1 2 3 
О КОРЕНИ ПРОИСХОЖДЕНИЯ  ГЛУПОВЦЕВ    

     

«Не хочу  я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно  Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину,  растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать  прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый  тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и  ветвями своими всю землю покрыло».    

Так  начинает свой рассказ летописец, и затем, сказав несколько слов в похвалу своей  скромности, продолжает.    

Был,  говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на  севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали  существование Гиперборейского моря. Головотяпами же прозывались эти люди  оттого, что имели привычку «тяпать» головами обо все, что бы ни встретилось на  пути. Стена попадется — об стену тяпают; Богу молиться начнут —  об пол тяпают. По соседству с головотяпами жило множество независимых племен,  но только замечательнейшие из них поименованы летописцем, а именно:  моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы,  лягушечники, лапотники, чернонебые, долбежники, проломленные головы,  слепороды,  губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники,  крошевники и рукосуи. Ни вероисповедания, ни образа правления эти племена  не имели, заменяя все сие тем, что постоянно враждовали между собою. Заключали  союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда  же лгали, то прибавляли «да будет мне стыдно», и были наперед  уверены, что «стыд глаза не выест». Таким образом взаимно  разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами и девами и в то  же время гордились тем, что радушны и гостеприимны. Но  когда дошли до того, что ободрали на  лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни  дев, и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые  взялись за ум. Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и послали  сказать соседям: будем друг с дружкой до тех пор головами тяпаться,  пока кто кого перетяпает. «Хитро это они сделали, — говорит  летописец, — знали, что головы у них на плечах растут крепкие — вот и  предложили». И действительно, как только простодушные соседи согласились  на коварное предложение, так сейчас же головотяпы их всех, с  Божьей помощью, перетяпали. Первые уступили слепороды и рукосуи; больше  других держались гущееды, ряпушники и кособрюхие. Чтобы одолеть последних,  вынуждены были даже прибегнуть к хитрости. А именно: в день битвы, когда  обе стороны встали друг против друга стеной, головотяпы, неуверенные в успешном  исходе своего дела, прибегли к колдовству: пустили на кособрюхих солнышко. Солнышко-то  и само по себе так стояло, что должно было светить кособрюхим в глаза, но  головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать в  сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами.  Однако кособрюхие не сразу испугались, а сначала тоже догадались: высыпали  из мешков толокно и стали ловить солнышко мешками. Но изловить не изловили  и только тогда, увидев, что правда на стороне головотяпов, принесли  повинную.    

Собрав  воедино куралесов, гущеедов и прочие племена, головотяпы начали устраиваться  внутри, с очевидною целью добиться какого-нибудь порядка. Истории этого  устройства летописец подробно не излагает, а приводит из нее лишь  отдельные эпизоды. Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка  на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в  соложеном тесте утопили, потом свинью за бобра купили, да собаку за волка  убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть,  а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с  яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у  пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами  острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты  отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец, утомились и стали ждать,  что из этого выйдет.    

Но  ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог  конопатили, арестанты съели;  кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею.  А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали  взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться.  Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего  не доспели. Тогда надумали искать себе князя.    

— Он  нам все мигом предоставит, — говорил старец  Добромысл, — он и солдатов у нас наделает, и острог, какой  следовает, выстроит! Айда, ребята!    

Искали,  искали они князя и чуть-чуть в трех соснах не заблудилися, да спасибо случился  тут пешехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять пальцев знал.  Он вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю на двор.    

— Кто  вы такие? и зачем ко мне пожаловали? — вопросил князь посланных.    

— Мы  головотяпы! нет нас в свете народа мудрее и храбрее! Мы даже кособрюхих и тех  шапками закидали! — хвастали головотяпы.    

— А  что вы еще сделали?    

— Да  вот комара за семь верст  ловили, — начали было головотяпы, и вдруг им сделалось  так смешно, так смешно... Посмотрели они друг на  дружку и прыснули.    

— А  ведь это ты, Петра, комара-то ловить ходил! — насмехался Ивашка.    

— Ан  ты!    

— Нет,  не я! у тебя он и на носу-то сидел!    

Тогда  князь, видя, что они и здесь, перед лицом его, своей розни не  покидают, сильно распалился и начал учить их жезлом.    

— Глупые  вы, глупые! — сказал он, — не головотяпами следует вам, по  делам вашим, называться, а глуповцами! Не  хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет в  свете глупее — и тот будет володеть вами.    

Сказавши  это, еще маленько поучил жезлом и отослал головотяпов от себя с честию.    

Задумались  головотяпы над словами князя; всю дорогу шли и все думали.    

— За  что же он нас раскостил? — говорили одни, — мы к  нему всей душой, а он послал нас искать князя глупого!    

Но в то  же время выискались и другие, которые ничего обидного в словах князя не  видели.    

— Что  же! — возражали они, — нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше  будет! Сейчас мы ему коврижку в руки: жуй, а нас не замай!    

— И  то правда, — согласились прочие.    

Воротились  добры молодцы домой, но сначала решили опять попробовать устроиться  сами собой. Петуха на канате кормили, чтоб не убежал, божку съели...  Однако толку все не было. Думали-думали и пошли искать глупого князя.    

Шли они  по ровному месту три года и три дня, и все никуда прийти не могли.  Наконец, однако, дошли до болота.  Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы  торчат за поясом, а он других ищет.    

— Не  знаешь ли, любезный рукосуюшко, где бы нам такого князя сыскать, чтобы не было  его в свете глупее? — взмолились головотяпы.    

— Знаю,  есть такой, — отвечал рукосуй, — вот идите прямо через болото,  как раз тут.    

Бросились  они все разом в болото, и больше половины их тут потопло  («Многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец вылезли из  трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь —  да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались  головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!    

— Кто  вы такие? и зачем ко мне пожаловали? — молвил князь, жуя пряники.    

— Мы  головотяпы! нет нас народа мудрее и храбрее! Мы гущеедов — и тех  победили! — хвастались головотяпы.    

— Что  же вы еще сделали?    

— Мы  щуку с яиц согнали, мы Волгу толокном замесили... — начали было  перечислять головотяпы, но князь не захотел и слушать их.    

— Я  уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее  меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку  толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а  глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого  князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!    

И,  наказав жезлом, отпустил с честию.    

Задумались  головотяпы: надул курицын сын рукосуй! Сказывал, нет этого князя глупее — ан он  умный! Однако воротились домой и опять стали сами собой устраиваться.  Под дождем онучи сушили, на сосну Москву смотреть лазили. И все  нет как нет порядку, да и полно. Тогда надоумил всех Петра Комар.    

— Есть  у меня, — сказал он, — друг-приятель,  по прозванью вор-новотор, уж если экая выжига князя не сыщет, так  судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою голову бесталанную!    

С таким  убеждением высказал он это, что головотяпы послушались и  призвали новотора-вора. Долго он торговался с ними, просил за розыск алтын да  деньгу, головотяпы же давали грош да животы свои в придачу. Наконец, однако,  кое-как сладились и пошли искать князя.    

— Ты  нам такого ищи, чтоб немудрый был! — говорили головотяпы вору-новотору, —  на что нам мудрого-то, ну его к ляду!    

И повел  их вор-новотор сначала все ельничком да березничком, потом чащей  дремучею, потом перелесочком, да и вывел прямо на поляночку, а посередь той  поляночки князь сидит.    

Как  взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними  князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что  ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет  сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное  дело, стоит, брюхо поглаживает да в бороду усмехается.    

— Что  ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее были, —  и те не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.    

— Ништо!  обладим! — молвил вор-новотор, — дай срок, я глаз на глаз с ним  слово перемолвлю.    

Видят  головотяпы, что вор-новотор кругом на кривой их объехал, а на  попятный уж не смеют.    

— Это,  брат, не то, что с «кособрюхими» лбами тяпаться! нет, тут,  брат, ответ подай: каков таков человек? какого чину и звания? — гуторят  они меж собой.    

А  вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку  соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а  про что — не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть  их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».    

Наконец  и для них настал черед встать перед ясные очи его княжеской  светлости.    

— Что  вы за люди? и зачем ко мне пожаловали? — обратился к ним князь.    

— Мы  головотяпы! нет нас народа храбрее, — начали было головотяпы, но вдруг  смутились.    

— Слыхал,  господа головотяпы! — усмехнулся князь («и таково ласково  усмехнулся, словно солнышко просияло!» — замечает  летописец), — весьма слыхал! И о том знаю, как вы рака с колокольным  звоном встречали — довольно знаю! Об одном не знаю, зачем же ко  мне-то вы пожаловали?    

— А  пришли мы к твоей княжеской светлости вот что объявить: много мы промеж  себя убивств чинили, много друг дружке разорений и наругательств делали, а  все правды у нас нет. Иди и володей нами!    

— А  у кого, спрошу вас, вы допрежь сего из князей, братьев моих, с  поклоном были?    

— А  были мы у одного князя глупого, да у другого князя глупого ж — и те  володеть нами не похотели!    

— Ладно.  Володеть вами я желаю, — сказал князь, — а чтоб идти к вам  жить — не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки  снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам, заместо себя, самого этого  новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель и им и вами  помыкать буду!    

Понурили  головотяпы головы и сказали:    

— Так!    

— И  будете вы платить мне дани многие, — продолжал  князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку  себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть  отдай мне, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе  оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела  нет!    

— Так! —  отвечали головотяпы.    

— И  тех из вас, которым ни до чего дела нет, я буду миловать; прочих же всех —  казнить.    

— Так! —  отвечали головотяпы.    

— А  как не умели вы жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе кабалы,  то называться вам впредь не головотяпами, а глуповцами.    

— Так! —  отвечали головотяпы.    

Затем  приказал князь обнести послов водкою да одарить по пирогу, да по  платку алому, и, обложив данями многими, отпустил от себя с честию.    

Шли  головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали не ослабляючи, вопияли  сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот она,  княжеская правда какова!» — говорили они. И еще говорили: «Такали мы,  такали, да и протакали!» Один же из них, взяв гусли, запел:    

     

Не  шуми, мати зелена дубровушка!    

Не  мешай добру молодцу думу думати,    

Как  заутра мне, добру молодцу, на допрос идти    

Перед  грозного судью, самого царя...    

     

Чем  далее лилась песня,  тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между  ними, — говорит летописец, — старики седые и плакали горько, что  сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отведали, но и  те тоже плакали. Тут только познали все, какова прекрасная воля  есть». Когда же раздались заключительные стихи песни:    

     

Я  за то тебя, детинушку, пожалую    

Среди  поля хоромами высокими,    

Что  двумя столбами с перекладиною... -    

     

то все  пали ниц и зарыдали.    

Но драма  уже свершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали  болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а себя по тому  городу глуповцами. «Так и процвела сия древняя отрасль», — прибавляет  летописец.    

Но  вору-новотору эта покорность была не по нраву. Ему нужны были бунты, ибо  усмирением их он надеялся и милость князя себе снискать, и собрать хабару  с бунтующих. И начал он донимать глуповцев всякими неправдами, и,  действительно, не в долгом времени возжег бунты. Взбунтовались  сперва заугольники, а потом сычужники. Вор-новотор ходил на них с пушечным  снарядом, палил неослабляючи и, перепалив всех, заключил мир, то-есть  у заугольников ел палтусину, у сычужников — сычуги. И получил от  князя похвалу великую. Вскоре, однако, он до того проворовался, что слухи об  его несытом воровстве дошли даже до князя. Распалился князь крепко и послал  неверному рабу петлю. Но новотор, как сущий вор, и тут извернулся:  предварил казнь тем, что, не выждав петли, зарезался огурцом.    

После  новотора-вора пришел «заместить князя» одоевец, тот самый, который «на  грош постных яиц купил». Но и он догадался, что без бунтов ему не жизнь, и тоже  стал донимать. Поднялись кособрюхие, калашники, соломатники — все  отстаивали старину да права свои. Одоевец пошел против  бунтовщиков, и тоже начал неослабно палить, но, должно быть, палил зря,  потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой чернонебых и  губошлепов. Услыхал князь бестолковую пальбу бестолкового одоевца и долго  терпел, но напоследок не стерпел: вышел против бунтовщиков  собственною персоною и, перепалив всех до единого, возвратился восвояси.    

— Посылал  я сущего вора — оказался вор, — печаловался при этом князь, — посылал  одоевца по прозванию «продай на грош постных яиц» — и тот оказался вор же. Кого  пошлю ныне?    

Долго  раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на том  основании, что «Орел да Кромы — первые воры», или шуянину — на том основании,  что он «в Питере бывал, на полу спал, и тут не упал», но, наконец,  предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду  «Проломленных Голов». Но едва прибыл орловец на место, как встали бунтом старичане  и, вместо воеводы, встретили с хлебом с солью петуха. Поехал к  ним орловец, надеясь в Старице стерлядями полакомиться, но нашел, что там  «только грязи довольно». Тогда он Старицу сжег, а жен и дев старицких  отдал самому себе на поругание. «Князь же, уведав о том, урезал ему язык».    

Затем  князь еще раз попробовал послать «вора попроще», и в этих соображениях выбрал  калязинца, который «свинью за бобра купил», но этот оказался еще пущим вором,  нежели новотор и орловец. Взбунтовал семендяевцев и заозерцев и, «убив их,  сжег». Тогда князь выпучил глаза и воскликнул:    

— Несть  глупости горшия, яко глупость!    

"И  прибых собственною персоною в Глупов и возопи:    

— Запорю!"    

С этим  словом начались исторические времена.    

 ОПИСЬ ГРАДОНАЧАЛЬНИКАМ    

     

в разное  время в город Глупов от вышнего начальства поставленным (1731 — 1826)    

     

1) Клементий  , Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским,  за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезапно произведен в надлежащий  чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глупов, не только не оставил  занятия макаронами, но даже усильно к тому принуждал, чем  себя и воспрославил. За измену бит в 1734 году кнутом и, по вырывании  ноздрей, сослан в Березов.    

