1 2 3 4 5 6 
Предисловие автора    

     

Повесть  эта написана зимой 1830 года, в трехстах лье от Парижа, а потому, разумеется, в  ней нет ни единого намека на события текущего 1839 года.    

За много  лет до того, когда наши армии проходили по Европе, я по воле случая очутился на  постое в доме одного каноника. Это было в Падуе, счастливом городе Италии.  Пребывание мое у каноника затянулось, и мы с ним стали друзьями.    

В конце  1830 года, попав проездом в Падую, я поспешил в дом каноника. Я знал, что старика  уже нет в живых, но мне хотелось еще раз увидеть гостиную, где я провел столько  приятных вечеров, о которых часто вспоминал с большим сожалением. В доме жил  теперь племянник покойного с женой; они встретили меня как старого друга.  Собралось еще несколько человек гостей, и разошлись мы очень поздно. Племянник  каноника приказал принести из кофейни Педроти превосходного zambaione.  Засиделись мы главным образом, слушая историю герцогини Сансеверина: кто-то из  гостей упомянул о ней, а хозяин, в угоду мне, рассказал ее всю полностью.    

– В  той стране, куда я еду, – сказал я своим друзьям, – не найти такого  общества, как у вас, и, чтобы скоротать время в долгие вечера, я напишу на  основе этой истории повесть.    

– В  таком случае, – сказал племянник каноника, – я принесу вам сейчас  записки моего дядюшки, где в главе, посвященной Парме, он говорит о некоторых  интригах при пармском дворе, происходивших в те времена, когда герцогиня  полновластно царила там. Но берегитесь! В этой истории мораль хромает, и  теперь, когда у вас, во Франции, мода на евангельскую непорочность, – она  может составить вам убийственную славу.    

Я  публикую эту повесть по рукописи 1830 года, ничего в ней не изменив, хотя это  может повлечь за собою две неприятности.    

Во-первых,  неприятность для читателя: действующие лица у меня – итальянцы, а это может  уменьшить интерес к книге, так как сердца итальянцев сильно отличаются от  сердец обитателей Франции; в Италии люди искренни, благодушны и не  боязливы, – говорят то, что думают, тщеславие находит на них лишь приступами,  но тогда оно становится страстью, именуемой puntiglio. И, наконец, они не  смеются над бедностью.    

Вторая  неприятность касается автора. Признаюсь, я осмелился сохранить за моими героями  всю резкость их характеров; но зато я громко заявляю, что выношу им глубоко  моральное порицание за многие их поступки. Зачем придавать им высокую  нравственность и обаятельные качества наших французов, которые больше всего на  свете почитают деньги и никогда не совершают грехов, порожденных ненавистью или  любовью? Итальянцы, изображенные в моем повествовании, совсем на них не похожи.  Впрочем, мне думается, что стоит проехать двести лье с юга на север, как все  становится иным: и пейзажи и романы. Радушная племянница каноника, которая  близко знала и даже очень любила герцогиню Сансеверина, просит меня ничего не менять  в приключениях этой дамы, хотя они и достойны осуждения.    

23  января 1839 г.    

 Часть Первая    

     

Gla mi  fur dolci inviti    

a  empir le carte    

I  luoghi ameni.    

Ariosto,  Sat. IV[1]    

     

1    

     

     Милан в 1796 году    

     

15 мая  1796 года генерал Бонапарт вступил в Милан во главе молодой армии, которая прошла  мост у Лоди[2],  показав всему миру, что спустя много столетий у Цезаря и Александра появился  преемник. Чудеса отваги и гениальности, которым Италия стала свидетельницей, в  несколько месяцев пробудили от сна весь ее народ; еще за неделю до вступления  французской армии жители Милана видели в ней лишь орду разбойников, привыкших  убегать от войск его императорского и королевского величества, – так по  крайней мере внушала им трижды в неделю миланская газетка, выходившая на листке  дрянной желтой бумаги величиною с ладонь.    

В  средние века республиканцы Ломбардии были не менее храбры, нежели французы, и  за это императоры Германии обратили их столицу в развалины[3]. Став верноподданными[4], они считают  самым важным для себя делом печатать на платочках из розовой тафты сонеты по  случаю бракосочетания какой-нибудь высокородной или богатой девицы. Через  два-три года после этого великого события в своей жизни молодая супруга брала  себе поклонника, – иногда имя чичисбея, заранее избранного семьей жениха,  занимало почетное место в брачном контракте. Как далеки были от столь  изнеженных нравов глубокие волнения, вызванные нежданным нашествием французской  армии! Вскоре возникли новые нравы, исполненные страсти. 15 мая 1796 года весь  народ увидел, каким нелепым, а иногда и гнусным было все то, к чему он прежде  относился с почтением. Едва только последний австрийский полк оставил  Ломбардию, как старые взгляды рухнули, вошло в моду подвергать свою жизнь  опасности. После многих веков расслабляющих чувствований люди увидели, что  счастья возможно достигнуть лишь ценою подлинной любви к родине и доблестных  подвигов. Долгий и ревнивый деспотизм, наследие Карла V и Филиппа II,  погрузил ломбардцев в глубокий мрак, но они свергли статуи этих монархов, и  сразу же всех затопили волны света. Пятьдесят лет, пока «Энциклопедия»[5] и Вольтер  взрывали старую Францию, монахи кричали доброму миланскому народу, что учиться  грамоте, да и вообще чему бы то ни было, – совершенно напрасный труд, ибо  стоит лишь исправно платить священнику десятину[6],  без утайки рассказывать ему на духу свои мелкие грешки, и можно быть почти  уверенным, что получишь хорошее место в раю. А чтобы довести до полного  бессилия этот народ, некогда умевший и мыслить и быть грозою, Австрия по  дешевой цене продала ему привилегию не поставлять рекрутов в ее армию.    

В 1796  году вся миланская армия состояла из двадцати четырех шалопаев в красных мундирах,  и они охраняли город совместно с четырьмя великолепными полками венгерских гренадеров.  Распущенность достигла крайних пределов, но страсти были явлением редкостным. Помехой  тому была неприятная обязанность все рассказывать духовнику под страхом  погибели даже в здешнем мире. Кроме того, славный ломбардский народ был связан  некоторыми запретами монархии – мелкими, но довольно докучными. Так, например,  эрцгерцогу, который имел резиденцию в Милане и правил страной от имени  австрийского императора, своего двоюродного брата, вздумалось заняться  прибыльным делом – торговать хлебом. Следствием этого явилось запрещение  крестьянам продавать зерно до тех пор, пока его высочество не наполнит своих амбаров.    

В мае  1796 года, через три дня после вступления французов, в большую миланскую кофейню  Серви, модную в те времена, зашел прибывший вместе с армией молодой рисовальщик-миниатюрист  и порядочный ветрогон, по фамилии Гро[7],  впоследствии знаменитый художник; он услышал в кофейне рассказы о торговых  подвигах эрцгерцога и узнал также, что тот отличается тучностью. И вот художник  взял со стола листок скверной желтой бумаги, на которой напечатан был перечень  различных сортов мороженого, и на обороте его изобразил, как французский солдат  проткнул штыком толстое чрево эрцгерцога и оттуда вместо крови потоком хлынула  пшеница. То, что называется «шаржем» или «карикатурой», было совсем незнакомо в  этой стране хитрого деспотизма. Рисунок, оставленный художником Гро на столике  в кофейне Серви, показался чудом, сошедшим с неба; за ночь сделали с него  гравюру и на другой день распродали двадцать тысяч оттисков.    

В тот же  день на стенах домов появились афиши, уведомлявшие о взыскании шестимиллионной  контрибуции на нужды французской армии, которая только что выиграла шесть сражений,  завоевала двадцать провинций, но испытывала недостаток в башмаках, панталонах,  мундирах и шапках.    

Вместе с  оборванными бедняками французами в Ломбардию вторгнулась такая могучая волна  счастья и радости, что только священники да кое-кто из дворян стонали от  тяжести шестимиллионной контрибуции, за которой последовали и другие денежные  взыскания. Ведь эти французские солдаты с утра и до вечера смеялись и пели, все  были моложе двадцати пяти лет, а их главнокомандующему недавно исполнилось  двадцать семь, и он считался старейшиной армии. Жизнерадостность, молодость,  беззаботность были таким приятным ответом на злобные предсказания монахов,  которые уже полгода возвещали с высоты церковных кафедр, что все французы –  изверги, что под страхом смертной казни их солдаты обязаны все жечь, всем  рубить головы, – недаром впереди каждого их полка везут гильотину. А в  деревнях люди видели, как у дверей крестьянских хижин французские солдаты  баюкали на руках хозяйских ребятишек, и почти каждый вечер какой-нибудь  барабанщик, умевший пиликать на скрипке, устраивал бал. Модные контрдансы были  для солдат слишком мудрены, и показать итальянкам их замысловатые фигуры они не  могли, да, кстати сказать, и сами не были им обучены, зато итальянки научили  молодых французов плясать «монферину», «попрыгунью» и другие народные танцы.    

Офицеров  по мере возможности расквартировали по богатым домам; им очень нужно было  подкрепить свои силы. И вот один лейтенант, по фамилии Робер, получил билет на  постой во дворце маркизы дель Донго. Когда этот офицер, молодой ополченец и  человек довольно бойкий, вошел во дворец, в кармане у него было всего-навсего  одно экю в шесть франков, только что выданное ему казначеем в Пьяченце. После  сражения у Лоди он снял с красавца австрийского офицера, убитого пушечным  ядром, великолепные новенькие нанковые панталоны, и, право, никогда еще так  кстати не приходилась человеку эта часть одежды. Бахрома офицерских эполет была  у него из шерсти, а сукно на рукавах мундира пришлось притачать к подкладке,  для того чтобы оно не расползлось клочьями. Но упомянем еще более прискорбное  обстоятельство: подметки его башмаков были выкроены из треуголки, также взятой  на поле сражения у Лоди. Эти самодельные подметки были весьма заметно привязаны  к башмакам веревочками, и, когда дворецкий, явившись в комнату лейтенанта  Робера, пригласил его откушать с маркизой дель Донго, бедняга почувствовал  убийственное смущение. Вместе со своим вольтижером он провел два часа,  остававшиеся до рокового обеда, за работой, усердно стараясь хоть немного  починить мундир и закрасить чернилами злосчастные веревочки на башмаках.  Наконец, грозная минута настала.    

     

– Еще  никогда в жизни не был я так смущен, – говорил мне лейтенант Робер. –  Дамы думали, что я их напугаю, а я трепетал больше, чем они. Я смотрел на свои  башмаки и не знал, как мне грациозно подойти в них к хозяйке дома. Маркиза дель  Донго, – добавил он, – была тогда во всем блеске своей красоты. Вы ее  видели, вы помните, конечно, ее прекрасные глаза, ангельски-кроткий взгляд и  чудесные темно-русые волосы, так красиво обрамлявшие прелестный овал ее лица. В  моей комнате висела картина «Иродиада» Леонардо да Винчи[8], – казалось, это был  ее портрет. И вот меня, по счастью, так поразила эта сверхъестественная  красота, что я позабыл про свой наряд. Целых два года я пробыл в горах около  Генуи, привык к зрелищу убожества и уродства и теперь, не сдержав своего  восторга, дерзнул высказать его.    

Но у  меня хватило здравого смысла не затягивать комплиментов. Рассыпаясь в любезностях,  я видел вокруг себя мраморные стены столовой и целую дюжину лакеев и  камердинеров, одетых, как мне тогда показалось, с величайшей роскошью.  Вообразите только: эти бездельники были обуты в хорошие башмаки да еще с  серебряными пряжками. Я заметил, как эти люди глупо таращат глаза, разглядывая  мой мундир, а может, и мои башмаки, что уже окончательно убивало меня. Я мог  одним своим словом нагнать страху на всю эту челядь, но как ее одернуть, не  рискуя в то же время испугать дам? Маркиза, надо вам сказать, в тот день «для  храбрости», как она сто раз мне потом объясняла, взяла домой из монастырского  пансиона сестру своего мужа, Джину дель Донго, – впоследствии она стала  прекрасной графиней Пьетранера, которую в дни благоденствия никто не мог  превзойти веселостью и приветливостью, так же как никто не превзошел ее  мужеством и спокойной стойкостью в дни превратностей.    

Джине  было тогда лет тринадцать, а на вид – восемнадцать; она отличалась, как вы  знаете, живостью и чистосердечием, и тут, за столом, видя мой костюм, она так  боялась расхохотаться, что не решалась есть; маркиза, напротив, дарила меня  натянутыми любезностями: она прекрасно видела в моих глазах нетерпеливую  досаду. Словом, я представлял собою нелепую фигуру; я должен был сносить  презрение – дело для француза невозможное. И вдруг меня осенила мысль, ниспосланная,  конечно, небом: я стал рассказывать дамам о своей бедности, о том, сколько мы  настрадались за два года в генуэзских горах, где нас держали старые  дураки-генералы. Там давали нам, говорил я, три унции[9] хлеба в день и жалованье  платили ассигнациями, которые не имели хождения в тех краях. Не прошло и двух  минут, как я заговорил об этом, а у доброй маркизы уже слезы заблестели на  глазах, и Джина тоже стала серьезной.    

– Как,  господин лейтенант? – переспросила она. – Три унции хлеба?    

– Да,  мадемуазель. А раза три в неделю нам ничего не перепадало, и, так как  крестьяне, у которых мы были расквартированы, бедствовали еще больше нас, мы  делились с ними хлебом.    

Выйдя  из-за стола, я предложил маркизе руку, проводил ее до дверей гостиной, затем поспешно  вернулся и дал лакею, прислуживавшему мне за столом, единственное свое шестифранковое  экю, сразу разрушив воздушные замки, которые я строил, мечтая об употреблении  этих денег.    

Неделю  спустя, – продолжал свой рассказ лейтенант Робер, – когда совершенно  ясно стало, что французы никого не собираются гильотинировать, маркиз дель  Донго возвратился с берегов Комо из своего замка Грианта, где он так храбро  укрылся при приближении нашей армии, бросив на волю случайностей войны  красавицу жену и сестру. Ненависть маркиза к нам была равносильна его страху –  то есть безмерна, и мне смешно было смотреть на пухлую и бледную физиономию  этого ханжи, когда он лебезил передо мною. На другой день после его возвращения  в Милан мне выдали три локтя[10]  сукна и двести франков из шестимиллионной контрибуции; я вновь оперился и стал  кавалером моих хозяек, так как начались балы.    

     

История  лейтенанта Робера походит на историю всех французов в Милане: вместо того чтобы  посмеяться над нищетой этих удальцов, к ним почувствовали жалость и полюбили  их.    

Пора  нежданного счастья и опьянения длилась два коротких года; безумства доходили до  крайних пределов, захватили всех поголовно, и объяснить их можно лишь с помощью  следующего исторического и глубокого рассуждения: этот народ скучал целое  столетие.    

Некогда  при дворе Висконти и Сфорца[11],  знаменитых герцогов миланских, царило сладострастие, свойственное южным  странам. Но, начиная с 1624 года, когда Миланом завладели испанцы, молчаливые,  надменные и подозрительные повелители, всегда опасавшиеся восстания, веселость  исчезла. Переняв обычаи своих владык, люди больше стремились отомстить ударом  кинжала за малейшую обиду, чем наслаждаться каждой минутой жизни.    

С 15 мая  1796 года, когда французы вступили в Милан, и до апреля 1799 года, когда их оттуда  изгнали после сражения при Кассано[12],  повсюду господствовало счастливое безумство, веселье, сладострастье, забвенье  всех унылых правил или хотя бы просто благоразумия, и даже старые  купцы-миллионеры, старые ростовщики, старики нотариусы позабыли свою обычную  угрюмость и погоню за наживой.    

Лишь  несколько семейств, принадлежавших к высшим кругам дворянства, словно досадуя  на всеобщую радость и расцвет всех сердец, уехали в свои поместья. Правда, эти  знатные и богатые семьи были невыгодным для них образом выделены при раскладке  военной контрибуции для французской армии.    

Маркиз  дель Донго, раздраженный картиной ликования, одним из первых удалился в свой  великолепный замок Грианта, находившийся неподалеку от города Комо; дамы  привезли туда однажды и лейтенанта Робера. Замок представлял собою крепость, и  местоположение его, пожалуй, не имеет себе равного в мире, ибо он стоит на  высоком плато, поднимающемся на сто пятьдесят футов над чудесным озером, и из  окон его видна большая часть озера. Это был родовой замок маркизов дель Донго,  построенный ими еще в пятнадцатом столетии, как о том свидетельствовали  мраморные щиты с фамильным гербом; от тех времен, когда он служил крепостью, в  нем сохранились подъемные мосты и глубокие рвы, правда уже лишившиеся воды; все  же под защитой его стен высотою в восемьдесят футов и толщиною в шесть футов  можно было не бояться внезапного нападения, и поэтому подозрительный маркиз  дорожил им. Окружив себя двадцатью пятью – тридцатью лакеями, которых он считал  преданными слугами, вероятно за то, что всегда осыпал их руганью, он тут меньше  терзался страхом, чем в Милане.    

Страх этот  не лишен был оснований: маркиз вел весьма оживленную переписку со шпионом,  которого Австрия держала на швейцарской границе, в трех лье от Грианты, для  того чтобы он способствовал бегству военнопленных, взятых французами в  сражениях, и это обстоятельство могло очень не понравиться французским  генералам.    

Свою  молодую жену маркиз оставил в Милане. Она управляла там семейными делами,  обязана была договариваться относительно сумм контрибуций, которыми облагали  casa del Dongo, как говорят в Италии, – стараться уменьшить их, что  заставляло ее встречаться с некоторыми дворянами, принявшими на себя выполнение  общественных должностей, а также и с лицами незнатными, но весьма влиятельными.  В семействе дель Донго произошло большое событие: маркиз подыскал жениха для  своей юной сестры Джины, человека очень богатого и высокородного; но этот  вельможа пудрил волосы, и поэтому Джина всегда встречала его взрывом хохота, а  вскоре она совершила безумный поступок – вышла замуж за графа Пьетранера.  Правда, он был человек достойный и весьма красивый, но из обедневшего  дворянского рода и, в довершение несчастья, ярый сторонник новых идей.  Пьетранера был суб-лейтенантом Итальянского легиона[13], что усугубляло  негодование маркиза.    

Прошли  два года, полных безумного веселья и счастья; парижская Директория[14], разыгрывая  роль прочно утвердившейся власти, стала выказывать смертельную ненависть ко  всем, кто не был посредственностью. Бесталанные генералы, которыми она  наградила Итальянскую армию, проигрывали битву за битвой в тех самых Веронских  долинах, которые за два года до того были свидетельницами чудес, совершенных  при Арколе и Лонато[15].  Австрийцы подошли к Милану; лейтенант Робер, уже получивший командование  батальоном и раненный в сражении при Кассано, в последний раз оказался гостем  своей подруги, маркизы дель Донго. Прощание было горестным. Вместе с Робером  уехал и граф Пьетранера, который последовал за французскими войсками,  отступавшими к Нови[16].  Молодой графине Пьетранера брат отказался выплатить законную часть родительского  наследства, и она ехала за армией в простой тележке.    

Настала  та пора реакции и возвращения к старым взглядам, которую жители Милана называют  «i tredici mesi» (тринадцать месяцев), потому что, на их счастье, это  вернувшееся мракобесие действительно продлилось только тринадцать месяцев – до  сражения при Маренго[17].  Все старики, все угрюмые ханжи подняли головы, захватили бразды правления и  верховодили обществом; вскоре эти благонамеренные люди, оставшиеся верными  старому режиму, распространили по деревням слух, что Наполеон повешен в Египте  мамелюками[18], –  участь, заслуженная им по многим причинам.    

