1 2 3 
Предисловие    

     

1  февраля 1887 года «Леди Вейн» погибла, наскочив на мель около 1° южной широты и  107° западной долготы.    

5 января  1888 года, то есть одиннадцать месяцев и четыре дня спустя, мой дядя Эдвард  Прендик, который сел на «Леди Вейн» в Кальяо и считался погибшим, был подобран  в районе 3° северной широты и 101° западной долготы в небольшой парусной  шлюпке, название которой невозможно было прочесть, но по всем признакам это  была шлюпка с пропавшей без вести шхуны «Ипекакуана». Дядя рассказывал о себе  такие невероятные вещи, что его сочли сумасшедшим. Впоследствии он сам признал,  что не помнит ничего с того самого момента, как покинул борт «Леди Вейн».  Психологи заинтересовались дядей, считая, что это любопытный случай потери памяти  вследствие крайнего физического и нервного переутомления. Однако я,  нижеподписавшийся его племянник и наследник, нашел среди его бумаг записки,  которые решил опубликовать, хотя никакой письменной просьбы об этом среди них  не было.    

Единственный  известный остров в той части океана, где нашли моего дядю, это маленький  необитаемый вулканического происхождения островок Ноубл. В 1891 году этот  островок посетило английское военное судно «Скорпион». На берег был высажен  отряд, который, однако, не обнаружил там ничего, кроме нескольких  необыкновенных белых мотыльков, а также свиней, кроликов и крыс странной  породы. Ни одно из животных не было взято на борт, так что главное в записках  дяди осталось без подтверждения. Ввиду всего сказанного можно надеяться, что  издание этих удивительных записок никому не принесет вреда и, как мне кажется,  соответствует желанию моего дяди. Во всяком случае, остается фактом, что дядя  исчез где-то в районе 5° северной широты и 106° западной долготы и нашелся в  этой же части океана через одиннадцать месяцев. Должен же он был где-то жить  все это время. Известно также, что шхуна «Ипекакуана» с пьянчугой капитаном  Джоном Дэвисом вышла из Арики, имея на борту пуму и других животных, в январе  1887 года ее видели в нескольких портах на юге Тихого океана, после чего она  бесследно исчезла с большим грузом кокосовых орехов, выйдя в неизвестном  направлении из Бэньи в декабре 1887 года, что совершенно совпадает с  утверждением моего дяди.    

     

Чарльз  Эдвард Прендик    

     

1. В ялике с «Леди  Вейн»    

     

Я не  собираюсь ничего прибавлять к тому, что уже сообщалось в газетах о гибели «Леди  Вейн». Всем известно, что через десять дней после выхода из Кальяо она  наткнулась на отмель. Семь человек экипажа спаслись на баркасе и были подобраны  восемнадцать дней спустя английской канонеркой «Миртл». История их злоключений  стала так же широко известна, как и потрясающий случай с «Медузой». На мою долю  остается только добавить к уже известной истории гибели «Леди Вейн» другую, не  менее ужасную и, несомненно, гораздо более удивительную. До сих пор считалось,  что четверо людей пытавшихся спастись на ялике, погибли, но это не так. У меня  есть неопровержимое доказательство: я один из этих четверых.    

Прежде  всего я должен заметить, что в ялике было не четверо, а только трое – Констанс,  про которого писали, что «его видел капитан, когда он прыгал за борт» («Дейли  ньюс» от 17 марта 1887 года), к счастью для нас и к несчастью для себя, не  добрался до ялика. Выбираясь из путаницы снастей у сломанного бугшприта и  готовясь кинуться в воду, он зацепился каблуком за какую-то снасть. На минуту  он повис вниз головой, а потом, падая в воду, ударился о плававшее в волнах  бревно. Мы стали грести к нему, но он уже больше не показывался на поверхности.    

Пожалуй,  все же он не доплыл до нас не только к нашему счастью, но и к счастью для себя.  У нас был только маленький бочонок с водой и несколько отсыревших сухарей (так  неожиданно произошла катастрофа и так плохо подготовлен был корабль). Решив,  что на баркасе припасов больше (хотя, как видно, это было не так), мы стали  кричать, но наши голоса не долетали до баркаса, а на следующее утро, когда  рассеялся туман, мы его уже не увидели. Встать и осмотреться не было  возможности из-за качки. По морю гуляли огромные валы, нечеловеческих усилий  стоило держаться к ним носом. Со мной спаслись еще двое: Хельмар, такой же  пассажир, как и я, и матрос, имени которого я не знаю, коренастый, заикающийся  человек невысокого роста.    

Восемь  дней носило нас по морю. Мы умирали от голода и нестерпимой жажды, после того  как выпили всю воду. Через два дня море утихло и стало гладким, как стекло.  Едва ли читатель сумеет представить себе, какие это были восемь дней! Счастлив  он, если память не рисует ему подобных картин. На второй день мы почти не  говорили друг с другом и неподвижно лежали в шлюпке, уставившись вдаль или  глядя блуждающими глазами, как ужас и слабость овладевают всеми. Солнце пекло  безжалостно. Вода кончилась на четвертый день. Нам мерещились страшные видения,  и их можно было прочесть в наших глазах. Если не ошибаюсь, на шестой день  Хельмар заговорил наконец о том, что было у каждого из нас на уме. Помню, мы  были так слабы, что наклонялись друг к другу и едва слышно шептали. Я всеми  силами противился этому, предпочитая прорубить дно шлюпки и погибнуть всем  вместе, отдавшись на съедение следовавшим за нами акулам. Но я оказался в  одиночестве: когда Хельмар сказал, что, если мы примем его предложение, у нас  будет что пить, матрос присоединился к нему.    

Все же я  не хотел бросать жребий. Ночью Хельмар все шептался с матросом, а я сидел на носу,  зажав в руке нож, хотя и чувствовал, что слишком слаб для борьбы с ними. Утром  я согласился с предложением Хельмара, и мы бросили полупенсовик, чтобы жребий  решил нашу судьбу.    

Жребий  пал на матроса, но он был самый сильный из нас, и, не желая умирать, кинулся на  Хельмара. Они сцепились и оба привстали. Я пополз к ним по дну шлюпки, чтобы  схватить матроса за ногу и помочь Хельмару, но в эту минуту шлюпку качнуло,  матрос оступился, и оба упали за борт. Они пошли ко дну, как камни. Помню, я  засмеялся, сам удивляясь этому.    

Не знаю,  сколько времени я пролежал, думая только о том, что если б я был в силах  встать, то напился бы соленой воды, чтобы сойти с ума и поскорее умереть. Потом  я увидел, что на горизонте показался корабль, но продолжал лежать с таким  равнодушием, словно это был мираж. Я, по-видимому, был невменяем, но теперь  помню все совершенно отчетливо. Помню, как голова моя качалась в такт волнам и  судно на горизонте танцевало перед моими глазами. Помню, я был убежден в том, что  уже умер, и думал, какая горькая насмешка, что корабль подойдет слишком поздно  и подберет лишь мой труп.    

Мне  казалось, что я лежал так бесконечно долго, опустив голову на банку и глядя на  судно, плясавшее на волнах. Это была небольшая шхуна. Она лавировала, описывая  зигзаги, так как шла против ветра. Мне даже не приходило в голову попытаться  привлечь ее внимание, и я не помню почти ничего после того, как увидел борт  подошедшего судна и очутился в маленькой каютке. У меня осталось лишь смутное  воспоминание, что меня поднимали по трапу и кто-то большой, рыжий, веснушчатый  смотрел на меня, наклонившись над бортом. Помню еще какое-то смуглое лицо со  странными глазами, смотревшими на меня в упор, но я думал, что это кошмар, пока  снова не увидел их позже. Помню, наконец, как мне вливали сквозь зубы какую-то  жидкость. Вот и все, что осталось у меня в памяти.    

 2. Человек ниоткуда    

     

Каюта, в  которой я очнулся, была маленькая и довольно грязная. Белокурый моложавый человек  со щетинистыми, соломенного цвета усами и отвисшей нижней губой сидел рядом и  держал меня за руку. С минуту мы молча смотрели друг на друга. У него были  водянистые серые глаза, удивительно бесстрастные.    

Сверху  донесся шум, словно двигали тяжелую железную кровать, и глухое сердитое рычание  какого-то большого зверя, Сидевший рядом со мной человек заговорил.    

Он,  видимо, уже задавал мне этот вопрос:    

– Как  вы себя чувствуете?    

Насколько  помню, я ответил, что чувствую себя хорошо. Но каким образом я сюда попал?  По-видимому, он прочел этот немой вопрос у меня на лице, так как я сам не  слышал звука своего голоса.    

– Вас  подобрали полумертвым в шлюпке с судна «Леди Вейн», борт ее был обрызган кровью.    

В этот  миг взгляд мой нечаянно упал на мою руку: она была такая худая, что походила на  кожаный мешочек с костями. И тут все, что случилось в лодке, тотчас воскресло у  меня в памяти.    

– Выпейте, –  сказал незнакомец, подавая мне какое-то красное холодное питье, вкусом похожее  на кровь. Я сразу почувствовал себя бодрее.    

– Вам  посчастливилось попасть на судно, где есть врач, – сказал он.    

Говорил  он невнятно и как будто пришепетывал.    

– Что  это за судно? – медленно спросил я, и голос мой был хриплым от долгого  молчания.    

– Маленький  торговый корабль, идущий из Арики в Кальяо. Откуда он, собственно, я не знаю.  Думаю, из страны прирожденных идиотов. Сам я сел пассажиром в Арике. Осел  хозяин судна, он же и капитан, по фамилии Дэвис, потерял свое свидетельство или  что-то в этом роде. Из всех дурацких имен он не мог выбрать для судна лучшего,  чем «Ипекакуана», но, когда на море нет большого волнения, идет оно недурно.    

Сверху  снова послышалось рычание и человеческий голос.    

– Чертов  дурак! – произнес наверху другой голос, и все смолкло.    

– Вы  были совсем при смерти, – сказал незнакомец. – Да, к этому шло дело,  но я впрыснул вам кое-чего. Руки болят? Это от уколов. Вы были без сознания  почти тридцать часов.    

Я  задумался. Мои мысли были прерваны лаем множества собак, раздавшимся сверху.    

– Нельзя  ли мне чего-нибудь поесть? – спросил я.    

– Благодарите  меня, – ответил он, – сейчас по моему приказанию для вас варится  баранина.    

– Это  хорошо, – сказал я, ободрившись. – С удовольствием съем кусочек.    

– Ну  вот что, – после минутной нерешительности сказал мой собеседник, –  мне очень хотелось бы узнать, каким образом вы очутились один в лодке. –  Мне показалось, что в его глазах мелькнуло какое-то подозрительное  выражение. – А, черт, какой адский вой!    

Он  быстро выскочил из каюты, и я услышал, как он сердито заговорил с кем-то и ему  ответили на непонятном языке. Мне показалось, что дело дошло до драки, но я не  был уверен, что слух не обманул меня. Он прикрикнул на собак и снова вернулся в  каюту.    

– Ну, –  сказал он, стоя на пороге. – Вы хотели рассказать мне, что с вами  случилось.    

Я назвал  себя и стал рассказывать, что я, Эдвард Прендик, человек материально независимый  и жизнь мою скрашивает увлечение естественными науками. Он явно  заинтересовался.    

– Я  сам когда-то занимался науками в университете, изучал биологию и писал работы  об яичнике земляных червей, о, мускуле улиток и прочем. Боже, это было целых  десять лет тому назад! Но продолжайте, расскажите, как вы попали в лодку.    

Ему,  по-видимому, понравилась искренность моего рассказа, очень короткого, так как я  был ужасно слаб, и, когда я кончил, он снова вернулся к разговору о  естественных науках и о своих работах по биологии. Он принялся подробно  расспрашивать меня о Тоттенхем-Корт-роуд и Гауэр-стрит.    

– Что,  Каплатци по-прежнему процветает? Ах! Какое это было заведение!    

По-видимому,  он был самым заурядным студентом-медиком и теперь беспрестанно сбивался на тему  о мюзик-холлах. Он рассказал мне кое-что из своей жизни.    

– И  все это было десять лет тому назад, – повторил он. – Чудесное время!  Но тогда я был молод и глуп… Я выдохся уже к двадцати годам. Зато теперь дело  другое… Но я должен присмотреть за этим ослом коком и узнать, что делается с  вашей бараниной.    

Рычание  наверху неожиданно возобновилось с такой силой, что я невольно вздрогнул.    

– Что  это такое? – спросил я, но дверь каюты уже захлопнулась за ним.    

Он скоро  вернулся, неся баранину, и я был так возбужден ее аппетитным запахом, что мгновенно  забыл все свои недоумения.    

Целые  сутки я только спал и ел, после чего почувствовал себя настолько окрепшим, что  был в силах встать с койки и подойти к иллюминатору. Я увидел, что зеленые  морские валы уже не воевали больше с нами. Шхуна, видимо, шла по ветру. Пока я  стоял, глядя на воду, Монтгомери – так звали этого блондина – вошел в каюту, и  я попросил его принести мне одежду. Он дал кое-что из своих вещей, сшитых из  грубого холста, так как та одежда, в которой меня нашли, была, по его словам,  выброшена. Он был выше меня и шире в плечах, одежда его висела на мне мешком.    

Между  прочим, он рассказал мне, что капитан совсем пьян и не выходит из своей каюты.  Одеваясь, я стал расспрашивать его, куда идет судно. Он сказал, что оно идет на  Гавайи, но по дороге должно ссадить его.    

– Где? –  спросил я.    

– На  острове… Там, где я живу. Насколько мне известно, у этого острова нет названия.    

Он  посмотрел на меня, еще более оттопырив нижнюю губу, и сделал вдруг такое глупое  лицо, что я догадался о его желании избежать моих расспросов и из деликатности  не расспрашивал его более ни о чем.    

 3. Странное лицо    

     

Выйдя из  каюты, мы увидели человека, который стоял около трапа, преграждая нам дорогу на  палубу. Он стоял к нам спиной и заглядывал в люк. Это был нескладный,  коренастый человек, широкоплечий, неуклюжий, с сутуловатой спиной и головой,  глубоко ушедшей в плечи. На нем был костюм из темно-синей саржи, его черные  волосы показались мне необычайно жесткими и густыми. Наверху яростно рычали  невидимые собаки. Он вдруг попятился назад с какой-то звериной быстротой, и я  едва успел отстранить его от себя.    

