкой, принеси мне чего-нибудь повкуснее.      

Она   подошла к миссис Бреттон.      

— Пожалуйста,   сударыня, дайте для вашего мальчика что-нибудь вкусное.      

— Выбери   сама, Полли. Ну, что дать моему мальчику?      

Она   отобрала понемногу от всех лучших блюд на столе, а потом вернулась и шепотом   попросила мармеладу, которого к завтраку не подали. Однако она получила его   (миссис Бреттон для этой пары ничего не жалела), и мы вскоре услышали, как Грэм   превозносит ее до небес, обещая ей, что когда у него будет свой дом, она станет   его домоправительницей, а если проявит кулинарные таланты, то — кухаркой. Так   как она долго не возвращалась, я пошла посмотреть, что там происходит, и   обнаружила, что они с Грэмом завтракают Tête-à-tête.[3] — Она стоит у его   локтя и делит с ним его порцию. Правда, она деликатно отказалась от мармелада,   вероятно, чтобы я не заподозрила, что она добивалась его не только для Грэма,   но и для себя. Она вообще отличалась щепетильностью и тонкостью.      

Вспыхнувшая   таким образом дружба не оказалась скоропреходящей, напротив, время и дальнейшие   события способствовали ее упрочению. Хотя возраст, пол, интересы и т. п.   должны были бы препятствовать их общению, они всегда находили тему для   разговоров. Я заметила, что Полли полностью раскрывала особенности своего   характера только перед Грэмом. Привыкнув к новому дому, она стала подчиняться   миссис Бреттон с большей готовностью, которая сводилась, правда, к тому, что   она целыми днями сидела на скамеечке у ног миссис Бреттон, выполняла порученную   ей работу, вышивала или рисовала карандашом на грифельной доске, но при этом   никак не проявляла своеобразия своей натуры. Я даже не наблюдала за ней в таких   случаях, потому что она переставала быть интересной. Но как только стук   парадной двери извещал о возвращении Грэма и наступлении вечера, в ней   совершалась резкая перемена: в одно мгновенье она оказывалась на верхней   площадке лестницы и приветствовала Грэма замечанием или угрозой.      

— Опять   ты не вытер как следует ноги! Я скажу твоей маме.      

— А,   хлопотунья! Ты уже здесь?      

— Да,   и ты до меня не дотянешься. Я выше тебя, — она просовывала головку между   прутьев перил, так как еще не могла дотянуться до них.      

— Полли!      

— Мой   мальчик! (Это обращение к нему она заимствовала у миссис Бреттон.)      

— Я   погибаю от усталости, — заявлял Грэм, прислоняясь к стене в мнимом   изнеможении. — Мистер Дигби (директор школы) замучил меня работой.   Спустись вниз и помоги мне нести книги.      

— Знаю,   ты хитришь!      

— Вовсе   нет, Полли, это истинная правда. Меня просто ноги не держат. Иди сюда.      

— У   тебя глаза равнодушные, как у кошки, но я знаю, ты готов к прыжку.      

— К   прыжку? Ничего подобного, я на это неспособен. Иди сюда.      

— Я   спущусь, если ты пообещаешь, что не тронешь меня, не схватишь, не станешь   крутить в воздухе.      

— Я?   Ни за что в жизни (падает в кресло).      

— Тогда   положи книги на нижнюю ступеньку, а сам отойди на три ярда.      

— Он   выполнял ее приказания, а она с опаской спускалась по лестнице, не сводя глаз с   переутомленного Грэма. Ее приближение, разумеется, пробуждало в нем новые силы,   тут же поднималась шумная возня. Иногда она сердилась, иногда относилась к   этому спокойно, и нам слышно было, как она, ведя его вверх по лестнице,   говорила:      

— А   теперь, мой мальчик, пойдем и ты выпьешь чаю, я уверена, что ты проголодался.      

Забавно   было смотреть, как она сидит рядом с Грэмом, пока он ест. В его отсутствие она   всегда вела себя очень тихо, но при нем становилась до назойливости заботливой   и хлопотливой хозяюшкой. Нередко мне хотелось, чтобы в такие моменты она   немного утихомирилась, но она целиком посвящала себя ему — все ей казалось, что   она недостаточно его опекает, она потчевала его, словно турецкого султана. Она   постепенно выставляла перед ним тарелки с разными яствами, и когда ему уже   нечего было больше желать, она вспоминала еще о чем-нибудь и шепотом говорила   миссис Бреттон:      

«Сударыня,   может быть, вашему сыну хочется пирога, знаете, сладкого пирога, который стоит   вот там» (указывая на буфет). Обычно миссис Бреттон была против того, чтобы к   чаю подавали сладкий пирог, но Полли продолжала настаивать: «Один кусочек,   только ему, ведь он ходит в школу, нам с мисс Сноу совсем не нужно такого   угощения, а ему так хочется».      

Грэму   действительно очень хотелось пирога, и он почти всегда получал его. Нужно   отдать ему должное — он бы с удовольствием поделился со своей благодетельницей   полученной наградой, но она этого не допускала, а если он настаивал —   огорчалась на весь вечер. Для нее высшим даром был не кусок пирога, а   возможность стоять рядом с ним и полностью владеть его вниманием и беседой.      

Она   удивительно легко умела приспособиться к разговорам на темы, которые   интересовали его. Можно было подумать, что у этого ребенка нет собственных   мыслей или образа жизни, что ее жизнь, поступки и все существо должны   непременно растворяться в другом человеке: теперь, когда около нее не было   отца, она приникла к Грэму и, казалось, жила его чувствами и его жизнью. Она   мгновенно выучила имена всех его однокашников, запомнила наизусть   характеристики, которые он им давал, для чего ей достаточно было один раз   выслушать описание каждого. Она всегда угадывала, о ком идет речь, и могла   целый вечер разговаривать о совершенно неизвестных ей людях, отчетливо   представляя себе их взгляды, манеры и нрав. Иных она даже научилась   передразнивать, например, помощник учителя, к коему юный Бреттон питал   отвращение, видимо, отличался странностями, она мгновенно их уловила из   рассказа Грэма и изображала к совершенному удовольствию последнего. Однако   миссис Бреттон осудила и запретила это занятие.      

Ссорились   дети редко, но однажды он тяжко обидел ее.      

По   случаю дня рождения Грэма к обеду были приглашены его друзья подростки. Полина   проявила живой интерес к событию. Ей приходилось часто слышать об этих   мальчиках, ведь именно о них Грэм больше всего ей рассказывал. После обеда юные   джентльмены остались в столовой одни и вскоре весьма оживились и расшумелись.   Проходя через прихожую, я обнаружила, что Полина в полном одиночестве сидит на   нижней ступеньке лестницы, пристально глядя на полированные панели двери,   ведущей в столовую, и нахмурив брови в напряженном раздумье.      

— О   чем ты думаешь, Полли?      

— Да   так, ни о чем. Мне просто хотелось бы, чтобы эта дверь была стеклянной и я бы   видела, что там делается. Мальчикам, кажется, очень весело, и мне хочется пойти   к ним. Я хочу быть с Грэмом и наблюдать за его друзьями.      

— Что   же мешает тебе пойти туда?      

— Я   боюсь. А вы думаете, стоит попытаться? Можно, я постучу в дверь и попрошу   разрешения войти?      

Я   решила, что они, вероятно, не станут возражать против ее общества, и   посоветовала ей попробовать.      

Она   постучала сначала совсем неслышно, но при второй попытке дверь приоткрылась и   просунулась голова Грэма, у него был очень веселый, но нетерпеливый вид.      

— Чего   тебе надо, обезьянка?      

— Войти   к тебе в комнату.      

— Ах   так! Очень мне нужно с тобой возиться! Отправляйся к маме и госпоже Сноу и   скажи им, чтобы они уложили тебя в постель.      

Каштановая   шевелюра и раскрасневшееся возбужденное лицо скрылись, дверь со стуком   захлопнулась. Полли стояла совершенно потрясенная.      

— Почему   он так разговаривает со мной? Никогда такого не бывало, — с ужасом   проговорила она. — В чем я провинилась?      

Я   собралась было утешить ее и воспользоваться случаем, чтобы внушить ей некоторые   философские истины, которых у меня было немало в запасе. Но не успела я начать   свою речь, как она заткнула пальцами уши и ничком легла на циновку. Ни Уоррен,   ни кухарка не смогли сдвинуть девочку с места, ее оставили там, пока она не   поднялась по собственной воле.      

Грэм в   тот же вечер совершенно забыл об этой истории и, когда его друзья ушли, как   обычно направился к ней, но она с горящими гневом глазами оттолкнула его руку,   не попрощалась с ним на ночь и ни разу не взглянула ему в лицо. На следующий   день он не обращал на нее внимания, а она буквально окаменела. Днем позже он   пытался узнать у нее, что случилось, но она упорно молчала. Он, конечно, не   сердился на нее всерьез, слишком уж неравны были силы, однако пытался успокоить   и задобрить девочку, спрашивая, почему она сердится и что он такого сделал.   Вскоре она смягчилась и заплакала, он ее приласкал, и они вновь стали друзьями.   Однако она была из тех, для кого такие случаи не проходят бесследно: я   заметила, что после этого удара она больше никогда не разыскивала его, не   ходила за ним следом, не домогалась его внимания. Как-то я попросила ее отнести   не то книгу, не то еще что-то Грэму, когда тот сидел у себя при закрытых   дверях.      

— Я   подожду, пока он выйдет, — сказала она гордо. — Не хочу причинять ему   беспокойство — ведь ему придется встать и открыть мне дверь.      

