1 2 3 4 5 6 
КНИГА 1    

     

Глава 1    

     

Эмма  Вудхаус, красавица, умница, богачка, счастливого нрава, наследница прекрасного  имения, казалось, соединяла в себе завиднейшие дары земного существования и  прожила на свете двадцать один год, почти не ведая горестей и невзгод.    

Младшая  из двух дочерей самого нежного потатчика-отца, она, когда сестра ее вышла замуж,  с юных лет сделалась хозяйкою в его доме. Ее матушка умерла так давно, что  оставила ей лишь неясную память о своих ласках; место ее заступила гувернантка,  превосходная женщина, дарившая своих воспитанниц поистине материнскою любовью.    

Шестнадцать  лет прожила мисс Тейлор в доме мистера Вудхауса, более другом, нежели гувернанткой,  горячо любя обеих дочерей, но в особенности Эмму. С нею у нее завязалась  близость, какая чаще бывает у сестер. Мисс Тейлор, даже до того, как формально  сложить с себя должность гувернантки, неспособна была по мягкости характера  принуждать и обуздывать; от всякого намека на ее власть давно уже не осталось и  следа, они жили вместе, как подруга с подругой, храня горячую обоюдную  привязанность; Эмма делала, что ей вздумается, высоко ценя суждения мисс Тейлор,  но руководствуясь преимущественно своими собственными.    

Здесь,  правду сказать, и таился изъян в положении Эммы; излишняя свобода поступать своевольно,  склонность излишне лестно думать о себе — таково было зло, грозившее омрачить  многие ее удовольствия. Покамест, впрочем, опасность была столь неприметна, что  Эмма ни в коей мере не усматривала в этом ничего дурного.    

Явилась  скорбь — нежная скорбь — однако вовсе не в образе горького прозрения. Мисс  Тейлор вышла замуж. Утрата мисс Тейлор и сделалась для Эммы причиной первого  горя. В день свадьбы милого друга Эмма впервые долго сидела, погруженная в  унылое раздумье. Свадьба кончилась, собравшиеся разошлись, и они с отцом сели  обедать вдвоем, уже не чая, что присутствие третьей скрасит им долгий вечер.  После обеда родитель Эммы расположился, по обыкновению, соснуть, а ей  оставалось теперь только сидеть и думать о том, чего она лишилась.    

Сегодняшнее  событие, судя по всему, обещало стать счастливым для ее друга. Мистер Уэстон  был человек безупречной репутации, состоятельный, подходящего возраста и с  приятными манерами; к тому же некоторое удовлетворение заключала в себе мысль о  том, с каким великодушным дружеским бескорыстием она всегда сама желала этого  брака и способствовала ему; но мрак в душе ее не рассеивался. Всякий день и час  ощутительно будет отсутствие мисс Тейлор. Ей припомнилась неизменная доброта —  доброта и ласка целых шестнадцать лет, — то, как ее с пятилетнего возраста  учили, как играли с нею, как, не жалея сил, привечали ее и забавляли, когда она  была здорова, как ухаживали за ней, когда она болела разными детскими  болезнями. Уже это обязывало ее к великой благодарности, но еще дороже,  светлее, была память об их отношениях в последние семь лет, на равной ноге и  совершенно откровенных, которые установились меж ними вскоре после того, как  Изабелла вышла замуж и они оказались предоставлены самим себе. Немногие могли  бы похвалиться такою подругой и наперсницей; разумная, образованная, умелая,  она до тонкости знала весь обычай семейства, принимала к сердцу все его заботы,  а особенно — все, что касалось до Эммы, малейшее ее удовольствие, малейшую  затею; ей можно было поверить всякую мысль, какая бы ни зародилась в голове, ее  любовь все оправдывала и все прощала.    

Как  снести эту перемену? Правда? ее друга будет отделять от них всего полмили, но  Эмма понимала, сколь велика должна быть разница меж миссис Уэстон, хотя бы и в  полумиле от них, и мисс Тейлор у них в доме; при всех преимуществах, природных  и благоприобретенных, ей теперь угрожала прямая опасность страдать от духовного  одиночества. Она всем сердцем любила отца, но его общества ей было мало. Он не  мог быть для нее достойным собеседником в серьезном или шутливом разговоре.    

Такая  досадная помеха, как различие в возрасте (а мистер Вудхаус женился немолодым),  весьма усугублялась состоянием его здоровья и привычками; будучи всю жизнь  рыхлым, болезненным, не упражняя достаточно ум и тело, он был по всей повадке  своей много старше своих лет и, любимый повсюду за сердечность и добродушный  характер, не блистал никакими талантами.    

Сестра  ее, оторванная от них замужеством, жила сравнительно недалеко, в Лондоне, в каких-нибудь  шестнадцати милях, но была все же недосягаема для повседневного общения; не  один тягостно долгий вечер предстояло Эмме скоротать в октябре и ноябре, прежде  чем Рождество опять приведет в их опустелый дом Изабеллу с мужем и малыми  детьми и вновь подарит ей приятное общество.    

Хайбери  — обширное и многолюдное селение, только что не город, коего часть, несмотря на  отдельную лужайку возле дома, живую изгородь и название, составлял  Хартфилд, — не мог ей предложить равных. Вудхаусы были тут первыми по  положению. На них взирали с почтительностью. Со многими в здешних местах Эмма  водила знакомство, ибо учтивость отца ее не допускала исключений, но ни один и  на полдня не заменил бы ей мисс Тейлор. Печальная то была перемена, и Эмма  невольно вздыхала, думая о ней и давая волю несбыточным мечтам, покуда отец  своим пробуждением не напомнил ей о необходимости сохранять беспечный вид. Дух  его нуждался в поддержке. Человек он был слабонервный, легко впадал в хандру,  благоволил ко всем тем, к которым привык, терпеть не мог с ними разлучаться и  вообще не терпел никаких перемен. Супружество, как изначальная причина перемен,  всегда внушало ему неприязнь; он далеко еще не смирился с замужеством родной  дочери, отзывался о ней не иначе как с состраданием, хотя та вышла замуж  единственно по любви, и вот его уже принуждали расстаться также с мисс Тейлор;  по привычке к безобидному эгоизму, не в состоянии предположить, что другие  могут иметь чувства, отличные от его собственных, он предпочитал держаться того  взгляда, что мисс Тейлор повредила своим поступком не только им, но ничуть не  меньше самой себе и была бы не в пример счастливее, когда бы до конца дней  своих оставалась в Хартфилде. Эмма улыбалась и как могла весело болтала, силясь  отвлечь его от подобных мыслей, однако когда подали чай, у него вырвались опять  те же слова, которые были им сказаны за обедом:    

— Бедная  мисс Тейлор! Желал бы я видеть ее теперь с нами. Какая жалость, что мистеру Уэстону  вздумалось взять ее на примету!    

— С  этим нельзя согласиться, папа, вы знаете, что нельзя. Мистер Уэстон такой прекрасный,  милый человек, такая добрая душа, что, без сомненья, достоин иметь хорошую  жену, и признайтесь, разве лучше было бы мисс Тейлор век жить у нас, терпеть  мои странности и причуды, имея возможность жить собственным домом?    

— Собственным  домом! Что пользы в собственном доме. Наш в три раза больше, а странностей и  причуд, душа моя, за тобой никогда не водилось.    

— Подумайте,  как часто мы будем навещать их, а они — нас! Мы будем видеться постоянно! И  начать надлежит нам. В самом скором времени нам следует нанести новобрачным  первый визит.    

— Куда  мне, душенька, пускаться в эдакую даль? До Рэндалса путь неблизкий. Мне и половины  не одолеть.    

— Да,  папа. Никто и не помышляет о том, чтобы вам идти пешком. Разумеется, нам нужно  ехать в карете.    

— В  карете! Но Джеймс будет не слишком рад гонять лошадей взад и вперед из-за столь  ничтожного расстояния, да и куда им, бедняжкам, деваться, покуда мы будем  сидеть в гостях?    

— Их  отведут в конюшню мистера Уэстона, папа. Все это мы уже уладили, вы знаете. Обо  всем вчера вечером договорились с мистером Уэстоном. А что до Джеймса, то  можете быть совершенно уверены, он будет всегда рад случаю съездить в Рэндалс,  где его дочь служит в горничных. Более того, я сомневаюсь, захочет ли он возить  нас куда-либо еще. А ведь это ваших рук дело, папа. Это вы пристроили Ханну на  такое хорошее место. До вас никому не приходило в голову назвать Ханну, вы  догадались первым — Джеймс так вам обязан!    

— Я  и сам доволен, что вспомнил о ней. Очень получилось удачно, иначе бедный  Джеймс, пожалуй, вообразил бы, будто им пренебрегают, чего я не мог допустить  ни под каким видом, — а из нее, я верю, выйдет славная горничная, девушка  она обходительная, услужливая — я о ней самого лучшего мнения. Когда бы ни  повстречался с нею, непременно присядет, осведомится о здоровье, да так  приветливо, а когда ты зовешь ее к нам рукодельничать, то она, я заметил, ни за  что не хлопнет дверью, а повернет ручку и закроет дверь как следует. Уверен,  что из нее получится отличная служанка, и для бедной мисс Тейлор будет большим  утешением видеть подле себя привычное лицо. Знаешь ли, всякий раз, как Джеймс  будет ездить к дочери, она получит известие о нас. Он может рассказывать ей,  как мы здесь поживаем.    

Эмма не  жалела усилий, стараясь удерживать ход его мыслей в этом, более отрадном  направлении, и надеялась, что сумеет с помощью триктрака благополучно провести  отца через подводные камни этого вечера, не осаждаемая ничьими сожалениями,  помимо своих собственных. Уже и столик был вынесен для триктрака, но он  оказался не нужен, ибо сразу же вслед за тем в дверь вошел посетитель.    

Мистер  Найтли, рассудительный господин тридцати семи или восьми лет, был не только  старинный и близкий друг семейства Вудхаусов, но даже состоял с ними в  свойстве, приводясь старшим братом Изабеллину мужу. Жил он в миле от Хайбери и  был у них частым гостем, неизменно желанным, а тем более желанным сегодня,  когда он приехал прямо от общей их родни в Лондоне. Пробыв в отъезде несколько  дней, он вернулся к позднему обеду, а потом отправился пешком в Хартфилд сообщить,  что на Бранзуик-сквер[1]  все живы и здоровы. Эта весть пришлась как нельзя более кстати и на некоторое  время привела мистера Вудхауса в оживление. Бодрое обращение, отличавшее  мистера Найтли, всегда действовало на него благотворно; на многочисленные расспросы  о «бедняжке Изабелле» и ее детях он получил ответы самые обнадеживающие. Когда  с этим было покончено, мистер Вудхаус с благодарностью заметил:    

— Как  это мило с вашей стороны, мистер Найтли, что вы решились покинуть дом в столь  поздний час и навестить нас. Боюсь, что вы нашли дорогу прескверной.    

— Отнюдь,  сэр. Вечер нынче выдался ясный, лунный, а теплынь такая, что мне лучше будет  отодвинуться от вашего жаркого камина.    

— Но  на дворе, должно быть, сырость и слякоть. Как бы вам не простудиться.    

— Слякоть,  сэр? Взгляните на мои башмаки. На них ни пятнышка.    

— Гм,  это, право же, удивительно, ведь у нас тут прошел сильный дождь. Полчаса лил  как из ведра, когда мы завтракали. Я уж было хотел, чтобы отложили свадьбу.    

— К  слову сказать, я не поздравил вас с радостным событием. Живо представляю себе,  какого сорта радость вы оба должны испытывать, и оттого не торопился с  поздравлениями, но надеюсь, все сошло более или менее гладко. Хорошо ли вы все  держались! Кто плакал горше всех? — Ах! Бедная мисс Тейлор! Как это все  прискорбно.    

— Бедные  мистер и мисс Вудхаус, если угодно, но назвать «бедною» мисс Тейлор я никак не  могу. Как ни высоко ценю я вас и Эмму, но когда стоит вопрос о зависимом  положении или независимости… Во всяком случае, вероятно, лучше, когда приходится  угождать одному, а не двоим.    

— Особенно  если в числе этих двоих имеется столь своенравное, докучливое существо, —  игриво подхватила Эмма. — Вот что у вас на уме, я знаю, и что вы  непременно сказали бы, не будь здесь моего батюшки.    

— Что  ж, это справедливо, душа моя, — со вздохом проговорил мистер  Вудхаус. — Боюсь, что я и точно бываю по временам несносно своенравен и  докучлив.    

— Голубчик  папа! Ужели вы могли подумать, будто я подразумеваю вас или предполагаю, что  это о вас так отозвался бы мистер Найтли? Что за чудовищная мысль! Нет, нет! Я  подразумевала только себя. Вы знаете, мистер Найтли любит находить во мне  недостатки — шутки ради, — все это шутка, не более того. Мы всегда говорим  друг другу все что вздумается.    

Мистер  Найтли действительно был из тех немногих, кто умел видеть в Эмме Вудхаус недостатки,  и единственный, кто отваживался говорить ей о них; это было не слишком приятно  для самой Эммы, но во много раз неприятнее было бы для отца ее, и она, зная  это, не давала ему повода заподозрить, что кто-то не считает ее совершенством.    

— Эмма  знает, я никогда ей не льщу, — сказал мистер Найтли, — впрочем, я не  имел намерения никого порицать. Мисс Тейлор привыкла угождать двум людям —  теперь у нее будет один. Скорее всего она останется в выигрыше.    

— Итак, —  сказала Эмма, предпочитая уклониться от этой темы, — вы желали слышать о  свадьбе. Извольте, я расскажу вам с большим удовольствием, ибо все мы вели себя  примерно. Каждый был точен, каждый выглядел как нельзя лучше — ни единой  слезинки, почти ни одной вытянутой физиономии. О нет — мы помнили, что между  нами пролягут всего лишь полмили, и укрепляли себя уверенностью, что будем  видеться каждый день.    

— Милая  Эмма всегда так прекрасно держится, — молвил ее отец. — На самом  деле, мистер Найтли, она ужасно огорчена утратою мисс Тейлор и будет, я  убежден, ощущать ее отсутствие гораздо более, нежели ей кажется.    

Эмма  отвернулась, улыбаясь сквозь слезы.    

— Невозможно,  чтобы Эмма не ощущала отсутствие такого друга, — сказал мистер  Найтли. — Этого нельзя предположить, сэр, иначе мы бы ее не любили так, но  ей известно, как много значит этот брак для блага мисс Тейлор, сколь отрадно в  ее лета зажить собственным домом, сколь важно быть покойной за свою будущность,  обеспеченную достатком, — и, зная это, она не дозволит печали возобладать  над радостью. Всякий друг мисс Тейлор должен радоваться, что она так удачно  вышла замуж.    

— Вы  позабыли, что у меня есть еще одна причина быть довольной, — сказала  Эмма, — и немаловажная, — то, что я сосватала их сама. Я их прочила  друг за друга еще четыре года назад, и то, что я оказалась права и этот брак  состоялся, когда все кругом твердили, что мистер Уэстон ни за что больше не  женится, может служить мне достаточным утешением.    

Мистер  Найтли покачал головой.    

— Ах,  душа моя, — любовно возразил дочери мистер Вудхаус, — хорошо бы ты не  занималась сватовством да пророчеством, а то прямо беда: что ни напророчишь, то  все сбывается. Сделай милость, не устраивай больше браков.    

— Для  себя не буду, папа, обещаю вам, но для других, право, обязана. Нет в мире  занятия веселее! И посмотрите, каков успех! Все говорили, что мистер Уэстон  никогда не женится вторично. Ни в коем случае! Мистер Уэстон, который так долго  прожил вдовцом и великолепно обходился без жены, постоянно занятый либо делами  в городе, либо здесь, в кругу друзей, радушно принимаемый всюду, куда бы он ни  пожаловал, всегда в прекрасном расположении духа — мистер Уэстон, которому нет  ни малейшей нужды проводить в одиночестве хоть единый вечер в году? Помилуйте,  конечно нет! Мистер Уэстон ни за что не женится снова. Поговаривали даже о некоем  обещании, данном им жене, когда та лежала на смертном одре, а другие говорили,  что ему не дадут жениться сын и его дядя. Какого только не болтали напыщенного  вздора об этом предмете — но я ничему не верила. С того дня — тому будет года  четыре, — как он повстречался нам с мисс Тейлор на Бродвей-лейн и, когда  стал накрапывать дождь, с такой галантностью устремился к фермеру Митчеллу  раздобыть для нас зонтики, все было для меня решено. С того самого часа я замыслила  устроить этот брак, и можно ли полагать, милый папа, что я откажусь заниматься  сватовством, если мне в этом случае сопутствовал такой успех!    

— Успех? —  сказал мистер Найтли. — Не понимаю, отчего вы выбрали это слово. Успех  предполагает усилия. Ежели вы и вправду отдали последние четыре года усилиям по  устройству этого брака, то это было проделано до чрезвычайности осторожно и  тонко. Достойное занятие уму молодой девицы! Но ежели, как я склонен  подозревать, устройство этого брака, прибегая к вашему выражению, состояло лишь  в том, что вы его замыслили, что в минуту праздности сказали себе: «А славно  было бы, я думаю, для мисс Тейлор, если бы мистер Уэстон женился на  ней», — и после повторяли это себе время от времени, — тогда зачем вы  толкуете об успехе? В чем ваша заслуга? Чем вам тщеславиться? Вас осенила  удачная догадка, и больше тут говорить не о чем.    

— А  вам ни разу не доводилось изведать сладость и торжество удачной догадки? Мне  жаль вас. Я полагала, что вы более проницательны, ибо, поверьте, для удачной  догадки одной лишь удачи мало. Для этого всегда потребна доля таланта. Что же  до злосчастного слова «успех», на которое вы нападаете, то я не уверена, что  вовсе не имею права употреблять его. Вы живописно изобразили две картинки:  «все» и «ничего», но, по-моему, возможна и третья: «нечто среднее». Когда бы я  не приглашала сюда мистера Уэстона с таким усердием, не выказывала ему так  часто маленьких знаков поощрения, не сглаживала маленьких шероховатостей, то,  быть может, ничего бы и не вышло. Вам, который досконально изучил Хартфилд, это  должно быть ясно, я думаю.    

— Когда  речь идет о столь прямодушном, искреннем мужчине, как Уэстон, и здравомыслящей,  далекой от жеманства женщине, как мисс Тейлор, им можно со спокойной совестью  предоставить самим устраивать свои дела. Вашим вмешательством вы, по всей  вероятности, принесли более вреда себе, нежели пользы им.    

— Эмма  никогда не подумает о себе, если видит возможность принести пользу  другому, — вставил словечко мистер Вудхаус, лишь отчасти улавливая смысл  разговора. — Но, милочка, заклинаю тебя, не занимайся ты больше  сватовством, эти браки — пустое дело, а для семейного круга они сплошной урон.    

— Еще  один только раз, папа, — только для мистера Элтона. Бедный мистер Элтон!  Он вам нравится, правда, папа? И я должна подыскать для него жену. В Хайбери  нет такой, которая была бы его достойна, — между тем он здесь уже целый  год и отделал свой дом с таким удобством, что грех оставлять его долее в  холостяцком положении, — нынче, когда он соединял руки молодых, очень было  похоже, что он не прочь, чтоб и ему самому оказали подобную услугу! Я очень хорошо  отношусь к мистеру Элтону и не имею иного способа сослужить ему.    

— Мистер  Элтон очень милый молодой человек, правда твоя, весьма достойный молодой  человек, и я душевно к нему расположен. Но если ты желаешь оказать ему  внимание, душа моя, то лучше попроси его когда-нибудь к нам отобедать. Так-то  оно будет много лучше. Смею надеяться, что и мистер Найтли любезно согласится  составить ему компанию.    

— Охотно,  сэр, в любое время и с превеликим удовольствием, — отозвался, смеясь,  мистер Найтли. — Совершенно с вами согласен, так будет много лучше.  Приглашайте его обедать, Эмма, потчуйте отборною рыбой и птицей, но  предоставьте ему самому выбрать себе жену. Будьте покойны, мужчина в двадцать  шесть или двадцать семь лет от роду умеет позаботиться о себе сам.    

 Глава 2    

     

Мистер  Уэстон был уроженец Хайбери и происходил из почтенного семейства, которое за  последние сто лет понемногу возвысилось из низов до благородного и имущего  сословия. Он получил хорошее образование, но, унаследовав смолоду небольшие  деньги, проникся нерасположением к более обыденным занятиям, коим посвятили  себя его братья, и, влекомый живым, деятельным умом и общительною натурой,  вступил в ряды сформированной в ту пору милиции своего графства.[2]    

Капитан  Уэстон был всеобщий любимец, и, когда превратности военной жизни свели его с  мисс Черчилл, принадлежавшей к одной из знатнейших фамилий Йоркшира, и мисс  Черчилл в него влюбилась, это никого не удивило, кроме ее брата с женою,  которые никогда его не видели, но исполнены были гордыни и сознания своей  значительности, каковые не могло не оскорбить подобное родство.    

