1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
ГЛАВА I

  Левиты[1]    

     

За  последние годы на севере Англии появилось великое множество младших  священников; особенно посчастливилось нашей гористой местности: теперь почти у  каждого приходского священника есть один помощник, а то и больше. Надо  полагать, что они сделают немало добра, ибо они молоды и энергичны. Но мы  собираемся вести повествование не о последних годах, мы обратимся к началу  нашего столетия; последние годы подернуты серым налетом, выжжены солнцем и  бесплодны; забудем же о знойном полудне, погрузимся в сладостное забытье, в легкую  дремоту и в сновидениях увидим рассвет.    

Читатель,  если по этому вступлению ты предполагаешь, что перед тобой развернется романтическое  повествование, – ты ошибаешься. Ты ждешь поэзии и лирических раздумий? Мелодрамы,  пылких чувств и сильных страстей? Не рассчитывай увидеть так много, тебе  придется довольствоваться кое-чем более скромным. Перед тобой предстанет  простая будничная жизнь во всей ее неприкрашенной правде, нечто столь же  далекое от романтики, как понедельник, когда труженик просыпается с мыслью, что  нужно скорее вставать и приниматься за работу. Возможно, в середине или в конце  обеда тебе подадут что-нибудь повкуснее, но первое блюдо будет настолько  постным, что и католик – и даже англо-католик[2]  – не согрешил бы, отведав его в страстную пятницу: холодная чечевица с уксусом  без масла, пресный хлеб с горькими травами и ни куска жареной баранины.    

Итак, за  последние годы север Англии наводнили младшие священники, но в тысяча восемьсот  одиннадцатом или двенадцатом году такого наплыва не было: младших священников  тогда насчитывалось немного; не было еще ни приходской кассы вспомоществования,  ни благотворительных обществ, способных позаботиться об одряхлевших приходских  священниках и предоставить им возможность нанять молодого деятельного собрата,  только что окончившего Оксфорд или Кембридж. Нынешних преемников апостолов,  учеников доктора Пьюзи[3]  и членов коллегии миссионеров, в те дни еще пестовали под теплыми одеяльцами и  няни подвергали их животворному обряду омовения в умывальном тазу. Увидев их  тогда, вы не подумали бы, что накрахмаленная пышная оборка чепчика обрамляет  чело будущего носителя духовного сана, предопределенного свыше преемника св.  Павла, св. Петра или св. Иоанна. И вы бы, уж конечно, не разглядели в складках  их детских ночных рубашонок белый стихарь, в котором им предстояло впоследствии  сурово наставлять своих прихожан и повергать в полное изумление старомодного  священника, – этот стихарь так бурно колыхался теперь над кафедрой, тогда  как прежде он лишь чуть шевелился внизу.    

Однако и  в те скудные времена помощники священников все же существовали, но лишь  кое-где, как редкостные растения. Впрочем, один благословенный округ  Йоркширского графства мог похвастать тремя такими жезлами Аарона,[4] которые цвели  пышным цветом на небольшой площади в каких-нибудь двадцать квадратных миль.  Сейчас ты их увидишь, читатель. Войди в уютный домик на окраине города Уинбери  и загляни в маленькую комнатку, вот они обедают. Позволь тебе их представить:  мистер Донн, помощник священника из Уинбери; мистер Мелоун, помощник священника  Брайерфилда; мистер Суитинг, помощник священника из Наннли. Владелец этого домика  – некий Джон Гейл, небогатый суконщик, у которого квартирует мистер Донн,  любезно пригласивший сегодня своих собратьев отобедать у него. Подсядем к ним и  мы, посмотрим на них, послушаем их беседу. Сейчас они поглощены обедом; а мы  тем временем немного посудачим.    

Джентльмены  эти в расцвете молодости; от них веет силой этого счастливого возраста, силой,  которую старые унылые священники пытаются направить на стезю христианского  долга, убеждая своих молодых помощников почаще навещать больных и усердно  надзирать за приходскими школами. Но молодым левитам такие скучные дела не по  душе: они предпочитают расточать свою кипучую энергию в особой  деятельности, – казалось бы, столь же утомительно однообразной, как труд  ткача, но доставляющей им немало радости, немало приятных минут. Я имею в виду  их непрерывное хождение в гости друг к другу, какой-то замкнутый круг или,  вернее, треугольник визитов, в любое время года: и зимой, и весной, и летом, и  осенью. Во всякую погоду, не страшась ни снега, ни града, ни ветра, ни дождя,  ни слякоти, ни пыли, они с непостижимым рвением ходят один к другому то  пообедать, то выпить чаю, то поужинать. Что влечет их друг к другу, трудно  сказать; во всяком случае не дружеские чувства – их встречи обычно кончаются  ссорой; не религия – о ней они никогда не говорят; вопросы богословия еще  изредка занимают их умы, но они никогда не касаются благочестия; и не  чревоугодие – каждый из них и у себя дома мог бы съесть столь же добрый кусок  мяса, такой же пудинг, столь же поджаристые гренки, выпить столь же крепкого  чаю. По мнению миссис Гейл, миссис Хог и миссис Уипп – квартирных хозяек, –  «это делается только для того, чтобы доставить людям побольше хлопот». Под  «людьми» эти дамы подразумевают, конечно, себя, да и нельзя не согласиться, что  постоянные нашествия гостей хлопот доставляют немало.    

Как уже  было упомянуто, мистер Донн и его гости сидят за обедом; миссис Гейл им прислуживает,  но в глазах у нее сверкает отблеск жаркого кухонного огня. Она находит, что за  последнее время ее жилец злоупотребляет своим правом приглашать к столу друзей  без дополнительной оплаты, о чем была договоренность при найме квартиры.  Сегодня еще только четверг, однако уже в понедельник к завтраку явился мистер  Мелоун, помощник священника из Брайерфилда, и остался к обеду. Во вторник тот  же мистер Мелоун вместе с мистером Суитингом из Наннли зашли выпить по чашке  чаю, потом остались ужинать и переночевали на запасных кроватях, а в среду  утром соизволили и позавтракать; и вот нынче в четверг оба они снова тут как  тут! Обедают да наверняка еще и проторчат целый вечер. «C'en est trop»,[5] - сказала бы  она, если бы говорила по-французски.    

Мистер  Суитинг мелко режет ростбиф и жалуется, что он жесткий как подошва; мистер Донн  сетует на слабое пиво. Вот это хуже всего! Будь они учтивы, хозяйке было бы не  так обидно; если бы ее угощение пришлось им по вкусу, она бы им многое  простила, но «молодые священники слишком уж заносятся и на всех смотрят сверху  вниз; они дают ей понять, что она им не ровня», и позволяют себе дерзить ей  только потому, что она не держит служанки и ведет хозяйство сама, по примеру  своей покойной матери; вдобавок они постоянно бранят йоркширские обычаи и  йоркширцев, а это, по мнению миссис Гейл, говорит о том, что они не настоящие  джентльмены, во всяком случае не благородного происхождения. «Разве сравнишь  этих юнцов со старыми священниками! Те умеют себя держать и одинаково  обходительны с людьми всякого звания».    

«Хле-ба!»  – крикнул мистер Мелоун, и его выговор, хотя он и произнес всего лишь двусложное  слово, тут же выдал уроженца края трилистника и картофеля.[6] Этот священник особенно  неприятен хозяйке, однако он внушает ей трепет – так он велик ростом и широк в  кости! По всему его обличью сразу видно, что это истый ирландец, хотя и не  «милезианского» типа, подобно Даниелю О'Коннелу;[7]  его скуластое, словно у североамериканского индейца, лицо характерно лишь для  известного слоя мелкопоместных ирландских дворян, у которых на лицах застыло  высокомерно-презрительное выражение, более подобающее рабовладельцам, чем  помещикам, имеющим дело со свободными крестьянами. Отец Мелоуна считал себя  джентльменом; почти нищий, кругом в долгах, а надменности хоть отбавляй; таков  же и его отпрыск.    

Миссис  Гейл поставила хлеб на стол.    

– Нарежь  его, женщина, – приказал гость.    

И  «женщина» повиновалась. Дай она себе в эту минуту волю, она, кажется, заодно  отрезала бы и голову священнику; такой повелительный тон возмутил до глубины  души гордую уроженку Йоркшира.    

Священники,  обладая изрядным аппетитом, съели изрядное количество «жесткого как подошва»  жаркого и поглотили немало «слабого» пива; йоркширский пудинг и две миски  овощей были уничтожены мгновенно, как листва, на которую налетела саранча; сыру  также было воздано должное, а сладкий пирог вмиг исчез бесследно, как видение!  И только на кухне ему была пропета отходная Авраамом, сыном и наследником  миссис Гейл, малышом шести лет; он рассчитывал, что и ему кое-что перепадет, и  при виде пустого блюда в руках матери отчаянно заревел.    

Тем  временем священники потягивали вино, правда, без особого удовольствия, ибо оно  не отличалось высоким качеством. Что и говорить, Мелоун попросту предпочел бы  виски, но Донн как истый англичанин не держал у себя такого напитка. Потягивая  портвейн, они спорили; спорили не о политике, не о философии, не о литературе –  эти темы никогда их не интересовали – и даже не о богословии, практическом или  догматическом; нет, они обсуждали незначительные частности церковного устава,  мелочи, которые всем, кроме них самих, показались бы пустыми, как мыльные  пузыри. Мистер Мелоун ухитрился осушить два стакана, в то время как его друзья  выпили по одному, и настроение его заметно поднималось: он развеселился на свой  лад – стал держать себя вызывающе, заносчивым тоном говорил дерзости и  покатывался со смеху от собственного остроумия.    

Каждый  из сотрапезников по очереди становился мишенью для его острот. У Мелоуна всегда  был наготове запас плоских шуточек, которыми он угощал своих приятелей при  дружеских встречах, не пытаясь быть разнообразным; это и не требовалось, ибо  сам он не находил себя скучным, а о том, что думают другие, нимало не  заботился. Он высказался насчет чрезмерной худобы и вздернутого носа мистера  Донна, поехидничал, критикуя некий весьма потертый шоколадно-коричневый сюртук,  к которому сей джентльмен питал особое пристрастие во всех случаях жизни и при  любой погоде, посмеялся над выговором приятеля и вульгарными словечками, которыми  тот пересыпал свою речь, что, безусловно, придавало ей своеобразное «изящество»  и колоритность.    

Суитинга  он попрекнул тщедушным видом, – тот рядом с верзилой Мелоуном и в самом  деле казался чуть ли не ребенком, – посмеялся над его музыкальными талантами,  ибо Суитинг играл на флейте и пел гимны ангельским голосом (по мнению некоторых  его юных прихожанок), назвал его «дамским угодником» и в довершение всего  принялся ехидничать насчет нежной привязанности юноши к матушке и сестрицам, о  которых тот имел неосторожность говорить в присутствии ирландца, чье черствое  сердце начисто лишено было родственных чувств.    

Жертвы  воспринимали его нападки каждый по-своему: Донн противопоставлял им броню  самодовольной тупости и невозмутимой важности, заменявшей ему чувство  собственного достоинства; Суитинг – равнодушие покладистого, веселого юнца,  который о поддержании достоинства вовсе не заботится.    

Но когда  насмешки стали чересчур колкими, жертвы объединились и попытались отплатить  обидчику той же монетой. Они полюбопытствовали, сколько мальчишек кричали ему  сегодня вслед: «Питер-ирландец!» (Мелоуна звали Питер – преподобный Питер Огест  Мелоун); поинтересовались, не из Ирландии ли идет странный обычай – навещать  своих прихожан с заряженными пистолетами в карманах и с дубинкой в руках,  предложили разъяснить им значение слов: покр-ров, твер-рдость, р-руль, гр-роза  (так, раскатывая «р», произносил их мистер Мелоун), – словом, пускали в  ход все свое природное остроумие, чтобы побольнее его уколоть.    

Разумеется,  ни к чему хорошему это не привело. Мелоун, не отличавшийся ни благодушием, ни  спокойным нравом, вышел из себя. Он кричал, размахивая руками, а Донн и Суитинг  хохотали. Он вопил, что они саксы и снобы, и его пронзительный кельтский голос  звенел на самых высоких нотах; они в ответ напомнили ему, что он уроженец  завоеванной страны. От имени своей «рродины» он грозил им восстанием, изливал  накипевшую в нем ненависть к господству Англии; они тыкали ему в глаза  лохмотья, нищету, болезни его родной Ирландии. В маленькой гостиной поднялся  невообразимый шум. Казалось, такая ядовитая перебранка неминуемо должна  закончиться дракой. Было удивительно, что хозяева не пугаются, не посылают за  констеблем для водворения порядка; но они уже привыкли к подобного рода бурным  спорам, знали, что у священников ни обед, ни чай не обходились без состязаний в  красноречии и что это ничем не грозит; знали также, что от их ссор больше шума,  чем вреда, и что в каких бы отношениях не расстались друзья сегодня вечером,  завтра утром они встретятся как ни в чем не бывало.    

Итак,  почтенные супруги сидели у кухонного очага, прислушиваясь к громким ударам кулака  Мелоуна по обеденному столу красного дерева, к звону подскакивающих стаканов и  графина, к насмешливому хохоту двух союзников-англичан и несвязным выкрикам их  одинокого противника-ирландца, как вдруг на крыльце послышались чьи-то шаги и  настойчиво застучал дверной молоток.    

Мистер  Гейл пошел отворять.    

– Кто  это у вас шумит наверху? – властно спросил чей-то гнусавый голос.    

– Никак  это мистер Хелстоун? В темноте я вас не сразу и разглядел… теперь так рано темнеет.  Милости просим, сэр, входите.    

– Сначала  мне нужно знать, стоит ли входить. Кто у вас там?    

– Молодые  священники, сэр.    

– Как,  все трое?    

– Да,  сэр.    

– Обедали  здесь?    

– Да,  сэр.    

– Отлично.    

С этими  словами в дом вошел пожилой мужчина, весь в черном. Он пересек кухню, отворил  внутреннюю дверь и, подняв голову, прислушался. Да и было что послушать –  спорщики, как нарочно, шумели пуще прежнего.    

Посетитель  буркнул что-то себе под нос; затем, обратясь к мистеру Гейлу, спросил:    

– И  часто они у вас этак развлекаются?    

Мистер  Гейл, бывший церковный староста, всегда проявлял снисходительность к особам  духовного звания.    

– Молоды  еще, сэр, сами знаете, – сказал он примирительно.    

– Молоды!  Проучить их надо! Негодники, бездельники! Ведь если бы вы были диссидентом,[8] а не добрым  сыном англиканской церкви, они бы все равно вели себя так же, они бы себя позорили…  но уж я…    

Не  закончив фразы, он вышел из кухни, затворил за собой дверь и поднялся по  лестнице. На верхней площадке он снова остановился и послушал. Затем без стука  распахнул дверь комнаты и остановился на пороге.    

Все трое  смолкли, оторопело уставясь на него; неожиданный гость тоже замер на месте. Это  был человек невысокого роста, но с очень прямым станом и широкими плечами, а  его маленькая головка с острыми глазами и крючковатым носом делала его похожим  на ястреба; не сочтя нужным снять или хоть приподнять свою широкополую шляпу,  он скрестил руки на груди и, не двигаясь с места, спокойно, свысока разглядывал  своих молодых приятелей, если только это были его приятели.    

– Что  я слышу! – начал он, произнося слова, уже не гнусавым, а глубоким  раскатистым голосом. – Что я слышу? Уж не повторилось ли чудо духова дня?[9] Уж не  снизошли ли с небес разделяющиеся языки? Но где они? Только что этот шум  наполнял весь дом. Я различил семнадцать наречий сразу: парфяне, и мидяне, и  еламиты, жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фригии и  Памфилии, Египта и частей Ливии, прилежащих к Киринее, и пришедшие из Рима,  иудеи и прозелиты, критяне и аравитяне – все они, по-видимому, были здесь, в  этой комнате, две минуты тому назад.    

– Извините,  мистер Хелстоун! – начал Донн. – Не присядете ли вы, сэр, не налить  ли вам вина?    

На это  учтивое предложение ответа не последовало; ястреб в черном одеянии продолжал:    

– Что  я толкую о даре языков! Дар, как бы не так! Я перепутал главы, и книги, и  заветы! Новый завет с Ветхим, Деяния апостолов с книгой Бытия, Иерусалим с  долиной Сенаар.[10]  Нет, тот шум, что буквально оглушил меня, это не дар языков, а вавилонское  столпотворение. Это вы-то апостолы? Вы трое? Разумеется, нет. Три самонадеянных  вавилонских каменщика – вот вы кто!    

– Уверяю  вас, сэр, мы просто болтали за стаканом вина после дружеской трапезы. Ну и  взялись разносить диссидентов…    

– Диссидентов,  вот оно что! И Мелоун тоже разносил диссидентов? А мне-то показалось, что он  разносит своих собратьев. Вы просто ругали друг друга. И вы трое шумели ничуть  не меньше, чем наш портной Моисей Барраклу вкупе со своими слушателями, когда  они войдут в раж в методистской молельне. А ведь, наверно, все из-за тебя,  Мелоун.    

– Из-за  меня? Что вы, сэр!    

– Конечно,  из-за тебя. До твоего приезда и Донн, и Суитинг вели себя смирно и опять присмиреют,  если ты уедешь. Тебе бы следовало, отправляясь к нам, оставить свои ирландские  привычки по ту сторону пролива;[11]  быть может, там, среди болот и в диких горах Коннота,[12] повадки дублинского  студента сходят священнику с рук, но здесь, в благопристойном английском  приходе, они неуместны. Вы все позорите и самих себя и, что еще хуже, церковь,  скромными служителями которой вы являетесь.    