У юного   Бреттона был любимый пони, на котором он часто ездил верхом; она всегда следила   из окна за его отъездом и возвращением. Она очень гордилась, когда ей разрешали   проехать на пони по двору, но никогда не просила об этом одолжении. Однажды она   вышла во двор, чтобы посмотреть, как Грэм спешивается. Она стояла,   прислонившись к воротам, а в глазах у нее светилось страстное желание   покататься.      

— Полли,   хочешь поскакать галопом? — спросил Грэм довольно небрежно.      

Думаю,   что ей его тон показался слишком небрежным.      

— Нет,   спасибо, — ответила она и отвернулась с полным безразличием.      

— Напрасно, —   настаивал он. — Уверен, тебе бы очень понравилось.      

— Меня   это нисколько не привлекает, — последовал ответ.      

— Неправда.   Ты сказала Люси Сноу, что очень хочешь покататься.      

— Люси   Сноу — болтушка, — услышала я (произношение не по летам развитой особы   выдавало ее истинный возраст), и с этими словами она удалилась.      

Грэм,   войдя следом за ней, заметил матери:      

— Мама,   по-моему, нам ее подкинули эльфы, она — кладезь странностей, но без нее мне   было бы скучно, она развлекает меня гораздо больше, чем вы или Люси Сноу.      

— Мисс   Сноу, — сказала мне как-то Полина (с некоторых пор она стала иногда   беседовать со мной, когда мы ночью оставались одни в комнате), знаете, в какой   день недели мне больше всего нравится Грэм?      

— Как   я могу знать такие странные вещи? Разве в остальные дни недели он другой?      

— Конечно!   Неужели вы не замечали? Лучше всего он бывает по воскресеньям: весь день   проводит с нами, всегда спокойный, а по вечерам такой добрый.      

Для   такого мнения были некоторые основания: посещения церкви и тому подобные   занятия действовали на Грэма успокаивающе, вечера он обычно посвящал мирным,   хотя и довольно беспечным развлечениям у камина в гостиной. Он устраивался на   диване и звал к себе Полли.      

Грэм   несколько отличался от других подростков. Бурная активность нередко сменялась у   него периодами раздумья. Получал он удовольствие и от чтения, причем не глотая   все без разбору, а проявляя в выборе книг своеобразие своей личности и даже   инстинктивный вкус. Правда, он редко высказывался, но мне приходилось видеть,   как он сидит и размышляет над прочитанным.      

Полли   устраивалась около него, стоя на коленях на подушечке или коврике, и между ними   начиналась беседа вполголоса. До меня долетали обрывки их разговора, и надо   признать, в эти моменты Грэмом владел более добрый и ласковый дух, чем в другие   дни.      

— Ты   выучила какие-нибудь гимны на этой неделе, Полли?      

— Да,   один, очень красивый, из четырех стихов. Сказать?      

— Говори,   только как следует, не торопись.      

После   того как она прочтет или, вернее, пропоет тонким голоском гимн, Грэм делал   некоторые замечания по поводу манеры исполнения и наставлял ее в искусстве   декламации. Она быстро все запоминала и отличалась способностями к подражанию,   главное же, для нее было наслаждением угодить Грэму, и она поэтому оказалась   прилежной ученицей. После декламации гимна следовало чтение — часто главы из   Библии. Замечаний делать почти не приходилось девочка отлично могла прочесть любое   простое повествование. Если в тексте шла речь о вещах ей понятных и интересных,   она читала его с замечательной выразительностью. Иосиф,[4] брошенный в яму, божественное откровение   Самуилу, Даниил в львином рву — таковы были ее любимые эпизоды, причем   страдания первого трогали ее особенно глубоко.      

— Бедный   Иаков! — то и дело восклицала она, и губы у нее дрожали. Ведь он так любил   своего сына Иосифа.      

— Он   любил его, — добавила она однажды, — так же сильно, Грэм, как я люблю   тебя. Если бы ты умер (и она приоткрыла книгу, нашла нужный стих и прочла его),   я бы поступила, как Иаков. Он не хотел утешиться и сказал: «С печалью сойду к   сыну моему в преисподнюю».[5]      

С этими   словами она обняла Грэма ручонками и прижала его длинноволосую голову к себе.   Помню, эта сцена поразила меня своим безрассудством: такое чувство испытываешь,   когда видишь, как неосторожно ласкают опасного и лишь наполовину укрощенного   зверя. Не то чтобы я боялась, что Грэм обидит девочку или грубо обойдется с   ней, но допускала, что он ответит ей такой небрежностью и раздражением, которые   будут для нее болезненным ударом. Вообще-то он переносил подобные излияния   чувств спокойно — иногда ее искренняя любовь даже вызывала у него в глазах   добродушное удивление. Как-то он сказал:      

— Ты   любишь меня почти как сестренка, не правда ли?      

— О,   я очень, очень люблю тебя.      

Однако   изучать характер этой девочки мне пришлось недолго. Не прошло и двух месяцев с   ее приезда в Бреттон, как прибыло письмо от мистера Хоума, в котором он   сообщал, что остается со своими родственниками по материнской линии на   Европейском континенте, к Англии питает неприязнь, не намерен сюда   возвращаться, вероятно, еще в течение многих лет и желает, чтобы его дочь   немедленно приехала к нему.      

— Интересно,   как она отнесется к этому известию? — сказала миссис Бреттон, прочитав   письмо. Меня это тоже занимало, и я вызвалась сообщить ей новость.      

Войдя в   гостиную — в этой тихой и нарядной комнате Полли любила сидеть в одиночестве, и   ей можно было вполне довериться, потому что она ничего там не трогала или,   вернее, не портила того, до чего дотрагивалась, — я застала ее в позе   маленькой одалиски, на кушетке, полузатененной оконными гардинами. Выглядела   она довольной, около себя разместила все необходимые для работы предметы: белую   рабочую шкатулку, лоскутки муслина, обрывки лент для кукольных шляпок. Кукла,   надлежащим образом одетая в чепчик и ночную рубашечку, лежала в колыбели. Полли   укачивала ее с серьезностью, которая свидетельствовала о том, что девочка   глубоко верит в способность куклы чувствовать и спать. Одновременно она   рассматривала лежащую у нее на коленях книжку с картинками.      

— Мисс   Сноу, — прошептала она, — какая замечательная книжка. Арапка (так   окрестил куклу Грэм, и, действительно, ее смуглое личико весьма напоминало   эфиопскую физиономию), Арапка уснула, и я теперь могу рассказать вам о книге.   Только нужно тихо говорить, чтобы не разбудить ее. Эту книгу мне дал Грэм. В   ней написано про страны, которые находятся далеко-далеко от Англии, добраться   до них можно, только проплыв на корабле тысячи миль. В этих странах живут   дикари, мисс Сноу, они носят не такую одежду, как мы, а некоторые ходят почти   совсем без одежды, чтобы им было прохладно, потому что там ужасно жаркая   погода. Вот тут на картинке тысячи дикарей собрались в пустынном месте, на   равнине, покрытой песком, окружили человека в черном очень, очень хорошего   англичанина-миссионера, и он читает им проповедь, вон он под пальмой стоит (и   она показала мне маленькую цветную картинку). А вот эти картинки, —   продолжала она, — еще более страннее, чем та (правила грамматики иногда   забывались). Это замечательная Великая китайская стена, а вот китайская леди, у   нее ноги меньше моих. А это дикая лошадь, а вот самое, самое странное — край   льдов и снегов, где нет ни зеленых полей, ни лесов, ни садов. Там обнаружили   кости мамонта, а теперь мамонтов нет на свете. Вы даже не знаете, что это   такое, но я могу вам сказать, потому что Грэм мне все объяснил Грэм считает,   что мамонт — это могучее, как Джинн, создание высотой с комнату, а длиной с   целый зал, но оно не злое и не хищное. Грэм полагает, что если бы я встретила мамонта   в лесу, он не убил бы меня, но если бы я оказалась у него на пути, вот тогда он   раздавил бы меня, ну вот как я нечаянно могу раздавить в траве кузнечика.      

Так она   перескакивала с предмета на предмет, но я перебила ее:      

— Полли,   ты бы не хотела отправиться в путешествие?      

— Пока   нет, — ответила она сдержанно, — может быть, лет через двадцать,   когда я стану взрослой и ростом буду, как миссис Бреттон, я поеду в путешествие   с Грэмом. Мы собираемся посетить Швейцарию и взобраться на Монблан, а   когда-нибудь мы поплывем в Южную Америку и поднимемся на вершину   Кор-корт-кордильер.      

— Ну,   а если бы папа был с тобой, ты бы хотела сейчас поездить?      

Ответ   последовал не сразу и отражал присущее ее нраву своеобразие:      

— Какой   смысл в таких глупых разговорах? — заявила она. — Зачем вы вспомнили   папу? Ну зачем? Я только-только начала успокаиваться и думать о нем реже, и вот   опять все сначала!      

Губы у   нее задрожали. Я поспешила сообщить ей о том, что получено письмо с   распоряжением, чтобы она и Хариет немедленно отправились к ее милому папе.      

— Ну   как, Полли, разве ты не рада?      

Она   молчала, выпустив книжку из рук и перестав качать куклу, и не отрывала от меня   пристального и серьезного взгляда.      

— Тебе   не хочется к папе?      

— Хочется, —   ответила она наконец тем резким тоном, которым говорила только со мной, не   допуская его в разговоре с миссис Бреттон или с Грэмом. Мне хотелось глубже   проникнуть в ее мысли, но она не желала больше разговаривать и поспешила к   миссис Бреттон, которая подтвердила мое сообщение. Под гнетом этого важного известия   она весь день была задумчива. Вечером, в ту секунду, когда внизу послышались   шаги Грэма, она оказалась около меня. Поправляя на мне ленточку с медальоном и   приглаживая мои волосы, она прошептала, когда в комнату вошел Грэм:      

— Скажите   ему попозже, что я уезжаю.      