Среди  дворян-злопыхателей, которые возвратились из своих имений и жаждали мести,  особенной яростью отличался маркиз дель Донго. Неистовство, вполне естественно,  поставило его во главе партии реакции. Члены этой партии люди порядочные, когда  им нечего было бояться, но теперь все еще дрожавшие от страха, сумели обойти  австрийского генерала. Он был человеком довольно благодушным, но, поддавшись их  уговорам, решил, что суровость – самая искусная политика, и приказал арестовать  сто пятьдесят патриотов, а это были тогда поистине лучшие люди Италии.    

Вскоре  их сослали в бухты Катарро[19],  бросили в подземные пещеры, и сырость, а главное голод, быстро расправились с  этими «негодяями».    

Маркиз  дель Донго получил важный пост. Так как ко множеству его прекрасных качеств  присоединялась и мерзкая скаредность, то он во всеуслышание похвалялся, что ни  разу не послал и не пошлет ни одного гроша своей сестре, графине Пьетранера:  она по-прежнему безумствовала от любви и, не желая покинуть мужа, умирала с  голоду во Франции вместе с ним. Добрая маркиза дель Донго была в отчаянии;  наконец, ей удалось похитить несколько небольших бриллиантов из своего ларчика  с драгоценностями, который ее супруг отбирал у нее каждый вечер и запирал в кованый  сундук, стоявший под его кроватью; маркиза принесла мужу в приданое восемьсот  тысяч франков, а получала от него ежемесячно на свои личные расходы восемьдесят  франков. Все тринадцать месяцев, которые французы провели вне Милана, эта  робкая женщина одевалась в черное, находя для своего траура благовидные  предлоги.    

Признаемся,  что, по примеру многих солидных писателей, мы начали историю нашего героя за  год до его рождения. В самом деле, главное действующее лицо в этой книге не кто  иной, как Фабрицио Вальсерра marchesino[20]  дель Донго, как говорят в Милане. Он родился как раз в то время, когда прогнали  французов, и по воле случая оказался вторым сыном г-на маркиза дель Донго, того  самого вельможи, о котором читателю кое-что уже известно, а именно, что у него  было пухлое и бледное лицо, лживая улыбка и беспредельная ненависть к новым  идеям. Наследником всего родового состояния дель Донго являлся старший сын  маркиза, Асканьо, вылитый портрет и достойный отпрыск своего отца. Ему было  восемь лет, а Фабрицио – два года, когда генерал Бонапарт, которого все  высокородные особы считали уже давно повешенным, нежданно-негаданно перешел  Сенбернарский перевал и вступил в Милан, – еще один исключительный момент  в Истории: вообразите себе целый народ, обезумевший от восторга. Через  несколько дней Наполеон выиграл сражение при Маренго. Остальное рассказывать  излишне. Опьянение жителей Милана достигло предела, но на этот раз к нему  примешивалась мысль о мести: этот добрый народ научился ненавидеть. Вскоре  вернулись из ссылки немногие выжившие «в бухтах Катарро» патриоты; возвращение  их было отпраздновано как национальное торжество. Бледные, исхудалые узники, с  большими удивленными глазами, представляли собою странный контраст ликованию,  гремевшему вокруг них. Для наиболее запятнанных родовитых семейств их возвращение  было сигналом к бегству. Маркиз дель Донго одним из первых удрал в свой замок  Грианта. Во многих знатных семьях отцы были преисполнены ненависти и страха, но  жены и дочери вспоминали, сколько радости принесло им первое вступление  французов в Милан, и с сожалением думали о веселых балах, которые тотчас после  взятия Маренго стали устраивать в Casa Tanzi[21].  Через несколько дней после победы французский генерал, на которого возложена  была обязанность поддерживать спокойствие в Ломбардии, заметил, что все  фермеры, арендаторы дворянских земель, все деревенские старухи уже нисколько не  думают о поразительной победе при Маренго, изменившей судьбу Италии и в один  день вновь отдавшей в руки победителей тринадцать крепостей, – все  поглощены пророчеством святого Джиовиты, главного покровителя Брешии. Это  священное прорицание гласило, что благоденствию Наполеона и французов настанет  конец ровно через тринадцать недель после Маренго. В оправдание маркиза дель  Донго и других злобствовавших владельцев поместий надо сказать, что они  непритворно поверили пророчеству. Все эти господа не прочли и четырех книг за  свою жизнь. Теперь они открыто занимались сборами, готовясь вернуться в Милан  через тринадцать недель; но время шло и вело за собою все новые успехи Франции.  Возвратившись в Париж, Наполеон мудрыми декретами спас революцию от внутренних  врагов, как он спас ее при Маренго от натиска чужестранцев. Тогда ломбардские  дворяне, бежавшие в свои поместья, открыли, что они сперва плохо поняли предсказание  святого покровителя Брешии: речь шла не о тринадцати неделях, но, конечно, о  тринадцати месяцах. Прошло тринадцать месяцев, а благоденствие Франции,  казалось, с каждым днем все возрастало.    

Упомянем  лишь вскользь о десятилетии успехов и процветания, длившемся с 1800 по 1810  год. Почти все это десятилетие Фабрицио провел в поместье Грианта среди  крестьянских ребятишек, дрался с ними на кулачках и ничему не учился, даже  грамоте. Затем его послали в Милан, в коллегию отцов иезуитов. Маркиз  потребовал, чтобы его сына познакомили с латынью не по сочинениям древних  авторов, которые постоянно толкуют о республиках, а по великолепному фолианту,  украшенному более чем сотней гравюр и являвшемуся шедевром художников XVII  века, – это была генеалогия рода Вальсерра, маркизов дель Донго, изданная  на латинском языке в 1650 году Фабрицио дель Донго, архиепископом Пармским.  Отпрыски рода Вальсерра в большинстве своем были воины, поэтому гравюры  изображали многочисленные битвы, где какой-либо герой, носивший эту фамилию,  разил врагов могучими ударами меча. Книга эта очень нравилась Фабрицио. Мать,  которая обожала его, получала иногда от мужа дозволение съездить в Милан  повидаться с сыном, но маркиз никогда не давал ей ни гроша на эти поездки, –  деньгами ее ссужала невестка, добрая графиня Пьетранера. После возвращения  французов графиня стала одной из самых блестящих дам при дворе принца Евгения[22], вице-короля  Италии.    

Когда  Фабрицио пошел к первому причастию, она добилась от маркиза дель Донго,  по-прежнему находившегося в добровольной ссылке, дозволения изредка брать к  себе племянника из коллегии. Она решила, что этот своеобразный и умненький  мальчик, очень серьезный, красивый, вовсе не будет портить гостиную светской  женщины, хотя он полный невежда и еле-еле умеет писать. Графиня во все вносила  свойственную ей страстность; она обещала свое покровительство ректору коллегии,  если ее племянник Фабрицио сделает блестящие успехи в ученье и получит к концу  года награды. Вероятно, для того чтобы дать ему возможность заслужить эти  награды, она брала его из коллегии каждую субботу и нередко отвозила обратно  только в среду или в четверг. Иезуиты, хоть и пользовались любовью принца  Евгения, вице-короля Италии, были, однако, изгнаны из страны[23] по законам королевства,  и ректор коллегии, большой дипломат, понял, как выгодно для него установить  дружеские отношения с всесильной придворной дамой. Он не осмеливался жаловаться  на отлучки Фабрицио, и мальчик, оставаясь все таким же невеждой, получил в  конце года первую награду по пяти предметам. Вполне естественно, что графиня  Пьетранера, в сопровождении своего супруга, дивизионного гвардейского генерала,  и пяти-шести сановных особ из свиты вице-короля, посетила коллегию иезуитов и  присутствовала при раздаче наград примерным ученикам. Ректор получил похвалу от  своего начальства.    

Графиня  возила мальчика на все пышные празднества, которыми было ознаменовано слишком  краткое царствование любезного принца Евгения. Своей властью она произвела Фабрицио  в гусарские офицеры, и он в двенадцать лет уже носил гусарский мундир. Однажды  графиня, восхищенная миловидностью своего племянника, попросила принца  назначить его пажом, что означало бы примирение семейства дель Донго с новой  властью. На следующий день графине понадобилось все ее влияние, чтобы упросить  принца позабыть об этой просьбе, хотя для исполнения ее недоставало самой  малости – согласия отца будущего пажа, но в согласии, несомненно, было бы  отказано, и очень бурно. «Дикая выходка» сестры всполошила фрондирующего маркиза  дель Донго, и он, под благовидным предлогом, вернул юного Фабрицио в Грианту.  Графиня глубоко презирала своего брата, считая его унылым глупцом, который  может стать зловредным, если дать ему волю. Но она безумно любила Фабрицио и,  нарушив ради него десятилетнее молчание, написала маркизу, требуя Прислать к  ней племянника; письмо ее осталось без ответа.    

Итак,  Фабрицио возвратился в грозный замок, построенный самыми воинственными его  предками, и весь запас его знаний заключался в военных артикулах да в уменье  ездить верхом, – граф Пьетранера, который так же, как и жена его, был без  ума от мальчика, часто сажал его на лошадь и брал с собой на парады.    

Когда  Фабрицио прибыл в Грианту, глаза его еще были красны от слез, пролитых при расставании  с тетушкой и ее великолепными гостиными, а дома только мать и сестры встретили  его горячими ласками. Отец заперся в своем кабинете со старшим сыном маркезино  Асканьо: они сочиняли шифрованные письма, которым предстояла честь быть  отправленными в Вену; отец и сын обычно выходили из кабинета только к столу.  Маркиз с важностью твердил, что обучает своего «законного преемника», как вести  двойные счетные записи доходов, получаемых натурой от каждого из его поместий.  На самом же деле он слишком ревниво оберегал свою власть, чтобы говорить о  таких предметах даже с сыном и наследником всех его майоратных владений. Он  приспособил Асканьо для шифровки депеш в пятнадцать – двадцать страниц каждая,  которые посылал два-три раза в неделю в Швейцарию, откуда их переправляли в  Вену. Маркиз воображал, что он знакомит своих законных государей с внутренним  положением Итальянского королевства, и, хотя это положение было совсем неведомо  ему самому, письма его имели большой успех. И вот почему. Маркиз посылал  надежного человека на большую дорогу подсчитывать количество солдат какого-нибудь  французского или итальянского полка, менявшего гарнизон, и в своем донесении  венскому двору старался по крайней мере на четверть уменьшить наличный состав  этих воинских частей. Его письма, кстати сказать преглупые, отличались одним  достоинством: они опровергали сообщения более правдивые и потому нравились.  Недаром перед возвращением Фабрицио в Грианту камергерский мундир маркиза  украсила пятая по счету звезда первостепенного королевского ордена. Правда, к  своему глубокому огорчению, он не смел облекаться в мундир вне стен своего  кабинета, но никогда не позволял себе диктовать депеши иначе, как в этом  расшитом золотом парадном одеянии и при всех орденах. Иной костюм означал бы  недостаточное почтение к монарху.    

Маркиза  пришла в восторг от миловидности младшего своего сына. Но она сохранила привычку  писать два-три раза в год генералу графу д'А***, как звали теперь прежнего  лейтенанта Робера, а лгать тем, кого она любила, маркиза совершенно не могла.  Расспросив хорошенько сына, она была поражена его невежеством.    

«Если  даже мне, хотя я ровно ничего не знаю, он кажется малообразованным, то Робер, человек  такой ученый, несомненно, нашел бы, что у него совсем нет образования, а ведь  теперь оно необходимо», – думала она.    

Почти  так же сильно удивила ее и другая особенность Фабрицио: он чрезвычайно серьезно  относился ко всем правилам религии, преподанным ему иезуитами. Маркиза и сама  была весьма благочестива, но фанатическая надежность мальчика испугала ее:  «Если у маркиза хватит сообразительности воспользоваться этим средством  влияния, он отнимет у меня любовь сына». Она пролила много слез, и страстная ее  привязанность к Фабрицио оттого лишь возросла.    

Жизнь в  замке, где сновало тридцать – сорок слуг, была очень скучна, поэтому Фабрицио  по целым дням пропадал на охоте или катался в лодке по озеру. Вскоре он тесно  сдружился с кучерами и конюхами; все они были ярыми приверженцами французов и  открыто издевались над богомольными лакеями, приставленными к особе маркиза или  старшего его сына. Главной темой насмешек над этими важными лакеями был их  обычай пудрить волосы по примеру господ.    

 2    

     

     

…Когда нам Веспер[24] тьмой застелет  небосклон,    

Смотрю я в небеса, грядущим увлечен:    

В них пишет бог – путем понятных  начертаний –    

Уделы и судьбу живущих всех созданий.    

Порой на смертного он снизойдет  взглянуть,    

И, сжалившись, с небес ему укажет  путь.    

Светилами небес – своими  письменами –    

Предскажет радость, скорбь, и все,  что будет с нами.    

Но люди – меж смертей и тяжких дел  земных –    

Презревши знаки те, не прочитают их.    

     

Ронсар[25].    

     

Маркиз  питал свирепую ненависть к просвещению. «Идеи, именно идеи, – говорил  он, – погубили Италию»; он недоумевал, как согласовать этот священный ужас  перед знанием с необходимостью усовершенствовать образование младшего сына,  столь блестяще начатое им в коллегии иезуитов. Самым безопасным он счел  поручить аббату Бланесу, священнику гриантской церкви, дальнейшее обучение  Фабрицио латыни. Но для этого надо было, чтоб старик сам ее знал, а как раз он  относился к ней с презрением, и познания его в латинском языке ограничивались  тем, что он читал наизусть молитвы, напечатанные в требнике, да мог с грехом  пополам разъяснить их смысл своей пастве. Тем не менее аббата Бланеса почитали  и даже боялись во всем приходе: он всегда говорил, что пресловутое пророчество  святого Джиовиты, покровителя Брешии, исполнится вовсе не через тринадцать  недель и даже не через тринадцать месяцев. Беседуя об этом с надежными  друзьями, он добавлял, что число тринадцать следует толковать совсем иначе, и многие  весьма удивились бы, если бы только можно было все говорить без утайки (1813)!    

Дело  в том, что аббат Бланес, человек честный, поистине добродетельный и по существу  неглупый, проводил все ночи на колокольне: он помешался на астрологии. Весь  день он занимался сложными математическими выкладками, устанавливая различные  сочетания и взаимоположение звезд, а большую часть ночи наблюдал за их  движением в небе. По бедности своей он располагал только одним астрономическим  инструментом – подзорной трубой с длинным картонным стволом. Легко представить  себе, как презирал изучение языков человек, посвятивший свою жизнь определению  точных сроков падения империй, а также сроков революций, изменяющих лицо мира.  «Разве я что-нибудь больше узнал о лошади, – говорил он Фабрицио, – с  тех пор как меня научили, что по-латински она называется equus?»    

Крестьяне  боялись аббата Бланеса, считая его великим колдуном; он не возражал против  этого: страх, который внушали его еженощные бдения на колокольне, мешал им  воровать. Окрестные священники, собратья аббата Бланеса, завидуя его влиянию на  прихожан, ненавидели его; маркиз дель Донго просто-напросто презирал его за то,  что он слишком много умствует для человека, столь низкого положения. Фабрицио  боготворил его и в угоду ему иногда проводил целые вечера за вычислениями,  складывая или умножая огромнейшие числа, Затем он поднимался на  колокольню, – это была большая честь, которую аббат Бланес никогда никому  не оказывал, но он любил этого мальчика за его простодушие. «Если ты не сделаешься  лицемером, – говорил он Фабрицио, – то, пожалуй, будешь настоящим  человеком».    

Раза  два-три в год Фабрицио, отважный и пылкий во всех своих забавах, тонул в озере  и бывал на волосок от смерти. Он верховодил во всех героических экспедициях  крестьянских мальчишек Грианты и Каденабии. Раздобыв ключи, озорники ухитрялись  в безлунные ночи отпирать замки у цепей, которыми рыбаки привязывают лодки к  большим камням или прибрежным деревьям. Надо сказать, что на озере Комо рыбаки  ставят переметы далеко от берега. К верхнему концу лесы у них привязана  дощечка, обтянутая снизу пробкой, а на дощечке укреплена гибкая веточка  орешника с колокольчиком, который звонит всякий раз, как рыба попадется на  крючок и дергает лесу.    

Главной  целью ночных походов под предводительством Фабрицио было осмотреть поставленные  переметы, прежде чем рыбаки услышат предупреждающий звон колокольчика. Для этих  дерзких экспедиций выбирали грозовую погоду и выходили в лодке за час до  рассвета. Садясь в лодку, мальчишки думали, что их ждут великие  опасности, – это было поэтической стороной их вылазок, и, следуя примеру  отцов, они набожно читали вслух Ave Maria. Но нередко случалось, что перед  самым отплытием, происходившим тотчас же вслед за молитвой, Фабрицио бывал  озадачен какой-нибудь приметой. Суеверие являлось единственным плодом его  участия в астрологических занятиях аббата Бланеса, хотя он нисколько не верил  предсказаниям своего друга. По прихоти юной фантазии Фабрицио приметы с полной  достоверностью возвещали ему то успех, то неудачу, а так как во всем отряде  характер у него был самый решительный, мало-помалу товарищи привыкли слушаться  его прорицаний; и если в ту минуту, когда они забирались в лодку, по берегу  проходил священник или с левой стороны взлетал ворон, они спешили запереть  замок причальной цепи, и все отправлялись по домам, в постель. Итак, аббат  Бланес не сообщил Фабрицио своих познаний в довольно трудной науке –  астрологии, но, неведомо для себя, внушил ему беспредельную веру в  предзнаменования.    

Маркиз  понимал, что из-за какой-нибудь неприятной случайности, касающейся его шифрованной  переписки, он может оказаться в полной зависимости от сестры, и поэтому  ежегодно ко дню святой Анджелы, то есть к именинам графини Пьетранера, Фабрицио  разрешалось съездить на неделю в Милан. Весь год он жил только надеждой на эту  неделю и воспоминаниями о ней. Для такого путешествия, дозволяемого в важных  политических целях, маркиз давал сыну четыре экю и, по обычаю своему, ничего не  давал жене, всегда сопровождавшей Фабрицио. Но накануне поездки отправляли  через город Комо повара, шестерых лакеев, кучера с двумя лошадьми, и поэтому в  Милане в распоряжении маркизы была карета, а обед ежедневно готовили на  двенадцать персон.    