2) Ферапонтов  , Фотий Петрович, бригадир. Бывый брадобрей оного же  герцога Курляндского. Многократно делал походы против недоимщиков и столь был  охоч до зрелищ, что никому без себя сечь не доверял. В 1738 году, быв  в лесу, растерзан собаками.    

3) Великанов  , Иван Матвеевич. Обложил в свою пользу жителей данью по три копейки  с души, предварительно утопив в реке экономии директора. Перебил в  кровь многих капитан-исправников. В 1740 году, в  царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей  Лопухиной, бит кнутом и, по урезании языка, сослан  в заточение в чердынский острог.    

4) Урус-Кугуш-Кильдибаев  , Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев. Отличался безумной  отвагой и даже брал однажды приступом город Глупов. По доведении  о сем до сведения, похвалы не получил и в 1745 году уволен с  распубликованием.    

5) Ламврокакис  , беглый грек, без имени и отчества, и даже без чина, пойманный  графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом,  губкою и орехами; сверх того, был сторонником классического  образования. В 1756 году был найден в постели, заеденный клопами.    

6) Баклан  , Иван Матвеевич, бригадир. Был роста трех аршин и трех вершков и кичился тем,  что происходит по прямой линии от Ивана Великого (известная в Москве  колокольня). Переломлен пополам во время бури, свирепствовавшей в 1761  году.    

7) Пфейфер  , Богдан Богданович, гвардии сержант, голштинский выходец. Ничего не свершив,  сменен в 1762 году за невежество.    

8) Брудастый  , Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел в голове  некоторое особливое устройство, за что и прозван был «Органчиком». Это не  мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его  предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие,  продолжавшееся семь дней, как о том будет повествуемо ниже.    

9) Двоекуров  , Семен Константинович, штатский советник и кавалер. Вымостил Большую  и Дворянскую улицы, завел пивоварение и медоварение, ввел в употребление  горчицу и лавровый лист, собрал недоимки, покровительствовал наукам и  ходатайствовал о заведении в Глупове академии.  Написал сочинение: «Жизнеописания замечательнейших обезьян». Будучи  крепкого телосложения, имел последовательно восемь  амант. Супруга его, Лукерья Терентьевна, тоже была весьма  снисходительна, и тем много способствовала блеску сего правления.  Умер в 1770 году своею смертью.    

10)  Маркиз де Санглот , Антон Протасьевич, французский выходец и друг  Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по  воздуху в городском саду, и чуть было не улетел совсем, как зацепился  фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772  году, а в следующем же году, не уныв духом, давал представления  у Излера на минеральных водах.    

11) Фердыщенко  , Петр Петрович, бригадир. Бывший денщик князя Потемкина. При не весьма  обширном уме был косноязычен. Недоимки запустил; любил есть буженину  и гуся с капустой. Во время его градоначальствования  город подвергся голоду  и пожару. Умер в 1779 году от объядения.    

12) Бородавкин  , Василиск Семенович. Градоначальничество сие было самое продолжительное и  самое блестящее. Предводительствовал в кампании против недоимщиков, причем  спалил тридцать три деревни и, с помощью сих мер, взыскал  недоимок два рубля с полтиною. Ввел в употребление игру ламуш и прованское  масло; замостил базарную площадь и засадил березками улицу, ведущую к  присутственным местам; вновь ходатайствовал о заведении в Глупове академии, но,  получив отказ, построил съезжий дом. Умер в 1798 году, на экзекуции,  напутствуемый капитан-исправником.    

13) Негодяев  , Онуфрий Иванович, бывый гатчинский истопник. Размостил  вымощенные предместниками его улицы и из добытого камня настроил  монументов. Сменен в 1802 году за несогласие с Новосильцевым, Чарторыйским  и Строговым (знаменитый в свое время триумвират) насчет конституций, в чем  его и оправдали последствия.    

14) Микаладзе  , князь, Ксаверий Георгиевич, черкашенин, потомок сладострастной княгини  Тамары. Имел обольстительную наружность и был столь охоч до женского пола, что увеличил глуповское народонаселение  почти вдвое. Оставил полезное по сему предмету руководство. Умер в 1814  году от истощения сил.    

15) Беневоленский  , Феофилакт Иринархович, статский советник, товарищ Сперанского по семинарии.  Был мудр и оказывал склонность к законодательству. Предсказал гласные суды  и земство. Имел любовную связь с купчихою Распоповою, у которой, по субботам,  едал пироги с начинкой. В свободное от занятий время сочинял для городских  попов проповеди и переводил с латинского сочинения Фомы Кемпийского. Вновь  ввел в употребление, яко полезные, горчицу, лавровый лист и прованское  масло. Первый обложил данью откуп, от коего и получал три тысячи рублей  в год. В 1811 году, за потворство Бонапарту, был призван к  ответу и сослан в заключение.    

16) Прыщ  , Иван Пантелеич. Оказался с фаршированной головой, в чем и уличен местным  предводителем дворянства.    

17) Иванов  , статский советник, Никодим Осипович. Был столь малого роста, что не мог вмещать  пространных законов. Умер в 1819 году от натуги, усиливаясь  постичь некоторый сенатский указ.    

18) Дю  Шарио , виконт, Ангел Дорофеевич, французский выходец. Любил рядиться в  женское платье и лакомился лягушками. По рассмотрении, оказался  девицею. Выслан в 1821 году за границу.    

20) Грустилов  , Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался  нежностью и чувствительностью сердца, любил пить чай в городской роще и не  мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько  сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с  откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.    

21) Угрюм-Бурчеев  , бывый прохвост. Разрушил старый город и построил другой на новом месте.    

22) Перехват-Залихватский  , Архистратиг Стратилатович, майор. О сем умолчу. Въехал в Глупов на белом  коне, сжег гимназию и упразднил науки.    

 ОРГАНЧИК    

     

В  августе 1762 года в городе Глупове происходило необычное движение по  случаю прибытия нового градоначальника, Дементия Варламовича Брудастого.  Жители ликовали; еще не видав в глаза вновь назначенного правителя, они  уже рассказывали об нем анекдоты и называли его «красавчиком» и «умницей».  Поздравляли друг друга с радостью, целовались, проливали слезы, заходили в кабаки,  снова выходили из них и опять заходили. В порыве восторга вспомнились и  старинные глуповские вольности. Лучшие граждане собрались перед  соборной колокольней и, образовав всенародное вече, потрясали воздух восклицаниями:  «Батюшка-то наш! красавчик-то наш! умница-то наш!»    

Явились  даже опасные мечтатели. Руководимые не столько разумом,  сколько движениями благородного сердца, они  утверждали, что при новом градоначальнике процветет торговля, и  что, под наблюдением квартальных надзирателей, возникнут науки и  искусства. Не удержались и от сравнений. Вспомнили только что выехавшего из  города старого градоначальника и находили, что хотя он тоже был красавчик  и умница, но что, за всем тем, новому правителю уже по тому  одному должно быть отдано преимущество, что он новый. Одним словом, при этом случае, как и при других подобных,  вполне выразились: и обычная глуповская восторженность,  и обычное глуповское легкомыслие.    

Между  тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов,  как говорится,  во все лопатки (время было такое, что нельзя было  терять ни одной минуты), и едва вломился в пределы городского выгона, как тут  же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не  охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями  о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый  градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.    

Скоро,  однако ж, обыватели убедились, что ликования и надежды их были, по малой  мере, преждевременны и преувеличенны. Произошел обычный  прием, и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам  на деле изведать, каким горьким испытаниям может быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие.  Все на этом приеме совершилось как-то загадочно. Градоначальник безмолвно  обошел ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами, произнес: «Не  потерплю!» — и скрылся в кабинет. Чиновники остолбенели; за ними  остолбенели и обыватели.    

Несмотря  на непреоборимую твердость, глуповцы — народ изнеженный и до крайности набалованный.  Они любят, чтоб у начальника на лице играла приветливая улыбка, чтобы из уст  его, по временам, исходили любезные прибаутки, и недоумевают, когда уста эти  только фыркают или издают загадочные звуки. Начальник может совершать всякие  мероприятия, он может даже никаких мероприятий не совершать, но ежели он не  будет при этом калякать, о имя его никогда не сделается популярным. Бывали  градоначальники истинно мудрые, такие, которые не чужды были даже мысли  о заведении в Глупове академии (таков, например, штатский  советник Двоекуров, значащийся по «описи» под №9), но так  как они не обзывали глуповцев ни «братцами», ни «робятами», то имена их  остались в забвении. Напротив того, бывали другие, хотя и не то чтобы очень  глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то есть  секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали  что-нибудь любезное, то имена их не только были занесены на скрижали,  но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.    

Так было  и в настоящем случае. Как ни воспламенились сердца обывателей по случаю  приезда нового начальника, но прием его значительно расхолодил их.    

— Что  ж это такое! — фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков не  видали! а ты по душе с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты  пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй! — Так говорили глуповцы,  и со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники, все  приветливые, да добрые, да красавчики — и все-то в мундирах! Вспомнили  даже беглого грека Ламврокакиса (по «описи» под № 5), вспомнили, как  приехал в 1756 году бригадир Баклан (по «описи» под №6) и каким молодцом  он на первом же приеме выказал себя перед обывателями.    

— Натиск, —  сказал он, — и притом быстрота, снисходительность, и притом строгость. И  притом благоразумная твердость. Вот, милостивые государи, та цель или, точнее  сказать, те пять целей, которых я, с Божьей помощью, надеюсь достигнуть  при посредстве некоторых административных мероприятий, составляющих  сущность или, лучше сказать, ядро обдуманного мною плана кампании!    

И как он  потом, ловко повернувшись на одном каблуке, обратился к городскому голове  и присовокупил:    

— А  по праздникам будем есть у вас пироги!    

— Так  вот, сударь, как настоящие-то начальники принимали! — вздыхали  глуповцы, — а этот что! фыркнул какую-то нелепость, да и был таков!    

Увы!  последующие события не только оправдали общественное мнение обывателей, но даже  превзошли  самые смелые их опасения. Новый градоначальник заперся  в своем кабинете, не ел, не пил и все что-то скреб пером. По временам  он выбегал в зал, кидал письмоводителю кипу исписанных листков,  произносил: «Не потерплю!» — и вновь скрывался в кабинете. Неслыханная  деятельность вдруг  закипела во всех концах города; частные пристава  поскакали; квартальные поскакали; заседатели поскакали; будочники  позабыли, что значит путем поесть, и с тех пор приобрели пагубную  привычку хватать куски на лету. Хватают и ловят, секут и порют, описывают и  продают... А градоначальник все сидит и выскребает все новые и новые  понуждения... Гул и треск проносятся из одного конца города в другой,  и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной  птицы, царит зловещее: «Не потерплю!»    

Глуповцы  ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила  мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет! Потом стали соображать,  какой смысл следует придавать слову «не потерплю!» — наконец, прибегли к  истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной  градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное,  но ни до чего подходящего все-таки не доискались.    

— И  хоть бы он делом сказывал, по скольку с души ему надобно! — беседовали  между собой смущенные обыватели, — а то цыркает, да и на-поди!    

Глупов,  беспечный, добродушно-веселый Глупов, приуныл. Нет более  оживленных сходок за воротами домов, умолкло  щелканье подсолнухов, нет игры в бабки! Улицы запустели, на площадях  показались хищные звери. Люди только по нужде оставляли дома свои и, на  мгновение показавши испуганные и изнуренные лица, тотчас же хоронились. Нечто  подобное было, по словам старожилов, во времена тушинского царика, да еще  при Бироне, когда гулящая девка, Танька Корявая, чуть-чуть не подвела всего  города под экзекуцию. Но даже и тогда было лучше; по крайней мере, тогда хоть что-нибудь  понимали, а теперь  чувствовали только страх, зловещий и безотчетный  страх.    

В  особенности тяжело было смотреть на город поздним вечером. В это  время Глупов, и без того мало оживленный, окончательно замирал. На улице царили  голодные псы, но и те не лаяли, а в величайшем порядке предавались  изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и  дома, и только в одной из  комнат градоначальнической квартиры мерцал, далеко за полночь,  зловещий свет. Проснувшийся обыватель мог видеть, как градоначальник сидит,  согнувшись, за письменным столом, и все что-то скребет  пером... И вдруг подойдет к окну,  крикнет «не потерплю!» — и опять садится за стол, и опять  скребет...    

Начали  ходить безобразные слухи. Говорили, что новый градоначальник совсем даже  не градоначальник, а оборотень, присланный в Глупов по легкомыслию; что он  по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных  обывателей кровь. Разумеется, все это повествовалось и  передавалось друг другу шепотом; хотя же и находились смельчаки, которые  предлагали поголовно пасть на колена и просить прощения, но и тех взяло  раздумье. А что, если это так именно и надо? что, ежели признано необходимым,  чтобы в Глупове, грех его ради, был именно такой, а не  иной градоначальник? Соображения эти показались до того резонными,  что храбрецы не только отреклись от своих предложений,  но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве и  подстрекательстве.    

И вдруг  всем сделалось известным, что градоначальника секретно посещает часовых и  органных дел мастер Байбаков. Достоверные свидетели сказывали, что  однажды, в третьем часу ночи, видели, как Байбаков, весь  бледный и испуганный, вышел из квартиры градоначальника и бережно нес  что-то обернутое в салфетке. И что всего замечательнее,  в эту достопамятную ночь никто из обывателей не только не был  разбужен криком «не потерплю!», но и сам градоначальник, по-видимому, прекратил  на время критический анализ недоимочных реестров и погрузился в сон.    

Возник  вопрос: какую надобность мог иметь градоначальник в Байбакове, который, кроме  того что пил без просыпа, был еще и явный прелюбодей?     

Начались  подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как  рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали  споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не  выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно:  что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который  через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех  пор затосковал.    

