1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
Предисловие автора  перевода    

     

Перевод  Илиады, начатый Гнедичем в 1809 году и оконченный им двадцать лет спустя, был  многими найден устаревшим при самом своем появлении. В том же 1829 году, когда  вышло в свет первое издание этого перевода, Жуковский поместил в «Северных  Цветах» несколько отрывков из Илиады, написанных более современным языком, а  через пятнадцать лет, покончив с Одиссеей, он приступил к новому полному  переводу Илиады, но успел перевести только первую песню и каталог судов из  второй.    

Такое  быстрое обветшание перевода Гнедича объясняется тем, что в двадцать лет, употребленных  им на окончание своего труда, русский язык пережил благотворный кризис и переродился.  В начале этой эпохи еще существовали две литературные партии – защитников  старого и нового слога. Вооруженные знанием, руководимые более инстинктом,  нежели эстетическим вкусом, сторонники Шишкова и Карамзина ощупью пробирались  среди лабиринта славянских и русских слов, отдавая предпочтение тем или другим.  Но пришел Пушкин, на русскую литературную речь впервые упал луч  вдохновения, – и долгий спор сам собою прекратился, все стало очевидным и  несомненным. Все недостатки работы Гнедича объясняются тем, что он приступил к  переводу Илиады до появления Пушкина.    

Можно  еще мириться с чисто славянскими выражениями, (вроде наглезы, воспящять,  скимны, скрании, сулица, меск, плесницы, пруги), – и смотреть на них, как  на иностранные слова, нуждающиеся в переводе. Гораздо более портят язык Гнедича  слова и обороты полуславянские (власатые перси; туков воня; спнул фаланги;  обетуя стотельчия жертвы; пышное швение; огонный треножник; вымышлятель  хитростей умный; рыдательный плач; троянцы ужасно завопили сзади), произвольно  составленные новообразования (празднобродные псы; человек псообразный; мески  стадятся; вседушно вместо всею душою; хитрошвейный ремень; дерзосердый;  душеснедная смерть; беспояснодоспешные воины; неистомное солнце; кистистый  эгид), а в особенности обороты двусмысленные, выражающие теперь не то, что  хотел сказать автор (напыщенные вместо надменные; влияя вместо вливая; изойти  вместо настигнуть; нижнее чрево вместо нижняя часть чрева; превыспренний холм;  пронзительная медь; твердь вместо твердыня; разрывчатый лук; пресмыкавшиеся гривы;  разливать бразды по праху). На подобные выражения натыкаешься, как на ухабы, и,  читая Гнедича, приходится делать над собою некоторое усилие, побеждать постоянное  внутреннее сопротивление, не глядеть на известные точки, чтобы быть в состоянии  наслаждаться тем прекрасным и возвышенным, что действительно заключается в его  переводе. Благодаря произволу в употреблении слов, даже удачные и плавные стихи  Гнедича не могут быть иногда приняты без поправок. Так, в знаменитом стихе:  «будет некогда день, и погибнет священная Трая» слово «некогда» произвольно  применено к событию будущего времени. Говорят: я видел вас некогда, но странно  звучала бы фраза: я некогда увижу вас*. Равным образом, в стихе «речи из уст  его вещих сладчайшия меда лилися» эпитет «вещих», которого кстати нет у Гомера,  произвольно применен к Нестору, не бывшему ни жрецом, ни провидцем, а искусным  собеседником и оратором в народных собраниях. Если принять во внимание, что  Илиада у нас, как впрочем везде, читается чаще всего в юношеском возрасте,  когда случайные недостатки произведения так легко могут заслонить его  внутренние достоинства, то уже по одной этой причине следует признать новый  перевод Илиады не роскошью в нашей литературе, а давно назревшей насущной потребностью.    