Мисс  Черчилл, однако, будучи в совершенных годах и полновластно распоряжаясь своим  состоянием — никоим образом, правда, не соизмеримым с фамильными богатствами,  которыми владело ее семейство, — упрямо не поддавалась на уговоры, и  замужество состоялось, к безмерному унижению мистера и миссис Черчилл, которые,  соблюдая для видимости должное благоприличие, порвали всякие отношения с нею.  То был неудачный союз, он никому не принес счастья. Миссис Уэстон следовало бы  найти в нем для себя больше хорошего, так как ей достался муж, который, по  чистоте сердечной и щедрости натуры, рад был отдать ей что угодно за великую милость  быть ею любимым; но она хотя и обладала характером, однако не самым лучшим. Ей  хватило духу настоять на своем вопреки воле брата, но недоставало решимости  удержаться от безрассудных сожалений о безрассудном братнем гневе и от тоски по  роскоши, окружавшей ее дома. Они жили не по средствам, и все-таки в сравнении с  Энскумом это было ничто; она не разлюбила мужа, но ей хотелось быть в одно и то  же время и женою капитана Уэстона, и мисс Черчилл из имения Энскум.    

Капитан  Уэстон, который, как считали все, а в особенности Черчиллы, составил столь бесподобную  партию, понес от нее в конечном счете наибольший урон, ибо когда жена его,  после трех лет замужества, умерла, он оказался заметно беднее, чем вначале, и к  тому же с ребенком на руках. Впрочем, от расходов по содержанию ребенка он в  скором времени был избавлен. Мальчик сделался причиною худого ли, доброго ли,  но примирения, коему, в качестве обстоятельства, смягчающего сердца,  способствовала и долгая болезнь его матери: мистер и миссис Черчилл, не имея  своих детей, ни другого юного существа, равно близкого им по родству, вызвались  вскоре после ее кончины полностью взять на себя заботу о маленьком Фрэнке.  Можно предположить, что вдовый отец его испытал сомнения и неохоту, однако  соображения иного порядка взяли верх, и он вручил дитя попечениям богачей  Черчиллов; сам же отныне должен был тревожиться только о собственном  благополучии и думать о том, как поправить свое состояние.    

Ему  настала пора круто переменить свою жизнь. Он решился покинуть милицию и  заняться торговлей, благо его братья успели хорошо зарекомендовать себя на этом  поприще в Лондоне и ему не замедлила представиться удачная возможность начать.  Дела по службе обременяли его как раз в меру. Он по-прежнему владел маленьким  домиком в Хайбери, где и проводил большею частью дни досуга, и, деля свое время  меж полезной работой и приятным обществом, беспечально прожил следующие  восемнадцать или двадцать лет. За этот срок он обеспечил себя изрядным достатком  — таким, что мог позволить себе приобрести примыкающее к Хайбери именьице,  давний предмет его вожделений, позволить себе взять в жены такую невесту, как  мисс Тейлор, без гроша за душою — одним словом, жить сообразно влечениям своей  дружелюбной и общительной натуры.    

Влияние  мисс Тейлор на его планы начало ощущаться довольно давно, но не то тираническое  влияние, которое молодость оказывает на молодость, — оно не ослабило в нем  решимости зажить семейной жизнью не ранее, нежели он сможет приобрести Рэндалс,  хотя до продажи Рэндалса оставалось далеко; он твердо следовал своим путем, не  теряя из виду этой цели, и наконец достиг ее. Он нажил себе такое состояние,  купил такой дом, завел такую жену, которых желал, и новый период существования  обещал ему больше счастья, чем любой из пережитых дотоле. Он никогда не бывал несчастлив:  от этого, даже во времена первого брака, его уберегал склад характера, однако  теперь, во втором браке, ему предстояло изведать, сколь усладительно общество  женщины благомыслящей, неподдельно добросердечной, обрести приятнейшее  свидетельство тому, насколько лучше, когда вы выбираете, а не вас выбирают;  когда вы не испытываете чувство благодарности, а сами внушаете его другим.    

Ему не  было нужды угождать своим выбором никому, кроме себя, он один был хозяин своему  состоянию, — что до Фрэнка, то его не просто воспитывали, молчаливо  подразумевая, что готовят в наследники дядюшке, но усыновили открыто и гласно:  ему предстояло, достигнув совершеннолетия, взять себе фамилию Черчилл, а потому  представлялось более чем сомнительным, чтобы ему когда-либо могла потребоваться  отцовская помощь. Отец его не имел подобных опасений. Тетка Фрэнка была особа с  прихотями и безраздельно управляла супругом, но мистер Уэстон по природе своей  был не способен вообразить, чтобы из прихоти, пусть даже самой сильной, можно  было причинить ущерб тому, кто столь дорог — и дорог, полагал он, столь  заслуженно. Он каждый год виделся с сыном в Лондоне, гордился им и неизменно  отзывался о нем с похвалою, как о превосходном молодом человеке, вследствие  чего своеобразная гордость за него сообщилась также и обитателям Хайбери. К  нему относились как к одному из своих, что делало его достоинства и виды на  будущее отчасти предметом общей заботы.    

Мистер  Фрэнк Черчилл был для Хайбери своего рода местной достопримечательностью; все  сгорали от нетерпения поглядеть на него, хотя он сам, как видно, вовсе не думал  отвечать тем же, ибо ни разу за всю жизнь не побывал здесь. Нередко возникали  толки, что он приедет навестить отца, однако этого до сих пор так и не  произошло.    

Теперь,  когда отец его женился, все сходились на том, что такой визит был бы как нельзя  более уместным изъявлением сыновнего внимания. Сидела ли миссис Перри за чаем у  миссис и мисс Бейтс, приходили ли эти последние, в свой черед, почаевничать к  миссис Перри, ни единый голос не раздавался в противоречие этому. Мистеру  Фрэнку Черчиллу было самое время появиться среди них, и надежда на это окрепла,  когда прошел слух, что он написал к своей новоявленной матушке по случаю ее  свадьбы. Несколько дней кряду, кто бы в Хайбери к кому ни пришел, в разговоре  непременно упоминалось милое письмо, полученное миссис Уэстон. «Вы, верно, слышали,  какое милое письмо написал миссис Уэстон мистер Фрэнк Черчилл? В самом деле  премилое письмо, сколько я понимаю. Мне сказывал о нем мистер Вудхаус. Он читал  его и говорит, что такого милого письма в жизни не читывал».    

Письмо и  вправду было дорогим подарком. У миссис Уэстон, разумеется, и без того составилось  о молодом человеке наилучшее представление, а этот красивый знак внимания был  несомненным доказательством его недюжинного здравомыслия и счастливо дополнял  собою добрые пожелания и поздравления, которые она получила к свадьбе. Она  считала себя редкостною счастливицей и, имея за плечами довольно лет, понимала,  какою счастливицей может по справедливости казаться другим, а если о чем и  сожалела, то о том лишь, что частично разлучена с дорогими друзьями, чье  дружество к ней не охладевало никогда и которым тяжко было расстаться с нею.    

Она  знала, что по временам ее должно недоставать в их доме, и не могла без сердечной  боли подумать, что своим отсутствием отняла у Эммы хотя бы одно удовольствие,  прибавила хотя бы единый час тоскливой скуки, — а впрочем, ее милая Эмма  была не из слабодушных, ей по плечу было справиться с трудностями, перед  которыми иная на ее месте спасовала бы; можно было смело рассчитывать, что ум,  энергия и сила духа помогут ей благополучно перенести маленькие тяготы и утраты  нового ее положения. И потом, какая удача, что от Рэндалса до Хартфилда рукой подать  — ей или Эмме ничего не стоит прогуляться туда и обратно даже без  провожатых, — какая удача, что у мистера Уэстона столь покладистый нрав и  отменные обстоятельства и даже наступление зимы не помешает им проводить вместе  каждый второй вечер.    

Вообще  говоря, только изредка часы довольства и благодарности судьбе перемежались у  миссис Уэстон минутами сожалений; ее довольство, более того, откровенная  радость были столь уместны, столь очевидны, что Эмма, хотя и хорошо знала  своего батюшку, подчас диву давалась, видя, что он по-прежнему может с жалостью  отзываться о «бедной мисс Тейлор», когда они покидали Рэндалс, оставляя ее  окруженной всяческим уютом и комфортом, либо она сама покидала их ввечеру,  удаляясь в сопровождении своего приятного мужа к собственной карете. Не было  случая, чтобы мистер Вудхаус при этом не молвил с тихим вздохом:    

— Ах,  бедная мисс Тейлор! Она так рада была бы остаться!    

Мисс  Тейлор уж не воротить было назад — а значит, по всей видимости, не устранить и  причину жалеть ее, но все же по прошествии нескольких недель мистер Вудхаус  испытал некоторое облегчение. Поток поздравлений иссяк, соседи не донимали его  более изъявлениями радости в связи с событием столь горестным, а свадебный  торт, стоивший ему таких огорчений, съеден был до крошки. Собственный его  желудок не принимал сладкого и жирного, а допустить, что у других что-то может  обстоять иначе, нежели у него, он не умел. То, что было нездорово для него, представлялось  ему непригодным и для всех прочих, и потому он горячо уговаривал жениха и  невесту вовсе отказаться от свадебного торта, а когда это ни к чему не привело,  с такою же горячностью старался воспрепятствовать тому, чтобы кто-либо отведал  его. Он даже взял на себя труд испросить мнения о сем предмете у аптекаря,[3] мистера  Перри. Мистер Перри, человек понимающий, благовоспитанный, чьи постоянные  визиты очень скрашивали мистеру Вудхаусу существование, будучи призван  высказаться, не мог не признать (хотя и казался не весьма к тому расположен),  что свадебный торт может в некоторых случаях — пожалуй, в большинстве случаев —  действительно повредить здоровью, если, угощаясь им, не соблюдать меры.  Заручась таковым мнением в поддержку своему собственному, мистер Вудхаус  надеялся оказать влияние на всякого, кто посетит новобрачных, но торт, невзирая  на это, продолжали все-таки поедать, и не было доброй душе его успокоения,  покуда его не доели до последней крошки.    

Бродили  по Хайбери злостные слухи, что будто бы каждого из малолетних отпрысков мистера  Перри видели с куском пресловутого торта в руках, но мистер Вудхаус решительно  отказывался этому верить.    

 Глава 3    

     

Мистер  Вудхаус на свой лад не чуждался общества. Он очень любил, когда к нему приходили  друзья и, по совокупности разных причин — таких, как старожительство в  Хартфилде и прирожденное радушие, как богатство, и дом, и дочь, — мог  большей частью регулировать дружественные визиты в пределах своего тесного  кружка, как ему нравилось. Ни с одним семейством за пределами этого кружка он  не поддерживал особых сношений; беседы допоздна и многолюдные званые обеды  внушали ему ужас, он мог водить близкое знакомство лишь с теми, кто соглашался  навещать его на его собственных условиях. К счастью для него, в Хайбери —  считая Рэндалс в том же церковном приходе и Денуэллское аббатство, имение  мистера Найтли в соседнем, — таковые имелись во множестве. Частенько,  уступая настояниям Эммы, он звал кого-нибудь из самих достойных, избранных, к  обеду, но предпочитал собирать у себя друзей по вечерам, и редко выпадал такой  вечер — разве что сам он, по недомоганию, мнил себя неспособным принять  гостей, — чтобы ему недоставало партнеров за ломберным столом.    

Неподдельная,  испытанная привязанность приводила к нему в дом чету Уэстонов и мистера Найтли,  что же до мистера Элтона, то можно было не сомневаться, что сей молодой  человек, живя один и наскуча этим, не упустит лестную возможность променять в  свободный вечерок пустое одиночество в своем доме на общество в изысканной  гостиной мистера Вудхауса и на улыбки его прелестной дочери.    

За этой  компанией следовала другая, и в ней наиболее легки на подъем были миссис и мисс  Бейтс, а также миссис Годдард — три дамы, почти всегда готовые откликнуться на  приглашение в Хартфилд, — их привозили и отвозили столь часто, что мистер  Вудхаус не усматривал в том ни малейшей тягости ни для Джеймса, ни для лошадей.  Когда бы такое случалось всего раз в году, то сетованиям его не было бы конца.    

Миссис  Бейтс, вдова прежнего хайберийского викария, была глубокой старушкой и мало на  что годилась, помимо чашки чая да партии в кадриль. Она жила с единственной  дочерью крайне скромно, и все относились к ней с почтением и заботливостью,  какие внушает безобидная старость в стесненных обстоятельствах. Дочь ее  пользовалась популярностью чрезвычайно необычной для женщины, не обладающей ни  молодостью, ни красотой, ни богатством, и притом незамужней. Дабы снискать себе  всеобщее расположение, ничего худшего нельзя придумать, и добро бы недостающее  возмещалось у мисс Бейтс умственным превосходством, понуждающим тех, кто  невзлюбил ее, выказывать ей из робости внешнее уважение, — но нет. Она  никогда не могла похвастаться ни женскою привлекательностью, ни большим умом.  Молодые годы ее прошли не отмеченные ничем примечательным; зрелые посвящены  были заботам о дряхлеющей матери и стараниям как-то сводить концы с концами при  более чем скудных доходах. А между тем она была счастливою женщиной — женщиной,  которую никто не поминал иначе, как добром. Творило эти чудеса ее собственное  доброе расположение к людям, ее умение довольствоваться малым — она всех  любила, принимала к сердцу благо каждого, в каждом умела разглядеть хорошее,  себя считала истинной избранницей судьбы, которая осыпала ее своими дарами, дав  прекрасную мать, столько добрых друзей и соседей и дом, в котором есть все, что  нужно. Простодушие и непритязательность, добрый нрав и благодарная натура  располагали к ней всякого и не давали унывать ей самой. Она была изрядная  любительница посудачить о разных пустяках, чем как нельзя более соответствовала  вкусу мистера Вудхауса, для которого постоянно служила источником незначащих  новостей и невинных сплетен.    

Миссис  Годдард содержала школу — не гимназию, не институт или иное высокоученое заведение,  где, не жалея пустых и вычурных фраз, превозносят обучение, построенное на  самоновейших принципах и новомодных системах, в коем гуманитарные познания  сочетаются с правилами высокой нравственности и где учениц, за непомерную  плату, корежат на все лады, отнимая у них здоровье и награждая взамен  тщеславием, — но настоящую, без обмана, старомодную школу-пансион, где за  умеренную плату можно приобрести умеренные знания, куда можно отослать с рук  долой юную девицу понабраться кой-какого образования, не опасаясь, что она  вернется назад кладезем учености. Пансион миссис Годдард пользовался доброю  славой, и справедливо: климат Хайбери почитался целебным, миссис Годдард  держала просторный дом и большой сад, кормила детей обильной и здоровой едою,  летом не мешала им резвиться в саду, а зимой собственноручно оттирала им  обмороженные щеки. Неудивительно, что в церковь ее сопровождали парами сорок  юных воспитанниц. Это была женщина с простым лицом, по-матерински степенная,  которая в молодые годы трудилась, не зная устали, и считала, что ей не грех  теперь изредка побаловать себя чаепитием в гостях; многим обязанная в прошлом  доброте мистера Вудхауса, она признавала за ним исключительное право вытребовать  ее к себе из опрятной гостиной, увешанной вышивками пансионерок, и при случае  не отказывалась выиграть или проиграть несколько шестипенсовых монет, сидя у  его камина.    

Таковы  были дамы, которых Эмма могла очень часто собирать у себя и счастлива была, что  может, хоть ей самой это ни в коей мере не возмещало отсутствия миссис Уэстон.  Она радовалась, видя, что отец ее ублаготворен, и не могла не хвалить себя, что  столь славно всем распоряжается, однако под усыпительно размеренную беседу,  которую вели ее достопочтенные гостьи, невольно ловила себя на мысли, что не  зря со страхом рисовала себе долгие вечера без миссис Уэстон.    

Однажды  утром, когда она сидела в предвидении того, что и нынешний день завершится так  же, ей принесли записку от миссис Годдард, в которой та со всевозможной  почтительностью испрашивала позволенья привести с собою мисс Смит, и ее просьба  пришлась очень вовремя — эту мисс Смит, девицу семнадцати лет, Эмма хорошо  знала в лицо и давно к ней приглядывалась с интересом, привлеченная ее красотою.  В ответ последовало любезное приглашение, и мысль о предстоящем вечере уж не  страшила более очаровательную хозяйку Хартфилда. Гарриет Смит была побочною  дочерью, но чьей? Кто-то несколько лет назад поместил ее в школу миссис Годдард;  кто-то возвысил ее недавно до положения пансионерки, живущей одним домом с  хозяйкою пансиона. Вот и все, что было общеизвестно об ее истории. Она,  кажется, не имела друзей, кроме тех, которыми обзавелась в Хайбери, и теперь  только что вернулась из деревни, где продолжительное время гостила у прежних  своих подруг по пансиону.    

Она была  очень недурна собой и обладала того рода красотою, которой в особенности восхищалась  Эмма, — невысокого роста, пухленькая и белокурая, с ярким румянцем,  молочно-белой кожей, голубенькими глазками и правильными чертами лица,  хранящего удивительно ясное выражение. Ее манеры пленили Эмму не менее, чем ее  наружность, и задолго до окончания вечера она исполнилась решимости продолжить  это знакомство.    

Не  сказать чтобы мисс Смит хоть единожды поразила ее в разговоре блеском ума,  однако это не помешало Эмме найти ее чрезвычайно располагающей к себе — ни  обременительной застенчивости, ни привычки отмалчиваться, — а между тем  она была столь далека от навязчивости, столь прилично держалась на должном расстоянии,  дышала такою признательностью за то, что допущена в Хартфилд, столь  безыскусственно показывала, какое впечатление производит на нее обстановка,  несравненно превосходящая своею изысканностью ту, к которой она привыкла, что  все это изобличало в ней здравый смысл и заслуживало поощрения. А если так, то  следовало оказать ей это поощрение. Нельзя, чтобы эти томные голубые взоры,  чтобы все эти природные прелести расточались напрасно в низком обществе Хайбери  и его окрестностей. Знакомства, которые у нее завязались здесь, не достойны ее.  Те друзья, от которых она только что приехала, хотя и неплохие люди, но дружба  с ними не может не быть для нее вредна. То было семейство по имени Мартин,  хорошо известное Эмме по отзывам; они арендовали большую ферму у мистера Найтли  и жили в Донуэллском приходе очень достойно — по всей видимости, мистер Найтли  был о них высокого мнения, — но наверняка оставались при этом людьми  грубыми, неотесанными и никак не годились в близкие друзья девушке, которой для  полного совершенства недоставало лишь немного искушенности и лоска. Она сама  обратит на нее внимание, разовьет ее способности, отвратит от дурного общества  и введет в хорошее, образует ее суждения и манеры. Это будет увлекательное и,  конечно же, доброе дело, в высшей степени подобающее ее положению, досугу и способностям.    

Она была  так занята своею гостьей, любуясь ее томными голубыми глазками, расспрашивая и  слушая ее, а в промежутках вынашивая свои планы, что вечер, против обыкновения,  пролетел, как одна минута, — стол уже накрыт был для ужина, которым всегда  завершались подобные встречи, и придвинут к огню, и кушанья готовы, а она и не  заметила, хотя прежде, бывало, томилась в ожидании, когда для него настанет  время. С готовностью, вызванной не одною только всегдашней слабостью к хвале,  которой награждают умелую и заботливую хозяйку, — с неподдельным радушием  и в восторге от мысли, которая посетила ее, Эмма принялась хлопотать за столом  и, зная привычку своих гостей рано ложиться спать, а также их благовоспитанную  сдержанность в обществе, с особым усердием потчевала их фрикасе из цыплят и  устрицами, запеченными в раковинах.    

Бедный  мистер Вудхаус, как обычно в подобных случаях, раздираем был противоречивыми  чувствами. Он любил угощать друзей за своим столом, ибо таков был обычай его  молодости, но уверенность, что ужинать не полезно, заставляла его морщиться при  виде каждого нового блюда; из хлебосольства он счастлив был бы накормить гостей  до отвала — из тревоги за их здоровье огорчался, видя, как они отдают должное  его угощенью.    

Единственное,  что он мог бы рекомендовать им со спокойной совестью, — это мисочку жидкой  овсяной каши, вроде той, которая стояла перед ним самим, однако, глядя, как его  гостьи преспокойно уплетают более лакомые яства, он довольствовался  замечаниями, вроде:    

— Мисс  Бейтс, я рекомендовал бы вам отведать яичко. От яйца всмятку не может быть  большого вреда. Никто так не умеет сварить яйцо, как наш Сэрли, я никогда не  предложил бы вам яйцо, сваренное не им… Да вы не бойтесь — видите, какие они  мелкие, — одно маленькое яичко, это не беда. Мисс Бейтс, если позволите,  Эмма отрежет вам кусочек сладкого пирожка — совсем крошечный. У нас пекут  пироги только со свежими яблоками, можете не опасаться. Все, что заготовлено  впрок, нездорово. Крем? Не советую. Миссис Годдард, полрюмочки вина — что вы скажете?  Меньше половины, а остальное дольем водой? Я полагаю, от такой малости здоровье  ваше не пострадает.    