В  обращении маленького пожилого джентльмена с молодыми священниками, в том, как  он их отчитывал, сквозила известная властность, – может быть, и неуместная  при данных обстоятельствах. Мистер Хелстоун, прямой, как шест, с острым  взглядом ястреба, несмотря на свою одежду – черный сюртук, широкополую шляпу и  гетры, – больше походил на старого служаку-офицера, распекающего  подчиненных, чем на почтенного священника, увещевающего своих духовных сынов. Евангельская  доброта, апостольская кротость не наложили своего отпечатка на это смуглое  энергичное лицо; его изваяла твердость, раздумье проложило на нем свои борозды.    

– Мне  только что повстречался Сапплхью, – продолжал он. – Невзирая на  ненастье и поздний час, он брел по болотам читать проповедь сектантской общине  Милдина. Как я уже упоминал, я слышал Барраклу, проповедовавшего в сектантской  молельне, и голос его напоминал рев разъяренного быка; а вас, джентльмены, я  застаю в полном бездействии, вы прохлаждаетесь за полпинтой дрянного портвейна  и пререкаетесь подобно сварливым кумушкам. И не удивительно, что Сапплхью за  один день смог окрестить шестнадцать новообращенных взрослых, как это случилось  две недели тому назад, или что негодяй и лицемер Барраклу сумел привлечь в свою  молельню всех этих девушек-ткачих, явившихся в уборе из лент и цветов, чтобы  убедиться, насколько его пальцы тверже края деревянной купели. Стоит лишь  предоставить вас самим себе – и вы частенько служите в пустой церкви и  произносите свои сухие проповеди лишь для причетника, органиста и церковного  сторожа. Но довольно об этом. Сейчас мне нужен Мелоун. У меня к тебе дело, вояка!    

– Какое? –  недовольно спросил Мелоун. – Для похорон как будто поздновато…    

– Ты  сейчас вооружен?    

– Конечно!  Я всегда вооружен… – И он вытянул свои могучие руки и ноги.    

– Не  шути! Я говорю о настоящем оружии!    

– Я  всегда ношу при себе пистолеты, которые вы мне дали; даже ночью они лежат  наготове у моей постели. Есть у меня и палка.    

– Отлично.  Можешь ты сейчас отправиться на фабрику Мура?    

– А  что там стряслось?    

– Пока  ничего, да, может, ничего и не будет, но Мур там совсем один. Всех надежных рабочих  он послал в Стилбро, а с ним остались только две женщины. Узнай его «дружки»,  что путь свободен, они не преминули бы его навестить.    

– Но  и я не принадлежу к числу его друзей, сэр; что он мне?    

– Ого,  Мелоун, ты трусишь?    

– Вы,  конечно, шутите. Если бы я мог предположить, что там и вправду завяжется потасовка,  я бы пошел. Но ради удовольствия провести вечер в обществе Мура – нелюдимого,  странного и чуждого мне человека – я не сделаю и шагу.    

– Потасовка  может вспыхнуть. Конечно, настоящего бунта не будет, но вряд ли эта ночь  пройдет спокойно. Ты ведь знаешь, что Мур решил во что бы то ни стало  установить новые машины и сегодня вечером ждет из Стилбро два фургона с  ткацкими и стригальными станками. Старший мастер Скотт и несколько надежных  людей уже отправились за ними.    

– Они  доставят их в целости и сохранности, сэр.    

– Мур  тоже в этом уверен и считает, что никто ему не нужен. И все-таки на всякий  случай не мешает кому-нибудь быть поблизости, хотя бы в качестве свидетеля. Мур  слишком неосторожен: не закрывает ставен в конторе, поздно вечером бродит  совсем один по склону лощины или среди кустов возле поместья Филдхед, словно он  неуязвим, словно он у нас всеобщий любимец или заколдован от ненависти, которую  сам снискал. Печальная судьба Пирсона и Армитеджа – в одного стреляли в его  собственном доме, а в другого на пустоши – не служит ему предостережением!    

– А  не мешало бы ему вести себя поосмотрительнее, да он, наверно, и поостерегся бы,  доведись ему услышать то, что я услышал на днях, – вмешался Суитинг.    

– Что  ты слышал, Дэви?    

– Вы  знаете Майка Хартли, сэр?    

– Ткача-антиномиста?[13] Ну конечно.    

– Так  вот, после продолжительного запоя Майк обычно ходит в Наннли, к мистеру Холлу,  высказывает ему свое мнение о его проповедях, порицает за приверженность к  доктрине добрых дел и заявляет ему, что как сам мистер Холл, так и все его  прихожане пребывают во мраке кромешном.    

– Все  это так, но при чем здесь Мур?    

– Этот  Майк не только антиномист, сэр, но к тому же убежденный якобинец и левеллер.[14]    

– Это  я знаю. Когда он основательно напьется, он только и думает что о цареубийствах.  Майк довольно сведущ в истории, и любопытно послушать, как он перечисляет тиранов,  которые «не ушли от кровавого возмездия». Он прямо-таки бредит убийствами  коронованных особ и покушениями политического характера. Мне уже намекали, что  у него какой-то странный интерес к Муру. Ты это имеешь в виду, Суитинг?    

– Вы  угадали, сэр. Мистер Холл думает, что у Майка нет личной ненависти к Муру; Майк  и сам признает, что он не прочь с ним поговорить, только он вбил себе в голову,  что участь Мура должна послужить уроком для других. Совсем недавно он отзывался  о Муре с похвалой, как об умнейшем фабриканте Йоркшира, и доказывал, что  поэтому-то Мура и следует избрать искупительной жертвой. Не кажется ли вам,  сэр, что он сумасшедший, этот Хартли? простодушно закончил Суитинг.    

– Кто  его знает, Дэви; может быть, сумасшедший, может быть, плут, а скорее всего – и  то и другое.    

– Он  уверяет, что у него бывают видения.    

– О  да! Что касается видений, это второй Иезекииль[15]  или Даниил. В прошлую пятницу он пришел ко мне, когда я уже собирался лечь  спать, и поведал об одном видении, явившемся ему днем в Наннлийском парке.    

– Кого  же он увидел, сэр? – снова спросил Суитинг.    

– О  Дэви, на твоем черепе красуется большая шишка любопытства,[16] а вот Мелоун, как видно,  ее лишен: ни видения, ни убийства его не интересуют. Взгляни-ка на этого  рослого, ко всему безучастного Сафа.[17]    

– Саф?  А кто был Саф?    

– Ну  конечно же, я так и думал. Постарайся узнать это из библии, правда, мне и  самому известно только его имя и колено, но его образ живо представляется мне  еще с детского возраста. Мне кажется, он был честен, но неуклюж и несчастлив,  этот Саф. Он погиб при городе Гоб от руки Сивхая.    

– Ну,  а видение, сэр?    

– Подожди,  сейчас услышишь. Донн уже покусывает ногти, а Мелоун зевает, так что я расскажу  это одному тебе. Майк сейчас, к несчастью, без работы, как и многие другие, и  мистер Грейм, управляющий сэра Филиппа Наннли, поручил ему обнести поместье  живой изгородью; и вот, рассказывал мне Майк, когда он работал однажды перед  самыми сумерками, ему почудились звуки горна, флейты и трубы, словно далеко в  лесной чаще играл оркестр; удивленный, он огляделся и увидел, что среди  деревьев мелькают какие-то существа, красные, как мак, и белые, как яблоневый  цвет; лес кишел ими; все прибывая, они проникали в помещичий сад, и тут он понял,  что это солдаты, тысячи и тысячи солдат, но шума от них было не больше, чем от  мошек, роящихся летним вечером. В стройном порядке они промаршировали полк за  полком по парку. Майк последовал за ними и дошел до общинного луга; издали все  еще доносилась тихая музыка. На лугу солдаты начали перестраиваться, повинуясь  команде человека в алом одеянии, стоявшего в самой середине. Строй растянулся  на пространстве свыше пятидесяти акров; с полчаса Майк наблюдал за ними; затем  они неслышно удалились; за все время он не уловил ни звука их голосов, ни поступи,  ничего, кроме музыки – торжественного марша.    

– Куда  же они направились?    

– К  Брайерфилду; Майк пошел было за ними, но когда они проходили мимо Филдхеда,  столб серовато-синего дыма, словно от артиллерийского залпа, бесшумно  разостлался над полями, дорогой и лугом и докатился до самых его ног. Когда дым  рассеялся, Майк поглядел по сторонам, ища солдат, но их больше не было видно.  Майк, как и подобает мудрому Даниилу, не только поведал нам о своем видении, но  и дал ему толкование: по его мнению, оно предвещает кровопролитие и гражданские  распри.    

– И  вы этому верите, сэр? – спросил Суитинг.    

– А  ты, Дэви?.. Однако, Мелоун, ты все еще здесь?    

– Странно,  сэр, что вы сами не остались у Мура. Такие вещи вам по душе.    

– Я  бы так и сделал, но, к сожалению, я пригласил Болтби поужинать со мной после  заседания Библейского общества в Наннли. Я обещал Муру прислать тебя, за что, к  слову сказать, он меня не поблагодарил, он предпочел бы мое общество. Но если  что-нибудь случится, пусть ударят в фабричный колокол, и я поспешу к вам.  Ступай же! А впрочем, – он повернулся к Суитингу и Донну, не пожелают ли  заменить тебя Дэви или Джозеф Донн? Что скажете, джентльмены? Поручение  почетное, связанное с известным риском, – для вас не тайна, что в округе  неспокойно, что население ненавидит и самого Мура, и его фабрику, и его машины.  Я не сомневаюсь, что у вас в груди бьются сердца, полные рыцарских чувств и  благородной отваги. Может быть, я слишком пристрастен к моему любимцу Питеру;  пусть героем станет наш маленький Дэвид или наш непорочный Джозеф. А ты,  Мелоун, оказывается, всего лишь огромный неуклюжий Саул,[18] тебе остается только  вручить свои доспехи более достойным: вынимай же свои пистолеты, подай сюда  свою палку – вон она в углу.    

С  многозначительной усмешкой Мелоун вынул из кармана пистолеты и протянул их  своим собратьям. Однако те не спешили завладеть ими; напротив, оба джентльмена  с похвальной скромностью отступили на шаг.    

– Я  никогда не беру в руки оружия, – заявил Донн, – даже не прикасаюсь к  нему.    

– А  я едва знаком с Муром, – пробормотал Суитинг.    

– Если  ты никогда не брал в руки оружия, не мешает коснуться его, чтобы знать, каково  оно на ощупь, о великий сатрап Египта. Что же до нежного музыканта, он,  по-видимому, намерен встретить филистимлян[19]  с одной только флейтой в руках. Питер, подай им шляпы, они оба готовы  отправиться в путь.    

– Нет,  сэр, нет, мистер Хелстоун, моя мать не одобрила бы этого, жалобно произнес Суитинг.    

– Я  придерживаюсь правила никогда не вмешиваться в подобного рода дела, –  заметил Донн.    

По лицу  Хелстоуна скользнула презрительная усмешка, а Мелоун раскатисто захохотал; он  положил пистолеты в карман, взял шляпу и палку и, заявив, что «сегодня он был  бы не прочь ввязаться в хорошую потасовку и ему даже хотелось бы, чтобы  компания грязных сукновалов нагрянула этой ночью к Муру», вышел из комнаты,  сбежал по лестнице, прыгая через две-три ступеньки, и захлопнул за собой дверь  с такой силой, что весь дом содрогнулся.    

 ГЛАВА II

  Фургоны    

     

На дворе  была непроглядная тьма; звезды и луна скрылись за свинцовыми тучами, – вернее,  свинцово-серыми они выглядели днем, а теперь превратились в непроницаемо  черные. Но Мелоун вообще не склонен был предаваться созерцанию природы и обычно  не замечал ее. Когда в переменчивый апрельский день случалось ему проходить по  многу миль, он не видел милых шалостей неба и земли, не замечал, как солнечный  луч целует вершины холмов и те благодарно улыбаются, окутанные зеленоватым  сиянием, или как лохматая туча, прикрыв их вершины своими космами, орошает их  слезами. Ему и в голову не приходило сравнивать небо этого ненастного вечера –  окутанный тучами свод, непроглядно черный, кроме того краешка на востоке, где  печи чугунолитейных заводов Стилбро отбрасывали бледное, дрожащее зарево, –  с безоблачным небосводом ясных морозных ночей. Он не задумывался над тем, куда  же девались созвездия и планеты, не сожалел о том, что иссиня-черный воздушный  океан, с рассыпанными по нему серебристыми островками, невидим сейчас,  застланный другим океаном, – стихией более плотной и тяжелой. Он следовал  своим путем, чуть подавшись вперед и сдвинув шляпу на затылок, по ирландскому  обычаю. «Топ-топ», – раздавались его шаги по шоссе, там, где дорога могла  похвастать таким названием; «шлеп-шлеп», – по хлюпким колеям и слякоти,  когда кончался булыжник. Взгляд его искал только путеводные вехи – шпиль церкви  Брайерфилда, потом огни трактира. Когда же он поравнялся с ним и увидел свет,  пробивавшийся сквозь неплотно задернутые занавеси, круглый, уставленный стаканами  стол и компанию бражников на деревянных скамьях, он чуть было не поддался  соблазну уклониться от своего пути. Мелоун с тоской подумал о стакане виски с  водой; в другом месте он не замедлил бы удовлетворить свое желание, однако среди  сотрапезников, пировавших на кухне, он заметил прихожан мистера Хелстоуна; все  они его знали. И, тяжело вздохнув, он пошел дальше.    

Вскоре  Мелоун свернул с проезжей дороги и двинулся напрямик по ровным, пустынным  полям, перепрыгивая кое-где через изгороди и плетни, что значительно сокращало  расстояние до фабрики. На пути ему встретилось только одно здание, большое,  казарменного типа, хоть и не совсем правильной формы: к высокой крыше,  венчавшей длинный фасад, примыкала крыша пониже, с частым рядом дымовых труб;  позади здания виднелись деревья. Весь дом тонул в темноте, ни одно окно не  светилось; кругом царило безмолвие, слышно было только, как стекают струи дождя  с карнизов да завывает ветер среди голых сучьев и труб.    

В этом  месте пологие поля обрывались крутым скатом: внизу лежала лощина, со дна которой  доносилось журчание ручья. Невдалеке светился одинокий огонек, к нему-то и  направился Мелоун.    

Он  подошел к невысокому домику, белевшему даже в густом мраке, и постучал в дверь;  ему отворила румяная служанка; свеча, которую она держала в руке, осветила  тесный коридор и узкую лестницу. Две двери, обитые темно-красным сукном, и  красная ковровая дорожка на лестнице приятно оттеняли окрашенные в светлый тон  стены и белизну пола; все здесь дышало свежестью и чистотой.    

– Мистер  Мур дома?    

– Да,  сэр, но здесь его нет.    

– Нет?  А где же он?    

– На  фабрике, в конторе.    

Одна из  дверей приотворилась, и женский голос спросил:    

– Что  там, Сара, – фургоны пришли?    

И в  дверях показалась женская головка. Возможно, то не была головка богини – этого  нельзя было предположить хотя бы из-за папильоток над висками, но и головой  Горгоны ее нельзя было бы назвать; однако, Мелоун, очевидно, увидел в ней нечто  устрашающее. При виде этой особы наш великан пугливо отпрянул и, пробормотав:  «Я пойду к нему», – в полном смятении, под дождем поспешил по дорожке  вдоль живой изгороди, пересек темный двор и очутился перед черной громадой  фабрики.    

Рабочий  день уже окончился, люди разошлись, машины бездействовали; дверь была заперта.  Мелоун обошел вокруг здания; на длинном закоптелом фасаде он высмотрел щелочку  света и забарабанил в одну из дверей. Щелкнул ключ, и дверь отворилась.    

– Это  ты, Джо Скотт? Ну как с фургонами?    

– Нет,  это я. Меня послал к вам мистер Хелстоун.    

– А-а,  мистер Мелоун! – В голосе говорившего прозвучало легкое разочарование.  Мгновение спустя хозяин дома вымолвил учтиво, хотя и несколько суховато: –  Входите, пожалуйста, мистер Мелоун. Мистер Хелстоун напрасно побеспокоил вас, я  говорил ему, что в этом нет никакой надобности… да еще в такую погоду. Входите  же.    

Мелоун  прошел за хозяином через темное помещение, в котором ничего нельзя было разглядеть,  в ярко освещенную, просторную комнату. В особенности светлой и веселой  показалась она путнику, чьи глаза только что целый час напряженно всматривались  в густой мрак ненастной ночи. Впрочем, только яркий огонь в камине да изящная  лампа, разливавшая теплое сияние над столом, придавали некоторый уют этой  совсем простой комнате. На дощатом полу не было ковра; три-четыре жестких  стула, выкрашенные зеленой краской, словно перенесенные из фермерской кухни,  конторка солидного, делового вида, упомянутый уже стол; на стенах, выкрашенных  в серый цвет, чертежи строений и машин, планы разбивки садов – вот и вся  обстановка.    

Но какой  бы ни была комната, она, очевидно, пришлась Мелоуну по вкусу. Сняв мокрый  сюртук и шляпу, он пододвинул к камину один из неуклюжих стульев, уселся и  протянул ноги к раскаленной докрасна каминной решетке.    

– А  вы тут уютно устроились, мистер Мур.    

– Да,  но сестра была бы, наверное, рада вас повидать, – не пройти ли вам в дом?    

– Ну  что вы! Дамам лучше не мешать. Я ведь не дамский угодник. Не путаете ли вы  меня, чего доброго, с моим другом Суитингом?    

– Суитинг?  Который же это? Тот, что в коричневом сюртуке, или другой, такой маленький?    

– Маленький,  тот, что в Наннли; поклонник всех девиц Сайкс, влюбленный во всех шестерых  сразу, ха-ха!    

– Мне  кажется, всегда безопаснее увлекаться несколькими сразу, чем одной.    

– Но  он и влюблен в одну из них особенно сильно; мы с Донном однажды выпытали у  него, кто его избранница в этом цветнике, и, как вы полагаете, кто?    

– Дора,  конечно, или Гарриет, – ответил Мур, усмехнувшись своим мыслям.    

– Ха-ха!  Вы догадливы! Но почему вы так думаете?    