Помимо  произвола в образовании и употреблении слов, перевод Гнедича страдает еще  произвольным стихосложением. Много спорили о том, что возможно ли греческие и  латинские спондеи заменять русскими хореями, ввиду отсутствия в русском языке  долгих гласных. Греческий долгий слог равняется по времени двум коротким, и  поэтому два греческих гекзаметра, из которых один написан дактилями, а другой –  дактилями и спондеями, ритмически равнозначны. Не то будет с подобными двумя  русскими стихами, и если один из них считать гекзаметром, то другой должен быть  назван как-нибудь иначе. Поэтому, держась строгих требований ритма, следует  признать, что русские стихи, написанные одним определенным размером, в данном  случае гекзаметром, должны состоять из одного и того же количества слогов.  Защитники смешанного гекзаметра указывают на то, что такое строение придает ему  разнообразие и выразительность. С этим можно было бы согласиться, если бы  дактили и хореи употреблялись каждый раз в зависимости от значения стиха, а не  случайно и произвольно, смотря по тому, какие слова легче укладываются в стих.  Если обратиться к переводу Гнедича, то увидим, что чередование дактилей и  хореев в большинстве случаев у него произвольное. Почему, например, в стихе:    

     

И держа в руках, на жезле золотом,  Аполлонов красный венец    

     

– первые  две стопы состоят из хореев, а не из дактилей? Неужели хореи лучше передают  действие держания жезла? Или почему в стихах:    

     

Грозный Эксадий, Кеней, Полифем,  небожителям равный,    

И рожденный Эгеем Тезей, бессмертным  подобный    

     

– для  одного только героя Тезея понадобился хорей, а не дактиль? Очевидно, в подобных  стихах, весьма многочисленных у Гнедича, чередование хореев и дактилей  совершенно произвольное. Сверх того, такие смешанные гекзаметры представляют  при чтении постоянные неожиданности, ибо, прочитав хорей, еще не знаешь,  окончена ли стопа или еще нужно ждать одного слога без ударения. Часто же  бывает, что при первом взгляде на стих этого решить нельзя, и нужно  предварительно его измерить и разбить на стопы. Так, например, стих начинается  словами: «сделаешь счастливой супругой» (XIX, 298). Казалось бы, что первая  стопа дактилическая. Однако, расчленив весь стих на стопы, узнаем, что следует  первое слово читать с двумя ударениями. Такие же неожиданности могут  встречаться и в середине стиха, и все это крайне затрудняет чтение, особенно в  первый раз.    

Вот  почему Жуковский, совершенствуя русский гекзаметр, употреблял смешанные стихи  только в виде исключения. На 11983 простых гекзаметра насчитывается в Одиссее  только 123 стиха с хореями.    

Первоначально  я стал переводить смешанным гекзаметром, но, убедившись после нескольких песен  в произвольности такого размера, переделал написанное и стал держаться правильного  гекзаметра, причем в первых песнях осталось несколько стихов с хореем в  начальной стопе. В остальных песнях я употребляю хореи только в одном случае,  именно после мужской цезуры в третьей стопе, так как необходимая остановка  голоса в этом месте дает возможность соблюсти ритм и в русском гекзаметре, как  в греческом. Но при полном гекзаметре порою оказывалось необходимым вводить  лишнее слово в стих против оригинала. В подобных случаях я употреблял слова  безразличные, обычные в Илиаде эпитеты, нигде не дополняя и не украшая Гомера,  что так часто делал Жуковский.    

