1 2 3 4 5 
Часть первая      

«Рождение Пищи»      

       

1. Открытие пищи      

       

В   середине девятнадцатого века в нашем странном мире стало невиданно расти и   множиться число людей той особой категории, по большей части немолодых, которых   называют учеными — и очень правильно называют, хоть им это совсем не нравится.   Настолько не нравится, что со страниц «Природы» — органа, который с самого начала   служит им вечным и неизменным рупором, — слово это тщательно изгоняют как   некую непристойность. Но госпожа публика и ее пресса другого мнения, она-то их   именует только так, а не иначе, и если кто-либо из них привлечет к себе хоть   капельку внимания, мы величаем его «выдающийся ученый», «маститый ученый»,   «прославленный ученый», а то и еще пышнее.      

Безусловно,   и мистер Бенсингтон и профессор Редвуд вполне заслужили все эти титулы задолго   до своего поразительного открытия, о котором расскажет эта книга. Мистер   Бенсингтон был членом Королевского общества, а в прошлом также и президентом   Химического общества, профессор же Редвуд читал курс физиологии на Бонд-стрит,   в колледже Лондонского университета, и не раз подвергался яростным нападкам   антививисекционистов. Оба с юных лет всецело посвятили себя науке.      

Разумеется,   как и все истинные ученые, с виду оба они были ничем не примечательны. В осанке   и манерах любого самого скромного актера куда больше достоинства, чем у всех   членов Королевского общества, вместе взятых. Мистер Бенсингтон был невысок,   сутуловат и чрезвычайно лыс, носил очки в золотой оправе и суконные башмаки,   разрезанные во многих местах из-за бесчисленных мозолей. Наружность профессора   Редвуда также была самая заурядная. Пока им не довелось открыть Пищу богов (на   этом названии я вынужден настаивать), их жизнь протекала в достойных и   безвестных ученых занятиях, и рассказать о ней читателю решительно нечего.      

Мистер   Бенсингтон завоевал рыцарские шпоры (если можно сказать так о джентльмене,   обутом в суконные башмаки с разрезами) своими блестящими исследованиями по   части наиболее ядовитых алкалоидов, а профессор Редвуд обессмертил себя… право,   не помню, чем именно. Знаю только, что чем-то он себя обессмертил. А слава   обычно чем дальше, тем громче. Кажется, славу ему принес обширный труд о   мышечных рефлексах, оснащенный множеством таблиц, сфигмографических кривых   (если я путаю, пусть меня поправят) и новой превосходной терминологией.      

Широкая   публика имела об этих джентльменах довольно смутное представление. Изредка в   Королевском обществе, в Обществе содействия ремеслам и тому подобных   учреждениях ей представлялся случай поглядеть на мистера Бенсингтона или по   крайней мере на его румяную лысину, краешек воротничка или сюртука и послушать   обрывки лекции или статьи, которую, как ему казалось, он читал вполне внятно;   помню, однажды, целую вечность тому назад, когда Британская ассоциация заседала   в Дувре, я забрел в какую-то из ее секций — то ли В, то ли С; —   расположившуюся в трактире; из чистого любопытства я вслед за двумя серьезными   дамами с бумажными свертками под мышкой прошел в дверь с надписью «Бильярдная»   и очутился в совершенно неприличной темноте, разрываемой лишь лучом волшебного   фонаря, при помощи которого Редвуд показывал свои таблицы.      

Я   смотрел диапозитив за диапозитивом и слушал голос, принадлежавший по всей   вероятности профессору Редвуду — уж не помню, о чем он говорил; кроме того, в   темноте слышалось жужжание волшебного фонаря и еще какие-то странные звуки — я   никак не мог понять, что это такое, и любопытство не давало мне уйти. А потом   неожиданно вспыхнул свет, и тут я понял, что непонятные звуки исходили от   жующих ртов, ибо члены научного общества собрались здесь, у волшебного фонаря,   чтобы под покровом тьмы жевать сдобные булочки, сандвичи и прочую снедь.      

Помню,   все время, пока горел свет, Редвуд продолжал что-то говорить и тыкать указкой в   то место на экране, где полагалось быть таблице и где мы вновь ее увидели,   когда наконец опять стало темно. Помню, он показался мне тогда самой заурядной   личностью: смуглая кожа, немного беспокойные движения, вид такой, словно он   поглощен какими-то своими мыслями, а доклад сейчас читает просто из чувства   долга.      

Слышал я   однажды в те давно прошедшие времена и Бенсингтона; было это в Блумсбери на   конференции учителей. Как большинство выдающихся химиков и ботаников, мистер   Бенсингтон весьма авторитетно высказывался по вопросам преподавания, хотя я   уверен, что самый обыкновенный класс любой закрытой школы в первые же полчаса   запугал бы его до полусмерти; насколько помню, он предлагал усовершенствовать   эвристический метод профессора Армстронга, посредством коего, пользуясь   приборами и инструментами ценою в триста, а то и четыреста фунтов, совершенно   забросив все прочие науки, при безраздельном внимании и помощи на редкость   одаренного преподавателя, средний ученик за десять — двенадцать лет более или   менее основательно усвоил бы почти столько же знаний по химии, сколько можно   было почерпнуть из очень распространенных в ту пору достойных презрения   учебников, которым красная цена — шиллинг.      

Как   видите, во всем, что не касается науки, и Редвуд и Бенсингтон были людьми   самыми заурядными. Вот только, пожалуй, сверх меры непрактичными. Но ведь   таковы все ученые на свете. Тем, что в них есть подлинно великого, они лишь   колют глаза ученым собратьям, для широкой публики оно остается книгой за семью   печатями; зато слабости их замечает каждый.      

Слабости   ученых бесспорны, как ничьи другие, не заметить их невозможно. Живут эти люди   замкнуто, в своем узком мирке; научные изыскания требуют от них крайней   сосредоточенности и чуть ли не монашеского уединения, а больше их почти ни на   что не хватает. Поглядишь, как иной седеющий неуклюжий чудак, маленький   человечек, совершивший великие открытия и курам на смех украшенный широченной   орденской лентой, робея и важничая, принимает поздравления своих собратьев;   почитаешь в «Природе» сетования по поводу «пренебрежения к науке», когда   какого-нибудь члена Королевского общества в день юбилея обойдут наградой;   послушаешь, как иной неутомимый исследователь мхов и лишайников разбирает по   косточкам солидный труд своего столь же неутомимого коллеги, — и поневоле   поймешь, до чего мелки и ничтожны люди.      

А между   тем двое скромных маленьких ученых создали и продолжают создавать нечто   изумительное, необычайное, что сулит человечеству в грядущем невообразимое   величие и мощь! Они как будто и сами не знают цены тому, что делают.      

Давным-давно,   когда мистер Бенсингтон, выбирая профессию, решил посвятить свою жизнь   алкалоидам и тому подобным веществам, наверно, и перед его внутренним взором   мелькнуло видение и его хоть на миг озарило. Ведь если бы не предчувствие, не   надежда на славу и положение, каких удостаиваются одни лишь ученые, едва ли   хоть кто-нибудь с юности посвятил бы всю свою жизнь подобной работе. Нет, их, конечно,   озарило предчувствие славы — и видение это, наверно, оказалось столь ярким, что   ослепило их. Блеск ослепил их, на их счастье, чтоб до конца жизни они могли   спокойно держать светоч знаний для нас!      

Быть   может, кое-какие странности Редвуда, который был как бы не от мира сего,   объясняются тем, что он (в этом теперь уже нет сомнений) несколько отличался от   своих собратьев, он был иным, потому что перед глазами его еще не угасло то   давнее ослепительное видение.      

       

       

«Пища   богов» — так называю я субстанцию, которую создали мистер Бенсингтон и   профессор Редвуд; и, принимая во внимание плоды, которые она уже принесла и,   безусловно, принесет в будущем, название это вполне заслуженно. А потому я и   впредь буду так ее называть. Но мистер Бенсингтон в здравом уме и твердой   памяти не способен был на столь громкие слова — это было бы все равно, что   выйти из дома на Слоун-стрит облаченным в царственный пурпур и с лавровым   венком на челе. Слова эти вырвались у него в первую минуту просто от изумления.   Он назвал свое детище Пищей богов, обуреваемый восторгом, и длилось это не   более часа. А потом он решил, что ведет себя нелепо. Вначале, думая об их общем   открытии, он словно воочию увидел необъятные возможности, поистине необъятные,   зрелище это изумило и ослепило его, но, как подобает добросовестному ученому,   он тотчас зажмурился, чтобы не видеть. После этого название «Пища богов» уже   казалось ему крикливым, почти неприличным. Он сам себе удивлялся: как это у   него сорвалось с языка подобное выражение!      

И,   однако, это мимолетное прозрение не прошло бесследно, а вновь и вновь   напоминало о себе.      

— Право   же, — говорил он, потирая руки и нервически посмеиваясь, — это   представляет не только теоретический интерес. К примеру, — он доверительно   наклонился к профессору Редвуду и понизил голос, — если умело за это   взяться, вероятно, ее можно будет даже продавать… продавать именно как продукт   питания, — продолжал он, отходя в другой конец комнаты. — Или по   крайней мере как элемент питания. При условии, разумеется, что она будет   съедобна. А этого мы не знаем, пока не изготовили ее.      

Бенсингтон   вернулся к камину и остановился на коврике, старательно разглядывая аккуратные   разрезы на своих суконных башмаках.      

— Как   ее назвать? — переспросил он и поднял голову. — Я лично предпочел бы   что-нибудь классическое, со значением. Это… это больше подходит научному   открытию. Придает, знаете, такое старомодное достоинство. И мне подумалось… Не   знаю, может быть, вам это покажется смешно и нелепо… Но ведь иной раз и   пофантазировать не грех… Не назвать ли ее Гераклеофорбия? Пища будущих   геркулесов? Быть может, и в самом деле… Конечно, если, по-вашему, это не так…      

Редвуд   задумчиво глядел в огонь и молчал.      

— По-вашему,   такое название годится?      

Редвуд   важно кивнул.      

— Можно   еще назвать Титанофорбия. Пища титанов… Как вам больше нравится?      

— А   вы уверены, что это не чересчур…      

— Уверен.      

— Ну   вот и прекрасно.      

Итак, во   время дальнейших исследований они называли свое открытие Гераклеофорбией, так   оно именовалось и в их докладе — в докладе, который не был опубликован из-за   непредвиденных событий, перевернувших все их планы. Были изготовлены три   варианта пищи, и только на четвертый раз удалось создать в точности то, что   предсказывали теоретические расчеты; соответственно Бенсингтон и Редвуд   говорили о Гераклеофорбии номер один, номер два и номер три. А Пищей богов я   буду называть в этой книге Гераклеофорбию номер четыре, ибо решительно   настаиваю на том названии, которое сначала дал ей Бенсингтон.      

       

       

Идея   Пищи принадлежала мистеру Бенсингтону. Но подсказала ему эту идею одна из   статей профессора Редвуда в «Философских трудах», а потому, прежде чем   развивать ее дальше, он посоветовался с автором статьи — и правильно сделал.   Притом предстоящие исследования относились не только к химии, но в такой же   степени и к физиологии.      

Профессор   Редвуд принадлежал к числу тех ученых мужей, что жить не могут без кривых и   диаграмм. Если вы — читатель того сорта, какой мне по душе, вам, конечно,   знакомы научные статьи того сорта, о которых я говорю. Когда их читаешь, ничего   понять нельзя, а в конце приложены штук шесть огромных диаграмм; развернешь их   — и перед тобою какие-то удивительные зигзаги невиданных молний или   непостижимые извивы так называемых «кривых», вырастающих из абсцисс и   стремящихся к ординатам, и прочее в том же роде. Подолгу ломаешь себе голову,   тщетно пытаясь понять, что же все это означает, а потом начинаешь подозревать,   что этого не понимает и сам автор. Но в действительности многие ученые   прекрасно понимают смысл своих писаний, да только не умеют выразить свои мысли   языком, понятным и для нас, простых смертных.      

Мне   кажется, профессор Редвуд мыслил именно диаграммами и кривыми. Закончив   монументальный труд о мышечных рефлексах (пусть читатель, далекий от науки,   потерпит еще немного — и все станет ясно как день), Редвуд принялся выводить   кривые и сфигмограммы, относящиеся к росту, и как раз одна из его статей о   росте натолкнула мистера Бенсингтона на новую идею.      

Редвуд   измерял все, что растет: котят, щенят, подсолнухи, грибы, фасоль, и горох, и   (пока жена не воспротивилась) собственного сынишку, — и доказал, что рост   совершается не равномерно и непрерывно, а скачками.      

Ничто не   растет постоянно и равномерно, и, насколько он мог установить, постоянный и   равномерный рост вообще невозможен: по-видимому, для того, чтобы расти, все   живое должно сперва накопить силы; потом оно растет буйно, но недолго, а затем   снова наступает перерыв. Туманным, пересыпанным специальными терминами,   поистине «научным» языком Редвуд осторожно высказывался в том смысле, что для   роста, вероятно, требуется довольно много некоего вещества в крови, а   образуется оно очень медленно — и, когда запас его в процессе роста истощается,   организм вынужден ждать, чтобы он возобновился. Редвуд сравнил это неизвестное   вещество со смазкой в машине. Растущее животное, по его словам, подобно   локомотиву, который, пройдя некоторое расстояние, уже не может двигаться дальше   без смазки. («Но почему бы не смазать машину извне?» — заметил, прочитав это   рассуждение, мистер Бенсингтон.) Весьма вероятно, прибавлял Редвуд с   восхитительной непоследовательностью, свойственной всем его беспокойным   собратьям, что все это поможет нам пролить свет на не разгаданное доныне   значение некоторых желез внутренней секреции. А при чем тут, спрашивается, эти   железы?      

В   следующем своем докладе Редвуд пошел еще дальше. Он устроил целую огромную   выставку диаграмм, сильно смахивающих на траекторию летящей ракеты; смысл их —   если таковой существовал — сводился к тому, что кровь щенят и котят (а также   сок грибов и растений) в так называемые «периоды интенсивного роста» и в   периоды роста замедленного различны по своему составу.      