Образ  жизни злобствующего маркиза день Донго был, разумеется, не из веселых, зато  знатные семьи, которые решались вести его, основательно обогащались. У маркиза  было больше двухсот тысяч ливров годового дохода, но он не тратил и четверти  этой суммы, – он жил надеждами. Целых тринадцать лет, с 1800 по 1813 год,  он пребывал в постоянной и твердой уверенности, что не пройдет и полугода, как  Наполеона свергнут. Судите сами, в каком он был восторге, когда в начале 1813  года узнал о катастрофе на Березине[26].  От вестей о взятии Парижа и отречении Наполеона он чуть с ума не сошел; тут он  позволил себе самые оскорбительные выпады против своей жены и сестры. И,  наконец, после четырнадцати лет ожидания, ему выпала несказанная радость  увидеть, как австрийские войска возвращаются в Милан. По распоряжению полученному  из Вены, австрийский генерал принял маркиза дель Донго с великой учтивостью,  граничившей с почтением; тотчас же ему предложили один из главных  административных постов, и он это принял как заслуженную награду. Старший сын  его был зачислен в чине лейтенанта в один из аристократических полков  австрийской монархии, но младший ни за что не хотел принять предложенное ему  звание кадета. Триумф, которым маркиз наслаждался с редкостной наглостью,  длился лишь несколько месяцев, а за ним последовали унизительные превратности  судьбы. У маркиза никогда не было талантов государственного деятеля, а  четырнадцать лет-деревенской жизни в обществе лакеев, нотариуса и домашнего  врача и раздражительность, порожденная наступившей старостью, сделали его  совсем никчемным человеком. Однако в австрийских владениях невозможно  удержаться на важном посту, не обладая теми особыми талантами, которых требует  медлительная и сложная, но строго обдуманная система управления этой старой  монархии. Промахи маркиза дель Донго коробили его подчиненных, а иногда даже приостанавливали  весь ход дел. Речи этого ярого монархиста раздражали население, которое желательно  было погрузить в сон и беспечное равнодушие. В один прекрасный день маркиз  узнал, что его величество соизволил удовлетворить его просьбу об отставке и  освободил его от административного поста, но вместе с тем предоставил ему  должность второго помощника главного мажордома Ломбардо-Венецианского  королевства[27].  Маркиз был возмущен, счел себя жертвой жестокой несправедливости и даже  напечатал «Письмо к другу», несмотря на то, что яро ненавидел свободу печати.  Наконец, он написал императору, что все его министры – предатели, ибо все они –  якобинцы. Совершив все это, он с грустью вернулся в свое поместье Грианту.  Здесь он получил утешительное известие. После падения Наполеона, стараниями  могущественных в Милане людей, на улице убили графа Прину, бывшего министра итальянского  короля и человека весьма достойного. Граф Пьетранера, рискуя жизнью, пытался спасти  министра, которого толпа избивала зонтиками, причем пытка его длилась пять  часов. Один из миланских священников, духовник маркиза дель Донго, мог бы  спасти Прину, открыв ему решетчатую дверь церкви Сан-Джованни, когда  несчастного министра волокли мимо нее и даже ненадолго оставили около церкви,  швырнув его в канаву посреди улицы; но священник издевательски отказался  открыть решетку, и за это маркиз через полгода с удовольствием выхлопотал для  него большое повышение.    

Маркиз  ненавидел своего зятя, ибо граф Пьетранера, не имея даже пятидесяти луидоров  дохода, осмеливался чувствовать себя довольным да еще упорствовал в верности  тому, чему поклонялся всю жизнь, и, невзирая на лица, дерзко проповедовал дух  справедливости, который маркиз называл якобинской мерзостью. Граф отказался  вступить в австрийскую армию; этот отказ получил должную оценку, и через  несколько месяцев после смерти Прины те же самые лица, которые заплатили за его  убийство, добились заключения в тюрьму генерала Пьетранера. Его жена тотчас же  взяла подорожную и заказала на почтовой станции лошадей, решив ехать в Вену и высказать  всю правду императору. Убийцы Прины струсили, и один из них, двоюродный брат  г-жи Пьетранера, принес ей в полночь, за час до ее выезда в Вену, приказ об  освобождении ее мужа. На следующий день австрийский генерал вызвал к себе графа  Пьетранера, принял его чрезвычайно любезно и заверил, что в самом скором  времени вопрос о пенсии ему, как отставному офицеру, будет решен самым  благоприятным образом. Бравый генерал Бубна[28],  человек умный и отзывчивый, явно был сконфужен убийством Прина и заключением в  тюрьму графа Пьетранера.    

После  этой грозы, которую отвратила твердость характера графини Пьетранера, супруги  кое-как жили на пенсию, которой действительно не пришлось долго ждать благодаря  вмешательству генерала Бубна.    

К  счастью, графиня уже пять или шесть лет была связана тесной дружбой с одним  богатым молодым человеком, который был также задушевным другом графа и охотно  предоставлял в их распоряжение лучшую в Милане упряжку английских лошадей, свою  ложу в театре Ла Скала и свою загородную виллу. Но граф, ревностно оберегавший  свое воинское достоинство и вспыльчивый от природы, в минуты гнева позволял  себе резкие выходки. Как-то раз, когда он был на охоте с несколькими молодыми  людьми, один из них, служивший в армии под другими знаменами, принялся трунить  над храбростью солдат Цизальпинской республики[29].  Граф дал ему пощечину; тотчас же произошла дуэль, и граф, стоявший у барьера  один, без секундантов, среди всех этих молодых людей, был убит. Об этом  удивительном поединке пошло много толков, и лица, принимавшие в нем участие,  благоразумно отправились путешествовать по Швейцарии.    

То  нелепое мужество, которое называют смирением, – мужество глупцов, готовых  беспрекословно пойти на виселицу, совсем не было свойственно графине  Пьетранера. Смерть мужа вызвала в ней яростное негодование; она пожелала, чтобы  Лимеркати – тот богатый молодой человек, который был ее другом, – тоже  возымел бы фантазию отправиться в путешествие, разыскал бы в Швейцарии убийцу  графа Пьетранера и отплатил ему выстрелом из карабина или пощечиной.    

Лимеркати  счел этот проект верхом нелепости, и графиня убедилась, что презрение убило в  ней любовь. Она усилила внимание к Лимеркати – ей хотелось пробудить в нем  угасшую любовь, а затем бросить его, повергнув этим в отчаяние. Для того чтобы  французам был понятен такой замысел мести, скажу что в Ломбардии, стране,  довольно далеко отстоящей от Франции, несчастная любовь еще может довести до  отчаяния. Графиня Пьетранера, даже в глубоком трауре затмевавшая всех своих  соперниц, принялась кокетничать с самыми блестящими светскими львами, и один из  них, граф Н***, всегда говоривший, что достоинства Лимеркати немного тяжеловесны,  немного грубоваты для такой умной женщины, страстно влюбился в нее. Тогда она  написала Лимеркати:    

     

«Не можете ли Вы хоть  раз в жизни поступить, как умный человек?    

Вообразите, что Вы  никогда не были со мной знакомы.    

Прошу принять  уверения в некотором презрении к Вам.    

     

Ваша покорная слуга Джина  Пьетранера».    

     

Прочитав  эту записку, Лимеркати тотчас же уехал в одно из своих поместий; любовь его  воспламенилась, он безумствовал, говорил, что пустит себе пулю в лоб, –  намерение необычайное в тех странах, где верят в ад. Прибыв в деревню, он  немедленно написал графине, предлагая ей руку и сердце и двести тысяч годового  дохода. Она вернула письмо нераспечатанным, отправив его с грумом графа Н***.  После этого Лимеркати три года провел в своих поместьях; каждые два месяца он  приезжал в Милан, но не имел мужества остаться там и надоедал друзьям бесконечными  разговорами о своей страстной любви к графине и прежней ее благосклонности к  нему. В первое время он неизменно добавлял, что с графом Н*** она погубит себя,  что такая связь ее позорит.    

На  деле же графиня не питала никакой любви к графу Н*** и объявила ему это, как  только вполне убедилась в отчаянии Лимеркати. Граф Н***, будучи человеком  светским, просил ее не разглашать печальную истину, которую она соблаговолила  ему сообщить.    

– Будьте  милостивы, – добавил он, – принимайте меня, выказывая мне по-прежнему  все те знаки внимания, какими дарят счастливых любовников, и, может быть, я  тогда займу подобающее место.    

После  столь героического объяснения графиня не пожелала больше пользоваться ни лошадьми,  ни ложей графа Н***. Но за пятнадцать лет она привыкла к жизни самой  изнеженной, а теперь ей предстояло разрешить весьма трудную, вернее  неразрешимую, задачу: жить в Милане на пенсию в полторы тысячи франков. Она  переселилась из дворца в две маленькие комнатки на пятом этаже, разочла всех  слуг и даже горничную, заменив ее старухой поденщицей. Такая жертва была в сущности  менее героической и менее тяжелой, чем это кажется нам: в Милане над бедностью  не смеются, а, следовательно, она к не страшит, как самое худшее из всех  несчастий. Несколько месяцев графиня прожила в этой благородной бедности; ее  постоянно бомбардировали письмами и Лимеркати и даже граф Н***, тоже мечтавший  теперь жениться на ней; но вот маркизу дель Донго, отличавшемуся гнусной  скупостью, пришла мысль, что его враги могут злорадствовать, видя бедность его  сестры. Как! Дама из рода дель Донго вынуждена жить на пенсию, которую  назначает вдовам генералов австрийский двор, так жестоко оскорбивший его!    

Он  написал сестре, что в замке Грианта ее ждут апартаменты и содержание, достойные  фамилии дель Донго. Переменчивая душа Джины с восторгом приняла мысль о новом  образе жизни; уже двадцать лет не бывала графиня в этом почтенном замке,  величественно возвышавшемся среди вековых каштанов, посаженных еще во времена  герцогов Сфорца. «Там я найду покой, – говорила она себе. – А разве в  моем возрасте это нельзя назвать счастьем? (Графине пошел тридцать второй год,  и она полагала, что ей пора в отставку.) На берегу чудесного озера, где я  родилась, я обрету, наконец, счастливую, мирную жизнь».    

Не  знаю, ошиблась ли она, но несомненно, что эта страстная душа, с такою легкостью  отвергнувшая два огромных состояния, внесла счастье в замок Грианта. Обе ее  племянницы себя не помнили от радости. «Ты мне возвратила прекрасные дни  молодости, – говорила, целуя ее, маркиза. – А накануне твоего приезда  мне было сто лет!» Графиня вместе с Фабрицио вновь посетила все прелестные  уголки вокруг Грианты, излюбленные путешественниками: виллу Мельци на другом  берегу озера, как раз напротив замка, из окон которого открывается вид на нее,  священную рощу Сфондрата, расположенную выше по горному склону, и острый выступ  того мыса, который разделяет озеро на два рукава: один, обращенный к Комо,  пленяющий томной красотой берегов, и второй, что тянется к Лекко меж угрюмых  скал, – все величавые и приветливые виды, с которыми может сравниться, но  отнюдь не превосходит их живописностью самое прославленное место в мире –  Неаполитанский залив. Графиня с восторгом чувствовала, как воскресают в ней  воспоминания ранней юности, и сравнивала их с новыми своими впечатлениями.    

     

«На берегах Комо, – думала она, – нет  широких полей, какие видишь вокруг Женевского озера, нет тучных нив, окруженных  прочной оградой, возделанных по самым лучшим способам земледелия и напоминающих  о деньгах и наживе. Здесь со всех сторон подымаются холмы неравной высоты, на  них по воле случая разбросаны купы деревьев, и рука человека еще не испортила  их, не обратила в статью дохода. Среди этих холмов с такими дивными  очертаниями, сбегающих к озеру причудливыми склонами, передо мной, как живые,  встают пленительные картины природы, нарисованные Тассо[30] и Ариосто. Все здесь  благородно и ласково, все говорит о любви, ничто не напоминает об уродствах  цивилизации. Селения, приютившиеся на середине склона, скрыты густой листвой, а  над верхушками деревьев поднимаются красивые колокольни, радуя взгляд своей  архитектурой. Если меж рощицами каштанов и дикой вишни кое-где возделано поле  шириною в пятьдесят шагов, так отрадно видеть, что все там растет вольнее и,  право же, лучше, чем в других краях. А вон за теми высокими холмами, гребни  которых манят уединенными домиками, такими милыми, что в каждом из них хотелось  бы поселиться, удивленному взгляду открываются острые вершины Альп, покрытые  вечными снегами, и эта строгая, суровая картина, напоминая о пережитых  горестях, увеличивает наслаждение настоящим. Воображение растрогано далеким  звоном колокола в какой-нибудь деревушке, скрытой деревьями, звуки разносятся  над водами озера и становятся мягче, принимают оттенок кроткой грусти,  покорности и как будто говорят человеку: „Жизнь бежит, не будь же слишком требователен,  бери то счастье, которое доступно тебе, и торопись насладиться им“».    

     

То,  что говорили эти чудесные берега, равных которым нет во всем мире, вернуло душе  графини юность шестнадцатилетней девушки. Ей казалось непостижимым, как она  могла прожить столько лет, ни разу не приехав посмотреть на это озеро.  «Неужели, – думала она, – счастье ждало меня у порога старости?» Она  купила лодку; Фабрицио, маркиза и сама г-жа Пьетранера собственными своими  руками разукрасили ее, потому что у них никогда не было денег, хотя в доме  царила роскошь: со времени своей опалы маркиз дель Донго ничего не щадил ради  аристократического блеска. Так, например, чтобы отвоевать у озера полосу берега  в десять шагов шириной, перед знаменитой платановой аллеей, которая тянется в сторону  Каденабии, он приказал устроить плотину, и это обошлось ему в восемьдесят тысяч  франков. На конце плотины возвышалась часовня из огромных гранитных глыб,  построенная по плану знаменитого маркиза Каньолы, а в часовне этой модный  миланский скульптор Маркези трудился теперь над сооружением гробницы для  владельца замка, на которой многочисленные барельефы должны были изображать  подвиги его предков.    

Старший  брат Фабрицио, маркезино Асканьо, вздумал было принимать участие в прогулках  женской половины дома, но тетка брызгала водой на его напудренные волосы и  каждый день придумывала, как бы поковарнее поиздеваться над его важностью.  Наконец, он избавил веселую компанию, не дерзавшую смеяться при нем, от  необходимости видеть в лодке его бледную, пухлую физиономию. Все знали, что он  состоит шпионом своего батюшки, а всем одинаково приходилось остерегаться этого  сурового деспота, постоянно кипевшего яростью со времени своей вынужденной  отставки.    

Асканьо  поклялся отомстить Фабрицио.    

Однажды  поднялась буря, и лодка едва не перевернулась; хотя денег было очень мало,  гребцам заплатили щедро, чтобы они ничего не говорили маркизу: и без того он  был недоволен, что обе его дочери участвуют в прогулках. И еще раз после того  попали в бурю, – на этом красивом озере бури налетают внезапно и бывают  очень опасны: из двух горных ущелий, расположенных на противоположных берегах,  понесутся вдруг порывы ветра и схватятся друг с другом на воде. В самый разгар  урагана и раскатов грома графине захотелось высадиться на скалистый островок  величиной с маленькую комнатку, одиноко поднимавшийся посреди озера; она заявила,  что оттуда перед ней откроется поразительное зрелище: она увидит, как волны со  всех сторон бьются о каменные берега ее приюта; но, выпрыгнув из лодки, она  упала в воду, Фабрицио бросился спасать ее, и обоих унесло довольно далеко.  Разумеется, тонуть не очень приятно, но скука, к великому ее удивлению, была  отныне изгнана из феодального замка. Графиня любила простодушного старика  Бланеса и страстно увлекалась астрологией. Деньги, оставшиеся от покупки лодки,  все ушли на приобретение случайно подвернувшегося небольшого телескопа; и почти  каждый вечер графиня, взяв с собою племянниц и Фабрицио, устраивалась с  телескопом на площадке одной из готических башен замка. Фабрицио выпадала роль  ученого в этой компании, и все очень весело проводили несколько часов на башне,  вдали от шпионов.    

Надо,  однако, признаться, что бывали дни, когда графине совсем не хотелось разговаривать,  и она, погрузившись в раздумье, уныло бродила одна под высокими каштанами. Она  была слишком умна, чтобы не чувствовать порою, как тяжело, когда не с кем  поделиться мыслями. Но на другой день после таких приступов тоски она смеялась  по-прежнему; обычно на мрачные размышления эту деятельную натуру наталкивали  сетования маркизы, ее невестки:    

– Неужели  мы все последние дни своей молодости проведем в этом угрюмом замке? – восклицала  маркиза.    

До  приезда графини у нее недоставало смелости даже подумать об этом.    

Так  прошли зимние месяцы 1814–1815 годов. При всей своей бедности графиня два раза  ездила на несколько дней в Милан: нужно же было посмотреть превосходные балеты  Вигано[31],  которые давали в театре Ла Скала; и маркиз не запрещал жене сопровождать  золовку. В Милане бедная вдова генерала Цизальпинской республики, получив  пенсию за три месяца, давала богатейшей маркизе дель Донго несколько цехинов.  Эти поездки были очаровательны; дамы приглашали на обед старых друзей и  утешались в своих горестях, смеясь надо всем, как дети. Итальянская веселость,  полная огня и непосредственности, заставляла их забывать, какое мрачное уныние  сеяли в Грианте хмурые взгляды маркиза и его старшего сына. Фабрицио, которому  недавно исполнилось шестнадцать лет, прекрасно справлялся с ролью хозяина дома.    

7  марта 1815 года дамы, вернувшиеся за день до того из чудесной поездки в Милан,  прогуливались по красивой платановой аллее, недавно удлиненной до самого  крайнего выступа берега. Со стороны Комо показалась лодка, и кто-то в ней делал  странные знаки. Лодка причалила, на плотину выпрыгнул осведомитель маркиза:  Наполеон только что высадился в бухте Жуан[32].  Европа простодушно изумилась такому событию, но маркиза дель Донго оно  нисколько не поразило; он тотчас же написал своему монарху письмо, полное  сердечных чувств, предоставил в его распоряжение свои таланты и несколько  миллионов и еще раз заявил, что министры его величества – якобинцы, орудующие в  сговоре с парижскими смутьянами.    

8  марта, в 6 часов утра, маркиз, надев камергерский мундир со всеми регалиями,  переписывал под диктовку старшего сына черновик третьей депеши политического  содержания и с важностью выводил своим красивым, ровным почерком аккуратные  строчки на бумаге, имевшей в качестве водяного знака портрет монарха. А в это  самое время Фабрицио, велев доложить о себе, входил в комнату графини Пьетранера.    

– Я  уезжаю, – сказал он. – Я хочу присоединиться к императору, –  ведь он также и король Италии, и он был так расположен к твоему мужу! Я  отправлюсь через Швейцарию. Нынче ночью мой друг Вази, – тот, что торгует  в Менаджио барометрами, – дал мне свой паспорт; дай мне несколько  наполеондоров, – у меня всего два золотых; но если понадобится, я и пешком  пойду.    

Графиня  заплакала от радости и смертельной тревоги.    

– Боже  мой! Как тебе пришла в голову такая мысль? – воскликнула она, сжимая руки  Фабрицио.    

Она  встала с постели и вынула из бельевого шкафа тщательно запрятанный кошелечек,  вышитый бисером, – в нем лежало все ее богатство.    

– Возьми, –  сказала она Фабрицио. – Но ради бога береги себя. Что будет с несчастной  твоей матерью и со мной, если тебя убьют? А надеяться на успех Наполеона  невозможно, бедный дружок мой: эти господа сумеют его погубить. Разве ты не  слышал в Милане неделю тому назад рассказа о том, как его двадцать три раза  пытались убить, и все в этих покушениях было так хорошо обдумано и слажено, что  он уцелел только каким-то чудом. А ведь он был тогда всемогущим. И ты же  знаешь, что наши враги только о том и думают, как бы избавиться от него. Франция  впала в ничтожество после его изгнания.    

Графиня  говорила об участи, ожидавшей Наполеона, с глубоким, страстным волнением.    

– Позволяя  тебе отправиться к нему, я приношу ему в жертву самое дорогое для меня существо  на свете, – сказала она.    

Глаза  Фабрицио наполнились слезами, и он заплакал, обнимая графиню, но воля его не поколебалась  ни на одну минуту. Он с горячностью изложил своему дорогому другу все  основания, побудившие его принять такое решение; мы позволим себе смелость  признать их весьма забавными.    