Таковы  стилистические и метрические недостатки стиха Гнедича, которые, по моему мнению,  делали желательным новый перевод Илиады. Но перевод Гнедича, главным образом,  устарел в смысле понимания самого духа Илиады. Плавность и связность  гомеровской речи не везде сохранены у Гнедича, описания сделаны в приподнятом  тоне, в разговоры иногда введена декламация или слащавость, строгая  закругленность линий исчезла. «Сладко любезный родитель и нежная мать  улыбнулись», – у Гомера слово сладкий отсутствует. «Супруг умилился  душевно, обнял ее и, рукою ласкающий, так говорил ей» – у Гомера вместо  «умилился душевно» сказано: «пожалел, глядя на нее, а слова „обнял“ совсем нет.  Примеры же излишней торжественности можно найти у Гнедича на любой станице. У  него гомеровские герои объясняются таким языком, как будто они самим себе  казались древними и величавыми. Гнедич в предисловии к своему переводу говорит  о простоте и силе Илиады, удивляется ее красотам, но ему кажется, что ошибаются  те, кто поэмы Гомера принимает в понятии этого слова народном или школьном».  Илиада кажется ему «превосходнейшей энциклопедией древности». Нам же, наоборот,  энциклопедичность Илиады кажется следствием позднейших вставок и прибавлений, а  сама Илиада представляется поэмой по преимуществу, совершеннейшим образцом  красоты, не какой-либо особенной, древнегреческой, а красоты вообще,  единственной, какая возможна на земле.    

В  заключение я должен сказать, что перевод Гнедича, несмотря на некоторые свои  недостатки, никогда не будет ни забыт, ни устранен из русской литературы, а  вечно будет жить в ней, потому что исполнен с любовью, как подвиг жизни.  Недаром им восторгались Пушкин и Белинский. Гнедич всего слабее там, где сам  Гомер, по выражению древних, спит. Но в местах драматических язык Гнедича  приобретает силу, достигая простоты и нежности в сценах трогательных. Притом же  недостатки перевода Гнедича скорее внешние, чем внутренние. Смешанный гекзаметр,  если предварительно расчленить его и, как следует, подготовиться, звучит сильно  и выразительно. Славянские слова и обороты налагают на язык печать благородной  старины. Они же, сверх того, своей непривычностью задерживают внимание и,  вследствие этого, много способствуют силе и живописности речи.    

К поэзии  Гомера, как источнику вечной красоты, постоянно будут возвращаться. Последнего  перевода Илиады никто не даст, но слава Гнедича никогда не умрет как первого ее  переводчика. Недостатки его перевода принадлежат его эпохе, а все достоинства –  его собственному таланту, трудолюбию и бескорыстной любви к поэзии.    

Н.  Минский    

     

* * *ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

  Мор. Вражда    

     

     

Пой, о, богиня, про гнев Ахиллеса,  Пелеева сына,    

Гибельный гнев, причинивший ахейцам  страданья без счета,    

Ибо он в область Аида низринул  могучие души    

Многих и славных мужей, а самих на  съедение бросил    

Птицам и псам кровожадным, – так  воля свершалась Зевеса,    

     

     

1-05    

     

     

С самого дня, как впервые взаимной  враждой разделились    

Богоподобный Ахилл и властитель мужей  Агамемнон.    

Кто ж из богов их обоих привел  состязаться враждою?    

Зевса с Латоною сын. Ибо он, на царя  прогневившись,    

Злую болезнь породил среди войска и воины  гибли, –    

     

     

1-10    

     

     

Из-за того, что Атрид обесчестил  жреца его Хриза.    

Хриз приходил к кораблям быстроходным  ахейцев, желая    

Выкупить дочь, и с собою принесши  бесчисленный выкуп.    

Жезл держал он в руках золотой, а на  жезле – повязку    

Феба – царя Дальновержца – и всех  умолял он ахейцев,    

     

     

1-15    

     

     

А наибольше обоих Атридов,  начальников войска:    

«Дети Атрея и вы все, ахейцы в  прекрасных доспехах!    

Вам пусть дают на Олимпе живущие боги  разрушить    

Город Приама царя и домой беспечально  вернуться;    

Дочь мне отдайте мою дорогую, приняв  этот выкуп,    

     

     

1-20    

     

     

Сына Зевеса почтивши, далеко разящего  Феба".    

Криками все той порой изъявили ахейцы  согласье    

Просьбу исполнить жреца и принять его  выкуп богатый.    

Только не по сердцу это царю  Агамемнону было:    

Злобно жреца отослал он, прибавив  жестокое слово:    

     

     

1-25    

     

     

«Старец! Чтоб больше тебя близь  глубоких судов не встречал я!    