Черное  лицо, мелькнувшее передо мной, глубоко меня поразило. Оно было удивительно безобразно.  Нижняя часть его выдавалась вперед, смутно напоминая звериную морду, а в огромном  приоткрытом рту виднелись такие большие белые зубы, каких я еще не видел ни у  одного человеческого существа. Глаза были залиты кровью, оставалась только  тоненькая белая полоска около самых зрачков. Странное возбуждение было на его  лице.    

– Убирайся, –  сказал Монтгомери. – Прочь с дороги!    

Черномазый  человек тотчас же отскочил в сторону, не говоря ни слова. Поднимаясь по трапу,  я невольно все время смотрел на него, Монтгомери задержался внизу.    

– Нечего  тебе торчать здесь, сам отлично знаешь! – сказал он. – Твое место на  носу.    

Черномазый  человек весь съежился.    

– Они…  не хотят, чтобы я был на носу, – проговорил он медленно, со странной  хрипотой в голосе.    

– Не  хотят, чтобы ты был на носу? – повторил Монтгомери с угрозой в  голосе. – Я приказываю тебе – ступай.    

Он хотел  сказать еще что-то, но, взглянув на меня, промолчал и стал подниматься по  трапу. Я остановился на полдороге, оглядываясь назад, все еще удивленный  страшным безобразием черномазого. В жизни еще не видел такого необыкновенно отталкивающего  лица, и (можно ли понять такой парадокс?) вместе с тем я испытывал ощущение,  словно уже видел когда-то эти черты и движения, так поразившие меня теперь.  Позже мне пришло в голову, что, вероятно, я видел его, когда меня поднимали на  судно, однако эта мысль не рассеивала моего подозрения, что мы встречались с  ним раньше. Но как можно было, увидя хоть раз такое необычайное лицо, позабыть  все подробности встречи? Этого я не мог понять!    

Шаги  Монтгомери, следовавшего за мной, отвлекли меня от этих мыслей. Я повернулся и  стал оглядывать находившуюся вровень со мной верхнюю палубу маленькой шхуны. Я  был уже отчасти подготовлен услышанным шумом к тому, что теперь предстало перед  моими глазами. Безусловно, я никогда не видел такой грязной палубы. Она была  вся покрыта обрезками моркови, какими-то лохмотьями зелени и неописуемой  грязью. У грот-мачты на цепях сидела целая свора злых гончих собак, которые  принялись кидаться и лаять на меня. У бизань-мачты огромная пума была втиснута  в такую маленькую клетку, что не могла в ней повернуться. У правого борта  стояло несколько больших клеток с кроликами, а перед ними в решетчатом ящике  была одинокая лама. На собаках были ременные намордники. Единственным  человеческим существом на палубе был худой молчаливый моряк, стоявший у руля.    

Заплатанные,  грязные паруса были надуты, маленькое судно, как видно, шло полным ветром. Небо  было ясное, солнце склонилось к закату. Большие пенистые волны догоняли судно.  Мы прошли мимо рулевого и, остановившись на корме, стали смотреть на  остававшуюся позади пенную полосу. Я обернулся и окинул взглядом всю  неприглядную палубу.    

– Это  что, океанский зверинец? – спросил я Монтгомери.    

– Нечто  вроде, – ответил он.    

– Для  чего здесь животные? Для продажи или это какие-нибудь редкие экземпляры? Может  быть, капитан хочет продать их где-нибудь в южных портах?    

– Все  возможно, – снова уклончиво ответил Монтгомери и отвернулся к корме.    

В это  время раздался крик и целый поток ругательств, доносившихся из люка, и вслед за  этим на палубу проворно взобрался черномазый урод, а за ним – коренастый  рыжеволосый человек в белой фуражке. При виде его собаки, уже уставшие лаять на  меня, снова пришли в ярость, рыча и стараясь оборвать цепи. Черномазый  остановился в нерешительности, а подоспевший рыжеволосый изо всех сил ударил  его между лопатками. Бедняга рухнул, как бык на бойне, и покатился по грязи под  яростный лай собак. К счастью для него, на них были намордники. Крик торжества  вырвался у рыжеволосого, и он стоял, пошатываясь, рискуя упасть назад в люк или  же вперед на свою жертву.    

Монтгомери,  увидев этого второго человека, вздрогнул.    

– Стойте! –  крикнул он предостерегающе.    

На носу  судна показались несколько матросов.    

Черномазый  с диким воем катался по палубе среди собак. Но никто и не думал помочь ему.  Гончие, как могли, теребили его, тыкались в него мордами. Серые собаки быстро  метались по его неуклюже распростертому телу.    

Передние  матросы науськивали их криками, как будто все это было веселое зрелище. Гневное  восклицание вырвалось у Монтгомери, и он торопливо пошел по палубе. Я  последовал за ним.    

Через  минуту черномазый был уже на ногах и, шатаясь, побрел прочь. Около мачты он прижался  к фальшборту, где и остался, тяжело дыша и косясь через плечо на собак.  Рыжеволосый расхохотался с довольным видом.    

– Послушайте,  капитан! – пришепетывая сильнее обыкновенного, сказал Монтгомери и схватил  рыжеволосого за локти. – Вы не имеете права!    

Я стоял  позади Монтгомери. Капитан сделал пол-оборота и посмотрел на него тупыми, пьяными  глазами.    

– Чего  не имею? – переспросил он, с минуту вяло глядя в лицо Монтгомери. –  Убирайтесь ко всем чертям!    

Быстрым  движением он высвободил свои веснушчатые руки и после двух-трех безуспешных  попыток засунул их наконец в боковые карманы.    

– Этот  человек – пассажир, – сказал Монтгомери. – Вы не имеете права пускать  в ход кулаки.    

– К  чертям! – снова крикнул капитан. Он вдруг резко повернулся и чуть не  упал. – У себя на судне я хозяин, что хочу, то и делаю.    

Мне  казалось, Монтгомери, видя, что он пьян, должен был бы оставить его в покое. Но  тот, только слегка побледнев, последовал за капитаном к борту.    

– Послушайте,  капитан, – сказал он. – Вы не имеете права так обращаться с моим  слугой. Вы не даете ему покоя с тех пор, как он поднялся на борт.    

С минуту  винные пары не давали капитану сказать ни слова.    

– Ко  всем чертям! – только и произнес он.    

Вся эта  сцена свидетельствовала, что Монтгомери обладал одним из тех упрямых характеров,  которые способны гореть изо дня в день, доходя до белого каления и никогда не  остывая. Я видел, что ссора эта назревала давно.    

– Этот  человек пьян, – сказал я, рискуя показаться назойливым, – лучше  оставьте его.    

Уродливая  судорога свела губы Монтгомери.    

– Он  вечно пьян. По-вашему, это оправдывает его самоуправство?    

– Мое  судно, – начал капитан, неуверенно взмахнув руками в сторону  клеток, – было чистое. Посмотрите на него теперь.    

Действительно,  чистым его никак нельзя было назвать.    

– Моя  команда не терпела грязи.    

– Вы  сами согласились взять зверей.    

– Глаза  мои не видели бы вашего проклятого острова. Черт его знает, для чего нужны там  эти животные. А ваш слуга разве это человек?.. Это ненормальный. Ему здесь не  место! Не думаете ли вы, что все мое судно в вашем распоряжении?    

– Ваши  матросы преследуют беднягу с тех пор, как он здесь появился.    

– И  не удивительно, потому что он страшнее самого дьявола. Мои люди не выносят его,  и я тоже. Никто его терпеть не может, даже вы сами.    

Монтгомери  повернулся к нему спиной.    

– Все  же вы должны оставить его в покое, – сказал он, подкрепляя свои слова  кивком головы.    

Но  капитану, видимо, не хотелось уступать.    

– Пусть  только еще сунется сюда! – заорал он. – Я ему все кишки выпущу, вот  увидите! Как вы смеете меня учить! Говорю вам, я капитан и хозяин судна! Мое  слово закон и желание свято! Я согласился взять пассажира со слугой до Арики и  доставить его обратно на остров вместе с животными, но я не соглашался брать  какого-то дьявола, черт побери… какого-то…    

И он  злобно обругал Монтгомери. Тот шагнул к капитану, но я встал между ними.    

– Он  пьян, – сказал я.    

Капитан  начал ругаться последними словами.    

– Молчать! –  сказал я, круто поворачиваясь к нему, так как бледное лицо Монтгомери стало  страшным. Ругань капитана обратилась на меня.    

Но я был  рад, что предупредил драку, хоть пьяный капитан и невзлюбил меня. Мне случалось  бывать в самом странном обществе, но никогда в жизни я не слышал из  человеческих уст такого нескончаемого потока ужаснейшего сквернословия. Как ни  был я миролюбив от природы, но все же едва сдерживался. Конечно, прикрикнув на  капитана, я совершенно забыл, что был всего лишь потерпевшим крушение, без  всяких средств, даровым пассажиром, целиком зависевшим от милости или выгоды  хозяина судна. Он напомнил мне об этом достаточно ясно. Но так или иначе драки  я не допустил.    

 4. У борта    

     

В тот же  вечер, вскоре после захода солнца, мы увидели землю, и шхуна легла в дрейф.  Монтгомери сказал, что он прибыл. За дальностью расстояния нельзя было ничего  разобрать: остров показался мне просто невысоким темно-синим клочком земли на  смутном, голубовато-сером фоне океана. Столб дыма почти отвесно поднимался с  острова к небу.    

Капитана  не было на палубе, когда показалась земля. Излив на меня свою злобу, он спустился  вниз и, как я узнал, заснул на полу своей каюты. Командование принял на себя  его помощник. Это был тот самый худой молчаливый субъект, который стоял у руля.  По-видимому, он тоже не ладил с Монтгомери. Он как будто не замечал нас.  Обедали мы втроем в угрюмом молчании после нескольких безрезультатных попыток с  моей стороны заговорить с ним. Меня поразило, что этот человек относился к  моему спутнику и его животным со странной враждебностью. Я находил, что  Монтгомери слишком скрытен, когда заходит речь о том, для чего ему эти  животные; но, хотя любопытство мое было задето, я его не расспрашивал.    

Небо  было уже сплошь усыпано звездами, а мы все еще беседовали, стоя на шканцах.  Ночь была тихая, ясная, тишину нарушали только размеренный шум с освещенного  желтоватым светом полубака да движения животных. Пума, свернувшись клубком,  смотрела на нас своими горящими глазами. Собаки, казалось, спали. Монтгомери  вынул из кармана сигары.    

Он  вспоминал Лондон с некоторой грустью, расспрашивал о переменах, происшедших там  за это время. Мне показалось, что он любил ту жизнь, которой здесь навсегда  лишился. Я поддерживал разговор, как умел. Странность моего собеседника все  время возбуждала мое любопытство, и, говоря с ним, я рассматривал его худое,  бледное лицо, освещенное слабым светом фонаря, который горел у меня за спиной.  Затем я оглянулся на темнеющий океан, где во мраке таился его маленький  островок.    

Этот  человек, думалось мне, появился из безбрежности пространства только для того,  чтобы спасти меня. Завтра он покинет корабль и снова исчезнет из моей жизни  навеки. Даже при самых обычных обстоятельствах эта встреча, несомненно,  произвела бы на меня впечатление. Больше всего меня поразило, что этот  образованный человек живет на таком маленьком, затерянном острове и привез сюда  столь необычный багаж.    

Я  невольно разделял недоумение капитана. Для чего ему эти животные? И почему он  отрекся от них, когда я впервые о них заговорил? Кроме того, в его слуге было  что-то странное, глубоко поразившее меня. Все это, вместе взятое, казалось  очень таинственным, заставляя работать мое воображение и сковывая язык. К  полуночи разговор о Лондоне исчерпался, и мы молча стояли рядом у борта,  задумчиво глядя на тихий, отражающий звезды океан; каждый из нас был занят своими  мыслями. Я расчувствовался и принялся выражать ему свою признательность.    

– Надо  прямо сказать, – начал я, немного помолчав, – вы спасли мою жизнь.    

– Это  случайность, – отозвался он, – простая случайность.    

– Но  все же я должен поблагодарить вас.    

– Чего  там, не стоит благодарности. Вы нуждались в помощи, а у меня была возможность  ее оказать. Я сделал вам впрыскивания и кормил вас точно так же, как если бы  нашел редкий экземпляр какого-нибудь животного. Я скучал и хотел чем-нибудь  заняться. Поверьте, будь я не в духе в тот день или не понравься мне ваше лицо,  право, не знаю, что было бы с вами теперь.    

Такой  ответ немного расхолодил меня.    

– Во  всяком случае… – начал я снова.    

– Говорю  вам, это простая случайность, как и все остальное в человеческой жизни, –  прервал он меня, – только дураки не хотят этого понять. Почему я должен  быть здесь, вдали от цивилизованного мира, вместо того чтобы наслаждаться  счастьем и всеми удовольствиями Лондона? Только потому, что одиннадцать лет  назад я на десять минут потерял голову в одну туманную ночь…    

Он  замолчал.    

– И  что же? – спросил я.    

– Вот  и все.    

Мы оба  умолкли. Потом он неожиданно рассмеялся.    

– Эти  звезды как-то располагают к откровенности. Я просто осел, но мне все же хочется  кое-что рассказать вам.    

– Что  бы вы ни рассказали, можете положиться на мою скромность… Поверьте, я умею молчать.    

Он уже  собрался начать свой рассказ, но вдруг с сомнением покачал головой.    

– Не  надо, – сказал я. – Я вовсе не любопытен. В конце концов самое лучшее  – не доверять никому своей тайны. Даже если я сохраню ее, вы не выиграете  ничего, только душу немного облегчите. А если проболтаюсь… Что тогда?    