Эмма не  мешала отцу говорить, а сама тем временем подкладывала и подливала гостям щедрой  рукою; в этот вечер ей было как никогда приятно доставить им удовольствие. В  отношении мисс Смит это вполне ей удалось. Мисс Вудхаус была в Хайбери такою  важной персоной, что перспектива быть представленной ей вызвала в душе мисс  Смит столько же смятения, сколько радости, — но, покидая ее дом, маленькая  смиренница была наверху блаженства, исполненная благодарности к мисс Вудхаус,  которая так обласкала ее в этот вечер и даже пожала ей руку на прощанье!    

 Глава 4    

     

В скором  времени Гарриет Смит сделалась в Хартфилде своим человеком. Эмма, быстрая и  решительная по природе, без отлагательства начала приглашать ее и приваживать,  поощряя ее приходить чаще, и, по мере того как укреплялось их знакомство,  возрастала и обоюдная приязнь. Сколь полезной может оказаться мисс Смит как  спутница во время прогулок, Эмма предвидела с самого начала. В этом отношении  утрата миссис Уэстон весьма была заметна. Родитель Эммы никогда не захаживал  далее аллеи парка, которого ближняя или дальняя половина, смотря по времени  года, служила ему границею прогулки, и Эмме после замужества мисс Тейлор очень  недоставало моциона. Она отважилась как-то предпринять одну вылазку в Рэндалс,  но нашла это неприятным, и в такой подруге, как Гарриет Смит, которую в любое  время можно позвать на прогулку, видела ценное для себя приобретение. Впрочем,  и во всех других отношениях чем ближе она узнавала ее, тем более одобряла и тем  прочнее утверждалась в своих добродетельных замыслах.    

Гарриет  определенно не отличалась большим умом, но зато обладала легким, покладистым,  благодарным нравом, не знала, что такое тщеславие, и с готовностью подчинялась  руководительству того, которого почитала выше себя. Привязанность ее к Эмме с  первых же дней внушала умиление, а ее склонность к хорошему обществу, уменье  достойно оценить изящество и изощренность в других выдавали хороший вкус, хотя  напрасно было бы ждать глубины и тонкости от нее самой. Словом, Эмма не  сомневалась, что Гарриет Смит и есть та наперсница, которая ей надобна, —  то самое, чего недостает ей в доме. Не миссис Уэстон, разумеется, — об  этом не могло быть и речи. Второй такой было не найти. Второй такой Эмма и не  желала. То стояло особняком — то было чувство неповторимое, единственное.  Миссис Уэстон была предметом любви, взращенной благодарностью и уважением.  Гарриет будет дорога тем, что ей можно принести пользу. Для миссис Уэстон  ничего нельзя было сделать; для Гарриет можно было сделать все.    

Первые  усилия Эммы принести пользу состояли в попытке установить, кто родители Гарриет,  однако ей не удалось добиться толку. Гарриет рада была бы сообщить все, что  может, но расспросы в этом случае оказались тщетны. Эмме оставалось воображать  что угодно — она только не могла не думать, что сама в подобных обстоятельствах  непременно выведала бы правду. Гарриет не отличалась пытливостью. Она довольствовалась  тем, что почитала нужным сказать ей миссис Годдард — она слушала, верила и не  задавалась вопросами.    

Миссис  Годдард, учительницы, пансионерки, вообще школьные дела занимали, естественно,  большое место в ее разговоре — и заполнили бы его без остатка, когда бы не  знакомое ей семейство Мартинов с фермы Эбби-Милл. К Мартинам мысли ее  обращались постоянно; она провела у них два безоблачных месяца и любила  рассказывать, какие удовольствия получила за это время и каких прелестей и  чудес насмотрелась на ферме. Эмма поощряла ее словоохотливость — ее развлекали  эти картинки иной жизни и занимала юная простота, способная с таким жаром  рассказывать, что у миссис Мартин в доме «две залы, отличнейшие залы — одна,  право же, не уступает величиною гостиной миссис Годдард, и она держит экономку,  которая живет у нее целых двадцать пять лет, а коров у них восемь, среди них  две олдернейской породы и одна валлийской, прехорошенькая коровка, и миссис  Мартин сказала, что раз ей так приглянулась эта коровушка, то ее следует называть  отныне ее коровушкою, а в саду у них красивая беседка, и в будущем году все они  как-нибудь пойдут туда пить чай, ужасно красивенькая беседка, и в ней без труда  могут поместиться десять человек».    

Некоторое  время Эмма предавалась своему развлечению, не задумываясь о том, что стоит за  каждою фразой, то, получая все более полное представление о семействе Мартинов,  мало-помалу прониклась новым чувством. Ей казалось, что на ферме живут мать с  дочерью, сын и его жена, но когда выяснилось, что мистер Мартин, который  непременно присутствовал в рассказах и упоминался всякий раз с похвалою за  добродетель, явленную в том или ином поступке, — что этот мистер Мартин  холост и что молодой миссис Мартин, жены его, не существует, тогда заподозрила  Эмма, чем угрожает бедняжке Гарриет все это гостеприимство и радушие, — и  поняла, что если не взять ее под свою защиту, то ей не миновать уронить себя  невозвратно.    

Одушевленная  этою мыслью, она умножила число своих вопросов и углубила их, с умыслом  побуждая Гарриет больше говорить о мистере Мартине, что явно не вызвало  сопротивления. Гарриет с великой охотою рассказывала о том, как он участвовал в  прогулках при луне и веселых играх по вечерам, не забывая отмечать, сколь он  приветлив и любезен. Однажды изъездил три мили вокруг, чтобы добыть ей грецких  орехов, потому что она обмолвилась, как любит их, — да и во всем прочем он  неизменно так был услужлив! Как-то вечером он позвал в залу сына своего пастуха  затем лишь, чтобы мальчик пел для нее. Она ужасно как любит пение. Он и сам недурно  поет. Вообще он, кажется, умеет и понимает все на свете. Овцы у него отборные —  в бытность ее на ферме никому в округе не предлагали такую высокую цену за  шерсть, как ему. Ни от кого не слыхала она о нем ничего, кроме хорошего. Мать и  сестры души в нем не чают. Миссис Мартин однажды сказала ей — говоря это,  Гарриет зарделась, — что лучшего сына и вообразить невозможно и она  уверена, что он станет примерным супругом, когда женится. Она, впрочем, вовсе  не жаждет, чтобы он женился. Торопиться незачем.    

«Ловко,  миссис Мартин! — подумала Эмма. — Вы свое дело знаете».    

А когда  она уезжала, то миссис Мартин была столь добра, что послала миссис Годдард отменного  гуся — миссис Годдард в жизни не видывала такого славного гуся! Она изжарила  его в воскресенье и пригласила к ужину всех трех учительниц — мисс Нэш, мисс  Принс и мисс Ричардсон.    

— Мистер  Мартин, я полагаю, человек, не слишком сведущий в тех предметах, кои не входят  в круг его занятий. Он не привержен к чтению?    

— Ах,  напротив! А впрочем, нет… не знаю… но, по-моему, он изрядно начитан — только в  ваших глазах такого рода чтение мало что значит. Он читает «Земледельческие  ведомости» и другие книжки, сложенные на диванчике у окна, — эти он читает  про себя. А по вечерам, прежде нежели нам садиться за карты, читает и вслух  «Извлечения из изящной словесности» — чудо, как интересно. «Векфилдского  священника» он читал, я знаю, а такие книжки, как «Лесной роман» и «Дети  аббатства», — нет.[4]  Про эти книги он и не слыхивал, покуда я не помянула их, но теперь непременно  постарается раздобыть их как можно скорее.    

Следующий  вопрос был:    

— А  каков он собою, этот мистер Мартин?    

— Ах,  не красавец — ничуть не бывало! Вначале он показался мне страх как неказист, но  теперь таковым не кажется. Это, вы знаете, со временем проходит. Но разве вы не  видели его? Он то и дело наведывается в Хайбери, а каждую неделю непременно  проезжает мимо по дороге в Кингстон. Вы много раз ему встречались по пути.    

— Да,  возможно, — и может статься, сама видела его сто раз, не имея понятия, как  его зовут. Молодой фермер, будь он конный или пеший, — не тот человек,  который способен возбудить во мне любопытство. Крестьяне средней руки — это  сословие, с которым у меня не может быть ничего общего. Почтенный селянин  ступенькой-другою ниже мог бы еще привлечь мой интерес, его семейству можно  было бы надеяться принести ту или иную пользу. Фермер же нисколько не нуждается  в моей помощи и потому стоит в одном смысле чересчур высоко, а во всяком ином —  слишком низко для моего внимания.    

— Это  верно. Да, вы едва ли могли его заметить, но он-то знает вас прекрасно — со  стороны, я хочу сказать.    

— Не  сомневаюсь, что он весьма порядочный молодой человек. Более того, я доподлинно  знаю это и потому желаю ему добра. Как вы думаете, сколько ему лет?    

— Восьмого  июня минуло двадцать четыре, а день моего рождения двадцать третьего — ровно  две недели и один день разницы! Не удивительно ли!    

— Только  двадцать четыре года. В такие лета рано обзаводиться семьею. Его мать совершенно  права, что не торопится. Им и без этого хорошо, мне кажется, и если бы она  теперь постаралась женить его, то после, верно, пожалела бы. Вот если бы лет  через шесть нашлась для него подходящая девушка того же круга, и с деньгами,  тогда это было бы вполне уместно.    

— Лет  через шесть! Помилуйте, мисс Вудхаус, ему будет тридцать!    

— Ну  что ж, ранее этого мужчина чаще всего и не может позволить себе жениться, если  не рожден с независимым состоянием. Мистеру Мартину, как я понимаю, только еще  предстоит нажить капитал — он, должно быть, совсем не богат. Те деньги, которые  достались ему после смерти отца, та доля семейного имущества, которая  принадлежит ему, — все это, вероятно, пущено в дело, вложено в скот и так  далее, и, хотя со временем, при должном усердии и удаче, он может разбогатеть,  весьма сомнительно, чтобы он уже теперь получал чистый доход.    

— Наверное,  правда ваша. Но живут они в полном довольстве. Разве что не держат в доме  мужской прислуги, да и то миссис Мартин подумывает взять мальчика на будущий  год, — а так они ни в чем не ведают нужды.    

— Как  бы вам, Гарриет, не попасть в неловкое положение, когда он все-таки женится — я  говорю о знакомстве с его женою; сестры еще куда ни шло, они хотя бы изрядно  образованны, но отсюда не следует, что он непременно женится на особе,  достойной вашего внимания. Досадные обстоятельства рождения вашего обязывают  вас к сугубой щепетильности в выборе знакомых. Вы — дочь человека высшего  круга, в этом нет сомнений, и должны всеми способами, доступными вам,  подтверждать свою принадлежность к этому кругу, иначе всегда сыщутся люди,  которые рады будут принизить вас.    

— Да,  конечно, — как им не сыскаться. Но покуда я вхожа в Хартфилд и вы так ко  мне добры, мисс Вудхаус, меня никто и ничто не страшит.    

— Вы,  я вижу, понимаете, Гарриет, какую силу имеет покровительство влиятельного лица,  однако я желала бы для вас столь прочного положения в хорошем обществе, чтобы  вам не зависеть даже от Хартфилда и мисс Вудхаус. Я хочу постоянно видеть вас в  подобающем окружении — а для этого разумно было бы по возможности избегать  ненужных связей, и потому я говорю, что если вы все еще будете в здешних краях,  когда мистер Мартин женится, то не хотелось бы, чтобы дружба ваша с его  сестрами вынудила вас к знакомству с его женою, которой станет скорее всего  необразованная дочка простого фермера.    

— Да.  Разумеется. Правда, я думаю, что если мистер Мартин женится, то не иначе как на  девушке с образованием — и очень хорошо воспитанной. А впрочем, я не собираюсь  оспаривать ваше мнение и вовсе не намерена искать знакомства с его женой. Я  всегда буду высоко ценить барышень Мартин, в особенности Элизабет, и мне очень  было бы жаль расстаться с ними, тем более что они нисколько не уступают мне в  образованности. И все же, если он женится на какой-нибудь неученой простушке,  мне лучше будет не посещать ее без крайней надобности.    

Эмма  следила за переходами этой речи и не усматривала в ней тревожных признаков любовного  недуга. Молодой фермер, как подозревала Эмма, был первый поклонник, и только,  не значил ничего большего, и она не предвидела серьезных трудностей — Гарриет  не станет противиться тому, чтобы она по дружбе устроила ее судьбу.    

На  другой же день, прогуливаясь по Донуэллской дороге, они встретили мистера  Мартина. Он шел пешком и, почтительно поглядев на нее, с нескрываемым  удовольствием перевел взгляд на ее спутницу. Эмма была только рада возможности  рассмотреть его, и, покуда они разговаривали, она, пройдя несколько шагов  вперед, острым глазом учинила мистеру Роберту Мартину осмотр. Он был опрятно  одет и вид имел смышленый, однако сверх этого не был отмечен ни единым личным  преимуществом и при сравнении с настоящим джентльменом, решила она, должен был  без остатка утратить завоеванную им благосклонность Гарриет. Гарриет не была  бесчувственна к манерам, недаром она не только с изумлением, но и с восхищением  отмечала учтивость ее отца. Мистер Мартин, похоже было, понятия не имел о том,  что такое хорошие манеры.    

Они  постояли вдвоем лишь несколько минут, ибо негоже было задерживать мисс Вудхаус;  затем Гарриет подбежала к ней с улыбкой на лице и в смятении чувств, которое мисс  Вудхаус надеялась унять в самом скором времени.    

— Подумать  только, что нам привелось с ним встретиться! Удивительно! Он говорит, что по  чистой случайности не пошел через Рэндалс! Он и не знал, что мы ходим гулять по  этой дороге. Он думал, мы обыкновенно ходим по направлению к Рэндалсу. А книжку  «Лесной роман» он покамест еще не раздобыл. Когда ездил в Кингстон последний  раз, то был так занят, что совсем позабыл о ней, но завтра едет опять. Нет,  это, право же, удивительно, что мы повстречали его! Ну что, мисс Вудхаус, таков  ли он, как вы ожидали? Что вы думаете о нем? Так ли уж он невзрачен, на ваш  взгляд?    

— Без  сомненья, невзрачен — чрезвычайно, — но это бы еще не беда, когда б не  полное отсутствие в нем хорошего тона. Я не имела причины ожидать многого — я  многого и не ожидала, но я не могла сообразить, что он столь неотесан, столь  безнадежно непрезентабелен. Признаться, я рассчитывала увидеть в нем хоть  немного больше породы.    

— Да,  конечно, — возразила Гарриет, уязвленная, — по сравнению с природным  джентльменом, породы в нем меньше.    

— Мне  думается, Гарриет, с тех пор, как вы сблизились с нами, вам не единожды  случалось бывать в обществе природных джентльменов, и вам самой должно было  броситься в глаза отличие от них мистера Мартина. В Хартфилде вы имели  возможность составить себе представление о том, каков должен быть образованный,  благовоспитанный мужчина. Странно, если бы после этого вы, находясь в обществе  мистера Мартина, не распознали бы в нем существо низшего порядка и не спросили  себя с недоумением, как могли когда-то счесть его привлекательным. Разве вы уже  не почувствовали это? И вас ничто в нем не поразило? Вас, я уверена, должны  были поразить и нескладная фигура его, и угловатые движения, и этот резкий  голос, который достигал даже до меня, ибо его не потрудились понизить.    

— Разумеется,  до такого, как мистер Найтли, ему далеко. Нет у него ни благородной осанки  мистера Найтли, ни его походки. Я хорошо вижу разницу. Но ведь с мистером  Найтли трудно равняться!    

— У  мистера Найтли весь облик исполнен такого благородства, что равнять мистера  Мартина с ним было бы несправедливо. Такой, как мистер Найтли, сыщется, может  быть, один из ста, столь явственно на нем написано: «джентльмен». Но вы не  только с ним одним встречались последнее время. Что скажете вы о мистере  Уэстоне и мистере Элтоне? Попробуйте-ка сравнить мистера Мартина с ними.  Сравните манеру держаться, ходить, разговаривать, молчать. Различие должно быть  очевидно для вас.    

— О  да! Различие есть, и немалое. Но мистер Уэстон уже почти старик. Мистеру  Уэстону, вероятно, за сорок, около пятидесяти.    

— Тем  более ценно, что у него хорошие манеры. Чем человек старше, Гарриет, тем в нем  важнее умение вести себя — тем заметнее и отвратительнее становятся  несдержанность, грубость, неловкость. То, что сходит человеку в молодости,  отталкивает от него под старость. Мистер Мартин и теперь неловок и резок, каков  же будет он в возрасте мистера Уэстона?    

— В  самом деле, как знать! — отозвалась с серьезным видом Гарриет.    

— Знать  нельзя, но можно догадываться. Окончательно огрубеет, опростится, станет мужик  мужиком — пренебрежет благоприличием и будет держать в голове одни лишь барыши  да убытки.    

— Неужели?  Это и впрямь будет скверно.    

— Он  и теперь уже в такой мере поглощен заботами о своей ферме, что забыл спросить  себе книжку, которую вы хвалили. Помыслы о купле-продаже вытеснили из памяти  его все остальное — как и пристало человеку, который стремится преуспеть в  делах. Что такому до книг? И он непременно преуспеет в делах, не сомневаюсь, и  разбогатеет со временем, — а что останется при этом невежествен и груб,  так нас это не должно тревожить.    

— Не  понимаю, как он мог не вспомнить про книгу, — только и молвила в ответ  Гарриет с важностью и неудовольствием, которым, решила Эмма, можно спокойно  было предоставить вызревать и давать плоды. Поэтому она какое-то время хранила  молчание. Затем нарушила его:    

— В  одном отношении, пожалуй, как мистер Найтли, так и мистер Уэстон уступают манерою  держаться мистеру Элтону. Он любезнее их. Его манеры скорее можно поставить в  пример другим. Мистера Уэстона отличает откровенность, непосредственность,  порой граничащая с бесцеремонностью, и в нем эти качества всем нравятся, ибо им  сопутствует бесконечное добродушие, — однако они не могут служить образцом  для подражания. Точно так же, как и манеры, свойственные мистеру Найтли,  прямолинейному, решительному, властному, — хотя к нему они подходят как  нельзя лучше — при его фигуре, осанке, при том положении, которое он занимает,  они позволительны, но вздумай их перенять человек помоложе, и он сделался бы  несносен. И напротив, всякому молодому человеку можно смело посоветовать взять  себе за образец мистера Элтона. Мистер Элтон незлобив, покладист, обязателен и  любезен. А в последнее время, мне кажется, стал вдвойне любезен. Не знаю,  Гарриет, кроется ли здесь умысел произвести впечатление на одну из нас, но  только я примечаю, что никогда еще манеры его не были столь умильны. И если это  делается с умыслом, то, значит, в угоду вам. Я вам не говорила, как отозвался  он об вас на днях?    

И она,  не скупясь на краски, пересказала слова похвалы, которую вынудила от мистера Элтона;  Гарриет зарделась, улыбнулась и сказала, что всегда отдавала должное его  любезности.    

Мистер  Элтон и был тот, которому, по выбору Эммы, назначалось изгнать из головы Гарриет  мысли о молодом фермере. Она решила, что это будет отличная пара — союз, столь  несомненно желательный, естественный, возможный, что не так уж велика заслуга  устроить его. Может статься, опасалась она, о нем думают, его предрекают все  вокруг. Едва ли, впрочем, кто-либо мог оспаривать у нее первенство во времени,  ибо она вынашивала этот план еще с того вечера, когда Гарриет впервые появилась  в Хартфилде. Чем долее она его обдумывала, тем глубже проникалась ощущением его  целесообразности. Положение мистера Элтона было самое подходящее — истый  джентльмен, не отягощенный низким родством, но в то же время и не столь  родовитый, чтобы сомнительное происхождение Гарриет могло вызвать нарекания со  стороны его семейства. Он мог предложить ей прекрасный дом и, как полагала  Эмма, полный достаток, ибо хотя доходы викария в Хайбери были невелики, но все  знали, что он помимо того владеет порядочным состоянием; о нем самом она  составила себе весьма лестное мнение как о благожелательном, добропорядочном,  достойном молодом человеке, не лишенном должной сметливости и знания света.    

Она уже  удостоверилась, что красота Гарриет не осталась им не замеченной, и видела в  этом для него — при возможности часто встречаться с Гарриет в Хартфилде —  многообещающее начало; что же до Гарриет, то на нее, без сомненья, произведет  свое обычное безотказное действие та мысль, что ее предпочли другим. И потом,  он был в самом деле очень милый молодой человек — молодой человек, способный  понравиться любой женщине, если только она не чересчур привередлива. Его считали  интересным, его наружность приводила в восхищение многих — правда, не ее, ибо  чертам его недоставало утонченности, без которой она не мыслила себе  красоты, — но девочка, которая радовалась тому, что какой-то Роберт Мартин  изъездил округу, добывая для нее орехи, вряд ли могла устоять перед поклонением  такого человека, как мистер Элтон.    

 Глава 5    

     

— Не  знаю, миссис Уэстон, какого мнения вы об этой задушевной близости между Эммой и  Гарриет Смит, — сказал мистер Найтли, — но я о ней думаю дурно.    