– Они  самые рослые и красивые среди сестер; Дора к тому же самая дородная; мистер Суитинг,  напротив того, мал ростом и тщедушен; ну, а всем известно, что  противоположности сходятся.    

– Вы  правы: он влюблен именно в Дору. Однако надеяться ему не на что, как по-вашему?    

– А  что у него есть, помимо жалованья?    

Вопрос  этот привел Мелоуна в неописуемый восторг; минуты через три, насмеявшись вволю,  он ответил:    

– Что  есть у Суитинга? У нашего Дэвида есть арфа или флейта, – впрочем, это все  равно; у него есть часы накладного золота, такое же кольцо и такой же лорнет;  вот и все, что есть у Суитинга.    

– Да  сможет ли он хотя бы одевать такую особу, как мисс Сайкс?    

– Ха-ха!  Это хорошо сказано! Не забуду спросить у него об этом при первой же встрече. Уж  и подразню я его за самоуверенность! Но, вероятно, он рассчитывает, что  Кристофер Сайкс даст за дочерью хорошее приданое? Он как будто богат? У них  такой большой дом.    

– Да,  он ведет крупные дела.    

– Значит,  он в самом деле богат?    

– Значит,  он весь свой капитал вкладывает в эти дела. Для него сейчас изъять деньги из  оборота, чтобы дать их в приданое за дочерьми, так же безрассудно, как мне,  скажем, снести свой домик и возвести на его развалинах величественное здание  вроде Филдхеда.    

– А  знаете ли вы, что я слыхал на днях?    

– Нет;  вероятно, что я и вправду замышляю что-нибудь в этом роде? Здешние жители способны  на любую выдумку.    

– Что  вы собираетесь арендовать Филдхед – сейчас только проходил мимо этого мрачного  места – и ввести туда хозяйкой одну из девиц Сайкс; короче говоря, что вы  собираетесь жениться, ха-ха! Ну-с, докладывайте, кто же ваша избранница? Дора  небось, – сами же сказали, что она красивее других.    

– С  той поры как я поселился в Брайерфилде, меня то и дело женят! В окрестностях,  кажется, нет ни одной невесты, которую бы мне не сватали: то двух девиц Уинн –  сначала черненькую, потом беленькую, то рыжую мисс Армитедж, то перезрелую Энн  Пирсон. А теперь вы хотите обременить меня целым выводком девиц Сайкс. Откуда  берутся эти толки – один Бог ведает. Я нигде не бываю, избегаю общества женщин  столь же старательно, как и вы, мистер Мелоун; в Уинбери я езжу только за тем,  чтобы повидать Сайкса или Пирсона в их конторе, и говорим мы вовсе не о женитьбе,  ибо головы наши полны забот, весьма далеких от сватовства и приданого. Сукно,  которое некуда сбывать, рабочие руки, которые нечем занять, фабрики, которые  приходится закрывать, неблагоприятное для нас стечение обстоятельств, которые  мы бессильны изменить, – вот что действительно волнует нас… Где уж тут  заниматься такими пустяками, как ухаживание за девушками.    

– Я  с вами согласен, Мур. Ничто так не противно мне, как брак; я подразумеваю  пошлый, вульгарный брак, – брак только по сердечной склонности; двое нищих  вступают в союз, скрепленный нелепыми узами любви, – какая чушь! Но  выгодная партия, основанная на взаимном интересе и общности взглядов, дело не  плохое, как по-вашему?    

– Пожалуй, –  рассеянно отозвался Мур; тема эта, казалось, вовсе его не занимала.    

Разговор  оборвался. Некоторое время Мур сидел молча, с озабоченным видом глядя на пламя  камина; вдруг он повернул голову и насторожился.    

– Что  это? – воскликнул он. – Вы слышали? Стук колес!    

Встав с  места, он подошел к окну, отворил его, прислушался и опять закрыл.    

– Увы!  Мне показалось, – заметил он. – Это только шум ветра или ручей,  вздувшийся от ливня, стремительно бежит по лощине. Я ожидал фургоны к шести  часам; теперь же скоро девять.    

– Вы  в самом деле боитесь, что установка новых машин может оказаться опасной? –  спросил Мелоун. – Хелстоун, кажется, в этом уверен.    

– Только  бы станки были доставлены в целости и стояли у меня на фабрике, и никакие разрушители  машин мне уже не страшны; а если они наведаются сюда, – получат по  заслугам. Моя фабрика – это моя крепость.    

– Что  и говорить, – низкие негодяи, – произнес Мелоун, как бы в глубоком  раздумье. – Мне даже хочется, чтобы они пожаловали сюда сегодня ночью;  однако на дороге, когда я шел, все было спокойно и я не заметил ничего  подозрительного.    

– Но  ваш путь лежал мимо трактира?    

– Да!    

– Там-то  все спокойно. Угроза со стороны Стилбро.    

– Вы  все-таки ждете нападения?    

– Громили  же других, могут напасть и на меня. Разница только в одном: я намерен защищать  свое дело, фабрику и машины, а большинство фабрикантов сковано страхом. Взять  хотя бы того же Сайкса: когда эти бандиты сожгли его склад, а сукна сорвали с  сушилен, искромсали и бросили среди поля, Сайкс и пальцем не пошевелил, чтобы  разыскать негодяев; он держался робко, как кролик в зубах у хорька. Нет, я не таков.    

– Хелстоун  говорит, что все это – ваши кумиры; вы считаете Приказы Совета[20] семью смертными грехами,  Каслри – антихристом, а партию сторонников войны – его воинством.    

– Ничего  удивительного! Все эти Приказы разоряют меня; они создают препятствия на моем  пути, не дают мне развернуть дело, разбивают все мои планы.    

– Но  вы же преуспеваете, вы богаты?    

– Богат!  Богат товаром, которому нет сбыта; загляните ко мне на склад, вы увидите, что  он доверху завален грудами сукон. Рокс и Пирсон в таком же положении; Приказы  Совета лишили нас нашего главного рынка – Америки.    

У  Мелоуна, казалось, не было охоты поддерживать такого рода беседу: он зевнул и  начал постукивать каблуком о каблук.    

– А  при всем этом, – продолжал Мур (увлеченный своими мыслями, он не замечал,  что гость его порядком скучает), – здесь, в Уинбери и в Брайерфилде, о  тебе разносят нелепые слухи, без конца сватают тебе невест. Как будто в жизни и  делать больше нечего, кроме как ухаживать за молодой девицей, потом повести ее  к алтарю, совершить с ней свадебное путешествие и круг положенных визитов, а  затем, очевидно, «плодиться и размножаться»… Oh, que le diable emporte.    

Он  как-то сразу оборвал свою пылкую речь, затем добавил более спокойным тоном:    

– Впрочем,  у женщин только и разговоров, только и дум, что о браке; им невдомек, что  мужчины заняты другим.    

– Конечно.  Да что нам до них, – отозвался Мелоун. Он засвистел и огляделся вокруг, проявляя  признаки нетерпения. На этот раз намек был понят хозяином.    

– Мистер  Мелоун, вам нужно подкрепиться после такой прогулки под дождем. Простите, что я  столь негостеприимен.    

– Нет,  что вы! – возразил Мелоун.    

Но по  выражению его лица Мур понял, что угадал. Он поднялся и открыл шкаф.    

– Я  люблю, чтобы все необходимое было у меня под рукой, – сказал он. Ни к чему  на каждом шагу зависеть от женщин. Я часто провожу здесь вечер, ужинаю в  одиночестве и ночую с Джо Скоттом на фабрике. Иногда я заменяю ночного сторожа:  я мало сплю и не прочь тихой светлой ночью побродить с ружьем на плече  часок-другой по лощине. Скажите, мистер Мелоун, сумеете ли вы поджарить баранью  котлету?    

– Еще  бы… сотни раз проделывал это в колледже.    

– Вот  вам рашпер и котлеты. Вы знаете, их надо быстро переворачивать, тогда мясо останется  сочным.    

– Не  беспокойтесь, все будет в порядке. Дайте мне, пожалуйста, нож с вилкой.    

Священник  загнул манжеты и с усердием принялся за дело. Хозяин поставил на стол тарелки,  хлеб, бутылку с темной жидкостью и два бокала, затем достал из своего битком  набитого тайничка небольшой медный котелок, налил в него воды из глиняного кувшина,  стоявшего в углу, поставил на огонь возле шипящего рашпера, вынул лимоны,  сахар, небольшую пуншевую чашу и принялся варить пунш. Стук в дверь отвлек его  от этого занятия.    

– Это  вы, Сара?    

– Да,  сэр. Пожалуйте ужинать.    

– Нет,  сегодня я к вам не приду; я переночую на фабрике. Передайте хозяйке, чтобы ложилась  спать, и запирайте дверь.    

Он снова  подошел к камину.    

– H-да,  у вас тут хозяйство налажено, – одобрительно заметил Мелоун. Лицо его  покраснело под стать горячим уголькам, над которыми он склонился, усердно  переворачивая котлеты. – Вы человек независимый, не то что бедняга  Суитинг, – фу ты, как брызнул жир, даже руку обожгло, – тому, видно,  на роду написано быть рабом женщин. Ну, а мы с вами, Мур, – нате вот эту  котлетку, она сочная и хорошо подрумянилась, – мы, конечно, не допустим,  чтобы жены верховодили нами.    

– Не  знаю. Я как-то об этом и не думал; впрочем, если жена будет миловидной и  сговорчивой, то пускай себе!    

– Ну-с,  котлеты готовы. А как пунш?    

– Вот  попробуйте, я вам налил… Надо будет попотчевать Джо Скотта и остальных, если  только они доставят мои станки в целости.    

За  ужином Мелоун развеселился: громко смеялся по всякому поводу, отпускал плоские  шуточки и сам их похваливал, – словом, совсем разошелся. Хозяин дома,  напротив, сохранял невозмутимое спокойствие. Пора, однако, дать тебе, читатель,  некоторое представление о его внешности; пока он сидит, задумавшись, за столом,  я попытаюсь набросать его портрет.    

На  первый взгляд его облик может показаться несколько странным: он похож на  иностранца, худощав, цвет лица у него изжелта-смуглый; пряди темных волос  ниспадают на лоб; по-видимому, он не слишком занимается своей одеждой, иначе в  ней было бы больше вкуса; он, кажется, и не подозревает о том, что у него  привлекательное лицо южного типа, с изящным овалом и правильными, тонко  обрисованными чертами. Но и другие замечают это, только приглядевшись к  нему, – тревожное и несколько угрюмое выражение портит это красивое лицо.  Большие серые глаза смотрят пристально и строго, скорее пытливо, чем ласково,  скорее вдумчиво, чем приветливо. Когда он улыбается, лицо становится приятным,  не то чтобы открытым или веселым, но оно подкупает вас своим мягким  спокойствием и говорит – хотя, быть может, впечатление это обманчиво – о душе  чуткой и нежной, о терпении, снисходительности, возможно, и о верности, –  чертах характера, столь драгоценных в семейной жизни. Он еще молод, – ему  не более тридцати лет, – высок ростом и строен. Но говорит он неприятно:  его иностранный выговор, который он старается замаскировать нарочитой  небрежностью произношения, режет слух англичанина и тем более йоркширца.    

Дело в  том, что Мур не чистокровный англичанин. Мать его была француженкой; он родился  и провел детство в чужих краях. Полуфранцуз-полуангличанин, Мур отличался  половинчатостью чувств во многом, например, в чувстве патриотизма; по-видимому,  он был неспособен связать себя с какой-либо партией, с вероучением, сродниться  с одной страной и ее обычаями; возможно, он был склонен держаться особняком в  любой общественной среде, куда могла его забросить судьба, и полагал, что самое  лучшее для него, Роберта Жерара Мура, ставить превыше всего свои собственные  интересы, не принимая во внимание филантропические соображения блага  общественного, ибо подобные соображения были ему совершенно чужды. Наследственным  призванием Мура была торговля. Антверпенские Жерары были коммерсантами на  протяжении двух столетий; некогда они преуспевали, но неустойчивость и  изменчивость политической обстановки и финансовые затруднения постепенно  разоряли их; несколько неудачных торговых сделок подорвали их престиж; после  этого торговый дом Жераров кое-как еще держался лет десять, но буря французской  революции окончательно разорила его. В своем крушении он увлек за собой  английскую и йоркширскую фирмы Муров, тесно связанных с антверпенской фирмой;  один из компаньонов, Роберт Мур, был женат на Гортензии Жерар; в свое время он  рассчитывал, что супруга его унаследует в деле долю своего отца, Константина  Жерара, но случилось так, что в наследство ей достались одни лишь долговые  обязательства. Говорили, что часть этого долга, – уменьшенного полюбовным  соглашением с кредиторами, перешла по наследству к ее сыну Роберту и что он  надеялся когда-нибудь выплатить этот долг и восстановить торговый дом Жерара и  Мура хотя бы в его былом величии. По-видимому, перенесенные испытания оставили  глубокий след в его душе, и если в самом деле горестные впечатления детства,  проведенного возле угрюмой матери, в предчувствии надвигающейся катастрофы, и  юности, исковерканной и смятой разразившейся бурей, мучительно запечатлеваются  в сознании человека, то в его памяти сохранялись отнюдь не лучезарные  воспоминания.    

Во  всяком случае, если Мур и лелеял надежду восстановить торговую фирму Жераров,  то у него не было ни средств, ни возможностей сделать это, и в ожидании лучших  времен приходилось довольствоваться малым. Но по приезде в Йоркшир, где предки  его владели складами в порту и фабриками в городе, имели там дом и поместье, он  смог позволить себе только одно – арендовать суконную фабрику на окраине маленького  городишки, поселиться в домике по соседству и присоединить к своим владениям  несколько акров неудобной земли на склоне лощины, в которой шумел фабричный  ручей; там можно было пасти лошадь и установить сушильни. В те военные годы все  было дорого, и он платил большую арендную плату опекунам наследницы имения  Филдхед.    

К тому  времени, о котором мы ведем свое повествование, Роберт Мур прожил в округе  всего два года, но успел проявить себя человеком деятельным и энергичным.  Заброшенный домик он превратил в уютное приятное жилье, на клочке одичалой  земли разбил сад и возделывал его с редкостным, истинно фламандским усердием и  рвением. Фабрика же была старая, механизмы изношенные, устарелые, и Мур с  самого начала отнесся к своему приобретению с нескрываемым презрением и  недовольством; он решил в корне все здесь переделать и добивался всего, что  могли позволить ему его скромные средства. Однако вести дело с размахом Мур не  мог, и это угнетало его, всегда стремившегося вперед. «Вперед» – было девизом  его жизни, но бедность обуздывала его стремления; иногда, говоря образно, он  готов был грызть удила, когда узда слишком натягивалась.    

Нельзя  было и ожидать, чтобы Мур в подобном положении беспокоился о том, как бы интересы  его карьеры не нанесли ущерба другим. Он не был здешним уроженцем или хотя бы  старожилом и не жалел тех, кого своими нововведениями обрекал на нужду; он не  задумывался над тем, где добудут кусок хлеба рабочие, лишенные заработка на его  фабрике, но в своем равнодушии ничем не отличался от множества других  предпринимателей, от которых голодавшие бедняки Йоркшира имели больше оснований  требовать сочувствия.    

Время, о  котором я пишу, было одной из самых тяжелых эпох в истории Великобритании, в  особенности для ее северных областей. Война была в разгаре, и в нее была  ввергнута вся Европа. Затянувшиеся военные действия если и не окончательно  истощили Англию, то в достаточной мере обессилили ее, народ устал и требовал  мира на любых условиях. В глазах многих людей такие понятия, как честь нации,  утратили всякий смысл, потому что зрение их было притуплено голодом и за кусок  хлеба они продали бы свое первородство.    

«Указ о  контрблокаде», которым Англия ответила на миланский и берлинский декреты  Наполеона, запрещавший нейтральным государствам торговать с Францией, оскорбив  Америку, лишил йоркширских фабрикантов шерсти основного рынка сбыта и привел их  на грань банкротства. На мелких иностранных рынках, заваленных товарами, был  полный застой; на складах Бразилии, Португалии, Королевства Обеих Сицилии  скопилось товаров на два-три года вперед. В это трудное время ткацкие фабрики  на севере стали применять вновь изобретенные машины, вытеснявшие ручной труд;  тысячи рабочих очутились на улице без заработка. Вдобавок год выдался  неурожайный. Бедствие достигло своего предела. Мера терпения исстрадавшегося  народа была переполнена, вспыхивали бунты. Казалось, на севере, в гористых  графствах, слышался смутный гул подземных ударов, предвещавший общественные  потрясения. Но в те дни, как и всегда в подобных случаях, мало кто понимал всю  серьезность положения. Вспыхивал ли голодный бунт, горела ли фабрика,  подожженная бунтовщиками, подвергался ли разгрому дом фабриканта, когда его  имущество выбрасывалось на улицу, а сам он ради спасения жизни бежал, забрав  семью, – местные власти откликались на эти события неохотно, да и не  всегда: зачинщика иногда обнаруживали, но чаще он ускользал, сообщения о  происшествии попадали в газеты, и на том дело кончалось. А бедняки,  единственным достоянием которых был труд, лишившись работы, а следовательно,  заработка и куска хлеба, продолжали влачить жалкое существование; это было  неизбежно: нельзя было ни прекратить изобретательство, ни остановить прогресс  науки. Войну тоже невозможно было прекратить, и облегчения ждать было неоткуда;  обездоленным ничего другого не оставалось, как смириться со своей участью –  испить до дна чашу горя.    

