1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Замечательный случай с глазами Дэвидсона       

   Пер. - К.Чуковский.      

       

     Временное душевное расстройство Сиднея Дэвидсона, замечательное само по себе,   приобретает еще большее значение, если  прислушаться  к  объяснениям доктора   Уэйда. Оно наводит  на  мысли  о  самых  причудливых  возможностях общения   между людьми в будущем, о том, что  можно  будет  переноситься  на несколько   минут на противоположную сторону земного шара  и  оказываться  в поле зрения   невидимых нам глаз в те  мгновения,  когда  мы  заняты  самыми потаенными   делами. Мне пришлось быть непосредственно свидетелем  припадка, случившегося с   Дэвидсоном, и я считаю своей прямой  обязанностью  изложить свое наблюдение на   бумаге.      

     Говоря, что был ближайшим свидетелем приладка, я имею в виду тот  факт, что я   оказался первым на месте происшествия. Случилось  это  в  Гарлоу,  в   Техническом колледже, возле самой Хайгетской арки.  Дэвидсон  был  один  в   большой лаборатории, я был в малой,  там,  где  весы,  и  делал  кое-какие   заметки. Гроза  прервала  мои  занятия.  После  одного  из  самых  сильных   раскатов грома я услыхал в  соседней  комнате  звон  разбитого  стекла.  Я   бросил писать, оглянулся и прислушался. В первое  мгновение  я  ничего  не   слышал.  Град  оглушительно  барабанил  по  железной  крыше.  Потом  опять   раздался шум и звон стекла, на этот раз уже  несомненный.  Что-то  тяжелое   упало со стола. Я мигом вскочил и открыл дверь в большую лабораторию.      

   К   своему удивлению, я услышал Странный  смех  и  увидел,  что  Дэвидсон стоит   посреди комнаты, шатаясь, со странным  выражением  лица.  Сначала  я подумал,   что он пьян. Он не замечал меня. Он хватался за что-то невидимое, словно   отстоявшее на ярд от его лица; медленно  и  как  бы  колеблясь,  он протягивал   руку и ловил пустое пространство.      

   -   Куда она девалась?  -  спрашивал  он.  Он  проводил  рукой  по  лицу,   растопырив пальцы. - Великий Скотт! - воскликнул он. Три-четыре года  тому   назад была в моде такая божба.      

   Он   неловко приподнял одну ногу, как будто ноги у него были приклеены  к полу.      

   -   Дэвидсон! - крикнул я. - Что с вами, Дэвидсон?      

   Он   обернулся ко мне и стал искать меня глазами. Он глядел поверх  меня, на меня,   направо и налево от меня, но, очевидно, не видел меня.      

   -   Волны! - сказал он. - И какая красивая шхуна! Я готов поклясться, что слышал   голос Беллоуза. Эй! Эй! - вдруг закричал он громко.      

   Я   подумал, что он дурачится. Но тут я увидел на полу у его ног  осколки нашего   лучшего электрометра.      

   - Что   с вами, дружище? - спросил я. - Вы разбили электрометр?      

   -   Опять голос Беллоуза, - сказал он. - У меня исчезли руки, но остались друзья.   Что-то насчет электрометров. Беллоуз! Где вы? - И он, пошатываясь, быстро   направился ко мне. - Вот гадость, мягкое, как масло, -  сказал  он. Тут он   наткнулся на скамью и отпрыгнул. - А вот это совсем  не  похоже  на масло, -   заметил он и остановился, покачиваясь.      

   Мне   стало страшно.      

   - Дэвидсон!   - воскликнул я. - Ради бога, что с вами такое?      

   Он   оглянулся по сторонам.      

   -   Готов держать  пари,  что  это  Беллоуз.  Полно  прятаться,  Беллоуз. Выходите,   будьте мужчиной.      

   Мне   пришло в голову, что он, может быть, внезапно ослеп.      

   Я   обошел вокруг стола и дотронулся до его рукава. Никогда не  видел  я, чтобы   кто-нибудь так вздрагивал! Он  отскочил  и  встал  в  оборонительную позу. Лицо   его исказилось от ужаса.      

   -   Боже! - воскликнул он. - Что это?      

   - Это   я, Беллоуз. Прошу вас, Дэвидсон, перестаньте!      

   Когда   я ответил ему, он подпрыгнул и поглядел - как бы это выразить?  - прямо сквозь   меня. Он заговорил не со мной, а с собою:      

   -   Здесь днем на открытом берегу спрятаться негде. -  Он  с  растерянным видом   оглянулся. - Надо бежать! - Он неожиданно  повернулся  и  с  размаху налетел    на  большой  электромагнит  -  с  такой  силой,  что,  как  потом обнаружилось,   расшиб себе плечо и челюсть. Он отскочил на шаг и,  чуть  не плача, воскликнул:      

   - Что   со мной?      

   Потом   замер, побелев от ужаса и весь дрожа. Правой  рукой  он  обхватил левую в том   месте, которое только что ушиб о магнит.      

   Тут и   меня охватило волнение. Я был страшно испуган.      

   -   Дэвидсон, не волнуйтесь, - сказал я.      

   При   звуке моего голоса он встрепенулся, но уже не так тревожно,  как  в первый раз.   Я повторил свои слова как только мог отчетливо и твердо.      

   -   Беллоуз, это вы? - спросил он.      

   -   Разве вы не видите меня?      

   Он   засмеялся.      

   - Я   не вижу даже самого себя. Черт возьми, куда это нас занесло?      

   - Мы   здесь, - ответил я, - в лаборатории.      

   - В   лаборатории? - машинально повторил он и провел рукой по лбу. -  Это прежде я   был в лаборатории. До того, как сверкнула молния... Но черт  меня побери, если   я сейчас в лаборатории!.. Что это там за корабль?      

   - Нет   никакого корабля, - ответил я. - Пожалуйста, опомнитесь, дружище!      

   -   Никакого корабля! - повторил он, но, кажется, тотчас же  позабыл  мои слова. -   Я думаю, - медленно начал он, - что мы оба умерли. Но  любопытней всего, что я   чувствую себя так, будто тело все же у меня осталось.  Должно быть, к этому    не  сразу  привыкаешь.  Очевидно,  старый  корабль  разбило молнией. Ловко, не   правда ли, Беллоуз?      