Повертев   диаграммы и так, и сяк, и даже вверх ногами, мистер Бенсингтон углядел наконец,   в чем заключается эта разница, и изумился. Оказалось, понимаете ли, что разница   эта, по всей вероятности, обусловлена присутствием того самого вещества,   которое он в последнее время пытался выделить, исследуя алкалоиды, особенно   благотворно воздействующие на нервную систему. Тут мистер Бенсингтон положил   брошюру Редвуда на пюпитр, пристроенный самым неудобным образом к его креслу,   снял очки в золотой оправе, подышал на стекла и старательно их протер.      

— Вот   так штука! — сказал он.      

Потом   вновь надел очки и повернулся к пюпитру, но едва коснулся его локтем, как тот   кокетливо взвизгнул, наклонился — и брошюра со всеми диаграммами полетела на   пол.      

— Вот   так штука! — повторил мистер Бенсингтон, с усилием перегнулся через ручку   кресла (он уже привык терпеливо сносить капризы этого новомодного   приспособления), убедился, что до рассыпанных диаграмм ему все равно не   дотянуться, — и, опустившись на четвереньки, принялся их подбирать. Вот   тут-то, на полу, его и осенила мысль назвать свое детище Пищей богов…      

Ведь   если и он и Редвуд правы, то, впрыскивая или подбавляя в пищу открытое им   вещество, можно покончить с перерывами и передышками, и вместо того, чтобы   совершаться скачками, процесс роста (надеюсь, вы улавливаете мою мысль) пойдет   непрерывно.      

       

       

В ночь   после разговора с Редвудом мистер Бенсингтон никак не мог уснуть. Лишь раз он   ненадолго задремал, и тут ему привиделось, будто он выкопал в земле глубокую   яму и тонну за тонной сыплет туда Пищу богов — и шар земной разбухает,   раздувается, границы государств лопаются, и все члены Королевского   географического общества, точно труженики огромной портновской мастерской,   поспешно распарывают экватор…      

Сон,   конечно, нелепый, но он куда яснее, чем все слова и поступки мистера   Бенсингтона в трезвые часы бодрствования, показывает, сколь взволнован был сей   джентльмен и какое значение придавал он своему открытию. Иначе я не стал бы об   этом упоминать, ведь, как правило, чужие сны никого не интересуют.      

По   странному совпадению в ту ночь Редвуду тоже приснился сон. Ему привиделась   диаграмма, начертанная огнем на бесконечном свитке вселенских просторов. А он,   Редвуд, стоит на некоей планете перед каким-то черным помостом и читает лекцию   о новых, открывающихся ныне возможностях роста, и слушает его Сверхкоролевское   общество изначальных сил — тех самых, под воздействием которых до сих пор рост   всего сущего (вплоть до народов, империй, небесных тел и планетных систем) шел   неровными скачками, а в иных случаях даже и с регрессом.      

И он,   Редвуд, наглядно и убедительно объясняет им, что эти медлительные способы   роста, подчас приводящие даже к спаду и угасанию, очень скоро выйдут из моды по   милости его открытия.      

Сон,   конечно, нелепый! Но и он также показывает…      

Я вовсе   не хочу сказать, будто эти сны следует считать в какой-либо мере пророческими,   или приписывать им какое-то значение, помимо того, о котором я уже упомянул и   на котором решительно настаиваю.      

 2. Опытная ферма      

       

Сначала   мистер Бенсингтон предложил, как только удастся изготовить первую порцию Пищи,   испробовать ее на головастиках. Научные опыты всегда проделываются над   головастиками, ведь головастики для того и существуют на свете. Уговорились,   что опыты будет проводить именно Бенсингтон, так как лабораторию Редвуда   загромождали в то время баллистический аппарат и подопытные телята, на которых   Редвуд изучал частоту бодательных движений теленка и ее суточные колебания;   результаты исследований выражались в самых фантастических и неожиданных кривых;   пока не закончился этот опыт, присутствие в лаборатории хрупких стеклянных   сосудов с головастиками было бы крайне нежелательно.      

Но когда   мистер Бенсингтон частично посвятил в свои планы кузину Джейн, она тотчас   наложила на них вето, заявив, что не позволит плодить в доме головастиков и   прочую подопытную тварь. Она не против, пусть он в дальней каморке занимается   своей химией (хоть это — занятие пустое и никчемное), лишь бы там ничего не   взрывалось; она даже позволила ему поставить там газовую печь, раковину и   герметически закрывающийся шкаф — убежище от бурь еженедельной уборки, которую   она отменять не собиралась. Пусть уж он старается отличиться в своих ученых   делах, ведь есть на свете грехи куда более тяжкие: к примеру, мало ли мужчин,   одержимых страстью к выпивке! Но чтобы он развел тут всякую ползучую живность   или резал ее и портил воздух — нет, этого она не допустит. Это вредно для   здоровья, а он, как известно, здоровьем слаб, и пускай не спорит, она эти   глупости и слушать не станет. Бенсингтон пытался объяснить ей, сколь огромно   его открытие и какую пользу оно может принести, но безуспешно. Все это   прекрасно, отвечала кузина Джейн, но нечего устраивать в доме грязь и   беспорядок — ведь без этого не обойдется, а тогда он сам же первый будет   недоволен.      

Позабыв   о своих мозолях, мистер Бенсингтон шагал из угла в угол и решительно, даже   гневно внушал кузине Джейн, что она неправа, но все было напрасно. Ничто не   должно становиться на пути Науки, говорил он, а кузина Джейн отвечала, что   наука наукой, а головастикам в доме не место. В Германии, говорил он, человеку,   сделавшему такое открытие, тотчас предоставили бы просторную, на двадцать тысяч   кубических футов, идеально оборудованную лабораторию. А она отвечала: «Я, слава   тебе господи, не немка». Эти опыты принесут ему неувядаемую славу, говорил он,   а она отвечала, что если их и без того тесная квартирка будет полна   головастиков, так он последнее свое здоровье погубит. «В конце концов я хозяин   в своем доме», — заявил Бенсингтон, а она отвечала, что лучше пойдет   экономкой в какой-нибудь школьный пансионат, но с головастиками нянчиться не   станет; потом он попробовал воззвать к благоразумию кузины, а она попросила его   самого быть благоразумным и отказаться от дурацкой затеи с головастиками;   должна же она уважать его идеи, сказал Бенсингтон, но она возразила, что не   станет уважать идеи, от которых пойдет вонь по всему дому; тут Бенсингтон не   стерпел и (наперекор известным высказываниям Хаксли по этому поводу)   выбранился. Не то чтобы уж очень грубо, но все же выбранился.      

Разумеется,   кузина Джейн была чрезвычайно оскорблена, и ему пришлось извиняться, и всякая   надежда испробовать открытие на головастиках — по крайней мере у себя дома —   развеялась как дым.      

Итак,   надо было искать другой выход, ведь как только удастся изготовить Пищу, нужно   будет кого-то ею кормить, чтобы продемонстрировать ее действие. Несколько дней   Бенсингтон раздумывал, не отдать ли головастиков на попечение какому-нибудь   надежному человеку, а потом случайная заметка в газете навела его на мысль об   опытной ферме.      

И о   цыплятах. С первой же минуты он решил разводить на ферме цыплят. Ему вдруг   представились цыплята, вырастающие до сказочных размеров. Мысленно он уже видел   курятники и загоны — огромные курятники и птичьи дворы, которые день ото дня   становятся все больше. Цыплята так доступны, их куда легче кормить и наблюдать,   с ними легче управляться при измерениях и исследованиях, они сухие, не надо   мочить руки… по сравнению с ними головастики — существа дикие и неподатливые,   совсем не подходящие для его опытов! Непостижимо, как это он с самого начала не   подумал о цыплятах! Помимо всего прочего, тогда не пришлось бы ссориться с   кузиной Джейн. Он поделился своими соображениями с Редвудом, и тот вполне с ним   согласился.      

Очень   неправильно поступают физиологи, проделывая свои опыты над слишком мелкими   животными, сказал Редвуд. Это все равно, что ставить химические опыты с   недостаточным количеством вещества: получается непомерно много ошибок,   неточностей и просчетов. Сейчас ученым весьма важно отстоять свое право   проводить опыты на крупном материале. Вот почему и он у себя в колледже ставит   опыты на телятах, невзирая на то, что они порой ведут себя легкомысленно и при   встрече в коридорах несколько стесняют студентов и преподавателей других   предметов. Зато кривые получаются необычайно интересные, и, когда они будут   опубликованы, все убедятся, что его выбор правилен. Нет, если бы не скудость   средств, ассигнуемых в Англии на нужды науки, он, Редвуд, не стал бы   размениваться на мелочи и пользовался бы для своих исследований одними китами.   Но, к сожалению, в настоящее время, по крайней мере у нас в Англии, нет   настолько крупных общественных вивариев, чтобы получить необходимый материал,   это несбыточная мечта. Вот в Германии — другое дело… и так далее в том же духе.      

Поскольку   телята требовали от Редвуда неусыпного внимания, заботы о выборе и устройстве   опытной фермы легли на Бенсингтона. Условились, что и все расходы он возьмет на   себя — по крайней мере до тех пор, пока не удастся получить государственную   субсидию. И вот, урывая время от трудов в своей домашней лаборатории, он   разъезжает по южным пригородам Лондона в поисках подходящей фермы, и его   внимательные глаза за стеклами очков, простодушная лысина и изрезанные башмаки   пробуждают напрасные надежды в многочисленных владельцах дрянных и запущенных   ферм. Кроме того, он поместил в «Природе» и нескольких ежедневных газетах   объявление о том, что требуется достойная доверия супружеская чета,   добросовестная и энергичная, для управления опытной фермой размером в три акра.      

Место,   показавшееся ему подходящим, нашлось в Хиклибрау (графство Кент), неподалеку от   Аршота. Это был странный глухой уголок в лощине, которую со всех сторон   обступали старые сосны, мрачные и неприветливые в вечерних сумерках. Горбатый   холм отгораживал лощину с запада, заслоняя солнечный свет; жилой домишко   казался еще меньше оттого, что рядом торчал несуразный колодец под покосившимся   навесом. Домишко был гол, не принаряжен хотя бы веточкой плюща или жимолости;   половина окон выбита; в сарае средь бела дня было темно, хоть глаз выколи.   Стояла ферма на отшибе, в полутора милях от деревни Хиклибрау, и тишину здесь   нарушало разве только многоголосое эхо, но от этого лишь острее чувствовалось   запустение и одиночество.      

Бенсингтон   вообразил, что все это необыкновенно легко и удобно приспособить для научных   изысканий. Он обошел участок, взмахами руки намечая, где именно разместятся   курятники и где загоны, а кухня, по его мнению, почти без переделки могла   вместить достаточно инкубаторов и брудеров. И он тут же купил участок; на   обратном пути он заехал в Дантон Грин, договорился с подходящей четой,   отозвавшейся на его объявление, и в тот же вечер ему удалось изготовить такую   порцию Гераклеофорбии, что она вполне оправдывала все его решительные действия.      

Подходящая   чета, которой суждено было под руководством мистера Бенсингтона впервые на   Земле кормить алчущих Пищей богов, оказалась не только весьма пожилой, но и на   редкость неряшливой. Этого последнего обстоятельства мистер Бенсингтон не   заметил, ибо ничто не сказывается так пагубно на житейской наблюдательности,   как жизнь, посвященная научным опытам. Фамилия избранной четы была Скилетт;   Бенсингтон посетил мистера и миссис Скилетт в их тесной комнатушке, где окна   были закупорены наглухо, над камином висело пятнистое зеркало, а на   подоконниках торчали горшки с чахлой кальцеолярией.      

Миссис   Скилетт оказалась крохотной высохшей старушенцией; чепца она не носила, седые, давным-давно   не мытые волосы скручивала узелком на затылке; самой выдающейся частью ее лица   всегда был нос, теперь же, когда зубы у нее выпали, рот ввалился, а щеки увяли   и сморщились, от всего лица только один нос и остался. На ней было темно-серое   платье (если вообще можно определить цвет этого платья), на котором выделялась   заплата из красной фланели. Миссис Скилетт впустила гостя в дом и сказала, что   мистер Скилетт сейчас выйдет, только приведет себя в порядок; на вопросы она   отвечала односложно, опасливо косясь на Бенсингтона маленькими глазками из-за   огромного носа. Единственный уцелевший зуб не слишком способствовал внятности   ее речей; она беспокойно сжимала на коленях длинные морщинистые руки. Она   сказала мистеру Бенсингтону, что долгие годы ходила за домашней птицей и   отлично разбирается в инкубаторах; у них с мужем одно время была даже своя   ферма, только под конец им не повезло, потому что мало осталось молодняка.   «Выгода-то вся от молодняка», — пояснила она.      

Потом   появился и мистер Скилетт; он сильно шамкал и косил так, что один его глаз   устремлялся куда-то поверх головы собеседника; домашние туфли его были   разрезаны во многих местах, что сразу вызвало сочувствие мистера Бенсингтона, а   в одежде явно не хватало пуговиц. Рубаха и куртка разъезжались на груди, и   мистер Скилетт придерживал их одной рукой, а указательным пальцем другой   обводил золотые узоры на черной вышитой скатерти; глаз же, не занятый   скатертью, печально и отрешенно следил за неким дамокловым мечом над головою   мистера Бенсингтона.      

— Штало   быть, ферма вам нужна не для выгоды, шэр. Так, так, шэр. Это нам вше едино.   Опыты. Понимаю, шэр.      

Он   сказал, что переехать они с женой могут немедленно. В Дантон Грине он ничем   особенно не занят, так, портняжит помаленьку.      