Он  нерешительно пробормотал что-то себе под нос. Я почувствовал, что ему хочется  поделиться со мной, но, говоря по правде, мне вовсе не интересно было знать,  что заставило молодого медика покинуть Лондон. Для этого у меня было достаточно  богатое воображение. Я пожал плечами и отвернулся. Какая-то темная молчаливая  фигура, застыв у борта, смотрела на отражавшиеся в воде звезды. Это был слуга  Монтгомери. Он быстро взглянул на меня через плечо, затем снова отвернулся и  уставился на воду.    

Эта  мелочь, может быть, показалась бы вам пустяком, но меня она поразила как  громом. Единственным источником света возле нас был фонарь, висевший у руля.  Лицо слуги лишь на одно короткое мгновение повернулось к свету, но я заметил,  что глаза, взглянувшие на меня, светились слабым зеленоватым светом.    

Я тогда  не знал, что, по крайней мере, красноватый отблеск бывает иногда свойствен человеческим  глазам. Это показалось мне совершенно сверхъестественным. Темная фигура с горящими  глазами заполнила все мои мысли и чувства, и забытые образы детского  воображения на миг воскресли передо мной. Но они исчезли так же быстро, как и  явились. Уже в следующее мгновение я видел лишь обыкновенную темную, неуклюжую  человеческую фигуру, фигуру, в которой не было ничего необычайного и которая  стояла у борта, глядя на отражавшиеся в море звезды. Монтгомери снова  заговорил.    

– Если  вы уже достаточно подышали воздухом, я хотел бы спуститься вниз, – сказал  он.    

Я  ответил что-то невпопад. Мы ушли вниз, и он простился со мной у дверей моей  каюты.    

Всю ночь  я видел скверные сны. Ущербная луна взошла поздно. Ее таинственные бледные лучи  косо падали через иллюминатор, и койка моя отбрасывала на стену чудовищную  тень. Наверху проснулись собаки, послышался лай и рычание. Заснуть крепко мне  удалось только на рассвете.    

 5. Безвыходное  положение    

     

Рано  утром – это было на второй день после моего выздоровления и, кажется, на  четвертый после того, как меня подобрала шхуна, – я проснулся, мучимый  тревожными сновидениями, в которых мне чудились стрельба и рев толпы, и услышал  наверху чьи-то хриплые крики. Протерев глаза, я лежал, прислушиваясь к шуму и  не понимая, где я. Вдруг послышалось шлепанье босых ног, стук бросаемых  тяжестей, громкий скрип и грохот цепей. Потом раздался плеск, так как судно  сделало резкий поворот, желто-зеленая пенистая волна ударилась о маленький  иллюминатор каюты и снова схлынула. Я быстро оделся и поспешил на палубу.    

Поднимаясь  по трапу, я увидел на алом фоне восходившего солнца широкую спину и рыжие  волосы капитана. Над ним висела в воздухе клетка с пумой, которую он спускал на  веревке, пропущенной через блок на бизань-мачте. Бедное животное, смертельно  перепуганное, припало ко дну своей маленькой клетки.    

– За  борт их всех! – рычал капитан. – За борт! Я очищу судно от всей этой  дряни!    

Он стоял  у меня на дороге, и, чтобы выйти на палубу, я вынужден был хлопнуть его по плечу.  Он вздрогнул, повернулся и попятился. Сразу видно было, что он все еще пьян.    

– Эй,  ты! – сказал он с идиотским видом, потом, начав соображать, добавил: – А,  это мистер… мистер…    

– Прендик, –  сказал я.    

– К  черту Прендика! – завопил капитан. – Заткни Глотку – вот ты кто!  Мистер Заткни Глотку!    

Конечно,  не следовало отвечать этому пьяному скоту. Но я не мог предвидеть, что он сделает  дальше. Он протянул руку к трапу, у которого стоял Монтгомери, разговаривая с  широкоплечим седым человеком в грязном синем фланелевом костюме, по-видимому,  только что появившимся на судне.    

– Пошел  туда, мистер Заткни Глотку, туда! – ревел капитан.    

Монтгомери  и его собеседник повернулись к нам.    

– Что  это значит? – спросил я.    

– Вон  отсюда, мистер Заткни Глотку, вот что это значит! За борт, живо! Мы очищаем  судно, очищаем наше бедное судно! Вон!    

Оторопев,  я смотрел на него. Но потом понял, что именно этого мне и хочется. Перспектива  остаться единственным пассажиром этого сварливого дурака не сулила мне ничего  приятного. Я повернулся к Монтгомери.    

– Мы  не можем вас взять, – решительно сказал мне его собеседник.    

– Не  можете меня взять? – совершенно растерявшись, переспросил я. Такого  непреклонного и решительного лица, как у него, я еще в жизни не видел.    

– Послушайте…  – начал я, обращаясь к капитану.    

– За  борт! – снова заорал он. – Это судно не для зверей и не для людоедов,  которые хуже зверья, в сто раз хуже! За борт… проклятый мистер Заткни Глотку!  Возьмут они вас или не возьмут, все равно вон с моей шхуны! Куда угодно! Вон  отсюда вместе с вашими друзьями! Я навсегда простился с этим проклятым  островом! Довольно с меня!    

– Послушайте,  Монтгомери… – сказал я.    

Он  скривил нижнюю губу и, безнадежно кивнув головой, указал на седого человека,  стоявшего рядом с ним, как бы выразив этим свое бессилие помочь мне.    

– Уж  я об этом позабочусь, – сказал капитан.    

Началось  странное препирательство. Я попеременно обращался то к одному, то к другому из  троих, прежде всего к седому человеку, прося позволить мне высадиться на берег,  потом к пьяному капитану с просьбою оставить меня на судне и, наконец, даже к  матросам. Монтгомери не сказал ни слова – он только качал головой.    

– За  борт, говорю вам, – беспрестанно повторял капитан. – К черту закон! Я  хозяин на судне!    

Я начал  грозить, но голос мой пресекся. Охваченный бессильным бешенством, я отошел на  корму, угрюмо глядя в пустоту.    

Тем  временем матросы быстро работали, сгружая ящики и клетки с животными. Большой  баркас с поднятыми парусами уже стоял у подветренного борта шхуны, и туда  сваливали всю эту удивительную кладь. Я не мог видеть, кто приехал за ней с  острова, потому что баркас был скрыт бортом шхуны.    

Ни  Монтгомери, ни его собеседник не обращали на меня ни малейшего внимания: они  помогали четырем или пяти матросам, выгружавшим багаж. Капитан был тут же,  скорее мешая, чем помогая работе. Я переходил от отчаяния к бешенству. Пока я  стоял, ожидая своей дальнейшей участи, мне несколько раз неудержимо захотелось  расхохотаться над моей злополучной судьбой. Я не завтракал и чувствовал себя от  этого еще несчастнее. Голод и слабость лишают человека мужества. Я прекрасно  понимал, что не в силах сопротивляться капитану, который мог избавиться от  меня, и у меня не было способа заставить Монтгомери и его товарища взять меня с  собой. Мне оставалось лишь покорно ждать своей судьбы, а выгрузка багажа на  баркас между тем продолжалась, и никто не обращал на меня внимания.    

Вскоре  работа была закончена. И тогда произошла схватка: меня, слабо  сопротивлявшегося, потащили к трапу. Но даже в эту отчаянную минуту меня  удивили странные смуглые лица людей, сидевших в баркасе вместе с Монтгомери.  Погрузка была окончена, и баркас сразу отчалил от судна. Подо мной быстро  увеличивалась полоса зеленой воды, и я изо всех сил подался назад, чтобы не  упасть вниз головой.    

Сидевшие  в баркасе что-то насмешливо закричали, и я слышал, как Монтгомери обругал их.  Капитан, его помощник и один из матросов потащили меня на корму. Там был  привязан ялик с «Леди Вейн», до половины залитый водой, без весел и провизии. Я  отказался сойти в него и повалился ничком на палубу. Но они силой опустили меня  туда на веревке без трапа и, перерезав буксир, бросили на произвол судьбы.    

Волны  медленно относили меня от шхуны. В каком-то оцепенении я видел, как матросы  начали тянуть снасти, и шхуна медленно, но решительно развернулась по ветру.  Паруса затрепетали и наполнились. Я тупо смотрел на истрепанный непогодами борт  круто накренившейся шхуны. Она постепенно начала удаляться.    

Я даже  не повернул головы ей вслед. Я едва верил случившемуся. Ошеломленный, сидел я  на дне шлюпки и глядел на пустынный, подернутый легкой зыбью океан. Но  постепенно я осознал, что снова очутился в этой проклятой, почти затонувшей  шлюпке. Обернувшись, я увидел шхуну, уплывавшую от меня вместе с рыжеволосым  капитаном, который что-то насмешливо кричал, стоя у гакаборта. Повернувшись к  острову, я увидел баркас, который становился все меньше и меньше по мере того,  как приближался к берегу.    

Я понял  весь ужас своего положения. У меня не было никакой возможности добраться до  берега, если только меня случайно не отнесет туда течением. Я еще не окреп  после своих недавних злоключений и к тому же был голоден, иначе у меня было бы  больше мужества. Но, тут я заплакал, как ребенок. Слезы потоком хлынули у меня  из глаз. В припадке отчаяния я принялся бить кулаками по воде на дне ялика и  колотить ногами в борт. Я молил бога послать мне смерть.    

 6. Ужасная команда  баркаса    

     

Но люди  с острова, увидя, что я действительно брошен на произвол судьбы, сжалились надо  мной. Меня медленно относило к востоку в сторону острова, и скоро я с  облегчением увидел, что баркас повернул и направился ко мне. Баркас был тяжело  нагружен, и когда он подошел ближе, то я увидел седого широкоплечего товарища  Монтгомери, сидевшего на корме среди собак и ящиков с багажом. Этот человек  молча, не двигаясь, смотрел на меня. Не менее пристально разглядывал меня и  черномазый урод, расположившийся около клетки с пумой на носу. Кроме них, в  баркасе было еще три странных, звероподобных существа, на которых злобно рычали  собаки. Монтгомери, сидевший на руле, подчалил к ялику и, привстав с места,  поймал и прикрепил к своей корме обрывок каната, чтобы отвести меня на буксире:  на баркасе места не было.    

Я успел  уже оправиться от своего нервного припадка и довольно бодро ответил на его  оклик. Я сказал, что шлюпка почти затоплена, и он подал мне деревянный ковш.  Когда буксир натянулся, я упал от толчка, но встал и начал усердно вычерпывать  воду.    

Лишь  покончив с этим делом (шлюпка только зачерпнула воду бортом, но была  невредима), я снова взглянул на людей, сидевших в баркасе.    

Седой  человек все так же пристально и, как мне показалось, с некоторым  замешательством смотрел на меня. Когда наши взгляды встречались, он опускал  глаза и глядел на собаку, сидевшую у него между коленями. Это был великолепно  сложенный человек, с красивым лбом и довольно крупными чертами лица, но веки у  него были дряблые, старческие, а складка у рта придавала лицу выражение дерзкой  решительности. Он разговаривал с Монтгомери так тихо, что я не мог разобрать  слов. Я стал рассматривать остальных трех, сидевших в баркасе.    

Это была  на редкость странная команда. Я видел только их лица; но в них было что-то неуловимое,  чего я не мог постичь, и это вызывало во мне странное отвращение. Я пристально  всматривался в них, и странное чувство не проходило, хотя я и не мог понять его  причины. Они показались мне темнокожими, но их руки и ноги были обмотаны  какой-то грязной белой тканью до самых кончиков пальцев. Я никогда еще не  видел, чтобы мужчины так кутались, только женщины на Востоке носят такую  одежду. На головах их были тюрбаны, из-под которых виднелись их таинственные  лица – выпяченные нижние челюсти и сверкающие глаза. Волосы их, черные и  гладкие, были похожи на лошадиные гривы, и, сидя, они казались значительно выше  всех людей, каких мне доводилось видеть. Седой старик, который, как я заметил,  был добрых шести футов роста, теперь, сидя, был на голову ниже каждого из этих  троих. Впоследствии я убедился, что в действительности все они были не выше  меня, но туловища у них были ненормально длинные, а ноги короткие и странно  искривленные. Во всяком случае, они представляли собой необычайно безобразное  зрелище, а над их головами, под передним парусом, выглядывало смуглое лицо того  урода, чьи глаза светились в темноте.    

Когда  взгляды наши встретились, он отвернулся, но не прекратил украдкой поглядывать в  мою сторону. Чтобы не быть навязчивым, я перестал их рассматривать и повернулся  к острову, к которому мы приближались.    

Остров  был низкий, покрытый пышной растительностью, среди которой больше всего было  пальм незнакомого мне вида. В одном месте белая струя дыма поднималась  необычайно высоко и затем расплывалась в воздухе белыми, как пух, хлопьями. Мы  очутились в большой бухте, ограниченной с обеих сторон невысокими мысами. Берег  был усыпан темным сероватым песком и в глубине поднимался футов на шестьдесят  или семьдесят над уровнем моря, на нем кое-где виднелись деревья и кустарники.  Посреди, склона была странная, пестрая каменная ограда, сложенная, как я увидел  позже, частью из кораллов и частью из вулканической пемзы. Две тростниковые  крыши виднелись над оградой.    

На  берегу, ожидая нас, стоял человек. Издали мне показалось, что еще несколько  других странных существ поспешно скрылись в кустарнике, но, когда мы  приблизились, я уже больше не видел их. Человек, ожидавший нас, был среднего  роста, с черным, как у негра, лицом. Его широкий рот был очень тонок, руки  необычайно худые, а искривленные дугой ноги имели узкие и длинные ступни. Он  стоял на берегу, вытянув шею, ожидая нашего приближения. Одет он был так же,  как Монтгомери и седой старик, в синюю блузу и панталоны.    

Когда мы  подошли к самому берегу, он принялся бегать взад и вперед, делая крайне нелепые  телодвижения. По команде Монтгомери все четверо в баркасе вскочили на ноги и  как-то удивительно неуклюже принялись спускать паруса. Монтгомери ввел баркас в  маленький искусственный залив. Странный человек кинулся к нам. Собственно  говоря, заливчик был простой канавой, но достаточно большой, чтобы баркас мог  войти туда во время прилива.    

