1 2 3 4 5 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ    

     

Глава 1    

     

Лет тому  тридцать мисс Марии Уорд из Хантингдона, имевшей всего семь тысяч фунтов, посчастливилось  пленить сэра Томаса Бертрама из Мэнсфилд-парка, что в графстве Нортгемптоншир,  и таким образом возвыситься до положения жены баронета, владелицы прекрасного  дома и значительного дохода со всеми вытекающими отсюда удобствами и  возможностями. Весь Хантингдон пришел в восторг от столь замечательной партии,  а ее дядя, адвокат, к тому же расстарался, чтоб у ней оказалось еще, по крайней  мере, на три тысячи фунтов меньше, чем полагалось бы невесте такого лица. У нее  были две сестры, коим ее успех должен был помочь в жизни; и те из знакомых, кто  почитал наружность старшей мисс Уорд и мисс Франсис такою же привлекательной,  как и мисс Марии, не колеблясь, прочили им столь же завидное замужество. Но,  право, на свете куда меньше мужчин с большим состоянием, нежели хорошеньких  женщин, которые их достойны. По прошествии шести лет мисс Уорд вынуждена была  связать свою судьбу с другом своего зятя, преподобным мистером Норрисом, у  кого, можно сказать, и состояния-то никакого не было, а мисс Франсис преуспела  и того менее. Благодаря попечению сэра Томаса, сумевшего предоставить своему  другу место приходского священника в Мэнсфилде, брак мисс Уорд, в сущности, оказался  не вовсе жалким, и семейное счастье четы Норрисов началось при доходе почти что  в тысячу фунтов в год. А мисс Франсис вышла замуж, чтобы, как говорится,  досадить своему семейству, чего и достигла в полной мере, связав жизнь с  моряком, лейтенантом без образования, состояния и связей. Трудно было бы  сделать выбор неудачнее. Сэр Томас Бертрам, человек влиятельный, столько же из  принципа, сколько из гордости, а также из свойственного ему желания поступать  по справедливости и видеть всех своих близких устроенными благопристойно, с  радостью употребил бы свое влияние на пользу сестре леди Бертрам; но профессия  ее мужа была такова, что это оказалось ему не по силам; и еще прежде, нежели он  успел измыслить какой-либо иной способ помочь молодым супругам, между сестрами  произошел совершенный разрыв. То было естественное следствие такого поведения  обеих сторон, какое почти всегда вызывается опрометчивым браком. Желая избежать  бесполезных увещеваний, миссис Прайс написала обо всем семье, лишь когда бракосочетание  уже совершилось. Леди Бертрам, наделенная характером на редкость покладистым и  вялым, отчего ее трудно было вывести из равновесия, удовольствовалась бы тем,  что просто махнула бы на сестру рукой и более не стала думать о произошедшем;  но миссис Норрис, натура деятельная, не могла успокоиться, пока не написала  Фанни длинное гневное письмо, а котором высказалась об ее безрассудном  поведении и предвещала сестре всевозможные дурные последствия. Миссис Прайс, в  свой черед, была уязвлена и разгневана; и ответное письмо, исполненное ожесточения  против сестер и содержащее столь неуважительные замечания касательно сэра  Бертрама, что миссис Норрис никак не могла сохранить его в тайне, надолго  положило конец всяким отношениям между ними.    

Они жили  в таком отдалении друг от друга и вращались в кругах таких различных, что в последующие  одиннадцать лет почти вовсе лишены были возможности получать вести друг о  друге; во всяком случае, сэра Бертрама до крайности удивило, когда миссис  Норрис вдруг сердито сообщила им — как она делала время от времени, — что  у Фанни родился еще один ребенок. Но к концу этих одиннадцати лет миссис Прайс  уже не могла долее позволить себе тешить свою гордость и обиду или пренебрегать  родством, от которого можно было бы ждать помощи. Большая и все увеличивающаяся  семья, муж, негодный к службе, однако же всегда готовый выпить в компании  приятелей, и весьма скромные средства для удовлетворения всех нужд заставили ее  вспомнить о родных, от которых она так беспечно отказалась; она написала к леди  Бертрам, и письмо ее свидетельствовало о таком искреннем раскаянии и унынии, о  таком обилии детей и почти полном отсутствии чуть ли не всего прочего, что оно  не могло не привести к всеобщему примирению. Миссис Прайс предстояли вскорости  девятые роды, и, посетовав по сему поводу и прося о покровительстве ожидаемому  младенцу, она не скрыла от родных, как важна была бы их поддержка для будущего  благополучия ее восьмерых подрастающих отпрысков. Старшенький, красивый, живой  мальчик, мечтает повидать мир, но как ему помочь? Не окажется ли он в  дальнейшем полезен сэру Томасу в связи с его собственностью в Вест-Индии? Ему  подойдет самая скромная должность… А что скажет сэр Томас о Вулидже? Или, может  быть, отправить мальчика на Восток?    

Письмо  оказало свое действие. Оно восстановило мир и благожелательность. Сэр Томас передал  дружеские заверения и советы. Леди Бертрам отправила деньги и детское приданое,  миссис Норрис присовокупила к этому письма.    

Таковы  были последствия, но не прошло и года, как послание миссис Прайс принесло еще  более весомые плоды.    

Миссис  Норрис часто говаривала, что бедняжка сестра и ее семейство не идут у ней из головы,  и, как ни много уже для нее сделано, несчастная миссис Прайс, кажется, еще  нуждается в помощи: надо бы ее полностью освободить от забот и трат,  приходящихся на долю одного из ее многочисленных чад.    

— Не  взять ли нам на себя попечение об ее старшей дочери, девочке сейчас девять лет,  этот возраст нуждается в большем внимании, нежели ей способна уделить бедняжка  мать? Хлопоты и расходы, каковые потребуются от родных, сущие пустяки по  сравнению с таким благодеянием.    

Леди  Бертрам тотчас с нею согласилась.    

— Лучше  не придумаешь, — сказала она. — Надобно послать за девочкой.    

Сэр  Томас не мог одобрить эту мысль столь же быстро и безоговорочно; он размышлял и  колебался: это дело серьезное, девочка, достойным образом воспитанная, должна  быть и соответственно обеспечена, в противном случае, забрав ее из семьи, они  совершат не добро, а жестокость. Он думал о своих четверых детях, о двоих  сыновьях, о любви, что нередко вспыхивает у кузенов, и тому подобном; но едва  он стал осторожно высказывать свои возражения, как миссис Норрис прервала его и  ответила на них все, высказанные и невысказанные.    

— Любезный  сэр Томас, я полностью вас понимаю и отдаю должное великодушию и деликатности  ваших мнений, они, конечно же, всецело соответствуют вашим взглядам и  поведению; я совершенно согласна с вами в главном, что касается до  необходимости сделать все от нас зависящее, чтобы обеспечить дитя, за которое в  известном смысле каждый из нас берет на себя ответственность. И уж конечно,  ради такого случая я тоже внесу свою скромную лепту. Не имея собственных детей,  кого же, кроме детей моих сестер, могу я почитать достойными той малости, что у  меня есть?.. И я уверена, мистер Норрис уж такой справедливый, что… ну да вы  знаете, не мастерица я говорить и заверять. Да не убоимся мы доброго дела из-за  пустяка. Дайте девочке образование и надлежащим образом подготовьте ее к  вступлению в жизнь, и можно ставить десять против одного, что все наладится  безо всяких дополнительных расходов с чьей-либо стороны. Скажу прямо, нашей  племяннице, или, уж во всяком случае, вашей, сэр Томас, ежели она вырастет в  здешних местах, откроется множество возможностей. Не говорю, что в ней так же  будет видна порода, как в ее кузинах. Боюсь, что нет; но она будет введена в  общество при столь благоприятных обстоятельствах, что, по всей вероятности,  займет в нем подобающее место. Вы думаете о своих сыновьях… Но неужто вы не  понимаете, что уж этого менее всего можно опасаться — ведь они стали бы расти  вместе, как братья и сестры? То, чего вы страшитесь, совершенно невозможно. Я  не знаю тому ни единого примера. Напротив, это самый верный способ  предотвратить нежелательные отношения. Представьте, ежели она хорошенькая и Том  или Эдмунд увидят ее впервые через семь лет, вот тут, смею сказать, жди беды.  Самой мысли, что ей пришлось расти в отдалении ото всех нас, в бедности и  небрежении, было бы довольно, чтобы любой из наших милых, добросердечных  мальчиков в нее влюбился. Но ежели воспитывать ее с этих пор вместе с ними и  пускай она окажется даже ангельски хороша, все равно она будет для них всего  только сестрою.    

— В  ваших словах много правды, — отвечал сэр Томас, — и у меня и в мыслях  не было воздвигать воображаемые препятствия перед планом, каковой так  сообразуется с положением всех родственников. Я лишь хотел остеречь от  поспешных решений, и, чтобы это действительно принесло пользу миссис Прайс и  послужило к нашей чести, надо обеспечить девочку или почитать нашею  обязанностью обеспечить ее, как пристало женщине нашего сословия, в будущем,  когда в том возникнет необходимость, ежели судьба ее сложится не столь  благополучно, как вы с такой уверенностью предсказали.    

— Я  совершенно вас понимаю! — воскликнула миссис Норрис. — Вы само  великодушие и внимательность, и нам тут, конечно же, не о чем спорить. Вы ведь  знаете, ради блага тех, кого я люблю, я на все готова; и хотя никогда я не буду  питать к этой девочке и сотой доли тех чувств, какие питаю к вашим милым  деткам, потому как никоим образом не могу почитать ее до такой степени своею,  однако же, я не прощу себе, ежели не стану об ней заботиться. Разве она не дитя  моей сестры? И возможно ли для меня не поделиться с нею, ежели она будет в нужде,  последним куском? Любезный сэр Томас, при всех моих недостатках у меня доброе  сердце; и какая я ни бедная, а скорее откажу себе в самом необходимом, чем  поступлю невеликодушно. Так что, ежели вы не против, я завтра же напишу к моей  бедняжке сестре и сделаю ей это предложение: и коль скоро все будет улажено,  сама озабочусь доставить девочку в Мэнсфилд, вам не надобно об этом беспокоиться.  Вы ведь знаете, я не считаю за труд лишний раз побеспокоиться. Я нарочно для  того пошлю в Лондон Ненни, она остановится у своего родича-шорника, и мы  условимся, чтобы девочка там с нею и встретилась. Ее запросто могут отправить  из Портсмута в Лондон почтовой каретою, препоручив заботам любого внушающего  доверие попутчика. Среди пассажиров уж непременно окажется жена какого-нибудь  почтенного торговца.    

Сэр  Томас запротестовал единственно против родича Ненни, других возражений у него  не нашлось, тем самым место встречи заменили более пристойным, хотя и не столь  экономным; было сочтено, что все устроилось, и они уже заранее наслаждались  своим великодушным поступком. Строго говоря, радость, какую они испытывали, не  должна была бы быть одинакова, ибо сэр Томас исполнился решимости стать  истинным и неизменным покровителем маленькой избранницы, тогда как миссис  Норрис не имела ни малейшего намерения входить в какие-либо расходы на ее  содержание. Что до прогулок, разговоров, всяческих замыслов, тут миссис Норрис  было не занимать щедрости, и никто не превзошел бы ее в искусстве требовать  широты натуры от других; но любовь к деньгам была у ней равна любви  распоряжаться, и потратить денежки своих родных она умела не хуже, чем сберечь  свои кровные. Выйдя замуж за человека с доходом более скромным, чем ей хотелось  бы, она поначалу вообразила, будто необходимо во всем соблюдать весьма строгую  экономию; и то, чему сперва была причиною вынужденная расчетливость, в скором  времени пришлось ей по вкусу, стало предметом неустанного попечения,  обыкновенно направляемого на детей, коих у ней не было. Ежели надо было бы  содержать большое семейство, миссис Норрис никогда не сберегла бы свои деньги;  но такой заботой она не была обременена, и оттого ничто не препятствовало ее  бережливости и не убавляло довольства, какое приносил доход, что ежегодно  пополнялся и превышал их надобности. Увлеченная страстью к накопительству и при  этом не питая истинной привязанности к сестре, она готова была претендовать  единственно на честь придумать и привести в действие столь дорогостоящую  благотворительность; хотя, могло статься, она так плохо себя знала, что после  беседы с сэром Томасом возвращалась домой в счастливой уверенности, будто,  кроме нее, нет на свете сестры и тетушки, которой присуща была бы такая широта  натуры.    

Когда  разговор о сем предмете зашел вновь, она высказалась более определенно, и в  ответ на безмятежный вопрос леди Бертрам — «Куда девочку сперва привезут,  сестра, к тебе или к нам?» — сэр Томас не без удивления услышал, что миссис  Норрис ни в коем случае не может взять на себя присмотр за нею. Сэр Томас  полагал, что в доме приходского священника, у тетушки, не имеющей своих детей,  девочке будут особенно рады, но оказалось, он сильно ошибался. Миссис Норрис с  огорчением сказала, что поселить у них ребенка и думать нечего, по крайней  мере, при их теперешних обстоятельствах. Из-за незавидного состояния здоровья  бедняжки мистера Норриса это никак невозможно: он столь же не в силах  переносить шум, связанный с пребыванием в доме ребенка, как летать. Если его  перестанет мучить подагра, тогда, конечно, другое дело. Сама она не посмотрит  ни на какие неудобства и, в свой черед, будет с радостию брать племянницу к  себе. Но как раз сейчас все ее время до минуты отдано бедняжке мистеру Норрису,  с ним даже заговорить об этом нельзя, он наверняка тотчас расстроится.    

— Тогда  лучше ей приехать к нам, — невозмутимо заявила леди Бертрам.    

И сэр  Томас, подумав, прибавил с достоинством:    

— Да,  пускай ее дом будет у нас. Мы постараемся исполнить свой долг по отношению к  ней, и для нее, по крайней мере, уже то будет хорошо, что она найдет  сверстников и опытную гувернантку.    

— Воистину  так! — воскликнула миссис Норрис, — оба эти соображения очень важные,  и мисс Ли, конечно же, все равно трех девочек учить или только двух — никакой  разницы. Я и рада бы оказаться более полезной, но сами видите, я делаю все, что  в моих силах. Я не из тех, кто избегает хлопот, Ненни непременно поедет за нею,  как бы ни трудно мне было на три дня остаться без моей главной помощницы. Я  думаю, сестра, ты поместишь девочку в белую комнатку наверху, рядом с бывшей  детской. Это для нее самое подходящее место, совсем рядом с мисс Ли, и недалеко  от девочек, и до горничных рукой подать, любая поможет ей одеться и присмотреть  за одеждой, ты ведь, конечно, не думаешь, что Эллис или кто другой должен ей  прислуживать как нашим девочкам. Право, не вижу, куда бы еще ты могла ее  поместить.    

Леди  Бертрам не возражала.    

— Надеюсь,  она девочка добронравная и будет понимать, какое ей выпало редкостное счастье  иметь таких покровителей, — продолжала миссис Норрис.    

— Если  же нрав у ней окажется дурной, мы из-за наших собственных детей не сможем оставить  ее у нас, — сказал сэр Томас. — Но у нас нет оснований ждать такой  беды. Многое в ней нам, вероятно, захочется изменить, и надо быть готовыми к  вопиющему невежеству, к некоему убожеству взглядов и весьма неприятной  вульгарности манер, но эти недостатки не из числа неисправимых, или, во всяком  случае, они не опасны для окружающих. Будь она старше моих дочерей, я бы счел,  что ввести ее в дом затея весьма рискованная, но при том, как обстоит дело, надеюсь,  эта близость им ничем не повредит, а ей всячески пойдет на пользу.    

— Я  думаю в точности так же и это самое говорила сегодня утром мужу, —  воскликнула миссис Норрис. — Уже одно то, что она окажется в обществе  своих кузин, будет способствовать ее воспитанию. Даже если ее ничему не научит  мисс Ли, она наберется ума и благородства у них.    

— Надеюсь,  она не станет дразнить моего мопсика, — сказала леди Бертрам. — Мне  едва удалось отвадить от него Джулию.    

— Нам  предстоит одна сложность, миссис Норрис, — заметил сэр Томас. — Речь  идет о надлежащем различии, которое должно существовать между девочками, когда  они подрастут: как сохранить у моих дочерей сознание, кто они такие, без того,  чтобы они ставили кузину слишком уж низко, и как, не чересчур омрачая ее  настроение, не дать ей забывать, что она отнюдь не мисс Бертрам. Я не против,  чтобы они подружились, и никак не стал бы поощрять в своих дочерях ни малейшего  высокомерия по отношению к их родственнице, но все же она им не ровня. Их положение,  состояние, права, виды на будущее всегда будут несравнимы. Тут требуется  величайшая деликатность, и вы должны нам помочь в наших стараниях избрать  верную линию поведения.    

Миссис  Норрис заверила зятя, что она всецело к его услугам, и, хотя вполне согласна,  что задача это нелегкая, конечно же, он может надеяться, что уж они-то  справятся с ней без труда.    

Легко  поверить, что миссис Норрис написала сестре не напрасно. Миссис Прайс несколько  удивилась, что выбор остановили на девочке, когда у ней столько прекрасных  мальчиков, но с благодарностью приняла предложение и заверила родных, что ее  дочь девочка благонравная, добросердечная и, она надеется, у них не будет  причины отослать ее обратно. Далее она писала, что девочка хрупка и слабенькая,  но от перемены обстановки, без сомнения, окрепнет. Бедная женщина, вероятно,  думала, что перемена обстановки пошла бы на пользу всем ее многочисленным детям.    

 Глава 2    

     

Девочка  благополучно совершила долгое путешествие до Нортгемптона, где ее встретила тетушка  Норрис, гордая своим великодушием и своей миссией — приветствовать племянницу,  ввести в дом родных и вверить их доброте.    

Фанни в  ту пору было ровно десять лет, и хотя при первом знакомстве ее наружность ничем  особенным не привлекла, но ничем и не оттолкнула. Для своих лет была она  маленькая, личико без румянца, без иных бросающихся в глаза признаков красоты;  до крайности застенчивая и робкая, она избегала привлекать к себе внимание; но  в ее манерах, хотя и неловких, не ощущалось никакой вульгарности, голосок был  нежный, и, когда она разговаривала, видно было, как она мила. Сэр Томас и леди  Бертрам приняли ее очень сердечно, сэр Томас, видя, как она нуждается в  ободрении, старался всячески ее приветить, но натолкнулся на весьма неуместную  замкнутость, а леди Бертрам не приложила и половины его усилий, и там, где он  произносил десяток слов, обходилась одним, но благодаря всего лишь ее  добродушной улыбке девочка сразу же стала дичиться ее куда меньше, чем сэра  Томаса.    

Юное  поколение всё находилось дома и охотно, без замешательства внесло свою долю в церемонию  знакомства, по крайней мере, это можно было сказать о сыновьях, кои в свои  семнадцать и шестнадцать не по годам высокие, показались маленькой кузине  воплощением мужского великолепия. Девочки же, обе моложе братьев и куда больше  братьев трепетавшие перед отцом, который обратился к ним в этот час с  непомерной торжественностью, были несколько смущены. Но слишком привыкшие быть  на людях и слышать похвалы в свой адрес, они не знали ничего похожего на  истинную робость, и неуверенность кузины лишь прибавила им уверенности, так что  скоро они уже со спокойным равнодушием принялись разглядывать ее лицо и платье.    

В  семействе Бертрам дети были как на подбор, сыновья хороши собой, девочки, можно  сказать, настоящие красавицы, и все высокие, статные не по летам, и наружностью  они отличались от кузины столь же разительно, как и манерами, отшлифованными  воспитанием; и никому бы и в голову не пришло, что девочки так близки друг  другу по возрасту. Младшую сестру и Фанни разделяли всего два года. Джулии  Бертрам было только двенадцать, а Марии всего на год больше. Меж тем маленькая  гостья чувствовала себя глубоко несчастной. Всех их она боялась, стыдилась  себя, тосковала по оставленному дому и оттого не смела поднять глаз и говорила  едва слышно или сквозь слезы. Всю дорогу от Нортгемптона миссис Норрис твердила,  какое поразительное ей выпало счастье, и как велика должна быть ее  благодарность, и как примерно следует себя вести, и вот теперь девочка страдала  еще более от сознания, что это дурно — не чувствовать себя счастливой. Скоро  оказала себя еще и усталость от столь долгого путешествия. Напрасны были исполненные  самых добрых побуждений снисходительность сэра Томаса и настойчивые  предсказания тетушки Норрис, что девочка будет хорошей, напрасно улыбалась леди  Бертрам и усадила ее на диван рядом с собою и с мопсом, не утешил даже пирог с  крыжовником; она и двух кусочков не съела, как опять полились слезы, и,  подумав, что всего лучше ее успокоит сон, ее уложили в постель и оставили  избывать свои горести.    

— Начало  не очень многообещающее, — сказала миссис Норрис, когда Фанни  вышла. — После всего, что я говорила ей дорогою, я думала, она будет вести  себя лучше; я объяснила, как важно ей произвести хорошее впечатление при первой  встрече. Хотела бы я, чтобы в ней не было и толики угрюмости — ее мать, бедняжка,  всегда этим отличалась; но нам не следует забывать, что она еще ребенок, и вряд  ли ей можно ставить в вину, что она горюет, расставшись со своим домом, ведь  какой ни есть, это и вправду ее дом, и ей еще не понять, как изменится к  лучшему ее жизнь; но все-таки во всем должно соблюдать умеренность.    

Однако,  чтобы Фанни примирилась с незнакомым ей прежде Мэнсфилд-парком и с разлукой со  всем, к чему привыкла, потребовалось больше времени, чем склонна была ей дать  тетушка Норрис. Всю остроту ее чувств толком не понимали и потому относились к  ним без должного внимания. Никто не желал ей зла, но никто не собирался  утруждать себя ради ее спокойствия.    

Свободный  от занятий день, который назавтра предоставили девочкам Бертрам, чтобы они не  спеша познакомились со своей маленькой кузиной и развлекли ее, никак их не  сблизил. Узнав, что у ней всего две ленты и что она никогда не занималась  французским, они потеряли к ней интерес; а когда поняли, что, милостиво  исполнив для нее дуэт на фортепиано, никак ее не поразили своим искусством, им  только и пришло в голову щедро одарить ее кое-какими наименее любимыми своими  игрушками и предоставить ее самой себе, а потом они принялись за одно из тех занятий,  каким в ту пору отдавали предпочтение в свободное время — стали делать искусственные  цветы или попусту переводить золотую бумагу.    

Рядом с  кузинами или поодаль от них, в классной ли комнате, в гостиной, в садовой  аллее, Фанни все время чего-нибудь в ком-нибудь боялась, и всюду она  чувствовала себя несчастной и одинокой. Молчание леди Бертрам угнетало ее,  серьезное лицо сэра Томаса внушало благоговейный страх, а наставления тетушки  Норрис совсем подавляли. Кузины, старше нее по возрасту, унижали ее разговорами  о том, что она слишком мала ростом, приводили в смущенье, замечая ее робость.  Мисс Ли дивилась ее невежеству, горничные с презреньем смотрели на ее платье;  эти горести становились еще горше из-за мыслей о сестрах и братьях, для которых  она была неизменной участницей игр, наставницей и нянькой; глубокая печаль  снедала ее детское сердечко. Великолепие дома Бертрамов поражало ее, но утешить  не могло. Комнаты были слишком велики, она чувствовала себя в них скованно, она  боялась дотрагиваться до вещей — как бы чего не испортить, и двигалась по дому  с опаской, вечно чего-то страшась; часто уходила в свою комнату поплакать; и та  самая девочка, о которой, когда она вечером покидала гостиную, говорили, что  она, как и хотелось бы, кажется, сознает, какое редкостное ей выпало счастье,  каждый исполненный горестей день засыпала в слезах. Так прошла неделя, и по ее  тихому покорному поведению никто ничего не подозревал, пока однажды утром ее  кузен Эдмунд, младший из сыновей четы Бертрам, не застал ее плачущей на  лестнице, ведущей наверх.    