— Я-то   думал, тут можно заработать, шэр, а это шамое наштоящее захолуштье. Так что,   ежели вам угодно, мы шразу и переберемшя…      

Через   неделю мистер и миссис Скилетт уже расположились на новой ферме, и плотник,   нанятый в Хиклибрау, мастерил курятники и разгораживал участки под загоны, а попутно   перемывались косточки мистера Бенсингтона.      

— Я   покуда мало имел ш ним дела, — говорил мистер Скилетт, — а только,   шдаетшя мне, он дурак набитый.      

— А   по-моему, просто у него не все дома, — возразил плотник.      

— Воображает   шебя куриным знатоком, — сказал мистер Скилетт. — Его пошлушать, так   выходит, кроме него, никто в птице ничего не шмышлит.      

— Он   сам на курицу смахивает, — сказал плотник. — Как поглядит сбоку через   очки — ну чистая курица.      

Мистер   Скилетт придвинулся поближе, печальным оком своим он уставился вдаль, на   деревню Хиклибрау, а в другом глазу зажегся недобрый огонек.      

— Велит   каждый божий день их измерять, — таинственно шепнул он плотнику. —   Каждый день измерять каждого цыпленка — где это шлыхано? Надо, говорит,   шледить, как они раштут. Каждый божий день измерять — шлыхали вы такое?      

Мистер   Скилетт деликатно прикрыл рот ладонью и захохотал, так и согнулся в три   погибели от смеха, только одно его скорбное око не участвовало в этом приступе   веселья. Потом, не вполне уверенный, что плотник до конца понял, в чем тут   соль, повторил свистящим шепотом:      

— Из-ме-рять!      

— Да,   этот, видно, еще почуднее нашего прежнего хозяина, — сказал плотник из   Хиклибрау. — Вот лопни мои глаза!      

       

       

Научные   опыты — самое скучное и утомительное занятие на свете (если не считать отчетов   о них в «Философских трудах»), и мистеру Бенсингтону казалось, что прошла целая   вечность, пока его первые мечты о грандиозных открывающихся возможностях   сменились первыми крупицами осязаемых достижений. Опытную ферму он завел в   октябре, но проблески успеха стали заметны только в мае. Сначала были   испробованы Гераклеофорбия номер один, номер два и номер три — и все неудачно.   На опытной ферме приходилось постоянно воевать с крысами, воевать приходилось и   со Скилеттами. Был только один способ добиться, чтоб Скилетт делал то, что ему   ведено: уволить его. Услыхав, что ему дают расчет, Скилетт тер ладонью небритый   подбородок (странным образом, хоть он вечно был небрит, у него никак не   отрастала настоящая борода) и, уставясь одним глазом на мистера Бенсингтона, а   другим поверх его головы, изрекал:      

— Шлушаю,   шэр. Конечно, раз вы это шерьезно…      

Но   наконец забрезжил успех. Вестником его явилось письмо от Скилетта — листок,   исписанный дрожащими кривыми буквами.      

       

«Есть новый выводок, — писал   Скилетт. — Что-то вид этих цыплят мне не нравится. Больно они долговязые,   совсем не как прежние, которые были до ваших последних распоряжений. Те были   ладные, упитанные, покуда их кошка не сожрала, а эти растут, что твой бурьян.   Сроду таких не видал. И шибко клюются, достают выше башмаков, толком не дают   измерять, как вы велели. Настоящие великаны и едят бог знает сколько. Никакого   зерна не хватает, уж больно они прожорливые. Они уже покрупнее взрослых   бентамов. Если дальше так пойдет, можно их и на выставку послать, хоть они и   долговязые. Плимутроков в них не узнать. Вчера ночью я напугался, думал, на них   напала кошка: поглядел в окно — и вот, лопни мои глаза, она нырнула к ним под   проволоку. Выхожу, а цыплята все проснулись и что-то клюют да так жадно, а   кошки никакой не видать. Подбросил им зерна и запер покрепче. Какие будут ваши   распоряжения, надо ли корм давать прежним манером? Который вы тогда смешали,   уже, почитай, весь вышел, а самому мне смешивать неохота, потому как тогда   получилась неприятность с пудингом. Мы с женой желаем вам доброго здоровья и   надеемся на вашу неизменную милость.      

С уважением — Элфред Ньютон Скилетт».      

       

В   заключительных строках Скилетт намекал на происшествие с молочным пудингом, в   который попало немного Гераклеофорбии номер два, что весьма болезненно   отозвалось на Скилеттах и едва не привело к самым роковым последствиям.      

Но   мистер Бенсингтон, читая между строк, понял по описанию необыкновенного роста   цыплят, что заветная цель близка. На другое же утро он сошел с поезда на   станции Аршот, неся в саквояже в трех запечатанных жестянках запас Пищи богов,   которого хватило бы на всех цыплят графства Кент.      

Стоял   конец мая, утро было ясное, солнечное, даже мозоли почти не давали себя знать —   и мистер Бенсингтон решил пройтись пешком через Хиклибрау. Всего до фермы было   три с половиной мили — парком, потом деревней, а потом зелеными просеками   Хиклибрауского заповедника. Поздняя весна сплошь осыпала деревья зелеными   блестками, весело цвели кусты живых изгородей и целые чащи голубых гиацинтов и   лиловых орхидей; и ни на минуту не смолкал разноголосый птичий гомон:   заливались черные и певчие дрозды, малиновки, зяблики и всякие другие птахи, а   в одном уголке парка, на пригреве, уже разворачивал свои завитки папоротник и   весело прыгали лани.      

От всего   этого в душе мистера Бенсингтона встрепенулось давно позабытое ощущение —   радость бытия; будущее его великолепного открытия представало в самом радужном   свете, и вообще казалось, что настал счастливейший день его жизни. А потом он   увидел залитую солнцем полянку возле песчаной насыпи, осененной ветвями сосен,   увидел цыплят, вскормленных приготовленной им смесью, — огромных,   нескладных, ростом уже перегнавших любую почтенную семейную курицу и, однако,   все еще растущих, еще покрытых младенческим желтым пухом (только на спине   виднелись первые коричневые перышки), — и понял, что этот его   счастливейший день и вправду настал.      

Мистер   Скилетт затащил его в загон, но цыплята тут же больно клюнули его раза два   сквозь разрезы в башмаках, и он поспешно отступил и стал разглядывать чудо-птенцов   сквозь проволочную сетку. Он близоруко припал к ней лицом и смотрел за каждым   их движением так, словно отродясь не видывал живого цыпленка.      

— Ума   не приложу, какие нее они выраштут, — сказал мистер Скилетт.      

— С   лошадь, — сказал мистер Бенсингтон.      

— Да,   видно, вроде того, — отозвался мистер Скилетт.      

— Одним   крылышком смогут пообедать несколько человек, — сказал мистер   Бенсингтон. — Их придется рубить на части, как говядину.      

— Ну,   они же шкоро перештанут рашти, — сказал мистер Скилетт.      

— Разве?      

— Яшно, —   сказал мистер Скилетт. — Знаю я эту породу. Шперва тянутшя, как дурная   трава, а потом перештают. Яшное дело.      

Оба   помолчали.      

— Вот   что значит хороший уход, — скромно заметил мистер Скилетт.      

Мистер   Бенсингтон сверкнул на него очками.      

— Мы   ш моей хозяйкой и раньше таких выращивали, — продолжал мистер Скилетт,   несколько увлекшись, и, словно призывая небеса в свидетели, закатил здоровый   глаз. — Разве, может, шамую капельку поменьше.      

Мистер   Бенсингтон, по обыкновению, обошел всю ферму, но нигде не задерживался и   поспешил вернуться к новому выводку. По правде говоря, он и надеяться не смел   на подобный успех. Наука развивается так медленно, и пути ее так извилисты; вот   выношена блестящая идея, но, пока она воплотится в жизнь, почти всегда тратишь   долгие годы труда и изобретательности, а тут… тут не ушло и года на испытания —   и вот она создана, настоящая Пища богов! Замечательно, даже не верится! Ему   больше не надо питаться одними лишь смутными надеждами — неизменной опорой   ученого воображения! По крайней мере так казалось Бенсингтону в тот час. Он   вернулся к проволочной сетке и снова и снова во все глаза глядел на свое   поразительное создание — на цыплят-великанов.      

— Дайте-ка   сообразить, — сказал он. — Им десять дней. А ведь они, если не   ошибаюсь, раз в шесть-семь больше обыкновенных цыплят…      

— Шамое   время нам прошить прибавки, — сказал жене мистер Скилетт. — Видишь,   он рад до шмерти! Больно мы ему угодили тем выводком, что в дальнем загоне.      

Он   наклонился к самому уху миссис Скилетт, заслоняя рот ладонью.      

— Думает,   это они от его дурацкого порошка так вырошли.      

И мистер   Скилетт хмыкнул, подавляя смешок.      

Поистине,   в этот день мистер Бенсингтон чувствовал себя именинником. И ему вовсе не   хотелось придираться к мелочам. Правда, при свете этого солнечного дня, как никогда,   бросалось в глаза, что Скилетты — неряхи и хозяйничают спустя рукава. Но он ни   разу не повысил голос. В изгородях загонов кое-где оказались дыры и прорехи, но   он удовольствовался объяснением Скилетта, что тут виноваты «лиша или шобака, а   может, еще какой зверь». Потом мистер Бенсингтон заметил, что инкубатор давно   не чищен.      

— Ваша   правда, сэр, — со смиренной улыбочкой, скрестив руки на груди, ответила   миссис Скилетт. — Только когда ж нам их чистить? Поверите, за все время   минутки свободной не было…      

Скилетт   жаловался, что их одолевают крысы, надо ставить капканы, и мистер Бенсингтон   поднялся на чердак; норы и впрямь оказались громадные, и вокруг — грязь и   мерзость запустения, а ведь здесь хранили и смешивали с мукой и отрубями Пищу   богов! Скилетты принадлежали к той породе людей, что никак не могут расстаться   с битой посудой, со старыми пустыми коробками, банками и склянками, — весь   чердак был завален этим хламом. В углу медленно гнила сваленная Скилеттом на   хранение куча яблок; с гвоздя, вбитого в скошенный потолок, свисало несколько   кроличьих шкурок, на которых Скилетт собирался испробовать свои скорняжные   таланты («по чашти мехов я первый знаток», — сообщил он).      

Глядя на   этот хаос, мистер Бенсингтон неодобрительно морщился, но шум поднимать не стал   и даже при виде осы, которая лакомилась из аптечной фарфоровой баночки   Гераклеофорбией номер четыре, только заметил кротко, что не следует держать   этот порошок открытым, не то он отсыреет.      

А потом,   забыв обо всех этих досадных мелочах, он сказал Скилетту то, что все время было   у него на уме:      

— Знаете,   Скилетт… надо бы зарезать одного из тех цыплят… как образец. Давайте сегодня же   и зарежем, и я его захвачу с собой в Лондон.      

Он   притворился, будто разглядывает что-то в другой аптечной баночке, потом снял   очки и тщательно протер.      

— Мне   бы хотелось, — продолжал он, — очень бы хотелось сохранить что-нибудь   на память… такой, знаете, сувенир о сегодняшнем дне… и об этом именно выводке…   А кстати, вы не давали этим цыплятам мяса? — спросил он вдруг.      

— Что   вы, шэр! — обиделся Скилетт. — Не первый день за птицей ходим, видали   кур вшякой породы, ш чего бы это нам делать такие глупошти.      

— А   остатки от своего обеда вы им не бросали? Мне, знаете, показалось, что там в   дальнем углу валяются кости кролика…      

Они   пошли посмотреть и увидели дочиста обглоданный скелет, но не кролика, а кошки.      

       

       

— Никакой   это не цыпленок, — сказала мистеру Бенсингтону кузина Джейн. — Что   же, по-вашему, я никогда в жизни цыплят не видела? — Кузина Джейн начинала   горячиться. — Во-первых, он слишком большой, а во-вторых, сразу видно, что   это не цыпленок. Это больше похоже на дрофу.      

— Что   до меня, — нехотя сказал Редвуд, поняв по лицу Бенсингтона, что   отмолчаться не удастся, — судя по всем данным, я, признаться…      

— Ну,   конечно… — сказала кузина Джейн. — Умные люди верят собственным глазам, а   вы тут с какими-то данными…      

— Но   позвольте, мисс Бенсингтон!..      

— А,   да что вас слушать! — сказала кузина Джейн. — Все вы, мужчины,   одинаковы.      

— Судя   по всем данным, эту птицу, безусловно, следует отнести к разряду… без сомнения,   она ненормально гипертрофирована, однако же… тем более, что она вывелась из   обыкновенного куриного яйца… Да, мисс Бенсингтон, я вынужден признать, что… что   иначе, как цыпленком, эту птицу не назовешь.      

— Так   что же, по-вашему, это цыпленок?      

— Думаю,   что да, — сказал мистер Редвуд.      

— Какая   чепуха! — воскликнула кузина Джейн и смерила его гневным взглядом. —   Всякое терпение с вами лопается!      

Она   круто повернулась и вышла из комнаты, хлопнув дверью.      

— И,   должен сказать, для меня большое облегчение, что он остался просто цыпленком,   хоть и очень большим, — сказал Редвуд, когда смолкло эхо захлопнувшейся   двери.      

Не   дожидаясь приглашения мистера Бенсингтона, он уселся в низкое кресло перед   камином и признался в поступке весьма опрометчивом даже для человека, далекого   от науки.      

— Вы,   конечно, упрекнете меня в легкомысленной поспешности, Бенсингтон, — сказал   он, — но… но неделю тому назад я положил немного Гераклеофорбии… совсем   немножко, правда… в бутылочку моему малышу.      

— Как! —   воскликнул мистер Бенсингтон. — А вдруг бы…      

— Да,   я знаю, — сказал Редвуд и покосился на огромного цыпленка на столе. —   Слава богу, все обошлось, — прибавил он и полез в карман за сигаретами.   Потом отрывисто стал рассказывать подробности. — Бедный малыш совсем не   прибавлялся в весе… я так беспокоился… Уинклс не врач, а жулик… бывший мой   ученик, но такой проныра… Моя жена верит в него, как в господа бога. Бывают,   знаете, такие… величественные… важности хоть отбавляй… Ну, а мне в доме никакой   веры… И ведь это я его учил… меня даже в детскую не пускают… Не могу же я   сидеть сложа руки… Прошмыгнул туда, пока няня завтракала… и подсыпал в   бутылочку.      