Более  ничего узнать не могли. Между тем таинственные свидания градоначальника с  Байбаковым участились. С течением времени Байбаков не  только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому  голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый день не будет  выдавать ему на шкалик. Он сшил себе новую пару платья и хвастался, что на  днях откроет в Глупове такой магазин, что самому Винтергальтеру в нос  бросится.    

Среди  всех этих толков и пересудов вдруг как с неба упала повестка,  приглашавшая именитейших представителей глуповской интеллигенции,  в такой-то день и час, прибыть к градоначальнику для внушения. Именитые  смутились, но стали готовиться.    

То был  прекрасный весенний день. Природа ликовала; воробьи чирикали; собаки  радостно взвизгивали и виляли хвостами. Обыватели, держа под мышками кульки,  теснились во дворе градоначальнической квартиры и с трепетом ожидали  страшного судбища. Наконец ожидаемая минута настала.    

Он  вышел, и на лице его в первый раз увидели глуповцы ту приветливую улыбку,  о которой они тосковали. Казалось, благотворные лучи солнца подействовали  и на него (по крайней мере, многие обыватели потом уверяли, что  собственными глазами видели, как у него тряслись фалдочки). Он по  очереди обошел всех обывателей и хотя молча, но  благосклонно принял от них все, что следует. Окончивши с этим делом,  он несколько отступил к крыльцу и раскрыл рот... И вдруг что-то  внутри у него зашипело и зажужжало, и чем более длилось это таинственное шипение, тем сильнее и  сильнее вертелись и сверкали его глаза. «П...п...плю!» — наконец вырвалось  у него из уст... С этим звуком он в последний раз сверкнул глазами и  опрометью бросился в открытую дверь своей квартиры.    

Читая в  «Летописце» описание происшествия столь неслыханного, мы,  свидетели и участники иных времен и иных событий, конечно, имеем полную  возможность отнестись к нему хладнокровно. Но перенесемся мыслью за сто  лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и мы  легко поймем тот ужас, который долженствовал  обуять их при виде этих вращающихся глаз и этого раскрытого  рта, из которого ничего не выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного  звука, непохожего даже на бой часов. Но в том-то именно и заключалась  доброкачественность наших предков, что, как ни потрясло их описанное выше  зрелище, они не увлеклись ни модными в то время революционными идеями, ни  соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и  только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более  чем странного градоначальника.    

— И  откуда к нам экой прохвост выискался! — говорили обыватели, изумленно  вопрошая друг друга и не придавая слову  «прохвост» никакого особенного значения.    

— Смотри,  братцы! как бы нам тово... отвечать бы за него, за прохвоста, не  пришлось! — присовокупляли другие.    

И за  всем тем спокойно разошлись по домам и предались обычным своим  занятиям.    

И  остался бы наш Брудастый на многие годы пастырем вертограда сего, и радовал бы  сердца начальников своею распорядительностью, и не ощутили бы обыватели в своем  существовании ничего необычайного, если бы обстоятельство  совершенно случайное (простая оплошность) не прекратило его деятельности в  самом ее разгаре.    

Немного  спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника,  вошедши утром с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище:  градоначальниково тело, облеченное  в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним, на  кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского  пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова...  Письмоводитель выбежал в таком смятении, что зубы его стучали.    

Побежали  за помощником градоначальника и за старшим квартальным. Первый прежде всего  напустился на последнего, обвинил его в нерадивости, в потворстве наглому  насилию, но квартальный оправдался. Он не без основания утверждал, что голова  могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и  что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий  к ремесленному цеху, так как на столе, в числе вещественных доказательств,  оказались: долото, буравчик и английская пилка. Призвали на  совет главного городового врача и предложили ему три вопроса: 1) могла ли  градоначальникова голова отделиться от градоначальникова туловища  без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что  градоначальник снял с плеч и опорожнил сам свою собственную голову? и 3)  возможно ли предположить, чтобы градоначальническая голова, однажды  упраздненная, могла впоследствии нарасти вновь с помощью какого-либо  неизвестного процесса? Эскулап задумался, пробормотал что-то о  каком-то «градоначальническом веществе», якобы источающемся  из градоначальнического тела, но потом, видя сам, что зарапортовался, от прямого  разрешения вопросов уклонился, отзываясь тем, что тайна построения градоначальнического  организма наукой достаточно еще не обследована.    

Выслушав  такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему  предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по  начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время  молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал  средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому  наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не  волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.    

Но как  ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная  весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь  город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали  себя сиротами, и сверх того боялись подпасть под ответственность за то,  что повиновались такому градоначальнику, у  которого на плечах, вместо головы, была пустая посудина.  Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их  ожидает не кара, а похвала.    

В клубе,  вечером, все наличные члены были в сборе. Волновались, толковали,  припоминали разные обстоятельства и находили факты свойства довольно  подозрительного. Так, например, заседатель Толковников рассказал, что однажды  он вошел врасплох в градоначальнический кабинет по весьма  нужному делу и застал градоначальника играющим своею собственною головою,  которую он, впрочем, тотчас же поспешил пристроить к надлежащему  месту. Тогда он не обратил на этот  факт надлежащего внимания, и даже счел его игрою  воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного  облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал  ермолку, точно так как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу,  снимает с себя камилавку и надевает колпак. Другой заседатель, Младенцев,  вспомнил, что однажды, идя мимо мастерской часовщика Байбакова, он увидал в  одном из ее окон градоначальникову голову, окруженную слесарным  и столярным инструментом. Но Младенцеву не дали докончить, потому что, при  первом упоминовении о Байбакове, всем пришло на память его странное поведение и  таинственные ночные походы его в квартиру градоначальника...    

Тем не  менее из всех этих рассказов никакого ясного результата не выходило. Публика  начала даже склоняться в пользу того мнения, что вся эта история есть не что  иное, как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских  агитаторов и переходя от одного силлогизма к другому, заключила, что  измена свила себе гнездо в самом Глупове. Тогда все члены заволновались,  зашумели и, пригласив смотрителя народного училища, предложили ему вопрос:  бывали ли в истории примеры, чтобы люди распоряжались, вели  войны и заключали трактаты, имея на плечах порожний сосуд?  Смотритель подумал с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мраком; но  что был, однако же, некто  Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не  порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты  заключал.    

Покуда  шли эти толки, помощник градоначальника не дремал. Он тоже  вспомнил о Байбакове и немедленно потянул его к ответу. Некоторое время  Байбаков запирался и ничего, кроме «знать не знаю, ведать не ведаю», не  отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства  и, сверх того, обещали полтинник на водку, то вразумился и, будучи грамотным,  дал следующее показание:    

«Василием  зовут меня, Ивановым сыном, по прозванию Байбаковым. Глуповский  цеховой; у исповеди и Святого Причастия не бываю, ибо принадлежу к секте  фармазонов, и есмь оной секты лжеиерей. Судился за сожитие вне брака  с слободской женкой Матренкой и признан по суду явным прелюбодеем, в каковом  звании и поныне состою. В прошлом году, зимой, — не помню, какого числа и  месяца, — быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении  полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и,  пришед, застал его сидящим и головою то в ту, то в другую сторону мерно  помавающим. Обеспамятев от страха и притом будучи отягощен спиртными  напитками, стоял я безмолвен у порога, как вдруг господин градоначальник  поманили меня рукою к себе и подали мне бумажку. На бумажке я прочитал:  „Не удивляйся, но попорченное исправь“. После того господин градоначальник  сняли с себя собственную голову и подали ее мне. Рассмотрев ближе лежащий предо  мной ящик, я нашел, что он заключает в одном углу небольшой органчик, могущий  исполнять некоторые нетрудные музыкальные пьесы. Пьес этих было две: „Разорю!“  и „Не потерплю!“. Но так как в дороге голова несколько отсырела, то на валике некоторые колки расшатались,  а другие и совсем повыпали. От этого самого господин градоначальник  не могли говорить внятно или же говорили с пропуском букв и слогов. Заметив в  себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие  господина градоначальника, я с должным рачением завернул голову в салфетку и  отправился домой. Но здесь я увидел, что напрасно понадеялся на свое усердие,  ибо как ни старался я выпавшие колки утвердить, но столь мало успел в  своем предприятии, что при малейшей неосторожности или простуде  колки вновь вываливались, и в последнее время господин градоначальник могли  произнести только: п-плю! В сей крайности, вознамерились они сгоряча меня  на всю жизнь несчастным сделать, но я тот удар отклонил,  предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью в  Санкт-Петербург, к часовых и органных дел мастеру Винтергальтеру, что и  было ими выполнено в точности. С тех пор прошло уже довольно времени, в  продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и  вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в то  утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей,  законфисковали принадлежащий мне инструмент. Но почему заказанная у  господина Винтергальтера новая голова до сих пор не прибывает, о том  неизвестен. Полагаю, впрочем, что за разлитием рек, по весеннему нынешнему  времени, голова сия и ныне находится где-либо в бездействии. На  спрашивание же вашего высокоблагородия о том, во-первых, могу ли я, в случае  присылки новой головы, оную утвердить и, во-вторых, будет ли та  утвержденная голова исправно действовать? ответствовать сим  честь имею: утвердить могу и действовать оная будет, но настоящих мыслей  иметь не может. К сему показанию явный прелюбодей Василий Иванов Байбаков руку  приложил».    

Выслушав  показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды  допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы  простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он  решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную  телеграмму и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю  свою деятельность на успокоение общественного мнения.    

Но все  ухищрения оказались уже тщетными. Прошло после того и еще два дня; пришла,  наконец, и давно ожидаемая петербургская почта; но никакой головы не  привезла.    

Началась  анархия, то есть безначалие. Присутственные места запустели; недоимок  накопилось такое множество, что местный казначей, заглянув в  казенный ящик, разинул рот, да так на всю жизнь с разинутым  ртом и остался; квартальные отбились от рук и  нагло бездействовали; официальные дни исчезли. Мало того, начались убийства,  и на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного  человека, в котором по фалдочкам хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник,  ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не могли отыскать  отделенной от туловища головы.    

В восемь  часов вечера помощник градоначальника получил по телеграфу известие,  что голова давным-давно послана. Помощник градоначальника оторопел  окончательно.    

Проходит  и еще день, а градоначальниково тело все сидит в кабинете и даже начинает  портиться. Начальстволюбие, временно потрясенное странным поведением  Брудастого, робкими, но твердыми шагами выступает вперед.  Лучшие люди едут процессией к помощнику градоначальника и настоятельно  требуют, чтобы он распорядился. Помощник градоначальника, видя, что недоимки  накопляются, пьянство развивается, правда в судах упраздняется, а резолюции не  утверждаются, обратился к содействию штаб-офицера. Сей последний, как человек  обязательный, телеграфировал о происшедшем случае по начальству и по телеграфу  же получил известие, что он, за нелепое донесение, уволен от службы.    

Услыхав  об этом, помощник градоначальника пришел в управление и заплакал. Пришли  заседатели — и тоже заплакали; явился стряпчий, но и тот от слез не  мог говорить.    

Между  тем Винтергальтер говорил правду, и голова действительно была  изготовлена и выслана своевременно. Но он поступил опрометчиво, поручив  доставку ее на почтовых мальчику, совершенно несведущему в органном деле.  Вместо того чтоб держать посылку бережно на весу, неопытный посланец кинул ее  на дно телеги, а сам задремал. В этом положении он проскакал  несколько станций, как вдруг почувствовал, что кто-то укусил его за икру.  Застигнутый болью врасплох, он с поспешностью развязал рогожный кулек, в  котором завернута была загадочная кладь, и странное зрелище вдруг представилось  глазам его. Голова разевала рот и поводила глазами; мало того: она  громко и совершенно отчетливо произнесла: «Разорю!»    

Мальчишка  просто обезумел от ужаса. Первым его движением было выбросить говорящую  кладь на дорогу; вторым — незаметным образом спуститься из телеги и  скрыться в кусты.    

Может  быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав  некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами  проезжающих и, наконец, вывезена на поле в виде удобрения, если бы  дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического.  что сами глуповцы — и те стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим,  что делается в Глупове.    

Глупов  закипал. Не видя несколько дней сряду градоначальника, граждане волновались и,  нимало не стесняясь, обвиняли помощника градоначальника и старшего квартального  в растрате казенного имущества. По городу безнаказанно  бродили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякие бедствия.  Какой-то Мишка Возгрявый уверял, что он имел ночью сонное видение, в  котором явился к нему муж грозен и облаком пресветлым одеян.    

Наконец  глуповцы не вытерпели; предводительствуемые излюбленным гражданином Пузановым,  они выстроились в каре перед присутственными местами и требовали к народному  суду помощника градоначальника, грозя в противном случае разнести и его  самого, и его дом.    

Противообщественные  элементы всплывали наверх с ужасающею быстротой. Поговаривали о самозванцах, о каком-то Степке, который, предводительствуя  вольницей, не далее как вчера, в виду всех, свел двух купеческих жен.    

— Куда  ты девал нашего батюшку? — завопило разозленное до неистовства сонмище,  когда помощник градоначальника предстал перед ним.    

— Атаманы-молодцы!  где же я вам его возьму, коли он на ключ заперт! — уговаривал толпу  объятый трепетом чиновник, вызванный событиями из административного оцепенения.  В то же время он секретно мигнул Байбакову, который, увидев этот  знак, немедленно скрылся.    

Но  волнение не унималось.    

— Врешь,  переметная сума! — отвечала  толпа, — вы нарочно с квартальным стакнулись, чтоб  батюшку нашего от себя избыть!    

И Бог  знает, чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту минуту не  послышался звон колокольчика и вслед за тем не подъехала к бунтующим  телега, в которой сидел капитан-исправник, а с  ним рядом... исчезнувший градоначальник!    

На нем  был надет лейб-кампанский мундир; голова его была сильно перепачкана грязью и в  нескольких местах побита. Несмотря на это, он ловко выскочил с телеги  и сверкнул на толпу глазами.    

— Разорю! —  загремел он таким оглушительным голосом, что все мгновенно притихли.    