Почувствовав,  что нос баркаса врезался в песок, я оттолкнулся от его кормы деревянным ковшом  и, отвязав буксир, причалил к берегу. Трое закутанных людей неуклюже вылезли из  баркаса и тотчас же принялись разгружать багаж с помощью человека, ожидавшего  нас на берегу. Особенно удивила меня их походка: нельзя сказать, что они были  неповоротливы, но казались какими-то искореженными, словно состояли из кое-как  скрепленных кусков. Собаки продолжали рычать и рваться с цепей, после того как  они вместе с седым стариком сошли на берег.    

Эти  трое, переговариваясь, издавали какие-то странные, гортанные звуки, а человек,  встретивший нас на берегу, взволнованно обратился к ним на каком-то, как  показалось мне, иностранном языке, и они принялись за тюки, сложенные на корме.  Я уже где-то слышал точно такой же голос, но где, не мог припомнить. Старик  удерживал шесть бесновавшихся собак, перекрывая их лай громкими распоряжениями.  Монтгомери тоже сошел на берег, и все занялись багажом. Я был слишком слаб,  чтобы после голодовки, на жарком солнце, которое пекло мою непокрытую голову,  предложить им свою помощь.    

Наконец  старик, видимо, вспомнил о моем присутствии и подошел ко мне.    

– Судя  по вашему виду, вы не завтракали, – сказал он.    

Его  маленькие черные глазки блестели из-под бровей.    

– Прошу  у вас прощения. Теперь вы наш гость, хотя и непрошеный, и мы должны позаботиться  о вас. – Он взглянул мне прямо в лицо. – Монтгомери сказал мне, что  вы образованный человек, мистер Прендик. Он сказал, что вы немного занимались  наукой. Нельзя ли узнать, чем именно?    

Я  рассказал, что учился в Ройал-колледже и занимался биологическими  исследованиями под руководством Хаксли. Услышав это, он слегка приподнял брови.    

– Это  несколько меняет дело, мистер Прендик, – сказал он с легким оттенком  уважения в голосе. – Как ни странно, но мы тоже биологи. Это своего рода  биологическая станция.    

Он  посмотрел на людей, которые на катках двигали клетку с пумой к ограде.    

– Да,  мы с Монтгомери биологи, – сказал он. – Неизвестно, когда вы сможете  нас покинуть, – добавил он минуту спустя. – Наш остров лежит далеко  от навигационных путей. Суда появляются здесь не чаще раза в год.    

Вдруг он  оставил меня, прошел мимо тащивших пуму людей, поднялся вверх по откосу и исчез  за изгородью. Еще двое вместе с Монтгомери грузили багаж на низенькую тележку.  Лама находилась на баркасе вместе с кроличьими клетками; собаки были  по-прежнему привязаны к скамьям. Нагрузив на тележку не меньше тонны, все трое  повезли ее наверх, вслед за клеткой с пумой. Потом Монтгомери оставил их и,  вернувшись, протянул мне руку.    

– Что  касается меня, то я рад, – сказал он. – Капитан настоящий осел. Вам  пришлось бы хлебнуть с ним горя.    

– Вы  еще раз спасли меня, – сказал я.    

– Ну,  смотря как на это взглянуть! Уверяю вас, остров покажется вам чертовски скучной  дырой! На вашем месте я был бы осторожен… Он… – Монтгомери замялся и не сказал  того, что едва не сорвалось у него с языка. – Не будете ли вы так добры  помочь мне выгрузить клетки с кроликами?    

С  кроликами он поступил самым удивительным образом. После того как я, войдя в  воду, помог ему перенести клетку на берег, он открыл дверцу и, наклонив ее,  вывернул всех зверьков прямо на землю. Кролики грудой барахтались на земле. Он  хлопнул в ладоши, и они скачками бросились врассыпную; их было штук пятнадцать  или двадцать.    

– Плодитесь  и размножайтесь, друзья, – проговорил Монтгомери. – Населяйте остров.  У нас тут был недостаток в мясе.    

Пока я  наблюдал за разбегавшимися кроликами, вернулся старик с бутылкой коньяку и несколькими  сухарями.    

– Вот,  подкрепитесь, Прендик, – сказал он уже гораздо дружелюбнее.    

Не  заставляя себя долго просить, я принялся за сухари, а он помог Монтгомери  выпустить на волю еще десятка два кроликов. Но три оставшихся кроличьих клетки  и клетку с ламой отнесли наверх, к дому. К коньяку я не притронулся, так как  никогда не пил спиртного.    

 7. Запертая дверь    

     

Надеюсь,  читатель поймет, что на первых порах все окружающее казалось мне до того  необычайным и я пережил такие неожиданные приключения, что не мог понять, в чем  же здесь самое странное. Я последовал за клеткой с ламой, но меня нагнал  Монтгомери и попросил не входить за ограду. Тут я заметил, что пума в клетке и  груда багажа также остались за оградой.    

Обернувшись,  я увидел, что баркас, уже окончательно разгруженный, вытащен на берег и старик  идет к нам.    

– А  теперь нам предстоит решить, как поступить с этим незваным гостем, –  обратился он к Монтгомери. – Что с ним делать?    

– У  него есть некоторые научные познания, – отозвался тот.    

– Мне  не терпится поскорее приняться за дело, поработать над этим новым  материалом, – сказал старик, кивнув головой в сторону ограды. Глаза его  заблестели.    

– Охотно  верю, – угрюмо буркнул Монтгомери.    

– Мы  не можем пустить его туда, а строить для него хижину нет времени. Вместе с тем  никак нельзя посвящать его в наше дело.    

– Готов  вам повиноваться, – сказал я. У меня не было ни малейшего представления о  том, что означало «пустить туда».    

– Я  тоже думал об этом, – сказал Монтгомери. – Но у меня есть комната с  наружной дверью…    

– Значит,  решено, – быстро прервал его старик, пристально глядя на Монтгомери, и мы  все трое подошли к ограде.    

– Мне  очень жаль, что приходится окружать дело такой тайной, мистер Прендик, но не забывайте,  что вы здесь незваный гость. Наше маленькое предприятие имеет свой секрет,  нечто вроде комнаты Синей Бороды. В сущности, тут нет ничего страшного для  человека с крепкими нервами. Но пока мы еще не пригляделись к вам…    

– Понятно, –  сказал я, – глупо было бы мне обижаться на недоверие.    

На его  мрачном лице появилась бледная улыбка – он принадлежал к тому суровому типу  людей, которые улыбаются одними углами рта, – и он поклонился в знак  признательности. Мы прошли мимо главных ворот. Они были тяжелые, деревянные,  окованные железом и запертые на замок. Перед ними были свалены груды багажа с  баркаса. В углу ограды оказалась небольшая дверь, которой я раньше не заметил. Старик  вынул из кармана своей засаленной синей блузы связку ключей, отпер дверь и  вошел. Меня удивило, что даже во время его присутствия на острове все здесь так  надежно заперто.    

Я  последовал за ним и очутился в небольшой комнате, просто, но уютно обставленной.  Внутренняя дверь была приоткрыта и выходила на мощеный двор. Эту дверь  Монтгомери тотчас же запер. В дальнем углу комнаты висел гамак; маленькое  незастекленное окно, забранное железной решеткой, выходило прямо на море.    

Старик  сказал, что здесь я буду жить и не должен переступать порога внутренней двери,  которую он «на всякий случай» запер. Он указал на удобный шезлонг у окна и на  множество старых книг, главным образом сочинений по хирургии и изданий  классиков на греческом и латинском языках (эти языки я понимал с трудом),  стоявших на полке около гамака. Вышел он через наружную дверь, словно не желая  больше отворять внутреннюю.    

– Обыкновенно  мы здесь обедаем, – сказал Монтгомери и вдруг, как будто почувствовав  неожиданное сомнение, быстро последовал за ушедшим. – Моро! –  окликнул он его.    

Сначала  я не обратил на эту фамилию никакого внимания. Но, просматривая книги, стоявшие  на полке, я невольно стал припоминать: где же раньше я ее слышал?    

Я сел у  окна, вынул оставшиеся сухари и с аппетитом принялся жевать их. Моро?    

Взглянув  в окно, я увидел одного из удивительных людей в белом, тащившего ящик с багажом.  Вскоре он скрылся из виду. Затем я услышал, как позади меня щелкнул замок.  Немного погодя сквозь запертую дверь донеслись шум и возня, поднятые собаками, которых  привели с берега. Они не лаяли, а только как-то странно рычали и фыркали. Я  слышал быстрый топот их лап и успокаивающий голос Монтгомери.    

Таинственность,  которой окружили себя эти двое людей, произвела на меня очень сильное  впечатление, и я задумался над этим, как и над удивительно знакомой мне  фамилией Моро. Но человеческая память так капризна, что я никак не мог  припомнить, с чем связана эта известная фамилия. Постепенно я начал думать о  непостижимой странности обезображенного и закутанного в белое человека на  берегу. Я никогда не видел такой походки, таких странных телодвижений, как у  него, когда он тащил ящик. Я вспомнил, что ни один из этих людей не заговорил  со мной, хотя я и видел, что все они по временам посматривали на меня как-то  странно, украдкой, а совсем не тем открытым взглядом, какой бывает у настоящих  дикарей. Я никак не мог понять, на каком языке они говорили. Все они казались  удивительно молчаливыми, а когда говорили, голоса их звучали резко и неприятно.  Что же с ними такое? Тут я вспомнил глаза уродливого слуги Монтгомери.    

Он вошел  как раз в ту минуту, когда я подумал о нем. Теперь он был одет в белое и нес небольшой  поднос с кофе и вареными овощами. Я чуть не отскочил, когда он, любезно  кланяясь, поставил передо мной на стол поднос.    

Изумление  сковало меня. Под черными мелкими прядями его волос я увидел ухо. Оно внезапно  очутилось прямо перед моими глазами. Ухо было остроконечное и покрытое тонкой  бурой шерстью!    

– Ваш  завтрак, сэр, – сказал он.    

Я  уставился ему прямо в лицо, чувствуя, что не в силах ответить. Он повернулся и  пошел к двери, странно косясь на меня через плечо.    

Я  проводил его взглядом, и в это же самое время из подсознания в памяти у меня  всплыли слова: «Заказы Моро… Или указы?..»    

А, вот  что! Память перенесла меня на десять лет назад. «Ужасы Моро». Мгновение эта  фраза смутно вертелась у меня в голове, но тотчас она предстала передо мной,  напечатанная красными буквами на небольшой коричневатой обложке брошюры,  которую невозможно было читать без дрожи. Я ясно припомнил все подробности: эта  давно забытая брошюра с поразительной яркостью воскресла в памяти. В то время я  был еще юношей, а Моро уже перевалило за пятьдесят. Это был выдающийся  ученый-физиолог, хорошо известный в научных кругах богатством своего воображения  и резкой прямотой взглядов. Был ли это тот самый Моро? Он описал несколько  поразительных случаев переливания крови и, кроме того, был известен своими  выдающимися трудами о ненормальностях развития организма. Но вдруг его  блестящая карьера прервалась. Ему пришлось покинуть Англию. Какой-то журналист  пробрался в его лабораторию под видом лаборанта с намерением опубликовать  сенсационные разоблачения. Благодаря поразительной случайности, если только это  действительно была случайность, его гнусная брошюрка приобрела громкую известность.  Как раз в день ее появления из лаборатории Моро убежала собака с ободранной шкурой,  вся искалеченная.    

Это было  скверное время, и один известный издатель, двоюродный брат мнимого лаборанта  Моро, обратился к общественному мнению. Уже не в первый раз общественное мнение  восставало против методов экспериментального исследования. Доктор Моро был  изгнан из страны. Может быть, он и заслуживал этого, но безразличие других  исследователей, отречение от него большинства его собратьев-ученых были все же  постыдны. Правда, судя по сообщению журналиста, некоторые из его опытов были  бессмысленно жестоки. Быть может, ему удалось бы примириться с обществом,  прекратив свои исследования, но он не пошел на это, как сделало бы на его месте  большинство людей, испытавших однажды невыразимое счастье заниматься наукой. Он  не имел семьи, и ему надо было заботиться только о себе…    

Я  чувствовал уверенность, что это тот самый Моро. Все указывало на это. И вдруг  мне стало ясно, для чего предназначались пума и другие животные, доставленные  вместе с остальным багажом за ограду позади дома. Странный, слабый, смутно  знакомый запах, который я до сих пор ощущал только подсознательно, вдруг стал  осознанный: это был антисептический запах операционной. Я услыхал за стенкой  рычание пумы и визг одной из собак, которую как будто били.    

Собственно  говоря, для всякого образованного человека в вивисекции нет ничего настолько  ужасного, чтобы обставлять ее такой тайной. Но в результате какого-то странного  скачка мысли остроконечные уши и светящиеся глаза слуги Монтгомери снова ярко  представились мне. Я смотрел на зеленую морскую даль, расстилавшуюся перед  моими глазами, на волны, пенившиеся под напором свежего ветерка, и странные  воспоминания последних дней одно за другим мелькали в моей голове.    

Что же  все это значит? Эта глухая ограда на пустынном острове, этот известный  вивисектор, эти искалеченные и обезображенные люди?..    

 8. Крик пумы    

     

Около  часу дня мои размышления были прерваны приходом Монтгомери. Его странный слуга  следовал за ним, неся на подносе хлеб, какие-то овощи и другую еду, а также  бутылку виски, кувшин воды, три стакана и три ножа. Я искоса посмотрел на это  удивительное существо и увидел, что оно тоже наблюдает за мной своими  странными, бегающими глазами. Монтгомери объявил, что будет завтракать вместе  со мной, а Моро слишком занят, чтобы присоединиться к нам.    

– Моро? –  сказал я. – Мне знакома эта фамилия.    

– Черт  побери! – воскликнул он. – И что я за осел, зачем я вам это сказал!  Мог бы раньше подумать. Ну, да все равно, это послужит вам намеком на  разъяснение наших тайн. Не хотите ли виски?    

– Нет,  спасибо, я не пью.    

– Хотел  бы я быть на вашем месте! Но бесполезно жалеть о невозможном. Это проклятое  виски и привело меня сюда. Оно и одна туманная ночь. И я счел еще за счастье,  когда Моро предложил взять меня с собой. Странное дело…    

– Монтгомери, –  прервал я его, как только закрылась наружная дверь, – отчего у вашего слуги  остроконечные уши?    