— Милая  кузиночка, — сказал он с присущей его превосходной натуре  мягкостью, — что такое случилось? — И, севши рядом с нею на  ступеньку, он всеми силами старался преодолеть ее смущенье оттого, что ее  застали врасплох, и уговаривал открыться ему. — Может быть, ей нездоровится?  или кто-нибудь на нее рассердился? или она повздорила с Марией или Джулией? или  чего-то не поняла из урока, он с радостью ей объяснит? Иными словами, не хочет  ли она, чтобы он что-нибудь ей принес или что-нибудь для нее сделал?    

Долгое  время ему только и удавалось от нее услышать, что «нет, нет… вовсе нет… нет, спасибо»,  но он все не отступался, и, лишь когда заговорил об ее родном доме, усилившиеся  рыдания объяснили ему, из-за чего она горюет. Он попытался ее утешить.    

— Ты  тоскуешь в разлуке с мамой, милая моя Фанни, — сказал он, — а это  значит, что ты очень хорошая девочка. Но помни, Фанни, ты ведь сейчас у родных,  у друзей, тебя все любят и все хотят, чтобы тебе было хорошо. Давай выйдем в  парк, и ты мне расскажешь про своих братьев и сестер.    

Продолжая  расспрашивать, Эдмунд понял, что, как ни милы девочке все ее братья и сестры,  есть среди них один, кто ей всех дороже. Это Уильям, об нем она говорила больше  всего, об нем больше всего тосковала. Уильям, старший брат годом старше нее,  постоянный ее собеседник и друг, во всякой беде защитник перед матерью (которая  любит его более всех остальных). Уильям не хотел, чтобы она уезжала… говорил,  что будет очень о ней скучать.    

— Но  уж наверно Уильям будет писать тебе письма.    

— Да,  он обещал, но сказал, пускай первая напишет она.    

— И  когда ж ты напишешь?    

Фанни  опустила голову и ответила, запинаясь, что не знает, у ней нет ни листка  бумаги.    

— Если  вся беда в этом, я дам тебе бумагу и все необходимое, и можешь писать к брату,  когда тебе вздумается. Ты будешь довольна, если сможешь ему писать?    

— Да,  очень.    

— Тогда  не надо откладывать. Идем со мной в малую гостиную, там мы найдем все, что  нужно, и никто нам не помешает, там сейчас никого нет.    

— Кузен…  а на почту письмо попадет?    

— Конечно,  это уж моя забота; его отправят со всеми остальными письмами; твой дядя заранее  оплатит его и оно не введет Уильяма в расход.    

— Дядя! —  испуганно повторила Фанни.    

— Когда  напишешь, я отнесу письмо папеньке, и он его франкирует.    

Фанни  подумала, что это будет дерзость, но больше противиться не стала: и они вместе  пошли в малую гостиную, там Эдмунд достал бумагу и разлиновал ее с такой  охотой, будто сам Уильям, только, пожалуй, еще аккуратнее. Он оставался с Фанни  все время, пока она писала, и, если надобно, пускал в ход свой перочинный ножик  или говорил, как пишется то или иное слово, и сверх этих забот, на которые она  отзывалась всей душой, выказал благожелательность к ее брату, что более всего  обрадовало ее. Собственной рукою он приписал привет своему кузену Уильяму и,  прежде чем запечатать письмо, вложил в него полгинеи. По этому случаю на Фанни  нахлынули такие чувства, что, ей казалось, она не способна их выразить, но само  ее лицо и несколько безыскусственных слов в полной мере передали ее  признательность и восторг, и теперь кузен почувствовал к ней интерес. Он еще  поговорил с нею, и все ею сказанное убедило его, что у ней любящее сердце и она  полна желания вести себя наилучшим образом; и ему ясно стало, что крайняя  уязвимость положения, в котором она оказалась, и крайняя робость и впредь дают  ей право на внимание. Прежде он никогда сознательно не обижал ее, но теперь  почувствовал, что она нуждается в большей доброте, и потому прежде всего  старался умалить ее страх перед окружающими, да еще надавал ей множество добрых  советов, вроде того, что надобно играть с Марией и Джулией и быть как можно  веселее.    

С этого  дня Фанни стало уютнее. Она поняла, что у ней появился добрый друг, и от этого  стала держаться уверенней со всеми остальными. Мэнсфилд-парк уже не казался  таким чужим, а его обитатели такими грозными, и, если кое-кого она еще побаивалась,  она хотя бы постепенно узнавала их привычки и училась наилучшим образом к ним  применяться. Некоторая достойная сожаления неотесанность и угловатость, что  поначалу доставляли неприятные минуты всем, и прежде всего ей самой,  сгладились, как тому и следовало быть, и она уже, в сущности, не боялась  показываться на глаза дяде и не слишком пугалась, услыхав голос тетушки Норрис.  Теперь кузины уже не тяготились ею и приглашали изредка в свои игры. Хотя,  оттого что была она моложе и слабее, они не считали, что она достойна постоянно  проводить время в их обществе, но в удовольствиях и забавах им иной раз бывало  не обойтись без третьего, да еще когда этот третий такой услужливый и  покладистый; и если тетушка расспрашивала их об ее промахах или брат Эдмунд убеждал  их, что Фанни вправе рассчитывать на их доброту, они не могли не признать, что  «Фанни довольно милая».    

Сам  Эдмунд был неизменно добр, а что до Тома, она не видела от него ничего плохого,  он всегда слегка над нею подшучивал, семнадцатилетнему юноше это казалось  подходящим обращением с десятилетним ребенком. Том только еще вступал в жизнь,  радость била в нем ключом, и, как истый старший сын, чувствующий, что рожден  лишь для того, чтобы сорить деньгами и получать удовольствие, он был расположен  ко всем и вся. Доброту по отношению к маленькой кузине он выражал в полном  согласии со своим положением и правами: иной раз делал ей милые подарки и  посмеивался над нею.    

Когда  наружность и настроение девочки улучшились, сэр Томас и тетушка Норрис стали  думать о своем благодеянии с еще большим удовлетворением; и очень скоро между  ними было решено, что хотя умной ее никак не назовешь, зато она выказала  склонность к послушанию и, пожалуй, особых хлопот с ней не будет. Невысокого  мнения об ее способностях придерживались не только они. Фанни и умела всего  лишь читать, рукодельничать да писать, ничему другому ее не научили; и когда  кузины обнаружили, что она понятия не имеет о многом, с чем сами они давно  знакомы, они сочли ее невероятной тупицею, и первые две-три недели в  подтверждение этого то и дело рассказывали в гостиной что-нибудь новенькое.    

— Мамочка,  дорогая, вы только подумайте, кузина не может правильно расположить ни одно  государство на карте Европы… Или — кузина не может показать главные реки  России… Или — она слыхом не слыхала про Малую Азию… Или — она не знает, какая  разница между акварельными красками и цветными карандашами!.. Как же так!.. Вы  когда-нибудь слыхали о такой тупости?    

— Это,  конечно, нехорошо, детка, — вступалась тактичная тетушка, — но нельзя  ждать, чтобы все и каждый были такими же развитыми да способными, как ты сама.    

— Но,  тетушка, она уж такая невежда! Вы знаете, вчера вечером мы ее спросили, в какую  сторону она поедет, чтобы попасть в Ирландию, и она сказала, она переправится  на остров Уайт. Она только и думает, что об острове Уайт, она называет его  просто Остров, будто других островов вообще нет на свете. Да я бы сгорела со  стыда еще задолго до ее лет; если б вот так ничего не знала. Я уж и не помню, с  каких пор я знаю много всего, об чем она еще и сейчас не имеет ни малейшего  понятия. Тетушка, мы ведь давным-давно выучили, какие короли были в Англии, кто  после кого взошел на престол и какие при этом были важнейшие события.    

— Да,  и римских императоров давно знаем, еще с Северия, — прибавила вторая  кузина. — Да сколько языческих мифов, и все металлы, и металлоиды, и  планеты, и знаменитых философов.    

— Ну  конечно, мои дорогие, но Господь наградил вас обеих замечательной памятью, а у  вашей бедняжки кузины, может, и вовсе ее нет. Память бывает очень разная, как и  все прочее, и потому надобно быть снисходительными к кузине, сожалеть об ее  несовершенстве. И запомните, если вы такие сами умницы и так преуспеваете в  ученье, вам надобно быть скромными: потому что, сколько бы вы уже ни знали, вам  предстоит узнать еще куда больше.    

— Да,  конечно, до того, как мне исполнится семнадцать. Но я еще расскажу вам про  Фанни, это так странно и так глупо. Вы знаете, она говорит, что не хочет  учиться музыке и рисованию.    

— Конечно,  моя дорогая, это и вправду очень глупо и показывает, как основательно ей недостает  способностей и стремления к самоусовершенствованию. Но если хорошенько  подумать, пожалуй, так оно и лучше, потому что хотя, как вы знаете (благодаря  мне), ваши папенька и маменька по доброте своей воспитывают ее вместе с вами,  однако же ей вовсе нет надобности быть такой же образованной, как вы, —  напротив того, гораздо желательней, чтоб в этом было некоторое отличие.    

Таковы  были советы, с помощью которых миссис Норрис старалась воспитать души своих  племянниц; и не удивительно, что при всех их многообещающих талантах и рано  приобретенных знаниях, они были вовсе лишены не столь широко распространенных  склонностей к самопознанию, великодушию и смирению. Они получали превосходное  воспитание, которое касалось всего, кроме их характера. Сэр Томас не знал, чего  им недостает, потому что, хотя и относился к отцовским обязанностям поистине  ревностно, внешне отцовскую любовь не проявлял, и его сдержанность мешала детям  давать при нем волю чувствам.    

Леди  Бертрам не уделяла образованию дочерей ни малейшего внимания. Для подобных забот  у ней не хватало времени. Нарядно одетая, она целыми днями сидела на диване и  занималась каким-нибудь бесконечным рукодельем, никому не нужным и некрасивым,  думая при этом все больше о своем мопсе, а не о детях, но относилась к ним  очень снисходительно, если только они не докучали ей, и во всех важных делах  следовала советам сэра Томаса, а в заботах помельче — своей сестры. Будь у нее  больше свободного времени, чтобы посвятить его дочерям, она бы, вероятно,  сочла, что в этом нет необходимости, ведь они на попечении гувернантки, и у них  прекрасные учителя, чего же еще надобно. А что до Фанниной тупости в ученье,  «можно только сказать, это весьма прискорбно, но иные люди и вправду тупы, так  что Фанни должна стараться, не жалея сил; ничего другого тут не придумаешь; и  надобно прибавить, что, кроме такой неспособности, она, леди Бертрам, не видит  в бедняжке ничего плохого, к тому же девочка всегда так ловко и проворно  исполняет поручения и приносит все, за чем ее ни пошлешь».    

При всей  своей робости и пробелах в знаниях Фанни прижилась в Мэнсфилд-парке и, постепенно  привязываясь к нему все сильней, почти как к родному дому, росла не вовсе  безрадостно в окружении кузенов и кузин. Мария и Джулия были не злы по натуре,  и, хотя своим поведением нередко унижали Фанни, она была о себе такого  невысокого мнения, что не чувствовала обиды.    

Примерно  в ту пору, когда она вошла в семью, леди Бертрам, из-за небольшого нездоровья и  великой лености, отказалась от дома в Лондоне, где прежде проводила каждую  весну, и жила теперь постоянно за городом, предоставив сэру Томасу исполнять  его обязанности в парламенте и жить отныне с большим, а быть может, и с меньшим  комфортом, вызванным ее отсутствием. Тем самым за городом обе мисс Бертрам  продолжали упражнять память, разучивать на фортепиано дуэты и становились  высокими и женственными; и их отец видел, что наружностию, поведением и  достоинствами они делались такими, какими ему и хотелось их видеть. Старший сын  рос беспечным расточителем и уже доставил отцу немало тревог; но от остальных  детей можно было ждать только хорошего. Дочери, пока носят имя Бертрам, будут  лишь способствовать его украшению, а расставшись с ним, без сомнения, соединят  свое семейство с другими, столь же почтенными и родовитыми; характер же  Эдмунда, отменный здравый смысл и сильно развитое чувство справедливости  служили наилучшим образом к пользе, чести и счастью его самого и всех его  близких. Ему предстояло стать священником.    

За  довольством и заботами, которые доставляли сэру Томасу собственные дети, он не  забывал делать все возможное для детей миссис Прайс; он щедро помогал ей в  образовании и дальнейшем устройстве сыновей, когда они достаточно подросли и  пора было избрать для них постоянное поприще; и Фанни, хотя почти вовсе  разлученная со своей семьей, искренне радовалась всякий раз, как слышала о  любом проявлении доброты по отношению к ним, любой малости, что сулила перемены  к лучшему в их положении и поведении. Однажды, всего лишь однажды за многие  годы ей выпало счастье побыть с Уильямом. Остальных же она никогда не видела;  казалось, никто и не думал, что она когда-нибудь опять приедет к ним, пусть  даже только погостить, казалось, дома никому она не нужна; но Уильяма,  вскорости после ее отъезда решившего стать моряком, перед уходом в плаванье  пригласили в Нортгемптоншир провести неделю с сестрой. Горячую привязанность,  проявившуюся при встрече, беспредельный восторг оттого, что они вместе, часы  радостного веселья и минуты серьезных разговоров — все это можно представить;  так же как бодрость и радость жизни, не оставлявшие брата даже и в последние  минуты, и горе сестры, когда он уехал. По счастью, он гостил в Мэнсфилд-парке в  рождественские праздники, и Фанни могла сразу же искать утешения у кузена  Эдмунда; а он чудесно живописал ей, чем Уильяму предстоит заниматься сейчас и  кем он станет в дальнейшем, и постепенно Фанни пришлось признать, что в их  разлуке, возможно, есть кое-какой смысл. Дружба Эдмунда никогда ее не  обманывала: окончание Итона и переход в Оксфорд ничуть не изменили его доброго  нрава, лишь дали ему возможность чаще проявляться. Нисколько не кичась тем, что  делает больше других, и нисколько не опасаясь, что делает слишком много, он  неизменно и преданно пекся о благе девочки и со вниманием относился к ее  чувствам, стараясь, чтобы ее достоинства были поняты и чтобы она преодолела  неуверенность в себе, которая мешала им стать более очевидными; она находила у  него советы, утешение и ободрение.    

Все  прочие мало ею интересовались, и поддержка его одного не могла приблизить к ним  Фанни, однако же его внимательность была чрезвычайно важна в другом отношении:  помогала совершенствовать ее ум и расширять получаемые от этого удовольствия.  Он знал, что она девочка смышленая, понятливая, к тому же исполнена здравомыслия  и любви к чтению, которое, должным образом направленное, уже само по себе есть  образование. Мисс Ли учила ее французскому и слушала, как она читает ежедневный  урок из истории; но Эдмунд рекомендовал ей книги, которые завораживали ее в  часы досуга, он развивал ее вкус и поправлял ее суждения; чтение шло ей на  пользу, так как Эдмунд беседовал с нею о прочитанном и благоразумной похвалою  делал книгу еще привлекательнее. В ответ на его помощь Фанни любила его более  всех на свете, кроме Уильяма; сердце ее принадлежало им двоим.    

 Глава 3    

     

Первое  важное событие в семье, смерть мистера Норриса, произошло, когда Фанни было  около пятнадцати лет, и за ним неизбежно последовали перемены и новшества.  Расставшись с домом приходского священника, миссис Норрис сначала переехала в  Мэнсфилд-парк, а после в деревню, в скромный домик, принадлежащий сэру Томасу,  и в потере мужа утешилась мыслью, что прекрасно может обойтись без него, а в  сокращении своих средств — очевидною необходимостью более строгой экономии.    

Приход  предназначался Эдмунду, и, умри его дядюшка несколькими годами ранее, он был бы  отдан кому-то из знакомых священнослужителей, чтобы перейти к Эдмунду, когда  возраст позволит ему принять сан. Но расточительство Тома, предшествовавшее  этому событию, было столь велико, что пришлось передать освободившееся место  другому кандидату, и младший брат вынужден был расплачиваться за удовольствия  старшего. Имелся и другой семейный приход, который, в сущности, придерживали  для Эдмунда; но хотя благодаря сему обстоятельству совесть мучила сэра Томаса и  несколько меньше, он полагал подобный выход из положения несправедливым и  всячески старался внушить это убеждение старшему сыну, в надежде, что оно подействует  куда более, нежели все то, что он говорил или делал прежде.    

— Мне  стыдно за тебя, Том, — с величайшим достоинством сказал он. — Мне  стыдно за то средство, к коему я вынужден прибегнуть, и я полагаю, тебя можно  пожалеть за то чувство, какое ты испытываешь сейчас по отношению к брату. На  десять, двадцать, тридцать лет, а может быть, и на всю жизнь ты лишил Эдмунда  более чем половины дохода, который он должен был получать. В будущем, возможно,  я или ты еще сумеем обеспечить ему более высокое положение (я очень на это  надеюсь); но не следует забывать, что, как ни хороша оказалась бы возможность,  которую мы сумеем ему предоставить, с нашей стороны это будет лишь справедливое  возмещение, на которое он, безусловно, вправе рассчитывать, и что никакая  возможность не сравнится с тем преимуществом, от коего он сейчас вынужден  отказаться из-за срочности твоих долгов.    

Том  слушал не без стыда и не без огорчения; но, постаравшись поскорее скрыться с  глаз отца, он уже очень скоро с веселым эгоизмом размышлял, что, во-первых, его  долг и вполовину не так велик, как у иных его приятелей, во-вторых, выговор  отца прескучен, и в-третьих, будущий приходский священник, кто бы он ни был,  всего вероятней, вскорости умрет.    

После  кончины мистера Норриса кандидат на его место, некий доктор Грант, по праву получил  приход, приехал в Мэнсфилд и, оказавшись сорокапятилетним здоровяком, как будто  должен был бы обмануть ожидания мистера Бертрама. Но нет, «это малый  апоплексического склада, с короткой шеей, и, ежели его усердно потчуют хорошей  стряпней, он не заживется на свете».    

У  доктора Гранта была жена лет на пятнадцать моложе, а детей не было, и соседи по  обыкновению благосклонно отзывались об них как о людях почтенных и приятных.    

Теперь,  как надеялся сэр Томас, пришла пора свояченице принять участие в их племяннице,  ибо оттого, что положение миссис Норрис изменилось, а Фанни подросла, казалось,  не только исчезли причины, мешающие им жить вместе, но все самым решительным  образом этому способствовало; а поскольку его собственные обстоятельства стали  менее благоприятны, нежели прежде, так как в добавление к мотовству старшего  сына он потерпел убытки в Вест-Индии, ему было бы желательно освободиться от  затрат на ее содержание и от обязательств обеспечивать ее в будущем. Совершенно  уверенный, что так оно и должно быть, сэр Томас упомянул об этом жене; и  случилось так, что, когда впервые после разговора с мужем она опять об этом  вспомнила, Фанни была тут же, и тетушка спокойно заметила:    

— Итак,  Фанни, ты нас покидаешь и будешь жить у моей сестры. Ты довольна?    

Фанни  так поразилась, что только и была в силах повторить слова тетушки «Покидаю  вас?».    

— Да,  милочка, отчего ты так удивлена? Ты живешь у нас уже пять лет, а моя сестра  всегда хотела взять тебя к себе, когда мистера Норриса не станет. Но ты все  равно должна быть на высоте и следовать моим урокам.    

Для  Фанни новость была столь же неприятна, сколь и неожиданна. Она никогда не  видела никакого добра от тетушки Норрис и оттого не могла ее полюбить.    

— Мне  так жалко будет вас покинуть, — запинаясь, сказала она.    

— Уж  наверно жалко, а как же иначе. Я думаю, с тех пор как ты переступила порог  нашего дома, у тебя не было особых причин для огорчений.    

— Надеюсь,  я не была неблагодарной, тетушка, — скромно сказала Фанни.    

— Нет,  милочка, надеюсь, что нет. Я всегда считала тебя очень хорошей девочкой.    

— И  мне уже никогда тут не жить?    

— Никогда,  дорогая. Но у тебя, без сомнения, будет уютный дом. Да и какая тебе разница,  здесь ли жить или у миссис Норрис.    

Фанни  вышла из комнаты с глубокой печалью на сердце; она чувствовала, что разница  будет не маленькая, о жизни с тетушкой Норрис она думала безо всякого  удовольствия. Едва повстречавшись с Эдмундом, она поведала ему свое горе.    

— Кузен, —  сказала она, — меня ждет перемена, и она меня совсем не радует. И хотя  часто благодаря твоим уговорам я примирялась с тем, что поначалу было мне не по  душе, на этот раз ты не сможешь меня уговорить. Мне предстоит навсегда  переселиться к тетушке Норрис.    

— Вот  как!    

— Да,  тетушка Бертрам сегодня мне об этом сказала. Все уже условлено. Я должна  покинуть Мэнсфилд-парк и отправиться в Белый коттедж, наверно, как только она  туда переедет.    

— Знаешь,  Фанни, если бы тебе это не было неприятно, я бы сказал, что это превосходный  план. — Нет-нет, кузен!    

— Все  прочее говорит в его пользу. Желая взять тебя к себе, тетушка поступает весьма  благоразумно. Она выбирает друга и компаньонку как раз там, где надобно, и я  рад, что ее любовь к деньгам не помешала этому. Ты будешь для нее тем, чем  должна быть. Я надеюсь, это не слишком огорчает тебя, Фанни.    

— Очень  огорчает. Совсем мне это не по душе. Я люблю этот дом, все в этом доме. Там я  ничего не полюблю. Ты же знаешь, с нею мне всегда не по себе.    

— Я  не стану говорить о том, как она обращалась с тобой, когда ты была маленькая.  Но она так же обращалась со всеми нами, или почти так же. Она никогда не умела  быть приветливой с детьми. Но теперь ты уже в таком возрасте, когда с тобой  надо обращаться лучше. По-моему, она уже держится лучше, а когда ты станешь ее  единственной компаньонкой, она уж непременно станет тобою дорожить.    

— Никогда  никто не станет мною дорожить.    

— Что  этому мешает?    

— Все…  мое положение… моя глупость… нескладность.    

— Что  до твоей глупости и нескладности, милая Фанни, поверь мне, нет в тебе ничего подобного,  разве что ты употребляешь эти слова в неверном смысле. Нет решительно никаких  причин, почему бы тобою не стали дорожить там, где тебя знают. Ты обладаешь  здравым смыслом и милым нравом, и, я уверен, у тебя благодарное сердце, и на  добро ты всегда пожелаешь ответить добром. Для друга и компаньонки нет на свете  качеств лучше этих.    

— Ты  слишком добр, — сказала Фанни, краснея от такой похвалы. — Как же я  сумею отблагодарить тебя за то, что ты такого хорошего мнения обо мне? Ох,  кузен, если мне придется уехать, я всегда, до последней минуты жизни буду  помнить твое великодушие.    

— Ну,  конечно, Фанни, в такой дали, как Белый коттедж, я надеюсь, ты будешь меня помнить.  Ты говоришь так, будто уезжаешь за две сотни миль, а не всего лишь на другой  конец парка. Ты будешь членом нашей семьи почти как до сих пор. Оба семейства  будут видеться каждый Божий день. Вся разница только в том, что, живя с  тетушкой, ты перестанешь оставаться в тени — и так и следует. Здесь, у нас,  всегда находится кто-то, за чью спину ты можешь спрятаться, а вот у тетушки  Норрис придется тебе говорить самой за себя.    

— Прошу  тебя, пожалуйста, не говори так!    

— Я  должен это сказать и говорю это с удовольствием. Миссис Норрис сейчас куда  больше подходит для попечения о тебе, чем леди Бертрам. Для того, кем она  действительно интересуется, она многое может сделать, такая у нее натура, и она  заставит тебя по справедливости оценить твои природные достоинства.    

— Мне  видится все это не так, как тебе, — со вздохом сказала Фанни, — но  надо бы поверить, что прав скорее ты, а не я, и я очень благодарна тебе, что ты  стараешься примирить меня с неизбежным. Если бы думать, что тетушке я и вправду  небезразлична, было бы восхитительно чувствовать, что для кого-то я что-то  значу!.. Ведь я знаю, здесь я ни для кого ничего не значу, и однако я так люблю  Мэнсфилд-парк.    