— Но   теперь он будет расти, — сказал Бенсингтон.      

— Уже   растет. За неделю прибавил двадцать семь унций… Вы бы послушали Уинклса!   Хвастает, что это все от хорошего ухода.      

— Ну,   еще бы! Совсем как Скилетт!      

Редвуд   опять покосился на цыпленка.      

— Теперь   задача, как его дальше подкармливать. Меня одного в детскую не пускают…   помните, еще с тех пор, как я пытался вывести кривую роста Джорджины Филис… Уж   не знаю, как я ему дам вторую порцию…      

— А   надо ли?      

— Он   уже два дня криком кричит… Ему теперь не хватает обычной еды. Нужно добавлять   Пищи.      

— А   вы скажите Уинклсу.      

— К   черту Уинклса! — сказал Редвуд.      

— Столкуйтесь   с ним, и пусть даст ребенку порошок…      

— Да,   видно, придется, — сказал Редвуд и, подперев кулаком подбородок, уставился   на огонь.      

Бенсингтон   стоял у стола, поглаживая пушок на боку цыпленка-великана.      

— Огромные   вырастут птицы, — сказал он.      

— Да, —   отозвался Редвуд, не сводя глаз с пламени.      

— Наверно,   с лошадь, — продолжал Бенсингтон.      

— Больше, —   сказал Редвуд. — В том-то и загвоздка.      

Бенсингтон   повернулся к нему.      

— Редвуд, —   сказал он, — а ведь эти птицы поразят весь мир.      

Редвуд   кивнул, по-прежнему глядя в огонь.      

— И   ваш мальчик тоже! Вот честное слово! — выпалил Бенсингтон, блеснув очками,   и шагнул к Редвуду.      

— Об   этом я и думаю, — сказал Редвуд.      

Он со   вздохом выпрямился в кресле, швырнул недокуренную сигарету в камин и глубоко   засунул руки в карманы.      

— Именно   об этом я сейчас и думал. Надо будет обращаться с Гераклеофорбией поосторожнее.   Этот цыпленок, видно, рос уж с такой быстротой…      

— Если   мальчик станет расти в таком темпе… — медленно произнес мистер Бенсингтон и   уставился на цыпленка. — Да, знаете ли! Это будет настоящий великан!      

— Я   буду постепенно уменьшать дозы, — сказал Редвуд. — Придется   действовать через Уинклса.      

— Смелый   эксперимент, что и говорить.      

— Да.      

— Но,   знаете, уж если быть откровенным… Рано или поздно ведь пришлось бы испробовать   это хоть на одном ребенке.      

— Ну,   на одном-то ребенке мы это, безусловно, испробуем.      

— Вот   именно, — сказал Бенсингтон, подошел к камину и, сняв очки, снова принялся   их протирать.      

— Мне   кажется, Редвуд, пока я не увидал этих цыплят, я даже отдаленно не представлял   себе, что мы, в сущности, делаем… какие тут открываются возможности. Только   сейчас передо мною начинают вырисовываться… возможные последствия…      

А между   тем, поверьте, даже и в этот час мистер Бенсингтон имел весьма смутное понятие   о том, какую бочку с порохом взорвет брошенная им искра.      

       

       

Было это   в начале июня. Потом несколько недель Бенсингтону мешал съездить на опытную   ферму воображаемый жестокий бронхит, и вместо него пришлось там побывать   Редвуду. Возвратился он еще больше прежнего озабоченный судьбою сына. Растут,   непрерывно растут… уже целых семь недель…      

А затем   на сцене появились осы.      

Первая   гигантская оса была убита в конце июля, примерно за неделю до того, как куры   сбежали из Хиклибрау. Сообщение об этом промелькнуло в нескольких газетах, но я   не уверен, что оно попалось на глаза мистеру Бенсингтону, и уж наверно он не   подумал, что появление огромного насекомого как-то связано с неряшеством,   царившим на его опытной ферме.      

Теперь   уже не приходится сомневаться, что, пока Скилетт потчевал цыплят мистера   Бенсингтона Пищей богов, множество ос так же усердно, а может быть, и еще   усерднее таскали ту же снедь своему потомству, выведенному в начале лета среди   песчаных холмов, за хвойным лесом, окружавшим ферму. И, бесспорно, на таком   питании осиное потомство росло и процветало ничуть не хуже Бенсингтоновых кур.   В соответствии со своей природой осы становятся вполне взрослыми быстрее, чем   домашняя птица, — и вот из всех живых тварей, которые по милости неряхи   Скилетта и его достойной супруги воспользовались благами, предназначенными для   кур, осы первыми вошли в историю.      

По   дошедшим до нас сведениям, первым, кто повстречался с чудовищной осой и кому   удалось ее убить, был некто Годфри, лесничий в поместье подполковника Руперта   Хика, близ Мейдстона. По колено в зарослях папоротника он переходил полянку в   буковой роще — одном из живописных уголков в лесах подполковника Хика; у него   было с собой ружье — по счастью, двустволка. И вдруг впереди показалось   неведомое чудище — Годфри не мог толком его разглядеть, так как оно летело   против солнца, но гудело оно «что твой мотор». По собственному признанию,   Годфри порядком струхнул. Чудище было величиной с сову, а то и побольше, но   опытный глаз лесничего тотчас заметил, что летит оно как-то странно, не   по-птичьи быстро машет крыльями, так что их и не разглядишь. Движимый, как я   подозреваю, в равной мере инстинктом самозащиты и давней привычкой, Годфри   мигом сорвал с плеча двустволку и выстрелил.      

Вероятно,   оттого, что мишень была уж очень необычная, он промахнулся: лишь небольшая   часть заряда попала в цель; чудище упало было с яростным жужжанием, по которому   безошибочно узнаешь осу, но сразу опять взлетело, желтые и черные полосы   заблестели в солнечных лучах. И сейчас же оса бросилась на Годфри. С двадцати   ярдов он выстрелил из второго ствола, отшвырнул ружье, пробежал несколько шагов   и нырнул в густой папоротник, стараясь увернуться от врага.      

Оса   пролетела в каком-нибудь ярде над ним, ударилась оземь, снова взлетела и, снова   упав уже ярдах в тридцати от него, стала корчиться в агонии, извиваясь и пронзая   воздух своим жалом. Годфри подобрал ружье, всадил в издыхающую осу еще два   заряда и только после этого решился подойти близко.      

Потом он   измерил мертвую осу: размах крыльев достигал двадцати семи с половиной дюймов,   длина жала — трех дюймов. Дробь изуродовала туловище и разорвала брюшко, но   Годфри прикинул, что от головы до жала было восемнадцать дюймов, и почти не   ошибся. Глаз осы оказался величиной с монету в один пенни.      

Таковы   первые достоверные сведения о появлении гигантских ос. На следующий день   велосипедист, который без педалей катил с холма между Семью дубами и   Тонбриджем, едва не наехал на другую осу-великана, она переползала дорогу.   Шорох шин, видно, встревожил ее, и она взлетела, гудя, точно механическая пила.   Руль в руках перепуганного седока дрогнул, велосипед вильнул и съехал на   обочину, а когда седок, осмелев, оглянулся, оса летела над лесом в сторону   Уэстерхема.      

Велосипедист   еще немного проехал, с трудом удерживаясь в седле, потом затормозил, спешился   (его так била дрожь, что, слезая, он упал вместе со своей машиной) и сел на   обочине, чтобы хоть немного опомниться. Ехал он в Эшфорд, но в тот день   добрался только до Тонбриджа…      

Как ни   странно, после этого целых три дня о громадных осах не было ни слуху, ни духу.   Может быть, потому, что, как я обнаружил, сверяясь с метеорологическими   сводками, в те дни погода стояла пасмурная и холодная, а кое-где шел проливной   дождь. А на четвертый день прояснилось, засверкало солнце, и с этим совпало   невиданное нашествие ос-великанов.      

Сколько   их появилось в тот день, невозможно подсчитать. Сообщалось по меньшей мере о   пятидесяти случаях. Была даже одна человеческая жертва: некий владелец   бакалейной лавки застиг гигантскую осу в бочонке с сахаром и, когда она   взлетела, сгоряча кинулся на нее с лопатой. Первым ударом он свалил ее на пол,   а вторым рассек пополам, но она успела ужалить его через башмак — и из них   двоих он умер первым.      

Больше   всего поразило публику появление осы-великана в Британском музее: средь бела   дня она ринулась на одного из бесчисленных голубей, которые постоянно кормятся   во дворе музея, взлетела с ним на карниз и там без помехи сожрала свою жертву.   Затем она некоторое время ползала по крыше, через открытое окно забралась   внутрь, жужжа, закружилась под стеклянным куполом читального зала (перепуганные   читатели толпами кинулись к выходу) и, наконец, вылетела в другое окно и   скрылась из глаз, причем после ее гудения наступившая тишина показалась людям   оглушительной.      

Почти   всех остальных ос видели издали, на лету, большого вреда они не причинили. Одна   обратила в бегство компанию гуляющих, которая расположилась закусить на   Олдингтонском бугре, и уплела все сласти и варенье; другая, неподалеку от   Уитстейбла, убила и растерзала щенка на глазах перепуганной хозяйки.      

В тот   вечер на улицах газетчики надрывались от крика, всюду бросались в глаза   заголовки, набранные самым крупным шрифтом: «Гигантские осы в графстве Кент!» В   редакциях люди бегали по винтовым лестницам, выкликая все новые вести о   крылатых чудищах. В пять часов вечера профессор Редвуд вышел из своего колледжа   на Бонд-стрит, разгоряченный бурной схваткой, которую ему пришлось выдержать с   коллегами из-за чересчур больших расходов на телят, и купил газету; развернув   ее, он побледнел, мгновенно забыл и о телятах и о коллегах, вскочил в первый   попавшийся наемный экипаж и поспешил к Бенсингтону.      

       

       

С порога   его оглушил голос Скилетта: тот вопил на всю квартиру и размахивал руками так,   что, кроме него, уже ничего не было видно и слышно. Скилетт то жалобно   взвизгивал, то чуть не рычал от злости.      

— Мы   больше не можем там оштаватьшя, шэр! Мы уж и так терпели, думали, штанет легче,   а штановитшя чаш от чашу хуже. Там не одни ошы, шэр, там еще и уховертки   завелишь — во-он такие (он вытянул жирную, грязную руку и отмерил на ней длину   уховертки — чуть не до локтя). Мишшиш Шкилетт как увидела, чуть в обморок не   упала. А крапива у загонов, шэр, штрах как жжетшя, и вше раштет и раштет! И   наштурция тоже — заползла в окно и чуть не шпутала мишшиш Шкилетт ноги. А вше   ваш порошок виноват, шэр. Где капельку прошыплешь, там вше раштет и раштет,   шроду я такого не видал. Не можем мы оштатьшя до конца мешяца, шэр. Нам пока   еще жизнь не надоела. А там коли ошы не заедят, так наштурция задушит. Вы и не   поверите, шэр, пока швоими глазами не увидите…      

Он устремил   здоровый глаз куда-то в потолок над головой Редвуда.      

— Почем   знать, может, крышы тоже добралишь до этого порошка! Вот чего я боюшь, шэр.   Пока что больших крыш не видать, но кто его знает. Уховерток-то мы видели и   напугалишь до шмерти — их было две, шэр, каждая ш хорошего омара… да еще эта   наштурция… уж больно быштро она вырошла. А как я ушлыхал ош, шэр, как ушлыхал,   так шразу и понял, что к чему. Шразу шхватилшя — и к вам, только и задержалшя   пуговицу пришить, пуговица у меня отлетела. У меня и шейчаш душа не на меште,   шэр. Штрах берет за мишшиш Шкилетт. Там эта наштурция вешь дом заплела… вот   провалитьшя мне, шэр, надо глядеть в оба, а то шхватит и удавит, как змея… и   уховертки раштут, как на дрожжах, и ошы… вдруг ш нею что шлучитшя, шэр, а у нее   и завещание не шоштавлено.      

— А   цыплята? — спросил мистер Бенсингтон. — Как цыплята?      

— До   вчерашнего дня мы их кормили, шэр, вот чтоб мне провалитьшя. А нынче утром   побоялишь. Там ошы так жужжат, прошто штрах. Налетели тучей, да большущие   такие. Ш курицу. Я ей и говорю, пришей, говорю, мне парочку пуговиц, не могу же   я в таком виде в Лондон ехать. Вот поеду к миштеру Беншингтону и рашшкажу ему   вше, как ешть. А ты, говорю, шиди дома и не выходи, пока я не вернушь, да   шмотри окна не открывай.      

— Если   бы не ваша возмутительная неаккуратность…      

— Ох,   не говорите так, шэр, — возразил Скилетт. — У меня и без того душа   болит за мишшиш Шкилетт. Я даже шлушать этого не могу, шэр, вот провалитьшя, не   могу. У меня, шэр, одни крышы на уме… я вот ш вами тут разговариваю, а вдруг,   они уже шьели мою штаруху?      

— Там   должны быть такие поразительные кривые роста, а вы не сделали ни единого   измерения! — сказал Редвуд.      

— До   того ли было, шэр! Знали бы вы, какого мы ш женой штраху натерпелишь за этот   мешяц! Ума приложить не могли, что же это такое делаетшя. Цыплята раштут, как   шумашшедшие, и уховертки, и наштурция. Не припомню, шэр, говорил я вам про   наштурцию?..      

— Да,   да, говорили, — сказал Редвуд. — Что нам делать, Бенсингтон, как,   по-вашему?      

— А   нам-то что делать? — взмолился Скилетт.      

