1 2 3 
Глава первая    

КОЧЕГАР    

     

Когда шестнадцатилетний Карл Россман, отправленный  опечаленными родителями в Америку из-за того, что некая служанка соблазнила  юношу и родила от него ребенка, медленно вплывал на корабле в нью-йоркскую  гавань, статуя Свободы, которую он завидел еще издали, внезапно предстала перед  ним как бы залитая ярким солнцем. Ее рука с мечом была по-прежнему поднята,  фигуру ее овевал вольный ветер.    

– Какая высокая! – сказал он себе, меж тем как все  более густой поток носильщиков, тянувшийся мимо, мало-помалу, хотя он вовсе не  думал пока выходить, вынес его к самому борту.    

Молодой человек, с которым Карл немного познакомился во  время плавания, сказал ему мимоходом:    

– Ну, вы все еще не решаетесь сойти?    

– Я готов, – сказал Карл, улыбнувшись ему, и с  вызовом, так как был сильным парнем, вскинул на плечо свой чемодан. Но,  взглянув на своего знакомого, который, помахивая тростью, уже смешался с толпой  других пассажиров, он растерялся, вспомнив, что забыл в каюте свой зонт. Он  попросил знакомого, пожалуй, не слишком осчастливленного этим, оказать ему  любезность и присмотреть за его чемоданом, огляделся, чтобы сориентироваться  при возвращении, и поспешил прочь. Внизу, к своему сожалению, Карл обнаружил,  что проход, который очень сократил бы его путь, впервые оказался закрыт, что,  по-видимому, было связано с полной высадкой пассажиров, и был вынужден  разыскивать трапы, снова и снова следовавшие друг за другом, проходить то и  дело заворачивающими коридорами, мимо пустых кают с одинокими письменными  столами, – до тех пор, пока на самом деле, так как проходил этим путем раз  или два и всегда в большой компании, окончательно и бесповоротно не заблудился.  В растерянности, не видя кругом ни души, а только слыша над собою беспрерывно  текущий тысяченогий людской поток и улавливая далекий отзвук уже остановленных  машин, он, не раздумывая, принялся стучать в первую попавшуюся маленькую дверь,  у которой остановился в своих блужданиях.    

– Да открыто же, – крикнули изнутри, и Карл со  вздохом облегчения толкнул дверь. – Чего ради вы стучите как  сумасшедший? – спросил огромного роста мужчина, едва взглянув на Карла.  Откуда-то сверху через иллюминатор в жалкую каюту падал мутный, давным-давно  рассеявшийся в недрах корабля свет; койка, шкаф, стул и мужчина теснились друг  подле друга, как в камере хранения.    

– Я заблудился, – сказал Карл. – Во время  плавания я как-то не обратил внимания, что корабль ужасно большой.    

– Да, вы правы, – произнес мужчина с оттенком  гордости, продолжая заниматься замком небольшого сундучка, раз за разом  закрывая его обеими руками и прислушиваясь к щелканью язычка.    

– Входите же! – воскликнул мужчина. – Не  стоять же вам в коридоре!    

– Я не мешаю? – спросил Карл.    

– А чему тут можно помешать?!    

– Вы немец? – Карл решил на всякий случай  подстраховаться, так как много слышал об опасностях, грозивших эмигрантам в  Америке, особенно от ирландцев.    

– Да немец, немец, – сказал мужчина.    

Карл все еще медлил. Тут мужчина внезапно схватил дверную  ручку и, быстро закрыв дверь, вдвинул Карла к себе в каюту.    

– Я не терплю, когда за мной подсматривают из  коридора, – продолжал он, снова занявшись своим сундучком, – потому  что каждый идет мимо и заглядывает сюда, такое не всякий выдержит.    

– Но коридор совершенно пуст, – сказал Карл,  неловко прижатый к коечной стойке.    

– Это сейчас, – сказал мужчина. «Именно о „сейчас“  и идет речь, – подумал Карл. – С этим человеком нелегко  столковаться».    

– Ложитесь-ка на койку, там места побольше, –  сказал мужчина. Карл кое-как забрался туда, громко посмеявшись над первой  неудачной попыткой. Но, едва оказавшись на койке, он воскликнул:    

– Боже милостивый, я же совсем забыл о своем чемодане!    

– Где же он?    

– На верхней палубе, его стережет мой знакомый. Как  бишь его зовут? – И он вытащил из потайного кармашка, который мать пришила  ему для поездки к подкладке пиджака, визитную карточку. – Буттербаум.  Франц Буттербаум.    

– Чемодан вам очень нужен?    

– Естественно.    

– Тогда почему вы отдали его чужому человеку?    

– Я оставил внизу зонтик и побежал за ним, но не хотел  тащиться с чемоданом. А потом я в конце концов еще и заблудился.    

– Вы один? Без сопровождающих?    

– Да, один.    

«Наверное, мне нужно держаться этого человека, –  мелькнуло в голове у Карла. – Лучшего товарища мне сейчас не найти».    

– Так. Теперь вы еще и чемодан потеряли. Не говоря уж о  зонтике.    

И мужчина уселся на стул, как будто теперь дело Карла  приобрело для него некоторый интерес.    

– Но я полагаю, чемодан еще не потерян.    

– Блажен, кто верует, – сказал мужчина и энергично  взбил свою темную, короткую, густую шевелюру. – Что ни порт, то на корабле  новые обычаи. В Гамбурге ваш Буттербаум, возможно, и стерег бы чемодан; здесь  же, вероятнее всего, обоих и след простыл.    

– Но тем не менее я должен сейчас посмотреть, –  произнес Карл, прикидывая, как бы отсюда выбраться.    

– Лучше останьтесь, – сказал мужчина и прямо-таки  грубо толкнул его назад, на койку.    

– Почему это? – сердито спросил Карл.    

– Потому что это не имеет смысла, – сказал  мужчина. – Через минуту я тоже пойду, вот и отправимся вместе. Чемодан или  украден – тогда ничем не поможешь, или тот человек оставил его, и мы скорее его  отыщем, когда судно совсем опустеет. То же и с вашим зонтиком.    

– Вы хорошо ориентируетесь на корабле? – спросил  Карл недоверчиво, и ему почудилась скрытая загвоздка, что он добрался до  Нью-Йорка. Но Карла огорчало, что вещи в чемодане почти еще не были в  употреблении, хотя ему, например, давно следовало бы сменить рубашку. Но на том  он экономил, ясное дело; именно теперь, когда в начале жизненного пути  необходимо предстать аккуратно одетым, ему придется ходить в грязной сорочке. В  остальном пропажа чемодана была не слишком огорчительна, потому что костюм на  нем был даже лучше того, что в чемодане; собственно говоря, тот костюм был на  крайний случай, перед отъездом мать тщательно его заштопала. Тут же он  припомнил, что в чемодане был еще кусок веронской салями, подарок матери, от  которого он съел совсем чуть-чуть, так как в течение всего рейса у него  совершенно не было аппетита и он довольствовался супом, выдаваемым на твиндеке.  Но сейчас эта колбаса пришлась бы очень кстати, чтобы уважить кочегара. Ведь  таких людей легко расположить к себе, подарив какой-нибудь пустяк; это Карл  знал от своего отца, каковой, раздавая сигары мелким чиновникам, с которыми  сталкивался по делу, неизменно привлекал их на свою сторону. Теперь у Карла для  подарка оставались только деньги, а их, коль скоро чемодан потерян, он пока что  трогать не хотел. Его мысли опять вернулись к чемодану; теперь он совершенно не  понимал, почему во время рейса так старательно оберегал чемодан, что это бдение  порою стоило ему сна, если сейчас с такой легкостью позволил себе его лишиться.  Ему вспомнились пять ночей, в течение которых он беспрерывно подозревал в  посягательстве на свое сокровище маленького словака, расположившегося слева от  него, через две койки. Этот словак только и ждал, когда Карл, вконец ослабев,  задремлет, чтобы быстренько перетянуть к себе чемодан длинной тростью, с  которой он днем все время играл или упражнялся. При свете дня словак выглядел  вполне безобидно, но едва наступала ночь, он время от времени поднимался со  своего места, озабоченно посматривая на чемодан Карла. Это Карл видел  совершенно явственно, так как кто-нибудь то и дело с беспокойством эмигранта  зажигал свет, хотя корабельными порядками это строго запрещалось, и пытался  разобраться в бестолковых проспектах эмиграционных агентств. Если свет зажигали  поблизости, Карл мог немного вздремнуть, если же свет был далеко или вообще не  горел, приходилось смотреть в оба. Эти усилия порядком его издергали, а при  теперешних обстоятельствах оказались, по-видимому, вообще бессмысленными. Ох уж  этот Буттербаум, ну попадись он Карлу!    

В это мгновение в ничем до сих пор не нарушаемый покой каюты  откуда-то из коридора, издалека, вторглись негромкие частые звуки – как от  детских ножек; вот они приблизились, стали слышнее и превратились в звук  неспешных мужских шагов. Из-за тесноты коридора люди шли, видимо, вереницей, и  слышался лязг, будто бряцало оружие. Карл, избавленный от забот о чемодане и  словаке, едва не погрузился на койке в сон, насторожился и подтолкнул кочегара,  чтобы предостеречь и его, так как голова процессии, похоже, достигла двери их  каюты.    

– Это судовой оркестр, – сказал кочегар, –  они отыграли наверху, а теперь идут укладываться. Все в порядке, нам тоже пора.  Пойдемте!    

Он схватил Карла за руку, снял напоследок еще иконку  Богоматери, висевшую в изголовье, сунул ее в нагрудный карман, взял свой  сундучок и вместе с Карлом торопливо вышел из каюты.    

– Пойду сейчас в канцелярию и выскажу господам все, что  я думаю. Пассажиров там больше нет, так что любезничать не обязательно. –  Кочегар повторял это на разные лады и на ходу попытался пришибить ногой  перебегавшую коридор крысу, но его пинок только отбросил ее ближе к норе, куда  она и юркнула. Кочегар вообще был медлителен в движениях из-за своих хотя и  длинных, но излишне массивных ног.    

Они шли через камбузный отсек, где несколько девушек в  грязных, будто нарочно, фартуках мыли в больших чанах посуду. Кочегар подозвал  некую Лину, обнял ее за талию и повел за собой, а она меж тем кокетливо  прижималась к его плечу.    

– Сейчас нам выплатят деньги, пойдешь с нами? –  спросил он.    

– С чего это я должна утруждать себя, лучше сюда  принеси деньги, – ответила она, проскользнула у него под мышкой и  убежала. – Где ты подцепил такого хорошенького мальчика? – успела она  еще крикнуть, но ответа ждать не стала. Девушки, прервавшие свою работу,  засмеялись.    

А они отправились дальше и подошли к двери с небольшим  козырьком наверху, который поддерживали маленькие позолоченные кариатиды. На  корабле это выглядело просто расточительством. Карл отметил про себя, что во  время рейса ни разу не попадал в эту часть корабля, вероятно предоставленную  пассажирам первого и второго класса; теперь же, перед генеральной уборкой, все  обычно запертые двери были распахнуты. Они в самом деле повстречали уже  нескольких мужчин, несших на плече швабры и поздоровавшихся с кочегаром. Карл  удивился этой рабочей суете, которую редко замечал на своей жилой палубе. Вдоль  коридоров тянулись кабели электропроводки, и все время слышались удары  сигнального колокола.    

Кочегар почтительно постучал в дверь и, когда послышалось:  «Войдите!» – жестом показал Карлу: входи, мол, не бойся. Тот вошел, но остался  стоять у двери. За тремя иллюминаторами канцелярии он увидел морские волны, и  при виде их радость подступила к его сердцу, словно он пять долгих дней подряд  не всматривался в океанские просторы. Огромные корабли шли пересекающимся  курсом, покачиваясь соответственно своим размерам. Если прищурить глаза,  казалось, что корабли пошатывает от непомерной тяжести. На мачтах они несли  вымпелы, длинные и узкие, расправлявшиеся на полном ходу, однако же временами  бестолково трепетавшие. Порой доносились пушечные выстрелы, вероятно, салют с  военных кораблей; стволы пушек одного не слишком далеко проходившего корабля,  сияя блеском стали, словно нежились после благополучного плавания по бурному  океану. От двери можно было также наблюдать, как вдали, проскальзывая между  огромными кораблями, в гавань входило множество лодок и суденышек. А за всем  этим высился Нью-Йорк, глядя на Карла тысячеоконными громадами небоскребов. Да,  в этом помещении стоило побывать.    

За круглым столом сидели трое: один – судовой офицер в синей  морской форме, два других – чиновники портового ведомства в черных американских  мундирах. На столе лежали сложенные стопкой различные документы, которые офицер  сначала с пером в руке бегло просматривал, а затем передавал чиновникам,  которые то читали их, то делали выписки, то укладывали в свои портфели; порою  же один из них, чуть ли не беспрерывно поскрипывавший зубами, что-то диктовал  для протокола своему коллеге.    

У окна, за письменным столом, спиной к двери, сидел  невысокий человек, занимавшийся огромными фолиантами, которые были расставлены  перед ним на добротной полке. Возле него стоял открытый и пустой – по крайней  мере на первый взгляд – сейф.    

Второй иллюминатор не был загорожен и предоставлял  прекрасную возможность обзора гавани. Зато неподалеку от третьего стояли,  вполголоса беседуя, двое мужчин. Один из них, прислонившийся к стене, тоже был  r морской форме и поигрывал эфесом шпаги. Второй глядел в иллюминатор, и порой,  когда он шевелился, можно было увидеть ордена на груди его собеседника. Он был  в штатском, с тонкой бамбуковой тросточкой, которая, поскольку он держал руки  на бедрах, тоже торчала как шпага.    

У Карла было маловато времени, чтобы все толком разглядеть,  потому что очень скоро к ним подошел стюард и спросил кочегара, что ему здесь  нужно, глядя на него при этом так, будто ему тут не место, кочегар так же тихо  ответил, что хотел бы поговорить со старшим кассиром. Стюард в свою очередь  жестом отклонил эту просьбу, но все же, обойдя подальше круглый стол, на  цыпочках приблизился с низким поклоном к человеку с фолиантами. Тот – это было  ясно видно – прямо-таки оцепенел от слов стюарда, но в конце концов повернулся  к тому, кто желал с ним поговорить, и протестующе замахал руками, отказывая и  кочегару, и – надежности ради – стюарду. После этого стюард вернулся к кочегару  и сказал ему чуть ли не доверительно:    

– Немедленно освободите помещение!    

Услышав сей ответ, кочегар обратил свой взгляд на Карла,  словно тот был его сердцем, коему он безмолвно жаловался на свое горе. Без  долгих размышлений Карл сорвался с места, быстро пересек каюту, так что даже  слегка задел кресло офицера; стюард семенил рядом, пригнувшись и растопырив  руки, будто отгоняя назойливого паразита, но Карл первым достиг стола старшего  кассира и ухватился за его край, на случай, если стюард попытается оттащить  его.    

Естественно, все вокруг тотчас оживились. Морской офицер у  стола вскочил; представители портового ведомства наблюдали за происходящим  спокойно, но внимательно; те двое, что беседовали у иллюминатора, стали рядом;  стюард, полагая, что не след ему высовываться там, где уже и начальство  проявляет интерес, отступил назад. Кочегар у двери напряженно ожидал минуты,  когда понадобится его помощь. И наконец, старший кассир резко повернулся  направо в своем кресле.    

Карл сунул руку в потайной карман, без опаски обнаружив его  перед этими людьми, вытащил свой заграничный паспорт и положил его открытым на  стол, тем самым как бы представившись. Старшему кассиру паспорт показался  совершенно излишней вещью, он щелчком отбросил его в сторону, после чего Карл,  решив, что с формальной стороной дела покончено, снова его спрятал.    

– Я позволю себе сказать, – начал он, – что,  по моему мнению, с господином кочегаром поступили несправедливо. Есть здесь  некий Шубал, который его подсиживает. Господин кочегар благополучно служил на  многих кораблях, которые он может вам перечислить, он прилежен, усердно  исполняет свою работу, и в самом деле непонятно, почему именно на этом корабле,  где служба не столь уж и трудна, не в пример паруснику, он оказался не ко  двору. Стало быть, только клевета препятствует ему в продвижении по службе и  лишает одобрения, которое в иной ситуации он бы непременно снискал. Я изложил  лишь суть дела, свои конкретные жалобы он выскажет сам.    

Карл обращался с речью ко всему обществу, да фактически все  его и слушали; и ведь среди всех них куда вероятнее мог сыскаться человек  справедливый, и не обязательно это будет старший кассир. Вдобавок Карл схитрил  и умолчал, что знаком с кочегаром совсем недавно. Впрочем, он высказался бы еще  красноречивее, если бы его не смутило багровое лицо человека с тросточкой,  которое он увидел со своего теперешнего места.    

– Все это верно, от первого до последнего слова, –  сказал кочегар, прежде чем кто-либо успел задать ему вопрос и даже взглянуть на  него. Эта поспешность кочегара обернулась бы большой ошибкой, если бы господин  в орденах – не иначе как капитан, догадался Карл – не принял решение выслушать  кочегара. Он повелительно взмахнул рукой и громко произнес: «Подойдите сюда!»  Голос у него был железный, в пору молотом ковать. Теперь все зависело от  кочегара, ибо что до справедливости его жалоб, то в ней Карл не сомневался.    

К счастью, тут выяснилось, что кочегар недаром много бродил  по свету. Не суетясь, с достоинством вытащил он из своего сундучка связку бумаг  и записную книжку, будто так и надо, подошел к капитану, полностью игнорируя  старшего кассира, и разложил на подоконнике свои доказательства. Старшему  кассиру не оставалось ничего, кроме как тоже перебраться поближе.    

Этот человек – известный склочник, – объяснил  он, – и больше отирается в канцелярии, чем в машинном отделении. Шубала,  этого выдержанного человека, он довел до полного отчаяния. Послушайте! –  обратился он к кочегару. – Ваша назойливость в самом деле дошла до  предела. Сколько раз вас уже выставляли из бухгалтерии, как вы того и  заслуживали своими совершенно и исключительно необоснованными претензиями!  Сколько раз вы оттуда прибегали ко мне! Сколько раз вам объясняли по-хорошему,  что Шубал – ваш непосредственный начальник, с которым вы, его подчиненный,  обязаны ладить! А теперь вы являетесь еще и сюда бесстыдно надоедать господину  капитану, мало того, у вас хватило наглости привести с собой подголоска – этого  юнца, который заученно твердит ваши пошлые обвинения, а его я вообще вижу на  судне в первый раз!    

Карла так и подмывало выскочить вперед, однако он сдержался.  Но тут вмешался капитан:    

– Давайте все же выслушаем этого человека. Мне тоже  кажется, что Шубал с некоторых пор берет на себя слишком много, но этим я  ничего не хочу сказать в ваше оправдание.    

Последнее относилось к кочегару; вполне естественно, что  капитан не мог сразу за него вступиться, но, похоже, все шло как надо. Кочегар  приступил к объяснениям и, превозмогая себя, с самого начала титуловал Шубала  «господином». А Карл всей душой радовался, стоя у покинутого старшим кассиром  письменного стола и от удовольствия покачивая почтовые весы.    

– Господин Шубал несправедлив! Господин Шубал  покровительствует иностранцам! Господин Шубал выгнал меня из машинного  отделения и заставил чистить гальюны, что конечно же не является обязанностью  кочегара!    

Под сомнение была поставлена даже деловитость господина  Шубала: она, мол, скорее мнимая, чем наличествующая фактически. На этом месте  Карл пристально посмотрел на капитана, доверительно, словно был его коллегой:  дескать, не обессудьте, такая уж у кочегара неловкая манера выражаться. Как бы  там ни было, ничего конкретного в этой долгой речи не прозвучало, и, хотя  капитан все еще смотрел прямо перед собой, твердо решив на сей раз выслушать  кочегара до конца, остальные уже выказывали признаки нетерпения, и вскоре голос  кочегара перестал быть центром общего внимания, что вызывало известные  опасения. Сначала человек в штатском пустил в ход бамбуковую тросточку,  постукивая ею – хоть и чуть слышно – по полу. Другие посматривали по сторонам;  чиновники из портового ведомства, очевидно торопившиеся, снова взялись за  документы и начали, пока еще рассеянно, их просматривать; офицер опять  придвинул свой стул поближе, а старший кассир, полагая, что победа за ним,  вздохнул с подчеркнутой насмешкой; Всеобщая рассеянность не затронула, пожалуй;  лишь стюарда, который в какой-то мере изведал страдания маленького человека под  пятою сильных мира сего и серьезно кивал Карлу, будто желая этим что-то  объяснить.    

Меж тем порт за окном жил своей жизнью, низкая баржа с горой  бочек, искусно уложенных так, чтобы они не раскатывались, прошла мимо, на  минуту погрузив помещение в полумрак; катерки, которые Карл, будь у него время,  мог бы сейчас как следует разглядеть, стрелой летели вперед, подчиняясь  уверенным рукам рулевых. Странные плавающие предметы неожиданно выныривали тут  и там из беспокойной воды и снова скрывались в пучине от изумленных взоров;  резвые гребцы-матросы вели вперед шлюпки океанских пароходов, набитые  пассажирами – стиснутые со всех сторон, они сидели робкие и полные ожидания,  хотя кое-кто не упускал случая повертеть головой, разглядывая изменчивый вид.  Бесконечное движение, беспокойство неугомонной стихии передавались маленьким  человечкам и плодам их труда!    

И все призывало к быстроте, к ясности, к совершенно четкому  исполнению обязанностей, а чем был занят кочегар? Он весь вспотел от своей речи  и давным-давно не мог дрожащими руками удерживать на подоконнике свои бумаги;  со всех сторон света собирались к нему жалобы на Шубала, каждой из которых, по  его мнению, вполне хватало, чтобы уничтожить этого Шубала, но капитану он сумел  предъявить лишь печальную неразбериху. Господин с бамбуковой тросточкой давно  уже легонько насвистывал, глядя на потолок; портовые чиновники взяли офицера за  столом в осаду и всем своим видом показывали, что освобождать его не намерены;  старшего кассира удерживало от вмешательства явно только спокойствие капитана;  стюард, стоя по стойке «смирно», с минуты на минуту ожидал распоряжения  капитана относительно кочегара.    

Тут уж Карл не мог оставаться пассивным. Он медленно  направился к кочегару, стараясь на ходу сообразить, как бы поискуснее взяться  за дело. Пора было вмешаться, ведь еще немного – и они с кочегаром могут  быстренько вылететь из канцелярии. Капитан, конечно, человек добрый, к тому же  именно сейчас, как казалось Карлу, у него есть особые основания выступить в  роли справедливого начальника, но нельзя же заговаривать его до полусмерти, а  кочегар именно это и делал, пусть и от безграничного возмущения. Итак, Карл  обратился к кочегару:    

– Вы должны рассказывать проще, яснее, господин капитан  не в силах уразуметь ваш сбивчивый рассказ. Разве он знает всех машинистов и  рассыльных по фамилиям, а тем более по именам, чтобы сразу, едва вы произнесете  какое-либо имя, догадаться, о ком идет речь? Изложите ваши жалобы по порядку;  во-первых, назовите самую главную, а затем, по нисходящей, – остальные;  может быть, тогда будет вовсе незачем большинство из них даже упоминать. Мне-то  вы очень четко все представили!    

«Если в Америке можно похищать чемоданы, то и солгать иногда  тоже не грех», – подумал он в свое оправдание.    