– Вчера  вечером, в шесть часов без семи минут, мы, как ты помнишь, прогуливались по  платановой аллее на берегу озера, под Каза Соммарива, и шли мы по направлению к  югу. Как раз в это время я заметил вдалеке ту лодку, что плыла со стороны Комо  и везла нам великую весть. Я смотрел на лодку, совсем не думая об императоре, я  только завидовал судьбе тех людей, которые могут путешествовать, и вдруг я  почувствовал глубокое волнение. Лодка причалила, агент отца что-то тихо сказал  ему, отец вдруг побледнел, отвел нас в сторону и сообщил нам «ужасную новость».  Я отвернулся и стал смотреть на озеро только для того, чтобы скрыть слезы  радости, хлынувшие из глаз моих. И вдруг на огромной высоте – и притом с правой  стороны – я увидел орла, птицу Наполеона; орел величественно летел по  направлению к Швейцарии, а значит – к Парижу. И я сейчас же сказал себе: «Я  тоже пересеку Швейцарию с быстротою орла, я присоединюсь к этому великому  человеку и принесу ему то немногое, что могу дать ему, – поддержку моей  слабой руки. Он хотел возвратить нам родину, он любил моего дядю!» Когда орел  еще не совсем скрылся из виду, у меня вдруг почему-то высохли слезы, и вот тебе  доказательство, что эта мысль была ниспослана мне свыше: лишь только я  безотчетно принял решение, в тот же миг я увидел, какими способами можно  осуществить его. И мгновенно вся печаль, которая – ты знаешь это – отравляет  мне жизнь, особенно в воскресные дни, исчезла, словно ее развеяло дыхание  божества. Перед моими глазами встал великий образ: Италия поднимается из той  тины, куда погрузили ее немцы; она простирает свои израненные руки, еще  окованные цепями, к своему королю и освободителю[33]. И я сказал себе  мысленно: «Я, доселе безвестный сын многострадальной нашей матери, пойду, чтобы  победить или умереть вместе с человеком, отмеченным судьбою и желавшим смыть с  нас презрение, с которым смотрят все на нас, даже самые подлые, самые рабские  души среди обитателей Европы».    

Помнишь, –  тихо добавил он, глядя на нее сверкающим взглядом, – помнишь тот каштан,  который в год моего рождения матушка своими руками посадила ранней весной в  нашем лесу на берегу ручья, в двух лье от Грианты? Так вот: «Прежде чем  приступить к каким-либо действиям, – подумал я, – пойду посмотрю на  свое дерево. Весна еще совсем недавно началась, и, если на нем уже есть  листья, – это хороший знак для меня». Я тоже должен стряхнуть с себя  оцепенение, в котором прозябаю здесь, в этом унылом и холодном замке. Не  кажется ли тебе, что эти старые, почерневшие стены, некогда служившие орудием  деспотизма и оставшиеся символом его, – очень верный образ угрюмой зимы?  Для меня они то же, что зима для моего дерева.    

Вчера  вечером, в половине восьмого, я пришел к каштану, и – поверишь ли,  Джина? – на нем были листья, красивые зеленые листочки, уже довольно  большие! Я целовал листочки тихонько, стараясь не повредить им. Потом осторожно  вскопал землю вокруг моего милого дерева. И тотчас же, снова преисполнившись  восторга, я пошел горной тропинкой в Менаджио, – ведь мне нужен паспорт,  чтобы пробраться через границу в Швейцарию. Время летело, был уже час ночи,  когда я подошел к дверям Вази. Я думал, что мне придется долго стучаться, чтобы  его разбудить. Но он не спал, он беседовал с тремя друзьями. При первых же моих  словах он бросился обнимать меня и вскричал: «Ты хочешь присоединиться к  Наполеону!» И друзья его тоже горячо обнимали меня. Один из них говорил: «Ах,  зачем я женат!»    

Г-жа  Пьетранера задумалась; она считала своим долгом выставить какие-нибудь возражения.  Будь у Фабрицио хоть самый малый опыт, он прекрасно понял бы, что графиня сама  не верит благоразумным доводам, которые спешит привести. Но взамен опыта он  обладал решительным характером и даже не удостоил выслушать эти доводы. Вскоре  графине пришлось ограничиться просьбами, чтобы он сообщил о своем намерении  матери.    

– Она  расскажет сестрам, и «эти женщины», сами того не ведая, выдадут меня! –  воскликнул Фабрицио с каким-то высокомерным презрением.    

– Говорите,  сударь, о женщинах более уважительно, – сказала графиня, улыбаясь сквозь  слезы. – Ведь только женский пол поможет вам достичь чего-нибудь в жизни;  мужчинам вы никогда не будете нравиться: в вас слишком много огня, – это  раздражает прозаические души.    

Узнав  о неожиданных замыслах сына, маркиза заплакала, она не почувствовала, сколь они  героичны, и всячески старалась удержать его дома. Но убедившись, что никакие  препятствия, кроме тюремных стен, не удержат Фабрицио, она отдала ему все  деньги, какие у нее были, – очень скромную сумму; потом вспомнила, что  накануне маркиз доверил ей восемь или десять бриллиантов, стоивших около десяти  тысяч франков, поручив заказать для них оправу у миланского ювелира. Когда  графиня зашивала бриллианты в подкладку дорожного костюма нашего героя, в  комнату матери пришли его сестры; он вернул бедняжкам их скудные сбережения.  Намерение Фабрицио вызвало у сестер такой бурный восторг, они с такой шумной  радостью бросились целовать его, что он схватил те бриллианты, которые еще не  были зашиты в подкладку, и решил отправиться в путь без промедления.    

– Вы  невольно выдадите меня, – сказал он сестрам. – Раз у меня теперь так  много денег, совершенно лишнее брать с собою всякие тряпки: их повсюду можно  купить.    

Он  обнял на прощанье своих близких и милых сердцу и тотчас пустился в путь, даже  не заглянув к себе в комнату. Боясь, что за ним пошлют в погоню верховых, он  шел так быстро, что в тот же вечер достиг Лугано. Слава богу! Он уже в  Швейцарии. Теперь нечего бояться, что на пустынных дорогах его схватят  жандармы, отцовские наемники. Из Лугано он написал отцу красноречивое  письмо, – ребяческая слабость, письмо это только распалило гнев маркиза.  Затем он перебрался на почтовых через Сенготардский перевал; все путешествие он  совершил очень быстро и вскоре приехал во Францию через Понтарлье. Император  был в Париже. Но тут начались злоключения Фабрицио. Он ехал с твердым  намерением лично поговорить с императором; никогда ему не приходило в голову,  что это нелегко осуществить. В Милане он раз десять на дню видел принца Евгения  и, если б захотел, мог бы заговорить с ним. В Париже он каждое утро бегал во  двор Тюильри[34],  видел, как Наполеон делал смотр войскам, но ни разу не удалось ему приблизиться  к императору. Герой наш воображал, что всех французов, так же как его самого,  глубоко волнует крайняя опасность, угрожающая их родине. Обедая за общим столом  в той гостинице, где он остановился, Фабрицио открыто говорил о своих  намерениях и своей преданности Наполеону. Среди сотрапезников он встретил  чрезвычайно приятных и обходительных молодых людей, еще более восторженных, чем  он, и за несколько дней очень ловко выманивших у него все деньги. К счастью, он  из скромности никому не рассказывал о бриллиантах, которые дала ему мать.  Как-то утром, после ночного кутежа, он обнаружил, что его основательно обокрали;  тогда он купил двух прекрасных лошадей, нанял слугу – отставного солдата,  служившего конюхом у барышника, – и с мрачным презрением к молодым  парижанам-краснобаям отправился в армию. Он ничего не знал о ней, кроме того,  что войска собираются где-то около Мобежа[35].  Но, прибыв на границу, он счел смешным устроиться в каком-нибудь доме и греться  у камелька, когда солдаты стоят в поле бивуаками. Как его ни отговаривал слуга,  человек, не лишенный здравого смысла, Фабрицио безрассудно отправился на  бивуаки, находившиеся у самой границы, на дороге в Бельгию.    

Едва  только он подошел к ближайшему от дороги батальону, солдаты уставились на него,  находя, что в одежде этого молоденького буржуа нет ничего военного. Смеркалось,  дул холодный ветер. Фабрицио подошел к одному из костров и попросил разрешения  погреться, пообещав заплатить за гостеприимство. Солдаты переглянулись,  удивляясь его намерению заплатить, но благодушно подвинулись и дали ему место у  костра. Слуга помог Фабрицио устроить заслон от ветра. Но час спустя, когда  мимо бивуака проходил полковой писарь, солдаты остановили его и рассказали, что  к ним заявился какой-то человек в штатском и что он плохо говорит по-французски.  Писарь допросил Фабрицио, тот принялся говорить о своей восторженной любви к  Наполеону, но изъяснялся он с подозрительным иностранным акцентом, и писарь  предложил пришельцу отправиться с ним к полковнику, помещавшемуся на соседней  ферме. Подошел слуга Фабрицио, ведя в поводу двух лошадей. Увидев этих  прекрасных лошадей, писарь явно изумился и, мгновенно переменив намерение, стал  расспрашивать слугу. Отставной солдат, сразу разгадав стратегию своего  собеседника, заговорил о высоких покровителях, якобы имевшихся у его хозяина, и  добавил, что, конечно, никто не посмеет подтибрить его прекрасных  лошадей. Тотчас же писарь кликнул солдат, – один схватил слугу за шиворот,  другой взял на себя заботу о лошадях, а писарь сурово приказал Фабрицио  следовать за ним без возражений.    

Заставив  Фабрицио пройти пешком целое лье в темноте, которая казалась еще гуще от бивуачных  костров, со всех сторон освещавших горизонт, писарь привел его к жандармскому  офицеру, и тот строгим тоном потребовал у него документы. Фабрицио показал  паспорт, где он назывался купцом, торгующим барометрами и получившим подорожную  на провоз своего товара.    

– Ну  и дураки! – воскликнул офицер. – Право, это уж слишком глупо!    

Он  стал допрашивать нашего героя; тот с величайшей восторженностью заговорил об императоре,  о свободе, но офицер закатился хохотом.    

– Черт  побери! Не очень-то ты хитер! – воскликнул он. – Верно, совсем уж нас  олухами считают, раз подсылают к нам таких желторотых птенцов, как ты!    

И  как ни бился Фабрицио, как ни лез из кожи вон, стараясь объяснить, что он и в  самом деле не купец, торгующий барометрами, жандармский офицер отправил его под  конвоем в тюрьму соседнего городка Б…, куда наш герой добрался только в третьем  часу ночи, вне себя от возмущения и еле живой от усталости.    

В  этой жалкой тюрьме Фабрицио провел тридцать три долгих дня, сначала удивляясь,  затем негодуя, а главное, совсем не понимая, почему с ним так поступили. Он  писал коменданту крепости письмо за письмом, и жена смотрителя тюрьмы, красивая  фламандка лет тридцати шести, взяла на себя обязанность передавать их по  назначению. Но так как она вовсе не хотела, чтобы такого красивого юношу  расстреляли, и не забывала, что он хорошо платит, то все его письма неизменно  попадали в печку. В поздние вечерние часы она приходила к узнику и сочувственно  выслушивала его сетования. Мужу она сказала, что у молокососа есть  деньги, и рассудительный тюремщик предоставил ей полную свободу действий. Она  воспользовалась этой снисходительностью и получила от Фабрицио несколько  золотых, – писарь отобрал у него только лошадей, а жандармский офицер не  конфисковал ничего. Однажды, в июне, Фабрицио услышал среди дня очень сильную,  но отдаленную канонаду. «Наконец-то! Началось!» Сердце Фабрицио заколотилось от  нетерпения. С улицы тоже доносился сильный шум, – действительно началось  большое передвижение войск, и через Б… проходили три дивизии. Около одиннадцати  часов вечера, когда супруга смотрителя пришла разделить с Фабрицио его горести,  он встретил ее еще любезнее, чем обычно, а затем, взяв ее за руку, сказал:    

– Помогите  мне выйти из тюрьмы. Клянусь честью, я вернусь, как только кончится сражение.    

– Вот  ерунду городишь! А подмазка у тебя есть?    

Фабрицио  встревожился, он не понял, что такое подмазка. Смотрительша, заметив его  беспокойство, решила, что он «на мели», и, вместо того чтобы заговорить о  золотых наполеондорах, как сперва намеревалась, стала уже говорить только о  франках.    

– Послушай, –  сказала она. – Если ты можешь дать мне сотню франков, я парочкой двойных  наполеондоров закрою глаза капралу, который придет ночью сменять  часовых, – ну, он и не увидит, как ты удерешь. Если его полк должен  выступить завтра, он, понятно, согласится.    

Сделка  была заключена. Смотрительша даже предложила спрятать Фабрицио в своей  спальне, – оттуда ему проще убежать утром.    

Рано  утром, еще до рассвета, смотрительша в нежном умилении сказала Фабрицио:    

– Миленький,  ты слишком молод для такого пакостного дела. Послушайся меня, брось ты это!    

– Но  почему! – твердил Фабрицио. – Разве это преступление – защищать  родину?    

– Будет  врать-то! Никогда не забывай, что я тебе спасла жизнь. Дело твое ясное, тебя  наверняка расстреляли бы. Но только смотри никому не проговорись, а то из-за  тебя мы с мужем место потеряем. И, знаешь, не повторяй больше никому дурацкой  басни, будто ты миланский дворянин, переодетый в платье купца, который торгует  барометрами, – право, это уже совсем глупо. Ну, а теперь слушай  хорошенько. Я сейчас дам тебе все обмундирование того гусара, что умер у нас в  тюрьме позавчера. Старайся поменьше говорить, а уж если какой-нибудь вахмистр  или офицер привяжется, станет допрашивать, откуда ты явился, и придется тебе  отвечать, – скажи, что ты был болен и лежал в крестьянском доме, что  крестьянин, мол, из жалости подобрал тебя, когда ты трясся от лихорадки в  придорожной канаве. Если тебе не поверят, прибавь, что ты догоняешь свой полк.  Тебя все-таки могут арестовать, потому что выговор у тебя не французский, –  так ты скажи, будто ты родом из Пьемонта, взят по рекрутскому набору, остался в  прошлом году во Франции, – ну, еще что-нибудь придумай.    

Впервые  после тридцати трех дней бурного негодования Фабрицио разгадал причину своих  злоключений. Его считали шпионом! Он принялся убеждать смотрительшу, которая в  то утро была очень нежна, и пока она, вооружившись иглой, ушивала гусарское обмундирование,  слишком широкое для Фабрицио, он очень вразумительно растолковал этой женщине  свою историю. Она слушала с удивлением, но на минуту поверила, – у него  был такой простодушный вид, и гусарский мундир так был ему к лицу!    

– Ну,  раз уж тебе так захотелось воевать, – сказала она, наполовину убежденная в  его искренности, – надо было в Париже поступить в какой-нибудь полк.  Угостил бы вахмистра в кабачке, он бы тебе все и устроил.    

Смотрительша  дала Фабрицио много полезных советов, как вести себя в будущем, и, наконец,  когда забрезжил день, выпустила его на улицу, тысячу раз заставив поклясться,  что он никогда и ни при каких обстоятельствах не упомянет ее имени.    

Едва  Фабрицио, подхватив подмышку гусарскую саблю, вышел бодрым шагом из этого  маленького городка, его одолели сомнения. «Ну вот, – думал он, – я  иду в мундире и с подорожной какого-то гусара, умершего в тюрьме. А его,  говорят, посадили за то, что он украл корову и несколько серебряных столовых  ложек. Я, так сказать, наследник его положения, хотя нисколько этого не хотел и  никак этого не предвидел. Значит, берегись тюрьмы!.. Примета совершенно ясная.  Мне придется долго страдать в тюрьме».    

Не  прошло и часа после разлуки Фабрицио с его благодетельницей, как полил дождь, и  такой сильный, что новоявленный гусар еле вытаскивал из грязи ноги в грубых  сапогах, которые ему были велики. Встретив крестьянина, ехавшего верхом на  дрянной лошаденке, он купил у него эту клячу, объясняясь знаками, ибо помнил,  что тюремщица советовала ему говорить как можно меньше из-за его иностранного  акцента.    

В  тот день армия, выиграв сражение при Линьи[36],  двигалась форсированным маршем к Брюсселю; это было накануне сражения при  Ватерлоо[37].  Около полудня, проезжая под не стихавшим проливным дождем, Фабрицио услышал  грохот пушки. От радости он мгновенно позабыл долгие и мучительные минуты  отчаяния, пережитые в несправедливом заточении. Он ехал до поздней ночи и, так  как у него уже появились зачатки здравого смысла, решил сделать привал в  крестьянском домике, стоявшем очень далеко от дороги. Хозяин плакался, уверял,  что у него все забрали. Фабрицио дал ему экю, и в доме сразу нашелся овес для  лошади. «Лошадь у меня дрянная, – думал Фабрицио, – но, пожалуй,  какой-нибудь писарь позарится на нее». И он улегся спать в конюшне, рядом со  стойлом. На следующий день, за час до рассвета, Фабрицио уже ехал по дороге и,  ласково поглаживая, похлопывая свою лошадь, добился того, что она побежала  рысцой. Около пяти часов утра он услышал канонаду: завязалось сражение при  Ватерлоо.    

 3    

     

Вскоре  Фабрицио повстречались маркитантки, и великая признательность, которую он питал  к смотрительше Б…й тюрьмы, побудила его заговорить с ними: он спросил одну из  них, где ему найти 4-й гусарский полк, в котором он служит.    

– А  ты бы лучше не торопился, голубчик! – ответила маркитантка, растроганная  бледностью и прекрасными глазами Фабрицио. – Нынче дело будет жаркое, а  поглядеть на твою руку, – где уж тебе саблей рубить! Будь у тебя  ружье, – куда ни шло, – и ты бы палил не хуже других.    

Этот  совет не понравился Фабрицио, он стегнул лошадь, но, как ни понукал ее, не мог  обогнать повозку маркитантки. Время от времени пушки как будто громыхали ближе,  и тогда грохот мешал маркитантке и Фабрицио слышать друг друга. Фабрицио вне  себя от воодушевления и счастья возобновил разговор с нею. С каждым ее словом  он все больше сознавал свое счастье. И женщина эта казалась ему такой доброй,  что он в конце концов все рассказал ей, утаив только свое настоящее имя и побег  из тюрьмы. Маркитантка была удивлена и ничего не понимала в том, что ей  наговорил этот юный красавчик солдат.    

– Ага,  догадалась! – наконец, воскликнула она с торжествующим видом. – Вы –  молоденький буржуа и влюбились, верно, в жену какого-нибудь капитана четвертого  гусарского полка. Ваша милая подарила вам мундир, вы его надели и теперь вот  едете догонять ее. Истинный бог, никогда вы не были солдатом! Но так как вы  храбрый малый, а ваш полк пошел в огонь, вы не желаете прослыть трусишкой и  тоже решили понюхать пороху.    

Фабрицио  со всем соглашался, – это было единственное средство услышать разумные советы.  «Я ведь совсем не знаю, какие обычаи у французов, – думал он, – и  если кто-нибудь не возьмется мной; руководить, я, чего доброго, опять попаду в  тюрьму и вдобавок у меня опять украдут лошадь».    

– Во-первых,  голубчик, – сказала маркитантка, все больше проникаясь дружеским к нему  расположением, – во-первых, признайся, что тебе еще нет двадцати одного  года; самое большее, тебе семнадцать лет.    

Это  была правда, и Фабрицио охотно признал ее.    

– Ну,  значит, ты еще даже не рекрут и готов лезть под пули только ради прекрасных  глаз твоей капитанши. Черт побери, у нее губа не дура! Слушай, если у тебя еще  осталось хоть немного золотых кругляшек из тех, что она тебе подарила, тебе  прежде всего надо купить другую лошадь. Погляди, как твоя кляча прядает ушами,  когда пушка громыхнет чуть поближе, – это крестьянская лошадь, из-за нее  тебя убьют, как только ты попадешь на передовые. Постой, видишь вон там, над  кустами, белый дымок? Это из ружей стреляют. Ну так вот, приготовься: как  засвистят вокруг пули, отпразднуешь ты труса! Поешь-ка сейчас немножко,  подкрепись, пока еще время есть.    