Здесь оставаясь теперь иль дерзнувши  еще раз явиться,    

Знай, не помогут тебе ни повязка, ни  жезл Аполлона.    

Деве свободы не дам; раньше пусть ее  старость настигнет    

В Аргосе, в нашем жилище, от отчего  края далеко,    

     

     

1-30    

     

     

Ткацкий станок обходящей и ложе  делящей со мною.    

Но удались и меня не гневи, да уйдешь  безопасней!"    

Так он сказал, и старик, испугавшись,  послушался слова;    

Прочь он, безмолвный, пошел  многошумного моря прибрежьем;    

После ж, бродя в отдалении, долго  царю Аполлону    

     

     

1-35    

     

     

Старец молился, – рожденному  пышноволосой Латоной:    

«Внемли мне, бог сребролукий, о, ты,  обходящий дозором    

Хризу и Киллу священную, царь  Тенедоса могучий,    

В Сминфе – прославленный! Если  когда-либо храм, тебе милый,    

Я украшал, или в жертву сжигал тебе  тучные бедра    

     

     

1-40    

     

     

Коз и быков, – то исполни мольбу  мою эту в награду:    

Слезы мои пусть данайцы твоими  искупят стрелами!"    

Так говорил он, молясь, и молению  внял Дальновержец.    

Сердцем разгневанный, быстро сошел он  с вершины Олимпа,    

Лук за плечами неся и колчан,  отовсюду закрытый,    

     

     

1-45    

     

     

И на ходу за спиною у гневного бога  звенели    

Стрелы в колчане. Вперед подвигался  он ночи подобный.    

Сел он потом в стороне от судов и  стрелу издалека    

Бросил, и страшен был звон,  серебряным луком рожденный.    

Мулов и резвых собак убивал он  сначала, но вскоре    

     

     

1-50    

     

     

Стали в людей попадать смертоносные  Фебовы стрелы.    

И загорелись костры, и во множестве  трупы сжигались.    

Девять так дней среди войска,  свирепствуя, стрелы носились.    

В день же десятый собрал Ахиллес весь  народ на собранье.    

Это богиня ему, белорукая Гера  внушила, –    

     

     

1-55    

     

     

Ибо данайцев жалела, взирая, как те  погибают.    

После ж того, как войска все сошлись  и сплотились толпою,    

Став посредине меж ними, сказал  Ахиллес быстроногий:    

"Ныне, Атрид, полагаю домой  возвратиться,    

По морю снова блуждать, если только  мы смерти избегнем,    

     

     

1-60    

     

     

Ибо теперь и война, и болезнь  истребляют ахеян.    

Все ж не мешало б нам прежде спросить  у жреца иль провидца,    

Или хоть снов толкователя – ибо и сны  от Зевеса, –    

Скажут, быть может, за что Аполлон  так прогревался ныне,    

Не возмущен ли забвеньем обета или  гекатомбы,    

     

     

1-65    

     

     

Не пожелает ли он отвратить эту  гибель от войска,    

Жертвенным дымом ягнят или коз  безупречных насытясь?"    

Так он промолвил и сел. И тогда средь  народа поднялся    

Славный Калхас Фесторид, – он из  птицегадателей первый,    

Знающий все в настоящем, а также в  грядущем и прошлом,    

     

     

1-70    

     

     

Войска ахейского флот к берегам  Илиона приведший    

Данной ему Аполлоном пророчества  дивного силой.    

Он, рассудительный, к ним обратился и  слово промолвил:    

"Ты, Ахиллес, о, любимец Зевеса,  велишь разгадать мне    

Гнев Аполлона владыки, далеко  разящего бога.    

     

     

1-75    

     

     

Правду открою тебе. Ты ж сперва  обещай и клянись мне,    

Что за меня заступаться ты будешь  рукою и словом.    

Должен, как видно, теперь прогневить  я могучего мужа,    

Кто аргивянами правит, кому все  ахейцы покорны.    