— Дурно?  Вы в самом деле видите в ней дурное? Отчего же?    

— По-моему,  ни той, ни другой не будет от нее пользы.    

— Вы  меня удивляете! Общество Эммы безусловно полезно для Гарриет, а Гарриет  по-своему полезна для Эммы, вносит в жизнь ее нечто новое и интересное. Я  наблюдаю за дружбою между ними с величайшим удовольствием. Как мы по-разному  смотрим на вещи! Думать, что им не будет друг от друга пользы! Определенно,  мистер Найтли, нам с вами не миновать опять поссориться из-за Эммы.    

— Вы,  чего доброго, вообразили, что я затем и пожаловал сюда, чтобы затеять ссору с  вами, зная, что Уэстона нет дома и вам придется самой постоять за себя.    

— Мистер  Уэстон непременно поддержал бы меня, будь он дома, потому что его мнение в  точности совпадает с моим. Мы вчера только говорили, как это удачно, что в  Хайбери живет девица, которая может составить общество для Эммы. Вас, мистер  Найтли, я не назову в этом случае беспристрастным судьею. Вы так приучились  жить один, что не знаете, сколь дорог может быть товарищ — да и потом, пожалуй,  мужчине вообще не дано судить, сколько для женщины отрады в обществе другой  женщины, ежели она сызмальства привыкла иметь его. Я представляю себе, каковы  ваши возражения против Гарриет Смит. Она не обладает духовным совершенством,  которое естественно предположить в подруге Эммы. Но с другой стороны, поскольку  Эмма желала бы видеть ее более осведомленной, это может послужить для нее самой  побуждением больше читать. Они станут читать вдвоем. Я знаю, Эмма намерена  серьезно заняться чтением.    

— Эмма  намерена серьезно заняться чтением с тех пор, как ей сровнялось двенадцать. Много  я повидал списков книг для систематического чтения, составленных Эммою в разное  время, — и каких списков, один лучше другого, — что выбор, что  расположение — тут в алфавитном порядке, там сообразно иному! Запомнился мне  один список, составленный ею в совсем еще нежном возрасте, на пятнадцатом  году, — я даже хранил его какое-то время — какую честь делал он ее  суждению и вкусу! Так что теперь, надо полагать, она составила и подавно отменный  список. Да только я теперь разуверился, что Эмма способна осилить курс  основательного чтения. Ей никогда не подчинить себя ничему, что требует  усидчивости и терпения, в чем надобно смирять фантазию перед рассудком. Там,  где тщетны оказались усилия мисс Тейлор, Гарриет Смит не преуспеть. Ведь как вы  с нею ни бились, она читала по крайней мере вдвое меньше, нежели вы хотели. Признайтесь,  что это правда.    

— Тогда  я, возможно, и считала так, но, с тех пор как мы разлучились, не могу вспомнить  ни одного случая, когда бы Эмма не исполнила того, что я хотела.    

— Ну  что ж, такого рода память освежать грешно. — Мистер Найтли  помолчал. — Но я, — прибавил он через минуту, — которого чувства  не подвластны подобным чарам, вижу, слышу и помню все так, как есть. Эмму  испортило то, что она самая смышленая в своем семействе. В десять лет она, к  несчастью, легко отвечала на вопросы, которые сестру ее в семнадцать ставили в  тупик. Она всегда была сметлива и бойка, а Изабелла — туговата на понятие и  несмела. И притом, с двенадцати лет Эмма сделалась хозяйкою в доме и госпожой  над всеми вами. Единое существо, могущее справиться с нею, она потеряла,  лишившись матери. Это от матери унаследовала она свои способности и ее,  по-видимому, слушалась.    

— Хороша  бы я была, мистер Найтли, когда бы, покинув семейство мистера Вудхауса, искала  себе другое место и вынуждена была полагаться на вашу рекомендацию — думаю, у  вас не нашлось бы для меня доброго слова. Я уверена, вы всегда считали, что я  не подхожу для своей должности.    

— Верно, —  сказал он улыбаясь. — Вам более подходит быть здесь, быть женою, не гувернанткой.  Впрочем, время, проведенное в Хартфилде, было для вас приготовлением к тому,  чтобы стать превосходной женой. Эмме вы, быть может, не дали столь полного  образования, которое в силах были дать, зато сами получили весьма недурное  образование от нее, научась, что так существенно в супружестве, подавлять  собственную волю и делать то, что велят, — а потому, если бы Уэстон  спросил у меня совета, кого взять в жены, я не колеблясь назвал бы ему мисс  Тейлор.    

— Благодарю.  Невелика заслуга быть хорошей женою такому мужу, как мистер Уэстон.    

— Хм,  правду сказать, боюсь, что вы, отчасти, и впрямь пропадаете даром — видна  полная готовность все вытерпеть, а терпеть-то и нечего. Однако погодим  отчаиваться. Уэстон от избытка благополучия еще может сделаться злобным  ворчуном, а нет, так его доведет сынок.    

— Только  не это, будемте надеяться! Да и непохоже… Нет уж, мистер Найтли, не пророчьте  вы нам эдаких страстей.    

— Что  вы, ни в коем случае. Я называю возможности, и только. Я, в отличие от Эммы, не  притязаю на обладание даром прорицать и предугадывать. От души надеюсь, что  молодой человек будет не только богат, как Черчилл, но и достохвален, как  Уэстон. Однако ж вернемся к Гарриет Смит. Я отнюдь еще не покончил с Гарриет  Смит. Так вот, худшего общества для Эммы, по-моему, нельзя и придумать. Сама  ничего не знает и оттого мнит, что Эмма знает все. Она воплощенная лесть, и тем  более опасна, что о том не подозревает. Своим неведением она льстит ежечасно.  Где уж Эмме задумываться о том, что в ее собственных познаниях есть пробелы,  когда рядом — столь восхитительный образчик несовершенства? Да и Гарриет тоже,  осмелюсь утверждать, не может выиграть от такого знакомства. Хартфилд лишь  отобьет у нее охоту быть там, где ей место. Она наберется хорошего тона ровно  настолько, чтобы чувствовать себя чужой в среде, которая волею обстоятельств  назначена ей от рождения. Очень сомневаюсь, чтобы наставления, полученные от  Эммы, могли сообщить молодой девушке твердость духа или помочь разумно  применяться к превратностям судьбы. Они способны разве что сообщить ей лишь  некоторый лоск.    

— Я  либо более вас полагаюсь на здравый смысл Эммы, либо более озабочена тем, чтобы  ей хорошо жилось, так как все же не вижу причин сожалеть об этом знакомстве.  Как чудесно выглядела Эмма вчера вечером!    

— А,  так вам предпочтительнее толковать об ее внешности, не о существе! Ну что ж, не  буду спорить, она и точно мила.    

— Мила!  Скажите лучше — красива! Лицо, фигура — можно ли вообразить себе более совершенную  красоту?    

— Что  можно вообразить себе — разговор особый, но я готов признать, что редко кто  лицом или фигурой нравился мне больше Эммы. Впрочем, я — старинный друг и  оттого небеспристрастен.    

— Что  за глаза! Чистейший карий цвет — и что за блеск в них! Правильные черты,  открытое выражение, а румянец! Какое цветение безупречного здоровья! Какой  хороший рост, какая соразмерность сложения, какая крепкая, прямая фигура! Не  только цвет лица выдает в Эмме здоровье, но и осанка, взгляд, посадка головы.  Порою слышишь, как о ребенке говорят, что он «пышет здоровьем», — так вот  она, по-моему, именно пышет вся молодым здоровьем. Прелесть что такое! Не  правда ли, мистер Найтли?    

— О  внешности ее я могу отозваться только с похвалою, — отвечал он. — Все  ваши описания справедливы. Люблю смотреть на нее и, к чести ее, хочу прибавить,  что она, по-моему, не тщеславится своей наружностью. Она так красива, а между  тем это очень мало занимает ее, тщеславие ее иного свойства. При всем том,  миссис Уэстон, я продолжаю настаивать, что мне не нравится ее близость с  Гарриет Смит, и я боюсь, как бы она не наделала им обеим вреда.    

— А  я, мистер Найтли, не менее вас тверда в убеждении, что никакого вреда от нее не  будет. Милая Эмма, при всех своих маленьких недостатках, — прекрасный  человек. Где еще видели вы такую преданную дочь, нежную сестру, такого верного  друга? Нет-нет, у ней есть качества, на которые можно положиться — она никого  не подтолкнет к тому, что в самом деле дурно, не совершит непоправимой  оплошности. Эмма ошибется единожды, а права будет сто раз.    

— Ну  хорошо, не стану более вас мучить. Пусть Эмма остается ангелом, а я буду  держать свою брюзгливость при себе, покуда не настанет Рождество и не приедут  Джон и Изабелла. Джон любит Эмму рассудочной и потому не слепою любовью, а Изабелла  всегда и на все смотрит так же, как он, хотя подчас ей кажется, что он  недостаточно Дрожит над детьми. Уверен, что они разделят мое мнение.    

— Я  знаю, все вы так любите ее, что не допустите по отношению к ней малейшей несправедливости  или жестокости, и все же — простите, мистер Найтли, позволю себе заметить, ибо  считаю, что, отчасти заменив ей мать, я вправе изъясняться с некоторой  свободой, — что, если вы сделаете ее близкие отношения с Гарриет Смит  предметом обсуждения, то от этого вряд ли будет большая польза. Не сердитесь,  но даже предполагая, что от этих отношений может и правда произойти какая-то  неловкость, нельзя рассчитывать, что Эмма, для которой никто не указ, кроме ее  батюшки — а он вполне одобряет это знакомство, — положит им конец, пока они  ей доставляют удовольствие. Моею обязанностью, мистер Найтли, столько лет было  давать советы, что не удивляйтесь, если я сохранила привычку, порожденную моею  должностью.    

— Отнюдь! —  воскликнул мистер Найтли. — Я вам весьма за него обязан. Это отличный совет,  и его ждет лучшая участь, чем та, которая часто постигала ваши советы в  прошлом, — ему последуют!    

— Супругу  мистера Джона Найтли легко встревожить, она может огорчиться за нее.    

— Не  беспокойтесь, — сказал он. — Я не буду смущать ничей покой. Не покажу  виду, что недоволен. Мне глубоко небезразлична судьба Эммы. Она внушает мне  чувство столь же братское, как Изабелла, столь же — если не более — горячее  участие. Все, что относится к Эмме, трогает, возбуждает любопытство. Что-то  станется с нею в жизни, интересно мне знать!    

— Мне  тоже, — мягко сказала миссис Уэстон, — и очень.    

— Она  постоянно твердит, что не пойдет замуж, — это, понятно, одни разговоры. Но  я не помню, чтобы из всех мужчин, которых она встречала, ей хоть один пришелся  по душе. А ей недурно было бы без памяти влюбиться в подходящего человека.  Хотелось бы мне увидеть Эмму влюбленной и не очень уверенной, что ей отвечают  тем же, — это пошло бы ей на пользу. Но только здесь поблизости ей  увлечься некем, а из дому она отлучается так редко.    

— Да,  ей покамест и правда некем прельститься и некому поколебать ее  решимость, — сказала миссис Уэстон, — впрочем, до поры до времени оно  и к лучшему. Ей теперь так славно живется в Хартфилде, а привязанность  подобного рода неизбежно создала бы массу трудностей из-за бедного мистера  Вудхауса. Я не спешила бы рекомендовать Эмме супружество, хотя вообще, поверьте,  далека от намерения хулить институт брака.    

Отчасти  эти ее слова были попыткой скрыть известные соображения на сей счет, втайне  взлелеянные ею и мистером Уэстоном. В Рэндалсе питали свои особые надежды на  устройство Эмминой судьбы, однако выдавать их не следовало, но по тому, с каким  спокойствием мистер Найтли сразу же перешел к вопросу: «Ну, а что думает Уэстон  о погоде — будет ли у нас дождь?» — она поняла, что ему нечего более сказать  или заключить о положении дел в Хартфилде.    

 Глава 6    

     

Эмма не  сомневалась, что поступила правильно, дав помыслам Гарриет иное направление, и  не напрасно пробудила в юной душе ее благодарное тщеславие, ибо в последнее  время Гарриет сделалась определенно чувствительнее к тому, сколь привлекательна  наружность мистера Элтона и сколь любезно обхождение его; она не замедлила  подкрепить рассказы о том, что он пленен, лестными намеками и вскоре  окончательно уверилась, что сумела внушить Гарриет должное к нему расположение.  Мистер же Элтон, по ее убеждению, если еще и не влюбился, то готов был  влюбиться со дня на день. В отношении его совесть ее была спокойна. Говоря о  Гарриет, он расхваливал ее с таким жаром, что остальное, полагала она, было  лишь делом времени, и самого скорого. Одним из приятнейших свидетельств его  возрастающей привязанности было то, что от него не укрылась разительная  перемена в манерах Гарриет, произошедшая с тех пор, как она стала вхожа в  Хартфилд.    

— Вы  дали мисс Смит все, чего ей недоставало, — говорил он Эмме, — дали  изящество, непринужденность. Она тогда уже была прелестное создание, когда  впервые явилась к вам, но достоинства, коими одарили ее вы, неизмеримо  превосходят, на мой взгляд, все, чем наградила ее природа.    

— Рада  слышать от вас, что была ей небесполезна, но достоинства Гарриет лишь требовалось  выявить, лишь подсказать ей кое-что, и весьма немногое. Милый нрав,  безыскусственность — это все уже в ней было. Мне мало что оставалось довершить.    

— Какая  жалость, что прекословить даме недозволительно… — галантно вставил мистер  Элтон.    

— Я  ей прибавила, быть может, твердости характера, научила задумываться над  тонкостями, которые прежде для нее не существовали.    

— Вот  именно, это первое, что бросается в глаза. Сколь много прибавилось в ней  твердости характера! Великое искусство — произвесть подобную перемену.    

— Великое  удовольствие, поверьте. Никогда еще не встречала я столь покладистой, незлобивой  натуры.    

— Охотно  верю. — Это сказано было с горячностью и сопровождалось тем подавленным  вздохом, по которому легко распознать влюбленного. Не меньше порадовал он ее и  в другой раз, когда с воодушевлением поддержал ее внезапное желание написать  портрет Гарриет.    

— Вас  пробовали писать, Гарриет? — спросила Эмма. — Приводилось ли вам  позировать для портрета? Гарриет, которая в это время выходила из комнаты,  приостановилась и отвечала с подкупающей наивностью:    

— Ах,  что вы, нет! Никогда!    

Едва она  скрылась за дверью, как Эмма воскликнула:    

— Каким  сокровищем был бы хороший портрет Гарриет! Я отдала бы за него любые деньги.  Меня даже берет соблазн самой попытать свои силы. Вы, верно, о том не знаете,  но года три назад я не на шутку увлекалась портретами и пробовала изобразить  иных своих знакомых — находили, что у меня довольно верный глаз. Потом по  разным причинам я охладела и забросила это занятие. Но, право же, отважилась бы  вновь, если б Гарриет согласилась мне позировать. Как восхитительно было бы  иметь ее портрет!    

— Поистине  восхитительно, — подхватил мистер Элтон. — Отважьтесь, умоляю вас. Умоляю,  мисс Вудхаус, употребите ваш чудесный дар и запечатлейте образ вашего друга.  Мне знакомы ваши рисунки. Как могли вы подумать, что мне о них неизвестно?  Разве стены этой комнаты не украшены вашими пейзажами и цветами? Разве не висят  в гостиной миссис Уэстон ваши неподражаемые фигуры?    

«Так-то  оно так, любезный друг! — подумала Эмма. — Но какое отношение все это  имеет к портретам? Ничего-то вы не смыслите в рисовании. Не прикидывайтесь,  будто вы в восторге от моих рисунков. Приберегите свои восторги для личика  Гарриет».    

— Что  ж, мистер Элтон, если вы поощряете меня столь добрым напутствием, то я,  пожалуй, дерзну. У Гарриет такие нежные черты лица, что передать сходство  трудно, однако форме глаз ее и очерку рта присуща особенность, которую я  надеюсь уловить.    

— Форме  глаз и очерку рта — вот именно. Я более чем уверен, что вас ждет успех. Непременно  дерзните, непременно. В вашем исполнении это, говоря вашими словами, подлинно  будет сокровище.    

— Боюсь  только, мистер Элтон, что Гарриет не захочет позировать. Она так мало ценит  свою красоту. Вы заметили, каким голосом она мне отвечала? В нем так и  слышалось: «С какой стати кому-либо писать мой портрет?»    

— О  да, как не заметить. Уверяю вас, от меня это не ускользнуло. И все-таки я не  могу представить себе, чтобы ее нельзя было уговорить.    

Вскоре  вернулась Гарриет, и ей почти сразу же предложено было позировать; Эмма и  мистер Элтон насели на нее с таким усердием, что рассеять ее сомнение оказалось  делом нескольких минут. Желая приняться за работу без отлагательств, Эмма  достала портфель, в котором хранились — все, как один, неоконченные — ее  портретные наброски, чтобы сообща решить, какой размер более всего подойдет для  портрета. Одна за другою извлечены были ее зарисовки. Миниатюры, поясные  портреты, портреты во весь рост: карандашные, пастели, акварели — все  испробовано было по очереди. Ей всегда хотелось заниматься всем сразу, и, если  говорить о рисовании и музыке, немногие преуспели бы, как она, затратив столь  мало труда. Она играла и пела, она рисовала в самых различных стилях, однако во  всем и всегда ей не хватало упорства, ни в чем не достигла она той степени  совершенства, которой рада была бы и, казалось, непременно должна была бы достигнуть.  Сама она не слишком обманывалась в оценке своего искусства как художницы или музыкантши,  но ничего не имела против, когда обманывались другие, и не терзалась сознанием,  что зачастую ей незаслуженно приписывают качества, которыми она не обладает.    

В каждом  рисунке были свои достоинства — и более всего, пожалуй, в наименее завершенных;  стиль художницы отличался живостью, а впрочем, будь ее творения гораздо хуже  или, например, в десять раз лучше, все равно они приняты были бы двумя  поклонниками ее таланта с бурным восторгом. Оба пришли в неописуемое  восхищение. Сходство в портрете всегда нравится, а мисс Вудхаус умела его  передать.    

— Не  ждите большого разнообразия, — говорила Эмма. — У меня не было иной  натуры, кроме моих близких. Вот это батюшка — это тоже он, — однако мысль  о том, что нужно сидеть и позировать, повергала его в такое волнение, что я  могла рисовать его лишь украдкой, — оттого оба раза получилось не очень  похоже. Вот миссис Уэстон, и снова она, и снова — видите? Милая миссис Уэстон!  Что за добрый друг всегда и во всем! Попросишь ее позировать — никогда не откажет.  А это моя сестра — ее изящная фигурка! По-моему, схвачено верно, и в лице тоже  ощущается сходство. Можно было бы сделать лучше, если бы она подольше  позировала, но ей так не терпелось, чтобы я нарисовала четырех ее деток, что  она не в силах была усидеть на месте. Дальше — мои попытки изобразить трех  старших, вот они, слева направо — Генри, Джон и Белла, и каждый мог бы с  легкостью сойти за другого. Ей так хотелось, чтобы их нарисовали, и я не могла  отказать, но, знаете, ребенка трех-четырех лет не заставишь стоять спокойно, да  и сходство уловить не так-то просто, разве что общее выражение и краски —  резкие черты лица редко встретишь у маменькиных баловней. А вот и четвертый, он  тут совсем младенец. Я делала набросок, когда он уснул на диване, —  видите, хохолок на головке прямо как настоящий. Очень удобно подставил мне свою  макушечку. По-моему, маленький Джордж вышел удачно. Я им довольна. Угол дивана  особенно хорош. И, наконец, последнее… — вынимая прелестный небольшой  мужской портрет во весь рост, — последняя и лучшая моя работа — мой  братец, мистер Джон Найтли. Еще немного, и он был бы готов, но тут меня  обидели, я убрала его прочь и дала себе слово, что никогда больше не стану  писать портретов. Нельзя было не обидеться — я так старалась, добилась такого  сходства, — миссис Уэстон находила, что сходство разительное, —  чуточку приукрашено, быть может, излишняя красивость, но такой недостаток  простителен, — и после всего этого услышать, как моя милая сестрица  холодно роняет: «Да, отдаленное сходство есть — но в жизни он, конечно, гораздо  лучше». Мало того что мы измучились, уговаривая его позировать! Мне сделали  большое одолжение… Одним словом, все это было просто нестерпимо, и я решила,  что не стану его заканчивать ни за что — недоставало еще, чтобы всякому гостю  на Бранзуик-сквер объясняли, какой это неудачный портрет… В общем, повторяю, я  поклялась себе не писать больше портретов. Но теперь, ради Гарриет, а вернее  ради собственного удовольствия, и поскольку здесь покамест ни жены, ни мужья не  замешаны, я нарушу свой зарок.    

На  мистера Элтона это последнее соображение произвело, казалось, весьма сильное и  приятное действие; он подхватил его, повторяя: «Покамест не замешаны — как  справедливо! Вот именно. Покамест!» — с такою подчеркнутой многозначительностью,  что Эмма подумала было, не лучше ли ей теперь же уйти, оставив их наедине. Но  ей хотелось тотчас взяться за работу, а объяснение могло и подождать.    