Хоть бы это помогло! Не слишком ли поздно? Правда, услышав  знакомый голос, кочегар тотчас умолк, но глаза его, полные слез от  оскорбленного мужского самолюбия, ужасных воспоминаний и теперешнего крайне  бедственного положения, уже толком не узнавали Карла. Да и как ему было именно  сейчас – Карл без слов понял умолкшего кочегара, – как ему было именно  сейчас вдруг изменить свою манеру выражаться, ведь он полагал, что все уже  сказал, не возбудив ни малейшего сочувствия, с другой стороны, будто вовсе ничего  еще не сказал, но уже не может ожидать, что господа выслушают его до конца! И в  такой-то вот момент вмешивается Карл, его единственный союзник, хочет дать ему  добрый совет, а вместо этого показывает, что все, все пропало!    

«Мне бы вмешаться раньше, вместо того чтобы глазеть в  окно», – сказал себе Карл, опустив голову под взглядом кочегара и в  отчаянии хлопнув ладонями по бедрам. Но кочегар истолковал это превратно,  по-видимому, он заподозрил в поведении Карла некий тайный упрек себе и,  намереваясь разубедить его, в довершение всего заспорил с Карлом. И это когда  господа за круглым столом давно уже сердились на нелепый шум, мешающий их  важной работе, когда старший кассир, вконец озадаченный терпеливостью капитана,  готов был вот-вот взорваться, когда стюард, снова полностью на стороне хозяев,  буквально испепелял кочегара взглядом и, наконец, когда господин с бамбуковой  тросточкой, на которого время от времени дружески поглядывал даже капитан,  совершенно охладел к кочегару, более того – проникся к нему отвращением и,  вытащив записную книжечку, явно размышлял о своих делах, переводя взгляд с  записной книжечки на Карла и обратно.    

– Я же знаю, – сказал Карл, стараясь отразить  обратившееся теперь против него словоизвержение кочегара, но при всем том  дружески ему улыбаясь, – вы правы, правы, я в этом нисколько не  сомневаюсь. – Из страха перед дракою он бы охотно схватил размахивающие  руки кочегара, а еще лучше отвел бы его в угол и шепнул несколько  успокоительных слов, чтоб никто больше их не слыхал. Но кочегар закусил удила.  Теперь уже Карл пытался найти какое-никакое утешение в мысли, что, на худой  конец, кочегар покорит всех семерых присутствующих здесь мужчин силою своего  отчаяния. Кстати, на письменном столе, если взглянуть повнимательнее, имелся  пульт со множеством электрических кнопок; хлопни по нему рукой – и весь корабль  с его коридорами, полными враждебных людей, будет поднят на ноги.    

Тут к Карлу подошел тот самый индифферентный господин с  бамбуковой тросточкой и не слишком громко, но отчетливо, перекрыв выкрики  кочегара, спросил:    

– Как же вас, собственно, зовут?    

В этот миг в дверь постучали, будто только и ждали там этого  вопроса. Стюард взглянул на капитана, тот кивнул. Стюард подошел к двери и  открыл ее. На пороге стоял мужчина средней комплекции, в старом сюртуке, по  виду не очень-то подходящий для работы с машинами, и все-таки это был – Шубал.  Если бы Карл не понял этого по лицам присутствующих, на которых отразилось  известное удовлетворение – в том числе и на лице капитана, – он непременно  догадался бы об этом по ужасу кочегара, так стиснувшего кулаки обвисших рук,  будто это действие для него – самое важное и он готов пожертвовать ради него  всей своей жизнью. В сжатые кулаки устремились все его силы, даже те, что  помогали ему держаться на ногах.    

Итак, вот он, враг, свободный и свежий в парадном ноем  костюме, с конторской книгой под мышкой – вероятно, это были платежные  ведомости и характеристики кочегара, – смотрит в глаза всем по очереди, не  срывая, что пытается установить настроение каждого. Семеро были уже на его  стороне, ведь если раньше у капитана и были кое-какие претензии к нему,  объективные или хотя бы притворные, то после мучений, которые он принял от  кочегара, Шубал, по всей вероятности, казался ему безупречным работником. С  такими, как кочегар, мягко обращаться нельзя, и упрекнуть Шубала можно лишь в  том, что даже за столь долгий срок он не сумел сломить строптивость кочегара,  который посмел явиться нынче к капитану.    

Вот теперь, вероятно, можно предположить, что очная ставка  кочегара и Шубала произведет на этих людей именно то воздействие, какое она  должна оказывать на высокое собрание, ибо, хотя Шубал и умел хорошо  притворяться, он вряд ли сможет удержаться в своей роли до конца. Коротенькой  вспышки его злобы хватит, чтобы присутствующие ее заметили, уж об этом Карл  позаботится. Он уже кое-что знал о проницательности, слабостях, капризах  каждого, и с этой точки зрения проведенное здесь время не пропало зря. Только  бы кочегар остался на высоте, но он казался совершенно небоеспособным. Если бы  Шубала к нему подвели, он бы, верно, смог разбить кулаками его ненавистный  череп. Однако же сделать самому несколько шагов к этому человеку кочегар был не  в силах. Отчего столь предусмотрительный Карл не предусмотрел, что Шубал должен  в конце концов прийти, если не по собственной инициативе, то по зову капитана?  Отчего по дороге сюда он не обсудил с кочегаром точный план действий, – на  деле-то они просто вошли в эту дверь до ужаса неподготовленные. Способен ли  кочегар вообще говорить, отвечать «да» и «нет», как положено на перекрестном  допросе, каковой, кстати, предстоял лишь в самом благоприятном случае? Вон  стоит – ноги расставил, колени дрожат, голова чуть приподнята, и воздух  клокочет в открытой глотке, будто в груди больше нет легких, чтобы справиться с  дыханием.    

Сам Карл, однако, чувствовал себя столь сильным и  рассудительным, каким дома, пожалуй, никогда не бывал. Видели бы его родители,  как он на чужбине, перед важными особами, отстаивает добро и, хотя пока не  добился победы, приготовился сражаться до конца! Изменили бы они свое мнение о  нем? Посадили бы рядом с собой за стол? Похвалили бы? В кои-то веки заглянули  бы в его любящие глаза? Праздные вопросы и совсем не время их задавать!    

– Я пришел, полагая, что кочегар обвиняет меня в  каких-то неблаговидных поступках; Девушка с камбуза сказала мне, что видела,  как он направился сюда. Господин капитан и вы все, господа, я готов  документально опровергнуть любое обвинение, а в случае необходимости и  показаниями объективных и незаинтересованных свидетелей, которые ждут за  дверью. – Так говорил Шубал. Во всяком случае, это была внятная  человеческая речь, и по изменившемуся выражению на лицах слушателей можно было  подумать, будто впервые за долгое время они вновь слышат членораздельные звуки.  Правда, они не заметили, что и эта прекрасная речь страдала шероховатостями.  Почему первыми словами, что пришли ему на ум, были – «неблаговидные поступки»?  Может быть, обвинения и нужно было начинать с этого, а не с национальных  предрассудков Шубала? Девушка с камбуза видела кочегара на пути в канцелярию, и  Шубал тут же все понял? Не подтолкнуло ли его к пониманию чувство вины? И он  тотчас привел с собой свидетелей, назвав их, в довершение всего, «объективными»  и «незаинтересованными»? Плутовство, и только! А присутствующие это терпят да  еще считают такое поведение достойным? Зачем ему понадобилось, чтобы между  разговором с девушкой и его прибытием сюда прошло так много времени? Не иначе  как затем, чтобы кочегар вконец утомил господ и рассудок их омрачился, а  рассудка-то Шубал и опасался в первую очередь. Он ведь явно долго стоял за  дверью и постучал лишь в тот миг, когда, услыхав праздный вопрос того  господина, укрепился в мысли, что с кочегаром все кончено.    

Все было ясно, ведь и Шубал представил дело именно так, хоть  и против воли, но господам надо было показать это иначе, более наглядно. Они  нуждались во встряске. Поэтому быстрее, Карл, лови момент, пока не явились  свидетели и не заполнили канцелярию!    

А капитан как раз в это время сделал знак Шубалу, и тот –  поскольку его дело вроде бы ненадолго отложили ~ сразу же отошел в сторону и  тихонько заговорил с присоединившимся к нему стюардом; при этом они  многозначительно жестикулировали и поминутно искоса поглядывали на Карла и на  кочегара. Казалось, что Шубал репетировал новую речь.    

– Вы, господин Якоб, кажется, хотели о чем-то спросить  молодого человека? – в наступившей тишине обратился капитан к господину с  бамбуковой тросточкой.    

– Верно, – ответил тот, легким поклоном  поблагодарив за внимание. И еще раз спросил у Карла: – Как вас, собственно  говоря, зовут?    

Карл, полагавший, что в интересах главного дела поскорее  покончить с вмешательством настойчивого вопрошателя, ответил коротко, не  предъявив, как обычно, паспорт, который пришлось бы доставать из потайного  кармана:    

– Карл Россман.    

– Однако, – сказал тот, кого назвали господином  Якобом, и сперва было отпрянул, улыбнувшись несколько недоверчиво.    

Капитан, старший кассир, судовой офицер и даже стюард,  услышав имя Карла, тоже явственно выказали чрезвычайное удивление. Только  портовые чиновники и Шубал отнеслись к этому равнодушно.    

– Однако, – повторил господин Якоб и не совсем  уверенно шагнул к Карлу, – в таком случае я – твой дядя Якоб, а ты – мой  дорогой племянник. Я же все время это предчувствовал! – сказал он  капитану, прежде чем обнять и расцеловать Карла, который принял случившееся без  единого слова.    

– Как ваше имя? – спросил Карл, когда ощутил, что  его выпустили из объятий, спросил хоть и весьма учтиво, но совершенно  равнодушно, пытаясь мысленно предугадать, какими последствиями это новое  событие чревато для кочегара. На первый взгляд Шубалу от всего этого никакой  пользы не предвиделось.    

– Поймите же, молодой человек, какой вы  счастливец! – воскликнул капитан, уловив в вопросе Карла оскорбление  достоинства господина Якоба, каковой отошел к окну, очевидно стараясь не  показать обществу своего взволнованного лица, которое он к тому же утирал  носовым платком. – Это – сенатор господин Эдвард Якоб, и он – ваш дядя.  Отныне вас ждет блестящее будущее, вы такого, наверное, никак не ожидали. Попытайтесь  уяснить себе это, насколько возможно, и возьмите себя в руки!    

– В Америке у меня, конечно, есть дядюшка Якоб, –  сказал Карл, обращаясь к капитану, – но, если я правильно понимаю, Якоб –  всего лишь фамилия господина сенатора.    

– Верно, – сказал капитан, ожидая продолжения.    

– Так вот, мой дядя Якоб, брат моей матери, зовется  Якобом по имени, тогда как фамилия, естественно, звучит одинаково с фамилией  моей матери, урожденной Бендельмайер.    

– Господа! – вскричал сенатор, бодро вернувшись из  своего укрытия у окна и имея в виду слова Карла.    

Все, за исключением портовых чиновников, громко рассмеялись  – одни как бы растроганно, другие с непроницаемым видом.    

«То, что я сказал, вообще-то не слишком забавно», –  подумал Карл.    

– Господа, – повторил сенатор, – вопреки  моему и своему желанию, вы стали участниками маленькой семейной сцены, и потому  я не могу не дать вам объяснений, ибо, как я полагаю, только господин  капитан, – тут они оба отвесили друг другу легкий поклон, –  осведомлен полностью.    

«Сейчас мне нужно действительно следить за каждым  словом», – подумал Карл и, бросив взгляд в сторону, с радостью заметил,  что кочегар мало-помалу начал возвращаться к жизни.    

– Все долгие годы моего пребывания в Америке – слово  «пребывание», конечно, не очень-то годится для американского гражданина,  которым я являюсь до мозга костей, – так вот, все эти долгие годы я живу в  полном отрыве от моих европейских родственников; причины этого, во-первых, сюда  не относятся, а во-вторых, рассказ о них чересчур для меня мучителен. Я даже  побаиваюсь того мгновения, когда мне, возможно, придется раскрыть их моему  любимому племяннику, причем, увы, не избежать откровенных слов о его родителях  и их близких.    

«Вне всякого сомнения, это – мой дядя; наверное, он просто  сменил фамилию», – сказал себе Карл и стал слушать дальше.    

– В настоящее время родители – назовем вещи своими  именами – попросту выпихнули из дому моего дорогого племянника, как выбрасывают  за дверь кошку, когда она досаждает. Я вовсе не хочу оправдывать то, что  натворил мой племянник и за что понес такое наказание, но проступок его из тех,  в самом имени которых уже содержится достаточное извинение.    

«Звучит неплохо, – подумал Карл, – но мне бы не  хотелось, чтобы он рассказывал все. Впрочем, он и не может ничего знать. Откуда  бы?»    

– Итак, – дядя выставил перед собой бамбуковую  тросточку и, немного склонившись, оперся на нее, благодаря чему в самом деле  сумел устранить ненужную торжественность, которая иначе неминуемо завладела бы  ситуацией, – итак, его соблазнила служанка, некая Иоганна Бруммер,  тридцатипятилетняя особа. Говоря «соблазнила», я вовсе не хочу обидеть моего  племянника, но очень трудно найти другое слово, столь же подходящее.    

Карл, уже довольно близко подошедший к дяде, обернулся,  чтобы прочесть на лицах присутствующих, какое впечатление произвел дядин  рассказ. Никто не смеялся, все слушали серьезно и терпеливо. Да в конце концов  над племянником сенатора и не смеются при первом же удобном случае. Скорее уж  можно было бы сказать, что кочегар слегка улыбнулся Карлу, а это, во-первых,  было новым признаком жизни и потому отрадно и, во-вторых, простительно, потому  что в каюте Карл окружал тайною сей факт, который теперь стал публичным  достоянием.    

– И вот эта Бруммер, – продолжал дядя, –  родила от моего племянника ребенка, крепенького мальчугана, получившего при  крещении имя Якоб, несомненно, в честь моей скромной особы, которая, хотя и  была упомянута моим племянником вскользь, видимо, произвела на девушку большое  впечатление. К счастью, скажу я. Ведь родители, чтобы не платить содержание и  избежать вообще любого другого скандала, могущего затронуть и их, –  подчеркиваю, я не знаю ни тамошних законов, ни иных обстоятельств его  родителей, – ну так вот, во избежание выплаты содержания и скандала они  отправили своего сына, моего дорогого племянника, в Америку, безответственно  снабдив его весьма скудными средствами, и в результате, если бы не чудеса,  которые только в Америке еще и случаются, юноша, предоставленный самому себе,  вероятно, тотчас же пропал бы где-нибудь в переулках нью-йоркского порта – но,  к счастью, та служанка написала мне письмо, которое после долгих странствий  третьего дня попало в мои руки, и вместе с подробным рассказом о случившемся и  описанием внешности моего племянника благоразумно сообщила также и название  судна. Если бы я, господа, замыслил развлечь вас, я, пожалуй, мог бы зачитать  вам отдельные, выдержки из ее письма. – Он достал из кармана два огромных,  исписанных убористым почерком листа почтовой бумаги и помахал ими. – Оно,  безусловно, произвело бы впечатление, так как написано с несколько  простодушной, однако же неизменно доброжелательной хитринкой и с большой  любовью к отцу ребенка. Но я не хочу ни развлекать вас более, чем это  необходимо для моего объяснения, ни тем паче оскорблять еще, быть может,  сохранившиеся чувства моего племянника, который, если пожелает, может прочесть  письмо в назидание себе в тишине своей уже поджидающей его комнаты.    

Но Карл не питал никаких чувств к той девушке. В перипетиях  все дальше отступавшего прошлого она сидела возле кухонного стола, опершись на  крышку локтем. Она смотрела на него, когда он заходил в кухню взять стакан воды  для отца или выполнить какое-то поручение матери. Иногда Иоганна в неловкой  позе сбоку от буфета писала письмо, черпая вдохновение на лице у Карла. Иногда она  прикрывала глаза рукой и тогда ничего кругом не слышала. Временами она  становилась на колени в своей тесной каморке рядом с кухней и молилась перед  деревянным распятием; Карл тогда робко посматривал на нее, проходя мимо, в щель  приоткрытой двери. Иногда она сновала по кухне и отскакивала назад, хохоча как  ведьма, когда Карл попадался ей на пути. А то закрывала кухонную дверь, когда  Карл входил, и держалась за ручку до тех пор, пока он не просил выпустить его.  Иногда она доставала вещи, которые ему вовсе не были нужны, и молча совала в  руки. Но однажды она сказала: «Карл» и, вздыхая и гримасничая, повела его,  ошеломленного неожиданным обращением, в свою комнатку и заперла дверь изнутри.  Она обняла его, едва не задушив, и попросила раздеть ее, на самом же деле сама  раздела его и уложила в свою постель, будто отныне хотела владеть им одна,  ласкать его и ухаживать за ним до скончания века. «Карл! О, мой Карл!» –  вскрикивала она, пожирая глазами своего пленника, тогда как он ничегошеньки не  видел и чувствовал себя неуютно в теплых перинах, которые она, похоже,  нагромоздила специально для него. Затем она улеглась рядом и принялась  выпытывать у него какие-то тайны, но рассказывать ему было нечего, и она, не то  в шутку, не то всерьез, рассердилась, стала тормошить его, послушала, как  бьется его сердце, прижалась грудью к его уху, предлагая послушать свое, но  Карл наотрез отказался, прижималась голым животом к его телу, щупала рукой  внизу так мерзко и стыдно, что Карл выпростал голову и шею из подушек; затем  она раз-другой толкнула его животом – так, будто стала частью его самого, и,  вероятно, поэтому он почувствовал себя до ужаса беспомощным. Наконец после  долгого прощания он в слезах вернулся в свою постель. Вот все, что произошло, и  однако же дядя сумел сделать из этого целую историю. Значит, кухарка не только  помнила о нем, но и сообщила дяде о его приезде. Это она хорошо придумала, и  когда-нибудь, наверное, он еще отблагодарит ее.    

– А сейчас, – воскликнул сенатор, – скажи мне  откровенно, признаешь ты меня своим дядей или нет.    

– Ты – мой дядя, – сказал Карл и поцеловал ему  руку, а тот в свою очередь поцеловал его в лоб. – Я очень рад, что  встретил тебя, но ты заблуждаешься, полагая, что родители всегда отзываются о  тебе плохо. Не говоря уж о том, что в твоей речи были и еще кое-какие  погрешности, я имею в виду, в действительности дело обстояло не совсем так. Да  ты и не можешь по-настоящему верно судить отсюда обо всех обстоятельствах, а  кроме того, я думаю, невелика беда, если даже присутствующие не вполне точно  информированы о предмете, который вряд ли представляет для них большой интерес.    

– Отлично сказано, – произнес сенатор, подведя  Карла к явно сочувствующему капитану, и спросил: – Ну не замечательный ли у  меня племянник?    

– Я счастлив, – сказал капитан с поклоном,  свидетельствующим о военной выучке, – я счастлив, господин сенатор,  познакомиться с вашим племянником. Для моего корабля особая честь – послужить  местом подобной встречи. Правда, путешествие четвертым классом было, наверное,  весьма утомительным, ну да ведь никогда не знаешь, кого везешь. Мы, конечно,  делаем все возможное, чтобы максимально облегчить путешествие пассажиров  четвертого класса, гораздо больше, например, чем американские компании, но  превратить такой рейс в сплошное удовольствие нам пока, увы, не удалось.    

– Мне это не повредило, – сказал Карл.    

– Ему это не повредило! – громко смеясь, повторил  сенатор.    

– Боюсь только, мой чемодан потерян… – И тут Карл  вспомнил все, что произошло и что еще оставалось сделать, осмотрелся:  присутствующие, онемевшие от удивления и пиетета, замерли на своих местах,  устремив на него взгляды. Только на лицах портовых чиновников – если вообще  удавалось заглянуть под маску сурового самодовольства – читалось сожаление:  дескать, надо же нам было прийти сюда так не ко времени! – и карманные  часы, которые они выложили перед собой на стол, были, по-видимому, для них  важнее всего того, что происходило и еще могло произойти в канцелярии.    

Первым после капитана, как ни странно, выразил свою радость  кочегар.    

– Сердечно вас поздравляю, – сказал он и пожал  Карлу руку, вложив в это пожатие и нечто вроде благодарности. Когда он хотел  было обратиться с аналогичной речью к сенатору, тот отпрянул назад, дав  кочегару понять, что он преступает границы дозволенного; кочегар тотчас отказался  от своего намерения.    

Остальные, однако, сообразили теперь, что надо делать, и  вокруг Карла и сенатора началось столпотворение. Так и вышло, что Карл получил  поздравление даже от Шубала и принял его с благодарностью. Последними среди  вновь воцарившегося спокойствия подошли портовые чиновники и произнесли два  слова по-английски, что произвело забавное впечатление.    

Сенатор был решительно настроен вкусить радость полной мерой  и потому стремился запечатлеть в своей памяти и в памяти всех присутствующих  даже малосущественные обстоятельства, к чему все отнеслись не только терпеливо,  но и с интересом. Он сообщил, что на всякий случай занес особые приметы Карла,  упомянутые в письме кухарки, в свою записную книжку. И вот во время несносных  разглагольствований кочегара, он, чтобы отвлечься, вытащил записную книжку и  забавы ради попытался сопоставить внешность Карла со служанкиным описанием,  конечно же далеким от детективной точности.    

– Вот так находят племянников! – произнес он в  заключение таким тоном, будто надеялся еще раз услышать поздравления.    

– Что же теперь будет с кочегаром? – спросил Карл,  пропустив мимо ушей последнюю тираду дяди. Он полагал, что в новом своем  положении может высказывать все, что думает.    

– Кочегар получит то, что заслуживает, – сказал  сенатор, – и что господин капитан считает нужным. Я полагаю, мы сыты  кочегаром по горло; в этом, без всякого сомнения, со мной согласится любой из  присутствующих.    

– Не в этом дело, речь ведь идет о  справедливости, – возразил Карл. Он стоял между дядей и капитаном и, по-видимому,  в силу этого вообразил, что решение находится в его руках.    

Тем не менее кочегар, похоже, ни на что уже не надеялся. Он  запихнул пальцы за брючный ремень, из-под которого от порывистых движений  выбилась узорчатая рубашка. Его это ничуть не волновало; он выплакал все свои  беды – пускай напоследок полюбуются его лохмотьями, а там и за дверь выставят.  Он прикинул, что стюард и Шубал, как самые низкие по званию среди  присутствующих, окажут ему эту последнюю любезность. Тогда Шубал успокоится и  не будет больше приходить в отчаяние, как говорил старший кассир. Капитан  сможет набрать команду сплошь из румын, всюду будут говорить по-румынски, и,  быть может, все действительно наладится. Кочегары не станут больше пустословить  в бухгалтерии; в благосклонной памяти останется только его нынешняя болтовня,  ибо она, как только что заявил господин сенатор, послужила косвенной причиной  его встречи с племянником. Кстати, этот племянник сегодня не раз пытался быть  ему полезным и потому более чем достаточно отблагодарил его за нечаянную услугу  – знакомство с дядей-сенатором; кочегару и в голову не приходило требовать от  Карла чего-либо еще. Впрочем, он бы тоже хотел быть племянником сенатора, до  капитана он покуда не дорос, но в конце концов из уст капитана он и услышит  сердитое слово. В соответствии со своим намерением кочегар старался не смотреть  на Карла, но, к сожалению, в этой враждебной комнате не оставалось иной отрады  для его глаз.    