— С  Мэнсфилд-парком ты не расстанешься, Фанни, ты расстанешься только с домом. Ты,  как и прежде, будешь вольна гулять и в парке и в саду. Даже твое привязчивое  сердечко не должно пугаться такой ничтожной перемены. Ты будешь ходить по тем  же дорожкам, в той же библиотеке будешь выбирать книги, тех же людей будешь  встречать, на той же лошадке ездить верхом.    

— Да,  правда. Милый мой серый пони. Ах, кузен, как я вспомню, до чего меня пугала верховая  езда, с каким страхом я слушала, когда говорили, что она пойдет мне на пользу  (бывало, стоит дядюшке заговорить о лошадях, меня бросает в дрожь)… как  подумаю, сколько же ты потратил усилий, чтобы урезонить меня, уговорить не  бояться и убедить, что я вскоре полюблю ездить верхом, я чувствую, что ты  всегда прав, и начинаю надеяться, что твои предсказанья, как всегда, окажутся  верны.    

— И  я совершенно убежден, что жизнь с миссис Норрис так же благотворно подействует  на твою душу, как верховая езда на здоровье… и вдобавок послужит к твоему  счастью.    

Так  окончилась их беседа, и хотя она могла сослужить Фанни хорошую службу, без нее  вполне можно было бы обойтись, так как тетушка Норрис вовсе не имела намерения  брать Фанни к себе. При настоящем положении дел она только и думала, как бы  этого избежать. Чтобы никто не ждал от нее ничего подобного, она выбрала для  себя самое маленькое жилище в мэнсфилдском приходе, которое при этом не умаляло  бы ее достоинства; Белый коттедж только и мог вместить ее со слугами и еще  оставалась комнатка для какой-нибудь гостьи, на чем миссис Норрис особливо  настаивала: при жизни мужа лишние комнаты никогда не требовались, а теперь она  всякий раз непременно упоминала о необходимости такой комнаты. Однако же  никакие ее предосторожности не помешали заподозрить ее в добром намерении; а,  быть может, именно разговор о необходимости лишней комнаты и ввел сэра Томаса в  заблуждение, заставил предположить, что комната предназначается для Фанни.  Уверенность в этом вскоре прозвучала в небрежном замечании леди Бертрам при  разговоре с миссис Норрис:    

— Я  думаю, сестра, нам теперь не к чему держать мисс Ли, раз Фанни будет жить у  тебя.    

Миссис  Норрис даже вздрогнула.    

— У  меня, дорогая леди Бертрам? Что вы хотите этим сказать?    

— А  разве она не переедет к тебе?.. Я думала, ты уже условилась обо всем с сэром  Томасом?    

— Это  я-то? Ничего подобного. Я и слова об этом не сказала с сэром Томасом, и он со  мною тоже. Фанни будет жить со мной! У меня и в мыслях такого не было, да и ни  одна душа, кто хорошо знает нас обеих, никогда б того не пожелала. Боже  милостивый, да что мне с нею делать?.. Это я-то! бедная, беспомощная, одинокая  вдова, ни на что не годная, сломленная несчастьями — что мне делать с  пятнадцатилетней девушкой! С девушкой в ее летах, в тех самых летах, когда ото  всех окружающих требуются особое внимание и заботы, и подвергаются испытанию  даже самые жизнерадостные характеры. Да нет же, не мог сэр Томас и вправду  ожидать от меня этого! Ведь сэр Томас мой искренний друг. Нет-нет, кто желает  мне добра, нипочем не мог бы такое предложить. Как же так случилось, что сэр  Томас заговорил с вами об этом?    

— Право,  не знаю. Наверно, он думал, что так будет лучше?    

— Но  что именно он сказал?.. Не мог он сказать, что желает, чтобы я взяла Фанни. Да  нет же, в сердце своем не мог он этого желать.    

— Нет,  он только сказал, он думает, что это вполне вероятно… и я тоже так подумала. Мы  оба подумали, что это будет тебе утешением. Но если тебе это не по душе, тогда  и говорить больше не о чем. Фанни нам не обуза.    

— Дорогая  сестрица! Подумайте сами, как она может быть мне хотя каким-то утешением в моем  бедственном положении? Я ведь несчастная, горькая вдова, я лишилась добрейшего,  несравненного мужа, здоровье мое потеряно в уходе за ним и неустанном  попечении, душевное состояние мое и того хуже, и не будет уже мне покоя на этом  свете, средств моих едва хватит, чтобы жить как подобает женщине благородного  сословия и не позорить памяти дорогого усопшего, — какое же мне может быть  утешение, ежели я возложу на себя заботу о Фанни! Ежели б я могла пожелать  этого ради себя, я нипочем не совершила бы такой несправедливости по отношению  к бедняжке. Она в хороших руках, и ей это, без сомнения, на пользу. А я уж как  могу должна сама справляться со своими горестями и затруднениями.    

— Значит,  ты не против жить совсем одна?    

— Дорогая  леди Бертрам, какой же еще может быть мой удел, кроме одиночества? Время от времени,  я надеюсь, в моем домике погостит кто-нибудь из приятельниц, но по большей  части я буду проводить свои дни в полном уединении. Только бы мне удалось  сводить концы с концами, о большем я не прошу.    

— Я  надеюсь, сестpa, если подумать, дела твои не вовсе уж плохи. Сэр Томас говорит,  у тебя будет шестьсот фунтов в год.    

— Я  не жалуюсь, леди Бертрам. Я знаю, мне уже нельзя жить как прежде, мне теперь  следует по одежке протягивать ножки и научиться лучше хозяйничать. Прежде я  вела хозяйство на слишком широкую ногу, а теперь не стану стыдиться экономить.  Положение мое изменилось столь же заметно, как и доход. От несчастного мистера  Норриса как от приходского священника требовалось очень много такого, чего  никто не вправе ожидать от меня. Никто не представляет, сколько шло с нашего  стола всяким случайным посетителям. В Белом коттедже надо будет лучше за всем  присматривать. Я непременно должна жить по средствам, не то буду очень  несчастна; и, признаться, я получу величайшее удовлетворение, если сумею  сделать более того — к концу года отложу небольшую сумму.    

— Уж  конечно, сумеешь. Ты ведь всегда откладываешь, правда?    

— Моя  цель, леди Бертрам, быть полезной тем, кто останется после меня. Если я хочу  быть богаче, так это ради ваших детей. Более мне заботиться не о ком, но мне  приятно будет думать, что я сумела оставить им кое-какую малость, которая никак  им не помешает.    

— Ты  очень добра, но не тревожься о них. Они, без сомненья, будут хорошо обеспечены.  Сэр Томас об этом позаботится.    

— Но  ведь ежели владения на Антигуа будут приносить столь малый доход, сэр Томас окажется  несколько ограничен в средствах.    

— Ну,  это-то скоро уладится. Сэр Томас уже написал по этому поводу.    

— Что  ж, леди Бертрам, — сказала миссис Норрис, собравшись уходить. — Я  только могу сказать, что мое единственное желание — быть полезной вашему  семейству… и ежели сэр Томас когда-нибудь опять заговорит о том, что я возьму к  себе Фанни, вы сможете ему сказать, что при моем здоровье и душевном состоянии  об этом не может быть и речи… к тому же у меня и места для нее не будет, ведь  мне необходимо иметь комнату на случай, если кто-нибудь приедет погостить.    

Леди  Бертрам пересказала мужу этот разговор достаточно подробно, чтобы он мог убедиться,  как сильно он ошибался относительно намерений свояченицы; и теперь та могла  быть совершенно спокойна, что он ничего от нее не ждет и не позволит себе  никаких намеков. Его лишь удивляло ее нежелание сделать хоть что-нибудь для  племянницы, которую она первая сочла нужным взять на попечение; но поскольку  она заранее позаботилась, чтобы он, как и леди Бертрам, понял, что все, чем она  владеет, предназначается их семейству, он быстро примирился с некоей ее  особенностью, которая, служа к выгоде и пользе их семейства, даст ему  возможность лучше обеспечить Фанни самому.    

Фанни  вскорости стало известно, что ее страхи из-за переезда напрасны, и, узнав об  этом, она так открыто, искренне обрадовалась, что это несколько утешило Эдмунда  в его разочаровании из-за несбывшейся надежды на то, что, по его мнению, должно  было послужить к ее вящей пользе. Миссис Норрис переехала в Белый коттедж,  Гранты заняли дом приходского священника, и, когда эти события остались позади,  несколько времени все в Мэнсфилде шло по-старому.    

Чета  Грантов, показав склонность к дружелюбию и общительности, вызвала у большинства  своих новых знакомых величайшее удовлетворение. Были у них и свои недостатки, и  миссис Норрис вскорости их обнаружила. Доктор Грант очень любил поесть, и ему  всякий день требовались обильные обеды; а миссис Грант, вместо того чтобы  умудряться потакать его пристрастию при самых скромных расходах, назначила  своей кухарке почти столь же щедрое жалованье, как в Мэнсфилд-парке, и сама  почти никогда не показывалась ни в кладовой, ни в кухне. Говоря о таких поводах  для недовольства или о количестве сливочного масла и яиц, которые поглощались в  доме нового священника, миссис Норрис была не в силах сохранять сдержанность.  Кто ж, как не она, любил изобилие и гостеприимство… кто ж, как не она, терпеть  не мог всяческую скаредность… в ее время приходский дом, уж конечно, никогда не  испытывал недостатка во всякого рода удобствах, об нем никогда нельзя было  сказать дурного слова, но то, как дом ведется сейчас, понять невозможно.  Женщина с замашками аристократки в сельском приходе не к месту. Миссис Грант  полезно было бы заглянуть в кладовую в Белом коттедже. Ведь кого ни спросишь,  все говорят, что миссис Грант более пяти тысяч никогда и не имела.    

Леди  Бертрам слушала подобные обличительные речи без особого интереса. Вникать в промахи  миссис Грант, несовместные с представлением о бережливой хозяйке, она не могла,  но красавица в ней была жестоко оскорблена тем, что, не отличаясь  привлекательной наружностью, миссис Грант так хорошо устроилась на свете, и  свое удивление по этому поводу она высказывала столь же часто, хотя и не столь  многословно, как миссис Норрис — свое по тому другому поводу.    

С этих  обсуждений не минуло и года, а в жизни семейства Бертрам произошло новое событие  такой важности, что по праву должно было занять кое-какое место в мыслях и  разговорах сестер. Сэр Томас счел необходимым сам отправиться на Антигуа, чтобы  лучше там всем распорядиться, и взял с собою старшего сына в надежде оторвать  его от дурных знакомств дома. Они покинули Англию, предполагая пробыть в  отъезде год.    

Необходимость  сей меры из-за состояния денежных дел и надежды, что она послужит к пользе  сына, примирили сэра Томаса с решением покинуть семью и препоручить дочерей в  столь решающем для их развития возрасте руководству других. Он не мог полагать,  что леди Бертрам способна вполне им его заменить или хотя бы надлежащим образом  исполнить обязанности матери, но был достаточно уверен в бдительном внимании  миссис Норрис и в рассудительности Эдмунда и потому уехал не опасаясь, что они  останутся без необходимого руководства.    

Леди  Бертрам совсем не нравилось, что супруг ее оставил; но ее не волновали ни  тревога об его безопасности, ни забота об его удобстве, поскольку была она из  тех людей, которые полагают, что ни для кого, кроме них самих, не существует  ничего опасного, трудного или утомительного.    

В связи  с этим новым событием более всех других следовало пожалеть обеих мисс Бертран;  не оттого, что они огорчались, но оттого, что не испытывали огорчения. Отец не  пользовался их любовью, он никогда, казалось, особенно не потворствовал их  развлечениям, и его отъезд был им, к сожалению, весьма приятен. Теперь можно  было забыть обо всех ограничениях; и вовсе не стремясь к удовольствию, которое  сэр Томас, вероятно, им бы запретил, они тотчас почувствовали, что стали сами  себе хозяйки и могут угождать любой своей прихоти. Фанни испытала такое же облегченье,  как и ее кузины, и вполне это понимала, но, от природы более совестливая,  полагала это неблагодарностью и искренне горевала оттого, что не горюет. Сэр  Томас так много сделал для нее и для ее братьев, а теперь уехал, и может быть,  никогда не вернется!.. и проводить его без единой слезинки!.. это же постыдная  бесчувственность. Более того, в последнее утро он высказал надежду, что  следующей зимою ока, возможно, опять увидится с Уильямом, и велел, как только  станет известно, что его эскадра прибыла в Англию, написать ему и пригласить в  Мэнсфилд. Какое внимание, какая доброта!.. И если бы еще, говоря так, он  улыбнулся или назвал ее «милая Фанни», вся его прежняя хмурость и холодное  обращение с ней были бы забыты. Но под конец сэр Томас прибавил: «Ежели Уильям  и вправду приедет в Мэнсфилд, я надеюсь, он сможет убедиться, что долгие годы,  пока вы не виделись, не прошли для тебя без пользы… хотя, боюсь, он заметит,  что в шестнадцать лет его сестра в некоторых отношениях осталась такою же,  какой была в десять», — и эти слова жестоко ее обидели. Когда сэр Томас  уехал, Фанни горько плакала, вспоминая эти слова, а кузины, видя ее  покрасневшие глаза, сочли ее лицемеркой.    

 Глава 4    

     

Том  Бертрам в последнее время так редко бывал дома, что скучать об нем можно было  разве только на словах; и леди Бертрам вскоре лишь диву давалась, как хорошо  они обходятся и без сэра Томаса, как хорошо сумел его заменить Эдмунд, который  самолично принимал решения, разговаривал с управляющим, переписывался с  поверенным в делах, улаживал недоразумения со слугами, и при этом в каждой  мелочи оберегал ее от возможной усталости и напряжения, предоставляя ей лишь  самой адресовать письма.    

Были  получены первые сведения, что после приятного плавания путешественники благополучно  прибыли на Антигуа, хотя дошли они не прежде, чем миссис Норрис позволила себе  предаться невероятнейшим страхам, стараясь всякий раз, как заставала Эдмунда в  одиночестве, приобщить к ним и его; в надежде стать первой, кому доведется  узнать о какой-нибудь катастрофе, она уже настроилась, как именно сообщит об  ней всем остальным, но тут заверения сэра Томаса, что они с Томом живы и  здоровы, вынудили ее отложить на время и волнение свое, и вкрадчивые вступления  к роковой вести.    

Наступила  и миновала зима, а речи эти все были без надобности, вести по-прежнему приходили  добрые; и миссис Норрис, в придачу ко всем заботам о собственном хозяйстве,  кое-какому вмешательству в хозяйство сестры и наблюдению за расточительством  миссис Грант, так была занята, содействуя развлечениям племянниц, поощряя их  стремление наряжаться, выставляя напоказ их совершенства и приглядывая им  будущих мужей, что у ней почти не оставалось досуга опасаться за судьбу  отсутствующих.    

Обе мисс  Бертрам теперь прочно утвердились среди местных красавиц; а так как их красота  и блестящее воспитание сочетались с присущей им от природы естественной  непринужденностью и заботливо привитой любезностию и обходительностию, они  заслужили благосклонность и восхищение местного общества. Тщеславие у них было  такого превосходного свойства, что казалось, они полностью его лишены, и они  нисколько не важничали; а похвалы, вызываемые таким поведением, сохраненные и  пересказанные им тетушкой, укрепляли их веру в свою непогрешимость.    

Леди  Бертрам не сопровождала дочерей, когда они выезжали. Она была слишком тяжела на  подъем, чтобы даже и ради удовольствия, какое получает любая мать, видя успех и  радость своих детей, обречь себя на кое-какие неудобства, и попечение это было  передано сестре, которая ничего лучше столь почетного представительства не  желала, и со знанием дела упивалась открывшейся перед нею возможностью  вращаться в обществе, не обременяя себя расходами на лошадей.    

Фанни не  участвовала в развлечениях этого сезона, но радовалась, что, когда они  призывали всех прочих членов семейства, она, по общему признанию, оказывалась  полезна в качестве тетушкиной компаньонки: а так как мисс Ли уже покинула  Мэнсфилд, то в вечер бала или поездки в гости Фанни неизменно заменяла тетушке  Бертрам всех и вся. Она разговаривала с тетушкою, слушала ее, читала ей; и  покой этих вечеров, уверенность, что в их tete-a-tete ей не грозит ни единое  недоброе слово, оказывались невыразимо приятны душе, которая лишь изредка  бывала свободна от тревог и смущения. Что же до развлечений своих кузин и  кузена, она любила слушать о них, особливо о балах и о том, с кем танцевал  Эдмунд; но считала свое положение слишком скромным, чтобы воображать, будто и  ей когда-нибудь позволят войти в этот мир, и потому слушала, вовсе не думая,  что ей доведется узнать все это ближе. В целом этой зимою ей жилось уютно; ибо  хотя Уильям так и не появился в Англии, надежда на его приезд, никогда не  оставлявшая Фанни, очень ее поддерживала.    

С  наступлением весны Фанни лишилась своего дорогого друга, старого серого пони, и  одно время ей грозила опасность, что утрата скажется не только на ее чувствах,  но и на здоровье, ибо, хотя признано было, как необходима ей верховая езда,  никто не позаботился, чтобы она опять стала ездить верхом, «потому что, —  как заметили тетушки, — она может ездить на лошадях своих кузин во всякое  время, когда те им не нужны»; но такого времени, разумеется, никогда не находилось,  ведь в каждый погожий день обеим мисс Бертрам лошади неизменно бывали нужны, и  при всей их благовоспитанности им и в голову не приходило, что не грех иной раз  пожертвовать своим удовольствием. Погожим апрельским и майским утром они  превесело отправлялись на прогулки верхом; а Фанни либо весь день сидела дома с  одной тетушкой, либо гуляла до изнеможенья по наущению другой; ибо леди  Бертрам, не любившая прогулки, полагала их ненужными и всем прочим, а миссис  Норрис, которая весь день была на ногах, находила, что и все прочие не должны  уступать ей в этом. Эдмунд в ту пору был в отъезде, не то зло было бы исправлено  раньше. Когда он воротился, понял, в каком положении оказалась Фанни, и  представил все дурные последствия этого, он решил, что выход может быть только  один, и утверждение «У Фанни должна быть лошадь» противопоставил всем попыткам  матери, порожденным бездеятельной натурой, и тетушки, заботящейся об одной лишь  экономии, убедить его, что это совершенно не важно. Миссис Норрис хотела  думать, что среди множества лошадей Мэнсфилд-парка наверняка найдется  какая-нибудь старая лошадь, которая вполне сгодится для Фанни, или такую можно  взять на время у их управляющего, или, быть может, иной раз брать у мистера  Гранта пони, на котором ездят за почтой. По ее мнению, нет никакой  необходимости и даже неприлично, чтобы у Фанни, так же, как у девиц Бертрам,  была своя лошадь. Сэр Томас, разумеется, не имел такого намерения, и она,  миссис Норрис, уверена, что делать такую покупку в его отсутствие, увеличивая и  без того огромные расходы на конюшню в ту пору, когда значительная часть его  доходов оказалась под угрозой, совершенно непростительно. «У Фанни должна быть  лошадь», — отвечал Эдмунд на все возражения. Миссис Норрис не могла с ним  согласиться. Леди Бертрам соглашалась; как и сын, она полагала это необходимым  и не сомневалась, что так рассудил бы и его отец; она лишь умоляла его не  торопиться, лишь хотела, чтобы он дождался возвращения сэра Томаса, и тогда сэр  Томас все уладит сам. Он должен быть дома в сентябре, и что плохого, если они  всего лишь подождут до сентября?    

Хотя  Эдмунд был куда больше недоволен тетушкой, почти не уделявшей внимания племяннице,  чем матерью, он вынужден был прислушаться к ее словам и под конец избрал такую  линию поведения, чтобы не опасаться, что отец подумает, будто он взял на себя  слишком много, и при том не лишать Фанни столь ей необходимых для здоровья  прогулок верхом. У него были три собственные лошади, но все неподходящие для  женщины. Две были охотничьи, третья — хорошая ездовая лошадь; эту третью Эдмунд  надумал обменять на такую, которая подойдет кузине для верховой езды; он знал,  где ее сыскать, и, раз уже решил, быстро довел дело до конца. Новая кобыла  оказалась истинным сокровищем; почти без труда она стала именно такою, как  требовалось, и тогда была отдана Фанни чуть ли не в полное распоряжение. Прежде  Фанни не представляла, чтобы кто-нибудь мог так же подойти ей, как старый серый  пони; но ее восторг от кобылы Эдмунда значительно превосходил удовольствие,  которое она получала раньше; и всякий раз при мысли о том, что своей радостью  она обязана доброте Эдмунда, к ней прибавлялось еще что-то, чего она не в силах  была выразить словами. В глазах Фанни кузен Эдмунд был воплощением всего, что  только может быть хорошего и благородного, и этого никто, кроме нее, не  способен оценить по достоинству, и он заслужил право на такую благодарность, какая,  сколь бы ни была велика, все будет недостаточна. В отношении Фанни к Эдмунду  слились чувства самые почтительные, благодарные, исполненные доверия и  нежности.    

Так как  и на словах и по существу лошадь оставалась собственностью Эдмунда, миссис  Норрис могла допустить, чтобы на ней ездила Фанни; доведись леди Бертрам  вспомнить свои возражения, Эдмунд был бы оправдан в ее глазах тем, что, хотя и  не дождался сентября, когда сентябрь наступил, сэр Томас все еще находился за  границей безо всякой надежды на скорое окончание дел. Когда все его помыслы уже  обратились к Англии, неожиданно возникли неблагоприятные обстоятельства, и  полнейшая неопределенность, в которой он оказался, побудила его отослать домой  сына, а самому ждать, пока все не уладится. Том благополучно прибыл и сообщил,  что отец находится в добром здравии; но, на взгляд миссис Норрис, особого  смысла в его приезде не было. Она вообразила, что сэр Томас отослал сына,  движимый отцовской любовью, в предвидении грозящей ему самому опасности, и ее  стали одолевать ужасные предчувствия, которые долгими осенними вечерами, в  печальном одиночестве ее коттеджа, так ее мучили, что днем ей приходилось  искать спасения в столовой Мэнсфилд-парка. Возвращение зимнего сезона сыграло  свою роль; и среди встреч и приглашений мысли ее так приятно были заняты  устройством судьбы старшей племянницы, что нервы основательно поуспокоились.  «Если бедняжке сэру Томасу не суждено вернуться, будет особенно утешительно  знать, что Мария удачно выдана замуж», — обыкновенно думала она всякий  раз, как они оказывались в обществе богатых мужчин, главным же образом когда им  представляли молодого человека, который недавно унаследовал какое-нибудь из  крупнейших состояний и прекраснейших имений Англии.    

Мистер  Рашуот был с самого начала покорен красотою старшей мисс Бертрам и, имея намерения  жениться, скоро вообразил себя влюбленным. То был скучный молодой человек,  отличавшийся разве что здравым смыслом; но так как ни в наружности его, ни в  обращении не было ничего неприятного, его избранница была очень довольна своей  победою. Марии Бертрам шел уже двадцать первый год, и она начинала считать  замужество своим долгом; а так как брак с мистером Рашуотом сулил ей радость  большего дохода, чем у отца, а также, без сомненья, дом в Лондоне, что было  сейчас главною целью, она опять же по чувству долга сочла своей прямой  обязанностью, если удастся, выйти замуж за мистера Рашуота. Тетушка Норрис  весьма усердно способствовала заключению этого союза всяческими советами и  затеями, которые и должны были сделать его еще привлекательней для обеих  сторон; среди прочего она старалась завязать дружбу с матерью сего джентльмена,  которая в настоящее время жила с ним одним домом, и вынудила леди Бертрам  нанести ей утренний визит, для чего почтенной леди пришлось одолеть десять миль  далеко не лучшей дороги. Очень скоро между матерью мистера Рашуота и миссис  Норрис установилось взаимопонимание. Миссис Рашуот призналась, что весьма  желает, чтобы сын женился, и объявила, что из всех барышень, каких ей довелось  видеть, старшая мисс Бертрам, судя по ее привлекательности и прочим  совершенствам, кажется, лучше всех других способна составить его счастье. Миссис  Норрис вполне с этим согласилась и выразила восхищение проницательностью племянницы,  сумевшей отличить человека, истинно достойного. Да, Мария и вправду гордость и  радость всей их семьи, она безупречна, просто ангел; и, конечно, когда девушка  так окружена поклонниками, сделать выбор нелегко; но насколько миссис Норрис  может позволить себе судить при таком недолгом знакомстве, ей кажется, мистер  Рашуот именно тот молодой человек, который заслуживает Марии и должен ее  привлечь.    