Фабрицио  последовал совету и дал маркитантке золотой, попросив взять, сколько с него  следует.    

– Фу  ты! Смотреть на тебя жалко! – воскликнула маркитантка. – Дурачок! И деньги-то  он тратить не умеет. Надо бы тебя проучить. Вот положу в карман твой золотой да  хлестну Красотку. Она как возьмет крупной рысью… Попробуй догони нас на твоей  кляче! Что ты будешь делать, дурачок, если я помчусь во весь дух? Помни, когда  гремит пушка, золота никому показывать нельзя. На, получай сдачи – восемнадцать  франков пятьдесят сантимов. Завтрак твой стоит всего полтора франка… А коней  тут скоро можно будет купить, сколько хочешь. За хорошую лошадку давай десять  франков, а уж больше двадцати ни за какую не давай, будь это хоть конь четырех  Эмоновых сыновей[38].    

Когда  Фабрицио кончил завтракать, неумолчная болтовня маркитантки была прервана вдруг  какой-то женщиной, выехавшей на дорогу через вспаханное поле.    

– Эй,  Марго! Эй, слушай! – кричала она. – Вправо сворачивай. Твой шестой  легкий там стоит.    

– Ну,  надо нам, дружок, проститься, – сказала маркитантка нашему герою. –  А, право, жалко мне тебя. Полюбился ты мне, честное слово! Ничего-то ты не  знаешь, обдерут тебя как липку, истинный бог! Поедем лучше со мной в шестой  легкий.    

– Я  и сам понимаю, что не знаю ничего, – ответил Фабрицио, – но я хочу  драться и поэтому поеду вон туда, где белый дымок.    

– Да  ты погляди, как твоя лошадь ушами прядает. Как только ты туда подъедешь, тебе  ее не сдержать, хоть она и малосильная, – помчится вскачь и бог весть куда  тебя занесет. Уж поверь моему слову. Вот что тебе надо сделать: как подъедешь к  цепи, слезай, подбери с земли ружье, патронташ, заляг рядом с солдатами и все  делай в точности, как они. Да, господи боже ты мой! Ты, поди, и патрона-то  скусить не умеешь!    

Фабрицио,  сильно уязвленный, все же признался своей новой приятельнице, что она угадала.    

– Бедняжка!  Сразу и убьют тебя, как бог свят. Убьют! Долго ли до беды! Нет, непременно надо  тебе со мной ехать, – сказала опять маркитантка властным тоном.    

– Но  я хочу сражаться!    

– А  ты и будешь сражаться! Еще как! Шестой легкий – лихой полк, а нынче дела на  всех хватит.    

– А  скоро мы найдем ваш полк?    

– Через  четверть часика, самое большее.    

«Раз  эта славная женщина отрекомендует меня, – подумал Фабрицио, – меня не  примут за шпиона из-за полного моего неведения всего, и мне можно будет  участвовать в бою». В эту минуту грохот канонады усилился, выстрелы зачастили  один за другим. «Будто четки перебирают», – думал Фабрицио.    

– Вон  уж и ружейная перестрелка слышна, – сказала маркитантка, подхлестнув  кнутом свою лошадку, казалось сразу воодушевившуюся от шума сражения.    

Маркитантка  свернула вправо, на проселочную дорогу, тянувшуюся меж лугов; на дороге этой  было по колено грязи, – повозка чуть не увязла; Фабрицио подталкивал  колеса. Лошадь его два раза упала. Вскоре воды и слякоти стало меньше, но  дорога перешла в тропинку, извивавшуюся в траве. Не успел Фабрицио проехать по  ней и пятисот шагов, лошадь его вдруг остановилась, как вкопанная: поперек  тропинки лежал труп, испугавший и лошадь и всадника.    

Лицо  Фабрицио, бледное от природы, приняло очень заметный зеленоватый оттенок. Маркитантка  посмотрела на мертвеца и сказала, как будто говоря сама с собой: «Не из нашей  дивизии»; потом подняла глаза и, взглянув на Фабрицио, захохотала.    

– Ха-ха-ха!  Что, мальчик? Хороша игрушка? – крикнула она.    

Фабрицио  застыл от ужаса. Больше всего его поразили босые грязные ноги трупа, с которых  уже стащили башмаки, да и все с него сняли, оставив только рваные штаны,  перепачканные кровью.    

– Слезай  с лошади! – сказала маркитантка. – Подойди к нему; тебе надо  привыкать… Гляди-ка! – воскликнула она. – В голову ему угодило!    

Действительно,  пуля попала около носа и вышла наискось через левый висок, отвратительно изуродовав  лицо. Один глаз не был закрыт.    

– Ну,  что ж ты! Слезай! – повторила маркитантка. – Подойди, дружок, пожми  ему руку, поздоровайся. Может, он тебе ответит.    

У  Фабрицио сердце зашлось от отвращения, однако он смело соскочил с седла,  подошел к трупу, взял его за руку и, крепко встряхнув, пожал ее, но отойти уже  не мог, точно оцепенел; он чувствовал, что у него не хватит силы сесть на  лошадь. Особенно ему жутко было видеть этот открытый глаз.    

«Маркитантка  сочтет меня трусом», – с горечью думал он, и все же не мог пошевелиться,  чувствуя, что, стоит ему сделать хоть одно движение, он упадет. Это была  ужасная для него минута: он действительно был близок к обмороку. Маркитантка  заметила это, проворно спрыгнула с тележки и, ни слова не говоря, подала ему  стаканчик водки; Фабрицио выпил его залпом, взобрался после этого на лошадь и  молча поехал дальше. Маркитантка время от времени искоса поглядывала на него.    

– Завтра  пойдешь в бой, дружок, – сказала она, наконец, – а нынче оставайся со  мной. Сам видишь, тебе еще надо привыкнуть к солдатскому делу.    

– Напротив,  я сейчас же хочу сражаться! – воскликнул наш герой, и с таким грозным видом,  что это показалось маркитантке хорошим признаком.    

Грохот  пушек усилился и как будто приблизился. Выстрелы гремели без всякого промежутка,  звуки их сливались в непрерывную басовую ноту, и на фоне этого непрестанного протяжного  гула, напоминавшего отдаленный шум водопада, очень явственно выделялась  ружейная перестрелка.    

Как  раз в это время они въехали в маленькую рощицу. Маркитантка увидела, что  навстречу опрометью бегут четыре французских солдата; она спрыгнула с повозки  и, отбежав от дороги шагов на двадцать, спряталась в яме, оставшейся на месте  дерева, вырванного с корнями. «Ну, – подумал Фабрицио, – сейчас  посмотрим, трус ли я». Он остановился около повозки, брошенной маркитанткой, и  вытащил саблю из ножен. Солдаты, не обратив на него ни малейшего внимания,  побежали по опушке рощи, влево от дороги.    

– Это  наши, – спокойно сказала маркитантка, подбегая к тележке, вся  запыхавшись. – Вот, если б твоя лошадь могла скакать галопом, я бы сказала  тебе: «Гони ее вскачь до конца рощи, погляди, есть ли кто на лугу».    

Фабрицио,  не заставив просить себя дважды, сорвал ветку тополя, ободрал с нее листья и  принялся изо всех силы нахлестывать свою клячу. Она понеслась вскачь, но через  минуту опять затрусила рысцой. Маркитантка пустила свою лошадь галопом.    

– Да  погоди ты, стой! – кричала она Фабрицио.    

Вскоре  оба они выехали из рощи. Остановившись на краю луга, они услышали ужаснейший  грохот: пушки и ружья палили со всех сторон – справа, слева, сзади. И так как  роща, из которой они выехали, была на холме, поднимавшемся над лугом на  восемьдесят футов, им был виден вдали один угол сражения, но на лугу, перед  рощей, никого не оказалось. На расстоянии тысячи шагов от них луг был перерезан  длинной шеренгой очень густых ветел; над ветлами расплывался в небе белый дым,  иногда взлетая клубами и кружась, как смерч.    

– Эх,  если б знать, где наш полк, – озабоченно проговорила маркитантка. –  Напрямик лугом нельзя ехать. Да вот что, – сказала она Фабрицио, –  если столкнешься с неприятелем, старайся заколоть его саблей, не вздумай  рубить.    

Но  тут маркитантка увидела тех четырех солдат, о которых мы только что упоминали.  Они появились из лесу, слева от дороги. Один из них ехал верхом.    

– Ну,  вот и лошадь тебе, – сказала она Фабрицио. – Эй, подъезжай сюда!  Эй! – крикнула она верховому. – Пропусти стаканчик водки.    

Солдаты  повернули к повозке.    

– Где  шестой легкий? – крикнула маркитантка.    

– Недалеко.  В пять минут доедешь; перед тем вон каналом, что идет вдоль деревьев. Там как  раз полковника Макона сейчас убили.    

– Слушай,  хочешь за лошадь пять франков?    

– Пять  франков? Экая ты шутница, матушка. Лошадь-то офицерская! Я через четверть часа  за пять золотых ее продам.    

– Дай-ка  мне золотой, – шепнула маркитантка Фабрицио; потом, подбегая к верховому,  приказала:    

– Слезай!  Живо! Вот тебе золотой.    

Солдат  слез с лошади; Фабрицио весело вскочил на нее; маркитантка стала отвязывать  вьючок с шинелью, притороченный к седлу его клячи.    

– А  ну-ка, помогите мне! – крикнула она солдатам. – Что же это вы? Дама  работает, а они стоят себе, смотрят.    

Но  едва пойманная лошадь почувствовала на своей спине вьючок, она взвилась на  дыбы, и Фабрицио, хотя и был хороший наездник, с великим трудом сдержал ее.    

– Видно,  что славный скакун, – заметила маркитантка. – Не привык, чтобы спину  ему вьюком щекотало.    

– Генеральский  конь! – воскликнул солдат, продавший лошадь. – Такому коню десять золотых  цена, и то мало!    

– Вот  тебе двадцать франков, – сказал ему Фабрицио, не помня себя от радости,  что под ним настоящий, горячий скакун.    

В  эту минуту пушечное ядро ударило наискось в шеренгу ветел, и Фабрицио с любопытством  смотрел, как полетели в разные стороны мелкие ветки, словно срезанные взмахом  косы.    

– Эге,  пушка-то ближе забирает, – сказал солдат, взяв у Фабрицио двадцать  франков.    

Было,  вероятно, около двух часов дня. Фабрицио все еще восторженно вспоминал любопытное  зрелище, как вдруг, пересекая угол широкой луговины, на краю которой он  остановился, проскакали всадники: несколько генералов, а за ними – человек  двадцать гусаров; лошадь его заржала, раза три поднялась на дыбы, потом  принялась яростно дергать узду, которая удерживала ее. «Ну, пусть!» – подумал  Фабрицио.    

Лошадь,  предоставленная своей воле, понеслась во весь опор и догнала эскорт, сопровождавший  генералов. Фабрицио насчитал четыре треуголки с золотыми галунами. Через  четверть часа по нескольким словам, которыми перебросились гусары, скакавшие  рядом с ним, он понял, что один из генералов – знаменитый маршал Ней. Фабрицио  был на седьмом небе от счастья, но никак не мог угадать, который из четырех  генералов – маршал Ней; он все на свете отдал бы, лишь бы узнать это, но  вспомнил, что ему нельзя говорить. Эскорт остановился, чтобы переправиться  через широкую канаву, наполнившуюся водой от вчерашнего ливня; канава эта,  обсаженная высокими деревьями, ограничивала с левой стороны луг, на краю  которого Фабрицио купил лошадь. Почти все гусары спешились. Канава обрывалась  отвесно, край ее был очень скользкий, вода в ней текла на три-четыре фута ниже  луга. Фабрицио, забыв обо всем от радости, больше думал о генерале Нее, о  славе, чем о своей лошади, и она, разгорячившись, прыгнула в воду; брызги  взлетели высоко вверх. Одного из генералов всего обдало водой, и он громко  выругался:    

– Ах,  дьявол! Скотина проклятая!    

Фабрицио  был глубоко уязвлен таким оскорблением. «Могу я потребовать от него извинения?»  – думал он. А пока что, желая доказать, что он вовсе уж не такой увалень, решил  взобраться на другой берег верхом на лошади; но берег был отвесный и высотой в  пять-шесть футов. Пришлось отказаться от этого намерения. Тогда Фабрицио пустил  лошадь по воде, доходившей ей почти до морды, но, наконец, нашел место,  служившее, верно, для водопоя, и по отлогому скату без труда выехал на поле,  тянувшееся по другую сторону канала. Он перебрался первый из всего эскорта и  гордо поехал рысцой вдоль берега; гусары барахтались в воде и находились в  довольно затруднительном положении, так как во многих местах глубина доходила  до пяти футов. Две-три лошади испугались, вздумали плыть и подняли целые столбы  брызг. Вахмистр заметил маневр желторотого юнца, совсем не имевшего военной  выправки.    

– Эй,  ребята, назад! Поворачивай влево, там водопой! – крикнул он.    

Мало-помалу  все перебрались.    

Выехав  на поле, Фабрицио застал там генералов одних, без эскорта; пушки громыхали как  будто все сильнее; он с трудом расслышал голос того генерала, которого так  сильно обдал водой, хотя тот кричал ему в самое ухо:    

– Где  ты взял эту лошадь?    

Фабрицио  так смутился, что ответил по-итальянски:    

– L'ho  comprato poco fa. (Только что ее купил.)    

– Что  говоришь? Не слышу! – крикнул генерал.    

Но  в эту минуту грохот так усилился, что Фабрицио не мог ответить. Признаемся, что  в нашем герое было в эту минуту очень мало геройского. Однако страх занимал в  его чувствах второе место, – неприятнее всего было слышать этот грохот, от  которого даже ушам стало больно. Эскорт пустил лошадей вскачь; ехали по  вспаханному полю, которое начиналось сразу от канала и все было усеяно трупами.    

– Красные  мундиры! Красные мундиры! – радостно кричали гусары эскорта.    

Сначала  Фабрицио не понимал, но, наконец, заметил, что действительно почти на всех  мертвецах красные мундиры. И вдруг он вздрогнул от ужаса, заметив, что многие  из этих несчастных «красных мундиров» еще живы; они кричали – очевидно, звали  на помощь, но никто не останавливался, чтобы помочь им. Наш герой, жалостливый  по натуре, изо всех сил старался, чтобы его лошадь не наступила копытом на  кого-нибудь из этих людей в красных мундирах. Эскорт остановился. Фабрицио, не  уделявший должного внимания своим воинским обязанностям, все скакал, глядя на  какого-то несчастного раненого.    

– Эй,  желторотый, стой! – крикнул ему вахмистр.    

Фабрицио  остановился и увидел, что он оказался шагов на двадцать впереди генералов,  справа, и что они как раз смотрят в эту сторону в подзорные трубки. Повернув  обратно, чтобы занять свое место в хвосте эскорта, стоявшего в нескольких шагах  позади генералов, он заметил, как один из них, самый толстый, повернулся к  своему соседу, тоже генералу, и с властным видом что-то говорит, как будто  распекает его и даже чертыхается. Фабрицио не мог подавить любопытства и,  невзирая на совет своей приятельницы-тюремщицы помалкивать, заговорил с соседом,  искусно составив короткую, очень правильную, очень гладкую французскую фразу:    

– Кто  этот генерал, который журит своего соседа?    

– Вот  тебе на! Маршал.    

– Какой  маршал?    

– Маршал  Ней, дурень! Где же это ты служил до сих пор?    

Фабрицио,  юноша очень обидчивый, даже не подумал разгневаться за оскорбление; он с детским  восхищением смотрел во все глаза на знаменитого «князя Московского»,  храбрейшего из храбрых.    

Вдруг  все поскакали галопом. Через несколько мгновений Фабрицио увидел, что шагах в  двадцати перед ним вспаханная земля вся шевелится самым диковинным образом.  Борозды пашни были залиты водой, а мокрая земля на их гребнях высоко взлетала  черными комками. Фабрицио взглянул на эту странную картину и снова стал думать  о славе маршала. Позади раздался короткий крик: упали с седла двое гусаров,  убитые пушечным ядром, и, когда он обернулся посмотреть, эскорт уже был от них  в двадцати шагах. Ужаснее всего было видеть, как билась на вспаханной земле  лошадь, вся окровавленная, запутавшись ногами в собственных своих кишках: она  все пыталась подняться и поскакать вслед за другими лошадьми. Кровь ручьем  текла по грязи.    

«Ах,  наконец-то я под огнем! – думал Фабрицио. – Я был в бою! –  твердил он удовлетворенно. – Теперь я настоящий военный».    

В  эту минуту эскорт мчался во весь опор, и наш герой понял, что земля  взметывается со всех сторон комками из-за пушечных ядер. Но сколько он ни  вглядывался в ту сторону, откуда прилетали ядра, он видел только белый  дым, – батарея стояла далеко, на огромном расстоянии, – а среди  ровного, непрерывного гудения, в которое сливались пушечные выстрелы, он как  будто различал более близкие ружейные залпы; понять он ничего не мог.    

В  эту минуту генералы и эскорт спустились на узкую, залитую водой дорожку,  тянувшуюся под откосом, ниже поля футов на пять.    

Маршал  остановился и опять стал смотреть в подзорную трубку. На этот раз Фабрицио мог  вволю любоваться им. Оказалось, что у него совсем светлые волосы и широкое  румяное лицо. «У нас в Италии нет таких лиц, – думал Фабрицио. – Я  вот, например, бледный, а волосы у меня каштановые, мне никогда таким не быть!»  – мысленно добавил он с грустью. Для него эти слова означали: «Мне никогда не  быть таким героем!» Он поглядел на гусаров – кроме одного, у всех у них были  рыжеватые усы. Фабрицио смотрел на гусаров, а они все смотрели на него. От их  взглядов он покраснел и, чтобы положить конец своему смущению, повернул голову  в сторону неприятеля. Он увидел длинные ряды красных человечков, и его очень  удивило, что они такие маленькие: растянутые их цепи, составлявшие, верно,  полки или дивизии, показались ему не выше кустов живой изгороди. Один ряд  красных всадников рысью приближался к той дорожке в низине, по которой поехали  шагом маршал и эскорт, шлепая по грязи. Дым мешал различить что-нибудь в той  стороне, куда все они двигались; только иногда на фоне этого белого дыма  проносились галопом всадники.    

Вдруг  Фабрицио увидел, что со стороны неприятеля во весь дух мчатся верхами четверо.  «А-а, нас атакуют!» – подумал он, но потом увидел, как двое из этих верховых  подъехали к маршалу и что-то говорят ему. Один из генералов маршальской свиты  поскакал в сторону неприятеля, а за ним – два гусара из эскорта и те четыре  всадника, которые только что примчались оттуда. Потом дорогу перерезал узкий  канал, и, когда все перебрались через него, Фабрицио оказался рядом с  вахмистром, с виду очень славным малым. «Надо с ним заговорить, – думал  Фабрицио, – может быть, они тогда перестанут так разглядывать меня». Он  долго обдумывал, что сказать вахмистру.    

– Сударь, –  сказал он, наконец, – я в первый раз присутствую при сражении. Скажите, это  настоящее сражение?    

– Вроде  того. А вы кто такой будете?    

– Я  брат жены одного капитана.    

– А  как его звать, капитана-то?    

Герой  наш страшно смутился: он совсем не предвидел такого вопроса. К счастью, маршал  и эскорт опять поскакали галопом. «Какую французскую фамилию назвать?» – думал  Фабрицио. Наконец, ему вспомнилась фамилия хозяина гостиницы, в которой он жил  в Париже; он придвинулся к вахмистру вплотную и во всю мочь крикнул ему:    

– Капитан  Менье!    