– Не пойми ситуации превратно, – сказал Карлу  сенатор, – речь, конечно, о справедливости, но одновременно и о  дисциплине. То и другое, особенно последнее, находится здесь в ведении  господина капитана.    

– Так и есть, – пробормотал кочегар. Те, кто  обратил на это внимание и расслышал его слова, удивленно улыбнулись.    

– Однако мы уже и так помешали господину капитану в его  делах, которых у него по прибытии в Нью-Йорк, безусловно, накопилось очень  много, и нам давно пора покинуть судно, а не то, чего доброго, эта пустячная  перебранка двух машинистов превратится по нашей милости в большой скандал.  Впрочем, милый племянник, твои побуждения я вполне понимаю, но именно это дает  мне право поскорее увести тебя отсюда.    

– Я тотчас же прикажу спустить для вас шлюпку, –  сказал капитан, к удивлению Карла ни словом не возразив на заявление дяди,  которое, несомненно, могло быть воспринято как самоуничижительное.    

Старший кассир со всех ног бросился к столу и по телефону  передал боцману приказ капитана.    

«Время не ждет, – подумал Карл, – но я не могу  ничего сделать, не причинив всем обиды. Не могу же я теперь оставить дядю,  когда он с таким трудом наконец нашел меня. Правда, капитан учтив, но это и  все. На дисциплине его вежливость кончается, и дядя, безусловно, высказал его  сокровенные мысли. С Шубалом я говорить не хочу и даже жалею, что подал ему  руку. А все остальные здесь – просто шваль».    

С такими мыслями он медленно подошел к кочегару, вытащил его  правую руку из-под ремня и легонько пожал.    

– Почему ты ничего не говоришь? – спросил  он. – Почему все это терпишь?    

Кочегар только наморщил лоб, будто подбирая нужные слова. И  все смотрел на Карла и его руку.    

– С тобой поступали несправедливо, как ни с кем другим  на корабле, я это точно знаю. – И Карл пошевелил пальцем руку кочегара, а  тот огляделся вокруг сияющим взором, будто на него снизошло блаженство,  которого никто не смеет у него отнять.    

– Ты должен бороться за себя, соглашаться или отрицать,  иначе эти люди так и не узнают правды. Ты должен обещать мне, что послушаешься  моего совета, ибо у меня есть серьезные причины опасаться, что я больше уже не  смогу помогать тебе. – И тут Карл заплакал, целуя ладонь кочегара; он взял  эту шершавую, бессильную сейчас руку и прижал ее к щеке, как сокровище, с  которым приходится расставаться. Но тут рядом вырос дядя-сенатор и потащил его  прочь – легонько, но настойчиво.    

– Этот кочегар словно околдовал тебя, – сказал он  и проникновенно взглянул на капитана поверх головы Карла. – Ты чувствовал  себя одиноким, когда встретил его, и теперь ты ему благодарен, что весьма  похвально. Но, хотя бы ради меня, не заходи слишком далеко и осознай свое  нынешнее положение.    

За дверью раздался шум, послышались крики, казалось даже,  кого-то грубо швырнули на дверь. Вошел порядком ошеломленный матрос в женском  фартуке.    

– Там полно народу! – выкрикнул он, резко двинув  локтем, словно все еще находился в толпе. Потом наконец опомнился и хотел стать  во фрунт, но заметил фартук, сорвал его и бросил на пол с криком: – Какая  мерзость! Они повязали мне женский фартук! – после чего щелкнул каблуками  и отдал честь капитану. Кто-то было засмеялся, но капитан строго сказал:    

– Не вижу причин для веселья. Так кто же там за дверью?    

– Мои свидетели, – выступив вперед, сказал  Шубал. – Я покорнейше прошу прощения за их неуместные шутки. После рейса  народ иногда как с цепи срывается.    

– Сейчас же зовите их сюда! – приказал капитан и  тут же, обернувшись к сенатору, добавил любезно, но нетерпеливо: – Теперь,  уважаемый господин сенатор, будьте добры последовать вместе с племянником за  этим матросом, он проводит вас к шлюпке. Мне ли говорить вам, какое  удовольствие и какая честь для меня, господин сенатор, лично познакомиться с  вами. Искренне надеюсь иметь в скором времени возможность возобновить нашу  прерванную беседу о положении в американском флоте, которая, быть может, вновь  будет прервана столь же приятным образом, как нынче.    

– Пока мне достаточно и одного этого племянника, –  улыбаясь, сказал дядя. – А сейчас примите мою глубокую благодарность за  вашу любезность и – будьте здоровы! Впрочем, не исключено, что мы, – он  ласково обнял Карла, – коли отправимся в Европу, сможем вполне насладиться  вашим обществом.    

– Я был бы сердечно рад, – сказал капитан. Они  крепко пожали друг другу руки; Карл же успел только молча и мимоходом подать  руку капитану, потому что того уже осаждали человек пятнадцать, которые под  водительством Шубала несколько смущенно, но все же очень шумно заполнили  помещение. Матрос попросил у сенатора разрешения идти первым и проложил дорогу  для него и Карла в толпе кланяющихся людей. Казалось, что эти в целом  добродушные люди относились к стычке между Шубалом и кочегаром как к  развлечению, и даже присутствие капитана не было им помехой. Среди них Карл  заметил и Лину, девушку с камбуза, которая, весело ему подмигнув, повязала  брошенный матросом фартук, ведь он принадлежал именно ей.    

Следуя за матросом, они покинули канцелярию и свернули в  маленький коридор, закончившийся через несколько шагов дверцей, от которой  короткий трап вел вниз, к приготовленной для них шлюпке. Матросы в шлюпке, куда  тут же одним прыжком соскочил их вожатый, поднялись и отдали честь. Едва сенатор  предупредил Карла, что спускаться надо осторожно, как вдруг тот еще на верхней  ступеньке заплакал навзрыд. Сенатор правой рукой обнял племянника, крепко  прижал его к себе, а другой рукою гладил по голове. Так они и спустились вниз –  медленно, ступенька за ступенькой – и, прижавшись друг к другу, сошли в шлюпку,  где сенатор выбрал для Карла хорошее местечко напротив себя. По знаку сенатора  матросы оттолкнулись от борта и тотчас принялись усиленно грести. Не успели они  отплыть на несколько метров, как Карл обнаружил, что они находятся с того  борта, на который выходят окна канцелярии. Все три окна были заняты свидетелями  Шубала, они дружелюбно кланялись и махали руками; дядя даже кивнул  благосклонно, а один матрос умудрился, не прерывая ритмичной гребли, послать  воздушный поцелуй. Похоже, кочегара уже не было. Карл внимательно смотрел в  глаза дяди, с которым почти соприкасался коленями, и у него зародилось  сомнение, сможет ли этот человек когда-нибудь заменить ему кочегара. А дядя  отвел взгляд и смотрел на волны, бившиеся о борта шлюпки.    

 Глава вторая    

ДЯДЯ    

     

В доме дяди Карл быстро привык к своему новому положению. Да  и дядя шел ему навстречу в любой мелочи, и Карлу ни разу не представилось  случая получить тот печальный опыт, который на первых порах так отравляет  многим жизнь на чужбине.    

Комната Карла располагалась на шестом этаже здания, пять  нижних этажей которого плюс трехэтажное подземелье занимало дядино предприятие.  Свет, заливавший его комнату через два окна и балконную дверь, снова и снова  изумлял Карла, когда по утрам он выходил из своей маленькой спальни. Где бы ему  пришлось обитать, ступи он на землю этой страны ничтожным бедным иммигрантом?  Да, по всей вероятности, – дядя, хорошо знакомый с законами об иммиграции,  был в этом уверен почти на сто процентов, – Карла вообще не впустили бы в  Соединенные Штаты, а отправили бы домой, не заботясь о том, что родины у него  больше нет. Ведь на сочувствие здесь рассчитывать нечего, и все, что Карл читал  по этому поводу об Америке, вполне соответствовало истине; пожалуй, только  счастливцам выпадает здесь наслаждаться счастьем в окружении столь же беспечных  собратьев.    

Узкий балкон протянулся во всю длину комнаты. Но то, что в  родном городе Карла оказалось бы, вероятно, самым высоким наблюдательным  пунктом, здесь давало возможность обозревать одну только улицу – прямая,  зажатая между двумя рядами точно срезанных по линейке зданий, она как бы  убегала вдаль, где из густой дымки выступала громада кафедрального собора.  Утром, вечером и в часы ночных сновидений на этой улице не прекращалось  оживленное движение, представавшее сверху в виде клокочущей мешанины сплюснутых  человеческих фигурок и крыш всевозможных экипажей, над которой висела еще и  безумная, многообразная мешанина грохота, пыли и вони, и все это было залито и  пронизано резким светом, который шел буквально отовсюду, рассеивался и  возвращался снова, – одурелому глазу он казался настолько материальным,  будто над улицей каждую секунду вновь и вновь изо всех сил раскалывали  накрывающее ее стекло.    

Предусмотрительный, каким был он во всем, дядя посоветовал  Карлу пока ничего не затевать. Присматриваться, изучать – пожалуйста, но не  увлекаться. Ведь первые дни европейца в Америке – как новое рождение, и хотя  кое-кто – Карлу полезно это знать, чтобы не пугаться без нужды, –  обживается здесь быстрее, чем если бы перешел из мира потустороннего в мир  человеческий, необходимо все же учитывать, что первое суждение всегда  неосновательно, и не стоит допускать, чтобы оно было помехой всем последующим  суждениям, которыми желательно руководствоваться в своей здешней жизни. Дядя  сам знавал иммигрантов, которые, например, вместо того чтобы придерживаться  этих добрых правил, целыми днями простаивали на балконе и таращились вниз на  улицу, как бараны на новые ворота. Поневоле собьешься с толку! Такое праздное  уединение, когда любуются на преисполненный трудов день Нью-Йорка,  позволительно туристам, и – вероятно, хотя и небезоговорочно – им можно его  рекомендовать; для того же, кто останется здесь, это – погибель, в данном  случае слово вполне уместное, даже если это и преувеличение. И в самом деле,  досада кривила лицо дяди, если, навещая племянника – а он делал это раз в день,  причем в разное время, – он заставал Карла на балконе. Юноша вскоре  заметил это и потому, по мере возможности, отказывался от удовольствия постоять  там.    

К тому же это была не единственная его радость. В комнате у  него стоял превосходный американский письменный стол – именно о таком долгие  годы мечтал его отец и пытался на различных аукционах купить что-либо подобное  по доступной цене, но при его скромных доходах это ему так и не удалось. Само  собой, стол этот был не сравним с теми якобы американскими столами, которые  попадаются на европейских аукционах. В верхней его части была чуть не сотня  ящичков всевозможного размера, и сам президент Соединенных Штатов нашел бы тут  надлежащее место для каждого официального документа; кроме того, сбоку имелся  регулятор, и при необходимости и желании поворотом рукоятки возможны были  различные перестановки и переустройства отделений. Тонкие боковые стенки  медленно опускались, образуя донышко или крышку нового отсека; с каждым  поворотом рукоятки вид бюро совершенно изменялся, медленно или невообразимо  скоро – смотря как двигаешь рукоятку. Это было новейшее изобретение, но оно  весьма живо напомнило Карлу вертеп, который на родине показывали удивленным  детям во время рождественских базаров, и тепло закутанный Карл тоже частенько  стоял перед ним, наблюдая, как старик вертепщик вращает рукоятку игрушки и на  крохотной сцене появляются три волхва, загорается звезда и скромно течет жизнь  в священном хлеву. И всегда ему казалось, что мать, стоявшая позади, не слишком  внимательно наблюдает за этими событиями; он тянул ее к себе и громкими  возгласами привлекал ее внимание ко всяким малоприметным деталям, например к  зайчишке, который в траве на переднем плане то вставал на задние лапки, то  снова пускался наутек; в конце концов мать зажимала ему рот и впадала в прежнюю  рассеянность. Конечно, стол был сделан не ради таких воспоминаний, но в истории  его изобретения, вероятно, присутствовало что-то смутно похожее на воспоминания  Карла. Дяде в отличие от Карла этот стол ничуть не нравился, он просто хотел  купить племяннику порядочный письменный стол, а все они были теперь снабжены  таким новшеством; мало того, хитрую эту штуковину можно было без больших затрат  приспособить и к столу устаревшей конструкции. Так или иначе дядя не преминул  посоветовать Карлу пользоваться регулятором как можно реже; дабы усилить  действенность совета, дядя заявил, что механизм крайне чувствителен, легко  ломается, а починка его стоит дорого. Нетрудно было догадаться, что подобные  замечания – всего лишь уловки, хотя, с другой стороны, следовало отметить, что  регулятор очень легко было заблокировать, чего дядя, однако, не сделал.    

В первые дни дядя и Карл, разумеется, частенько беседовали;  Карл, в частности, рассказал, что дома немножко, но с охотою играл на  фортепьяно, правда, на этом поприще он сделал только первые шаги, с помощью  матери. Карл вполне сознавал, что такой рассказ – одновременно и просьба о  фортепьяно, но он уже достаточно осмотрелся, чтобы понять: экономничать дяде  совершенно незачем. Все же эта его просьба была выполнена не сразу, лишь дней  через восемь дядя чуть ли не против воли признался, что фортепьяно привезли и  Карл может, если угодно, пронаблюдать за его доставкой наверх. Занятие это было  хотя и нетрудным, но при всем том ненамного легче самой работы, так как в доме  был специальный грузовой лифт, спокойно вмещавший целый мебельный  фургон, – в этом-то лифте и подняли инструмент в комнату Карла. Сам Карл  мог, конечно, поехать в этом лифте вместе с инструментом и грузчиками, но,  поскольку рядом был действующий пассажирский лифт, Карл поднялся на нем, с  помощью особого рычага держась все время на уровне соседнего лифта и через  стеклянную перегородку пристально рассматривая прекрасный инструмент, ставший  теперь его собственностью. Когда фортепьяно уже стояло в комнате и Карл взял  первые ноты, он так по-глупому обрадовался, что, бросив игру, вскочил, отошел  на несколько шагов и, подбоченившись, решил просто полюбоваться подарком.  Акустика в комнате тоже была превосходная и способствовала тому, чтобы  первоначальное ощущение, будто его поселили в железном доме, совершенно  исчезло. Ведь в самом деле дом казался железным только снаружи, в комнате  ничего такого совершенно не замечалось, и никто не сумел бы обнаружить в ее  убранстве ни единой мелочи, которая, хоть как-то нарушала бы идеальный уют. На  первых порах Карл многого ожидал от своей игры на фортепьяно и даже осмеливался  перед сном подумывать насчет того, как бы ему через эту музыку непосредственно  повлиять на американскую жизнь. Действительно, странное возникало ощущение,  когда он у распахнутых, выходящих на шумную улицу окон играл старую солдатскую  песню своей родины – солдаты поют ее вечерами, устроившись в казарме на  подоконниках и глядя на угрюмый плац, – но стоило ему бросить взгляд на  улицу, и он видел: она все та же – малая частица исполинского круговорота,  который невозможно остановить ни на секунду, если не знаешь тех сил, что  приводят его в движение. Дядя терпел игру на фортепьяно, ничего против не  говорил, тем более что Карл, опять-таки в угоду дяде, лишь изредка позволял  себе помузицировать; однако же дядя принес ему ноты американских маршей и,  конечно, национального гимна тоже, но одним только удовольствием от музыки,  пожалуй, не объяснить, почему как-то раз он безо всякого намека на шутку  спросил Карла, не хочет ли он научиться играть также на скрипке или валторне.    

Естественно, изучение английского языка было самой первой и  самой важной задачей Карла. Молодой преподаватель коммерческого колледжа  приходил в семь утра, когда Карл уже сидел с тетрадями за письменным столом или  расхаживал взад-вперед по комнате, заучивая что-либо наизусть. Карл прекрасно  понимал, что английским нужно овладеть как можно скорее, вдобавок это самый  удобный случай порадовать дядю своими быстрыми успехами. И действительно, если  поначалу общение с дядей на языке его новой родины сводилось к приветственным и  прощальным фразам, то в скором времени все большая часть бесед шла на  английском, отчего, естественно, между ними начали устанавливаться  доверительные отношения. Первое американское стихотворение, описание пожара,  которое Карл однажды вечером продекламировал дяде, доставило тому глубокое удовлетворение.  Они оба стояли тогда у окна в комнате Карла; дядя, поглядывая на меркнущий  небосвод, медленно отбивал хлопками ритм стиха, а Карл стоял подле него и с  застывшим взглядом одолевал трудные строфы.    

Чем свободнее Карл владел английским, тем настойчивее дядя  выказывал желание свести его со своими знакомыми и только на всякий случай  распорядился, чтобы при таких встречах рядом с Карлом пока находился и его  преподаватель. Самый первый, кому однажды утром представили Карла, был  стройный, невероятно гибкий юноша, – дядя ввел его в комнату, рассыпаясь в  любезностях. Он был, по-видимому, из тех многих, с точки зрения  родителей-миллионеров, неудавшихся сынков, жизнь которых протекала таким  образом, что человек обыкновенный не мог без душевной боли проследить хотя бы  один, выбранный наугад день такого юнца. А тот, словно зная об этом или  догадываясь и как бы стараясь по мере сил этому противостоять, так и лучится  счастьем, губы и глаза его сияют неистребимой улыбкой, обращенной к самому  себе, собеседнику и всему миру.    

С этим юношей, господином Маком, по настоятельной  рекомендации дяди, Карл договорился вместе ездить верхом в половине шестого  утра – в манеже школы верховой езды либо в парке. Правда, Карл сначала  колебался, давать ли согласие: все-таки он никогда еще не садился на коня и  хотел сперва немного подучиться, но дядя и Мак так горячо убеждали его, что  верховая езда – сплошное удовольствие и здоровый вид спорта, а вовсе не  искусство, что в конце концов он дал согласие. Правда, теперь он был вынужден вставать  в половине пятого и частенько весьма об этом сожалел, так как, по-видимому,  из-за постоянного напряжения внимания, которое требовалось от него изо дня в  день, его прямо-таки одолевала сонливость, но от этой напасти он мигом  избавлялся в ванной комнате. Над ванной во всю ее длину и ширину располагалась  сетка душа – разве на родине у его школьных товарищей, даже самых богатых, было  что-либо подобное в единоличном их распоряжении?! – в этой-то ванне, где  можно было свободно раскинуть руки, Карл и устраивался спозаранку, а сверху на  него лились потоки теплой, горячей, снова теплой и, наконец, ледяной воды,  лились по желанию – на всю поверхность ванны или только на ее часть. Будто еще  наслаждаясь сном, лежал он в воде и с особенным удовольствием ловил смеженными  веками последние редкие капли, которые затем стекали по лицу.    

В школе верховой езды, куда Карла доставлял большущий дядин  автомобиль, его уже ожидал преподаватель английского языка, тогда как Мак  всегда появлялся позже. Впрочем, он-то как раз и мог спокойно опаздывать, ибо  настоящая, полноценная верховая езда начиналась только с его прибытием. Едва он  ступал на порог – и полусонные лошади вмиг оживали, и удары бича звучали  громче, и галерея, опоясывавшая манеж, наполнялась людьми – зрителями, конюхами,  учениками и Бог весть кем еще. Время до появления Мака Карл использовал для  того, чтобы хоть немного потренироваться в простейших приемах верховой езды.  Был тут один верзила, который, не поднимая рук, вскакивал на самую высокую  лошадь, он и тренировал Карла, каждый день минут по пятнадцать. Успехи Карла  были не слишком значительны, зато он попутно усваивал множество английских  жалобных воплей, которые в процессе тренировок, задыхаясь, адресовал своему  преподавателю, невыспавшемуся, подпирающему дверной косяк. Но почти все  неприятности верховой езды прекращались с появлением Мака. Долговязого  отсылали, и вскоре во все еще сумрачном манеже был слышен только стук копыт, а  видна была только поднятая рука Мака, подающая команду Карлу. Полчаса этого  удовольствия проходили как сон. Мак торопливо прощался с Карлом, иногда  потрепав его по щеке, если был особенно доволен его успехами, и исчезал, не  дожидаясь Карла. Затем Карл с преподавателем усаживались в автомобиль и ехали  на свой урок английского большей частью окольной дорогой, так как поездка в  толчее магистрали, вообще-то ведущей от школы верховой езды прямо к дому дяди,  занимала слишком много времени. Впрочем, вскоре преподаватель перестал  сопровождать молодого человека, ибо Карл, упрекавший себя в том, что заставляет  его томиться без пользы в школе верховой езды – тем более что указания Мака  по-английски были совсем несложны, – упросил дядю освободить преподавателя  от этой обязанности. Поразмыслив немного, дядя согласился.    

Прошло довольно много времени, прежде чем дядя позволил  Карлу, хотя бы бегло, ознакомиться с его фирмой, а ведь тот частенько просил об  этом. Фирма являлась своего рода комиссионно-экспедиционной конторой, какие,  насколько мог судить Карл, в Европе, пожалуй, не встречались вовсе. Фирма занималась  комиссионной деятельностью, но посредничала не между производителями и  потребителями или торговцами, а между крупными предприятиями, снабжая их  различным сырьем и полуфабрикатами. Поэтому, занимаясь крупномасштабными  закупками, хранением, перевозками и сбытом, фирма должна была постоянно и  весьма скрупулезно поддерживать телефонную и телеграфную связь с клиентами.  Телеграфный зал был не меньше, а гораздо больше телеграфа в родном городе  Карла, через который его однажды провел школьный приятель. В зале для  телефонных переговоров, куда ни посмотри, открывались и закрывались двери  кабин, и трезвон стоял оглушительный. Дядя отворил ближайшую дверь – там в  ярком электрическом свете за столиком сидел служащий, не обративший никакого  внимания на скрип петель, голову его стягивала металлическая дужка наушников.  Правая рука лежала на столике, словно была неимоверно тяжелой, и только пальцы,  державшие карандаш, двигались нечеловечески быстро и ритмично. Говоря в  микрофон, он был очень лаконичен, и часто было даже заметно, что он в чем-то не  согласен со своим абонентом, хочет что-то уточнить, но сведения, которые он  получал, сдерживали его, и бедняга не мог выполнить своего намерения, опускал  глаза и что-то записывал. Дядя тихо пояснил Карлу, что служащий и не должен  говорить, поскольку данное сообщение помимо него принимают еще двое, а затем  сообщения сравниваются, чтобы максимально исключить ошибку. Как только Карл и  дядя покинули кабину, в дверь прошмыгнул практикант и тут же вышел с пачкой уже  исписанных бумаг. По залу беспрерывно сновали люди. Не здороваясь – приветствия  были отменены, – каждый приспосабливал свой шаг к рысце впереди идущих и  смотрел под ноги, чтобы, не дай Бог, не споткнуться, или выхватывал взглядом  отдельные слова и цифры со страниц, трепетавших при торопливых шагах у него в  руках.    

– Да, ты в самом деле преуспел, – заметил Карл во  время одного из таких обходов предприятия, на ознакомление с которым  требовалось много дней, даже если просто заглянуть в каждое его помещение.    

– И если хочешь знать, всего этого я достиг сам за  тридцать лет. Вначале у меня было маленькое дельце в районе порта, и если за  день туда поступал пяток ящиков, я уже летел домой как на крыльях. Сегодня у  меня третьи по величине склады в порту, тот давний магазинчик служит инструментальной  кладовкой и столовой шестьдесят пятой бригаде моих грузчиков.    