Решить,  какого рода и размера писать портрет, было для нее делом недолгим. Он будет,  как и портрет мистера Джона Найтли, писан акварелью, во весь рост, и  предназначен, если она им останется довольна, занять почетное место над  каминною доской. Сеанс начался; Гарриет улыбалась и краснела, боясь нарушить  свою позу и выражение лица и являя пристальному взгляду художницы премилое  смешение юных чувств. Но как было Эмме работать, когда за спиною у ней топтался  мистер Элтон, следя за каждым штрихом карандаша? Нужно отдать ему  справедливость, он расположился так, чтобы пожирать ее глазами, не мешая ей, но  этому все же следовало положить конец, попросив его отойти на другое место. Ей  пришло в голову занять его чтением.    

Не хочет  ли он оказать им добрую услугу и почитать вслух? Под чтение и работа лучше спорится,  и мисс Смит не так утомительно будет позировать.    

Мистер  Элтон с готовностью согласился. Гарриет слушала, а Эмма спокойно занималась  своим делом. Ей приходилось мириться с тем, что он поминутно вскакивал и  подходил посмотреть, но что взять с влюбленного? Стоило ей на мгновение отнять  карандаш от бумаги, и он уже порывался взглянуть, как подвигается работа, и  рассыпаться в похвалах. Трудно было бы сердиться на такого, как он, ценителя,  который от полноты чувств ухитряется обнаружить сходство, когда его еще быть не  может. Верность его суждений была, пожалуй, сомнительна, но его любовь и желание  сделать приятное не вызывали сомнений.    

Сеанс  прошел во всех отношениях успешно; Эмма осталась очень довольна первоначальным  наброском и полна была желания продолжать. Сходство было схвачено, поза выбрана  удачно — она хотела лишь подправить кое в чем фигуру, слегка прибавив ей росту  и изрядно прибавив грации, и твердо верила, что рисунок получится  очаровательный и с честью займет предназначенное ему место, служа непреходящим  свидетельством красоты одной из них, искусства другой и их обоюдной дружбы — и,  возможно, навевая также приятные воспоминания иного свойства, которые сулит  оставить нежная привязанность мистера Элтона.    

На  другой день Гарриет предстояло позировать снова, и мистер Элтон, как того и  следовало ожидать, умолял, чтобы ему опять дозволили при сем присутствовать и  читать им вслух.    

— Сделайте  одолжение. Мы только рады будем принять вас в свою компанию.    

Назавтра  работа над картиною сопровождалась теми же изъявлениями учтивости и любезности  и, ко всеобщему удовольствию, подвигалась успешно и споро. Портрет нравился  всем, кто б ни увидел его; что же до мистера Элтона, он пребывал от него в  совершенном упоении и, заслышав хоть слово критики, тотчас вставал на его  защиту.    

— Мисс  Вудхаус наделила свою приятельницу тем единственным, чего не хватало красоте  ее, — заметила ему миссис Уэстон, нимало не подозревая, что обращается к  влюбленному. — Выражение глаз передано очень верно, а вот таких бровей и  ресниц у мисс Смит нет. И это портит ей лицо.    

— Вы  находите? — возразил он. — Я не согласен. По-моему, портрет верен до  малейших подробностей. В жизни не видывал такого сходства! Тут, знаете ли,  надобно брать в расчет игру света и тени.    

— Вы  сделали ее выше ростом, Эмма, — сказал мистер Найтли.    

Эмма и  сама знала, что это правда, ей только не хотелось в том сознаться, мистер же  Элтон с горячностью вступился:    

— Выше  ростом? Помилуйте, нисколько, то есть ничуть не бывало! Посудите сами, ведь она  сидит — что, естественно, представляет ее нам в ином… что, короче, именно и  создает впечатление… нельзя же, знаете ли, не соблюдать пропорции! Пропорции,  перспектива, а как же… Нет, помилуйте, он создает впечатление именно такого  роста, как у мисс Смит. Именно, уверяю вас!    

— Красиво, —  сказал мистер Вудхаус. — Прехорошенький рисунок! Впрочем, они у тебя все  красивые, душенька. Не знаю, кто еще так нарисует. Одно только не слишком мне  нравится — она сидит, как видно, на открытом воздухе, а на плечах — ничего,  кроме легкой шали, так и простудиться недолго.    

— Но,  папенька, предполагается, что дело происходит летом, в жаркий летний день. Взгляните  на это дерево.    

— Сидеть  под открытым небом, душенька, всегда небезопасно.    

— Вы  вольны говорить что угодно, сэр, — воскликнул мистер Элтон, — но,  должен признаться, я считаю, что поместить мисс Смит на открытый воздух —  замечательно счастливая мысль, дерево написано с такой душой! Неподражаемо!  Всякий иной фон был бы не в пример менее сообразен. Безыскусственность,  отличающая мисс Смит, — и вообще… — нет, это дивно! Глаз не оторвать.  Никогда не видывал такого сходства.    

Теперь  нужно было вставить картину в раму, но здесь имелись свои трудности. Это следовало  сделать без промедлений, и сделать в Лондоне, и через понимающего человека, на  вкус которого можно положиться, а обратиться к Изабелле, обычной исполнительнице  всяческих поручений, было на сей раз нельзя, ибо стоял декабрь месяц, и мистеру  Вудхаусу подумать страшно было о том, чтобы дочь его ступила за порог дома в  пору декабрьских туманов. Однако стоило прослышать об этих затруднениях мистеру  Элтону, как они тотчас были устранены. В своей готовности оказать любезность он  не ведал устали. Когда бы это дело доверили ему, с каким бесконечным  удовольствием он бы его исполнил! Он готов отправиться в Лондон в любую минуту.  Невозможно передать, какую радость ему доставит такое поручение.    

Он  слишком добр! Она и мысли не может допустить — ни за что не решится она  утруждать его такими хлопотами!.. Ответом, как и предполагалось, были новые  мольбы и уверения, и через несколько минут дело было улажено.    

Мистер  Элтон должен отвезти рисунок в Лондон, выбрать раму и отдать надлежащие распоряжения;  она знает, как упаковать картину, чтобы она не пострадала дорогою и в то же  время не слишком обременяла собой мистера Элтона — а мистер Элтон меж тем,  казалось, только того и опасался, что его недостаточно обременят.    

— Что  за бесценная ноша! — молвил он с нежным вздохом, принимая от нее рисунок.    

«Не  слишком ли он для влюбленного любезничает со мной, — думала Эмма. — Я  бы сказала, слишком, но, вероятно, есть сотни способов вести себя, когда вы  влюблены. Он превосходный молодой человек и очень подходит Гарриет — „именно  то“, говоря его же словами, — и все-таки он столь усердно вздыхает, и  томится, и расточает комплименты, что, будь я его предметом, я бы этого не  вынесла. Мне и как приближенной перепадает с лихвою. Но это лишь в  благодарность за Гарриет».    

 Глава 7    

     

В тот  самый день, как мистер Элтон отбыл в Лондон, Эмме представился случай оказать  своей приятельнице новую услугу. Гарриет, по обыкновению, вскоре после завтрака  уж была в Хартфилде, а спустя некоторое время ушла домой, с тем чтобы вновь  воротиться к обеду; вернулась, однако же, ранее условленного часа,  разгоряченная, в большом волнении, и объявила, что произошло нечто  чрезвычайное, о чем она жаждет рассказать. Все разъяснилось за полминуты. Придя  в дом миссис Годдард, она узнала, что час назад туда заезжал мистер Мартин и,  услышав, что ее нет дома и неизвестно в точности, когда ее ждать, оставил для  нее небольшой пакет от своей сестры, а сам уехал; вскрыв пакет, она обнаружила  две песни, которые давала Элизабет переписать, а также письмо, адресованное ей,  а написанное им, мистером Мартином, и содержащее прямое и недвусмысленное  предложение руки и сердца. Подумать только! Она в такой растерянности, что не  знает, как и быть. Да, предложение по всей форме, и прекрасно написано — по  крайней мере, ей так кажется. Написано, словно он ее в самом деле очень  любит, — она прямо растерялась и поспешила к мисс Вудхаус спросить у нее,  как ей быть… Эмме немножко стыдно сделалось за свою подопечную, за ее  обрадованный и нерешительный лепет.    

— Каков  хват! — вскричала она. — Этот молодой человек своего не упустит.  Отчего бы не составить себе хорошую партию, раз подвернулась возможность?    

— Вы,  может быть, прочтете письмо? — воскликнула Гарриет. — Прошу вас.  Пожалуйста.    

Эмма не  заставила себя упрашивать. Она прочла и удивилась. Стиль письма превосходил все  ее ожидания. Мало сказать, что в нем не было ошибок, — оно и манерою  изложения сделало бы честь любому джентльмену: слог, хотя и незатейливый, был  упруг и ясен; чувства, им выражаемые, рекомендовали автора наилучшим образом.  Письмо было кратким, но в нем виделся трезвый ум, пылкое, щедрое сердце,  благопристойность и даже утонченность чувств. Эмма медлила, склонясь над ним, а  Гарриет, стоя в нетерпеливом ожидании, повторяла: «Ну?», «Ну что?» — и наконец  не выдержала:    

— Ну  как, хорошее письмо? Или оно вам кажется чересчур коротким?    

— Нет,  письмо точно очень хорошее, — с расстановкою отвечала Эмма. — Такое  хорошее письмо, Гарриет, что, принимая во внимание все обстоятельства, невольно  ловишь себя на мысли, что ему, должно быть, помогала одна из его сестер. Не  верится, чтобы молодой человек, которого я видела на днях, когда он  разговаривал с вами, способен был сам так прекрасно изъясняться на бумаге, хоть,  впрочем, оно по стилю определенно не женское — писано слишком упругим, сжатым  слогом, чересчур немногословно для женщины. Он, бесспорно, неглуп и, вероятно,  от природы одарен талантом… мыслит ясно и четко и когда берет в руку перо, то  без усилий находит нужные слова для выражения своих мыслей. У мужчин это  случается. Да, мне понятен подобный склад ума. Деятельная натура, решителен, не  лишен чувствительности, душа не огрублена. Письмо, Гарриет, — возвращая  его, — написано лучше, чем я ожидала.    

— Ну! —  с тою же нетерпеливой надеждой сказала Гарриет. — И что же?.. Что мне  делать?    

— Что  делать? В каком смысле? В отношении письма, вы хотите сказать?    

— Да.    

— Но  какие тут могут быть сомнения? Ответить, разумеется, — и поскорее.    

— Ну  да. Но что сказать? Дорогая мисс Вудхаус, посоветуйте мне, пожалуйста.    

— Ах,  нет, нет! Гораздо лучше, если письмо будет написано одною вами, от начала до  конца. Я уверена, вам не составит труда надлежащим образом высказать все, что  вы думаете. Вам не грозит опасность дать невразумительный ответ, это  главное, — а уж в каких выражениях изъявить, как того требуют приличия,  свою благодарность и свое сожаление, что вы причиняете ему боль, вас наставлять  нет нужды — они, я убеждена, придут вам на ум сами. Вам незачем притворяться,  будто вы опечалены тем, что он обманулся в своих надеждах.    

— Так  вы полагаете, ему следует отказать, — сказала Гарриет, потупляя глаза.    

— Следует?  Гарриет, моя милая, что это значит? У вас есть сомнения на этот счет? Я думала…  но, впрочем, простите, я, возможно, заблуждалась. Я понимала вас неверно, раз  вы сомневаетесь, каков должен быть смысл ответа. Мне казалось, вы спрашиваете  лишь, какие выбрать слова.    

Гарриет  промолчала. Эмма с некоторою сдержанностью продолжала:    

— Итак,  я заключаю, что вы намерены дать ему благоприятный ответ.    

— Да  нет — то есть не то, чтобы намерена… Ну, как мне быть? Как вы советуете? Мисс Вудхаус,  миленькая, умоляю вас, скажите, что мне делать?    

— Я  вам не стану давать советы, Гарриет. Я не желаю быть к этому причастна.  Советчиком в подобном деле вам должно служить ваше сердце.    

— Я  и понятия не имела, что так нравлюсь ему, — молвила Гарриет, устремляя  задумчивый взгляд на письмо. Эмма хранила молчание, но через несколько минут,  начиная сознавать, сколь сильны могут оказаться прельстительные чары письма,  сочла нужным нарушить их:    

— Я  полагаю за общее правило, Гарриет, что, ежели женщина сомневается, принять ли  ей предложение, ей следует, конечно же, ответить отказом. Коль скоро она не  решается сказать «да», ей следует напрямик сказать «нет». Замужество — это шаг,  который опасно совершать с противоречивыми чувствами, скрепя сердце. Как друг  ваш, как старшая, я считаю долгом сказать вам об этом. Но не подумайте, будто я  пытаюсь навязать вам свое решение.    

— О  нет! Я знаю, вы слишком добры, чтобы… но если б вы только посоветовали, как  будет лучше, — нет-нет, не то я говорю — вы правы, надобно самой твердо  знать, чего хочешь, — в таком деле нельзя колебаться — это очень серьезный  шаг. — Пожалуй, вернее будет сказать «нет»! Как вы думаете, лучше сказать  «нет»?    

— Ни  за что вам не стану советовать ни того, ни другого, — сказала, ласково  улыбаясь, Эмма. — Кому, как не вам самой, судить, что лучше для вашего  счастья? Ежели мистер Мартин любезнее вам всякого другого мужчины, ежели  никогда и ни с кем не было вам так приятно, как в его обществе, тогда зачем  колебаться? Вы краснеете, Гарриет? Может быть, перед вашим мысленным взором  встает при этих словах кто-то другой! Гарриет, Гарриет, не обманывайте себя, не  позволяйте благодарности и состраданию увлечь вас на ложный путь. О ком  подумали вы в эту минуту?    

Внешние  приметы обнадеживали. Гарриет в ответ на это отворотилась, пряча смущение, и в  задумчивости стала у огня; она по-прежнему держала письмо, но теперь  машинально, не глядя, вертела его в руках. Эмма нетерпеливо ждала, что будет  дальше, с каждой минутою все более укрепляясь в своих надеждах. Наконец Гарриет  не совсем уверенно проговорила:    

— Мисс  Вудхаус, раз вы не хотите сказать ваше мнение, я должна, как умею,  распорядиться собою сама, и теперь твердо — почти окончательно — решилась…  отказать мистеру Мартину. Как по-вашему, я права?    

— Совершенно  правы, Гарриет, милочка вы моя, — совершенно! Именно так вам и следует  поступить. Покуда у вас еще оставались сомнения, я не желала выдавать свои  чувства, но теперь, когда вы решились бесповоротно, я без всяких раздумий вас  одобряю. Дорогая Гарриет, для меня это радость. Мне тяжело было бы лишиться  знакомства с вами, а таково было бы неизбежное следствие брака вашего с  мистером Мартином. Покамест вы еще хоть немного колебались, я ничего не  говорила, ибо это могло повлиять на ваше решение, но знайте, я тогда потеряла  бы друга. Я бы не могла бывать у жены мистера Роберта Мартина с фермы  Эбби-Милл.    

Гарриет  в голову не приходило, что ей может грозить такая опасность, и эта мысль  глубоко поразила ее.    

— Не  могли бы у меня бывать! — воскликнула она, переменясь в лице. — Да,  это правда, не могли бы — как же я раньше не подумала! Это было бы просто  ужасно. Какое счастье, что эта участь миновала меня!.. Дорогая мисс Вудхаус, ни  на что на свете не променяла бы я высокую честь и удовольствие быть вашим  близким другом.    

— Поверьте,  Гарриет, что и мне мучительно было бы потерять вас, но это было бы необходимо.  Вы невозвратно отторгли бы себя от хорошего общества. Я должна была бы отказаться  от вас.    

— Ах,  что вы!.. Разве могла бы я это перенесть! Я умерла бы, если бы двери Хартфилда  закрылись для меня навеки!    

— Милое,  нежное создание! Заточить вас на ферме в Эбби-Милл! Вас обречь на всю жизнь  обществу невежд и простолюдья! Удивительно, как мистеру Мартину хватило духу  предложить вам это. Недурного же мнения должен быть о себе этот молодой  человек.    

— Вообще-то  говоря, он, по-моему, не отличается самомнением, — сказала Гарриет, которой  совесть не позволяла согласиться с этой хулою. — Во всяком случае, сердце  у него предоброе, и я всегда буду испытывать благодарность к нему и большое  уважение — но это совсем другое, чем… И хотя я ему, может быть, нравлюсь, из  этого еще не следует, что я непременно… И разумеется, надобно признать, что, с  тех пор как я стала бывать в вашем доме, я встречаю людей… словом, если их  сопоставить, по внешнему виду, по манерам, то какое же может быть сравнение —  один так необыкновенно хорош собой, так обходителен. При всем том мистер  Мартин, мне кажется, очень милый молодой человек, я высоко его ставлю, и он так  ко мне привязан — и такое письмо написал, — но покинуть вас… нет, ни за  что, никогда!    

— Благодарю,  благодарю вас, милый мой дружок. Мы не разлучимся. Нельзя, чтобы женщина  выходила замуж оттого лишь, что кто-то питает к ней привязанность и умеет  сносно писать письма.    

— Ну  да! И притом, письмо такое коротенькое…    

Эмма не  преминула отметить про себя, что другу ее не хватает вкуса, но вслух лишь  сказала, что это «совершенно справедливо, слабым было бы ей утешением знать,  что муж, который ежедневно и ежечасно оскорбляет ее своею неотесанностью,  хорошо пишет письма».    

— Ах,  это очень верно. Что проку в письмах, главное — постоянно быть в обществе, где  вам легко и приятно. Да, я решилась твердо, отвечу ему отказом. Только как это  сделать? Что сказать?    

Эмма  заверила ее, что написать ответ не составит труда, и посоветовала сделать это  немедля — совет был принят с надеждой, что его помогут исполнить, и, сколько ни  твердила Эмма, что в этом нет ни малейшей надобности, на деле без ее помощи не  написана была ни единая фраза. Сочиняя ответ, поневоле приходилось вновь и  вновь заглядывать в письмо, и это оказывало на Гарриет столь размягчающее  действие, что не раз потребовалось в самых энергических выражениях призвать ее  к твердости; она так терзалась сознанием, что причинит ему горе, так  тревожилась о том, что подумают и скажут мать его и сестры, так боялась, что ее  могут счесть неблагодарной, — что, окажись молодой фермер в эти минуты  поблизости, его предложение, полагала Эмма, в конце концов было бы все-таки  принято.    

Ответ,  тем не менее, был написан, запечатан и отослан. Дело было сделано, и Гарриет спасена.  Весь вечер она была подавлена, и Эмма, понимая, какими угрызениями томится это  жалостливое сердце, старалась облегчить их то ласковым словом, то напоминанием  о мистере Элтоне.    

— Никогда  уж не пригласят меня больше в Эбби-Милл, — говорилось с оттенком грусти в  голосе.    

— Даже  если б и пригласили, моя Гарриет, разве могла бы я разлучиться с вами? Вы слишком  необходимы в Хартфилде, чтобы отпускать вас в Эбби-Милл.    

— А  мне и самой туда не захочется, для меня нет большего счастья, чем быть в  Хартфилде.    

И  немного спустя:    

— Воображаю,  как удивилась бы миссис Годдард, когда бы узнала, что случилось. А мисс Нэш тем  более — ведь мисс Нэш полагает, будто ее сестра очень удачно вышла замуж, хоть  муж сестры всего-то навсего торговец полотном.    

— Наставнице  из пансиона, Гарриет, и не пристало выказывать большую гордость и взыскательность.  Мисс Нэш, вероятнее всего, позавидовала бы, узнав, что у вас есть такой случай  выйти замуж. В ее глазах даже такая партия имела бы цену. Об участи более для  вас завидной она, по-видимому, и не подозревает. Едва ли знаки внимания со  стороны известной вам особы уже успели сделаться в Хайбери предметом пересудов.  Я полагаю, вы да я покамест единственные, кому разъяснился истинный смысл его  взглядов и вздохов.    

Гарриет  зарделась, улыбнулась и что-то пролепетала о том, как странно ей, что она так  нравится некоторым людям. Мысль о мистере Элтоне заметно оживила ее, но вскоре  ее сердце вновь исполнилось состраданием к отвергнутому мистеру Мартину.    

— Он  теперь получил мое письмо, — тихо говорила она. — Желала бы я знать,  что там у них делается — знают ли уже его сестры… Ежели он страдает, то и они,  конечно, страдают за него. Хорошо бы он не слишком огорчился.    

— Будемте  лучше думать о тех, кто вдали от нас нашел себе более веселое занятие, —  воскликнула Эмма. — В эту минуту, может статься, мистер Элтон показывает  ваш портрет своей матушке и сестрам, оговорясь, что оригинал во сто крат  прекраснее, и, после настоятельных расспросов, решается назвать им его имя —  ваше заветное имя.    