Волнение  было подавлено сразу; в этой, недавно столь грозно гудевшей, толпе водворилась  такая тишина, что можно было расслышать, как жужжал комар,  прилетевший из соседнего болота подивиться на «сие нелепое и смеха достойное  глуповское смятение».    

— Зачинщики,  вперед! — скомандовал градоначальник, все более возвышая голос.    

Начали  выбирать зачинщиков из числа неплательщиков податей, и уже  набрали человек с десяток, как новое и совершенно диковинное обстоятельство  дало делу совсем другой оборот.    

В то  время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них  более накопились недоимки, к сборищу незаметно подъехали столь  известные обитателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели  оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей  толпы оказался точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который, за  минуту перед этим, был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и  остолбенели.    

Голова у  этого другого градоначальника была совершенно новая и притом покрытая лаком. Некоторым  прозорливым гражданам показалось странным, что большое родимое пятно, бывшее несколько  дней тому назад на правой щеке градоначальника, теперь очутилось на  левой.    

Самозванцы  встретились и смерили друг друга глазами. Толпа медленно и в молчании разошлась.    

 СКАЗАНИЕ О ШЕСТИ  ГРАДОНАЧАЛЬНИКАХ    

     

Картина  глуповского междоусобия    

     

Как и  должно было ожидать, странные происшествия, совершившиеся в  Глупове, не остались без последствий.    

Не  успело еще пагубное двоевластие пустить зловредные свои корни, как из губернии  прибыл рассыльный, который, забрав обоих самозванцев и посадив их в особые  сосуды, наполненные спиртом, немедленно увез для освидетельствования.    

Но этот,  по-видимому, естественный и законный акт административной  твердости едва не сделался источником еще горших затруднений, нежели те,  которые произведены были непонятным появлением двух  одинаковых градоначальников.    

Едва  простыл след рассыльного, увезшего самозванцев, едва узнали глуповцы, что они  остались совсем без градоначальника, как, движимые силою начальстволюбия,  немедленно впали в анархию.    

«И лежал  бы град сей и доднесь в оной погибельной бездне, — говорит  летописец, — ежели бы не был извлечен оттоль твердостью и самоотвержением  некоторого неустрашимого штаб-офицера из местных обывателей».    

Анархия  началась с того, что глуповцы собрались вокруг колокольни и сбросили  с раската двух граждан: Степку да Ивашку. Потом пошли к модному заведению  француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна под именем  Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою  Марата и умерла от угрызений совести) и, перебив там стекла, последовали  к реке. Тут утопили еще двух граждан: Порфишку да другого  Ивашку, и, ничего не доспев, разошлись по домам.    

Между  тем измена не дремала, явились честолюбивые личности, которые  задумали воспользоваться дезорганизацией власти для удовлетворения своим  эгоистическим целям. И, что всего страннее,  представительницами анархического элемента явились на сей раз  исключительно женщины.    

Первая,  которая замыслила похитить бразды глуповского правления, была Ираида Лукинишна  Палеологова, бездетная вдова, непреклонного характера, мужественного  сложения, с лицом темно-коричневого цвета, напоминавшим  старопечатные изображения. Никто не помнил, когда она поселилась  в Глупове, так что некоторые из старожилов полагали, что событие это  совпадало с мраком времен. Жила она уединенно, питаясь скудною пищею, отдавая в  рост деньги и жестоко истязуя четырех  своих крепостных девок. Дерзкое свое предприятие она,  по-видимому, зрело обдумала. Во-первых, она сообразила, что городу без  начальства ни на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию  Палеологовых, она видела в этом некоторое тайное указание; в-третьих, не мало  предвещало ей хорошего и то обстоятельство, что покойный муж ее, бывший винный  пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника.  «Сообразив сие, — говорит „Летописец“, — злоехидная оная Ираидка  начала действовать».    

Не  успели глуповцы опомниться от вчерашних событий, как Палеологова,  воспользовавшись тем, что помощник градоначальника с своими приспешниками засел  в клубе в бостон, извлекла из ножон шпагу покойного винного  пристава и, напоив, для храбрости, троих солдат из местной инвалидной  команды, вторглась в казначейство. Оттоль, взяв в плен казначея и бухгалтера,  а казну бессовестно обокрав, возвратилась в дом свой. Причем  бросала в народ медными деньгами,  а пьяные ее подручники восклицали: «Вот наша матушка! теперь  нам, братцы, вина будет вволю!»    

Когда,  на другой день, помощник градоначальника проснулся, все уже было  кончено. Он из окна видел, как обыватели поздравляли друг друга,  лобызались и проливали слезы. Затем, хотя он и попытался вновь захватить бразды  правления, но так как руки у него тряслись, то сейчас же их выпустил.  В унынии и тоске он поспешил в  городовое управление, чтоб узнать, сколько осталось верных ему  полицейских солдат, но на дороге был схвачен заседателем  Толковниковым и приведен пред Ираидку. Там же застал он связанного казенных дел  стряпчего, который тоже ожидал своей участи.    

— Признаете  ли вы меня за градоначальницу? — кричала на них Ираидка.    

— Если  ты имеешь мужа и  можешь доказать, что он здешний градоначальник, то  признаю! — твердо отвечал мужественный помощник градоначальника.  Казенных дел стряпчий трясся всем телом и трясением этим как бы  подтверждал мужество своего сослуживца.    

—Не о  том вас спрашивают, мужняя ли я жена или вдова, а о том, признаете ли вы  меня градоначальницею? — пуще ярилась Ираидка.    

— Если  более ясных доказательств не имеешь, то не признаю! — столь  твердо отвечал помощник градоначальника, что стряпчий защелкал зубами и  заметался во все стороны.    

— Что  с ними толковать! на раскат их! — вопил Толковников и его единомышленники.    

Нет  сомнения, что участь этих оставшихся верными долгу чиновников была бы весьма  плачевна, если  б не выручило их непредвиденное обстоятельство. В то  время, когда Ираида беспечно торжествовала победу, неустрашимый штаб-офицер не  дремал и, руководясь пословицей: «Выбивай клин  клином», научил некоторую авантюристку, Клемантинку де Бурбон,  предъявить права свои. Права эти заключались в том, что отец ее, Клемантинки,  кавалер де Бурбон, был некогда где-то градоначальником и за  фальшивую игру в карты от должности той уволен. Сверх сего, новая претендентша  имела высокий рост, любила пить водку и ездила верхом по-мужски. Без труда  склонив на свою сторону четырех солдат местной инвалидной команды и будучи  тайно поддерживаема польскою интригою, эта бездельная проходимица  овладела умами почти мгновенно. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне,  сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку, потом пошли к Трубочистихе и  дотла разорили ее заведение, потом шарахнулись к реке и там утопили  Прошку да четвертого Ивашку.    

В таком  положении были дела, когда мужественных страдальцев повели к раскату. На  улице их встретила предводимая Клемантинкою толпа, посреди которой  недреманным оком бодрствовал неустрашимый штаб-офицер. Пленников немедленно  освободили.    

— Что,  старички! признаете ли вы меня за градоначальницу? — спросила  беспутная Клемантинка.    

— Ежели  ты имеешь мужа и можешь  доказать, что он здешний градоначальник, то признаем! —  мужественно отвечал помощник градоначальника.    

— Ну,  Христос с вами! отведите им по клочку земли под огороды! пускай сажают капусту  и пасут гусей! — кротко сказала Клемантинка и с этим словом двинулась к  дому, в котором укрепилась Ираидка.    

Произошло  сражение; Ираидка защищалась целый день и целую ночь, искусно  выставляя вперед пленных казначея и бухгалтера.    

— Сдайся! —  говорила Клемантинка.    

— Покорись,  бесстыжая! да уйми своих кобелей! — храбро отвечала Ираидка.    

Однако к  утру следующего дня Ираидка начала ослабевать, но и то благодаря лишь тому  обстоятельству, что казначей и бухгалтер, проникнувшись гражданскою храбростью,  решительно отказались защищать укрепление. Положение осажденных сделалось  весьма сомнительным. Сверх обязанности отбивать осаждающих, Ираидке  необходимо было усмирять измену в собственном лагере. Предвидя  конечную гибель, она решилась умереть геройскою смертью и, собрав награбленные  в казне деньги, в виду всех взлетела на воздух вместе с  казначеем и бухгалтером.    

Утром  помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь  поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них до того  осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в шутку называли  свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда  же записал на бумажку.    

Вести о  «глуповском нелепом и смеха достойном смятении» достигли, наконец, и до начальства.  Велено было «беспутную оную Клемантинку, сыскав, представить, а которые есть у  нее сообщники, то и тех, сыскав, представить же, а глуповцам  крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан в реке занапрасно не  утапливали и с раската звериным обычаем не сбрасывали». Но известия о  назначении нового градоначальника все еще не получалось.    

Между  тем дела в Глупове запутывались все больше и больше. Явилась  третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая  основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца жила у  какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к  колокольне, сбросили с раската Семку и только что хотели спустить туда же  пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым  Пузановым.    

— Атаманы-молодцы! —  говорил Пузанов, — однако ведь мы таким манером всех людишек  перебьем, а толку не измыслим!    

— Правда! —  согласились опомнившиеся атманы-молодцы.    

— Стой! —  кричали другие, — а зачем Ивашко галдит? галдеть разве велено?    

Пятый  Ивашко стоял ни жив ни мертв перед раскатом, машинально кланяясь на все  стороны.    

В это  время к толпе подъехала на белом коне девица Штокфиш, сопровождаемая шестью пьяными  солдатами, которые вели взятую в плен беспутную Клемантинку.  Штокфиш была полная, белокурая немка, с высокою грудью, с румяными  щеками и с пухлыми, словно вишни, губами. Толпа заволновалась.    

— Ишь,  толстомясая! пупки-то нагуляла! — раздалось в разных местах.    

Но  Штокфиш, очевидно, заранее взвесила опасности своего положения и  поторопилась отразить их хладнокровием.    

— Атаманы-молодцы! —  гаркнула она, молодецки указывая на обезумевшую от водки Клемантинку, —  вот беспутная оная Клемантинка, которую велено, сыскав, представить!  видели?    

— Видели! —  шумела толпа.    

— Точно  видели? и признаете ее за ту самую беспутную оную Клемантинку, которую  велено, сыскав, немедленно представить?    

— Видели!  признаем!    

— Так  выкатить им три бочки пенного! — воскликнула неустрашимая немка,  обращаясь к солдатам, и, не торопясь, выехала из толпы.    

— Вот  она! вот она, матушка-то наша Амалия Карловна! теперь, братцы, вина у нас  будет вдоволь! — гаркнули атаманы-молодцы вслед уезжающей.    

В этот  день весь Глупов был пьян, а больше всех пятый Ивашко. Беспутную оную  Клемантинку посадили в клетку и вывезли на площадь; атаманы-молодцы подходили и  дразнили ее. Некоторые, более добродушные, потчевали водкой, но  требовали, чтобы она за это откинула какое-нибудь коленце.    

Легкость,  с которою толстомясая немка Штокфиш одержала победу над  беспутною Клемантинкой, объясняется очень просто. Клемантинка, как  только уничтожила Раидку, так сейчас же заперлась с  своими солдатами и предалась изнеженности нравов. Напрасно пан  Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и  угрожали — Клемантинка через пять минут была до того  пьяна, что ничего уж не понимала. Паны некоторое время еще  подержались, но потом, увидев бесполезность дальнейшей стойкости,  отступились. И действительно, в ту же ночь Клемантинка была поднята в  бесчувственном виде с постели и выволочена в одной рубашке на улицу.    

Неустрашимый  штаб-офицер (из обывателей) был в отчаянии. Из всех его ухищрений, подвохов  и переодеваний ровно ничего не выходило. Анархия  царствовала в городе полная; начальствующих не было; предводитель удрал в  деревню; старший квартальный зарылся с смотрителем училищ на пожарном  дворе в солому и трепетал. Самого его, штаб-офицера, сыскивали по городу,  и за поимку назначено было награды алтын. Обыватели заволновались,  потому что всякому было лестно тот алтын прикарманить. Он уж подумывал, не  лучше ли ему самому воспользоваться деньгами, явившись к толстомясой немке  с повинною, как вдруг неожиданное обстоятельство дало делу совершенно  новый оборот.    

Легко  было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее  было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми  подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и  Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность  русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой  личности не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено  одним, по-видимому, ничтожным происшествием.    

Было  свежее майское утро, и с неба падала изобильная роса. После бессонной и бурно  проведенной ночи глуповцы улеглись спать, и в городе  царствовала тишина непробудная. Около деревянного домика  невзрачной наружности суетились какие-то два парня и мазали дегтем ворота.  Увидев панов, они, по-видимому, смешались и спешили наутек, но были  остановлены.    

— Что  вы тут делаете? — спросили паны.    

— Да  вот, Нелькины ворота дегтем мажем! — сознался один из парней, —  оченно она ноне на все стороны махаться стала!    

Паны  переглянулись и как-то многозначительно цыркнули. Хотя они пошли далее, но в  головах их созрел уже план. Они вспомнили, что в ветхом деревянном домике  действительно жила и содержала заезжий дом их компатриотка, Анеля  Алоизиевна Лядоховская, и что хотя она не имела никаких прав на название  градоначальнической помпадурши, но тоже была как-то однажды призываема к  градоначальнику. Этого последнего обстоятельства совершенно достаточно было,  чтобы выставить новую претендентшу и сплести новую  польскую интригу.    

Они тем  легче могли успеть в своем намерении, что в это время своеволие глуповцев дошло  до размеров неслыханных. Мало того что они в один день сбросили  с раската и утопили в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе  самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.    

— Кто  ты? и с чем к нам приехал? — спрашивали глуповцы у чиновника.    

— Чиновник  из губернии (имярек), — отвечал приезжий, — и приехал сюда для  розыску бездельных Клемантинкиных дел!    

— Врет  он! Он от Клемантинки, от подлой, подослан! волоките его на  съезжую! — кричали атаманы-молодцы.    