   - Не   городите чепуху. Вы целы и невредимы. И ведете себя отвратительно: вот разбили   новый электрометр. Не хотел бы я быть на  вашем  месте,  когда вернется Бойс.      

   Он   перевел глаза с меня на диаграммы криогидратов.      

   -   Должно быть, я оглох, - сказал он. - Я вижу дым, - значит, палили  из пушки, а   я совсем не слыхал выстрела.      

   Я   опять положил руку ему на плечо. На  этот  раз  он  отнесся  к  этому   спокойнее.      

   -   Наши тела стали  теперь  как  бы  невидимками,  -  сказал  он.  -  Но смотрите,   там шлюпка... огибает мыс... В конце концов это очень похоже  на прежнюю жизнь.   Только климат другой!      

   Я   стал трясти его за руку.      

   -   Дэвидсон! - закричал я. - Дэвидсон! Проснитесь!      

   Как   раз в эту минуту вошел Бойс.  Как  только  он  заговорил,  Дэвидсон воскликнул:      

   -   Старина Бойс! Вы тоже умерли? Вот здорово!      

   Я     поспешил   объяснить,   что   Дэвидсон   находится    в    каком-то   сомнамбулическом трансе. Бойс сразу заинтересовался. Мы  делали  все,  что   могли, чтобы вывести его из этого необычного состояния. Он отвечал на наши   вопросы и сам спрашивал, но его внимание поминутно отвлекалось все теми же   видениями какого-то берега и корабля. Он все толковал о какой-то шлюпке, о   шлюпбалках, о парусах, раздуваемых ветром. Жуткое чувство вызывали  у  нас его   речи в сумрачной лаборатории. Он был слеп и беспомощен. Пришлось взять его под   руки и отвести в комнату к Бойсу. Покуда Бойс беседовал  с  ним  и терпеливо   слушал его бредни о корабле, я прошел по  коридору  и  пригласил старика Уэйда   посмотреть его. Голос нашего декана как будто отрезвил  его, но ненадолго. Дэвидсон   спросил, куда девались его руки и почему он  должен передвигаться по пояс в   земле. Уэйд долго думал над этим  (вы  знаете  его манеру сдвигать брови),   потом тихонько  взял  его  руку  и  провел  ею  по кушетке.      

   - Вот   это кушетка, -  сказал  Уэйд.  -  Кушетка  в  комнате  профессора Бойса...   Набита конским волосом.      

     Дэвидсон  погладил  кушетку  и,  подумав,  сказал,  что  руками  он  ее   чувствует хорошо, но увидеть никак не может.      

   - Что   же вы видите? - спросил Уэйд.      

     Дэвидсон ответил, что видит только песок и разбитые раковины. Уэйд  дал ему    пощупать  еще  несколько  предметов;  при  этом  он  описывал  их   и   внимательно наблюдал за ним.      

   -   Корабль на горизонте, - ни с того ни с сего промолвил Дэвидсон.      

   -   Оставьте корабль, - сказал Уэйд. - Послушайте, Дэвидсон,  вы  знаете, что такое   галлюцинация?      

   -   Конечно, - сказал Дэвидсон.      

   - Так   имейте в виду: все, что вы видите - галлюцинация.      

   -   Епископ Беркли, - произнес Дэвидсон.      

   -   Послушайте меня, - сказал Уэйд. - Вы целы и невредимы, и вы в комнате   профессора Бойса. Но у вас что-то произошло с глазами. Испортилось зрение. Вы   слышите и осязаете, но не видите... Понятно?      

   - А   мне кажется, что я вижу даже слишком много. - Дэвидсон потер  глаза кулаками и   прибавил: - Ну, еще что?      

   -   Больше ничего. И пусть это вас не беспокоит. Мы с  Беллоузом  посадим вас в кэб   и отвезем домой.      

   -   Погодите, - Дэвидсон задумался. - Давайте я опять сяду, а вы,  будьте добры,   повторите, что только что сказали.      

   Уэйд   охотно исполнил его просьбу.  Дэвидсон  закрыл  глаза  и  обхватил голову   руками.      

   - Да,   - сказал он, - вы совершенно правы. Вот  я  закрыл  глаза,  и  вы совершенно   правы. Рядом со мной на кушетке сидите вы и Беллоуз. И я  опять в Англии. И в   комнате темно.      

   Потом   он открыл глаза.      

   - А   там солнце  всходит,  -  сказал  он,  -  и  корабельные  снасти,  и волнующееся   море,  и  летают  какие-то  птицы.  Я  никогда  не  видел  так отчетливо. Я на   берегу, сижу по самую шею в песке.      

   Он   наклонил голову и закрыл лицо руками. Потом снова открыл глаза.      

   -   Бурное море и солнце! И все-таки я сижу на диване в комнате  Бойса... Боже мой!   Что со мной?      

   Так   началось у Дэвидсона странное поражение глаз, длившееся  целые  три недели. Это   было хуже всякой слепоты. Он был  совершенно  беспомощен.  Его кормили, как   птенца, одевали, водили за руку. Когда он пробовал  двигаться сам, он либо   падал, либо натыкался на стены и двери. Через день он немного освоился со своим   положением; не так волновался, когда слышал наши голоса, не видя нас, и охотно   соглашался, что он дома и Уэйд  сказал  ему  правду. Моя сестра - она была   невестой Дэвидсона - настояла,  чтобы  ей  разрешили приходить к нему, и часами   сидела около него, пока он рассказывал о  своей странной бухте. Он удивительно   успокаивался, когда держал ее за  руку.  Он рассказал ей, что, когда мы везли    его  из  колледжа  домой  -  он  жил  в Хэмпстеде, - ему представлялось, будто   мы проезжаем прямо сквозь  какой-то песчаный холм; было совершенно темно, пока    он  сквозь  скалы,  деревья  и самые крепкие преграды снова не вышел на   поверхность; а когда  его  повели наверх, в его комнату, у него закружилась   голова и он  испытывал  безумный страх,  что  упадет,  потому  что  подъем    по   лестнице   показался   ему восхождением  на  тридцать  или   сорок     футов   над   поверхностью   его воображаемого острова. Он беспрестанно   твердил, что перебьет все  яйца.  В конце концов пришлось перевести его вниз, в   приемную отца, и  там  уложить на диван.      