Я   выполнила ее просьбу за чаем. Грэм в это время был как раз озабочен школьным   призом, которого он добивался. Пришлось дважды повторить сообщение, прежде чем   он обратил на него должное внимание, но и тогда оно заняло его лишь на   мгновение.      

— Как,   Полли уезжает? Какая жалость! Милая Мышка, мне грустно расставаться с ней,   мама, пусть она опять к нам приедет.      

После   чего, быстро проглотив чай, он придвинул к себе свечу и маленький столик и   погрузился в занятия.      

«Мышка»   подобралась к нему и легла лицом вниз на коврике у его ног. Безмолвно и   недвижно она оставалась в этом положении, пока не подошло время спать. Я   заметила, что Грэм, не обратив внимания на ее присутствие, даже задел ее   случайно ногой. Она отодвинулась на несколько дюймов, а потом, вытащив ручку,   на которой лежала лицом, ласково погладила эту самую ногу. Когда же няня   позвала ее спать, она встала и послушно пошла, тихо пожелав нам доброй ночи.      

Нельзя   сказать, что мне страшно было через час войти в нашу спальню, но отправилась я   туда с тревожным предчувствием, что ребенок не спит. Предчувствие мое   оправдалось: продрогшая и настороженная, она сидела, словно белая птица, на   краю кровати. Я не знала, с чего начать разговор, ибо с ней следовало вести   себя не так, как с другими детьми. Однако она сама обратилась ко мне. Когда я   закрыла дверь и зажгла лампу на туалетном столике, она повернулась ко мне с   такими словами:      

— Я   не могу, никак не могу уснуть. Я не могу, не могу жить так!      

Я   спросила, что ее мучает.      

— Ужасные   страдания, — пролепетала она жалобно.      

— Позвать   миссис Бреттон?      

— Это   уж совсем нелепо, — раздраженно сказала она; и правда, я сама знала, что,   если бы она услыхала шаги миссис Бреттон, она бы тихо, как мышка, тотчас   юркнула под одеяло. Не питая ко мне и тени привязанности, она почему-то щедро   раскрывала странности характера именно передо мной, а мою крестную ни на   секунду не допускала в свой внутренний мир и выглядела при ней просто послушной   и несколько своеобразной девочкой. Я пристально вгляделась в нее: щеки горят, в   расширенных глазах беспокойный блеск и тревога — мне стало ясно, что оставлять   ее в таком состоянии до утра невозможно. Я понимала, что с ней происходит.      

— Ты   бы хотела еще раз пожелать Грэму спокойной ночи? — спросила я. Он еще не   ушел к себе.      

Она   сразу протянула ко мне ручки. Набросив на нее шаль, я отнесла ее в гостиную.   Грэм как раз выходил оттуда.      

— Она   не может уснуть, не повидавшись с вами еще раз, — сказала я. — Ей   тяжко думать о разлуке с вами.      

— Я   избаловал ее, — заявил он, с доброй улыбкой беря ее на руки и целуя   разгоряченное личико и пылающие губы.      

— Полли,   ты ведь любишь меня теперь больше, чем папу…      

— Я   люблю, ужасно люблю тебя, но ты меня не любишь, — прошептала она.      

Он   уверил ее в обратном, поцеловал и отдал мне, а я увела девочку, но увы! —   она не успокоилась.      

Когда я   почувствовала, что она способна слушать меня, я сказала:      

— Полина,   тебе не следует огорчаться, что Грэм не любит тебя так сильно, как ты его. Так   и должно быть.      

Она   подняла на меня глаза, в которых светился вопрос — почему?      

— Потому,   что он мальчик, а ты девочка, ему шестнадцать лет, а тебе только шесть, он от   природы сильный и веселый, а ты совсем другая.      

— Но   я его люблю так сильно, что и он должен хоть немножко любить меня.      

— Так   оно и есть. Ты ему нравишься. Ты его любимица.      

— Разве   я любимица Грэма?      

— Да,   я не знаю другого ребенка, которого он любил бы сильнее.      

Мои   заверения успокоили ее, она даже улыбнулась.      

— Но, —   продолжала я, — не капризничай и не жди от него слишком многого, иначе ты   надоешь ему, и тогда вашей дружбе придет конец.      

— Конец! —   тихо повторила она. — Нет, я буду хорошо вести себя, я уж постараюсь   хорошо себя вести, Люси Сноу.      

Я   уложила ее в постель.      

— Но   на этот раз он простит меня? — спросила она, когда я раздевалась. Я   уверила ее, что простит, что он нисколько не охладел к ней, а ей нужно быть   впредь поосторожней.      

— Но   ничего уже не будет, — сказала она. — Я уезжаю. Увижу ли я его хоть   когда-нибудь после того, как покину Англию?      

Я   постаралась успокоить ее и погасила свечку. Полчаса прошло в тишине, и я уже   решила, что она спит, как вдруг белая фигурка вновь села на кровати и тихий   голосок спросил:      

— А   вы любите Грэма, мисс Сноу?      

— Люблю   ли я его? Да, немного.      

— Только   немного! Не так, как я?      

— Думаю,   не так. Нет, не так.      

— Но   все-таки вы очень любите его?      

— Я   сказала тебе, что люблю его немного. А почему нужно так уж сильно его любить —   у него множество недостатков.      

— Разве?      

— У   всех мальчиков их много.      

— Больше,   чем у девочек?      

— Думаю,   что больше. Умные люди говорят, что идеальным человек не бывает, а что касается   любви и неприязни, то нужно относиться доброжелательно ко всем, но никого не   боготворить.      

— А   вы умная?      

— Стараюсь   стать умной. Спи!      

— Я   не могу спать. Вам здесь не больно (она положила кукольную ручку на кукольную   грудь), когда вы думаете, что вам придется расстаться с Грэмом, потому что это   не ваш дом?      

— Но,   Полли, — сказала я, — ты не должна так страдать, ведь скоро ты   увидишь папу. Ты, что же, забыла его? Разве ты не хочешь быть вместе с ним?      

Ответом   была мертвая тишина.      

— Детка,   ложись и спи, — настаивала я.      

— У   меня холодная постель, — промолвила она. — Я не могу ее согреть.      

Я   заметила, что девочка дрожит.      

— Иди   ко мне, — сказала я, желая, чтобы она согласилась, но почти не надеясь на   это, потому что она была очень странным и капризным созданием и именно при мне   особенно явно выказывала свои причуды. Однако она тут же подошла ко мне,   скользя по ковру подобно привидению. Я взяла ее к себе. Она совсем замерзла, и   я обняла ее, чтобы согреть. Ее пробирала нервная дрожь, и я старалась убаюкать   ее. Согревшись, она, наконец, затихла и уснула.      

«Какой   странный ребенок, — думала я, глядя при мерцающем свете луны на спящее   личико и осторожно вытирая влажные веки и щеки платком. — Как она будет   жить и защищать себя в этом мире? Как перенесет удары и поражения, унижения и   бедствия, которые, как мне подсказывают книги и собственный разум, неизбежны   для всего рода человеческого?»      

Полли   уехала на следующий день. Прощаясь, она дрожала как лист, но держала себя в   руках.      

 Глава IV      

МИСС МАРЧМОНТ      

       

Я   покинула Бреттон через несколько недель после отъезда Полины, не подозревая,   что никогда больше не увижу его и не буду бродить по старинным тихим улицам, и   вернулась домой, где не была шесть месяцев. Естественно было бы предположить,   что я рада вновь прильнуть к груди моих близких. Ну что ж, от доброго   предположения худа не бывает, и поэтому не стану его оспаривать. Я не намерена   опровергать его; пусть читатель воображает, что моя жизнь в течение последующих   восьми лет походила на сонное покачивание парусника в тихой гавани при   безветренной погоде — кормчий растянулся на палубе лицом к небу, закрыв глаза,   как будто вознося долгую молитву. Множество женщин и девушек, видимо, так и   проводят свою жизнь, почему бы и мне не оказаться в их числе?      

Пусть я   предстану перед вашим мысленным взором праздной, радостной, пухленькой и   счастливой девушкой, лежащей в мягких креслах на палубе, согретой потоком   солнечных лучей, убаюканной ленивым ветерком. Но в самом деле все случилось   по-иному! Я, должно быть, упала за борт, или же в конце концов мое судно пошло   ко дну. Мне вечно будет помниться пора — долгая пора — холода, опасности,   раздоров. До сих пор мне снятся кошмары — соленые ледяные волны врываются в   горло и душат меня. Более того, я знаю, что была буря, которая длилась не один   час и не один день. Много дней прошло без солнца и ночей — без звезд.   Собственными руками сбрасывали мы груз с нашего судна, над нами бесновался   ураган, не оставалось надежды на спасение. В конце концов корабль затонул,   экипаж погиб.      

По-моему,   я никому не жаловалась на эти несчастья. Да и кому мне было жаловаться? Миссис   Бреттон я давно потеряла из виду. Еще за много лет до этого кое-кто стал   препятствовать нашим отношениям, а потом они и вовсе прервались. Кроме того, у   нее в жизни тоже произошли перемены: изрядное состояние, которым она   распоряжалась как опекунша сына, было вложено, главным образом, в акции одной   компании, и, по слухам, она потеряла его почти целиком. Слышала я также, что   Грэм завершил образование, получил профессию и вместе с матерью уехал из   Бреттона, как говорили, в Лондон. Так я лишилась всякой возможности прибегнуть   к посторонней помощи и могла рассчитывать лишь на самое себя. Мне думается, что   от природы я не обладаю ни уверенностью в своих силах, ни предприимчивостью, я,   как и большинство людей, приобрела эти свойства под влиянием обстоятельств.   Поэтому, когда мисс Марчмонт — незамужняя леди, жившая по соседству, —   прислала за мной, я повиновалась, надеясь, что она поручит мне работу, с   которой я смогу справиться.      