Напрасно  протестовал и сопротивлялся приезжий, напрасно показывал какие-то бумаги, народ  ничему не верил и не выпускал его.    

— Нам,  брат, этой бумаги целые вороха показывали — да пустое дело  вышло! а с тобой нам ссылаться не пригоже, потому ты, и по обличью видно,  беспутной оной Клемантинки лазутчик! — кричали одни.    

— Что  с ним по пустякам лясы точить! в воду его — и шабаш! — кричали  другие.    

Несчастного  чиновника увели в съезжую избу и отдали за приставов.    

Между  тем Амалия Штокфиш распоряжалась; назначила с мещан по алтыну с каждого двора,  с купцов же по фунту чаю да по голове сахару по большой. Потом поехала в  казармы и из собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску  пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге помощника градоначальника  и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей с луга.    

— Ну  что, старички? одумались? признаете меня? — спросила она их благосклонно.    

— Ежели  имеешь мужа и можешь доказать, что он наш градоначальник, то  признаем! — твердо ответствовал помощник градоначальника.    

— Ну,  Христос с вами! пасите  гусей! — сказала толстомясая немка и проследовала  далее.    

К вечеру  полил такой сильный дождь, что улицы Глупова сделались на  несколько часов непроходимыми. Благодаря этому обстоятельству ночь минула  благополучно для всех, кроме злосчастного приезжего чиновника, которого,  для вернейшего испытания, посадили в темную и тесную каморку, исстари носившую  название «большого блошиного завода», в отличие от малого завода, в  котором испытывались преступники менее опасные. Наставшее затем утро также  не благоприятствовало проискам польской интриги, так как интрига эта,  всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного  света. «Толстомясая немка», обманутая наружною тишиной, сочла себя вполне  утвердившеюся и до того осмелилась, что вышла на улицу без провожатого и начала  заигрывать с проходящими. Впрочем, к вечеру она, для формы, созвала  опытнейших городских будочников и открыла совещание. Будочники  единогласно советовали: первое, беспутную  оную Клемантинку, не медля, утопить, дабы не смущала народ и не  дразнила; второе, помощника градоначальника и стряпчего пытать  и, в-третьих, неустрашимого штаб-офицера, сыскав, представить.  Но таково было ослепление этой несчастной женщины, что она и слышать не  хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из  большого блошиного завода в малый.    

Между  тем глуповцы мало-помалу начинали приходить в себя, и охранительные  силы, скрывавшиеся дотоле на задних дворах, робко, но твердым  шагом выступали вперед. Помощник градоначальника, сославшись с стряпчим и  неустрашимым штаб-офицером, стал убеждать глуповцев удаляться немкиной и  Клемантинкиной злоехидной прелести и обратиться к своим занятиям. Он  строго порицал распоряжение, вследствие которого  приезжий чиновник был засажен в блошиный завод, и предрекал Глупову  великие от этого бедствия. Сила Терентьев Пузанов, при этих словах, тоскливо  замотал головой, так что если б атаманы-молодцы были крошечку  побойчее, то они, конечно, разнесли бы съезжую избу по бревнышку. С другой  стороны, и «беспутная оная Клемантинка» оказала немаловажную услугу партии  порядка...    

Дело в  том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость  было, в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась  при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами  раскаленных железных прутьев.    

— Что,  Клемантинка, сладко? — хохотали одни, видя, как «беспутная»  вертелась от боли.    

— А  сколько, братцы, эта паскуда винища у нас слопала — страсть! —  прибавляли другие.    

— Ваше  я, что ли, пила? — огрызалась беспутная Клемантинка, — кабы не моя  несчастная слабость да не покинули меня паны мои милые, узнали бы вы у меня  ужо, какова я есть!    

— Толстомясая-то  тебе небось прежде, какова она есть, показала!    

— То-то  «толстомясая»! Я, какова  ни на есть, а все-таки градоначальническая дочь, а то  взяли себе расхожую немку, что на постоялом дворе собой торговала!    

Призадумались  глуповцы над этими Клемантинкиными словами. Загадала она им  загадку.    

— А  что, братцы! ведь она, Клемантинка, хоть и беспутная, а правду  молвила! — говорили одни.    

— Пойдем,  разнесем толстомясую! — галдели другие.    

И если б  не подоспели тут будочники, то несдобровать бы «толстомясой»,  полететь бы ей вниз головой с раската! Но так как будочники были  строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще с  малость, разошлись по домам.    

Но  торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она  сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что  все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по  крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно  Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.    

Сильная  рука пана Кшепшицюльского крепко держала ее за стан, а Нелька Лядоховская, «разъярившись  неслыханно», требовала к ответу.    

— Правда  ли, девка Амалька, что ты обманным образом власть похитила и градоначальницей  облыжно называть себя изволила и тем многих людишек в соблазн  ввела? — спрашивала ее Лядоховская.    

— Правда, —  отвечала Амалька, — только не обманным образом и не облыжно, а  была и есмь градоначальница по самой сущей истине.    

— И  с чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в голову взбрело? и кто тебя,  паскуду, тому делу научил? — продолжала допрашивать Лядоховская, не  обращая внимания на Амалькин ответ.    

Амалька  обиделась.    

— Может  быть, и есть здесь паскуда, — сказала она, — только не я.    

Сколько  затем ни предлагали девке Амальке вопросов, она презрительно молчала;  сколько ни принуждали ее повиниться — не повинилась. Решено было запереть ее в  одну клетку с беспутною Клемантинкой.    

«Ужасно  было видеть, — говорит „Летописец“, — как оные две беспутные  девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были!  Довольно сказать, что к утру  на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их  костей, уже не было!»    

Проснувшись,  глуповцы с удивлением узнали о случившемся; но и тут не затруднились.  Опять все вышли на улицу и стали поздравлять друг друга, лобызаться и  проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.    

— Ах,  ляд вас побери! — говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на  эту картину. — Что ж мы, однако, теперь будем делать? —  спрашивал он в тоске помощника градоначальника.    

— Надо  орудовать, — отвечал помощник градоначальника, —  вот что! не пустить ли, сударь, в народе слух, что оная шельма  Анелька, заместо храмов Божиих, костелы везде ставить велела?    

— И  чудесно!    

Но к  полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали  за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе  объявилась еще претендентша, Дунька-толстопятая, а в стрелецкой слободе  такую же претензию заявила Матренка-ноздря. Обе основывали свои права на том,  что и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким  образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.    

И  Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и  кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их,  ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин  вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем  неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные,  плевались, кусались и произносили неподобные слова.    

Глуповцы  просто обезумели от ужаса. Опять все побежали к колокольне, и сколько тут  было перебито и перетоплено тел народных — того даже приблизительно сообразить  невозможно. Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего  всякое, даже такое, что тому и во сне не снилось, и так как судоговорение  было краткословное, то в городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп! К  четырем часам пополудни загорелась съезжая изба; глуповцы кинулись туда и  оцепенели, увидав, что приезжий из губернии чиновник сгорел весь без остатка.  Опять началось судбище; стали доискиваться, от чьего воровства произошел  пожар, и порешили, что пожар произведен сущим вором и  бездельником пятым Ивашкой. Вздернули Ивашку на дыбу, требуя чистосердечного во  всем признания, но в эту самую минуту в пушкарской слободе загорелся  тараканий малый заводец, и все шарахнулись туда, оставив пятого Ивашку висящим  на дыбе. Зазвонили в набат, но пламя уже разлилось рекою и перепалило всех  тараканов без остачи. Тогда поймали Матренку-ноздрю и начали вежливенько топить  ее в реке, требуя, чтоб она сказала, кто ее, сущую бездельницу и  воровку, на воровство научил и кто в том деле ей пособлял? Но Матренка  только пускала в воде пузыри, а сообщников и пособников не выдала никого.    

Среди  этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не  выгорело, она, под шумок, снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней  никаких пакостей и не водилось, и паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели  кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками.  Оставалась одна толстопятая Дунька, но с нею совладать было  решительно невозможно.    

— А  надо, братцы, изымать ее беспременно! — увещевал атаманов-молодцов  Сила Терентьич Пузанов.    

— Да!  поди сунься! ловкой! — отвечали молодцы.    

Был, по  возмущении, уже день шестый.    

Тогда  произошло зрелище умилительное и беспримерное. Глуповцы вдруг  воспрянули духом и сами совершили скромный подвиг собственного спасения.  Перебивши и перетопивши целую уйму народа,  они основательно заключили, что теперь в Глупове крамольного греха не  осталось ни на эстолько. Уцелели только благонамеренные. Поэтому всякий  смотрел всякому смело в глаза, зная, что его невозможно попрекнуть ни  Клемантинкой, ни Раидкой, ни Матренкой. Решили действовать единодушно и  прежде всего снестись с пригородами. Как и следовало ожидать, первый  выступил на сцену неустрашимый штаб-офицер.    

— Сограждане! —  начал он взволнованным голосом, но так как речь его была секретная,  то весьма естественно, что никто ее не слыхал.    

Тем не  менее, глуповцы прослезились и начали нудить помощника градоначальника,  чтобы  вновь принял бразды правления; но он, до поимки  Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались в толпе вздохи; раздались  восклицания: «Ах! согрешения наши великие!» — но помощник градоначальника  был непоколебим.    

— Атаманы-молодцы!  в ком еще крамола осталась — выходи! — гаркнул голос из толпы.    

Толпа  молчала.    

— Все  очистились? — допрашивал тот же голос.    

— Все!  все! — загудела толпа.    

— Крестись,  братцы!    

Все  перекрестились, объявлено было против Дуньки-толстопятой общее  ополчение.    

Пригороды  между тем один за другим слали в Глупов самые утешительные отписки. Все единодушно  соглашались, что крамолу следует вырвать с корнем и для начала прежде  всего очистить самих себя. Особенно трогательна была отписка пригорода  Полоумнова. «Точию же, братие, сами себя прилежно испытуйте, — писали  тамошние посадские люди, — да в сердцах ваших гнездо крамольное не  свиваемо будет, а будете здравы, и пред лицом начальственным не злокозненны, но  добротщательны, достохвальны и прелюбезны». Когда читалась эта отписка, в толпе  раздавались рыдания, а посадская жена Аксинья Гунявая, воспалившись ревностью  великою, тут же высыпала из кошеля два двугривенных и положила основание  капиталу, для поимки Дуньки предназначенному.    

Но  Дунька не сдавалась. Она укрепилась на большом клоповном заводе и, вооружившись  пушкой, стреляла из нее как из ружья.    

— Ишь,  шельма! каки артикулы пушкой выделывает! — говорили глуповцы и не смели подступиться.    

— Ах,  съешь тя клопы! — восклицали другие.    

Но и  клопы были с нею как будто заодно. Она целыми тучами выпускала их  против осаждающих, которые в ужасе разбегались. Решили обороняться от них  варом, и средство это как будто помогло. Действительно, вылазки клопов  прекратились, но подступиться к избе все-таки было невозможно, потому что клопы  стояли там стена стеною, да и пушка продолжала действовать смертоносно.  Пытались было зажечь клоповный завод, но в действиях осаждающих было мало  единомыслия, так как никто не хотел взять на себя обязанность руководить  ими, — и попытка не удалась.    

— Сдавайся,  Дунька! не тронем! — кричали осаждающие, думая покорить ее  льстивыми словами.    

Но Дунька  отвечала невежеством.    

Так шло  дело до вечера. Когда наступила ночь, осаждающие, благоразумно отступив,  оставили, для всякого случая, у клоповного завода сторожевую цепь.    

Оказалось,  однако,  что стратагема с варом осталась не без последствий.  Не находя пищи за пределами укрепления и раздраженные запахом  человеческого мяса, клопы устремились внутрь искать удовлетворения своей  кровожадности. В самую глухую полночь Глупов был потрясен неестественным  воплем: то испускала дух толстопятая Дунька, изъеденная клопами. Тело  ее, буквально представлявшее сплошную язву, нашли на другой день лежащим  посреди избы, и около нее пушку и бесчисленные стада передавленных клопов.  Прочие клопы, как бы устыдившись своего подвига, попрятались в щелях.    

Был,  после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но,  несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига  посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом  градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу,  словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что  не знали, как-то понравятся  ихние недавние затеи новому начальнику.    

Наконец,  в два часа пополудни седьмого дня он прибыл. Вновь назначенный, «сущий» градоначальник  был статский советник и кавалер Семен Константинович Двоекуров.    

Он  немедленно вышел на площадь к буянам и потребовал зачинщиков. Выдали  Степку Горластого да Фильку Бесчастного.    

Супруга  нового начальника, Лукерья Терентьевна, милостиво на все стороны кланялась.    

Так  кончилось это бездельное и смеха достойное неистовство; кончилось и с тех пор  не повторялось.    

 ИЗВЕСТИЕ О ДВОЕКУРОВЕ    

     

Семен  Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного  описания его градоначальствования не найдено, но, судя по тому, что  оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам  екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это  было едва ли не лучшее время в его истории.    

О  личности Двоекурова «Глуповский Летописец» упоминает три раза: в  первый раз в «краткой описи градоначальникам», во второй — в конце отчета о  смутном времени, и в третий — при изложении истории глуповского либерализма  (см. описание градоначальствования Угрюм-Бурчеева). Из всех этих  упоминовений явствует, что Двоекуров был человек передовой и смотрел на  свои обязанности более нежели серьезно. Нельзя думать, чтобы «Летописец» добровольно  допустил такой важный биографический пропуск в истории родного города;  скорее должно предположить, что преемники Двоекурова с умыслом уничтожили его биографию, как представляющую свидетельство  слишком явного либерализма и могущую послужить для исследователей нашей старины  соблазнительным поводом к отыскиванию конституционализма даже там,  где, в сущности, существует лишь принцип свободного сечения. Догадку эту  отчасти оправдывает то обстоятельство, что в глуповском архиве до сих пор  существует листок, очевидно принадлежавший к полной биографии Двоекурова и  до такой степени перемаранный, что, несмотря на все усилия. издатель  «Летописи» мог разобрать лишь следующее: «имея не малый рост...  подавал твердую надежду, что... Но объят ужасом... не мог сего  выполнить... Вспоминая, всю жизнь грустил...» И только. Что означают эти  загадочные слова? — С полной достоверностью отвечать на этот вопрос,  разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важном предмете  догадки, то можно предположить одно из двух: или что в Двоекурове, при немалом  его росте (около трех аршин), предполагался какой-то  особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он не  оправдал, или что на него было возложено поручение, которого он, сробев, не  выполнил. И потом всю жизнь грустил.    