– Черт  побери! – выругался он с набитым ртом и с минуту изумленно смотрел на  меня. – Остроконечные уши?    

– Да,  остроконечные, – повторил я возможно спокойнее, но со стесненным  дыханием, – и поросшие шерстью.    

Он  преспокойно принялся смешивать виски с водой.    

– Мне  всегда казалось, что уши его не видны из-под волос.    

– Я  увидел их, когда он нагнулся, чтобы поставить на стол кофе. И глаза у него  светятся в темноте.    

Монтгомери  уже пришел в себя от неожиданности.    

– Я  и сам замечал, – спокойно сказал он, слегка шепелявя, – что у него с  ушами действительно что-то неладно, у него такая странная манера тщательно  прикрывать их волосами. Как же они выглядели?    

Я был  уверен, что он просто притворяется, но не мог уличить его во лжи.    

– Они  остроконечные, – повторил я, – маленькие и покрытые шерстью,  несомненно, покрытые шерстью. Да и весь он самое странное существо, какое я  когда-либо видел.    

Резкий,  хриплый, звериный крик, полный страдания, донесся до нас из-за ограды. По его  ярости и силе можно было догадаться, что это кричит пума. Я заметил, как  Монтгомери вздрогнул.    

– Да? –  сказал он вопросительно.    

– Откуда  вы его взяли?    

– Он  из… Сан-Франциско. Действительно, он безобразен. Какой-то полупомешанный. Не  могу хорошенько припомнить, откуда он. Но я привык к нему. Мы оба привыкли друг  к другу. Чем же он так поразил вас?    

– Он  весь как бы противоестественный, – сказал я. – В нем есть что-то  особенное… Не примите меня за сумасшедшего, но близость его возбуждает во мне  дрожь омерзения, как прикосновение чего-то нечистого. В нем, право, есть что-то  дьявольское.    

Слушая  меня, Монтгомери перестал есть.    

– Ерунда, –  сказал он. – Я этого не замечал.    

Он снова  принялся за еду.    

– Мне  это и в голову не приходило, – проговорил он, прожевывая кусок. –  По-видимому, матросы на шхуне чувствовали то же самое… И травили же они  беднягу!.. Вы сами видели, как капитан…    

Снова  раздался крик пумы, на этот раз еще более страдальческий. Монтгомери выругался.  Я уже почти решился спросить у него о людях, виденных мною на берегу. Но тут  бедное животное начало испускать один за другим резкие, пронзительные крики.    

– А  ваши люди на берегу, – все же спросил я его, – к какой расе они  принадлежат?    

– Недурные  молодцы, правда? – рассеянно ответил он, хмуря брови при каждом новом  крике животного.    

Я  замолчал. Снова раздался крик, еще отчаяннее прежних. Он посмотрел на меня  своими мрачными серыми глазами, подлил себе еще виски, попытался завязать  разговор об алкоголе и стал уверять, что им он спас мне жизнь. Казалось, ему  хотелось подчеркнуть, что я обязан ему жизнью. Я отвечал рассеянно. Завтрак наш  скоро кончился. Урод с остроконечными ушами убрал со стола, и Монтгомери снова  оставил меня одного. Завтракая со мной, он все время был в состоянии плохо  скрываемого раздражения от криков подвергнутой вивисекции пумы. Он жаловался,  что нервы у него шалят, и в этом не приходилось сомневаться.    

Я  чувствовал, что эти крики необычайно раздражают и меня. В течение дня они  становились все громче. Их было мучительно слышать, и в конце концов я потерял  душевное равновесие. Я отбросил перевод Горация, который пробовал читать, и  принялся, сжимая кулаки и кусая губы, шагать по комнате.    

Потом я  стал затыкать себе уши пальцами.    

Но крики  становились все нестерпимее. Наконец в них зазвучало такое предельное страдание,  что я почувствовал себя не в силах оставаться в комнате. Я вышел на воздух, в  дремотный жар полуденного солнца, и, пройдя мимо главных ворот, по-прежнему  запертых, повернул за угол ограды.    

На  воздухе крики звучали еще громче. Казалось, будто в них сосредоточилось все  страдание мира. Все же, думается мне (а я с тех пор не раз думал об этом), знай  я, что в соседней комнате кто-нибудь страдает точно так же, но молча, я отнесся  бы к этому гораздо спокойнее. Но когда страдание обретает голос и заставляет  трепетать наши нервы, тогда душу переполняет жалость. Несмотря на яркое солнце  и зеленые веера колеблемых морским ветром пальм, весь мир казался мне мрачным  хаосом, полным черных и кровавых призраков, до тех пор, пока я не отошел далеко  от дома с каменной оградой.    

 9. Встреча в лесу    

     

Я  пробирался через кустарник, покрывавший холм за домом, почти не разбирая  дороги. Миновав густую купу прямоствольных деревьев, я очутился на  противоположном склоне холма, у подножия которого по узкой долине бежал ручей.  Я остановился и прислушался. То ли за дальностью расстояния, то ли из-за  густоты леса, но ужасные звуки больше не долетали до меня. Вокруг было тихо. Но  вот из кустов выскочил кролик и бросился со всех ног вниз по склону холма. Постояв  немного, я уселся в тени на опушке.    

Место  было красивое. Ручейка совсем не было видно за пышной растительностью, покрывавшей  его берега, и только в одном месте треугольником блестела гладь воды. На другом  его берегу в синеватой дымке виднелась густая чаща деревьев и ползучих  растений, а над ними сияло ясное голубое небо. Тут и там были разбросаны белые  и малиновые пятна каких-то цветов. Некоторое время взгляд мой блуждал вокруг,  но затем мысли мои снова вернулись к странностям слуги Монтгомери. Однако было  слишком жарко для напряженных размышлений, и скоро я впал в какое-то  расслабленное состояние, нечто среднее между сном и бодрствованием.    

Не знаю,  сколько прошло времени, как вдруг меня разбудил легкий шорох на другой стороне  ручья. Сначала я увидел только колеблющиеся верхушки папоротников и тростников.  Потом на берегу показалось какое-то существо, но что это было, я не мог сразу  рассмотреть. Оно нагнуло голову и принялось пить. Тут только я увидел, что это  человек, но человек, ходящий на четвереньках, как животное!    

Он был в  голубоватой одежде, волосы у него были черные, а тело и лицо – медно-красного  цвета. По-видимому, необычайное безобразие было общей чертой всех обитателей  этого острова. Я слышал, как он шумно лакал воду.    

Я  наклонился вперед, чтобы получше его рассмотреть. Кусочек лавы, задетый моей  рукой, покатился вниз по откосу. Человек с виноватым видом поднял голову, и  глаза наши встретились. Он тотчас вскочил на ноги и некоторое время стоял на  месте, вытирая рот неуклюжей рукой и глядя на меня. Ноги у него были почти в  два раза короче его туловища. Так, в смущении разглядывая друг друга, мы  оставались, может быть, с минуту. Затем, покосившись на меня, он исчез в кустах  справа, и шелест листьев постепенно затих вдали. Еще долго после того, как он  скрылся, я продолжал сидеть, глядя ему вслед. Сонливость мою как рукой сняло.    

Я  вздрогнул от шума, раздавшегося позади меня, и, быстро обернувшись, увидел  белый хвост кролика, мелькнувший на вершине холма. Я вскочил на ноги.    

Появление  страшного полузвериного существа доказывало, что лес, пустынный с виду, обитаем.  Я с беспокойством осмотрелся вокруг, жалея, что у меня не было оружия. Тут мне  пришла в голову мысль, что виденный мной человек был в синей одежде, а не  нагой, как подобает настоящему дикарю, и я стал убеждать себя, что, по всей  вероятности, он был мирный и свирепость его была только кажущейся.    

Но все  же его появление очень меня встревожило. Я пошел влево по склону холма, глядя  по сторонам меж прямых древесных стволов. Почему этот человек ходил на  четвереньках и лакал воду прямо из ручья? Тут я снова услыхал звериный вой и,  полагая, что это кричит пума, повернулся и пошел в противоположном направлении.  Дорога привела меня к ручью, перейдя который, я продолжал пробиваться сквозь  кустарник.    

Ярко-красное  пятно на земле привлекло к себе мое внимание, и, подойдя ближе, я увидел, что  это был необычайного вида гриб, очень причудливый и сморщенный, похожий на  листовидный лишайник. При первом же прикосновении он расплылся в водянистую  слизь. Дальше под тенью роскошных папоротников я увидел неприятную картину:  труп кролика, весь облепленный золотистыми мухами, еще теплый, с оторванной  головой. Я остановился, пораженный видом крови. На острове погиб насильственной  смертью один из его обитателей!    

На трупе  не было никаких других следов. Казалось, кролик был внезапно схвачен и убит.  Глядя на его мягкое, пушистое тельце, я невольно задал себе вопрос: как это  могло случиться? Ощущение смутного страха, вызванное нечеловеческим лицом  существа, пившего из ручья, стало теперь определеннее. Я почувствовал, как  опасно для меня оставаться здесь, среди этих непонятных людей. Весь лес сразу  словно преобразился. Каждый темный уголок казался засадой, каждый шорох –  опасностью. Мне казалось, что какие-то незримые существа подстерегают меня  всюду.    

Я решил,  что пора возвращаться. Быстро повернувшись, я стремительно, почти исступленно  кинулся сквозь кустарник, мечтая как можно скорей выбраться на открытое место.    

Я  остановился перед большой поляной. Собственно говоря, это была своего рода  просека. Молодые деревца уже начинали завоевывать свободное пространство, а за  ними снова сплошной стеной стояли стволы, переплетенные лианами, покрытые  грибами и разноцветными лишайниками. Передо мной, на полусгнившем стволе  упавшего дерева, еще не замечая моего приближения, сидели, поджав ноги, три  странных человеческих существа. Очевидно, одна женщина и двое мужчин. Они были  совершенно нагие, если не считать куска красной материи на бедрах. Кожа у них  была розоватая, какой я еще не видел ни у одного дикаря. Их толстые лица были  лишены подбородка, лоб выдавался вперед, а головы покрывали редкие щетинистые  волосы. Никогда еще я не встречал таких звероподобных существ.    

Они  разговаривали между собой, или, вернее, один из них говорил, обращаясь к двум  другим, но все трое были так увлечены, что никто не услышал моих шагов. Они  трясли головами и раскачивались из стороны в сторону. Слова звучали так быстро  и невнятно, что хотя я хорошо слышал их, но ничего не мог понять. Казалось,  говоривший нес какую-то невероятную околесицу. Скоро звук его голоса стал  протяжней, и, размахивая руками, он вскочил на ноги.    

Остальные  двое тоже встали и, размахивая руками, принялись вторить ему, раскачиваясь в  такт пению. Я заметил, что у них ненормально короткие ноги и тонкие неуклюжие  ступни. Все трое теперь медленно кружились, притопывая и размахивая руками; в  их ритмической скороговорке можно было разобрать мотив с повторяющимся припевом  вроде «алула» или «балула». Глаза их заблестели, уродливые лица озарились  странной радостью. Слюна текла из безгубых ртов.    

И тут,  наблюдая их смешные и непостижимые движения, я ясно понял, что, собственно, так  неприятно поражало меня и рождало во мне противоречивое впечатление чего-то  необычного и вместе с тем странно знакомого. Эти три существа, поглощенные  своим таинственным обрядом, имели человеческий образ, и он крайне странно  сочетался со знакомым звериным обликом. Несмотря на свою человеческую внешность,  на набедренные повязки и на все их грубое человекоподобие, каждый из них был  отмечен печатью чего-то животного, в их движениях, во взгляде, во всем облике  сквозило сходство со свиньями.    

Я стоял,  пораженный, и самые ужасные вопросы вихрем завертелись у меня в голове. Странные  создания одно за другим начали подпрыгивать высоко в воздух, визжа и хрюкая.  Одно из них поскользнулось и встало на четвереньки, лишь на миг, прежде чем  снова подняться на ноги. Но и в столь коротком проблеске животного инстинкта я  увидел всю его сущность.    

Я  бесшумно повернулся и, весь цепенея от ужаса при мысли, что треск сучка или  шелест листьев может выдать меня, бросился обратно в кустарник. Прошло много  времени, прежде чем я осмелел и пошел с меньшими предосторожностями. В эту  минуту единственной моей мыслью было уйти подальше от безобразных существ, и я  не заметил, как вышел на еле заметную тропинку, которая вилась среди деревьев.  И вдруг, пересекая небольшую поляну, я вздрогнул, увидев между стволами чьи-то  ноги, которые бесшумно двигались параллельно мне на расстоянии около тридцати  ярдов. Голова и туловище были скрыты густой листвой. Я сразу остановился,  надеясь, что неизвестное существо не заметит меня. Но в то же мгновение  остановились и ноги. Я был так встревожен, что с величайшим трудом поборол в  себе неодолимое желание бежать очертя голову.    

Вглядевшись  в зеленую путаницу ветвей, я различил голову и туловище того самого существа,  которое пило из ручья. Оно взглянуло на меня, и глаза его сверкнули из  полумрака зеленоватым огоньком, который погас, как только оно отвернулось. С  минуту оно стояло неподвижно, а потом снова бесшумно пустилось бежать сквозь  заросли кустов и деревьев. Вскоре оно исчезло среди каких-то растений. Я больше  не видел его, но чувствовал, что оно остановилось и следит за мной.    

Что же  это было такое – человек или животное? Чего хотело оно от меня? Я был  совершенно безоружен, даже палки у меня не было. Бежать не имело смысла. Во  всяком случае, это существо не осмеливалось напасть на меня. Стиснув зубы, я пошел  прямо на него. Я старался не выказывать страха, от которого у меня по спине  бегали мурашки. Пробравшись сквозь цветущие белые кусты, я увидел его шагах в  двадцати от себя, – он нерешительно посматривал через плечо. Я подошел еще  на несколько шагов, упорно глядя ему в глаза.    

– Кто  ты? – спросил я.    

Он тоже  старался не опускать глаз.    

– Нет, –  вдруг сказал он и прыжками скрылся в кустарнике. Потом, остановившись, снова  стал смотреть на меня. Его глаза сверкали среди густых ветвей.    

