1 2 
А. Воронскому    

1    

"Село, значит, наше — Радово,    

Дворов, почитай, два ста.    

Тому, кто его оглядывал,    

Приятственны наши места.    

Богаты мы лесом и водью,    

Есть пастбища, есть поля.    

И по всему угодью    

Рассажены тополя.    

     

Мы в важные очень не лезем,    

Но все же нам счастье дано.    

Дворы у нас крыты железом,    

У каждого сад и гумно.    

У каждого крашены ставни,    

По праздникам мясо и квас.    

Недаром когда-то исправник    

Любил погостить у нас.    

     

Оброки платили мы к сроку,    

Но — грозный судья — старшина    

Всегда прибавлял к оброку    

По мере муки и пшена.    

И чтоб избежать напасти,    

Излишек нам был без тягот.    

Раз — власти, на то они власти,    

А мы лишь простой народ.    

     

Но люди — все грешные души.    

У многих глаза — что клыки.    

С соседней деревни Криуши    

Косились на нас мужики.    

Житье у них было плохое —    

Почти вся деревня вскачь    

Пахала одной сохою    

На паре заезженных кляч.    

     

Каких уж тут ждать обилий, —    

Была бы душа жива.    

Украдкой они рубили    

Из нашего леса дрова.    

Однажды мы их застали…    

Они в топоры, мы тож.    

От звона и скрежета стали    

По телу катилась дрожь.    

     

В скандале убийством пахнет.    

И в нашу и в их вину    

Вдруг кто-то из них как ахнет! —    

И сразу убил старшину.    

На нашей быдластой сходке    

Мы делу условили ширь.    

Судили. Забили в колодки    

И десять услали в Сибирь.    

С тех пор и у нас неуряды.    

Скатилась со счастья вожжа.    

Почти что три года кряду    

У нас то падеж, то пожар".    

     

*    

     

Такие печальные вести    

Возница мне пел весь путь.    

Я в радовские предместья    

Ехал тогда отдохнуть.    

     

Война мне всю душу изъела.    

За чей-то чужой интерес    

Стрелял я в мне близкое тело    

И грудью на брата лез.    

Я понял, что я — игрушка,    

В тылу же купцы да знать,    

И, твердо простившись с пушками,    

Решил лишь в стихах воевать.    

Я бросил мою винтовку,    

Купил себе «липу», и вот    

С такою-то подготовкой    

Я встретил 17-ый год.    

     

Свобода взметнулась неистово.    

И в розово-смрадном огне    

Тогда над страною калифствовал    

Керенский на белом коне.    

Война «до конца», «до победы».    

И ту же сермяжную рать    

Прохвосты и дармоеды    

Сгоняли на фронт умирать.    

Но все же не взял я шпагу…    

Под грохот и рев мортир    

Другую явил я отвагу —    

Был первый в стране дезертир.    

     

*    

     

Дорога довольно хорошая,    

Приятная хладная звень.    

Луна золотою порошею    

Осыпала даль деревень.    

"Ну, вот оно, наше Радово, —    

Промолвил возница, —    

Здесь!    

Недаром я лошади вкладывал    

За норов ее и спесь.    

Позволь, гражданин, на чаишко.    

Вам к мельнику надо?    

Так вон!..    

Я требую с вас без излишка    

За дальний такой прогон".    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

Даю сороковку.    

«Мало!»    

Даю еще двадцать.    

«Нет!»    

Такой отвратительный малый.    

А малому тридцать лет.    

"Да что ж ты?    

Имеешь ли душу?    

За что ты с меня гребешь?"    

И мне отвечает туша:    

"Сегодня плохая рожь.    

Давайте еще незвонких    

Десяток иль штучек шесть —    

Я выпью в шинке самогонки    

За ваше здоровье и честь…"    

     

*    

     

И вот я на мельнице…    

Ельник    

Осыпан свечьми светляков.    

От радости старый мельник    

Не может сказать двух слов:    

"Голубчик! Да ты ли?    

Сергуха!    

Озяб, чай? Поди продрог?    

Да ставь ты скорее, старуха,    

На стол самовар и пирог!"    

     

В апреле прозябнуть трудно,    

Особенно так в конце.    

Был вечер задумчиво чудный,    

Как дружья улыбка в лице.    

Объятья мельника круты,    

От них заревет и медведь,    

Но все же в плохие минуты    

Приятно друзей иметь.    

     

«Откуда? Надолго ли?»    

«На год».    

"Ну, значит, дружище, гуляй!    

Сим летом грибов и ягод    

У нас хоть в Москву отбавляй.    

И дичи здесь, братец, до черта,    

Сама так под порох и прет.    

Подумай ведь только…    

Четвертый    

Тебя не видали мы год…"    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

     

Беседа окончена…    

Чинно    

Мы выпили весь самовар.    

По-старому с шубой овчинной    

Иду я на свой сеновал.    

Иду я разросшимся садом,    

Лицо задевает сирень.    

Так мил моим вспыхнувшим взглядам    

Состарившийся плетень.    