— Портрет?  Да ведь он оставил портрет на Бонд-стрит.[5]    

— В  самом деле? Если так, я совсем не знаю мистера Элтона. Нет, дружок мой, моя  милая скромница, ваш портрет попадет на Бонд-стрит не ранее завтрашнего дня,  перед тем как мистеру Элтону настанет пора садиться на коня и ехать назад.  Сегодня же он весь вечер будет при нем, будет его утехою, его усладой. Он  открывает семье мистера Элтона его намерения, вводит вас в ее круг, возбуждая в  каждом из них приятнейшие чувства, свойственные нашей натуре, — живое  любопытство и доброе предрасположение. Какую сладостную, дразнящую, живительную  пищу дает он деятельному их воображению!    

Гарриет  снова улыбнулась и повеселела окончательно.    

 Глава 8    

     

В этот  день Гарриет ночевала в Хартфилде. В последние недели она проводила здесь большую  часть времени, и ей в конце концов отвели особую спальню; Эмма рассудила, что  до поры до времени — для верности, да и для блага самой Гарриет — во всех  отношениях разумней будет держать ее поближе к себе. Наутро она должна была на  часок-другой отлучиться к миссис Годдард, но с условием, что, воротясь,  останется погостить в Хартфилде уже на несколько дней.    

В ее  отсутствие явился мистер Найтли и посидел немного с мистером Вудхаусом и Эммой,  покуда Эмма не принялась уговаривать отца, который собирался перед тем выйти  прогуляться, чтобы он не откладывал прогулку, и мистер Вудхаус, уступая  настояниям в два голоса, не согласился, вопреки собственным понятиям о  приличиях, уйти из дома, покинув гостя. Мистер Найтли не любил разводить  церемонии и своими скупыми, четкими репликами являл забавную противоположность  витиеватым извинениям и учтивым отступлениям мистера Вудхауса.    

— Итак,  ежели вы не осудите меня, мистер Найтли, и не сочтете, что я совершаю по отношению  к вам непростительную грубость, то я, пожалуй, послушаюсь совета Эммы и выйду  на четверть часика прогуляться. Воспользуюсь тем, что светит солнце, и, покуда  оно не скрылось, пройдусь три раза туда и обратно. Я обхожусь с вами запросто,  мистер Найтли, без церемоний. Мы, болящие, привыкли считать себя на особом  положении.    

— Полноте,  сэр, я свой человек.    

— Оставляю  вас на дочь, она отлично меня заменит, Эмма счастлива будет вас занять. А уж я,  знаете ли, с вашего разрешения, совершу свой зимний моцион — три раза туда и  обратно.    

— И  прекрасно, сэр.    

— Я  с удовольствием предложил бы вам составить мне компанию, мистер Найтли, да  боюсь, вам это скучно будет, я хожу очень медленно и к тому же вам еще предстоит  дальняя дорога назад в Донуэлл.    

— Спасибо,  сэр, спасибо — я сам ухожу сию минуту, так что на вашем месте не стал бы терять  времени. Позвольте, я подам вам шубу и открою дверь в сад. Наконец мистер  Вудхаус ушел, но мистер Найтли, вместо того чтобы тотчас последовать его  примеру, снова сел, располагаясь, по всей видимости, продолжить беседу. Он  завел речь о Гарриет и впервые на памяти Эммы по собственному почину отметил ее  достоинства.    

— Я  не столь высокого, как вы, мнения об ее наружности, — сказал он, — но  она довольно миловидное создание, и притом, я склонен полагать, самого  приятного нрава. Характер ее зависит от того, с кем она находится, и, попади  она в хорошие руки, из нее выйдет очень достойная женщина.    

— Я  рада, что вы так думаете — ну, за хорошими руками, надеюсь, дело не станет.    

— Вот  как, — сказал он, — вы напрашиваетесь на комплименты. Что ж, извольте  — да, в ваших руках она стала лучше. Вы избавили ее от пансионской привычки  хихикать, это можно поставить вам в заслугу.    

— Благодарю.  Обидно было бы думать, что от меня уж вовсе нет проку, — хоть, правда, не  всякий любит признавать чужие заслуги. Вашими похвалами я не избалована.    

— Так  вы говорите, что скоро ждете ее назад?    

— С  минуты на минуту. Что-то долго она не идет, ей бы уже пора быть здесь.    

— Что-нибудь  задержало — гости, может статься.    

— Противные  хайберийские сплетники! Что за скука!    

— Возможно,  Гарриет не скучно с теми, которых находите скучными вы.    

Эмма,  зная, что это вполне справедливо и возражать было бы глупо, промолчала. Немного  погодя он прибавил с улыбкой:    

— Не  берусь точно назвать время и место, но, должен заметить вам, есть все основания  полагать, что вскоре подружка ваша услышит интересную для себя новость.    

— В  самом деле? Какую же? Какого рода?    

— Очень  серьезную, — продолжая улыбаться, — смею вас уверить.    

— Серьезную?  Тогда мне одно лишь приходит в голову… И кто же в нее влюбился? Кто вам поверил  свою тайну?    

Эмма  почти не сомневалась, что это мистер Элтон проговорился ему о своих чувствах. Мистеру  Найтли свойственно было выступать в роли всеобщего друга и советчика, и она  знала, как чтит его мистер Элтон.    

— Есть  причины полагать, — отвечал он, — что Гарриет Смит скоро сделают  предложение, и притом такой претендент, что лучше и желать невозможно, —  имя его Роберт Мартин. Приехала она этим летом погостить в Эбби-Милл, и кончено  дело. Влюблен до безумия и намерен жениться.    

— Весьма  любезно с его стороны, — сказала Эмма, — так он уверен, что Гарриет  собирается за него замуж?    

— Ну,  хорошо, хорошо — намерен сделать ей предложение, если угодно. Довольны вы теперь?  Два дня назад приезжал ко мне в аббатство посоветоваться. Он знает, какого я  высокого мнения об нем и о его семействе, и считает меня, я думаю, одним из  лучших своих друзей. Спрашивал, не кажется ли мне опрометчивым, когда женятся  так рано, не чересчур ли она, на мой взгляд, молода — короче, одобряю ли я  вообще его выбор, ибо ему, вероятно, внушает опасение то, что ее — особливо с  тех пор, как она столь обласкана вами, — ставят выше его. Все, что он говорил,  очень мне понравилось. Редко от кого услышишь речи столь разумные, как от  Роберта Мартина. Этот всегда говорит дело — прямо, без обиняков и с недюжинною  здравостью суждений. Он поведал мне все — свои обстоятельства, свои планы и как  они все устроятся в случае его женитьбы. Превосходный молодой человек,  примерный сын и брат. Я, не колеблясь, советовал ему жениться. Он меня убедил,  что средств для этого ему достанет, а ежели так, то можно было лишь  приветствовать его намерения. Я не забыл похвалить его избранницу, и он ушел от  меня окрыленный. Если б раньше слово мое ничего для него не значило, он за один  этот вечер исполнился бы ко мне уважения и, смею утверждать, покинул мой дом,  убежденный, что лучшего друга и наставителя не сыскать в целом свете. Было это  позавчера. Ну, а так как резонно предположить, что он не станет надолго  откладывать разговор со своею любезной, и так как вчера, сколько можно судить,  он подобного разговора не заводил, то, стало быть, есть вероятность, что он  явится к миссис Годдард нынче, а значит, возможно, Гарриет задержал гость,  которого она отнюдь не находит ни противным, ни скучным.    

— Позвольте,  мистер Найтли, — сказала Эмма, которая на протяжении этой речи большею  частью улыбалась про себя, — но откуда вы знаете, что вчера мистер Мартин  не заводил такого разговора?    

— Наверное  не знаю, разумеется, — отвечал он удивленно, — но это нетрудно  заключить. Разве не провела она весь вчерашний день у вас?    

— Ладно.  В ответ на то, что вы мне сказали, скажу и я вам кое-что. Нет, он завел этот  разговор вчера — вернее, написал письмо и получил отказ. Это понадобилось  повторить, ибо мистер Найтли не верил своим ушам; от удивления и досады лицо  его покрылось багровым румянцем, он встал и гневно выпрямился во весь рост.    

— В  таком случае она глупее даже, чем я предполагал. О чем только она думает,  дурочка?    

— Ну  да, конечно! — воскликнула Эмма. — Мужчине никогда не понять, как это  женщина может отказаться выйти замуж. Мужчина всегда воображает, что женщина  готова пойти за всякого, кто ей сделает предложение.    

— Вздор!  Ничего подобного мужчина не воображает. Но как это понимать? Чтобы Гарриет Смит  отказала Роберту Мартину? Ежели так, это чистое безумие, и я только надеюсь,  что вы ошибаетесь.    

— Я  читала ее ответ — яснее не скажешь.    

— Читали!  Вы же сами и написали ответ! Эмма, это ваших рук дело. Это вы убедили ее отказать  ему.    

— Что  же, будь это и так — не подумайте, впрочем, будто я подтверждаю это, — я  не считала бы, что поступила неправильно. Мистер Мартин весьма порядочный  молодой человек, однако его никак не назовешь ровнею Гарриет, и меня немало  удивляет, что он посмел ухаживать за ней. Судя по вашему рассказу, у него таки  были кой-какие сомнения. Очень жаль, что он их отбросил.    

— Ровнею? —  в запальчивости вскричал мистер Найтли громким голосом и, помолчав минуту и  немного успокоясь, жестко продолжал: — Да, он ей точно неровня, ибо как по уму,  так и по положению во много раз ее выше. Эмма, ваше непомерное увлечение этой  девицей ослепляет вас. Какие могут быть притязания у Гарриет Смит на лучшую  партию, нежели Роберт Мартин? Происхождение, природные качества, образование?  Неведомо чья побочная дочь, вероятно, без сколько-нибудь надежного обеспечения,  определенно без приличной родни! Известно лишь, что она делит кров с хозяйкою  обычного пансиона. Особа, которая не может похвалиться ни разумом, ни изрядными  познаниями. Ничему полезному ее не научили, а выучиться сама она по молодости  лет и по простоте своей не удосужилась. В ее лета ей негде было приобрести  опыт, с ее скудным умишком она едва ли что-либо путное приобретет и в дальнейшем.  У ней есть миленькая мордочка и добрый нрав, и только. Меня одно лишь смущало,  когда я советовал ему жениться, и то были опасения за него — что она его  недостойна, что для него она незавидная партия. Ежели говорить о состоянии, то  он с легкостью мог бы найти себе что-нибудь получше, ежели о разумной подруге  жизни и дельной помощнице, то не мог найти ничего худшего. Но рассуждать  подобным образом с влюбленным невозможно, и я положился на то, что она, по  крайней мере, существо безобидное, такого склада, что в хороших руках, как у  него, легко может исправиться, и в конце концов из нее выйдет толк. Я понимал,  что для нее, во всяком случае, преимущества этого брака бесспорны, и не  сомневался, да и теперь не сомневаюсь, что все в один голос твердили бы о том,  как ей необыкновенно посчастливилось. Даже вы, полагал я, останетесь довольны.  Мне сразу же пришло на ум, что вам не жаль будет, если подруга ваша покинет  Хайбери ради того, чтобы столь счастливо устроить свою судьбу. Я, помню, сказал  себе: «Даже Эмма, с ее пристрастным отношением к Гарриет, решит, что это  прекрасная партия».    

— Не  могу не удивиться тому, что вы так плохо знаете Эмму. Как! Решить, что фермер —  а мистер Мартин, при всем своем уме и прочих достоинствах, простой фермер, и не  более того — прекрасная партия для близкой моей подруги? Не сожалеть, что она  покинет Хайбери, дабы связать судьбу свою с человеком, которого я ни при каких  обстоятельствах не назову даже своим знакомым? И вы могли допустить, что я на  это способна? Уверяю вас, вы судите о моих чувствах весьма превратно. Я  решительно не могу согласиться с вашими утверждениями. Вы несправедливы,  объявляя притязания Гарриет неосновательными. Другие, в том числе и я, судят об  этом совсем иначе. Мистер Мартин, быть может, богаче ее, но, несомненно,  уступает ей по положению в обществе. Тот круг, в котором она вращается,  недосягаем для него. Она уронила бы себя, ответив ему согласием.    

— Безродное  невежество уронило бы себя, заключив брак с достойным, умным молодым фермером  из хорошей фамилии!    

— Что  до обстоятельств ее рождения, то пусть согласно закону она никто, но здравый  смысл согласиться с этим не может. Несправедливо наказывать ее за чужие  прегрешения и ставить ниже тех, среди кого она росла и воспитывалась. Вряд ли  есть причины сомневаться, что отец ее — дворянин, и дворянин с состоянием. Ей  назначено щедрое содержание, она никогда не знала отказа в том, что  способствовало бы ее развитию и довольству. Что она благородного происхождения,  для меня неоспоримо, что общество ее составляют особы благородного  происхождения, никто, я полагаю, оспаривать не станет. Мистер Роберт Мартин ей  не пара.    

— Кто  бы ни были ее родители, — сказал мистер Найтли, — на ком бы ни лежала  обязанность заботиться о ее судьбе, непохоже, чтобы они ставили себе целью  ввести ее в так называемое хорошее общество. Получив довольно-таки  посредственное образование, она остается у миссис Годдард, предоставленная  самой себе — короче говоря, среди людей того же уровня, что и миссис Годдард, в  кругу ее знакомых. Очевидно, ее попечители считали такое общество вполне для  нее подходящим — оно и было подходящим. До тех пор, покуда вам не вздумалось  произвести ее в свои подруги, в душе ее не было и следа неприязни к тем, кто  окружает ее, — лучшего она для себя и не желала. Гостя летом у Мартинов,  она была совершенно счастлива в их доме. Тогда у нее не было чувства  собственного превосходства. Ежели оно есть теперь, то это вы его внушили. Вы были  плохим другом Гарриет Смит, Эмма. Роберт Мартин никогда не зашел бы так далеко,  не будь у него уверенности, что и она к нему неравнодушна. Я хорошо его знаю. В  нем слишком много природной чуткости, чтобы навязываться женщине, не имея более  надежных на то оснований, нежели собственные чувства. Что же до самомнения, то  я не знаю другого мужчины, который был бы столь его чужд. Можете не  сомневаться, ему дали повод надеяться.    

Эмме  удобнее было уклониться от прямого ответа, и она предпочла развивать прежнюю  свою мысль.    

— Вы,  я вижу, горячий сторонник мистера Мартина, но, как я уже говорила,  несправедливы к Гарриет. Причины Гарриет претендовать на хорошую партию не  столь ничтожны, как вы их изобразили. Да, она не отличается умом, и все же она  разумнее, чем вы думаете, и не заслуживает того, чтобы о ее умственных  способностях отзывались с таким пренебрежением. Впрочем, если даже отбросить  этот довод и согласиться, что у нее, как вы заключили, нет ничего, кроме миленькой  мордочки и доброго нрава, то и это, позвольте вам заметить, не пустое в глазах  людей, когда девица мила и добронравна в такой мере, как Гарриет, которую  девяносто девять из ста назовут красавицей, — и доколе мужчины не научатся  более философически относиться к красоте, доколе не начнут они влюбляться в  умных и образованных, пренебрегая миловидностью, такая красотка, как Гарриет,  будет пленять и восхищать и обладать возможностью выбирать из многих, а следовательно,  и правом быть придирчивой. Не стоит также умалять и такую причину для  претензий, как добрый нрав, ибо в ее случае он означает мягкость характера и  манер, самое скромное мнение о себе и невзыскательность к другим. Я не ошибусь,  если скажу, что редкий мужчина не сочтет подобную внешность и подобный нрав у  женщины более чем достаточным основанием для самых высоких притязаний.    

— Честное  слово, Эмма, ежели вы, с вашим умом, несете такую чепуху, то я готов согласиться.  Уж лучше вообще не иметь мозгов, нежели находить им столь дурное применение.    

— Вот-вот! —  шаловливо подхватила Эмма. — Все вы так думаете, я знаю. Я знаю, предел  мечтаний для всякого мужчины — именно такая, как Гарриет, которая будет  услаждать чувства, не слишком при этом обременяя рассудок. Да! Гарриет имеет  все основания быть разборчивой и привередливой. Вот и для вас, вздумай вы  жениться, она была бы как раз то, что нужно. Удивительно ли, если семнадцати  лет от роду, едва успев вступить в жизнь, едва начав приобретать знакомства,  она не соглашается выйти за первого, кто предложит ей руку? Нет уж — сделайте милость,  дайте ей время оглядеться.    

— Я  всегда полагал, что ваша тесная дружба — большая глупость, — сказал,  помолчав, мистер Найтли, — хотя и держал свои мысли при себе. Теперь же  мне очевидно, что для Гарриет она еще и большое несчастье. Вы так напичкаете ее  этими сказками о ее красоте да о том, чего она вправе ждать от жизни, что очень  скоро никто поблизости не будет для нее хорош. Тщеславие, зароненное в хилые  мозги, дает пагубные всходы. Нет ничего легче, как внушить юной девице  непомерные упования. Мисс Гарриет Смит, возможно, обнаружит, что хоть она и  прехорошенькая, но предложения выйти замуж не посыплются на нее дождем. Умный  мужчина не пожелает взять в жены дурочку. Родовитый не поспешит связать судьбу  свою с девицей без роду, без племени, а осмотрительный убоится позора и  затруднений, в которые может оказаться вовлечен, когда откроется тайна ее  происхождения. Дайте ей выйти замуж за Роберта Мартина, и ей на всю жизнь  обеспечен надежный кров, прочное положение и семейное счастье — а будете  поддерживать в ней надежду на блистательную партию, твердить, что ей подходит в  мужья лишь человек влиятельный и с большим состоянием, а все другие не пара — и  она останется жить у миссис Годдард до конца своих дней, или — ибо такая  девушка, как Гарриет Смит, непременно должна хоть за кого-нибудь да выйти замуж  — по крайней мере, до тех пор, покуда с отчаяния не ухватится обеими руками за  сына старичка учителя чистописания.    

— Мы  с вами так расходимся во взглядах, мистер Найтли, что я не вижу смысла  обсуждать далее этот предмет. Мы только будем все больше сердиться друг на  друга. Что до того, чтобы дать ей выйти за Роберта Мартина, то это невозможно —  она отказала ему, и столь решительно, что о вторичном предложении с его  стороны, по-моему, не может быть и речи. Велико ли зло, нет ли, его уж не  поправишь — отказала, и на том должна стоять. Что же касается до самого отказа,  не скрою, возможно, я и оказала на нее некоторое влияние, но уверяю вас, здесь  мало что зависело от меня или кого-нибудь другого. Против мистера Мартина все —  и внешность его, и дурные манеры. Ежели она когда и была расположена к нему, то  теперь это не так. Допускаю, что она относилась к нему сносно, покуда не видала  ничего лучшего. Он брат ее приятельниц, он всячески старался угождать ей, да и  вообще, отчего было ей, гостя в Эбби-Милл, не находить его довольно приятным,  если никого лучше она дотоле не встречала — что, очевидно, главным образом и сыграло  ему на руку? Теперь другое дело. Теперь она знает, что такое джентльмен, и  только человек с образованием и манерами истинного джентльмена может иметь  надежду понравиться Гарриет.    

— Вздор,  сущий вздор, просто уши вянут! — вскричал мистер Найтли. — У Роберта  Мартина отличные манеры, в них виден ум, искренность, доброжелательность. Душе  его свойственно подлинное благородство, которое Гарриет Смит оценить не  способна.    

Эмма не  отвечала, пытаясь сохранить напускную беззаботность, а между тем ей было очень  не по себе и не терпелось, чтобы он ушел. Она не жалела о сделанном,  по-прежнему полагая себя лучшим, чем он, судьею в таком вопросе, как право  выбора и тонкости женского вкуса, — но в то же время слишком привыкла  уважать его мнение, и ей не нравилось, что он открыто осуждает ее, и не очень  было приятно видеть его лицом к лицу в таком гневе. Минуты тянулись в тягостном  молчании, Эмма попробовала было завести речь о погоде, но не дождалась ответа.  Мистер Найтли погружен был в раздумье. Но вот наконец думы его нашли исход в  словах:    

— Роберт  Мартин потерял не много. Хорошо бы ему понять это — надеюсь, в скором времени  так оно и будет. О ваших видах в отношении Гарриет вам лучше знать, но, так как  вы не делаете тайны из вашей страсти заниматься сватовством, естественно  предположить, что таковые виды, планы и прожекты у вас есть, — а посему,  на правах друга, хочу только остеречь вас, что, ежели вы имеете в предмете  мистера Элтона, — это, боюсь, будет напрасный труд.    

Эмма  рассмеялась и покачала головой. Он продолжал:    

— Будьте  уверены, с Элтоном ничего не выйдет. Элтон славный малый и достойный пастырь  хайберийского прихода, однако он не из тех, кто может заключить опрометчивый  брак. Он не хуже других знает цену хорошему доходу. Элтон может быть  чувствителен на словах, но всегда будет рассудочен в поступках. Он столь же  ясно, как вы в отношении Гарриет, отдает себе отчет, чего он вправе ждать от  жизни. Он обладает весьма приятной наружностью и знает это — знает, что  повсюду, где бы ни появился, найдет самый ласковый прием. Судя по его  разговорам в минуты откровенности, когда кругом одни мужчины, я составил  впечатление, что он отнюдь не намерен продешевить, распоряжаясь своей судьбою.  Слыхал я, с каким он пылом рассказывает про обширный кружок девиц, с которыми  водят задушевную дружбу его сестры и из коих каждая владеет состоянием в  двадцать тысяч фунтов.    