— Вы   возвращайтесь на ферму, — сказал Редвуд. — Нельзя оставлять миссис   Скилетт одну на всю ночь.      

— Ну   нет, шэр, один я туда не поеду. Будь там хоть дешять мишшиш Шкилетт. Вот ешли   миштер Беншингтон…      

— Чепуха! —   оборвал его Редвуд. — Осы ночью спят. А уховертки вас не тронут…      

— Да,   а крышы-то?      

— Никаких   там крыс нет, — сказал Редвуд.      

       

       

Мистер   Скилетт напрасно тревожился за свою супругу. Миссис Скилетт не теряла времени   зря.      

Настурция,   которая все утро, неслышно цепляясь усиками, карабкалась выше и выше по стене,   к одиннадцати часам заслонила окно; в комнате становилось все темней и темней,   и миссис Скилетт все яснее понимала, что положение скоро сделается невыносимым.   Казалось, с отъезда мужа прошла целая вечность. Некоторое время она пыталась   сквозь темное окно, сквозь завесу шевелящихся зеленых плетей и усиков   рассмотреть, что делается снаружи, потом тихонько отошла, осторожно приотворила   дверь спальни и прислушалась…      

Ничто не   нарушало тишины — и вот, высоко подобрав юбки, миссис Скилетт бросилась в спальню,   заглянула для верности под кровать, потом заперлась и быстро и споро, как   женщина привычная, стала собираться в путь-дорогу. Постель с утра осталась не   застелена, на полу валялись куски настурции. — Скилетту с вечера пришлось   обрубить побеги топором, чтобы закрыть окно, — но миссис Скилетт не   замечала беспорядка. Она достала более или менее приличную простыню и увязала в   нее самое необходимое: все свои платья, белье, вельветовую куртку, которую   Скилетт надевал в торжественных случаях, непочатую банку маринада. Все это было   вполне законно, но заодно она прихватила и две наглухо закупоренные банки с   Гераклеофорбией номер четыре из тех, что привез в последний раз мистер   Бенсингтон. (Миссис Скилетт была женщина честная, но она была еще и бабушка, и   у нее сердце разрывалось оттого, что такой отличный продукт приходилось   скармливать каким-то паршивым цыплятам.)      

Связав   все свои пожитки в узел, она надела чепец, сняла фартук, новым шнурком для   ботинок перевязала зонтик, постояла, прислушиваясь, у окна, потом у двери — и   наконец отворила ее и вышла в мир, полный неведомых опасностей. Зонтик она   держала под мышкой, а узловатыми руками упрямо сжимала свои драгоценные   пожитки. Чепец она надела самый лучший, с лентами, расшитый бисером, а среди   всего этого великолепия вздымались и кивали два искусственных мака, словно   исполненные того же трепетного мужества, что и их хозяйка.      

Над   переносьем у нее прорезалась решительная складка. Хватит с нее! Не станет она   торчать тут одна! Скилетт, если угодно, пускай возвращается, а она сыта по   горло.      

Она   вышла через парадную дверь, глядевшую на Хиклибрау, — надо ей было в   противоположную сторону, в Чизинг Айбрайт, где жила ее замужняя дочь, но дверь   черного хода уже невозможно было отворить — так разрослась тут взбесившаяся   настурция с того дня, как миссис Скилетт просыпала возле нее порошок.   Минуту-другую она прислушивалась, потом с величайшей осторожностью закрыла за   собою дверь.      

Прежде   чем обойти дом, она опасливо выглянула из-за угла и осмотрелась…      

Широкая   расселина, точно шрам, пересекала песчаный холм за соснами, — там-то и   гнездились гигантские осы, и миссис Скилетт испытующе посмотрела туда.   Налетавшиеся с утра осы сейчас угомонились, их не было видно, и вокруг стояла   тишина, доносилось лишь глухое гудение, как будто работала паровая лесопилка.   Не видать было и уховерток. Правда, на огороде, среди грядок с капустой, что-то   шевелилось, но, может, это просто кошка подкрадывалась к какой-нибудь пичуге.   Несколько минут миссис Скилетт не сводила глаз с этого места.      

Потом   она завернула за угол, но через несколько шагов при виде загона с   цыплятами-великанами снова остановилась. Поглядела на них и со вздохом покачала   головой. Цыплята были уже ростом со страуса эму, но куда толще и массивнее. Их   оставалось пять, и все курочки; было еще два петушка, но они, подравшись,   забили друг друга до смерти. Курочки бродили понурые, и миссис Скилетт   задумалась.      

— Бедненькие, —   сказала она и опустила свой узел наземь. — Со вчерашнего дня не поены, не   кормлены! При эдаких-то аппетитах!      

И тут   эта вечно грязная, неряшливая старушонка совершила, на мой взгляд, истинный   подвиг милосердия. Оставив узел и зонтик на вымощенной кирпичом дорожке, она   пошла к колодцу, налила в пустое корыто целых три ведра воды и, пока цыплята   жадно пили, потихоньку отперла калитку загона. После этого она с удивительным   проворством подобрала свои пожитки, перелезла через живую изгородь на краю   огорода, зашагала прямиком через некошеный луг, так что осиные гнезда остались   в стороне, и дальше направилась извилистой тропкой к Чизинг Айбрайту.      

Поднимаясь   в гору с тяжелой ношей, она совсем запыхалась, часто останавливалась   передохнуть и всякий раз оглядывалась на оставшийся позади, за елями,   опустевший домик. Наконец, почти уже с вершины холма, она увидела вдали трех   огромных ос: медленно, тяжело они поодиночке летели на запад, и это зрелище   сразу заставило ее прибавить шагу.      

Скоро   она вышла на открытое место, дальше тропинка шла по насыпи (здесь миссис   Скилетт почувствовала себя почти в безопасности), а там показалась и долина,   ведущая к холмам Хиклибрау. У подножия холма, укрывшись в тени большого дерева,   миссис Скилетт посидела немного, переводя дух.      

И опять   решительно зашагала своей дорогой…      

Видели   бы вы ее — маленькую, черную, точно вставший на задние лапки муравей, с белым   узлом в руке, — как она торопливо семенила по белеющей под жарким   полуденным солнцем тропинке, пересекавшей отлогие склоны холмов! Казалось, это   решительный, неутомимый нос ведет ее все вперед и вперед; маки, украшавшие   чепец, непрестанно дрожали и раскачивались, башмаки на резинках все гуще   покрывала белая дорожная пыль. В знойной тишине только и слышались ее шаги —   шлеп да шлеп, зажатый под мышкой зонтик упрямо соскальзывал вниз и чуть не   падал. Сморщенные, увядшие губы под огромным нависшим носом были поджаты с   выражением непреклонной решимости, и старуха все снова вздергивала зонтик   повыше — да не падай ты, прах тебя побери! — или мстительно встряхивала   накрепко стиснутый в руке узел. И порою бормотала что-то себе под нос в предвкушении   какого-то спора со Скилеттом.      

А   впереди, в дымке голубого неба, постепенно вырисовывалась колокольня, и все   яснее виднелся Чизинг Айбрайт — тихий уголок, такой далекий от суеты нашего   буйного мира; там никто и не помышлял о Гераклеофорбии, что неотвратимо   приближалась к этой обители тишины и спокойствия, притаившись в белом узле.      

       

       

Насколько   я понимаю, куры-великанши нагрянули в Хиклибрау около трех часов пополудни.   Должно быть, они ни минуты не теряли даром, хотя очевидцев не оказалось: на   улице в ту пору никого не было. О том, что стряслось неладное, первым возвестил   отчаянный вопль маленького Скелмерсдейла. Мисс Дар ген, почтмейстерша, по   обыкновению от нечего делать глядевшая в окно, вдруг увидела огромную   курицу, — та неслась по улице с несчастным ребенком в клюве, а за нею по   пятам — еще две такие же громадины. Вы и сами, конечно, знаете, с какой   невероятной быстротой враскачку бегут к кормушке выпущенные из курятника   крепкие, сильные куры недавно выведенных пород. И знаете, что от голодной курицы   никак не отвяжешься, она настойчиво требует своего. Как мне говорили, среди   предков Бенсингтоновых цыплят были плимутроки, а они и без Гераклеофорбии   долговязы и бегуны первоклассные.      

Быть   может, мисс Дарген была не так уж изумлена. Как ни просил мистер Бенсингтон   Скилеттов держать язык за зубами, а слухи об огромных цыплятах, выведенных на   его ферме, ходили по деревне уже не первую неделю.      

— Боже   милостивый! — воскликнула мисс Дарген. — Так я и знала, что этим   кончится!      

Однако   же она не растерялась. Мигом схватила опечатанный пакет с почтой,   приготовленный для отправки в Аршот, и выбежала вон. И сейчас же в другом конце   улицы показался мистер Скелмерсдейл, он бежал бледный, как полотно, размахивая   лейкой, которую держал за носик. А еще через минуту, конечно, уже все жители   деревушки выглядывали из дверей и окон.      

Завидев   мисс Дарген, которая бежала к ней через дорогу, размахивая всей дневной   корреспонденцией всего Хиклибрау, похитительница юного Скелмерсдейла   остановилась. Помешкала секунду — и через открытые настежь ворота вбежала во   двор к Фалчеру. Эта секунда промедления оказалась роковой. Подскочила вторая   курица, нацелившись клювом, выхватила у нее добычу и через ограду перемахнула в   сад к приходскому священнику.      

В   курицу, бежавшую позади, попала лейка, пущенная меткой рукой мистера   Скелмерсдейла, и она с отчаянным кудахтаньем перелетела над домиком миссис Глю   во двор к доктору, а остальные громадные птицы тем временем мчались по лужайке   вдогонку за той, которая тащила ребенка.      

— Господи   боже! — вскричал священник (некоторые уверяют, что он выразился более   мужественно) и, грозно размахивая крокетным молотком, бросился наперерез.      

— Стой,   негодяйка! — кричал он, словно гоняться за гигантскими курами было ему не   впервой.      

А затем,   видя, что не успеет перехватить воровку, изо всей мочи запустил в нее молотком   — и тот, описав изящную кривую в каком-нибудь футе от головы   Скелмерсдейла-младшего, угодил в стеклянную стенку теплицы. Дзинь, трах!   Новенькая теплица! Так любовно и так недавно отстроенная женой священника!      

Звон   разбитого стекла напугал курицу — тут бы всякий напугался, — и она уронила   свою добычу в куст португальского лавра. Младенца вскоре оттуда извлекли,   встрепанного, но целого и невредимого, пострадала только его одежка. Она   оказалась не столь прочной, как ее хозяин. Курица подскочила, захлопала   крыльями — и очутилась на крыше Фалчеровой конюшни, но неплотно лежавшая в этом   месте черепица не выдержала, и беглянка, так сказать, с неба свалилась в   закуток, где в тихом уединении пребывал мистер Бампс, паралитик; сейчас уже   неопровержимо доказано, что в эту критическую минуту своей жизни мистер Бампс   впервые без чьей-либо помощи вскочил, пересек сад, — и только когда он   захлопнул за собой дверь и задвинул засов, к нему разом вернулись христианское   смирение и беспомощность опекаемого женою инвалида…      

Остальным   курам преградили дорогу другие игроки в крокет, и они кинулись через огород   священника во двор к доктору; туда же явилась и пятая их товарка, горестно   кудахтая после неудачной попытки прогуляться по рамам с парниковыми огурцами   мистера Уизерспуна.      

Куры   постояли немного, копаясь в земле и раздумчиво кудахтая, потом одна долго и   упорно клевала и долбила клювом улей, стараясь добраться до докторовых пчел, а   затем все пять, неуклюже переваливаясь, подскакивая, топорща перья и то   ускоряя, то замедляя шаг, двинулись полями к Аршоту, и больше их в Хиклибрау не   видели. Неподалеку от Аршота они набрели на подходящую для себя еду — огромное   поле брюквы — и принялись жадно клевать. Но скоро они стали жертвами своей славы.      

Поразительное   вторжение в жизнь человеческую птиц-великанов пробудило в людях буйную,   неодолимую жажду вопить, бегать и швырять чем попало, — и очень быстро все   мужское население Хиклибрау и даже несколько особ женского пола, вооружась   самыми разнообразными предметами, которыми можно размахивать, колотить или   кидать в цель, устроили облаву на гигантских кур. Их загнали в Аршот, где как   раз было в разгаре гулянье, и жители Аршота встретили их как достойное   завершение праздника. Кур преследовали до Финдон Биче, тут кто-то начал в них   стрелять из мелкокалиберного ружья. Но, конечно, в птицу такого размера можно   сколько угодно палить дробью — она ничего и не почувствует. Где-то близ Семи   дубов куры бросились врассыпную, и одну из них чуть погодя видели у Тонбриджа.   С громким кудахтаньем она суматошливо бежала по берегу, все время держась   немного впереди быстроходного катера и несказанно изумляя пассажиров.      

В тот же   день около половины шестого двух из этих кур ловко поймал владелец   тонбриджского цирка: разбросав по полу куски хлеба и пирога, он заманил их в   клетку, которая пустовала после смерти овдовевшей верблюдицы…      

       

       

Когда   злосчастный Скилетт сошел в тот вечер с поезда на станции Аршот, уже   смеркалось. Поезд опоздал — правда, ненамного, — и мистер Скилетт поставил   это на вид начальнику станции. Быть может, ему почудилось, что начальник   станции как-то особенно на него посмотрел, и, помедлив секунду в нерешимости,   Скилетт прикрыл рот ладонью и вполголоса осведомился, не случилось ли   «чего-нибудь этакого».      

— Какого   еще «этакого»? — переспросил начальник станции, голос у него был громкий и   резкий.      

— Ну,   может, ошы или еще что…      

— Тут   было не до «ош», — сказал начальник станции. — Нам и с вашими   окаянными курами хлопот хватало.      

И он   обрушил на Скилетта рассказ о похождениях его цыплят, точно град камней в окно   политического противника.      

— А   как мишшиш Шкилетт, не шлыхали? — все же спросил Скилетт, оглушенный этими   новостями и нелестными комментариями.      