Когда-то у той вон калитки    

Мне было шестнадцать лет,    

И девушка в белой накидке    

Сказала мне ласково: «Нет!»    

Далекие, милые были.    

Тот образ во мне не угас…    

Мы все в эти годы любили,    

Но мало любили нас.    

     

 2    

"Ну что же! Вставай, Сергуша!    

Еще и заря не текла,    

Старуха за милую душу    

Оладьев тебе напекла.    

Я сам-то сейчас уеду    

К помещице Снегиной…    

Ей    

Вчера настрелял я к обеду    

Прекраснейших дупелей".    

     

Привет тебе, жизни денница!    

Встаю, одеваюсь, иду.    

Дымком отдает росяница    

На яблонях белых в саду.    

Я думаю:    

Как прекрасна    

Земля    

И на ней человек.    

И сколько с войной несчастных    

Уродов теперь и калек!    

И сколько зарыто в ямах!    

И сколько зароют еще!    

И чувствую в скулах упрямых    

Жестокую судоргу щек.    

     

Нет, нет!    

Не пойду навеки!    

За то, что какая-то мразь    

Бросает солдату-калеке    

Пятак или гривенник в грязь.    

     

"Ну, доброе утро, старуха!    

Ты что-то немного сдала…"    

И слышу сквозь кашель глухо:    

"Дела одолели, дела.    

У нас здесь теперь неспокойно.    

Испариной все зацвело.    

Сплошные мужицкие войны —    

Дерутся селом на село.    

Сама я своими ушами    

Слыхала от прихожан:    

То радовцев бьют криушане,    

То радовцы бьют криушан.    

А все это, значит, безвластье.    

Прогнали царя…    

Так вот…    

Посыпались все напасти    

На наш неразумный народ.    

Открыли зачем-то остроги,    

Злодеев пустили лихих.    

Теперь на большой дороге    

Покою не знай от них.    

Вот тоже, допустим… C Криуши…    

Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,    

Они ж, воровские души,    

Вернулись опять домой.    

У них там есть Прон Оглоблин,    

Булдыжник, драчун, грубиян.    

Он вечно на всех озлоблен,    

С утра по неделям пьян.    

И нагло в третьевом годе,    

Когда объявили войну,    

При всем честном народе    

Убил топором старшину.    

Таких теперь тысячи стало    

Творить на свободе гнусь.    

Пропала Расея, пропала…    

Погибла кормилица Русь…"    

     

Я вспомнил рассказ возницы    

И, взяв свою шляпу и трость,    

Пошел мужикам поклониться,    

Как старый знакомый и гость.    

     

*    

     

Иду голубою дорожкой    

И вижу — навстречу мне    

Несется мой мельник на дрожках    

По рыхлой еще целине.    

"Сергуха! За милую душу!    

Постой, я тебе расскажу!    

Сейчас! Дай поправить вожжу,    

Потом и тебя оглоушу.    

Чего ж ты мне утром ни слова?    

Я Снегиным так и бряк:    

Приехал ко мне, мол, веселый    

Один молодой чудак.    

(Они ко мне очень желанны,    

Я знаю их десять лет.)    

А дочь их замужняя Анна    

Спросила:    

— Не тот ли, поэт?    

— Ну, да, — говорю, — он самый.    

— Блондин?    

— Ну, конечно, блондин!    

— С кудрявыми волосами?    

— Забавный такой господин!    

— Когда он приехал?    

— Недавно.    

— Ах, мамочка, это он!    

Ты знаешь,    

Он был забавно    

Когда-то в меня влюблен.    

Был скромный такой мальчишка,    

А нынче…    

Поди ж ты…    

Вот…    

Писатель…    

Известная шишка…    

Без просьбы уж к нам не придет".    

     

И мельник, как будто с победы,    

Лукаво прищурил глаз:    

"Ну, ладно! Прощай до обеда!    

Другое сдержу про запас".    

     

Я шел по дороге в Криушу    

И тростью сшибал зеленя.    

Ничто не пробилось мне в душу,    

Ничто не смутило меня.    

Струилися запахи сладко,    

И в мыслях был пьяный туман…    

Теперь бы с красивой солдаткой    

Завесть хорошо роман.    

     

*    

     

Но вот и Криуша…    

Три года    

Не зрел я знакомых крыш.    

Сиреневая погода    

Сиренью обрызгала тишь.    

Не слышно собачьего лая,    

Здесь нечего, видно, стеречь —    

У каждого хата гнилая,    

А в хате ухваты да печь.    

Гляжу, на крыльце у Прона    

Горластый мужицкий галдеж.    

Толкуют о новых законах,    

О ценах на скот и рожь.    

«Здорово, друзья!»    

"Э, охотник!    

Здорово, здорово!    

Садись!    

Послушай-ка ты, беззаботник,    

Про нашу крестьянскую жисть.    

Что нового в Питере слышно?    

С министрами, чай, ведь знаком?    

Недаром, едрит твою в дышло,    

Воспитан ты был кулаком.    

Но все ж мы тебя не порочим.    