Вахмистр,  плохо расслышав из-за грохота пушек, ответил:    

– А-а,  капитан Телье? Ну, брат, его убили.    

«Браво! –  воскликнул про себя Фабрицио. – Не забыть: „Капитан Телье“. Надо  изобразить огорчение».    

– Ах,  боже мой! – произнес он с жалостным видом.    

С  низины выехали на лужок и помчались по нему; снова стали падать, ядра; маршал  поскакал к кавалерийской дивизии. Эскорт мчался среди трупов и раненых, но это  зрелище уже не производило на нашего героя такого впечатления, как  раньше, – он думал теперь о другом.    

Когда  эскорт остановился, Фабрицио заметил вдали повозку маркитантки, и нежные чувства  к этой почтенной корпорации взяли верх надо всем: он помчался к повозке.    

– Куда  ты? Стой св…! – кричал ему вахмистр.    

«Что  он тут может мне сделать?» – подумал Фабрицио и продолжал скакать к повозке маркитантки.  Он пришпоривал лошадь в надежде увидеть свою знакомую – добрую маркитантку, которую  встретил утром; лошадь и повозка были очень похожи, но хозяйка их оказалась  совсем другою, и Фабрицио даже нашел, что у нее очень злое лицо. Подъехав к  повозке, он услышал, что маркитантка сказала кому-то:    

– А  ведь какой красавец мужчина был!..    

Тут  нашего новичка-солдата ждало очень неприятное зрелище: отнимали ногу какому-то  кирасиру, молодому и красивому человеку саженного роста. Фабрицио зажмурился и  выпил один за другим четыре стаканчика водки.    

– Ишь  ты, как хлещет, заморыш! – воскликнула маркитантка.    

После  водки Фабрицио осенила блестящая идея: «Надо купить благоволение гусаров, моих  товарищей в эскорте».    

– Продайте  мне все, что осталось в бутылке, – сказал он маркитантке.    

– Все?  А ты знаешь, сколько это стоит в такой день? Десять франков!    

Зато,  когда Фабрицио галопом подскакал к эскорту, вахмистр крикнул:    

– Э-э!  Ты водочки нам привез! Для того и удрал? Давай сюда!    

Бутылка  пошла по рукам; последний, допив остатки, высоко подбросил ее и крикнул Фабрицио:    

– Спасибо,  товарищ!    

Все  смотрели теперь на Фабрицио благосклонным взглядом. У него отлегло от сердца,  будто свалился тяжелый камень, давивший его: сердце у него было тонкого изделья  – из тех, которым необходимо дружеское расположение окружающих. Наконец-то  спутники приняли его себе в товарищи и между ними установилась связь! Фабрицио  глубоко вздохнул и уже смелым голосом спросил вахмистра:    

– А  если капитан Телье убит, где же мне теперь сестру искать?    

Он  воображал себя маленьким Макиавелли[39],  говоря так смело «Телье» вместо «Менье».    

– Нынче  вечером узнаешь, – ответил ему вахмистр.    

Эскорт  снова двинулся и поскакал вслед за маршалом к пехотным дивизиям. Фабрицио  чувствовал, что совсем охмелел, он выпил слишком много водки, его покачивало в  седле; но тут ему очень кстати вспомнился совет кучера, возившего его мать:  «Ежели хватил лишку, равняйся на лошадь впереди, и делай то, что делает сосед».    

Маршал  направился к кавалерийским частям, довольно долго пробыл там и дал приказ атаковать  неприятеля; но наш герой уже час или два совсем не сознавал, что происходит  вокруг. Он чувствовал страшную сонливость, и, когда лошадь его скакала, он  грузно подпрыгивал в седле.    

Вдруг  вахмистр крикнул гусарам:    

– Эй,  сукины дети, не видите, что ли?.. Император!    

Тотчас  же гусары рявкнули во всю глотку:    

– Да  здравствует император!    

Нетрудно  догадаться, что герой наш очнулся и смотрел во все глаза, но видел только скакавших  на лошадях генералов, за которыми следовал эскорт. Длинные гривы, украшавшие драгунские  каски в свите императора, мешали различить лица.    

«Так  я и не увидел, не увидел императора на поле сражения! И все из-за этой  проклятой водки!»    

От  такой мысли Фабрицио окончательно отрезвел.    

Спустились  на дорогу, залитую водою. Лошади жадно тянулись мордами к лужам.    

– Так  это император проехал? – спросил Фабрицио у соседа.    

– Ну  да, он! Тот, у которого мундир без золотого шитья. Как же это вы не заметили  его? – благожелательно ответил гусар.    

Фабрицио  страстно хотелось догнать императорский эскорт и включиться в него. Какое счастье  по-настоящему участвовать в войне, вместе с таким героем! «Ведь я именно для  этого и приехал во Францию. И я вполне могу это сделать: я же сопровождаю этих  генералов только оттого, что моей лошади вздумалось поскакать вслед за ними».    

И  Фабрицио лишь потому решил остаться, что гусары, его новые товарищи, смотрели  на него очень приветливо; он уже начинал считать себя близким другом всех этих  солдат, рядом с которыми скакал несколько часов. Он уже видел, как между ними  завязывается благородная дружба героев Тассо и Ариосто. А если присоединиться к  эскорту императора, надо снова заводить знакомство; да еще его там, пожалуй,  встретят плохо, так как в императорском эскорте драгуны, а на нем гусарский  мундир, как и на всех, кто сопровождал маршала. Гусары же смотрели теперь на  нашего героя таким ласковым взглядом, что он был на верху блаженства, они  приняли его в товарищи, и он сделал бы для них «все на свете»; душой и мыслями  он витал в облаках. Все вокруг сразу переменилось, с тех пор как он  почувствовал себя среди друзей: он умирал от желания заговорить с ними,  расспросить их. «Нет, я еще немного пьян, – убеждал он себя. – Надо  помнить, что говорила тюремщица!»    

Когда  выехали с выбитой дороги, он заметил, что маршал. Ней куда-то исчез, а вместо  него ехал впереди эскорта другой генерал – высокий, худощавый, с суровым лицом  и грозным взглядом.    

Генерал  этот был не кто иной, как граф д'А***, – тот, кто 15 мая 1796 года  назывался лейтенантом Робером. Как он был бы счастлив увидеть Фабрицио дель  Донго!    

Перед  глазами Фабрицио уже давно не взлетали черные комки земли от падения пушечных  ядер. А когда подъехали к кирасирскому полку и остановились позади него, он  услышал, как защелкала по кирасам картечь; несколько человек упало.    

Солнце  уже стояло очень низко и вот-вот должно было закатиться, когда эскорт, проехав  по дороге между высокими откосами, поднялся на пологий бугор в три-четыре фута  и двинулся по вспаханному полю. Фабрицио услышал позади себя глухой, странный  звук и, обернувшись, увидел, что четыре гусара упали вместе с лошадьми; самого  генерала тоже опрокинуло на землю, но он поднялся на ноги, весь в крови.  Фабрицио посмотрел на упавших гусаров – трое еще судорожно дергались,  четвертого придавила лошадь, и он кричал: «Вытащите меня, вытащите!» Вахмистр и  трое гусаров спешились, чтобы помочь генералу, который, опираясь на плечо адъютанта,  пытался сделать несколько шагов: он хотел отойти от своей лошади, потому что  она свалилась на землю и, яростно лягаясь, билась в конвульсиях.    

Вахмистр  подошел к Фабрицио, и в эту минуту наш герой услышал, как позади, у самого его  уха, кто-то сказал:    

– Только  вот эта еще может скакать.    

И  вдруг он почувствовал, как его схватили за ноги, приподняли, поддерживая  подмышки, протащили по крупу лошади, потом отпустили, и он, соскользнув, хлопнулся  на землю.    

Адъютант  взял лошадь Фабрицио под уздцы, генерал с помощью вахмистра сел в седло и  поскакал галопом; за ним поскакали все шесть уцелевших гусаров. Взбешенный,  Фабрицио поднялся на ноги и побежал за ними, крича: «Ladri! Ladri!» (Воры! Воры!)  Смешно было гнаться за ворами посреди поля сражения.    

Вскоре  эскорт и генерал, граф д'А***, исчезли за шеренгой ветел. Фабрицио в опьянении  гнева добежал до этих ветел, очутился перед глубоким каналом, перебрался через  него. Вскарабкавшись на другой берег, он опять принялся браниться, увидев  генерала и эскорт, мелькавших между деревьями, но уже на очень большом  расстоянии.    

– Воры!  Воры! – кричал он теперь по-французски.    

Наконец,  в полном отчаянии, – не столько от похищения его лошади, сколько от предательства  друзей, – еле живой от усталости и голода, он бросился на землю у края  рва. Если б его великолепную лошадь отнял неприятель, Фабрицио и не думал бы  волноваться, но мысль, что его предали и ограбили товарищи, – этот  вахмистр, которого он так полюбил, и эти гусары, на которых он уже смотрел, как  на родных братьев, – вот что надрывало ему сердце. Он не мог утешиться,  думая о такой подлости, и, прислонившись к стволу ивы, плакал горькими слезами.  Он развенчивал одну за другой свои прекрасные мечты о рыцарской, возвышенной  дружбе, подобной дружбе героев «Освобожденного Иерусалима». Совсем не страшна  смерть, когда вокруг тебя героические и нежные души, благородные друзья,  которые пожимают тебе руку в минуту расставанья с жизнью! Но как сохранить в  душе энтузиазм, когда вокруг одни лишь низкие мошенники?! Фабрицио преувеличивал,  как всякий возмущенный человек.    

Через  четверть часа он оторвался от этих чувствительных размышлений, заметив, что пушечные  ядра уже долетают до шеренги деревьев, в тени которых он сидел. Он поднялся на  ноги и попытался ориентироваться. Перед ним был большой луг, а по краю его  тянулся широкий канал, окаймленный густыми ветлами; Фабрицио показалось, что он  уже видел это место. В это время через ров стала перебираться какая-то пехотная  часть и уже выходила на луг в четверти лье от Фабрицио. «Я чуть не уснул  тут, – подумал он. – Как бы меня в плен не забрали!..» И он быстрым  шагом пошел вдоль канала. Вскоре он успокоился, разглядев солдатские мундиры:  он испугался было, что его отрежут от своих, но полк оказался французский;  Фабрицио свернул вправо, чтобы догнать солдат.    

Помимо  морального страдания от мысли, что его так подло обокрали и предали, теперь с  каждой минутой все сильнее давало себя чувствовать страдание физическое:  мучительный голод. Пройдя, вернее пробежав, минут десять, он, к великой своей  радости, увидел, что полк, который тоже шел очень быстро, останавливается и как  будто занимает тут позицию. Через несколько минут он уже был среди первой кучки  солдат.    

– Товарищи,  не можете ли продать мне кусок хлеба?    

– Гляди-ка!  Он нас за булочников принимает!..    

Эта  жестокая шутка и дружный язвительный смех, который она вызвала, совсем обескуражили  Фабрицио. Так, значит, война вовсе не тот благородный и единодушный порыв  сердец, поклоняющихся славе, как он это воображал, начитавшись воззваний  Наполеона?.. Он сел, вернее упал, на траву и вдруг побледнел. Солдат,  одернувший его, остановился в десяти шагах, чтобы протереть платком боек своего  ружья, а затем подошел к Фабрицио и бросил ему горбушку хлеба; видя, что он не  поднял ее, солдат отломил кусочек и всунул ему в рот. Фабрицио открыл глаза и  съел весь хлеб молча; он не мог произнести ни слова от слабости. Когда он,  наконец, пришел в себя и поискал глазами солдата, чтобы заплатить ему, кругом  никого уже не было, – даже те солдаты, которые, казалось, только что  стояли около него, были уже в ста шагах и шли строем. Фабрицио машинально  поднялся с земли и двинулся вслед за ними. Он вошел в лес, и, падая с ног от  усталости, уже искал взглядом укромного местечка, чтобы лечь, как вдруг, к  великой своей радости, увидел хорошо знакомую повозку, лошадь, а потом и самое  маркитантку, которая встретилась ему утром. Она подбежала к нему и испугалась  его вида.    

– Дружок,  можешь еще пройти немного? – спросила она. – Ты, что же, ранен? А где  же твой красивый конь?    

Говоря  это, она подвела его к повозке, потом, подхватив под руки, помогла взобраться туда.  Наш герой, измученный усталостью, свернулся в комочек и сразу же уснул глубоким  сном.    

 4    

     

Ничто  не могло его разбудить – ни ружейные выстрелы, раздававшиеся около самой повозки,  ни бешеный галоп лошади, которую маркитантка изо всех сил нахлестывала кнутом:  полк целый день был убежден в победе, а теперь, внезапно атакованный целой  тучей прусской кавалерии, отступал, точнее сказать бежал, в сторону Франции.    

Полковник,  красивый и щеголеватый молодой офицер, заменивший убитого Макона, погиб от  прусской сабли; командир батальона, седовласый старик, приняв на себя  командование, приказал полку остановиться.    

– Сволочное  дело! – сказал он солдатам. – Во времена республики не спешили  удирать, пока неприятель к тому не принудит. Защищайте каждый вершок этой  местности, умирайте, а держитесь! – воскликнул он и смачно  выругался. – Помните – вы защищаете тут землю отчизны своей! Пруссаки  хотят захватить ее!    

Повозка  остановилась, и Фабрицио сразу проснулся. Солнце давно закатилось; Фабрицио  удивился, что уже почти стемнело. В разные стороны беспорядочной гурьбой бежали  солдаты; этот разброд поразил нашего героя; он заметил, что у всех растерянный  вид.    

– Что  случилось? – спросил он у маркитантки.    

– Пустяки!  Расколотили нас. Прусская кавалерия крошит наших саблями. Вот и все. Дурак  генерал думал сначала, что это наша кавалерия мчится. Ну-ка, поднимайся живей,  помоги мне постромки связать, – Красотка-то оборвала их.    

В  десяти шагах грянули выстрелы. Наш герой, отдохнувший и бодрый, сказал про  себя: «А ведь я в сущности еще не сражался по-настоящему, весь день только и  делал, что эскортировал генералов».    

– Я  должен сражаться, – сказал он маркитантке.    

– Не  беспокойся! Будешь сражаться, сколько душе твоей угодно и даже больше. Мы пропали.  Обри, дружок! – крикнула она спешившему мимо капралу. – Поглядывай  время от времени, где я, где моя повозка.    

– Вы  пойдете сейчас в бой? – спросил Фабрицио капрала.    

– Нет!  Надену лакированные туфли и отправлюсь на бал.    

– Я  пойду с вами.    

– Можешь  взять с собой этого молоденького гусара, – крикнула маркитантка. – Он  хоть и буржуа, а храбрый малый.    

Капрал  молча шел быстрым шагом. Подбежали восемь – десять солдат и пошли за ним; он  привел их к толстому дубу, окруженному кустами терновника, и все так же молча  разместил их вдоль опушки леса растянутой цепью – каждый стоял по меньшей мере  в десяти шагах от своего соседа.    

– Ну,  слушай, ребята! – сказал, наконец, капрал, впервые нарушив  молчание. – Без команды не стрелять. Помните, что у вас только по три  патрона.    

«Да  что же это происходит?» – спрашивал себя Фабрицио. И когда, наконец, остался  один на один с капралом, сказал:    

– У  меня ружья нет.    

– Во-первых,  молчи! Ступай вон туда; шагах в пятидесяти от опушки найдешь какого-нибудь  беднягу солдата, которого зарубили пруссаки. Сними с него ружье и патронташ. Да  смотри у раненого не вздумай взять! Бери ружье и патронташ у того, кто  наверняка убит. Поживей возвращайся, а не то попадешь под пулю своего же  товарища.    

Фабрицио  бросился бегом и вскоре вернулся с ружьем и патронташем.    

– Заряди  ружье и встань за это вот дерево. Только помни: без моей команды не стрелять…  Эх, сукин сын! – ругнулся капрал, прервав свои указания. – Он и ружье-то  зарядить не умеет!..    

Капрал  помог Фабрицио зарядить ружье и опять заговорил:    

– Если  увидишь, что неприятель скачет прямо на тебя, зарубить хочет, – вертись  вокруг дерева, а стреляй только в упор, когда он будет в трех шагах от  тебя, – надо, чтобы твой штык почти касался его мундира. Да брось ты свою  саблю! – крикнул капрал. – Еще споткнешься о нее и упадешь!.. Черт  побери! Ну и солдат дают нам теперь!..    

С  этими словами он сам снял с Фабрицио саблю и в сердцах далеко отшвырнул ее.    

– Ну-ка,  оботри платком кремень в замке. Да ты хоть раз в жизни стрелял из ружья?    

– Я  охотник.    

– Слава  тебе господи! – воскликнул капрал со вздохом облегчения. – Главное,  без моей команды не стреляй.    

И  он ушел. Фабрицио ликовал. «Наконец-то я по-настоящему буду драться, убивать  неприятеля! – думал он. – Нынче утром они угощали нас пушечными  ядрами, а я ничего не делал, только понапрасну рисковал жизнью, – дурацкое  занятие!»    

Он  глядел во все стороны с крайним любопытством. Вскоре очень близко от него раздалось  семь-восемь выстрелов. Но так как он не получил приказа стрелять, то стоял,  притаившись, за деревом. Уже надвигалась ночь. Ему казалось, что он в засаде на  медвежьей облаве в Трамецинских горах, над Гриантой. И ему вспомнился охотничий  прием: он достал из сумки патрон и вытащил из него пулю. «Если он покажется,  надо уложить его на месте», – и он забил шомполом вторую пулю в ствол  ружья. Вдруг он услышал два выстрела возле самого своего дерева и в ту же  минуту увидел кавалериста в голубом мундире, который вынесся на лошади с правой  стороны и поскакал мимо него влево. «Он еще не в трех шагах от меня, –  думал Фабрицио, – но я все-таки не промахнусь, я уверен». Фабрицио  старательно целился, переводя дуло ружья, и, наконец, спустил курок. Всадник  упал вместе с лошадью. Нашему герою по-прежнему казалось, что он на охоте, и он  весело помчался к убитому им зверю. Он был уже совсем близко от упавшего и, видимо,  умирающего пруссака, как вдруг с невероятной быстротой прискакали два других  прусских кавалериста, явно намереваясь зарубить его. Фабрицио со всех ног  бросился к лесу и, чтоб удобнее было бежать, швырнул наземь ружье. Пруссаки  были уже в трех шагах от него, когда он добежал до поросли молодых дубков,  насаженных вдоль опушки, с прямыми, ровными стволами толщиной в руку. Пруссаки  на минуту замешкались перед этими дубками, но все же проехали и погнались за Фабрицио  по лесной прогалине. Они чуть было снова не настигли его, но дорогу им  преградили семь-восемь толстых деревьев, а Фабрицио проскользнул между  стволами. И тотчас же навстречу ему раздался залп пяти-шести ружей, так близко,  что вспышками огня чуть не обожгло ему лицо. Он пригнул голову, и, когда поднял  ее, прямо перед ним оказался капрал Обри.    

– Убил  одного? – спросил он Фабрицио.    

– Да,  только ружье потерял.    

– Не  беда, ружей здесь сколько хочешь. А ты все-таки молодец, хоть и глядишь  дурнем, – день у тебя не пропал даром. Зато вот эти разини промахнулись и  упустили тех двоих, что за тобой гнались, а ведь пруссаки были у них перед  самым носом. Мне-то их не видно было. Ну ладно. Теперь дадим ходу; полк где-то  недалеко, в десять минут разыщем; а кроме того, тут есть хорошая лужайка, на  ней удобно собраться да залечь полукругом.    