Мисс   Марчмонт была богата и жила в великолепном доме, но уже двадцать лет, как из-за   подагры у нее отнялись руки и ноги. Целые дни она сидела у себя наверху, где   были расположены, примыкая друг к другу, гостиная и спальня. Я много слышала о   мисс Марчмонт и ее странностях (говорили, что она весьма неуравновешена), но   никогда ее не видела. Она оказалась морщинистой седой дамой, мрачной от   одиночества, ожесточенной страданиями и, вероятно, вспыльчивой и требовательной.   Выяснилось, что горничная или, вернее, компаньонка, которая несколько лет   служила ей, собирается замуж, и мисс Марчмонт, прослышав о моей горькой судьбе,   послала за мной, чтобы предложить мне заменить ее. Речь об этом она завела   после чая, когда мы сидели с ней вдвоем у камина.      

— Жизнь   у вас будет нелегкая, — честно призналась она, — потому что я требую   большого внимания, и вам придется много времени проводить дома. Но допускаю,   что по сравнению с вашим нынешним положением пребывание в моем доме покажется   вам сносным.      

Я   принялась раздумывать над ее словами. Конечно, жизнь эта может оказаться   терпимой, убеждала я себя, но, возможно, по неисповедимому велению судьбы она   таковой и не будет. Провести здесь, в душной комнате, всю юность, быть   свидетелем страданий, временами превращаться в мишень для нападок, а ведь и до   сих пор моя жизнь была по меньшей мере безрадостной! На мгновение сердце у меня   сжалось, но вскоре я вновь обрела мужество, ибо, хотя я и не побоялась правдиво   оценить предстоящие трудности, моя натура, как мне кажется, была слишком   прозаична, для того чтобы рассматривать их вне связи с реальными условиями   жизни и таким образом преувеличить.      

— Я   не уверена, хватит ли у меня сил для выполнения таких обязанностей, —   заметила я.      

— Меня   это тоже беспокоит, — сказала она, — у вас очень измученный вид.      

И   правда, в зеркале отражался одетый в траурное платье призрак с изможденным   лицом и ввалившимися глазами. Однако я недолго предавалась созерцанию этого   грустного зрелища. Я верила, что сникла лишь внешне, а в глубине души ощущала   возрождающуюся жизнь.      

— Есть   у вас какие-нибудь другие виды на работу?      

— Пока   ничего определенного, но, может быть, я что-нибудь найду.      

— Вы   так думаете? Возможно, вы и правы. Попытайтесь; если же у вас ничего не   получится, попробуйте принять мое предложение. Оно останется в силе в течение   трех месяцев.      

Это было   любезно с ее стороны. Я так ей и сказала и искренне ее поблагодарила. Мои слова   прервал начавшийся у нее приступ болей. Я пришла к ней на помощь и подала   указанные ею лекарства. Когда ей полегчало, между нами уже возникла некая   близость. Видя, как она переносит страдания, я убедилась, что это стойкая и   терпеливая женщина (терпеливая к физической боли, хотя, вероятно,   раздражительная, когда испытывала душевные страдания), а она по той готовности,   с которой я бросилась ей на помощь, поняла, что может вызвать у меня сочувствие   (и не ошиблась). Она прислала за мной назавтра, а потом вызывала меня к себе и   в последующие пять-шесть дней. Более близкое знакомство открыло мне не только   недостатки и странности этой натуры, но и черты характера, достойные уважения.   Несмотря на то что временами она бывала сурова и даже угрюма, я, ухаживая за ней   или просто сидя подле нее, испытывала то спокойствие, которое нисходит на   человека, когда он ощущает, что его поведение, присутствие и прикосновения   приятны и успокоительны для тех, кому он оказывает услуги; даже когда она   выговаривала мне, а делала она это нередко и довольно колко, она не унижала   меня и не ранила; она вела себя скорее как вспыльчивая мать, бранящая свою   дочь, чем как строгая хозяйка, отчитывающая служанку. Вообще отчитывать она не   умела, хотя иногда была способна сильно вспылить. Кроме того, разум и логика не   покидали ее и в состоянии гнева. Постепенно во мне крепло чувство привязанности   к ней и мысль остаться при ней компаньонкой приобретала уже иной характер.   Через неделю я согласилась на ее предложение.      

Таким   образом, весь мой мир умещался теперь в двух жарко натопленных душных комнатах,   а моей госпожой, другом и единственным близким человеком на свете стала больная   старая женщина. Уход за ней я считала своим долгом, ее боль заставляла меня   страдать, облегчение ее мук пробуждало во мне надежду, гнев ее был для меня   наказанием, расположение — наградой. Я забыла, что за мутными окнами этой   обители скорби существуют поля, леса, реки, непрерывно меняющееся небо; меня   почти удовлетворяло такое состояние моей души. Весь мой внутренний мир сосредоточился   на выполнении ниспосланного мне судьбой долга. Мне, кроткой и сдержанной от   рождения, приученной жизнью к повиновению, не нужны были прогулки на свежем   воздухе, а голод я полностью утоляла такими же крохотными порциями еды, как и   моя больная госпожа. Зато она предоставила мне возможность изучать своеобразие   ее личности, восхищаться постоянством ее добродетелей и силой страстей,   уверовать в правдивость ее чувств. Эти черты ее характера и привязали меня к   ней.      

Из-за   них я согласилась бы быть ее тенью еще двадцать лет, если бы ей предстояло   столько прожить, но мне выпал иной жребий. Оказалось, что я должна действовать.   Обстоятельства подгоняли, торопили, подстегивали. Крупице человеческой   привязанности, которую я ценила выше, чем драгоценную жемчужину, определено   было рассыпаться в прах и выскользнуть у меня из рук. Моей неприхотливой   совести предстояло лишиться той единственной скромной обязанности, какую я   взяла на себя. Я хотела пойти на сделку с Судьбой избежать редких, но тяжких   приступов душевных мук ценою мелких лишений и огорчений на протяжении всей   жизни. Но таким образом Судьбу не умиротворишь, а Провидение не благословит   подобной бездеятельности и трусливой лености.      

Как-то   февральской ночью (как ясно мне все это помнится) около дома мисс Марчмонт   послышался звук, который уловили все его обитатели, но истолковала, вероятно,   только я одна. Тихую зиму сменили весенние грозы. Я уже уложила мисс Марчмонт в   постель, а сама шила, сидя у камина. С самого утра за окнами выл ветер, но   сейчас, когда ночь вступила в свои права, в каждом порыве ветра слышались новые   звуки — режущие, пронизывающие слух, почти членораздельные, терзающие душу, как   стенания, жалобы или безутешные рыдания.      

«Тише!   Тише!» — мысленно произнесла я в тревоге, бросив шитье и тщетно стараясь   не слушать таинственного пронзительного плача. Мне уже и раньше доводилось   слышать такой же звук и видеть, какие события он предвещает. Трижды в течение   моей жизни имела я возможность убедиться, что подобные странные завывания   ветра, эти нескончаемые безысходные рыдания, предрекают условия, несовместимые   с жизнью. Я полагала, что такой порывистый, рыдающий, полный страданий и грусти   восточный ветер предшествовал эпидемиям. Вот откуда, вероятно, явилась легенда   о Банши,[6] возвещающей смерть. Мне   казалось, я не раз обращала внимание — к сожалению, я не философ и не могла   судить, есть ли связь между всеми этими событиями, — на то, что мы нередко   в один и тот же момент узнаем и об извержении вулкана в далекой стране, и о   наводнениях на реках, и о чудовищно высоких волнах, обрушивающихся на низкий   морской берег. «Кажется, — рассуждала я сама с собой, — на земном   шаре тогда царят полный хаос и смятение, и слабые гибнут от гневного дыхания, с   пламенем вырывающегося из дымящихся вулканов».      

Я   прислушивалась к ночи, меня била дрожь; мисс Марчмонт спала. Около 12 часов   буря в течение получаса улеглась, и наступила мертвая тишина. В камине вспыхнул   огонь, который до этого еле-еле теплился. Я почувствовала, как похолодало.   Подняв жалюзи и раздвинув занавеси, я выглянула в окно и по мерцанию звезд   увидела, что грянул трескучий мороз.      

Отвернувшись   от окна, я обнаружила, что мисс Марчмонт проснулась, приподняла голову и   смотрит на меня с необычайной серьезностью.      

— Что,   ночь тихая? — спросила она.      

Я   ответила утвердительно.      

— Я   так и думала, — промолвила она, — потому что чувствую себя такой   крепкой, такой здоровой. Приподнимите меня. Какой молодой я кажусь себе   сегодня, — продолжала она, — молодой, беззаботной и счастливой. Что,   если сегодня в моей болезни произойдет перелом и мне суждено выздороветь? Вот   было бы чудо!      

«Нет,   сейчас не время для чудес», — подумала я про себя, ее слова поразили меня.   Она заговорила о прошлом, с удивительной живостью вспоминая минувшие события и   прежних знакомых.      