Душа моя  ушла в пятки, но я чувствовал, что единственное мое спасение в смелости, и я  продолжал идти прямо на него. Он обернулся еще раз и исчез в чаще. Мне  почудилось, что его глаза снова сверкнули, и это было все.    

Только  теперь я сообразил, что уже поздно и мне опасно оставаться в лесу. Солнце  только что зашло, быстрые тропические сумерки уже серели на востоке, и первая  ночная бабочка бесшумно порхала над моей головой. Чтобы не остаться на ночь в  лесу, среди неведомых опасностей, я должен был спешить назад.    

Мысль о  возвращении в эту обитель страдания была очень неприятна, но еще неприятней  было бы остаться в темноте, полной всяких неожиданностей. Я снова взглянул в  синеватые сумерки, поглотившие это странное существо, и повернул назад, вниз по  склону, к ручью, двигаясь, как я полагал, в ту же сторону, откуда пришел.    

Я быстро  шагал вперед, ошеломленный всем происшедшим, и вскоре очутился на открытом  месте, лишь кое-где поросшем деревьями. Прозрачная ясность неба, наступающая  после заката солнца, уже сменялась темнотой. Небо темнело с каждой минутой, и  звезды загорались одна за другой. Просветы меж деревьями, прогалины в лесной  чаще, казавшиеся в ярком свете дня голубоватыми, становились теперь черными и  таинственными.    

Я шел  вперед. Все кругом померкло. Черные верхушки деревьев вырисовывались на светлом  фоне неба, а внизу все сливалось в бесформенную массу. Вскоре деревья поредели,  а кустарник стал еще гуще. Потом он сменился унылым пространством, покрытым  белым песком, а дальше стеной встала новая чаща.    

Меня все  время тревожил слабый шорох, раздававшийся справа. Сначала я решил, что это мне  только чудится, так как стоило мне остановиться – и тотчас же наступала  полнейшая тишина, нарушаемая лишь шелестом вечернего ветерка. Но как только я  продолжал путь, моим шагам вторили еще чьи-то шаги.    

Я  удалился от чащи, держась поближе к открытым местам, и делал время от времени  неожиданные повороты, чтобы захватить врасплох своего преследователя, если  только он существовал. Я не видел ничего подозрительного, и все же ощущение  чьего-то присутствия становилось все сильней. Я ускорил шаги, добрался до  невысокого холма, перевалил через него и круто повернул в обратную сторону, не  спуская, однако, глаз с холма. Холм ясно вырисовывался на темневшем фоне неба.    

Вскоре  на этом фоне мелькнула какая-то бесформенная тень и сразу исчезла. Теперь я был  уверен, что темнокожее существо снова крадется за мной. И к тому же я сделал  еще одно печальное открытие: не было сомнения, что я заблудился.    

Некоторое  время я продолжал идти вперед, совершенно упавший духом, преследуемый своим  тайным врагом. Кто бы он ни был, но у него не хватало смелости напасть на меня,  а может быть, он просто выжидал благоприятного случая. Я упорно избегал леса.  По временам я останавливался, прислушивался и вскоре почти убедил себя, что мой  преследователь отстал или же вообще существовал только в моем расстроенном  воображении. Тут я услышал шум моря. Я пошел быстро, почти побежал, и сразу же  услышал, как позади меня кто-то споткнулся.    

Мгновенно  повернувшись, я пристально оглядел темневшие позади деревья. Одна черная тень,  казалось, сливалась с другой. Я прислушался, весь цепенея от страха, но услышал  только, как кровь стучит у меня в висках. Решив, что нервы мои расстроены и  слух обманывает меня, я снова решительно направился к морю.    

Через  несколько минут деревья поредели, и я вышел на голый низкий мыс, омываемый темной  водой. Ночь была тихая и ясная, свет звезд отражался на гладкой поверхности  моря. В некотором отдалении, на неровно выступающей гряде камней, вода слабо  светилась. На западе зодиакальный свет сливался с желтоватым светом вечерней  звезды. Берег тянулся далеко на восток, а с запада его скрывал мыс. Я  сообразил, что дом Моро где-то западнее.    

Позади  меня треснул сучок и послышался шорох. Я обернулся и стал глядеть на темную стену  деревьев. Видеть я ничего не мог или, вернее, видел слишком много. Каждая тень  имела какую-то своеобразную форму, казалась настороженным живым существом; я  постоял так с минуту, а потом, все время оглядываясь на деревья, пошел к  западу, чтобы пересечь мыс. Как только я двинулся с места, одна из теней  зашевелилась и последовала за мной.    

Сердце  мое быстро забилось. Вскоре на западе показалась большая бухта, и я снова остановился.  Бесшумная тень тоже остановилась в десятке шагов от меня. Маленькая светящаяся  точка виднелась в дальнем конце бухты, весь серый песчаный берег был слабо  освещен звездным светом. Огонек горел примерно в двух милях от меня. Чтобы  снова выйти на берег, я должен был пересечь лес, полный жутких теней, и  спуститься по поросшему кустарником склону.    

Теперь я  мог яснее разглядеть своего преследователя. Это не был зверь, так как он стоял  на двух ногах. Я раскрыл рот, чтобы заговорить, но судорога свела мне горло.  Сделав над собой усилие, я крикнул:    

– Кто  там?    

Ответа  не было. Я сделал шаг вперед. Он не двигался и только как будто насторожился. Я  споткнулся о камень.    

Это  навело меня на удачную мысль. Не спуская глаз с темной фигуры, я нагнулся и  поднял большой валун. Увидя мое движение, темная фигура быстро шарахнулась в  сторону, как это делают собаки, и скрылась в темноте. Я вспомнил, как в школе  мы отбивались от больших собак, обернул камень носовым платком, а платок  обвязал вокруг кисти. В темноте послышался шорох, как будто мой преследователь  отступал. Моя решимость сразу пропала. При виде убегающего противника я  задрожал, кожа моя покрылась испариной.    

Прошло  некоторое время, прежде чем я собрался с духом и, пройдя через полосу деревьев  и кустов, спустился вниз, к берегу, по другую сторону мыса. Я бежал бегом и,  выйдя из чащи на берег, тотчас же услыхал, что за мной следом кто-то с треском  продирается сквозь кусты.    

Совсем  потеряв голову от страха, я пустился бежать по берегу. Позади раздался быстрый  глухой топот. Я испустил дикий крик и побежал быстрей. Какие-то темные существа  раза в три-четыре крупней кролика, вспугнутые мной, скачками промчались мимо  меня в кусты. Никогда в жизни не забуду я этой ужасной погони. Я бежал у самой  воды и по временам слышал шлепанье по воде настигавшего меня преследователя.  Далеко, безнадежно далеко горел желтый огонек. Вокруг было темно и тихо. Лишь  плеск воды слышался все ближе и ближе. За последнее время я сильно ослабел и  теперь дышал со свистом, а в боку у меня так кололо, как будто туда вонзили  нож. Я видел, что преследователь настигнет меня гораздо раньше, чем я успею  добежать до ограды. В отчаянии, задыхаясь, я резко обернулся и, как только он  приблизился ко мне, изо всех сил, ударил его. При этом камень вылетел из  платка, как из пращи.    

Когда я  повернулся, мой преследователь, бежавший на четвереньках, вскочил, и камень угодил  ему прямо в левый висок. Послышался громкий удар, человек-зверь пошатнулся,  оттолкнул меня и упал на песок, лицом прямо в воду. Там он остался лежать  неподвижно.    

Я не мог  заставить себя приблизиться к этой черной массе. Там я и оставил его, около плещущей  воды, под тихим светом мерцающих звезд, и, далеко обойдя это место, продолжал  путь к желтому огоньку. С чувством глубокого облегчения я вскоре услыхал  жалобный вой пумы, тот самый вой, который заставил меня уйти бродить по  таинственному острову. И, несмотря на всю свою слабость, я собрал последние  силы и пустился бежать на свет. Мне показалось, что чей-то голос зовет меня во  мраке.    

 10. Человеческий крик    

     

Приблизившись  к дому, я увидел, что свет идет из открытой двери моей комнаты, и тотчас же где-то  рядом, в темноте, послышался оклик Монтгомери:    

– Прендик!    

Я  продолжал бежать. Оклик послышался снова. Я отозвался слабым голосом:    

– Эй! –  и в следующее мгновение, шатаясь, очутился возле него.    

– Где  вы были? – спросил он, отстраняя меня рукой так что свет, падавший из  двери, бил мне прямо в лицо. – Мы оба были так заняты, что вспомнили о вас  только полчаса назад.    

Он ввел  меня в комнату и усадил в шезлонг. Ослепленный светом, я ничего не видел.    

– Мы  никак не думали, что вы пойдете бродить по острову, не предупредив нас, –  сказал он. – Я беспокоился. Но… что такое?.. – Последние силы  оставили меня, голова моя упала на грудь. Он заставил меня выпить коньяку,  вероятно, не без торжества.    

– Ради  бога, заприте дверь! – сказал я.    

– Вероятно,  вы встретились с какой-нибудь из наших достопримечательностей? – спросил  он.    

Заперев  дверь, он снова повернулся ко мне. Он не задавал мне больше вопросов, но влил  мне в рот еще коньяку с водой и заставил меня поесть. Я был в изнеможении. Он  пробормотал, что забыл предупредить меня, и только тогда расспросил, когда я  ушел из дому и что видел. Я коротко, отрывочными фразами отвечал ему.    

– Скажите  мае, что все это значат? – спросил я, едва владея собой.    

– Ничего  особенного, – ответил он. – Но, я думаю, с вас достаточно на сегодня.    

Вдруг  раздался раздирающий душу крик пумы. Монтгомери тихо выругался.    

– Провалиться  мне, если это место не такое же скверное, как Гауэр-стрит со своими котами.    

– Монтгомери,  что это за существо преследовало меня? – спросил я. – Был ли это  зверь или человек?    

– Если  вы сейчас же не ляжете спать, – сказал он вместо ответа, – то к утру  совсем сойдете с ума.    

Я встал  и подошел к нему вплотную.    

– Что  это было за существо? – повторил я.    

Он  посмотрел мне прямо в глаза и скривил рот. Взгляд его, минуту назад такой оживленный,  вдруг потускнел.    

– Судя  по вашему рассказу, – сказал он, – это, вероятно, был призрак.    

Меня  охватило внезапное раздражение, которое, однако, исчезло так же быстро, как и  возникло.    

Я снова  опустился в шезлонг и сжал голову руками. Пума опять принялась выть.    

Монтгомери  подошел ко мне сзади и положил мне руку на плечо.    

– Послушайте,  Прендик, – сказал он. – У меня не было ни малейшего желания брать вас  на этот остров. Но все это не так страшно, как вам кажется, дружище. Просто  нервы у вас совсем сдали. Послушайтесь меня и примите снотворное. Это… будет  продолжаться еще несколько часов. Вы непременно должны заснуть, иначе я ни за  что не ручаюсь.    

Я не  отвечал. Понурившись, я закрыл лицо руками. Он ушел и вскоре вернулся с  маленькой склянкой, наполненной какой-то темной жидкостью. Он дал мне ее  выпить. Я беспрекословно проглотил жидкость, и он помог мне лечь в гамак.    

Когда я  проснулся, было уже совсем светло. Некоторое время я лежал, уставившись в потолок.  Я обнаружил, что балки сделаны из корабельных шпангоутов. Повернув голову, я  увидел, что на столе стоит завтрак. Я почувствовал голод и хотел было вылезти  из гамака, но гамак предупредил мое намерение, перевернулся и вывалил меня на  пол. Я упал на четвереньки и с трудом встал на ноги.    

Потом я  уселся за стол. Голова была тяжелая, в памяти мелькали смутные воспоминания о  вчерашнем. Утренний ветерок задувал в незастекленное окно, и, завтракая, я  испытывал приятное физическое удовлетворение. Вдруг внутренняя дверь, которая  вела во двор, открылась. Я обернулся и увидел Монтгомери.    

– Все  в порядке? – спросил он. – Я страшно занят.    

Он  тотчас же захлопнул дверь, но немного погодя я заметил, что он забыл ее  запереть.    

Мне  невольно припомнилось вчерашнее выражение его лица, а вместе с ним и все происшедшее.  Вспоминая пережитые ужасы, я услышал крик. Теперь это уже не был крик пумы.    

Не  донеся куска до рта, я прислушался. Вокруг царила тишина, прерываемая лишь  шепотом утреннего ветерка. Я подумал, что это мне только послышалось.    

Просидев  так довольно долго, я снова принялся за еду, все еще прислушиваясь. Через некоторое  время донесся новый звук, тихий и слабый. Я так и замер на месте. Этот звук  потряс меня сильнее, чем все вопли, слышанные мною здесь. На этот раз я не мог  ошибиться, я не сомневался в том, что означали эти слабые, дрожащие звуки: это  были стоны, прерываемые рыданиями я мучительными вздохами. Это стонало уже не  животное. Это были стоны терзаемого человеческого существа.    

Поняв  это, я вскочил на ноги и в три прыжка очутился у противоположной стены,  схватился за ручку внутренней двери и широко распахнул ее.    

– Прендик,  стойте! – крикнул внезапно появившийся передо мной Монтгомери.    

Залаяла  и зарычала испуганная собака. В тазике, стоявшем у порога, была кровь, темная,  с ярко-красными пятнами, и я почувствовал своеобразный запах карболки. Сквозь  открытую дверь в неясной полутьме я увидел нечто привязанное к какому-то  станку, все изрезанное, окровавленное и забинтованное. А потом все это  заслонила седая и страшная голова старого Моро.    

В одно  мгновение он схватил меня за плечо своей окровавленной рукой и легко, как  ребенка, швырнул обратно в комнату. Я растянулся на полу, дверь захлопнулась и  скрыла от меня его гневное лицо. Я услышал, как ключ повернулся в замке, а  затем раздался укоризненный возглас Монтгомери.    

– Мог  испортить дело всей моей жизни, – услышал я голос Моро.    

– Он  не понимает, в чем дело, – сказал Монтгомери и добавил еще что-то, чего я  не расслышал.    