Царь ведь сильнее всегда, чем  подвластный, кто гнев зародил в нем.    

     

     

1-80    

     

     

Если б он даже свой гнев в тот же  день превозмог, затаивши,    

Все же он будет его в своем сердце  лелеять, покуда    

Месть не свершится. Скажи мне,  спасешь ли меня от напасти?"    

И, отвечая ему, так сказал Ахиллес  быстроногий:    

"Смело доверься, поведай о  знаменье бога, что знаешь,    

     

     

1-85    

     

     

Ибо клянусь, о, Калхас, Аполлоном,  Зевесу любезным,    

Фебом, к кому ты взываешь, нам волю  богов объявляя,    

В том я клянусь, что покуда я жив и  на землю взираю, –    

Здесь, близь судов многоместных,  никто на тебя из данайцев    

Тяжкой руки не подымет, – хотя б  это был Агамемнон,    

     

     

1-90    

     

     

Ныне гордящийся тем, что из всех он  ахеян сильнейший".    

И ободрился тогда беспорочный  гадатель и молвил:    

"Нет, не за жертву забытую, не  за обет он разгневан,    

Но за жреца своего, кого царь  оскорбил Агамемнон,    

Дочь отпустить не желая и выкуп  отвергнув богатый.    

     

     

1-95    

     

     

Лишь за него нам от Феба страдания  были и будут.    

Не отвратит Дальновержец от войска  позорной болезни,    

Прежде чем дочь не вернем мы отцу –  быстроокую деву –    

Даром, без выкупа, и не пошлем  гекатомбу святую    

В Хризу. Тогда он, быть может,  смягчится и милостив станет".    

     

     

1-100    

     

     

Так он промолвил и сел. И тогда средь  народа поднялся    

Царь Агамемнон, герой, облеченный  обширною властью,    

Сильно разгневанный. Сердце в нем  черною злобой кипело,    

Очи его двум огням уподобились,  мечущим искры.    

Прежде всего на Калхаса взглянул он  враждебно и молвил:    

     

     

1-105    

     

     

"Зла предвещатель! Отрадного мне  никогда ты не скажешь.    

Сердце ликует в тебе, если можешь  несчастье пророчить.    

Доброго ты, отродясь, ничего не  сказал и не сделал.    

Так и теперь, прорицая, ты вслух  объявляешь данайцам,    

Будто им Феб Дальновержец готовит  печаль оттого лишь,    

     

     

1-110    

     

     

Что и блистательный выкуп взамен  молодой Хризеиды    

Не пожелал я принять. Да, я сильно  хочу эту деву    

Дома иметь. Предпочел я ее  Клитемнестре супруге,    

Взятой давно, – оттого что и эта  другой не уступит    

Телом и ростом своим, ни умом, ни  искусством в работах.    

     

     

1-115    

     

     

Все ж я готов возвратить ее, если для  вас будет лучше.    

Я для народа спасенья хочу, а не  гибели черной.    

Мне же награду готовьте другую, дабы  средь ахейцев    

Я не остался один обделенный: то было  б постыдно.    

Видите все, что моя от меня прочь  уходит награда".    

     

     

1-120    

     

     

И, отвечая ему, так сказал Ахиллес  быстроногий:    

"Всех нас славнейший Атрид и  корыстолюбивейший также!    

Ибо откуда награду возьмут тебе  щедрые греки?    

Не разделенных нигде не осталось при  войске сокровищ.    

Что в городах было вражеских взято,  мы все поделили,    

     

     

1-125    

     

     

И не пристойно народу собрать это  вновь для раздачи.    

Богу теперь эту деву пожертвуй, –  а после ахейцы    

Трижды тебе за нее воздадут и  четырежды, если    

Даст нам когда-нибудь Зевс  крепкостенную Трою разрушить".    

И, отвечая ему, так сказал Агамемнон  властитель:    

     

     

1-130    

     

     

"Богоподобный Ахилл! Так душой  не криви, хоть в сражении    

Доблестен ты. Не сумеешь меня обойти,  ни уверить.    