— Сегодня   я рада встрече с прошлым, — сказала она, — я дорожу им, как лучшим   другом. Воспоминания приносят мне сейчас огромное наслаждение, воскрешают в   душе действительные события во всей их полноте и красоте — не отвлеченные   фантазии, а истинные факты, которые, как мне казалось, давно угасли в памяти,   ушли в небытие. Ко мне вернулись счастливые минуты, мысли и надежды моей   юности. Ко мне возвращается единственная в моей жизни любовь, почти   единственная привязанность; ведь я не очень добрая женщина — я не щедра на   любовь. Но и мне были ведомы сильные и глубокие чувства, сосредоточенные на   одном человеке, в котором все без исключения было мне так же дорого, как дороги   большинству мужчин и женщин бесчисленные мелочи, полностью занимающие все их   внимание. Какое счастье испытывала я, когда любила и была любима! Какой   чудесный год вспоминается мне, как живо он встает передо мной! Какая радостная   весна, что за теплое прелестное лето, какой нежный лунный свет серебрил осенние   вечера, какие безграничные надежды таились той зимой в покрытых льдом реках и   белых от инея полях! Весь этот год мое сердце билось в унисон с сердцем Фрэнка.   О, мой благородный, верный, добрый Фрэнк! Насколько ты был добрее и во всех   отношениях выше меня! Вот что я поняла теперь и могу с уверенностью утверждать:   мало кому из женщин пришлось так страдать, как страдала я, потеряв его, но мало   кто из них испытал в любви такое счастье, какое выпало на мою долю. Эта любовь   выходила за пределы обычного чувства. Я верила ему и его любви, я понимала, что   эта любовь облагораживает, защищает, возвышает и радует ту, кому она отдана. И   вот сейчас, когда рассудок мой так необычайно ясен, я хочу найти ответ на   вопрос: почему ее отняли у меня? За какое преступление была я приговорена после   года блаженства целых тридцать лет нести груз невыносимых страданий?      

— Не   могу, — продолжала она после минутного молчания, — не могу понять   причину, но в этот час я осмеливаюсь с полной искренностью сказать то, чего не   решалась произнести никогда раньше: о, непостижимый создатель, да будет воля   твоя! Теперь я начинаю верить, что смерть соединит меня с Фрэнком, прежде я на   это не надеялась.      

— Значит,   он умер? — спросила я тихим голосом.      

— Дорогое   дитя, — сказала она, — был веселый сочельник, я надела нарядное   платье и украшения, ожидая приезда возлюбленного, который должен был вскоре   стать моим мужем. Я сидела в ожидании. Вновь я вижу снежные сумерки за окном,   на котором я не задернула занавеску, чтобы сразу заметить, как он скачет верхом   по усыпанной снегом аллее; я ощущаю тепло от неяркого огня в камине, бросающего   блики на мое шелковое платье и на зеркало, в котором на мгновение возникает   отражение моей юной фигуры. Я вижу, как по спокойному зимнему небу над темным   кустарником и серебристым дерном моего сада плывет полная, ясная и холодная   луна. Я жду с волнением в крови, но со спокойною душой. Огонь в камине погас,   светились лишь раскаленные угли, луна поднималась все выше, но через окно ее еще   было видно, стрелка часов приближалась к десяти; Фрэнк редко, всего один или   два раза, приезжал позже этого часа.      

«Неужели   сегодня его не будет? Нет, невозможно, да вот он едет, мчится изо всех сил,   чтобы возместить потерянное время. Фрэнк, — взволнованно прислушиваясь к   приближающемуся стуку копыт, мысленно обращалась я к нему, какой вы бесстрашный   наездник, за это вас следует отчитать. Я непременно скажу вам, что вы   подвергаете опасности не только свою, но и мою голову, ибо все, что принадлежит   вам, я люблю сильнее и нежнее, чем самое себя». Вот и он — я вижу его, но в   тумане, наверное, слезы мешают мне. Я увидела коня, услышала, как он бьет   копытами, заметила какую-то темную груду, до меня доходили громкие голоса. Конь   ли это? Или это какой-то тяжелый предмет, который тянет за собой странную,   темную глыбу через лужайку? Как понять, что передо мной? Как объяснить чувство,   сдавившее мне сердце?      

Я смогла   лишь выбежать на улицу. У двери действительно стоял большой вороной конь   Фрэнка, он дрожал, тяжело дышал и храпел, под уздцы его держал мужчина — как   мне показалось, Фрэнк.      

«Что   случилось?» — воскликнула я. Томас, мой слуга, ответил резко: «Идите   домой, сударыня». Потом он позвал служанку, которая стремительно выбежала из   кухни, словно гонимая каким-то предчувствием. «Руфь, отведите госпожу в дом».   Но я уже упала на колени в снег, прильнув к тому, кого только что волокли по   земле, кто теперь стонал у меня на груди. Он был еще жив, сознание еще   теплилось в нем. Я приказала внести его в дом, не подчинилась уговорам и   попыткам увести меня. Я оказалась в силах распоряжаться не только собой, но и   другими. Со мной начали было обращаться как с ребенком, что принято всегда,   когда кого-нибудь поражает десница божия, но я уступила место только хирургу,   и, когда он сделал что мог, я забрала Фрэнка к себе в комнату. У него хватило   сил обнять меня и произнести мое имя, он слышал, как я тихо молюсь за него,   чувствовал, как я поглаживаю его ласково и осторожно.      

«Мария, —   сказал он, — я умираю, но умираю в раю». Его последними словами были слова   верности мне. Когда забрезжила заря рождественского дня, душа Фрэнка предстала   перед богом.      

— Все   это, — продолжала она, — случилось тридцать лет тому назад. С тех пор   я непрестанно страдаю. Боюсь, что я не извлекла надлежащего урока из постигших   меня горестей. Мягкие, добросердечные натуры стремились бы к праведности, люди   сильные и порочные превратились бы в демонов, а я — я так и осталась удрученной   горем, себялюбивой женщиной.      

— Но   вы делаете много добра, — сказала я, так как все знали, что она щедро   раздает милостыню.      

— То   есть не жалею денег на помощь несчастным? Что же в этом особенного? Ведь от   меня не требуется ни усилий, ни жертв. Но я надеюсь, что отныне мною будут   владеть более благородные помыслы, которые подготовят меня к встрече с Фрэнком.   Я все еще думаю о Фрэнке больше, чем о боге, и если столь долгую и беспримерную   любовь к смертному сочтут за богохульство, у меня остается мало надежд на   спасение души. Ну, Люси, а что вы думаете? Будьте моим духовником и скажите   свое мнение.      

Я не   смогла ответить на ее вопрос — у меня не хватало слов. Но она, не заметив моего   молчания, продолжала:      

— Вы   правы, дитя мое. Мы должны сознавать, что господь милосерден, но не всегда   постижим. Мы должны смиряться перед судьбой, какова бы она ни была, и стараться   делать счастливыми других. Не правда ли? Вот завтра я и начну прилагать   старания к тому, чтобы сделать вас счастливой. Я попытаюсь распорядиться так,   Люси, чтобы после моей смерти вы больше не испытывали нужды. Я много говорю, у   меня даже разболелась голова, но все равно я счастлива. Ложитесь спать — уже   пробило два. Как поздно вы засиделись, вернее, как долго я, со свойственным мне   эгоизмом, вынуждаю вас бодрствовать. Идите к себе и не беспокойтесь обо мне, я   чувствую, что буду хорошо спать.      

Она   затихла и, казалось, задремала. Я пошла в свой уголок, отгороженный от ее   спальни. Ночь прошла спокойно, спокойно и безболезненно наступил и конец моей   госпожи — утром ее нашли бездыханной, уже почти холодной, лицо у нее было   мирным и безмятежным. Ее возбужденное состояние и резкая перемена настроения   были предзнаменованием наступающего сердечного приступа, который в одно   мгновение оборвал жизнь, столь долго подтачиваемую недугами.      

 Глава V      

СТРАНИЦА ПЕРЕВЁРНУТА      

       

После   смерти моей госпожи я опять осталась одна и должна была искать новое место. К   этому времени нервы у меня расшатались, но немного, совсем немного. Полагаю, и   выглядела я неважно: худая, изможденная, с ввалившимися глазами, похожая на   сиделку, проводящую ночи у постели больного, на переутомленную служанку или   запутавшегося в долгах безработного. Однако я не запуталась в долгах и не   оказалась в крайней бедности. Хотя мисс Марчмонт не успела обеспечить мое   будущее, что, судя по ее словам в ту последнюю ночь, она намеревалась сделать,   после похорон ее троюродный брат, наследник состояния, полностью заплатил   причитавшееся мне жалованье; у него было лицо скряги, с острым носом и   втянутыми висками, и, как я узнала впоследствии, он в самом деле был скуп, в отличие   от своей покойной родственницы, память которой по сей день благословляют бедные   и обездоленные. Я располагала тогда пятнадцатью фунтами, физическое и душевное   здоровье мое было подорвано, но не сломлено. По сравнению со многими другими я   находилась в завидном положении. Однако и в довольно затруднительном: меня   очень тревожило, что через неделю мне предстояло оставить свое тогдашнее жилье,   а поселиться было негде.      

Оставалось   обратиться за советом к бывшей служанке нашей семьи, моей няне, которая теперь служила   экономкой в богатом доме неподалеку от того места, где жила мисс Марчмонт. Я   провела у нее несколько часов, она успокаивала меня, но ничем не могла помочь.   Я вышла от нее в сумерки, пребывая по-прежнему в растерянности. Мне предстояло   пройти две мили; вечер был ясный и морозный. Несмотря на одиночество, бедность   и сложность моего положения, сердце, напоенное силами юности, — ведь мне   шел только двадцать третий год, — билось ровно и сильно. Да, конечно, оно   билось сильно, иначе я бы дрожала от страха на пустынной дороге, которая   тянулась по безмолвному полю, где не видно было ни деревушки, ни домика; мне   было бы страшно, потому что луна скрылась, и я определяла направление по   звездам; мне было бы особенно страшно из-за того, что на севере горело столь   редкое и таинственное полярное сияние. Однако это величественное зрелище   вызвало во мне не страх, а совсем иные чувства. Казалось, оно вливало в меня   новые силы. Ветерок, сопровождавший его, ободрял меня и укреплял мой дух. Мне   была ниспослана дерзкая мысль, и ее тотчас впитал мой окрепший разум.      