— Премного  вам благодарна, — вновь рассмеявшись, сказала Эмма. — Куда как было  бы мило с вашей стороны открыть мне глаза, ежели б я и в самом деле  вознамерилась женить мистера Элтона на Гарриет, однако у меня покамест нет иной  цели, как держать Гарриет подле себя. Я не занимаюсь более сватовством. Все  равно у меня нет надежды устроить второй такой союз, как в Рэндалсе. Отойду от  этих дел, покуда не посрамила самое себя.    

— Тогда  прощайте, — сказал мистер Найтли и, порывисто встав, вышел. Он был вне  себя от досады. Он живо представлял себе, каким ударом для молодого фермера  должен быть отказ Гарриет, и уязвлен был сознанием, что сам тому способствовал,  высказав ему свое одобрение; он до крайности раздражен был тою ролью, которую,  как он не сомневался, играла в этой истории Эмма.    

Раздосадована  была, в свою очередь, и Эмма, однако причины ее досады отличались большей  неопределенностью. Она, в отличие от мистера Найтли, не всегда была совершенно  собою довольна, не всегда вполне уверена, что права в своих суждениях, а тот,  кто не согласен с ними, заблуждается. Он ушел, оставив ее полной сомнений в  своей правоте. Не столь серьезных, впрочем, чтобы надолго повергнуть ее в  уныние, — вскоре вернулась Гарриет и с нею вместе к Эмме вернулось обычное  расположение духа. Она уже начинала беспокоиться, что Гарриет так долго нет. Ее  тревожила мысль, как бы молодой фермер не зашел сегодня к миссис Годдард и, повстречав  там Гарриет, не вымолил у нее согласие. Страх потерпеть, после всего, что было,  такое поражение был главной причиной ее беспокойства, и, когда Гарриет  вернулась, в прекрасном настроении и не имея, по всей видимости, подобных  причин для своего долгого отсутствия, у Эммы отлегло от сердца и сомнения,  точившие ее, сменились уверенностью, что она не совершила ничего такого, чему  женская дружба и женские чувства не послужили бы оправданием, — что бы там  ни думал и ни говорил мистер Найтли.    

Он  слегка напугал ее насчет мистера Элтона, но, рассудив, что мистер Найтли не  имел возможности наблюдать за ним, как это делала она — с пристрастным  вниманием, с тонким (что не грех было отметить, вопреки придиркам мистера  Найтли) знанием дела и умением разбираться в подобных вопросах, — Эмма  убедила себя, что мистер Найтли наговорил это все второпях и в сердцах,  движимый скорее обидою и стремлением выдать желаемое за действительное, нежели  подлинной осведомленностью. Он мог, конечно, слышать, как мистер Элтон высказывается  с большею свободой, чем в ее присутствии, и вполне вероятно было, что мистер  Элтон в самом деле не столь уж опрометчив и неосмотрителен в денежных делах, а  напротив, склонен придавать им большое значение; однако мистер Найтли не  подумал, что сильное чувство способно опрокинуть любые корыстные побуждения. У  мистера Найтли не было случая увидеть воочию проявления этого чувства, и он,  естественно, не принял его в расчет — она, напротив, видела их предостаточно и  не сомневалась, что такая страсть сметет прочь любые колебания, подсказанные на  первых порах разумною осмотрительностью; разумная же осмотрительность только  красит мужчину, и мистер Элтон, полагала она, обладал ею в самую меру, не  более.    

Ей  быстро передалось веселое оживление Гарриет, которая вернулась вовсе не с тем,  чтобы вновь предаться мыслям о мистере Мартине, а сразу же завела речь о  мистере Элтоне. Мисс Нэш поведала ей новость, которую она поспешила с восторгом  сообщить Эмме. Одна из воспитанниц миссис Годдард заболела и ее приходил  осмотреть мистер Перри — мисс Нэш видела его, — и он рассказал, что,  возвращаясь вчера из Клейтон-парка, повстречал мистера Элтона и, к большому  удивлению своему, узнал, что мистер Элтон направляется в Лондон, причем  вернется только на следующий день, хотя вечером, по заведенному обычаю,  собирался вист-клуб, которого мистер Элтон, как известно, ни разу до сих пор не  пропускал, — и мистер Перри принялся увещевать его и говорить, как  нехорошо с его стороны, что он не придет, ведь он у них лучший игрок, и  всячески старался убедить его отложить поездку на один-единственный денек, но  все было напрасно: мистер Элтон остался непреклонен в решимости продолжать свой  путь и объявил, до чрезвычайности многозначительно, что едет по делу, которое  его не заставят отложить никакие уговоры на свете, прибавив что-то насчет  крайне лестного поручения, и что он якобы везет с собой такое, чему нет цены.  Мистер Перри не слишком хорошо его понял, однако проникся уверенностью, что в  этом деле явно замешана дама, о чем и сказал ему, — в ответ мистер Элтон  только смешался, заулыбался и, пришпорив коня, лихо поскакал дальше. Все это  рассказала ей мисс Нэш и еще много что говорила про мистера Элтона, а потом,  выразительно на нее поглядев, заключила, что «не берется разгадать, в чем  состоит дело, призвавшее мистера Элтона в Лондон, но, во всяком случае, та,  которой мистер Элтон окажет предпочтение, будет счастливейшей из женщин, ибо  мистер Элтон, как ей кажется, по красоте и обаянию не знает себе равных».    

 Глава 9    

     

Итак,  хотя мистер Найтли не поладил с Эммой, сама она не видела причин быть с собою  не в ладу. Он был так сердит, что минуло более обычного времени, пока он вновь  появился в Хартфилде, и, когда они встретились, по строгому виду его было ясно,  что он ее не простил. Это огорчило ее, но она не раскаивалась. Напротив, все,  что происходило в ближайшие дни, только оправдывало замыслы ее и действия,  делало их лишь милее ее сердцу.    

Портрет,  вставленный в изящную раму, был вскоре по приезде мистера Элтона благополучно  ей вручен, повешен над каминною доской в общей гостиной, и мистер Элтон,  вскочив полюбоваться им, должным образом рассыпался в бессвязных изъявлениях  восторга, а что касается Гарриет, то чувства ее буквально на глазах перерастали  в привязанность, столь сильную и прочную, сколь позволяли ее молодость и склад  натуры. Эмма в самом скором времени убедилась, что, если она и вспоминает  мистера Мартина, то не иначе как для сравнения с мистером Элтоном — сравнения,  целиком в пользу последнего.    

Ее мечты  образовать и развить ум юной своей подруги систематическим серьезным чтением и  обсуждением прочитанного не принесли покамест иных плодов, помимо знакомства с  несколькими начальными главами да намерения завтра пойти дальше. Куда легче  было не заниматься, а болтать, куда приятнее не трудиться, упражняя ум Гарриет  и обогащая его точными фактами, а давать волю воображению, рисуя себе картины  ее будущего и строя планы, — и пока единственным литературным занятием  Гарриет, единственною духовной пищей, которой запасалась она про черный день на  склоне лет, было собирать разного рода загадки, которые ей попадались, и переписывать  их на четвертки лощеной бумаги, приготовленные Эммой и украшенные вензелями и орнаментом  в виде воинских доспехов.    

В наш  просвещенный век подобные собрания, порой весьма обширные, не редкость. У мисс  Нэш, старшей наставницы в пансионе миссис Годдард, загадок набралось по крайней  мере триста, а Гарриет, которая начала их переписывать, подражая ей, надеялась,  при содействии мисс Вудхаус, далеко ее превзойти. Эмма призывала на помощь свою  изобретательность, память и вкус, а так как Гарриет обладала красивым почерком,  то собрание обещало быть первоклассным как по форме, так и по величине.    

Мистер  Вудхаус обнаружил к этому занятию не меньше интереса, чем обе девицы, и частенько  напрягал свою память, силясь найти что-нибудь подходящее. Столько было  прехитрых загадок в дни его юности — да вот беда, ни одна не идет на ум! Но  дайте срок, он еще вспомнит! И всякий раз дело кончалось строкою:  «Китти-печурка была холодна».    

Добрый  друг его мистер Перри, посвященный в эту затею, тоже не мог вспомнить ничего  стоящего из области загадок, но мистер Вудхаус призывал его держать ушки на  макушке, ибо, бывая повсюду, мистер Перри мог услышать что-нибудь достойное  внимания.    

В  расчеты его дочери никак не входило призывать на помощь лучшие умы Хайбери. Единственным,  к кому она обратилась, был мистер Элтон. Ему одному предложили внести свою  лепту, припомнить занимательные загадки, шарады и головоломки, и Эмме приятно  было видеть, с каким усердием он роется в памяти, добросовестно следя в то же  время, чтобы не обронить с языка что-нибудь не слишком любезное, в чем не  таился бы тонкий комплимент прекрасному полу. Ему обязаны были они двумя-тремя  изящнейшими загадками, а когда он наконец вспомнил и с некоторой слащавостью продекламировал  нехитрую шараду:    

     

Мое  первое — это согласия знак,      

А  второе лепечет, проснувшись, дитя.      

Что  же целое? Это прекрасный очаг,      

Можно  греться, а можно обжечься шутя, —      

(Здесь  и далее стихотворный перевод Р. Сефа.)      

     

то  радовался и торжествовал столь бурно, что Эмме просто жаль было признаться, что  она уже переписана на одной из предыдущих страниц.    

— Отчего  бы вам самому не сочинить для нас шараду, мистер Элтон? — сказала  она. — Вот верная порука тому, что это будет свежо и ново, притом же для вас  ничего нет легче.    

— Ах,  нет! Он никогда не пробовал — можно сказать, ни разу в жизни. Куда ему! Он  боится, что даже мисс Вудхаус… — заминка на мгновенье, — или мисс  Смит не могли бы вдохновить его на это.    

Однако  свидетельство такового вдохновения не замедлило появиться на другой же день. Мистер  Элтон на минутку заглянул в Хартфилд и положил на стол листок бумаги, объяснив,  что принес шараду, которую посвятил одной молодой особе, предмету своих  воздыханий, его приятель, — но по виду, с которым это было сказано, Эмма  тотчас догадалась, что он говорит о себе.    

— Она  не предназначается для собрания мисс Смит, — прибавил он. — Я не  вправе выставлять ее на всеобщее обозрение, ибо она принадлежит моему  другу, — но вам, может статься, любопытно будет взглянуть на нее.    

Слова  эти обращены были не столько к Гарриет, сколько к Эмме, и Эмма понимала почему.  Он изнывал от смущения и, боясь поднять глаза на Гарриет, предпочитал  адресоваться к ней. Через минуту он ушел, помедлив перед тем один короткий миг.    

— Возьмите, —  с улыбкою сказала Эмма, подвигая листок к Гарриет, — это написано для вас.  Берите же, это ваше.    

Однако  Гарриет, вся охваченная трепетом, не дотрагивалась до бумаги, и Эмма, которой никогда  не претило быть первой, принуждена оказалась ознакомиться с нею сама.    

     

"К  мисс…     

ШАРАДА     

Мой  первый слог — он возле или близь,      

Как  сад у дома, где кусты сплелись.      

Мое  второе — это мощь ума,      

Ключ  к тайне мира, истина сама!      

Но  стоит вместе их соединить,      

Протянется  от сердца к сердцу нить.      

Твой  быстрый ум ответ найдет тотчас,      

Он  вспыхнет в блеске этих томных глаз!"     

     

Эмма  пробежала ее глазами, задумалась на минуту, нашла разгадку, перечла шараду для  верности, вникая в каждую строчку, и, передав листок Гарриет, сидела с  довольною усмешкой, говоря себе, покуда Гарриет, в сумбуре надежд и  несообразительности, ломала над ним голову: "Недурно, мистер Элтон, совсем  недурно. Я читывала шарады похуже. Признание — намек изрядный. Отдаю вам  должное. Это первый осторожный шаг. Это явственная мольба: «Умоляю; мисс Смит,  позвольте мне открыть вам мои чувства. Отгадайте мою шараду, и вам откроется  смысл моих намерений».    

     

«Он  вспыхнет в блеске этих томных глаз!» Живая Гарриет, «Томные» — очень точное слово,  наивернейший из эпитетов, коими можно наградить ее глазки.     

     

«Твой  быстрый ум ответ найдет тотчас…»      

     

Хм-м,  быстрый ум, — и это у Гарриет! Что ж, тем лучше. Нужно и впрямь влюбиться  по уши, чтобы приписывать ей такие свойства. Ах, мистер Найтли, какая жалость,  что вас здесь нет, — я думаю, это бы вас убедило. Раз в жизни вам пришлось  бы признать, что вы не правы. В самом деле, отличная шарада! И очень кстати.  Теперь дело быстро пойдет к развязке.    

От сих  отрадных размышлений, кои могли бы при иных обстоятельствах занять ее надолго,  ее оторвали нетерпеливые вопросы озадаченной Гарриет.    

— Что  же это, мисс Вудхаус? Что бы это могло быть?.. Не представляю — мне ни за что  не догадаться. Что это может значить? Попробуйте разгадать вы, мисс Вудхаус.  Пожалуйста, помогите мне. Я такой трудной не видывала. Это не аллея? Интересно,  кто этот его приятель — и эта молодая особа! А хороша, по-вашему, шарада? Может  быть, это пряжа!    

     

«Протянется  от сердца к сердцу нить».      

     

Или  сирень, может быть?      

     

«Как  сад у дома, где кусты сплелись».      

     

Или  забор? Или газон? Или парк? Хотя нет, «парк» — это только один слог. Должно  быть, страх как мудрено, иначе бы он не принес ее. Ой, мисс Вудхаус, вы  думаете, мы найдем ответ?    

— Парки,  заборы! Вздор! Гарриет, голубушка, о чем это вы? С какой ему стати приносить  нам шараду, которую его приятель составил о парке или заборе? Дайте-ка мне ее  сюда и слушайте: «К мисс…» — следует читать: «К мисс Смит».    

     

"Мой  первый слог — он возле или близь,      

Как  сад у дома, где кусты сплелись".      

     

Это —  при.    

     

«Мое  второе — это мощь ума, Ключ к тайне мира, истина сама»!     

     

Это —  знание, — ясно, как день. А теперь главная изюминка:    

     

Но  стоит вместе их соединить,      

     

— видите,  получается признание —    

     

Протянется  от сердца к сердцу нить.      

     

Очень к  месту сказано! И далее следует заключение, понять которое, милая Гарриет, вам,  думаю, не составит большого труда. Прочтите его и утешьтесь. Это, бесспорно,  написано к вам и для вас.    

Долго  противиться столь заманчивым увещаньям Гарриет была не в силах. Она прочла заключительные  строчки и вся просияла, затрепетала. Она не могла выговорить ни слова. Но это и  не требовалось от нее. Ей довольно было чувствовать. Говорила за нее Эмма.    

— Этот  мадригал исполнен столь очевидного, столь точного смысла, — сказала  она, — что не оставляет места сомнениям насчет намерений мистера Элтона.  Вы — предмет его чувств и в скором времени получите полнейшее тому  доказательство. Я так и думала. Я и раньше думала, что не могу  обманываться, — теперь это подтвердилось, теперь в душе его та же ясность  и определенность, какая, с тех пор как я узнала вас, была и в моих пожеланиях  на этот счет. Да, Гарриет, с тех самых пор хотела я, чтобы случилось именно  так, — и вот это случилось. Между вами и мистером Элтоном непременно  должна была возникнуть взаимная склонность — это было так желательно,  естественно, что не скажешь даже, чего тут больше. Это было и вероятно, и  уместно в равной мере. Вот привязанность, которою вправе гордиться женщина. Вот  узы, которые не сулят ничего, кроме хорошего. Они дадут вам все, что надобно —  положение, независимость, дом, достойный вас, — дадут остаться среди всех  подлинных друзей ваших, поблизости от Хартфилда и от меня, и навсегда скрепят  нашу дружбу. Вот, Гарриет, союз, за который никогда не придется краснеть ни  вам, ни мне.    

— Мисс  Вудхаус… дорогая мисс Вудхаус… — только и способна была лепетать Гарриет в  первые минуты, вновь и вновь нежно обнимая своего друга, — и когда между  ними все-таки возобновилась наконец более или менее связная беседа, Эмма ясно  увидела, что Гарриет смотрит на вещи, чувствует, предается надеждам и  воспоминаниям именно так, как ей надлежит. Преимущества мистера Элтона получили  полное признание.    

— Что  бы вы ни сказали, всегда выходит по-вашему, — воскликнула Гарриет, —  и оттого лишь я полагаю, верю и надеюсь, что все это в самом деле так. Иначе  мне бы и в голову не пришло. Я не заслуживаю ничего подобного. Мистер Элтон,  который мог бы жениться на ком угодно! Уж о нем-то двух мнений быть не может.  Все достоинства при нем. Взять хотя бы эти стихи — прелесть! «К мисс…» Надо же  так уметь… Неужели он и впрямь разумеет меня?    

— Конечно.  Для меня тут вопроса нет и для вас не должно быть. Положитесь на мое суждение.  Это своего рода пролог к пьесе, эпиграф, предпосланный главе, — за ним не  замедлит последовать проза, излагающая существо дела.    

— Но  кто бы мог предположить… Мне бы месяц назад, право же, и во сне не  приснилось!.. Чудеса, да и только!    

— Ну  как не чудеса, когда мистер Элтон знакомится с мисс Смит, — поистине  чудеса, поистине странно, когда вдруг сбывается то, что столь очевидно, столь  явно отвечает разумным пожеланиям — отвечает также заветным планам других  людей. Вы с мистером Элтоном назначены друг другу самим положением дел, по всем  домашним обстоятельствам, его и вашим, вам суждено быть вместе. Брак ваш ничем  не уступит тому, который свершился в Рэндалсе. Как видно, в хартфилдском  воздухе витает нечто, ведущее любовь по верному пути, направляющее течение ее в  нужное русло.    

     

Гладким  не бывает путь истинной любви,[6]  -     

     

— в  хартфилдском издании эта Шекспирова строка была бы снабжена пространным примечанием.    

— Чтобы  мистер Элтон влюбился не в кого-нибудь, а в меня — хотя я до Михайлова дня[7] ни разу  словечком с ним не перемолвилась и знала его только в лицо! И кто влюбился —  красавец, каких на свете нет, который к тому же у всех в почете, совсем как  мистер Найтли! Повсюду-то он нарасхват — говорят, ему никогда нет надобности  садиться за стол в одиночку, разве что по доброй воле, а так и дня не проходит,  чтобы не пригласили куда-нибудь. А как прекрасно говорит он в церкви! У мисс  Нэш записаны все тексты, на которые он составлял проповеди с тех пор, как  приехал в Хайбери. Подумать только! Как вспомню день, когда увидела его в  первый раз!.. Могла ли я вообразить! Мы с девицами Эббот как услышали, что он  идет мимо, так сразу бегом в ту комнату, где окна на улицу, и ну глядеть в  щелку между шторами — а тут вошла мисс Нэш, забранилась, прогнала нас, а сама  осталась поглядеть, но, правда, по доброте сердечной тотчас сжалилась, позвала  меня назад и тоже дала посмотреть. И каким же он показался нам красавчиком! Он  шел рука об руку с мистером Коулом.    

— Это  союз, который непременно придется по душе друзьям вашим — кем бы и чем они ни  были — если только они способны мыслить здраво, — ну, а соразмеряться в  поступках с мнением глупцов нам незачем. Если они желают видеть вас счастливою  в браке — вот человек, которого легкий нрав служит верным тому залогом! Если  надеются, что вы будете жить в той местности и в том кругу, который сами  избрали бы для вас, — вот случай, когда это сбудется! Если единая их цель  — знать, что вы, как принято выражаться, удачно вышли замуж — вот партия,  которая обеспечит вам порядочное состояние, прочное положение, поднимет вас на  ту ступень общества, которая их удовлетворит!    

— Да,  правда. Как вы хорошо говорите, заслушаться можно. Все-то вы понимаете. Все умеете  — вы и мистер Элтон. Что за шарада!.. Я бы, кажется, год ломала голову, а  такого не придумала.    

— По  тому, как он отнекивался вчера, понятно было, что он не преминет испробовать  свое искусство.    

— Я  только могу сказать, что из всех шарад, какие мне приводилось читать, эта  лучшая.    

— Во  всяком случае, несомненно, как нельзя лучше служит своему назначению.    

— И  длинная, каких у нас было мало.    

— Как  раз длина, я считаю, не слишком большое достоинство. Такие шутки, вообще  говоря, чем короче, тем лучше.    

Гарриет,  вновь поглощенная шарадой, не слышала ее. Сравнения самого благоприятного  свойства приходили ей на ум.    

— Одно  дело, — говорила она, а щечки у самой так и пылали, — когда у  человека голова как у всякого другого, — понадобилось сказать что-то, он  садится и пишет письмо, в котором сказано самое необходимое, и вкратце, —  и другое дело сочинять стихи и шарады, вроде этой.    