Говоря  это, капрал быстро шел во главе отряда из десяти солдат. Шагах в двухстах действительно  оказалась большая лужайка, и на ней встретился им раненый генерал, которого  несли адъютант и слуга.    

– Дайте  мне четырех людей, – сказал он капралу еле слышным голосом. – Пусть  отнесут меня в походный госпиталь; у меня нога раздроблена.    

– Поди  ты к…! – крикнул капрал. – И ты и все ваши генералы. Все вы предали  сегодня императора.    

– Как!!! –  яростно завопил генерал. – Вы не подчиняетесь моему приказу?! Да вы  знаете, с кем говорите? Я граф Б***, генерал, командующий вашей  дивизией! – И так далее и так далее. Он произносил громкие фразы.    

Адъютант  бросился на солдат. Капрал ткнул ему штыком в руку около плеча и скорым шагом  двинулся дальше со своими солдатами.    

– Не  только тебе, а всем вашим генералам надо бы руки и ноги перебить! Щеголи проклятые!  Все продались Бурбонам и изменили императору!    

Фабрицио  с изумлением слушал такое ужасное обвинение.    

Около  десяти часов вечера маленький отряд присоединился к полку у входа в деревню, состоявшую  из нескольких узеньких улиц; но Фабрицио заметил, что капрал Обри избегал офицеров  и ни к одному из них не обратился с рапортом.    

– Тут  никак не пройдешь! – воскликнул капрал.    

Все  улицы были забиты пехотой, кавалерией, а главное, зарядными ящиками артиллерии  и фургонами. Капрал Обри сворачивал то в одну, то в другую, то в третью улицу,  но каждый раз через двадцать шагов уже невозможно было пробиться. Кругом  раздавались злобные окрики и ругательства.    

– И  тут тоже какой-нибудь изменник командует! – воскликнул капрал. – Если  у неприятеля хватит догадки окружить деревню, всех нас заберут в плен, как  собак. Ступай за мной, ребята.    

Фабрицио  оглянулся – за капралом шло теперь только шесть солдат. Через открытые ворота  они вошли на просторный скотный двор, со двора – в конюшню, а оттуда, через  маленькую дверцу, – в плодовый сад. Некоторое время они блуждали наугад –  то в одну, то в другую сторону, наконец пролезли сквозь живую изгородь и  очутились в поле, засеянном рожью. Меньше чем через полчаса, пробираясь  навстречу крикам и смутному гулу, они снова вышли на большую дорогу, но уже за  деревней. В придорожных канавах грудами валялись брошенные ружья. Фабрицио  выбрал себе ружье. Но дорога, хотя и очень широкая, была так запружена  беглецами и повозками, что за полчаса капрал и Фабрицио едва ли продвинулись на  пятьсот шагов. Говорили, что дорога ведет в Шарлеруа. Когда на деревенской  колокольне пробило одиннадцать, капрал воскликнул:    

– Пойдем-ка  опять полем!    

Маленький  отряд состоял уже только из трех солдат, капрала и Фабрицио. Не успели отойти  от большой дороги на четверть лье, как вдруг один из солдат сказал:    

– Невмоготу  мне!    

– И  мне тоже, – добавил второй.    

– Вот  еще новости! Нам всем несладко, – заметил капрал. – А вот слушайтесь  меня, и вам хорошо будет.    

Он  приметил пять-шесть деревьев, росших около меж посреди огромного поля.    

– К  деревьям! – скомандовал он. А когда подошли к деревьям, добавил: –  Ложитесь тут, а главное, не шумите. Но перед сном надо бы пожевать. У кого есть  хлеб?    

– У  меня, – отозвался один из солдат.    

– Давай  сюда, – властно заявил капрал.    

Он  разрезал хлеб на пять ломтей и взял себе самый маленький.    

– Минут  за пятнадцать до рассвета, – сказал он, прожевывая хлеб, – нагрянет  неприятельская кавалерия. Надо изловчиться, чтобы нас не изрубили. Если один  будешь удирать от кавалерии по такой широкой равнине – крышка тебе, а впятером  можно спастись. Держитесь около меня дружно, стреляйте только в упор, и я  ручаюсь, что завтра к вечеру приведу вас в Шарлеруа.    

За  час до рассвета капрал разбудил свой отряд и велел всем перезарядить ружья. С  большой дороги по-прежнему доносился гул, не прекращавшийся всю ночь: казалось,  слышится отдаленный рев водопада.    

– Точно  бараны бегут, – сказал Фабрицио, с простодушным видом глядя на капрала.    

– Заткнись,  молокосос! – возмущенно крикнул капрал.    

А  трое солдат, составлявших всю его армию, посмотрели на Фабрицио такими глазами,  словно услышали кощунство. Он оскорбил нацию.    

«Ну,  уж это слишком! – думал наш герой. – Я это и раньше замечал, у  вице-короля в Милане. Они никогда не убегают! Нет! Французам нельзя говорить  правду, если она задевает их тщеславие. Но мне наплевать, что они смотрят на  меня такими злыми глазами. И я им это докажу».    

Отряд  двинулся в путь, по-прежнему шагах в пятистах от потока беглецов, катившегося  по большой дороге. На расстоянии одного лье от места ночлега капрал и его отряд  пересекли соединявшийся с большой дорогой проселок, на котором вповалку спали  солдаты. Фабрицио купил тут за сорок франков довольно хорошую лошадь, а среди  валявшихся повсюду сабель тщательно выбрал себе длинную прямую саблю.    

«Раз  говорят, что надо колоть, а не рубить, – думал он, – эта будет лучше  всех».    

Вооружившись  таким способом, он пустил лошадь вскачь и вскоре догнал капрала, который  порядком опередил его.    

Покрепче  упершись в стремена и прихватив левой рукой саблю, он сказал, окидывая взглядом  всех четырех французов:    

– Эти  люди бегут по дороге, точно стадо баранов… точно «стадо испуганных  баранов»…    

Фабрицио  старательно подчеркивал слово бараны, но его товарищи уже совсем позабыли, как  рассердило их это слово час тому назад. В этом сказалось различие между  итальянцами и французами: у французов натура более счастливая, – они  скользят по поверхности событий и не отличаются злопамятством.    

Не  скроем, Фабрицио был чрезвычайно доволен своим намеком на баранов. Отряд двигался  полем; болтали о том о сем; прошли еще два лье, капрал все удивлялся, что  неприятельская кавалерия не показывается; он сказал Фабрицио:    

– Вы  – наша кавалерия. Скачите вон к той ферме, что стоит на бугре; спросите  хозяина, не может ли он дать нам позавтракать «за плату». Не забудьте сказать,  что нас только пятеро. Если он станет мяться, дайте ему из своих денег пять  франков вперед. Не беспокойтесь, – мы отберем у него монетку после  завтрака.    

Фабрицио  взглянул на капрала и увидел на лице его выражение такой невозмутимой важности,  даже своего рода морального превосходства, что покорно подчинился. Все прошло  так, как предвидел главнокомандующий, только по настоянию Фабрицио у  крестьянина не отняли силой те пять франков, которые были даны ему вперед.    

– Это  мои деньги, – сказал Фабрицио товарищам, – и я не за вас плачу, я  плачу за себя: моей лошади тут дали овса.    

Фабрицио  так плохо изъяснялся по-французски, что его товарищам почудилось какое-то  высокомерие в его словах. Это очень их задело, и постепенно у них созрела мысль  проучить его в конце дня. Он казался им совсем чужим, непохожим на них, а это  их обижало. Фабрицио, напротив, уже начинал чувствовать к ним большое  расположение.    

Два  часа шли молча, и вдруг, поглядев на дорогу, капрал радостно крикнул:    

– Наш  полк идет!    

Тотчас  побежали к дороге. Но, увы, вокруг древка с орлом было человек двести, не  больше. Вскоре Фабрицио разглядел в толпе маркитантку: она шла пешком, с  красными от слез глазами, и время от времени опять принималась плакать.  Фабрицио напрасно искал взглядом ее повозку и лошадь Красотку.    

– Ограбили,  погубили, обокрали! – закричала маркитантка в ответ на вопрошающий взгляд  нашего героя.    

Он  молча слез с лошади, взял ее под уздцы и сказал маркитантке:    

– Садитесь.    

Ему  не пришлось ее упрашивать.    

– Укороти  стремена, – сказала она.    

Усевшись  хорошенько в седле, она принялась рассказывать Фабрицио о всех бедствиях,  случившихся с нею за ночь. После бесконечно долгого повествования, которое наш  герой из чувства нежной дружбы слушал очень внимательно, хотя ничего в нем не  понимал, маркитантка добавила:    

– И  подумать только! Ведь это французы меня ограбили, поколотили, изругали.    

– Как!  Французы? А я думал – неприятель! – воскликнул Фабрицио с наивным видом,  придававшим детскую прелесть его красивому, но строгому и бледному лицу.    

– Какой  же ты глупыш! – сказала маркитантка, улыбаясь сквозь слезы. – А  все-таки ты очень милый.    

– И  при всем при том молодчина – ухлопал пруссака, – добавил капрал Обри, в  общей сумятице случайно оказавшийся рядом с лошадью, на которой ехала  маркитантка.    

– Только  гордец он! – добавил капрал.    

Фабрицио  сделал нетерпеливое движение.    

– А  как твоя фамилия? – спросил капрал. – Может, доведется рапорт  представить, так я хочу упомянуть тебя.    

– Моя  фамилия – Вази, – ответил Фабрицио, несколько замявшись, – то есть  нет – Було, – спохватился он.    

Фамилия  Було стояла в том документе, который дала ему Б-ая тюремщица; за день до этого  он дорогой старательно вытвердил ее, так как начинал уже кое-что соображать и  меньше удивлялся всему, что происходило вокруг. Кроме подорожной гусара Було,  он, как зеницу ока, берег итальянский паспорт, по которому мог претендовать на  благородную фамилию Вази, продавца барометров. Когда капрал укорил его в  гордости, он чуть было не ответил: «Я – гордец? Я, Фабрицио Вальсерра маркезино  дель Донго, согласившийся принять имя какого-то Вази, который торгует  барометрами!»    

Пока  он раздумывал и мысленно говорил себе: «Надо крепко запомнить, что моя фамилия  – Було, иначе не миновать тюрьмы, которой угрожает мне судьба», капрал и  маркитантка обменялись несколькими словами на его счет.    

– Не  думайте, что я из любопытства спрашиваю, – сказала маркитантка, перестав  вдруг говорить ему «ты». – Я вам добра хочу. Скажите, кто вы такой на  самом деле?    

Фабрицио  ответил не сразу. Он думал о том, что вряд ли найдет более преданных друзей,  готовых помочь и делом и разумным советом, а он так нуждался сейчас в разумных  советах. «Мы скоро войдем в военную крепость, комендант захочет узнать, кто я  такой, и меня засадят в тюрьму, если увидят из моих ответов, что я никого не  знаю в четвертом гусарском полку, хотя на мне мундир этого полка». Будучи  австрийским подданным, Фабрицио прекрасно знал, какое важное значение имеет  паспорт. Даже его близкие родственники, люди знатные, ханжески благочестивые и  притом приверженцы победившей партии, раз двадцать имели всякие неприятности  из-за паспортов. Поэтому Фабрицио не обиделся на вопрос маркитантки. Он ответил  не сразу, подыскивая французские слова, чтобы понятнее все объяснить, а  маркитантка, подстрекаемая любопытством, добавила с намерением ободрить его:    

– Капрал  Обри и я дадим вам хорошие советы, как вести себя.    

– Я  не сомневаюсь в этом, – ответил Фабрицио. – Моя фамилия Вази, я  приехал из Генуи. Моя сестра, прославленная у нас красавица, вышла замуж за  французского капитана. Мне только семнадцать лет, и сестра пригласила меня  пожить у нее, чтобы посмотреть Францию и пополнить свое образование. Я уже не  застал ее в Париже и, узнав, что она следует за этой армией, приехал сюда. Я  повсюду ее искал и не мог найти. Солдатам показался подозрительным мой выговор,  и меня арестовали. У меня были тогда деньги, я дал денег жандарму, а он вынес  мне чужую подорожную, мундир и сказал: «Удирай! Только поклянись, что никогда  не произнесешь моей фамилии».    

– А  как его фамилия-то? – спросила маркитантка.    

– Я  же дал слово! – сказал Фабрицио.    

– Он  прав, – подтвердил капрал. – Жандарм, конечно, прохвост. Но приятель  наш не должен называть его. А как фамилия капитана, мужа вашей сестры? Если мы  будем знать фамилию, можно разыскать его.    

– Телье,  капитан четвертого гусарского полка, – ответил наш герой.    

– Так,  значит, вас подвел иностранный выговор? – с некоторым лукавством спросил капрал. –  Солдаты за шпиона вас приняли?    

– Ну  да! Подумайте, какая гнусность! – воскликнул Фабрицио, сверкая  глазами. – Это я-то шпион! Когда я так люблю императора и французов! Мне  нестерпимо такое оскорбление!    

– Ошибаетесь!  Никакого тут оскорбления нет. Ничего удивительного, что солдат взяло сомнение, –  строгим тоном возразил капрал.    

И  он весьма наставительно объяснил, что в армии каждый должен состоять в  какой-нибудь воинской части и носить ее мундир, а иначе тебя натурально примут  за шпиона. Неприятель подсылает множество шпионов, – в этой войне кругом  предатели. Пелена спала с глаз Фабрицио. В первый раз он понял, что сам виноват  во всем, что случилось с ним за последние два месяца.    

– Погоди  ты, пускай он нам все хорошенько расскажет, – перебила капрала  маркитантка, у которой разгорелось любопытство.    

Фабрицио  покорился. Когда он кончил свой рассказ, маркитантка сказала капралу с серьезным  видом:    

– По  правде говоря, он еще мальчик и никакой не военный. А нам теперь плохо придется  в этой войне, после того как нас разбили и предали. Оставит он тут свои кости.  А зачем? Во славу божью, что ли?    

– Да  он и ружья-то солдатского зарядить не умеет, – добавил капрал, – ни в  двенадцать темпов, ни вольно. Ведь это я ему сам шомполом пулю забил, которой  он пруссака ухлопал.    

– Да  еще он всякому встречному и поперечному деньги свои показывает, – добавила  маркитантка. – Как только нас с ним не будет, его дочиста оберут.    

– Какой-нибудь  вахмистр, – добавил капрал, – затащит его к себе в эскадрон, чтобы на  его счет винцом угощаться, а может, еще и неприятель его переманит, – ведь  нынче кругом изменники. Первый попавшийся прикажет ему идти за собой, он и  пойдет. Лучше всего ему поступить в наш полк.    

– Нет,  уж, пожалуйста, капрал, – живо возразил Фабрицио. – На лошади гораздо  удобнее, чем пешком. И к тому же я не умею заряжать ружье, а вы сами видели,  что с лошадью я хорошо справляюсь.    

Фабрицио  очень гордился этой маленькой речью.    

Мы  не станем пересказывать читателю долгие прения между капралом и маркитанткой относительно  дальнейшей судьбы нашего героя. Фабрицио заметил, что они в этом споре раза по  три, по четыре повторяли все обстоятельства его приключений: как заподозрили  его солдаты, как жандарм продал ему подорожную и мундир, как он вчера оказался  в эскорте маршала, как увидел мельком императора, как «подтибрили» у него  лошадь и т. д. и т. д.    

С  чисто женским любопытством маркитантка то и дело возвращалась к обстоятельствам  похищения той прекрасной лошади, которую он купил при ее содействии.    

– Так  ты, значит, почувствовал, что тебя схватили за ноги, тихонечко приподняли,  пронесли над хвостом твоей лошади и посадили на землю?..    

«Зачем  столько раз повторять то, что всем нам троим уже хорошо известно?» – думал Фабрицио.  Он еще не знал, что во Франции простые люди именно таким путем стараются  набрести на какую-нибудь мысль.    

– А  сколько у тебя денег? – вдруг спросила у него маркитантка.    

Фабрицио  ответил, не колеблясь ни секунды: он был уверен в душевном благородстве этой  женщины, – вот что выгодно отличает Францию.    

– Осталось,  пожалуй, тридцать наполеондоров и восемь или десять экю по пяти франков.    

– В  таком случае ты вольный сокол! – воскликнула маркитантка. – Брось ты  эту разбитую армию, сверни вправо, выберись на первую попавшуюся дорогу,  хорошенько настегивай лошадь и скачи все дальше и дальше от армии. Постарайся  поскорее купить штатское платье. Как проедешь восемь или десять лье да увидишь,  что кругом больше нет солдат, поезжай на почтовых в какой-нибудь хороший город,  отдохни там недельку, поешь бифштексов. Только смотри никому не говори, что ты  был в армии: жандармы сцапают тебя как дезертира, а ты хоть и славный мальчик,  но еще нет у тебя смекалки, чтобы отвечать жандармам как надо. Как только оденешься  опять в штатское, разорви солдатскую подорожную на тысячу клочков и назовись  своей настоящей фамилией – Вази. А что ему говорить – откуда он приехал? –  спросила она у капрала.    

– Из  Камбре на Шельде. Это хороший городок. Слыхал про него? Там еще собор есть и  Фенелон[40].    

– Правильно, –  сказала маркитантка. – Нипочем не говори, что ты был в сражении, никому ни  слова насчет Б*** и жандарма, который продал тебе подорожную. Если захочешь  вернуться в Париж, поезжай сперва в Версаль[41]  и с той стороны пройди через парижскую заставу; иди пешком, не торопясь, как  будто возвращаешься с прогулки. Наполеондоры свои зашей в пояс панталон, а  главное, когда будешь покупать что-нибудь, не показывай ты всех денег: вынимай  столько, сколько надо заплатить. Вот что мне горько: обдерут тебя как липку,  непременно обдерут. А что ты без денег будешь делать? Ведь ты вести себя совсем  не умеешь? – и т. д.    

Добрая  маркитантка говорила еще очень долго; капрал только кивками подтверждал все ее  поучения, не успевая вставить хоть слово. Вдруг густая толпа, двигавшаяся по  большой дороге, сначала ускорила шаг, потом ринулась влево, через узкую  придорожную канаву, и опрометью помчалась по полю. «Казаки! Казаки»! –  кричали со всех сторон.    

– Бери  назад свою лошадь! – крикнула маркитантка.    

– Боже  сохрани! – сказал Фабрицио. – Скачите, спасайтесь! Я вам дарю ее.  Хотите, дам денег на новую повозку? Половина того, что у меня есть, –  ваша.    

– Говорят  тебе, бери свою лошадь! – гневно кричала маркитантка и хотела было  спрыгнуть наземь. Фабрицио выхватил саблю.    

– Держитесь  крепче! – крикнул он, плашмя ударил два-три раза саблей по лошади, и она  вскачь понеслась вслед за беглецами.    

Герой  наш поглядел на дорогу, по которой только что двигалось три или четыре тысячи  человек, густой толпой, как крестьяне в церковной процессии. От слова «казаки»  дорога вмиг опустела, на ней не было ни души; беглецы побросали кивера, ружья,  сабли и прочее снаряжение. Фабрицио, удивляясь, свернул вправо на распаханный  пригорок, поднимавшийся над дорогой на двадцать – тридцать футов; он окинул  взглядом всю дорогу и равнину, но не приметил и следа казаков. «Странные люди,  эти французы! – сказал он про себя. – Но раз мне все равно надо идти  направо, то отчего бы не отправиться сейчас же, – подумал он. – Не  знаю какая, но, верно, есть же причина, что они вдруг все побежали». Он  подобрал с земли ружье, проверил, заряжено ли оно, подсыпал пороху на полку,  почистил кремень, затем выбрал себе туго набитый патронташ и снова оглянулся во  все стороны, – он был совсем один на этой равнине, недавно такой людной.  Далеко-далеко впереди все еще мчались без оглядки беглецы, постепенно исчезая  за деревьями. «Вот, право, странно»! – думал он. И вспомнив маневр,  примененный накануне капралом, сел на землю посреди поля пшеницы. Он не хотел  удаляться от дороги, так как надеялся увидеть своих друзей – маркитантку и  капрала Обри.    