«Оставь   пустынные края, — послышался мне голос, — и уходи отсюда».      

«Куда?» —   спросила я.      

Ответ   последовал быстро: идя по сельскому приходу, расположенному в равнинной   плодородной центральной части Англии, я мысленным взором увидела невдалеке то,   чего наяву мне никогда не приходилось видеть, — я увидела Лондон.      

На   следующий день я опять навестила няню и сообщила ей о моем намерении.      

Миссис   Баррет была женщиной серьезной и рассудительной, хотя знала белый свет немногим   лучше моего. Однако при всей своей серьезности и рассудительности она не сочла   мою мысль безумной. Я действительно умела вести себя очень сдержанно и потому   могла совершать кое-какие поступки, не только не вызывая осуждения, но часто   получая одобрение; если бы подобные поступки я совершала в возбужденном или   расстроенном состоянии, многие сочли бы меня фантазеркой и фанатичкой.      

Перебирая   апельсинные корки для мармелада, няня не торопясь рассуждала о том, какие   трудности могут возникнуть у меня на пути. Вдруг мимо окна пробежал ребенок и   ворвался в комнату. Пританцовывая и смеясь, этот хорошенький мальчик подскочил   ко мне, а я посадила его на колени, так как знала и ребенка и его мать —   замужнюю дочь хозяина дома.      

Теперь   мы с его матерью принадлежали к разным кругам общества, но когда мне было   десять, а ей шестнадцать лет, учились в одной школе, и я помнила ее миловидной   девушкой, но настолько бездарной, что она училась на класс ниже меня.      

Я   любовалась прекрасными глазами мальчика, когда вошла его мать миссис Лей. Какой   красивой и приятной женщиной стала некогда хорошенькая и добродушная, но   глупенькая девочка! Замужество и материнство — вот что изменило ее подобным   образом, впоследствии мне не раз приходилось наблюдать такие же перемены и в   менее привлекательных девушках. Меня она не узнала. Я тоже изменилась, боюсь,   правда, что не в лучшую сторону. Я не стала напоминать ей о себе — зачем? Она   пришла, чтобы взять сынишку на прогулку, ее сопровождала няня с младенцем на   руках. Я рассказываю об этом эпизоде только для того, чтобы отметить, что,   обращаясь к няне, миссис Лей говорила по-французски (кстати, говорила очень   плохо, с безнадежно скверным произношением, невольно напомнившим мне наши   школьные дни), и я поняла, что няня — иностранка. Мальчик болтал по-французски   свободно. Когда вся компания удалилась, миссис Баррет заметила, что ее юная   госпожа привезла иностранную няню два года тому назад из поездки по Европе, с   ней обращаются почти как с гувернанткой и вся ее работа — гулять с маленьким и   разговаривать по-французски с мастером Чарльзом, а еще, — добавила миссис   Баррет, — она рассказывает, что за границей многим англичанкам живется не   хуже, чем ей здесь.      

Я   спрятала случайные сведения в памяти, как экономные хозяйки прячут в кладовую   казалось бы бесполезные обрывки и кусочки, которые, по их дальновидному   предположению, можно будет когда-нибудь использовать. Перед уходом мой старый   друг миссис Баррет дала мне адрес респектабельной старинной гостиницы в Сити,   где, сказала она, часто останавливались в прежние времена мои дядья.      

Уезжая в   Лондон, я подвергала себя не столь большому риску и проявляла не столь большую   предприимчивость, как может подумать читатель. Проехать мне нужно было всего   пятьдесят миль, и средств у меня было достаточно, чтоб оплатить дорогу, прожить   там несколько дней и вернуться обратно, если ничто меня там не привлечет. Я   относилась к этой поездке скорее как к кратковременному отдыху, который в   кои-то веки разрешил себе измученный работой человек, чем как к смертельному   риску. Все свои поступки нужно оценивать сдержанно, тогда человек сохраняет   душевное и физическое спокойствие и не приходит в возбужденное состояние,   вызываемое слишком пылким воображением.      

В те   времена на дорогу в пятьдесят миль уходил целый день (я говорю о давно   прошедших днях; до недавних пор мои волосы сопротивлялись морозам времени, но   теперь они, наконец, побелели и лежат под белым чепцом, как снег под снегом). В   сырой февральский вечер, около девяти часов, я приехала в Лондон.      

Мой   читатель, я уверена, не поблагодарил бы меня за подробное поэтическое описание   первых впечатлений, и я рада этому, ибо у меня не было на них ни времени, ни   настроения: ведь в тот поздний, темный, сырой и дождливый вечер я оказалась в   многолюдном, но для меня пустынном, огромном городе, величие и непостижимость   которого подвергали тяжелейшему испытанию все способности к ясному мышлению и   непоколебимому самообладанию, коими природа, не наделив меня иными, более   блестящими свойствами, все-таки, видимо, одарила меня.      

Когда я   вышла из дилижанса, произношение кебмена и людей, ожидающих дилижанс,   показалось мне незнакомым, почти как иностранная речь. Мне никогда не   приходилось слышать, чтобы по-английски говорили так отрывисто. Однако мне все   же удалось понять, что они говорят, и объясниться самой в той мере, в какой   было нужно, чтобы меня и мои вещи препроводили в гостиницу, рекомендованную мне   миссис Баррет. Сколь рискованным, угнетающим и неразумным представился теперь   мне мой побег! Впервые в Лондоне, впервые в гостинице, утомленная путешествием,   подавленная темнотой, окоченевшая от холода, лишенная и житейского опыта, и   возможности получить совет, — и при этом вынужденная действовать.      

Я   обратилась к своему здравому смыслу. Но мой здравый смысл, оцепеневший и   растерянный, как, впрочем, и все остальные чувства, стал судорожно выполнять   свои обязанности только под напором неумолимых обстоятельств. Подгоняемый таким   образом, он заплатил носильщику, и я, учитывая наше критическое положение, не   очень рассердилась на него, когда носильщик его изрядно обсчитал; потом мой   здравый смысл попросил слугу провести нас в комнату, робко вызвал горничную и,   более того, даже перенес, не струсив, надменность этой леди, когда она,   наконец, появилась.      

Эта   девица, как мне до сих пор помнится, являла собой образец городского   представления о привлекательности и изяществе.      

Я и   вообразить не могла, что человеческие руки могут сотворить столь нарядные   передник, наколку и платье. В ее бойкой и жеманной речи звучала самоуверенность   и презрение к моему робкому тону, а ее щегольской наряд словно бросал вызов   моему простому деревенскому платью.      

«Ну что   ж, ничего не поделаешь, — подумала я, — зато обстановка и окружение у   меня новые; это пойдет мне на пользу».      

Разговаривая   спокойно и сдержанно и с заносчивой юной особой, и со слугой, который в своем   черном сюртуке и белом шейном платке походил на пастора, я вскоре добилась от   них вежливого обращения. Они, вероятно, сначала подумали, что я тоже служанка,   но через некоторое время изменили свое мнение и стали относиться ко мне с   пренебрежительной учтивостью.      

Я   держалась бодро, пока, поужинав, грелась у камина, уединившись в своей комнате;   когда же я присела около кровати и положила голову и руки на подушку, меня   охватила смертная тоска. Внезапно весь ужас положения раскрылся перед моим   внутренним взором, я ощутила, сколь оно нелепо и безысходно. Что я делаю,   совершенно одна, в громадном Лондоне? Как поступить мне завтра? На что   надеяться? Кто из друзей есть у меня на земле? Откуда я пришла? Куда мне идти?   Что делать?      

Я залила   подушку, руки и волосы потоком слез. За приступом рыданий последовала долгая   мрачная пауза, заполненная горькими думами, но все же я не жалела о своем   поступке и не собиралась отказываться от своего намерения. Смутная, но крепкая   уверенность, что лучше двигаться вперед, чем назад, что я способна идти вперед   и со временем выйду на дорогу, пусть узкую и тяжелую, возобладала над всеми   другими чувствами: она так надежно заглушила их, что я наконец успокоилась и   смогла прочитать молитву и подготовиться ко сну. Как только я улеглась и   погасила свечу, в ночи раздался глубокий, низкий, мощный звон. Сначала я не   поняла, что это, но когда прозвучал двенадцатый сильный, гулкий и трепещущий   удар, я сказала: «Я нашла убежище под сенью собора св. Павла».      

 Глава VI      

ЛОНДОН      

       

На   следующий день, 1 марта, проснувшись и раздвинув занавески, я увидела, как   сквозь туман пробирается солнце. У меня над головой, над крышами, почти касаясь   облаков, возвышался и таял в тумане величественный, увенчанный куполом,   темно-голубой колосс — Собор. Я смотрела на него, и сердце мое трепетало, дух   ощутил свободу от вечных оков, у меня внезапно появилось чувство, что я, не   изведавшая истинной жизни, теперь стою на ее пороге. В то утро моя душа   расцвела с быстротой дерева Ионы.[7]      

«Я   хорошо сделала, что приехала, — сказала я себе, торопливо, но тщательно   одеваясь. — Мне нравится дух огромного Лондона, я его ощущаю повсюду.   Только трус согласится провести всю жизнь в деревне и похоронить там все свои   способности».      