Как бы  то ни было, но деятельность Двоекурова в Глупове была несомненно  плодотворна. Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным  употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он был по прямой линии  родоначальником тех смелых новаторов, которые, спустя три  четверти столетия, вели войны во имя картофеля. Но самое важное дело его  градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения  в Глупове академии.    

К  счастию, эта записка уцелела вполне и дает возможность произнести просвещенной  деятельности Двоекурова вполне правильный и беспристрастный приговор. Издатель  позволяет себе думать, что изложенные в этом документе мысли не только  свидетельствуют, что в то отдаленное время уже встречались люди, обладавшие  правильным взглядом на вещи, но могут даже и теперь служить руководством при  осуществлении подобного рода предприятий. Конечно, современные нам академии  имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им дать  Двоекуров, но так как сила не в названии, а в той сущности, которую  преследует проект и которая есть не что иное, как «рассмотрение  наук», то очевидно, что, покуда царствует потребность в  «рассмотрении», до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение  воспитательного документа. Что названия произвольны и весьма редко  что-либо изменяют — это очень хорошо доказал один из преемников Двоекурова,  Бородавкин. Он тоже ходатайствовал об учреждении академии, и когда получил  отказ, то, без дальнейших размышлений, выстроил вместо нее съезжий  дом. Название изменилось, но предположенная цель была достигнута — Бородавкин  ничего больше и не желал. Да и кто же может сказать, долго ли просуществовала  бы построенная Бородавкиным академия и какие принесла бы она  плоды? Быть может, она оказалась бы выстроенною на песке; быть может, вместо  «рассмотрения» наук занялась бы насаждением таковых? Все это в  высшей степени гадательно и неверно. А со съезжим домом — дело верное: и  выстроен он прочно, и из колеи «рассмотрения» не выбьется  никуда.    

Вот  эту-то мысль и развивает Двоекуров в своем проекте с тою непререкаемою ясностью  и последовательностью, которыми, к сожалению, не обладает ни один из современных  нам прожектеров. Конечно, он не был настолько решителен, как Бородавкин,  то есть не выстроил съезжего дома вместо академии, но решительность, кажется,  вообще не была в его нравах. Следует ли обвинять его за этот  недостаток? или, напротив того, следует видеть в этом обстоятельстве тайную  наклонность к конституционализму? — разрешение этого вопроса  предоставляется современным исследователям отечественной старины, которых  издатель и отсылает к подлинному документу.    

 ГОЛОДНЫЙ ГОРОД    

     

1776-й  год наступил для Глупова при самых счастливых предзнаменованиях. Целых шесть  лет сряду город не горел, не голодал, не испытывал ни повальных  болезней, ни скотских падежей, и граждане не без основания  приписывали такое неслыханное в летописях благоденствие простоте своего  начальника, бригадира Петра Петровича Фердыщенка. И  действительно, Фердыщенко был до того прост, что летописец считает нужным  неоднократно и с особенною настойчивостью остановиться на этом качестве, как на  самом естественном объяснении того удовольствия, которое испытывали  глуповцы во время бригадирского управления. Он ни во что не  вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в  кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил в  замасленном халате на крыльцо градоначальнического дома и играл с  подчиненными в носки, ел жирную пищу, пил квас и любил уснащать свою  речь ласкательным словом «братик-сударик».    

— А  ну, братик-сударик, ложись! — говорил он провинившемуся обывателю.    

Или:    

— А  ведь корову-то, братик-сударик, у тебя продать надо! потому, братик-сударик,  что недоимка — это святое дело!    

Понятно,  что после затейливых действий маркиза де Санглота, который летал в  городском саду по воздуху, мирное управление престарелого бригадира должно было  показаться и «благоденственным», и «удивления достойным». В первый  раз свободно вздохнули глуповцы и поняли, что жить «без утеснения» не  в пример лучше, чем жить «с утеснением».    

— Нужды  нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, — говорили  они, — зато мы при нем, батюшке, свет узрили! Теперича, вышел ты за  ворота: хошь — на месте сиди; хошь  — куда хошь иди! А прежде, сколько одних порядков было  — и не приведи Бог!    

Но на  седьмом году правления Фердышенку смутил бес. Этот добродушный и несколько  ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до  крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире.  Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба, и  к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для  него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не  осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»    

Дело в  том, что в это самое время, на выезде из города, в слободе Навозной, цвела  красотой посадская жена Алена Осипова. По-видимому, эта женщина  представляла собой тип той сладкой русской красавицы, при взгляде на которую  человек не загорается страстью, но чувствует, что все его существо  потихоньку тает. При среднем росте, она была полна, бела и румяна; имела  большие серые глаза навыкате, не то бесстыжие, не то застенчивые, пухлые  вишневые губы, густые, хорошо очерченные брови, темно-русую косу до пят и  ходила по улице «серой утицей». Муж ее, Дмитрий Прокофьев, занимался  ямщиной и был тоже под стать жене: молод, крепок, красив. Ходил он в плисовой  поддевке и в поярковом грешневике, расцвеченном павьими перьями. И Дмитрий не  чаял души в Аленке, и Аленка не чаяла души в Дмитрии. Частенько похаживали они  в соседний кабак и, счастливые, распевали там вместе песни. Глуповцы же просто  не могли нарадоваться на их согласную жизнь.    

Долго  ли, коротко ли так они жили, только в начале 1776 года в тот  самый кабак, где они в свободное время  благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил  целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время  увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани.  Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил  за собой Аленку.    

— Хочешь,  молодка, со мною в любви жить? — спросил бригадир.    

— А  на что мне тебя... гунявого? — отвечала Аленка, с наглостью смотря ему в  глаза, — у меня свой муж хорош!    

Только и  было сказано между ними слов; но нехорошие это были слова. На другой  же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух  инвалидов, наказав им при этом действовать «с утеснением». Сам же, надев  вицмундир, пошел в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с  азартом кричал на торговцев:    

— Кто  ваш начальник? сказывайте! или, может быть, не я ваш начальник?    

С своей  стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да полегоньку бабу вразумить,  стал говорить бездельные слова, а Аленка, вооружась ухватом, гнала  инвалидов прочь и на всю улицу орала:    

— Ай  да бригадир! к мужней жене, словно клоп, на перину всползти хочет!    

Понятно,  как должен был огорчится бригадир, сведавши об таких похвальных  словах. Но так как это было время либеральное и в публике ходили толки о пользе  выборного начала, то распорядиться своею единоличною  властью старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце  изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.    

— Вам,  старички-братики, и книги в руки! — либерально прибавил он, — какое  количество по душе назначите, я наперед согласен! Потому теперь у нас  время такое: всякому свое, лишь бы поронцы были!    

Излюбленные  посоветовались, слегка погалдели и вынесли следующий ответ:    

— Сколько  есть на небе звезд, столько твоему благородию их, шельмов, и учить  следовает!    

Стал  бригадир считать звезды («очень он был прост», повторяет по этому случаю  архивариус-летописец), но на первой же сотне сбился и обратился за  разъяснениями к денщику. Денщик отвечал, что звезд  на небе видимо-невидимо.    

Должно  думать, что бригадир остался доволен этим ответом, потому что когда Аленка  с Митькой воротились, после экзекуции, домой, то шатались словно  пьяные.    

Однако  Аленка и на этот раз не унялась или, как выражается летописец, «от бригадировых  шелепов пользы для себя не вкусила». Напротив того, она как будто пуще  остервенилась, что и доказала через неделю, когда бригадир опять пришел в кабак  и опять поманил Аленку.    

— Что,  дурья порода, надумалась? — спросил он ее.    

— Ишь  тебя, старого пса, ущемило! Или мало на стыдобушку мою насмотрелся! —  огрызнулась Аленка.    

— Ладно! —  сказал бригадир.    

Однако  упорство старика заставило Аленку призадуматься. Воротившись после  этого разговора  домой, она некоторое время ни за какое дело  взяться не могла, словно места себе  не находила; потом подвалилась к Митьке и горько-горько  заплакала.    

— Видно,  как-никак, а быть мне у бригадира в полюбовницах! — говорила она,  обливаясь слезами.    

— Только  ты это сделай! да я тебя... и черепки-то твои поганые по  ветру пущу! — задыхался Митька, и в ярости полез уж было  за вожжами на полати, но вдруг одумался, затрясся всем телом,  повалился на лавку и заревел.    

Кричал  он шибко, что мочи, а про что кричал, того разобрать было невозможно.  Видно было только, что человек бунтует.    

Узнал  бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего огорчился.  Бунтовщика заковали и увели на съезжую. Как полоумная, бросилась Аленка на бригадирский  двор, но путного ничего выговорить не могла, а только рвала на себе сарафан и  безобразно кричала:    

— На,  пес! жри! жри! жри!    

К  удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но напротив того,  еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку  помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать — не кричала, а  только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой  новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время выбежала  в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещивать.    

— Ну,  чего ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! — говорила льстивая старуха, —  ведь тебя бригадир-то в медовой соте купать станет.    

— Митьку  жалко! — отвечала Аленка, но таким нерешительным голосом,  что было очевидно, что она уже начинает помышлять о сдаче.    

В ту же  ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели  потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно  откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в  поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька  напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника  изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и  злодей, от всего отпирался.    

— Ничего  я этого не знаю, — говорил он, — знаю только, что ты, старый пес, у  меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю... жри!    

Тем не  менее Митькиным словам не поверили, и так как казус был спешный, то и  производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька уже  был бит на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь, в числе  прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка потихоньку  всхлипывала.    

Однако ж  глуповцам это дело не прошло даром. Как и водится, бригадирские  грехи прежде всего отразились на них.    

Все  изменилось с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каждое утро бегал  по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка начала  походя тащить и вдруг, ни с того ни с сего, стала требовать, чтоб ее  признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.    

Но этого  мало: самая природа перестала быть благосклонною к глуповцам. «Новая  сия Иезавель, — говорит об Аленке летописец, — навела на наш город  сухость». С самого вешнего Николы, с той поры, как начала входить вода в  межень, и вплоть до Ильина дня не выпало ни капли дождя. Старожилы не могли  запомнить ничего подобного и не без основания приписывали это  явление бригадирскому грехопадению. Небо раскалилось и целым ливнем зноя  обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью;  земля трескалась и сделалась тверда, как камень, так что ни сохой, ни  даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли;  рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была так редка, и зерно было  такое тощее, что не чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и  засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей  безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась,  мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город и  наполняла улицы. Людишки словно осунулись и ходили с понурыми  головами; одни горшечники радовались ведру, но и те раскаялись, как скоро  убедились, что горшков много, а варева нет.    

Однако  глуповцы не отчаивались, потому что не могли еще обнять всей глубины  ожидавшего их  бедствия. Покуда оставался прошлогодний запас, многие, по  легкомыслию, пили, ели и задавали банкеты, как будто и конца запасу не  предвидится. Бригадир ходил в мундире по городу и строго-настрого приказывал,  чтоб людей, имеющих «унылый вид», забирали на съезжую и представляли к нему.  Дабы ободрить народ, он поручил откупщику устроить в загородной роще  пикник и пустить фейерверк. Пикник сделали, фейерверк сожгли, «но хлеба  через то людишкам не предоставили». Тогда бригадир призвал  к себе «излюбленных» и велел им ободрять народ. Стали «излюбленные» ходить по  соседям и ни одного унывающего не пропустили, чтоб не  утешить.    

— Мы  люди привышные! — говорили одни, — мы  претерпеть могим. Ежели нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов  запалить — мы и тогда противного слова не молвим!    

— Это  что говорить! — прибавляли другие, — нам терпеть можно! потому  мы знаем, что у нас есть начальники!    

— Ты  думаешь как ? — ободряли  третьи, — ты думаешь, начальство-то спит? Нет, брат, оно  одним глазком дремлет, а другим поди уж где видит!    

Но когда  убрались с сеном, то оказалось, что животы кормить будет нечем; когда  окончилось жнитво, то оказалось, что и людишкам кормиться тоже нечем. Глуповцы  испугались и начали похаживать к бригадиру на двор.    

— Так  как же, господин бригадир, насчет хлебца-то? похлопочешь? —  спрашивали они его.    

— Хлопочу,  братики, хлопочу! — отвечал бригадир.    

— То-то;  уж ты постарайся!    

В конце  июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки начали помирать, потому что  все, что было, приели. Придумывали, какую такую пищу стряпать, от которой  была бы сытость; мешали муку с ржаной резкой, но сытости не  было; пробовали, не будет ли лучше с толченой сосновой корой, но и тут  настоящей сытости не добились.    

— Хоть  и точно, что от этой пищи словно как бы живот наедается, однако, братцы, надо  так сказать: самая это еда пустая! — говорили промеж себя  глуповцы.    

Базары  опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. «Кои  померли», — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались  кто куда". А бригадир между тем все не прекращал своих беззаконий и купил  Аленке новый драдедамовый платок. Сведавши об этом,    

— А  ведь это поди ты не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой уводом  живешь! — говорили они ему, — да и не затем ты сюда от начальства  прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!    

— Потерпите,  братики! всего вдоволь будет! — вертелся бригадир.    

— То-то!  мы терпеть согласны! Мы люди привышные! А только ты, бригадир, об этих  наших словах подумай, потому не ровен час: терпим-терпим, а тоже и промеж нас  глупого человека немало найдется! Как бы чего не сталось!    