Протанцевав  друг с другом на положенном числе балов, молодые люди подтвердили эти мнения, к  явному удовольствию обоих семейств и многочисленных наблюдателей-соседей, которые  уже много недель чувствовали, как уместен брак между мистером Рашуотом и  старшей мисс Бертрам, и с должным упоминанием об отсутствии сэра Томаса было  договорено о предстоящей помолвке.    

Согласие  сэра Томаса можно было получить лишь через несколько месяцев; а пока суд да  дело, поскольку никто не сомневался в его самом сердечном удовольствии от сего  родства, оба семейства поддерживали между собою самую тесную связь, и попытка  сохранить предстоящее в тайне состояла единственно в том, что тетушка Норрис  говорила об этом повсюду как о событии, о котором пока еще говорить не следует.  Из всего семейства один лишь Эдмунд полагал этот союз ошибкою; и как тетушка ни  старалась представить мистера Рашуота в лучшем виде, Эдмунд не находил его  подходящей для Марии партией. Он мог согласиться, что сестре лучше знать, в чем  ее счастье, но его не радовало, что счастье она видит в больших деньгах; и,  оказываясь в обществе Рашуота, частенько говаривал себе, что «не будь у этого  малого двенадцати тысяч в год, он был бы обыкновенным тупицей».    

Сэр  Томас, однако ж, был поистине счастлив в предвидении союза столь бесспорно выигрышного  и о котором он знал только все наилучшее и приятное. Это было как раз такое  родство, как надобно — в том же графстве, земли по соседству; и он со всей  поспешностью сообщил о своем сердечном согласии. Он лишь поставил условием,  чтобы свадьба состоялась не прежде, чем он воротится, чего он опять ждал с  величайшим нетерпением. Он написал в апреле и твердо надеялся полностью все  уладить и уехать с Антигуа еще до окончания лета.    

Так  обстояли дела в июле месяце, и Фанни едва исполнилось восемнадцать лет, когда  местное деревенское общество пополнилось братом и сестрой миссис Грант, некими  мистером и мисс Крофорд, детьми ее матери от второго брака. Оба были молоды и  богаты. У сына было хорошее имение в Норфолке, у дочери — двадцать тысяч  фунтов. Когда они были детьми, сестра горячо их любила, но так как она вышла  замуж вскоре после смерти их обшей родительницы, а они остались на попечении  брата их отца, которого миссис Грант совсем не знала, она с тех пор едва ли их  и видела. Дом дядюшки стал для них истинным домом. Адмирала и миссис Крофорд,  всегда и на все смотревших по-разному, объединила привязанность к этим детям,  по крайней мере, они расходились только в том, что у каждого был свой любимец,  которому они выказывали особую любовь. Адмирал восхищался мальчиком, его  супруга души не чаяла в девочке; и как раз смерть леди Крофорд заставила ее  protegee после нескольких месяцев дальнейших испытаний в доме дяди искать  другого пристанища. Адмирал Крофорд, человек распущенный, вместо того чтобы  удержать у себя племянницу, предпочел привести в дом любовницу; этому миссис  Грант и была обязана желанием сестры приехать к ней, что было столь же приятно  для одной стороны, как и уместно для другой; ибо к этому времени миссис Грант  успела использовать все привычные возможности, которые предоставляет бездетному  семейству деревенская жизнь, полностью, и даже с избытком, обставила свою  любимую гостиную красивой мебелью, завела отменный сад и домашнюю птицу и уже  стала жаждать каких-то перемен дома. Оттого приезд сестры, которую она всегда  любила и теперь надеялась задержать у себя, пока та не выйдет замуж, был как  нельзя более кстати; и беспокоилась она главным образом об том, чтобы не  оказалось, что Мэнсфилд не удовлетворит привычки молодой девицы, до того жившей  все больше в Лондоне.    

Мисс  Крофорд не вовсе была свободна от сходных опасений, правда, они в основном были  вызваны сомнениями, подойдет ли ей стиль жизни сестры и достаточно ли  изысканным окажется общество; и лишь после того, как она тщетно старалась  уговорить брата поселиться с нею в загородном доме, она решилась попытать  счастья у других родственников. К сожалению, Генри Крофорду было совсем не по  вкусу подолгу жить под какой-нибудь одной крышей либо ограничивать себя  каким-нибудь одним обществом; он не мог поступить по желанию сестры в деле  столь важном, но с величайшей любезностью сопровождал ее в Нортгемптоншир и,  если бы ей там наскучило, по первому ее зову с такою же готовностью забрал бы  ее оттуда.    

Встреча  вполне удовлетворила обе стороны. Мисс Крофорд нашла сестру отнюдь не педантичную  или провинциальную, мужа сестры, похоже, настоящего джентльмена, и просторный,  хорошо обставленный дом; а миссис Грант получила в тех, кого надеялась полюбить  пуще прежнего, молодого человека и девушку весьма привлекательной наружности.  Мэри Крофорд была необыкновенно хорошенькая, а Генри, хотя и не красавец, имел  приятное выражение лица; держались оба мило и непринужденно, и миссис Грант  незамедлительно отдала должное и всему прочему. Она была в восторге от обоих,  но Мэри особенно ее покорила; и, ни в юности, ни в зрелые годы не имея  оснований упиваться собственною красотою, она вовсю наслаждалась возможностью  гордиться красотою сестры. Она не стала ждать приезда Мэри, чтобы подыскать ей  подходящую партию; свой выбор она остановила на Томе Бертраме; девушка с  двадцатью тысячами фунтов, со всеми ее совершенствами и изяществом, которые  миссис Грант представляла заранее, была как раз под стать старшему сыну  баронета; и Мэри не пробыла в доме сестры и трех часов, как та, добрая и  откровенная, поведала ей о своих планах. Мисс Крофорд обрадовалась, узнав, что  в такой близости от них есть столь высокопоставленное семейство, и у ней не  вызвало неудовольствия ни то, что сестра загодя о ней позаботилась, ни то, на  кого пал ее выбор. Брак был ее целью, при условии, что замужество будет  удачным, и так как она видела Тома Бертрама в Лондоне, она понимала, что сам он  может вызвать не больше возражений, нежели его положение в обществе. И оттого,  относясь к затее сестры как к шутке, не забыла подумать об этом всерьез. В  скором времени об этом было рассказано Генри Крофорду.    

— А  теперь, — прибавила миссис Грант, — в довершение всего я и еще кой о  чем подумала. Я бы от души желала, чтобы вы оба обосновались в здешних краях, и  потому, Генри, ты конечно женишься на младшей мисс Бертрам, это обворожительная  красивая девушка, доброго нрава, и воспитание получила хорошее, она составит  твое счастье.    

Генри  поклонился и поблагодарил ее.    

— Дорогая  сестра, — сказала Мэри, — если вам удастся склонить его к этому, у  меня будет еще одна причина радоваться, что я состою в родстве с особой столь  тонкого ума, и мне останется лишь пожалеть, что у вас нет полудюжины дочерей,  которых надобно пристроить. Если вы надеетесь склонить Генри жениться, вы  должны обладать хитроумием француженки. Все, на что способны англичанки, было  уже испробовано. У меня есть три весьма разборчивые подружки, и все они по  очереди обмирали по нему; и даже вообразить нельзя, каких только усилий не  прилагали они сами, их маменьки (женщины весьма тонкого ума), а также моя  дорогая тетушка и я, чтобы урезонить его, уговорить или хитростью заставить  жениться! Другого такого ловеласа не сыщешь в целом свете. Если сестры Бертрам  не желают остаться с разбитыми сердцами, пускай лучше держатся от Генри  подальше.    

— Дорогой  братец, я не могу этому поверить.    

— Конечно,  вы ведь такая добрая. Вы будете снисходительнее Мэри. Вы примете во внимание  сомненья молодости и неопытности. Я по натуре осторожен и не желаю в спешке  рисковать своим счастьем. К брачным узам я отношусь с величайшим почтеньем. Про  жену-благословенье, мне кажется, всего лучше сказано в сдержанных словах поэта  «Последний неба дар счастливый»1.    

— Вот  видите, миссис Грант, как он играет словом, и вы только посмотрите на его  улыбку. Уверяю вас, он ужасен. Дурной пример адмирала был слишком заразителен.    

— Я  не обращаю внимания на разговоры молодых о браке, — сказала миссис  Грант. — Если они заявляют о своем отвращении к браку, я понимаю так, что  они еще не встретили подходящей особы.    

Доктор  Грант, смеясь, поздравил мисс Крофорд с тем, что она такого отвращения не испытывает.    

— О  нет! И нисколько этого не стыжусь. Пускай бы все вступали в брак, если могут  сыскать себе подходящую партию. Мне не нравится, когда растрачивают жизнь  впустую. Но вступать в брак надобно, если это послужит к взаимной выгоде.    

 Глава 5    

     

Молодые  люди с самого начала понравились друг другу. У обеих сторон было много притягательного,  и в скором времени с той быстротой, какую позволяло хорошее воспитание, знакомство  обещало стать более тесным. Красота мисс Крофорд не вызвала неприязни у сестер  Бертрам. Они слишком хороши были сами, чтобы невзлюбить за это другую женщину,  и почти в той же мере, как братья, были очарованы ее живыми темными глазами,  чистой смуглой кожею лица и общей прелестью. Будь она высокая, пухленькая и  белокурая, это могло бы оказаться для них более серьезным испытанием, а при ее  наружности не было и речи ни о каком сравнении, и ей позволительно было быть  милой хорошенькой девушкой, при том, что они оставались первыми красавицами в  здешнем краю.    

Брат ее  не был хорош собой; нет, когда они увидели его впервые, он показался им некрасивым  и слишком смуглым; но все-таки он был джентльмен и отличался приятной манерою  разговора. При второй встрече они нашли его уже не таким некрасивым; да, он  некрасив, это несомненно, зато какое выражение лица, и зубы хороши, и так  сложен превосходно, что скоро уже забываешь о его некрасивости; а после третьей  беседы с ним, отобедавши в его обществе у викария, они уже никому больше не  позволяли так о нем отзываться. Такого приятного молодого человека им никогда  еще не доводилось видеть, и обе равно были в восторге от него. Помолвка старшей  мисс Бертрам делала его по справедливости собственностью Джулии, что она вполне  сознавала, и он еще и недели не пробыл в Мэнсфилде, а она уже совершенно была  готова в него влюбиться.    

Мысли  Марии о сем предмете были более смутные и сбивчивые. Она не желала толком в них  разобраться. «Что за беда, если ей понравится приятный человек… что она не  свободна, всем известно… пускай мистер Крофорд сам поостережется». Мистер  Крофорд ничуть не намерен был оказаться в опасности; обе мисс Бертрам стоят  того, чтобы доставить им удовольствие, и они к тому готовы; и у него поначалу  была единственная цель им понравиться. Он не желал, чтобы они умирали от любви;  но при здравом уме и самообладании, благодаря которым ему следовало бы судить и  чувствовать вернее, он позволял себе в таких делах большую свободу.    

— Мне  чрезвычайно нравятся обе ваши мисс Бертрам, сестра, — сказал он, воротясь,  когда проводил их до кареты после того обеда, — они очень изящные,  приятные барышни.    

— Ну,  конечно, конечно, и я рада это слышать. Но Джулия тебе нравится больше.    

— О  да! Джулия мне нравится больше.    

— В  самом деле? А ведь все почитают Марию красивейшей из них.    

— И  не удивительно. У ней и черты лучше, и выражение лица, на мой взгляд, милее… но  Джулия мне нравится больше. Мария, конечно же, красивее и показалась мне  приятнее, но Джулия всегда будет мне нравиться больше, потому что так вы мне  приказали.    

— Не  стану тебя уговаривать, Генри, но знаю, в конце концов она уж непременно  понравится тебе больше.    

— Разве  я не сказал вам, что она с самого начала понравилась мне больше?    

— И  кроме того, Мария обручена. Помни об этом, милый братец. Она уже сделала выбор.    

— Да,  и оттого она нравится мне еще более. Обрученная женщина всегда милее необрученной.  Она довольна собою. Ее треволненья позади, и она может на всех подряд  испытывать свои чары. Обрученная девушка не представляет опасности, ей ничто не  грозит.    

— Ну  что до этого… мистер Рашуот весьма достойный молодой человек, и для нее это замечательно  удачный брак.    

— Но  мисс Бертрам ни в грош его не ставит; таково ваше мненье о вашей близкой  подруге. Я бы под ним не подписался. Мисс Бертрам, без сомнения, питает великую  привязанность к мистеру Рашуоту. Я прочел это в ее глазах, когда о нем  упомянули. Я слишком хорошо думаю о мисс Бертрам, чтобы предположить, что она  отдаст свою руку без любви.    

— Мэри,  ну что с ним поделать?    

— По-моему,  надобно предоставить его самому себе. Уговоры ни к чему не приведут. В конце  концов он окажется в ловушке.    

— Но  я вовсе не желала бы, чтоб он оказался в ловушке, вовсе не желала бы, чтоб его  одурачили, я бы желала, чтобы все было честно и благородно.    

— О  Господи!.. пусть его попытает счастья и окажется в ловушке. Не вижу в том  ничего плохого. Рано или поздно всяк попадается.    

— Но  не всегда в браке, дорогая Мэри.    

— Особливо  в браке. Дорогая моя миссис Грант, при всем моем уважении к тем из присутствующих,  кому случилось вступить в брак, все же из сотни людей не найдется ни единого мужчины  или женщины, кто бы, вступив в брак, не оказался в ловушке. Куда ни гляну,  всюду то же; и чувствую, что иначе и не может быть, ведь при этом каждый ждет  от другого куда более, чем во всякой иной сделке, а сам всего менее намерен  вести себя по чести.    

— Ах,  Мэри! На Хилл-стрит ты прошла плохую школу для супружества.    

— Моей  бедняжке тетушке и вправду не за что было так уж любить замужество, но, однако,  по моему наблюдению, брак хитрая штука. Сколько ж я знаю случаев, когда  вступали в брак полные надежды и веры, что нашли весьма удачную партию с точки  зрения родства, или образованности и воспитания, или добрых свойств натуры, и  оказывались совершенно обманутыми и вынуждены были мириться с полной  противоположностью всему, чего ожидали! Что же это, как не ловушка?    

— Дитя  мое, боюсь, у тебя слишком разыгралось воображение. Ты уж извини, но я не могу  полностью тебе поверить. Право же, ты видишь лишь одну сторону. Ты видишь  дурное и не видишь утешения. Без кое-каких трудностей и разочарований ничто не  обходится, и все мы склонны ждать чересчур многого; ну, а если не сбудется наше  представленье о счастье, человеческая натура такова, что тотчас же возникнет  иное; если первый расчет окажется неверен, мы сделаем другой, получше;  чем-нибудь да утешимся, милочка Мэри, — а те недоброжелатели, что смотрят  со стороны и делают из мухи слона, куда вероятней окажутся и обманутыми и в  ловушке, чем сами заинтересованные стороны.    

— Браво,  сестра! Я отдаю должное твоему esprit du corps. Когда я стану женою, я  постараюсь быть такой же стойкой; и дай мне Бог таких же стойких друзей. Это  избавило бы меня от многих страданий.    

— Ну  и хороша же ты, Мэри, не лучше своего братца. Но мы непременно вылечим вас обоих.  Мэнсфилд вылечит вас обоих… и безо всяких ловушек. Оставайтесь с нами, и мы вас  непременно вылечим.    

Вовсе не  желая, чтобы их вылечили, Крофорды, однако, очень хотели остаться. Дом викария  пришелся Мэри по вкусу в качестве нового пристанища, и Генри тоже готов был  задержаться здесь. Он приехал, намереваясь провести у Грантов всего несколько  дней, но Мэнсфилд сулил приятное времяпрепровожденье, и ничто не призывало его  в какое-либо другое место. Миссис Грант была счастлива оказать гостеприимство  им обоим, и доктор Грант соглашался на это с превеликим удовольствием;  разговорчивая хорошенькая девушка вроде мисс Крофорд — всегда приятная компания  для праздного домоседа; а присутствие в доме мистера Крофорда давало повод что  ни день пить кларет.    

Восхищенье,  которое мистер Крофорд вызвал у сестер Бертрам, они изъявляли куда восторженней,  чем то было в обычае у мисс Крофорд. Однако она признавала, что братья Бертрам  прекрасные молодые люди, что двух таких сразу не часто встретишь и в Лондоне и  что их манеры, особливо манеры старшего, на редкость хороши. Он много бывал в  Лондоне, отличался большею живостью и галантностью, и оттого его следовало  предпочесть Эдмунду; а то, что он из двоих старший, разумеется, было и еще  одним серьезным достоинством. У ней скоро появилось предчувствие, что старший  должен понравиться ей больше. Она знала: так ей суждено.    

Тома  Бертрама и вправду можно было счесть премилым молодым человеком; он был из тех,  кто пользуется всеобщей любовью, его умение понравиться было такого рода,  которое почитают приятным охотнее, нежели иные свойства более высокие, ибо он  непринужденно держался, имел прекрасное расположение духа, широкое знакомство и  за словом в карман не лез; а Мэнсфилд-парк и звание баронета, которое ему  предстояло унаследовать, тоже не пустяк. Мисс Крофорд вскоре почувствовала, что  он сам и его положение могли бы ее устроить. Она огляделась, поразмыслила и  сочла, что почти все говорит в его пользу: и парк — настоящий парк пяти миль в  окружности, и просторный, современной постройки дом так хорошо расположен и  защищен, что ему место в любой коллекции гравюр, изображающих дворянские  усадьбы английского королевства, разве только его требуется заново обставить, и  сестры у Тома милые, маменька сдержанная, и сам он приятный человек, притом,  дав слово отцу, отстал от карточной игры, а в будущем станет сэром Томасом. Это  бы очень ей подошло; она была уверена, что следует отнестись к нему благосклонно;  и соответственно стала проявлять некоторый интерес к его лошади, которая будет  участвовать в скачках.    

Из-за  скачек он должен был уехать вскоре после того, как началось их знакомство, и поскольку,  судя по предыдущим отъездам, семья могла ждать его возвращения лишь через много  недель, это подвергло бы его страсть раннему испытанию. Со всем пылом влечения  он чего только ни говорил, чтобы склонить ее присутствовать на скачках, и  строил планы большого приема, на котором они будут присутствовать, но мисс  Крофорд все это занимало лишь как тема для разговоров.    

Ну а  Фанни, что делала и думала все это время она? И каково было ее мнение о  приезжих? Не многие восемнадцатилетние девицы так мало склонны высказывать свое  мнение, как Фанни. Сдержанно, лишь изредка имея собеседника, она отдавала дань  восхищения красоте мисс Крофорд; но, по-прежнему находя мистера Крофорда весьма  некрасивым, хотя кузины постоянно утверждали обратное, об нем вовсе не  упоминала. Интерес, который возбуждала она сама, был такого свойства:    

— Я  уже начинаю понимать вас всех, кроме мисс Прайс, — сказала мисс Крофорд,  прогуливаясь с братьями Бертрам. — Скажите на милость, она выезжает или не  выезжает?.. Я в недоумении… Она вместе со всеми вами обедала у викария, значит,  похоже, она выезжает, и однако ж, она так неразговорчива, что трудно этому  поверить.    

Эдмунд,  к которому прежде всего были обращены эти слова, ответил:    

— Я,  кажется, представляю, что вы имеете в виду… но не берусь ответить на ваш  вопрос. Моя кузина уже не ребенок. По годам и здравому смыслу она взрослая, но  выезжает или не выезжает — это выше моего понимания.    

— И  однако же, в этом очень просто разобраться. Различие столь велико. Манера  поведения, а также внешний вид обычно совсем разные. До этого случая мне и в  голову не приходило, будто можно ошибиться, выезжает девушка или нет. Если  девушка не выезжает, она всегда определенным образом одета, носит, например,  скромный капор, кажется очень застенчивой и никогда слова не вымолвит. Можете  улыбаться, но, уверяю вас, это так, и так и следует, хотя, случается, в этом чересчур  усердствуют. Девушке положено быть тихой и скромной. Самая нежелательная  сторона в этом, что, когда девушку вводят в общество, ее поведение часто  меняется слишком резко. Иные в самое короткое время переходят от робости к  полной ее противоположности — к самонадеянности! Вот в чем недостаток нынешнего  порядка вещей. Неприятно видеть девушку восемнадцати, девятнадцати лет, которая  так внезапно переменилась, особливо если вы видели ее год назад, когда она едва  решалась заговорить. Мистер Бертрам, уж вам-то наверно приходилось иной раз  наблюдать такое.    

— Разумеется,  приходилось. Но едва ли это справедливо. Я вижу, что у вас на уме. Вы подшучиваете  надо мною и мисс Андерсон.    

— Ни  в коем случае. Мисс Андерсон! Я не понимаю, о ком или о чем вы говорите. Я в полном  неведении. Но я с величайшим удовольствием стану над вами подшучивать, если вы  объясните, о чем речь.    

— О,  как же ловко вы всё разыграли, но меня не так-то легко провести. Когда вы  описывали изменившуюся молодую особу, у вас перед глазами уж наверно была мисс  Андерсон. Вы слишком точно ее нарисовали, я не ошибся. Все было именно так.  Андерсоны с Бейкер-стрит. Мы как раз вчера о них говорили. Эдмунд, ты ведь  слышал, я упоминал Чарлза Андерсона. Как раз тот случай, о котором рассказала  сия молодая особа. Когда Андерсон впервые представил меня своему семейству,  тому года два, его сестра не выезжала и мне не удавалось втянуть ее в беседу.  Однажды утром я просидел там час, дожидаясь Андерсона, в комнате была  единственно эта девица да еще маленькая девочка, а может две — гувернантка то  ли хворала, то ли отлучилась, маменька же всякую минуту появлялась и исчезала с  деловыми письмами; и мне никак не удавалось удостоиться от молодой девицы ни  словечка, ни взгляда, никакого подобающего ответа, она поджала губки и  отворотилась от меня, да с каким видом! С того дня я не видел ее год. Она стала  выезжать. Я встретил ее у миссис Холфорд — и не узнал. Она подошла ко мне,  сказала, что мы знакомы, и так пристально на меня глядела, что я совсем  смешался, а она знай себе щебечет и смеется, я уж просто не знал, куда  деваться. Я чувствовал, что становлюсь всеобщим посмешищем… а мисс Крофорд, без  сомнения, слышала эту историю.    

— Прелестная  история, и столь правдивая, что, осмелюсь сказать, она не к чести мисс Андерсон.  Это слишком распространенный недостаток. Маменьки, конечно, еще не совсем верно  направляют своих дочерей. Не знаю, в чем состоит их ошибка. Не решусь  советовать, как ее избежать, но я, безусловно, вижу, что они часто ошибаются.    

— Те,  кто своим поведением показывает, как женщине следует себя вести, весьма способствуют  исправлению этой ошибки, — галантно заметил мистер Бертрам.    

— В  чем состоит ошибка, достаточно ясно, — сказал не столь обходительный  Эдмунд, — эти девицы плохо воспитаны. Им с самого начала внушили неверные  понятия. Их поступки всегда вызываются тщеславием — ни до того, как они  начинают появляться на людях, ни после в их поведении нет истинной скромности.    

— Ну,  не знаю, — нерешительно ответила мисс Крофорд. — Нет, я не могу с  вами согласиться. Право же, это далеко не самое важное. Куда хуже, когда  девушки, которые еще не выезжают, держатся так же высокомерно и осмеливаются  вести себя так же, как если бы выезжали, а я такое видела. Вот это хуже некуда,  вовсе отвратительно!    