— Еще   чего! — отрезал начальник станции, ясно показывая, что судьба этой дамы   его ничуть не занимает.      

— Надо   мне узнать, как и что, — сказал Скилетт и поспешно ретировался, а вдогонку   ему летели не слишком лестные замечания о дураках, которые перекармливают кур и   обязаны за это ответить…      

Когда   Скилетт проходил через Аршот, его окликнул работник из Хэнки и спросил, уж не   ищет ли он своих кур.      

— А   как там мишшиш Шкилетт, не шлыхали? — снова осведомился незадачливый   супруг.      

Собеседник   выразился в том смысле, что его куда больше интересуют куры, но подлинные слова   его повторять не стоит.      

Было уже   совсем темно, во всяком случае, настолько, насколько может быть темно в Англии   в безоблачную июньскую ночь, когда мистер Скилетт заглянул в дверь кабачка   «Веселые возчики» (вернее, заглянула одна только его голова).      

— Эй,   друзья! — сказала голова. — Не шлыхали, что там за шказки   рашшказывают про моих кур?      

— Как   не слыхать! — отозвался мистер Фалчер. — Одна сказка проломила крышу   моего сарая, а другая вдребезги расколотила парники… то бить, как их… оранживеи   у жены священника…      

Тут Скилетт   вылез из-за двери.      

— Мне   бы подкрепитьшя, — сказал он. — Горячего бы джину ш водой в шамый   раз.      

И тогда   все наперебой стали ему рассказывать, что натворили его цыплята, а он слушал и   только повторял:      

— Боже   милоштивый!      

Потом,   улучив минуту, когда все умолкли, спросил:      

— А   как там мишшиш Шкилетт, вы не шлыхали?      

— Не   слыхали, — сказал мистер Уизерспун. — Не до нее нам тут было. Да и не   до вас тоже.      

— А   вы разве нынче дома не были? — спросил Фалчер, поднимая голову от пивной   кружки.      

— Если   какая-нибудь из этих подлых кур ее клюнула разок-другой…      

Мистер   Уизерспун не договорил, он предоставил слушателям вообразить себе ужасную   картину.      

В эту   минуту все охотно пошли бы со Скилеттом поглядеть, не случилось ли и впрямь   чего-нибудь с его супругой, — это ли не развлечение на закуску, достойное   столь богатого событиями дня! Неожиданности следуют одна за другой, было бы   жаль что-нибудь упустить…      

Но тут   Скилетт (он в это время, устремив один глаз на буфет, а другой в вечность,   тянул у стойки свой джин) сам же расхолодил компанию.      

— Надо   думать, эти большие ошы нынче никого не тревожили? — спросил он с   нарочитой небрежностью.      

— Нам   было не до них, мы с вашими курами возились, — отозвался Фалчер.      

— Надо   думать, они уже куда-нибудь улетели, — сказал Скилетт.      

— Кто,   куры?      

— Да   нет, я больше про ош, — пояснил Скилетт.      

А затем,   тщательно выбирая слова и делая чуть ли не на каждом многозначительное   ударение, он спросил с напускной небрежностью, которая заставила бы   насторожиться и грудного младенца:      

— Надо   думать, про других каких-нибудь больших животных у наш ничего не шлыхать, а?   Про шобак, или, шкажем, кошек, или вроде того? Раз уж появляютшя такие   большущие куры и ошы…      

И он   захохотал: мол, сами понимаете, это я так болтаю, для потехи.      

Но   почтенные жители Хиклибрау разом помрачнели. Фалчер первым высказал вслух общую   мысль:      

— Ежели   кошка да под стать этим курам…      

— Н-да-а, —   сказал и Уизерспун. — Этакая кошка…      

— Это   уж будет не кошка, а тигр, — сказал Фалчер.      

— А   то и побольше… — сказал Уизерспун.      

И вот   наконец Скилетт зашагал одинокой полевой тропинкой, что вела от Хиклибрау в   гору, а потом ныряла в осененную хмурыми соснами ложбину, где в безмолвии и   мраке мертвой хваткой сдавили опытную ферму Бенсингтона плети гигантской   настурции… Но шагал он в одиночестве.      

Его   проводили до подножия холма — на большее сочувствия и любопытства не   хватило, — видели, как он поднялся на вершину, как мелькнул его четкий   силуэт на бледно-золотом фоне согретых закатом небес и снова канул в сумрак,   откуда, казалось, ему уже нет возврата. Он ушел в неизвестность. И по сей день   никто не знает, что случилось с ним после того, как он скрылся за холмом.   Немного погодя у обоих Фалчеров и Уизерспуна разыгралось воображение, и они   тоже поднялись на вершину и поглядели на север, куда ушел Скилетт, но тьма уже   поглотила его.      

Трое   провожатых придвинулись ближе друг к другу и молча стояли и смотрели.      

— Вроде   там все в порядке, — сказал наконец Фалчер-младший.      

— Что-то   ни одного огонька не видать, — сказал Уизерспун.      

— А   отсюда их и не увидишь.      

— Да   еще туман нынче, — сказал Фалчер-старший.      

Они еще   постояли в раздумье.      

— Было   бы что неладно, так он бы воротился, — сказал Фалчер-младший.      

Это   прозвучало вполне убедительно, и еще немного погодя старик Фалчер сказал:      

— Ладно,   пошли.      

И все   трое отправились домой спать — правда, на обратном пути они были какие-то   притихшие и задумчивые.      

В ту   ночь пастух, который остановился со своими овцами неподалеку от фермы Хакстера,   слышал громкий визг и решил, что это лисицы, а наутро недосчитался барашка — и   отыскал его наполовину обглоданные кости на дороге в Хиклибрау…      

Самое   непонятное, что никаких останков, по которым можно было бы опознать Скилетта,   так и не нашли!      

Месяца   через полтора среди обугленных развалин опытной фермы, в разных концах ее,   найдены были кости, похожие, пожалуй, и на человеческие — лопатка и еще одна,   длинная, быть может, берцовая, тоже изглоданная до неузнаваемости. А у ограды   со стороны Айбрайта, возле перелаза, нашли стеклянный глаз, и тут-то многим   стало ясно, что именно этому сокровищу Скилетт был в немалой мере обязан своим   обаянием. Стеклянный глаз смотрел на белый свет с тем же отрешенным, суровым и   скорбным выражением, которое когда-то придавало значительность весьма заурядной   физиономии мистера Скилетта.      

После   тщательных розысков среди развалин обнаружили металлические ободки двух   полотняных пуговиц, еще три такие нее пуговицы, сплющенные, но уцелевшие, и   одну металлическую, из тех, которым в нашем туалете отнюдь не полагается быть   на виду. Авторитетные лица сочли эти находки неопровержимым доказательством   того, что Скилетт был убит и растерзан в куски, но меня это не убеждает.   Признаться, памятуя о явном его отвращении ко всяким застежкам, я предпочел бы   для верности найти меньше пуговиц, но больше костей.      

Правда,   стеклянный глаз — как будто доказательство бесспорное, но, если он и в самом   деле принадлежал Скилетту (а даже миссис Скилетт и та не знала наверняка, был   ли неподвижный глаз мужа стеклянным), то цвет его странным образом изменился и   из светло-карего стал небесно-голубым. А лопатка — свидетельство совершенно   ненадежное; прежде чем признать этот огрызок частью человеческого скелета, я   хотел бы сравнить его для наглядности с изгрызенными лопатками каких-нибудь   овец или телят.      

А   кстати, куда девались башмаки мистера Скилетта? Может быть, у крыс очень   странный, даже извращенный вкус, но неужели они, которые бросили недоеденного   барашка, пожрали бы Скилетта целиком, не оставив ни волос, ни костей, ни зубов,   ни башмаков?      

Я   тщательно расспросил всех, кто сколько-нибудь близко знал Скилетта, и все в   один голос твердили, что не родился еще на свет такой зверь, который бы сожрал   Скилетта. Некий отставной моряк, арендатор одного из коттеджей мистера   У.У.Джейкобса в Дантон Грин, с загадочным и глубокомысленным видом, обычным для   здешних жителей, высказал мнение, что прикончить мистера Скилетта зверь,   пожалуй, мог, но съесть — никак: даже у самого лютого отшибло бы аппетит.   Окажись Скилетт на плоту посреди океана в числе потерпевших кораблекрушение, уж   ему-то не грозила бы смерть от руки изголодавшихся спутников. «Неохота мне про   него худо говорить, — прибавил отставной моряк, — но что правда, то   правда». А уж надеть сшитый Скилеттом костюм он, моряк, нипочем бы не   согласился — для этого надо окончательно рехнуться. Судя по всем этим разговорам,   навряд ли какое-нибудь живое существо могло счесть Скилетта лакомым блюдом.      

Скажу   вам, читатель, прямо и откровенно: не верится мне, чтобы Скилетт возвратился на   ферму. Скорее всего он долго бродил в нерешимости по окрестным полям и лугам, а   когда поднялся непонятный визг, разбудивший пастуха, избрал простейший выход из   затруднительного положения: канул в неизвестность.      

Так, в   неизвестности — в нашем, а быть может, в каком-то ином, неведомом нам мире —   он, вне всякого сомнения, упорно остается и поныне.      

 3. Гигантские крысы      

       

На   третью ночь после исчезновения мистера Скилетта доктор из Подберна ехал в своей   двуколке по дороге к Хэнки. Долгие часы провел он в хлопотах, помогая еще   одному ничем пока не примечательному гражданину войти в наш странный   мир, — и теперь, усталый и сонный, возвращался восвояси. Было уже около   двух часов пополуночи, всходил тонкий серп убывающей луны. В эту пору и летом   становится прохладно, и вокруг стлался белесый туман, скрадывая очертания   предметов. Доктор ехал один, без кучера, — тот накануне слег; вокруг   ничего не видно и не слышно, лишь бегут навстречу в желтом свете фонарей   двуколки таинственно-темные живые изгороди, да дробно стучат лошадиные копыта и   колеса, и им вторит эхо среди кустов. Лошадь дорогу знает, на нее можно   положиться, как на самого себя, — не удивительно, что доктор задремал…      

Вам,   конечно, знакомо это состояние: сидишь и клюешь носом, покачиваясь в лад   мерному стуку колес, голова совсем опускается на грудь — и вдруг вздрогнешь и   встрепенешься…      

Цок,   цок, цок… — стучат копыта, стучат колеса.      

Но что   это?      

Совсем   близко кто-то пронзительно взвизгнул — или только почудилось? Доктор совсем   было проснулся. Выбранил лошадь, которая вовсе этого не заслужила, и огляделся   по сторонам. И постарался сам себя успокоить: наверно, это взвизгнула лисица   или, может быть, крольчонок, попавший в зубы хорьку.      

Цок,   цок, цок… — стучат копыта, шуршат кусты живой изгороди.      

Что   такое?      

Опять   ему что-то почудилось. Он встряхнулся и прикрикнул на лошадь. Прислушался, но   ничего не услышал.      

Ничего?   Так ли?      

Что за   странность, кажется, его кто-то подстерегает — над изгородью мелькнула странная   голова какого-то животного. Большая, с круглыми ушами! Доктор напряг зрение, но   ничего не разглядел.      

— Вздор, —   сказал он и выпрямился.      

Наверно,   это привиделось во сне. Доктор легонько тронул лошадь кнутом, велел ей   поторапливаться и опять поглядел на кусты. В неверном свете фонарей, в пелене   тумана все очертания казались смутными и зыбкими. Но нет, там, за кустами, не   может таиться опасность, иначе лошадь почуяла бы и шарахнулась… И все же   доктору стало тревожно.      

А потом   он явственно расслышал шлепанье мягких лап: кто-то вскачь догонял его.      

Доктор   не поверил своим ушам. Оглянулся, но ничего не увидел за крутым поворотом   дороги. Хлестнул по лошади и опять покосился через плечо. И тут луч фонаря   попал на такое место изгороди, где кусты были пониже, — и за ними   мелькнула изогнутая спина… спина какого-то большого животного, доктор не понял   какого; быстрыми, резкими скачками оно нагоняло двуколку.      

Тут ему   вспомнились старые сказки о колдовстве, рассказывал после доктор, — уж   слишком не похож был неведомый зверь на всех известных ему животных; он   испугался, что испугается лошадь и понесет, и крепче сжал вожжи. И хоть он   человек образованный, но в ту минуту, по собственному признанию, подумал: а   вдруг это — привидение, вот оно и явилось ему одному, а лошадь ничего не видит?      

Впереди,   уже недалеко, черным силуэтом в лучах встающей луны маячила деревушка Хэнки;   хоть в окнах не было ни огонька, вид ее успокоил доктора, он щелкнул кнутом и   снова крикнул, погоняя лошадь, — и тут крысы кинулись на него!      

Мимо   мелькнули ворота, и в этот миг передняя крыса одним прыжком перемахнула через   изгородь. Прежде она скрывалась в темноте, а теперь вся оказалась на виду:   острая, жадная морда, закругленные уши, длинное туловище — вытянутое в прыжке,   оно показалось доктору еще огромнее; особенно поразили его розовые передние   лапы зверя. И, может быть, самое страшное — что зверь был неведомый, ни на что   не похожий. Крысу доктор в этом чудище не признал, сбитый с толку его   размерами.      

Лошадь в   испуге шарахнулась от метнувшегося к ней большого темного тела. На узкой   дорожке меж двух живых изгородей поднялся шум, доктор, закричал, захлопал   кнутом. Все словно понеслось с головокружительной быстротой.      

Цокот   копыт, шлепанье мягких лап, шуршанье кустов…      

Доктор   вскочил, крикнул и что было силы стегнул крысу кнутом. Она вздрогнула и   вильнула в сторону — при свете фонаря видна была даже вмятина на шкуре от удара   кнута, — и доктор без памяти хлестал снова и снова, не замечая, что еще   одна крыса догоняет его с другой стороны. Потом оглянулся и выронил вожжи:   третья крыса мчалась за ним по пятам…      

Лошадь   рванулась вперед. Двуколка подскочила на рытвине. Одно безумное мгновенье   доктору казалось, что все вокруг скачет и мчится…      

А потом   лошадь упала, — по счастью, это случилось, когда доктор уже въехал в   деревню, но не успел ее миновать.      