– Да это граничит с чудом, – сказал Карл.    

– Здесь все происходит необычайно быстро, – заявил  дядя, обрывая разговор.    

Как-то раз дядя пришел незадолго до обеда, который Карл, по  обыкновению, намеревался вкушать в одиночестве, и предложил племяннику тотчас  надеть парадный костюм и идти обедать с ним и с двумя его компаньонами. Пока  Карл переодевался в соседней комнате, дядя уселся за письменный стол и,  просмотрев только что выполненное задание по английскому языку, хлопнул ладонью  по столешнице и громко воскликнул:    

– Отлично, в самом деле!    

Конечно же одевание пошло лучше, когда Карл услышал эту  похвалу, но в английском он поднаторел действительно изрядно.    

В столовой дяди, которую Карл помнил еще с первого вечера,  им навстречу поднялись двое крупных грузных мужчин – некий господин Грин и  некий господин Поллундер, как выяснилось во время застольной беседы. Дядя, по  обыкновению, лишь вскользь обронил о знакомых несколько слов, предоставляя Карлу  самому добывать необходимые или интересующие его сведения. Во время обеда  обсуждали сугубо деловые вопросы, что послужило для Карла хорошим уроком по  части экономических терминов, самому же Карлу предоставили меж тем спокойно  заниматься едой, будто он – ребенок, который обязан прежде всего наесться  досыта. Но вот наконец господин Грин наклонился к Карлу и осведомился, с явно  нарочитой отчетливостью выговаривая слова, каковы первые американские  впечатления Карла. Поглядывая на дядю, в наступившей мертвой тишине Карл  отвечал довольно обстоятельно и, чтобы произвести хорошее впечатление,  постарался расцветить свою речь нью-йоркским акцентом. Над каким-то его  выражением трое слушателей даже засмеялись, и Карл было испугался, что допустил  грубую ошибку, но нет, – объяснил господин Поллундер – выражение оказалось  весьма удачным. Этот господин Поллундер определенно выказывал Карлу особое  расположение, и, меж тем как дядя и господин Грин снова вернулись к деловым  переговорам, он заставил Карла придвинуть свое кресло поближе, сначала  расспросил его о всякой всячине: фамилии, родителях, путешествии, затем,  наконец, чтобы дать Карлу передохнуть, рассказал взахлеб, смеясь и спеша, о  себе и своей дочери, с которой живет в небольшом загородном доме вблизи  Нью-Йорка, где, разумеется, может проводить только вечера, он ведь банкир и  дела удерживают его целыми днями в Нью-Йорке. И он тут же от всего сердца  пригласил Карла посетить его загородный дом:    

новоиспеченный американец вроде Карла, несомненно,  испытывает потребность иногда выбраться из Нью-Йорка. Карл тотчас испросил у  дяди позволения принять это приглашение, и дядя, похоже с радостью, такое  позволение дал, не называя, однако, конкретной даты и даже о не задумываясь,  вопреки ожиданию Карла и господина Поллундера.    

Но уже на следующий день Карл был вызван в дядину контору (в  одном этом доме у дяди было с десяток таких контор), где он застал молчаливо  расположившихся в креслах дядю и господина Поллундера. – Господин  Поллундер, – сказал дядя, в по-вечернему сумрачной комнате он был едва  различим, – господин Поллундер приехал, чтобы увезти тебя в свой  загородный дом, как мы вчера договаривались.    

– Я не знал, что визит состоится уже сегодня, –  сказал Карл, – иначе бы я подготовился.    

– Если ты не готов, лучше, пожалуй, немного отложить  визит, – предложил дядя.    

– Какие там приготовления! – воскликнул господин  Поллундер. – Юноша всегда наготове. – Это не из-за него, –  сказал дядя, обернувшись к гостю, – но ему придется еще зайти в свою  комнату, и он задержит вас.    

– И для этого времени вполне достаточно, – сказал  господин Поллундер, – я предусмотрел задержку и закончил свои дела  пораньше.    

– Видишь, – сказал дядя, – сколько осложнений  уже вызвал твой визит.    

– Мне очень жаль, – произнес Карл, – но я  вернусь тотчас же. – И он хотел было выбежать из комнаты.    

– Не торопитесь слишком-то, – сказал господин  Поллундер, – вы не доставляете мне никаких осложнений, напротив, ваш визит  для меня – чистое удовольствие.    

– Ты завтра пропустишь урок верховой езды, ты  договорился насчет этого?    

– Нет, – сказал Карл. Этот визит, которому он так  радовался, начинал становиться в тягость. – Я же не знал.    

– И, несмотря на это, ты хочешь уехать? –  продолжал дядя.    

Господин Поллундер, этот любезный человек, пришел на помощь:    

– По дороге мы заедем в школу верховой езды и все  уладим.    

– Прекрасная мысль, – согласился дядя. – Но  все-таки тебя будет ждать Мак.    

– Ждать он меня не станет, – ответил Карл, –  но прийти, во всяком случае, придет.    

– Так как же быть? – сказал дядя, будто ответ  Карла не удовлетворил его ни в коей мере.    

И опять решающее слово осталось за господином Поллундером:    

– Но Клара, – он имел в виду свою дочь, –  тоже ждет его, и уже сегодня вечером, и, пожалуй, она имеет предпочтение перед  Маком?    

– Разумеется, – согласился дядя. – Так что  беги в свою комнату. – И он как бы невольно хлопнул несколько раз по  подлокотнику кресла. Карл был уже у двери, когда дядя задержал его новым  вопросом: – К уроку английского ты завтра, наверное, вернешься?    

– Однако! – воскликнул господин Поллундер и,  насколько позволяла ему тучность, от изумления повернулся в своем  кресле. – Неужели ему нельзя остаться за городом хотя бы завтрашний день?  Послезавтра утром я привезу его.    

– Ни в коем случае, – отрезал дядя. – Я не  могу так нарушать распорядок его занятий. Позднее, когда он войдет в колею  самостоятельной деловой деятельности, я охотно разрешу ему принимать такие  почетные и дружеские приглашения даже на более долгий срок.    

«Что за возражения!» – подумал Карл.    

Господин Поллундер опечалился.    

– Но один вечер и ночь – это же всего ничего.    

– Вот и я говорю, – сказал дядя.    

– Придется довольствоваться малым, – засмеялся  господин Поллундер. – Итак, я жду! – крикнул он Карлу, который, так  как дядя больше ничего не сказал, поспешно удалился.    

Когда он вскоре вернулся, готовый в путь, то застал в  конторе одного господина Поллундера, дядя ушел. Господин Поллундер сердечно  пожал Карлу обе руки, будто желая тем самым удостовериться как можно надежнее,  что Карл все-таки едет с ним. От спешки Карл очень разгорячился и в свою  очередь тоже пожал руки господина Поллундера, он от души радовался поездке.    

– Дядя не рассердился, что я еду?    

– Ну нет! Он не имел в виду ничего серьезного. Просто  он принимает ваше воспитание близко к сердцу.    

– Он сам вам сказал, что не имел в виду ничего  серьезного?    

– О да, – промямлил господин Поллундер, доказывая  тем самым, что лгать не умеет.    

– Странно, почему он так неохотно позволил мне  навестить вас, вы же как-никак друзья.    

Господин Поллундер тоже не мог, хотя и не сказал этого  открыто, найти объяснение, и оба еще долго размышляли об этом, пока теплым  вечером ехали в автомобиле господина Поллундера, говоря при этом совсем о  других вещах.    

Они сидели близко друг к другу, и господин Поллундер, ведя  свой рассказ, держал руку Карла в своей. Карл хотел побольше услышать о фройляйн  Кларе, словно долгая поездка испытывала его терпение и рассказ помогал ему  быстрее добраться до места, чем в действительности. Хотя он никогда еще не  ездил по вечерним улицам Нью-Йорка, а по тротуарам и проезжей части, каждую  секунду меняя направление, вихрем метался шум, вызванный словно бы и не людьми,  но сверхъестественными силами, внимание Карла, пока он старался понять  буквально каждое слово собеседника, было приковано к темному жилету и темной  часовой цепочке господина Поллундера. С улиц, где публика из огромной и  нескрываемой боязни опоздать в театры доводила скорость торопливых шагов и  экипажей до пределов возможного, они мало-помалу выехали в предместья, где  конные полицейские снова и снова направляли их автомобиль в боковые улицы, так  как улицы покрупнее были заняты демонстрацией бастующих рабочих-металлистов и  движение экипажей допускалось в самых ограниченных пределах только на  перекрестках. Когда автомобиль из темных, гулких переулков выбрался на одну из  таких просторных больших улиц, оказалось, что, насколько хватал глаз, тротуары  переполняла медленно движущаяся толпа, чье пение было слаженным и единодушным.  На свободной мостовой тут и там виднелись замершие на лошадях полицейские,  знаменосцы, поднятые над улицей лозунги, вожак рабочих в окружении помощников,  вагон трамвая, который не успел вовремя уехать и стоял теперь пустой и  неосвещенный, тогда как водитель и кондуктор отсиживались на площадке. Группки  любопытствующих теснились поодаль от демонстрантов и не уходили, хотя подлинный  смысл событий оставался для них неясен. Карл же беспечно откинулся на руку  полуобнявшего его Поллундера; уверенность, что скоро он станет желанным гостем  в освещенном, окруженном стенами и охраняемом собаками загородном доме,  доставляла ему неизъяснимое удовольствие, и хотя из-за подступавшей сонливости  он понимал господина Поллундера не без ошибок и вообще через пятое на десятое,  но время от времени он собирался с силами и протирал глаза, чтобы выяснить,  заметил ли рассказчик его состояние, так как стремился избежать этого любой  ценой.    

 Глава третья    

ЗАГОРОДНЫЙ ДОМ ПОД  НЬЮ-ЙОРКОМ    

     

– Ну вот мы и приехали, – сказал господин  Поллундер как раз в тот миг, когда Карл опять задремал. Автомобиль стоял перед  загородным домом, который, как принято у нью-йоркских финансовых воротил, был  больше и выше, чем необходимо одной-единственной семье. Освещена была только  нижняя часть дома, поэтому высоту его нельзя было установить. На переднем плане  шумели каштаны, между ними – решетка ворот была открыта – коротенькая дорожка  вела к дому. Выходя из автомобиля, порядочно уставший Карл мысленно отметил,  что поездка продолжалась довольно долго. В тени каштановой аллеи он услышал  рядом девичий голос:    

– Наконец-то господин Якоб приехал.    

– Меня зовут Россман, – откликнулся Карл и пожал  протянутую ему руку девушки, силуэт которой он теперь различал.    

– Он племянник Якоба, – пояснил господин  Поллундер, – Карл Россман.    

– От этого мы ничуть не меньше рады видеть вас  здесь, – сказала девушка, которой было неважно, как его зовут.    

Несмотря на это, Карл все-таки спросил, пока шел к дому  между девушкой и Поллундером:    

– Вы фройляйн Клара?    

– Да, – сказала она, и на ее лицо, повернувшееся к  нему, упал рассеянный свет из окон дома. – Просто я не хотела  представляться здесь, во мраке.    

«Так почему же она ждала нас у ворот?» – подумал Карл, с  каждым шагом мало-помалу просыпаясь.    

– Кстати, сегодня вечером у нас еще один гость, –  сказала Клара.    

– Не может быть! – с досадой воскликнул Поллундер.    

– Господин Грин, – добавила Клара.    

– Когда он приехал? – спросил Карл, охваченный  непонятным предчувствием.    

– Сию минуту. Разве вы не слышали впереди его  автомобиль?    

Карл взглянул на Поллундера, чтобы узнать его отношение к  происходящему, но тот, сунув руки в карманы брюк, лишь немного сильнее топал на  ходу.    

– Ничего хорошего – жить так близко от Нью-Йорка,  беспокойства не оберешься. Нам нужно обязательно уехать подальше, даже если мне  придется полночи добираться до дому.    

Они остановились у лестницы.    

– Но господин Грин так давно не бывал у нас, –  сказала Клара, по-видимому вполне согласная с отцом, но пытавшаяся успокоить  его.    

– Зачем же он явился именно сегодня вечером? –  спросил Поллундер, и ярость уже закипела на его толстой нижней губе, которая,  как слабая мясистая плоть, возбуждалась весьма легко.    

– Действительно! – воскликнула Клара.    

– Может быть, он скоро уедет обратно, – заметил  Карл и сам поразился, как легко нашел общий язык с этими еще вчера совершенно  незнакомыми людьми.    

– О нет, – сказала Клара, – у него какое-то  важное дело к папе, и обсуждение, наверное, продлится долго, так как он мне уже  в шутку пригрозил, что если я собираюсь стать настоящей хозяйкой дома, то  придется мне сидеть с ними до самого утра.    

– Еще и это. В таком случае он останется на  ночь! – воскликнул Поллундер, будто хуже этого ничего и быть не могло. –  Честное слово, – продолжил он, и новая мысль заставила его  помягчеть, – честное слово, господин Россман, впору опять сесть в  автомобиль и отвезти вас к вашему дяде. Сегодняшний вечер испорчен с самого  начала, а кто знает, когда еще ваш дядюшка снова доверит вас нам. Если же  сегодня я отвезу вас обратно, в ближайшем будущем он не сможет отказать нам в  вашем визите.    

И он уже взял Карла под руку, чтобы привести свой план в  исполнение. Карл, однако, не пошевелился, а Клара попросила оставить его здесь,  ведь уж ей-то и Карлу господин Грин нисколько не может помешать, и в конце  концов Поллундер и сам признал, что его предложение не слишком удачно. Кроме  того – и, возможно, что имело решающее значение, – господин Грин внезапно  окликнул с самого верха лестницы:    

– Где это вы запропали?    

– Пойдемте, – сказал Поллундер и свернул к  лестнице. За ним шли Карл и Клара, теперь на свету изучавшие друг друга.    

«Какие у нее алые губы», – отметил про себя Карл и  подумал о губах господина Поллундера, которые так прелестно преобразились в его  дочери.    

– После ужина, – так сказала она, – если вы  не возражаете, сразу пойдем в мои комнаты, по крайней мере избавимся от этого  господина Грина, если уж папа вынужден им заниматься. И тогда, очень вас прошу,  не откажите в любезности поиграть мне на фортепьяно, потому что папа уже  рассказал мне, как хорошо вы это умеете; я-то, к сожалению, совершенно не  способна к музыке и не прикасаюсь к инструменту, несмотря на то что очень люблю  музыку.    

Карл полностью согласился с предложением Клары, хотя охотно  включил бы в их общество и Поллундера. Однако при виде громадной фигуры Грина –  к размерам Поллундера Карл уже привык, – которая постепенно, по мере того  как они поднимались по ступенькам, вырастала перед ними, надежды Карла каким-то  образом отобрать нынче вечером господина Поллундера у этого человека вконец  улетучились.    

Господин Грин встретил их явно нетерпеливо, словно и без  того было упущено много времени, взял мистера Поллундера под руку и подтолкнул  Карла и Клару впереди себя в столовую, выглядевшую весьма торжественно, в  особенности из-за цветов, возвышавшихся на столе среди свежей листвы, что  заставило вдвойне сожалеть о назойливом присутствии мистера Грина. Только Карл  порадовался, ожидая у стола, пока другие усаживались, что большая стеклянная  дверь в сад останется открытой – сильный аромат зелени так и веял по комнате,  словно в беседке, – как подоспевший господин Грин, громко сопя, закрыл эту  дверь, наклонившись до самой низкой защелки и вытянувшись до верхней, и все это  так по-юношески быстро, что подбежавшему слуге делать было совершенно нечего.  За столом господин Грин первым долгом выразил удивление, что Карл получил у  дяди разрешение на этот визит. Он раз за разом подносил ко рту полную ложку  супа и объяснял (направо – Кларе, налево – господину Поллундеру), отчего он так  удивляется и как дядя заботится о Карле, и что любовь дяди Карлу слишком  велика, чтобы можно было ее назвать любовью дядюшки.    

«Мало того, что он бесцеремонно вторгся сюда, он к тому же  вмешивается в наши с дядюшкой отношения», – подумал Карл, не в силах  проглотить ни глотка чудесного золотистого супа. Но, с другой стороны, он не  хотел выказывать, как скованно себя чувствует, и начал безмолвно поглощать суп.  Ужин тянулся медленно, как пытка. Только господин Грин да разве что еще Клара  были оживлены и порой находили повод для короткого смешка. Господин Поллундер  вступал в беседу лишь несколько раз, когда господин Грин заводил речь о делах.  Однако он быстро устранялся и от этих разговоров, и господину Грину приходилось  через некоторое время вновь захватывать его врасплох. Кстати, господин Грин то  и дело подчеркивал – тут прислушивающийся Карл испуганно настораживался, и  Клара напоминала ему, что перед ним жаркое и что он на ужине, –  подчеркивал, что вначале не имел намерения наносить этот неожиданный визит.  Ведь хотя дело, о котором еще пойдет речь, весьма спешное, важнейшие его  аспекты можно было бы обсудить сегодня в городе, а второстепенные – завтра или  еще попозже. Поэтому задолго до окончания рабочего дня он побывал у господина  Поллундера, но, не застав его, вынужден был сообщить по телефону домой, что не  приедет ночевать, и отправился сюда.    

– В таком случае я должен просить извинения, –  громко сказал Карл, прежде чем кто-либо успел ответить, – ведь это я  виноват, что господин Поллундер сегодня рано оставил свои дела; мне очень жаль,  что так вышло.    

Господин Поллундер прикрыл большую часть лица салфеткой, в  то время как Клара улыбнулась Карлу, однако улыбка была не сочувствующая, она  словно предупреждала его о чем-то.    

– В таких случаях не извиняются, – сказал господин  Грин, ловко разделывая голубя, – совсем напротив, я даже рад провести  вечер в столь приятной компании, вместо того чтобы в одиночестве ужинать дома,  где мне прислуживает старенькая экономка, до того дряхлая, что пройти от двери  до моего стола для нее уже большой труд, и я могу подолгу сидеть, откинувшись  на спинку кресла и дожидаясь, пока она одолеет этот путь. Только недавно я  настоял, чтобы слуга приносил блюда к двери столовой, но путь от двери до моего  стола – ее привилегия, насколько я ее понимаю.    

– Бог мой! – воскликнула Клара. – Вот это  преданность!    

– Да, есть еще на свете преданность, – подтвердил  господин Грин и отправил в рот кусок голубя, язык его, как случайно заметил  Карл, жадно устремился навстречу пище. Карлу чуть не сделалось дурно, и он  встал. Почти одновременно господин Поллундер и Клара схватили его за руки.    

– Вы должны посидеть еще, – сказала Клара. А когда  он снова уселся, она шепнула: – Скоро мы вместе исчезнем. Потерпите.    

Между тем господин Грин хладнокровно занимался своим ужином,  будто господину Поллундеру и Кларе сам Бог велел успокаивать Карла, когда того  тошнит.    

Трапеза весьма затянулась из-за тщательности, с которой  господин Грин подходил к каждому блюду; хотя он неизменно, без признаков  усталости, готов был приняться за всякое новое блюдо, впечатление и впрямь было  такое, словно он собрался основательно отдохнуть от своей старушки экономки.  Время от времени он хвалил фройляйн Клару за умение вести домашнее хозяйство,  что ей явно льстило, а вот Карла так и подмывало дать ему отпор, как обидчику.  Но господин Грин этим не ограничился, он, не поднимая глаз от тарелки,  несколько раз посетовал на бросающееся в глаза отсутствие аппетита у Карла.  Господин Поллундер взял аппетит Карла под защиту, хотя, как хозяину дома, ему  бы следовало тоже потчевать Карла. И в самом деле, чувствуя принуждение, Карл  страдал в продолжение всего ужина так ощутимо, что вопреки лучшим побуждениям  истолковал высказывание мистера Поллундера как недружелюбное. И по причине  этого своего состояния он то неприлично быстро поглощал огромные куски, то,  утомленный, снова опускал вилку и нож и замирал точно истукан, так что слуга,  подававший на стол, частенько не знал, как к нему подступиться.    

– Я завтра же расскажу господину сенатору, как вы  обидели фройляйн Клару, не прикасаясь к ужину, – сказал господин Грин и  подчеркнул шутливость своих слов, взмахнув столовым прибором. – Вы только  взгляните, как девочка огорчилась, – добавил он и ухватил Клару за  подбородок.    

Она не возмутилась, только закрыла глаза.    

– Ах ты малышка! – воскликнул господин Грин,  откинулся на спинку стула и сыто засмеялся; лицо у него побагровело. Тщетно  Карл пытался объяснить себе поведение господина Поллундера. Тот сидел, глядя в  свою тарелку, словно самое важное происходит именно там. Он придвинул стул  Карла ближе к себе и, когда говорил, обращался ко всем, а Карлу ничего  особенного не сообщал. Напротив, он допускал, чтобы Грин, этот старый  прожженный нью-йоркский холостяк, недвусмысленно прикасался к Кларе, чтобы он  обижал Карла, гостя Поллундера, или по меньшей мере обращался с ним как с  ребенком и вообще позволял себе невесть что.    

После ужина – когда господин Грин заметил общее настроение,  он первым поднялся из-за стола и до некоторой степени поднял всех – Карл в  одиночестве отошел к большому, разделенному тонким белым переплетом окну,  обращенному на террасу, а на самом деле – как он заметил, подойдя ближе, –  являющемуся дверью. Куда девалась антипатия, которую господин Поллундер и его  дочь вначале питали к Грину и которая тогда казалась Карлу необъяснимой? Теперь  они стояли рядом с Грином и поддакивали ему.    

Поллундер угостил Грина сигарой из тех, о толщине которых  дома отец иногда рассказывал как о факте, какового, по всей вероятности,  никогда собственными глазами не видел; дым от нее расплылся по залу, донося  авторитет Грина даже в уголки и ниши, куда он лично никогда бы не втиснулся. И  хотя Карл стоял поодаль, в носу у него свербило от дыма, и поведение господина  Грина, на которого он со своего места резко оглянулся, показалось ему гнусным.  Теперь он уже не исключал, что дядя так долго отказывал ему в разрешении на  этот визит именно по той причине, что знал слабохарактерность господина  Поллундера и оттого, если и не предвидел точно, но все-таки предусматривал  возможность, что Карла чем-то оскорбят. И эта американская девушка ему не  понравилась, хотя в воображении она вовсе и не представлялась ему этакой  раскрасавицей. С тех пор как ею занялся господин Грин, Карл даже поразился,  какой красивой она умела быть, и в особенности тому, как сияли ее непомерно  кокетливые глаза. Он никогда еще не видел юбки, которая бы так плотно, как у  нее, обтягивала тело; маленькие складки на светлой, тонкой и прочной ткани  подчеркивали, до чего туго она натянута. И все же Карла к ней ни капли не  тянуло, и он предпочел бы не ходить в ее комнаты, а открыть вместо этого дверь  террасы, на ручку которой он предусмотрительно положил ладонь, сесть в  автомобиль или, если шофер уже спит, в одиночку прогуляться до Нью-Йорка. Ясная  ночь с благосклонной полной луною была открыта каждому, а праздновать под  чистым небом труса казалось Карлу нелепым. Он представил себе – и впервые ему  стало уютно в этом зале, – как утром (раньше он едва ли доберется до дому)  удивит дядю. Карл, правда, никогда еще не бывал в его спальне и даже не знал,  где она расположена, но об этом можно и спросить. Потом он постучит в дверь и,  услышав «Войдите!», вбежит в комнату, огорошив милого дядю, которого до сих пор  всегда видел тщательно одетым, застегнутым на все пуговицы, застав его в  кровати в ночной рубашке, – дядя с изумлением уставится на дверь.  Вероятно, само по себе это не представляет ничего особенного, но только  подумать, что может воспоследовать. Наверное, он впервые позавтракает вместе с  дядей: дядя – в постели, он – в кресле, а завтрак – на столике между ними;  наверное, этот совместный завтрак отныне войдет в привычку; наверное, после  такого вот завтрака они неизбежно станут встречаться чаще, чем прежде (не  только по разу в день), и, естественно, смогут откровеннее беседовать друг с  другом. В конце-то концов лишь из-за недостатка откровенности он был сегодня  непослушен или, вернее, строптив. И если даже он сегодня останется здесь на  ночь – увы, похоже, так и будет, хотя его оставили здесь, у окна, развлекаться  на собственный манер, – быть может, этот злосчастный визит ознаменует  поворот к лучшему в отношениях с дядей; быть может, и дядя думает о том же  сегодня вечером в своей спальне.    