— Да,  это и вправду никуда не годится, — сказал мистер Бертрам. — Это  сбивает с толку, не знаешь, как себя вести. Плотно облегающий голову капор и  эдакий смиренный вид, которые вы так хорошо описали, куда уж верней — сразу  говорят, чего тут ждать; а из-за их отсутствия я в прошлом году попал в  пренеприятную историю. Прошлым сентябрем, только воротясь из Вест-Индии, я на  неделю поехал в Рамсгит с приятелем, со Снидом, я уже упоминал о нем при тебе,  Эдмунд. Там были его отец и мать и сестры, все новые для меня лица. Когда мы  приехали, их не было дома; мы отправились на поиски и нашли их на пристани.  Миссис Снид была там с двумя дочерьми и кое с кем из знакомых. Я, как положено,  поклонился, и, поскольку миссис Снид была окружена мужчинами, присоединился к  одной из ее дочерей, сопровождал ее всю дорогу домой и всячески старался ее  занять; молодая девица держалась вполне непринужденно и говорила столь же  охотно, как слушала. У меня и в мыслях не было, будто я веду себя не так, как  положено. По виду сестры ничем не отличались друг от друга: обе хорошо одеты, с  вуалями и зонтиками, как и все другие девицы; но после оказалось, что все свое  внимание я уделил младшей сестре, которая не выезжала, и этим чрезвычайно  обидел старшую. В ближайшие полгода мисс Огасту еще не следовало замечать, и, я  думаю, мисс Снид никогда мне этого не простила.    

— Да,  и правда нехорошо. Бедная мисс Снид! Хотя у меня и нет младшей сестры, я ей сочувствую.  Как это должно быть досадно, когда тебя раньше времени перестают замечать. Но  тут во всем виновата маменька. Мисс Огасту должна была сопровождать  гувернантка. Подобная половинчатость никогда не приводит ни к чему хорошему. Но  теперь удовлетворите мое любопытство насчет мисс Прайс. Она выезжает на балы? А  на обедах бывает всюду, не только у моей сестры?    

— Нет, —  отвечал Эдмунд, — не думаю, чтоб она хоть раз была на балу. Моя матушка  редко ездит в гости, обедает единственно у миссис Грант, более ни у кого, и  Фанни остается дома с нею.    

— О,  тогда все ясно. Мисс Прайс не выезжает.    

 Глава 6    

     

Мистер  Бертрам отправился в … и мисс Крофорд была готова ощутить величайшую пустоту в  обществе, образованном двумя их семействами, и даже скучать по нему во время их  встреч, которые в последнее время происходили чуть не всякий день; и когда  вскоре после его отъезда они все вместе обедали в Мэнсфилд-парке, она заняла  свое излюбленное место неподалеку от конца стола, уверенная, что смена хозяина  заставит ее почувствовать весьма печальную перемену. Она не сомневалась, что  обед пройдет прескучно. Не в пример брату, Эдмунд не найдет тем для беседы. Супом  станут обносить при унылом молчании, вино пить без всяких улыбок и милого  вздора, дичину резать без сопровождения хотя бы одного-единственного рассказа о  том, как вкусна была оленья нога в прошлый раз, или занимательной истории «об  одном моем друге». Ей придется искать развлеченье в том, что происходит в  другом конце стола, или, наблюдая за мистером Рашуотом, который теперь появился  в Мансфилде, впервые после приезда Крофордов. Он гостил в соседнем графстве у  приятеля, у которого недавно на новый манер переустроили парк, и воротился  полный мыслями об этом, снедаемый жаждой переустроить и свою усадьбу таким же  манером; и хотя ничего толком рассказать не мог, говорил единственно о таком  переустройстве. Это уже обсуждали в гостиной и теперь возобновили разговор в  столовой. Было очевидно, что мистер Рашуот желал заинтересовать этим всего  более мисс Бертрам и узнать ее мнение; и хотя ее поведение говорило скорее не о  том, что она сколько-нибудь стремится пойти ему навстречу, но о том, что она  сознает свое превосходство над ним, упоминание Созертон-корта и связанных с ним  планов наполняло ее ощущением довольства и не позволяло вести себя совсем уж  нелюбезно.    

— Я  бы хотел, чтобы вы увидели Комптон, — говорил он, — это само  совершенство! Никогда в жизни не видел, чтобы усадьба так изменилась. Я сказал  Смиту, что не понимаю, где я нахожусь. Такого красивого подъезда к дому не  сыщешь во всей Англии. Дом открывается взгляду в совершенно неожиданном  повороте. Право слово, приехав вчера в Созертон, я вдруг увидел, что он похож  на тюрьму, на самую что ни на есть мрачную тюрьму.    

— Стыд  и срам! — воскликнула миссис Норрис. — Нечего сказать — тюрьма!  Созертон — распрекраснейшая усадьба.    

— Ее  вне всякого сомнения необходимо переустроить, сударыня. В жизни не видел дома,  который было бы так необходимо переустроить. И он такой унылый, просто ума не  приложу, что с ним можно поделать.    

— Не  удивительно, что мистер Рашуот так думает именно сейчас, — с улыбкой  сказала миссис Грант, обращаясь к миссис Норрис, — но будьте уверены, когда  наступит время, которого он ждет всем сердцем, в Созертоне все будет  переустроено.    

— Мне  надо попытаться что-то сделать со своей усадьбой, — сказал мистер  Рашуот, — но что, я не знаю. Я надеюсь, у меня будет добрый друг, который  мне поможет.    

— Мне  кажется, в таких обстоятельствах самым лучшим другом для вас был бы мистер Рептон2, —  невозмутимо заметила старшая мисс Бертрам.    

— Как  раз об этом я и думал. Раз он так хорошо все сделал у Смита, я полагаю, мне  надобно немедля с ним условиться. Он берет пять гиней за день.    

— Да  бери он все десять, уж вас-то наверняка это не должно останавливать! —  воскликнула миссис Норрис. — Цена не должна быть вам помехой. Будь я на  вашем месте, я б за ценой не постояла. Я велела бы все сделать в самом  изысканном стиле и наилучшим образом. Такая усадьба, как Созертон-корт,  заслуживает, чтоб там было сделано все, чего можно достичь с помощью вкуса и  денег. Там просторно, есть где развернуться, а парк с лихвой вознаградит вас за  ваши старания. Коснись до меня, так, если 6 у меня была хоть пятая доля той  земли, что у вас в Созертон-корте, я б постоянно что-нибудь сажала да  что-нибудь переустраивала, уж очень мне это по сердцу и по нраву. В моем  теперешнем пристанище земли всего пол-акра, и было бы вовсе нелепо что-нибудь  такое затевать. Курам на смех. Но будь у меня поболее места, я б находила  огромное удовольствие в переустройстве и посадках. В пасторате мы очень много  этим занимались; он стал совсем не тот, каким был, когда мы приехали. Вы,  молодежь, пожалуй, мало что помните о нем. Но был бы здесь дорогой сэр Томас,  он-то мог бы вам рассказать, как и что мы переустроили: мы бы сделали и еще  многое, если б не слабое здоровье бедного мистера Норриса. Он, бедняжка, почти  никогда не выходил из дому, не мог порадоваться делам рук наших, и это лишало  меня охоты заняться теми усовершенствованиями, о которых мы не раз говорили с  сэром Томасом. Когда б не болезнь мистера Норриса, мы собирались продолжить  ограду сада и насадить деревья, чтобы отгородить кладбище, как сделал доктор  Грант. Мы и так всегда что-то делали. Всего за год до кончины мистера Норриса  мы посадили у стены конюшни абрикос, и теперь он превратился в такое замечательное  дерево, любо смотреть, сэр, — докончила она, обратясь к доктору Гранту.    

— Дерево,  без сомненья, прекрасно разрослось, сударыня, — отвечал доктор Грант —  Почва хорошая, и не было случая, чтоб, пройдя мимо, я не пожалел, что плоды не  стоят тех усилий, которые потребуются, чтобы их снять.    

— Это  вересковая пустошь, сэр, мы купили эту землю как пустошь, и она нам стоила… то  есть это подарок сэра Томаса, но мне попался на глаза счет, и я знаю, земля  стоит семь шиллингов и была записана как вересковая пустошь.    

— Вас  провели, сударыня, — отвечал доктор Грант. — Картофель, который мы  сейчас едим, с таким же успехом можно принять за абрикос с вересковой пустоши,  что и плод, который снят с того дерева. Он в лучшем случае безвкусный; хороший  абрикос пригоден для еды, а ни один абрикос из моего сада непригоден.    

— По  правде говоря, сударыня, мистер Грант едва ли знает истинный вкус наших абрикосов, —  через стол обращаясь к миссис Норрис, тихонько сказала миссис Грант, будто не  желая, чтобы ее услышали другие. — Не знаю, удалось ли ему попробовать  хотя один, — плод этот такой ценный и не требует особых трудов, а наши еще  и замечательно крупные, хорошего сорта, так что при раннем варенье да пирогах с  начинкой моя кухарка ухитряется употребить их все.    

Миссис  Норрис, которая стала уже покрываться краской, успокоилась, и некоторое время  разговор шел не о переустройстве Созертона, а об других материях. Доктор Грант  и миссис Норрис редко находились в согласии; их знакомство началось со спора о  деньгах за износ пасторского дома, и обыкновения у них были вовсе различные.    

Немного  погодя мистер Рашуот опять принялся за свое.    

— Имением  Смита восхищается все графство. А до того, как им занялся Рептон, там и смотреть  было не на что. Я предполагаю сговориться с Рептоном.    

— На  вашем месте, мистер Рашуот, я бы насадила какой-нибудь миленький  кустарник, — сказала леди Бертрам. — В хорошую погоду приятно выйти в  аллею, обсаженную кустами.    

Мистер  Рашуот жаждал заверить ее светлость в своем совершенном согласии и попытался  сказать что-то лестное; но, говоря о своей покорности именно ее вкусу, с  которым будто бы неизменно совпадали и его всегдашние намерения, да еще сверх  того стараясь дать понять, сколь неизменно он внимателен к удобству всех дам, и  исподволь внушить, что лишь одной-единственной он страстно желает угождать, он  совсем запутался, и Эдмунд был рад положить конец его речи, предложив ему вина.  Однако же мистеру Рашуоту, обыкновенно вовсе неразговорчивому, было еще что  сказать о дорогом его сердцу предмете.    

— У  Смита земли всего не многим более ста акров, само по себе маловато, и тем  удивительней, что их удалось так переустроить. Ну, а в Созертоне у нас добрых  семьсот акров, не считая заливных лугов; так что, я полагаю, если можно было  так преобразить Комптон, нам отчаиваться незачем. Там срубили два не то три  красивых старых дерева, которые росли чересчур близко к дому, и это  удивительно, какой теперь открывается вид, так что я полагаю. Рептон, или  кто-нибудь вроде него, в Созертоне непременно срубит аллею, знаете, ту, которая  ведет с запада к вершине холма, — говорил он, обращаясь более всего к мисс  Бертрам. Но мисс Бертрам подумала, что ей вот как пристало ответить:    

— Аллея?  Ах нет, не помню. Право же, я очень мало знаю о Созертоне.    

Фанни,  которая сидела по другую руку Эдмунда, как раз напротив мисс Крофорд, и внимательно  слушала, теперь посмотрела на него и негромко сказала:    

— Рубить  аллею! Как жаль! Это не приводит тебя на мысль Купера? «Аллеи срублены, и вновь  скорблю о вашей незаслуженной судьбе»3.    

— Боюсь,  аллее не на что надеяться, Фанни, — с улыбкой отвечал Эдмунд.    

— Хотелось  бы мне увидеть Созертон до того, как вырубят деревья, увидеть усадьбу такой,  какая она сейчас, какой была с давних пор. Но, наверно, мне это не  удастся. — Ты никогда там не была? Ну, конечно, у тебя не было случая. И к  сожалению, верхом туда далеко. Надо нам что-нибудь придумать.    

— Это  не важно. Когда я его наконец увижу, ты мне расскажешь, что в нем изменили.    

— Как  я понимаю, Созертон старинная усадьба и не лишена величия, — сказала мисс  Крофорд. — Она в каком-то определенном стиле?    

— Дом  построен во времена Елизаветы, он самый обыкновенный, кирпичный, обширный, тяжеловесный,  но внушительный и со множеством хороших комнат. Расположен он неудачно, в одном  из самых низких мест парка, и оттого его неудобно переустраивать. Но роща  прекрасная, и есть ручей, который, надо полагать, может очень послужить к  украшению усадьбы. Я думаю, мистер Рашуот совершенно прав, намереваясь придать  ей современный вид, и нисколько не сомневаюсь, что все будет сделано наилучшим  образом.    

Мисс  Крофорд слушала его уважительно и сказала себе: «Как прекрасно воспитан  человек, он отлично вышел из трудного положения».    

— Не  хочу навязывать мистеру Рашуоту свое мнение, — продолжал Эдмунд, — но  если бы я переделывал усадьбу на новый лад, я бы не стал доверяться чужим  рукам. Пусть бы у меня получилось не так красиво, зато по моему собственному  вкусу, и не разом, а постепенно. Я предпочел бы мириться с собственными  промахами, а не с чужими.    

— Вы-то,  конечно, знали бы, чего хотите, а вот мне это не подходит. Не могу я в таких  делах ничего ни представить заранее, ни измыслить, мне подавай все готовое; и  будь у меня собственная усадьба, я была бы премного благодарна любому мистеру  Рептону, лишь бы он взялся за это и с помощью моих денег навел там всю красоту,  на какую способен; и покуда он все не закончит, я ни разу ни на что и не гляну.    

— А  для меня такая была бы радость видеть, как все постепенно меняется, —  сказала Фанни.    

— Ну,  да, так уж вас воспитали. В мое образование это не входило, и единственный подобный  урок, преподанный мне далеко не самым любимым человеком, показал мне, что  постепенное переустройство поистине мученье. Три года назад адмирал, мой  достопочтенный дядюшка, купил небольшой дом в Туикенеме, дабы нам всем было где  проводить лето. И мы с тетушкой отправились туда в полном восторге, но, хотя  дом был прелестнейший, мы скоро поняли, что его необходимо переустроить. И три  месяца повсюду была грязь и беспорядок, ни одна дорожка не посыпана песком, ни  на одну скамью невозможно присесть. Я бы хотела, чтобы при загородном доме все  доведено было до наивозможнейшего совершенства — аллеи, обсаженные кустами, и  цветники, и множество садовых скамей. Но все должно быть сделано без моего  попеченья. Генри — иной, он любит сам во всем участвовать.    

Услыхав,  как мисс Крофорд, которою Эдмунд весьма склонен был восхищаться, небрежно  говорит о своем дяде, он огорчился. Это не согласовалось с его понятиями о  приличиях, и он молчал до тех пор, пока ее дальнейшие улыбки и живость не  побудили его пока отодвинуть эти мысли.    

— Мистер  Бертрам, — сказала она, — я наконец получила весть о своей арфе.  Теперь я знаю, что она в Нортгемптоне, в целости-сохранности, и все десять  дней, вероятно, там и была, несмотря на торжественные заверения в обратном.    

Эдмунд  выразил удовольствие и удивление.    

— А  все потому, что мы действовали слишком прямо: посылали слугу, ездили сами — от  Лондона туда не будет и семидесяти миль, — но сегодня утром мы узнали про  это верным путем. Арфу видел один арендатор и сказал мельнику, а мельник —  мяснику, а зять мясника оставил записочку в лавке.    

— Я  очень рад, что так или иначе вы получили о ней известие, и, надеюсь, теперь уж  не будет никаких проволочек.    

— Я  должна получить ее завтра. Но как, по-вашему, ее доставят? Не в фургоне или в  двуколке. Нет, нет! Ничего такого здесь нанять невозможно. С таким же успехом я  могла спросить носильщиков или ручную тележку.    

— Я  думаю, в разгар позднего сенокоса нелегко нанять лошадь и повозку?    

— Я  изумилась, узнав, какое это вызвало недовольство. Мне казалось, здесь сколько  угодно лошадей и повозок, и я велела своей горничной с кем-нибудь сговориться;  ведь стоит мне выглянуть в окошко из моей туалетной, и я вижу Деревенский двор,  а гуляю в аллее — непременно пройду мимо другого двора, вот я и подумала, стоит  спросить — и повозка к твоим услугам, и еще жалела, что не всем смогу  предоставить такой выгодный случай. Вообразите же мое удивленье, когда  оказалось, что просьба моя самая неразумная и невозможная на свете, что я  провинилась перед всеми арендаторами, всеми работниками, перед самим сеном во  всем приходе. А уж что до управляющего доктора Гранта, я чувствую, от него мне  надобно держаться подальше. И даже мой брат, который вообще сама доброта, когда  узнал, что я затеяла, посмотрел на меня довольно хмуро.    

— От  вас нельзя было ожидать, чтоб вы подумали об этом заранее, но теперь, когда вы  уже задумались, вы должны понять, как важно убрать сено. Должно быть, нанять  повозку в любое время не так легко, как вы полагаете, у наших арендаторов не в  обычае отдавать их на сторону, а в страду им, верно, никак не обойтись без  лошади.    

— Со  временем я пойму все ваши порядки. Но я приехала сюда с бесспорным лондонским  правилом, что за деньги можно получить все, и поначалу была несколько смущена  стойкой независимостью здешних обычаев. Однако же завтра арфу мне привезут.  Генри само добросердечие, и он предложил привезти ее в своем ландо. Не правда  ли, она будет доставлена с почетом?    

Эдмунд  сказал, что арфа — его любимый инструмент и он надеется, что в скором времени  ему позволят ее послушать. Фанни вовсе никогда не слышала арфу и тоже очень  хотела послушать.    

— Я  буду счастлива поиграть вам обоим, — отвечала мисс Крофорд, — по  крайней мере столько, сколько вы пожелаете слушать, возможно, даже много больше  — ведь я сама горячо люблю музыку, а когда слушатели от природы наделены тонким  вкусом, исполнителю много приятней. Пожалуйста, мистер Бертрам, если вы пишете  своему брату, прошу вас заверить его, что моя арфа прибывает, он столько  слышал, как я по ней тоскую. И если вам не трудно, можете сказать, что из  состраданья к его чувствам я приготовлю к его возвращению самые грустные пиесы,  ибо я знаю, что его лошадь потерпит пораженье.    

— Если  буду писать, скажу все, что вы пожелаете; но пока я не предвижу такого случая.    

— Да  нет, вероятно, даже если б он уехал на год, будь ваша воля, ни вы бы ему, ни он  вам ни разу не написали. Предвидеть такой случай поистине невозможно. Что за  странные создания братья! Пока не возникнет самая настоятельная необходимость,  вы нипочем не напишете друг другу; а когда вам все-таки приходится взять в руки  перо, чтобы сказать, что такая-то лошадь заболела или такой-то родственник  умер, вы стараетесь обойтись самым малым числом слов. У вас у всех одна манера  письма. Я прекрасно ее знаю. Вот Генри во всем остальном самый образцовый брат,  он любит меня, советуется со мною, доверяет мне и готов разговаривать со мною  часами, и однако, он ни разу не написал мне более одной странички, а часто  всего лишь — «Дорогая Мэри, я только что приехал. В Бате, кажется, полно  народу, и все здесь как обыкновенно. Искренне твой». Такова чисто мужская  манера, таков законченный образец братского письма.    

— Когда  они вдали от всей семьи, они пишут и длинные письма, — сказала Фанни,  зардевшись при мысли об Уильяме.    

— У  мисс Прайс брат в море, — сказал Эдмунд, — он безупречный  корреспондент, и это внушает ей мысль, что вы чересчур сурово о нас судите.    

— В  море, вот как?.. Конечно, в военном флоте?    

Фанни  предпочла бы, чтобы историю Уильяма поведал Эдмунд; но его решительное молчание  вынудило ее самое рассказать о положении брата; говоря о его профессии и о  чужеземных городах и странах, где он побывал, она оживилась, но стоило ей  помянуть, сколько лет прошло с той поры, как он покинул родные края, и в глазах  у ней заблестели слезы. Мисс Крофорд любезно пожелала ему скорейшего  продвижения по службе.    

— Вы  ничего не знаете о капитане моего кузена? — спросил Эдмунд. — Капитан  Маршалл?    

Сколько  я понимаю, у вас широкое знакомство среди морских офицеров?    

— Достаточно  широкое среди адмиралов, но среди младших офицеров мы мало кого знаем, —  сказала она надменно. — Капитаны, должно быть, превосходные люди, но они  не нашего круга. Я могу много порассказать о разных адмиралах, и о них самих, и  об их флагманских кораблях, и о том, у кого какое жалованье, и об их мелких  ссорах и зависти. Но вообще могу вас заверить, что их всех обходят по службе и  со всеми очень скверно обращаются. Жизнь в доме дяди, конечно же, свела меня с  кругом адмиралов. Я много видела и контр-адмиралов и вице-адмиралов.    

Эдмунд  вновь стал серьезен и ответил только:    

— Это  благородная профессия.    

— Да,  профессия неплохая, но при двух условиях: если она дает возможность разбогатеть  и если человек умеет не сорить деньгами. Иными словами, она не из любимых моих  профессий. Мне она никогда не была по сердцу.    

Эдмунд  опять заговорил об арфе и о том, с какой радостью он предвкушает возможность  услышать игру мисс Крофорд.    

Меж тем  остальные все еще рассуждали о переустройстве парка; и миссис Грант не могла не  обратиться к брату, хоть и отвлекла этим его внимание от мисс Джулии Бертрам.    

— Генри,  дорогой, а тебе нечего сказать? Ты ведь сам занимался переустройством, и, сколько  я слышала, Эврингем может соперничать с лучшими усадьбами Англии. Его природные  красоты несравненны. Мне и прежде казалось, Эврингем само совершенство: там  такие волнистые земли и такие леса! Чего бы я не отдала, чтобы вновь его  увидеть!    

— Мне  чрезвычайно приятно твое лестное мнение о нем, — отвечал Генри. — Но,  боюсь, ты несколько разочаруешься. Он не будет соответствовать твоим нынешним  вкусам. Там и земли-то всего ничего… Ты удивишься, как он мал, а что до  переустройства, там почти ничего нельзя было сделать, сущие пустяки… Я  предпочел бы заниматься этим куда долее.    

— Вы  любите подобные занятия? — спросила Джулия.    

— Безмерно.  Но при столь благоприятном ландшафте, когда даже самому неопытному глазу было  заметно, что там оставалось сделать совсем немногое, и при вытекающих из этого  моих намерениях Эврингем стал таким, каков он теперь, уже через три месяца  после того, как я вступил в совершеннолетие. План переустройства возник у меня  еще в Вестминстере, кое-что я, пожалуй, изменил, будучи в Кембридже, и двадцати  одного года привел его в исполнение. Я склонен завидовать мистеру Рашуоту, у  него впереди столько радости. А радость, которая предстояла мне, я вкусил в  один краткий миг.    

— Кто  быстро понимает, тот быстро решает и быстро действует, — сказала Джулия. —  Вот уж у вас никогда не будет недостатка в занятиях. Чем завидовать мистеру  Рашуоту, помогите ему советом.    

Миссис  Грант услышала последние слова Джулии и горячо к ней присоединилась, заверяя  всех, что никто не разумеет в подобных делах лучше ее брата; а поскольку мисс  Бертрам тоже загорелась этой мыслью и полностью ее поддержала, заявив, что, по  ее мнению, куда лучше искать совета у друзей и бескорыстных советчиков, чем  сразу же отдать все в руки специалиста, мистер Рашуот исполнился желания  прибегнуть к помощи мистера Крофорда; и мистер Крофорд, как требовали приличия,  заверив, что способности его весьма скромные, заявил, что он весь к его услугам  и рад быть полезен. Тогда мистер Рашуот стал просить мистера Крофорда оказать  ему честь пожаловать в Созертон и погостить там; а меж тем миссис Норрис, будто  читая в умах своих племянниц, вовсе не пришедших в восторг от такого плана, ибо  он лишал их общества мистера Крофорда, внесла свою поправку:    

— Без  сомненья, мистер Крофорд охотно поедет. Но почему не поехать и еще кое-кому из  нас? Почему нам не составить ему компанию? Тут многим интересны ваши  нововведения, дорогой мистер Рашуот, и многим хочется услышать мнение мистера  Крофорда прямо на месте, и может быть, их мнения тоже вам сгодятся; а что до  меня, я давно желаю снова нанести визит вашей почтенной матушке; моя  невнимательность вызвана единственно отсутствием собственных лошадей; а теперь  я могла бы поехать, и, пока все остальные ходили бы да судили-рядили, я бы  посидела часок-другой с миссис Рашуот, а после мы все могли бы вернуться сюда к  позднему обеду или, если то будет удобно вашей матушке, пообедать в Созертоне и  в свое удовольствие прокатиться домой при луне. Я полагаю, мистер Крофорд  посадит в свое ландо моих двух племянниц и меня, Эдмунд может поехать верхом,  сестра, а Фанни останется с тобою дома.    