Сидя  в поле, он пересчитал деньги и убедился, что у него осталось не тридцать  наполеондоров, как он думал, а только восемнадцать; но в запасе были еще  маленькие бриллианты, которые он засунул за подкладку своих гусарских ботфортов  в комнате Б-ой тюремщицы в то утро, когда она выпустила его. Он тщательно  запрятал наполеондоры и снова стал размышлять о причинах такого внезапного  бегства. «Может быть, это дурное предзнаменование для меня?» – думал он. Но  больше всего он огорчался тем, что не спросил у капрала Обри, действительно ли  он участвовал в сражении? Ему казалось, что да, и, будь он уверен в этом, он  чувствовал бы себя счастливейшим человеком.    

«А  все-таки, – думал он, – в сражении я был под именем какого-то  арестанта, у меня в кармане его подорожная, и даже хуже, – на мне его  одежда. Это роковая примета для моего будущего. Что сказал бы аббат Бланес?  Бедняга Було умер в тюрьме! Право, все это зловещие предзнаменования: судьба  готовит мне тюрьму!» Фабрицио отдал бы все на свете, чтобы узнать,  действительно ли гусар Було был виновен. Он стал припоминать: кажется,  тюремщица в Б. говорила ему, что гусара посадили в тюрьму не только за кражу  серебряных столовых ложек, но еще и за то, что он украл крестьянскую корову и  до полусмерти избил ее хозяина. Фабрицио не сомневался, что и его также  когда-нибудь заключат в тюрьму за преступление, которое чем-то будет похоже на  вину гусара Було. Он думал о своем друге, аббате Бланесе. Ах, если б можно было  посоветоваться с ним! Затем он вспомнил, что не писал своей тетке, с тех пор  как уехал из Парижа. «Бедная Джина!» – подумал он, и слезы навернулись у него  на глаза. Но вдруг он услышал неподалеку легкий шум: какой-то солдат кормил в  поле трех лошадей, держа их в поводу и сняв с каждой удила; лошади, видимо,  умирали с голоду. Фабрицио взметнулся, как куропатка; солдат оторопел. Заметив  это, наш герой поддался искушению разыграть на минутку роль гусара.    

– Одна  из этих лошадей принадлежит мне, мерзавец! – закричал он. – Но так и  быть, я дам тебе пять франков за то, что ты взял на себя труд привести ее сюда.    

– Ты  что? Смеешься надо мной? – сказал солдат.    

Фабрицио  прицелился в него на расстоянии шести шагов.    

– Отдавай  лошадь, а то застрелю!    

У  солдата ружье висело за единой, он передернул плечами, чтобы достать его.    

– Только  пошевелись, крышка тебе! – крикнул Фабрицио и бросился к нему.    

– Ну  ладно, давайте пять франков и берите одну из трех, – смущенно сказал  солдат, с грустью взглянув на опустевшую, безлюдную дорогу.    

Фабрицио,  высоко подняв ружье левой рукой, правой бросил ему три монеты по пяти франков.    

– Слезай,  если тебе жизнь дорога… Взнуздай вороную и убирайся подальше с двумя другими…  Если заартачишься, – пристрелю.    

Солдат,  ворча, повиновался. Фабрицио подошел к лошади и взял поводья в левую руку, не  спуская глаз с медленно удалявшегося солдата. Когда тот отошел шагов на  пятьдесят, Фабрицио ловко вскочил на лошадь. Но едва он уселся в седло и сунул  правую ногу в стремя, как услышал свист пролетевшей пули: солдат выстрелил в  него из ружья. Фабрицио вне себя от гнева помчался в его сторону, но солдат  побежал стремглав, и вскоре Фабрицио увидел, что он скачет на одной из  оставшихся лошадей. «Ну, теперь его не догнать», – подумал Фабрицио.  Купленная им лошадь оказалась отличной, но, видимо, была смертельно голодна.  Фабрицио повернул к большой дороге, на которой по-прежнему не увидел ни души,  пересек ее и рысцой пустил лошадь влево, к небольшой лощине, где надеялся найти  маркитантку. Однако, въехав на бугор, он на расстоянии целого лье вокруг увидел  только одинокие фигуры солдат. «Значит, не суждено мне встретиться с этой  доброй, славной женщиной!» – подумал он со вздохом. Вдалеке, справа от дороги,  он заметил ферму и направился туда. Он заплатил деньги вперед и, не слезая с  лошади, велел задать ей овса: бедняжка так изголодалась, что грызла ясли. Час  спустя Фабрицио уже ехал по большой дороге, все еще смутно надеясь найти  маркитантку или хотя бы капрала Обри. Оглядываясь по сторонам, он ехал все  дальше и добрался до болотистого берега какой-то речки, через которую был  перекинут довольно узкий деревянный мост. Перед мостом, справа от дороги, одиноко  стояла харчевня под вывеской: «Белая лошадь». «Тут я пообедаю», – решил  Фабрицио. У въезда на мост он заметил кавалерийского офицера с рукой на  перевязи, понуро сидевшего на лошади; в десяти шагах от него трое кавалеристов  без лошадей набивали трубки.    

«Ну,  эти люди, по-моему, весьма способны купить у меня лошадь еще дешевле, чем она  мне досталась», – подумал Фабрицио.    

Раненый  офицер и трое солдат смотрели на него, словно поджидали, чтобы он подъехал. «А  зачем мне этот мост? – думал наш герой. – Лучше свернуть вправо и  ехать берегом; маркитантка, наверно, посоветовала бы мне выбрать именно этот  путь, чтобы выйти из неприятного положения… Да, но если я обращусь в бегство,  завтра мне будет очень стыдно; к тому же у моей лошади быстрые ноги, а у того  офицера лошадь, видно, загнанная; если он вздумает ссадить меня с седла, я  ускачу». Рассуждая таким образом, Фабрицио придерживал лошадь и ехал самым  медленным шагом.    

– Побыстрей  подъезжайте, гусар! – повелительным тоном крикнул офицер.    

Фабрицио  проехал несколько шагов и остановился.    

– Вы  хотите отнять у меня лошадь? – крикнул он.    

– Ни  в коем случае! Подъезжайте.    

Фабрицио  посмотрел на офицера, – у него были седые усы и взгляд самый честный. Косынка,  которая поддерживала его левую руку, вся пропиталась кровью, правая рука тоже  была обмотана окровавленной тряпкой. «Ну не он, так солдаты схватят мою лошадь  под уздцы», – подумал Фабрицио, но, приглядевшись, заметил, что солдаты  тоже ранены.    

– Во  имя чести, – сказал ему офицер, на котором оказались полковничьи  эполеты, – станьте здесь в карауле и говорите всем драгунам, егерям и  гусарам, которых увидите, что вот в этой харчевне находится полковник Лебарон и  он приказывает им присоединиться к нему.    

У  старого полковника был скорбный, удрученный вид, и он с первых же слов завоевал  симпатию нашего героя, который ответил ему, однако, весьма рассудительно:    

– Меня  не послушают, сударь. Я слишком молод. Тут необходим собственноручный ваш  приказ.    

– Он  прав, – сказал полковник, внимательно вглядываясь в Фабрицио. –  Напиши приказ, Лароз, у тебя правая рука в целости.    

Лароз  молча вынул из кармана записную книжку с листками пергамента, написал несколько  строк и, оторвав листок, передал его Фабрицио; полковник повторил последнему  свое распоряжение и добавил, что, как полагается, через два часа его сменит  один из трех раненых кавалеристов. Сказав это, он ушел со своими людьми в  харчевню. Фабрицио смотрел им вслед, неподвижно застыв у въезда на мост, –  так поразила его мрачная и безмолвная скорбь трех раненых солдат. «Точно их  околдовали злыми чарами», – думал он. Наконец, он развернул сложенный  вдвое листок и прочел следующий приказ:    

     

«Полковник 6-го драгунского полка Лебарон, командир  второй бригады первой кавалерийской дивизии 14-го армейского корпуса,  приказывает всем кавалеристам, драгунам, егерям и гусарам не переезжать через  мост и присоединиться к нему в его штаб-квартире, находящейся в харчевне „Белая  лошадь“.    

Дано в штаб-квартире у Сентского моста, 19 июня  1815 г.    

За полковника Лебарона, раненного  в правую руку, и по его приказу – вахмистр Лароз».    

     

Постояв  в карауле у моста с полчаса, Фабрицио увидел шестерых конных егерей и трех  пеших. Он объявил им приказ полковника.    

– Мы  сейчас вернемся, – сказали ему четверо конных и крупной рысью проехали  через мост.    

Фабрицио  вступил в переговоры с двумя оставшимися верховыми. Поднялся горячий спор, а  тем временем трое пеших егерей перешли через мост. Один из верховых потребовал,  чтобы Фабрицио показал ему письменный приказ, и взял его, заявив:    

– Я  сейчас покажу его товарищам, и они обязательно вернутся. Ждите нас. Вернемся обязательно.    

И  он поскакал; его товарищ последовал за ним. Все это произошло в одно мгновение.    

Взбешенный  Фабрицио окликнул одного из раненых солдат, который показался в это время в  окне харчевни. У этого солдата Фабрицио заметил нашивки вахмистра. Он вышел из  харчевни и, подойдя к Фабрицио, крикнул:    

– Саблю  наголо! Вы же в карауле.    

Фабрицио  исполнил приказание, потом сказал:    

– Они  увезли приказ.    

– Еще  сердятся за вчерашнее сражение, – мрачно сказал вахмистр. – Я вам дам  один из моих пистолетов. Если вас опять не будут слушаться, выстрелите в  воздух, – я выбегу или выйдет сам полковник.    

Фабрицио  отлично заметил, как вахмистр с удивлением поднял брови, услышав, что приказ  увезли; он понял, что ему нанесено личное оскорбление, и дал себе слово больше  не попасть впросак.    

Вооружившись  седельным пистолетом вахмистра, Фабрицио гордо занял караульный пост и вскоре  увидел, что к мосту приближаются верхами семь гусаров. Он загородил им дорогу и  объявил приказ полковника. Гусары выказали явное недовольство, и самый смелый  из них попытался проехать. Вспомнив мудрый совет своей  приятельницы-маркитантки, говорившей, что надо колоть, а не рубить, Фабрицио  опустил клинок своей длинной прямой сабли и сделал вид, что хочет острием  нанести удар нарушителю приказа.    

– А-а!  желторотый убить нас хочет!.. – закричали гусары. – Мало, что ли,  наших вчера поубивали?    

Все  семеро выхватили сабли и бросились на Фабрицио; он подумал, что пришел его последний  час, но вспомнил удивленный взгляд вахмистра и решил не давать нового повода  для презрения. Отступая к мосту, он старался колоть клинком нападающих. Он так  забавно размахивал длинной и прямой кавалерийской саблей, слишком тяжелой для  его руки, что гусары скоро поняли, с кем сражаются; они стремились теперь, не  задевая его самого, изрезать на нем весь мундир. Три-четыре раза они оцарапали  ему руку у плеча. А Фабрицио, следуя наставлениям маркитантки, с величайшим  усердием старался колоть острием сабли. На свою беду, нанося удары, он и в  самом деле ранил одного из верховых в кисть руки; гусар рассвирепел оттого, что  его задел саблей неумелый молокосос, сделал выпад и ранил Фабрицио в ногу у  бедра. Случилось это потому, что лошадь нашего героя не только не боялась  схватки, но, видимо, находила в ней удовольствие и сама бросалась навстречу  нападающим. А они, увидев, что у Фабрицио из правого плеча течет по рукаву  кровь и боясь, как бы игра не зашла слишком далеко, оттеснили его влево, к  перилам, и ускакали. Едва только Фабрицио оказался на свободе, он выстрелил в  воздух, чтобы вызвать полковника.    

В  это время к мосту приближались четыре конных гусара и двое пеших – все из того  же полка; когда раздался выстрел, они были еще в двухстах шагах и внимательно  следили за тем, что происходило на мосту; вообразив, что Фабрицио выстрелил в  их товарищей, четверо верховых выхватили сабли и помчались прямо на него; это  была настоящая атака. Полковник Лебарон, предупрежденный выстрелом, открыл  дверь харчевни, сам бросился к мосту в ту минуту, когда прискакали туда гусары,  и отдал им приказ остановиться.    

– Нет  здесь больше никаких полковников! – крикнул один из гусаров и пришпорил  лошадь.    

Полковник  возмутился, прервал свою строгую речь и раненой правой рукой схватил его лошадь  под уздцы.    

– Стой,  дрянной солдат! – крикнул он гусару. – Я тебя знаю, ты из роты  капитана Анрие.    

– Ну  и что ж! Пусть-ка сам капитан отдает мне приказы! Капитана Анрие убили вчера, –  добавил он, язвительно ухмыляясь, – а ты убирайся к…    

Сказав  это, он решил прорваться и направил лошадь на полковника, тот свалился на мощеный  подъезд у моста. Фабрицио, стоявший в двух шагах от него на самом мосту, но  лицом к харчевне, увидел, как лошадь грудью толкнула полковника и тот упал, не  выпуская из рук повода; в негодовании он подскакал к нападающему и острием  сабли нанес ему сильный, прямой удар. К счастью, лошадь гусара, чувствуя, что  ее тянет к земле повод, зажатый в руке полковника, дернулась в сторону, и  длинное лезвие кавалерийской сабли Фабрицио, скользнув по пластрону гусара,  только сверкнуло у самых его глаз; гусар в бешенстве повернулся, со всего  размаха нанес удар, и клинок, разрезав рукав Фабрицио, глубоко вонзился ему в  руку. Наш герой упал.    

Один  из пеших гусаров, увидев, что оба защитника моста лежат на земле,  воспользовался случаем завладеть лошадью Фабрицио и, вскочив в седло, галопом  пустил ее к мосту.    

Из  харчевни выбежал вахмистр, увидел упавшего полковника и решил, что его тяжело ранили.  Он погнался за похитителем лошади и всадил саблю ему в спину. Тот упал. Гусары,  видя, что у моста остался только пеший вахмистр, пустили своих лошадей вскачь и  умчались. Один из пеших гусаров удрал в поле.    

Вахмистр  подошел к раненым. Фабрицио уже поднялся на ноги; он не чувствовал сильной  боли, хотя потерял много крови. Полковник встал с трудом, он не был ранен, а  лишь оглушен падением.    

– Ничего! –  сказал он вахмистру. – Только рука болит от прежней раны.    

Гусар,  раненный вахмистром, умирал.    

– А  черт с ним! – крикнул полковник. – Позаботьтесь-ка лучше об этом  юноше, которого я зря подвергнул опасности, – сказал он вахмистру и двум  подбежавшим солдатам. – Я сам тут встану и постараюсь остановить этих  бесноватых. Отведите юношу в харчевню и перевяжите ему руку, – возьмите  для этого рубашку из моего белья.    

 5    

     

Все  это произошло в одну минуту. Раны Фабрицио оказались нетяжелыми; ему перевязали  руку, разрезав на бинты рубашку полковника. Постель ему хотели устроить во  втором этаже харчевни.    

– Но  пока тут станут меня пестовать, – сказал Фабрицио вахмистру, – моей  лошади скучно будет одной в конюшне, и она уйдет с другим хозяином.    

– Неплохая  смекалка для новобранца, – сказал вахмистр.    

И  Фабрицио уложили на свежей соломе прямо в яслях, к которым была привязана его лошадь.    

Он  чувствовал большую слабость, поэтому вахмистр принес ему мисочку подогретого вина,  а затем остался побеседовать с ним. В разговоре он несколько раз похвалил  нашего героя, и тот вознесся на седьмое небо.    

Фабрицио  проснулся только на рассвете; лошади протяжно ржали, бились и топали; конюшня  была полна дыма. Сперва Фабрицио не мог понять, откуда этот шум, не соображал  даже, где он находится; наконец, едва не задохнувшись от дыма, он догадался,  что дом горит. Вмиг он был уже во дворе и сидел на лошади. Он поднял голову:  дым валил из двух окон над конюшней, черные его клубы затягивали крышу и  кружились вихрем. За ночь в харчевню «Белая лошадь» набралось не меньше сотни  беглецов, все кричали и ругались. Пятеро-шестеро, которых успел разглядеть Фабрицио,  явно были совсем пьяны; один из них хотел задержать его и кричал: «Куда ты  ведешь мою лошадь?»    

Проскакав  четверть лье, Фабрицио обернулся и увидел, что за ним никто не гонится. Дом  пылал. Фабрицио узнал мост, вспомнил о своей ране и только тогда почувствовал,  как горит рука и больно стягивает ее перевязка. «А что сталось со стариком  полковником? Он отдал свою рубашку, чтобы мне перевязали руку». Но в это утро  наш герой проявлял удивительное хладнокровие: большая потеря крови избавила его  от романтических свойств характера.    

«Направо! –  сказал он себе. – Подальше отсюда!» Он спокойно поехал берегом по дороге,  которая ниже моста поворачивала вправо. Ему вспомнились советы доброй  маркитантки. «Какой друг! – думал он. – Какая открытая душа!»    

Проехав  около часу, он вдруг ослаб. «Что это! Неужто в обморок упаду? – думал  он. – Если потеряю сознание, у меня украдут лошадь, да, пожалуй, еще и  разденут, и тогда прощай моя казна!» У него уже не хватало сил править лошадью,  он только старался как-нибудь удержаться в седле; какой-то крестьянин,  вскапывавший поле около дороги, заметил его бледность и, подойдя к нему, дал  ему кружку пива и кусок ржаного хлеба.    

– Поглядел  я на вас, – сказал крестьянин, – и думаю: «Бледный какой! Видно, из  тех, что были вчера ранены в большом сражении».    

Помощь  пришла как нельзя более кстати. Когда Фабрицио поднес хлеб ко рту, у него уже  было темно в глазах и кружилась голова. Подкрепившись, он поблагодарил  крестьянина и спросил:    

– Где  я сейчас?    

Крестьянин  ответил, что отсюда недалеко до городка Зондерс, где ему окажут всякую помощь.  Фабрицио добрался до этого городка, почти ничего не сознавая, думая только о  том, как бы не упасть с лошади. Увидев широко открытые ворота, он въехал в них:  это был трактир «Скребница». Тотчас из дому выбежала хозяйка, добрая толстуха  необъятных размеров; дрожащим от жалости голосом она позвала на помощь. Две  молодых девушки помогли Фабрицио слезть с лошади, и, едва он ступил на землю,  как сразу же лишился чувств. Позвали хирурга, тот пустил ему кровь; в течение  нескольких дней Фабрицио не чувствовал, что с ним делают: он почти все время  был в забытьи.    

Колотая  рана в бедре угрожала нагноением. Минутами Фабрицио приходил в сознание, тогда  он просил, чтобы позаботились о его лошади, и все твердил, что хорошо заплатит;  это обижало добрую хозяйку и ее дочерей. Уход за ним был прекрасный, и через  две недели он мало-помалу начал поправляться, как вдруг однажды вечером  заметил, что у его хозяек очень встревоженный вид. Вскоре в его комнату вошел  немецкий офицер; немец о чем-то спрашивал, и ему отвечали на языке, не знакомом  Фабрицио, но он сразу догадался, что речь идет о нем, и притворился спящим.  Через некоторое время, решив, что офицер уже ушел, он позвал хозяек:    

– Зачем  приходил этот офицер? Меня хотят внести в список военнопленных и арестовать?