Несколько успокоившись, он обернулся. Клара стояла перед ним  и говорила:    

– Неужели вам вовсе у нас не нравится? Ну же, будьте  как дома! Пойдемте, я попробую сделать последнюю попытку и приручить вас.    

Она провела его через весь зал к двери. Сбоку за столиком  сидели старшие, перед ними пенились в высоких бокалах напитки, которые были  Карлу незнакомы, и он бы с удовольствием их отведал. Господин Грин облокотился  на стол, придвинув лицо как можно ближе к господину Поллундеру; не зная  господина Поллундера, вполне можно было бы предположить, будто здесь обсуждают  не бизнес, а замышляют преступление. Господин Поллундер проводил Карла к двери  дружелюбным взглядом, тогда как Грин, хотя обычно люди волей-неволей повторяют  взгляд собеседника, – Грин даже не взглянул на Карла, который усмотрел в  этом Гринову убежденность, что каждый из них – Карл сам по себе, Грин же –  должен полагаться только на свои способности, соответствующие светские  отношения между ними возникнут со временем, в зависимости от победы или  поражения одного из противников. «Если он так думает, – сказал себе  Карл, – то он просто дурак. Мне на самом деле от него ничегошеньки не  нужно, и пусть он оставит меня в покое».    

Едва он вышел в коридор, ему подумалось, что, вероятно, он  вел себя невежливо, так как не сводил глаз с Грина, и Клара буквально вытащила  его из комнаты. Тем охотнее он сейчас шел рядом с ней. Шагая по коридорам, он  сначала не поверил своим глазам, что через каждые двадцать шагов стоят лакеи в  богатых ливреях, которые обеими руками сжимают толстую подставку канделябра.    

– Новое электрическое освещение провели пока только в столовую, –  объяснила Клара. – Мы купили этот дом совсем недавно и полностью его  перестроили, насколько вообще возможна перестройка старого дома с его  своеобразной архитектурой.    

– Стало быть, здесь, в Америке, тоже есть старые  дома, – заметил Карл.    

– Конечно, – засмеялась Клара и повела его  дальше. – У вас странные представления об Америке.    

– Вы не должны надо мной смеяться, – раздраженно  сказал Карл. В конце концов он знаком уже и с Европой, и с Америкой, а она –  только с Америкой.    

На ходу Клара, протянув руку, толкнула одну из дверей и  сказала, не останавливаясь:    

– Здесь будете спать вы.    

Карл, естественно, хотел незамедлительно посмотреть комнату,  но Клара нетерпеливо и почти резко сказала, что это не к спеху и сначала ему  надо пойти с ней. Некоторое время они препирались в коридоре, но в конце концов  Карл подумал, что не обязан во всем повиноваться Кларе, оставил ее и вошел в  комнату. Поразительная темнота за окном объяснялась совершенно его заслонившей  верхушкой дерева. Слышался щебет птиц. В самой комнате, куда еще не добрался  лунный свет, почти ничего нельзя было различить. Карл пожалел, что не взял с  собой электрический карманный фонарик – подарок дяди. В этом доме карманный  фонарик был просто необходим; при наличии нескольких таких фонариков можно было  бы отправить лакеев спать. Карл, усевшись на подоконнике, смотрел в окно и  слушал. Потревоженная птица, похоже, металась в кроне старого дерева. Где-то  далеко прогудел нью-йоркский пригородный поезд. В остальном царила тишина.    

Но недолго, так как в комнату торопливо вошла Клара. Явно  рассерженная, она вскричала:    

– Что все это значит? – и хлопнула рукой по юбке.  Карл решил ответить, когда она станет повежливей. Но Клара подошла к нему  широким шагом и, вскликнув:    

– Так вы идете со мной или нет? – не то намеренно,  не то просто от возбуждения толкнула его в грудь так, что он чуть было не  свалился с окна, но, соскальзывая с подоконника, в последнюю минуту коснулся  ногами пола.    

– Я едва не выпал из окна, – сказал он  укоризненно.    

– Жаль, что этого не случилось. Отчего вы такой  непослушный? Вот возьму и толкну вас еще разок.    

И она в самом деле обхватила его и, поскольку тело у нее  было закалено спортом, донесла чуть не до окна; от неожиданности он сначала  забыл о сопротивлении. Но потом опомнился, вывернулся из ее рук и обхватил ее  за талию.    

– Ой, мне больно, – тотчас сказала она. Но Карл  решил больше ее не выпускать. Он, правда, позволял ей шагать в любую сторону,  однако не отставал от нее и не выпускал. К тому же было совсем несложно  удерживать ее, в таком-то узком платье.    

– Отпустите меня, – шепнула она; ее разгоряченное  лицо было так близко, что он с трудом различал его черты. – Отпустите  меня, и я покажу вам кое-что интересное.    

«Почему она так взволнованно дышит, – думал  Карл, – ей же не больно, я ведь не сжимаю ее», – и не стал размыкать  руки. Как вдруг, после минутной безмолвной расслабленности, он опять всем телом  ощутил ее растущее сопротивление, и она вырвалась, ловко перехватила его руки и  обездвижила ноги с помощью каких-то неизвестных борцовских приемов, оттеснила  его к стене, дыша на удивление глубоко и размеренно. А у стены стояло канапе,  на которое она уложила Карла, и сказала, не наклоняясь к нему слишком близко:    

– Теперь пошевелись, если сможешь.    

– Кошка, бешеная кошка! – только и смог крикнуть  Карл, обуреваемый стыдом и яростью. – Сумасшедшая, бешеная кошка!    

– Не распускай язык, – сказала она, и одна ее рука  скользнула к его шее и сдавила ее так сильно, что Карлу оставалось только  хватать ртом воздух, другую руку Клара поднесла к его щеке, как бы на пробу  коснулась ее и снова отдернула – того и гляди, влепит пощечину.    

– А что, – спросила она при этом, – если я в  наказание за твое обращение с дамой выпровожу тебя домой с хорошей оплеухой?  Наверное, на будущее это тебе бы не повредило, хотя само воспоминание не из  приятных. Мне тебя жаль, ты вполне симпатичный парень и, если бы обучался  джиу-джитсу, наверное, поколотил бы меня. И все же, все же у меня просто руки  чешутся дать тебе пощечину, пока ты тут лежишь. Вероятно, я пожалею об этом; но  если я это сделаю, знай, это произойдет почти против моей воли. К тому же одной  пощечиной я, разумеется, не удовлетворюсь, а буду бить справа и слева, пока у  тебя не вспухнут щеки. А ты, скорее всего, человек чести – я готова в это  поверить, – не захочешь жить с пощечинами и покончишь с собой. Но почему  же ты так ко мне отнесся? Я что, тебе не нравлюсь? И в мою комнату заходить не  стоит? Смотри! Я чуть ненароком не влепила тебе оплеуху. Если ты намерен  убраться отсюда целым-невредимым, то изволь впредь вести себя поучтивей. Я – не  твой дядюшка, с которым ты можешь капризничать. Кстати, обрати внимание: если я  отпущу тебя без пощечин, ты не должен думать, что с точки зрения чести твое  теперешнее положение и фактическое получение пощечины – одно и то же. Если ты  так думаешь, то лучше уж я по-настоящему дам тебе оплеуху. Интересно, что  скажет Мак, когда я расскажу ему все это?    

Упомянув о Маке, она отпустила Карла, в спутанных мыслях  которого Мак предстал избавителем. Еще с минуту он чувствовал руку Клары на  своем горле, поэтому еще немного подергался и наконец затих.    

Она предложила ему встать, он не ответил и не пошевелился.  Клара зажгла где-то свечу, комната осветилась, голубой волнистый рисунок  обозначился на потолке, а Карл лежал, откинув голову на валик канапе, как  уложила его Клара, и ни на йоту не сдвинулся. Клара ходила по комнате, юбка  шуршала у нее по ногам; потом она остановилась, вероятно, возле окна.    

– Кончил упрямиться? – послышался ее голос.    

Карл испытывал тяжкое чувство оттого, что не мог найти покоя  в этой комнате, предназначенной ему господином Поллундером. Здесь расхаживала  эта девушка, останавливалась, говорила, а она ведь так ему надоела.  Единственным его желанием было – поскорее уснуть, а утром уйти отсюда. Ему даже  не хотелось больше в постель – остаться здесь, на канапе, и ладно. Он только и  ждал ее ухода, чтобы вскочить, запереть дверь на – задвижку и снова броситься  на канапе. До смерти хотелось потянуться и зевнуть, но при Кларе он не хотел  этого делать. И потому лежал, уставившись в потолок и чувствуя, как каменеет  лицо, а перед глазами мельтешила муха, только он не отдавал себе отчета, что  это такое.    

Снова подошла Клара, склонилась так, чтобы оказаться в поле  его зрения, и не спохватись он вовремя, ему бы пришлось посмотреть на нее.    

– Я ухожу, – сказала она. – Может быть,  позднее у тебя появится желание зайти ко мне. Моя комната четвертая, считая от  твоей, по этой стороне коридора. Стало быть, три двери ты минуешь, а следующая  будет как раз та, что надо. В зал я больше спускаться не стану, посижу у себя.  Ты меня порядком утомил. Ждать я тебя не буду, но если захочешь, приходи.  Напоминаю, ты обещал поиграть мне на фортепьяно. Впрочем, я, наверно, совсем  тебя измучила, и ты не в силах пошевелиться, тогда оставайся здесь и отоспись.  Отцу о нашей стычке я пока не скажу ни слова; так что не волнуйся.    

Затем, несмотря на свою мнимую усталость, девушка в два  прыжка выбежала из комнаты.    

Карл тотчас же сел, лежать он уже просто не мог. Чтобы  немного размяться, он подошел к двери и выглянул в коридор. Ну и темнота! Он  рад был закрыть дверь, запереться и очутиться у стола в мерцании свечи.  Оставаться в этом доме Карл не собирался, он решил сойти вниз, к господину  Поллундеру, откровенно рассказать, как обошлась с ним Клара – он ничуть не  стыдился признать свое поражение, – и по этой вполне уважительной причине  просить разрешения уехать или уйти домой. Если господин Поллундер станет  возражать против его немедленного возвращения домой, тогда Карл собирался хотя  бы просить, чтобы кто-нибудь из слуг проводил его в ближайшую гостиницу. Таким  способом, какой выбрал Карл, с гостеприимными хозяевами, как правило, не  обходятся, но ведь и с гостями не обращаются так, как это сделала Клара. Она  ведь считала любезностью свое обещание ничего пока не говорить господину  Поллундеру о стычке, а это уж и вовсе наглость. Не для того ли Карла и втянули  в эту борьбу, чтобы он опозорился, потерпев поражение от девушки, которая,  по-видимому, большую часть жизни провела за изучением борцовских приемов? Чего  доброго, уроки ей давал Мак. Пусть, пусть она ему все расскажет; он человек  благоразумный и все поймет, это Карл знал, хотя ни разу не имел случая  непосредственно в этом убедиться. Знал он и другое: если Мак станет давать  уроки ему, он добьется еще больших успехов, чем Клара; тогда в один прекрасный  день он опять явится сюда, по всей вероятности без приглашения, для начала,  само собой, изучит обстановку, точное знание которой было большим преимуществом  Клары, а затем сцапает эту самую Клару и выбьет ею эту самую кушетку, на  которую она сегодня бросила его.    

Теперь дело только за тем, чтобы найти дорогу в столовую,  где он, по-видимому, в минуту первоначальной растерянности оставил свою шляпу в  каком-то неподходящем месте. Свечу он, конечно, возьмет с собой, но даже при  свете сориентироваться было нелегко. К примеру, он даже не знал, расположена ли  эта комната на одном этаже со столовой. На пути сюда Клара так спешила, что он  ничего не успел рассмотреть. Мысли о господине Грине и слуги с канделябрами  тоже отвлекли его внимание; словом, он и впрямь запамятовал, сколько лестниц  встретилось им по дороге – две, три или вовсе ни одной. Судя по виду из окна,  комната располагалась довольно высоко, и поэтому он решил, что они шли по  лестницам, но ведь, чтобы попасть в дом, они уже поднялись по ступенькам, –  так, может, и эта часть дома приподнята над землей? Хоть бы увидеть в коридоре  лучик света из какой-нибудь двери или уловить вдалеке голос, пусть даже чуть  слышный!    

Его карманные часы, дядин подарок, показывали одиннадцать,  он взял свечу и вышел в коридор. Дверь он оставил открытой на случай, если его  поиски окажутся тщетны, по крайней мере можно снова найти эту комнату или – на  худой конец – комнату Клары. Для надежности, чтобы дверь сама собой не  закрылась, он приставил к ней кресло. В коридоре обнаружилась неприятность:  навстречу Карлу – он, естественно, пошел налево, прочь от двери Клары, –  тянул сквозняк, правда слабенький, но способный легко, погасить свечу, так что  Карлу пришлось ладонью защищать огонек и вдобавок часто останавливаться, чтобы  дать поникшему пламени разгореться поярче. Продвижение вперед было медленным, и  оттого путь казался вдвое длиннее. Карл уже миновал длинные пространства стен,  где не было ни единой двери, – нипочем не догадаешься, что за ними  скрывалось. Затем опять пошли сплошные двери, одна за другой, он попытался их  открыть – все заперто, а комнаты, по-видимому, необитаемы. Сколько же места  пропадает зря – неслыханно; и Карл вспомнил о жилищах в восточной части  Нью-Йорка, которые обещал ему показать дядя, где в одной комнатушке якобы  проживало по нескольку семей и семейный очаг представлял собою угол, в котором  дети копошились возле родителей. А здесь пустует так много комнат, лишь эхо  гулко отзывается в ответ на стук в дверь. Господин Поллундер, похоже, обманут  мнимыми друзьями, до безумия любит свою дочь и оттого человек конченый. Дядя  наверняка судил о нем правильно, и лишь его принцип – не влиять на суждения  Карла – был злосчастной причиной этого визита и этих блужданий по коридорам.  Карл решил утром без обиняков сказать об этом дяде, так как, руководствуясь  своим принципом, дядя охотно и спокойно выслушает и мнение о нем племянника.  Впрочем, этот принцип был, пожалуй, единственным, чего Карл в дяде не одобрял,  но даже и это недовольство было не столь уж категоричным.    

Внезапно с одной стороны коридора стена кончилась, и вместо  нее обнаружились холодные как лед мраморные перила. Карл поставил свечу возле  себя я осторожно перегнулся вниз. Темной пустотой повеяло ему в лицо. Если это  большой холл дома – в мерцании свечи обнаружился сводчатый потолок, – то  почему они вошли не через него? Для чего служит это огромное, высокое  помещение? Быть здесь, наверху, все равно что стоять на церковных хорах. Карл  почти пожалел, что не сможет остаться в этом доме до завтра, он хотел бы, чтобы  господин Поллундер при дневном свете поводил его повсюду и со всем ознакомил.    

Перила, впрочем, скоро кончились, и Карл снова очутился в  замкнутом пространстве коридора. При внезапном повороте он с размаху налетел на  каменную стену, и только неусыпная бдительность, с которой он судорожно сжимал  свечку, к счастью, спасла ее от падения, а его – от темноты. Коридору не было  конца-краю, взгляд везде упирался в глухую стену, ни над головой, ни под ногами  ничто не подавало признаков жизни; Карл уже решил было, что безостановочно  ходит по кругу, и мечтал вновь отыскать хотя бы открытую дверь своей комнаты,  но ни она, ни перила на пути больше не повстречались. До сих пор Карл  воздерживался от громких зовов, поскольку не хотел в такую поздноту поднимать  шум в чужом доме, но теперь понял, что в этом громадном, неосвещенном здании  подобная щепетильность неуместна, и поэтому громко крикнул: «Алло!» в обе  стороны коридора; как вдруг в том направлении, откуда он пришел, Карл заметил  крохотный приближающийся огонек. Только теперь он смог оценить протяженность  коридора; дом был крепостью, а не виллой. Карл так обрадовался спасительному  свету, что забыл всякую осторожность и бросился навстречу; при первых же  прыжках его свеча погасла. Он не обратил на это внимания, потому что в ней не  было больше нужды – навстречу ему шел старый слуга с фонарем, уж он-то укажет  дорогу.    

– Кто вы? – спросил слуга и поднял фонарь к лицу  Карла, осветив одновременно и свое. Оно казалось малоподвижным из-за окладистой  седой бороды, спускавшейся на грудь шелковистыми завитками. «Должно быть,  верный слуга, раз ему позволили обзавестись такой бородой», – подумал  Карл, пристально разглядывая вдоль и поперек эту бороду и нисколько не смущаясь  тем, что и сам находится под наблюдением. В ответ же он сразу сказал, что он –  гость господина Поллундера, направляется из своей комнаты в столовую и не может  ее найти.    

– Ах вот как, – сказал слуга, – мы еще не  провели электрическое освещение.    

– Я знаю, – кивнул Карл.    

– Не хотите ли зажечь свою свечу от моей лампы? –  спросил слуга.    

– Пожалуй, – ответил Карл и сделал это.    

– Здесь в коридорах такой сквозняк, – сказал  слуга, – свеча легко гаснет, поэтому я пользуюсь фонарем.    

– Да, фонарь гораздо практичнее, – согласился  Карл.    

– А вы изрядно обкапались воском, – сказал слуга,  посветив на костюм Карла.    

– Ох, а я и не заметил! – воскликнул Карл, весьма  огорченный, так как это был черный костюм, о котором дядя говорил, что он идет  Карлу больше остальных.    

«Стычка с Кларой тоже не пошла костюму на благо», –  подумалось ему. Слуга был столь любезен, что худо-бедно, насколько позволяла  спешка, почистил костюм, снова и снова Карл поворачивался перед ним, показывая  тут и там пятна, которые слуга послушно оттирал.    

– Почему же здесь, собственно говоря, такой  сквозняк? – спросил Карл, когда они зашагали дальше.    

– Работы еще непочатый край, – ответил  слуга, – перестройку уже начали, но идет она очень медленно. К тому же,  как вам, должно быть, известно, строители сейчас бастуют. С этим строительством  вообще много неприятностей. Стены-то вон пробили, а замуровывать дыры даже и не  думают, и сквозняк гуляет по всему дому. Если бы я не затыкал уши ватой, я бы  не выдержал.    

– В таком случае мне, пожалуй, надо говорить  громче? – спросил Карл.    

– Нет, у вас звонкий голос, – сказал слуга. –  Но вернемся к строительству, здесь, вблизи часовни, которую позже непременно  отгородят от остальной части дома, сквозняк особенно невыносим.    

– Значит, галерея, в которую можно попасть из этого  коридора, выходит в часовню?    

– Да.    

– Я так и подумал, – сказал Карл.    

– Она весьма достойна внимания, – сказал  слуга, – не будь ее, господин Мак, наверно, не купил бы дом.    

– Господин Мак? – спросил Карл. – Я думал,  дом принадлежит господину Поллундеру.    

– В общем, да, – сказал слуга, – но господин  Мак сыграл при этой покупке главную роль. Вы знаете господина Мака?    

– О да, – ответил Карл. – Но как он связан с  господином Поллундером?    

– Он – жених барышни.    

– Вот этого я не знал, – сказал Карл и  остановился.    

– Вас это так удивляет? – спросил слуга.    

– Я просто хочу это обдумать. Не зная о таких  отношениях, можно наделать серьезных ошибок, – ответил Карл.    

– Удивительно, что вам ничего об этом не  сообщили, – сказал слуга.    

– Да, действительно, – сконфуженно произнес Карл.    

– Наверное, думали, что вам все известно, – сказал  слуга, – ведь это не новость. Ну, вот мы и пришли. – И он открыл  дверь, за которой обнаружилась крутая лестница, ведущая к задней двери  по-прежнему ярко освещенной столовой.    

Прежде чем Карл вошел в столовую, откуда точно так же, как и  два часа назад, слышались голоса Поллундера и Грина, слуга предложил:    

– Если хотите, я подожду вас тут и потом отведу в вашу  комнату. Все-таки трудновато сразу, с первого же вечера, здесь  сориентироваться.    

– Я больше не вернусь в свою комнату, – сказал  Карл и невесть почему погрустнел.    

– Не печальтесь, – сказал слуга, чуть  снисходительно улыбаясь, и похлопал его по плечу. Должно быть, он решил, что  Карл намерен всю ночь провести в столовой, беседуя и выпивая с господами. Карлу  не хотелось сейчас ничего объяснять. Кроме того, он подумал, что слуга, понравившийся  ему куда больше других слуг этого дома, сможет потом указать ему верную дорогу  на Нью-Йорк, и потому сказал:    

– Очень любезно с вашей стороны подождать меня здесь, и  я очень вам за это благодарен. Во всяком случае, я скоро выйду и скажу, что собираюсь  предпринять. Полагаю, ваша помощь мне все-таки понадобится.    

– Извольте, – согласился слуга, поставил фонарь на  пол и уселся на низенький постамент, незанятость которого, вероятно, также  объяснялась перестройкой дома. – Итак, я подожду здесь. Свечу вы тоже  можете оставить со мной, – добавил слуга, когда Карл собрался войти в  столовую с зажженной свечой.    

– Ну и рассеянный же я, – произнес Карл и протянул  свечу слуге, который лишь слегка ему кивнул – то ли сознательно, то ли просто  из-за того, что погладил рукой бороду.    

Карл открыл дверь – она неожиданно громко зазвенела, так как  состояла из цельного листа стекла, который чуть ли не прогибался, когда дверь  быстро открывали, держась при этом только за ручку. В испуге Карл отпустил  ручку, так как в его намерения вовсе не входило нарушать тишину. Не  оборачиваясь более, он успел заметить, как слуга, оставив свой постамент,  осторожно и без малейшего шороха прикрыл за ним дверь.    

– Простите, пожалуйста, за беспокойство, –  обратился Карл к собеседникам, которые смотрели на него с чрезвычайно  удивленным видом. Одновременно он окинул взглядом зал, пытаясь побыстрее  обнаружить где-нибудь свою шляпу. Ее нигде не было видно, обеденный стол  оказался аккуратно прибран; возможно, шляпу, по досадному недоразумению, унесли  на кухню.    

– Где это вы оставили Клару? – спросил господин  Поллундер, как будто бы даже обрадованный нежданным появлением Карла, так как  поспешил переменить позу и повернулся к Карлу. Господин Грин с наигранным  безучастием вынул бумажник, размеры и толщина которого были в своем роде  необычайны, и рылся в бесчисленных его отделениях, словно разыскивая некий  документ, но во время поисков читал и другие бумаг, которые попадались ему под  руку.    