Нужда  порождает ненависть; обездоленные возненавидели машины, которые, как они думали,  отняли у них хлеб; они возненавидели фабрики, где стояли эти машины; они  возненавидели владельцев этих фабрик. В приходе Брайерфилд, о котором мы  повествуем, предметом особой ненависти была фабрика Мура; самым ненавистным  среди фабрикантов был Жерар Мур, полуиностранец и ярый сторонник прогресса. И,  пожалуй, ему, человеку своеобразного склада, даже нравилось возбуждать к себе  всеобщую ненависть, в особенности если он верил, что дело, за которое его  ненавидят, – правое дело и выгодно для него; вот и сегодня ночью он в  возбужденном, даже воинственном настроении поджидал прибытия фургонов с машинами;  возможно, и Мелоун был для него сегодня нежелательным гостем; любя мрачное  безмолвие и уединение, – пусть даже не безопасное, – он охотнее  провел бы этот вечер в одиночестве; его ружье с успехом заменило бы ему любое  общество; журчанье полноводного ручья, доносившееся снизу, звучало для его  слуха приятнее человеческого голоса.    

     

* * *    

     

Несколько  минут Мур молча наблюдал за священником-ирландцем, без стеснения расправляющимся  с его пуншем; внезапно странное выражение его серых задумчивых глаз изменилось,  словно что-то другое привлекло его внимание.    

– Шш! –  произнес он и поднял руку, когда Мелоун неосторожно звякнул бокалом. С минуту  он прислушивался, затем встал, надел шляпу и вышел из конторы.    

Вечер  был темен, тих и недвижен; слышно было только, как стремительно мчится ручей,  вздувшийся от дождя; в глубокой тишине казалось, что это большая река. Однако  слух Мура уловил в отдалении и другие звуки прерывистый стук тяжелых колес по  каменистой дороге. Он вернулся в контору, зажег фонарь и, подойдя к воротам фабричного  двора, отпер их. Показались громадные фургоны: слышно было, как тяжелые копыта  ломовых лошадей шлепают по слякоти. Мур крикнул в темноту:    

– Эй,  Джо! Все в порядке?    

Ответа  не последовало, но, быть может, Джо Скотт был еще далеко и не расслышал его голоса.    

– Все  в порядке, я спрашиваю? – повторил Мур, когда могучая голова первой лошади  чуть не коснулась его плеча.    

Кто-то  спрыгнул с переднего фургона; чей-то голос громко крикнул:    

– Все  в порядке, дьявол проклятый! Мы их переломали!    

В  темноте раздался быстро удаляющийся топот. Брошенные фургоны застыли на месте.    

– Джо  Скотт! – Никакого ответа. – Мергатройд! Пигхилс! Сайкс! Молчание. Мур  поднял свой фонарь: фургоны были пусты – ни людей, ни машин.    

Мур  дорожил этими машинами. На их покупку он истратил последние деньги. От них зависели  важнейшие операции с сукнами; но где же машины?    

В ушах у  него звенели слова: «Мы их переломали». Но как воспринял он известие о катастрофе?  Свет фонаря падал на его лицо, и на нем, как ни странно, проступила улыбка –  улыбка, которая появляется у человека волевого в те минуты, когда надо собрать  все силы, призвать все свое мужество, чтобы выдержать испытание и не дать воле  сломиться. С минуту он постоял на месте, раздумывая, что ему теперь делать,  потом поставил фонарь на землю, скрестил руки на груди и задумчиво опустил  глаза.    

Одна из  лошадей нетерпеливо била копытом. Мур поднял глаза и заметил, что на упряжи  что-то белеет; поднеся фонарь поближе, он увидел сложенный листок бумаги –  записку; он развернул ее, адреса не было, но письмо начиналось обращением:  «Дьяволу с фабрики в лощине».    

Мы не  будем приводить это послание в том виде, как оно было написано, со всеми его  ошибками, но стояло там примерно следующее:    

«Обломки  твоих проклятых машин валяются на Стилброской пустоши, а твои люди, связанные  по рукам и ногам, брошены в канаву у дороги. Пусть это послужит тебе  предостережением от голодных, которые, покончив с этим делом, вернутся домой,  где их ждут такие же голодные жены и дети. А если попробуешь завести новые  машины или будешь стоять на своем, ты о нас еще услышишь. Берегись!»    

– Услышу  о вас? Да, я о вас услышу, но и вы обо мне услышите. Я сейчас же поговорю с  ними. Вы еще обо мне услышите!    

Мур  завел фургоны во двор и поспешил к домику; там он открыл дверь и торопливо, но  спокойно сказал несколько слов двум женщинам, выбежавшим ему навстречу в  прихожую. Одну из них, очень взволнованную, он постарался успокоить, осторожно  рассказав ей о происшедшем, а другой приказал: «Вот вам ключ, Сара, бегите на  фабрику и ударьте изо всех сил в колокол. Потом помогите мне зажечь все  фонари».    

Вернувшись  к лошадям, Мур поспешно распряг их, завел в конюшню и задал им корму. По  временам он останавливался, как бы прислушиваясь к ударам колокола, – не  привычно размеренным, но громким и тревожным. В ночной тишине далеко вокруг  разносился его гул, необычный для столь позднего часа; посетители, сидевшие на  кухне трактира, всполошились, услыхав его. «Видно, на фабрике Мура что-то  стряслось», – решили они и, захватив с собой фонари, поспешили всей  компанией на фабрику. Едва эти люди со своими мигающими фонарями ввалились всей  гурьбой во двор, как послышался цокот копыт, и сухопарый человечек в  широкополой шляпе, сидя очень прямо на своей маленькой косматой лошадке, въехал  вслед за ними бойкой рысцой в сопровождении «адъютанта» на коне покрупнее.    

Тем  временем Мур оседлал верховую лошадь и с помощью служанки Сары осветил всю  фабрику. На дворе теперь стало светло, как днем, и можно было не опасаться  никакой суматохи из-за темноты. Вскоре со двора донесся неясный гул многих  голосов. Из конторы вышел Мелоун, предварительно обдав голову и лицо холодной  водой из кувшина, – эта благоразумная мера и внезапный испуг прояснили его  мозг, слегка затуманенный щедрыми возлияниями. Он остановился на пороге  конторы, отвечая наобум на вопросы, сыпавшиеся со всех сторон; шляпа его была  сдвинута на затылок, в правом кулаке он сжимал палку. Следом за ним вышел и  Мур, к которому тотчас же направил свою лошадку человечек в широкополой шляпе.    

– Что  вам нужно, Мур? Я так и знал, что нынче ночью мы вам понадобимся, – мы с  этим воякой, – он ласково потрепал лошадку по загривку, – да и Том на  боевом коне. Как услышал я звон, уж не мог усидеть на месте и оставил Болтби  заканчивать свой ужин в одиночестве. Но где же враг? Я что-то не вижу ни масок,  ни вымазанных сажей физиономий,[21]  да и окна все целы. На вас нападали, или вы только ждете этого?    

– Вовсе  нет! Никто не нападал, и ничего я не жду, – невозмутимо ответил Мур. –  Я приказал ударить в колокол потому, что мне нужно кое-кого из соседей оставить  здесь, а самому с двумя-тремя другими поехать на Стилброскую пустошь.    

– Зачем?  Встречать фургоны?    

– Фургоны  прибыли час тому назад.    

– Значит,  все в порядке. Что же вам еще нужно?    

– Они  приехали порожними, а Джо Скотт и остальные сброшены в канаву вместе с машинами.  Почитайте это письмецо…    

Хелстоун  принялся внимательно изучать уже известный нам документ.    

– Гм!  Они попотчевали вас тем же, чем потчуют и других! Однако пострадавшие, я полагаю,  жаждут избавления. Пустошь – неподходящее место для ночевки в такое ненастье.  Мы с Томом проводим вас, ну, а Мелоун пусть остается здесь охранять фабрику.  Что это с ним? Глаза у него вот-вот выскочат из орбит.    

– Он  ел бараньи отбивные.    

– Вот  как! Питер Огест, будь осторожнее; не ешь больше отбивных. Тебе поручается этот  дом. Почетное поручение!    

– А  кто-нибудь еще останется со мной?    

– Выбирай  кого угодно! Ну-с, друзья мои, кто из вас хочет остаться здесь, а кто не прочь  отправиться со мной в Стилбро на помощь несчастным пострадавшим?    

Всего  трое вызвались идти; остальные предпочли остаться. Когда Мур садился на лошадь,  мистер Хелстоун шепотом осведомился, не забыл ли он припрятать отбивные от  Мелоуна. Мур утвердительно кивнул, и маленький отряд двинулся в путь.    

 ГЛАВА III

  Мистер Йорк    

     

Хорошее  настроение зависит обычно не только от того, что происходит в нас самих, но и  от всего, что окружает нас, совершается вокруг нас. Я делаю это банальное  замечание потому, что, как мне известно, и Хелстоун и Мур выехали из ворот  фабричного двора во главе маленького отряда в наилучшем расположении духа.  Когда свет фонаря (каждый из пешеходов нес по фонарю) падал на смуглое лицо  Мура, видно было, что оно дышит оживлением, что глаза его необычно блестят; да  и суровые черты мистера Хелстоуна преобразились, озаренные ликованием. Однако  непогожая ночь и опасное предприятие не должны были бы веселить тех, кто мокнул  под дождем и рисковал жизнью. Если бы хоть один из участников нападения в  Стилбро увидел этот отряд, он, конечно, не отказал бы себе в удовольствии  пристрелить Мура или священника из-за угла; и те это знали, но опасность только  воодушевляла их, ибо у людей этих были стальные нервы и закаленные сердца.    

Я и сама  знаю, читатель, что священника как пастыря душ человеческих украшает не воинственность,  а миролюбие; я помню, какова его миссия, чье слово он доносит до нас, по чьим  стопам следует; и все же, если ты сам ненавидишь духовенство, не думай, что и я  готова по твоему примеру вступить на безотрадный, печальный путь  отступничества; не думай, что и я присоединю свой голос к твоим проклятиям,  проклятиям, в сущности, мелким и огульным, или что я разделю твою лютую, но  неразумную ненависть к духовным лицам; что я, подняв глаза и руки к небу вместе  с Сапплхью или же крича во всю мощь своих легких вместе с Барраклу, примусь обличать  и клеймить дьявольское отродье – священника Брайерфилда.    

А ведь,  в сущности, он был вовсе не дьяволом, а просто человеком, к несчастью, не понявшим  своего призвания: ему следовало бы стать воином, а обстоятельства сделали его  священником. Это был добросовестный, неподкупно честный, храбрый, крутой в  обхождении, строгий человек трезвого и проницательного ума, с железным  характером, лишенный чувства снисходительности к ближним, суровый, непреклонный  в своих пристрастиях, но достойный, искренний и верный своим убеждениям. Мне  кажется, читатель, что люди не всегда созданы для своей профессии и иному  профессия его не подходит, как платье, сшитое не по мерке, поэтому я и не  собираюсь осуждать Хелстоуна, хоть он и отчаянный вояка по характеру; правда,  многие из прихожан его ненавидели, зато другие души в нем не чаяли, как это  всегда бывает с теми, кто слишком снисходителен к друзьям и нетерпим к врагам,  кто непоколебимо верен своим убеждениям, так же как и своим предубеждениям.    

Видя,  как Мур и Хелстоун едут рядом, оба в отличном настроении, объединенные одной  целью, можно было бы предположить, что они дружески беседуют. Ничуть не бывало!  Этим двум желчным, суровым людям редко случалось встретиться без того, чтобы не  поспорить. Нередко яблоком раздора им служила война. Хелстоун был рьяным тори,[22] а Мур –  заядлым вигом; во всяком случае он разделял точку зрения вигов на войну (виги  были ее противниками), ибо тут были затронуты его собственные интересы, а  вопросы торговли были единственным, что его интересовало в британской политике.  Он не мог отказать себе в удовольствии побесить Хелстоуна, высказывая  уверенность в непобедимости Бонапарта, в бессилии Англии и всей Европы тягаться  с ним, и заявил с полнейшим хладнокровием, что сопротивляться ему бесполезно и  что вскоре он разделается с последним противником и станет безраздельным  властителем мира.    

Подобного  рода суждения обычно выводили Хелстоуна из себя; но, вспоминая, что Мур  чужеземец, выходец из другой страны, что в его жилах английская кровь испорчена  инородной примесью, он крепился, сдерживая желание отколотить собеседника.  Отчасти же его негодование умерялось и тем, что самоуверенный тон Мура и его  постоянная желчность внушали ему известное уважение.    

Путники  свернули на дорогу к Стилбро; и тут в лицо им ударил встречный ветер и захлестали  струи дождя. Мур, словно подстрекаемый колючим дождем и порывами ветра,  пустился донимать своего собеседника пуще прежнего.    

– Вас  все еще радуют известия с Пиренейского полуострова?    

– Я  вас не совсем понимаю, – хмуро ответил священник.    

– Вы  все еще верите в вашего Ваала – лорда Веллингтона?[23]    

– Что  вы хотите этим сказать?    

– Вы  все еще верите, что этот кумир Англии с деревянным лицом и каменным сердцем  властен ниспослать на французов небесный огонь и истребить их дотла?    

– Да,  я верю, что Веллингтон сбросит в море всех маршалов Бонапарта, стоит ему  захотеть.    

– Но,  дорогой мой сэр, не можете же вы всерьез так думать! Маршалы Бонапарта –  великие полководцы, и ими руководит величайший гений; ваш Веллингтон ничем не  примечательный, самый что ни на есть заурядный военный педант, а наше  невежественное правительство на каждом шагу связывает его и без того  медлительные действия.    

– Веллингтон  – воплощение британского духа, защитник правого дела, достойный представитель  могучей, решительной, умной и честной нации.    

– Под  правым делом вы, как видно, подразумеваете не что иное, как восстановление жалкого  Фердинанда[24]  на престоле, который он покрыл позором; достойный представитель честного народа  напоминает мне тупого пастуха на службе у не менее тупого фермера; а им  противостоит непобедимый гений, победоносный титан.    

– На  законную власть посягает захватчик; скромный, прямодушный, справедливый народ  отважно обороняется против ополчившегося на него хвастливого, вероломного,  себялюбивого и коварного честолюбца. Боже, помоги правому!    

– Бог  чаще помогает сильному.    

– Что?  Неужели же горстка израильтян,[25]  стоявших станом на азиатской стороне Черного моря, которое они перешли, даже не  замочив ног, была сильнее полчищ египетских, расположившихся на африканском  берегу? Или их было больше? Или они оказались лучше снаряжены? Одним словом –  были они могущественнее? Молчите, Мур, а не то вы солжете. Это была жалкая  кучка измученных рабов; на протяжении четырех веков их угнетали тираны; часть  этой и без того небольшой горстки составляли беспомощные женщины и дети, а  грозные военачальники-эфиопы гнали войско египетское вслед за ними в  расступившееся море, и эфиопы эти были сильны и свирепы, как ливийские львы; у  них были колесницы и мечи, а бедные иудейские странники были пешими, большинству  из них оружием служили пастушьи посохи да кирки каменотесов; их кроткий и  великий вождь держал в руках только жезл; но вспомните, Роберт Мур, – их  дело было правое; бог брани был на их стороне, а фараоновым воинством командовали  греховность и падший ангел, – и кто восторжествовал? Вы сами знаете: «И  избавил Господь в день тот Израильтян из рук Египтян, и увидели сыны Израилевы  Египтян мертвыми на берегу моря» и «Пучины покрыли их; они пошли в глубину, как  камень». Десница Господня прославилась силою; десница твоя, Господи, сразила  врага.    

– Все  это так, только сравниваете вы неправильно: Франция – это Израиль, Наполеон –  Моисей. Пресыщенная Европа с ее одряхлевшими империями и насквозь прогнившими  королевскими династиями – растленный Египет; доблестная Франция – это  двенадцать колен израилевых,[26]  а ее энергичный завоеватель сам Моисей.    

– Не  считаю нужным отвечать вам.    

Мур  продолжал вполголоса, как бы рассуждая сам с собой:    

– О  да! В Италии он был велик, как Моисей! Только он и смог возродить народы. Не  понимаю, как мог победитель в битве при Лоди[27]  согласиться стать императором – такой нелепый, грубый обман… И почему страна,  когда-то именовавшая себя республикой, снова впала чуть ли не в рабство. За это  я презираю Францию! Если бы Англия продвинулась по пути цивилизации так же  далеко, как Франция, она не повернула бы вспять столь постыдно!    

– Словом,  вы хотите доказать, что кровавая французская республика все же лучше этой  нелепой французской империи? – грозно спросил Хелстоун.    

– Ничего  я не хочу доказывать, но у меня есть свое мнение о Франции и Англии, о революциях,  цареубийствах и восстановлении монархии, о священном праве монархов, за которое  вы ратуете в своих проповедях, и о долге непротивления властям, и о разумности  войн…    

Но тут  рассуждения Мура были прерваны тарахтеньем двуколки, которая, поравнявшись с  ними, внезапно остановилась посреди дороги; Мур и Хелстоун, увлеченные спором,  не заметили ее приближения. Кто-то крикнул:    

– Эй,  хозяин, фургоны доехали?    

– Ты  ли это, Джо?    

– Он,  он самый! – раздался другой голос.    

Вооруженные  фонарями пешеходы немного отстали от всадников, но в двуколке мерцал свой  фонарь и можно было разглядеть двух ездоков.    

– Возвращаю  твоего Джо Скотта, правда, в плачевном виде; я нашел на пустоши его и еще  троих. Что ты мне дашь за то, что я доставил его в целости и сохранности?    

– Что  же, скажу спасибо. Я готов потерять кого угодно, только не его; но я как будто  узнаю голос мистера Йорка, – это вы?    

– Я,  я, дружище! Ехал я домой с базара в Стилбро и только добрался до середины пустоши,  а нахлестывал я коня вовсю, теперь, говорят, дороги небезопасны (спасибо нашим  властям), как вдруг слышу – стонет кто-то. Другой на моем месте поскорее дал бы  тягу, а я остановился; чего мне бояться? В наших краях не найдется никого, кто  вздумал бы напасть на меня, а найдись такой озорник – я тоже не останусь в  долгу. Вот я и спрашиваю: «Что-нибудь стряслось с вами?» – «Еще как  стряслось», – отвечает мне голос, словно из-под земли. «Да говорите толком  – в чем дело?» – «Ничего особенного, только лежим все четверо в канаве», –  отвечает мне Джо так спокойно. Я, конечно, решаю, что все они пьяны, принимаюсь  стыдить их, приказываю вылезать из канавы, а не то, мол, попробуете моего  кнута. «Мы бы давно отсюда выбрались, да у нас ноги связаны». Ну, я мигом спустился  в канаву и перерезал веревки перочинным ножом; Джо захотел поехать со мной,  чтобы по дороге рассказать обо всем, а остальные бегут где-то сзади…    

– Ну,  спасибо, очень вам благодарен, мистер Йорк!    