Не для того ль, что владеть самому  своей долей, ты хочешь,    

Чтобы я отдал свою и остался,  лишенный награды?    

Нет, пусть ахейский народ благородный  и щедрый, другую    

     

     

1-135    

     

     

По сердцу даст мне награду, чтоб с  прежней была равноценной.    

Если ж они не дадут добровольно, и  сам отберу я    

Или твою, иль Аякса награду, или  Одиссея,    

Силою взяв. И кого посещу я, тот  гневаться будет.    

Впрочем, все это обсудим и после.  Теперь же давайте    

     

     

1-140    

     

     

Спустим глубокий корабль на  поверхность священного моря,    

В должном числе соберем там гребцов,  поместим гекатомбу    

И приведем Хризеиду,  прекрасноланитную деву.    

Пусть кто-нибудь из ахейских  старейшин начальствует судном, –    

Идоменей, иль Аякс, или царь Одиссей  богоравный,    

     

     

1-145    

     

     

Или же ты, о, Пелид, между всеми  мужами страшнейший.    

Гнев Дальновержца пускай он смягчит,  принося ему жертву".    

И отвечал, исподлобья взглянув,  Ахиллес быстроногий:    

"Горе! О, муж, облеченный  бесстыдством, с корыстной душою!    

Кто из ахейцев отныне, послушный  тебе, согласится    

     

     

1-150    

     

     

Или поход предпринять, или силой  сразиться с врагами?    

Не из-за храбрых троянцев я прибыл  сюда, не с желаньем    

Им отомстить: предо мною троянцы ни в  чем не повинны.    

Не отгоняли они моего табуна или  стада,    

Также посевов моих не топтали они в  плодородной    

     

     

1-155    

     

     

Фтии – отчизне воителей, – ибо  меж нами далеко    

Шумное море легло и стали тенистые  горы.    

Ради тебя, о, бесстыдный, пришли мы,  тебе лишь в угоду,    

Мстить за тебя, кто по наглости взора  похож на собаку,    

И за царя Менелая: об этом ты вовсе  не помнишь.    

     

     

1-160    

     

     

Ныне грозишь ты придти и насильно  удел мой похитить,    

Добытый тяжким трудом и сынами  ахейцев мне данный.    

Равной с твоей никогда не имел я  награды, коль скоро    

Город троянцев богатый ахеяне  приступом брали.    

При нападении бурном всех больше,  трудясь, совершают    

     

     

1-165    

     

     

Руки мои, а лишь только пора дележа  наступает,    

Ты наибольший удел достаешь, но,  довольствуясь малым,    

Я удаляюсь к судам, утомленный от  бурного боя.    

Ныне хочу удалиться во Фтию. Приятней  гораздо    

Мне возвратиться домой на кривых  кораблях. Ты ж едва ли    

     

     

1-170    

     

     

Здесь, оскорбивши меня, приумножишь  стада и богатства".    

И, отвечая ему, так сказал царь мужей  Агамемнон:    

"Что ж, убегай, если к бегству  лежит твое сердце. Не стану    

Я умолять, чтоб остался ты ради меня.  И другие    

Помощь и честь мне окажут, особенно  Зевс Промыслитель.    

     

     

1-175    

     

     

Ты ж из царей, им воспитанных, всех  для меня ненавистней.    

Вечно любезны тебе только распри,  сраженья да битвы.    

Если ж храбрее ты многих, от бога  дано тебе это.    

Вместе с дружиной своей и судами  домой возвратившись,    

Над мирмидонами царствуй. Меня ты  совсем не заботишь,    

     

     

1-180    

     

     

Гнев твой ничуть не пугает. Услышь же  мою ты угрозу:    

Так как теперь Аполлон отнимает мою  Хризеиду    

И на своем корабле я с друзьями ее  отсылаю,    

То за наградой твоею, прекрасной  лицом Бризеидой,    

Сам я приду в твой шатер и ее уведу,  чтоб ты видел    

     

     

1-185    

     

     

Сколь я сильнее тебя, чтобы вперед и  другой остерегся    

Равным со мною себя объявлять и со  мною тягаться".    