   Он рассказывал,   что его остров - довольно глухое и мрачное место и  что там очень мало   растительности:  только  голые  скалы  да  жесткий  бурьян. Остров кишит   пингвинами; их так много, что вся земля кажется белой, и  это очень неприятно   для глаз. Море часто бушует, раз была даже буря и гроза, и он лежал на диване и   вскрикивал  при  каждой  беззвучной  вспышке  молнии. Изредка на берег   выбираются котики. Впрочем,  это  было  только  в  первые два-три дня. Он   говорил, что  его  очень  смешит,  что  пингвины  проходят сквозь него, как по   пустому месту, а он лежит посреди этих птиц, нисколько их не пугая.      

   Я   вспоминаю один любопытный эпизод. Ему  очень  захотелось  курить.  Мы раскурили   и дали ему в руки трубку, причем он чуть не выколол себе  глаза. Он не почувствовал   никакого вкуса. Я  потом  заметил,  что  точно  так  же бывает и со мной; не   знаю, как другие, но я  не  получаю  удовольствия  от курения, если не вижу   дыма.      

   Но   самые странные видения были у него, когда Уэйд распорядился  вывезти его в   кресле на свежий воздух. Дэвидсоны взяли напрокат кресло на  колесах и   приставили к нему  своего  приживальщика  Уиджери,  глухого  и  упрямого   человека. У этого  Уиджери  было  довольно  своеобразное  представление  о   прогулках  на  свежем  воздухе.  Как-то,  возвращаясь   из   ветеринарного   госпиталя, моя  сестра  повстречала  их  в  Кэмдене,  около  Кингс-кросса.   Уиджери с довольным видом быстро шагал за креслом, а Дэвидсон,  видимо,  в   полном отчаянии, безуспешно пытался привлечь к себе его  внимание.  Он  не удержался   и заплакал, когда моя сестра заговорила с ним.      

   -   Дайте мне выбраться из этой проклятой темноты! - взмолился он, сжимая ее руку.   - Мне надо уйти отсюда, или я умру...      

   Он не   мог объяснить, что произошло. Сестра решила сейчас же отвезти его домой, и как   только они стали подниматься на холм  по  пути  к  Хэмпстеду, испуг его прошел.   Он сказал, что очень приятно опять видеть  звезды,  хотя было около полудня и   ярко светило солнце.      

   - Мне   казалось, будто меня с непреодолимой силой вдруг стало уносить  в море, -   рассказывал он мне потом. - Сначала  это  очень  испугало  меня... Дело,   конечно, было ночью. Это была великолепная ночь.      

   -   Почему же "конечно"? - с удивлением спросил я.      

   -   Конечно, - повторил он. - Когда здесь день,  там  всегда  ночь.  Меня несло   прямо в море. Оно было спокойно и блестело в лунном  сиянии.  Только широкая   зыбь ходила по воде. Она оказалась еще сильней, когда  я  попал  в нее. Сверху   море блестело, как мокрая кожа; Вода вокруг  меня  поднималась очень медленно -   потому что меня несло вкось, - пока не залила мне  глаза. Потом я совсем   погрузился в воду, и у меня было такое чувство,  будто  эта кожа лопнула у меня   перед глазами и опять  срослась.  Луна  подпрыгнула  в небесах и стала зеленой   и  смутной;  какая-то  рыба,  слегка  поблескивая, суетливо заскользила вокруг   меня, и я увидел какие-то предметы как  бы  из блестящего стекла и пронесся   сквозь  целую  чащу  водорослей,  светившихся маслянистым светом; Так я   спускался вглубь, и луна становилась  все  более зеленой и темной, а водоросли   сияли пурпурно-красным светом. Все это  было очень смутно, таинственно, все как   бы  колебалось.  И  в  то  же  время  я отчетливо слышал, как поскрипывает   кресло, на котором меня везут,  и  мимо проходит народ, и где-то в стороне   газетчик выкрикивает экстренный  выпуск "Пэл-Мэл".      

   Я   погружался в воду все глубже и глубже. Вокруг меня все стало  черным, как   чернила; ни один луч не проникал в темноту; и только  фосфоресцирующие   предметы  становились  все  ярче.  Змеистые   ветви   подводных   растений   засветились в глубине, как пламя  спиртовых  горелок;  но  немного  погодя   пропали и они. Рыбы подплывали ко мне стаями,  глядели  на  меня,  разевая рты,   и проплывали мимо меня, в меня и сквозь меня. Я никак не предполагал, что   существуют такие странные рыбы. По бокам у них  с  обеих  сторон  были   огненные  полоски,  словно  проведенные  фосфором.   Какая-то   гадина   с   извивающимися длинными щупальцами пятилась в воде, как рак.      

   Потом   я увидел, как во тьме на  меня  медленно  ползет  масса  неясного света,    которая  вблизи  оказалась  целым  сонмом  рыб,  шныряющих  вокруг какого-то   предмета, опускающегося на дно. Меня несло прямо  на  них,  и  в самой середине   стаи я увидел  справа  распростершийся  надо  мной  обломок разбитой мачты, а потом   - опрокинутый темный  корпус  корабля  и  какие-то светящиеся,    фосфоресцирующие  тела,  податливые  и  гибкие  под   напором прожорливой стаи.   Тут я и стал стараться привлечь к себе внимание Уиджери. Ужас  охватил  меня.    Ух!  Мне  пришлось   бы   наехать   прямо   на   эти полуобглоданные... если   бы  ваша  сестра  вовремя  не  подошла  ко  мне... Беллоуз, они были проедены   насквозь и... Ну, да все равно.  Ах,  это  было ужасно!      

   Три   недели находился Дэвидсон в этом странном состоянии. Все это  время взор его   был обращен к тому, что мы сперва считали плодом его фантазии. Он был слеп ко   всему окружающему. Но вот однажды - это было во  вторник  -  я пришел к нему и   встретил в передней его отца.      

   - Он   уже видит свой палец, Беллоуз! - в восторге  сообщил  мне  старик, надевая   пальто, и слезы показались у него на глазах.  -  Есть  надежда  на   выздоровление.      

   Я   бросился к Дэвидсону. Он держал перед глазами книжку и слабо смеялся.      