– Неужели?  Не может быть! Но вот подоспели и все остальные. Ба! Там еще кто-то идет? Бог  ты мой, люди с факелами, прямо-таки воинство Гедеона.[28] Ну, раз и пастырь наш  оказался здесь, – добрый вечер, мистер Хелстоун! значит, все в порядке.    

На  приветствие человека в двуколке мистер Хелстоун ответил весьма сухо; тот  продолжал:    

– Нас  тут собралось одиннадцать сильных мужей. Есть у нас лошади и колесницы. Попадись  нам только эти оборванцы! Уж мы бы их одолели и прославились бы не хуже  Веллингтона, – надеюсь, это сравнение вам по душе, мистер Хелстоун? А  какую пищу дали бы мы газетам и как бы прославили Брайерфилд! Впрочем, уже и  так этому делу должны отвести столбец, а то и полтора в «Курьере Стилбро».    

– Это  я вам обещаю, мистер Йорк, я сам напишу статью, – сказал священник.    

– Разумеется!  Вот и отлично! И не забудьте позаботиться о том, чтобы негодяи, которые  переломали машины и связали Джо Скотта, были повешены без отпущения грехов. За  такие дела полагается виселица.    

– Если  бы их судил я, у меня с ними был бы короткий разговор, вскричал Мур, – но  пусть еще погуляют на свободе – может, сами сломают себе шею!    

– Что?  Ты хочешь оставить их в покое? Это серьезно?    

– Я  хочу сказать, что не буду особенно стараться изловить их. Но если хоть один  повстречается мне на пути…    

– Ты  его сцапаешь, конечно. Но тебе, видно, хотелось бы, чтобы они натворили  что-нибудь посерьезнее, и тогда уж ты с ними рассчитаешься сполна. Но пока  довольно об этом. Мы уже у дверей моего дома, и надеюсь, джентльмены, что вы не  откажетесь заглянуть ко мне? Вам всем не мешало бы отдохнуть и перекусить…    

Мур и  Хелстоун начали было отказываться, но хозяин дома приглашал их так радушно,  ночь была такой ненастной, а окна возвышавшегося перед ними дома, затянутые  легкими муслиновыми занавесками, светились так приветливо, что они позволили  уговорить себя.    

Выйдя из  двуколки и передав экипаж на попечение слуги, Йорк провел своих гостей в дом.    

Следует  заметить, что мистер Йорк любил разнообразить свою речь. То он говорил с резко  выраженным йоркширским акцентом, то на чистейшем английском языке. Неровность  отличала и его обращение с людьми: подчас он был учтив и приветлив, а подчас  груб и суров. По его поведению и манере разговаривать трудно было бы определить  его положение в обществе. Но, быть может, внутреннее убранство его дома  подскажет нам кое-что.    

Работникам  он предложил пройти на кухню, сказав, что распорядится угостить их. Мур и  Хелстоун вошли в парадный подъезд и очутились в вестибюле, устланном коврами и  увешанном картинами чуть не до самого потолка. Затем их провели в просторную  гостиную, где в камине пылал яркий огонь. В этой комнате вам сразу становилось  веселее на душе, и отрадное впечатление только усиливалось, когда вы  принимались ее рассматривать; она не была обставлена роскошно, но на всем лежал  отпечаток необычайно тонкого вкуса – вкуса путешественника, ученого и  аристократа. Стены были украшены видами Италии, причем каждая картина  представляла собой истинное произведение искусства; все это были подлинники, и  очень ценные: сразу видно было, что собирал их знаток. Даже при свечах  ярко-синее небо, зыбкие дали, голубой воздух, который, казалось, трепетал между  холмами, свежие тона зелени и прихотливая игра света и теней ласкали глаз; на  фоне этих залитых солнцем пейзажей разыгрывались пасторальные сценки. На диване  лежала гитара к ноты; были в комнате камеи и прелестные миниатюры; на камине  стояли вазы в греческом стиле. В двух изящных книжных шкафах были аккуратно  расставлены книги.    

Мистер  Йорк попросил гостей садиться; позвонив в колокольчик, он велел слуге принести  вино и позаботиться о том, чтобы на кухне хорошо угостили работников. Однако  священник продолжал стоять; казалось, в этой уютной комнате ему было не по  себе; отказался он и от вина, предложенного хозяином.    

– Как  вам угодно, – сказал мистер Йорк. – Вам, видно, вспомнились восточные  обычаи, – вы не хотите пить и есть под моим кровом из опасения, что это  обяжет вас к дружбе со мной? Успокойтесь, я не столь щепетилен или суеверен. Вы  можете выпить хоть весь графин или угостить меня бутылкой лучшего вина из  вашего погреба, я все равно буду с вами спорить, где бы мы ни встретились – в  церкви или в суде.    

– В  этом я ничуть не сомневаюсь, мистер Йорк.    

– Мистер  Хелстоун, неужели вам в вашем возрасте не тяжело гоняться за бунтовщиками, да  еще в такую непогоду?    

– Мне  никогда не тяжело выполнять мой долг, а в данном случае мой долг – истинное удовольствие.  Поймать преступников – дело благородное, достойное самого архиепископа.    

– Вас-то  оно во всяком случае достойно. Но где же Мелоун? Уж не навещает ли он больных и  страждущих? Или тоже ловит преступников, но в другом месте?    

– Он  сторожит фабрику Мура.    

– Вот  как! Надеюсь, Боб, – Йорк обернулся к Муру, – ты не забыл оставить  ему вина для храбрости? – И, не дожидаясь ответа, быстро продолжал,  по-прежнему обращаясь к Муру, расположившемуся тем временем в старинном кресле  у камина: – А ну вставай, Роберт! Вставай, дружище! Здесь сижу я. Усаживайся на  диван или на любой стул, только не сюда… Это мое место и больше ничье…    

– Почему  вы так пристрастны к этому креслу, мистер Йорк? – осведомился Мур, лениво  повинуясь приказанию.    

– Мой  отец любил его прежде меня – вот тебе и весь сказ. Этот довод ничуть не хуже  доводов мистера Хелстоуна, которые он приводит в оправдание многих своих  взглядов.    

– Мур,  вы собираетесь уходить? – спросил мистер Хелстоун.    

– Нет,  Мур еще не собирается, – вернее, я еще не собираюсь отпустить его: этого  скверного малого еще надо отчитать.    

– За  что, сэр? В чем я провинился?    

– На  каждом шагу наживаешь себе врагов.    

– А  мне-то что! Мне безразлично – любят или ненавидят меня ваши йоркширские болваны!    

– То-то  и оно! Ты считаешь себя чужим среди нас! Отец твой, тот никогда бы так не  сказал. Что ж, отправляйся обратно в свой Антверпен, где ты родился и вырос,  mauvaise tête.[29]    

– Mauvaise  tête vous-meme; je ne fais que mon devoir: quant a vos lourdauds de paysans, je  m'en moque![30]    

– En  revanche, mon garcon, nos lourdouds de paysans se moqueront de toi; sois en  certain,[31]  - ответил Йорк; он говорил по-французски почти столь же безукоризненно, как и  сам Мур.    

– C'est  bon! C'est bon! Et puisque cela m'est egal, que mes amis ne s'en inquietent  pas!    

– Tes  amis! Ou sont-ils, tes amis?    

– Je  fais, echo, ou sont-ils? Et je suis fort aise que l'echo seul y repond. Au  diable les amis! Je me souviens encore du moment ou mon pere et mes oncles  Gerard appellerent autour d'eux leurs amis, et, Dieu sait si les amis se sont  empresses d'accourir a secours! Tenez, M. Yorke, ce mot, ami, m'irrite  trop; ne m'en parlez plus.    

– Comme  tu voudras.[32]  – Мистер Йорк замолчал; пока он сидит, откинувшись на резную спинку своего  дубового кресла с треугольной спинкой, я воспользуюсь возможностью набросать  вам портрет этого йоркширского джентльмена, столь превосходно говорящего  по-французски.    

 ГЛАВА IV

  Мистер Йорк    

     

     [Продолжение]    

     

Это был  йоркширский джентльмен до мозга костей. Ему было около пятидесяти пяти лет, но  на первый взгляд он казался даже старше – голова у него была совсем седая. У  него был широкий, но невысокий лоб, свежий, здоровый цвет лица; в его чертах,  так же как и в манере говорить, проступала резкость, свойственная северянам;  его лицо типичного англосакса, без единой норманской черты, нельзя было отнести  к разряду изящных, правильных, породистых. Люди изысканного вкуса нашли бы его  грубоватым, проницательные назвали бы его характерным; тонкие люди сумели бы  оценить ярко выраженное своеобразие, отмечавшее каждый изгиб, каждую морщинку  этого сурового, умного, энергичного лица, и залюбовались бы им. Однако на нем  была написана также и строптивость, высокомерие, насмешливость, – словом,  оно показывало, что этому человеку нелегко приказывать, что он не терпит  принуждения. Мистер Йорк был довольно высокого роста; строимый и подтянутый, он  обладал величественной осанкой. Да, это был джентльмен с головы до пят.    

Не легко  было мне обрисовать внешность мистера Йорка, а определить его характер еще  труднее. Ты ошибаешься, читатель, если предполагаешь, что я собираюсь вывести  некоего безупречного героя или благодушного пожилого помещика-филантропа;  правда, разговаривая с Муром, Йорк выказал немало здравого смысла и  доброжелательности, но из этого вовсе не следует, что он всегда обходителен с  людьми и справедлив в своих суждениях.    

Во-первых,  природа не наделила мистера Йорка чувством почтительности существенный недостаток,  немало вредящий человеку в тех случаях, когда требуется быть почтительным.  Во-вторых, ему было отказано в способности сопоставлять и сравнивать –  недостаток, который лишает человека снисходительности к себе подобным.  В-третьих, природа скудно одарила его добродушием и склонностью к  мечтательности, что лишило его характер мягкости и просветленности и обесценило  в его глазах эти свойства, столь украшающие наш мир.    

Неспособность  быть почтительным делала его нетерпимым к сильным мира сего: ему были отвратительны  короли, вельможи и духовенство, династии, парламенты и правительства, со всеми  их деяниями, законами, образом правления, правами и требованиями; он считал,  что от них нет ни проку, ни радости и человечество ничего не потеряет, если все  высокие троны будут снесены и все высокопоставленные лица при этом погибнут.    

Неспособность  быть почтительным лишала его также и высшего наслаждения – восхищаться тем, что  прекрасно; иссушило в его душе живительные родники множества чистых радостей и  в корне убило ростки многих удовольствий. Неверующим его нельзя было назвать,  хотя он и не исповедовал какой-либо определенной веры, но вера его не была  исполнена смиренного почитания; он верил, что есть Бог и высшая справедливость,  но без благоговения, воображения и чувствительности.    

Не  обладая способностью сравнивать, Йорк часто был непоследователен: он  провозглашал высокие принципы терпимости и снисходительности, а сам тем не  менее питал слепую неприязнь к некоторым слоям общества; он говорил о попах и о  всех им подобных, о лордах и их прихлебателях в грубых, подчас оскорбительных  выражениях, и это вызывало законное возмущение. Он не умел поставить себя на  место тех, кого поносил, не умел найти оправдание их порокам и заблуждениям в  тех искушениях и трудностях, которые их окружали, не мог вообразить себе, как  повлияли бы на него те или иные обстоятельства, будь он в их положении, и часто  высказывал самые жестокие, иногда бесчеловечные пожелания относительно тех,  кого обвинял в жестокости и бесчеловечности. Если верить его угрозам, он не  остановился бы перед самыми решительными, даже насильственными мерами, чтобы  помочь делу Свободы и Равенства. Равенство! Да, мистер Йорк любил поговорить о  равенстве, а ведь, в сущности, он был большим гордецом. Приветливый со своими  рабочими и добрый с теми, кто стоял ниже него и покорно с этим мирился, он был  надменен, как Вельзевул, с теми, кого свет считал выше него, ибо сам он ни за  кем не признавал превосходства. По природе человек непокорный, он никому не  желал повиноваться; таковы же были его отец и дед, эту же черту унаследовали от  него дети.    

Отсутствие  добродушия делало его нетерпимым к проявлениям людской глупости и к некоторым  слабостям, которые ему, сильному и умному человеку, представлялись непростительными;  поэтому в своей язвительной насмешливости он не знал удержу и способен был  подчас колоть и колоть своего ближнего, не замечая, как яростно он нападает, не  печалясь о том, как больно ранит.    

Что же  до отсутствия мечтательности – это вряд ли можно назвать недостатком: тонкий музыкальный  слух, глаз, умеющий видеть цвет и форму, наделили его хорошим вкусом, а кому  нужно воображение? Разве оно не представляется большинству из нас бесполезным и  даже опасным свойством, чем-то вроде болезни, близкой к безумию, или пагубным  пристрастием, а не высоким даром?    

Пожалуй,  так думают все, кроме тех, кто наделен воображением или считает, что наделен  им. Послушать их, так выходит, что сердца их были бы мертвы, если бы  живительный ток воображения не омывал их; мир казался бы тусклым их глазам, если  бы это пламя не проясняло их зрения; одиноко было бы им жить на свете, не будь  с ними этого странного спутника. Можно подумать, что именно воображение дарит  радужные надежды весне, тонкое очарование лету, тихие радости осенней поре и  утешение зиме, – чего остальным людям не дано испытать. Все это, разумеется,  не более как самообман. Однако мечтатели цепляются за свои призрачные иллюзии и  не променяют их и на груды золота.    

Мистер  Йорк сам не обладал поэтическим воображением и считал это свойство совершенно  излишним в других. Художников и музыкантов он еще терпел и даже поощрял, так  как способен был наслаждаться произведениями их искусства, – понимал  прелесть хорошей картины и с удовольствием слушал хорошую музыку, но скромный  поэт, – пусть даже с пламенным сердцем и бурными страстями, –  неспособный стать конторским клерком или биржевиком на товарной бирже, мог бы  влачить свои дни в унижении и умереть с голоду на глазах у Хайрама Йорка.    

В мире  множество таких Хайрамов Йорков, и очень хорошо, что истинный поэт под внешним  невозмутимым спокойствием и кротостью скрывает мятежный дух и проницательный  ум; он способен оценивать по достоинству тех, кто смотрит на него свысока, и  понимать, чего стоит та карьера, которую он отверг, за что навлек на себя их  презрение; очень отрадно, что он, понимая язык великого друга, матери-природы,  нашел в слиянии с ней свои радости и легко обходится без тех, кому он сам мало  приятен и кто ему совсем не приятен. Справедливо и то, что хотя мир и  обстоятельства не балуют его, поворачиваясь к нему нередко своей неприветливой,  хмурой стороной, – не потому ли, что он и сам холодно и безучастно  относится к ним? – в душе его царит лучистое сияние, неугасимый огонь,  который согревает и освещает все вокруг него, тогда как постороннему наблюдателю  его жизнь может показаться полярной зимой, без тепла, без солнца. Истинный поэт  вовсе не заслуживает жалости и сам втихомолку смеется над тем непрошеным  утешителем, который принимается оплакивать его печальную участь. Даже когда поклонники  утилитарной философии[33]  утверждают, что ни он, ни его искусство никому не нужны, он отвечает  незадачливым фарисеям столь откровенной насмешкой, столь глубоким, беспощадным,  бичующим презрением, что скорее заслуживает упрека, чем соболезнования. Обо  всем этом, впрочем, мистер Йорк и не думает, а нам сейчас предстоит заняться  мистером Йорком.    

Я уже  говорила тебе, читатель, о его недостатках, однако можно о нем сказать и  два-три добрых слова: он был одним из самых уважаемых и дельных людей в  Йоркшире; даже недруги вынуждены были его уважать. Бедняки его любили, он  всегда был к ним ласков и добр. С рабочими он обращался по-отечески заботливо:  увольняя своего работника, он старался устроить его на другое место, а если это  не удавалось, то помогал ему переехать с семьей туда, где было легче получить  работу. Следует, впрочем, заметить, что, когда кому-нибудь из его рабочих  случалось проявить непочтительность, Йорк, – как и многие из тех, кто не  терпит над собой принуждения, но отлично умеет принуждать других, – быстро  подавлял бунтарские настроения в самом их зародыше, искоренял их, как сорную  траву, чтобы они не разрослись и не возникали впредь в его владениях. Да, у  него все обстояло благополучно, и поэтому он считал себя вправе строго осуждать  своих менее удачливых соседей, полагая, что во всех неприятностях виноваты они  сами, и неизменно становясь на сторону рабочего, а не хозяина.    

Род  Йорка был одним из самых старинных и уважаемых в округе; мистер Йорк был хотя и  не самым богатым, но одним из влиятельнейших людей. Образование он получил  прекрасное; еще юношей, в годы, предшествовавшие французской революции, он  много путешествовал по Европе и хорошо знал французский и итальянский языки. За  свое двухлетнее пребывание в Италии он собрал коллекцию хороших картин и  изящных антикварных вещиц, которые теперь украшали его дом. При желании он  держался как образованный джентльмен старинного закала. Речь его, когда он  хотел понравиться, становилась занимательной и полной блеска; и если он чаще  всего прибегал к родному йоркширскому диалекту, то делал это по прихоти,  предпочитая его более изысканному способу выражения. «Картавость  йоркширца, – утверждал он, настолько же приятнее шепелявости лондонского  щеголя, насколько рев быка приятнее писка крысенка».    