– У меня есть просьба, только не поймите ее  превратно, – сказал Карл, поспешно подойдя к господину Поллундеру, и,  чтобы быть к нему поближе, положил руку на подлокотник кресла.    

– Что же это за просьба? – спросил господин  Поллундер и посмотрел на Карла прямо и открыто. – Считайте, что она уже  выполнена. – Он обнял юношу за талию и поставил его между своих колен.  Карл не сопротивлялся, хотя в общем и целом, полагал себя слишком взрослым для  подобного обращения. Но высказать просьбу стало, конечно, более затруднительно.    

– Как вам у нас, собственно говоря, понравилось? –  спросил господин Поллундер. – Не кажется ли вам, что, приехав из города в  сельскую местность, испытываешь, гак сказать, освобождение? В общем, – он  со значением искоса взглянул из-за Карла на господина Грина, – в общем, я  снова н снова, каждый вечер испытываю это чувство.    

«Он говорит так, – подумал Карл, – будто знать  ничего не знает об этом огромном доме, о бесконечных коридорах, часовне, пустых  комнатах, повсеместной темноте».    

– Ну, – сказал господин Поллундер, –  выкладывайте вашу просьбу! – И он дружелюбно встряхнул безмолвного Карла.    

– Я прошу, – сказал Карл, но, как он ни понижал  голос, сидевший рядом господин Грин все равно услышал его слова, хотя Карлу  очень хотелось оставить его в неведении относительно своей просьбы, которая,  чего доброго, могла быть воспринята как оскорбление Поллундера, – я прошу  позволить мне прямо теперь, ночью, вернуться домой!    

И так как самое страшное было произнесено, следом быстро  выплеснулось и все остальное; нимало не солгав, он высказал такие вещи, о  которых, собственно говоря, перед тем вовсе и не думал.    

– Больше всего мне хотелось бы домой. Я охотно приеду  опять, потому что мне доставляет удовольствие находиться там же, где и вы,  господин Поллундер. Но сегодня я не могу здесь остаться. Вы знаете, дядя  разрешил этот визит скрепя сердце. Наверняка для этого у него были веские  основания, как и для всего, что он делает, а я дерзнул буквально вырвать это  разрешение вопреки ею воле. Я попросту злоупотребил его ко мне любовью. Какие  возражения были у него против этого визита, сейчас значения не имеет; одно я  знаю совершенно определенно: в этих возражениях не было ничего обидного для  вас, господин Поллундер, ибо вы – лучший, самый лучший друг моего дяди. Нет  никого, кто мог бы, хотя бы приблизительно, сравниться с вами в симпатиях моего  дяди. И это единственное, хотя и недостаточное оправдание моей неучтивости.  Вероятно, вы не вполне осведомлены об отношениях между мною и дядей, поэтому я  буду говорить только о самом существенном. Пока я не овладел английским языком  и не понаторел достаточно в практической коммерции, я полностью завишу от  дядиной благосклонности, которой он дарит меня как близкого родственника. Не  стоит полагать, что я уже теперь способен заработать на жизнь каким-либо  порядочным способом – а от прочих Боже меня сохрани! Увы, мое воспитание было  слишком непрактичным. Я весьма средне закончил четыре класса европейской  гимназии, н с точки зрения заработков это все равно что ничего, так как учебные  программы в наших гимназиях очень реакционны. Вы бы рассмеялись, расскажи я вам,  чему обучался. Если учиться дальше, окончить гимназию, пойти в университет,  возможно, все кое-как выравнивается и в конце концов человек получает  порядочное образование, с которым можно что-то предпринять и которое позволяет  претендовать на некий заработок. Но я, к сожалению, был вырван из этой системы  обучения; иногда я думаю, что совершенно ничего не знаю; да и вообще, все, что  я мог там почерпнуть, для американцев просто мизерно. С недавних пор у меня на  родине кое-где открываются реформированные гимназии, там изучают современные  языки и даже коммерческие дисциплины; когда я кончал народную школу, такого еще  не было. Мой отец, правда, хотел, чтобы я изучал английский язык, но,  во-первых, я в то время не предполагал, какая меня постигнет беда и как понадобится  мне этот язык, во-вторых, гимназические уроки отнимали много времени, и для  других занятий его уже не было… Я упоминаю обо всем этом, чтобы показать вам,  как я завишу от дяди и сколь многим ему обязан. Вы безусловно согласитесь, что  в такой ситуации для меня непозволительно даже в мелочах действовать вопреки  его хотя бы и предполагаемому желанию. Вот почему, чтобы мало-мальски искупить  огорчение, которое ему доставил, я должен немедля уехать домой.    

Длинную речь Карла господин Поллундер внимательно выслушал;  при этом он частенько, особенно когда упоминался дядя, легонько прижимал Карла  к себе и раз-другой серьезно и как бы с надеждой взглянул на Грина,  продолжавшего рыться в бумажнике. Карл же, по ходу речи все более отчетливо  осознававший свою зависимость от дяди, с каждой минутой становился беспокойнее  и невольно пытался высвободиться из рук господина Поллундера. Все здесь его  стесняло; путь к дяде – через стеклянную дверь, по лестнице, по аллее, по  дорогам, через пригороды к широкому проспекту, подводящему к дядиному  дому, – представлялся ему чем-то сугубо целостным, которое наготове лежало  перед ним пустынное, ровное и громко, требовательно призывало к себе. Доброта  господина Поллундера и гнусность господина Грина утратили всякое значение, и от  этой прокуренной комнаты он не хотел ничего иного, кроме возможности избавиться  от нее. И хотя чувствовал он себя отъединенным от господина Поллундера и  готовым к борьбе с господином Грином, все-таки его снедал смутный страх, волны  которого омрачали зрение.    

Он сделал шаг назад и стоял теперь на одинаковом удалении от  господина Поллундера и господина Грина.    

– Вы ничего не хотите ему сказать? – спросил  господин Поллундер господина Грина и как бы просительно накрыл его руку  ладонью.    

– Не знаю, что мне ему сказать, – ответил господин  Грин, вынув наконец из бумажника письмо и положив его перед собою на  стол. – Стремление вернуться к дяде весьма похвально, и с точки зрения  человеческой можно было бы предполагать, что это доставит дяде особенную  радость. Ведь своим непослушанием дяди он, скорей всего, порядком разозлил  дядю, очень может быть. Тогда, разумеется, ему бы лучше остаться здесь. Н-да,  трудно сказать что-либо определенное; оба мы, конечно, друзья дяди, и едва ли  возможно установить, кто из нас ему ближе – господин Поллундер или я, но в душу  вашего дяди мы проникнуть не в силах, тем более что от Нью-Йорка нас отделяет  не один десяток километров.    

– Извините, господин Грин, – сказал Карл и,  превозмогая себя, приблизился к нему. – Как я понял из ваших слов, вы тоже  считаете, что мне лучше немедленно вернуться.    

– Я этого отнюдь не говорил, – произнес господин  Грин и углубился в созерцание письма, водя пальцами вверх-вниз по его краям.  Тем самым он словно намекал, что вопрос задал господин Поллундер, ему-то он,  Грин, ответил, а Карл тут, собственно, ни при чем.    

Между тем господин Поллундер подошел к Карлу и мягко увел  его от господина Грина к большому окну.    

– Дорогой господин Россман, – сказал он,  склонившись к уху Карла и в качестве подготовки обтерев носовым платком лицо и  высморкавшись, – вы ведь не думаете, что я стану вас здесь удерживать  против вашего желания. Об этом и речи нет. Правда, я не могу предоставить в  ваше распоряжение автомобиль, так как он находится далеко отсюда в платном  гараже; все здесь – еще в процессе становления, мне пока недосуг было заняться  собственным гаражом. К тому же шофер ночует не в доме, а по соседству с  гаражом, да я и сам не знаю – где именно. Кроме того, в его обязанности не  входит присутствовать в моем доме по ночам, он обязан только приезжать утром к  условленному часу. Но все это не препятствие для вашего немедленного  возвращения домой, потому что, если вы настаиваете, я провожу вас до ближайшей  станции городской железной дороги, которая, впрочем, так далеко, что вы  доберетесь до дому не намного раньше, чем если утром – ведь мы отправимся уже в  семь часов – поедете со мной в автомобиле.    

– Я все же предпочел бы поехать железной  дорогой, – сказал Карл. – О железной дороге я совсем не подумал. Вы  сами сказали, что в таком случае я приеду раньше, чем утром на автомобиле.    

– Но разница совершенно незначительна.    

– Тем не менее, тем не менее, господин  Полдундер, – сказал Карл, – памятуя о вашем радушии, я с  удовольствием приеду сюда снова, если, конечно, вы извините мое сегодняшнее  поведение и опять пригласите меня, и, быть может, я тогда смогу лучше  объяснить, отчего для меня так важна сегодня каждая минута, приближающая  встречу с дядей. – И, будто получив уже согласие на отъезд, он добавил: –  Но вы ни в коем случае не должны меня провожать. В этом совершенно нет  необходимости. За дверью ждет слуга, который охотно проводит меня до станции.  Теперь мне осталось только найти свою шляпу. – С этими словами он пересек  комнату, пытаясь на ходу обнаружить где-нибудь свою пропажу.    

– Не смогу ли я выручить вас кепкой? – спросил  господин Грин, вытаскивая из кармана кепку. – Может быть, она случайно  будет вам впору?    

Ошеломленный, Карл остановился:    

– Не могу же я оставить вас без вашей кепки. Я  прекрасно отправлюсь в путь с непокрытой головой. Шляпа мне не так уж и  необходима.    

– Это не моя кепка. Возьмите же!    

– В таком случае благодарю вас, – сказал Карл,  чтобы не задерживаться, и взял кепку. Он надел ее и сначала засмеялся, так как  она оказалась впору, снова взял ее в руки и осмотрел, однако не обнаружил ничего  особенного: это была совершенно новая кепка. – Как на меня!    

– Ну вот видите, как на вас! – вскричал господин  Грин и хлопнул по столу.    

Карл уже шагал к двери, чтобы позвать слугу, но тут господин  Грин встал, потянулся после обильной трапезы и долгого покоя, громко стукнул  себя в грудь и произнес, не то советуя, не то приказывая:    

– Прежде чем уйти, вы должны проститься с фройляйн  Кларой.    

– Да, должны, – подтвердил и господин Поллундер,  тоже поднявшись с кресла. Было заметно, что у него эти слова идут не от чистого  сердца; он смущенно разглаживал складку на брюках, то расстегивал, то  застегивал пиджак, который, по современной моде, был очень короток и едва  доходил до бедер, что совершенно не шло толстякам вроде господина Поллундера.  Кстати, когда он стоял рядом с господином Грином, однозначно складывалось  впечатление, что полнота у господина Поллундера нездоровая; спина у него  сутулилась, живот казался дряблым, отвисшим и даже на вид тяжелым, а лицо  выглядело бледным и измученным. Господин Грин был, пожалуй, еще толще господина  Поллундера, но его толщина была плотной, ядреной; ноги его стояли на земле  крепко, по-солдатски, голову он держал прямо, слегка ею покачивая; похоже, он  был хороший гимнаст, если не сказать образцовый.    

– Прежде всего, – продолжил господин Грин, –  пойдите к фройляйн Кларе. Это непременно доставит вам удовольствие и весьма  хорошо сочетается с моими планами. Дело в том, что, прежде чем вы отсюда  уйдете, мне нужно сказать вам кое-что действительно интересное и, вероятно,  решающее для вашего возвращения. Только я, увы, связан строжайшим запретом  ничего не выдавать вам до полуночи. Вы можете себе представить, как я сам  сожалею об этом, ведь это мешает моему ночному отдыху, но я выполню возложенную  на меня миссию. Сейчас четверть двенадцатого, значит, я успею закончить дела с  господином Поллундером, в которых ваше присутствие было бы только помехой, и вы  можете прекрасно провести это время с фройляйн Кларой. Затем ровно в двенадцать  вы явитесь сюда, чтобы получить необходимые сведения.    

Не говоря уже о минимальной вежливости и благодарности к  господину Поллундеру, мог ли Карл отклонить это требование, предъявленное к  тому же человеком грубым, чужим, тогда как господин Поллундер, которого вое это  прямо касалось, выказывал незаинтересованность молчанием и всем своим видом? И  что же, любопытно, он должен узнать в полночь? Если это не ускорит его  возвращения домой хотя бы на три четверти часа, на которые оно сейчас  отсрочилось, оно его мало интересовало. Но больше всего он сомневался, может ли  вообще пойти к Кларе, ведь они были в ссоре! Будь у него при себе по крайней  мере железный брусок, подаренный ему дядей вместо пресс-папье! Комната Клары  может оказаться воистину опасной ловушкой. Но сейчас никак нельзя ни словечка  обронить против Клары, поскольку она дочь Поллундера и даже, как он выяснил,  невеста Мака. Если бы она отнеслась к нему чуточку иначе, ему бы только  польстили дружеские отношения с ней. Еще обдумывая вое это, он заметил, что  размышлений от него не ждут, ибо Грин открыл дверь и сказал слуге, вскочившему  с постамента:    

– Проводите этого молодого человека к фройляйн Кларе.    

«Вот как выполняют приказы», – подумал Карл, когда  слуга чуть не бегом, тяжело дыша от старческой слабости, вел его самым коротким  путем в комнату Клары. Когда Карл проходил мимо своей комнаты, дверь которой  была по-прежнему открыта, он хотел было – возможно, чтобы успокоиться, –  войти в нее на минуту. Но слуга не допустил этого.    

– Нет, – сказал он, – вам нужно к фройляйн  Кларе. Вы ведь сами слышали.    

– Я только на минутку, – сказал Карл и тут же  решил немного полежать для разнообразия на канапе, чтобы ускорить приближение  полуночи.    

– Не затрудняйте мне исполнение поручения, –  сказал слуга.    

«Кажется, он считает наказанием то, что я должен идти к  фройляйн Кларе», – подумал Карл и сделал несколько шагов, но из упрямства  снова остановился.    

– Пойдемте же, сударь, – сказал слуга, – раз  вы уж здесь. Я знаю, вы хотели уехать еще ночью, только не все случается по  нашему желанию; я же вам сразу сказал, что это едва ли осуществимо.    

– Да, я хочу уехать и уеду, – ответил Карл, –  я хочу только проститься с фройляйн Кларой!    

– Вот как! – произнес слуга, всем своим видом  показывая, что не верит словам Карла. – Что же вы тогда медлите с  прощанием? Идемте.    

– Кто тут в коридоре? – прозвучал голос Клары, и  она высунулась из ближней двери, держа в руке большую настольную лампу под  красным абажуром. Слуга поспешил к ней и объяснил, в чем дело. Карл медленно  последовал за ним.    

– Поздно вы пришли, – сказала Клара. Покуда не  отвечая ей, Карл тихо, но, так как знал уже натуру слуги, строгим приказным  тоном сказал:    

– Подождите меня немного за дверью!    

– Я собиралась уже лечь, – сказала Клара и  поставила лампу на стол. Как и ранее, в столовой, слуга осторожно прикрыл дверь  снаружи. – Уже больше половины двенадцатого.    

– Больше половины двенадцатого? – повторил Карл  вопросительно, словно напуганный этим известием. – Тогда я должен сейчас  же распрощаться, ведь ровно в двенадцать мне нужно быть внизу, в столовой.    

– Ну и спешные у вас дела, – сказала Клара и  рассеянно поправила складки просторного пеньюара. Ее лицо пылало, и она все  время улыбалась. Карл заключил, что новая стычка с Кларой ему не грозит. –  Может, все-таки поиграете немного на фортепьяно, как мне вчера обещал папа, а  сегодня – вы сами.    

– А не слишком ли уже поздно? – спросил Карл. Он  был бы рад доставить ей удовольствие, так как она держалась совсем иначе, не  как прежде, будто непостижимым образом переместилась в сферу Поллундера и далее  – Мака.    

– Да, действительно поздно, – подтвердила она, и  желание послушать музыку как будто бы вновь пропало. – Каждый звук  разнесется отсюда по всему дому, если вы станете играть; я уверена, даже  прислуга наверху, в мансарде, проснется.    

– В таком случае отставим музицирование, я ведь надеюсь  повторить визит; кстати, если вас не затруднит, посетите разочек моего дядю, а  заодно загляните и в мою комнату. У меня замечательный инструмент. Подарок  дяди. Тогда, если угодно, я сыграю вам все мои пьески; к сожалению, их немного,  и они совершенно не подходят к такому огромному инструменту, – на нем  должны играть только виртуозы. Но вы и это удовольствие получите, если заранее  известите меня о приезде, ведь дядя намерен в ближайшее время пригласить для  меня знаменитого преподавателя, – можете себе представить, как я этому  радуюсь! – и ради того, чтобы услышать его игру, очень даже стоит  навестить меня во время урока. Я, если уж быть честным, доволен, что уже поздно  для музыки, поскольку ничем не смог бы удивить вас – так мало я умею. А теперь  разрешите мне откланяться, в конце концов уже пора спать.    

И так как Клара смотрела на него благосклонно и, похоже,  вовсе не сердилась на давешнюю стычку, он с улыбкой добавил, протягивая руку:    

– На моей родине обычно говорят: спокойного сна и  сладких сновидений.    

– Подождите, – сказала она, не принимая  рукопожатия, – пожалуй, все-таки придется вам сыграть. – И она  исчезла за маленькой боковой дверью, возле которой стояло фортепьяно.    

«Что же это такое? – подумал Карл. – Она, конечно,  очень мила, но я не могу долго ждать». В дверь, ведущую в коридор, постучали, и  слуга, не осмелившийся открыть ее широко, шепнул в щелку:    

– Извините, меня только что позвали, и ждать я больше  не могу.    

– Идите, идите, – сказал Карл, полагая, что сумеет  теперь один отыскать путь в столовую. – Только оставьте мне фонарь за  дверью. Кстати, который час?… – Почти без четверти двенадцать.    

– Как медленно тянется время! – заметил Карл.    

Слуга хотел уже закрыть дверь, но тут Карл вспомнил, что еще  не дал ему чаевых, вынул из брючного кармана – теперь он всегда, по  американскому обычаю, держал монеты россыпью в брючном кармане, банкноты же,  напротив, в жилетном кармане, – и протянул слуге полдоллара со словами:    

– За ваши услуги.    

Снова вошла Клара, подняв руки к аккуратной прическе, и тут  Карлу пришло в голову, что все-таки зря он отпустил слугу – кто его теперь  проводит на станцию? Впрочем, господин Поллундер вполне может вызвать  какого-нибудь другого, и не исключено, что этого вытребовали всего лишь в  столовую и потом он будет в его, Карла, распоряжении.    

– Я все-таки прошу вас немного поиграть. Здесь так  редко слышишь музыку, что не хочется упускать ни малейшей возможности.    

– Что ж, не будем откладывать, – сказал Карл и, не  раздумывая, сел за фортепьяно.    

– Вам нужны ноты? – спросила Клара.    

– Благодарю, я ведь толком не умею их читать, –  ответил Карл и начал играть маленькую песенку. Он прекрасно понимал, что играть  ее нужно плавно, медленно, иначе она останется непонятной, особенно для чужих,  но отбарабанил ее в самом неподходящем маршевом ритме. С последним звуком  нарушенная тишина поспешила вновь воцариться в комнате. А они оба, словно  оцепенев, замерли без движения.    

– В общем, прекрасно. – сказала Клара, но после  этакой игры польстить Карлу было ничем невозможно.    

– Который час? – спросил он.    

– Без четверти двенадцать.    

– Тогда у меня есть еще несколько минут, – сказал  он, а про себя подумал: «Или – или. Я ведь не обязан играть все десять песен,  которые знаю, но уж одну-то могу исполнить как следует». И начал свою любимую  солдатскую песню. Заиграл так медленно, что разбуженное желание слушательницы  нарастало в ожидании следующей ноты, которую Карл придерживал и отдавал через  силу. На самом деле ему приходилось в каждой песне сперва отыскивать глазами  нужные клавиши, а кроме того, он чувствовал, как в нем рождается печаль,  которая, изливаясь через край песни, искала и не могла найти иного завершения.    

– Я же ничего не умею, – сказал Карл, закончив  песню и глядя на Клару сквозь навернувшиеся на глаза слезы. Тут из соседней  комнаты донеслись громкие аплодисменты. – Кто-то нас слушал! – встревоженно  вскричал Карл.    

– Мак, – едва слышно сказала Клара. И тотчас  раздался голос Мака:    

– Карл Россман! Карл Россман!    

Перекинув разом обе ноги через рояльный табурет, Карл  распахнул дверь. Там он увидел Мака: тот полулежал в огромной кровати с  балдахином, одеяло было небрежно наброшено на его ноги. Балдахин голубого шелка  был единственным и вполне девическим украшением простой, грубо сколоченной  кровати. На ночном столике горела лишь одна свеча, но постельное белье и  сорочка Мака были настолько белоснежны, что от падавшего на них света лучились  прямо-таки ослепительными бликами; балдахин тоже сверкал, во всяком случае по  кромке слегка волнистого, небрежно натянутого шелка. Но кровать позади Мака и  все остальное тонуло в кромешной темноте. Клара прислонилась к кроватному  столику, не сводя глаз с Мака.    

– Здравствуйте, – сказал Мак и протянул Карлу  руку. – Вы играете очень недурно, до сих то пор я был знаком только с  вашим искусством верховой езды.    

– Я не силен ни в том, ни в другом, – ответил  Карл. – Если бы я знал, что вы слушаете, я, безусловно, не стал бы играть.  Но ваша фройляйн… – Он умолк, медля сказать «невеста», так как  сожительство Мака и Клары было очевидным.    

– Я это предвидел, – сказал Мак, – поэтому  Кларе и пришлось заманить вас сюда из Нью-Йорка, иначе я вовсе не услышал бы  вашей игры. Конечно, это игра начинающего, и даже в этих песенках, которые вы  разучили и которые аранжированы весьма примитивно, вы сделали несколько ошибок,  но тем не менее вы меня порадовали, не говоря уже о том, что я не пренебрегаю  ничьим музицированием. Не хотите ли вы посидеть с нами еще минутку? Подвинь же  ему кресло, Клара.    

– Благодарю, – Карл запнулся. – Я не могу  остаться, как бы мне этого ни хотелось. Слишком поздно я узнал, что в этом доме  есть такие уютные комнаты.    

– Я все перестрою в таком духе, – сказал Мак. В  этот миг колокол пробил двенадцать, удары следовали быстро, перекрывая друг  друга. На Карла повеяло могучим движением этих колоколов. Ну и деревня –  колокола-то какие.    

– Пора, – сказал Карл, протянув руки к Маку и  Кларе, и, не дожидаясь ответного рукопожатия, выбежал в коридор. Фонаря он там  не нашел и пожалел, что поспешил вручить слуге чаевые.    

Он попытался ощупью добраться до открытой двери своей  комнаты, но уже на полпути увидел, как навстречу ему вперевалку спешит господин  Грин со свечой в руке. Вместе со свечой рука сжимала и письмо.    

– Россман! Где вы пропадаете? Почему заставляете меня  ждать? Чем это вы занимались у фройляйн Клары?    