Так он промолвил. И больно Пелееву  сделалось сыну,    

Сердце ж в косматой груди его два  обсуждало решенья:    

Меч ли ему обнажить, что висел у  бедра заостренный,    

     

     

1-190    

     

     

И, проложивши дорогу в толпе, им  повергнуть Атрида,    

Или же гнев укротить и ярость свою  успокоить.    

Но между тем как все это он взвешивал  в мыслях и сердце,    

Меч из ножен извлекая большой, –  вдруг явилась Афина    

С неба. Послала ее белорукая Гера  богиня,    

     

     

1-195    

     

     

Сердцем обоих любя и равно об обоих  заботясь.    

Сзади пришла и взяла Пелиона за русые  кудри,    

Видная только ему и незримая прочим  Паллада.    

И Ахиллес, обернувшись, увидел  богиню; узнал он    

Тотчас Палладу Афину: глаза ее грозно  сверкали.    

     

     

1-200    

     

     

К ней обратился он с речью и слово  крылатое молвил:    

"Зевса Эгидодержавного дочь! О,  зачем ты явилась?    

Или затем, чтоб увидеть бесстыдство  Атреева сына?    

Но говорю я тебе и я верю, что  сбудется слово:    

Через надменность свою он и жизнь  свою скоро погубит".    

     

     

1-205    

     

     

И синеокая так отвечала богиня Афина:    

"С тем я пришла, чтоб твой гнев  укротить, если будешь послушен.    

С неба послала меня белорукая Гера  богиня,    

Сердцем любя вас обоих, равно об  обоих заботясь.    

Так воздержись от борьбы, удали от  меча свою руку,    

     

     

1-210    

     

     

Только словами его поноси, как бы ни  были сильны,    

Ибо тебе я скажу – и, наверно, то  сбудется слово:    

В будущем втрое тебе дорогими дарами  воздастся    

Эта обида его. Ты ж послушайся нас и  будь сдержан".    

И, отвечая, промолвил ей так Ахиллес  быстроногий:    

     

     

1-215    

     

     

"Должно, богиня послушаться  вашего общего слова,    

Хоть и разгневан я сильно в  душе, – ибо так будет лучше.    

Кто покорялся богам, тому часто и  боги внимали".    

Молвил – и, на черенок нажимая  серебряный, вдвинул    

Тяжкой рукою в ножны он огромный свой  меч, не противясь    

     

     

1-220    

     

     

Слову Афины. Она ж на Олимп  удалилась, в чертоги    

Зевса Эгидодержавного, к сонмищу  прочих бессмертных.    

Сын же Пелея меж тем со словами  вражды обратился    

К сыну Атрея опять; еще не смирилась  в нем ярость:    

"Пьяница грузный! По виду  собака, олень по отваге!    

     

     

1-225    

     

     

Ты никогда не дерзал в своем сердце  ни в бой, ополчившись,    

Вместе с народом идти, ни спрятаться  в тайной засаде    

Вместе с вождями ахейцев, – тебе  это смертью казалось.    

Много спокойней, конечно, по войску  обширному греков    

Доли у тех отбирать, кто слово  противное скажет.    

     

     

1-230    

     

     

Царь – пожиратель народа, над трусами  царствовать годный!    

Ибо иначе, Атрид, ты б в последний  раз нынче был дерзок!    

Но говорю я тебе и клянусь величайшею  клятвой,    

Этим клянусь тебе скипетром, который,  с тех пор как покинул    

Ствол свой родимый в горах, никогда  не оденется больше    

     

     

1-235    

     

     

В листья и ветви и не расцветет, ибо  срезаны медью    

Листья его и кора, – а теперь  средь народа ахейцев    

Судьи в руке его держат, которые  Зевса уставы    

Свято блюдут: для тебя эта клятва  великою станет!