Мистер  Йорк знал всех соседей на много миль кругом, и все знали его, но настоящих друзей  у него почти не было. Будучи сам человеком своеобразного склада, он не любил  людей заурядных. Люди самобытного, необычного склада любого звания были ему по  душе, но благовоспитанный и бесцветный человек, даже самого высокого положения,  вызывал в нем неприязнь. Он охотно проводил часок-другой в беседе с  каким-нибудь смышленым работником или со старой крестьянкой, умной и острой на  язык, но жалел минуты, потраченные на разговор с учтивым, но ничем не примечательным  джентльменом или светской, элегантной, но легкомысленной дамой. В своих симпатиях  и антипатиях он не знал никакой меры и забывал, что среди тех, кому отказано в  своеобразии, могут попадаться приятные и даже превосходные люди. Иногда,  впрочем, он изменял своему правилу; он чувствовал себя как нельзя лучше среди  людей простых, чистосердечных, не тронутых воспитанием, неразвитых и  неспособных оценить его образованность и ум: с ними он мог позволить себе  колкости и насмешки, не боясь оскорбить их или задеть; да они и не вдумывались  в его слова, не присматривались к его поступкам, не обсуждали его мнений. С  ними он чувствовал себя весьма непринужденно и поэтому предпочитал их общество  всякому другому. Среди них он царил. Они подчинялись его воле слепо и бездумно,  не отдавая себе отчета в его власти над собой; в их безоговорочном повиновении  не было и тени услужливости или подобострастия, поэтому-то их доверчивость и  покорность были удобны ему, как удобны человеку кресло, в котором он сидит, или  пол, по которому он ходит.    

Читатель,  наверно, уже заметил, что мистер Йорк выказывал некоторое расположение к Муру;  для этой благосклонности имелись свои причины: как это ни странно, но одной из  причин было то, что Мур говорил по-английски с акцентом, а по-французски  безукоризненно правильно и что его смуглое, тонко очерченное худощавое лицо  было отнюдь не йоркширского и вообще не британского типа. Казалось бы, такое  незначительное обстоятельство едва ли могло повлиять на человека, подобного  Йорку; но дело в том, что эти особенности пробуждали в его душе давние и  приятные воспоминания, унося его вновь к поре юности, к годам путешествий. В  Италии, в ее городах и селениях, Йорк видел лица такого типа, как у Мура; в  Париже, в театрах и кафе, он слышал говор, подобный говору Мура; тогда он был  молод, и вот всякий раз, когда он видел или слышал этого иностранца, ему  казалось, что благословенная пора юности снова вернулась.    

Кроме  того, он в свое время знавал отца Роберта и вел с ним торговые дела; это было  уже существенной, хотя и нельзя сказать, чтобы приятной связью между ними:  банкротство торгового дома Мура нанесло Йорку некоторый ущерб.    

К тому  же он питал уважение к Роберту как к умелому дельцу. Наблюдая за ним, он все  больше убеждался, что Роберт в конце концов тем или иным путем разбогатеет; ему  нравились его решительность, проницательный ум, а возможно, жесткость  характера. К тому же Йорк был одним из опекунов несовершеннолетней наследницы,  на чьей земле была расположена фабрика Мура, и тому часто приходилось советоваться  с ним по всякого рода делам, и это тоже их сближало.    

Что  касается Хелстоуна, то между ним и хозяином дома чувствовалась взаимная неприязнь,  вдвойне сильная, ибо она была порождена различием характеров и житейскими обстоятельствами.  Вольнодумец не выносил догматика, поклонник свободы – страстного приверженца  существующего порядка; кроме того, по слухам, они в былые годы добивались руки  одной и той же девушки.    

Мистер  Йорк в молодости отдавал предпочтение веселым и бойким женщинам: его пленяли  эффектность, живой ум и острый язычок. Однако ни одной из этих блестящих  красавиц он не сделал предложения и вдруг не на шутку влюбился; его избранница  была ничуть не похожа на тех, кому он до сих пор дарил свою благосклонность;  это была девушка с лицом мадонны, ожившее мраморное изваяние, воплощенная  кротость и смирение. Неважно, что она едва отвечала, когда он к ней обращался;  неважно, что она будто не слышала его вздохов, не видела его нежных взглядов,  редко улыбалась его шуткам, не уделяла ему внимания и не питала уважения;  неважно, что она не обладала теми достоинствами, которые всегда восхищали его в  женщине; для него Мэри Кейв была совершенством, потому что он, по той или иной  причине, полюбил ее.    

Мистер  Хелстоун, в то время младший священник Брайерфилда, тоже любил Мэри или во  всяком случае увлекался ею. Многие пленялись этой девушкой, прекрасной, как те  мраморные ангелы, что украшают гробницы. Однако всем своим поклонникам она  предпочла священника из уважения к его сану; этот сан, по-видимому, наделил его  ореолом, достаточным для того, чтобы она сделала свой выбор, – тем  ореолом, которого мисс Кейв не видела в других своих поклонниках-коммерсантах.  Мистер Хелстоун не питал к Мэри ни всепоглощающей страсти, подобно мистеру  Йорку, ни почтительного благоговения, подобно большинству ее поклонников. Не в  пример другим он видел ее такой, какой она была на самом деле, и потому ему  было нетрудно полностью подчинить себе ее волю. На его предложение она без  колебаний ответила согласием, и они поженились.    

Однако  по самой своей природе Хелстоун не мог быть хорошим мужем, в особенности  женщине тихой и мягкой; он полагал, что, если жена молчит, значит, ей ничего не  надо, ничто ее не беспокоит. Если она на жалуется на одиночество, –  значит, постоянное одиночество ей не в тягость. Если она не требует к себе  внимания, не заявляет, что к тому-то у нее лежит сердце, а к тому-то не  лежит, – значит, у нее нет собственных вкусов и склонностей и ее мнения  можно и не спрашивать; он и не пытался понять, что женщина во многом не похожа  на мужчину; он видел в ней лишь существо иного, скорее всего низшего порядка.  Жена не могла быть ни другом своего мужа, ни тем более его советчицей или  опорой. Два-три года спустя он почти охладел к ней и был чрезвычайно изумлен,  когда в один прекрасный день увидел на супружеском ложе бездыханным ее  прекрасное тело; он почти не замечал, что она таяла, хотя все кругом давно уже  это видели. Утрата, казалось, не потрясла его, хотя – как знать? – его  равнодушие могло быть и напускным, ибо скорбь не легко исторгала слезы из его  глаз.    

Его  сухие глаза и внешне бесстрастный вид оскорбляли чувства старой домоправительницы  и служанки, – ухаживая за больной, они имели случай лучше ее супруга  узнать, что у их госпожи было доброе и любящее сердце; обряжая тело усопшей,  они усердно сплетничали, вдаваясь во всевозможные подробности и не жалея  прикрас, об истинной и предполагаемой причине ее смерти; словом, они всячески  разжигали друг в друге негодование против сурового маленького человечка,  который занимался делами в соседней комнате, не подозревая о том, как его осуждают  за спиной.    

И вот  едва бренные останки миссис Хелстоун были преданы земле, как в округе поползли  слухи о том, что ее сгубило тайное страдание. Слухи вскоре превратились в  подробные рассказы о холодности и даже бессердечии ее супруга, и эта явная  клевета была всеми с легкостью принята на веру. Дошли толки и до мистера Йорка,  который отчасти поверил им. Он и без того не питал дружеских чувств к своему  счастливому сопернику; хотя он и был женат, притом на женщине совсем иного  склада, чем Мэри Кейв, он не мог забыть безответной любви своей юности, а  узнав, что Хелстоун не любил и, быть может, даже оскорблял ту, которая была ему  так дорога, Йорк проникся к нему жгучей неприязнью.    

О  причине и силе этой неприязни мистер Хелстоун лишь смутно догадывался; он не  знал, как сильно Йорк любил Мэри Кейв, что пережил он, потеряв ее; вдобавок  ходившие на его счет слухи не достигали ушей священника. Он предполагал, что  его с Йорком разделяли только политические и религиозные разногласия, и знай он  подоплеку этой неприязни, никакая сила не заставила бы его переступить порог  дома своего бывшего соперника.    

Мистер  Йорк оставил Мура в покое, и разговор перешел на более общие темы, порой, однако,  вновь сбиваясь на спор. Тревожное положение в стране и частые случаи нападения  на фабрики в здешних краях давали собеседникам обильную пищу для подобных  споров, тем более что все трое по-разному смотрели на происходящее: Хелстоун  считал хозяев пострадавшими, а рабочих безрассудными; он осуждал недовольство  властями, охватившее население, так же как растущее нежелание народа терпеливо  сносить неизбежное, по его мнению, зло; он требовал крутых мер со стороны  правительства, беспощадных приговоров смутьянам и в случае необходимости  быстрого применения военной силы.    

Мистер  Йорк спрашивал, насытят ли эти строгие насильственные меры голодных, дадут ли  работу тем, кто безуспешно ее ищет, и с негодованием отвергал идею неизбежности  зла; он говорил, что чаша терпения народа уже полна и что сопротивление в наши  дни стало гражданским долгом; утверждал, что широко распространенный дух  недовольства властями – весьма отрадное знамение нашего времени; да,  фабрикантам приходится сейчас трудно, но виновато в этом их собственное  «растленное, продажное и кровавое» правительство. Всему виной безумцы, подобные  Питту,[34]  дьяволы, подобные Каслри, злобные болваны, подобные Персевалю, – вот они тираны,  проклятье Англии, губители ее торговли. Это их тупое упорство в ведении ничем  не оправданной, безнадежной, разорительной войны завело страну в тупик; это их  непомерные налоги и позорные Приказы Совета камнем висят на шее нашей страны; и  за это они заслуживают осуждения и виселицы.    

– Но  что толку говорить? – вопрошал Йорк. – Нет никакой надежды, что  доводы разума будут услышаны в стране, угнетаемой королями, попами и пэрами, в  стране, где номинальный монарх – умалишенный, а подлинный правитель  беспринципный распутник;[35]  где терпят такое издевательство над здравым смыслом, как наследственные  законодатели, такую нелепость, как епископы-законодатели, где благоговейно  почитают государственную церковь, разжиревшую, проникнутую духом нетерпимости и  злоупотребляющую своей властью, где держат постоянную армию и целое полчище  попов-тунеядцев, которые со своими нищими семьями обирают страну.    

Тут  мистер Хелстоун поднялся и, надев свою широкополую шляпу, ответил, что ему случалось  два-три раза в жизни встречать людей, которые придерживались подобного образа  мыслей до тех пор, пока они были здоровы, полны сил и преуспевали. Но, добавил  он, грядет час, «когда стражи содрогнутся; когда узрят они перст всевышнего и  страх встанет у них на пути; это время будет временем испытания для вождя  анархии и мятежа, врата религии и порядка»; был случай, когда его, священника  Хелстоуна, призвали, чтобы прочесть молитвы, предназначенные церковью для  болящих, – прочесть их у изголовья несчастного умирающего, одного из самых  лютых врагов нашей религии; и он увидел, как тот, охваченный раскаянием, жаждал  найти путь к покаянию и не мог этот путь найти, хотя искал его усердно, со  слезами на глазах. Вот он и считает своим долгом напомнить мистеру Йорку о том,  что всякое богохульство – это смертный грех и что наступит когда-нибудь день  Страшного суда.    

Да,  мистер Йорк тоже верит, что наступит когда-нибудь день Страшного суда, иначе  как же будет воздано по заслугам всем негодяям, которые торжествуют в этом  мире, безнаказанно разбивают невинные сердца, злоупотребляют незаслуженными  привилегиями, позорят свое высокое звание, вырывают изо рта у бедняка кусок  хлеба, подавляют своим высокомерием честных людей и подло раболепствуют перед  знатными господами. Когда же будет им отплачено той же монетой?    

– И  вот, – говорил Йорк, – когда я готов был пасть духом при виде зла,  торжествующего на этой нечестивой, мерзкой планете, я брал в руки вон ту  книгу, – он указал на стоявшую в книжном шкафу библию, – наугад  открывал ее, и мне неизменно попадалось изречение, как бы светившееся сернистым  голубым пламенем. И мне становилось ясно, – утверждал Йорк, – что ожидает  в будущей жизни иных из нас, словно ангел с большими белыми крыльями появился  на пороге и возвестил мне это.    

– Сэр, –  ответил Хелстоун со всем достоинством, на какое был способен, – высокая мудрость  человека состоит в том, чтобы познавать самого себя и тот предел, куда он  направляет стопы свои.    

– Да,  да, но вспомните, мистер Хелстоун. Невежество было унесено от самых врат небесных  и брошено у врат ада на склоне горы.    

– Но  я помню также, мистер Йорк, что слепая Гордыня, не видя дороги, рухнула в глубокую  пропасть, вырытую князем тьмы, чтобы завлекать туда тщеславных дураков, и  разбилась вдребезги.    

Тут Мур,  который, не принимая участия в споре, давно прислушивался к нему с любопытством  беспристрастного свидетеля, – ибо его равнодушие к политике, так же как и  к досужей болтовне соседей, позволяло ему быть беспристрастным судьей в  подобного рода перепалках, – счел нужным вмешаться:    

– Хватит  вам оскорблять друг друга и доказывать, как искренне вы друг друга ненавидите и  презираете. Что касается меня, то вся моя ненависть направлена против негодяев,  переломавших мои машины, и ее не осталось ни для моих приятелей, ни тем более  для столь смутных понятий, как вера или правительство. Но должен вам сказать,  джентльмены, вы оба показали себя в весьма невыгодном свете. Я не решаюсь  провести ночь под крышей такого бунтовщика и богохульника, как вы, мистер Йорк;  боюсь я и возвращаться домой вместе с таким жестоким, деспотичным священником,  как вы, мистер Хелстоун.    

– Я-то  во всяком случае ухожу, – мрачно заявил священник. – Поедемте вместе,  если хотите, или оставайтесь – как вам угодно.    

– Нет,  совсем не «как угодно». Он тоже отправится с вами, – заявил Йорк. –  Уже за полночь; а у меня в доме никому не позволено засиживаться позднее.  Ступайте оба.    

Он  позвонил в колокольчик.    

– Сара, –  сказал он вошедшей служанке, – выпроводи людей из дома, запри дверь и  ложись спать. А вы, джентльмены, пожалуйте уходите, – добавил он,  обращаясь к гостям.    

Он  посветил им, пока они шли к выходу, и чуть ли не вытолкал их вон.    

На дворе  они увидели своих людей, тоже спешно выгнанных из кухни; у ворот стояли их  лошади; они сели верхом и поехали, Мур, посмеиваясь над тем, как бесцеремонно  их выставили за дверь, а Хелстоун – сердясь и негодуя.    

 ГЛАВА V

  Домик в лощине    

     

Когда  Мур проснулся на следующее утро, хорошее настроение еще не покинуло его. Он  вместе с Джо Скоттом переночевал на фабрике, соорудив для себя ложе из всех  подходящих предметов, какие оказались под рукой в различных уголках конторы.  Хозяин – всегда ранняя пташка – на этот раз поднялся раньше обычного; одеваясь,  он даже принялся напевать французскую песенку и разбудил Джо.    

– Да  вы, я вижу, не унываете, хозяин?    

– Ничуть,  mon garcon, что означает «дружище», – вставай-ка и ты поживее, и пока мы с  тобой будем обходить фабрику, до начала работы я успею посвятить тебя в свои  планы. У нас все-таки будут машины, Джозеф: слыхал ли ты что-нибудь о Брюсе?[36]    

– И  о пауке? Слыхал, как же; я читал историю Шотландии и знаю ее небось не хуже вашего;  вы хотите сказать – не уступим?    

– Вот  именно.    

– Любопытно,  а много в ваших краях таких вот упорных, как вы? осведомился Джо, складывая и  убирая в угол свою временную постель.    

– В  моих краях? А где же это – мои края?    

– Как  же! Франция – разве нет?    

– Ну  уж нет! Правда, Франция завладела Антверпеном, где я родился, но это еще не  делает меня французом!    

– Значит,  Голландия?    

– Тоже  нет. Я не голландец; ты путаешь Антверпен с Амстердамом.    

– Так  Фландрия?    

– Что  ты выдумываешь, Джо! Какой я фламандец! Разве у меня лицо фламандца? Нескладный  нос картошкой, низкий, словно срезанный, лоб, водянистые глаза a fleur de tête?[37] Или я коротконогий  толстяк, как все эти фламандцы? Впрочем, ты и представления не имеешь, как они  выглядят нидерландцы. Нет, Джо, я уроженец Антверпена, так же как и моя мать,  но родом она была из Франции, вот почему я и говорю по-французски.    

– Зато  отец ваш был йоркширцем, – значит, и вы немного йоркширец; да оно и видно,  что вы нам сродни, вам только бы наживать денежки да идти в гору!    

– Джо,  ты просто наглец! Правда, такой тон для меня не новость. И в Бельгии рабочие держатся  очень развязно с хозяевами, то есть я хочу сказать brutalement, что, пожалуй,  вернее всего перевести как «грубо».    

– Что  ж, у нас тут принято говорить, что думаешь, без обиняков! Молодые священники и  большие господа из Лондона иной раз поражаются на нашу неотесанность, а мы и  рады подразнить их; смешно смотреть, как они негодуют, закрывают глаза и  разводят руками, словно им выворачивает душу, да так и сыплют словами: «Ужас!  Вот дикари! До чего же грубы!»    

– Вы  и есть дикари, Джо. Что ты думаешь, вы здесь образованные?    