– Но  у меня пока нет времени, – произнес Моро.    

Остальное  я опять не разобрал. Я встал на ноги и стоял, весь дрожа, полный самых страшных  подозрений. «Возможен ли такой ужас, как вивисекция человека?» – подумал я. Эта  мысль сверкнула, как молния. И в моем затуманенном страхом мозгу возникло  сознание страшной опасности.    

 11. Охота за человеком    

     

У меня  мелькнула безрассудная надежда на спасение, когда я подумал, что наружная дверь  моей комнаты еще открыта. Я теперь не сомневался, я был совершенно уверен, что  Моро подвергал вивисекции людей. С той самой минуты, как я услышал его фамилию,  я старался связать странную звероподобность островитян с его омерзительными  делами. Теперь, как мне казалось, я все понял. Мне припомнился его труд по  переливанию крови. Существа, виденные мною, были жертвами каких-то чудовищных  опытов!    

Эти  негодяи хотели успокоить меня, одурачить своим доверием, чтобы потом схватить и  подвергнуть участи ужаснее самой смерти – пыткам, а затем самой гнусной и  унизительной участи, какую только возможно себе представить, –  присоединить меня к своему нелепому стаду. Я оглянулся в поисках какого-нибудь  оружия. Но ничего подходящего не было. Тогда, как бы по наитию свыше, я  перевернул шезлонг и, наступив на него ногой, оторвал ножку. Вместе с деревом  оторвался и гвоздь, который сделал несколько грознее эту жалкую палицу. Я  услышал приближающиеся шаги, резко распахнул дверь и увидел совсем рядом  Монтгомери. Он собирался запереть наружную дверь.    

Я занес  свое оружие, намереваясь ударить его прямо в лицо, но он отскочил. Поколебавшись,  я повернулся и бросился за угол дома.    

– Прендик,  стойте! – услышал я его удивленное восклицание. – Не будьте ослом.    

«Еще  минута, – подумал я, – и он бы запер меня, как кролика, чтобы  подвергнуть вивисекции». Он показался из-за угла, и я снова услышал его оклик:    

– Прендик!    

Он бежал  за мной, не переставая кричать что-то мне вслед.    

На этот  раз я наудачу пустился к северо-востоку, перпендикулярно вчерашнему направлению.  Стремглав мчась по берегу, я оглянулся назад и увидел, что с Монтгомери был и  его слуга. Я взбежал на склон и повернул к востоку вдоль долины, с обеих сторон  поросшей тростником. Я пробежал так около мили, выбиваясь из сил и слыша, как в  груди у меня колотится сердце. Но, убедившись, что ни Монтгомери, ни его слуга  более не преследуют меня, и изнемогая от усталости, круто повернул назад, туда,  где, по моему предположению, был берег, а потом кинулся на землю в тени  тростников.    

Я долго  лежал там, не смея шевельнуться и боясь даже подумать о дальнейших действиях.  Дикий остров неподвижно расстилался под знойными лучами солнца, и я слышал лишь  тонкое пение слетавшихся ко мне комаров. Рядом раздавался однообразный,  усыпляющий плеск воды – это шумел прибой.    

Около  часу спустя где-то далеко на севере я услышал голос Монтгомери, звавшего меня.  Это побудило меня подумать о том, как быть дальше. На острове, размышлял я,  живут только эти два вивисектора и их принявшие звериный облик жертвы;  Некоторых они могут, без сомнения, натравить на меня, если им это понадобится.  Моро и Монтгомери оба вооружены револьверами, я же, не считая этого жалкого  куска дерева с небольшим гвоздем на конце, совершенно безоружен.    

Я лежал  до тех пор, пока меня не начали мучить голод и жажда. Тогда я по-настоящему осознал  всю безвыходность своего положения. Я понятия не имел, как раздобыть пищу: я  был слишком несведущ в ботанике, чтобы отыскать какие-нибудь съедобные коренья  или плоды. Мне не из чего было сделать западню, чтобы поймать какого-нибудь из  немногочисленных кроликов, бегавших по острову. Чем больше я обдумывал свое  положение, тем яснее становилось мне, что выхода нет. Наконец, охваченный  отчаянием, я подумал о тех звероподобных людях, которых видел в лесу. Вспоминая  их, я старался найти хоть проблеск надежды. Я поочередно перебирал каждого в  памяти, соображая, не может ли хоть кто-нибудь из них оказать мне помощь.    

Вдруг  послышался собачий лай, предупреждавший о новой опасности. Не долго думая, иначе  меня сразу же схватили бы, я поднял палку с гвоздем и стремглав кинулся на шум  прибоя. Помню колючие кусты, шипы которых вонзались в меня, как иглы; я  вырвался весь окровавленный, в лохмотьях и выбежал прямо к маленькой бухте на  севере острова. Не колеблясь, я вошел в воду и, перейдя вброд бухту, очутился  по колена в неглубокой речке. Выбравшись наконец на западный берег и чувствуя,  как колотится у меня в груди сердце, я заполз в густые папоротники, ожидая конца.  Я услышал, как собака – она была только одна – залаяла около колючих кустов.  Больше я ничего не слышал и решил, что ушел от погони.    

Проходили  минуты, но ничто не нарушало больше тишину. После часа спокойствия мужество  стало возвращаться ко мне.    

Теперь я  уже не испытывал ни страха, ни отчаяния. Я как бы переступил пределы того и другого.  Я понимал, что погиб безвозвратно, и эта уверенность делала меня способным на  все. Мне даже хотелось встретиться с Моро лицом к лицу. Речка, которую я  перешел вброд, напомнила мне, что если дело дойдет до крайности, то у меня  всегда останется спасение от пыток: они не смогут помешать мне утопиться. Я уже  готов был решиться на это, но какое-то непонятное желание увидеть все до конца,  какой-то странный интерес наблюдателя удержал меня. Я расправил усталые и  израненные колючками члены и огляделся. Вдруг неожиданно из зеленых зарослей высунулось  черное лицо и уставилось на меня.    

Я узнал  обезьяноподобное существо, которое встречало на берегу баркас. Оно висело  теперь на склоненном стволе пальмы. Я схватил палку и встал, пристально глядя  на него. Он принялся что-то бормотать.    

– Ты,  ты, ты, – вот и все, что я мог сначала разобрать. Внезапно он соскочил с  дерева и, раздвинув папоротники, стал с любопытством смотреть на меня.    

Я не чувствовал  к этому существу того отвращения, которое испытывал при встречах с остальными  людьми-животными.    

– Ты, –  сказал он, – из лодки.    

Все-таки  это был человек: как и слуга Монтгомери, он умел говорить.    

– Да, –  сказал я. – Я приплыл в лодке с корабля.    

– О! –  сказал он, и его блестящие бегающие глаза стали ощупывать меня, мои руки,  палку, которую я держал, ноги, лохмотья одежды, порезы и царапины, нанесенные  колючками. Он был, казалось, чем-то удивлен. Глаза его снова устремились на мои  руки. Он вытянул свою руку и стал медленно считать пальцы.    

– Один,  два, три, четыре, пять – да?    

Я не  понял, что он хотел этим сказать. Впоследствии я узнал, что у большинства этих  звероподобных людей были уродливые руки, которым недоставало иногда целых трех  пальцев. Думая, что это своего рода приветствие, я проделал то же самое. Он  радостно оскалил зубы. Затем его беспокойные глаза снова забегали. Он сделал  быстрое движение и исчез. Папоротники, где он стоял, с шелестом сомкнулись.    

Я вышел  вслед за ним из зарослей и, к своему удивлению, увидел, что он раскачивается на  одной тонкой руке, уцепившись за петлистую лиану, которая спускалась с дерева.  Он висел ко мне спиной.    

– Эй! –  сказал я.    

Он  быстро спрыгнул и повернулся ко мне.    

– Послушай, –  сказал я. – Где бы мне достать поесть?    

– Поесть? –  повторил он. – Мы должны есть, как люди. – Он снова посмотрел на свои  зеленые качели. – В хижинах.    

– Но  где же хижины?    

– О!    

– Я  здесь в первый раз.    

Он  повернулся и быстро пошел прочь. Все движения его были удивительно проворны.    

– Иди  за мной, – сказал он.    

Я пошел,  чтобы узнать все до конца.    

Я  догадывался, что хижины – это какие-нибудь первобытные жилища, где он обитает  вместе с другими. Быть может, они окажутся миролюбивыми, быть может, я сумею с  ними договориться. Я еще и не подозревал, насколько они были лишены тех  человеческих качеств, которыми я их наделил.    

Мой  обезьяноподобный спутник семенил рядом со мной; руки его висели, челюсть сильно  выдавалась вперед. Мне было любопытно узнать, насколько в нем сохранились  воспоминания о прошлом.    

– Давно  ты на этом острове? – спросил я его.    

– Давно? –  переспросил он.    

И при  этом поднял три пальца. По-видимому, он был почти идиот. Я попытался выяснить,  что он хотел сказать, но, очевидно, ему это надоело. После нескольких вопросов  он вдруг бросил меня и полез за каким-то плодом на дерево. Потом сорвал целую  пригоршню колючих орехов и принялся их грызть. Я обрадовался: это была хоть  какая-то еда. Я попробовал задать ему еще несколько вопросов, но он тараторил в  ответ что-то невпопад. Лишь немногие его слова имели смысл, остальное же было  похоже на болтовню попугая. Я был так поглощен всем этим, что почти не замечал  дороги. Скоро мы очутились среди каких-то деревьев, черных и обугленных, а  потом вышли на голое место, покрытое желтовато-белой корой. По земле стлался  дым, щипавший мне нос и глаза своими едкими клубами. Справа за голой,  каменистой возвышенностью виднелась гладкая поверхность моря. Извивающаяся  тропинка вдруг свернула вниз, в узкую лощину между двумя бесформенными грудами  шлака. Мы спустились туда.    

Лощина  казалась особенно темной после ослепительного солнечного света, игравшего на  усыпанной кусками серы желтой поверхности. Склоны становились все круче и  сближались между собой. Красные и зеленые пятна запрыгали у меня перед глазами.  Вдруг мой проводник остановился.    

– Дом, –  сказал он, и я очутился перед пещерой, которая сначала показалась мне  совершенно темной.    

Я  услышал странные звуки и, чтобы лучше видеть, стал левой рукой протирать глаза.  До меня доносился какой-то неприятный запах, какой бывает в плохо вычищенных  обезьяньих клетках. Дальше, за расступившимися скалами, виднелся пологий,  одетый зеленью и залитый солнцем склон, и свет узкими пучками проникал с обеих  сторон в темную глубину пещеры.    

 12. Глашатаи закона    

     

Что-то  холодное коснулось моей руки. Я вздрогнул и увидел совсем рядом розоватое существо,  очень похожее на ребенка с ободранной кожей. У него были мягкие, но  отталкивающие черты ленивца, низкий лоб, медленные движения. Когда глаза мои  привыкли к темноте, я стал яснее видеть окружающее. Маленькое ленивцеподобное  существо пристально разглядывало меня. Проводник мой куда-то скрылся.    

Пещера  оказалась узким ущельем между высокими стенами лавы, трещиной в ее застывшем  извилистом потоке. Густые заросли папоротников и пальм образовали темные, хорошо  укрытые логовища. Извилистое наклонное ущелье имело в ширину не более трех  шагов и было загромождено кучами гниющих плодов и всяких других отбросов,  распространявших удушливое зловоние.    

Маленькое  розовое существо, похожее на ленивца, все еще смотрело на меня, когда у отверстия  ближайшего логовища появился мой обезьяноподобный проводник и поманил меня. В  тот же миг какое-то неповоротливое чудовище выползло из другого логовища и  застыло бесформенным силуэтом на фоне яркой зелени, глядя на меня во все глаза.  Я колебался и готов был бежать назад той же дорогой, что привела меня сюда, но  потом решился идти до конца и, взяв за середину свою палку с гвоздем, заполз  вслед за своим проводником в вонючую, тесную берлогу.    

Она была  полукруглая, наподобие половинки дупла, и около каменной стены, замыкавшей ее  изнутри, лежала груда кокосовых орехов и всевозможных плодов. Несколько грубых  посудин из камня и дерева стояли на полу, а одна – на кое-как сколоченной  скамье. Огня не было. В самом темном углу пещеры сидело бесформенное существо,  проворчавшее что-то, когда я вошел. Обезьяно-человек стоял на едва освещенном  пороге этого жилища и протягивал мне расколотый кокосовый орех, а я тем  временем заполз в угол и сел на землю. Я взял орех и принялся есть насколько  мог спокойно, несмотря на сильное волнение и почти невыносимую духоту пещеры.  Розовое существо стояло теперь у входа в берлогу, и еще кто-то с темным лицом и  блестящими глазами пристально смотрел на меня через его плечо.    

– Эй, –  произнесла таинственная тварь, сидевшая напротив меня.    

– Это  человек! Это человек! – затараторил мой проводник. – Человек.  Человек, живой человек, как и я.    

– Заткнись, –  ворчливо произнес голос из темноты.    

Я ел  кокосовый орех в напряженном молчании. Изо всех сил всматривался я в темноту, но  не мог больше ничего различить.    

– Это  человек, – повторил голос. – Он пришел жить с нами?    

Голос  был хриплый, с каким-то особенным, поразившим меня присвистом. Но произношение  его было удивительно правильно.    

Обезьяно-человек  выжидательно поглядел на меня.    

Я понял  его немой вопрос.    

– Он  пришел с вами жить, – утвердительно сказал я.    

– Это  человек. Он должен узнать Закон.    

Теперь я  стал различать какую-то темную груду в углу, какие-то смутные очертания сгорбленной  фигуры. В берлоге стало совсем темно, потому что у входа появились еще две  головы. Рука моя крепче сжала палку. Сидевший в темном углу сказал громче:    

– Говори  слова.    

Я не  понял.    

– Не  ходить на четвереньках – это Закон, – проговорил он нараспев.    

Я  растерялся.    

– Говори  слова, – сказал, повторив эту фразу, обезьяночеловек, и стоявшие у входа в  пещеру эхом вторили ему каким-то угрожающим тоном.    