Одевшись,   я спустилась вниз, уже не измученная и истощенная, а опрятная и отдохнувшая.   Когда слуга принес мне завтрак, я обратилась к нему сдержанно, но с оттенком   веселости, у нас завязался разговор минут на десять, и мы, не без взаимной   пользы, кое-что узнали друг о друге.      

Как   оказалось, этот седой пожилой человек служит здесь уже двадцать лет. Узнав об   этом, я решила, что он должен помнить моих двух дядей Чарльза и Уилмота, —   которые пятнадцать лет тому назад часто тут останавливались. Я назвала ему их   имена: как же, он отлично помнит их и относится к ним с уважением. Когда   обнаружилась моя родственная связь с ними, ему стало ясно, кто я такая, и я   заняла в его глазах должное положение. Он нашел во мне сходство с дядей   Чарльзом, что, вероятно, соответствовало истине, ибо и миссис Баррет нередко   отмечала это. В обращении со мной он сменил прежнюю пренебрежительную учтивость   на услужливый и любезный тон, и с того времени на разумный вопрос я всегда   получала вежливый ответ.      

Окно   моей маленькой гостиной выходило на узкую, очень тихую и довольно чистую   улочку. Прохожие появлялись здесь редко и не отличались внешне от жителей   провинциального города; вообще ничего страшного я не обнаружила и решилась   выйти на улицу одна.      

После   завтрака я вышла на прогулку. Мною овладело радостное, праздничное настроение.   Прогулка по Лондону в полном одиночестве казалась сама по себе веселым   приключением. Вскоре я попала на улицу Патерностер[8] — известное историческое место. Я вошла в   книжную лавку, принадлежавшую некоему Джонсу, и купила небольшую книжку,   допустив непозволительную расточительность, но мне хотелось отдать или послать   ее миссис Баррет. Мистер Джонс, строгий деловой человек, стоял за конторкой и   казался мне одним из самых великих людей, а я сама — одной из самых счастливых   девушек на свете.      

В тот   день на меня обрушилось громадное количество впечатлений. Оказавшись перед   собором св. Павла, я вошла внутрь. Я поднялась наверх и оттуда увидела Лондон —   реку, мосты и храмы. Я увидела древний Вестминстер и зеленые сады Темпла,   освещенные солнцем, и яркое синее небо, какое бывает ранней весной; где-то   между солнцем и небом плыло легкое облачко дымки.      

Спустившись   вниз и покинув собор, я направилась куда глаза глядят, все еще испытывая   ощущение свободы и восторга. Сама не знаю как, но я оказалась в центре города.   Я уже прониклась его духом и почувствовала биение его сердца. Я вышла на   Стрэнд, поднялась на Корнхилл, окунулась в гущу жизни и даже рискнула перейти   улицу. Эта одинокая прогулка вызвала во мне чувство, может быть, неосознанного,   но истинного наслаждения. С тех пор мне приходилось бывать и в Уэст-Энде, и в   парках, и на красивейших площадях, но по-прежнему я больше всего люблю Сити.   Сити всегда так серьезен: в нем серьезно все — торговля, спешка, шум. Сити   трудится и зарабатывает себе на жизнь, а Уэст-Энд лишь предается удовольствиям.   Уэст-Энд может вас развлечь, а Сити вызывает у вас глубокое волнение.      

Наконец,   усталая и голодная (сколько лет я уже не испытывала такого здорового чувства   голода), я, около двух часов дня, вернулась в свою темную, старую и тихую   гостиницу. Мне подали обед из двух блюд — простое жаркое и отварные   овощи, — но до чего вкусный, не сравнить с теми крошечными порциями   изысканной пищи, которые кухарка мисс Марчмонт посылала моей доброй покойной госпоже, —   эти блюда мы почти всегда ели без аппетита. Ощущая приятную усталость, я   прилегла на трех составленных рядком стульях (кушетка этой комнате не   полагалась по чину), часок подремала, потом проснулась и целых два часа   предавалась размышлениям.      

Мое настроение   и обстоятельства, в которых я оказалась, натолкнули меня на новое твердое и   смелое, а может быть, даже безрассудное решение. Терять мне было нечего.   Невыразимый ужас перед прежним одиноким существованием исключал возможность   возвращения. Если то, что я задумала, потерпит неудачу, кто пострадает, кроме   меня самой? Если я умру вдали от — чуть не сказала «дома», но дома у меня нет —   вдали от Англии, кто будет меня оплакивать?      

Мне,   вероятно, суждены страдания; я умею их переносить; даже смерть, подумала я, не   внушает мне того ужаса, с каким относятся к ней те, кого жизнь лелеет и   возносит высоко. Я уже давно думаю о смерти без волнения. Итак, готовая к любым   последствиям, я составила план действий.      

В тот же   вечер я узнала у слуги, моего нового друга, когда отходят суда в Бумарин — порт   на континенте. Не следует терять ни минуты, нужно сегодня же ночью занять место   на корабле. Можно было бы, конечно, подождать до утра, но я боялась опоздать к   отплытию.      

— Лучше   отправляйтесь на корабль немедленно, сударыня, — посоветовал мне слуга.      

Я   согласилась с ним, заплатила по счету, а также отблагодарила моего друга, как я   теперь понимаю, прямо-таки по-королевски, а ему, вероятно, это показалось   проявлением наивности, ибо в легкой улыбке, мелькнувшей у него на лице, когда   он клал деньги в карман, отразилось его мнение о моей практичности. Затем он   отправился за кебом. Он привел ко мне кучера и, по-видимому, приказал ему везти   меня прямо на пристань, а не бросать на милость перевозчиков, но хотя сие   должностное лицо пообещало так и поступить, оно своего обещания не выполнило,   а, наоборот, заставив меня преждевременно выйти из экипажа, принесло меня в   жертву и подало меня, как ростбиф на блюде, целой ораве лодочников.      

Я   оказалась в незавидном положении. Ночь была темная. Кучер получил плату и   тотчас уехал, а перевозчики начали сражение за меня и мой чемодан. Их ругань до   сих пор звенит у меня в ушах, она нарушила мое самообладание сильнее, чем   темная ночь, одиночество и необычность всей обстановки. Один схватил мой чемодан   — я смотрела на него и молча выжидала, но тут другой прикоснулся ко мне, тогда   я наконец заговорила, и достаточно громко, стряхнула его руку, шагнула в лодку   и приказала поставить чемодан рядом со мной — «Сюда», — показала я, —   что и было немедленно исполнено, так как теперь моим союзником стал владелец   выбранной мною лодки, и мы, наконец, тронулись с места.      

Реку,   похожую на поток чернил, освещали огни множества прибрежных зданий; на волнах   покачивались суда. Лодка подплывала к нескольким кораблям, и я при свете фонаря   читала их названия, написанные на темном фоне крупными белыми буквами: «Океан»,   «Феникс», «Консорт», «Дельфин». Мой корабль назывался «Быстрый» и, видимо,   стоял на якоре где-то ниже.      

Мы   скользили по мрачной черной реке, а перед моим внутренним взором катились волны   Стикса,[9] по которым Харон вез в   Царство теней одинокую душу. Находясь в таких необычных обстоятельствах, когда   в лицо мне дул холодный ветер, из полуночной тучи лился дождь, моими спутниками   были два грубых лодочника, ужасные проклятия продолжали терзать мой слух, я   спросила у себя, что я — несчастна или испугана? Ни то ни другое, решила я.   Много раз в жизни мне приходилось, пребывая в значительно более спокойной   обстановке, чувствовать себя испуганной и несчастной. «Как это   получается, — подумала я, — что я полна бодрости и надежд, а должна   бы испытывать уныние и страх?» Объяснить этого я не смогла.      

Наконец,   в черноте ночи забелел «Быстрый».      

— Ну,   вот и он! — воскликнул лодочник и тотчас же потребовал шесть шиллингов.      

— Слишком   много, — сказала я. Тогда он отогнал лодку от корабля и заявил, что не   выпустит меня, пока я с ним не расплачусь. Молодой человек как я выяснила   впоследствии, лакей на судне — смотрел на нас с палубы и улыбался в ожидании   скандала; чтобы разочаровать его, я заплатила требуемую сумму. В тот день я   трижды отдавала кроны, когда следовало бы ограничиться шиллингами, но меня   утешала мысль, что такой ценой приобретается жизненный опыт.      

— А   вас одурачили! — ликующим тоном оповестил меня лакей, когда я поднялась на   палубу. Я равнодушно ответила, что мне это известно, и спустилась вниз.      

В каюте   для дам я застала дородную, красивую, в пух и прах разодетую женщину и   попросила ее показать мне мое место. Она недовольно взглянула на меня,   проворчала что-то нелестное насчет моего появления на судне в столь   неподходящее время и проявила явное нежелание придерживаться правил вежливости.   Какое у нее было смазливое, но наглое и себялюбивое лицо!      

— Поскольку   я уже прибыла сюда, здесь я и останусь, — был мой ответ. Вынуждена   побеспокоить вас — укажите, где мое место.      

Она все   же подчинилась, хотя и с весьма нелюбезной миной. Я сняла шляпу, разложила вещи   и легла. Я преодолела ряд трудностей, над чем-то одержала победу, и теперь моя   душа, лишенная крова, поддержки и ясной цели, вновь получила возможность   немного отдохнуть. До прибытия «Быстрого» к месту назначения я была свободна от   необходимости действовать, но потом… О! Лучше не заглядывать вперед. Измученная   и подавленная, я лежала в полузабытьи.      