   - Вот   чудеса! - сказал он. - Что-то похожее на пятно. -  И  он  показал пальцем. - Я    по-прежнему  на  скалах;  пингвины  по-прежнему  ковыляют  и возятся вокруг; по   временам появляется даже кит, и только  темнота  мешает мне разглядеть его как   следует. Но положите что-нибудь вот сюда, и я увижу - плохо, неясно, какими-то   клочками,  но  все-таки  увижу,  -  правда,  не предмет, но бледную тень   предмета. Я заметил это сегодня утром, когда меня одевали. Как будто в этом    фантастическом  мире  образовалась  дыра.  Вот, положите свою руку рядом с   моей. Нет, не сюда. Ну, конечно, я вижу ее. Ваш большой палец и край манжеты.   Ваша рука  встала  на  темнеющем  небе,  как привидение; и тут же, везде нее,   какое-то созвездие в форме креста.      

   С   этого дня Дэвидсон начал выздоравливать. О перемене в своем состоянии он   рассказывал очень убедительно. Мир его  видений  как  будто  постепенно линял,   становился  все  призрачнее,  в  нем  появлялись  какие-то  щели  и просветы,   и  Дэвидсон  начинал  смутно  различать  сквозь  них  окружающую   действительность.  Просветы  ширились,  их  становилось  все  больше,  они   сливались, и скоро только несколько пятен заслоняли  видимый  мир  от  его   глаз. Он мог опять вставать, одеваться и двигаться без посторонней помощи,   опять стал есть, читать,  курить  и  вообще  вести  себя,  как  нормальный   человек. Сперва ему сильно мешала двойственность впечатлений,  наползающих одно   на другое, как картинки волшебного  фонаря,  но  вскоре  он  научился отличать   призрачные от настоящих.      

     Сначала это его радовало;  казалось,  он  думал  только  о  том,  чтобы   окончательно выздороветь, и охотно прибегал для этого к разным упражнениям и   укрепляющим средствам. Но когда его странный остров стал  таять  у  него перед   глазами, он вдруг очень заинтересовался им.  Ему  особенно  хотелось еще раз   погрузиться на морское дно,  и  он  стал  проводить  целые  дни  в блужданиях   по низко расположенным кварталам Лондона в надежде натолкнуться на тот обломок   судна, который он тогда видел. Дневной свет  действовал  на него так сильно,   что уничтожал все являющееся в видениях.  Зато  ночью,  в темной комнате, он   опять видел скалы в белых подтеках и жирных  пингвинов, ковыляющих вокруг него.   Но и эти  видения  становились  все  призрачнее  и наконец, вскоре после его   женитьбы на моей сестре, совсем исчезли.      

   Но   самое любопытное впереди. Через два года после этой истории я как-то обедал у   Дэвидсонов. После обеда к ним пришел  один  знакомый  по  фамилии Аткинс. Это   был лейтенант королевского  флота,  человек  любознательный  и большой говорун.   Он был в приятельских отношениях с моим  зятем,  а  через какой-нибудь час   подружился и со мной. Оказалось, что он жених  двоюродной сестры Дэвидсона, и   вышло так, что он вынул  небольшой  карманный  альбом, чтобы показать   фотографическую карточку своей невесты.      

   -   Кстати, - сказал он, - вот снимок нашего старого "Фальмара".      

     Дэвидсон бросил взгляд на карточку. Вдруг он вспыхнул.      

   -   Боже мой! - воскликнул он. - Я готов поклясться...      

   - В   чем? - спросил Аткинс.      

   - Что   уже видел это судно.      

   -   Сомневаюсь. Оно уже шесть лет плавает в южных морях. А до тех пор...      

   -   Однако... - начал Дэвидсон. И, помолчав,  продолжал:  -  Да,  это  то самое   судно, которое я видел. Оно стояло  у  острова;  там  была  пропасть пингвинов,   и оно палило из пушек...      

   -   Господи! - воскликнул Аткинс, узнав подробности его болезни. - Как вы могли это   видеть?      

   И тут   слово за словом выяснилось, что в тот самый день, когда Дэвидсона постигло   несчастье, английское военное судно "Фальмар" случайно  оказалось   невдалеке от маленького рифа, к югу от  острова  Антиподов.  Оно  спустило   шлюпку, чтобы набрать пингвиновых яиц. Шлюпка почему-то замешкалась там, и ее   застигла буря. Ей пришлось прождать там всю ночь и  вернуться  к  судну только   на рассвете. Аткинс тоже был в лодке, и он подтвердил до мельчайших   подробностей все, что сообщил об этом острове и о  лодке  Дэвидсон.  Ни  у кого   из нас не осталось ни тени сомнения, что Дэвидсон действительно видел это   место. Каким-то непонятным образом, покуда он передвигался по Лондону, его    взор  в  точном  соответствии  с  этим  передвигался  по  поверхности   отдаленного острова. Как это происходило, остается тайной.      

   На   этом, собственно, и  кончается  рассказ  о  замечательном  случае  с глазами   Дэвидсона. Это, может быть, самый достоверный  случай  видения  на расстоянии.    Нет  никакой  возможности  объяснить  его,  если  не  принять объяснения    профессора  Уэйда.  Но  в  его  теории  фигурирует   четвертое измерение и   целая диссертация о формах пространства. Толковать о  каких-то "щелях в    пространстве"  мне  представляется  бессмысленным,  может  быть, оттого,   что я совсем не математик. Когда я говорил Уэйду, что как-никак, а место   видений Дэвидсона отстоит от нас на восемь тысяч миль,  он  отвечал, что на   листе бумаги две точки могут отстоять  одна  от  другой  на  ярд  и все-таки   могут быть слиты в одну, если мы сложим лист вдвое.  Может  быть, читатель   поймет этот довод - мне он недоступен.  Его  мысль,  по-видимому, сводится к   тому, что Дэвидсон, очутившись между  двумя  полюсами  большого электромагнита,   получил  необычайное  сотрясение  сетчатой  оболочки  глаз благодаря внезапной   перемене поля силы при ударе молнии.      