Я понял,  что должен повторить эту дикую фразу. И тут началось настоящее безумие. Голос в  темноте затянул какую-то дикую литанию, а я и все остальные хором вторили ему.  В то же время все, раскачиваясь из стороны в сторону, хлопали себя по коленям,  и я следовал их примеру. Мне казалось, что я уже умер и нахожусь на том свете.  В темной пещере ужасные темные фигуры, на которые то тут, то там падали слабые  блики света, одновременно раскачивались и распевали:    

– Не  ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди?    

– Не  лакать воду языком – это Закон. Разве мы не люди?    

– Не  есть ни мяса, ни рыбы – это Закон. Разве мы не люди?    

– Не  обдирать когтями кору с деревьев – это Закон. Разве мы не люди?    

– Не  охотиться за другими людьми – это Закон. Разве мы не люди?    

И так  далее, от таких диких запретов до запретов на поступки, как мне тогда  показалось, безумные, немыслимые и потрясающе непристойные. Нами овладел  какой-то музыкальный экстаз, мы распевали и раскачивались все быстрее, твердя  этот невероятный Закон. Внешне я как будто заразился настроением этих  звероподобных людей, но в глубине моей души боролись отвращение и насмешка. Мы  перебрали длинный перечень запретов и начали распевать новую формулу:    

– Ему  принадлежит Дом страдания.    

– Его  рука творит.    

– Его  рука поражает.    

– Его  рука исцеляет.    

И так  далее, снова целый перечень, который почти весь показался мне тарабарщиной о  Нем, кто бы он ни был. Я мог бы подумать, что все это сон, но никогда не  слышал, чтобы пели во сне.    

– Ему  принадлежит молния, – пели мы.    

– Ему  принадлежит глубокое соленое море.    

У меня  родилось ужасное подозрение, что Моро, превратив этих людей в животных, вложил  в их бедные мозги дикую веру, заставил их боготворить себя. Но я слишком хорошо  видел сверкавшие зубы и острые когти сидевших вокруг, чтобы перестать петь.    

– Ему  принадлежат звезды на небесах.    

Наконец  пение кончилось. Я увидел, что все лицо обезьяночеловека покрыто потом, и глаза  мои, привыкшие теперь к темноте, отчетливее рассмотрели тварь в углу, откуда  слышался хриплый голос. Она была ростом с человека, но как будто покрыта  темно-серой шерстью, почти как у шотландских терьеров.    

Кто была  она?    

Кто были  все они?    

Представьте  себя в окружении самых ужасных калек и помешанных, каких только может создать  воображение, и вы хоть отчасти поймете, что я испытал при виде этих странных  карикатур на людей.    

– У  него пять пальцев, пять пальцев, пять пальцев, как у меня, – бормотал  обезьяно-человек.    

Я  вытянул руки. Серая тварь в углу наклонилась вперед.    

– Не  ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди? – снова сказала она.    

Она  протянула свою уродливую лапу и схватила мои пальцы. Ее лапа была вроде  оленьего копыта, из которого вырезаны когти. Я чуть не вскрикнул от  неожиданности и боли. Эта тварь наклонилась еще ниже и рассматривала мои ногти,  она сидела так, что свет упал на нее, и я с дрожью отвращения увидел, что это  не лицо человека и не морда животного, а просто какая-то копна серых волос с  тремя еле заметными дугообразными отверстиями для глаз и рта.    

– У  него маленькие когти, – сказало волосатое чудовище. – Это хорошо.    

Оно  отпустило мою руку, и я инстинктивно схватился за палку.    

– Надо  есть коренья и травы – такова его воля, – произнес обезьяно-человек.    

– Я  глашатай Закона, – сказало серое чудовище. – Сюда приходят все  новички изучать Закон. Я сижу в темноте и возвещаю Закон.    

– Да,  это так, – подтвердило одно из существ, стоявших у входа.    

– Ужасная  кара ждет того, кто нарушит Закон. Ему нет спасения.    

– Нет  спасения, – повторили звероподобные люди, украдкой косясь друг на друга.    

– Нет  спасения, – повторил обезьяно-человек. – Нет спасения. Смотри!  Однажды я совершил провинность, плохо поступил. Я все бормотал, бормотал,  перестал говорить. Никто не мог меня понять. Меня наказали, вот на руке клеймо.  Он добр, он велик.    

– Нет  спасения, – сказала серая тварь в углу.    

– Нет  спасения, – повторили звероподобные люди, подозрительно косясь друг на  друга.    

– У  каждого есть недостаток, – сказал глашатай Закона. – Какой у тебя недостаток,  мы не знаем, но узнаем потом. Некоторые любят преследовать бегущего,  подстерегать и красться, поджидать и набрасываться, убивать и кусать, сильно  кусать, высасывая кровь… Это плохо.    

– Не  охотиться за другими людьми – это Закон. Разве мы не люди? Не есть ни мяса, ни  рыбы – это Закон. Разве мы не люди?    

– Нет  спасения, – сказало пятнистое существо, стоявшее у входа.    

– У  каждого есть недостаток, – повторил глашатай Закона. – Некоторые  любят выкапывать руками и зубами корни растений, обнюхивать землю… Это плохо.    

– Нет  спасения, – повторили стоявшие у входа.    

– Некоторые  скребут когтями деревья, другие откапывают трупы или сталкиваются лбами,  дерутся ногами или когтями, некоторые кусаются безо всякой причины, некоторые  любят валяться в грязи.    

– Нет  спасения, – повторил обезьяно-человек, почесывая ногу.    

– Нет  спасения, – повторило маленькое розовое существо, похожее на ленивца.    

– Наказание  ужасно и неминуемо. Потому учи Закон. Говори слова. – И он снова принялся  твердить слова Закона, и снова я вместе со всеми начал петь и раскачиваться из  стороны в сторону.    

Голова  моя кружилась от этого бормотания и зловония, но я не останавливался, в  надежде, что какой-нибудь случай меня выручит.    

– Не  ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди?    

Мы  подняли такой шум, что я не заметил переполоха снаружи, пока кто-то, кажется,  один из двух свиноподобных людей, которых я уже видел в лесу, не просунул  головы над плечом маленького розового существа и возбужденно не закричал  чего-то, чего я не расслышал. Тотчас же исчезли все стоявшие у входа, вслед за  ними бросился обезьяно-человек, следом – существо, сидевшее в углу. Я увидел,  что оно было огромно, неуклюже и покрыто серебристой шерстью. Я остался один.    

Едва я  успел дойти до выхода, как услышал лай собаки.    

Мгновенно  я выбежал из пещеры со своей палкой в руке, весь дрожа. Там, повернувшись ко  мне своими неуклюжими спинами, стояли около двадцати звероподобных людей, их  уродливые головы глубоко ушли в плечи. Они возбужденно жестикулировали. Другие  полузвериные лица вопросительно выглядывали из берлог. Взглянув в ту сторону,  куда они смотрели, я увидел под деревьями у входа в ущелье бледное, искаженное  яростью лицо Моро. Он удерживал собаку, рвавшуюся с поводка. Следом за ним с  револьвером в руке шел Монтгомери.    

Секунду  я стоял, пораженный ужасом.    

Потом  обернулся и увидел, что сзади ущелье загородило, надвигаясь на меня,  звероподобное чудовище с огромным серым лицом и маленькими сверкавшими  глазками. Я осмотрелся и увидел справа от себя, в десятке шагов, узкую  расщелину в каменной стене, через которую в пещеру косо падала полоса света.    

– Ни  с места! – крикнул Моро, как только заметил мое движение в сторону. –  Держите его! – крикнул он.    

Все  повернулись и уставились на меня. По счастью, их звериные мозги соображали  медленно.    

Я кинулся  на неуклюжее чудовище, которое повернулось, чтобы посмотреть, чего хочет Моро,  и сбил его с ног. Желая схватить меня, оно взмахнуло руками, но не поймало  меня. Маленькое ленивцеподобное существо бросилось на меня, но я перескочил  через него, ударив по его безобразному лицу палкой с гвоздем. В следующее  мгновение я уже карабкался по отвесной расщелине, которая служила здесь своего  рода дымоходом. Позади меня раздавались вой и крики:    

– Лови  его! Держи!    

Серое  существо бросилось за мной и втиснуло свое огромное туловище в расщелину.    

– Лови  его, лови! – вопили все.    

Я  выкарабкался из расщелины на желтую равнину к западу от обиталища звероподобных  людей.    

Эта  расщелина спасла меня: узкая и крутая, она задержала преследователей. Я побежал  вниз по белому крутому склону с несколькими редкими деревьями и добрался до  лощины, заросшей высоким тростником. Отсюда я попал в темную чащу кустарника,  где было так сыро, что вода хлюпала под ногами. Только когда я нырнул в  тростник, мои ближайшие преследователи показались на вершине. За несколько  минут я пробрался сквозь кустарник. Воздух звенел от угрожающих криков. Я  слышал позади-себя шум погони, стук камней и треск веток. Некоторые из моих  преследователей рычали, совершенно как дикие звери. Слева залаяла собака. Я  услышал голоса Моро и Монтгомери и круто повернул вправо. Мне показалось даже,  будто Монтгомери крикнул мне, чтобы я не останавливался, если дорожу жизнью.    

Скоро  почва у меня под ногами стала болотистой и вязкой. Я был в таком отчаянии, что  очертя голову пустился по ней, увязая по колена, и с трудом добрался до  тропинки, петлявшей в тростнике. Крики моих преследователей теперь слышались  левее. Я спугнул трех странных розовых животных величиной с кошку, и они  скачками бросились прочь. Тропинка шла в гору, она вывела меня на новую желтую  равнину, а оттуда опять вниз, к тростникам.    

Вдруг  она повернула вдоль отвесного склона оврага, который преградил мне путь так же  неожиданно, как забор в английском парке. Я бежал во весь дух и не заметил  оврага, пока с разгона не полетел в него вниз головой, вытянув руки.    

Я упал  прямо в колючие кусты и встал весь ободранный, в крови, с порванным ухом. Овраг  был каменистый, поросший кустами, по дну его протекал ручей, а над ручьем  стлался туман. Меня поразило, откуда взялся туман в такой жаркий день, но  удивляться было некогда. Я повернул вправо, вниз по ручью, надеясь выйти к морю  и там утопиться. Тут я заметил, что при падении потерял свою палку с гвоздем.    

Скоро  овраг стал уже, и я неосмотрительно вошел в ручей. Но я тут же выскочил из  него, потому что вода была горячая, почти как кипяток. Я заметил, что по ее  поверхности плыла тонкая сернистая накипь. Почти тотчас же за поворотом оврага  показался голубеющий горизонт. Близкое море отражало солнце мириадами своих  зеркальных граней. Впереди была смерть. Но я был возбужден и тяжело дышал.  Кровь текла у меня по лицу и горячо струилась по жилам. Я ликовал, потому что  удалось уйти от преследователей. Мне не хотелось топиться. Я обернулся и стал  вглядываться вдаль.    

Я  прислушался. Кроме жужжания комаров и стрекотания каких-то маленьких насекомых,  прыгавших в колючих кустах, вокруг стояла мертвая тишина. Но вот послышался  собачий лай, слабый шум, щелканье бича и голоса. Они то становились громче, то  снова слабели. Шум понемногу удалялся вверх по ручью и наконец совершенно  затих. На некоторое время я избавился от погони.    

Но  теперь я знал, как мало помощи можно ждать от звероподобных людей.    

 13. Переговоры    

     

Я снова  повернулся и пошел к морю. Горячий ручей растекся по тинистой песчаной отмели,  где ползало множество крабов и каких-то длиннотелых многоногих животных;  услышав мои шаги, они сразу обратились в бегство. Я дошел до самого моря, и мне  показалось, что я спасен. Обернувшись назад, я стал смотреть на густую зелень  позади меня, словно шрамом, прорезанную едва видным оврагом. Я был слишком  взволнован и, по правде говоря (хотя люди, которые никогда не испытывали  опасности, не поверят мне), слишком отчаялся, чтобы умирать.    

Мне  пришла в голову мысль, что у меня есть еще выход. Пока Моро и Монтгомери вместе  со звероподобными людьми обшаривают остров в глубине, не могу ли я обойти его  по берегу и добраться до ограды? Что, если обойти их с фланга, выломать из  ограды камень, сбить замок с маленькой двери и найти какой-нибудь нож, пистолет  или другое оружие, а когда они вернутся, вступить в бой? Во всяком случае, я  мог бы дорого продать свою жизнь.    

Я  повернул к западу и пошел по берегу моря. Заходящее солнце слепило меня. Слабый  тихоокеанский прилив поднимался с тихим журчанием.    

Берег  свернул к югу, и солнце очутилось справа от меня. И вдруг далеко впереди из  кустов появились сначала одна, а потом несколько фигур. Это были Моро с  собакой, Монтгомери и еще двое. Увидя их, я остановился.    

Они тоже  увидели меня и стали приближаться, размахивая руками. Я стоял, ожидая их. Оба  звероподобных человека побежали вперед, чтобы отрезать мне путь к кустам.  Монтгомери спешил прямо ко мне. Моро с собакой следовал за ним.    

Я  наконец опомнился, побежал к морю и бросился в воду. Но у берега было очень  мелко. Я прошел не менее тридцати ярдов, прежде чем погрузился по пояс. Видно  было, как рыбы удирали от меня в разные стороны.    

– Что  вы делаете! – крикнул Монтгомери.    

Я  повернулся к ним, стоя по пояс в воде. Монтгомери остановился, задыхаясь, на  самом краю берега. Его лицо было багровым от бега, длинные льняные волосы  растрепались, а отвисшая нижняя губа открывала редкие зубы. Тем временем  подошел Моро. Лицо его было бледно и решительно; собака залаяла на меня. У  обоих в руках были хлысты. Из-за их спин на меня во все глаза глядели  звероподобные люди.    

– Что  делаю? Хочу утопиться, – ответил я.    

Монтгомери  и Моро переглянулись.    

– Почему? –  спросил Моро.    

– Потому  что это лучше, чем подвергнуться вашим пыткам.    

– Говорил  я вам, – сказал Монтгомери, и Моро что-то тихо ответил.    

– Почему  вы думаете, что я подвергну вас пыткам? – спросил Моро.