Леди  Бертрам возражать не стала, а все, кому предстояло ехать, поспешили выразить  свою готовность, один только Эдмунд, все выслушав, не произнес ни слова.    

 Глава 7    

     

-Скажи,  Фанни, а как тебе теперь нравится мисс Крофорд? — спросил Эдмунд на другой  день, после того, как сам поразмыслил об этом. — Как она понравилась тебе  вчера?    

— Понравилась…  даже очень. Мне нравится, как она разговаривает. Ее интересно слушать, и она  необыкновенно хорошенькая, просто удовольствие смотреть на нее.    

— Наружность  ее поистине очень привлекательна. У нее на редкость выразительное лицо! Но в ее  словах, Фанни, тебя ничто не покоробило?    

— Да,  правда! Ей не следовало так говорить о своем дяде. Я очень удивилась. Она жила  у дяди столько лет, и, каковы бы ни были его недостатки, он так любит ее брата  и, говорят, обращается с ним как с родным сыном. Я просто не поверила своим  ушам!    

— Я  так и думал, что тебя это покоробит. Не годится так говорить… некрасиво.    

— И  по-моему, сущая неблагодарность.    

— Неблагодарность  — весомое слово. Не знаю, есть ли у ее дяди хоть какое-то право ждать от мисс  Крофорд благодарности; у жены его, без сомнения, было такое право; и как раз  сердечное тепло и уважение к памяти тетушки сбили ее с толку. Она оказалась в  трудном положении. С таким горячим сердцем и живой душой, должно быть, нелегко  отдать должное своему чувству к миссис Крофорд, не бросив при этом тень на  адмирала. Не берусь судить, кто больше повинен в их раздорах, хотя нынешнее  поведение адмирала, пожалуй, склоняет к тому, чтобы занять сторону его жены; и  то, что мисс Крофорд полностью ее оправдывает, только естественно и привлекательно.  Я не осуждаю ее мнения, но высказывать их прилюдно, право же, неуместно.    

— А  не кажется тебе, — спросила Фанни, немного поразмыслив, — что эта  неуместность бросает тень на саму миссис Крофорд, ведь племянницу полностью  воспитала она? И, видно, не сумела внушить ей верное понятие о том, чем она  обязана адмиралу.    

— Справедливое  замечание. Да, недостатки племянницы нам следует отнести на счет тетушки; и  тогда еще понятней, в каких она росла неблагоприятных условиях. Но ее нынешний  дом должен принести ей пользу. Миссис Грант всегда держит себя безупречно.  Приятно слушать, с какой любовью мисс Крофорд говорит о своем брате.    

— Да,  только недовольна, что он пишет ей такие короткие письма. Она меня насмешила.  Но я не могу так уж высоко ценить любовь и доброту брата, который не дает себе  труда написать сестре, когда они в разлуке, ничего достойного внимания. Уж  конечно, Уильям никогда, ни при каких обстоятельствах так со мною не обошелся  бы. И какое у ней право думать, что и ты, если уедешь, не станешь писать  длинных писем?    

— Право  живого ума, Фанни, который ловит всякий повод, лишь бы позабавиться или позабавить  других. Это вполне позволительно, когда не сдобрено дурным настроением или  грубостью. А ни в наружности, ни в манерах мисс Крофорд нет и тени этого —  ничего резкого, кричащего, вульгарного. Она на редкость женственна, за  исключением тех частностей, о которых мы говорили. Тут ей нет оправданий. Я  рад, что в этом мы с тобою единодушны.    

Годами  Эдмунд формировал ум Фанни, снискал ее привязанность, и не удивительно, что она  переняла его образ мыслей; правда, теперь появилась опасность, что в эту пору и  по этому поводу они разойдутся во взглядах, так как восхищение Эдмунда новой  соседкою могло завести его туда, куда Фанни не в состоянии была за ним  последовать. Очарованье мисс Крофорд не ослабевало. В придачу к ее прелести,  остроумию и неизменно хорошему настроению прибыла арфа, и, стоило только  попросить, мисс Крофорд играла с величайшей охотою, с выражением и вкусом, что  необыкновенно ей шло, и после каждой пьесы находилось несколько к месту  сказанных слов. Ради удовольствия послушать свой любимый инструмент Эдмунд  бывал в пасторате всякий день; каждое утро он получал приглашенье на завтрашнее  утро, ибо мисс Крофорд приятно было иметь слушателя, и в скором времени все  пошло так, как и следовало ожидать.    

Молодая  девица, хорошенькая, живая, с арфой, столь же элегантной, как она сама, подле окна,  выходящего на газон, окруженный кустами в пышной летней листве, — этого  было довольно, чтобы покорить сердце любого мужчины. Время года, место, сама  атмосфера, все располагало к нежным чувствам. Миссис Грант со своими пяльцами  тоже была им не без пользы; все сливалось в гармонии; а так как когда рождается  любовь, ей способствует всякая малость, то заслуживало внимания даже и блюдо с  сандвичами, которым оказывал честь доктор Грант. Не обдумывая происходящее, не  зная, к чему стремится, Эдмунд, однако же, за неделю подобных встреч был уже  порядком влюблен; и, к чести мисс Крофорд, надобно прибавить, что, хотя не был  он ни светским человеком, ни старшим братом, хотя не владел искусством лести  или занимательной светской беседы, он становился ей мил. Она это чувствовала,  хотя никак не предвидела и едва ли могла понять; ведь приятен он был не на  общепринятый лад — не болтал всякий вздор, не делал комплименты, в мнениях  своих был непоколебим, внимание свое выражал спокойно и просто. Быть может, в  его искренности, твердости, цельности было некое очарование, которое мисс  Крофорд, вероятно, оказалась способна почувствовать, хотя и не умела отдать  себе в нем отчет. Она, однако же, не слишком много размышляла о том: Эдмунд был  ей приятен, ей нравилось его присутствие, довольно и этого.    

Фанни не  удивлялась, что каждое утро Эдмунд проводит в пасторате; она и сама была бы рада  бывать там, будь у ней возможность являться без приглашений и никем не  замеченной, единственно чтобы послушать арфу; не удивлялась она и тому, что,  когда после вечерней прогулки оба семейства вновь расставались, Эдмунд считал  уместным провожать миссис Грант с сестрою до их дома, меж тем как мистер  Крофорд всецело посвящал себя дамам из усадьбы; но обмен этот она полагала  весьма неравноценным, и если бы так было и за столом и Эдмунд не смешивал ей  вино с водою, она предпочла бы вовсе обходиться без вина. Она несколько  недоумевала, что он мог проводить столько часов с мисс Крофорд и не видеть  притом недостатков, схожих с теми, которые уже заметил и о которых ей самой  что-нибудь непременно напоминало почти всякий раз, как она оказывалась в  обществе этой особы; но так уж оно было. Эдмунд любил говорить с нею о мисс  Крофорд, но ему, казалось, довольно и того, что дядюшке адмиралу от нее уже больше  не доставалось; и Фанни не решалась делиться с ним своими наблюдениями,  опасаясь показаться недоброжелательной. Первая истинная боль, испытанная ею по  вине мисс Крофорд, была следствием желания той научиться, по примеру молодых  обитательниц усадьбы, ездить верхом, которое возникло у ней вскоре после  приезда в Мэнсфилд и которое Эдмунд поддержал, когда их знакомство стало более  тесным, и для первых попыток предложил свою спокойную кобылу как самую подходящую  из всех имеющихся в обеих конюшнях. Однако ж этим предложеньем он вовсе не  думал причинить боль или огорченье своей кузине: ее это не должно было ни на  день лишить прогулки верхом. Кобылу станут забирать в пасторат лишь за полчаса  до того, как мисс Крофорд вознамерится сесть в седло; и когда Эдмунд впервые  предложил это, Фанни вовсе не почувствовала себя уязвленной, напротив,  исполнилась благодарностию, ведь он спросил у ней разрешения отпустить кобылу.    

Первое  испытание мисс Крофорд выдержала с честью и не доставила Фанни никаких неудобств.  Эдмунд, который привел кобылу и всем распоряжался, воротился с нею вовремя, еще  до того, как Фанни и степенный старый конюх, сопровождавший ее всякий раз как  она ехала верхом, без своих кузин, были готовы отправиться в путь. Назавтра все  прошло не столь безупречно. Мисс Крофорд получала такое удовольствие от  верховой езды, что попросту не могла остановиться. Неугомонная и бесстрашная, и  хотя небольшого роста, зато крепкого сложения, она, казалось, нарочно создана  была стать наездницей; и к чистой и неподдельной радости, какую она получала от  самих уроков верховой езды, что-то, вероятно, прибавилось от присутствия и  наставлений Эдмунда, да еще от уверенности, что своими редкостными успехами она  превосходит возможности, отпущенные природой женщине, и потому ей никак не хотелось  спешиваться. Фанни была готова и ждала, и тетушка Норрис уже принялась  распекать ее за то, что она мешкает, а ни лошади не было и в помине, ни Эдмунд  не объявлялся. Чтобы избавиться от тетушки и поискать Эдмунда, Фанни вышла в  парк.    

Оба  дома, хотя и разделенные едва ли полумилей, не были в пределах видимости друг  друга; но если пройти от парадных дверей полсотни шагов и посмотреть вдоль  парка, открывался вид на пасторат и все его угодья, полого поднимающиеся за  сельской дорогой; и на лугу доктора Гранта Фанни тотчас всех увидела — Эдмунд и  мисс Крофорд ехали бок о бок верхами, а доктор, и миссис Грант, и мистер  Крофорд с двумя или тремя грумами стояли неподалеку и наблюдали. Ей показалось,  что все они в наилучшем настроении, все исполнены интереса к одному и тому же,  все, без сомненья, превеселы, ибо веселый шум достигал и до нее. А вот ее этот  шум совсем не порадовал; подумалось, что Эдмунд, верно, забыл об ней, и вдруг  больно сжалось сердце. Она не могла отвести глаз от луга, не могла не смотреть  на все, что там происходит. Сперва мисс Крофорд и ее спутник шагом, по кругу,  объехали поле, совсем не маленькое; потом, явно по ее предложенью, пустились  галопом; и Фанни, при ее робкой натуре, поражалась, как ловко та сидит на  лошади. Через несколько минут они остановились, Эдмунд был рядом с мисс  Крофорд, что-то говорил, похоже, учил обращаться с поводьями, держал ее руку в  своей; Фанни видела это, а быть может, дорисовала в своем воображении то, чего  увидеть не могла. Ей не следует всему этому удивляться; что может быть  естественней для Эдмунда, он ведь всегда старается каждому помочь, он со всеми  и каждым неизменно добр. Но она невольно подумала, что мистер Крофорд вполне  мог бы избавить его от беспокойства, что брату особенно пристало и прилично  было бы взять такую заботу на себя; однако мистер Крофорд, при всем его  хваленом добросердечии и при всем его уменье управляться с конем, вероятно,  оказался бы тут профаном, и далеко ему было до деятельной доброты Эдмунда. Ей  пришло на ум, что кобыле нелегко служить двум всадницам: уж если забыли о второй  всаднице, должны бы подумать о бедняге лошади.    

Вскоре,  глядя на всадников, Фанни несколько успокоилась, так как общество на лугу рассеялось  и мисс Крофорд, все еще верхом, но в сопровожденье пешего Эдмунда проехала через  калитку в аллею, в парк, и направилась к месту, где стояла она. Теперь она была  в страхе, как бы не показаться грубой и нетерпеливой, и пошла им навстречу,  горячо желая избежать этого подозрения.    

— Дорогая  мисс Прайс, — сказала мисс Крофорд, едва подъехала настолько, чтобы ее можно  было услышать, — я еду, чтоб самой принести извинения за то, что заставила  вас ждать… но мне решительно нечем оправдаться… я знала, что уже поздно и что я  веду себя весьма дурно. И потому очень вас прошу, вы должны меня простить.  Эгоизм, знаете ли, всегда должно прощать, ведь его не вылечишь.    

Фанни  ответила чрезвычайно учтиво, и Эдмунд прибавил, что ей, конечно же, некуда спешить.    

— Право,  времени более чем достаточно, чтобы моя кузина могла успеть дважды проехать то  расстояние, какое обыкновенно проезжает, — сказал он, — и, помешав ей  выехать на полчаса ранее, вы избавили ее от неудобства: сейчас натянуло облака,  и она уже не будет страдать от жары. Надеюсь, вы сами не утомились от столь  долгой тренировки. Я бы предпочел, чтоб вам не надо было возвращаться домой  пешком.    

— Уверяю  вас, меня только и утомляет, что необходимость спешиться, — сказала мисс  Крофорд, спрыгнув на землю с его помощью. — Я очень крепкая. Меня никогда  ничто не утомляет, кроме того, что мне не по вкусу. С очень большой неохотою  уступаю вам место, мисс Прайс, но искренне надеюсь, что вам предстоит приятная  прогулка и что я услышу одно только хорошее об этой милой, восхитительной,  красивой лошади.    

Старый  конюх, который ждал поодаль со своей лошадью, теперь подошел к ним, подсадил  Фанни в седло, и они тронулись в противоположную сторону парка; и на душе у ней  нисколько не полегчало, когда, оборотясь, она увидела, что мисс Крофорд и  Эдмунд спускаются с холма по направлению к деревне; не порадовал ее и конюх своим  разговором об том, как ловко мисс Крофорд ездит верхом, за чем он наблюдал  почти с таким же интересом, как сама Фанни.    

— Одно  удовольствие глядеть, когда миледи так лихо ездит верхом! — говорил  он. — Ни в жисть не видал, чтоб кто лучше сидел в седле. У ней вроде и в  мыслях того нет, чтоб бояться. Совсем не так, как вы, мисс, когда впервой  начали, на Пасху тому будет шесть лет. Господи помилуй! Да как же вы дрожали,  когда сэр Томас велел посадить вас на лошадь!    

В  гостиной тоже превозносили мисс Крофорд. Сестры Бертрам полностию оценили ее достоинства  — прирожденную силу и храбрость; она, как и они, получала удовольствие верховой  езды, как они, обладала редкостными способностями к этому искусству, и они  расхваливали ее с величайшим удовольствием.    

— Я  так и знала, что она будет хорошо ездить верхом, — говорила Джулия, —  у ней для этого подходящее сложение. Фигура такая же складная, как у брата.    

— И  она тоже всегда хорошо настроена, и такая же деятельная, — прибавила  Мария. — Поневоле думаешь, что искусство верховой езды во многом зависит  от состояния духа.    

Когда  вечером они расходились, Эдмунд спросил Фанни, собирается ли она завтра  кататься верхом.    

— Нет,  не знаю, если тебе нужна лошадь, то нет, — ответила она.    

— Мне  самому она вовсе не нужна, — сказал он, — но когда бы тебе ни пришла  охота остаться дома, я думаю, мисс Крофорд была бы рада воспользоваться ею на  более долгий срок… иными словами, на все утро. Она непременно желает доехать до  Мэнсфилдского выгона, миссис Грант говорила ей, что оттуда открываются замечательные  виды, и я нисколько не сомневаюсь, что ей вполне это по силам. Но для этого  подойдет любое утро. Она была бы чрезвычайно огорчена, если бы помешала тебе. И  это вправду было бы очень дурно… Ведь она катается единственно ради  удовольствия, а ты ради здоровья.    

— Завтра  я определенно не поеду, — сказала Фанни. — Последнее время я каталась  очень часто и охотнее останусь дома, ты ведь знаешь, я достаточно окрепла, и  теперь вполне могу прогуливаться пешком.    

Эдмунд  был явно доволен, что должно было послужить утешением для Фанни, и конная  прогулка к Мэнсфилдскому выгону состоялась на другое же утро; поехали все  молодые люди, кроме нее, все получили большое удовольствие и во время поездки и  еще того больше вечером, когда со вкусом ее обсуждали. Удавшийся замысел  подобного рода обыкновенно рождает новый замысел, и, проехавшись к  Мэнсфилдскому выгону, они все склонны были завтра же ехать куда-нибудь еще.  Вокруг много было красивых видов, которыми стоило полюбоваться, и, хотя погода  стояла жаркая, куда бы они ни поехали, всюду находились тенистые дорожки. Для  молодого общества всегда найдется тенистая дорожка. Четыре погожих утра одно за  другим они провели подобным же образом, показывая Крофордам окрестности и  по-хозяйски знакомя их с самыми живописными уголками. Все шло как нельзя лучше;  все были отменно настроены и веселы, а жара докучала лишь настолько, чтобы  можно было с приятностью об этом поговорить — и так шло вплоть до четвертого  дня, когда радость одной из участниц этих развлечений была сильно омрачена. То  была мисс Бертрам. Эдмунда и Джулию пригласили на обед в пасторат, а ее — нет.  Миссис Грант сделала это движимая самыми добрыми намерениями, имея в виду  мистера Рашуота, которого отчасти ожидали сегодня в усадьбе; но мисс Бертрам  восприняла это как жесточайшую обиду, и, пока не оказалась дома, ее умение  вести себя, скрыть овладевшие ею досаду и гнев подверглось суровому испытанию.  А мистер Рашуот не приехал, и оттого обида стала еще горше, и не было у ней  даже того облегченья, чтобы показать свою власть над ним; ей только и  оставалось, что сердиться на маменьку, тетушку и кузину и по мере возможностей  омрачать их обед и десерт.    

Между  десятью и одиннадцатью в гостиную вошли Эдмунд и Джулия, бодрые от вечернего  воздуха, сияющие и веселые, полная противоположность тому, какими они застали  сидящих там трех дам, ибо Мария едва подняла глаза от книги, леди Бертрам  пребывала в полудреме, и даже тетушка Норрис, расстроенная дурным настроением  племянницы, задав два-три вопроса об обеде, на которые не тотчас получила  ответ, казалось, чуть ли не дала себе зарок не произнести более ни слова.  Первые несколько минут брат и сестра слишком рьяно восхваляли вечер и  превозносили звезды, чтобы подумать о чем-то, что было выше их самих, но при  первой же паузе Эдмунд огляделся по сторонам и спросил:    

— А  где же Фанни?.. Уже пошла спать?    

— Нет,  во всяком случае, я этого не знаю, — отвечала тетушка Норрис. — Она  только что была здесь.    

Тут с  другого конца предлинной комнаты донесся мягкий голосок Фанни; оказалось, что  она на диване. Тетушка Норрис принялась ее бранить.    

— Это  прескверная привычка, Фанни, весь вечер бездельничать на диване. Почему не подойдешь,  не сядешь здесь и не займешься делом, как все мы?.. Если у тебя нет своей  работы, я могу тебя снабдить из корзинки для бедных. Там есть новый миткаль,  который принесли на прошлой неделе, к нему еще никто не прикоснулся. Я вся  измучилась, кроивши. Надобно тебе научиться думать о других. Верь моему слову,  для молодой девицы отвратительная привычка — вечно валяться на диване.    

Тетушка  еще и половины всего этого не сказала, а Фанни уже вернулась на свое место за  столом и вновь взялась за рукоделье; и Джулия, отменно настроенная после  развлечений этого дня, отдала Фанни должное, воскликнув:    

— Могу  сказать вам, тетушка, что Фанни менее всех в доме рассиживается на диване.    

— Фанни, —  сказал Эдмунд, со вниманием глядя на нее, — по-моему, у тебя болит голова?    

Отрицать  это она не могла, но сказала, что боль не очень сильная.    

— Не  верится мне, — возразил он. — И слишком хорошо знаю выраженье твоего  лица. Давно она началась?    

— Незадолго  до обеда. Это просто от жары.    

— Ты  в жару выходила?    

— Выходила,  а как же, — сказала тетушка Норрис. — А ты хотел бы, чтоб она в такой  прекрасный день сидела дома? Все мы выходили, разве нет? Даже твоя маменька  провела на воздухе более часу.    

— И  правда, Эдмунд, — прибавила ее светлость, полностью пробудясь, когда  миссис Норрис стала сердито выговаривать Фанни. — Я провела на воздухе  более часу. Три четверти часа сидела в цветнике, а Фанни тем временем срезала  розы, и, поверь, было очень приятно, только очень жарко. В беседке было  довольно тенисто, но, скажу тебе, необходимость дойти до дому привела меня в  совершеннейший ужас.    

— А  Фанни срезала розы, да?    

— Да,  боюсь, нынешний год это уж последние. Бедняжка! Ей так было жарко, но розы совсем  распустились и долее ждать было нельзя.    

— Право  же, ничего нельзя было поделать, — теперь уже мягче поддержала тетушка Норрис. —  Уж не тогда ли у ней и заболела голова, сестра? Ничто так этому не  способствует, как пребыванье на жарком солнце, да еще склонившись. Но, мне  кажется, к завтрему все пройдет. Ты бы дала ей понюхать ароматический уксус,  вечно я забываю наполнить свой флакончик.    

— Уксус  у ней, — сказала леди Бертрам, — он у ней с тех пор, как она второй  раз воротилась из твоего дому.    

— Как! —  воскликнул Эдмунд. — Она не только срезала розы, но и ходила по этой жаре  через парк к вашему дому, сударыня, да еще дважды?.. Не удивительно, что у ней  болит голова.    

Миссис  Норрис разговаривала с Джулией и не слыхала его слов.    

— Я  боялась, что ей будет трудно, — сказала леди Бертрам. — Но когда розы  были собраны, твоя тетушка захотела поставить их у себя дома, и тогда, сам  понимаешь, надобно было их отнести.    

— И  роз было так много, что ей пришлось ходить дважды?    

— Нет,  но их надобно было оставить в свободной комнате сохнуть, и, к сожаленью, Фанни  забыла замкнуть дверь и принести назад ключи, так что пришлось ей идти опять.    

Эдмунд  встал и зашагал по комнате.    

— И  неужто некого было послать с этим порученьем, кроме Фанни? — сказал  он. — Право слово, сударыня, в этом деле вы очень скверно распорядились.    

— Вот  уж не знаю, как тут можно было поступить лучше? — вскричала миссис Норрис,  не в силах долее оставаться глухой, — разве только пойти мне самой. Но я  не могу быть в двух местах разом, а в это самое время я по желанию твоей  маменьки разговаривала с мистером Грином об ее скотнице и обещала Джону Груму  написать миссис Джефферис об его сыне, и бедняга ждал меня уже полчаса. Я  думаю, никому не придет в голову обвинять меня, будто я когда-нибудь себя щажу,  но, право же, не могу я все делать сразу. А что Фанни ради меня прошлась до  моего дому, так тут не многим более четверти мили, и я не думаю, чтоб моя  просьба оказалась чрезмерной. Как часто я хожу туда и назад по три раза на дню,  ранним утром и поздним вечером, да в любую погоду, и слова не говорю.    

— Я  хотел бы, чтобы у Фанни было хотя бы вполовину ваших сил, сударыня.    

— Ежели  б Фанни постоянно не пренебрегала моционом, она б не уставала так скоро. Она  вон уж сколько времени не ездила верхом, а я убеждена, что, когда она не ездит  верхом, ей надобно ходить. Если б она перед тем каталась, я б не стала ее  посылать. Но я думала, что после того как она согнувшись срезала розы, ей это  только пойдет на пользу, ведь после такого рода усталости лучше всего освежает  прогулка пешком. Солнце, правда, было горячее, но вовсе не такая уж стояла  жара. Между нами говоря, Эдмунд, — сказала она, многозначительно кивнув в  сторону его матери, — весь вред был оттого, что она срезала розы и  слонялась по цветнику.    

— Боюсь,  так оно и есть, — сказала более чистосердечная леди Бертрам, услыхав эти  слова. — Очень боюсь, что виною головной боли цветник, такая была жара,  что и умереть можно. Я сама едва перенесла ее. Сидела и звала мопса, не хотела  пускать его на клумбы, и то едва выдержала.    