   Из   этого он выводит, что тело может жить в одном месте земного шара,  а зрение   бродить в другом. Он даже  делал  какие-то  опыты  в  подтверждение своих   взглядов, но все, чего ему удалось пока  достигнуть,  -  это  лишить зрения   нескольких собак. Как мне известно, это единственный результат  его опытов.   Впрочем, я не видел его уже несколько недель: за последнее время у меня было   столько работы по оборудованию института, что  я  никак  не  мог выбрать время   заглянуть к нему. Но вся его  теория  в  целом  кажется  мне фантастической.   Между тем факты, относящиеся к случаю с Дэвидсоном, ничуть не фантастичны, и я   могу поручиться за точность каждой подробности  своего рассказа.         

   Волшебная лавка       

   Пер. - К.Чуковский.      

       

     Издали пне случалось видеть эту волшебную лавку и раньше.      

   Раза   два я проходил мимо ее витрины, где было  столько  привлекательных товаров:   волшебные шары, волшебные куры,  чудодейственные  колпаки,  куклы для   чревовещателей, корзины с аппаратурой для фокусов, колоды карт, с виду совсем   обыкновенные, и тому подобная мелочь. Мне и в голову  не  приходило зайти в эту   лавку. Но вот однажды Джип взял меня за палец и, ни  слова  не говоря, потащил   к витрине; при этом он вел себя так, что не  войти  с  ним туда было никак   невозможно.      

   По   правде говоря, я и не думал, что  эта  скромная  лавчонка  находится именно   здесь, на Риджент-стрит, между магазином, где продаются картины,  и заведением,   где выводятся цыплята в патентованных инкубаторах. Но это была она. Мне   почему-то казалось, что она ближе  к  Сэркус,  или  за  углом  на   Оксфорд-стрит, или даже в Холборне, и всегда я видел ее на другой  стороне   улицы, так что к ней было не подойти, и  что-то  в  ней  было  неуловимое,   что-то похожее на мираж. Но вот она здесь, в этом нет никаких сомнений,  и   пухлый указательный пальчик Джипа стучит по ее витрине.      

   -    Будь  я  богат,  -  сказал  Джип,  тыча  пальцем  туда,  где  лежало   "Исчезающее яйцо", - я купил бы себе вот  это.  И  это.  -  Он    указал  на "Младенца, плачущего совсем как живой". - И это.      

   То    был  таинственный  предмет,  который  назывался:  "Купи  и  удивляй   друзей!" - как значилось на аккуратном ярлычке.      

   - А   под этим колпаком, - сказал Джип, - пропадает все, что ни положи. Я читал об   этом в одной книге... А вон, папа,  "Неуловимый  грошик",  только его   так положили, чтобы не видно было, как это делается.      

   Джип   унаследовал милые черты своей матушки: он не звал меня в  лавку  и не надоедал   приставаниями, он только тянул меня за палец по направлению  к двери -   совершенно  бессознательно,  -  и  было  яснее  ясного,  чего  ему хочется.      

   -   Вот! - сказал он и указал на "Волшебную бутылку".      

   - А   если б она у тебя была? - спросил я.      

   И,   услыхав в этом вопросе обещание, Джип просиял.      

   - Я   показал бы ее Джесси! - ответил он, полный, как  всегда,  заботы  о других.      

   - До   дня твоего рождения осталось меньше ста дней, Джип, - сказал  я  и взялся за   ручку двери.      

   Джип   не ответил, но еще сильнее сжал мой палец, и мы вошли в лавку.      

   Это   была не простая лавка, это была лавка волшебная. И потому  Джип  не проследовал   к прилавку впереди меня, как при покупке обыкновенных игрушек. Здесь он всю   тяжесть переговоров возложил на меня.      

   Это    была  крошечная,  тесноватая  полутемная   лавчонка,   и   дверной колокольчик   задребезжал жалобным звоном,  когда  мы  захлопнули  за  собой дверь. В   лавчонке никого не оказалось, и мы могли оглядеться. Вот тигр  из папье-маше    на  стекле,  покрывающем  невысокий  прилавок,  -   степенный, добродушный   тигр, размеренно качающий головой; вот хрустальные  шары  всех видов; вот   фарфоровая рука с  колодой  волшебных  карт;  вот  целый  набор разнокалиберных   волшебных  аквариумов;  вот  нескромная  волшебная  шляпа, бесстыдно   выставившая напоказ все  свои  пружины.  Кругом  было  несколько волшебных   зеркал. Одно вытягивало и суживало вас, другое  отнимало  у  вас ноги и   расплющивало вашу голову, третье делало из  вас  какую-то  круглую, толстую   чурку.  И  пока  мы  хохотали  перед  этими  зеркалами,  откуда-то появился   какой-то мужчина, очевидно, хозяин.      

     Впрочем,  кто  бы  он  ни  был,  он  стоял  за   прилавком,   странный,   темноволосый, бледный. Одно ухо было у него больше другого, а подбородок - как   носок башмака.      

   - Чем   могу служить? - спросил он и растопырил  свои  длинные  волшебные пальцы по   стеклу прилавка.      

   Мы   вздрогнули, потому что не подозревали о его присутствии.      

   - Я   хотел бы купить моему малышу какую-нибудь игрушку попроще, - сказал я.      

   -   Фокусы? - спросил он. - Ручные? Механические?      

   -   Что-нибудь позабавнее, - ответил я.      

   -   Гм... - произнес продавец и почесал голову, как бы размышляя. И прямо у нас на   глазах вынул у себя из головы стеклянный шарик.      

   -   Что-нибудь в таком роде? - спросил он и протянул его мне.      

   Это   было неожиданно. Много раз мне  случалось  видеть  такой  фокус  на эстраде -   без него не обойдется ни один фокусник средней руки, - но  здесь я этого не   ожидал.      

   -   Недурно! - сказал я со смехом.      

   - Не   правда ли? - заметил продавец.      

   Джип   отпустил мой палец и потянулся за стеклянным шариком, но  в  руках продавца   ничего не оказалось.      

   - Он   у вас в кармане, - сказал продавец,  и  действительно,  шарик  был там.      

   -   Сколько за шарик? - спросил я.      

   - За   стеклянные шарики мы денег не берем, - любезно ответил продавец. - Они   достаются нам, - тут он поймал еще один  шарик  у  себя  на  локте,  - даром.      