– Не  то чтобы очень, но кое-что знаем! Мне сдается, рабочий люд на севере  посмышленее, да и посметливее этих пахарей-южан. Ремесло отточило нам мозги; а  механикам вроде меня и подавно приходится шевелить мозгами; сами знаете, что  значит следить за машинами, – вот я уже и навострился; если мне что не  понятно, я стараюсь дойти своим умом, и бывает, соображу что к чему; да и  почитать я охотник – интересуюсь, что наши правители думают делать с нами и для  нас; а есть у нас и посмышленее меня! Среди тех же замасленных парней и  красильщиков, измазанных краской, найдется немало толковых, что и в законах  разбираются не хуже вас и старого Йорка и, уж конечно, лучше этого слюнтяя,  Кристофера Сайкса из Уинбери, или того же долговязого, хвастливого болтуна –  ирландского Питера, помощника Хелстоуна.    

– Знаю,  Джо, ты считаешь себя умником!    

– Н-да,  меня не проведешь, разберу что к чему, да и подходящего случая не упущу; я половчее  тех, кто считает меня за низшего. Что толковать, в Йоркшире у нас много таких,  как я, а есть и получше меня.    

– Ну,  разумеется – ты великий человек, ты просто самородок. Но вместе с тем ты наглец  и самодовольный болван; если ты понахватался кое-каких начатков практической  математики да, глядя в красильный чан, усвоил в химии кое-какие азы, тебе еще  не стоит считать себя каким-то непризнанным ученым. Ни к чему также спешить с  выводом, что если в торговом деле не всегда все идет гладко и ваш брат,  рабочий, остается иной раз без работы и куска хлеба, то значит, все вы мученики  и весь образ правления в нашей стране никуда не годен. И незачем вбивать себе в  голову, что добродетель ютится только в хижинах и никогда не заглядывает в  каменные дома; должен признаться, меня раздражает эта ерунда, – уверяю  тебя, род людской везде одинаков, будь то под соломенной кровлей или черепичной  крышей, в каждом живом существе перемешаны и пороки и добродетели, а уж чего  больше – это определяется отнюдь не званием или положением; мне приходилось  встречать негодяев среди богатых, и бедных, и среди людей среднего достатка, которые  умеют довольствоваться малым. Но вот уже и шесть часов! Хватит болтать, Джо,  пора звонить в колокол!    

Была  середина февраля: в шесть часов заря едва занималась, под ее бледными лучами  плотный мрак ночи редел, переходя в полупрозрачную молочную мглу. В это утро  заря была особенно бледной: восток не заалел, розовое сияние не согрело его.  День медленно поднимал веки, мутным и скучным взглядом окидывал холмы, и вам  уже не верилось, что может выглянуть солнце, что его не загасил ночной ливень.  Дыхание утра было таким же холодным, как его лик. Сырой ветер разгонял ночные  тучи, и когда они разошлись, глазам открылся тускло-серебристый круг,  опоясавший горизонт, и застланный пеленой тумана небосвод. Дождь перестал, но  земля была еще совсем мокрая, лужи и ручейки набухли от воды.    

Окна  фабрики засветились, колокол зазвонил – и вот уже начали сбегаться детишки;  будем надеяться, что в спешке они не успели очень прозябнуть в это  неприветливое утро; но, быть может, оно показалось им не особенно суровым они  ходили на фабрику и в ливень, и в метели, и в трескучие морозы.    

Мур  стоял у ворот, считал их и пропускал во двор; тем, кто опаздывал, он делал  замечание, а Джо Скотт, со своей стороны, добавлял два-три словечка покрепче,  когда они входили в цех; однако ни хозяина, ни старшего мастера нельзя было  упрекнуть в излишней суровости; ни тот, ни другой не были грубыми или жестокими  людьми, хотя такое впечатление и могло создаться, ибо один опоздавший рабочий  был оштрафован; Мур тут же у ворот взял с него пенни и предупредил, что в следующий  раз взыщет вдвое.    

В  подобных случаях правила, разумеется, необходимы, и понятно, что чересчур  строгие и жестокие хозяева вводят у себя чересчур строгие и жестокие правила,  иногда даже и бесчеловечные, как это бывало в описываемое время; но хоть я и  показываю характеры, далекие от совершенства (каждое лицо, выведенное в этом  романе, будет страдать кое-какими недостатками, ибо перо мое отказывается  рисовать идеальные образы), однако я не ставлю своей задачей показывать совсем  уж скверных, порочных людей. Истязателей детей, мучителей и тиранов я препоручаю  ведению тюремщиков: романист же вправе не пятнать страниц своей книги описанием  их позорных деяний.    

Итак, я  не стану терзать моего читателя, поражая его воображение рассказами о бичеваниях  и побоях, но рада буду сообщить ему, что ни Мур, ни его старший мастер ни разу  не ударили ребенка, из числа работавших на фабрике. Правда, Джо однажды высек  собственного сына за ложь и упорство во лжи; однако, будучи, как и его хозяин,  человеком уравновешенным, спокойным и благоразумным, предпочитал избегать  телесных наказаний.    

Мур  бродил по фабрике, заходя то в красильню, то на фабричный двор, то на товарный  склад до тех пор, пока не рассвело. Но вот наконец взошло и солнце, –  бледное, бесцветное, словно ледяной шар, – оно показалось из-за темного  гребня холма, слегка посеребрило тускло-свинцовый край плывшего над холмом  облака к словно нехотя заглянуло во все концы той лощины, или узкой долины, за  которой мы с вами наблюдаем. Пробило восемь часов; огни на фабрике погасли; прозвучал  сигнал к завтраку; дети, освободясь на полчаса от своего тяжкого труда,  принялись за еду: в корзиночках у них был хлеб, а в маленьких жестянках – кофе.  Будем надеяться, что этот скудный завтрак утолит их голод, и очень жаль, если  это не так.    

Теперь  наконец Мур покинул фабричный двор и направился к своему жилищу. Оно было  расположено недалеко от фабрики, но живая изгородь и насыпь по обе стороны  дорожки придавали ему вид уединенного, тихого уголка. Это был небольшой, чисто  выбеленный домик с зеленым крыльцом; возле него, так же как и под окнами,  вытянулись тонкие коричневые стебли вьющихся растений, еще совсем голые, но  обещавшие одеться к лету пышной листвой и цветами. Перед домом расстилалась  лужайка, были разбиты цветочные грядки, на их темных полосах кое-где в укромных  уголках из земли уже пробивались первые ростки подснежника и изумрудно-зеленого  крокуса. Весна в этом году была поздняя; зима была суровой и затяжной,  последний снег сошел только перед ливнем прошлой ночью, и отдельные его клочья  еще тускло белели кое-где на склонах холмов и на их вершинах; на лужайке, на  пригорках и под живой изгородью трава была не сочно-зеленой, но блекло-желтой.  Позади домика возвышались три стройных дерева, не особенно раскидистых, но так  как у них не было соперников, то и они радовали взгляд и хоть немного украшали  садик. Таким было жилье Мура; это уютное гнездышко, созданное для тихих  радостей, для созерцательной жизни, показалось бы тесным человеку энергичному и  честолюбивому.    

Скромное,  приятное жилье это, очевидно, не слишком привлекало к себе владельца; не входя  в дом, Мур взял из-под навеса лопату и принялся работать в саду. С четверть  часа он копал землю, когда вдруг отворилось окно и женский голос окликнул его:    

– Eh  bien! Tu ne déjeunes pas ce matin?[38]    

Мур  ответил тоже по-французски, и дальнейшая беседа между ними продолжалась на том  же языке; однако я предпочитаю перевести тебе, читатель, их разговор.    

– А  завтрак готов, Гортензия?    

– Конечно,  уже с полчаса, как он тебя ждет.    

– И  я тоже жду; я голоден как волк.    

Бросив  лопату, Мур поднялся на крыльцо и узким коридором прошел в маленькую столовую,  где был уже приготовлен завтрак – кофе, хлеб с маслом и отнюдь не английское  блюдо – пареные груши. За столом хозяйничала дама, только что беседовавшая с  ним. Я хочу описать ее, прежде чем продолжать повествование.    

Эта  особа высокого роста, в меру полная, выглядела чуть постарше Мура ей было лет  тридцать пять; у нее были очень темные волосы, накрученные на папильотки,  румяные щеки, короткий нос и черные глазки-бусинки. Нижняя часть лица казалась  тяжеловатой в сравнении с верхней, так как у нее был низкий лоб, изрезанный  морщинами; выражение лица не то чтобы злое, однако несколько недовольное; в ее  внешности было нечто забавное и вместе с тем раздражающее. Особенно нелепым был  ее костюм – полотняная кофта в полоску и короткая шерстяная юбка, открывавшая  до щиколоток не слишком изящные ноги.    

Читатель,  тебе, конечно, показалось, что я вывела перед тобой неряху? Вовсе нет. Гортензия  Мур (она приходилась Муру сестрой) была хозяйственной и аккуратной женщиной;  юбка, кофта и папильотки составляли ее домашний утренний наряд, в котором она  привыкла до полудня «заниматься хозяйством» на родине. Она не считала  обязательным для себя одеваться на английский лад только потому, что вынуждена  была жить в Англии; сохраняя верность старинным бельгийским модам, она ставила  себе это в заслугу.    

Мадемуазель  была самого высокого мнения о своей особе, и нельзя утверждать, чтобы такое  мнение было совершенно незаслуженным, – кое-какими хорошими и даже ценными  качествами она обладала. Однако она несколько преувеличивала ценность этих  качеств, не придавая никакого значения сопровождавшим их недостаткам. Вам не  удалось бы убедить ее в том, что она женщина ограниченная, не свободная от  предрассудков, мелочно обидчивая, слишком носится со своей собственной  персоной, со своим достоинством, а ведь это было именно так. Но когда никто не  оспаривал ее притязаний на изысканность и не оскорблял ее предрассудков, она  становилась доброй и дружелюбной. К обоим своим братьям (кроме Роберта, у нее  был еще один брат) она была очень привязана. Последние представители угасающего  рода, оба они были для нее почти священны; Луи, однако, она знала гораздо  меньше, чем старшего брата; еще совсем мальчиком он был отправлен в Англию и  окончил там английскую школу. Ни по образованию, ни по природным склонностям он  не годился в предприниматели, и когда рухнули его надежды на наследство и ему  пришлось подумать о заработке, он избрал суровый и скромный путь учителя.  Сперва он был репетитором в школе, а сейчас, по слухам, служил гувернером в  частном доме. О Луи мадемуазель отзывалась как о человеке, не лишенном  способностей, но чересчур робком и тихом; ее похвала Роберту звучала по-иному,  без всяких оговорок, она гордилась им и считала его величайшим человеком в  Европе: в ее глазах все его слова и поступки были достойны похвалы, и весь мир  должен был разделять ее мнение. Ничто не может быть чудовищнее и постыднее, чем  мешать Роберту в его делах, – разве не мешать ей самой.    

И вот  едва лишь ее любимый Роберт сел за стол, как она, положив ему на тарелку  пареных груш и большой кусок сладкого пирога, принялась ахать и изливать свое  негодование по поводу ночного происшествия.    

– Quelle  idee! Ломать машины! Quelle action honteuse! On voyait Bien que les ouvriers de  ce pays etaient a la fois betes et mechants. C'etait absolument comme les  domestiques Anglais, les servantes surtout: rien d'insupportable commme cette  Sarah, par exemple!.[39]    

– Она  производит впечатление опрятной и старательной девушки, – заметил Мур.    

– Не  знаю уж, какое она производит впечатление! Да я и не говорю, что она ленива или  грязна, mais elle est d'une insolense![40]  Вчера, например, спорила со мною целых четверть часа насчет приготовления  говядины; говорит, что я ее вывариваю и она становится как тряпка, что ни один  англичанин не стал бы есть такого блюда, как наша bouilli,[41] что мой бульон – просто  теплая, мутная вода, а что касается choucroute,[42] так ее и в рот не  возьмешь! Бочонок, который стоит у нас в погребе, отлично приготовленный моими  собственными руками, она называет свиным пойлом, помоями! Я измучилась с этой  девчонкой, а прогнать ее не решаюсь – вдруг попадется еще худшая. Так-то вот и  ты, мой бедный дорогой брат, бьешься со своими рабочими!    

– Боюсь,  что ты не очень хорошо чувствуешь себя в Англии, Гортензия.    

– Мой  долг, дорогой брат, чувствовать себя хорошо там, где находишься ты; если бы не  это, многое заставило бы меня пожалеть о нашем родном городе. По-моему, люди  здесь дурно воспитаны, они позволяют себе насмехаться над моими привычками:  если работница с твоей фабрики, зайдя иной раз к нам на кухню, застает меня за  стряпней (ты же знаешь, я не могу доверить Саре ни одного блюда), она позволяет  себе усмехаться при виде моей кофты и юбки. А если я принимаю приглашение и еду  в гости, как это было раза два-три, я замечаю, что на меня не обращают  внимания, мне не оказывают должного уважения. Представительница таких достойных  семей, как Жерары и Муры, вправе требовать к себе уважения и, не видя его,  чувствовать себя задетой. В Антверпене ко мне относились почтительно! Здесь же  стоит мне открыть рот в обществе, как все начинают переглядываться, словно я  скверно говорю по-английски, а ведь я-то знаю, что мое произношение безупречно.    

– Не  забывай, Гортензия, что в Антверпене мы слыли богачами; в Англии нас считают бедняками.    

– Разумеется,  но до чего же люди корыстолюбивы! Помнишь, мой друг, в прошлое воскресенье лил  дождь, и я, отправляясь в церковь, надела свои опрятные черные сабо, – в  них, конечно, неудобно выйти на улицу большого города, но нет ничего  предосудительного в том, чтобы шлепать в них по грязи здесь, – и вот когда  я спокойно и с достоинством, по своему обыкновению, вошла в церковь, четыре  дамы и четыре джентльмена фыркнули и уткнулись носами в молитвенники.    

– Ну  что ж, не надевай больше сабо… Я и раньше говорил тебе, что здесь это не  принято.    

– Но,  брат, это не простые сабо, какие носят крестьяне. Это sabots noirs,  tres-propres, tres-convenables.[43]  Весьма почтенные жители городов Монс и Лёз, расположенных неподалеку от такой  элегантной столицы, как Брюссель, в зимнюю пору чаще всего надевают именно  такие башмаки. Пусть бы кто отважился походить по грязи фламандских дорог в  парижских ботинках, on m'en dirait des nouvelles.[44]    

– Что  нам теперь Монс и Лёз и фламандские дороги! С волками жить по-волчьи выть, и  мне кажется, тебе не следует носить здесь кофту и юбку. Я что-то не видел,  чтобы английские дамы так одевались. Спроси хотя бы Каролину Хелстоун.    

– Каролину?  Мне спрашивать Каролину? Советоваться с ней насчет моих платьев? Это она должна  во всем со мной советоваться – она еще совсем девочка.    

– Ей  восемнадцать или во всяком случае семнадцать лет. В этом возрасте девушки уже  знают, как надо одеваться.    

– Нет  уж, прошу тебя, брат, не балуй Каролину. Не нужно, чтобы она о себе возомнила;  сейчас она скромна и непритязательна, пусть такой и останется.    

– Это  и мое желание. А сегодня ты ее ждешь?    

– Да,  как всегда к десяти часам, на урок французского языка.    

– Она-то,  надеюсь, не смеется над тобой?    

– Нет,  она уважает меня больше, чем кто бы то ни было; правда, у нее была возможность  ближе познакомиться со мной. Она убедилась, что я умна, образованна,  справедлива, обладаю хорошими манерами и всеми достоинствами настоящей дамы из  порядочной семьи.    

– И  ты ее любишь?    

– Люблю?  Этого я не могу сказать. Я не из тех, кто способен на пылкие чувства, но зато  на мою дружбу всегда можно положиться. Она мне родственница, и я отношусь к ней  с участием; как сирота, она вызывает мое сострадание, да и поведение ее на  уроках до сих пор было таково, что могло только увеличить мою зародившуюся  симпатию к ней.    

– Она  хорошо себя ведет на уроках?    

– Очень  хорошо. Ты знаешь, я умею пресекать фамильярность, внушать к себе уважение и  почтение! Но я проницательна и вижу, что Каролина отнюдь не безупречна; характер  ее оставляет желать лучшего.    

– Налей  мне еще кофе и, пока я буду пить, позабавь меня рассказом о ее недостатках.    

– Дорогой  брат, как я рада, что ты завтракаешь с аппетитом после столь утомительной ночи!  Что и говорить, у Каролины есть недостатки, но при моей чуть ли не материнской  заботе и твердом руководстве она, надо надеяться, исправится. Есть в ней  какая-то скрытность, и это мне не нравится: девушке подобает быть кроткой и  покорной. И потом я замечаю в ней излишнюю восторженность, и это тоже меня  раздражает. Но чаще всего она тиха, даже задумчива и печальна. Надеюсь, что со  временем мне удастся выработать в ней более ровный, степенный характер и искоренить  эту непонятную задумчивость. Все непонятное я не одобряю.    

– Должен  сказать, я ничего не понял. Что ты подразумеваешь под излишней восторженностью?    

– Лучше  всего, пожалуй, объяснить примером: иногда, как тебе известно, для улучшения  произношения я заставляю ее декламировать французские стихи. На таких уроках я  познакомила ее с Корнелем и Расином, и она изучала их вдумчиво, с похвальным  благонравием, которое я постоянно стараюсь ей привить; но иногда она вдруг  делается вялой, на лице у нее появляется скучающее выражение, а я не терплю  равнодушия в тех, кому посчастливилось учиться у меня; кроме того, неприлично  выказывать скуку, изучая классические произведения. На днях я вручила ей томик  стихов малоизвестных поэтов и предложила сесть у окна и выучить что-нибудь  наизусть. Когда же я вскоре взглянула на нее, она нетерпеливо листала книгу,  пробегала глазами строчки, и губы ее презрительно кривились. Я сделала ей  выговор. «Ma cousine, ответила она, – tout cela m'ennuie a la mort».[45] Я заметила,  что так говорить неприлично. «Dieu! Il n'y a donc pas deux lignes de poesie  dans toute la literature française?»[46]  – воскликнула она. Я осведомилась, что она хочет этим сказать. Она попросила  прощения с должной скромностью, притихла и продолжала читать, улыбаясь иногда  своим мыслям. Спустя полчаса она подошла ко мне, вернула книгу и, сложив руки,  как я всегда ее учила, принялась декламировать небольшое стихотворение из  Шенье, «La Jeune Captive».[47]  Если бы ты только слышал, с каким пылом она читала и какие невразумительные  суждения высказывала потом, тебе стало бы понятно, что я подразумеваю, говоря  об «излишней восторженности»; можно было подумать, что Шенье способен волновать  гораздо глубже, чем Корнель или Расин. Ты человек проницательный и, конечно,  согласишься, что такое нелепое предпочтение говорит о неуравновешенности. К  счастью, у нее есть хорошая наставница; я научу ее понимать литературу, привью  правильные взгляды и хороший вкус. Я научу ее владеть своими чувствами и  руководить ими.    