Эдмунд  не сказал дамам более ни слова, но тихонько пройдя к другому столу, на котором  еще стоял поднос с ужином, принес Фанни стакан мадеры и чуть не весь заставил  выпить. Она бы рада была отказаться, но из-за слез, вызванных сменяющими друг  друга чувствами, пить было легче, чем разговаривать.    

Досадуя  на мать и тетушку, Эдмунд пуще того сердился на самого себя. Он забыл Фанни, и  это хуже всего, что сделали они. Если б о ней должным образом подумали, ничего  бы худого не случилось; но четыре дня подряд она была оставлена без внимания,  не имея никакого выбора ни в обществе, ни в моционе, не имея никакого повода  отказаться от всего того, что могли с нее спросить ее неразумные тетушки.  Стыдно ему было от мысли, что четыре дня подряд у ней не было возможности  кататься верхом, и он дал себе зарок, что, хотя ему очень жаль лишать мисс  Крофорд удовольствия, ничего подобного никогда больше не случится.    

Фанни  легла в постель с таким же тяжелым сердцем, как в первый вечер по приезде в Мэнсфилд-парк.  В ее недомоганье отчасти было повинно и состояние духа, потому что вот уже несколько  дней она чувствовала себя заброшенной и пыталась побороть недовольство и  ревность. Когда она полулежала на диване, в дальнем углу, где укрылась от всех  взглядов, душа у ней болела куда сильней головы; а из-за внезапной перемены,  которую вызвала доброта Эдмунда, она едва была в силах совладать с собою.    

 Глава 8    

     

Фаннины  прогулки верхом возобновились на другой же день, и, так как утро было славное,  пронизанное свежестию, не такое жаркое, как все последнее время, Эдмунд верил,  что ущерб, нанесенный ее здоровью и настроению, будет скоро возмещен. В ее  отсутствие приехал мистер Рашуот, сопровождающий свою матушку, которая  пожаловала, чтобы проявить любезность, в особенности приглашением посетить  Созертон, поскольку план, который возник две недели назад, из-за последовавшего  затем ее отъезда из дому, до сих пор не осуществили. Тетушка Норрис и ее  племянницы чрезвычайно обрадовались его возрожденью, и поездка была назначена  на один из ближайших дней, при условии, что мистер Крофорд не будет занят;  девицы не забыли поставить это условием, и, хотя тетушка Норрис готова была бы  ответить за мистера Крофорда согласием, они не одобрили ее смелость, но и не  пожелали идти на риск; и наконец, поняв намек мисс Бертрам, мистер Рашуот  сообразил, что самое для него верное — тотчас же отправиться в пасторат,  посетить мистера Крофорда и спросить, подходит ли ему среда.    

Еще до  того, как он воротился, пришли миссис Грант и мисс Крофорд. Они уже несколько времени  гуляли и, выбрав другой путь в усадьбу, разминулись с ним. Однако ж они всех  обнадежили, что он застанет мистера Крофорда дома. Было, разумеется, помянуто и  о намерении ехать в Созертон. Право же, трудно представить, чтоб разговаривали  о чем-либо, кроме этой поездки, так как миссис Норрис была из-за нее в  приподнятом настроении, а миссис Рашуот, благожелательная, любезная,  скучно-разговорчивая, напыщенная особа, которая лишь то и разумела, что  касалось ее самой или ее сына, настоятельно уговаривала леди Бертрам поехать  вместе со всеми. Леди Бертрам неизменно отклоняла приглашение, но спокойная  манера отказа никак не убеждала миссис Рашуот, и она поняла, что миссис Бертрам  подлинно не хочет ехать, лишь когда вмешалась миссис Норрис и куда многословней  и громче объяснила ей правду.    

— Для  сестры это будет чересчур утомительно, уверяю вас, чересчур утомительно,  дорогая миссис Рашуот. Ведь туда десять миль да назад десять. Вы уж извините на  сей раз мою сестру и удовольствуйтесь двумя нашими милыми девочками и мною.  Созертон единственное место, куда она и рада бы поехать в такую даль, но, право  же, это невозможно. Фанни Прайс, знаете ли, составит ей компанию, и все будет  хорошо; а что до Эдмунда, поскольку его тут нет, чтоб сказать самому, я отвечу  за него — конечно, он будет счастлив присоединиться к остальному обществу. Он  ведь может поехать верхом.    

Миссис  Рашуот, вынужденная согласиться с тем, что леди Бертрам останется дома, только  и могла об этом пожалеть. Отсутствие ее светлости будет большим изъяном, и,  конечно, было бы чрезвычайно приятно видеть у себя и молодую особу, мисс Прайс,  она ведь еще не бывала в Созертоне, и такая жалость, что она его не увидит.    

— Вы  очень добры, вы сама доброта, сударыня! — воскликнула миссис  Норрис, — но что до Фанни, у ней еще будет множество случаев увидеть  Созертон. У ней впереди довольно времени, и о ее поездке сейчас не может быть и  речи. Леди Бертрам никак без нее не обойтись.    

— Да,  да!.. Я не могу остаться без Фанни.    

Убежденная,  что все жаждут увидеть Созертон, миссис Рашуот затем пригласила и мисс Крофорд;  и хотя миссис Грант которая, поселившись по соседству, за все время не  потрудилась нанести визит миссис Рашуот и сейчас учтиво отклонила приглашенье,  она была рада любому случаю оставить удовольствие сестре; и Мэри, после должных  уговоров и разговоров, любезно приняла любезное приглашение. Мистер Рашуот  воротился из пастората с успехом; и Эдмунд появился как раз вовремя, чтобы  узнать, о чем условлено на среду, проводить миссис Рашуот до кареты, а двух  других дам провести по парку до середины пути.    

Возвратясь  в малую гостиную, он застал там миссис Норрис, которая все никак не могла решить,  желательно или нет чтобы мисс Крофорд тоже ехала в Созертон, и не будет ли  ландо брата полно и без нее. Обе мисс Бертрам посмеялись над ее опасениями,  заверив ее, что четверо прекрасно там поместятся, а есть ведь еще и козлы, на  которые кто-нибудь может сесть с ним рядом.    

— Но  почему же ехать в экипаже Крофорда или в одном только его экипаже? —  сказал Эдмунд. — Почему не воспользоваться маменькиным фаэтоном? Когда на  днях впервые заговорили об этой поездке, я не мог понять, почему не поехать в  собственном экипаже, если речь идет о семейном визите.    

— Как? —  вскричала Джулия. — По такой-то погоде тесниться втроем в закрытой карете,  когда можно расположиться в ландо! Нет, дорогой Эдмунд, это нам вовсе не  подходит.    

— Притом,  я знаю, что мистер Крофорд надеется самолично нас повезти, — сказала Мария. —  После того, что было сказано поначалу, он, конечно, счел наши слова за  обещанье.    

— И  потом, дорогой Эдмунд, брать два экипажа, когда довольно и одного, это только  напрасное беспокойство, — прибавила миссис Норрис. — И между нами  говоря, кучер не в восторге от дорог между Мэнсфилдом и Созертоном, он вечно  жалуется, что аллеи узкие и карета всегда поцарапанная, и кому ж это надобно,  чтоб дорогой наш сэр Томас воротился домой, а у кареты весь лак стерт.    

— Воспользоваться  экипажем мистера Крофорда по этой причине было бы не очень красиво, —  сказала Мария. — Но все дело в том, что Уилкокс — бестолковый старик и  никудышный кучер. Ручаюсь, что в среду узкие дороги не причинят нам никакого  неудобства.    

— Я  не вижу беды в том, чтоб ехать на козлах, — сказал Эдмунд, — ничего  тут нет неприятного.    

— Неприятного! —  воскликнула Мария. — О Господи, я уверена, всем захотелось бы занять это  место. С козел лучше всего можно любоваться окрестностями. Наверно, мисс  Крофорд захочет сидеть на козлах.    

— Тогда  может поехать и Фанни, без сомнения, для нее хватит места.    

— Фанни! —  повторила тетушка Норрис. — Дорогой Эдмунд, о том, чтоб ей ехать с нами, и  думать нечего. Она остается со своей тетушкой. Я так и сказала миссис Рашуот.  Ее там не ждут.    

— Я  полагаю, сударыня, — сказал он, обращаясь к матери, — у вас нет  причин не желать, чтобы Фанни приняла участие в поездке, кроме той, что  касается до вас, до вашего удобства. Если бы вы могли обойтись без нее, разве  вы желали бы задержать ее дома?    

— Нет,  конечно, но я никак не могу без нее обойтись.    

— Можете,  если я останусь с вами дома, а я намерен остаться.    

В ответ  раздались общие громкие протесты.    

— Да, —  продолжал Эдмунд. — Мне нет никакой надобности ехать, и я намерен остаться  дома. А Фанни горячо желает увидеть Созертон. Я знаю, ей очень этого хочется.  Она не часто получает подобное удовольствие, и я уверен, сударыня, вам было бы  приятно доставить ей эту радость.    

— О  да! Очень приятно, если только у твоей тетушки нет возражений.    

У миссис  Норрис тотчас нашлось единственное возражение, какое еще оставалось, —  ведь они определенно заверили миссис Рашуот, что Фанни не сможет приехать, и  престранно будет выглядеть, если они возьмут ее с собою, право же, осложнение  это вовсе непреодолимо. Это бы выглядело более чем странно! Такою это было бы  бесцеремонностью, так граничило бы с неуважением к миссис Рашуот, чьи манеры  являют образец столь превосходного воспитания и внимательности, что по  сравненью с нею она, миссис Норрис, чувствует себя сущей невежею. Тетушка  Норрис не питала ни малейшей привязанности к Фанни, не было у нее и желания  чем-нибудь порадовать племянницу, но на сей раз она противоречила Эдмунду  скорее из пристрастия к своему прожекту, единственно потому, что не кто-нибудь,  а она его замыслила. Ей казалось, что она устроила все как нельзя лучше и все  перемены будут только к худшему. Поэтому когда Эдмунд, дождавшись минуты, чтоб  она замолчала, сказал в ответ, что ей не надобно беспокоиться насчет миссис  Рашуот, потому что, идя с нею через прихожую, он упомянул о мисс Прайс, которая,  возможно, тоже поедет, и немедля получил для кузины весьма любезное  приглашение, миссис Норрис была слишком раздосадована, чтобы охотно покориться,  и только и сказала:    

— Хорошо,  прекрасно, как тебе угодно, поступай по-своему, мне все равно.    

— По-моему,  это неслыханно, чтоб ты остался дома вместо Фанни, — сказала Мария.    

— Она,  без сомнения, должна быть тебе очень признательна, — прибавила Джулия, поспешно  выходя из комнаты с сознанием, что надо бы самой остаться дома.    

— Фанни  будет благодарна в той мере, в какой требует случай, — только и сказал  Эдмунд, и на том разговор кончился.    

Когда  Фанни об этом узнала, благодарность ее много превзошла удовольствие. Она  ощущала доброту Эдмунда со всей свойственной ей впечатлительностию и даже  глубже, чем он мог вообразить, не подозревая о ее нежной привязанности к нему;  но ей было больно оттого, что ради нее он отказался хотя бы от малого, да и без  него возможность увидеть Созертон была ей не в радость.    

При  следующей встрече двух мэнсфилдских семейств в предполагаемую поездку были внесены  еще изменения, да такие, которые встречены были всеобщим одобрением. Миссис Грант  вызвалась составить компанию леди Бертрам вместо сына, а доктор Грант должен  будет присоединиться к ним за обедом. Леди Бертрам была весьма довольна этой  переменою, а молодые девицы вновь пришли в прекрасное расположение духа. Даже  Эдмунд был явно благодарен, что все устроилось так, чтоб он мог принять участие  в поездке; и миссис Норрис тоже сочла, что это прекрасная мысль, она и сама до  этого додумалась и только хотела высказать вслух, но ее опередила миссис Грант.    

В среду  день выдался прекрасный, и вскоре после завтрака прибыло ландо, Крофорд привез  сестер; к тому времени все были уже готовы, теперь оставалось только миссис  Грант выйти из экипажа, а остальным занять места. Всем местам место, предмет  всеобщей зависти, самое почетное сиденье осталось свободным. Кому выпадет  счастливый жребий его занять? Пока сестры Бертрам размышляли, как верней, да  еще изобразив это так, будто делаешь другим одолженье, сохранить его за собою,  сомнения разрешила миссис Грант, которая, выходя из ландо, сказала:    

— Вас  пятеро, значит, одной лучше сесть с Генри, а ведь вы, Джулия, недавно говорили,  что хотели бы научиться править лошадьми, так вот, по-моему, для вас подходящий  случай взять урок.    

Как  повезло Джулии! Как не повезло Марии! Первая вмиг оказалась на козлах, вторая, хмурая  и разобиженная, заняла место внутри; и экипаж тронулся, сопровождаемый добрыми  пожеланиями двух оставшихся дам и лаем мопса, которого хозяйка держала в  объятиях.    

Дорога  пролегала по приятной местности, и Фанни, которая в своих прогулках верхом особенно  не отдалялась от дому, скоро с великой радостью уже смотрела на все то, чего не  видела прежде, и любовалась открывающейся ей красотою. Во время беседы к ней  обращались не часто, да ей этого и не хотелось. Собственные мысли и раздумья  были по обыкновению лучшими ее собеседниками, и, замечая новые окрестности,  коттеджи, стада, ребятишек, направление дорог, разницу в почвах, хороши ли  хлеба и травы, она находила в том развлечение, которое могло стать отраднее  единственно, если б она могла поделиться своими чувствами с Эдмундом. Только в  этом и было у ней сходство с молодой особой, которая сидела рядом; во всем,  кроме расположения к Эдмунду, мисс Крофорд ничуть на нее не походила. Совсем у  ней не было присущей Фанни тонкости вкуса, ума, чувств; она едва замечала  природу, неодушевленную природу; весь ее интерес был устремлен на людей, а  склонность она имела к тому, что ярко и весело. Однако, глядя назад, на  Эдмунда, когда дорога не петляла или, если он догонял их, когда дорога шла  круто вверх, девицы были единодушны, и не раз в один и тот же миг восклицали «а  вот и он».    

Первые  семь миль мисс Бертрам едва ли было чем утешиться; взгляд ее постоянно упирался  в Крофорда и Джулию, которые сидели бок о бок и превесело без умолку болтали;  и, видя его выразительный профиль, когда он с улыбкою поворачивался к сестре,  или слыша ее смех, Мария неизменно испытывала досаду, которую из чувства  приличия ей удавалось лишь слегка притушить. Когда Джулия оборачивалась, на  лице у ней было написано удовольствие, и всякий раз, как она заговаривала с  ними, ясно было, что она в наилучшем настроении — с ее места открывается  очаровательный вид на окрестности, ей хотелось бы, чтобы они все могли им  полюбоваться, и т. д. — но поменяться местами она предложила  единственный раз, когда они достигли вершины пологого холма. Слова ее: «Ах,  какой отсюда открывается прекрасный вид! Я бы хотела, чтоб вы сели на мое  место, но, как бы я вас ни уговаривала, боюсь, вы не согласитесь» — обращены  были к мисс Крофорд и прозвучали не слишком настойчиво, а не успела еще мисс  Крофорд толком ответить, как экипаж опять покатил с большой скоростью.    

Когда  они оказались в пределах, наводящих на мысли о Созертоне, мисс Бертрам, о  которой можно сказать, что ее влекло в две противоположные стороны, испытала  облегченье. У ней были чувства к Рашуоту и чувства к Крофорду, и поблизости от  Созертона первые значительно возобладали. Положение мистера Рашуота весьма  завидное, и она чувствовала себя причастной к этому положению. Стоило ей  сказать мисс Крофорд: «Эти леса входят в имение Созертон» — или небрежно  заметить, что, «кажется, сейчас по обе стороны дороги всё собственность мистера  Рашуота», и сердце ее ликовало; и удовольствию этому предстояло возрастать по  мере их приближенья к превосходному особняку и старинной усадьбе рода, который  у себя в имении олицетворял высшую власть.    

— Теперь  колдобин на дорогах не будет, мисс Крофорд, наши неприятности позади. Дальше  дорога будет такая, как полагается. Мистер Рашуот привел ее в порядок, когда  унаследовал имение. Отсюда начинается деревня. Вон те домишки поистине позор.  Церковный шпиль почитают замечательно красивым. Я рада, что церковь не так  близко к самому особняку, как часто бывает в старинных усадьбах. Колокольный  звон, должно быть, ужасно досаждает. Здесь есть и пасторат; с виду приятный  домик, и, сколько я понимаю, священник и его жена очень достойные люди. Вон там  приют, его построил кто-то из Рашуотов. По правую руку дом управляющего, он  весьма почтенный человек. Сейчас мы подъезжаем к главным воротам парка, но  предстоит еще чуть не милю ехать по парку. Вы видите, в этом конце он не  уродлив, здесь есть красивые деревья, но расположен дом ужасно неудачно. Мы  полмили едем к нему вниз по холму, и это жаль; будь подъезд к усадьбе лучше,  она выглядела бы совсем недурно.    

Мисс Крофорд  поспешила выразить свое восхищение; она без сомненья догадывалась о чувствах  мисс Бертрам и считала за честь всеми силами способствовать ее удовольствию.  Миссис Норрис была сама говорливость и восторг; и даже у Фанни нашлись  восторженные слова и наверно были приняты снисходительно. Она жадно вбирала  все, что могла охватить взглядом; и после того как ей с трудом удалось увидеть  дом, она заметила, что такие постройки называют в ней почтительность, и еще  прибавила:    

— А  где же та аллея? Сколько я понимаю, дом обращен на восток. Так что аллея,  должно быть, по другую сторону. Мистер Рашуот говорил о западном фасаде.    

— Да,  она как раз за домом, начинается чуть поодаль и тянется на полмили до самого  конца парка. Часть ее можно увидеть отсюда… самые отдаленные деревья. Это все  дубы.    

Теперь  мисс Бертрам могла с уверенностью говорить о том, в чем прежде, когда Рашуот  спрашивал ее мнение, ничего не понимала, и, когда они подкатили к широкому  каменному крыльцу перед парадным входом, ею овладело такое радостное волнение,  какое только способны породить суетность и тщеславие.    

 Глава 9    

     

Рашуот  встретил свою прекрасную леди на пороге и с должным радушием приветствовал все  общество. В гостиной их столь же сердечно приняла его матушка, и оба они с  такой любезностью отличали из всех старшую мисс Бертрам, что большего она и  желать не могла. После того как все поздоровались, надобно было первым делом  откушать, двери широко распахнулись, и все прошли чрез несколько комнат в  столовую, где их ждал изысканный и обильный завтрак. Было много сказано, много  съедено, и все шло хорошо. Потом заговорили о том предмете, что был особою  целью сегодняшней поездки. Как желал бы мистер Крофорд, каким образом он  предпочел бы осмотреть парк?.. Мистер Рашуот предложил свой кабриолет. Мистер  Крофорд дал понять, что куда желательней экипаж, в котором могут поместиться  более двух человек.    

Лишить  себя счастливой возможности увидеть и глазами других, услышать и другие сужденья  было бы грешно, даже хуже, чем отказаться от удовольствия, которое мы получаем  сейчас.    

Миссис  Рашуот сказала, чтоб они взяли и фаэтон, но это едва ли пришлось по вкусу: молодые  девицы в ответ не улыбнулись и не сказали ни слова. Ее следующее предложенье —  показать дом тем из них, кто не был здесь прежде, оказалось приятнее, ибо Мария  Бертрам обрадовалась случаю похвастать его размерами, и все рады были чем-то  заняться.    

Соответственно  все общество поднялось, и миссис Рашуот провела гостей чрез множество комнат с  высокими потолками, иные весьма внушительных размеров, щедро обставленные во вкусе  полувековой давности, с блестящими полами, массивным красным деревом, богатым Дамаском,  мрамором, резьбой и позолотой, каждая хороша на свой лад. Картин было в  изобилии, из них несколько хороших, но большая часть фамильные портреты, уже  никому ничего не говорящие, кроме миссис Рашуот, которая с великим старанием  разузнала у домоправительницы все, чему та могла научить, и теперь почти с  таким же успехом могла показывать дом. На сей раз она обращалась главным  образом к мисс Крофорд и к Фанни, но готовность внимать ей была у них несравнима,  ибо мисс Крофорд, которая уже повидала десятки великолепных домов и ко всем  осталась равнодушна, теперь только делала вид, будто вежливо слушает, тогда как  Фанни, которой все было почти столь же интересно, сколь ново, с непритворной  серьезностью выслушивала все, что миссис Рашуот могла поведать о прошлом своего  семейства, о его подъеме и величии, о королевских посещениях и свидетельствах  преданности королю, и с радостью связывала эти события с уже известными ей из истории  либо вызывала в воображении сцены былого.    

Дом  расположен был так, что ни из одной комнаты не открывался особо широкий вид, и,  пока Фанни и другие слушали миссис Рашуот, Генри Крофорд озабоченно выглядывал  из окон и качал головою. Из всех комнат, выходящих на западный фасад, был виден  газон, а далее, сразу же за высоким железным палисадом и воротами, начиналась  аллея.    

Пройдя  еще по множеству комнат, которые служили, казалось, только для того, чтоб можно  было взимать оконный налог и дать занятие горничным, миссис Рашуот сказала:    

— Теперь  мы направляемся в домашнюю церковь, в нее надобно входить сверху и сверху же на  нее смотреть, но все мы здесь свои люди и, с вашего позволения, я проведу вас  отсюда.    

Они  вошли. Фанни воображала нечто большее, нежели просторную продолговатую комнату,  обставленную так, чтоб располагать к молитве, — здесь не было ничего более  внушительного или впечатляющего, чем обилие красного дерева и подушек  темно-красного бархата, что представлялись взгляду на идущей поверху семейной галерее.    

— Я  разочарована, — тихонько сказала Фанни Эдмунду. — Не такой я  представляла домашнюю церковь. Нет в ней ничего, внушающего благоговенье,  ничего печального, ничего величественного. Здесь нет боковых приделов, нет  арок, нет надписей, нет хоругвей. Нет хоругвей, кузен, что "развевал бы  ветер ночи, дующий с небес»4. Нет указанья, «под камнем сим шотландский спит  монарх».    

— Ты  забываешь, Фанни, как недавно все это построено и с какой ограниченной целью по  сравненью со старинными часовнями в замках и монастырях. Она была предназначена  всего лишь для надобностей одной семьи. Я думаю, хоронили членов семейства в  приходской церкви. Там ты и найдешь хоругви и гербы.    

— Глупо,  что мне это не пришло в голову, но все равно я разочарована.    

Миссис  Рашуот начала свой рассказ:    

— Эта  церковь была украшена так, как вы ее видите, во времена Якова Второго. Сколько  я знаю, до того эти скамьи были просто деревянные, и есть некоторые основания  думать, что покровы и подушки на кафедре и семейной скамье были просто  бордового сукна, но это лишь предположения. Церковь красивая, и прежде в ней  служили постоянно, и утром и вечером. На памяти многих здесь всегда читал  проповеди домашний священник. Однако покойный мистер Рашуот покончил с этим.    

— Каждое  поколение вносит свои усовершенствованья, — с улыбкою сказала мисс Крофорд  Эдмунду.    

Миссис  Рашуот отошла, дабы повторить то же самое мистеру Крофорду, а Эдмунд, Фанни и  мисс Крофорд остались стоять вместе, одной стайкой.    

— Как  жаль, что этому обычаю был положен конец! — воскликнула Фанни. — То  была драгоценная принадлежность прежних времен. В домашней церкви, в домашнем  священнике есть что-то такое, что очень согласно с большим величественным  домом, представляется, что именно таков в нем должен быть обиход! Вся семья в  одни и те же часы собирается для молитвы, это прекрасно!    

— Еще  как прекрасно! — со смехом сказала мисс Крофорд. — Главам семей, без  сомненья, весьма полезно заставлять всех несчастных горничных и лакеев бросать  дела и удовольствия и дважды в день молиться, меж тем как сами хозяева  измышляют предлоги, чтобы при этом не присутствовать.    

— Едва  ли Фанни таким образом представляет себе семейные собранья, — заметил Эдмунд. —  Если хозяин и хозяйка сами на них не присутствуют, в этом обычае должно быть не  столько хорошего, сколько дурного.    