«Многовато вопросов! – подумал Карл. – А сейчас он  еще и прижмет меня к стене». И действительно, Грин встал вплотную перед Карлом,  прислонившимся к стене. В этом коридоре фигура Грина выглядела до смешного  огромной, и Карл в шутку спросил себя, уж не съел ли он, чего доброго,  господина Поллундера.    

– Человеком слова вас явно не назовешь: обещали ровно в  двенадцать сойти вниз, а вместо этого слоняетесь у двери фройляйн Клары. Я же,  напротив, обещал вам к полуночи кое-что любопытное, и вот я здесь.    

С этими словами он протянул Карлу письмо. На конверте было  написано: «Карлу Россману, в собственные руки, в полночь, где бы она его ни  застала».    

– В конце концов, – сказал господин Грин, пока  Карл вскрывал конверт, – я полагаю, заслуживает признательности уже то,  что ради вас я приехал сюда из Нью-Йорка, так что мне совершенно ни к чему вдобавок  гоняться за вами по коридорам.    

– От дяди! – воскликнул Карл, едва взглянув на  письмо. – Я этого ожидал, – добавил он, поворачиваясь к господину  Грину.    

– Ожидали вы этого или нет – мне донельзя безразлично.  Вы читайте, читайте, – сказал тот и поднес Карлу свечу.    

При ее свете Карл прочитал:    

«Любезнейший племянник! Как ты, наверно, понял за время  нашего, увы, слишком короткого совместного проживания, я прежде всего человек  принципиальный. Это весьма неприятно и печально не только для моего окружения,  но и для меня самого, однако именно благодаря моим принципам я достиг своего  нынешнего положения и никто не вправе требовать, чтобы я изменил себе, никто, в  том числе и ты, любезнейший племянник, хотя, вздумай я допустить такое, как раз  тебе первому я бы и уступил. Тогда бы я с радостью обеими руками, пишущими  сейчас это письмо, подхватил тебя в объятия и возвысил. Поскольку же покуда  абсолютно ничто не предвещает, что это когда-нибудь случится, я вынужден после  сегодняшнего инцидента непременно удалить тебя из своей жизни и настоятельно  прошу не тревожить меня ни лично, ни письменно, ни через посредников. Сегодня  вечером ты решился покинуть меня вопреки моему желанию, так пусть это решение и  определит твою дальнейшую жизнь; только в таком случае оно будет решением  настоящего мужчины. Это известие передаст тебе господин Грин, мой лучший друг;  он найдет для тебя достаточно осторожные слова, которые мне сейчас  просто-напросто не приходят в голову. Он человек влиятельный и, хотя бы ради  меня, поможет тебе словом и делом на первых порах твоей самостоятельной жизни.  Стараясь постичь наше расставание, которое теперь, к концу этого письма, опять  кажется мне непостижимым, я невольно повторяю себе снова и снова: из твоей  семьи, Карл, не приходит ничего доброго. Если господин Грин забудет вручить  тебе твой чемодан и зонтик, напомни ему об этом. С наилучшими пожеланиями  благополучия твой верный дядя Якоб».    

– Прочитали? – спросил Грин.    

– Да, – ответил Карл. – Вы принесли мне  чемодан и зонтик?    

– Вот он, – сказал Грин и поставил на пол возле  Карла старый дорожный чемодан, который до сих пор прятал в левой руке за  спиною.    

– А зонтик? – спросил Карл.    

– Все здесь, – сказал Грин, отцепляя от брючного  кармана зонтик. – Вещи принес некий Шубал, старший механик линии «Гамбург  – Америка», утверждая, что обнаружил их на корабле. Вы могли бы при случае  поблагодарить его.    

– По крайней мере теперь мои старые вещи со  мной, – сказал Карл и положил зонтик на чемодан.    

– Но впредь вы должны лучше присматривать за ними – так  велел сказать вам господин сенатор, – заметил Грин, а затем спросил,  вероятно из любопытства: – Что это, собственно говоря, за странный чемодан?    

– С такими на моей родине солдаты уходят на военную  службу, это старый солдатский сундучок моего отца.    

Вообще-то он очень удобный, – улыбнулся Карл, –  если, конечно, не оставлять его где попало.    

– В конце концов поучений с вас уже достаточно, –  сказал Грин, – а второго дяди в Америке у вас, вероятно, нет. Вот вам  билет третьего класса до Сан-Франциско. Я решил отправить вас в это путешествие,  потому что, во-первых, виды на заработок для вас на Западе гораздо лучше,  во-вторых, все, чем вы могли бы заняться здесь, так или иначе связано с вашим  дядей, а встречаться с ним вам ни под каким видом нельзя. Во Фриско вы можете  работать без помех; спокойно начните с самых азов и постарайтесь мало-помалу  выбиться в люди.    

Карл не уловил в этих словах злорадства, скверная новость,  весь вечер таившаяся в Грине, была сообщена, а потому он уже не казался  опасным, и разговаривать с ним, пожалуй, можно откровеннее, чем с любым другим.  Самый лучший человек, не по своей вине ставший исполнителем столь неприятного  секретного поручения, поневоле будет казаться подозрительным, покуда не  выполнит свою миссию.    

– Я, – сказал Карл, ожидая одобрения этого  бывалого человека, – тотчас же покину этот дом, потому что принят здесь  только как племянник дяди-сенатора, а как чужаку мне здесь делать нечего. Не  откажите в любезности, проводите меня к выходу, а затем укажите путь к  ближайшей гостинице.    

– Только побыстрее, – сказал Грин. – Вы  доставляете мне массу хлопот.    

Заметив, какой большой шаг немедля сделал Грин, Карл  остановился: что-то очень уж подозрительная спешка, – он ухватил Грина за  полу пиджака и сказал, внезапно поняв истинное положение дел:    

– Вы должны объяснить мне еще вот что: на конверте  письма, которое вы мне вручили, написано только, что я должен получить его в  полночь, где бы я ни находился. Почему же в таком случае, ссылаясь на это  письмо, вы задержали меня здесь, когда я хотел покинуть дом еще в четверть двенадцатого?  Вы превысили тем самым свои полномочия.    

Грин сопроводил свой ответ движением руки, которое  представило замечание Карла в издевательском свете, как нелепую придирку:    

– Разве на конверте написано, что из-за вас я должен  уморить себя, и разве содержание письма позволяет сделать подобные выводы из  надписи на конверте? Если бы я не задержал вас, мне пришлось бы вручать вам  письмо как раз в полночь на дороге.    

– Нет, – твердо заявил Карл, – не совсем так.  На конверте стоит: «Вручить в полночь». Если вы чересчур устали, то, вероятно,  не смогли бы и последовать за мной; или же я – правда, господин Поллундер на  это не согласился – к полуночи уже добрался бы до дяди; или, в конце концов,  ваш долг был – отвезти меня в вашем автомобиле, о котором почему-то вдруг  забыли, а ведь я так хотел возвратиться! Разве надпись на конверте не говорит  совершенно определенно, что полночь для меня самый крайний срок? И по вашей  вине я его пропустил.    

Карл пристально смотрел на Грина и ясно понимал, что в нем  борются стыд за это разоблачение я радость за успех своего предприятия. Наконец  Грин овладел собой и произнес таким тоном, будто перебил Карла, хотя тот давно  замолчал:    

– Ни слова больше! – а затем вытолкнул Карла,  поднявшего чемодан и зонтик, через маленькую дверь, которую открыл перед ним.    

Удивленный, Карл стоял на вольном воздухе. Одна из  пристроенных к дому лестниц без перил вела вниз. Нужно только спуститься вниз и  потом чуть правее свернуть в аллею, ведущую к шоссе. При ярком лунном свете  заблудиться было невозможно. Он слышал в саду лай собак, спущенных с цепи и  бегавших во мраке среди деревьев. В ночной тишине доносилось совершенно  отчетливо, как под их мощными прыжками шуршит трава.    

Удачно избежав встречи с собаками, Карл вышел из сада. Он не  мог с уверенностью определить, в каком направлении был Нью-Йорк. Едучи сюда, он  обращал мало внимания на подробности, которые сейчас могли бы ему пригодиться.  В конце концов он сказал себе, что в Нью-Йорк ему вовсе не обязательно, там его  никто не ждет – не ждет совершенно определенно. И потому он зашагал куда глаза  глядят.    

 Глава четвертая    

ДОРОГА НА РАМЗЕС    

     

После короткого перехода Карл добрался до маленькой  гостиницы, которая вообще-то служила всего лишь для последней краткой остановки  экипажей перед Нью-Йорком, а потому редко – для ночлега, и попросил самый  дешевый, номер из имеющихся, так как полагал, что надо немедля начать  экономить. В ответ на его просьбу хозяин кивком, словно слуге, указал ему на  лестницу, где Карла встретила старая растрепанная баба; раздраженная из-за прерванного  сна, она, почти не слушая его и без конца призывая ступать потише, привела в  комнату и, предварительно прошипев ему многозначительно «тсс!», закрыла за  собой дверь.    

Поначалу Карл даже не сообразил, в чем дело: то ли оконные  шторы опущены, то ли, быть может, в комнате вообще не было окон, – такой  здесь царил мрак; наконец он обнаружил маленький занавешенный люк и, откинув  занавеску, впустил в комнату немного света. Здесь стояли две кровати, но обе  уже были заняты. Карл разглядел двух молодых людей, забывшихся тяжким сном и не  вызывавших доверия прежде всего потому, что они – по непонятным причинам –  забрались в кровати одетыми, а один – даже в сапогах.    

В тот миг, когда Карл приоткрыл люк, один из спящих чуть  приподнял руки и ноги, явив собою зрелище такого рода, что Карл, несмотря на  свои заботы, ухмыльнулся.    

Он тут же сообразил, что спать ему не придется: во-первых,  не на чем – в каморке нет ни канапе, ни дивана, а во-вторых, нельзя же  подвергать опасности только что обретенный чемодан и бывшие при нем деньги. Но  и уходить он тоже не хотел, так как не надеялся незаметно проскользнуть мимо  прислуги и хозяина. В конце концов, здесь, наверное, не более опасно, чем на  дороге. Удивляло, однако, что во всей комнате, насколько позволяла определить  полутьма, невозможно было обнаружить никакого багажа. Но, быть может и скорее  всего, эти два молодых человека – просто лакеи, которым из-за постояльцев скоро  придется вставать, потому они и спали одетыми. В таком случае ночевать с ними  было хоть и не особенно лестно, зато безопасно. Правда, не уверившись в этом на  сто процентов, спать никак нельзя.    

Под кроватью обнаружились свеча и спички, которые Карл  крадучись достал. Не раздумывая, он зажег свечу, ведь комната определена  хозяином и ему, и двум незнакомцам, которые к тому же проспали уже полночи и:  были в неизмеримо более выгодном положении, поскольку. занимали кровати.  Впрочем, он, разумеется, изо всех сил старался не шуметь, чтобы не разбудить  этих двоих.    

Для начала он решил заглянуть в свой чемодан, чтобы сразу осмотреть  все свои вещи, которые успел уже подзабыть, а самые ценные из них, вероятно,  пропали. Ведь если Шубал накладывает на что-либо лапу, нет почти никакой  надежды получить это назад в целости и сохранности. Правда, Шубал, наверно,  рассчитывал на крупную награду от дяди, с другой же стороны, если какие-то вещи  в чемодане и отсутствуют, он вполне мог свалить вину на изначального  караульщика, господина Буттербаума.    

Открыв чемодан, Карл пришел в ужас. Как много часов во время  плавания через океан провел он, снова и снова разбирая вещи, а теперь все  запихнули туда в таком беспорядке, что, едва он отпер замок, крышка сама собой  откинулась.    

Но вскоре, к своей радости, он понял, что причина беспорядка  лишь в том, что поверх всего уложили костюм, который был на нем во время рейса,  а на это чемодан, естественно, не был рассчитан. Ни малейшей пропажи. В  потайном кармане пиджака сохранился не только паспорт, но и привезенные из дому  деньги, так что вместе с теми, которые были при нем сейчас, Карл был вполне ими  обеспечен. И белье, бывшее на нем во время поездки, находилось тут же, чисто  выстиранное и выглаженное. Он незамедлительно спрятал часы и деньги в надежный  потайной карман. Досадно только, что все вещи пропахли веронской салями,  которая тоже не пропала. Если не найдется способа устранить этот запах, Карлу  предстоит долгие месяцы ходить в облаке смрада.    

Когда он добрался до вещей, лежавших в самом низу, –  карманной Библии, почтовой бумаги, фотографий родителей, – кепка с его  головы упала в чемодан. Среди старых своих вещей он сразу узнал ее – это была  его кепка, которую мать дала ему в дорогу. Однако из предусмотрительности он не  надевал ее на корабле: зная, что в Америке в обычае носить кепку вместо шляпы,  не хотел истрепать ее еще до прибытия. Ну а господин Грин воспользовался ею,  чтобы повеселиться на его счет. Уж не сделал ли он и это по поручению дяди? И  неожиданным яростным жестом Карл громко захлопнул крышку чемодана.    

Ничего теперь не поделаешь – спящие проснулись. Сначала один  потянулся и зевнул, затем другой. Притом ведь почти все содержимое чемодана  было выложено на стол; если это – воры, то им оставалось только подойти и  отобрать вещи. Чтобы предупредить эту возможность, а заодно внести ясность в  ситуацию, Карл со свечой в руке подошел к кроватям и объяснил, на каком  основании он здесь. Они как будто бы вовсе и не ожидали этого объяснения, так  как, еще не вполне проснувшись и потому не в состоянии говорить, только  смотрели на него без малейшего удивления. Оба они были очень молоды, но от  тяжелой работы и жизненных невзгод их лица не по возрасту осунулись, обросли  бородой, давно не стриженные волосы были всклокочены; они протирали,  старательно нажимая костяшками пальцев, заспанные, провалившиеся глаза.    

Карл решил воспользоваться их минутной слабостью и потому  произнес:    

– Меня зовут Карл Россман, я – немец. И раз уж комната  у нас общая, пожалуйста, скажите мне, как вас зовут и какой вы национальности.  Я же добавлю только, что на кровать не претендую, так как явился поздно и  вообще не имею намерения спать. Кроме того, вас не должна смущать моя шикарная  одежда, я совершенно нищ и без всяких перспектив.    

Тот, что пониже ростом, – это он слал в сапогах –  руками, ногами и выражением лица дал понять, что все это его нисколько не  интересует и что сейчас вообще не время для подобных объяснений, лег на койку и  тотчас уснул; второй, смуглый мужчина, тоже улегся, но перед тем, как заснуть,  сказал все-таки, вяло протянув руку:    

– Его зовут Робинсон, он ирландец; я – Деламарш,  француз, а теперь прошу нас не беспокоить. – Едва вымолвив это, он могучим  выдохом задул свечу Карла и снова рухнул на подушку.    

«Итак, эта опасность пока миновала», – подумал Карл и  вернулся к столу. Если их сонливость не притворство, то все хорошо. Досадно  только, что один оказался ирландцем. Карл не помнил точно, но дома в какой-то  книге он читал, что в Америке следует остерегаться ирландцев. Конечно, живя у  дяди, он имел массу возможностей выяснить, чем же именно опасны ирландцы, но он  упустил их, так как понадеялся, что судьба его счастливо устроилась отныне и  навсегда. Теперь он решил хотя бы с помощью свечи, которую снова зажег,  рассмотреть этого ирландца получше, причем обнаружил, что как раз он внушал  куда больше доверия, чем француз. У него тоже были еще юношески округлые щеки,  и улыбался он во сне совершенно добродушно, насколько мог заметить Карл, встав  поодаль на цыпочки.    

Твердо решив ни за что не спать, Карл уселся на единственный  в комнате стул, отложив пока что упаковку чемодана, ведь вся ночь еще впереди,  и немного полистал Библию, ничего не читая. Затем взял в руки фотографию  родителей, на которой низенький отец стоял, вытянувшись в струнку, тогда как  мать сидела перед ним, немного откинувшись в кресле. Одну руку отец держал на  спинке кресла, другую, сжатую в кулак, – на открытой иллюстрированной  книге, лежавшей рядом на хрупком изящном столике. Была и еще одна фотография,  на которой Карл был снят вместе с родителями. Отец и мать сурово смотрели на  него, а он, по наущению фотографа, глядел в аппарат. Но эту фотографию он с  собой не взял.    

Тем внимательнее рассматривал он лежащий перед ним снимок,  стараясь и так и этак поймать взгляд отца. Но сколько он ни передвигал свечу,  отец никак не хотел оживать, даже его густые прямые усы выглядели непохоже,  фотография была плохая. Мать, напротив, удалась получше; губы ее кривились,  словно ее обидели и она заставляет себя улыбнуться. Карлу почудилось, что это  должно бросаться в глаза каждому, рассматривающему фотографию, но уже в  следующий миг он решил, что яркость этого впечатления слишком сильна и чуть ли  не абсурдна. С какой же неопровержимой убедительностью фотография способна  поведать о потаенных чувствах изображенных на ней людей! И он на минутку отвел  взгляд. Когда же опять посмотрел на снимок, ему бросилась в глаза материнская  рука, свесившаяся со спинки кресла, – до чего она близко, так бы и  поцеловал. Он подумал, что, наверное, неплохо бы написать родителям, о чем его  просили и отец и мать (отец напоследок очень настойчиво в Гамбурге). Правда,  когда в тот ужасный вечер мать объявила ему, что надо ехать в Америку, он  поклялся никогда писем не писать, но чего стоит клятва неискушенного юнца  здесь, в новых обстоятельствах! С тем же успехом он мог бы тогда поклясться,  что, пробыв в Америке два месяца, станет генералом тамошнего ополчения, а на  деле оказался вместе с двумя босяками в каморке жалкой гостиницы под Нью-Йорком  и не мог не признать, что фактически ему здесь самое место. И, улыбнувшись,  Карл испытующе посмотрел на лица родителей, словно по ним можно было узнать,  хотят ли они еще получить весточку от сына. Разглядывая фотографию, он вскоре  заметил, что очень устал и вряд ли сможет просидеть всю ночь, не смыкая глаз.  Фотография выпала у него из рук, он положил на нее лицо (она приятно освежала  щеку) и с легким сердцем уснул.    

Проснулся он утром от щекотки. Эту фамильярность позволил  себе француз. Но и ирландец уже стоял у стола, и оба рассматривали Карла с не  меньшим интересом, чем это делал ночью он сам. Карл не удивился, что его не  потревожило их пробуждение; должно быть, они поднялись особенно тихо не со злым  умыслом, – просто он спал глубоким сном, а кроме того, их «одевание», да и  «умывание» тоже не наделали много шума.    

Теперь они поздоровались по всем правилам и даже с некоторой  официальностью; Карл узнал, что оба – слесари по ремонту машин, долгое время не  могут найти в Нью-Йорке работу и потому изрядно обносились. В доказательство  Робинсон распахнул пиджак, показывая, что рубашки под ним нет, хотя это было и  без того заметно по свободно болтающемуся на шее воротничку, пришпиленному  сзади к пиджаку. Они намеревались добраться до городка Баттерфорд, что в двух  днях пути от Нью-Йорка, где якобы были шансы получить работу. Оба нисколько не  возражали, чтобы Карл им сопутствовал, и обещали ему, во-первых, время от  времени помогать нести чемодан, а во-вторых, в случае если сами получат работу,  добиться для него места ученика, что вообще-то легко устроить, если есть  работа. Не успел Карл согласиться, а они уже дружески посоветовали ему снять  щегольскую одежду, поскольку она, безусловно, затруднит поиски работы. Как раз  в этом доме, по их словам, есть хорошая возможность избавиться от костюма, ведь  прислуга торгует одеждой. Они помогли Карлу раздеться, хотя он еще не принял  окончательного решения насчет одежды, и унесли костюм. Когда Карл, оставшись  один, по-прежнему немного заспанный, медленно надевал свой старый дорожный  костюм, он упрекал себя за продажу одежды, которая, быть может, и повредила бы  ему при поступлении на место ученика, но могла оказаться кстати при поисках  более приличной работы, и он открыл дверь, чтобы вернуть обоих, но тут же с  ними столкнулся, – приятели выложили на стол вырученные за костюм  полдоллара, но при этом состроили такие радостные физиономии, что не захочешь,  да заподозришь, что на продаже они подзаработали, и здорово.    

Впрочем, времени для объяснений не было – вошла прислуга,  совершенно заспанная, как и ночью, и выставила всех троих в коридор, заявив,  что комнату надо подготовить для новых постояльцев. Но дело, конечно, было не в  постояльцах, она действовала так по злобе. Карл, как раз собиравшийся навести  порядок в чемодане, вынужден был смотреть, как эта баба обеими руками хватала  его вещи и с силой швыряла в чемодан, словно перед ней какие-то твари, которых  она старается усмирить. Слесари, правда, обхаживали ее, теребили за юбку,  похлопывали по спине, однако, если тем самым они и пытались помочь Карлу, проку  от этого не было. Захлопнув чемодан, прислуга сунула его Карлу, стряхнула  слесарей и выставила всех троих из комнаты, угрожая в случае непослушания  оставить их без кофе. Она, должно быть, начисто запамятовала, что Карл  изначально не имел отношения к слесарям, и обходилась с троицей как с одной  шайкой-лейкой. Неудивительно – слесари продали ей одежду Карла и тем самым  доказали, что они все вместе.    

В коридоре им пришлось долго бродить взад-вперед; француз,  взявши Карла под руку, беспрестанно ругался, угрожал побить хозяина, если тот  посмеет сунуться, и словно подготовки ради неистово размахивал сжатыми  кулаками. Наконец явился ни в чем не повинный малец, ему пришлось стать на  цыпочки, когда он подавал французу кружку с кофе. К сожалению, кружка была  только одна, а растолковать малышу, что нужны еще две, было невозможно. Вот и  пришлось пить по очереди: один пьет, двое ждут. Карлу пить не хотелось, но  обижать других незачем, и поэтому, когда приходил его черед, нехотя подносил  кружку к губам.    