Горничная   всю ночь не переставала говорить; обращалась она не ко мне, а к своему сыну,   молодому лакею, похожему на нее как две капли воды. Он беспрерывно выбегал из   каюты и возвращался, и они все время спорили и ссорились. Она объявила, что   пишет письмо домой, как она уточнила — отцу, и начала вычитывать из него   отрывки, не обращая на меня никакого внимания, как будто я чурбан, а не   человек; возможно, она думала, что я сплю. Некоторые цитаты содержали семейные   тайны, особенно часто упоминалась некая Шарлотта, младшая сестра горничной,   которая, как следовало из послания, намеревалась вступить в романтический, но безрассудный   брак и тем приводила в ярость автора письма. Почтительный сын с ехидством   насмехался над эпистолярными талантами мамаши, а она яростно защищалась.   Странная пара. В свои, наверное, тридцать девять — сорок лет она выглядела   здоровой и цветущей, как в двадцать. Душа и тело этой грубой, крикливой,   самодовольной и пошлой женщины казались бесстыдными и несокрушимыми. Она,   очевидно, с детства жила где-нибудь на постоялом дворе, а в молодости   прислуживала в трактире.      

К утру   она завела речь о семье неких Уотсонов, как я поняла, она знает их давно и   высоко чтит за щедрость, приносящую ей немалый доход. Она сообщила даже, что   каждый раз, когда Уотсоны появляются на корабле, ей перепадает прямо-таки   небольшое состояние.      

На   рассвете весь экипаж был на ногах, а с восходом солнца стали прибывать   пассажиры. Уотсонов наша горничная приняла с неистовым восторгом, подняв   нещадную суматоху. Семья эта состояла из двух мужчин и двух женщин. Помимо них   была еще всего одна пассажирка — молодая девица, которую сопровождал чем-то   удрученный джентльмен. Между двумя группами ощущался резкий контраст. Не   вызывало сомнения, что Уотсоны — люди богатые, ибо они держались с   самоуверенностью, свойственной людям, сознающим силу богатства. Одна из двух   молодых дам отличалась совершенной красотой (я имею в виду телесную красоту),   на обеих были роскошные яркие туалеты, на редкость неподходящие для морского   путешествия: шляпки, украшенные яркими цветами, бархатные плащи и шелковые   платья были бы уместны на гулянье в парке, а не на мокрой палубе пакетбота.   Мужчины были оба низкорослы, некрасивы, толсты, с вульгарными манерами, причем   старший, более уродливый, жирный и грубый, как вскоре выяснилось, был мужем —   по-видимому, новобрачным, так как жена его была очень молода — юной красавицы. Открытие   потрясло меня, особенно когда я обнаружила, что она беспредельно весела, хотя,   по-моему, должна бы испытывать глубокое отчаяние. «Этот безумный непрестанный   смех, — подумала я, — наверное, свидетельствует о душевных муках».   Как раз когда я в одиночестве стояла у борта и размышляла на эту тему, она,   держа в руке складной стул, вприпрыжку приблизилась ко мне, совершенно ей   незнакомой; на лице у нее играла улыбка, открывшая ровный ряд прелестных зубов,   но смутившая и даже испугавшая меня беспечностью. Она предложила мне сесть на   стульчик, но я, разумеется, с изысканной любезностью отказалась, и она,   пританцовывая, удалилась, по-прежнему беззаботная и грациозная. Она, видимо,   была не лишена добродушия, но что заставило ее выйти замуж за субъекта, который   больше походил на бочонок, чем на человека?      

Хорошенькая   белокурая девушка, которую сопровождал немолодой джентльмен, казалась совсем   юной. Простенькое платье из набивной ткани, соломенная шляпка без украшений и   изящно накинутая широкая шаль составляли почти квакерский по скромности наряд,   но ей он был к лицу. Я заметила, что джентльмен, раньше чем расстаться с ней,   внимательно разглядывал всех пассажиров, словно пытаясь определить, в каком   обществе останется его подопечная. В глазах у него, когда он отвел взгляд от   нарядных дам, сверкнуло явное неудовольствие. Он посмотрел на меня и что-то   сказал дочери, племяннице или кем там она ему приходилась. Она тоже взглянула   на меня и неодобрительно скривила хорошенькие губки. Не знаю, что вызвало эту   пренебрежительную гримаску — я сама или мой невзрачный траурный костюм, думаю,   и то и другое. Прозвучал колокол, и отец (я потом узнала, что это ее отец)   поцеловал дочь и сошел на берег. Наш корабль отправился в путь.      

Иностранцы   считают, что из всех женщин разрешить путешествовать в одиночку можно только   англичанкам, но и то их крайне удивляют бесстрашие и доверие, проявляемые   отцами и опекунами. Что же касается самих «jeunes meess»,[10] то одни чужеземцы называют их смелость   мужеподобной и «inconvenante»,[11] a   другие провозглашают их жертвами такой системы образования и религиозного   воспитания, которая непредусмотрительно отвергает необходимый «surveillance».[12] Не знаю, вернее, тогда не   знала, относилась ли наша юная леди к разряду тех, кого можно спокойно оставить   без надзора, но довольно скоро выяснилось, что благородное одиночество — не в   ее вкусе. Она один или два раза прошлась по палубе, посмотрела с некоторым   пренебрежением на щегольские шелка и бархат, вокруг которых увивались неуклюжие   толстяки, и в конце концов подошла ко мне и заговорила.      

— Вы   любите морские путешествия? — спросила она.      

Я   объяснила ей, что моя любовь к путешествиям еще не подвергалась испытанию,   поскольку я впервые ступила на борт судна.      

— Ах,   какая прелесть! — воскликнула она. — Я вам завидую, ведь первые   впечатления так приятны, не правда ли? А я уж так привыкла плавать, что все   забыла. Я просто blasée[13] морем   и всем прочим.      

Я не   смогла сдержать улыбку.      

— Почему   вы смеетесь надо мной?! — воскликнула она с искренней горячностью, которая   понравилась мне больше, чем ее прежний тон.      

— Потому   что вы слишком молоды, чтобы чем-нибудь пресытиться.      

— Но   мне уже семнадцать лет, — ответила она несколько обиженным голосом.      

— Вам   не дашь больше шестнадцати. А вам нравится путешествовать одной?      

— Вот   еще! Я об этом и не думаю. Я уже десять раз переправлялась через Ла-Манш одна,   но я всегда стараюсь приобрести на судне друзей, а не бродить в одиночку.      

— Думаю,   на этот раз вам не удастся завести здесь широкое знакомство, бросила я взгляд   на Уотсонов, которые в это время громко хохотали и ужасно шумели на палубе.      

— Ну,   уж конечно, я не собираюсь знакомиться с этими противными господами, —   заявила она, — им вообще-то место в третьем классе. Вы едете учиться?      

— Нет.      

— А   куда?      

— Не   имею ни малейшего представления, кроме того лишь, что следую в порт Бумарин.      

Она с   удивлением посмотрела на меня, а потом защебетала:      

— А   я возвращаюсь в школу. Господи, через сколько же школ за границей я прошла за   свою жизнь! И все равно осталась неучем. Честное слово, я ничего, ну совсем   ничего не знаю, умею только играть на фортепьяно и танцевать, да еще говорю   по-французски и по-немецки, но читаю и пишу довольно плохо. Вот на днях меня   дома попросили перевести страничку легкого немецкого текста на английский, а я   не смогла. Папа был в ужасе; он говорит, что господин де Бассомпьер, мой   крестный, — он платит за мое учение, — выбросил деньги зря. А в таких   научных материях, как история, география, арифметика и тому подобное, я совсем   дитя; по-английски я пишу очень плохо, мне все говорят, что и орфография и   грамматика у меня никуда не годятся. Кроме всего прочего, я и религию свою позабыла:   меня называют протестанткой, а я и сама теперь не знаю, какой я веры, и не   очень разбираюсь, в чем разница между католицизмом и протестантством. По правде   говоря, меня это нисколько не волнует. Когда-то, в Бонне, я была лютеранкой…   милый Бонн!.. прелестный Бонн!.. там было так много красивых студентов. У всех   хорошеньких девочек в нашей школе были поклонники, они знали, когда мы выходим   на прогулку, и почти всегда проходили мимо нас со словами «Schönes   Mädchen».[14] В   Бонне я была невероятно счастлива!      

— А   где вы теперь живете?      

— В   этой… как ее… в этой chose.[15]      

Мисс   Джиневра Фэншо (так звали эту юную особу) подставляла «chose» вместо   выскользнувшего из памяти нужного слова. Такая уж у нее была привычка —   употреблять это словечко взамен другого, которое она не могла сразу вспомнить,   на каком бы языке она в тот момент ни говорила. Так часто поступают француженки,   от них она этому и научилась. В данном случае, как я выяснила, chose означало   город Виллет — великую столицу великого королевства Лабаскур.      

— Вам   нравится Виллет?      

— Пожалуй,   да. Уроженцы Виллета ужасно глупы и вульгарны, но там живет несколько приятных английских   семей.      

— Вы   учитесь в школе?      

— Да.      

— Хорошая   школа?      

— О   нет, прегадкая! Но я каждое воскресенье ухожу оттуда, а в остальное время   нисколько не интересуюсь ни maîtresses,[16] ни professeurs,[17] ни élèves,[18] a все уроки посылаю au diable,[19] по-английски так говорить   запрещено, а по-французски, правда ведь, это звучит вполне прилично, так что я   восхитительно провожу время… Вы опять надо мной смеетесь?      

— Нет,   я улыбаюсь собственным мыслям.      

— А   о чем вы думаете? — И не дожидаясь ответа: — Пожалуйста, скажите мне, куда   же вы едете?