– Научи,  Гортензия, непременно научи. Но вот как будто и она сама.    

– Ты  прав, – однако она пришла на полчаса раньше, чем всегда. Что это ты так  рано, дитя мое? Я еще не успела позавтракать.    

Слова  эти были обращены к девушке, появившейся в комнате; зимняя накидка, падавшая  изящными складками, скрывала ее стройную фигурку.    

– Мне  не терпелось узнать, как вы оба себя чувствуете. Вы, должно быть, расстроены  тем, что случилось ночью? Дядя сейчас за завтраком рассказал мне обо всем.    

– Не  правда ли, какая неслыханная наглость! Так ты нам сочувствуешь? И дядя твой  тоже нам сочувствует?    

– Дядя  возмущен. Но ведь он ездил с вами, Роберт, на пустошь в Стилбро?    

– Ну  как же! Мы с ним отправились туда в самом воинственном настроении; но пленники,  которых мы собралась выручать, встретились нам по дороге.    

– Никто  не пострадал?    

– Нет,  только у Джо на руках были ссадины от веревок, которыми его скрутили.    

– А  вас там не было? Вы не присутствовали при нападении?    

– Увы!  Человеку редко выпадает удача находиться там, где следовало бы!    

– А  куда вы едете сейчас? Мергатройд седлает вашу лошадь во дворе.    

– В  Уинбери. Сегодня базарный день.    

– Мистер  Йорк тоже отправился туда. Он проехал мимо меня в своей двуколке. Вот бы вам и  вернуться вместе!    

– Почему?    

– Вдвоем  всегда лучше, чем одному; кроме того, никто не питает вражды к мистеру Йорку;  уж во всяком случае не бедняки.    

– Следовательно,  я буду как бы под охраной, я, которого все ненавидят?    

– Скорее  не понимают, это, пожалуй, будет вернее. Вы поздно вернетесь? Он поздно приедет,  Гортензия?    

– По  всей вероятности; у него всегда много деловых встреч в Уинбери; ну, а ты,  девочка, принесла свою тетрадь?    

– Да.  Когда же вы вернетесь, Роберт?    

– Обычно  я возвращаюсь часам к семи. А вам хочется, чтобы я вернулся пораньше?    

– Постарайтесь  быть дома засветло – часам к шести; в семь уже темнеет.    

– А  чего я должен опасаться, Каролина? Что угрожает мне в темноте?    

– Я  и сама толком не знаю, но все мы сейчас тревожимся за друзей. Дядя часто  говорит, что сейчас время неспокойное, что фабрикантов здесь не любят.    

– И  я один из самых нелюбимых, не так ли? Вы не хотите говорить открыто, а в  глубине души опасаетесь, что я разделю участь Пирсона! Но ведь он погиб у себя  в доме – пуля влетела в окно в ту минуту, когда он поднимался по лестнице в  спальню.    

– Энн  Пирсон показывала мне пулю, застрявшую в двери, – печально сказала  Каролина, складывая на столике у стены свою накидку и муфту. – Не забывайте,  что вдоль всей дороги до Уинбери тянется живая изгородь, а возле Филдхеда вам  придется ехать через рощу. Возвращайтесь к шести часам или еще раньше.    

– Он  вернется раньше, – заявила Гортензия. – Ну-с, девочка, теперь  повторяй свои уроки, а я тем временем замочу горох для супа.    

И она  вышла из комнаты.    

– Так  вы считаете, что я нажил себе много врагов, – заметил Мур, – и  уверены, что друзей у меня нет?    

– Это  неверно; у вас есть друзья, Роберт: ваша сестра, ваш брат Луи, еще не знакомый  мне, – мистер Йорк, мой дядя, да и многие другие.    

– Вам,  наверное, трудно было бы назвать этих «многих других», – с улыбкой  возразил Мур. – Покажите-ка мне лучше свою тетрадь. Ого, да вы старательны  в чистописании! Вероятно, сестра моя требовательна и строга; она старается сделать  из вас примерную фламандскую школьницу. Что-то ждет вас в жизни, Каролина?  Пригодится ли вам французский язык, рисование, да и все, чему вы еще обучитесь!    

– Вы  правильно сказали – чему я обучусь; что скрывать – пока Гортензия со мной не  занималась, мои знания были весьма скудными; а что ждет меня – не знаю,  наверное, буду хозяйничать в доме дяди до тех пор, пока…    

Она  замялась и умолкла.    

– Пока  что? Пока он не умрет?    

– Ах,  что вы! Нехорошо так говорить! У меня этого и в мыслях не было, ведь ему всего  пятьдесят пять лет. Нет, до тех пор, пока… пока у меня не появятся другие  обязанности.    

– Весьма  неопределенное будущее! И оно вас удовлетворяет?    

– Прежде  удовлетворяло. Дети, как известно, ни над чем не задумываются, а живут только в  своем особом фантастическом мирке. Но теперь мне этого уже недостаточно.    

– Почему?    

– У  меня нет денег, я ничего не зарабатываю.    

– Ах  вот оно что, Лина, и вам тоже хочется зарабатывать деньги?    

– Да,  мне хотелось бы работать; будь я мальчиком, все было бы проще, я могла бы с легкостью  научиться настоящему делу и проложить себе дорогу в жизни.    

– Любопытно  – что же это за дорога?    

– Я  могла бы научиться вашему ремеслу, ведь вы все-таки мой родственник и не отказались  бы обучить меня кое-чему. Я бы вела конторские книги и переписку во время ваших  отлучек. Я знаю, вы стремитесь разбогатеть и выплатить долги вашего отца, вот я  и помогла бы вам нажить состояние.    

– Помогли  бы мне? Вам следовало бы думать о самой себе.    

– Я  так и делаю. Но неужели люди должны думать только о себе?    

– О  ком же еще думать? О ком я смею думать? Бедные не должны быть щедры на чувства,  им следует их ограничивать.    

– Нет,  Роберт…    

– Да,  Каролина. В бедности поневоле становишься эгоистичным, мелочным, вечно недовольным.  Бывает, правда, что сердце бедняка, согретое лучами любви, готово пустить  свежие побеги, подобно вешней зелени в саду; оно чувствует, что для него  настала пора одеться молодой листвой, может быть, расцвести, но бедняк не смеет  поддаваться обольщению, он обязан воззвать к благоразумию, которое своим холодным,  как северный ветер, дыханием заморозит это цветение.    

– Что  же, в хижинах счастье невозможно?    

– Видите  ли, я имею в виду не привычную бедность рабочего, но стесненное положение  человека в долгах. Образ промышленника, живущего в неослабной борьбе и напряжении,  изнемогающего от забот, всегда стоит перед моим взором.    

– Забудьте  о своих тревогах, надейтесь на удачу; вас слишком неотвязно терзают одни и те  же мысли. Не сердитесь на мою смелость, но мне кажется, что ваше представление  о счастье не совсем правильно, так же как не совсем правильно, не совсем  справедливо…    

Она  замялась.    

– Я  слушаю вас внимательно.    

– Ваше  обращение (смелее! Надо же сказать правду!), не отношение, а именно обращение  со здешними рабочими…    

– Вам  давно хочется поговорить со мной об этом, Каролина?    

– Давно.    

– Я,  может быть, несколько суров с ними, но это оттого, что сам я человек  молчаливый, замкнутый, мрачный, а вовсе не от гордости. Да и мне ли гордиться в  моем положении?    

– Но  ваши рабочие – это живые люди, а не бездушные предметы, как ваши станки и стригальные  машины. Со своими вы ведь совсем другой.    

– Для  своих я не чужеземец, каким меня считают йоркширские мужланы. Я мог бы, конечно,  разыгрывать из себя доброжелателя, но притворство не мое forte.[48] Я считаю их неразумными  и тупыми; они чинят всевозможные препятствия на моем пути к успеху. Я обращаюсь  с ними по справедливости – как они того заслуживают.    

– Тогда  трудно рассчитывать, что вы завоюете их расположение!    

– Я  к этому и не стремлюсь.    

– Увы!    

Юная  наставница тяжело вздохнула и покачала головой; видно было, что ей очень  хочется в чем-то убедить своего кузена, но она бессильна это сделать. Склонив  голову над грамматикой, она принялась искать урок, заданный ей на сегодня.    

– Боюсь,  что я не особенно добрый и привязчивый человек, Каролина. Мне достаточно  привязанности немногих.    

– Роберт,  не будете ли вы так любезны очинить мне два-три перышка?    

– Пожалуйста,  и вдобавок разлиную вам тетрадку, а то у вас строчки всегда ложатся косо… Вот  так… теперь давайте перья. Вам очинить их тонко?    

– Как  вы всегда чините для меня и Гортензии; не с широкими концами, как для себя.    

– Будь  я учителем, как Луи, я остался бы дома и посвятил бы все утро вам и вашим занятиям.  А мне придется провести весь день на складе шерсти Сайкса.    

– Но  вы заработаете много денег.    

– Скорее  потеряю их.    

Когда он  кончил чинить перья, к калитке подвели оседланную и взнузданную лошадь.    

– Вот  и Фред уже меня ждет, пора идти; посмотрю только, как в нашем садике  хозяйничает весна.    

Он вышел  в сад. Там, у фабричной стены, на солнце расцветала ласкающая взгляд полоса  свежей зелени и цветов – подснежники, крокусы, даже примулы. Мур нарвал  букетик, вернулся в гостиную, достал из рабочей шкатулки сестры шелковинку,  перевязал его и положил на письменный стол перед Каролиной.    

– Всего  хорошего!    

– Спасибо,  Роберт, какая прелесть! На цветах словно сверкают еще отблески солнца и лазурного  неба! Всего хорошего!    

Мур  направился к выходу. Внезапно он остановился в дверях, как бы собираясь что-то  сказать, но так ничего и не сказал; потом вышел за калитку и уже сел было на  лошадь и вдруг соскочил с седла, бросил поводья Мергатройду и вернулся в  комнату.    

– Я  забыл взять перчатки, – заметил он, подойдя к столику у двери. Кстати, вас  ждут сегодня вечером какие-нибудь неотложные дела, Каролина? добавил он как бы  между прочим.    

– У  меня их не бывает; я обещала, правда, связать детские носочки для  благотворительной корзинки по просьбе миссис Рэмсден, но это может подождать.    

– Ох  уж эта корзинка!.. Название, правда, ей дано подходящее, нельзя и представить  себе ничего более благотворительного, чем ее вещицы и цены; по вашей лукавой  улыбке я вижу, что вы и сами это понимаете. Итак, забудьте о вашей корзинке и  оставайтесь на весь день у нас. Это немного развлечет вас, а дядюшка, надеюсь,  не заплачет в одиночестве?    

Каролина  улыбнулась.    

– Разумеется,  нет.    

– Что  ему сделается, старому вояке! – пробормотал Мур. – Словом,  оставайтесь у нас; пообедаете с Гортензией, ей это будет приятно, а я вернусь  сегодня пораньше, и вечером мы почитаем вслух. Луна восходит в половине девятого,  и в девять я провожу вас домой. Согласны?    

Она  кивнула головой, и глаза ее вспыхнули радостью.    

Мур  помедлил еще немного. Он наклонился над письменным столом и заглянул в грамматику  Каролины, повертел в руках перо, затем букет; у ворот лошадь от нетерпения била  копытом; Мергатройд покашливал и крякал у калитки, недоумевая, что могло  задержать его хозяина.    

– Всего  хорошего, – повторил Мур и наконец ушел.    

Минут  десять спустя вошла Гортензия и очень удивилась, увидев, что Каролина даже не  раскрыла учебника.    

 ГЛАВА VI

  Кориолан    

     

Ученица  Гортензии была в то утро на редкость рассеянной. Она поминутно забывала объяснения  своей наставницы и со смиренным видом выслушивала вполне заслуженные выговоры.  Она сидела у окна, залитая лучами солнца, которое, казалось, дарило ей вместе с  теплом и частицу светлой радости, – оттого-то она и выглядела такой  счастливой и кроткой. В эту минуту нельзя было не залюбоваться ею.    

Природа  не обидела эту девушку красотой. Чтобы полюбить ее, не требовалось долгое знакомство,  она с первого взгляда располагала к себе. Девически стройная, гибкая и легкая  фигурка поражала изяществом и соразмерностью линий; лицо было нежное и  выразительное, тонко очерченный рот, бархатистая кожа; прекрасные большие глаза  излучали сияние, проникавшее в душу человека и будившее теплое чувство. Она  красиво причесывала свои густые шелковистые каштановые волосы, – локоны  рассыпались по плечам в живописном беспорядке, что очень шло ей, – и  одевалась со вкусом. Каролина не гналась за модой, но ее непритязательные, сшитые  из недорогих тканей платья хорошо сидели на ее тонкой фигурке и по тонам  гармонировали с нежным цветом лица. Сейчас на ней было зимнее шерстяное платье  того же оттенка, что и каштановые волосы; его украшала только розовая лента,  подложенная под небольшой круглый воротничок и спереди завязанная бантом.    

Вот вам  портрет Каролины Хелстоун. Что касается свойств ее ума и характера, то они проявятся  в свое время.    

Историю  ее жизни можно рассказать в двух словах. Родители Каролины вскоре после рождения  дочери расстались из-за несходства характеров. Мать ее приходилась сводной  сестрой отцу Мура, так что Каролина считалась родственницей Роберта, Луи и  Гортензии, хотя кровного родства между ними не было. Отец ее, брат Хелстоуна,  был из тех людей, о которых их близкие предпочитают не вспоминать, после того  как смерть разрешит все земные споры. Жена была несчастлива с ним. Слухи о его  семейной жизни, вполне правдивые, придали вид достоверности ложным слухам,  ходившим о его брате, – человеке куда более добропорядочном. Каролина совсем  не знала своей матери, она была увезена от нее в младенчестве и с тех пор ни  разу ее не видала. Отец ее умер сравнительно молодым, и вот уже несколько лет  ее единственным опекуном был дядя, мистер Хелстоун. Однако ни по складу  характера, ни по привычкам он не годился в воспитатели юной девушке; он мало  заботился об ее образовании, да, пожалуй, и вовсе не позаботился бы, если бы  она сама, видя, что никто ею не занимается, не встревожилась и не попросила  дядю дать ей возможность приобрести хоть какие-нибудь знания… Каролине было  грустно сознавать, что она невежественна, менее образованна, чем девушки ее  круга, и когда приехала ее родственница Гортензия Мур, она с радостью  воспользовалась любезным предложением научить ее французскому языку и рукоделию.  Мадемуазель Мур тоже была довольна – эти занятия придавали ей вес; кроме того,  ей нравилось командовать послушной и понятливой ученицей. Мнение Каролины о  себе самой как о неразвитой и даже невежественной девушке она полностью разделяла  и потому, видя, что ученица ее делает большие успехи, приписала это отнюдь не  ее способностям и усердию, а только своему умению преподавать; даже обнаружив,  что Каролина, не получившая систематического образования, все же обладает  довольно разнообразными, хотя и случайными познаниями, она не удивилась, ибо  решила, что девушка, сама того не замечая, почерпнула эти ценные крупицы знания  от нее же – из бесед; она продолжала так думать даже после того, как  обнаружилось, что ученице известно о некоторых предметах много больше, чем  самой наставнице; это было уже совсем не логично, но разуверить Гортензию  никому бы не удалось.    

Мадемуазель  гордилась своим esprit positif[49]  и питала пристрастие к сухому методу обучения, который она неукоснительно  применяла, занимаясь со своей юной кузиной. Она заставляла ее усердно зубрить  французскую грамматику и заниматься бесконечными analyses logiques,[50] самым  полезным, по ее мнению, упражнением в языке. Все эти «analyses» основательно  докучали Каролине; ей казалось, что отлично можно было бы изучить французский  язык, не тратя столько времени на propositions principales, et incidentes[51] и прочие  тонкости французского синтаксиса. Иногда, совсем запутавшись, она отправлялась  за советом к Роберту (без ведома Гортензии, которая нередко чуть не полдня  просиживала у себя наверху, неизвестно зачем роясь в комодах, раскладывая,  укладывая и перекладывая свои вещи), и все непонятное сразу становилось ясным.  Мур обладал ясным логическим умом; стоило ему заглянуть в книгу – и маленьких  трудностей как не бывало; в одну минуту он все объяснял, в двух словах разрешал  все загадки. «Вот если бы Гортензия так преподавала, – думала  Каролина, – насколько быстрее можно было бы все узнать!» Поблагодарив  кузена улыбкой, полной восхищения и благодарности, и, как всегда, не поднимая  глаз, Каролина неохотно возвращалась в белый домик и, заканчивая упражнение или  решая задачу (мадемуазель Мур преподавала ей и арифметику), досадовала, что не  родилась мальчиком, – Роберт взял бы ее тогда в помощники и сидела бы она  около него в конторе, вместо того чтобы сидеть с Гортензией в гостиной.    

Иногда,  правда, очень редко, она проводила в домике целый вечер. Однако Мур не всегда  бывал с ними: он уезжал на базар или к мистеру Йорку или сидел в соседней  комнате, занятый деловым разговором с посетителем; но когда он бывал свободен,  то посвящал свой досуг Каролине. Тогда вечерние часы пролетали быстро, словно  на светлых крыльях, увы, слишком быстро.