На прощание ирландец швырнул кружку на кафельный пол. Никем  не замеченные, они покинули гостиницу и нырнули в густой белесый утренний  туман. Молча шли они рядом по обочине дороги; Карлу пришлось нести чемодан,  ведь попутчики подменят его, вероятно, только если он попросит; порой из тумана  вылетали автомобили, и все трое поворачивали головы, провожая взглядом в  большинстве своем огромные машины, необычайные по своим размерам и  проскакивавшие так быстро, что заметить пассажиров было вовсе даже невозможно.  Позднее на дороге появились колонны фургонов, везущих в Нью-Йорк провизию, они  двигались пятью рядами во всю ширину мостовой, да так плотно, что пересечь ее  было бы невозможно. Иногда дорога расширялась, образуя подобие площади, в  центре которой на возвышении-башенке поворачивался полицейский, обозревая  окрестности и с помощью жезла регулируя движение по магистрали и по боковым  дорогам; затем вплоть до очередного перекрестка с очередным полицейским  движение оставалось без присмотра, но внимательно-молчаливые кучера и шоферы  сами худо-бедно следили за порядком. Больше всего Карла поразило это  спокойствие. Если бы не беззаботный рев скотины, которую везли на бойню, слышны  были бы, вероятно, только стук копыт да шуршание шин. Притом ведь скорость  передвижения, разумеется, не всегда была одинакова. Когда на иных перекрестках  из-за непомерного наплыва транспорта с боковых дорог необходимо было произвести  крупные перестроения, целые ряды останавливались и ползли буквально шагом,  затем все опять устремлялось вперед и опять останавливалось словно каким-то  общим тормозом. При этом с мостовой не поднималось ни пылинки – движение  происходило в прозрачнейшем воздухе. Пешеходов не было, здесь рыночные торговки  не брели в город пешком, как на родине Карла, но нет-нет да и появлялись  громадные приземистые грузовики, в которых стояло десятка два женщин с  корзинами за спиной – возможно, все те же рыночные торговки, они вытягивали  шеи, обозревая уличное движение и волнуясь из-за задержек. Затем появились  похожие автомобили, в кузовах которых, руки в брюки, расхаживали мужчины. На  одном из этих автомобилей, снабженных различными надписями, Карл, тихо  вскрикнув, прочел: «Наем грузчиков для экспедиционной конторы Якоба». Машина  ехала как раз очень медленно, и стоящий на подножке бойкий сутулый человечек  пригласил трех путников забраться в кузов. Карл спрятался за слесарями, словно  в машине мог находиться дядя и видеть его. Он был рад, что оба его спутника  тоже отклонили приглашение, хотя и несколько обиделся на высокомерную гримасу,  с какой они это сделали. Напрасно они воображают, будто чересчур хороши, чтобы  служить у дяди. Карл тотчас дал им это понять, хотя, конечно, и не слишком  явно. После чего Деламарш попросил его по возможности не вмешиваться в дела,  которых он не понимает; этот способ нанимать людей – гнусное мошенничество, и о  фирме Якоба идет дурная слава во всех уголках Соединенных Штатов. Карл не  ответил, но с этой минуты держался поближе к ирландцу, попросив его немного  понести чемодан, что тот после неоднократных просьб Карла и исполнил. Только  вот он непрерывно сетовал на тяжесть чемодана, покуда не выяснилось, что он  всего-навсего намеревался облегчить его на воровскую салями, видно  приглянувшуюся ему еще в гостинице, Пришлось Карлу ее вытащить, француз, тотчас  же завладев ею, принялся орудовать своим кинжалообразным ножом и один съел  почти всю колбасу. Робинсону досталось лишь несколько ломтиков, сам же Карл,  вынужденный снова нести чемодан, чтобы не оставлять его на шоссе, не получил  ничего, словно съел свою долю заранее Ему казалось мелочным клянчить кусочек,  но обида зашевелилась в его груди.    

Туман уже развеялся, вдали засверкали высокие горы,  волнистый гребень их исчезал далеко-далеко в солнечном мареве. Вдоль дороги  тянулись плохо обработанные поля, огибавшие большие, до черноты прокопченные  фабрики. Многочисленные окна беспорядочно понастроенных тут и там доходных  домов трепетали движением и светом, на хилых балкончиках суетились женщины и  дети, а вокруг, то заслоняя их, то снова открывая, развевалось и надувалось  парусом на утреннем ветру развешанное на веревках белье. Отведя взгляд от  домов, можно было увидеть высоко в небе жаворонков, а ниже – ласточек,  выделывающих курбеты чуть ли не над самой головой.    

Многое напомнило Карлу о его родине, и он не знал, хорошо ли  сделал, покинув Нью-Йорк и отправившись в глубь страны. В Нью-Йорке было море и  в любое время – возможность вернуться на родину. И вот он остановился и объявил  спутникам, что решил все-таки вернуться в Нью-Йорк. А когда Деламарш  просто-напросто хотел потащить его дальше, он не позволил себя тащить и,  заявил, что, вероятно, все-таки вправе распоряжаться собой. Пришлось вмешаться  ирландцу и объяснить, что Баттерфорд гораздо лучше Нью-Йорка, но лишь после  долгих уговоров Карл отправился с ними дальше. И все равно сдвинулся с места не  раньше, чем сказал себе, что для него, наверное, лучше идти в такой город,  откуда не так уж и легко вернуться на родину. Там он наверняка будет лучше  работать и преуспеет, так как бесполезные мечтания не станут ему докучать.  Теперь уже он потащил за собой эту парочку, и они так пылко радовались его  энтузиазму, что без всяких упрашиваний поочередно несли чемодан, а Карл не мог  взять в толк, чем он вызвал у них приступ этой неподдельной радости. Дорога  пошла в гору, и когда они время от времени останавливались, то, обернувшись,  видели ширящуюся с каждым часом панораму Нью-Йорка и его гавани. Ажурный мост,  связывающий Нью-Йорк с Бруклином, висел над Ист-Ривер и, если прищуриться,  словно бы подрагивал. Движения на нем видно не было, а под ним протянулась  безжизненная гладкая лента воды. Оба города-колосса казались пустыми и  никчемными. Домишки и дома-громадины практически сливались в одну сплошную  массу. В невидимой глубине улиц, наверное, продолжалась своя жизнь, но с высоты  ничего не было видно, кроме легкого марева, которое хотя и не двигалось, но  выглядело так, будто его без труда можно разогнать. Даже порт, крупнейший в  мире, угомонился, и только кое-где, видимо, под воздействием прежних  впечатлений, угадывался продвигавшийся вперед корабль. Но следить за ним долго  не представлялось возможным, он исчезал из виду, и найти его снова не  удавалось.    

Но Деламарш и Робинсон различали, судя по всему, гораздо  больше; они указывали направо и налево, обводили жестом площади и парки,  приводя их названия. У них в голове не укладывалось, что Карл пробыл в  Нью-Йорке больше двух месяцев и не видел в городе почти ничего, кроме одной  улицы. И они пообещали ему, если достаточно подзаработают в Баттерфорде,  поехать с ним в Нью-Йорк и показать все достопримечательности, в первую  очередь, конечно, те места, где можно великолепнейшим образом развлечься. После  чего Робинсон во все горло затянул песню, а Деламарш в такт захлопал в ладоши;  Карл узнал в ней мелодию из немецкой оперетты, с английским текстом она  понравилась ему куда больше, чем нравилась дома. Так под открытым небом  состоялось небольшое представление, в котором приняли участие все, только вот  город внизу, который якобы развлекался под эту мелодию, похоже, знать об этом  не хотел.    

Раз Карл спросил, где расположены склады Якоба, и тотчас  увидел, как Деламарш и Робинсон наставили указательные пальцы то ли на одну и  ту же, то ли на разные, на много миль отстоящие друг от друга точки. Они зашагали  дальше, и Карл спросил, когда они смогут, самое раннее, вернуться в Нью-Йорк с  достаточным заработком. Деламарш ответил, что, вполне возможно, через месяц,  так как в Баттерфорде нехватка рабочих и заработки высокие. Конечно, они сложат  деньги в общий котел, чтобы по-товарищески выравнять случайную разницу в  заработках. Общий котел Карлу не понравился, хотя он, как ученик, будет,  конечно, зарабатывать меньше квалифицированных слесарей. Кроме. того, Робинсон  упомянул, что, если в Баттерфорде работы не найдется, они волей-неволей  двинутся дальше, чтобы наняться где-нибудь на ферму или, быть может,  отправиться в Калифорнию на золотые прииски, что, судя по обстоятельному  рассказу ирландца, было ему милее всего.    

– Зачем же вы тогда стали слесарями, если теперь хотите  податься на золотые прииски? – спросил Карл, с неудовольствием услышав о  необходимости столь долгих и небезопасных путешествий.    

– Зачем я стал слесарем? – спросил  Робинсон. – Конечно же не за тем, чтобы голодать. На золотых приисках  хорошие заработки.    

– Были когда-то, – заметил Деламарш.    

– И остались, – заверил Робинсон и рассказал о  множестве разбогатевших знакомых, которые по-прежнему жили там, теперь уже в  безделье, разумеется, но по старой дружбе, само собой, помогут разбогатеть ему  и его товарищам.    

– Мы уж будем добиваться места в Баттерфорде, –  заметил Деламарш, словно прочитав мысли Карла, по слова его не очень-то  обнадеживали.    

За день они только раз сделали остановку в гостинице, поели  на воздухе за железным, как показалось Карлу, столиком полусырого мяса,  разрезать которое с помощью ножа и вилки было невозможно, приходилось раздирать  его на куски. Караваи хлеба были небольшие, и в каждом торчал длинный нож. К  этой еде подали темное пойло, от которого жгло в глотке. Однако Деламаршу и  Робинсону оно пришлось по вкусу, оба частенько пили за исполнение различных  желаний и чокались, на секунду-другую сдвигая стаканы. За соседним столом  сидели рабочие в блузах, испачканных известкой, и все пили такое же пойло.  Автомобили, во множестве проезжавшие мимо, вздымали над столами клубы пыли. Из  рук в руки переходила большая газета, возбужденно толковали о забастовке  строительных рабочих, то и дело упоминалась фамилия Мака. Карл осведомился о  нем и узнал, что это – отец его знакомого Мака, крупнейший строительный  подрядчик в Нью-Йорке. Забастовка обходилась ему в миллионы, а то и грозила  разорением. Карл решил, что это не более чем слухи, распускаемые плохо  информированными, недоброжелательными людьми.    

Этот обед был для Карла испорчен еще и потому, что было  совершенно неясно, как за него расплачиваться. Казалось бы, чего проще – пусть  каждый оплатит свою долю, но Деламарш и Робинсон невзначай заметили, что  истратили последние деньги на прошлый ночлег. Часов, колец и вообще чего-либо  ценного видно не было. И не мог же Карл обвинить их в том, что они заработали  на продаже его костюма, – это оскорбление грозило полным разрывом. Но  удивительнее всего, что ни Деламарш, ни Робинсон не беспокоились из-за оплаты,  более того, они были в преотличнейшем настроении и друг перед другом строили  куры официантке, грузно и величественно расхаживающей между столиками. Волосы  свободно падали ей на лоб и щеки, и она снова и снова движением руки  отбрасывала их назад. Наконец она подошла к их столу, положила на него руки и,  естественно, вместо приветливых слов, ожидаемых от нее, спросила:    

– Кто платит?    

Никогда руки не взмывали быстрее, чем сейчас у Деламарша и  Робинсона, – оба указали на Карла. Карл это предвидел и ничуть не  всполошился; он не видел ничего дурного в том, что товарищи, от которых он тоже  ожидал услуг, заставили его немножко раскошелиться, хотя куда порядочнее  обговаривать такие дела заранее. Неприятно только, что деньги пришлось  доставать из потайного кармана. Первоначально он намеревался сохранить деньги  на самый крайний случай и, таким образом, стать пока на одну доску с  товарищами. Преимущество, которое он имел благодаря этим деньгам, а главное –  благодаря сокрытию денег от товарищей, с избытком уравновешивалось для них тем,  что они с детства жили в Америке, располагали достаточными познаниями и опытом  в поисках работы и, наконец, не привыкли жить в лучших условиях, чем  теперешние. Прежним намерениям Карла насчет денег эта выплата сама по себе не  должна была помешать, ведь, в конце концов, четверть доллара его не разорит, он  мог положить монету на стол и сказать, что это – его единственное достояние и  он готов им пожертвовать на совместное путешествие в Баттерфорд. Если идти  пешком, такой суммы вполне достаточно. Но сейчас он не знал, достаточно ли у  него мелочи, кроме того, она лежала кете с банкнотами где-то в глубине  потайного кармана, а из него, если пожелаешь что-нибудь срочно относить, лучше  всего высыпать содержимое на стол. Вдобавок его товарищам совершенно незачем  знать о потайном кармане. К счастью, в данную минуту его товарищи больше  интересовались официанткой, нежели тем, как Карл собирает деньги, чтобы  расплатиться. Деламарш заманил официантку под предлогом выписки счета между  собой и Робинсоном, и она могла отбиться от приставаний обоих, только отталкивая  раскрытой ладонью лицо то одного, то другого. Тем временем Карл, вспотев от  напряжения, собирал под столешницей в ладонь мелочь, монету за монетой  разыскивая в потайном кармане и вытаскивая их оттуда. Наконец, хотя плохо  разбирался пока в американских деньгах, он – просто по количеству монет –  решил, что наскреб достаточную сумму, и выложил ее на стол. Звон монет тотчас  прекратил шуточки. К досаде Карла и ко всеобщему удивлению, оказалось, что  набрался почти целый доллар. Никто, правда, не спросил, почему Карл не сказал  раньше о деньгах, которые можно было бы употребить для удобной поездки в  Баттерфорд по железной дороге, но все же Карл порядком смутился. После того как  обед был оплачен, он медленно взял сдачу, а Деламарш уже у него из рук выхватил  монету, предназначенную официантке в качестве чаевых; француз обнял официантку,  прижал к себе и вручил ей деньги с другого боку.    

Карл был благодарен им, что, продолжив путь, они словом не  обмолвились насчет этих денег, и даже подумывал некоторое время сообщить им про  всю свою наличность, но отказался от этой мысли, так как не выдалось  подходящего случая. К вечеру они очутились в плодородной сельской местности.  Кругом были видны бескрайние поля, расстилавшие на округлых холмах свою раннюю  зелень; богатые усадьбы окаймляли шоссе, и часами они шли между золотыми  садовыми решетками, несколько раз пересекли одну и ту же медленную реку и  неоднократно слышали над собой в вышине грохот железнодорожных поездов по  виадукам.    

Солнце только что опустилось за ровную кромку дальних лесов,  когда они бросились на траву в небольшой рощице на холме, чтобы отдохнуть после  длинного перехода. Робинсон и Деламарш лежали, блаженно вытянув руки и ноги.  Карл сидел, посматривая на проходившую метра на три-четыре ниже автостраду,  где, как и весь день, мчались встречные потоки автомобилей, словно их вновь и  вновь порциями отправляли из одной дали в другую. За весь день с раннего утра  Карл ни разу не видел, чтобы какой-нибудь автомобиль остановился и высадил  пассажира.    

Робинсон предложил заночевать здесь, ведь они здорово  устали, а назавтра могли бы пораньше пуститься в дорогу, и, наконец, до  наступления полной темноты вряд ли удастся найти более дешевый и удобный  ночлег. Деламарш согласился, и, лишь Карл счел своим долгом заметить, что у  него достаточно денег, чтобы оплатить для всех ночевку в гостинице. Деламарш  сказал, что деньги им еще пригодятся, пусть он их прибережет. При этом француз  ничуть не скрывал, что они весьма рассчитывали на деньги Карла. Первое  предложение Робинсона было принято, и он тут же добавил, что перед сном не  мешало бы как следует подкрепиться, скопить сил на завтра и кто-то должен  принести еды из гостиницы, реклама которой – Отель «Оксиденталь» – светилась  неподалеку, в двух шагах от шоссе. Как самый младший, а также потому, что ни  один из приятелей не вызвался. Карл, не раздумывая, предложил свои услуги и,  получив заказ на пиво, хлеб и шпик, отправился в гостиницу.    

Вероятно, вблизи находился большой город, ведь первый же зал  гостиницы, в котором очутился Карл, был заполнен шумной толпой, а за буфетом, с  трех сторон обрамлявшим помещение, беспрерывно во множестве сновали официанты в  белых куртках и тем не менее не могли ублаготворить нетерпеливых посетителей –  то тут, то там слышались ругань и удары кулаком по стойке. На Карла никто не  обратил внимания; в самом зале тоже никто не обслуживал – посетители, сидевшие  за крохотными столиками, где и для троих было мало места, брали закуски в  буфете. На всех столиках стояла высокая бутылка с маслом, уксусом или чем-то в  таком роде, и принесенные из буфета блюда непременно поливали перед едой этими  приправами. Чтобы только пройти к буфету, где из-за его большого заказа  наверняка уже начнутся затруднения, Карлу пришлось протискиваться между  столиками, что при всей осторожности невозможно было осуществить, не задевая  посетителей, которые, впрочем, оставались совершенно невозмутимы, даже когда  Карл, опять-таки от тычка одного из них, чуть не опрокинул какой-то столик. Он,  правда, извинился, но, похоже, его не поняли, да и он тоже не понял ни слова из  тех, что выкрикнули по его адресу.    

У буфета он с трудом нашел свободное местечко, где ему долго  мешали оглядеться локти соседей. Здесь вообще было, как видно, в обычае  облокачиваться на стойку и подпирать кулаками виски; Карлу невольно вспомнилось,  как ненавидел эту манеру преподаватель латинского языка доктор Крумпал и  всегда, неожиданно подкравшись, сметал локти со столов шутливым взмахом невесть  откуда взявшейся линейки.    

Карл стоял, плотно прижатый к стойке, ведь не успел он  подойти к буфету, как позади него поставили столик, и один из обосновавшихся  там посетителей, когда во время разговора хоть немного откидывался назад, тыкал  Карла в спину своей огромной шляпой. И при всем том было так мало надежды  получить что-нибудь от буфетчика, даже когда, утолив жажду, ушли его нескладные  соседи. Несколько раз Карл, перегнувшись через стойку, хватал буфетчика за  куртку, но тот всякий раз, скривив физиономию, вырывался. Ни один не  останавливался, все бегом, бегом мимо. Если бы по крайней мере вблизи от Карла  на стойке нашлось что-нибудь подходящее из еды или выпивки, он взял бы это,  спросив о цене, положил деньги и с радостью ушел. Но перед ним стояли только  блюда с рыбой, вроде селедки, темная чешуя которой поблескивала по краям  золотом. Она могла оказаться очень дорогой и вряд ли сытной. Кроме того, в  пределах досягаемости были бочонки с ромом, но он не собирался нести этот  напиток своим товарищам – они и без того норовили по любому поводу приложиться  к спиртному, а в этом Карл не хотел им потворствовать.    

Таким образом, Карлу оставалось только попытаться найти  другое место и начать все сначала. Он ведь уже потерял много времени. На часах  в другом конце зала, стрелки которых можно было кое-как разглядеть сквозь чад,  было девять с лишним. Но в других местах у буфета давка была еще больше.  Вдобавок, чем позднее становилось, тем гуще заполнялся зал. Через парадную  дверь с громким «Хэлло!» вваливались новые и новые посетители. Кое-где они  нагло очищали стойку, усаживались на нее и пили за здоровье друг друга; и это  были лучшие места для обозрения зала.    

Карл, правда, протискивался все дальше, однако уже  совершенно отчаялся преуспеть в своем деле. Он укорял себя в том, что, не зная  местных обстоятельств, вызвался исполнить это поручение. Товарищи заслуженно  обругают его, да еще и подумают, что он ничего не принес, пожалев денег. В  довершение всего он очутился теперь в том месте зала, где кругом на столах  громоздились горячие мясные блюда с прекрасным золотистым картофелем; ему было  непонятно, где люди все это раздобыли.    

Тут он увидел в нескольких шагах от себя пожилую женщину,  очевидно принадлежавшую к гостиничному персоналу; смеясь, она разговаривала с  одним из посетителей. А при этом то и дело орудовала шпилькой в прическе. Карл  тотчас решил сделать свой заказ этой женщине, так как среди всеобщего гама и  суматохи в зале она казалась ему исключением, и по той простой причине, что  была единственной из персонала, до кого он мог добраться, если, конечно, она не  ускользнет по своим делам при первом же слове, с которым он к ней обратится. Но  случилось совершенно противоположное. Карл рта открыть не успел, только  задержал на ней взгляд, а она – так иногда посматривают по сторонам во время  беседы – дружелюбно взглянула на него и, прервав разговор, спросила его  по-английски, выговаривая слова подчеркнуто правильно, не ищет ли он  чего-нибудь.    

– Конечно, – ответил Карл, – я не могу здесь  ничего получить.    

– В таком случае пойдем со мной, малыш, – сказала  она, прощаясь со знакомым, снявшим свою шляпу, что здесь казалось невероятным  проявлением учтивости, взяла Карла за руку и направилась к буфету; отодвинув  одного из посетителей, женщина открыла откидную дверцу, пересекла свободное  пространство за стойкой, где надо было остерегаться без устали снующих  буфетчиков, открыла неприметную дверь, и они очутились в большой прохладной  кладовой. «Надо знать, что к чему, вот то-то и оно», – подумал Карл.    

– Итак, чего вы хотите? – спросила она и услужливо  склонилась перед ним. Женщина была очень толстая, прямо необъятная, но лицо –  конечно, сравнительно с фигурой – было почти миловидным. Карл едва не  соблазнился при виде множества продуктов, в образцовом порядке размещенных на  полках и столах, быстренько придумать более изысканный ужин, особенно потому,  что надеялся у. этой влиятельной женщины на скидку, но в конце концов, так  ничего и не придумав, назвал все тот же шпик, хлеб и пиво.    

– И больше ничего? – спросила женщина.    

– Нет, благодарю, – сказал Карл, – но на  троих. На вопрос женщины Карл в двух словах сообщил о своих товарищах; он  обрадовался, что она проявила к ним интерес.    

– Но ведь это пища арестантов, – сказала женщина,  ожидая, видимо, следующих пожеланий Карла. А тот опасался, что она не захочет  брать с него денег, и потому молчал.    

– Сейчас мы все подберем, – сообщила женщина, с  удивительной при ее полноте подвижностью направилась к столу, длинным, тонким,  похожим на пилу ножом отрезала огромный кусок сала с мясными прожилками, взяла  с полки каравай хлеба, подняла с пола три бутылки пива и сложила все это в  легкую соломенную корзинку, которую и протянула Карлу. Попутно она объясняла  ему, что привела его сюда потому, что, несмотря на быстрое потребление,  продукты там, в буфете, из-за чада и разнообразных испарений скоро теряют  свежесть. Впрочем, для тамошних посетителей сойдет и это. Карл ничего не  сказал, не зная, чем заслужил такое отличительное обращение. Он подумал о своих  товарищах, которые, вероятно, при всем своем знании Америки вряд ли попали бы в  эту кладовую и принуждены были бы довольствоваться испорченной пищей из буфета.  Здесь не было слышно из зала ни звука – должно быть, кирпичная кладка была  очень толстой, чтобы поддерживать низкую температуру под этими сводами. Карл  уже некоторое время держал корзинку в руке, но не вспоминал ни об оплате, ни об  уходе. Только когда женщина хотела было положить в корзинку бутылку, вроде тех,  что стояли на столах в зале, он, вздрогнув, поблагодарил.    

– Далеко ли вам еще идти? – спросила женщина.    

– До Баттерфорда, – ответил Карл.    

– Это очень далеко.    

– Еще день пути.    

– Не дальше? – спросила женщина.    

– О нет.    

Женщина передвинула на столе какие-то предметы, наводя  порядок; вошел буфетчик, обвел взглядом помещение и, когда женщина указала на  большое блюдо с грудой сардин, посыпанных петрушкой, унес это блюдо на высоко  поднятых руках в зал.    

– Почему же вы, собственно, решили ночевать под  открытым небом? – спросила женщина. – Здесь достаточно места.  Отдохните у нас в гостинице.    

Для Карла это предложение было очень соблазнительно,  особенно потому, что прошлую ночь он провел так скверно.    

– Мой багаж там, на улице, – помедлив, ответил он  не без некоторой рисовки.    

– Так несите его сюда, – сказала женщина, –  это не помеха.    

– А мои товарищи! – вскричал Карл и тут же  сообразил, что они-то, конечно, помехой будут.    

– Разумеется, они тоже могут переночевать здесь, –  сказала женщина. – Приходите же! Не заставляйте себя упрашивать!    

– Мои товарищи – бравые ребята, только не очень  опрятные, – сказал Карл.    

– Разве вы не видели, какая в зале грязь? –  спросила женщина и поморщилась. – К нам даже самое отребье заходит. Итак, я  сейчас велю приготовить три кровати. Правда, на чердаке, ведь гостиница  переполнена, я и сама перебралась на чердак, но это все равно лучше, чем под  открытым небом.