Ты — свойский, мужицкий, наш,    

Бахвалишься славой не очень    

И сердце свое не продашь.    

Бывал ты к нам зорким и рьяным,    

Себя вынимал на испод…    

Скажи:    

Отойдут ли крестьянам    

Без выкупа пашни господ?    

Кричат нам,    

Что землю не троньте,    

Еще не настал, мол, миг.    

За что же тогда на фронте    

Мы губим себя и других?"    

     

И каждый с улыбкой угрюмой    

Смотрел мне в лицо и в глаза,    

А я, отягченный думой,    

Не мог ничего сказать.    

Дрожали, качались ступени,    

Но помню    

Под звон головы:    

"Скажи,    

Кто такое Ленин?"    

Я тихо ответил:    

«Он — вы».    

     

 3    

На корточках ползали слухи,    

Судили, решали, шепча.    

И я от моей старухи    

Достаточно их получал.    

Однажды, вернувшись с тяги,    

Я лег подремать на диван.    

Разносчик болотной влаги,    

Меня прознобил туман.    

Трясло меня, как в лихорадке,    

Бросало то в холод, то в жар    

И в этом проклятом припадке    

Четыре я дня пролежал.    

     

Мой мельник с ума, знать, спятил.    

Поехал,    

Кого-то привез…    

Я видел лишь белое платье    

Да чей-то привздернутый нос.    

Потом, когда стало легче,    

Когда прекратилась трясь,    

На пятые сутки под вечер    

Простуда моя улеглась.    

Я встал.    

И лишь только пола    

Коснулся дрожащей ногой,    

Услышал я голос веселый:    

"А!    

Здравствуйте, мой дорогой!    

Давненько я вас не видала.    

Теперь из ребяческих лет    

Я важная дама стала,    

А вы — знаменитый поэт.    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

     

Ну, сядем.    

Прошла лихорадка?    

Какой вы теперь не такой!    

Я даже вздохнула украдкой,    

Коснувшись до вас рукой.    

Да…    

Не вернуть, что было.    

Все годы бегут в водоем.    

Когда-то я очень любила    

Сидеть у калитки вдвоем.    

Мы вместе мечтали о славе…    

И вы угодили в прицел,    

Меня же про это заставил    

Забыть молодой офицер…"    

     

*    

     

Я слушал ее и невольно    

Оглядывал стройный лик.    

Хотелось сказать:    

"Довольно!    

Найдемте другой язык!"    

     

Но почему-то, не знаю,    

Смущенно сказал невпопад:    

"Да… Да…    

Я сейчас вспоминаю…    

Садитесь.    

Я очень рад.    

Я вам прочитаю немного    

Стихи    

Про кабацкую Русь…    

Отделано четко и строго.    

По чувству — цыганская грусть".    

"Сергей!    

Вы такой нехороший.    

Мне жалко,    

Обидно мне,    

Что пьяные ваши дебоши    

Известны по всей стране.    

Скажите:    

Что с вами случилось?"    

«Не знаю».    

«Кому же знать?»    

"Наверно, в осеннюю сырость    

Меня родила моя мать".    

«Шутник вы…»    

«Вы тоже, Анна».    

«Кого-нибудь любите?»    

«Нет».    

"Тогда еще более странно    

Губить себя с этих лет:    

Пред вами такая дорога…"    

Сгущалась, туманилась даль…    

Не знаю, зачем я трогал    

Перчатки ее и шаль.    

. . . . . . . . . . . . . . . .    

Луна хохотала, как клоун.    

И в сердце хоть прежнего нет,    

По-странному был я полон    

Наплывом шестнадцати лет.    

Расстались мы с ней на рассвете    

С загадкой движений и глаз…    

     

Есть что-то прекрасное в лете,    

А с летом прекрасное в нас.    

     

*    

     

Мой мельник…    

Ох, этот мельник!    

С ума меня сводит он.    

Устроил волынку, бездельник,    

И бегает как почтальон.    

Сегодня опять с запиской,    

Как будто бы кто-то влюблен:    

"Придите.    

Вы самый близкий.    

С любовью    

О г л о б л и н П р о н".    

Иду.    

Прихожу в Криушу.    

Оглоблин стоит у ворот    

И спьяну в печенки и в душу    

Костит обнищалый народ.    

"Эй, вы!    

Тараканье отродье!    

Все к Снегиной!..    

Р-раз и квас!    

Даешь, мол, твои угодья    

Без всякого выкупа с нас!"    

И тут же, меня завидя,    

Снижая сварливую прыть,    

Сказал в неподдельной обиде:    

«Крестьян еще нужно варить».    

«Зачем ты позвал меня, Проша?»    

"Конечно, ни жать, ни косить.    

Сейчас я достану лошадь    

И к Снегиной… вместе…    

Просить…"    

И вот запрягли нам клячу.    

В оглоблях мосластая шкеть —    

Таких отдают с придачей,    

Чтоб только самим не иметь.    

Мы ехали мелким шагом,    

И путь нас смешил и злил:    

В подъемах по всем оврагам