Споткнулась   ли лошадь, или ее свалила вторая крыса, рванул с налету острыми зубами и   повиснув на ней всей своей тяжестью, никто не знает; доктор далее не заметил,   что и сам ранен, он обнаружил это только после, в домике каменщика, и никак не   мог вспомнить, когда же это случилось, хотя укус был болезненный — две глубокие   борозды на левом плече, словно прорезанные взмахом двойного томагавка.      

Только   что он стоял в двуколке — и вдруг очутился на земле, нога вывихнута, но он   этого еще не замечает; третья крыса наскакивает на него, и он отчаянно   отбивается кнутом. Должно быть, он выпрыгнул из падавшей двуколки, но в пылу   битвы все смешалось у него в голове, и он ничего толком не мог вспомнить. Я   думаю, когда крыса впилась в горло лошади, та взвилась на дыбы и рухнула на   бок; двуколка опрокинулась, и доктор инстинктивно соскочил на землю. Фонарь при   падении разбился, керосин вспыхнул, и яркий свет озарил жестокую схватку.      

Ее-то и   увидел каменщик.      

Он еще   раньше услыхал цокот копыт, стук колес и отчаянные крики доктора, хотя сам   доктор не помнил, что кричал. Каменщик соскочил с постели, начал поднимать   штору, и тут раздался страшный треск и за окном вспыхнул ослепительный свет. По   словам каменщика, сделалось светло как днем. Он замер, стиснув в руке шнур, и   уставился на дорогу — там все вдруг стало неузнаваемо и страшно, как в   кошмарном сне. В свете пламени дергался черный силуэт доктора и плясал кнут в   его руке. Едва различимая за слепящим костром, била в воздухе копытами лошадь,   в горло ее вгрызалась крыса. Поодаль, у церковной ограды, зловеще сверкали из   темноты глаза другой хищницы, и можно было угадать третью — виднелись только   налитые кровью глаза да розовые лапы, цеплявшиеся за ограду; должно быть, она   прыгнула туда, испугавшись огня, когда разбился фонарь.      

Вам,   конечно, хорошо знакомы крысиные морды, длинные передние зубы и свирепые глаза.   И все это предстало перед каменщиком, увеличенное примерно в шесть раз, да еще   внезапно, среди ночи, в неверном свете пляшущего пламени, да еще спросонок   мысли его путались… Жутко ему стало…      

Тут   доктор воспользовался мгновенной передышкой — пламя все же отпугнуло   крыс, — кинулся к дому и отчаянно застучал в дверь рукояткой кнута.      

Но   хозяин впустил его только после того, как зажег лампу.      

Потом   многие осуждали его за это; не решаюсь к ним присоединиться: как знать,   возможно, на его месте я оказался бы не храбрее…      

Доктор   кричал во все горло и колотил в дверь.      

Каменщик   утверждает, что, когда дверь наконец отворилась, бедняга просто плакал от   страха.      

— Запри! —   крикнул доктор. — Запри!      

Больше   он не мог вымолвить ни слова. Хотел было помочь, но руки не слушались. Каменщик   запер дверь на засов, а доктор рухнул на стул и долго не мог подняться…      

— Не   знаю, что это было, — твердил он. — Не знаю, что это было. —   Голос его срывался.      

Каменщик   хотел принести ему виски, но доктор ни за что не соглашался остаться один при   тусклой мигающей лампе. Прошло немало времени, пока хозяин уговорил его   подняться наверх и лечь…      

Когда   огонь за окном погас, гигантские крысы вернулись к убитой лошади, уволокли ее   через кладбище к кирпичному заводу и глодали до самого рассвета; никто не   осмелился им помешать…      

       

       

На   следующее утро часов в одиннадцать Редвуд отправился к Бенсингтону; в руках у   него были три вечерние газеты.      

Бенсингтон   оторвался от унылых размышлений над забытыми страницами самого «увлекательного»   романа, какой только сумели для него подобрать в библиотеке на Бромптон-роуд.      

— Есть   новости? — спросил он.      

— Возле   Чартема осы ужалили еще двоих.      

— Сами   виноваты. Почему они не дали нам окурить гнездо?      

— Конечно,   сами виноваты, — согласился Редвуд.      

— А   как с покупкой фермы? Ничего нового?      

— Наш   агент — настоящая дубина да еще и пустомеля, — сказал Редвуд. —   Прикидывается, будто на ферму есть еще другой покупатель — вы же знаете, так   всегда бывает, — и не желает понять, что мы спешим. Я пытался ему   втолковать, что дело идет о жизни и смерти, а он этак скромно потупился и   спрашивает: «Так почему же вы торгуетесь из-за каких-то двухсот фунтов?» Нет   уж, я скорее соглашусь всю жизнь жить среди гигантских ос, но не уступлю этому   наглому болвану. Я… — И он умолк, не желая портить впечатление от своих слов.      

— Хорошо   бы, какая-нибудь оса догадалась его… — Бенсингтон не договорил.      

— В   служении обществу осы смыслят ровно столько же, сколько… агенты по продаже недвижимого   имущества, — возразил Редвуд.      

Он еще   немного поворчал насчет агентов, стряпчих и прочей публики, и суждения его были   неразумны и несправедливы, — почему-то очень многие отзываются так о   представителях этих достойных профессий.      

— Ведь   это же нелепо: в нашем нелепом мире мы от врача или солдата всегда ждем   честности, мужества и деловитости, а вот стряпчий или агент по продаже   недвижимости почему-то может быть жадным жуликом, подлецом и тупицей, и это в   порядке вещей.      

Наконец   Редвуд отвел душу, подошел к окну и стал смотреть на улицу.      

Бенсингтон   отложил «увлекательный» роман на маленький столик, где стояла электрическая   лампа. Затем аккуратно соединил кончики пальцев обеих рук и внимательно   посмотрел на них.      

— Редвуд, —   начал он, — много ли о нас говорят?      

— Не   так много, как я ожидал.      

— И   ни в чем нас не обвиняют?      

— Ни   в чем. Но, с другой стороны, и не принимают никаких мер, а я ведь ясно указал,   что нужно делать. Понимаете, я написал в «Таймс» и все объяснил…      

— Мы   читаем «Дейли Кроникл», — заметил Бенсингтон.      

— И   в «Таймсе» на эту тему появилась большая передовица, отлично написанная,   первоклассная передовица, украшенная тремя перлами газетной латыни — вроде   статус-кво, — и звучит она, как бесплотный глас некоего значительного   лица, которое страдает от простуды и головной боли и вещает сквозь толстый слой   ваты, хотя этот компресс и не приносит ему ни малейшего облегчения. Впрочем,   между строк можно прочитать, что газета предлагает называть вещи своими именами   и действовать немедленно (а как — неизвестно). В противном случае можно ожидать   самых нежелательных последствий, — в переводе с газетного языка на   общечеловеческий появятся новые гигантские осы и уховертки. Вот уж поистине   статья, достойная государственного мужа!      

— А   пока гиганты множатся самым отвратительным образом.      

— Вот   именно.      

— А   вдруг Скилетт был прав, и уже есть гигантские крысы…      

— Ну   что вы! Это было бы чересчур, — содрогнулся Редвуд.      

Он   отошел от окна и остановился у кресла, где сидел Бенсингтон.      

— Кстати, —   начал он, понизив голос, — а как она…      

Он   указал на закрытую дверь.      

— Кузина   Джейн? Да она ничего не знает. Она не читает газет и не подозревает, что все   эти слухи и разговоры как-то связаны с нами. «Вот еще глупости, — говорит   она. — Гигантских ос выдумали! Просто терпенья нет с этими газетами!»      

— Нам   повезло, — заметил Редвуд.      

— Я   полагаю, что… миссис Редвуд?..      

— Ей   сейчас не до газет, — прервал Редвуд. — Она в страшной тревоге за   сына. Ведь он все растет.      

— Растет?      

— Да.   За десять дней прибавил почти два с половиной фунта и весит теперь без малого   шестьдесят. А ведь ему всего шесть месяцев! Как тут не тревожиться.      

— А   он здоров?      

— На   удивление. Нянька просит расчет — уж слишком он больно дерется. И мигом   вырастает из всякой одежды, не успеваем шить новую. У коляски сломалось колесо   — он для нее слишком тяжел, — и пришлось везти ребенка домой на тележке   молочника. Представляете? Собралась толпа зевак… И пришлось отдать ему кровать   Джорджины Филис, а она спит в его кроватке. Понятно, мать очень волнуется.   Сначала она гордилась таким великаном-сыном и превозносила Уинклса. Ну, а   теперь, видно, чувствует, что тут что-то неладно. Вы-то знаете, в чем дело.      

— Мне   казалось, вы хотели постепенно уменьшать Дозу.      

— Пытался.      

— Не   удалось?      

— Поднимает   рев. Все дети плачут так, что хоть уши затыкай, говорят, это им даже полезно, а   уж тут… ведь он все время получает Гераклеофорбию…      

— Да-а. —   Бенсингтон повесил голову и еще пристальнее начал разглядывать свои пальцы.      

— Все   равно нам это не скрыть. Люди прослышат о ребенке-великане, припомнят наших кур   и прочих гигантов, и это в конце концов неизбежно дойдет до жены… Что с ней   тогда будет, я и вообразить не могу.      

— Да,   поистине, всего заранее не предусмотришь, — сказал Бенсингтон, снял очки и   тщательно их протер. — И ведь это вечная история, — продолжал он. —   Мы, ученые, — если мне дозволено претендовать на это звание — всегда   трудимся ради результата теоретического, чисто теоретического. Но при этом   подчас, сами того не желая, вызываем к жизни новые силы. Мы не вправе их   подавлять, а никто другой этого сделать не может. Собственно говоря, Редвуд,   все это теперь уже и не в нашей власти. Мы можем только изготовлять   Гераклеофорбию…      

— А   они, — докончил Редвуд, вновь поворачиваясь к окну, — на опыте   узнают, что из этого получается.      

— Что   до событий в Кенте, я больше не намерен из-за них беспокоиться.      

— Если   только они сами нас не побеспокоят.      

— Вот   именно. Эта публика до тех пор будет путаться со стряпчими и крючкотворами,   ссылаться на законы и важно изрекать благоглупости, пока у них под самым носом   не расплодятся новые гигантские паразиты… В нашем мире испокон веков царит   великая путаница.      

Редвуд   чертил в воздухе какую-то сложную кривую.      

— Для   нас теперь главное — ваш мальчик, Редвуд.      

Редвуд   повернулся, подошел к своему коллеге и с тревогой заглянул ему в глаза:      

— Что   вы о нем думаете, Бенсингтон? Вам легче смотреть на все это более трезво. Что   мне с ним делать?      

— Продолжайте   кормить его.      

— Гераклеофорбией?      

— Да.      

— Он   будет расти…      

— Если   судить по цыплятам и осам, он вырастет примерно футов до тридцати пяти… и   развиваться будет гармонично.      

— Но   как он будет жить?      

— Вот   это и есть самое интересное, — ответил Бенсингтон.      

— Черт   возьми! С одной одеждой хлопот не оберешься! И потом, когда он вырастет, он   окажется единственным Гулливером в мире пигмеев.      

Глаза   Бенсингтона за золотой оправой очков многозначительно блеснули.      

— Почему   единственным? — произнес он и повторил еще внушительнее: — Почему же   единственным?      

— Уж   не собираетесь ли вы…      

— Я   спрашиваю, — перебил мистер Бенсингтон с упорством человека, который   наконец-то нашел нужные слова, — почему единственным?      

— Вы   хотите сказать, что можно и других детей…      

— Я   ничего не хочу сказать, я только спрашиваю.      

Редвуд   зашагал из угла в угол.      

— Да,   конечно, — сказал он, — можно было бы… Но ведь… К чему это приведет?      

Бенсингтон,   видно, наслаждался своими теоретическими построениями.      

— Рассуждая   логически, можно предположить, что и мозг его будет футов на тридцать выше   обычного уровня, и это — самое интересное… Что с вами?      

Редвуд,   стоя у окна, взволнованно провожал глазами тарахтевшую тележку, обклеенную   афишками, — каковы последние новости?      

— Что   с вами? — повторил Бенсингтон, вставая с кресла.      

Редвуд   вскрикнул.      

— Да   что такое? — спросил Бенсингтон.      

— Бегу   за газетой! — бросил Редвуд и шагнул к двери.      

— За   чем?      

— За   газетой. Что-то там… Я не совсем понял… Гигантские крысы…      

— Крысы?      

— Да,   крысы. Все-таки Скилетт был прав.      

— Что   вы хотите сказать?      

— Черт   его знает, надо сперва достать газету. Огромные крысы… Господи! Неужели они его   съели!      

Он   поискал глазами шляпу и с непокрытой головой бросился вон из комнаты. Он сбежал   вниз, перескакивая через две ступеньки, а с улицы неслись вопли —   мальчишки-газетчики выкрикивали последнюю сенсацию:      

«Жуткая   драма в Кенте! Жуткая драма в Кенте! Врача съели крысы! Жуткая драма, жуткая   драма!.. Крысы! Громадные крысы! Жуткая драма, все подробности!»      

       

       

Коссар,   известный инженер-строитель, наткнулся на них в просторном подъезде дома, где   жил Бенсингтон: Редвуд читал экстренный выпуск газеты, далеко отставив от глаз   еще сырой розовый листок, а Бенсингтон, поднявшись на цыпочки, заглядывал через   его плечо. Коссар был долговязый, несуразный, грубые руки и ноги кое-как   прилажены к массивному туловищу; лицо точно вырезано из дерева, но не   докончено, ибо резчик быстро понял, что из этой затеи толку не выйдет. Нос так   и остался четырехугольным, нижняя челюсть далеко выдавалась вперед. Дышал   Коссар шумно, с натугой. Никто не назвал бы его красавцем. Прямые, как палки,   волосы торчали во все стороны. Он был немногословен, но высокий, скрипучий   голос его всегда звучал обиженно и сердито. На нем красовались неизменная серая   пиджачная пара и шелковый цилиндр.      