     Третий шарик он поймал у себя на затылке  и  положил  его  на  прилавок рядом с   предыдущим. Джип, не торопясь, оглядел свой шарик, потом  те,  что лежали на   прилавке, потом обратил вопрошающий взгляд на продавца.      

   -   Можете взять себе и эти, - сказал тот, улыбаясь, - а также,  если  не   брезгуете, еще один, изо рта. Вот!      

   Джип   взглянул на меня, ища совета, потом в глубочайшем  молчании  сгреб все  четыре    шарика,  опять  ухватился  за  мой  успокоительный  палец   и приготовился к   дальнейшим событиям.      

   - Так   мы  приобретаем  весь  наш  товар,  какой  помельче,  -  объяснил продавец.      

   Я   засмеялся и, подхватив его остроту, сказал:      

   -   Вместо того, чтобы покупать их на складе? Оно, конечно, дешевле.      

   -   Пожалуй, - ответил продавец. - Хотя в конце концов  и  нам-приходится платить,   но не так много, как думают иные. Товары покрупнее, а также пищу, одежду и все,   что нам нужно, мы достаем вот из этой шляпы...  И  позвольте мне заверить вас,   сэр, что на  свете  совсем  не  бывает  оптовых  складов настоящих волшебных   товаров. Вы,  верно,  изволили  заметить  нашу  марку: "Настоящая   волшебная лавка".      

   Он   вытащил из-за щеки прейскурант и подал его мне.      

   -   Настоящая, - сказал он, указывая пальцем на это слово, и прибавил:  - У нас без   обмана, сэр.      

   У   меня мелькнула мысль, что его шутки не лишены последовательности.      

   Потом   он обратился к Джипу с ласковой улыбкой:      

   - А   ты, знаешь ли, Неплохой Мальчуган...      

   Я    удивился,  не  понимая,  откуда  он  мог  догадаться.  В   интересах дисциплины   мы держим это в секрете даже в домашнем  кругу.  Джип  выслушал похвалу молча и   продолжал смотреть на продавца.      

   -   Потому что только хорошие мальчики могут пройти в эту дверь.      

   И   тотчас же, как бы в подтверждение, раздался стук в дверь и послышался пискливый   голосок:      

   -   И-и! Я хочу войти туда, папа! Папа, я хочу войти! И-и-и!      

   И   уговоры измученного папаши:      

   - Но   ведь заперто, Эдуард, нельзя!      

   -   Совсем не заперто! - сказал я.      

   -   Нет, сэр, у нас всегда заперто для таких детей, - сказал продавец,  и при этих   словах мы увидели мальчика: крошечное личико,  болезненно-бледное от множества   поедаемых лакомств, искривленное от вечных  капризов,  личико бессердечного маленького   себялюбца, царапающего заколдованное стекло.      

   - Не   поможет, сэр, - сказал торговец, заметив, что  я  со  свойственной мне   услужливостью шагнул к двери.      

   Скоро   хнычущего избалованного мальчика увели.      

   - Как   это у вас делается? - спросил я, переводя дух.      

   -   Магия! - ответил продавец, небрежно махнув рукой. И - ах!  -  из  его пальцев   вылетели разноцветные искры и погасли в полутьме магазина.      

   - Ты   говорил там, на улице, - сказал продавец, обращаясь к Джипу, - что хотел бы   иметь нашу коробку "Купи и удивляй друзей"!      

   - Да,   - признался Джип после героической внутренней борьбы.      

   - Она   у тебя в кармане.      

   И,   перегнувшись через  прилавок  (тело  у  него  оказалось  необычайной длины),   этот изумительный субъект с ужимками заправского фокусника вытащил у Джипа из   кармана коробку.      

   -   Бумагу! -  сказал  он  и  достал  большой  лист  из  пустой  шляпы  с   пружинами.      

   -   Бечевку! - И во рту у него оказался клубок бечевки,  от  которого  он отмотал   бесконечно длинную нить, перевязал ею сверток, перекусил зубами, а клубок,    как  мне  показалось,  проглотил.   Потом   об   нос   одной   из   чревовещательных кукол зажег свечу, сунул в огонь палец (который тотчас же   превратился в палочку красного сургуча) и запечатал покупку.      

   - Вам   еще понравилось "Исчезающее яйцо", - заметил он,  вытаскивая  это   яйцо из внутреннего кармана моего пальто, и завернул его в бумагу вместе с   "Младенцем, плачущим совсем как живой". Я передавал каждый готовый   сверток Джипу, а тот крепко прижимал его к груди.      

   Джип   говорил очень мало, но глаза его были  красноречивы,  красноречивы были  его    руки,  обхватившие  подарки.  Его  душой  овладело  невыразимое волнение.   Поистине это была настоящая магия.      

   Но   тут я вздрогнул, почувствовав,  что  у  меня  под  шляпой  шевелится что-то   мягкое, трепетное. Я  схватился  за  шляпу,  и  голубь  с  измятыми перьями   выпорхнул оттуда,  побежал  по  прилавку  и  шмыгнул,  кажется,  в картонную   коробку позади тигра из папье-маше.      

   - Ай,   ай, ай! -  сказал  продавец,  ловким  движением  отбирая  у  меня головной   убор. - Скажите, пожалуйста,  эта  глупая  птица  устроила  здесь гнездо!..      

   И он   стал  трясти  мою  шляпу,  вытряхнул  оттуда  два  или  три  яйца, мраморный    шарик,  часы,  с  полдюжины  неизбежных  стеклянных  шариков  и скомканную   бумагу, потом еще бумагу, еще и еще, все время  распространяясь о том, что   очень многие  совершенно  напрасно  чистят  свои  шляпы  только сверху и   забывают почистить  их  внутри,  -  все  это,  разумеется,  очень вежливо, но   не без личных намеков.      

   -   Накапливается целая куча мусора, сэр... Конечно, не у  вас  одного... Чуть не у   каждого покупателя... Чего только люди не носят с собой!      

   Мятая   бумага росла, и вздымалась на прилавке все выше и выше, и  совсем заслонила его   от нас. Только голос его раздавался по-прежнему:      

   -   Никто из  нас  не  знает,  что  скрывается  иногда  за  благообразной   внешностью человека, сэр. Все мы - только  одна  видимость,  только  гробы   повапленные...      

   Его   голос замер, точь-в-точь как у ваших соседей  замер  бы  граммофон, если бы вы   угодили в него ловко брошенным кирпичом, - такое  же  внезапное молчание.   Шуршание бумаги прекратилось, и стало тихо.      

   - Вам   больше не нужна моя шляпа? - спросил я наконец.      

     Ответа не было.      

   Я   поглядел на Джипа, Джип поглядел на  меня,  и  в  волшебных  зеркалах   отразились наши искаженные лица - загадочные, серьезные, тихие.      

   - Я   думаю, нам пора! - сказал я. - Будьте добры, скажите, сколько с нас следует...   Послушайте, - сказал я, повышая голос, - я хочу расплатиться... И, пожалуйста,   мою шляпу...      

   Из-за   груды бумаг как будто послышалось сопение.      

   - Он   смеется над нами! - сказал я. - Ну-ка, Джип, поглядим за прилавок.      

   Мы   обошли тигра, качающего головой. И что же? За  прилавком  никого  не   оказалось.  На  полу  валялась  моя  шляпа,  а  рядом  с  нею  в  глубокой   задумчивости,  съежившись,  сидел   вислоухий   белый   кролик   -   самый   обыкновенный, глупейшего вида кролик, как раз такой, какие бывают только у   фокусников. Я нагнулся за шляпой - кролик отпрыгнул от меня.      

   -   Папа! - шепнул Джип виновато.      

   -   Что?      

   - Мне   здесь нравятся, лапа.      

     "И мне тоже нравилось бы, - подумал я,  -  если  бы  этот  прилавок  не   вытянулся вдруг, загораживая нам выход". Я не сказал об этом Джипу.      

   -   Киска! - произнес он и протянул руку к кролику. - Киска, покажи Джипу фокус!      

     Кролик шмыгнул в дверь, которой я там раньше почему-то не видел, и в ту же   минуту оттуда опять показался человек, у которого одно ухо было длиннее   другого. Он по-прежнему улыбался,  но  когда  наши  глаза  встретились,  я   заметил, что его взгляд выражает не то вызов, не то насмешку.      

   - Не   угодно ли осмотреть нашу выставку, сэр? - как ни в чем  не  бывало сказал он.      

   Джип   потянул меня за палец. Я взглянул на прилавок, потом на  продавца, и глаза наши   снова встретились.  Я  уже  начинал  думать,  что  волшебство здесь, пожалуй,   слишком уж подлинное.      

   - К   сожалению, у нас не очень много времени,  -  начал  я.  Но  мы  уже находились   в другой комнате, где была выставка образцов.      

   - Все   товары у нас одного качества, - сказал продавец,  потирая  гибкие руки, -   самого высшего. Настоящая магия, без обмана, другой не  держим!  С   ручательством... Прошу прощения, сэр!      

   Я   почувствовал, как он отрывает что-то от моего рукава, и, оглянувшись, увидел,   что  он  держит  за  хвост  крошечного  красного  чертика,  а  тот извивается,   и дергается, и норовит укусить его за руку. Продавец  беспечно швырнул его под   прилавок. Конечно, чертик был резиновый,  но  на  какое-то мгновение... И держал   он его так, как держат в руках какую-нибудь  кусачую гадину. Я посмотрел на   Джипа, но его взгляд  был  устремлен  на  волшебную деревянную лошадку. У меня   отлегло от сердца.      

   -   Послушайте, - сказал я продавцу, понижая голос и указывая глазами  то на Джипа,   то на красного чертика,  -  надеюсь,  у  вас  не  слишком  много таких...   изделий, не правда ли?      

   -   Совсем не держим! Должно быть, вы  занесли  его  с  улицы,  -  сказал продавец,   тоже понизив голос и с еще более ослепительной улыбкой.  -  Чего только люди не   таскают с собой, сами того не зная!      

   Потом   он обратился к Джипу:      

   -   Нравится тебе тут что-нибудь?      

   Джипу   многое нравилось.      

   С   доверчивой  почтительностью  обратившись  к  чудесному  продавцу,  он спросил:      

   - А   эта сабля тоже волшебная?      

   -   Волшебная игрушечная сабля -  не  гнется,  не  ломается  и  не  режет пальцев.   У  кого  такая  сабля,  тот  выйдет  цел  и  невредим  из  любого единоборства   с  любым  врагом  не  старше  восемнадцати  лет.  От  двух  с половиной   шиллингов до семи с половиной, в зависимости от  размера...  Эти картонные    доспехи  предназначены  для  юных  рыцарей   и   незаменимы   в странствиях.   Волшебный щит, сапоги-скороходы, шапка-невидимка.      

   - Ох,   папа! - воскликнул Джип.      

   Я   хотел узнать их цену, но продавец не обратил на меня внимания. Теперь он   совершенно завладел Джипом. Он оторвал его от моего пальца, углубился в   описание своих проклятых товаров, и остановить его было невозможно.  Скоро я   заметил со смутной тревогой и каким-то чувством,  похожим  на  ревность, что   Джип ухватился за его палец, точь-в-точь как обычно хватался  за  мой.   "Конечно, он человек занятный, - думал я,  -  и  у  него  накоплено  много   прелюбопытной дряни, но все-таки..."      

   Я   побрел за ними, не говоря ни слова, но  зорко  присматривая  за  этим   фокусником. В конце концов Джипу это доставляет удовольствие... И никто не   помешает нам уйти, когда вздумается.      

     Выставка товаров занимала длинную комнату, большая галерея  изобиловала всякими   колоннами, подпорками, стойками; арки вели в,  боковые  помещения, где   болтались без дела и зевали по сторонам  приказчики  самого  странного вида; на   каждом шагу нам преграждали путь и сбивали  нас  с  толку  разные портьеры и   зеркала, так что скоро я потерял ту дверь, в которую мы вошли.      

     Продавец показал Джипу волшебные поезда, которые двигались без  пара  и   пружины, чуть только вы открывали семафор, а также драгоценные  коробки  с   оловянными солдатиками, которые оживали, как только вы поднимали крышку  и   произносили... Как передать этот звук, я не знаю, но Джип - у него  тонкий слух   его матери - тотчас же воспроизвел его.      