Громада  разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит и  сам, что Аленка всему злу заводчица, а расстаться с ней не может. Послал за батюшкой,  думая в беседе с ним найти утешение, но тот еще больше  обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве и Иезавели.    

— И  доколе не растерзали ее псы, весь народ изгиб до единого! — заключил  батюшка свой рассказ.    

— Очнись,  батя! ужли ж Аленку собакам отдать! — испугался бригадир.    

— Не  к тому о сем говорю! — объяснился батюшка, — однако и о нижеследующем  не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые,  провизия дорогая... где пастырю-то взять, господин бригадир?    

— Ох!  за грехи меня, старого, Бог попутал! — простонал бригадир и  горько заплакал.    

И вот,  сел он опять за свое писанье; писал много, писал всюду.     

Рапортовал  так: коли хлеба не имеется, так, по крайности, пускай хоть команда прибудет. Но  ни на какое свое писание ни из какого места ответа не удостоился.    

А  глуповцы с каждым днем становились назойливее и назойливее.    

— Что?  получил, бригадир. ответ? — спрашивали они его с неслыханной  наглостью.    

— Не  получил, братики! — отвечал бригадир.    

Глуповцы  смотрели ему «нелепым обычаем» в глаза и покачивали головами.    

— Гунявый  ты! вот что! — укоряли они его, — оттого тебе, гаденку, и  не отписывают! не стоишь!    

Одним  словом, вопросы глуповцев делались из рук вон щекотливыми. Наступила такая  минута, когда начинает говорить брюхо, против которого всякие резоны и  ухищрения оказываются бессильными.    

— Да;  убеждениями с этим народом ничего не поделаешь! — рассуждал  бригадир, — тут не убеждения требуются, а одно из двух:  либо хлеб, либо... команда!    

Как и  все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею  лишь с прискорбием; но мало-помалу он до того вник в нее, что не только  смешал команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще последнего.    

Встанет  бригадир утром раненько, сядет к окошку, и все прислушивается, не  раздастся ли откуда: туру-туру?    

     

Рассыпьтесь,  молодцы!    

За  камни, за кусты!    

По  два в ряд!    

     

— Нет!  не слыхать!    

— Словно  и Бог-то наш край позабыл! — молвит бригадир.    

А  глуповцы между тем все жили, все жили.    

Молодые  все до одного разбежались. «Бежали-бежали, —  говорит летописец, — многие, ни до чего не добежав, венец приняли;  многих изловили и заключили в узы; сии почитали себя благополучными».  Дома остались только старики да малые дети, у которых не было ног, чтоб бежать.  На первых порах оставшимся полегчало, потому что доля  бежавших несколько увеличила долю остальных. Таким образом прожили  еще с неделю, но потом опять стали помирать. Женщины выли, церкви переполнились  гробами, трупы же людей худородных валялись по улицам неприбранные. Трудно было  дышать в зараженном воздухе; стали опасаться, чтоб к голоду не  присоединилась еще чума, и для предотвращения зла сейчас же составили  комиссию, написали проект об устройстве временной больницы на десять  кроватей, нащипали корпии и послали во все места по рапорту. Но,  несмотря на столь видимые знаки начальственной попечительности, сердца обывателей уже ожесточились. Не  проходило часа, чтобы кто-нибудь не показал бригадиру фигу, не назвал  его «гунявым», «гаденком» и прочее.    

К  довершению бедствия, глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари  крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да  рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в  целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир. и Евсеич друг другу  в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец  мир сказал:    

— Сколько  ты, Евсеич, на свете годов живешь, сколько начальников видел, а все жив  состоишь!    

Тогда и  Евсеич не вытерпел.    

— Много  годов я выжил! — воскликнул он, внезапно воспламенившись. —  Много начальников видел! Жив есмь!    

И,  сказавши это, заплакал. «Взыграло древнее сердце его, чтобы послужить», —  прибавляет летописец. И сделался Евсеич ходоком, и положил в  сердце своем искушать бригадира до трех раз.    

— Ведомо  ли тебе, бригадиру, что мы здесь целым городом сироты помираем? — так  начал он свое первое искушение.    

— Ведомо, —  ответствовал бригадир.    

— И  то ведомо ли тебе, от чьего бездельного воровства такой обычай  промеж нас учинился?    

— Нет,  не ведомо.    

Первое  искушение кончилось. Евсеич воротился к колокольне и отдал миру подробный  отчет. «Бригадир же, видя таковое Евсеича ожесточение,  весьма убоялся», — говорит летописец.    

Через  три дня Евсеич явился к бригадиру во второй раз, «но уже прежний твердый  вид утерял».    

— С  правдой мне жить везде хорошо! —  сказал он, — ежели мое дело справедливое, так ссылай  ты меня хоть на край света, — мне и там с правдой будет хорошо!    

— Это  точно, что с правдой жить хорошо, — отвечал бригадир, — только  вот я какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с правдой  дома сидеть, чем беду на себя накликать!    

— Нет!  мне с правдой дома сидеть  не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты  глядишь: как бы в избу да на полати влезти, ан она, правда-матушка, из  избы вон гонит... вот что!    

— Что  ж! по мне пожалуй! Только как бы ей, правде-то твоей, не набежать на  рожон!    

И второе  искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь  отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде  безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не  гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что  ежели человек начинает издалека заводить речь о правде,  то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту  правду не посекут.    

Еще  через три дня Евсеич пришел к бригадиру в третий раз и сказал:    

— А  ведомо ли тебе, старому псу...    

Но не  успел он еще порядком рот разинуть, как бригадир, в свою очередь,  гаркнул:    

— Одеть  дурака в кандалы!    

Надели  на Евсеича арестантский убор и, «подобно невесте, навстречу  жениха грядущей», повели, в сопровождении двух престарелых инвалидов, на  съезжую. По мере того как кортеж приближался, толпы глуповцев расступались  и давали дорогу.    

— Небось,  Евсеич, небось! — раздавалось кругом, — с правдой тебе везде будет  жить хорошо!    

Он же  кланялся на все стороны и говорил:    

— Простите,  атаманы-молодцы! ежели кого обидел, и ежели перед кем  согрешил, и ежели кому неправду сказал... все простите!    

— Бог  простит! — слышалось в ответ.    

— И  ежели перед начальством согрубил... и ежели в зачинщиках был... и в том, Христа  ради, простите!    

— Бог  простит!    

С этой  минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было,  исчез без остатка, как умеют исчезать только «старатели» русской земли.  Однако строгость бригадира все-таки оказала лишь временное действие. На  несколько дней город действительно попритих, но так как хлеба все не было («нет  этой нужды горше!» — говорит летописец), то волею-неволею опять пришлось глуповцам  собраться около колокольни. Смотрел бригадир с своего крылечка на это  глуповское «бунтовское неистовство» и думал: «Вот бы теперь горошком —  раз-раз-раз — и се не бе!» Но глуповцам приходилось не до бунтовства.  Собрались они, начала тихим манером сговариваться, как бы им «о себе  промыслить», но никаких новых выдумок измыслить не могли,  кроме того что опять выбрали ходока.    

Новый  ходок, Пахомыч, взглянул на дело несколько иными глазами, нежели несчастный его  предшественник. Он понял так, что теперь самое верное средство — это  начать во все места просьбы писать.    

— Знаю  я одного человечка, обратился он к глуповцам, — не к нему ли нам  наперед поклониться сходить?    

Услышав  эту речь, большинство обрадовалось. Как ни велика была «нужа», но  всем как будто полегчало при мысли, что есть где-то какой-то человек, который  готов за всех «стараться». Что без «старания» не обойдешься —  это одинаково сознавалось всеми; но всякому казалось не в пример удобнее,  чтоб за него «старался» кто-нибудь другой. Поэтому толпа уж совсем было  двинулась вперед, чтоб исполнить совет Пахомыча, как возник вопрос, куда  идти: направо или налево? Этим моментом нерешительности  воспользовались люди охранительной партии.    

— Стойте,  атаманы-молодцы! — сказали они, — как бы нас за этого человека  бригадир не взбондировал! Лучше спросим наперед, каков таков человек?    

— А  таков этот человек, что все  ходы и выходы знает! Одно слово, прожженный! —  успокоил Пахомыч.    

Оказалось  на поверку, что «человечек» — не кто иной, как отставной  приказный Боголепов, выгнанный из службы «за трясение правой  руки», каковому трясению состояла причина в напитках. Жил он где-то  на «болоте», в полуразвалившейся избенке некоторой мещанской девки,  которая, за свое легкомыслие, пользовалась прозвищем «козы» и  «опчественной кружки». Занятий настоящих он не имел, а составлял с утра до  вечера ябеды, которые писал, придерживая правую руку левою. Никаких других  сведений об «человечке» не имелось, да, по-видимому, и не ощущалось в них  надобности, потому что большинство уже зараньше было расположено к  безусловному доверию.    

Тем не  менее вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром. Когда  толпа окончательно двинулась, по указанию Пахомыча, то несколько  человек отделились и отправились прямо на  бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые  «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в  том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем.  «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали,  а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.    

Несмотря,  однако, на раскол, дело, затеянное глуповцами на «болоте», шло своим  чередом.    

На  минуту Боголепов призадумался, как будто ему еще нужно было старый хмель из  головы вышибить. Но это было раздумье мгновенное. Вслед за тем он  торопливо вынул из чернильницы перо, обсосал его, сплюнул, вцепился  левой рукою в правую и начал строчить:    

     

"ВО  ВСЕ МЕСТА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ      

Просят  пренесчастнейшего      

города  Глупова всенижайшие и      

всебедствующие  всех сословий чины и      

людишки,  а о чем, тому следуют      

пункты:     

1)  Сим доводим до всех Российской империи мест и лиц: мрем мы все,  сироты, до единого. Начальство же кругом себя видим неискусное, ко взысканию  податей строгое, к подаванию же помощи мало поспешное. И еще доводим: которая у  того бригадира, Фердыщенка, ямская жена Аленка, то от нее беспременно всем  нашим бедам источник приключился, а более того причины не видим. А когда  жила Аленка у мужа своего, Митьки-ямщика, то было в нашем городе  смирно и жили мы всем изобильно. Хотя же и дальше терпеть согласны,  однако опасаемся: ежели все помрем, то как бы бригадир со своей Аленкой нас не  оклеветал и перед начальством в сумненье не ввел.     

2)  Более сего пунктов не имеется.      

К  сему прошению, вместо      

людишек  города Глупова, за      

неграмотностью  их, поставлено     

двести  и тринадцать крестов.      

     

Когда  прошение было прочитано и закрестовано, то у всех словно отлегло от сердца.  Запаковали бумагу в конверт, запечатали и сдали на почту.    

— Ишь,  поплелась! — говорили старики, следя за тройкой, уносившей их просьбу  в неведомую даль, — теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам не долго!    

И  действительно, в городе вновь сделалось тихо: глуповцы никаких новых  бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках  и ждали. Когда же приезжие спрашивали: как дела? — то  отвечали:    

— Теперь  наше дело верное! теперича мы, братец мой, бумагу подали!    

Но  проходил месяц, проходил другой — резолюции не было. А глуповцы  все жили и все что-то жевали. Надежды росли и с каждым новым днем приобретали  все больше и больше вероятия. Даже «отпадшие» начали убеждаться в неуместности  своих опасений и крепко приставали, чтоб их записывали в  зачинщики. Очень может быть, что так бы и кончилось это дело измором,  если б бригадир своим административным  неискусством сам не взволновал общественного мнения. Обманутый наружным спокойствием обывателей, он  очутился в самом щекотливом положении. С одной  стороны, он чувствовал, что ему делать нечего; с другой стороны, тоже  чувствовал — что ничего не делать нельзя. Поэтому он затеял нечто среднее,  что-то такое, что до некоторой степени напоминало игру в бирюльки. Опустит в  гущу крючок, вытащит оттуда злоумышленника и засадит. Потом опять опустит,  опять вытащит и опять засадит. И в то же время все пишет, все пишет. Первого, разумеется,  засадил Боголепова, который со страху оговорил целую кучу злоумышленников.  Каждый из злоумышленников, в свою очередь, оговорил по куче  других злоумышленников. Бригадир роскошествовал, но  глуповцы не только не устрашались, но, смеясь, говорили промеж себя:  «Каку таку новую игру старый пес затеял?»    

— Постой! —  рассуждали они, — вот придет ужо бумага!    

Но  бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что  помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда  примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и  перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было дома, который не  считал бы одного или двух злоумышленников.    

— Этак  он, братцы, всех нас завинит! — догадывались глуповцы, и этого опасения  было достаточно, чтобы подлить масла в потухавший огонь.    

Разом,  без всякого предварительного уговора, уцелевшие от бригадирских когтей сто  пятьдесят «крестов» очутились на площади («отпадшие»  вновь благоразумно скрылись) и, дойдя до градоначальнического  дома, остановились.    

— Аленку! —  гудела толпа.    

Бригадир  понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как  спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним,  но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту,  как бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка  осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении  застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем  телом, почти безумную.    

— Пожалейте,  атаманы-молодцы, мое тело белое! — говорила Аленка ослабевшим от ужаса голосом, —  ведомо вам самим, что он меня силком от мужа увел!    

Но толпа  ничего уж не слышала.    

— Сказывай,  ведьма! — гудела она, — через какое твое колдовство на  наш город сухость нашла?    

Аленка  словно обеспамятела. Она металась и, как бы уверенная в неизбежном исходе  своего дела, только повторяла: «Тошно мне! ох, батюшки, тошно  мне!»    

Тогда  совершилось неслыханное дело. Аленку разом, словно пух, взнесли на верхний ярус  колокольни и бросили оттуда на раскат с вышины более  пятнадцати саженей...    

«И не  осталось от той бригадировой сладкой утехи даже ни единого лоскута. В одно  мгновение ока разнесли ее приблудные голодные псы».    

И вот, в  то самое время, когда совершилась эта бессознательная кровавая драма, вдали, по  дороге, вдруг поднялось густое облако пыли.    

— Хлеб  идет! — вскрикнули глуповцы, внезапно переходя от ярости к радости.    