Более  решительного неприятия мистера Мартина с его скучною прозой и желать было нельзя.    

— Прелесть  что за строки! — продолжала Гарриет. — В особенности две последние…  Но как вернуть ему листок, сказать, что я нашла разгадку?.. Ах, мисс Вудхаус,  как нам теперь быть? — Предоставьте это мне: Вам делать ничего не надо.  Нынче же вечером, я полагаю, он будет здесь, и я верну ему шараду — мы  обменяемся незначащими фразами, а вы будете ни при чем. Пускай ваш томный  взгляд вспыхнет для него во благовременье.    

— Ах,  какая жалость, мисс Вудхаус, что эту прекрасную шараду нельзя переписать в мой  альбом! Там ни одна не сравнится с нею.    

— А  что вам мешает? Опустите две последние строки и переписывайте на здоровье.    

— Да,  но эти две строки…    

— Самые  лучшие. Согласна — чтобы наслаждаться ими наедине. Вот вы наедине и наслаждайтесь  ими. Они не станут хуже оттого, что их отделили от целого. Двустишие не  распадется, и смысл его не изменится. Вы только уберите его, и исчезнет всякий  намек на то, кому посвящаются стихи, — останется изящная и галантная  шарада, способная украсить собою любое собрание. Уверяю вас, небрежение к его  шараде понравится ему не более, чем небрежение к его чувствам. Влюбленного поэта,  если уж поощрять, то непременно и как влюбленного, и как поэта, не иначе. Дайте  альбом, я запишу ее сама, и уж тогда никто не усмотрит в ней ни малейшей связи  с вами.    

Гарриет  повиновалась, хотя в ее сознании части шарады оставались неразделимы и ей не верилось  до конца, что не объяснение в любви записывает в альбом ее подруга. Слишком  сокровенными казались ей эти строки, чтобы предавать их гласности.    

— Я  этот альбом теперь из рук не выпущу, — сказала она.    

— Очень  хорошо, — возразила Эмма, — вполне естественное побуждение, и чем  долее оно не покинет вас, тем мне будет приятней. Однако сюда идет мой батюшка,  и вы не станете противиться тому, чтобы я прочла ему шараду. Она доставит ему  такое удовольствие! Он обожает подобные вещи, в особенности когда в них сказано  что-нибудь лестное о женщинах. Его нежнейшая душа исполнена самой рыцарской  галантности! Позвольте же прочитать ее ему.    

Лицо  Гарриет изобразило серьезность.    

— Гарриет,  голубушка, негоже так носиться с этой шарадой… Вы рискуете, в нарушение всех  приличий, выдать свои чувства, ежели обнаружите чрезмерную понятливость и  готовность и покажете, что придаете шараде большее, чем следует, значение — что  вы вообще придаете ей значение. Пусть столь скромная дань восхищения не  обезоруживает вас. Если бы он желал строгой тайны, то не оставил бы листок,  покамест рядом была я, но ведь он и подвинул его скорее не к вам, а ко мне. Не  будемте же впадать в излишнюю торжественность по этому поводу. Он обнадежен  довольно, и незачем томиться и вздыхать над этой шарадою, дабы подвигнуть его  на дальнейшие шаги.    

— О  да! Меньше всего я хотела бы выставить себя из-за нее в нелепом свете.  Поступайте, как считаете нужным.    

Вошел  мистер Вудхаус и вскоре вновь навел разговор на этот предмет, осведомясь, как  обычно:    

— Ну,  мои милочки, как идут дела с альбомом? Есть ли что-нибудь новенькое?    

— Да,  папа, у нас есть, что почитать вам, кое-что свеженькое. Сегодня утром на столе  был найден листок бумаги — оброненный, надобно полагать, некой феей, — а  на нем премилая шарада, которую мы только что записали в альбом.    

И Эмма  прочла ему шараду так, как он любил: медленно, внятно, два или три раза подряд,  объясняя по ходу чтения, что означает каждая часть, и мистер Вудхаус остался  очень доволен; в особенности, как она и предвидела, приятно пораженный  галантными словами в адрес дамы.    

— Да,  очень уместно сказано, очень кстати. И справедливо. «В блеске томных глаз».  Шарада так хороша, душенька, что я без труда угадаю, какая фея принесла ее…  Никто не мог бы написать так красиво, кроме тебя, Эмма.    

Эмма  только кивнула головою и усмехнулась. После минутного раздумья он с нежным вздохом  прибавил:    

— Ах,  сразу видно, в кого ты пошла. Твоя дорогая матушка великая была искусница по  этой части! Мне бы такую память! Но я ничего не помню — даже загадку, которую называл  тебе. Ничего не удержалось в голове, кроме первой строфы, а их несколько.    

     

Китти-печурка  была холодна,     

Но от  огня распалилась она.      

Я,  простофиля, обманутый ей,      

Должен  платиться одеждой своей,      

Шел  на огонь, и меня же      

Черной  измазали сажей.     

     

Вот и  все, что мне запомнилось, — а только знаю, что ловко там в конце  закручено. Но ты, кажется, говорила, душенька, что она у тебя есть.    

— Да,  папа, — на второй странице. Мы списали ее из «Изящных извлечений». Она,  как вы знаете, принадлежит перу Гаррика.    

— Совершенно  верно… Жаль, не помню, как там дальше.    

     

Китти-печурка  была холодна…     

     

При этом  имени мне думается невольно о бедной Изабелле — ее едва было не окрестили  Кэтрин, в честь бабушки. Надеюсь, мы увидим ее у себя на будущей неделе. Ты не  подумала, душенька, куда ее поместить и какую комнату отвести детям?    

— О  да! Она, конечно, займет свою комнату, ту, что и всегда, — а для детей  есть детская… Все как обычно. Для чего что-то менять?    

— Не  знаю, душа моя, — но ее так давно не было, — с самой Пасхи, да и тогда  она приезжала всего на несколько дней. Какое неудобство, что мистер Джон Найтли  — адвокат!.. Изабелла, бедняжка, совсем от нас оторвана! Воображаю, как  опечалится она по приезде, не застав в Хартфилде мисс Тейлор!    

— Для  нее это вовсе не будет неожиданностью, папа.    

— Как  сказать, душенька. Для меня, по крайней мере, было большою неожиданностью, когда  я впервые услышал, что она выходит замуж.    

— Мы  непременно должны позвать мистера и миссис Уэстон обедать, когда Изабелла будет  здесь.    

— Конечно,  милая, если успеем… Ведь она, — удрученным голосом, — приезжает всего  лишь на неделю. У нас ни на что не хватит времени.    

— Да,  обидно, что они не могут остаться дольше, — однако же так диктует  необходимость. Двадцать восьмого мистер Джон Найтли должен снова быть в городе,  и нужно за то сказать спасибо, папочка, что все их время здесь будет отдано  нам, из него не выпадут два-три дня на посещение аббатства. Мистер Найтли  обещает на сей раз не предъявлять свои права — хотя у него, как вы знаете, они  не были даже дольше, чем у нас.    

— Душа  моя, просто ужасно было бы, если б Изабелле, бедняжке, пришлось жить не в  Хартфилде, а где-то еще.    

Мистер  Вудхаус никогда не признавал, что у мистера Найтли могут быть права на брата, а  у кого-либо, кроме него самого, — права на Изабеллу. Минуты две он посидел  в задумчивости, затем продолжал:    

— Только  не понимаю, отчего Изабелла тоже обязана ехать так скоро назад, если должен он.  Постараюсь-ка я, пожалуй, уговорить ее задержаться. Она и дети могли бы  прекрасно побыть у нас еще.    

— Ах,  папа, — это вам никогда не удавалось и, думаю, не удастся. Для Изабеллы  немыслимо остаться, когда муж уезжает.    

То была  неоспоримая правда. Сколь она ни казалась горька, мистеру Вудхаусу оставалось  лишь покорно вздохнуть, и Эмма, видя, как он приуныл при мысли, что дочь его  привязана к мужу, тотчас перевела разговор на тему, которая не могла не  рассеять его грусть.    

— Пока  мои сестра и брат будут здесь, Гарриет должна проводить у нас как можно больше  времени. Я уверена, ей понравятся дети. Детки — наша гордость, верно, папа?  Любопытно, кто ей покажется красивее, Генри или Джон?    

— Да,  любопытно. Бедные крошки, то-то будет им радость приехать сюда. Они так любят  бывать в Хартфилде, Гарриет!    

— Еще  бы, сэр! Кто же не любит здесь бывать!    

— Генри  — славный мальчуган, настоящий мужчина, а Джон — вылитая мать. Генри — старший,  его назвали в честь меня, а не отца. В честь отца назвали второго, Джона.  Кому-то, я думаю, может показаться странным, что не старшего, но Изабелла  настояла, чтобы его назвали Генри, чем я был очень тронут. Удивительно  смышленый мальчуган. Впрочем, все они на удивление понятливы, и такие милашки!  Подойдут, станут подле моего кресла и скажут: «Дедушка, не дадите ли мне  веревочку?», а Генри однажды попросил у меня ножик, но я сказал, что ножи  делают только для дедушек. Их отец, по-моему, зачастую бывает с ними крутенек.    

— Вам  так кажется, — сказала Эмма, — потому что сами вы — воплощенная  мягкость. Ежели бы вы могли сравнить его с другими папеньками, то не подумали  бы, что он крут. Он хочет вырастить сыновей деятельными, крепкими и, когда они  расшалятся, может изредка осадить их резким словом, но он любящий отец — мистер  Джон Найтли определенно любящий, заботливый отец. И дети платят ему любовью.    

— А  потом приходит их дядюшка и подкидывает их до потолка, так, что смотреть  страшно.    

— Но  им это нравится, папа, они это обожают! Для них это первое удовольствие, и если  бы дядя не завел для них строгий порядок, то самый первый ни за что не уступил  бы очередь другому.    

— Не  знаю, мне это непонятно.    

— Но  так всегда бывает, папочка. Одной половине человечества всегда непонятно,  почему что-то нравится другой.    

В  четвертом часу, когда девицы, в преддверии обеда, готовились уединится каждая у  себя, вновь пожаловал герой неподражаемой шарады. Гарриет отворотилась, —  но Эмма встретила его с улыбкой, как ни в чем не бывало, и зоркий взгляд ее  быстро прочел в его глазах сознание того, что жребий брошен — что послан вызов  Судьбе. По-видимому, он явился посмотреть, чем это может для него обернуться.  Нашелся, кстати, и удобный повод: спросить, составится ли нынче вечером без  него партия у мистера Вудхауса. Если его присутствие хоть в малой степени необходимо,  все прочее отступает; если же нет — его друг Коул давно уже с таким упорством  зазывает его отобедать — придает этому такое значение, что он условно обещался  прийти.    

Эмма  поблагодарила его, прибавив, что не допустит, чтобы он из-за них обманул  надежды друга; партия у ее батюшки, конечно, составится и без него. Он вновь  изъявил готовность — она вновь отказалась, и он уже было собрался откланяться,  когда она взяла со стола листок бумаги и протянула ему со словами:    

— Ах,  да! Вот та шарада, которую вы столь любезно оставили, — спасибо, что вы  показали нам ее. Она нас привела в такой восторг, что я позволила себе  переписать ее в альбом мисс Смит. Надеюсь, ваш приятель не рассердится.  Понятно, я не пошла далее первых шести строк.    

Мистер  Элтон явно не знал, что сказать. На лице его изобразилась неуверенность,  изобразилось замешательство; он пробормотал что-то о «высокой чести», покосился  на Эмму, потом на Гарриет, увидел на столе раскрытый альбом и, взяв его,  принялся внимательно читать. Эмма, желая замять неловкость этой минуты, сказала  с улыбкою:    

— Вы  должны принести за меня извинения вашему другу, но шарада его так хороша, что  грех ограничивать число ее ценителей одним или двумя. Он может быть уверен,  что, покуда будет писать столь галантно, снищет одобрение всякой женщины.    

— Скажу  без колебаний, — ответствовал мистер Элтон, хоть в каждом слове его угадывалось  колебание, — скажу без колебаний, что… во всяком случае, если чувства  приятеля моего совпадают с моими… ежели б он видел, подобно мне, какой чести  удостоились его скромные вирши… — вновь обращая свой взгляд на альбом и  кладя его обратно, — то, несомненно, счел бы эту минуту счастливейшею в  своей жизни.    

С этими  словами он поспешил удалиться. И очень вовремя, невольно подумалось Эмме, ибо,  при всех его отменных и похвальных качествах, речам его присуща была  напыщенность, от которой ее разбирал неудержимый смех. Не в силах более противиться  ему, она убежала к себе, оставив радости более нежного и возвышенного свойства  на долю Гарриет.    

 Глава 10    

     

Шла  середина декабря, но погода по-прежнему не препятствовала девицам более или  менее регулярно совершать моцион; и Эмме предстояло поутру навестить с  благотворительною целью семью недужных бедняков, живущую неподалеку от Хайбери.    

Путь к  уединенной хижине пролегал по Пастырской дороге, которая под прямым углом отходила  от широкой, хотя и беспорядочной, главной улицы и на которой, как нетрудно заключить,  находилась благословенная обитель мистера Элтона. Сперва нужно было с четверть  мили пройти вдоль плохоньких домишек, а там, почти вплотную к дороге,  возвышался и дом викария — старый и не ахти какой удобный. Место выбрано было  неудачно, однако дом, благодаря стараниям нынешнего своего хозяина, за  последнее время сильно похорошел — как бы то ни было, обе путницы, проходя  мимо, не преминули замедлить шаг и обратить к нему любопытные взоры. Эмма при  этом заметила:    

— Вот  он. Вот где вам в скором времени не миновать водвориться вместе с вашим альбомом.    

А  Гарриет:    

— Ах,  что за дом, — чудо! Как хорош!.. Вот они, желтенькие занавески, которыми  восхищается мисс Нэш.    

— Теперь  я захаживаю сюда нечасто, — сказала Эмма, когда они пошли дальше, —  но тогда у меня появится стимул и мало-помалу я сведу близкое знакомство с  каждым кустиком и деревцем в этой части Хайбери, с каждым прудиком и каждою  калиткой.    

В самом  доме, как выяснилось, Гарриет ни разу не бывала, и ее так снедало любопытство,  что Эмма, по всем явным и скрытым приметам, не могла не усмотреть в нем такое  же свидетельство любви, как склонность мистера Элтона приписывать ей живость  ума.    

— Как  бы нам изловчиться зайти туда, — сказала она. — Ни одного  благовидного предлога — ни прислуги, о которой я желала бы навести справки у  его экономки, ни поручения к нему от моего батюшки.    

Она  поразмыслила еще, но так ничего и не придумала. Несколько минут минуло в  обоюдном молчании, и прервала его Гарриет:    

— Мне,  право же, удивительно, мисс Вудхаус, что вы не замужем и в ближайшее время не  собираетесь замуж! Такая очаровательная…    

Эмма  рассмеялась.    

— Если  я и очаровательна, Гарриет, это еще не причина выйти замуж, — отвечала  она, — тут надобно счесть очаровательными других — по крайней мере,  одного. И мало сказать, что я не собираюсь замуж в ближайшее время, — я  вообще не намерена идти замуж.    

— Ах,  это лишь слова, им нельзя верить.    

— Чтобы  соблазниться замужеством, мне еще надо встретить человека, превосходящего достоинствами  всех, кто встречался мне доныне… О мистере Элтоне, — спохватясь, —  как вам известно, речь идти не может… Да я и не желаю такой встречи. Я  предпочла бы не подвергаться соблазну. Перемена в жизни не принесет мне  лучшего, чем то, что я имею. Заранее знаю, что, выйдя замуж, раскаялась бы в  этом.    

— Возможно  ли!.. Как странно слышать от женщины такие рассуждения!    

— У  меня нет причин, обыкновенно побуждающих женщин к замужеству. Ежели б я полюбила  — тогда, конечно, другое дело! Но я никогда не любила и уже вряд ли полюблю,  это не в моем обычае и не в моем характере. А без любви менять такую жизнь, как  моя, было бы просто глупо. Богатства я не ищу, занятия себе не ищу, положения в  обществе тоже — все это есть у меня. Редкая женщина, я полагаю, чувствует себя  в доме мужа столь полновластной хозяйкой, как я — в Хартфилде, и никогда,  никогда ни один мужчина не любил бы меня так преданно, как мой отец, ни для  кого я не была бы так важна, как для него, всегда права и всегда на первом  месте.    

— Да,  но сделаться старой девой наподобие мисс Бейтс!    

— Страшней  картинки не придумаешь, Гарриет, и если б я хоть на миг допустила, что стану  когда-нибудь похожей на мисс Бейтс — такою же глупенькой, довольной малым,  улыбчивой и нудной, такой же неразборчивой и невзыскательной, с тою же  склонностью все выбалтывать про всех вокруг, — я бы завтра же вышла замуж.  Но между нами, я уверена, сходства быть не может, кроме того, что обе мы не  замужем.    

— Но  вы все-таки будете старой девой! А это так ужасно!    

— Не  беспокойтесь, Гарриет, бедной старой девой я не буду, а лишь при бедности презренно  безбрачие в глазах света. Незамужняя женщина, стесненная в средствах, нелепа,  противна — она-то и есть старая дева, извечная мишень для насмешек детворы! Но  незамужняя дама с состоянием внушает уважение, ничто не мешает ей быть наравне  с другими не только приемлемым, но и приятным членом общества. Такое  разграничение не столь несправедливо и вздорно, как может показаться на первый  взгляд, ибо от скудости средств нередко оскудевает душа и портится нрав. Люди,  которые еле сводят концы с концами и поневоле проводят жизнь в очень замкнутом  и, большею частью, низком обществе, отличаются, по преимуществу, скупостью и  озлобленностью. Это, впрочем, никак не относится к мисс Бейтс: она лишь на мой  вкус чересчур благодушна и глупа, всем другим она очень по нраву, хоть и не  замужем, и бедна. Ее душа ничуть не оскудела от бедности — будь у нее  один-единственный шиллинг в кармане, она охотно поделилась бы с кем-нибудь  половиной, злиться же она просто не умеет, и это очень привлекательная черта.    

— Вот  как! Но что вы будете делать? Чем займете себя в старости?    

— Сколько  я могу судить о себе самой, Гарриет, я обладаю умом живым, деятельным, чрезвычайно  изобретательным и не понимаю, отчего в сорок или пятьдесят лет мне должно быть  труднее занять себя, свои глаза, руки, голову, нежели в двадцать один год.  Обычные женские занятия будут тогда столь же доступны мне, как и теперь, —  может быть, с самою незначительной разницей. Если я меньше буду рисовать,  значит, больше читать, если заброшу музыку, значит, возьмусь плести коврики.  Если же речь о том, что одинокой женщине некого любить, дарить вниманием, —  да, в этом, и точно, уязвимое место незамужнего положения, главное зло,  которого следует опасаться. Однако мне оно не угрожает, раз у любимой сестры  моей столько детей — мне будет о ком заботиться. Со временем их, по всей  видимости, будет довольно, чтобы ответить на всякое движение стареющей души. С  ними у меня достанет и надежд и страхов, и хотя моя привязанность никогда не  сравнится с родительской, мне так покойнее, меня она больше устраивает, чем  горячая и слепая родительская любовь. Племянники и племянницы! Частыми гостьями  будут племянницы в моем доме!    

— А  знаете ли вы племянницу мисс Бейтс? То есть видели вы ее, должно быть, сто раз,  это понятно, — но знакомы ли вы с ней?    

— О  да! Нам с нею волей-неволей приходится поддерживать знакомство всякий раз,  когда она приезжает в Хайбери. Вот, кстати, пример, способный отбить охоту  слишком пылко восторгаться племянницами. Чтобы я, во всяком случае, имея целый  выводок юных Найтли, так докучала людям, как она со своею Джейн Фэрфакс? Боже  сохрани! При одном имени Джейн Фэрфакс уж берет скука. Каждое письмо ее надобно  непременно прочесть всем сорок раз, без конца передавать поклоны всем друзьям —  а уж если она удосужится хотя бы прислать своей тетушке фасон корсажа или  свяжет для бабушки подвязки, то разговоров хватит на целый месяц. Я желаю Джейн  Фэрфакс всяческих благ, но слушать о ней мне надоело до смерти.    

Они уже  подходили к лачуге, и на этом досужая их беседа оборвалась. Несчастья бедняков  всегда внушали Эмме глубокое сострадание, она почитала своим долгом облегчать  их как личным вниманием и советами, добротою и терпеливостью, так и щедрыми  даяниями. Она знала их нравы, многое им прощала за их невежество и за  искушения, коим их подвергает судьба, — не тешила себя романтическою  надеждой встретить необычайные добродетели у тех, кому столь мало дано было  вкусить от просвещения; с живым участием вникала в их невзгоды и оказывала им  помощь столь же охотно, сколь и умело. У тех, которых она пришла навестить  нынче, нищета отягощалась болезнями, и, пробыв у них сколько требуется, чтобы  утешить и дать добрый совет, она покинула хижину под таким впечатлением от  виденного, что, выйдя наружу, сказала: