1 2 3 
ГЛАВА I    

     

Сэр  Уолтер Эллиот из Киллинч-холла в Сомерсете был не такой человек, чтобы  собственного удовольствия ради брать в руки другую какую-нибудь книгу, кроме  «Книги баронетов». В ней искал он занятий в час досуга и рассеяния в час  печали; в ней рассматривал он немногие из древних уцелевших грамот, возносясь  духом от восторга и почтения; в ней пропускал он бессчетные почти имена  выскочек минувшего века с жалостью и презреньем, легко уводившими его помыслы  от обременительных мирских забот; и в ней же, когда уж не помогали все прочие  страницы, всегда он мог с живым интересом прочесть собственную историю; на этом  месте и открывался обыкновенно любимый том:    

     

"Эллиот  из Киллинч-холла.    

Уолтер  Эллиот, рожденный марта 1 дня 1760 года, сочетался браком июля 5 дня 1784 года  с Элизабет, дочерью Джеймса Стивенсона, поместье Саут-парк, что в Глостерском  графстве. От каковой супруги (скончавшейся в 1800 году) произвел он на свет  Элизабет, рожденную июня 1 дня 1785 года; Энн, рожденную августа 9 дня 1787  года; мертворожденного сына, ноября 5 дня 1789 года; Мэри, рожденную ноября 20  дня 1791 года".    

     

В таком  точно виде вышло некогда сие введение из рук печатника; однако сэр Уолтер усовершенствовал  его, добавив для собственного сведения и для сведения потомков после года рождения  Мэри следующие слова: «Сочеталась браком декабря 16 дня 1810 года с Чарлзом,  сыном и наследником Чарлза Мазгроува, поместье Апперкросс, что в Сомерсетском  графстве», и присовокупив день и месяц к тому году, когда лишился он супруги.    

Далее,  как водится, следовала история восхождения древнего и славного семейства; как  впервые обосновалось оно в Чешире; как затем обнаружилось в Дагдэйле, подарив  округу нескольких шерифов и представителей в трех парламентах кряду, как  выказывали сыны его верность короне и обрели баронетское достоинство в первый  год правления Карла Второго[1]  — с перечислением всех Элизабет и Мэри, которых брали они себе в жены; всё это  составляло целых две страницы в осьмушку и заключалось гербом и девизом: «Главное  поместье Киллинч-холл», после чего, уже снова рукою сэра Уолтера, было  начертано: «Предполагаемый наследник Уильям Уолтер Эллиот, правнук второго сына  Уолтера».    

Тщеславие  составляло главную черту в натуре сэра Уолтера. Тщеславился он своими качествами  и положением. В молодости он был до чрезвычайности хорош собой; и в пятьдесят  четыре года черты его еще сохраняли привлекательность. Редко какая красавица  так печется о своей свежести, как заботился о ней сэр Уолтер, и едва ли  камердинер новоиспеченного лорда может более восхищаться своим положением в  обществе. Выше дара красоты ставил сэр Уолтер единственно благословение  баронетства; а счастливо сочетая оба эти преимущества, и был он постоянным  предметом собственного искреннего преклонения и преданности.    

Благообразие  его и титул вполне, однако, стоили такой признательности, ибо не иначе как  благодаря им и обзавелся он супругой, с которой решительно не мог бы  состязаться прочими своими качествами.    

Леди  Эллиот была в самом деле женщина необыкновенная по уму и сердцу; ее поступки и  сужденья, кроме разве юной ветрености, превратившей ее однажды в леди Эллиот,  никогда потом не нуждались в оправданиях. Она скрывала, ублажала и умеряла его  слабости и пестовала то, что находила в нем достойного, целых семнадцать лет; и  хотя самое ее нельзя было назвать счастливейшей женщиной, домашние заботы, дети  и обязанности дружбы привязывали ее к жизни, и потому ей жаль было с нею  расстаться, когда пришлось их оставить. Нелегко матери завещать в наследство  трех дочерей, из которых старшим шестнадцать и четырнадцать лет; подлинное наказание  передавать их руководству и попечениям глупого, суетного родителя. Но была у  нее подруга, умная и достойная женщина, по нежной к ней любви поселившаяся в  деревне Киллинч; и на нее и полагала все надежды леди Эллиот, зная, что советом  и добротою та поможет дочерям исполнить последние ее горькие наставления.    

Подруга  эта и сэр Уолтер, однако, не сочетались браком, обманывая все ожидания знакомцев.  Тринадцать лет минули со дня кончины леди Эллиот, а они все оставались душевные  друзья и близкие соседи; и она по-прежнему была вдова, а он вдовец.    

То, что  леди Рассел, при ее степенных летах и характере, и к тому же со средствами, не  спешила связать себя новыми узами, не нуждается в оправданиях перед публикой,  ибо женщина почему-то вызывает ее недовольство не тогда, когда воздерживается  от повторного брака, а совершенно даже напротив. Упорное же вдовство сэра  Уолтера, кажется, потребует объяснений. Да будет, однако, известно, что сэр  Уолтер, преданный отец (после нескольких тайных разочарований, связанных с  весьма необдуманными ходатайствами), гордился тем, что не женится ради милых  своих дочерей. Ради одной дочери, самой старшей, он и в самом деле готов был  отказаться положительно от всего, чего только самому бы ему не очень хотелось.  В шестнадцать лет Элизабет наследовала, сколько возможно, все права и влияние  своей матери; а коль скоро была она хороша собой и вся в него, то он всегда к  ней и прислушивался и они жили душа в душу. Двух других дочерей он куда менее  жаловал. Мэри, правда, еще приобрела некоторый вес, сделавшись миссис Мазгроув;  но Энн, которая прелестью ума и тонким складом души легко бы завоевала самое  глубокое уважение судей понимающих, в глазах отца и сестрицы была совершенное  ничто. Ее сужденья не спрашивали, с ее желаньем не считались — она была  всего-навсего Энн — и только.    

Зато для  леди Рассел она была самой дорогой крестницей, любимицей и другом. Леди Рассел  любила всех сестер; но только в Энн видела она словно ожившие черты покойной  матери.    

Всего  несколько лет назад Энн Эллиот была прехорошенькая, но красота ее рано  поблекла; и если даже в ее зените отец находил в дочери мало привлекательного  (столь несхожи были ее милые черты и кроткие темные глаза с его собственными),  то теперь, когда она сделалась худая и бледная, он и вовсе ставил ее ни во что.  Он и прежде не очень рассчитывал, а теперь потерял и последнюю надежду  когда-нибудь прочесть ее имя на другой странице любимого сочинения. Только  Элизабет могла еще поддержать честь рода; Мэри — та просто связала себя со  старинной помещичьей семьей, почтенной и богатой, стало быть, им оказавши  честь, а себе не приобретя никакой. А уж Элизабет рано или поздно найдет себе  мужа под пару.    

Бывает  иногда, что женщина в двадцать девять лет даже прекрасней, нежели была она десятью  годами ранее, и, вообще говоря, если не вмешались болезнь и забота, это —  далеко еще не возраст увядания. Так было с Элизабет; все та же красавица  Элизабет, какой узнали ее тринадцать лет назад; а потому и стоит простить сэра  Уолтера, забывавшего ее годы, и, уж во всяком случае, не судить его слишком  строго за то, что себя и Элизабет он почитал цветущими, как прежде, в то время  как все вокруг теряли всякое благообразие; а ведь он явственно замечал, как  стареются знакомые и родные. Энн отощала, Мэри огрубела, подурнели все ближние;  и ужасно неприятно было ему видеть эти гусиные лапки вокруг глаз у леди Рассел.    

Элизабет  не в полной мере разделяла безмятежность отца. Тринадцать лет она была хозяйкой  Киллинч-холла, управляя и властвуя с самообладанием и твердостью, какие никого  б не навели на мысль о том, что она моложе своих лет. Тринадцать лет она  отдавала распоряженья, издавала домашние законы, первая шла к карете и тотчас  следом за леди Рассел выходила из любой гостиной или столовой в округе.  Тринадцать раз рождественский мороз был свидетелем того, как открывала она  редкие в сем пустынном краю балы; и тринадцать весен кряду оставляла она цветущие  сады ради обольщения большого света, отправляясь с отцом на несколько недель в  Лондон. Все это она хорошо помнила; она не забывала, что ей двадцать девять  лет, и это чуть-чуть тревожило ее и чуть-чуть огорчало. Она хороша, как прежде,  вот и прекрасно, но близился опасный срок, и ей бы уж хотелось наконец знать  наверное, что через год-другой она увидит у своих ног благородного искателя с  баронетской кровью в жилах; тогда-то сможет она снова взять в руки книгу книг с  той же радостью, что и в нежные юные годы; покамест же она к ней охладела.  Вечно видеть себя с этой датой рождения и ни с чем более, а дату замужества  находить только после даты рождения младшей сестрицы — это хоть кому надоест. И  не раз, когда отец забывал любимый том открытым на столике рядом с нею, она,  отведя глаза, отодвигала его прочь.    

Вдобавок  ей пришлось пережить разочарование, о котором книга, и в особенности история  собственного ее семейства, постоянно ей напоминала. Предполагаемый наследник,  тот самый Уильям Уолтер Эллиот, чьи права так великодушно подчеркивал сэр  Уолтер, — он-то ее и разочаровал.    

Совсем  молоденькой девушкой она узнала, что в случае, если у нее не будет брата,  Уильям Уолтер сделается баронетом, и решила, что ей нет никакой причины не  выйти за него замуж. Сэр Уолтер всегда находил это решение как нельзя более  разумным. Они не знали его мальчиком, но вскоре после смерти леди Эллиот сэр  Уолтер стал искать с ним знакомства и, хотя не встретил никакого отклика,  настойчиво продолжал старанья, снисходя к очевидной робости, столь извинительной  в молодом человеке; и в один из наездов их в Лондон, когда Элизабет была еще в  первом цвете юности, мистеру Эллиоту довелось наконец им представиться. Был он  тогда совсем молод и погружен в изучение права; Элизабет нашла, что он очень  мил, и укрепилась в своих намерениях. Его пригласили в Киллинч-холл. Его ждали,  о нем толковали потом целый год; он не явился. Следующей весною он опять был  встречен в Лондоне, снова сочтен очень милым, снова обласкан, приглашен; снова  его ждали; и снова он не явился, и следующее о нем известие уже было, что он  женат. Счастливую судьбу, предначертанную ему как наследнику дома Эллиотов, он  променял на купленную независимость, связавши себя с богатой женщиной более  низкого рожденья.    

Сэр  Уолтер обиделся. Как глава рода, он полагал, что у него бы можно спросить  совета, после того особенно, как он не раз удостаивал молодого человека на  людях своим вниманием. Ибо их могли видеть, указывал сэр Уолтер, однажды в  Таттерсоллз[2]  и дважды в кулуарах Палаты общин. Сэр Уолтер высказал свое неодобрение; однако  ж действия оно не возымело. Мистер Эллиот и не подумал извиниться; и в  дальнейшем отсутствие знаков внимания к нему со стороны семейства огорчало его  в столь же малой мере, в какой, по мнению сэра Уолтера, он и был их достоин.  Всякое знакомство было прекращено.    

Ужасно  неприятная история эта еще и теперь, после многих лет, возмущала Элизабет, которой  мистер Эллиот нравился и сам по себе и особенно как отцовский наследник, в ком  одном, с ее безупречной фамильной гордостью, усматривала она подходящую партию  для старшей дочери сэра Уолтера Эллиота. Ни одного другого баронета от первой и  до последней буквы алфавита сердце ее с такой готовностью не признавало за  ровню. Но он повел себя до того низко, что и теперь (в 1814 году), нося черную  повязку в знак траура по его супруге, она не могла его снова счесть достойным своих  мыслей. Позор первого брака еще бы можно простить, тем более что, судя по  всему, он не был увековечен наследником, не позволь себе мистер Эллиот нечто  более предосудительное; он, однако ж, как любезно доносили им добрые друзья,  говорил о них безо всякого почтенья, с легкомысленным небреженьем отзываясь о  собственном своем роде и о чести, которая в дальнейшем назначалась ему самому.  А уж это непростительно.    

Таковы  были мысли и соображения Элизабет Эллиот; такие заботы омрачали, такие волненья  разнообразили неизменную, блистательную, благополучную и пустую жизнь ее; такие  чувства украшали долгое, ровное течение сельского досуга, ибо у нее не было ни  привычки отдавать его на служенье ближним, ни талантов и занятий увлекательных,  которые отнимали бы его.    

Но вот  уму ее представилось вдруг новое отвлечение. Отца стали одолевать денежные заботы.  Она знала, что теперь он берется за «Книгу баронетов», чтобы увести свои  помыслы от изобильных счетов и пренеприятнейших намеков мистера Шеперда, своего  поверенного. Киллинч был хорошее поместье, однако ж не вполне отвечал понятиям  сэра Уолтера об образе жизни, приличном его владельцу. Покуда жива была леди  Эллиот, хозяйственная опытность ее и умеренность удерживали сэра Уолтера в  границах его дохода; но вместе с нею ушло и благоразумие, и ныне сэр Уолтер  неизменно тратил более, нежели предполагал его доход. Меньше решительно нельзя  и было ему тратить; он позволял себе лишь то, что неукоснительно требовалось  для сэра Уолтера Эллиота; и хотя упрекнуть его положительно мы не вправе, он не  только все более погрязал в долгах, но так часто принужден был о них слышать,  что сделалось наконец невозможно и далее утаивать их от дочери. Он мягко  намекнул ей о них прошедшей весною в Лондоне; дошел даже и до того, что сказал:  «Не сократить ли нам расходы? Как ты полагаешь, нельзя ли нам хотя бы в  чем-нибудь их урезать?» И Элизабет, надобно ей отдать должное, в первом порыве  нежной женской отзывчивости, тотчас усердно задумалась над его словами и  предложила в конце концов две статьи экономии: отказаться от глупой  благотворительности и покамест не обставлять гостиную заново; и уж потом только  пришла ей в голова новая счастливая мысль не везти на сей раз из Лондона  подарка для Энн, как повелось было у них ежегодно. Но мер этих, при всей их разумности,  недостаточно было для предотвращения зла, которое сэр Уолтер принужден был  вскоре открыть перед нею полностью. Элизабет, однако, не могла уже предложить  ничего более действенного. Она полагала себя несчастной и обойденной, как и  отец ее; и ни один из них не видел способа ограничить расходы, не роняя при  этом достоинства и непосильно не жертвуя собственными удовольствиями.    

Сэр  Уолтер мог свободно располагать лишь незначительной частью именья; но будь он  даже и вправе расточить его все до последнего акра, это ничего бы не  переменило. Он снизошел до того, чтобы кое-что заложить, но никогда бы не мог  он снизойти до продажи. Нет, он не мог порочить так свое имя. Киллинч-холл  должен был достаться потомству единым и нераздельным, каким он некогда перешел  к нему самому.    

Два  доверенных лица, мистер Шеперд, живший в ближнем городке, и леди Рассел были призваны  для совета; и от них отец и дочь ожидали решения, как им избавиться от  неприятностей и уменьшить траты, не вредя ни вкусу, ни чести.    

 ГЛАВА II    

     

Будучи  адвокатом осмотрительным и осторожным, мистер Шеперд, как бы ни относился он к  сэру Уолтеру, предпочитал, чтобы кто-то другой навлекал его недовольство, а  потому и просил уволить его даже от самомалейшего намека, советовал всю надежду  положить на безошибочную мудрость леди Рассел и вполне ожидал от ее здравого  смысла тех именно важных мер, которые и находил единственно верными.    

Леди  Рассел приняла дело близко к сердцу и долго над ним билась. Суждения ее и  всегда отличались более здравостью, нежели скоростью, а на сей раз она особенно  затруднялась из-за неразрешимого как будто противоречия. Сама она была женщина  с чистым сердцем и чувством чести очень точным. Но она так боялась задеть сэра  Уолтера, так пеклась о репутации его семейства, мерила потребности его по такой  аристократической мерке, как только и можно было ожидать от особы, наделенной  столь высокой душой. Она была благожелательная, сердечная и добрая женщина,  способная к прочным привязанностям, правил самых строгих, жизни безупречной, и  манеры ее почитались образцом благородного воспитания. Она имела изощренный ум  и была, вообще говоря, тверда и незыблема, но питала маленькую слабость к  родословным и, ценя породу и сан, не замечала иной раз пороков тех, кто ими  обладает. Будучи вдовой всего только личного дворянина,[3] она очень отдавала  должное баронетству; и сэр Уолтер, не только на правах старого знакомца,  внимательного соседа, всегда готового к услугам, мужа ближайшей ее подруги,  отца Энн и ее сестер, но уже по одному тому, что был сэром Уолтером, заслуживал  в глазах ее самого горячего участия и сочувствия к нынешним своим заботам.    

Следовало  сократить расходы; в этом не оставалось сомнений.    

Однако  как тут поступить, поменьше ущемляя его и Элизабет? Она набрасывала планы экономии,  пускалась в подробные выкладки и вдобавок, сделавши то, о чем не догадывались  другие, она посоветовалась с Энн, которой мнение больше никому не казалось  идущим к делу. Посоветовалась и, во многом согласившись, составила план  сокращения расходов, представленный затем на рассмотрение сэру Уолтеру. Все  исправления Энн были в пользу благородства и против тщеславия. Она добивалась  мер более крутых, обновления более полного, скорейшего избавления от долгов и  более высокого безразличия ко всему, кроме справедливости.    

— Уговорить  бы твоего отца, — сказала леди Рассел, пробегая глазами бумагу, — все  и уладится. Только б он согласился, и за семь лет он выплатит все сполна; и,  надеюсь, нам удастся убедить его и Элизабет, что добрая слава Киллинч-холла от  скромности не пострадает; что истинного достоинства сэра Уолтера Эллиота в  глазах людей разумных ничуть не убудет, если он себя выкажет человеком с  правилами. Да и что ему еще остается, как не то, что уже сделали многие из знатнейших  наших семейств, да и другим пора бы? В его случае ничего нет необычного; а ведь  именно страх показаться необычным так часто заставляет нас страдать или толкает  на глупости. Я от души надеюсь, что он не станет упираться. За него нужно  взяться с решительностью; в конце концов, раз уж ты нажил долги, ты их и плати;  и хоть, конечно, чувства джентльмена и отца семейства многого стоят, еще  большего стоит репутация человека благородного.    

Энн  считала, что отец должен руководиться сим правилом, и друзья должны ему это  растолковать. Она почитала непременной обязанностью удовлетворить кредиторов со  всей возможной скоростью, какой только можно добиться с помощью разумных  ограничений, и ни о чем другом и думать не могла. Все помыслы ее  сосредоточились на этой идее. В благотворное влияние леди Рассел она верила  безусловно, что же до суровых ограничений, каких требовала собственная ее  совесть, она думала, что добиться основательных перемен будет немногим труднее,  чем перемен пустячных. Зная отца и Элизабет, она догадывалась, что лишиться  пары лошадей им едва ли было бы легче, чем оказаться вовсе без выезда, и прочее  в том же роде касательно всего списка леди Рассел.    

Как  могли быть приняты более строгие требования Энн, впрочем, не особенно важно.  Советы леди Рассел не имели никакого успеха, были сочтены невозможными,  несносными. Что? Отказаться от всех радостей жизни? Путешествия, Лондон, слуги,  лошади, стол — во всем утесниться, ужаться! Пристала ль такая жизнь даже самому  захудалому дворянину! Нет, лучше уж сразу покинуть Киллинч-холл, чем прозябать  тут на таких позорных условиях!    

«Покинуть  Киллинч-холл».    

Мысль  эту тотчас подхватил мистер Шеперд, которого отчасти касалось лично решение  сэра Уолтера сократить расходы и который был совершенно убежден, что никаких  ограничений не добиться без перемены места. «Раз уж сэру Уолтеру первому пришло  это в голову, — сказал он, — он со своей стороны может лишь от души  советовать ту же меру. Едва ли удобно сэру Уолтеру вводить новые порядки в  своем доме, где так утвердилось хлебосольство и милый старинный обычай. В любом  же прочем месте сэр Уолтер волен поступать как знает; все так и решат, что он  ищет самого разумного употребления своим средствам, какой бы образ жизни он ни  избрал».    

Итак,  сэру Уолтеру следовало покинуть Киллинч-холл. И после недели колебаний и сомнений  был наконец разрешен роковой вопрос, где же именно обосноваться, и намечен  первый очерк великих преобразований.    

Были на  выбор три возможности — Лондон, Бат или снова сельский дом, но другой. Энн всем  сердцем стремилась к последнему. Небольшой домик где-нибудь по соседству, чтобы  леди Рассел оставалась под боком, и Мэри не вдали, и можно видеть иногда  киллинчские луга и рощи, — больше ничего ей не надо было. Но судьба Энн и  на сей раз сыграла обычную свою шутку, подсунув ей нечто обратное ее  устремленьям. Бат был противен ей и, она даже считала, вреден. Там и предстояло  ей поселиться.    

Сэр  Уолтер склонялся было к Лондону, но мистер Шеперд догадался, что в Лондоне  утратит он свое влияние, и умел отговорить сэра Уолтера от его затеи,  присоветовав Бат. Там ему будет куда легче соблюсти достоинство в нынешнем его  затруднении; с затратами, самыми скромными, займет он должное положение в  обществе. Два довода в пользу Бата против Лондона были взвешены, разумеется: он  ближе к Киллинчу, всего в пятидесяти милях, и леди Рассел всякий год проводит  там чуть не всю зиму; и, к великому удовольствию леди Рассел, с самого начала  облюбовавшей для них Бат, сэр Уолтер и Элизабет поверили, что там они не уронят  себя и жизнь их нимало не потеряет приятности.    

Леди  Рассел сочла своим долгом пойти против желания милого своего друга Энн.  Ожидать, что сэр Уолтер снизойдет до маленького домика по соседству, было бы  уже слишком. Энн попросту не понимала, какую горечь пришлось бы притом испытать  даже и ей самой, а уж сэр Уолтер страдал бы безмерно. Что же до нелюбви к Бату,  она ее почитала заблуждением Энн, вызванным, во-первых, тем, что в Бате Энн  ходила в школу целых три года сразу после смерти матери, и, во-вторых, тем, что  единственной зимой, которую она потом провела там вдвоем с леди Рассел, она  была в дурном расположении духа.    

Одним  словом, леди Рассел любила Бат и находила, что все будет прекрасно; здоровью же  милого ее друга Энн ничто не грозит, ибо на летние месяцы Киллинч-лодж остается  к ее услугам; перемена ей только прибавит здоровья и веселости. Энн не выезжает,  она никого не видит. Она приуныла. Общество ее ободрит. Леди Рассел хотела,  чтоб круг знакомств ее расширился.    

Жить в  другом доме по соседству было для сэра Уолтера немыслимо еще и по другой причине,  причине весьма существенной и с самого начала счастливо предусмотренной общим  замыслом. Ему пришлось бы не только покинуть дом, но и видеть его в чужих  руках; испытание мужества, несносное и для сердец более стойких; Киллинч-холл  решили сдать внаймы. Это, однако, хранилось в тайне; не дай бог, чтоб проведал  кто из посторонних.    

Сэр  Уолтер не снес бы унижения, когда б в округе узнали о его расчетах касательно  Киллинч-холла. Мистер Шеперд уже как-то обмолвился об «объявлении»; второй раз  затевать этот разговор он не решался. Сэр Уолтер ни о чем таком и слушать не  хотел; запрещал даже самомалейший намек о якобы имевшихся у него на этот счет  видах; и лишь ожидая, что его вдруг умолит какой-то неотвязный ходатай, на  собственных его условиях и как о великой милости, предполагал он вообще сдать  дом внаймы.    

Как скоро  нам на помощь приходят доводы рассудка, если нам чего-то хочется. У леди Рассел  под рукой оказался еще один веский довод, почему сэру Уолтеру с семейством  необходимо переселиться. Элизабет завела недавно дружбу, которую леди Рассел  предпочла бы видеть прерванной. Она близко сошлась с дочерью мистера Шеперда,  воротившейся после несчастливого замужества под отчий кров, да еще с двумя  детишками. То была неглупая юная особа, владевшая искусством нравиться, во  всяком случае, она умела понравиться в Киллинч-холле и так вошла в доверие к  мисс Эллиот, что уже не раз у ней гостила, вопреки всем предостережениям леди  Рассел, находившей эту дружбу неуместной.    

Леди  Рассел не имела, надо признаться, никакого влияния на Элизабет и любила ее,  кажется, просто оттого, что хотела любить, а не то чтобы Элизабет стоила ее  любви. В Элизабет не встречала она ничего, кроме обычной учтивости и знаков  внимания самых поверхностных; никогда и ни в чем не могла она уговорить  Элизабет, а тем паче переубедить. Не раз хлопотала она о том, чтобы Энн не  бросали одну в Киллинч-холле, а брали вместе с собою, когда отправлялись  гостить в Лондон, превосходно понимая всю несправедливость и незаслуженность  такого неравенства; да и в менее важных случаях ей нередко удавалось прекрасно  показать Элизабет более тонкое знание света и верность суждений. Все, однако  же, без толку. Элизабет всегда решала по-своему. Но ни в чем и никогда она еще  так не упрямилась и не противилась леди Рассел, как в своем пристрастии к  миссис Клэй; и отклоняла общество такой достойной сестры, всей дружбой и  доверенностью даря особу, с которой надлежало б ей быть просто вежливой, но и  только.    

Миссис  Клэй по положению своему была, в глазах леди Рассел, неровня Элизабет, а по своему  нраву могла оказать на нее самое вредоносное влияние. А потому уехать от нее  подальше, с тем чтоб расширить круг знакомства и встретить подруг, более  достойных мисс Эллиот, было делом первостепенной важности.    

 ГЛАВА III    

     

— Позволю  себе заметить, сэр Уолтер, — сказал мистер Шеперд как-то утром в Киллинч-холле,  отстраняя прочитанную газету, — что дела складываются для нас как нельзя  лучше. Это заключение мира всех наших богатых морских офицеров погонит на сушу.[4] И всем понадобится  жилье. Лучшего времени и не придумать, сэр Уолтер, — сколько съемщиков, и  прекраснейших съемщиков. За время войны составилось не одно почтенное  состояние. Попадись нам только богатый адмирал, сэр Уолтер…    

— И  ему бы очень повезло, Шеперд, — отвечал сэр Уолтер, — вот все, что я  могу сказать. Киллинч-холл для него находка, просто награда; выше награды и на  войне он не получал, а, Шеперд?    

Мистер  Шеперд улыбнулся, как водится, сей острой шутке и продолжал:    

— Осмелюсь  доложить, сэр Уолтер, с господами флотскими дела иметь неплохо. Мне случалось с  ними встречаться на деловой стезе, и, решусь заметить, понятия у них самые  благородные, и я не вижу причины, почему бы им не быть хорошими съемщиками. И  стало быть, сэр Уолтер, прошу меня извинить, но если вследствие распространения  слухов о намерениях ваших, каковой возможности исключать не следует, ибо мы  знаем, сколь трудно укрыть поступки и чаяния одной части человечества от  наблюдательности и любопытства другой, и следствия эти непременно должно  учитывать — я, Джон Шеперд, могу утаить обстоятельства семейственные от  всякого, кто удостоит ко мне прибегнуть, но на сэра Уолтера Эллиота обращены  взоры, от которых нелегко будет укрыться, — а потому, беру на себя  смелость доложить, меня не очень удивит, если, при всех мерах наших, истинные  побуждения ваши выйдут наружу, а в таком разе, как уже решался я заметить, коль  скоро неизбежно воспоследуют предложения, то я бы и счел за благо отнестись со  вниманием к любому из богатых морских офицеров, и смею присовокупить с вашего  позволения, что прибуду не долее чем через два часа, дабы избавить вас от труда  вести переговоры.    

Сэр  Уолтер только кивал. Но вскоре он поднялся, стал ходить из угла в угол по  комнате и заметил с горечью:    

— Думаю,  редко кто из флотских не удивился бы, окажись он в таком доме.    

— О,  без сомнения, они будут оглядываться вокруг, благословляя судьбу, —  сказала миссис Клэй, ибо здесь же была и миссис Клэй; отец захватил ее с собою,  поскольку вольный воздух Киллинча для здоровья миссис Клэй был как нельзя более  полезен, — но я согласна с отцом, из флотских съемщики самые лучшие. Я знаю  этих людей. Мало того что благородны, на них во всем можно положиться! К  примеру, о ваших драгоценных картинах, сэр Уолтер, если вы решитесь их  оставить, вы можете ничуть не тревожиться! За домом и парком будут ухаживать со  всею тщательностью. Сады и кустарники соблюдут в порядке, почти таком же  безупречном, в каком у вас они содержатся. Вы можете не опасаться, мисс Эллиот,  что найдете запущенными прелестные ваши цветники.    

— То-то  и оно, — холодно возразил сэр Уолтер, — если даже я и решусь сдавать  дом внаймы, я вовсе еще не знаю, на каких условиях. Я не очень расположен  баловать съемщика. Разумеется, пусть его гуляет по парку, и мало кто из морских  офицеров, или кому еще он достанется, привычен к эдаким просторам; но в какие  границы я намерен его поставить, это уж мое дело. Не очень-то мне нравится,  чтоб мои кустарники топтали, когда не лень; а мисс Эллиот я бы советовал  позаботиться о сохранности цветников. Уж поверьте, я вовсе не расположен  оказывать особенное благоволение съемщику Киллинч-холла, будь то моряк или  солдат.    

Немного  помолчав, мистер Шеперд позволил себе заметить:    

— Все  это предусмотрено установленным обычаем, чтобы хозяин и съемщик могли легко и  просто поладить. Ваши интересы, сэр Уолтер, в надежных руках. Положитесь на  меня, и никакому съемщику не достанется ничего сверх законных его прав. Смею  надеяться, что сэр Уолтер Эллиот не мог бы ревнивее заботиться о своей  собственности, чем заботится о ней Джон Шеперд.    

Тогда  заговорила Энн.    

— Я  думаю, моряки тем, что они для нас сделали, хотя бы уж не меньше других  заслуживают приятностей и удобств, какие может доставить всякий дом. Нелегко им  достается отдых, в этом все мы согласимся.    

— Весьма,  весьма верно. Мисс Энн весьма верно изволит судить, — отозвался мистер Шеперд.    

— О!  Бесспорно, — подтвердила и дочь его.    

Но сэр  Уолтер, помолчав, заметил:    

— Поприще  не без полезности, но не хотел бы я, чтобы кто-то из моих друзей его избрал.    

— Отчего  же! — был ему ответ, сопровождаемый взором изумления.    

— Да  вот отчего; тут две вещи есть для меня несносные; два основательные довода я  имею против этого поприща; во-первых, люди темного происхождения добиваются на  нем незаслуженных отличий и почестей, о которых отцы их и праотцы не смели и  мечтать; а, во-вторых, оно нещадно отнимает у человека юность и силы; моряки  старятся быстрее прочих; я всю жизнь это замечаю. Во флоте, как нигде, человек  подвергается опасности увидеть оскорбительное возвышение того, с чьим отцом  отец его и заговорить бы не удостоил; или стать прежде времени самому  отвратительным для чужих взоров. Как-то прошедшею весной в городе был я в  обществе двоих господ, красочно доказывающих все то, о чем я здесь толкую. Один  был лорд Сент-Ивс, которого отец, все мы знаем, был деревенский служка без  гроша за душою; и вот я принужден был уступить свое место этому самому лорду  Сент-Ивсу, да еще адмиралу Болдуину, господину невообразимого вида; лицо у него  красное, как кирпич, грубое до последней крайности, все в рытвинах и морщинах,  на голове по бокам три седые волоска, а макушка и вовсе голая и присыпана пудрой.  «Господи Боже, да кто этот старикашка?» — справился я у стоявшего рядом со мною  приятеля моего (сэра Бэзи-ла Морли). «Старикашка? — удивился сэр  Бэзил, — да ведь это адмирал Болдуин. И сколько же вы полагаете ему лет?»  — «Шестьдесят, — сказал я. — Ну, шестьдесят два». — «Сорок, —  отвечал мне сэр Бэзил, — сорок, и ни годом более». Вообразите сами мое  изумление; нет, адмирала Болдуина я вовек не забуду. Еще не видывал я более  разительного примера тому, что с человеком делает стихия; но, вообще говоря, такова  же их общая участь; всех их носит по свету, бьют ветры, палит жара, покуда на  них не сделается тошно смотреть. Лучше уж им сразу погибнуть, чем доживать до  таких лет, как адмирал Болдуин.    

— Ах,  сэр Уолтер, — вскричала миссис Клэй, — слишком вы строги! Пожалейте  бедняжек. Не всем же быть красивыми. Ясное дело, море никого не украсит; моряки  рано старятся, я сама замечала; они рано теряют цвет юности. Но не то же ли  происходит с людьми и на других поприщах, и даже почти на всех? Солдатам в  военной службе не легче приходится; да и в трудах более спокойных, где  напрягается не тело, но ум, бодрый вид редко сохраняется так долго, как было задумано  природой. Судейский корпит над бумагами, не зная сна; лекаря поднимают с  постели в любой час ночи и гонят в ненастье; и даже священник… — с минуту  она размышляла над участью священника, — и даже священник, знаете ли,  принужден входить к тяжелым больным, подвергая опасности, здоровье свое и  внешность в зараженной атмосфере. Нет, я решительно убеждена, хоть каждое поприще  почтенно и необходимо, лишь тот, кто не должен ни на какое вступать, кто может  жить в свое удовольствие, на вольном воздухе, в деревне, вставать когда  вздумается, делать что угодно, имеет независимые средства и не лезет из кожи  вон, чтобы их умножить, лишь тот, я говорю, сохраняет здоровье и бодрый вид до  последнего; а уж остальные все сразу теряют привлекательность, как только  юность миновала.    

Можно  полагать, что, с таким рвением склоняя сэра Уолтера в пользу морского офицера в  качестве съемщика, мистер Шеперд наделен был даром предвиденья; ибо первые же  притязания на дом заявил адмирал Крофт, с которым мистер Шеперд очень скоро  затем повстречался на квартальном заседании в Тонтоне; кстати же он успел и  понаведаться о нем через своего лондонского знакомого. Согласно сведениям,  полученным мистером Шепердом, которые и поспешил он сообщить в Киллинч, адмирал  Крофт был уроженец Сомерсетского графства и, сколотив изрядное состояние, желал  обосноваться в родных краях, чего ради и прибыл в Тонтон, дабы присмотреть  кое-что, предлагаемое внаймы в ближайшем соседстве; однако ж ничем не остался  доволен; совершенно случайно услышав (в точности, как он и предсказывал,  заметил мистер Шеперд, планы сэра Уолтера не могли не выйти наружу), совершенно  случайно услышав о том, что Киллинч-холл, может статься, будет сдан внаймы, и  узнав об отношениях его (мистера Шеперда) к владельцу, он и представился ему с  целью как следует расспросить и во время долгой беседы выказывал столь  серьезные намерения относительно Киллинч-холла, какие только и могли быть у  человека, покамест не имевшего удовольствия видеть его своими глазами;  рассказав же о себе, произвел он на мистера Шеперда впечатление человека  ответственного и как нельзя более достойного быть съемщиком в Киллинч-холле.    

— И  кто он такой, этот адмирал Крофт? — сухо осведомился сэр Уолтер.    

Мистер  Шеперд отвечал, что адмирал из благородной семьи, и назвал поместье. Установилось  молчание, потом Энн сказала:    

— Он  контр-адмирал в военном флоте. Был в битве при Трафальгаре и отправился затем в  Ост-Индию; много лет там, кажется, прослужил.    

— В  таком случае не сомневаюсь, — заметил сэр Уолтер, — что лицо у него  оранжевое, как отвороты и плащи моих слуг.    

Мистер  Шеперд поспешил его заверить, что адмирал Крофт свеж и бодр, и притом весьма приятной  наружности; закаленный бурями, разумеется, но и только; по всем понятиям и  обращенью истинный джентльмен; с ним, разумеется, без малейшего труда можно  договориться; он хочет иметь хороший дом, и как можно скорее; прекрасно  понимает, что за свои удобства надобно платить; представляет себе примерную  цену; не удивится, буде сэр Уолтер запросит и более; про поместье расспрашивал;  был бы польщен, если б отрядили к нему депутацию, но на этом не настаивает;  сказал, что иной раз брался за оружие, но никогда не убивал; истинный  джентльмен.    

Мистер  Шеперд был весьма красноречив; подчеркнул обстоятельства семейственной жизни  адмирала, придававшие ему, как съемщику, еще новые достоинства. Он был женат.  Бездетен. Чего же лучше? Дом не содержится в порядке, это не раз замечал мистер  Шеперд, если в нем нет хозяйки; неизвестно, не более ли страдает мебель, когда  в доме нет хозяйки, чем когда в нем множество детей. Леди, не обремененная  детьми, сохранит мебель лучше всех на свете. Он познакомился и с миссис Крофт;  она была в Тонтоне вместе с адмиралом и участвовала почти во всей их беседе.    

— Дама  она, кажется, весьма тонкая и умная, — продолжал мистер Шеперд, —  больше задавала вопросов касательно до парка, условий, налогов, нежели сам  адмирал, и выказала лучшее знакомство с предметом. И к тому же, сэр Уолтер, она  здесь не вовсе чужая, связана с нашими краями больше самого адмирала; то есть  она сестра того джентльмена, который когда-то жил среди нас; она сама сказала:  сестра джентльмена, который несколько лет назад жил в Манкфорде. Господи! Да  как же его имя? Совсем вылетело из головы, а ведь только что я его слышал. Пенелопа,  милочка, не напомнишь ли, как имя того джентльмена, который жил в Манкфорде —  брат миссис Крофт?    

Но  миссис Клэй так занята была беседой с мисс Эллиот, что и не расслышала вопроса.    

— Понятия  не имею, о ком вы толкуете, Шеперд. Ни одного джентльмена не упомню в Манкфорде  со времен старого Трента.    

— Господи!  Удивительно! Скоро я забуду, как меня самого-то зовут. Я же так хорошо его имя  знаю! И в лицо его помню: сто раз видел; однажды явился ко мне за советом,  помнится, в обиде на соседа. Человек этого соседа забрался к нему в сад  (обвалился забор), воровал яблоки; пойман с поличным; но потом, вопреки моему  приговору, поладил с ним полюбовно. Вот уж удивления достойно!    

Все  немного помолчали и наконец:    

— Вы,  полагаю, говорите о мистере Уэнтуорте, — сказала Энн.    

Мистер  Шеперд был преисполнен благодарности.    

— Именно,  именно Уэнтуорт! Он самый. У него в Манкфорде был приход, знаете, сэр Уолтер,  тому года два-три. Он туда приехал году примерно в пятом, так, кажется? Вы  припоминаете его, смею думать?    

— Уэнтуорт?  А-а! Мистер Уэнтуорт, манкфордский священник. Вы ввели меня в заблуждение своим  «джентльменом». Я решил было, что речь о человеке состоятельном. Мистер Уэнтуорт,  помнится, совершенное ничто; без роду, без племени; ничего общего со  Стрэффордами.[5]  Удивительно, как это наши имена, самые громкие, переходят невесть к кому.    

Убедившись,  что родственные связи Крофтов не служат им к украшению в глазах сэра Уолтера, мистер  Шеперд уже к ним не возвращался; и напротив, со всевозможным пылом прибегнул  снова к более непреложным их достоинствам: возраст, состав семьи, богатство;  высокое мнение, составленное ими о Киллинч-холле, и горячее их желание иметь  счастье там поселиться; из всего явствовало, что ничего не ценят они выше чести  быть съемщиками у сэра Уолтера Эллиота; на удивление тонко угадывая притом,  какие качества сэр Уолтер почитает необходимыми в съемщике.    

Доводы  эти, однако ж, имели успех; и хотя всякий, кто намеревался жить в его доме, вызывал  неприязнь сэра Уолтера и казался ему несметным богачом, с которого не грех  спросить за это счастье самую высокую цену, мистер Шеперд добился наконец от  сэра Уолтера согласия вступить в переговоры и был отряжен к задержавшемуся в  Тонтоне адмиралу Крофту с тем, чтоб назначить день смотрин.    

Сэр  Уолтер не был мудрец; но он имел довольно жизненного опыта, чтобы догадаться,  что съемщика более желательного по всем статьям, нежели адмирал Крофт, ему не  найти. Так подсказывал ему разум; а тщеславие тешилось к тому же приятной  мыслью, что положение у адмирала весьма высокое и в то же время не чересчур. «Я  сдал дом внаймы адмиралу Крофту», — превосходно звучит; куда лучше, чем  просто какому-то мистеру. Просто мистер (кроме, пожалуй, человек десяти во всем  королевстве) вечно требует ссылок и разъяснений. Адмирал же сам за себя говорит,  но, однако ж, и баронет рядом с ним не теряет. Во всех делах и переговорах за  сэром Уолтером Эллиотом всегда останутся преимущества.    

Ничего  не делалось без согласья Элизабет; но ей и самой уже не терпелось уехать, и она  очень обрадовалась, что все решилось и подыскали хорошего съемщика; она ни  словом не обмолвилась об отсрочке.    

Мистера  Шеперда облекли всей полнотою доверия; и столь счастливый исход был достигнут  лишь тогда, когда Энн, дотоле чутко внимавшая разговору, вышла из комнаты  подставить вольному ветру пылающие щеки. И бредя по любимой своей рощице, она  проговорила со вздохом:    

— Еще  несколько месяцев, и он, может статься, будет тут бродить.    

 ГЛАВА IV    

     

Он —  однако же, здесь вовсе не мистер Уэнтуорт, бывший священник в Манкфорде, как  могло это показаться, но капитан Фредерик Уэнтуорт, брат его, который  участвовал в битве при Сан-Доминго,[6]  тогда же произведен в капитаны, но не сразу определен в службу, летом 1806 года  оказался в Сомерсетском графстве и, не имея в живых своих родителей, на полгода  обосновался в Манкфорде. В то время был он блистательный молодой человек,  прекрасный собою, с высокой душою и умом; а Энн — чрезвычайно хорошенькая  девушка, способная чувствовать и наделенная сверх того скромностью, вкусом и  благородством. И половины этих совершенств легко достало б, может статься, ибо  ему нечего было делать, а ей больше некого любить; но при таких щедротах  провиденья исход, само собой разумеется, был предрешен. Постепенно они свели  знакомство, а, сведя знакомство, почти тотчас и без памяти влюбились.  Затруднительно сказать, кто из них больше восхищался другим и кто больше  почитал себя счастливым; она ли, когда он объяснился и предложил ей руку, или он,  когда она ответила согласием.    

Настала  пора безоблачных радостей — очень недолгая пора. Сэр Уолтер, когда к нему прибегли,  не то чтоб наотрез отказался дать благословение или объявил, что этому не  бывать, однако ж отвечал таким удивлением, таким молчанием, такой холодностью,  что не оставил дочери ни малейшей надежды. Он счел союз неравным и  унизительным; а леди Рассел, хотя ее гордость была более умеренна и более  извинительна, тоже опечалилась выбором Энн.    

Энн  Эллиот, с ее славным именем, красотою, умом, — и в девятнадцать лет  погубить себя; в девятнадцать лет связать судьбу с молодым повесой, у которого  нет ничего, кроме личных его достоинств, никаких даже видов на состояние,  поприще самое неверное, и никаких даже знакомств, чтоб хоть на таком-то поприще  продвинуться, нет, это положительно значит себя погубить; о таком и подумать  даже невозможно; Энн Эллиот — такая юная; никто еще не знает ее, и достаться  первому встречному, без средств, без связей; да она погубит с ним свою  молодость в вечных заботах, тревогах, в унизительной зависимости! Нет, не  бывать этому несчастью, если доброе вмешательство дружбы, если предстательство  той, что любит Энн, почти как мать, и имеет над нею почти материнские права,  сумеют его отвести.    

У  капитана Уэнтуорта не было состояния. Он был удачен в службе, но, легко тратя  то, что легко ему доставалось, он ничего не накопил. Однако ж он не сомневался,  что в скором времени разбогатеет; полный огня и рвенья, он знал, что скоро  получит он корабль и новое его положенье обеспечит ему все, к чему он  стремится. Всегда он был счастливец. Он знал, что счастие и впредь ему не  изменит. Самой горячности этого убеждения и живости, с какой он его высказывал,  было довольно для Энн; но иначе судила леди Рассел. Веселость его и бесстрашие  ничуть ее не восхищали; напротив, они в ее глазах только умножали зло; он  казался ей из-за них еще опасней. Умен, остер, упрямец. Живость ума и  острословие леди Рассел ставила не бог весть как высоко; зато уж как огня  боялась она всякой опрометчивости. Она никак не одобряла этого выбора.    

Отпор  леди Рассел, продиктованный такими ее чувствами, — это было больше, чем  Энн могла снести. Юная и кроткая, все же она б еще могла противиться  недоброжелательству отца, хотя сестра не ободрила ее ни единым словом или  взглядом. Но леди Рассел, которую она всегда любила, которой привыкла  доверяться, увещевая так неотступно, так нежно, не могла ее не убедить. Она  объяснила ей, что помолвка неразумна, никчемна, едва ли обещает благополучный исход  и его не стоит. Но отказывая жениху, Энн руководилась не одной себялюбивой  осторожностью. Не вообрази она, что блюдет его благо более собственного, едва  ли бы она его прогнала. Мысль о том, что ее самоотречение служит прежде всего к  его же пользе, утешала ее во время горького прощанья — прощанья окончательного;  а в утешении была у нее большая нужда, ибо ко всему он не верил ей, с ней не  соглашался и был горько оскорблен таким решительным отказом. Почти тотчас он  уехал.    

Всего  несколько месяцев длилось их знакомство; но сколько месяцев еще страдала Энн. Сожаленья  и тоска омрачали ей все развлеченья юности; и она надолго погасла и поникла.    

Уже  больше семи лет прошло после печальной и достопамятной этой истории; и многое  стерло время, быть может даже почти всю роковую привязанность, — но время  оставалось единственным ее лекарем, не было в помощь ему ни перемены мест  (исключая поездки в Бат вскоре после разрыва), ни нового, более широкого круга  знакомства. Никто из тех, кто появлялся в Киллинче, не выдерживал сравненья с  Фредериком Уэнтуортом, каким он оставался в ее памяти. Новое чувство,  единственно верное, счастливое и надежное в эту пору жизни средство, было невозможно  при возвышенности ее мыслей, при ее взыскательности и узости общества, ее  окружавшего. Когда ей было двадцать два года, ее, правда, просил переменить имя  один молодой человек, вскоре встретивший большую готовность в ее же младшей  сестрице; и леди Рассел тогда сетовала на ее отказ; ибо Чарлз Мазгроув был  старший сын человека, почетом и поместьями уступавшего во всей округе только  сэру Уолтеру, а вдобавок мил и недурен собой; и хотя леди Рассел могла желать  для Энн и более завидной участи, когда ей было девятнадцать лет, теперь, когда  ей было двадцать два, она очень бы хотела, чтобы она могла покинуть отчий кров,  достойно удалясь от пристрастия и несправедливости и оставаясь притом навсегда  под крылышком у нее, леди Рассел. Но на сей раз Энн обошлась без ее совета. И  хотя леди Рассел высшее свое благоразумие полагала в том, что никогда не жалела  о прошлом, теперь она начала уже тревожиться и почти не верила, что благодаря  кому-нибудь со средствами и умом она увидит Энн наконец в той роли, для которой  единственно и предназначена она с ее чувствительным сердцем и домовитостью.    

Леди  Рассел не знала, однако, главного, чем руководилась в своем поведении Энн, ибо  этого пункта они никогда не затрагивали в разговоре. Но Энн в двадцать семь лет  думала иначе, чем склонили ее думать в девятнадцать. Она не обижалась на леди  Рассел, не казнила и себя за то, что тогда ее послушалась; но зато она знала, что,  прибегни теперь к ней самой какая-нибудь юная особа в подобных обстоятельствах,  уж она бы ей не присоветовала незамедлительных и верных мук ради неверного  будущего блага. Она поняла, что, какими бы невзгодами ни грозила ей холодность  родных, какими бы тревогами ни пугало его поприще, какими страхами, тяготами,  разочарованьями ни было оно чревато, она была б куда счастливей, если б  осталась верна помолвке, а не пожертвовала ею; и все это даже если б ей на долю  пришлись обычные заботы, пусть бы и тяжелее обычных; а ведь судьба оказалась  куда милостивей, чем заранее представлялась по разумным выкладкам. Все самые  пылкие надежды его, все самые смелые расчеты оправдались. Ум его и рвенье  словно угадали и проложили его счастливую стезю. Очень скоро после их разлуки  он определился; и все, что обещал он ей, все и сбылось. Он отличился, снова был  произведен, и теперь, при его удачливости, составил уж, верно, состояние. У нее  под рукой были только флотские ведомости и газеты, но она не сомневалась, что  фортуна обласкала его; и, веря его постоянству, она думала, что едва ли он  женат.    

Какой  красноречивой могла бы стать теперь Энн Эллиот, по крайней мере, с каким бы  жаром умела она защитить первую нежную любовь и радостную веру в будущее против  пугливой осторожности, словно бросающей вызов благому Провиденью! В юности  вынудили ее быть благоразумной, в годы более зрелые она сделалась  мечтательницей — что так естественно при неестественном начале.    

При всех  названных обстоятельствах, воспоминаниях и чувствах известие о том, что сестра  капитана Уэнтуорта, верно, поселится в Киллинче, не могло не вызвать в Энн  прежнего волненья; и понадобилось еще много бродить и много вздыхать, чтобы  постепенно успокоиться. Долго еще потом повторяла она в душе, что все это  безумие, и невозможно, пока совсем не овладела собою и не сообразила наконец,  что разговоры о Крофтах ничем дурным ей не грозят. Помогло ей, однако, и  совершенное безразличие троих ее близких, единственно и посвященных в тайну  прошедшего, безразличие до того полное, будто они попросту обо всем позабыли.  Она понимала, что леди Рассел в невозмутимости своей руководится соображениями  более высокими, нежели отец или Элизабет; она отдавала должное ее добрым  чувствам; но чем бы ни вызывалась эта странная забывчивость, важно то, что все  трое одинаково ее выказывали; и на тот случай, если адмирал Крофт и вправду  поселится в Киллинч-холле, она снова прибегла к мысли, уже не раз служившей ей  утешением, что из ее близких прошлое знают лишь трое, и они-то ни единым словом  ни о чем не обмолвятся, от него же, надо надеяться, только брат, у которого он  тогда гостил, мог слышать о недолгой помолвке. Брат этот давно уехал куда-то,  и, будучи человеком благородным, а вдобавок еще неженатым, едва ли он хоть  одной живой душе о том проболтался.    

Сестры  же его, миссис Крофт, тогда не было в Англии, ибо она отправилась с мужем к  месту его назначения; а собственная ее сестрица Мэри была в школе, когда все  это случилось, и уж потом, из-за чьей-то гордости, а чьей-то деликатности,  конечно, ничего так и не узнала.    

Рассчитывая  на это все, она надеялась, что знакомство ее с Крофтами, к которому, при том  что леди Рассел остается в Киллинче и Мэри от него всего в трех милях, надо  быть готовой, не повлечет за собой чрезмерных неудобств.    

 ГЛАВА V    

     

В то  утро, когда адмирал с супругой явились, как было условлено, осматривать Киллинч-холл,  Энн сочла самым для себя естественным совершить почти ежедневную свою прогулку  к леди Рассел, с тем чтоб переждать у нее, покуда все решится; а уж там сочла  она самым для себя естественным огорчиться, что упустила случай на них  поглядеть.    

Встреча  сторон прошла как нельзя лучше, и дело сразу же сладилось. Дамы были заранее  расположены к соглашенью, а следственно, и остались весьма довольны одна  другою; что же касается до джентльменов, адмирал вел себя с таким доверием,  открытостью и сердечностью, которые не могли не впечатлить сэра Уолтера,  выказывавшего, в свою очередь, учтивость самую тонкую, ибо мистер Шеперд  заранее уверил его, что адмирал наслышан о безукоризненности его обращенья.    

Дом,  парк, убранство понравились; Крофты понравились; условия, сроки — все, все подходило  и было хорошо. И стряпчие мистера Шеперда тотчас засели за работу, хотя им и не  пришлось ничего изменять в уже заготовленном «Сим удостоверяется…».    

Сэр  Уолтер не колеблясь объявил адмирала самым красивым из моряков, с какими  случалось ему водить знакомство, и уверял даже, что согласись только его  собственный куафэр наладить адмиральскую прическу, и с ним бы не стыдно где  угодно на люди показаться; адмирал же в простоте души поведал жене, когда они  ехали парком обратно: «Я так и знал, мой друг, что мы легко столкуемся, что бы  там мне ни говорили про него в Тонтоне. Баронет звезд с неба не хватает, но  малый он безобидный». Отзывы, надобно признаться, в равной мере лестные.    

Условились,  что Крофты переселятся к октябрю, и сэр Уолтер предложил перебраться за месяц  до этого, так что времени на необходимые приготовления оставалось не много.    

Леди  Рассел, зная, что Энн все равно не допустят помогать и не будут слушаться,  когда дойдет до выбора дома в Бате, очень бы не хотела такого поспешного ее  отъезда и удержала бы ее при себе, чтобы после Рождества самой отвезти в Бат;  но собственные дела призывали ее на несколько недель отлучиться из Киллинча, а  потому она не могла пригласить Энн на все это время; да и сама Энн, хотя ей и  страшна была сентябрьская жара среди слепящего белого Бата и жаль было покидать  милые луга и рощи в печальную и сладкую пору осени, все же по зрелом  размышлении не хотела задерживаться. Всего верней и разумней ехать со всеми —  так меньше будет ей огорчений.    

Вскоре,  однако, случай изменил ее намерения. Мэри, часто недомогавшая, всегда чутко прислушивавшаяся  к своему здоровью и всегда призывавшая Энн, что бы с ней ни произошло, вдруг  расхворалась и, предвидя, что недомогание может не пройти у нее во всю осень,  попросила, а скорее потребовала, ибо на просьбу это мало было похоже, чтобы Энн  явилась к ней в Апперкросс и побыла с нею, пока ей это будет нужно, вместо того  чтобы отправляться в Бат.    

— Я  никак не могу обойтись без Энн, — таковы были доводы Мэри.    

И ответ  Элизабет был:    

— Тогда,  разумеется, ей лучше остаться, ведь в Бате она никому не нужна.    

Когда  тебя, пусть и не совсем учтиво, но просят о помощи, это все же приятней, чем  если тебя гонят; и Энн, довольная, что ее сочли полезной, что у нее явились  новые обязанности, и уж верно не огорченная тем, что исполнять их придется в  сельском краю, милом ее сердцу, тотчас согласилась остаться.    

Приглашение  Мэри избавляло леди Рассел от лишних забот, и тотчас было решено, что Энн не  поедет в Бат, покуда леди Рассел не призовет ее туда, а до той поры поживет в  Киллинч-лодж и в Апперкроссе.    

Все как  будто прекрасно улаживалось; но леди Рассел была почти вне себя, когда ей открылся  план, согласно которому миссис Клэй отправлялась в Бат вместе с сэром Уолтером  и Элизабет, как главная и бесценная помощница последней во всех предстоящих  трудах ее. Леди Рассел не постигала, зачем вообще это понадобилось,  недоумевала, страшилась, печалилась; а уж унизительность такой меры для Энн,  вовсе, оказывается, не нужной там, где миссис Клэй незаменима, еще усугубляла  ее огорчение.    

Привыкнув  к подобным уколам, сама Энн сделалась к ним нечувствительна, однако не меньше,  чем леди Рассел, она сознавала неразумность такого решения. Наблюдая и зная,  увы, даже чересчур хорошо характер отца, она опасалась, что новая эта дружба  очень может повлечь последствия, важные для всего семейства. Едва ли сейчас  отец ее был близок к такого рода помыслам. Миссис Клэй обладала веснушками,  выступающим зубом и толстыми руками, которые он нередко порицал в ее  отсутствие; однако она была молода и, конечно, недурна собою, а быстрый ум ее и  неутомимая угодливость таили куда большую опасность, чем неверные обольщения  внешности.    

В этой  опасности Энн настолько отдавала себе отчет, что совесть бы ее замучила, не попытайся  она раскрыть на все глаза своей сестрице. Она мало верила в успех предприятия,  но ей не хотелось, чтобы Элизабет, в случае рокового оборота терявшая куда  больше ее самой, могла потом упрекнуть ее в безучастии.    

Она и  переговорила с Элизабет, но, кажется лишь оскорбила ее. Элизабет не понимала,  как пришла ей в голову фантазия столь нелепая, и, негодуя, уверяла, что каждая  из обсуждаемых сторон прекрасно сознает свое положение.    

— Миссис  Клэй, — сказала она запальчиво, — никогда не забывает своего места; я  лучше тебя знаю ее образ мыслей и смею тебя уверить, что на брак она смотрит на  редкость благородно и больше, чем кто-нибудь, осуждает всякое неравенство  происхождения и богатства. Что же до моего отца, я не постигаю, в чем его, ради  нас столь долго вдовевшего, можно теперь заподозрить. Ну, будь еще миссис Клэй  блестящая красавица, да, я не вправе была бы ее приближать; ничто, разумеется,  не заставило бы отца вступить в союз, столь его принижающий, однако она могла  сделаться причиной его несчастья. Но бедняжка миссис Клэй, которую не назовешь  и хорошенькой, ах, миссис Клэй, бедняжка, решительно никакой угрозы не  представляет. Можно подумать, ты и не слыхивала, как сетует отец на ее  злополучия, а ведь пора бы, кажется, наизусть это выучить. Зуб и веснушки. У  меня, например, веснушки не вызывают такого отвращения. Я знавала одно лицо, которое  несколько веснушек вовсе почти не портили, но отец — непримиримый враг  веснушек. Ты, я надеюсь, слышала, как он характеризует веснушки миссис Клэй.    

— Едва  ли сыщется такой недостаток внешности, — заметила Энн, — с которым  приятное обхождение нас постепенно бы не примирило.    

— Я  совершенно иного мнения, — объявила Элизабет наотрез. — Приятное  обхождение может оттенять прекрасные черты, но не в силах исправить дурные. К  тому же все это касается больше всего до моих интересов, а потому, полагаю, и  не стоит труда меня поучать.    

Энн  отступилась, радуясь, что разговор позади, и теша себя надеждой, что  предостережения ее не вовсе остались без пользы. Хоть они и оскорбили Элизабет,  но, быть может, сделают ее осмотрительней.    

Четверка  коней сэра Уолтера служила ему последнюю службу, увозя его, мисс Эллиот и  миссис Клэй в Бат. Компания пускалась в путь в самом веселом расположении духа;  сэр Уолтер еще готовил величавые поклоны для всех скорбящих крестьян и  арендаторов, которые вздумают явиться на проводы, а Энн, со спокойствием  отчаяния, уже брела в Киллинч-лодж, где надлежало ей провести первую неделю.    

Леди  Рассел печалилась не меньше своего юного друга. Она болезненно переживала  отъезд семейства. О чести их она пеклась не менее, чем о своей собственной, а  ежедневные встречи сделались милой ее сердцу необходимой привычкой. Тяжело ей  было смотреть на опустелые угодья, а еще тяжелее воображать тех, кому теперь  они достанутся; и вот, чтобы не видеть грустных покинутых полей и не  встретиться с адмиралом и его супругой, когда они нагрянут, она решилась ехать  в Бат тотчас, как придется расстаться с Энн. И они отправились вместе, и Энн  осталась в Апперкроссе, в самом начале пути следования леди Рассел.    

Апперкросс  был поместье средней руки, где всего несколько лет назад, по обычаю английской  старины, лишь две постройки отличались от жилищ крестьян и арендаторов:  господский дом под сенью вековых дерев, в саду, обнесенном высоким забором с  большими воротами, крепкий и чуждый поветриям моды, и прочный дом приходского  священника с особым уединенным садом, где груши и виноград подступали под самые  окна; но после женитьбы молодого барина ему отвели арендаторский дом,  преобразовав и возведя в сан виллы, и с той поры Вилла Апперкросс своими  верандами, стеклянными дверями и тому подобными прелестями так же точно могла  притязать на внимание проезжающего, как и более основательный и сообразный  Большой Дом, отстоящий от нее на четверть мили.    

Энн  нередко случалось здесь гостить. Обычаи Апперкросса знала она не хуже, чем  обычаи Киллинча. Оба здешних семейства так тесно сообщались, поминутно  наведываясь друг к другу во всякое время дня, что, застав Мэри одну, Энн немало  удивилась; однако раз она была одна, она, уж конечно, страдала от хандры и  недомоганья. Хоть и не такая скучная, как старшая сестрица, Мэри не обладала ни  умом, ни характером Энн. Будучи здорова, благополучна и окружена вниманием, она  умела радоваться и веселиться, но любая мелочь выбивала ее из колеи. Заполнить  одиночество было ей решительно нечем; а взяв от отца немалую долю тонкой  чуткости к своей особе, она при каждом огорчении умела вдобавок вообразить себя  обиженной и обойденной. Внешностью она уступала обеим сестрам и даже в лучшую  свою пору была не более как «очень мила». Сейчас она лежала на выцветшей софе в  хорошенькой гостиной, которой прежде элегантная мебель уже несколько пострадала  от воздействия четырех лет и двоих детей, и, завидя Энн, встретила ее словами:    

— Ах,  ну наконец-то ты явилась! Я уж думала, так тебя и не дождусь. Я до того больна,  что мне даже разговаривать трудно. И во все утро я живой души не видела!    

— Как  это жаль, однако, — отвечала Энн. — А ведь еще в четверг ты сообщала,  что чувствуешь себя совсем здоровой.    

— Да,  я взяла себя в руки; это я умею, но я и тогда чувствовала себя нехорошо; а уж  нынче утром так расхворалась, как никогда еще прежде. В таком положении нельзя  оставлять человека одного. А вдруг бы мне сделалось совсем дурно, и я бы даже  не могла дотянуться до колокольчика! Леди Рассел не пожелала, стало быть, выйти  из кареты. Она за все лето, кажется, и трех раз у нас не показалась.    

Энн  отвечала надлежащим образом, после чего осведомилась у Мэри о ее супруге.    

— Ах,  Чарлз пошел стрелять дичь. Ушел, хоть я ему растолковала, как мне плохо. Обещал  не задерживаться. Однако его все нет, а ведь уж скоро час. Поверь, я живой души  не видела за все утро.    

— Но  ведь дети твои были при тебе?    

— Да,  покуда я не устала от шума; они до того несносны, что от них один вред.  Маленький Чарлз совершенно меня не слушается, и Уолтер делается точно такой же.    

— Ну  вот, теперь тебе сразу полегчает, — весело отвечала Энн. — Я уж сумею  тебя вылечить. Как поживает твоя родня в Большом Доме?    

— Ничего  не могу тебе о них рассказать. Я их сегодня и не видела, только мистер Мазгроув  поговорил со мной через окно, да и то даже не спешился с лошади; и хоть ему  было сказано, как мне плохо, никто не потрудился меня проведать. Видно, у  молоденьких мисс Мазгроув не было охоты гулять, а разве станут они ради других  утруждаться!    

— Они,  конечно, еще придут. Утро ведь не кончилось.    

— Поверь,  мне не до них. Несносные, на мой вкус, хохотушки и болтуньи. Ах, Энн, до чего  же мне плохо! И не стыдно тебе, что ты в четверг не приехала?    

— Мэри,  милая, да ты только вспомни, что ты мне писала! Я получила от тебя превеселую  записочку о том, что ты совершенно здорова и мне не следует торопиться; а  значит, ты сама же и поймешь, как хотелось мне побыть с леди Рассел до  последнего; но, даже оставляя в стороне мои чувства, я была так занята, у меня  столько было дел, что я никак не могла выбраться раньше из Киллинча.    

— Господи!  Ну какие у тебя дела?    

— Поверь,  всевозможные; сейчас и не упомнить, но вот кое-какие, к примеру. Я составляла  копию со списка отцовых книг и картин. Без конца бегала в сад с Маккензи,  стараясь сообразить и ему втолковать, какие из растений Элизабет надо  препоручить леди Рассел. А ко всему у меня были еще свои мелкие хлопоты —  разобрать книги и ноты, заново уложить чемоданы, потому что я вовремя не  догадалась, что решат погрузить на телеги. И еще, Мэри, мне пришлось исполнять  трудную повинность: я обошла чуть ли не все дома в приходе и со всеми  попрощалась. Мне передали, что им этого хочется. А это так много времени занимает.    

— Ах,  ну довольно! — И после минутной паузы: — Но ты и не спрашиваешь, как мы  вчера отобедали у Пулов?    

— Так  ты была? Я не спрашиваю, думая, что тебе пришлось остаться дома.    

— Отчего  же? Я была. Вчера я еще хорошо себя чувствовала. Я до самого нынешнего утра  хорошо себя чувствовала. Странно было бы, если бы я отказалась ехать.    

— Ну,  я рада, что ты хорошо себя чувствовала, и надеюсь, тебе было весело.    

— Какое  весело? Про эти званые обеды всегда наперед знаешь, чем тебя станут потчевать и  кого ты встретишь; и вдобавок мука, когда нет собственного выезда. Мистер и  миссис Мазгроув меня отвезли, но до чего же было тесно в карете! Оба они до  того толстые, так много места занимают; и мистер Мазгроув вечно норовит сесть  впереди. А я теснилась сзади между Луизой и Генриеттой; оттого я, верно, и  расхворалась.    

Стойкое  терпение и героическая веселость Энн имели следствием почти полное исцеление  Мэри. Скоро она уже была в силах сидеть на софе и выражала надежду, что к  вечеру будет в состоянии с нее подняться. Далее она, в рассеянии, оказалась на  другом конце гостиной, оправляя букет; за тем скушала остывший завтрак; а затем  и вовсе окрепла настолько, что отважилась немного прогуляться.    

— Куда  бы нам пойти? — рассуждала она. — Ведь ты не станешь наведываться в  Большой Дом, покуда сами они не пришли с тобой поздороваться?    

— Ах,  отчего же, мне решительно все равно, — отвечала Энн. — Я не пускаюсь  в церемонии с людьми, которых так близко знаю, как мистера и миссис Мазгроув.    

— Но  они могли бы поскорей с тобой поздороваться. Не забудь — ты моя сестра.  Впрочем, можно, разумеется, заглянуть к ним на минутку, а потом уж, когда мы от  них отделаемся, мы в свое удовольствие погуляем.    

Энн  всегда удивляли подобные соображения, но уж давно она поняла, что, хотя у обеих  сторон постоянно находятся причины обижаться, без своих обид они бы попросту  заскучали. А потому она ни во что не вмешивалась.    

Сестры  отправились в Большой Дом и добрых полчаса просидели в старомодной солидной  зале с маленьким ковриком и лоснящимся полом, в которой юным хозяйкам  постепенно удалось навести надлежащий беспорядок, водрузив фортепьяно, арфу,  жардиньерки и множество столиков мал мала меньше. О, если бы изображенные на  портретах господа в темных бархатах и дамы в голубых атласах, если бы они все  это видели, если бы знали, как попираются благоприличие и обычай! Но даже и  сами портреты, казалось, с изумлением смотрели со стен.    

Семейство  Мазгроув, как и дома его, находилось в состоянии перестройки и, мы бы сказали,  усовершенствования. Мать и отец были выдержаны еще во вкусе английской старины,  а молодежь — уже в новом вкусе. Мистер и миссис Мазгроув были очень хорошие  люди, радушные, гостеприимные, не большой учености и вовсе не притязавшие на  моду. Дети же шли в ногу со временем. Семья была многочисленная; но взрослыми,  кроме Чарлза, были только Генриетта и Луиза, две юные особы девятнадцати и  двадцати лет от роду, которые привезли из Эксетера[7] обычные плоды учености и  потому, подобно тысячам других юных особ, цель жизни полагали в том, чтобы быть  светскими, счастливыми и веселыми. Платья их были выше похвал, лица миловидны,  настроение превосходное, обхождение легко и приятно; дома им потакали, в гостях  они нравились. Энн почитала их счастливейшими существами в своем окружении;  однако, как и все мы, удерживаемая приятным чувством превосходства от желания с  кем-нибудь поменяться судьбою, она не отдала бы своего более изощренного и  тонкого ума за все их наслаждения; и только одному она завидовала: царящему меж  ними согласию и любви, которых самой ей так недоставало в обеих сестрах.    

Их  приняли с большой сердечностью. Ни малейшего повода к недовольству не подали Мазгроувы,  которых — слишком хорошо понимала Энн — и вообще упрекать было не в чем.  Полчаса незаметно пролетели в беспечной болтовне; и Энн ничуть не удивилась, когда  по истечении сего срока, уступив настоятельным уговорам Мэри, обе мисс Мазгроув  приняли участие в прогулке.    

 ГЛАВА VI    

     

Энн и  без этого визита в Апперкросс прекрасно знала, что стоит попасть из одного  круга в другой, пусть всего и в трех милях от прежнего, и там найдешь ты совсем  иной разговор, иные понятия и нравы. Всякий раз, попадая сюда, она дивилась и  желала, чтобы и прочие Эллиоты имели случай убедиться в том, как мало здесь  важны те самые обстоятельства, какие в Киллинче считают занимательными для  всего света; однако она призналась себе в том, что ей весьма полезен был другой  урок: она научилась понимать, сколь мало значим мы за пределами своего круга;  ибо, явясь сюда, полная забот, многие недели нераздельно поглощавших обитателей  Киллинча, она рассчитывала встретить куда более интереса и сочувствия, нежели  содержалось в одинаковых вопросах не сговаривавшихся мистера и миссис Мазгроув:  «Стало быть, мистер Эллиот и сестрица ваша отбыли; и в какой части Бата,  по-вашему, они вздумали обосноваться?» — к тому же не требовавших ответа; или в  восклицаниях дочек: «Мы вот тоже зимой собираемся в Бат; но запомните,  папенька, если уж мы туда поедем, кое-как ютиться нам не пристало!» — или  обеспокоенной Мэри: «Господи, а я-то хороша буду, когда вы все уедете в Бат  наслаждаться жизнью!»    

Одно ей  оставалось — не обольщаться более и тем благодарнее думать о милости судьбы,  пославшей ей такого верного и преданного друга, как леди Рассел.    

Отца и  сына занимала дичь, которую оберегали они и истребляли, занимали лошади,  собаки, газеты; мысли дам были всецело посвящены хозяйству, соседям, нарядам,  танцам и прочим столь же увлекательным предметам. Энн совершенно примирилась с  тем, что во всяком маленьком обществе должны быть особенные темы для разговора,  и надеялась в недалеком времени стать достойной нового своего окружения. Она  собиралась не меньше двух месяцев провести в Апперкроссе, а потому обязана была  отлить свое воображение, воззрения и память в принятые здесь формы.    

Эти два  месяца ничуть ее не страшили. Мэри была куда родственней, чем Элизабет, и куда  менее недоступна внушениям Энн; от прочих же обитателей Виллы она не ждала  никакого вреда. С зятем своим она всегда ладила, а мальчики, которые любили ее  почти так же, как свою мать, и уважали куда более, возбуждали в ней  любопытство, забавляли ее и взывали к ее заботам.    

Чарлз  Мазгроув был учтив и очень мил; сердцем и умом он был, без сомнения,  возвышенней своей супруги, но, не владея искусством тонкой беседы, не  располагая ни живостью, ни приятностью манер, он не мог вызвать в Энн опасных  сожалений о минувшем, которое их связывало; правда, Энн вместе с леди Рассел  думала, что, женись он удачней, он мог бы развиться; что женщина, поистине его  понимающая, могла у совершенствовать его характер, сделать тоньше и тверже. Теперь  же Чарлз старательно предавался одним забавам; остальное время тратил он  впустую, не имея склонности к чтению или к другим упражнениям ума, пребывал  всегда в прекрасном расположении духа, мало унывал из-за одолевавшего Мэри  нездоровья, стойко сносил, к восхищению Энн, все ее капризы, и даже, хоть  случалось им слегка повздорить (Энн против воли приходилось выслушивать обе  стороны, прибегавшие к ее посредничеству), их можно было почесть счастливою  четой. Меж ними царило полное согласие по части средств, ибо обоим их казалось  мало и оба весьма были расположены получить солидный дар от старшего мистера  Мазгроува; однако Чарлз и тут был несколько благороднее Мэри, полагая, что отец  вправе распоряжаться своими средствами так, как ему заблагорассудится, тогда как  Мэри не могла ему этого простить.    

Что до  воспитания детей, и здесь он руководился куда более разумною теорией и куда  лучше с ними управлялся. «Я бы с ними и вовсе сладил, если б не Мэри», —  говаривал он Энн, и Энн с ним молча соглашалась; когда же она слушала, в свою  очередь, жалобы Мэри: «Чарлз так портит детей, только мешает  воспитывать», — ни разу не было у нее ни малейшего искушения сказать: «Да,  это верно».    

Пребывание  Энн в Апперкроссе немало омрачалось тем, что все стороны чересчур были к ней  расположены и поверяли ей домашние секреты. Зная влияние ее на сестру, ей  поминутно советовали, иной раз намеком, чтобы она его употребила на общее  благо, забывая, что она не всесильна.    

«Хотя бы  ты убедила Мэри, что она не так уж больна», — говорил ей Чарлз. А сама  Мэри говорила в горькие минуты: «Ах, да я и умирать буду, Чарлз никакой не  заметит во мне болезни. Я знаю, Энн, стоит тебе захотеть, и ты могла бы убедить  его, что я и вправду больна, очень больна, я только виду не показываю».    

Или Мэри  объявляла: «Я не люблю отпускать детей в Большой Дом, хотя бабушка вечно их  зазывает, не люблю, потому что там балуют их, и портят, и пичкают сластями, и  потом их тошнит, и с ними сладу нет». А миссис Мазгроув при первом же удобном  случае, оставшись с Энн наедине, сказала: «Ах, мисс Энн, как бы я хотела, чтобы  невестка моя поучилась у вас с детьми обращаться. С вами-то они совсем другие  делаются! А ведь они до того набалованные! Если б только она у вас поучилась!  Они, бедняжки мои, такие дивные, здоровые крошки, лучше не бывает, я ведь,  знаете, сужу без пристрастия. Но миссис Чарлз не понимает в воспитании.  Господи! Какие они порой делаются несносные! Признаться, мисс Энн, оттого-то я  и зову их к нам реже, чем мне хочется. Миссис Чарлз, боюсь, на меня в обиде. И  то сказать, я редко их зову. Да ведь, право, грех вечно одергивать детей: „так  не делай“, „этак не ступи“ — и не в меру пичкать сластями, когда они уж совсем  расшалятся».    

Далее,  Мэри, к примеру, ей сообщала: «Миссис Мазгроув думает, будто у нее верные  слуги; ей слова про них не скажи; но я-то знаю, я убеждена, что старшая  горничная и прачка вечно отлынивают от работы и целыми днями по деревне  слоняются. Куда ни пойду, вечно я на них натыкаюсь; а как ни войду в девичью,  вечно они там. Не будь моя Джемайма сущий клад, какой бы пример они ей  подавали! Вечно сманивают ее погулять, она уж мне признавалась». А миссис  Мазгроув, со своей стороны, утверждала: «Я взяла за правило не соваться в дела  моей невестки, толку все равно никакого; но вам-то уж я скажу, мисс Энн, вы  меня поймете; не нравится мне ее няня; чего только про нее не рассказывают;  дескать, вечно глупости на уме; и вдобавок я сама вижу, это такая, я вам скажу,  щеголиха, что всех слуг, того гляди, перепортит. Миссис Чарлз, я знаю, на нее  не надышится; но вас-то я на всякий случай решила предостеречь; если что  заметите — сразу ей скажите».    

Еще Мэри  жаловалась, что миссис Мазгроув вечно норовит оттеснить ее с хозяйского места  на званых обедах в Большом Доме; и недоумевала, отчего ее там считают уж  настолько своей, чтобы лишать подобающего ей положения. А как-то раз, гуляя в  обществе барышень, Энн довелось услышать рассуждения одной из них о чинах и  чинопочитании, завершившиеся словами: «Тебе я могу сказать, ведь все знают, как  легко и свободно сама ты на это смотришь, но кое-кто до того глупо отстаивает  свое место! Тебе бы следовало намекнуть Мэри, что куда разумней было бы ей  умерить свое рвение и не лезть на матушкино место. Никто не сомневается в ее  правах, но пристойней было бы на них не настаивать. Матушке, разумеется,  решительно все равно, но многие, я знаю, косо смотрят на поведение Мэри».    

Ну как  ей было все это уладить? Оставалось лишь терпеливо выслушивать, сглаживать острые  углы, извинять каждого в глазах другого, всем намекать на пользу  снисходительности к тому, с кем живешь бок о бок, и делать явственнее те  намеки, которые назначались для пользы Мэри.    

Во всем  прочем Энн жилось здесь недурно. Она повеселела от перемены места, очутившись в  совсем ином мире, на три мили отстоящем от Киллинча. Недуги Мэри отступили,  коль скоро было кому на них постоянно жаловаться, а ежедневные сношения с  Большим Домом, не мешая ни более сильным привязанностям, ни более важным делам  на Вилле, ибо таковых не наблюдалось, скрашивали им часы досуга. Сношения эти  были довольно тесны, ибо, сойдясь обыкновенно поутру, все редко когда порознь  провожали вечер; Энн, однако, понимала, что без почтенных фигур мистера и  миссис Мазгроув, без смеха, болтовни и пения их дочерей ей пришлось бы нелегко.    

На  фортепиано играла она куда лучше обеих здешних барышень, но, не зная арфы, не  имея ни голоса, ни нежных родителей, которые сидели бы рядом и воображали,  будто они в восхищении, она могла рассчитывать лишь на вежливое внимание, да и  то когда другим следовало отдохнуть. Она знала, что своей игрой доставляет  удовольствие одной себе; но чувство это было для нее не внове. Никогда,  исключая коротенького срока, никогда с четырнадцати своих лет, со времени,  когда лишилась она любящей матери, не помнила она, чтобы ее внимательно слушали  и ободряли справедливым и точным суждением и советом. Играя, она всегда  чувствовала себя наедине с музыкой; но видя, как предпочитают миссис и мистер  Мазгроув искусство своих дочек всякому другому, она гораздо более радовалась за  них, нежели на них обижалась.    

Порой  здесь сходилось общество и более широкое. Помещиков в округе было немного, но  все ездили к Мазгроувам и ни у кого не бывало так много парадных обедов,  случайных и званых гостей, как у них. Их решительно все признавали.    

Барышни  были без ума от танцев, и чуть не всякий вечер вдруг завершался балом. Неподалеку  в несколько стесненных обстоятельствах жила родня, развлекавшаяся только  благодаря Мазгроувам; они могли нагрянуть в любое время, принять участие в  любой игре и танцах; и Энн, предпочитая скромную роль музыкантши всякой иной,  часами наигрывала для них контрдансы; и тут уж миссис и мистер Мазгроув высоко  оценивали ее дарование, восклицая: «Прекрасно, мисс Энн! В самом деле отменно!  Господи! Ну как ловко порхают эти маленькие пальчики!»    

Так  протекли первые три недели; и сердце Энн уже невольно вновь обратилось к  Киллинчу. Любимый дом передан в чужие руки; милые комнаты и мебели, рощи и  угодья усладят чужие взоры! Ни о чем другом она и думать не могла во весь день  29 сентября;[8]  и Мэри, вечером вспомнив, какое сегодня число, выразила ей сочувствие таким  образом:    

— Господи,  ведь нынче Крофты выезжают в Киллинч! Хорошо еще, что я прежде об этом не  думала. Эта мысль ужасно на меня действует!    

Крофты  вступили во владение Киллинчем с той быстротой, которая приносит морские победы,  и теперь надлежало их посетить. Мэри бесконечно тяготилась предстоящим визитом  (ей будет так тяжело, она будет так страдать, она постарается, сколько  возможно, это оттянуть) и не утешалась до тех пор, покамест — вскорости — не  заставила Чарлза отвезти ее в Киллинч, откуда она и воротилась в весьма  приподнятом настроении и в сокрушении сердечном.    

Энн же  искренне радовалась тому, что в бричке Чарлза не нашлось ей места. Однако ей хотелось  поглядеть на Крофтов, и она радовалась, что оказалась на Вилле, когда они  возвращали визит. Они явились; хозяин дома отсутствовал; сестры обе были на  месте; и коль скоро адмирал сидел рядом с Мэри и радовал ее своей любезностью,  превознося достоинства обоих ее сыновей, Энн досталась честь развлекать миссис  Крофт и, не находя дорогого сходства в чертах, она ловила его в голосе и  разыскивала в строе чувств.    

Миссис  Крофт, не будучи ни высока, ни дородна, была основательно и крепко сбита, что  придавало ее облику внушительность. Обладая блестящими карими глазами и  прекрасными зубами, она была бы вовсе недурна, если бы лицо ее не потемнело от  морских ветров так, что она казалась несколько старее тех тридцати восьми лет,  какие прожила на свете. Держалась она непринужденно, как человек, никогда не  испытывавший неуверенности в себе или своей правоте; притом она никогда не  бывала резка или опечалена. Энн уверилась, что она с большой деликатностью  относится к ее чувствам, касаемым до Киллинча, и умела это оценить; вдобавок  она с первой же минуты, едва их друг другу представили, поняла, что миссис  Крофт ничего не знает и не подозревает такого, что могло бы повести к  недоразумениям. Она совершенно успокоилась на сей счет и ничего не опасалась до  той самой минуты, когда ее словно током пронизали слова миссис Крофт:    

— Так  это с вами, полагаю, а не сестрой вашей брат мой имел удовольствие свести знакомство,  когда он тут жил?    

Энн  надеялась, что вышла из того возраста, когда мы от смущения заливаемся краской;  но она не вышла из того возраста, когда нами властвуют чувства.    

— Вы  не знали, быть может, что теперь он женат?    

Она  сумела отвечать как должно; и когда миссис Крофт пояснила далее, что речь идет  о мистере Уэнтуорте, Энн порадовалась от души, что ничего не сказала такого,  что не могло бы в равной мере отнестись к обоим братьям. И тотчас она сочла  натуральным предположить, что миссис Крофт имеет в виду Эдварда, а не  Фредерика, и, стыдясь собственной забывчивости, с приличным участием отнеслась  к перемене в судьбе бывшего своего соседа.    

Далее  ничто не омрачало спокойствия Энн, покуда она не услышала, как адмирал, уже откланиваясь,  сказал Мэри:    

— Мы  вскоре ожидаем брата миссис Крофт. Вы, я полагаю, о нем слышали…    

Его  прервали вопли мальчишек, которые висли на нем на правах близких приятелей, и,  одолеваемый их предложениями, чтобы он унес их в карманах плаща и тому  подобное, он уже не имел возможности ни кончить, ни вспомнить начатую фразу; и  Энн оставалось себя убеждать, что речь идет все о том же брате. В этом, однако,  преуспела она не вполне и горела желанием узнать, поминался ли сей предмет в Большом  Доме, где успели уже побывать Крофты.    

Семейство  из Большого Дома намеревалось провести вечер на Вилле, а коль скоро миновала  уже та пора года, когда приятно делать такие прогулки пешком, сестры  прислушивались, не едет ли карета, когда на пороге появилась младшая мисс  Мазгроув. Мэри тотчас заключила, что она пришла извиняться, что весь вечер им  предстоит проскучать, и готовилась уже должным образом оскорбиться, когда Луиза  развеяла недоразумение, объяснив, что пришла пешком, уступая место в карете арфе.    

— Сейчас  все расскажу по порядку, — сказала она. — Все-все расскажу. Я  прибежала вас предупредить, что батюшка и матушка нынче очень опечалены,  матушка особенно; она все думает про бедняжку Ричарда! Вот мы и решили взять с  собой арфу, ведь матушка предпочитает ее клавесину. Сейчас, сейчас расскажу,  отчего она так опечалена. Утром заехали Крофты (они ведь потом и у вас  побывали, правда?) и между прочим сказали, что брат миссис Крофт, капитан Уэнтуорт  вернулся в Англию, что ли, не то вышел в отставку, и в самом скором времени  наведается к ним; и матушке, как назло, пришло в голову, едва они ушли, что  бедняжка Ричард служил одно время под началом капитана Уэнтуорта, или что-то в  этом роде; где, когда, ничего не знаю, но задолго до того, как он, бедняжка, погиб!  Она перечла его письма, удостоверилась, что так оно и есть, что это тот самый  капитан Уэнтуорт, и теперь у нее только и разговору что про бедняжку Ричарда!  Давайте же будем все веселиться, чтобы она немного развеялась.    

Истинное  содержание этой трогательной странички из семейной хроники состояло в том, что  Мазгроувы имели несчастие произвести на свет нерадивого, никчемного и  неисправимого сына и имели счастие потерять его на двадцатом году; что его  послали на море, ибо на суше с ним не было никакого сладу; что в семье его  любили очень мало, ничуть не менее, однако, чем он того заслуживал; он почти не  давал о себе знать и едва ли сильно опечалил родных, когда весть о его кончине  в чужих краях два года назад достигла до Апперкросса.    

В самом  деле, хоть теперь сестры делали для него все возможное, именуя «бедняжкой  Ричардом», был он не кто иной, как тупой, бесчувственный, никудышный Дик  Мазгроув, ничем не заслуживший даже и того, чтоб его называли полным именем и  при жизни и после смерти.    

Несколько  лет проведя на море и перемещаясь с судна на судно, как и положено мичману,  особливо же такому, от кого рад избавиться капитан, шесть месяцев прослужил он  на фрегате капитана Уэнтуорта, на «Лаконии», и с этой самой «Лаконии» и послал,  по настоянию капитана Уэнтуорта, те именно два письма, которые получили от него  родители за все время его отсутствия; вернее же будет сказать, два бескорыстных  письма; ибо прочие содержали просьбы о деньгах, и ничего более.    

В обоих  письмах он лестно отзывался о своем капитане; но у них мало было привычки к подобным  материям, суда и командиры мало их занимали, а потому аттестации Дика оставили  они без внимания; и то, что миссис Мазгроув вдруг вспомнила капитана Уэнтуорта  и связала со своим сыном, казалось поистине непостижимым озарением ума.    

Она  нашла подтверждение своей догадке, перечтя его письма; а перечтя их теперь,  спустя столь долгий срок после гибели бедняжки, когда некоторые особенности его  нрава уже изгладились из ее памяти, она принялась горевать куда более, нежели  тогда, когда впервые получила известие о его кончине. Мистер Мазгроув, хотя и в  меньшей мере, тоже был потрясен; и оба принесли на Виллу свои страдания,  явственно желая, во-первых, их излить и, во-вторых, забыть в веселом кругу  молодежи.    

Они  много говорили о капитане Уэнтуорте, без конца повторяли его имя, вспоминали прошедшее  и, наконец, предположили, что он скорее всего, нет, непременно, окажется тем  самым капитаном Уэнтуортом, которого они несколько раз встречали после  возвращения своего из Клифтона, — только вот когда же? семь или восемь лет  тому? Да, приятнейший молодой человек, — что оказалось для Энн нелегким  испытанием. Однако она поняла, что надобно ей привыкать. Раз его тут ждали,  следовало приноровиться к такого рода впечатлениям. А его не только тут ждали,  и даже очень скоро, но вдобавок Мазгроувы, пылая к нему благодарностью за  доброту его к бедняжке Дику и высоко ставя его характер, которого достоинства  подтверждались тем, что Дик целых шесть месяцев служил под его началом и весьма  похвально, хоть и не очень грамотно, отнесся о нем в письме как о «храбром  славном малом, если б только не воспитывал», намеревались с ним познакомиться,  едва он объявится в здешних краях.    

На том и  порешили, утешились и приятно провели вечер.    

 ГЛАВА VII    

     

Прошло  всего несколько дней, и капитан Уэнтуорт объявился в Киллинче, мистер Мазгроув  отправился туда с визитом и воротился очарованный и взявши с Крофтов честное  благородное слово, что в конце будущей недели все они пожалуют отобедать в  Апперкросс. Мистер Мазгроув огорчался только тем, что придется столь долго  ждать и нельзя еще ранее выказать свою признательность, введя капитана  Уэнтуорта в свой дом и почтив всем, что сыщется лучшего и крепчайшего в  погребах его. Но неделю оставалось ждать; всего неделя, думала Энн, и они снова  свидятся; но скоро она почувствовала благодарность судьбе хотя бы и за такую  отсрочку.    

Капитан  Уэнтуорт весьма скоро вернул долг учтивости мистеру Мазгроуву, и Энн едва не  оказалась в Большом Доме в те самые полчаса. Они с Мэри совсем уже туда  собрались и, как потом она узнала, непременно бы с ним столкнулись, когда бы их  не задержала неприятная случайность. Упал и больно ушибся старший мальчик, и  его именно в ту минуту принесли домой. В гости идти, разумеется, было  невозможно; но как ни тревожилась Энн за ребенка, весть о том, чего ей удалось  избежать, тоже не оставила ее хладнокровной.    

У  мальчика оказалась вывихнута ключица, и он так расшиб спину, что на ум  приходили разные ужасы. Вечер протек в волнении и хлопотах; Энн пришлось  нелегко: и за аптекарем надо было послать, и разыскать и уведомить отца, и  утешать мать, склонную биться в истерике, и присмотреть за людьми, вытолкать  младшего братика и приласкать страдальца; а вдобавок следовало осторожно  известить Большой Дом, откуда тотчас и последовали к ней не умные помощники, но  бестолковые вопрошатели.    

Впервые  вздохнула она с облегчением, лишь когда явился зять; он взял на себя заботы о  жене; и уж вовсе полегчало ей, когда подоспел аптекарь. Покуда он не приехал и  не осмотрел ребенка, опасения были столь же гнетущи, сколь и неясны; боялись  серьезных повреждений, не зная, что именно повреждено. А теперь ключица была  вправлена, и как ни щупал ребенка мистер Робинсон, как ни мял его, как мрачно  ни поглядывал, как значительно ни говорил с отцом и тетушкой, — все надеялись  на лучшее и спокойно распрощались, готовые приступить к обеду в довольно ясном  состоянии духа. А две юные тетушки оправились настолько, что сумели поведать о  визите капитана Уэнтуорта; когда ушли отец и мать, они задержались на пять  минут, дабы рассказать о том, до чего они им очарованы и насколько оказался он  красивее, благородней, приятней любого из молодых людей, которых прежде они  отличали. До чего же они радовались, когда батюшка предложил ему с ними  отобедать, до чего огорчались, когда тот отвечал, что это не в его власти, и до  чего же радовались снова, когда в ответ на настоятельные уговоры матушки и батюшки  он согласился отобедать у них завтра — да, завтра же; и так мило согласился,  сразу видно, понял, тонкий человек, всю причину такого радушия. Короче говоря,  он оказался столь любезен, столь хорош, что, ей-богу, вскружил им обеим головы;  и обе они убежали столь же беззаботные, сколь влюбленные, и занятые капитаном  Уэнтуортом куда более, нежели злоключением маленького Чарлза.    

Та же  история и те же восторги повторились, когда девицы в сумерках вернулись вместе  с отцом проведать ребенка; и мистер Мазгроув, преодолевший первый страх за  своего наследника, мог теперь поддержать разговор, выражая надежду, что ничто  уже не предотвратит визита капитана Уэнтуорта, и сожалея, что обитателям Виллы,  верно, не захочется оставить мальчика без своего присмотра.    

— Ах,  нет! Оставить ребенка! — отец и мать после пережитых тревог об этом не  хотели и думать, и Энн, радуясь невольной отсрочке, горячо их поддерживала.    

Однако,  поразмыслив, Чарлз Мазгроув переменил свое суждение. Ребенок чувствовал себя  так хорошо, а самому ему так хотелось представиться капитану Уэнтуорту, что,  быть может, он бы и заглянул к ним вечерком; пообедает он, разумеется, дома, но  на полчаса он к ним все же заглянет. Но жена его горячо воспротивилась этому  плану:    

— Ох,  нет, Чарлз, нет! Я положительно не могу тебя отпустить! Вообрази, а вдруг что  случится!    

Ночь  прошла благополучно, и назавтра ребенок чувствовал себя хорошо. Надо было еще  обождать, чтоб сказать с уверенностью, что в позвоночнике нет повреждений;  мистер Робинсон, однако, не нащупывал ничего, что подтверждало бы его опасения,  и Чарлз Мазгроув, следственно, не видел более повода для своего домашнего  ареста. Ребенка надо было удерживать в постели и не давать ему шалить. Но что  тут прикажете делать отцу? Это уж женское дело, и куда как глупо ему, Чарлзу,  совершенно без толку торчать дома. Отец так хотел познакомить его с капитаном  Уэнтуортом, нет никаких причин не идти, и не пойти неловко; и, воротясь с  охоты, он смело и решительно объявил о намерении своем тотчас переодеться и  отправиться на обед в Большой Дом.    

— Ребенок  чувствует себя как нельзя лучше, — сказал он, — я сказал батюшке, что  хочу быть, и он меня одобряет. Раз с тобой сестра, я, душа моя, совершенно  спокоен. Разумеется, сама ты не захочешь его оставить, но ты же видишь, от меня  никакого проку. Если что, Энн сразу за мною пошлет.    

Жены и  мужья обыкновенно знают, когда сопротивление бесполезно. По тону Чарлза Мэри  поняла, что он обдумал свои слова и не стоит ему перечить. А потому она и  молчала, покуда он не вышел из комнаты; но, едва Энн осталась единственной ее  слушательницей, она заговорила:    

— Значит,  нам с тобой придется управляться с бедным больным ребенком; и за весь-то вечер  больше ни одной живой души! Так я и знала. Такое уж мое счастье. Случись что  неприятное, и мужчины вечно норовят улизнуть, и Чарлз такой же, как все.  Бессердечный. Какая бессердечность — убежать от своего бедненького сынишки.    

Он,  видите ли, хорошо себя чувствует! Да откуда он знает, что он хорошо себя  чувствует и что через полчаса ему вдруг не сделается хуже? Вот не думала, что  Чарлз может быть таким бессердечным. Уйти, забавляться спокойно, а ведь я —  бедная мать, мне нельзя волноваться; уж кто-кто, а я-то совсем не в силах  выхаживать ребенка. Я — мать, а значит, нельзя испытывать мое терпение. Я в  ужасном состоянии. Ты сама видела, что делалось со мною вчера.    

— Ты  разволновалась от неожиданности, от потрясения. Это не повторится. Все  обойдется, поверь. Я запомнила предписания мистера Робинсона, и я совершенно  спокойна; и — знаешь, Мэри? — я готова понять твоего мужа. Не мужское дело  — нянчиться с детьми. В этом они не сильны. Заботы о больном ребенке всегда  ложатся на мать — таково уж материнское сердце.    

— Полагаю,  я не меньше других матерей люблю своего ребенка, но едва ли для больного от  меня больше проку, чем от Чарлза; когда ребенок болен, я не могу вечно  одергивать его и на него кричать. А ведь ты сама видела — только я ему скажу,  чтоб лежал смирно, и он начинает вертеться. Я просто изнемогаю.    

— Но  разве могла бы ты веселиться, оставив его на весь вечер?    

— А  вот и могла бы. Сама видишь — папенька его может, а я чем хуже? Джемайма такая  заботливая; она бы каждый час посылала нам известия. И почему Чарлз не сказал  своему отцу, что мы все будем? Я теперь не больше его тревожусь за малыша.  Вчера я ужасно тревожилась, а нынче все другое.    

— Если,  по-твоему, еще не поздно, пойди, пожалуй. Оставь малыша на мое попечение. Миссис  и мистер Мазгроув не обидятся, если я с ним останусь.    

— Ты  не шутишь? — вскричала Мэри, и глаза у нее заблестели. — Боже! Очень  верная мысль, удивительно верная мысль! Собственно говоря, отчего бы мне не  пойти, ведь проку от меня здесь никакого — не правда ли? Я только понапрасну  себя мучаю. Ты избавлена от терзаний матери, и ты гораздо больше здесь у места.  Ты из маленького Чарлза можешь веревки вить, он всегда тебя слушается.  Разумеется, так гораздо лучше, чем оставлять его на Джемайму. О! Ну конечно, я  пойду; почему мне и не пойти вместе с Чарлзом, ведь они так хотели, чтобы я  познакомилась с капитаном Уэнтуортом, а ты не прочь побыть одна. Очень верная  мысль, какая же ты умница, Энн. Пойду скажу Чарлзу и тотчас переоденусь. Ты  ведь пошлешь за нами сразу, в случае чего; но все будет хорошо, я совершенно  спокойна. Уж не сомневайся, я бы не пошла, не будь я совершенно спокойна за  своего ребенка.    

Минуту  спустя она уже стучала в гардеробную своего мужа, и Энн, последовав за нею  наверх, стала свидетельницей разговора, начавшегося радостным сообщением Мэри:    

— Чарлз,  я, пожалуй, пойду с тобою, ведь проку от меня в доме не больше, чем от тебя. Заточи  я себя с ним хоть навеки, он все равно не будет меня слушаться. Энн остается с  ним; Энн хочет остаться и за ним ухаживать. Энн сама предложила; а я, пожалуй,  пойду с тобой. Так-то оно лучше, ведь я со вторника не обедала в Большом Доме.    

— Энн  очень добра, — отвечал ее муж. — И я буду рад, если ты пойдешь со  мною; но не слишком ли жестоко оставлять ее одну с нашим больным ребенком?    

Энн  тотчас привела собственные доводы, и ей, впрочем, ценой весьма малых усилий  удалось своею искренностью сломить его сопротивление. Без дальнейших угрызений  совести он смирился с тем, что она будет обедать одна, правда, выражая желание,  чтобы она присоединилась к ним позже, и прося разрешения за нею зайти. Она,  однако же, была непреклонна и весьма скоро имела удовольствие распрощаться с  довольной четой. Она надеялась, что они весело проведут вечер, каким бы  странным ни показалось такое веселье. Самой же Энн оставалось самое большое утешение,  какое, верно, и было ей суждено. Она знала, что нужна больному ребенку; и что  ей за дело, если Фредерик Уэнтуорт в полумиле от нее занимает других приятной  беседой?    

Она  гадала, с какими чувствами думал он о предстоявшей им встрече. С безразличием,  быть может, если безразличие возможно в таких обстоятельствах. С безразличием  или с недовольством. Ведь пожелай он увидеться с ней, ему незачем было бы ждать  так долго; он поступил бы так, как непременно поступила бы она на его месте, он  искал бы свиданья давным-давно, когда обрел он независимость, которой одной и  недоставало для их счастья.    

Сестра и  зять вернулись, очарованные новым знакомством и тем, как провели они вечер. Уж  они и музицировали, и пели, весело болтали, хохотали — вечер был приятнейший.  Капитан Уэнтуорт мил до чрезвычайности, не дичится, не конфузится, они словно  век целый были знакомы, и завтра же утром он обещал охотиться вместе с Чарлзом.  Он придет к завтраку, но нет, не на Виллу, хотя они первые его пригласили, да  потом его стали сманивать в Большой Дом, и он боялся помешать Мэри, раз у нее  на руках больной ребенок, словом, почему-то, неизвестно почему, они в конце  концов условились встретиться с Чарлзом за завтраком у его отца.    

Энн все  поняла. Он не хотел ее видеть. Он, оказалось, справлялся о ней, но вскользь,  как и подобало после давнего и шапочного знакомства, о котором упомянул он, как  и она, конечно, чтобы избавить себя и ее от неловкости, ибо иначе его стали бы  ей представлять.    

На Вилле  утро тянулось всегда дольше, чем в Большом Доме, так было и на сей раз, и Энн с  Мэри только еще собирались завтракать, когда Чарлз явился сказать, что они  отправляются, что он пришел за собаками, а сестрицы с капитаном Уэнтуортом идут  следом; сестрицы желают проведать ребенка, а капитан Уэнтуорт хотел бы  засвидетельствовать Мэри свое почтение, если этим ей не помешает, и, хотя Чарлз  убеждал его, что ребенок вовсе не так уж плох и он, капитан, ничуть не помешает  матери, тот не решался показаться, не предуведомив ее.    

Мэри,  довольная вниманием капитана, тотчас выказала готовность принять его, в то  время как Энн обуревали тысячи разных мыслей, из которых самая утешительная  была та, что визит не продлится долго. И он долго не продлился. Через две  минуты после предупреждения Чарлза они явились; их приняли в гостиной. Она  избегала взглядом капитана Уэнтуорта. Он поклонился; она присела; она услышала  его голос; он говорил с Мэри и сказал все, что положено в подобных случаях; он  что-то сказал барышням, что выдавало милую непринужденность отношений; казалось,  гостиная полна, полна людей и голосов, и вот через несколько минут сразу все  кончилось. В окно заглянул Чарлз, сказал, что все готово, гость откланялся и  барышни ушли тоже, вдруг решив проводить охотников до околицы; гостиная  опустела, и Энн осталась только завершить свой завтрак.    

— Позади,  позади! — взволнованно твердила она про себя, благодарная судьбе за эту милость. —  Худшее позади!    

Мэри  болтала, Энн отвечала наобум и невпопад. Она повидала его. Они встретились. Они  были под одной крышей.    

Скоро, однако,  она стала унимать свое волненье. Восемь лет, почти восемь лет минули с тех пор,  как все было кончено. Не безумие ли вновь предаваться чувству, которое свели на  нет годы и дали? Восемь лет — шутка ли? Полные событий, расхождений и перемен —  все, все унесли они с собою, взамен неся забвение былого, как непреложное,  верное следствие. Ведь это треть целая всей ее жизни.    

Увы!  Вопреки всем этим уговорам, восемь лет оказывались не властны над упрямым сердцем.    

Да, но  что испытывал он? Решил избегать ее? Но тотчас она уже казнила себя за самый вопрос.    

Другим  вопросом, от которого, верно, не удержали бы ее никакие разумные рассуждения,  она, к счастью, не успела задаться, ибо, едва барышни, проводив охотников и  опять заглянув на Виллу, благополучно отбыли вновь, Мэри услужливо ей сообщила:    

— Знаешь,  Энн, капитан Уэнтуорт не очень лестно отнесся о тебе, а передо мной-то как рассыпался.  Генриетта спросила, как он тебя находит, и он ей сказал: «Так переменилась, что  и не узнать».    

Мэри не  имела обыкновения щадить чувства сестры, но, разумеется, сейчас и не догадывалась  о том, как больно она ее ранит.    

«Переменилась  до неузнаваемости», — соглашалась Энн с молчаливой мукой. В этом не было  сомнений, и она не могла даже утешиться мыслью о том, что и он переменился. Уж  во всяком случае, не к худшему. Она успела в этом убедиться и не могла изменить  своего суждения, что бы ни говорил о ней самой капитан Уэнтуорт. Нет, годы,  сгубившие цвет ее юности, его чертам лишь придали возмужалости, ничуть не  нарушая очарованья. Она видела пред собою прежнего Фредерика Уэнтуорта.    

«Так  переменилась, что и не узнать!» — эти слова не могли не запасть в ее память. И  скоро она уже радовалась, что услышала их. Слова эти отрезвляли; охлаждали пыл  души; они успокаивали, а ведь покой — замена счастья.    

Фредерик  Уэнтуорт сказал эти или очень похожие слова, никак не думая, что их передадут  Энн. Он нашел, что годы жестоко ее переменили; и когда его спросили о ней, так  и отвечал без утайки. Он не простил Энн Эллиот. Она обошлась с ним дурно,  предала его и разочаровала; хуже — она выказала такую слабость характера, какой  он, со своим честным и открытым нравом, не мог извинить. Она бросила его в  угоду другим. Она чересчур покорно поддалась доводам рассудка. А уж это  малодушие.    

Он был  предан ей всей душою и не встречал потом женщины, какую мог бы поставить с нею  рядом; но кроме простого любопытства, ничто не подстрекало в нем желания вновь  ее увидеть. Власть ее над ним кончилась совершенно.    

Теперь  он намеревался жениться. Он был богат и, воротясь на сушу, собирался зажить  своим домом при первой же соблазнительной возможности; он осматривался вокруг,  готовый влюбиться, как только позволят ясная голова и верный вкус. Он готов был  отдать свое сердце любой из барышень Мазгроув, буде они сумели бы его уловить;  словом, всякой встретившейся на его пути привлекательной юной особе, исключая  Энн Эллиот. Об этом исключении умолчал он, подтверждая предположения своей  сестры.    

— Да,  Софи, твоя правда, я могу жениться очертя голову. Каждая девушка от пятнадцати  и до тридцати может рассчитывать на мое предложение. Недурное личико, несколько  улыбок, несколько комплиментов флоту — и я попадусь в сети. Да едва ли на  большее может и рассчитывать моряк, так долго обходившийся без женского  общества, которое одно человека и облагораживает.    

Она  поняла, что он ждет ее опровержений. Ясный гордый взор его выражал счастливую  уверенность в том, что он достаточно облагорожен; и, уж верно, не без мысли об  Энн Эллиот со всею серьезностью описал он далее женщину, с которой хотел бы  соединить судьбу. «Тонкий ум вместе с нежною душою», — так он начал и  кончил свое описание.    

— Вот  какая нужна мне женщина, — сказал он. — Разумеется, я соглашусь  несколько сбавить требования, но лишь чуть-чуть, не более. Если я глупец, то,  видно, глупцом и останусь, ибо я куда чаще большинства мужчин раздумывал об  этом предмете.    

 ГЛАВА VIII    

     

С той  поры капитан Уэнтуорт и Энн Эллиот вращались в одном кругу. Скоро случилось им  вместе обедать у Мазгроувов, ибо здоровье мальчика не поставляло более тетушке  предлога для отсутствия; и это положило начало долгой череде обедов и встреч.    

Теперь  проверялось, может ли возродиться прежнее; оба не могли не вспомнить былого; к  нему то и дело обращались; он не мог не поминать год помолвки, пускаясь в свои  рассказы и описания, следуя своей моряцкой судьбе и повинуясь душевной  потребности, несколько раз в течение первого же вечера назвал он шестой год:  «Это было в шестом году, это случилось еще до того, как я ушел в море в шестом  году». И хотя голос его не дрогнул, и хотя у нее не было решительно никакой  причины полагать, будто при этих словах он пронзил ее взглядом, Энн, зная его и  его сердце, тотчас поняла, что его, как ее самое, посетили воспоминания. Ему в  голову, бесспорно, пришли те же мысли, что и ей, не причинив, разумеется, той  же боли.    

Меж  собой они не разговаривали, сообщаясь не более, чем требовала простая  учтивость. Прежде столь дорогие друг другу! И теперь друг для друга никто! А  ведь было же время, когда из наполнявших теперь залу в Апперкроссе гостей им  двоим труднее всех было бы друг с другом наговориться. Исключая, быть может,  адмирала и миссис Крофт, совершенно счастливых и дружных (другого такого  исключения Энн не допускала и среди женатых пар), не было здесь двух сердец  столь же открытых, вкусов столь же общих, чувств столь же согласных и столь же  ненаглядных двух лиц. И вот они чужие; нет, хуже еще, чем чужие, ибо им сойтись  не суждено. Это отчужденье навеки.    

Когда он  говорил, она узнавала прежний голос, угадывала прежнюю душу. Собравшиеся были в  совершенном неведении касательно флота; рассказ капитана поминутно прерывали  вопросами, особенно барышни Мазгроув, не сводя с него глаз, то и дело  спрашивали о жизни на борту, и что там едят, и как спят, и тому подобное; и,  если они изумлялись, узнавая, как удобно и разумно все там устроено, он отвечал  им ласковой усмешкой, напоминавшей Энн о временах ее собственного неведения,  когда ее обвиняли в том, что она полагает, будто моряк на судне принужден обходиться  без еды, без повара, который бы ее стряпал, без слуг, которые бы ее подавали, и  даже без ножа и вилки.    

Она  слушала и предавалась размышлениям, которые перебил громкий шепот не сдержавшей  нежных сетований миссис Мазгроув:    

— Ах,  мисс Энн, если б небесам угодно было пощадить моего бедного сына, он бы теперь  решительно переменился!    

Энн  сдерживала улыбку, терпеливо выслушивала миссис Мазгроув, продолжавшую изливать  свое сердце, и таким образом потеряла нить общей беседы.    

Когда же  ей удалось наконец вновь направить свое внимание на то, что несколько более ее  занимало, мисс Мазгроув уже явилась в гостиную с «Флотскими ведомостями» (в  Апперкроссе вдруг оказались «Флотские ведомости») и углубилась в них, выражая  намерение разыскать те суда, какими командовал капитан Уэнтуорт.    

— Первое  ваше судно, помнится, «Змей»; что ж, поищем «Змея».    

— Вы  его тут не отыщете. Он вконец износился и списан. Я последний им командовал. Он  уж тогда никуда не годился. Считалось, однако, что он еще год-другой может  походить в ближних водах, вот нас с ним и послали в Вест-Индию.    

Девицы  были само изумление.    

— Адмиралтейство, —  продолжал он, — любит позабавиться, посылая несколько сотен парней в море  на утлой посудине. У них столько разных хлопот, и где уж различать среди вверенных  им тысяч жизней, какой меньше хватятся на берегу.    

— Ну  и ну! — вскричал адмирал. — И чего только современная молодежь не  мелет! Да лучше «Змея» в славные его деньки и корабля не было! Среди всех  старых судов нет ему равного! Спасибо надо бы сказать за такой корабль! Человек  двадцать, и с большими заслугами, на него метили. Спасибо сказал бы, юноша, что  так быстро корабль получил, ведь не бог весть как тогда успел и отличиться!    

— Я  очень ценю свое счастье, поверьте, адмирал, — задумчиво отвечал капитан  Уэнтуорт. — Я весьма рад был своему назначению. Мне тогда позарез надо  было уйти в море, необходимо было чем-то заняться.    

— Еще  бы. И зачем такому молодцу было торчать на берегу полгода целых? Нет, когда у человека  нет жены, его так и тянет в море.    

— Ах,  капитан Уэнтуорт, — вскричала Луиза, — воображаю, как вы сердились,  разглядев, что за рухлядь вам подсунули!    

— Но  я знал давно, что такое «Змей», — отвечал он улыбаясь. — Я столь же  много мог в нем обнаружить нового, сколь вы обнаружите нового в заслуженной  старой ротонде, которую надевали по случаю дождя чуть ли не все знакомые ваши,  когда вдруг в очень дождливый день ее придется надеть и вам. Ох! Для меня он  был добрым старым Змеем. Он исполнял все мои прихоти. Я знал, что так будет. Я  знал, что либо нам вместе суждено пойти ко дну, либо он мне во всем покорится;  вдобавок, пока я на нем ходил, ни разу не выпало двух штормовых суток кряду; я  ловил каперов в свое удовольствие, а на пути домой следующей осенью снова мне  посчастливилось — я наткнулся на тот самый французский фрегат, за каким  гонялся. Я привел его в Плимут; и снова мне выпало счастье. Мы и шести часов не  простояли в Зунде, как на четыре дня целых зарядил такой шторм, который и за  два дня доконал бы бедного «Змея». Близость Великой Державы ничуть бы нас не  выручила. И еще через сутки я стал бы доблестным капитаном Уэнтуортом в траурной  рамке в углу газетного листа; а раз я погиб на утлом суденышке, никто обо мне  бы и не печалился.    

Энн лишь  в душе содрогнулась; барышни Мазгроув, напротив, предались сетованиям, столь же  громким, сколь и неподдельным.    

— И,  верно, тогда-то, — проговорила миссис Мазгроув тихо, словно размышляя  вслух, — тогда-то он и перешел на «Лаконию» и познакомился с нашим бедным  мальчиком. Чарлз, голубчик (подозвав его), спроси-ка у капитана Уэнтуорта, где  познакомился он с твоим несчастным братом. Я вечно путаю.    

— Да  я помню, матушка, это в Гибралтаре. Дика отослали больного в Гибралтар с рекомендательным  письмом от прежнего капитана к капитану Уэнтуорту.    

— Ох,  Чарлз, и скажи ты капитану Уэнтуорту, пусть не стесняется упоминать при мне бедняжку  Дика, мне даже приятно слушать, когда о нем толкует такой преданный друг!    

Чарлз,  не вполне убежденный в том, что дело обстояло таким именно образом, в ответ  лишь кивнул и ретировался.    

Девицы  уже рыскали по страницам в поисках «Лаконии»; и капитан Уэнтуорт, не в силах отказать  себе в этом удовольствии, избавляя их от трудов, взял бесценный том в  собственные руки и в который раз прочел статейку, упоминавшую о названии,  достоинствах и нынешней непригодности «Лаконии», заметив кстати, что и она  сослужила ему верную службу.    

— Эх,  славные были деньки, когда я ходил на «Лаконии»! Как быстро я на ней  разбогател! С одним другом моим мы так славно водили ее на Гебриды! Бедный  Харвил! Уж как ему нужны были деньги — больше даже, чем мне. Он был женат.  Превосходнейший малый! Никогда не забуду, как он радовался. Оно и понятно. Мне  так его недоставало на другое лето, когда в Средиземном море снова выпало  счастье.    

— Поверьте,  сударь, — сказала миссис Мазгроув, — для нас тоже был счастливым тот  день, когда вас поставили капитаном на этот ваш корабль. Мы уж вам не забудем  того, что вы для нас сделали.    

Голос ее  прерывался от волнения; и капитан Уэнтуорт, не вполне поняв слова ее и, верно,  решительно позабыв про Дика Мазгроува, глянул несколько озадаченно, словно  ожидал продолжения.    

— Это  про моего брата, — шепнула одна из девиц, — маменька говорит про  бедного Дика.    

— Бедный  мальчик, — продолжала меж тем, миссис Мазгроув, — он так остепенился,  так исправно стал писать, когда попал под ваше начало. Как бы хорошо, если б он  вовек с вами не расставался. Уж мы так горюем, капитан Уэнтуорт, что он  упорхнул из-под вашего крылышка.    

При сих  словах в лице капитана Уэнтуорта мелькнуло такое выражение, так сверкнули ясные  глаза его, так дрогнул прекрасный рот, что Энн тотчас поняла, что не только он  не разделял сожалений миссис Мазгроув касательно Дика, но, верно, не без труда  в свое время от него отделался; однако уступка эта легкомыслию была столь  мгновенна, что, не зная его так глубоко, как знала Энн, остальные ничего и не  заметили; и в следующую уже секунду он совладал с собой, почти сразу подошел к  дивану, на котором сидели сама она и миссис Мазгроув, сел рядом с последней и  вступил с нею в тихую беседу о ее сыне с добротой и участием,  свидетельствовавшими об искреннем уважении ко всему, что есть истинного и вовсе  не смешного в родительских чувствах.    

Да, они  оказались на одном диване, ибо миссис Мазгроув услужливо подвинулась, давая ему  место; лишь миссис Мазгроув их разделяла. Преграда, надо признаться, довольно  внушительная. Миссис Мазгроув обладала весьма основательными формами,  приспособленными природою куда более для выражения радости и веселья, нежели  для томности и печали; и в то время, как подергивания стройного стана и  задумчивого лица Энн были надежно укрыты, капитану Уэнтуорту бесспорно следует  отдать должное за то самообладание, с каким выслушивал он обильные тяжкие  вздохи над судьбою сына, при жизни своей мало кого занимавшего.    

Внешний  наш объем и объем скорбей наших не должны составлять непременной пропорции.  Грузная, весомая особа столько же имеет права на глубину чувства, сколько имеет  их обладательница субтильнейшей на свете талии. Но справедливо это или нет, а  бывают несоответствия, которые напрасно пытается примирить наш разум; которым  противится наш вкус; которые так и напрашиваются на усмешку.    

Адмирал,  несколько раз прошедшийся для разминки по комнате, заложив руки за спину, и  призванный наконец к порядку супругой, приблизился к капитану Уэнтуорту и,  ничуть не заботясь о том, уместно ли его вторжение, всецело занятый  собственными мыслями, начал так:    

— Случись  тебе весной на недельку застрять в Лиссабоне, Фредерик, тебе бы пришлось принять  на борт леди Мэри Грифсон с дочкой.    

— В  самом деле? Вот и прекрасно, что я там не застрял!    

Адмирал  обвинил его в недостатке рыцарских чувств. Он защищался; признавая, однако, что  не хотел бы видеть дам на своем судне, иначе как на балу или с визитом, который  длился бы часа два, не более.    

— Но  если мне позволено судить самому, — заключил он, — происходит это не  от недостатка рыцарства. Скорей от убеждения, что при всех усилиях и жертвах  нельзя создать на борту корабля необходимых женщине удобств. Полагаю, не от  недостатка рыцарства, адмирал, считают, что женщина нуждается в больших по  сравнению с нами удобствах? Нет, мне неприятно узнавать, что где-то на борту  женщины, неприятно видеть их на борту; будь на то моя воля, я не пускал бы их  на борт.    

Тут  сестра на него напустилась.    

— Ох,  Фредерик! Право, уму непостижимо! Ну что за тонкости такие! Женщина может чувствовать  себя на борту ничуть не хуже, чем в самом удобном английском доме. Уж кто-кто,  а я-то достаточно времени провела в море и ни на что не променяю жизни на  военном корабле. Нигде, никогда, даже и в самом Киллинч-холле (мило кивая Энн),  не находила я больших удобств, чем на всех почти кораблях, где живала; а было  их всего пять.    

— Ты  дело другое, — возразил ей брат. — Ты была со своим мужем и  единственная на корабле женщина.    

— Да  ты же сам, а не кто-нибудь, перевозил миссис Харвил, сестру ее, кузину и троих  детей из Портсмута в Плимут? Куда ты подевал тогда свое невиданное, тонкое  понятье о рыцарстве?    

— Все  победила дружба, Софи. Чего не сделаешь для жены своего брата-офицера, чего не  доставишь с конца света ради своего друга Харвила. Но я понимал, поверь, что  само по себе это дурно.    

— Поверь,  они чувствовали себя на борту превосходно.    

— Что  из того? Такая уйма женщин и детей даже не вправе чувствовать себя на борту превосходно.    

— Милый  Фредерик, ну что ты такое говоришь, в самом деле. Господи, да что сталось бы с  нами, бедными моряцкими женами, которые то и дело рвутся вслед мужьям, когда бы  все рассуждали, как ты?    

— Рассуждения  мои, видишь ли, не помешали мне доставить миссис Харвил со всем семейством в  Плимут.    

— Экой  ты, право, заладил свое, как тонкий господин, для которого женщины все тонкие  дамы, а не люди разумные. Бури в нашей жизни никого не минут.    

— Полно,  душа моя, — заметил адмирал. — Погоди, он женится и совсем другую  запоет песню. Когда он будет женат, а мы с тобой сподобимся дожить до новой  войны, вот тогда ты увидишь, он поведет себя точно так, как ты, да я, да все.  Премного будет благодарить всякого, кто доставит к нему на борт жену.    

— Уж  не иначе.    

— Сдаюсь, —  воскликнул капитан Уэнтуорт. — Когда люди женатые нападают на меня:  «Погоди, женишься, запоешь по-иному», я могу только возразить «ничего подобного»,  а они в ответ «вот увидишь», и так без конца.    

Он  поднялся с дивана и перешел в дальний угол гостиной.    

— Как  вы, верно, много на своем веку путешествовали, сударыня! — обратилась  миссис Мазгроув к миссис Крофт.    

— Да,  сударыня, немало пришлось поплавать за те пятнадцать лет, что я замужем; хотя  многие женщины и больше моего путешествовали. Четыре раза пересекала я  атлантические воды, а однажды курсировала в Ост-Индию и обратно, но лишь  однажды; да и у родных берегов где только не побывала: и Корк, и Лиссабон, и  Гибралтар. А вот за Стрейтс забираться не доводилось, и в Вест-Индии я не  побывала. Мы ведь, знаете ли, Бермудские и Багамские острова Вест-Индией не  называем.    

Миссис  Мазгроув решительно не могла ее оспаривать, ибо ей самой во всю жизнь ее ни разу  не случалось называть эти острова совершенно даже никоим образом.    

— И  поверьте, сударыня, — продолжала миссис Крофт, — ничего нет удобнее  военного корабля; я говорю, конечно, о крупных. На фрегате, признаться,  стесненнее себя чувствуешь; хотя женщина разумная и там сумеет превосходно  обосноваться; смело могу сказать, лучшие дни моей жизни протекли на борту.  Когда мы вместе, знаете ли, мне ничего не страшно. Слава тебе господи!  Здоровьем я всегда пользовалась отменным, климат мне любой нипочем. Первые сутки  в море, бывает, помучаешься немного, а уж там и забудешь, что такое морская  болезнь. Единственный раз, когда я томилась душою и телом, единственный раз,  когда я маялась, воображая себя больной и не находя покоя, — это в ту  зиму, когда я торчала одна в Диле, а мой адмирал (тогда-то еще капитан Крофт)  был в Северном море. Вот когда я страху натерпелась и каких только немощей себе  не насочиняла, оттого что не знала, куда себя деть и когда я опять получу от  него весточку; а когда мы вместе, ничего у меня не болит и я всегда покойна.    

— Да,  верно! Ваша правда. Я совершенно того же мнения, миссис Крофт, — от души  поддержала ее миссис Мазгроув. — Хуже нет разлуки. Я совершенно того же  мнения. Уж я-то знаю, ведь мистер Мазгроув вечно ездит по этим своим сессиям, и  я жду не дождусь, бывает, когда они кончатся и он явится домой в целости и  сохранности.    

Вечер  завершился танцами. Едва зашла о них речь, Энн, как всегда, предложила свои  услуги; и, хотя на глаза ей то и дело набегали слезы, пока она сидела у  фортепьяно, она радовалась, что может быть полезна, и хотела только, чтобы ее  не замечали.    

Вечер на  редкость удался, и более всех веселился, кажется, капитан Уэнтуорт. Она чувствовала,  что все возбуждало его, как только может возбуждать общее восхищение, и  особенно восхищение юных женщин. Молоденькие мисс Хейтер, барышни из уже  упомянутого нами семейства, кажется, сподобились чести в него влюбиться; что же  до Генриетты и Луизы, то обе так всецело были им поглощены, что, когда бы не  всегдашнее впечатление совершенного их согласия меж собою, можно бы решительно  почесть их ярыми соперницами. И что удивительного, если даже его чуть-чуть  портило столь всеобщее, столь восторженное поклонение?    

Таким  или таким приблизительно мыслям предавалась Энн, покуда пальцы ее были заняты работой,  ударяя по клавишам полчаса кряду бессознательно и без ошибок. Один только раз  заметила она, что он на нее смотрел, разглядывал угасшие черты, быть может,  стараясь различить в них то лицо, что некогда его очаровало; и один раз она  поняла, что он о ней спрашивал; она об этом бы не догадалась, если б не  услыхала ответа; а уж по ответу она поняла, что он спрашивал у собеседницы,  танцует ли мисс Энн. Ответ был: «Ах нет. С танцами она давно покончила. Теперь  она играет. Никогда не устает играть». А еще один раз он с ней заговорил. Она  встала из-за клавесина и отошла в дальний угол гостиной, когда кончились танцы,  и он сел на ее место, чтобы проиграть какую-то арию, о которой толковал  барышням Мазгроув. В рассеянии она снова приблизилась к клавесину; завидя ее,  он встал и сказал с подчеркнутой учтивостью:    

— Прошу  простить меня, сударыня, я занял ваше место. — И хотя она тотчас  отпрянула, отнекиваясь, он ни за что не соглашался снова сесть.    

С нее  довольно было и взглядов этих и речей. Его холодная вежливость, натянутое доброжелательство  были для нее ужаснее всего на свете.    

 ГЛАВА IX    

     

Капитан  Уэнтуорт явился в Киллинч как к себе домой, намереваясь пожить там сколько поживется,  ибо адмирал дарил его тем же родственным расположением, как и его супруга.  Сначала намеревался он было в скором времени наведаться в Шропшир и навестить  обосновавшегося там брата, но прелесть Апперкросса заставляла его откладывать  свое намерение. В оказываемом ему приеме было столько радушия, столько  чистосердечного восторга и прочих обольщений; старики так его зазывали, а  молодежь так ему радовалась, что ему оставалось лишь задерживаться, где он был,  и принимать и долее на веру все добродетели и совершенства молодой супруги  Эдварда.    

Скоро  стал он в Апперкроссе почти ежедневным гостем. С каким бы рвением ни приглашали  его Мазгроувы, едва ли он с меньшей готовностью принимал приглашение, особенно  поутру, когда в Киллинче ему не с кем было перемолвиться словом, ибо адмирал и  миссис Крофт обыкновенно отправлялись вместе озирать новые свои владения, свои  луга, своих овец, и притом нестерпимо долго топтались на одном месте, либо  тряслись в двуколке, которой недавно обзавелись они для этих надобностей.    

Мнение о  капитане Уэнтуорте среди Мазгроувов и их гостей сложилось единодушное. Все им  восхищались; но едва успели утвердиться эти милые непринужденные отношения, как  вернулся некто Чарлз Хейтер, которого они весьма озадачили и который весьма  мало обрадовался капитану Уэнтуорту.    

Чарлз  Хейтер был самый старший из кузенов, чрезвычайно обходительный и достойный молодой  человек, которого, казалось, связывала с Генриеттой нежная привязанность,  покуда не объявился капитан Уэнтуорт. Он принял духовный сан; и имея приход в  близком соседстве, где жить ему не было нужды, он оставался в родительском  доме, всего в двух милях от Апперкросса. Ненадолго отлучась из дому в эти  знаменательные дни, он оставил любезную без присмотра и, воротясь, имел  неудовольствие обнаружить перемену в ее чувствах и присутствие капитана  Уэнтуорта.    

Миссис  Мазгроув и миссис Хейтер были сестры. У обеих были свои средства, но, выйдя замуж,  оказались они в неравном положении. У мистера Хейтера хотя и было кой-какое  состояние, но ничтожное в сравнении с мистером Мазгроувом; и если Мазгроувы  принадлежали к самому избранному кругу местного общества, юные Хейтеры, при  глухом, скудном и темном образе жизни родителей своих и при изъянах  собственного воспитания, едва ли вообще могли принадлежать к какому-то его  кругу, если б не укрепление родственных уз с Апперкроссом, на какое и рассчитывал,  натурально, старший сын, избравший возвышенную стезю теологии и далеко  обскакавший братьев и сестер по части образованности и манер.    

Оба  семейства всегда жили в ладу, не опускаясь ни до зазнайства с одной стороны, ни  до зависти с другой, и лишь барышни Мазгроув, сознавая свое превосходство, с  готовностью совершенствовали кузин и кузенов. Внимание, оказываемое Чарлзом  Генриетте, было замечено и отцом ее и матерью без малейшего неодобрения. «Не  бог весть какая партия для Генриетты, но если он ей нравится…» — а он нравился  Генриетте.    

Так  думала она сама, покуда не явился капитан Уэнтуорт; но с той поры бедный кузен  Чарлз был почти полностью забыт.    

Какая же  из двух сестриц пользовалась большим расположением капитана Уэнтуорта, Энн  покуда не могла заключить из своих наблюдений. Генриетта обладала более  хорошеньким личиком, Луиза отличалась живостью; но теперь уже Энн не понимала,  более тихий или более резвый нрав скорее способен его привлечь.    

Мистер и  миссис Мазгроув, то ли ничего не замечая, то ли целиком полагаясь на скромность  обеих своих дочерей и всех молодых людей, их окружавших, казалось, все  оставляли на волю провиденья. В Большом Доме вовсе не говорили и, казалось, не  пеклись о возможном течении событий; по-другому было на Вилле; молодые супруги  были весьма расположены судить и рядить; не успел еще капитан Уэнтуорт четыре  или пять раз побывать в обществе барышень Мазгроув, и не успел воротиться  Чарлз, а Энн довелось уже выслушивать соображения зятя и сестрицы о том, какая  же из двух более ему подходит. Чарлз признавал преимущество за Луизой, Мэри —  за Генриеттой, но оба сходились на том, что для любой составит он блистательную  партию.    

Чарлз в  жизни, ей-богу, не видывал столь приятного человека; и по тому, что сам он  слышал из уст капитана Уэнтуорта, можно заключить, что тот нажил за войну не  менее двадцати тысяч фунтов. Состояние немалое; а ведь какую сумму он еще и на  будущей войне, поди, сколотит, ибо (по мнению Чарлза) кто-кто, а уж капитан  Уэнтуорт в морском сражении сумеет отличиться. Да, капитальнейший был бы брак  для любой из сестер.    

— Еще  бы, — отвечала Мэри. — Господи! Вот сподобился бы он вдобавок самой  высокой чести! Сделали бы его баронетом! «Леди Уэнтуорт» неплохо звучит. Совсем  даже неплохо для Генриетты! Она бы тогда заняла мое место, а она бы, пожалуй,  не прочь! Сэр Фредерик и леди Уэнтуорт… Правда, это будет новоиспеченный титул,  а новоиспеченные титулы я невысоко ставлю.    

Мэри  предпочитала думать о Генриетте как об избраннице еще и по причине искательства  Чарлза Хейтера, которое весьма хотела бы она видеть отвергнутым. Хейтеров она  решительно почитала ниже себя и в предполагаемом укреплении родственных уз  усматривала весьма прискорбное для себя и детей своих обстоятельство.    

— Знаешь  ли, — говорила она, — по мне, он решительно не годится в мужья  Генриетте; принимая во внимание новые родственные узы семейства Мазгроув, она  вообще не имеет права так беспечно собою распоряжаться. По мне, девице не  пристало вступать в союз, который унижал бы других членов ее семейства и обрек  бы их на такие связи, к которым вовсе они не привыкли. Боже, да кто он такой —  Чарлз Хейтер? Сельский попик, ничего более! Совершенно неподходящая партия для  мисс Мазгроув из Апперкросса.    

В этом  супруг ее, однако, никак не мог с нею согласиться; ибо Чарлз Хейтер, уважая  своего кузена, был к тому же и старший сын, а Чарлз Мазгроув, будучи и сам  старший сын, умел ценить это обстоятельство.    

— Нет,  Мэри, ты говоришь глупости, — был, следственно, его ответ. —  Разумеется, для Генриетты Чарлз не ахти какая партия, но ему, очень может  статься, через Спайсеров в скором времени кое-что перепадет от епископа, и не  забудь, пожалуйста, он старший сын; после дядюшкиной смерти он наследует  порядочное состояние. В Уинтропе не менее двухсот пятидесяти акров, да еще  ферма возле Тонтона, самая добрая земля во всей округе. Твоя правда, кроме  Чарлза, все они недостойны Генриетты; попросту никуда не годятся; он один ее  стоит; зато уж он в полном смысле слова превосходный малый. Как только Уинтроп  попадет в его руки, он из него сделает совсем иное имение, заживет по-иному; и,  с такими средствами, никому уже не придется его презирать. Нет, нет. Для  Генриетты Чарлз Хейтер вовсе недурная партия. И если она пойдет за него, а  Луиза — за капитана Уэнтуорта, я, право же, очень буду доволен.    

— Пусть  Чарлз говорит что хочет, — сказала Мэри сестре, как только муж вышел за  дверь, — ужасно, если Генриетта пойдет за Чарлза Хейтера. Для нее плохо, а  для меня и того хуже; и потому хорошо бы капитан Уэнтуорт поскорей заставил ее  выбросить его из головы, а я просто уверена, что дело к тому и клонится. Вчера  она Чарлза почти не замечала. Поглядела бы ты на нее! Ну, а насчет того, что  капитану Уэнтуорту Луиза нравится, дескать, больше Генриетты, так это вздор,  вздор и вздор; потому что Генриетта ему гораздо больше нравится. Чарлзу лишь бы  спорить! Жаль, тебя вчера не было, ты бы нас рассудила; ты взяла бы мою  сторону, я уверена, если б только нарочно не вздумала мне перечить.    

За  обедом у мистера Мазгроува Энн предоставлялся случай своими глазами во всем  этом убедиться; она, однако ж, осталась на Вилле, ссылаясь сразу и на свою  головную боль, и на вернувшееся нездоровье племянника. Она одного хотела —  уклониться от встречи с капитаном Уэнтуортом, но возможность избегнуть роли  третейского судьи еще прибавляла привлекательности ее уединенью.    

Что до  капитана Уэнтуорта, она полагала, что куда важней, чтобы он вовремя понял свое  сердце, не подвергал опасности счастье и покой ни одной из сестер и не повредил  собственной чести, а вовсе не то, предпочитает ли он Генриетту Луизе или Луизу  Генриетте. Каждая, по всем вероятиям, могла стать ему любящей, доброй женой.  Ну, а относительно Чарлза Хейтера, чувства ее, разумеется, не могли не страдать  при виде легкомысленного поведения любой юной особы, а сердце не могло не  сочувствовать тем мукам, какие оно причиняло; но если Генриетта поняла, что  ошиблась в себе, перемену не вдруг можно было заметить.    

Многое в  поведении кузины обескураживало и обижало Чарлза Хейтера. При давней их дружбе,  она не могла сразу так от него отшатнуться, чтобы он, лишившись последней  надежды, никогда уже не показывался в Апперкроссе; однако перемена в ней была,  и тем более вызывала она беспокойство, если причиною ее считать такого  человека, как капитан Уэнтуорт. Чарлз отлучался всего на два воскресенья и при  расставании сумел весьма и весьма заинтересовать Генриетту своими рассуждениями  о том, что скоро сможет он покинуть нынешний свой приход и обосноваться в  Апперкроссе. Тогда для нее было весьма и весьма важно, чтобы преподобный Ширли,  здешний настоятель, более сорока лет ревностно исправлявший все возложенные на  него священные обязанности, но для иных уже несколько одряхлевший, решился бы  наконец взять себе помощника; выхлопотал бы для него условия получше и  определил на эту должность Чарлза Хейтера. То, что он будет служить в Апперкроссе,  а не одолевать всякий раз шесть миль; что он получит несравненно лучший приход;  что он сподобится служить с бесценным преподобным доктором Ширли, а милый  дорогой преподобный Ширли будет избавлен от обязанностей, которые ныне он,  бедненький, исполняет с таким трудом, — чрезвычайно умиляло даже Луизу, а  уж о Генриетте и говорить нечего. Но вот он воротился и — увы! Интерес к  предприятию его улетучился. Луиза вовсе не стала слушать, когда пытался он  пересказать ей свою беседу с преподобным Ширли; она стояла у окна, высматривая  капитана Уэнтуорта; но даже и Генриетта, кажется, могла уделить ему лишь часть  своего внимания, полностью, как видно, позабыв о собственных опасениях и  чаяниях, связанных с этими переговорами.    

— А,  ну что же, я рада; но так я всегда и рассчитывала; я думала, ты тоже уверен. Я  и предполагать не могла, что… словом, доктору Ширли нужен ведь помощник, и ведь  он тебе обещал… Да где же он, Луиза?    

Как-то  поутру, вскоре после того обеда у Мазгроувов, на котором Энн не была, капитан  Уэнтуорт вошел в гостиную Виллы, когда там были только она да лежавший на  диване больной маленький Чарлз.    

Он так  был удивлен, оказавшись чуть ли не наедине с Энн Эллиот, что утратил обычное  свое самообладание; он замер, сумел только вымолвить: «Я полагал найти здесь  обеих мисс Мазгроув. Миссис Мазгроув сказала, что я их здесь застану», — и  тотчас отошел к окну, чтобы успокоиться и сообразить, как ему лучше вести себя  с нею.    

— Они  наверху, у сестры. Сейчас, верно, спустятся, — отвечала Энн, разумеется,  смешавшись; и если б ребенок зачем-то не подозвал ее, она бы выбежала из  комнаты, спасая от неловкости и себя и капитана Уэнтуорта.    

Он  остался у окна и, проговорив спокойно и учтиво: «Я надеюсь, мальчику лучше»,  погрузился в молчание.    

Ей  пришлось опуститься на колени возле дивана и оставаться там по требованию  своего подопечного; так в обоюдном молчании провели они несколько минут, пока,  к великому своему удовлетворению, она не услыхала шаги в прихожей. Поворачивая  голову, она ожидала увидеть хозяина дома, но оказалось, что это некто, куда  менее способный разрядить напряжение, — а именно Чарлз Хейтер, ничуть не  более обрадовавшийся, верно, при виде капитана Уэнтуорта, чем сей последний при  виде Энн.    

Она едва  сумела выговорить:    

— Здравствуйте.  Не угодно ль присесть? Все сейчас будут.    

Капитан  Уэнтуорт меж тем оторвался от окна, по-видимому, не прочь вступить в беседу, но  Чарлз Хейтер тотчас пресек его попытки, усевшись у столика и развернув перед  собою газету; и капитан Уэнтуорт снова стал смотреть в окно.    

В  следующую минуту сцена вновь переменилась. Младший мальчуган, редкий забияка и  шалун двух лет, которому открыл дверь кто-то снаружи, весьма решительно  появился среди них и проследовал к дивану, дабы оценить обстановку и предъявить  на что-нибудь свои права.    

Коль  скоро не обнаружил он ничего съестного, он решил довольствоваться игрой, и, раз  тетушка не разрешала ему дразнить больного братца, он обхватил ручками ее самое  так, что, занятая Чарлзом и стоя на коленях, она не имела возможности его  стряхнуть. Она его уговаривала, приказывала, улещала, корила — все напрасно. Ей  было удалось его оттолкнуть, но тут же он с прежним рвением наскочил на нее  сзади.    

— Уолтер, —  сказала она. — Сейчас же меня отпусти. Ты очень дурно себя ведешь. Я очень  сержусь.    

— Уолтер, —  крикнул Чарлз Хейтер. — Ты почему не слушаешься тетушки? Не слышишь разве,  что тетушка тебе говорит? Поди сюда, Уолтер. Поди к дяде Чарлзу.    

Уолтер,  однако, и бровью не повел.    

Но почти  тотчас Энн почувствовала, что ее освобождают; кто-то поднял Уолтера, хоть он  так на нее налег, что пришлось силой отцеплять от ее шеи крепкие ручонки, и  унес его прочь, пока она успела сообразить, что это сделал капитан Уэнтуорт.    

При  таком открытии она совершенно онемела. Она не могла даже благодарить его и продолжала  хлопотать над маленьким Чарлзом в полном смятении чувств. Его нежданная помощь,  его молчание, все мелкие подробности происшествия, убеждение, вдобавок вскоре у  нее явившееся благодаря шумной возне, которую он намеренно затеял с Уолтером,  убеждение в том, что он не желает слышать ее благодарностей, а скорее  показывает, что менее всего расположен беседовать с ней, — все это вместе  так томило ее, что едва в гостиной показались Мэри и барышни, она передала  маленького больного их попечению и вышла из комнаты. Остаться она не могла. Ей  представлялась возможность наблюдать любовь и ревность всей четверки — они были  в сборе; это ничуть ее не соблазняло. Было очевидно, что Чарлз Хейтер не  расположен к капитану Уэнтуорту. Она заметила раздраженную нотку в его голосе,  когда после вмешательства капитана Уэнтуорта он сказал: «Надо было слушаться  меня, Уолтер. Я же говорил — не мучай тетушку», и поняла, как он жалеет, что  капитану Уэнтуорту пришлось сделать то, что должен бы сделать он. Но ни чувства  Чарлза Хейтера, ни чьи бы то ни было чувства не могли ее занимать, покуда она  не совладала со своими собственными. Ей было стыдно за себя, стыдно, что  решительный пустяк мог так болезненно на нее подействовать и чувства ее пришли  в расстройство; но так оно было, ничего не поделаешь, и лишь после долгих  уединенных размышлений она могла прийти в себя.    

 ГЛАВА Х    

     

Новые  возможности для наблюдений не замедлили представиться. Энн довольно бывала в  обществе всех четверых, чтобы прийти к мысли, которой, впрочем, она не сообщала  ни зятю, ни сестре, не надеясь их ею порадовать; ибо, хоть она и замечала, что  Луиза больше нравится капитану Уэнтуорту, по опыту своему и по воспоминаниям  она заключала, что он не влюблен ни в одну из сестер. Скорее они были в него  влюблены; но и то была не влюбленность; пылкое восхищение. Такое, впрочем,  могло, и очень могло, перейти в любовь. Чарлз Хейтер понимал, кажется, что им  пренебрегают, но Генриетта порою словно рвалась между двумя кавалерами. Энн  много бы дала за власть раскрыть им глаза и остеречь от опасностей, которым они  себя подвергали. Злого умысла, однако, она не предполагала ни в ком. С истинным  удовлетворением убеждалась она, что капитан Уэнтуорт и не подозревал о боли,  какую он причинял. Торжества, презренного торжества она ничуть в нем не  замечала. Скорей он не знал и не догадывался о притязаниях Чарлза Хейтера. Виноват  же он был лишь в том, что принимал (да, принимал, вот оно слово) знаки внимания  от двух юных женщин сразу.    

После  краткой борьбы, однако, Чарлз Хейтер, казалось, оставил поле боя. Три дня  прошли, а он ни разу не являлся в Апперкроссе; решительное нововведенье. Он  отклонил даже формальное приглашение на обед, и, так как при сем случае мистер  и миссис Мазгроув застали его над толстым фолиантом, они почли, что дело  скверно, и с вытянутыми лицами толковали о том, что эдак и до смерти заучиться  можно. Мэри от души надеялась, что он получил от Генриетты решительную  отставку, муж ее со дня на день ждал его возвращения в Апперкросс, Энн же меж  тем находила, что Чарлз Хейтер поступал совсем не глупо.    

Однажды  утром, в то время, когда Чарлз Мазгроув и капитан Уэнтуорт, по обычаю, отправились  вместе стрелять дичь, а сестры на Вилле мирно сидели за рукодельем, к окну их  подошли барышни из Большого Дома.    

Был  ясный ноябрьский день, и барышни совершили свой небольшой переход и  остановились у окна с единственной целью сообщить, что собрались в дальнюю  прогулку, и выразить сожаление, что Мэри едва ли захочет к ним присоединиться,  а когда Мэри, слегка уязвленная тем, что ее почли неспособной к долгой ходьбе,  с живостью отозвалась: «Ох, я очень хочу гулять, я очень люблю дальние  прогулки!» — Энн поняла по взглядам, которыми обменялись девицы, что именно  этого они хотели всего менее, и снова она подивилась обычаям семейства, где все  делалось гласно и сообща, даже вопреки желанию и удобству. Она старалась  отговорить Мэри от ее затеи, но напрасно; а уж в таком разе, когда барышни — и  куда более искренне — стали звать ее, она почла за благо согласиться, дабы  потом повернуть вместе с сестрою обратно и не мешать их удовольствию.    

— Не  постигаю, почему они решили, будто я не люблю долгих прогулок, — говорила  Мэри, спускаясь по лестнице. — Все вечно думают, будто я не вынослива в  ходьбе; а ведь сами же и обиделись бы, если б мы им отказали. Ну как откажешь  людям, которые вот так приходят тебя умолять?    

Когда  они уже отправлялись, явились молодые люди. Щенок, которого взяли они с собой,  испортил им всю охоту и вынудил раньше времени воротиться. А стало быть, у них  был досуг, и силы, и расположенность к прогулке, и они с удовольствием приняли  в ней участие. Знай Энн об этом заранее, она осталась бы дома; но любопытство  превозмогло, а потому она и сочла, что уж неудобно отказываться, и все шестеро  пустились в путь под водительством барышень Мазгроув и в предуказанном ими  направлении.    

Энн решила  никому не мешать, а когда общество поневоле разбредется по узким тропкам,  держаться сестры и зятя. Она старалась радоваться самой ходьбе и, глядя на  прощальную улыбку года, какою провожал он поблеклые травы и порыжелую листву,  перебирала в уме несчетные поэтические описания осени, совсем особенной поры,  так воздействующей на воображение и чувства, что всякий сочинитель, достойный  сего названия, уж непременно ей посвятил либо несколько нежных стихов, либо  прозаический опыт. Она хотела сосредоточиться на размышлениях и цитатах; но,  когда обрывки разговора капитана Уэнтуорта с обеими барышнями до нее долетали,  она не могла и не слушать. Правда, ничего занимательного в беседе покуда она не  улавливала. Они весело болтали, как всегда болтают все молодые люди будучи  накоротке. Он больше был занят Луизой, нежели Генриеттой, Луиза вызывала в нем,  кажется, больше интереса. Интерес этот, кажется, возрастал, и одно замечание  Луизы особенно поразило Энн. Снова отдав, как водится, должное красотам дня,  капитан Уэнтуорт продолжал:    

— Отличнейшая  погода для адмирала и моей сестрицы! Они собирались нынче поехать подальше;  быть может, мы еще сможем приветствовать их с какой-нибудь здешней горки. Они в  эту сторону собирались. Хотелось бы знать, где же нынче они опрокинутся. О,  поверьте, такое с ними случается, и не редко; сестре хоть бы что; ей даже  нравится падать.    

— Ах,  знаю я, вы присочиняете, — воскликнула Луиза. — Но если даже все это  правда, я бы вела себя точно так же на ее месте. Если бы я кого полюбила, как  любит она адмирала, я вечно была бы с ним, ни на минуту бы его не оставляла, и  уж лучше бы он меня опрокидывал, чем любой другой развозил в совершенной  безопасности.    

Это было  произнесено с жаром.    

— Вот  как? — подхватил он, тоже с живостью. — Это делает вам честь!    

И оба  умолкли.    

Энн не  сразу потом могла углубиться в стихи. Пришлось отставить дивные картинки осени  и подождать, покуда какой-нибудь печальный сонет, украшенный метким  сопоставлением ушедшего года с ушедшей радостью и сетующий на вечную разлуку с  юностью, надеждою и весной — со всем сразу — не подвернется на память. Когда  они оказались на новой тропе, она принудила себя спросить: «Это, кажется,  дорога на Уинтроп?» Но никто не расслышал ее вопроса, во всяком случае, никто  не отозвался.    

Тем не  менее именно к Уинтропу или к окрестностям его — ибо иной раз встречаешь ведь  молодых людей, когда они прогуливаются вблизи своего дома, — и направляли  они свой путь; и после того как долго одолевали общинные поля, где трудолюбивый  плуг и свежевзрытые бразды красноречиво свидетельствовали о том, что  крестьянин, вопреки унылому приговору стихотворцев, верит, что весна  воротится, — достигли они наконец вершины самой большой горы, которая  разделяла Апперкросс и Уинтроп, и вскоре у подножья ее по другую сторону им  открылся Уинтроп.    

Он  растянулся перед ними без красы и достоинства — скучный дом, присадистый,  длинный, зажатый меж служб и сараев.    

Мэри  воскликнула:    

— Господи!  Это же Уинтроп! Вот не думала! Пожалуй, нам пора возвращаться. Я до смерти  устала.    

Генриетта,  слегка пристыженная, да и не замечая, чтобы кузен Чарлз где-нибудь прогуливался  по тропке или прислонялся бы к калитке, готова была подчиниться Мэри, но Чарлз  Мазгроув сказал «Нет», и Луиза, громко подхватив это «Нет» и отстранив сестру,  готовилась с большим жаром выслушать соображения Чарлза.    

Чарлз  тем временем объявлял смело и открыто о намерении своем навестить тетушку, раз  уж он оказался совсем рядом; и столь же открыто, хотя и не совсем столь же  смело уговаривал он Мэри ему сопутствовать. Это был один из пунктов, однако, в  каких супруга его проявляла свою власть; и в ответ на рассуждения о приятностях  недолгого отдыха, раз уж она устала, она объявила со всевозможной твердостью:  «Никогда! Лучше не отдыхать вовсе, чем снова потом карабкаться на эту гору!»,  всем своим видом и тоном показывая, что споры бесполезны.    

Совещание  продолжалось, таким образом, еще немного времени, после чего решено было, что  Чарлз с Генриеттой заглянут к тетушке и кузенам, а остальное общество их  подождет на горе. Луиза, кажется, особенно ратовала за предприятие; и когда она  побежала с горы, продолжая наставлять Генриетту, Мэри воспользовалась случаем  и, величаво оглядевшись, сказала капитану Уэнтуорту:    

— Досадно,  право, когда имеешь такую родню! Но уверяю вас, я и двух раз не переступала их  порога.    

Ответом  ей была лишь вымученная улыбка, сопровождаемая, когда капитан Уэнтуорт отвернулся,  еще и насмешливым взглядом, которого смысл Энн слишком хорошо поняла.    

На горе  выбрали они для привала прекрасный уголок. Луиза воротилась, и Мэри, найдя себе  удобное местечко на ступеньках перелаза, казалась очень довольна, пока  остальные стояли подле; но лишь только Луиза увлекла капитана Уэнтуорта в  соседний орешник собирать орехи, удовольствие ее было испорчено; сиденье уже не  представлялось ей таким удобным, она уверена была, что Луиза отыскала для нее  где-то местечко получше, и, не слушая Энн, она решилась непременно ее найти.  Пройдя той же калиткой, она, однако, никого не увидела. Энн нашла для нее очень  удобное место, солнечный склон возле орешника, за которым, не сомневалась она,  где-то скрывались Луиза и капитан Уэнтуорт. Мэри было присела, но нет; она  уверена была, что Луиза нашла ей где-то очень удобное местечко, и, разумеется,  ей нужно было ее разыскать.    

Энн, не  в шутку утомившись, рада была присесть; и очень скоро услышала Луизу и капитана  Уэнтуорта, они, верно пробирались по орешнику, словно узким, тесным коридором.  Они разговаривали на ходу. Сначала она различила голос Луизы. Та, кажется, была  увлечена своим рассуждением. И вот что с середины услышала Энн:    

— …Вот  я и заставила ее пойти. Подумать только! Из-за таких пустяков отказаться от  своего намерения! Да если бы я что надумала и считала бы себя вправе, вдруг  отказаться? И притом из-за вмешательства такой особы, нет, любой особы! О, меня  не так-то легко сбить. Уж когда я на что решилась — значит, я решилась; ну, а  Генриетта, кажется, совсем было решилась нынче явиться в Уинтропе; и едва не  бросила всю затею из-за глупой своей уступчивости!    

— Значит,  если б не вы, она бы и не пошла?    

— Ну  да, хотя мне, право, даже совестно в этом признаться.    

— Ее  счастье, что под боком у нее человек, наделенный от природы такой твердостью! После  тех намеков, которые вы мне сейчас сделали и которые лишь подкрепляют  собственные мои наблюдения, глупо прикидываться, будто я не понял, что  происходит. Я понял, что речь идет не только об утреннем визите вашей тетушке.  И горе ему, да и ей тоже, когда встретятся им серьезные препятствия, когда  обстоятельства потребуют от них решимости и силы духа, если и в подобных  пустяках она не может удержаться от нелепого противоречия. Сестра же ваша —  милая душа; но вы, я вижу, одарены стойкостью и силой характера. И если вам  дорого ее счастье, старайтесь передать ей как можно более вашей стойкости.    

Но вы,  без сомнения, о ней заботитесь и без меня. Вся беда с этими мягкими и чересчур  податливыми натурами, что никогда нельзя рассчитывать ни на какое доброе  влияние, никогда нельзя знать, надолго ль его достанет; всяк умеет гнуть их  по-своему. Тот, кто хочет быть счастлив, пусть же будет тверд. Вот вам  орех, — сказал он, срывая его с верхней ветки, — для наглядного  примера. Чудесный, гладкий орешек, и благодаря природной силе своей он выстоял  все бури осени. Ни вмятинки, ни зазоринки. Сей орех, — продолжал он с  шутливою важностью, — в то время как большинство собратьев его пали и  растоптаны, все еще пользуется всем тем счастьем, какое предназначено крепкому  лесному орешку.[9] —  Затем, вернувшись к прежней своей серьезности: — Первое, чего желаю я всем, к  кому хорошо отношусь, — это силы духа. Если Луиза Мазгроув и поздней  осенью своих дней хочет быть счастлива и прекрасна, пусть заботливо хранит свою  твердость.    

Так  заключил он свою речь и остался без ответа. Энн подивилась бы, если б Луиза  тотчас ответила на слова, такие необычайные и произнесенные с такой пылкостью!  Она легко могла вообразить, что творилось сейчас в душе Луизы. Сама же она  боялась шелохнуться, чтобы ее не заметили. Куст раскидистого падуба защищал ее  от взоров, когда они проходили мимо. Пока их было еще слышно, Луиза опять  заговорила:    

— Мэри  вовсе не злая, — сказала она. — Но порой она меня бесит своей глупой  гордостью — гордостью Эллиотов. Мы так мечтали, чтобы Чарлз женился на Энн. Вы  ведь, верно, знаете, он к ней сватался.    

После  минутной запинки капитан Уэнтуорт спросил:    

— Значит,  она ему отказала?    

— Ну  да, отказала. — И когда же это произошло?    

— Точно  не помню, мы тогда с Генриеттой еще были в школе; но, кажется, за год до того,  как он женился на Мэри. Жаль, что она ему отказала. Нам всем она гораздо больше  нравилась; батюшка с матушкой до сих пор считают, что это ее любимая леди  Рассел ей отсоветовала. Они думают, Чарлз небось не такой умный и ученый, как  нужно леди Рассел, вот леди Рассел и уговорила Энн ему отказать.    

Звуки  удалялись, и более ничего Энн не могла различить. Теперь уж собственные чувства  принуждали ее оставаться на месте. Слишком многое ей пришлось передумать,  прежде чем могла она подняться. Участь любопытной Варвары не постигла ее, и  вряд ли грозило ей в согласии с пословицей скоро состариться; не услышала она о  себе и уничижающего суждения. Но многое больно ее задело. Она поняла, как  оценивал ее характер капитан Уэнтуорт, и он выказал ровно столько интереса и  участия к ее особе, чтобы выбить ее из колеи.    

Едва она  совладала с собой, она пошла за Мэри, и, найдя ее и воротясь с нею вместе к прежнему  месту у перелаза, вскоре вздохнула с облегчением, когда вся компания снова  собралась и снова они двинулись в путь. Душа ее просила тишины и уединения,  какие может она обрести лишь средь шумного общества.    

Чарлз и  Генриетта воротились, ведя за собою, как нетрудно угадать, Чарлза Хейтера. Энн  не пыталась проникнуть во все тайны предприятия; даже и капитана Уэнтуорта в  них, кажется, не посвящали; но что молодой человек отдалился от юной дамы, и  она, в свою очередь, смягчилась, и теперь они радовались друг другу — сомнению  не подлежало. Генриетта казалась слегка пристыженной, но весьма довольной,  Чарлз Хейтер был совершенно счастлив, и оба были всецело заняты друг другом с  самой той минуты, как двинулись к Апперкроссу.    

Все  теперь предназначало Луизу для капитана Уэнтуорта; это уж само собою; и там,  где приходилось разбредаться по узким тропкам, и там, где не приходилось, они  шли рядышком, почти так же неразлучно, как и другая парочка. На широком лугу,  где хватало места всем, общество разделилось на три группки; и в числе троих,  которые не могли похвастаться ни живостью, ни единодушием, поневоле оказалась  Энн. Она шла с Чарлзом и Мэри и до того устала, что радовалась, когда могла  опереться на вторую руку Чарлза; Чарлз же, однако, к ней самой весьма благоволивший,  дулся на свою супругу. Мэри дурно с ним обошлась и теперь расплачивалась за  свою строптивость, каковая расплата заключалась в том, что он поминутно  смахивал ее руку, дабы пройтись хлыстиком по придорожной крапиве; а когда Мэри  принялась, по обычаю, жаловаться на его невнимательность и сетовать на свою  злую судьбу, стоя у перелаза, он и вовсе бросил и ее и Энн, погнался за вдруг  мелькнувшей ласточкой, и насилу потом они его дождались.    

Широкий  луг граничил с проселком, который предстояло им пересечь, и, как раз когда общество  достигло воротец, карета, которой звук уже давно они слышали вдалеке, тоже туда  подъехала и оказалась двуколкой адмирала Крофта. Он и жена его проделали  назначенный путь и теперь возвращались. Услышав о том, какую долгую дорогу  пришлось одолеть молодым людям, они любезно предложили место в двуколке той из  дам, какая больше устала; до Апперкросса оставалась еще целая миля, и адмиралу  было все равно в ту сторону. Предложение было обращено ко всем сразу и сразу  всеми отклонено. Барышни не устали нисколько, а Мэри то ли оскорбилась тем, что  ее не пригласили первой, то ли эллиотовская гордость, как называла это Луиза,  не позволяла ей усесться сам-третей в столь скромный экипаж.    

Пешеходы  пересекли проселок, взбирались на другое поле, и адмирал уже вновь раззадоривал  своего коня, когда капитан Уэнтуорт вдруг шагнул к сестре и что-то ей сказал  вполголоса. Что же именно — должно судить по последствиям."    

— Мисс  Эллиот, ну да, ведь вы же устали! — воскликнула миссис Крофт. —  Позвольте нам доставить вас домой. Места здесь хватит, поверьте. Да будь мы  такие, как вы, тут бы и вчетвером легко можно усесться. Ну, пожалуйста, мисс  Эллиот, прошу вас.    

Энн еще  стояла на проселке, но, невольно начав отказываться, продолжать она не могла.  Адмирал решительно вторил супруге; упорствовать было глупо; они стеснились так,  как только позволяло им их сложение, а капитан Уэнтуорт обернулся к ней и, не  произнеся ни слова, невозмутимо подсадил ее в экипаж.    

Да. Он  это сделал. Она сидела в двуколке и думала, что вот он ее сюда поместил своею  волей и своею рукою, а все оттого, что догадался, как она устала, и решил  непременно прийти ей на выручку. Отношение его к ней, сказавшееся в этом  поступке, не давало ей покоя. Ничтожное само по себе обстоятельство словно  подводило итог всему, случившемуся ранее. Она понимала его. Он ей не простил,  но он не мог и оставаться бесчувственным. Осуждая ее за прошедшее, лелея  глубокую и незаслуженную обиду, вполне равнодушный к Энн и начав уже тянуться  сердцем к другой, он, однако, не мог безучастно смотреть на ее неудобства. То  был отзвук минувших дней; порыв чистого, хотя и неосознанного дружества;  доказательство нежного и отзывчивого сердца, которое ей доставило столько  радости и боли вместе, что она не могла бы сказать, что пересиливало.    

Кое-как,  не думая, старалась она поддержать незначащий разговор со своими спутниками.  Они уже одолели чуть ли не половину пути по тряскому проселку, когда смысл  произносимых слов вдруг стал до нее доходить. Внимание ее привлекло слово  «Фредерик».    

— Фредерик,  как пить дать, вздумал посвататься к одной из этих девчонок, Софи, —  сказал адмирал. — Только вот не разберу к какой. Да и то сказать, по мне,  пора бы уж и решиться. А все это мирное время. Будь сейчас война, он не стал бы  так долго раздумывать. Наш брат моряк, мисс Эллиот, в военное время не может  себе позволить долго обхаживать барышню. Сколько дней, душа моя, прошло с того  дня, как я впервые тебя увидел, и до того, как мы свили гнездышко на  Норд-Ярмуте, а?    

— Лучше  уж мы не будем про это поминать, душа моя, — весело отозвалась миссис  Крофт. — Ведь ежели мисс Эллиот узнает, как скоро мы поладили, она вдруг и  не поверит, что мы с тобою счастливы. Впрочем, я была о тебе наслышана.    

— Да  и я слыхал, что ты собою раскрасавица, зачем же нам было долго раздумывать?  Нет, с такими вещами тянуть нечего. Надо бы капитану Уэнтуорту расправить  паруса и поскорее привести одну из юных дам в нашу киллинчскую гавань. Ей хоть  не скучно будет. И ведь они милые обе; я даже их почти не различаю.    

— Да,  верно, милые, добрые, искренние девушки, — сказала миссис Крофт тоном  сдержанной похвалы, заставившим Энн подозревать, что ни одну из них не почитает  она достойной своего брата. — И семейство такое почтенное. Лучшей родни не  сыскать. Поберегись, однако, столба, адмирал, друг мой. Сейчас мы врежемся в  столб.    

Но тут  сама она решительно завладела вожжами, избавя всех от неминучей опасности; и далее,  благодаря мудрому ее водительству, они не угодили в канаву и не опрокинулись  вместе с двуколкою; и Энн, не без удовольствия размышляя об особенностях сей  езды, весьма верно, по ее понятию, воспроизводившей общие черты адмиральской  жизни, была неприметно доставлена к дверям Виллы.    

 ГЛАВА XI    

     

Меж тем  ждали возвращения леди Рассел; уж и день был назначен, и Энн, которая, по условию,  готовилась тотчас к ней присоединиться, ждала скорого своего отъезда в Киллинч  и размышляла о ждущей ее перемене.    

Она  будет жить от капитана Уэнтуорта в самом близком соседстве, всего в полумиле;  они будут ходить в одну церковь, семьи будут неизбежно встречаться. Этого вовсе  ей не хотелось; но ведь он был в Апперкроссе таким неотлучным гостем, что,  уезжая отсюда, она скорей отдалялась от него, нежели к нему приближалась; и чем  более рассуждала она о сем важном предмете, тем более казалось ей, что она не  проиграет, но выиграет почти столь же очевидно, как выигрывала она, меняя  общество бедняжки Мэри на общество леди Рассел.    

Ей не  хотелось бы встретиться с капитаном Уэнтуортом в Киллинч-холле. Эти стены хранили  память об иных встречах, какие ей самой слишком больно было бы вспоминать. Но  еще менее она хотела, чтобы капитан Уэнтуорт встретился с леди Рассел. Они друг  другу не нравились, и не к чему было им возобновлять старое знакомство; и если  б леди Рассел увидала их вместе, она неизбежно бы заключила, что он слишком  хорошо владеет собой, а бедная Энн, напротив, слишком плохо.    

Таковы  были главные заботы, одолевавшие ее перед отъездом из Апперкросса, где, по правде  говоря, она загостилась. Разумеется, двухмесячное ее пребывание здесь  оправдывалось той помощью, которую оказывала она маленькому Чарлзу, но тот не  по дням, а по часам становился бодрей, и больше уж ей тут нечего было делать.    

Под  конец, однако, ей встретилось еще одно обстоятельство, которого всего менее  могла она ожидать. Капитан Уэнтуорт, после того как два дня целых в Апперкроссе  о нем не было ни слуху ни духу, вновь явился среди них, дабы оправдаться за  странное свое отсутствие.    

Давно  искавшее капитана Уэнтуорта письмо от капитана Харвила извещало о том, что сей  последний обосновался с семейством на зиму в Лайме и друзья таким образом вдруг  оказывались всего в двадцати милях один от другого. После тяжелой раны,  полученной тому назад два года, капитан Харвил не мог уже похвастаться крепким  здоровьем, и потому капитан Уэнтуорт, в нетерпении с ним свидеться, сам немедля  отправился в Лайм. И там провел он сутки. Он был совершенно оправдан, дружеские  чувства его одобрены, к другу проявлен живейший интерес, а красочное описание  окрестностей Лайма выслушано с таким трепетом, что результатом явилось желание  отправиться туда всем скопом и собственными глазами во всем убедиться.    

Молодежь  непременно хотела увидеть Лайм. Капитан Уэнтуорт снова туда собирался; от  Апперкросса это было всего в каких-нибудь семнадцати милях; погода, не считаясь  с календарем, стояла чудесная; к тому же Луиза, которая более других ратовала  за прогулку и вдобавок желала поставить на своем, с недавних пор руководясь тем  соображением, что своеволие — драгоценная добродетель, и слушать не стала  родителей, моливших отложить начинанье до лета, — и вот все отправлялись в  Лайм: Чарлз, Мэри, Энн, Генриетта, Луиза и капитан Уэнтуорт.    

Сперва  беспечно предполагали выехать утром и к вечеру воротиться, но на это мистер Мазгроув,  щадя лошадей, не давал согласия. И то сказать, ноябрьский день не много  оставлял времени на любованье красотами, ежели еще вычесть семь часов на путь  туда, путь обратно по трудной дороге. Следственно, разумней там переночевать и  воротиться уж назавтра к обеду. Все согласились с этим мудрым заключением; и  хотя сошлись к завтраку в Большом Доме спозаранок и отправились точно в  назначенный час, уже далеко перевалило за полдень, когда два экипажа, карета мистера  Мазгроува, вмещавшая четырех дам, и бричка Чарлза, в которую усадил он капитана  Уэнтуорта, одолели долгий спуск к Лайму и очутились на круто забиравшей вниз  главной его улице, так что они едва успевали оглядеться, пока совсем не  погаснет и остынет день.    

Устроившись  на ночлег в гостинице и распорядившись насчет обеда, тотчас, разумеется, отправились  к морю. Осенью Лайм уже не предлагает обычных своих увеселений. Дома стоят заколоченные  и покинутые всеми, кроме разве местных жителей; и, тогда как сами постройки  являют зрелище мало забавное, удивительное расположение города, главная улица,  чуть не срывающаяся прямо в воду, дорога на Коб, вьющаяся берегом бухты, в  летний сезон весьма оживленной, сам Коб, с древними его чудесами и  самомоднейшими нововведениями, с востока отороченный чредой живописных  скал, — приковывают взоры странника; и очень странен тот странник, который  сразу не пленится окрестностями Лайма и не пожелает получше с ними  познакомиться. А дальше — неровный, то вздыбленный, то опадающий Чармут в  близком соседстве и особенно укромная тихоструйная его бухта в окружении темных  утесов, где, сидя на плоском камне среди песков, вы можете в долгом блаженном  покое наблюдать, как то прихлынут, то отхлынут от берега волны; леса веселой  деревеньки Верхний Лайм; и, наконец, Пинни с зелеными расщелинами средь романтических  глыб, где то лесные дерева, то пышный сад вам говорят о том, как много веков минуло  с той поры, когда первый случайный обвал подготовил землю к нынешней ее  красоте, которой может она тягаться с прославленными красотами острова Уайта;[10] словом,  надобно посещать и посещать эти места, чтобы почувствовать все обаяние Лайма.    

Молодые  люди, проходя мимо унылых заброшенных домов, спускались, спускались, пока не  достигли берега; и, помедлив, как медлит, заглядевшись на море, всякий, кто  только достоин на него смотреть, они направили путь свой к Кобу, который привлекал  их и сам по себе, и как цель путешествия капитана Уэнтуорта, ибо там в  маленьком домике подле допотопного мола поселилось семейство Харвил. Капитан  Уэнтуорт свернул с дороги, чтобы наведаться к другу, прочие же пошли дальше, с  тем что он их нагонит.    

Они  ничуть не успели еще утомиться и отдать должное восхитительным видам, и даже Луиза,  кажется, не успела соскучиться по капитану Уэнтуорту, как они вновь его увидели  с тремя спутниками, которых тотчас узнали по описаниям. То были капитан Харвил  с супругой и капитан Бенвик, поселившийся с ними вместе.    

Капитан  Бенвик когда-то, еще лейтенантом, ходил на «Лаконии», и аттестация, которой сразу  по первом возвращении своем из Лайма наградил его капитан Уэнтуорт, расписавший  качества прекрасного малого и отличного офицера в выражениях, самых  внушительных для любого слушателя, сопровождалась еще и историей личной его  жизни, оказавшей особенно неотразимое действие на дам. Он был обручен с сестрой  капитана Харвила и теперь по ней скорбел. Года два ждали они средств и  продвижения по службе. Средства явились, ибо, отличась в битве, получил он  крупное денежное вознаграждение; продвижение тоже наконец-то последовало; Фанни  Харвил, однако, этого не дождалась. Она умерла прошлым летом, когда он был в  море. Капитан Уэнтуорт находил, что нельзя преданнее любить женщину, чем любил  свою Фанни бедный Бенвик, и нельзя сильнее мучиться от страшной утраты. Он  находил, что по самой природе своей капитан Бенвик обречен страдать неизбывно,  ибо глубину чувств сочетал он с серьезностью, любовью к уединенью и тихим  укромным трудам. Занимательность истории довершалась тем, что горестное событие,  делавшее невозможным предполагаемое родство, только укрепило дружбу между  Харвилами и капитаном Бенвиком, и теперь он поселился с ними вместе. Капитан  Харвил нанял дом на полгода; его вкус, слабое здоровье, его средства — все вело  к тому, чтобы нанять жилье недорогое и на берегу моря; а красота округи и  зимняя пустынность Лайма как нельзя более отвечали умонастроению капитана  Бенвика. Капитан Бенвик вызвал общее горячее сочувствие.    

«И  однако ж, — говорила себе Энн, пока они приближались, — сердце его  ничуть не более разбито, чем мое сердце. И не думаю, чтобы для него вовсе были  закрыты пути к счастью. Он моложе меня; если не возрастом, то душою; он мужчина.  Он еще воспрянет и будет счастлив с другой».    

Они  встретились, они были друг другу представлены. Капитан Харвил был роста  высокого, темноволос, с лицом умным и добрым. Он немного прихрамывал; из-за  крупных черт и слабого здоровья он казался старше капитана Уэнтуорта. Капитан  Бенвик выглядел, да и был, моложе обоих своих товарищей и меньше их ростом.  Лицо у капитана Бенвика было милое и грустное, в точности как ему и полагалось,  и он почти не принимал участия в общей беседе.    

Капитан  Харвил, хоть и далеко не такой блистательный, как капитан Уэнтуорт, казался человеком  безупречным, открытым, добрым и учтивым. Миссис Харвил, будучи куда проще мужа,  не уступала ему в добродушии, и ничто не могло быть искренней, чем ее  готовность сразу принять в друзья всех, кто имеет счастье состоять в дружбе с  капитаном Уэнтуортом, и чистосердечней ее настойчивых приглашений на обед.  Насилу, скрепя сердце, она их отпустила в гостиницу, раз уж обед там заказан,  кажется, чуть ли не в обиде на капитана Уэнтуорта за то, что, прибыв в Лайм с  такой гурьбой, он не почел натуральным со всеми вместе у них и отобедать.    

В этом  сквозила такая преданность капитану Уэнтуорту, так прелестно было радушие,  столь несхожее с чинностью обычных приглашений и чопорностью званых обедов, что  Энн даже пугало дальнейшее знакомство с братьями офицерами. «Ведь все это могли  быть и мои друзья», — думалось ей, и пришлось крепко взять себя в руки,  чтобы вовсе не расчувствоваться.    

Покинув  мол, они вошли к новым своим друзьям и оказались в комнатах до того тесных, что  лишь от широты души можно было зазывать туда на обед такое широкое общество.  Энн сперва даже подивилась сей простоте, но скоро удивление ее растворилось в  более приятных чувствах, вызванных изобретательностью капитана Харвила,  умевшего лучшим образом использовать скромное пространство, усовершенствовав  скудную заемную утварь и защитив окна и двери от неотвратимых зимних бурь.  Необычайная обстановка комнат, где неприглядной мебели от хозяев, состоявшей  все из равнодушных и скучных предметов, живо противоречили искусные изделия из  редкого дерева и кое-какие ценные и любопытные мелочи, вывезенные капитаном  Харвилом из дальних стран, где довелось ему побывать, будила в Энн не одно  только любопытство. Будучи связано с его поприщем, плод его трудов, следствие  склонностей его и привычек, свидетельство покоя и счастья семейственного — все  это не могло не затронуть в ней и чувств более глубоких.    

Капитан  Харвил до чтения был небольшой охотник; но он умел изготовить и навесить удобные  и красивые полки, где разместилось изрядное собрание изящно переплетенных  томиков, принадлежавших капитану Бенвику. Хромота не позволяла ему много  бродить, но благодаря доброму сердцу и богатой выдумке он, домоседствуя, верно,  не знал ни минуты праздности. Он чертил, красил, резал, клеил, мастерил детские  игрушки, выдумывал какие-то особенные спицы и булавки, а когда уж все дела были  переделаны, присаживался в уголке к своей большой рыбачьей сети.    

Энн,  выйдя от них, словно простилась с живой картиной тихого счастья, а Луиза, оказавшаяся  с нею рядом, принялась восторженно расхваливать моряков, их верность в дружбе,  готовность братской помощи, прямоту, бескорыстие, честность, объявляя, что в  Англии не сыщется иных мужчин, которые могли бы с ними тягаться, что они-де  единственные и владеют искусством жизни добродетельной, и стоят того, чтобы их  ценить и любить.    

Меж тем  они воротились в гостиницу переодеться и обедать. И так все славно задалось с самого  начала, что и прочее нравилось вопреки тому, что «сейчас не сезон», «Лайм  сейчас не тот», «так ведь если б знать, что такие гости», и прочим соображениям  винившихся хозяев.    

Энн к  этому времени против своих ожиданий уже настолько притерпелась к обществу капитана  Уэнтуорта, что, оказавшись с ним теперь за одним столом и обмениваясь пустыми  любезностями (дальше них, разумеется, дело не шло), ничуть не испытывала  неловкости.    

Из-за  ранней осенней темноты дамы до утра не могли более свидеться, но капитан Харвил  обещал заглянуть. И он явился, и притом в сопровождении друга, которого не  ждали, полагая, что капитан Бенвик должен тяготиться чужим и шумным обществом.  Он, однако, несмотря на всю свою печаль, решился предстать пред ними снова.    

Покуда  капитаны Уэнтуорт и Харвил развлекали общество в дальнем углу комнаты, вспоминая  минувшие дни и рассказывая забавные анекдоты из прошедшего, Энн оказалась  несколько в стороне с капитаном Бенвиком и, уступая доброму порыву, решила его  расшевелить. Он несколько дичился и был склонен к задумчивости. Но ее тихое  лицо и мягкие приемы скоро победили его, и Энн была вознаграждена за первые  свои усилья. Он, был, кажется, хорошо начитан, особенно, правда, в поэзии; и  радуясь, что на один вечер она дала ему возможность углубиться в предметы,  какие были, верно, мало занимательны для всегдашнего его окружения, она, однако,  надеялась, что сослужила ему добрую службу, высказав те именно соображения о  том, как важно нам бороться против уныния, на какие сам собою и наталкивал их  разговор. Ибо, хоть и стеснительный, капитан Бенвик не был скрытен. Он,  кажется, рад был случаю выказать свои чувства; и, порассуждав о поэзии, о  нынешнем ее расцвете, о сравнительных достоинствах славных поэтов, попытавшись  установить, что следует предпочесть, «Мармион» ли «Деве озера» или совершенно  даже напротив, как расценить «Гяура» и «Абидосскую невесту» и как произносить  самое слово «Гяур»,[11]  он выказал затем такое близкое знакомство со всеми горестными песнями одного  поэта и вдохновенными описаниями безнадежных мук у другого; воспроизвел строки  о разбитом сердце, о духе, рухнувшем под действием страстей, с таким  вдохновенным видом и столь явственно полагаясь на полное ее понимание и  сочувствие, что наконец она решилась выразить надежду, что не всегда он питался  одной только поэзией, и прибавила, что беда поэзии, на ее взгляд, в том и состоит,  что редко кто наслаждается плодами ее безнаказанно, и что она всего более  впечатляет нас при том именно состоянии души, когда нам всего менее следовало  бы ею упиваться. Заметя, что он не только не обижен, но польщен ее намеком на  его обстоятельства, она решилась продолжать; и руководясь своим правом  старшинства, смело посоветовала ему углубиться в чтение прозы; когда же он справился,  какую именно прозу имеет она в предмете, она назвала те труды нравственных  учителей наших, те дивные собрания писем, те воспоминания людей достойных и  много страдавших, которые одни, по ее расчету, и могли укрепить дух  благородством помыслов и высоким примером душевного терпения.    

Капитан  Бенвик слушал со вниманием, кажется, благодарный ей за участие. И хотя он качал  головой и тяжко вздыхал, давая понять, как мало полагался он на помощь книг в  таком несравненном горе, каково его собственное, названия их он, однако же,  записал и обещался прочесть при случае.    

Когда  вечер кончился, Энн с невольной улыбкой поздравила себя с тем, что явилась в  Лайм, оказывается, проповедовать терпение молодому человеку, которого прежде в  глаза не видела; но по зрелом размышлении ей пришлось себе признаться, что, как  и многие великие моралисты и проповедники, она весьма мало могла подкрепить  неотразимое красноречие живым своим примером.    

 ГЛАВА XII    

     

Энн и  Генриетта, заметя поутру, что проснулись раньше всех, решились до завтрака прогуляться  к морю. Они сошли на песок и смотрели на волны, бежавшие к их ногам под нежным  юго-восточным ветерком со всем великолепием, какое только возможно на столь  низком берегу. Они отдали должное красотам утра; похвалили море; согласились на  том, что ветер необычайно свеж, — и затем умолкли и молчали, пока  Генриетта вдруг вновь не заговорила:    

— Да!  Я совершенно убеждена, что морской воздух целебен для всех почти без  исключения. Безусловно, он был очень полезен доктору Ширли после болезни ровно  год назад весною. Он сам уверяет, что месяц, который он провел в Лайме, помог  ему больше всех лекарств; и что на море он всегда словно молодеет. Вот я и  думаю, какая жалость, что он не живет постоянно на море. Ему бы совсем бросить  Апперкросс и перебраться в Лайм. Право же, Энн! Ты согласна, что так было б  лучше и для него, и для миссис Ширли? У нее тут родня, много знакомых, ей было  б веселей, и, конечно, она бы с радостью поселилась там, где есть помощь под  рукой, на случай, если ему вдруг опять станет хуже. До чего же грустно, что  такие люди, как мистер и миссис Ширли, за свою жизнь сделавшие столько добра,  конец дней обречены влачить в Апперкроссе, где, кроме нас, им не с кем словом  перемолвиться. Хоть бы друзья ему намекнули. Это их прямой долг, по-моему. Его  легко сюда отпустят, в его-то годы и с таким добрым именем. Вот не знаю только,  как он оставит свою паству. Он на редкость строгих понятий. Чересчур даже  строгих. Ведь, право же, Энн, это чересчур! Ты согласна, что священник вовсе не  должен жертвовать здоровьем во имя обязанностей, которые мог бы прекрасно нести  другой? И ведь Лайм всего в каких-то семнадцати милях от Апперкросса, так что,  случись неполадки и будь кто-то вдруг чем недоволен, он сразу узнает, ведь  правда же, Энн?    

Энн не  раз улыбнулась про себя в продолжение сей речи и отвечала, от души желая войти  в положение и девушки и молодого человека, хотя что, собственно, могла она высказать,  кроме самых общих суждений? Она и сказала все, что было уместно; согласилась с  тем, что доктор Ширли вправе отдохнуть; заметила, что весьма бы недурно, если б  нашелся деятельный, честный молодой человек, который мог бы взять на себя  заботы о пастве, и не преминула намекнуть, что этому молодому человеку не  мешало бы быть женатым.    

— Вот  если бы, — отвечала весьма довольная своей собеседницей Генриетта, —  если бы леди Рассел жила в Апперкроссе и была дружна с доктором Ширли. Я  слышала, что леди Рассел так умеет повлиять на всякого! Она, мне кажется,  всякого в чем угодно может убедить. Я боюсь ее, я уж тебе говорила, просто  боюсь, до того она умная. Но я немыслимо ее уважаю и много бы дала, чтобы и у  нас в Апперкроссе оказалась такая соседка.    

Энн позабавил  странный способ, который избрала Генриетта для выражения своей благодарности, и  позабавила мысль, что все члены семейства Мазгроув при нынешнем обороте событий  должны благоволить к другу ее леди Рассел. Ответить она успела, однако ж,  весьма бегло, лишь выразив надежду, что такая соседка еще может оказаться в  Апперкроссе, — ибо навстречу им шла Луиза и капитан Уэнтуорт. Они тоже  решили погулять, пока не готов завтрак; но Луиза тотчас спохватилась, что  хотела что-то купить в здешней лавке, и потянула всех за собою. Все послушно за  нею последовали.    

Когда  они подошли к лестнице, ведшей от берега вверх, господин, в ту именно секунду собравшийся  по ней спускаться, учтиво посторонился, уступая им дорогу. Они поднялись и  прошли мимо него; и когда они проходили, лицо Энн привлекло его внимание, и он  взглянул на нее с восторгом, который ей не мог не польстить. Она на редкость  хорошо выглядела; от свежего ветра на щеках ее играл нежный румянец, глаза  блестели, и это придавало былую прелесть правильным милым чертам. Не вызывало  сомнений, что незнакомый джентльмен (а он, по всему, был джентльмен) умел это  оценить. Капитан Уэнтуорт тотчас на нее оглянулся, и заметно было, что от него  не укрылось сие обстоятельство. Он смотрел на нее блестящими глазами, в которых  она читала: «Вы очень понравились этому человеку, и даже я в эту минуту почти  узнаю прежнюю Энн Эллиот».    

Они  дождались, пока Луиза сделает свои покупки, немного еще побродили и воротились  в гостиницу; а когда Энн спешила из своей комнаты в столовую, она едва не  столкнулась с тем самым джентльменом, выходившим из соседней двери. Она раньше  уже успела сообразить, что он, как и они, проезжий, а красавец лакей, которого  заметила она у подъезда, — это слуга его. Догадка ее подтверждалась тем,  что оба они были в трауре. Теперь оказалось, что он остановился с ними в одной  гостинице. И за время второй встречи, как ни была она мимолетна, по виду его  Энн укрепилась в предположении, что собственный ее вид находил он  очаровательным, а по приемам его, когда он извинялся, она заключила, что он  принадлежит к самому высшему обществу. Он казался лет тридцати и, хоть не  красив, был приятен собою. И Энн захотелось узнать, кто же он такой.    

Они  почти покончили с завтраком, когда скрип рессор (чуть не первый, который  услышали они с прибытия своего в Лайм) заставил почти всех подойти к окну.  Оказалось, это бричка, запряженная парой; но она всего лишь была подана от  конюшни к крыльцу; кто-то собирался ехать. На козлах сидел слуга в трауре.    

При  слове «бричка» Чарлз Мазгроув подскочил к окну, дабы сопоставить достоинства ее  со статьями своей собственной; слуга в трауре воззвал к любопытству Энн, и,  таким образом, все шестеро стеснились у окна, когда хозяин брички сошел с  крыльца, сопровождаемый поклонами хозяина гостиницы, сел в свой экипаж и был  таков.    

— О! —  вскричал капитан Уэнтуорт, быстро глянув на Энн. — Это же тот самый,  которого мы встретили на берегу.    

Барышни  Мазгроув тотчас с ним согласились: и, проследив его путь в гору, покуда хватало  глаз, все снова занялись завтраком. Скоро в дверях показался служитель.    

— Прошу  прощения, — сказал ему капитан Уэнтуорт, — не можете ли вы нам  назвать имя того господина, который только что отбыл?    

— Да  это мистер Эллиот, сэр, богатый, сказывают, господин, вчера из Сидмута приехал.  Небось слыхали карету, сэр, когда ужинали. Вот, в Крюкерн собрался, а там уж в  Бат, а там и в Лондон.    

— Эллиот! —  кое-кто успел переглянуться, и кое-кто повторил это имя, пока служитель еще не  окончил свое, впрочем, весьма торопливое объяснение.    

— Господи! —  вскричала Мэри, — да это же наш кузен. Это же наш мистер Эллиот. Ну  ей-богу! Чарлз, Энн, ну неужели вы не понимаете? И в трауре — все-все сходится!  Удивительно! В той же гостинице, что и мы! Энн, это же мистер Эллиот, тот  самый, наследник нашего отца! Простите, сэр, — адресовалась она к  служителю, — вы не слыхали, не говорил ли его лакей, не принадлежит ли он  к семейству из Киллинча?    

— Насчет  семейства не имею чести знать-с; сказывал он только, будто хозяин его очень богатый  господин и будет, стало быть, баронетом.    

— Вот  видите! — сама не своя, вскричала Мэри. — А я что говорю! Наследник  сэра Уолтера Эллиота. Так я и знала, что это непременно выяснится. Понятное  дело, слуги тотчас похвастаются. Но подумай только, Энн, до чего удивительно!  Ах, надо бы разглядеть его получше. Какая жалость, что мы вовремя не узнали,  кто он такой, и он не мог нам представиться! Как по-твоему, можно узнать в нем  черты Эллиотов? Я на него и не взглянула, я лошадь разглядывала, но, кажется,  да, да, да, в нем очень можно узнать черты Эллиотов. Но как же это я герба не  разглядела? Ах! Все оттого, что плащ заслонял герб. Не то я бы непременно его  разглядела; я бы и ливрею разглядела; не будь слуга в трауре, я бы непременно  узнала все по ливрее.    

— Сопоставляя  все эти удивительные обстоятельства, — заметил капитан Уэнтуорт, — следует  заключить, что провидение позаботилось о том, чтобы кузен ваш не мог вам  представиться.    

Как  только ей удалось завладеть вниманием Мэри, Энн постаралась ей втолковать, что  их отец и мистер Эллиот многие годы состояли не в тех отношениях, чтобы  следовало теперь искать с ним знакомства.    

И все же  сама она в глубине души радовалась, что повстречала кузена и своими глазами убедилась  в том, что будущий владетель Киллинча оказался настоящим джентльменом и по  внешности человеком неглупым. Она вовсе не хотела упоминать о том, что видела  его дважды; хоть Мэри, по правде сказать, и в первый-то раз его не заметила, но  почла бы себя оскорбленной, узнай она о том, что Энн буквально столкнулась с  ним в коридоре и принимала учтивые его извинения, тогда как сама она вовсе не  имела удовольствия подходить к нему близко; нет-нет, пусть это беглое  родственное свидание навеки останется тайной.    

— Разумеется, —  сказала Мэри, — ты сообщишь о нашей встрече с мистером Эллиотом, когда  будешь писать в Бат. Отцу, я полагаю, будет интересно. Ты уж непременно напиши.    

Энн  уклонилась от прямого ответа, но, по ее понятиям, обстоятельство это не только  было недостойно упоминания, но его решительно следовало утаить. Она знала,  какое оскорбление было нанесено отцу много лет назад; догадывалась, каким  образом касалось оно до Элизабет; и не раз замечала, сколь раздражала обоих  самая мысль о мистере Эллиоте. Мэри никогда не писала в Бат; весь труд  поддерживать ленивую и скудную переписку с Элизабет выпал на долю Энн.    

Вскоре  после завтрака явился капитан Харвил с женой и капитаном Бенвиком; они договаривались  напоследок погулять вместе по Лайму. В Апперкросс возвращаться решили после полудня,  а до той поры не расставаться с новыми друзьями и не сидеть взаперти.    

Едва они  вышли на улицу, капитан Бенвик очутился рядом с Энн. Вчерашняя беседа ничуть  его не расхолодила; некоторое время они шли вместе, как прежде толкуя о лорде  Байроне и мистере Скотте, и не в силах, как прежде и как всякие два читателя,  достигнуть полного соглашения касательно сравнительных их достоинств, пока  компания не перемешалась, и вместо капитана Бенвика Энн обнаружила рядом с  собою капитана Харвила.    

— Мисс  Энн, — сказал он, понизив голос, — вы сделали доброе дело, расшевелив  беднягу. Почаще бы ему бывать в таком обществе. Сам знаю, нельзя ему вариться в  собственном соку. Да что поделать? Нам невозможно расстаться.    

— Да, —  отвечала Энн. — Я легко могу понять, сейчас это невозможно. Но быть может,  со временем… Мы ведь знаем, какой странный целитель время, и, вспомните,  капитан Харвил, ваш друг понес утрату так недавно — кажется, только прошлым  летом.    

— Что  правда, то правда (с тяжелым вздохом) — в июне только.    

— А  узнал о ней, верно, и того позже.    

— Да,  только в начале августа, когда воротился с Мыса Доброй Надежды и ему как раз  дали «Борца». Я был в Плимуте и со страхом ждал его; он уж и письма слал. Но  «Борец» отправили в Портсмут. Там предстояло ему узнать страшную новость. Но  кто сообщит такое? Только не я. Я уж лучше дал бы вздернуть себя на мачте. И  никто б не решился, если б не этот добряк (кивая в сторону капитана Уэнтуорта).  «Лакония» неделей раньше пришла в Плимут; в море ее сразу послать не могли. Он  все берет на себя. Пишет письмо, прося об отпуске, не дожидаясь ответа, скачет  без роздыха день и ночь до самого Портсмута, добравшись туда, сей же час  отправляется на борт «Борца» и целую неделю не расстается с нашим беднягой. Вот  что он сделал, а больше никто бы не спас несчастного Джеймса. Ну, сами  посудите, мисс Энн, нам ли не любить его?    

Энн  добросовестно обдумала сей вопрос и в ответ могла произнесть лишь то, что ей  под силу было выговорить, а ему под силу выслушать, ибо он слишком  разволновался от воспоминаний и спешил переменить тему разговора.    

Миссис  Харвил недалеко от дома решила, что муж ее довольно уже ходил, и советовала им  так завершить прогулку: пусть проводят их до дверей, вернутся в гостиницу и уж  без них отправятся в обратный путь. Она была права по всем расчетам. Но когда  они приблизились к Кобу, им так захотелось еще раз проститься с ним, и Луиза  преисполнилась в этом такой решимости, что волей-неволей пришлось признать, что  четверть часа не составят существенной разницы; и, обменявшись с Харвилами  самыми теплыми пожеланиями, приглашениями и обещаниями, какие только можно себе  представить, они с ними расстались у крыльца и в сопровождении капитана Бенвика,  который, кажется, не думал их покидать до последнего, пошли любоваться морем.    

Капитан  Бенвик вновь очутился рядом с Энн. «Гармония в сем говоре валов»[12] никак, разумеется,  не могла не привесть на память строк лорда Байрона, и Энн с радостью их  слушала, пока можно было слушать. Вскоре, однако, внимание ее было отвлечено.    

Из-за  сильного ветра дамам трудно было идти поверху, а потому решили спуститься вниз,  и все внимательно и осторожно спускались по крутой лестнице, кроме Луизы; та  вознамерилась спрыгнуть и чтобы капитан Уэнтуорт ее подхватил. Она и всегда так  прыгала во время их прогулок, а он ее подхватывал, и ей ужасно это нравилось.  Сейчас ему, правда, не очень хотелось, чтобы она прыгала на твердые камни.  Однако он ее подхватил. Она благополучно оказалась внизу, но тотчас,  расшалившись, взбежала вверх по ступенькам, чтобы он подхватил ее снова. Он ее  отговаривал, убеждая, что и без того ее сильно встряхнуло; но напрасно он  старался, она только улыбалась и твердила: «Нет, я решила, я прыгаю». Он  расставил руки; на полсекунды всего она поторопилась и упала прямо на камни —  замертво! Ни раны, ни крови, ни синяка: но глаза были закрыты, лицо бледно, как  смерть, и она не дышала. Легко вообразить смятение, охватившее всех, кто стоял  вокруг!    

Капитан  Уэнтуорт поднял ее и опустился на колени, держа ее на руках и глядя на нее в молчании,  почти такой же бледный, как сама она.    

— Она  умерла! Умерла! — голосила Мэри, вцепившись в своего мужа, который и без  того был не в силах шелохнуться, а в следующую секунду Генриетта, услыша этот  крик, тоже потеряла сознание и рухнула бы на ступени, если бы капитан Бенвик и  Энн не подхватили ее.    

— Поможет  мне кто-нибудь? — были первые слова, вырвавшиеся у капитана Уэнтуорта. Он  говорил с таким отчаянием, будто силы вовсе его оставили.    

— Ступайте  же к нему, к нему, — взмолилась Энн. — Ради бога, ступайте к нему. Я  одна ее удержу. Оставьте меня, ступайте к нему. Разотрите ей руки, виски, вот  соли, возьмите, возьмите.    

Капитан  Бенвик подчинился, Чарлз сумел отцепиться от жены, и оба подбежали к капитану  Уэнтуорту. Они подняли и надежно уложили Луизу, сделали все, как сказала Энн,  но напрасно. И капитан Уэнтуорт с горечью воскликнул:    

— Господи!  Что будет с ее отцом и матерью!    

— Лекаря! —  сказала Энн.    

Это  слово сразу его ободрило и, проговорив: «Да, да, скорее лекаря!» — он бросился  прочь, но Энн остановила его:    

— Капитан  Бенвик, может быть, лучше капитан Бенвик? Он ведь знает, где найти лекаря.    

Все, кто  способен был рассуждать, поняли преимущество ее предложения, и тотчас (все делалось  тотчас) капитан Бенвик, оставя бедную Луизу на попечении брата, со всех ног  помчался к городу.    

Что  касается до оставшихся, трудно сказать, кто из троих, сохранявших рассудок, был  сейчас несчастней: капитан ли Уэнтуорт, Энн или Чарлз, который, будучи нежным  братом, горько рыдал над Луизой и отрывал от нее глаза, только чтобы посмотреть  на другую сестру, тоже без чувств, да на свою жену, испускавшую истошные вопли  и требовавшую помощи, которой не мог он ей оказать.    

Энн,  напрягая все силы души, чтоб помочь Генриетте, старалась утешить и остальных,  утихомирить Мэри, успокоить Чарлза, ободрить капитана Уэнтуорта. Оба, казалось,  ждали ее распоряжений.    

— Энн,  Энн, — восклицал Чарлз. — Что же делать? Что теперь делать?    

Глаза  капитана Уэнтуорта тоже были обращены к ней.    

— Может  быть, ее лучше отнесть в гостиницу? Да, конечно, несите ее осторожно в гостиницу.    

— Да,  да, в гостиницу, — подхватил капитан Уэнтуорт, несколько собравшись с  духом и радуясь, что он может быть полезен. — Я сам ее отнесу. Мазгроув,  позаботьтесь об остальных.    

Меж тем  слух о происшествии распространился среди местных рабочих и лодочников, и они  толпились вокруг, чтобы в случае чего пособить и, уж во всяком случае,  поглазеть на мертвую молодую леди, да нет, даже на двух мертвых молодых леди,  потому что дело на поверку обернулось еще занимательней. На взгляд этих добрых  людей, Генриетта была обречена, ибо, хоть и очнулась, она казалась совершенно  беспомощной; Энн ее поддерживала. Чарлз волок жену, и таким образом началось их  унылое шествие той же самой стезей, по какой брели они так недавно и с таким легким  сердцем.    

Едва Коб  остался позади, как их уже встретили Харвилы. Они увидели капитана Бенвика,  когда он бежал мимо дома их с лицом, не предвещавшим добра, и тотчас бросились  за порог. Встречные указывали им путь. Как ни был потрясен капитан Харвил,  мужество его и выдержка оказали на всех свое действие; и, переглянувшись, они с  женой тотчас решили, как надо поступить. Следовало нести Луизу к ним в дом;  всем следовало отправиться к ним и там дожидаться лекаря. Никаких отговорок они  и слушать не желали. Их послушались. Все пошли к ним. Луизу отнесли наверх, по  распоряжению миссис Харвил, и уложили в собственную ее постель, а капитан  Харвил внизу тем временем потчевал успокоительными каплями и пилюлями всех, кто  в них нуждался.    

Луиза  открыла глаза, но тотчас закрыла их снова, кажется, ничего не осознав. Но это  доказывало хотя бы, что она жива; и Генриетта, которая была, правда, в другой  комнате, ободрилась от этого известия, и надежда и напряжение поддержали в ней  силы. Мэри несколько угомонилась.    

Лекарь  явился на удивление скоро. С замиранием сердца следили все за ним, пока он осматривал  Луизу. Он подал им надежду. Да, она сильно ударилась головой, но он и не то  видывал, люди и не от такого оправляются; да, он решительно подал им надежду.  Говорил он весьма бодрым тоном.    

Он не  произнес рокового приговора, он не объявил, что все будет кончено через  несколько часов, и сперва они не смели даже ему поверить; и нетрудно вообразить  их облегчение и глубокую, молчаливую радость, которая сменила первый бурный  взрыв благодарности небесам.    

Энн  поняла, что ей вовек не забыть голоса капитана Уэнтуорта, каким произнес он  «благодарение Господу!», и того, как сидел он потом у стола, опершись на него  локтями и закрыв руками лицо, словно не в силах совладать с переполнявшими его  чувствами и стараясь их утешить размышлением и молитвой.    

У Луизы  оказалась повреждена только голова. Тело было совершенно невредимо.    

Теперь  оставалось решить, что делать дальше. Они обрели дар речи; можно было посоветоваться.  Луизу, как ни совестно было друзьям ее причинять Харвилам такие неудобства,  следовало оставить на месте. Везти ее домой, вне всяких сомнений, было нельзя.  Харвилы никаких извинений и благодарностей и слушать не желали. Они заранее все  предусмотрели. Капитан Бенвик уступит им свою комнату, перебравшись куда-нибудь  на ночлег; и все очень просто уладится. Они огорчались только, что у них так  тесно; они уж подумывали о том, чтобы поместить детей у няни и оставить у себя  еще двоих или троих, если те пожелают остаться; правда, что до мисс Мазгроув,  ее можно спокойно препоручить заботам миссис Харвил; миссис Харвил привыкла  ходить за больными, да и няня ее, долго с нею прожив, многому у нее научилась.  Уж они за ней хорошенько присмотрят и днем и ночью. Все это говорилось с самым  неотразимым чистосердечием и простодушием.    

Решение  оставалось за Чарлзом, Генриеттой и капитаном Уэнтуортом, но сперва, кроме  недоумения и ужаса, они ничего не умели выразить. Апперкросс. Кому-то надо ведь  ехать в Апперкросс. Оглушить мистера и миссис Мазгроув страшным известием. А  уже так поздно. Они предполагали выехать часом ранее, теперь никак не поспеть в  назначенный срок. Сперва они были способны только на такие восклицания; но вот  капитан Уэнтуорт сказал, набравшись духу:    

— Нужно  решиться, не теряя более ни минуты. Промедление невозможно. Кому-то следует  решиться и тотчас ехать в Апперкросс. Мазгроув, кому-то непременно следует  ехать, вам или мне.    

Чарлз с  ним согласился, но объявил, что сам он никуда не двинется. Он постарается не  обременять мистера и миссис Харвил; но он и не в силах и не вправе бросить  сестру. На том и порешили. Но вдруг Генриетта объявила, что и она остается. Ее,  однако, быстро удалось переубедить. Какая от нее тут польза? Ведь она даже  рядом с Луизой не может находиться, даже смотреть на нее не может, совершенно  не теряя самообладания! Пришлось ей признать, что толку от нее никакого, но  долго еще она упиралась, пока не победила жалость к родителям; она согласилась  с тем, что ей лучше быть подле них.    

Об этом  как раз и шел разговор, когда Энн, тихонько спустившись от Луизы, невольно  услышала его через полуотворенную дверь гостиной.    

— Итак,  решено, Мазгроув, — воскликнул капитан Уэнтуорт. — Вы останетесь, а я  доставлю домой вашу сестру. В прочем же во всем, если миссис Харвил нуждается в  помощи, на мой взгляд, тут достанет одного человека. Миссис Мазгроув, полагаю,  захочет вернуться к детям, но никто не может быть распорядительней, чем Энн, и  было б всего лучше, если б она осталась.    

Минуту  еще постояла она за дверью, чтобы унять нахлынувшие на нее чувства. Собеседники  горячо поддержали капитана Уэнтуорта, и она вошла в гостиную.    

— Вы  останетесь, разумеется. Вы останетесь за ней ухаживать, — вскричал он с  жаром и нежностью, от которых едва ли не воскресало минувшее. Она залилась  краской, он же, совладав с собою, направился к двери. Она поспешила их  заверить, что готова, рада, что она мечтает остаться. Она и сама уж про это  думала и боялась только, что ей не разрешат. Она с удовольствием будет спать на  полу в комнате у Луизы, если только миссис Харвил позволит, чтобы ей там  постелили.    

Еще одно  соображение, и все, казалось, устраивалось. Хотя даже и не мешало бы, пожалуй,  заранее подготовить мистера и миссис Мазгроув некоторой задержкой, лошади  мистера Мазгроува могли превратить ожидание в долгую пытку; а потому капитан  Уэнтуорт предложил (а Чарлз согласился) ехать на почтовых, а карету мистера  Мазгроува оставить здесь до утра, когда вдобавок можно будет послать с нею  свежие известия о положении Луизы.    

Капитан  Уэнтуорт поспешил к гостинице все приготовить к отъезду и ожидать обеих дам.  Когда Мэри, однако, сообщили выработанный план, согласие тотчас было нарушено.  Она гневалась, возмущалась и сетовала на несправедливость принятого решения.  Как? Ее отослать и оставить с Луизой Энн? Да кто она Луизе, эта Энн, а Мэри  небось жена ее родного брата! Кому как не Мэри оставаться здесь вместо  Генриетты? И чем она хуже Энн? И вдобавок — ехать домой без Чарлза, без  собственного мужа! Какая жестокость! Словом, она приводила куда более доводов,  нежели в силах был отразить ее супруг, а коль скоро никто не мог достойно  продолжать прения, когда он окончательно сдался, делать было нечего: пришлось с  ней согласиться.    

Никогда  еще Энн с большей неохотой не уступала ревнивым и вздорным притязаниям Мэри; но  как бы там ни было, они отправились к гостинице — Чарлз вел свою сестру, а  капитан Бенвик сопровождал Энн. Лишь мгновение одно, когда они двинулись в  путь, подарила она воспоминаниям о незначительных обстоятельствах, которых  свидетелями были покидаемые нынче места. Здесь слушала она рассуждения  Генриетты о том, как полезно было бы преподобному Ширли оставить Апперкросс;  здесь встретила она потом мистера Эллиота; лишь мгновение могла она уделить  мыслям о чем-нибудь, кроме Луизы и тех, на чьем попечении она оставалась.    

Капитан  Бенвик был к ней чрезвычайно внимателен; и, чувствуя, как нынешнее несчастие  сблизило их, она испытывала к нему все возраставшее расположение и даже не без  удовольствия думала о том, что теперь у них, верно, будет повод еще свидеться.    

Капитан  Уэнтуорт ожидал их возле кареты, запряженной четверкой и ради удобства их поставленной  в самом нижнем конце улицы; и явственная досада его при виде одной сестры вместо  другой, то, как изменился он в лице, как недоумевал, как подавил невольное  восклицание, выслушивая Чарлза, — все это не могло не задеть Энн; во  всяком случае, она убедилась, что ценили ее только как умелую сиделку.    

Она,  однако, старалась не терять спокойствия и судить справедливо. Нисколько не  склонная соревноваться с Эммой в чувствах ее к Генри,[13] она ради капитана  Уэнтуорта ухаживала бы за Луизой даже с особенным рвением; ну, а он, она  надеялась, не мог долго подозревать ее в том, что она по своей охоте уклонилась  от обязанностей дружбы.    

Тем  временем она была уже в карете. Он подсадил их обеих и поместился между ними; и  таким вот манером, при таких обстоятельствах, странных и тревожных, Энн  покидала Лайм. Как пройдет долгий путь, как отзовется на их отношениях — этого  не могла она предвидеть. Все вышло, однако, совершенно естественно. Он занят  был Генриеттой, то и дело к ней оборачивался и если нарушал молчание, то лишь  затем, чтобы ее обнадежить и ободрить. Он оставался сдержан и спокоен.  Казалось, всего важнее ему уберечь Генриетту от лишних волнений. Только когда  она стала клясть злосчастную, в недобрый час затеянную прогулку, он не совладал  с собой и воскликнул:    

— Лучше  об этом не говорить! Господи! Если бы я ей противостоял в решительную минуту!  Зачем не поступил я разумно! Но как же она настойчива и тверда! Бедная, бедная  Луиза!    

Энн  спрашивала себя, не подверг ли он сомнению прежнюю свою убежденность в неоспоримых  преимуществах твердого характера и не пришло ли ему на ум, что, подобно всем  прочим качествам, и твердость должна иметь свои пределы и границы. Быть может,  наконец мелькнет ему догадка, что иной раз натура, доступная доводам рассудка,  вправе притязать на счастье ничуть не менее, чем самый решительный нрав.    

Кони  бежали быстрой рысцой. Энн подивилась тому, как скоро выступили им навстречу  знакомые холмы. Из-за быстрой езды, а вдобавок оттого, что она боялась,  пожалуй, конца его, путь показался ей вдвое короче вчерашнего. Почти стемнело,  однако, когда они приблизились к Апперкроссу. Все трое давно примолкли,  Генриетта притулилась в уголку, прикрывши шалью лицо, и можно было надеяться,  что она, наплакавшись, задремала, миновали последний переезд, и тут капитан  Уэнтуорт вдруг обратился к Энн.    

— Я  все думал, как нам поступить, — сказал он. — Ей, пожалуй, сперва не  нужно показываться. Это ее убьет. Я уж думал, быть может, вам лучше подождать с  нею в карете, пока я все выложу мистеру и миссис Мазгроув? Как вы полагаете,  разумно ли это?    

Она  нашла это разумным, он был доволен и более ничего не прибавил. Но вопрос его  оставил радость в ее душе, как залог уважения к ней, как залог дружбы, —  большую радость; и хотя то был.    

кажется,  залог прощальный, ценность его оттого не уменьшалась.    

Исполняя  свой печальный долг, удостоверясь, что отец и мать приняли известие ровно с тем  самообладанием, на какое и можно было рассчитывать, и что дочери лучше быть с  ними рядом, он объявил о намерении своем воротиться в Лайм вместе с каретой и,  едва задали корм лошадям, отправился в путь.