— Ту-ру!  ту-ру! — явственно раздалось из внутренностей пыльного облака.    

     

В  колонну    

Соберись  бегом!    

Трезвону    

Зададим  штыком!    

Скорей!  скорей! скорей!    

     

     

 СОЛОМЕННЫЙ ГОРОД    

     

Едва  начал поправляться город, как новое легкомыслие осенило бригадира: прельстила  его окаянная стрельчиха Домашка.    

Стрельцы  в то время хотя уж не были настоящими, допетровскими  стрельцами, однако кой-что еще помнили. Угрюмые и отчасти саркастические нравы  с трудом уступали усилиям начальственной цивилизации, как ни старалась  последняя внушить, что галдение и крамолы ни в каком случае не могут  быть терпимы в качестве «постоянных занятий». Жили стрельцы в особенной  пригородной слободе, названной по их имени Стрелецкою, а  на противоположном конце города расположилась слобода Пушкарская, в которой  обитали опальные петровские пушкари и их потомки. Общая опала, однако ж, не  соединила этих людей, и обе слободы постоянно враждовали друг с другом.  Казалось, между ними существовали какие-то старые счеты, которых  они не могли забыть и которые каждая сторона формулировала так: «Кабы не ваше  (взаимно) тогда воровство, гуляли бы мы  и по сю пору по матушке-Москве». В особенности  выступали наружу эти счеты при косьбе лугов. Каждая слобода имела в  своем владении особенные луга, но границы этих лугов были  определены так: «в урочище, „где Петру Долгого секли“ — клин, да в дву потому  ж». И стрельцы и пушкари аккуратно каждый год около петровок выходили на место;  сначала, как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки, да еще кривой  березы, которая в свое время составляла довольно ясный межевой  признак, но лет тридцать тому назад была срублена; потом, ничего не  сыскав, заводили речь об «воровстве» и кончали тем, что помаленьку пускали в  ход косы. Побоища происходили очень серьезные, но глуповцы до того  пригляделись к этому явлению, что нимало даже не формализировались  им. Впоследствии, однако ж, начальство обеспокоилось и приказало косы отобрать.  Тогда не стало чем косить траву, и животы помирали от бескормицы. «И не было ни  стрельцам, ни пушкарям прибыли ни малыя, а только землемерам злорадство  великое», — прибавляет по этому случаю летописец.    

На одно  из таких побоищ явился сам Фердыщенко с пожарной трубою и  бочкой воды. Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил в  дерущихся порядочную струю воды; но когда увидел Домашку, действовавшую в  одной рубахе, впереди всех,  с вилами в руках, то «злопыхательное» сердце его до  такой степени воспламенилось, что он мгновенно забыл и о силе данной  им присяги, и о цели своего прибытия. Вместо того чтоб постепенно  усиливать обливательную тактику, он преспокойно уселся на кочку и,  покуривая из трубочки, завел с землемерами пикантный разговор. Таким  образом, пожирая Домашку глазами, он просидел до вечера,  когда сгустившиеся сумерки сами собой принудили сражающихся разойтись по  домам.    

Стрельчиха  Домашка была совсем в другом роде, нежели Аленка. Насколько  последняя была плавна и женственна во всех движениях, настолько же  первая — резка, решительна и мужественна. Худо умытая, растрепанная,  полурастерзанная, она представляла собой тип бабы-халды, походя ругающейся  и пользующейся всяким  случаем, чтоб украсить речь каким-нибудь непристойным  движением. С утра до вечера звенел по слободе ее голос,  клянущий и сулящий всякие нелегкие, и умолкал только тогда, когда зелено  вино угомоняло ее до потери сознания. Стрельцы из молодых гонялись за  нею без памяти, однако ж не враждовали из-за нее промеж собой, а все вообще  называли «сахарницей» и «проезжим шляхом». Пушкари ее боялись, но втайне тоже  вожделели. Смелости она была необыкновенной. Она наступала на  человека прямо, как будто говорила: а ну, посмотрим, покоришь ли ты  меня? — и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой «прорве», что  «покорить» ее можно. Об одеждах своих она не заботилась, как  будто инстинктивно чувствовала, что сила ее не в цветных сарафанах, а в  той неистощимой струе молодого бесстыжества, которое  неудержимо прорывалось во всяком ее движении. Был у нее, по слухам, и  муж, но так как она дома ночевала редко, а все по клевушкам да по овинам, да и  детей у нее не было, то в скором времени об этом муже совсем забыли,  словно так и явилась она на свет Божий прямо бабой мирскою да бабой неродихою.    

Но  это-то, собственно, то есть совсем наглое забвение всяких околичностей, и  привлекло «злопыхательное» сердце привередливого старца. Сладостная,  тающая бесстыжесть Аленки позабылась; потребовалось возбуждение более острое,  более способное действовать на засыпающие чувства старика. «Испытали мы бабу  сладкую, — сказал он себе, — теперь станем испытывать бабу строптивую».  И, сказавши это, командировал в Стрелецкую слободу урядника,  снабдив его, для порядка, рассыльною книгой. Урядник застал  Домашку вполпьяна,  за огородами, около амбарушки, окруженную толпою  стрельчат. Услышав требование явиться, она как бы изумилась, но так как, в  сущности, ей было все равно, «кто ни поп — тот батька»,  то после минутного колебания она начала приподниматься, чтоб  последовать за посланным. Но тут возмутились стрельчата и отняли у урядника  бабу.    

— Больно  лаком стал! — кричала они, — давно  ли Аленку у Митьки со двора свел, а теперь, поди-кось, уж у  опчества бабу отнять вздумал!    

Конечно,  бригадиру следовало бы  на сей раз посовеститься; но его словно бес обуял. Как  ужаленный бегал он по городу и кричал криком. Не пошли ему  впрок ни уроки прошлого, ни упреки собственной совести,  явственно предупреждавшей распалившегося  старца, что не ему придется расплачиваться за свои грехи, а  все тем же ни в чем не повинным глуповцам. Как ни отбивались стрельчата,  как ни отговаривалась сама Домашка, что она «против опчества идти не  смеет», но сила, по обыкновению, взяла верх. Два раза стегал бригадир  заупрямившуюся бабенку, два раза она довольно стойко вытерпела  незаслуженное наказание, но когда принялись в третий раз, то не  выдержала...    

Тогда  выступили вперед пушкари и стали донимать стрельцов насмешками за то, что  не сумели свою бабу от бригадировых шелепов отстоять. «Глупые были  пушкари, — поясняет летописец, — того не могли понять, что,  посмеиваясь над стрельцами, сами над собой посмеиваются». Но стрельцам было не  до того, чтобы объяснять действия пушкарей глупостью или иною причиной.  Как люди, чувствующие кровную обиду и не  могущие отомстить прямому ее виновнику, они срывали свою обиду  на тех, которые напоминали им о ней. Начались драки, бесчинства и  увечья; ходили друг против дружки и в одиночку и стена на стену, и всего  больше страдал от этой ненависти город, который очутился как раз посередке  между враждующими лагерями. Но бригадир уже ничего не слушал и ни на что не  обращал внимания. Он забрался с Домашкой на вышку градоначальнического  дома и первый день своего торжества ознаменовал тем, что  мертвецки напился пьян с новой жертвой своего сластолюбия...    

     

И вот  новое ужасное бедствие не замедлило постигнуть город...    

Пожар  начался 7-го июля, накануне праздника Казанской Божией матери.    

До  первых чисел июля все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди, и притом  такие тихие, теплые и благовременные, что все растущее с неимоверною быстротой  поднималось в росте, наливалось и зрело, словно волшебством  двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень, что также  было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались,  надеялись на обильный урожай и спешили с работами.    

Шестого  числа утром вышел на площадь юродивый Архипушко, стал середь торга и начал  раздувать по ветру своей пестрядинной рубашкой.    

— Горю!  горю! — кричал блаженный.    

Старики,  гуторившие кругом, примолкли, собрались около блаженненького и спросили:    

— Где,  батюшко?    

Но  прозорливец бормотал что-то нескладное.    

— Стрела  бежит, огнем палит, смрадом-дымом душит. Увидите меч огненный, услышите голос  архангельский... горю!    

Больше  ничего от него не могли добиться, потому что, выговоривши свою нескладицу, юродивый  тотчас же скрылся (точно сквозь землю пропал), а задержать  блаженного никто не посмел. Тем не меньше старики задумались.    

— Про  «стрелу» помянул! — говорили они, покачивая  головами на Стрелецкую слободу.    

Но этим  дело не ограничилось. Не прошло часа, как на той же площади появилась  юродивая Анисьюшка. Она несла в руках крошечный узелок и, севши посередь  базара, начала ковырять пальцем ямку. И ее обступили старики.    

— Что  ты, Анисьюшка, делаешь? на что ямку копаешь? — спрашивали они.    

— Добро  хороню! — отвечала блаженная, оглядывая  вопрошавших с бессмысленною улыбкой, которая с самого дня рождения  словно застыла у ней на лице.    

— Пошто  же ты хоронишь его? чай, и так от тебя, Божьей старушки, никто не  покорыствуется?    

Но  блаженная бормотала:    

— Добро  хороню... восемь ленточек... восемь тряпочек... восемь платочков  шелковыих... восемь золотыих запоночков... восемь сережек яхонтовенькиих...  восемь перстеньков изумрудныих... восьмеро бус янтарныих... восьмеро ниток  бурмицкиих... девятая — лента алая... хи-хи! — засмеялась она своим тихим,  младенческим смехом.    

— Господи!  что такое будет! — шептали испуганные старики.    

Обернулись,  ан бригадир, весь пьяный, смотрит на них из окна и лыка не вяжет, а  Домашка-стрельчиха угольком фигуры у него на лице рисует.    

— Вот-то  пса несытого нелегкая принесла! — чуть-чуть было не сказали глуповцы,  но бригадир словно понял их мысль и не своим голосом закричал:    

— Опять  за бунты принялись! не прочухались!    

С  тяжелою думой разбрелись глуповцы по своим домам, и не было слышно в тот  день на улицах ни смеху, ни песен, ни говору.    

На  другой день, с утра, погода чуть-чуть закуражилась; но так как работа была  спешная (зачиналось жнитво), то все отправились в поле. Работа, однако ж,  шла вяло. Оттого ли, что дело было перед праздником, или оттого, что  всех томило какое-то смутное предчувствие, но люди двигались словно сонные. Так  продолжалось до пяти часов, когда народ начал расходиться по домам, чтоб  принарядиться и отправиться ко всенощной. В исходе седьмого в церквах  заблаговестили, и улицы наполнились пестрыми толпами народа. На небе было  всего одно облачко, но ветер крепчал и еще более усиливал общие  предчувствия. Не успели отзвонить третий звон, как небо заволокло  сплошь и раздался такой оглушительный раскат грома, что все  молящиеся вздрогнули; за первым ударом последовал второй, третий; затем  послышался где-то, не очень близко, набат. Народ разом схлынул из всех  церквей. У выходов люди теснились, давили друг друга, в особенности женщины,  которые заранее причитали по своим животам и пожиткам. Горела Пушкарская  слобода, и от нее, навстречу толпе, неслась целая стена песку и пыли.    

Хотя был  всего девятый час в начале, но небо до такой степени закрылось тучами, что  на улицах сделалось совершенно темно. Сверху черная,  безграничная бездна, прорезываемая молниями; кругом воздух, наполненный  крутящимися атомами пыли, — все это представляло неизобразимый  хаос, на грозном фоне которого выступал не менее грозный силуэт пожара.  Видно было, как вдали копошатся люди, и казалось, что они бессознательно  толкутся на одном месте, а не мечутся в тоске и отчаянье. Видно было, как  кружатся в воздухе оторванные вихрем от крыш клочки зажженной соломы, и казалось,  что перед глазами совершается какое-то фантастическое зрелище, а не горчайшее  из злодеяний, которыми так обильны бессознательные силы  природы. Постепенно одно  за другим занимались деревянные строения и словно  таяли. В одном месте пожар уже в полном разгаре; все строение обнял огонь, и с  каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт принимает какие-то узорчатые  формы, которые вытачивает и выгрызает страшная стихия. Но  вот в стороне блеснула еще светлая точка, потом ее закрыл  густой дым, и через мгновение из клубов его вынырнул огненный язык; потом  язык опять исчез, опять вынырнул — и  взял силу. Новая точка, еще точка... сперва черная,  потом ярко-оранжевая; образуется целая связь светящихся  точек, и затем — настоящее море, в котором утопают все отдельные  подробности, которое крутится в берегах своею собственною силою, которое издает  свой собственный треск, гул и свист. Не скажешь, что тут горит, что  плачет, что страдает; тут все горит, все плачет, все страдает... Даже  стонов отдельных не слышно.    

Люди  стонали только в первую минуту, когда без памяти бежали к месту пожара.  Припоминалось тут все, что когда-нибудь было дорого; все заветное,  пригретое, приголубленное, все, что помогало примиряться с жизнью и нести ее  бремя. Человек так свыкся с этими извечными идолами своей души, так долго  возлагал на них лучшие свои упования, что мысль о возможности потерять их  никогда отчетливо не представлялась уму. И вот настала минута, когда эта мысль  является не как отвлеченный призрак, не как плод испуганного воображения, а как  голая действительность, против которой не может  быть и возражений. При первом столкновении с этой действительностью  человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет,  простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что  злодейство, быть может, пройдет мимо. Но когда он убедился, что злодеяние  уже совершилось,  то чувства его внезапно стихают, и одна только  жажда водворяется в сердце его  — это жажда безмолвия. Человек приходит к собственному  жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают  тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и есть  тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и  ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его жизнь.  Что остается тут делать? что можно еще предпринять? Можно только сказать себе,  что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто  такое, от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть,  потому что оно придет само собою и назовется завтрашним днем.    

— Все  ли вы тут? — раздается в толпе женский голос, — один, другой...  Николка-то где?    

— Я,  мамонька, здеся, — отвечал боязливый лепет ребенка, притаившегося сзади  около сарафана матери.