Он   пошарил огромной красной ручищей в бездонном кармане, расплатился с извозчиком   и, пыхтя, двинулся вверх по лестнице; в руке он сжимал листок того же   экстренного выпуска, словно Зевс-громовержец разящую молнию.      

— Что   Скилетт? — не замечая Коссара, спрашивал в эту минуту Бенсингтон.      

— О   нем ничего не сказано, — ответил Редвуд. — Конечно, его съели. Их   обоих съели. Вот ужас!.. А-а, Коссар!      

— Ваша   работа? — грозно вопросил Коссар, размахивая газетой. — Почему же вы   этого не прекратите? То есть как это не можете, черт возьми! Что? Вздумали   купить эту ферму? Чушь! Сожгите ее! Так я и знал, где уж вам тут справиться!   Что теперь делать? Да то, что я велю. Что? Как? Очень просто — сейчас же бегите   к оружейнику. Зачем? Да за ружьями. Тут поблизости только один оружейный   магазин. Купите восемь ружей! Винтовок. Нет, не для охоты на слонов, те   чересчур велики. И не армейские винтовки: эти слишком малы. Скажете ему, что   вам надо убить… убить быка. Скажете, для охоты на буйволов. Понятно? Что?   Крысы? Боже упаси! Он ничего не поймет. Почему восемь? Потому что так надо. Да   возьмите побольше патронов, не вздумайте купить одни винтовки, без патронов. Нет!   Сложите все на извозчика и поезжайте… Где это? В Аршоте? Значит, на   Черинг-Кросс. Есть какой-то поезд… в общем, где-то в начале третьего. Ну как,   управитесь? Вот и отлично. Разрешение на оружие? Возьмите восемь штук   разрешений на ближайшей почте. Не перепутайте — на винтовки, а не на охотничьи   ружья. Почему? Да это же крысы, приятель! Как вас, Бенсингтон! Телефон у вас   есть? Отлично. Я позвоню пятерым друзьям в Илинг. Почему пятерым? Потому что   вместе нас будет восемь. Куда вы, Редвуд? За шляпой? Глупости, наденьте мою.   Вам сейчас нужны ружья, а не шляпы. Деньги есть? Хватит? Ладно. Отправляйтесь…   Ну, где ваш телефон?      

Бенсингтон   покорно отвел Коссара к телефону.      

Коссар   поговорил и положил трубку.      

— Так,   теперь осы, — сказал он. — Тут нужны сера и селитра, это само собой   разумеется. И жженый гипс. Вы ведь химик, скажите, где можно достать тоннами   серу в мешках? Зачем? Господи, неужели непонятно? Конечно, затем, чтобы окурить   гнезда. Сера подойдет, верно? Вы ведь химик. Сера лучше всего, а?      

— Пожалуй,   да.      

— Может,   есть что-нибудь покрепче? Что ж, вам виднее. Ладно. Добудьте побольше серы и   селитры, чтобы лучше горело. Куда послать? На Черинг-Кросс. Да поживее!   Присмотрите за этим сами и поезжайте вслед. Как будто все?      

Он на   минуту задумался.      

— Жженый   гипс… любой гипс… замажем гнездо… все отверстия, понятно? Этим я, пожалуй,   займусь сам.      

— Сколько?      

— Чего   сколько?      

— Серы.      

— Тонну.   Понятно?      

Дрожащей   рукой Бенсингтон решительно поправил очки.      

— Ясно, —   коротко сказал он.      

— Есть   у вас наличные? — спросил Коссар. — К черту чеки, вас могут там не   знать. Платить надо наличными. Само собой разумеется. Где ваш банк? Зайдите   туда по дороге и возьмите сорок фунтов бумажками и золотом.      

Еще   минута раздумья.      

— Если   ждать, пока наши власти раскачаются, весь Кент полетит в тартарары, —   сказал Коссар. — Что же еще? Кажется, все. Эй!      

Он   помахал огромной ручищей проезжавшему мимо извозчику, и тот с готовностью   рванулся к подъезду.      

— Поехали,   сэр?      

— Разумеется, —   ответил Коссар.      

Бенсингтон,   тоже с непокрытой головой, спустился по ступенькам и подошел к коляске. Взялся   было за полость и вдруг испуганно глянул на окна своей квартиры.      

— Все-таки…   надо бы сказать кузине Джейн…      

— Успеете   сказать, когда вернетесь, — отрезал Коссар и мощной дланью подтолкнул   Бенсингтона в пролетку.      

— Башковитые   ребята, а практичности ни на грош, — заметил он про себя, когда извозчик   отъехал. — Нашел время думать о кузине Джейн! Знаем мы этих кузин!   Надоели! Вся страна ими кишит. Придется мне, видно, всю ночь напролет   присматривать за этими мудрецами, иначе толку не будет, хоть они и сами знают,   что делать. И отчего это они такие? От учености, от кузин или еще от чего?      

Так и не   решив эту загадку, Коссар задумчиво поглядел на часы и рассудил, что как раз   успеет забежать в ресторан и перекусить, а потом уже разыщет жженый гипс и   отвезет на Черинг-Кросс.      

Поезд   отходил в пять минут четвертого, а он приехал на Черинг-Кросс без четверти три   и сразу же увидел Бенсингтона, который горячо спорил с двумя полицейскими и   возчиком. Редвуд в багажном отделении тщетно пытался выяснить, как можно   провезти ящик патронов. Все служащие делали вид, что ничего не знают и ничего   не могут разрешить, — на юго-восточной железной дороге всегда так: чем   больше вы спешите, тем неповоротливей становятся чиновники.      

— Жаль,   что нельзя их всех перестрелять и нанять других, — со вздохом пробормотал   Коссар.      

Но для   таких решительных мер времени оставалось слишком мало, и потому он не стал   вступать в мелочные пререкания, а откопал где-то в укромном уголке еще одного   чиновника, — может быть, это был даже начальник станции, — провел его   по всему вокзалу, отдавая распоряжения от его имени, погрузил на поезд всех и   вся и отбыл прежде, чем высокое начальство успело сообразить, что участвовало в   серьезном нарушении священнейших правил и порядков.      

— Кто   он такой? — спросило начальство у носильщиков, потирая руку, еще ощущавшую   тяжелое пожатие Коссаровой десницы, невольно улыбаясь и хмуря брови.      

— Уж   не знаю, кто такой, а только заправский джентльмен, — отвечал   носильщик. — Вся его компания покатила первым классом.      

— Ну,   кто бы они там ни были, мы ловко от них избавились, — с удовлетворением   отметило начальство, все еще потирая руку.      

И,   возвращаясь к благородному уединению, в котором скрываются от назойливой черни   высшие чиновники Черинг-Кросса, начальство жмурилось от непривычки к свету дня   и улыбалось приятным воспоминаниям о своей бурной деятельности. Рука все еще   болела, зато как отрадно сознавать, что способен проявить такую энергию!   Поглядели бы на него сейчас кабинетные писаки, которые вечно придираются к   постановке дела на железных дорогах!      

       

       

К пяти   часам вечера Коссар — удивительный человек! — без всякой видимой спешки   вывез из Аршота все, что нужно было для сражения с мятежными гигантами, и   находился уже на пути в Хиклибрау. В Аршоте он купил два бочонка керосина и воз   сухого хвороста, а из Лондона доставил большие мешки серы, восемь ружей для   крупной дичи и патроны к ним, три дробовика для ос, топорик, два секача, кирку,   три лопаты, два мотка веревок, несколько бутылок пива, виски и содовую, целую   кучу пакетов с крысиным ядом и запас провизии на три дня. Все это Коссар   ухитрился переправить в угольной тележке и на возу, только ружья и патроны   пришлось засунуть под сиденье фургона, нанятого в трактире «Красный лев»; в   фургоне ехали Редвуд и пятеро отборных молодцов, прибывших из Илинга по зову   Коссара.      

Коссар   провел все эти операции с самым спокойным и невозмутимым видом, хотя весь Аршот   был в смятении и страхе из-за крыс, и возчики заломили неслыханную цену. Все   магазины в городе были закрыты, на улицах ни души, и, когда он стучал в дверь,   хозяева боязливо выглядывали из окна. Но Коссар ничуть не смущался, словно   деловые переговоры так и полагается вести через окно. В конце концов они с   Бенсингтоном в придачу к фургону раздобыли в «Красном льве» двуколку и   отправились следом. Невдалеке от перекрестка они обогнали багаж и первыми   добрались до Хиклибрау.      

Бенсингтон   сидел в двуколке подле Коссара, держа ружье между колен, и никак не мог прийти   в себя от изумления. Правда, Коссар уверял, что всякий на его месте сделал бы   то же самое, ибо это все само собой разумеется, но — увы! — в Англии так   редко делают то, что само собой разумеется… Бенсингтон перевел взгляд с ног   своего соседа на его решительные руки, державшие вожжи. Коссару явно никогда   прежде не приходилось править лошадью, и он избрал линию наименьшего   сопротивления и держался середины дороги, — на его взгляд, это, наверно,   само собою разумелось.      

«Хорошо,   если бы все мы делали то, что само собою разумеется! — думал   Бенсингтон. — Как далеко продвинулся бы мир по пути прогресса! Почему,   например, я не делаю очень многое, что следует и что я сам хочу сделать?   Неужели со всеми так? Или это я один такой?»      

И он   погрузился в туманные размышления о воле и безволии. Он думал о сложных   сплетениях ненужных мелочей, из которых состоит повседневная жизнь, и о делах   прекрасных и достойных, — так отрадно было бы посвятить себя им, но мешает   какая-то непостижимая сила. Кузина Джейн? Да, кузина Джейн играет здесь   какую-то тайную, необъяснимую роль. Почему мы должны есть, пить, спать, не   жениться, где-то бывать, а где-то не бывать, и все это из уважения к кузине   Джейн? Она превратилась в какой-то символ, оставаясь при этом непостижимой!      

Тут на   глаза ему попались изгородь и тропинка через поля, и сразу вспомнился другой   ясный день, такой недавний и уже такой далекий, когда он спешил из Аршота на   опытную ферму, чтобы посмотреть на гигантских цыплят…      

Да, все   мы игрушки судьбы.      

— Ну,   пошевеливайся! — покрикивал на лошадь Коссар.      

Был   жаркий летний полдень, в воздухе ни ветерка, на дороге клубилась густая пыль.   Вокруг было безлюдно, лишь олени за оградой парка безмятежно пощипывали траву.   И вдруг путники увидели двух огромных ос, объедавших куст крыжовника у самой   деревни; еще одна оса ползала перед дверью бакалейной лавчонки в начале улицы:   хотела пробраться внутрь. В глубине, за витриной, смутно виднелся лавочник;   сжимая в руке старое охотничье ружье, он не спускал глаз с гигантского   насекомого. Кучер фургона остановился у трактира «Веселые возчики» и объявил   Редвуду, что дальше не поедет. Остальные кучера дружно его поддержали. Мало   того, они отказались оставить нашим путникам и лошадей.      

— Эти   треклятые крысы страсть как охочи до конины, — твердил тот, что правил   тележкой.      

Коссар с   минуту послушал и принял решение.      

— Разгружайте   фургон! — приказал он одному из своих людей, механику, белобрысому   неопрятному верзиле.      

Тот   повиновался.      

— Подайте-ка   мне дробовик, — продолжал Коссар.      

Затем он   подошел к возчикам.      

— Обойдемся   и без вас, — заявил он. — А вот лошадей не отдадим, они нам нужны, и   можете говорить что хотите.      

Возчики   было заспорили, но Коссар и слушать не стал.      

— А   полезете в драку — продырявлю вам ноги, и ничего мне за это не будет, потому   что самозащита. Лошади пойдут с нами.      

На этом   он счел разговор оконченным и продолжал командовать.      

— Садись   на место кучера в повозку, Флэк, — обратился он к коренастому   крепышу. — А ты, Бун, займись тележкой.      

Возчики   подступили к Редвуду.      

— Вы   сделали, что могли; перед хозяевами ваша совесть чиста, — успокаивал их   Редвуд. — Подождите тут, в деревне, мы скоро вернемся. Никто вас ни в чем   не обвинит, раз мы вооружены. Очень не хочется прибегать к насилию, но выхода   нет, наше дело спешное. Если с лошадьми что-нибудь случится, я вам хорошо   заплачу, не беспокойтесь.      

— Вот   это правильно, — сказал Коссар; сам он не любил ничего обещать.      

Фургон   оставили в деревне; те, кому не пришлось править лошадьми, двинулись пешком. У   каждого за плечом торчало ружье. Зрелище было совершенно необычное для   проселочной дороги в Англии и напоминало скорее поход американцев на запад в   добрые старые времена покорения индейцев.      

Так они   брели по дороге, пока не достигли вершины холма, — отсюда видна была   опытная ферма. На холме они застали кучку людей, в том числе обоих Фалчеров;   впереди всех стоял какой-то приезжий из Мейдстоуна и разглядывал ферму в   бинокль; у двоих-троих были ружья.      

Все они   обернулись и уставились на вновь прибывших.      

— Что   нового? — спросил Коссар.      

— Осы   все летают взад-вперед, — ответил Фалчер-старший. — Никак не разберу,   тащат они что-нибудь или нет.      

— Между   сосен появилась настурция, — сказал наблюдатель с биноклем. — Еще   утром ее здесь не было. Растет прямо на глазах.      

Он вынул   носовой платок и сосредоточенно протер стекла.      

— Вы,   верно, туда? — спросил, набравшись храбрости, Скелмерсдейл.      

— Пойдете   с нами? — спросил Коссар.      

Скелмерсдейл,   казалось, колебался.