— Во  всяком случае, в таких материях лучше предоставить людей самим себе. Каждый  предпочитает идти своим путем — выбрать, когда и как предаваться молитве.  Обязанность присутствовать на службе, сама долгая церемония, скованность — все  вместе тяжкое испытание и никому не нравится; и если б почтенные прихожане,  которые изо дня в день преклоняли колени и зевали на галерее, могли предвидеть,  что еще настанет пора, когда, проснувшись с головною болью, можно будет  полежать лишние десять минут, не страшась осужденья за то, что пропустил  службу, они запрыгали бы от радости и зависти. Вообразите, с какой неохотою  часто отправлялись в домашнюю церковь былые красавицы из рода Рашуотов? Разные  молодые миссис Элинор и миссис Бриджет напускали на себя притворную набожность,  а головы их были полны совсем иных мыслей, особенно если бедняга священник был  нехорош собою, а в те времена, я думаю, они были еще непригляднее, чем теперь.    

На  несколько мгновений слова ее повисли в воздухе. Фанни покраснела и подняла  глаза на Эдмунда, но была так разгневана, что не могла вымолвить ни слова; ему  и самому прежде, чем заговорить, потребовалось как-то собраться с мыслями:    

— При  вашем живом уме вы едва ли можете отнестись серьезно даже к серьезным предметам.  Вы нарисовали нам забавную картинку, и наши слабости не позволяют сказать, что  так не могло быть. Иной раз мы все чувствуем, как трудно сосредоточиться в той  мере, в какой было бы желательно; но если предположить, что это случается  часто, то есть что из-за нерадивости слабость обращается в привычку, чего ж  можно ждать от такого человека, предоставив ему молиться в уединении? Неужто вы  полагаете, что душа, которая страждет и позволяет себе отвлекаться от молитвы в  церкви, была бы сосредоточенней в тесноте спальни?    

— Да,  очень вероятно. У ней будет, по крайности, два преимущества. Там меньше внешних  отвлечений и душа не так долго будет подвергаться испытанию.    

— Я  думаю, душа, которая не борется с собою при одних обстоятельствах, найдет, на  что отвлечься и при других, и влияние самого места и примера может зачастую  вызвать лучшие чувства, чем те, которые были при начале. Однако признаюсь,  долгая служба иной раз чересчур большое напряжение для души. Хорошо бы это было  не так, но я не столь давно уехал из Оксфорда, чтобы забыть, каковы богослуженья  при множестве народу.    

Пока  происходил этот разговор, а остальное общество разбрелось по церкви, Джулия обратила  внимание Крофорда на свою сестру.    

— Посмотрите-ка  на мистера Рашуота и Марию, — сказала она, — стоят рядком, будто перед  бракосочетаньем. И вид у них такой, правда?    

Крофорд  улыбкою выразил согласие, подошел к Марии и сказал так, что она одна могла  услышать:    

— Мне  неприятно видеть мисс Бертрам столь близко к алтарю.    

Вздрогнув,  та невольно сделала шаг-другой, но тотчас опомнилась, деланно засмеялась и  спросила его почти так же тихо, не будет ли он посаженным отцом.    

— Боюсь,  у меня это выйдет пренеловко, — отвечал он и посмотрел на нее со  значеньем.    

В ту  минуту к ним подошла Джулия и подхватила шутку.    

— Честное  слово, вот ведь жалость, что нельзя совершить это немедля, всего-то и недостает  разрешения венчать без церковного оглашения, мы уже все здесь, и получилось бы  так мило и славно.    

Она  говорила об этом и смеялась почти безо всякой осторожности, будто желая  привлечь внимание Рашуота и его матушки и заставить сестру выслушивать  любезности, произносимые вполголоса влюбленным, меж тем как миссис Рашуот, с  подобающим достоинством и улыбками, говорила, что, когда бы сие событие ни  произошло, она этим будет весьма счастлива.    

— Был  бы уж Эдмунд священником! — воскликнула Джулия и, подбежав туда, где он  стоял с мисс Крофорд и Фанни, продолжала: — Эдмунд, дорогой, был бы ты уже  священником, ты мог бы их обвенчать немедля. Как жаль, что ты еще не посвящен в  сан, мистер Рашуот и Мария вполне готовы к венцу.    

Выражение  лица мисс Крофорд при словах Джулии могло бы позабавить стороннего наблюдателя.  Новость, которую она только теперь узнала, поистине ошеломила ее. Фанни стало  ее жаль. «Как она будет терзаться оттого, что совсем недавно сказала», —  промелькнуло у ней в голове.    

— Посвящен  в сан! — сказала мисс Крофорд. — Как, разве вы собираетесь стать  священником?    

— Да,  вскоре после возвращенья моего отца я приму сан… возможно, на Рождество.    

Придя в  себя от неожиданности и вновь обретя прежний цвет лица, мисс Крофорд только и  сказала:    

— Знай  я это прежде, я б отозвалась о духовенстве с большим уважением, — и  переменила предмет разговора.    

Вскоре  церковь вновь была предоставлена тишине и покою, которые за редким исключением  царили здесь круглый год. Мария Бертрам, недовольная сестрой, шла впереди, и у  всех, казалось, было такое чувство, что пробыли они там слишком долго.    

Нижний  этаж теперь был уже весь показан, и миссис Рашуот которая в подобных случаях  нисколько не уставала от своей роли, уже собралась проследовать к главной  лестнице и вести гостей чрез все комнаты наверху, но тут вмешался сын, не  уверенный, что им хватит на это времени.    

— Ведь  если мы слишком долго будем ходить по дому, — высказал он самоочевидное  предположенье, одно из тех, которые иной раз приходят на ум людям и с головою  куда более ясной, — нам недостанет времени посмотреть, что надобно сделать  в парке. Уже половина третьего, а в пять мы обедаем.    

Миссис  Рашуот подчинилась, и теперь, вероятно, надобно было ждать, что все примутся  оживленней прежнего обсуждать, кто и на чем отправится обозревать парк, и  миссис Норрис приготовлялась заняться тем, какие всего лучше подобрать экипажи  и лошадей, когда молодые люди, оказавшись пред входною дверью, соблазнительно  растворенною на лестничный марш, ведущий прямо к кустам и всем усладам  обложенной дерном площадки для игр, все словно в едином порыве, в жажде воздуха  и свободы, вышли наружу.    

— А  почему бы нам пока не повернуть вот сюда, — сказала миссис Рашуот, тотчас  же поняв намек и следуя за ними. — Тут всего более растений, и тут  удивительные фазаны.    

— А  не найдется ли здесь чего-нибудь для нас интересного, прежде чем мы пойдем дальше? —  сказал мистер Крофорд, оглядываясь кругом. — Вот я вижу весьма  многообещающие стены. Мистер Рашуот, не посовещаться ли нам на этом газоне?    

— Джеймс, —  заметила сыну миссис Рашуот, — я полагаю, девственная часть парка будет  внове для всего общества. Обе мисс Бертрам еще никогда такого не видали.    

Возражений  на это не последовало, но несколько времени, казалось, никто не склонен был ни  присоединиться к чьему-то предложению, ни куда-то направиться. Поначалу всех  привлекли разнообразные растения и фазаны, и, наслаждаясь волей, все разбрелись  в разные стороны. Крофорд первый двинулся вперед, желая представить, каковы  возможности дома с этого края. Газон, опоясанный высокой стеною, впереди  упирался в кустарник, далее располагалась лужайка для игр в шары, а за нею  газон уступами уходил вдаль и упирался в железную ограду, за которой с него  видны были вершины деревьев, вплотную подступившей к нему неухоженной части  парка. Место было самое подходящее для придирок. За Крофордом вскоре  последовали Мария Бертрам и Рашуот, а когда немного погодя остальные тоже  сошлись по нескольку человек, Эдмунд, мисс Крофорд и Фанни, которые соединились,  казалось, столь же естественно, как и первые трое, нашли их на террасе занятых  обсужденьем, ненадолго разделили их недоуменья и озабоченность, а затем  покинули их и двинулись дальше. Последние трое, — миссис Рашуот, миссис  Норрис и Джулия, все еще оставались далеко позади; ибо Джулия, которой более не  светила счастливая звезда, вынуждена была держаться подле миссис Рашуот и  приноравливать свой нетерпеливый шаг к ее медленной поступи, меж тем как миссис  Норрис, случайно встретясь с домоправительницей, которая вышла покормить  фазанов, остановилась с нею посудачить. Бедняжка Джулия, единственная из девяти  вовсе не удовлетворенная своим жребием, теперь все время горько раскаивалась, и  вполне возможно вообразить, сколь отличалась она от Джулии, что восседала на  козлах ландо. Учтивость, воспитанная в ней как безусловная ее обязанность, не  позволяла ей сбежать; а недостаток того истинного самообладания, того  необходимого внимания к другим, того знания собственного сердца, того принципа  справедливости, которые отнюдь не составляли основу ее воспитания, делали ее  несчастною.    

— Какая  несносная жара, — сказала мисс Крофорд, когда они одолели уступчатый газон  и во второй раз оказались у калитки напротив середины дома, выходящей к  неухоженной части парка.    

— Наверное,  все мы не прочь отдышаться? Вон там прелестный лесок, если б только удалось в  него попасть. Вот счастье, да только если калитка не на запоре! Но она, конечно  же, на запоре, в этих огромных усадьбах одни только садовники и могут ходить,  куда им угодно.    

Калитка,  однако, оказалась не заперта, и они все согласно и с радостью прошли через нее  и оставили позади безжалостный блеск дня. Довольно длинный лестничный марш  привел их в дальнюю часть парка, в насаженную рощу площадью около двух акров, и  хотя состояла она главным образом из бука, пихты и лаврового дерева и была  наполовину вырублена, и хотя разбита была с чересчур большой правильностью,  здесь, в сравненье с лужайкой для игры в шары и уступчатым газоном, царили  сумрак и тень и естественная красота. Все они ощутили ее свежесть и несколько  времени только шли и восхищались. Наконец после недолгого молчания заговорила  мисс Крофорд:    

— Итак,  вы собираетесь стать священником, мистер Бертрам. Меня это несколько удивляет.    

— Почему  ж это должно вас удивлять? Вы, несомненно, полагали, что я готовлю себя к какому-то  поприщу, и могли понять, что я не пойду ни в законники, ни в военные, ни в  моряки.    

— Да,  правда. Но, короче говоря, мне это не пришло в голову. И ведь обыкновенно  находится дядюшка или дед, который оставляет наследство второму сыну.    

— Весьма  похвальное обыкновение, — сказал Эдмунд, — но так бывает не всегда. Я  одно из этих исключений и оттого должен сам о себе позаботиться.    

— Но  чего ради вам становиться священником? Я думала, это всегда удел самого  младшего сына, когда много братьев и всем предоставляется выбор до него.    

— Значит,  вы думаете, что сама по себе церковь никогда никого не привлекает?    

— «Никогда»  — зловещее слово. Но если употребить «никогда» в обиходном смысле, что означает  «довольно редко», то да, я и вправду так думаю. Ведь чего можно достичь в  церкви? Мужчины любят отличаться, и на любом другом поприще можно отличиться,  только не в церкви. Священник — ничто.    

— Надеюсь,  «ничто» в обиходном употреблении, так же как «никогда», имеет степени. Священнику  не дано занимать высокое положение или главенствовать в свете. Он не должен  предводительствовать толпами или задавать тон в одежде. Но я не могу назвать  ничтожной роль, которая обязывает заботиться о том, что всего важней для  человечества, имея в виду каждого человека в отдельности или все общество в  целом, жизнь земную и вечную, обязывает печься о религии и нравственности, а  тем самым о поведении, которое из них проистекает. Такое служение никто не  может назвать ничтожным. Если ничтожен человек, принявший его, то потому, что  пренебрегает своим долгом, забывает о том, сколь важен этот долг, выступает в  роли, в какой ему выступать не следует.    

— Вы  приписываете священнику большую роль, чем обыкновенно от него ждут или чем я в  состоянии понять. Важность этой роли и то, что из нее проистекает, не очень и  заметишь в обществе, и как это может быть достигнуто, если священнослужители  почти не появляются на людях? Две проповеди в неделю, даже если они стоят того,  чтобы их слушать, даже если у проповедника хватает ума написать их самому, а не  заимствовать у Блэра, как могут они совершить все то, о чем вы говорите?  Руководить поведением и нравами большого прихода во все прочие дни недели? Ведь  священника редко где увидишь, кроме как на кафедре во время службы.    

— Вы  говорите о Лондоне, я же говорю обо всем государстве.    

— Мне  кажется, по столице можно довольно верно судить о любом другом месте.    

— Нет,  хочу надеяться, что не тогда, когда речь идет о соотношении добродетели и  порока в королевстве. Не в больших городах мы ищем высочайшую мораль. Уважаемые  люди любого звания не там могут творить всего более добра; и конечно, не там  можно всего более ощутить влияние духовенства. За хорошим проповедником  следуют, им восхищаются; но не только хорошими проповедями полезен священник своему  приходу и округе, когда приход и округа невелики и всем виден его образ жизни,  его личность и поведение, что в Лондоне бывает не часто. Там духовенство  теряется в толпах прихожан. Священники известны по большей части единственно  как проповедники. А что до их влияния на поведение людей, я не хочу, чтобы мисс  Крофорд поняла меня превратно, подумала, будто я почитаю их судьями хорошего  воспитания, учителями благовоспитанности и учтивости, знатоками этикета.  «Поведение», о котором я говорю, можно скорее назвать «нравами», пожалуй,  следствием добрых принципов; короче говоря, следствием тех доктрин, которые им  положено проповедовать, к которым положено приобщать свою паству; и я убежден,  повсюду можно заметить, что, каково духовенство — такое, как ему быть должно,  или не такое, — таков и весь прочий люд.    

— Несомненно, —  со спокойной уверенностью сказала Фанни.    

— Вот  вам, — воскликнула мисс Крофорд, — вы уже совершенно убедили мисс  Прайс!    

— Я  был бы рад убедить мисс Крофорд.    

— Не  думаю, чтоб вам когда-нибудь это удалось, — отвечала та с лукавой  улыбкой. — Я и сейчас удивляюсь ничуть не меньше, чем вначале, что вы  намерены принять сан. Право же, вы созданы для чего-то лучшего. Ну передумайте  же. Еще не поздно. Займитесь правом.    

— Заняться  правом! — Вы это советуете с такой же легкостью, как мне было сказано  войти в эти заросли.    

— Теперь  вы собираетесь сказать, будто из двух этих занятий право более походит на непролазные  заросли, но я вас опережаю; запомните, я вас опередила.    

— Чтоб  помешать мне сказать bon-mot, вам вовсе не надобно торопиться, по натуре я нисколько  не остроумен. Я выражаюсь просто и без затей и, прежде чем подыскать остроумное  словцо, буду маяться добрых полчаса.    

За этим  последовало общее молчание. Каждый был погружен в свои мысли. Первой заговорила  Фанни:    

— Вот  уж не думала, что устану оттого, что всего только пройдусь по этому прелестному  лесу, но, когда дойдем до первой же скамейки, я буду рада немного посидеть.    

— Фанни,  дорогая, — воскликнул Эдмунд и тотчас предложил ей опереться на его руку, —  как же это я не подумал! Надеюсь, ты не очень устала. Быть может, и моя вторая  спутница окажет мне честь и обопрется на мою руку, — оборотился он к мисс  Крофорд.    

— Благодарю  вас, но я ничуть не устала. — Говоря так, она, однако ж, оперлась на его  руку. И, довольный этим, впервые ощущая ее близость, он на время забыл про  Фанни.    

— Вы  едва коснулись меня, — сказал он. — Вам нет от меня никакой помощи.  Поразительно, насколько женская рука легче мужской! В Оксфорде я привык, что на  улице на меня опирался кто-нибудь из мужчин, и по сравненью с ними вы всего  лишь пушинка.    

— Я  правда не устала, чему даже удивляюсь, мы ведь прошли по этому лесу, должно  быть, никак не меньше мили. Вам не кажется?    

— Меньше  полумили. — твердо отвечал Эдмунд: не настолько еще он был влюблен, чтобы  измерять расстоянье или считать время с женской небрежностью.    

— О,  вы не принимаете в расчет, сколько мы тут кружили. Мы шли такой извилистой тропою,  а лес сам по себе занимает не менее полумили, если идти прямо, ведь с тех пор,  как мы сошли с дороги, мы все еще не видели, где он кончается.    

— Но  если помните, прежде чем мы сошли с дороги, нам уже виден был его конец. Мы  смотрели вдоль просеки и видели, что она упирается в железные ворота, и до них  было не более фарлонга.    

— О,  я ничего знать не знаю про ваши фарлонги, но я уверена, что этот лес тянется  очень далеко и что мы едва вошли в него, как стали кружить, и потому, когда я  говорю, что мы прошли по нему добрую милю, я имею в виду во всех направлениях.    

— Мы  пробыли здесь ровно четверть часа, — сказал Эдмунд, доставая часы. —  Неужели вы думаете, что мы идем со скоростью четыре мили в час?    

— О,  не донимайте меня своими часами. Часы вечно либо спешат, либо отстают. Не желаю  я, чтобы мною управляли часы.    

Еще  несколько шагов — и тропинка вывела их на ту самую дорогу, о которой они  говорили; и, чуть отступя от нее, хорошо затененная и укрытая листвой,  обращенная к идущей по канаве изгороди, что отделяла парк, стояла удобная  широкая скамья, на которую все они и опустились.    

— Боюсь,  ты слишком устала, Фанни, — сказал, поглядев на нее, Эдмунд, — ну  отчего ты не сказала о том пораньше? Что тебе за удовольствие от сегодняшней  поездки, если ты переутомишься. Представьте, мисс Крофорд, она тотчас устает от  любой прогулки, кроме верховой езды.    

— Как  же тогда гадко, что всю прошлую неделю вы предоставляли мне ее лошадь! Мне  стыдно за вас и за себя, но больше это не повторится.    

— Ваша  внимательность и забота заставляет меня еще острей почувствовать свою небрежность.  Вы более меня печетесь о Фанни.    

— Однако  ее сегодняшняя усталость ничуть меня не удивляет; ведь ни одна из наших обязанностей  так не утомляет, как наше утреннее занятие, — мы осматривали большой дом,  слонялись по комнатам, напрягали зрение и вниманье. Слушать то, чего не  понимаешь, восхищаться тем, до чего нет дела, — по общему мненью, нет  ничего скучней на свете, и мисс Прайс, сама того не ведая, в этом убедилась.    

— Я  скоро приду в себя, — сказала Фанни. — Сидеть в тени в такой  прекрасный день и смотреть на зелень — это превосходный отдых.    

Немного  погодя мисс Крофорд уже опять была на ногах.    

— Мне  надобно двигаться, — сказала она, — отдых меня утомляет. Я смотрела  поверх изгороди, пока не устала. Хочу пойти посмотреть на тот же вид через  железные ворота, оттуда я смогу толком все рассмотреть.    

Эдмунд тоже  поднялся со скамейки.    

— Послушайте,  мисс Крофорд, если вы посмотрите вдоль аллеи, вы убедитесь, что тут не может  6ыть более полумили или даже четверти мили.    

— Расстояние  огромное, — сказала она, — это сразу видно.    

Эдмунд  все пытался ее переубедить, но напрасно. Она не желала подсчитывать, не желала  сравнивать. Она лишь улыбалась и твердила свое. Высочайшая степень согласия и  та не была бы так увлекательна, и они беседовали с обоюдным удовольствием.  Наконец сошлись на том, что они постараются определить размеры леса, еще  немного по нему походив. Они пройдут в один конец, по тому направлению, на  котором находятся, прямо по зеленой дорожке вдоль изгороди, и возможно, чуть  свернут в сторону, если им покажется, что это им поможет, и через несколько  минут воротятся. Фанни сказала, что отдохнула и тоже готова идти, но ей не  позволили. Эдмунд так настойчиво уговаривал ее не двигаться с места, что она не  могла ему противиться и осталась на скамейке, где сидела, и с удовольствием  думала о заботливости кузена, но с великим сожаленьем о том, как недостает ей  выносливости. Она смотрела им вслед, пока они не скрылись за поворотом, и  прислушивалась до тех пор, пока не перестала их слышать. Продолжение.    

 Глава 10    

     

Прошло  четверть часа, двадцать минут, а Фанни все размышляла об Эдмунде, мисс Крофорд  и о себе, и никто не нарушал ход ее мыслей. Она стала удивляться, что ее  оставили так надолго, и прислушалась — ей не терпелось снова услышать их голоса  и шаги. Она прислушивалась и наконец услыхала, услыхала голоса и приближающиеся  шаги; но едва убедилась, что это не те, кого она ждет, как на дорожке, по  которой пришла и она, появились и встали перед нею Мария, Рашуот и Крофорд.    

«Мисс  Прайс совсем одна!» и «Дорогая моя Фанни, как же так?» были их первые приветствия.  Она поведала им, что произошло.    

— Фанни,  бедняжка моя! — воскликнула ее кузина. — Как дурно они обошлись с  тобою! Лучше бы ты оставалась с нами.    

Потом,  сидя на скамейке меж двух джентльменов, она возобновила разговор, который они  вели прежде, и принялась горячо обсуждать возможные преобразования усадьбы. Еще  ничего не решили, но Генри Крофорд был полон идей и проектов, и, стоило ему  что-нибудь предложить, это незамедлительно одобрялось сперва Марией, а после  Рашуотом, который, казалось, только и делал, что слушал других, и едва ли  рискнул высказать хотя бы единую собственную мысль, кроме желания, чтоб они  увидели усадьбу его друга Смита.    

Так  прошли несколько минут, после чего мисс Бертрам, заметив железную калитку,  выразила желание пройти через нее в парк, чтобы их представления и планы стали  более полными. По мнению Генри Крофорда, именно этого должны были бы желать и  все прочие, это единственный путь, который приведет их к наилучшему решению; и  он немедля увидел бугор, не далее как в полумиле, с которого как раз и откроется  необходимый вид на дом. Так что всем надобно идти к тому бугру, через калитку;  но калитка оказалась заперта. Мистер Рашуот пожалел, что не взял с собою ключ;  и ведь подумал было, не взять ли; уж теперь-то он нипочем не выйдет из дому без  ключа; но пока это никак не помогло делу. Пройти в парк было невозможно; а так  как намеренье мисс Бертрам ничуть не ослабело, кончилось все заявлением мистера  Рашуота, что он тотчас пойдет и возьмет ключ. И он тотчас отправился.    

— Раз  мы уже так далеко от дома, без сомнения, ничего лучше и не придумаешь, —  сказал мистер Крофорд, когда тот ушел.    

— Да,  больше ничего не придумаешь. Но скажите откровенно, вы не находите, что усадьба  в целом хуже, чем вы ожидали?    

— Разумеется,  нет, совсем напротив. Я нахожу ее лучше, величественней, более законченной в  своем стиле, хотя стиль этот, быть может, и не самый лучший. И сказать по  правде, — прибавил он, понизив голос, — я не думаю, что когда-нибудь  еще Созертон доставит мне такое удовольствие, как сейчас. Следующим летом он  вряд ли покажется мне лучше.    

После  мгновенного замешательства его спутница так ему отвечала:    

— Вы  слишком светский человек, чтоб не видеть все глазами света. Если общество  сочтет, что Созертон стал лучше, я не сомневаюсь, что и вы так подумаете.    

— Боюсь,  в некоторых отношениях я не настолько светский человек, как было бы к моему  благу. Мои чувства не столь мимолетны, и я не так умело властвую над памятью о  прошлом, как свойственно светскому человеку.    

Последовало  недолгое молчание. И опять заговорила мисс Бертрам.    

— Поездка  сюда нынче утром, кажется, доставила вам большое удовольствие. Мне приятно было  видеть, что вы с Джулией так прекрасно развлекали друг друга. Вы оба всю дорогу  смеялись.    

— Разве?  Да, в самом деле, но, убей меня Бог не могу вспомнить чему. А, ну как же, я рассказывал  ей смешные истории про ирландца, слугу моего дядюшки. Ваша сестра любит  смеяться.    

— Вы  находите ее веселей меня?