   -   Браво! - воскликнул продавец, весьма  бесцеремонно  бросая  оловянных   человечков обратно в коробку и передавая ее Джипу. - Ну-ка еще разок!      

   И   Джип в одно мгновение опять воскресил их.      

   - Вы   берете эту коробку? - спросил продавец.      

   - Мы   бы взяли эту коробку, - сказал я, - если только вы уступите нам со скидкой.   Иначе нужно быть миллионером...      

   - Что   вы! С удовольствием.      

   И   продавец  снова  впихнул  человечков  в  коробку,  захлопнул  крышку, помахал   коробкой в воздухе  -  и  тотчас  же  она  оказалась  перевязанной бечевкой и   обернутой в серую бумагу, а на бумаге появились полный адрес  и имя Джипа!      

   Видя   мое изумление, продавец засмеялся.      

   - У   нас настоящее волшебство, - сказал он. - Подделок не держим.      

   -   По-моему, оно даже чересчур настоящее, - отозвался я.      

   После   этого он стал показывать Джипу разные фокусы, необычайные сами по себе, а еще   больше - по  выполнению.  Он  объяснял  устройство  игрушек  и выворачивал их   наизнанку, и мой милый малыш, страшно серьезный, смотрел  и кивал с видом   знатока.      

   Я не   мог уследить за ними. "Эй, живо!" - вскрикивал волшебный продавец, и   вслед за ним чистый детский голос повторял: "Эй, живо!" Но меня   отвлекло другое. Меня стала одолевать вся эта чертовщина. Ею было  проникнуто    все: пол, потолок, стены, каждый гвоздь, каждый стул. Меня не покидало странное   чувство,  что  стоит  мне  только  отвернуться  -  и  все  это   запляшет,   задвигается, пойдет бесшумно играть у меня за спиной  в  пятнашки.  Карниз   извивался, как змея, и лепные маски  по  углам  были,  по  правде  говоря,   слишком выразительны для простого гипса.      

     Внезапно внимание мое привлек один из приказчиков, человек  диковинного вида.      

   Он   стоял в стороне и, очевидно, не знал о моем присутствии (мне он  был виден не   весь: его  ноги  заслоняла  груда  игрушек  и,  кроме  того,  нас разделяла   арка). Он беспечно стоял, прислонясь к столбу  и  проделывая  со своим лицом   самые невозможные вещи. Особенно ужасно было то, что он  делал со своим носом.   И все это с таким видом, будто просто  решил  поразвлечься от скуки. Сначала у   него  был  коротенький  приплюснутый  нос,  потом  нос неожиданно вытянулся,   как подзорная  труба,  а  потом  стал  делаться  все тоньше и тоньше и в конце   концов превратился  в  длинный,  гибкий  красный хлыст... Как в страшном сне!   Он размахивал своим носом в разные стороны  и забрасывал его вперед, как   рыболов забрасывает удочку.      

   Тут я   спохватился, что это зрелище совсем не для Джипа. Я  оглянулся  и увидел, что   все внимание мальчика поглощено продавцом и он не  подозревает ничего дурного.   Они о чем-то шептались, поглядывая на меня. Джип взобрался на табуретку, а   продавец держал в руке что-то вроде огромного барабана.      

   -   Сыграем в прятки, папа! - крикнул Джип. - Тебе водить!      

   И не   успел я вмешаться, как продавец накрыл его большим барабаном.      

   Я   сразу понял, в чем дело.      

   -   Поднимите барабан! - закричал я. - Сию минуту! Вы испугаете  ребенка!   Поднимите!      

     Человек с разными ушами беспрекословно повиновался и протянул мне  этот большой   цилиндр, чтобы  я  мог  вполне  убедиться,  что  он  пуст!  Но  на табуретке   тоже не было никого! Мой мальчик бесследно исчез!..      

   Вам,   может быть, знакомо  зловещее  чувство,  которое  охватывает  вас, словно рука   неведомого, и больно сжимает вам сердце! Это  чувство  сметает куда-то  прочь    ваше  обычное  "я",  вы  сразу  напрягаетесь,  становитесь   осмотрительны и предприимчивы, вы не медлите, но и не торопитесь,  гнев  и   страх исчезают. Так было со мной.      

   Я   подошел к ухмыляющемуся продавцу и опрокинул табуретку ударом ноги.      

   -   Оставьте эти шутки, - сказал я. - Где мой мальчик?      

   - Вы   сами видите, - сказал он, показывая мне пустой барабан,  -  у  нас никакого   обмана...      

   Я    протянул  руку,  чтобы  схватить  его  за  шиворот,  но  он,   ловко   извернувшись, ускользнул от меня. Я опять бросился на него,  но  он  опять   увильнул и распахнул какую-то дверь.      

   -   Стой! - крикнул я.      

   Он   убежал со смехом, я ринулся за ним и со всего размаху вылетел...  во тьму.      

   Хлоп!      

   - Фу   ты! Я вас и не заметил, сэр!      

   Я был   на Риджент-стрит и столкнулся с каким-то очень почтенным рабочим. А невдалеке   от меня, немного растерянный, стоял Джип. Я кое-как извинился, и Джип с ясной   улыбкой подбежал ко мне,  как  будто  только  что  на  одну секунду потерял   меня из виду.      

   В   руках у него было четыре пакета!      

   Он   тотчас же завладел моим пальцем.      

     Сначала я не знал, что  подумать.  Я  обернулся,  чтобы  увидеть  дверь   волшебной лавки, но ее нигде не было. Ни лавки, ни двери -  ничего!  Самый   обыкновенный простенок между магазином, где продаются картины, и  окном  с   цыплятами...      

   Я   сделал единственное, что было возможно в таком  положении:  встал  на краю   тротуара и помахал зонтиком, подзывая кэб.      

   -  В    карете!  -  восторженно  воскликнул  Джип.  Он   не   ждал   этой дополнительной   радости.      

   Я   усадил Джипа, не без труда вспомнил свой  адрес  и  сел  сам.  Тут  я   почувствовал что-то необычное у себя в кармане и вынул  оттуда  стеклянный   шарик. С негодованием я бросил его на мостовую.      

   Джип   не сказал ни слова.      

   Некоторое   время мы оба молчали.      

   -   Папа! - сказал наконец Джип. - Это была хорошая лавка!      

   Тут я   впервые задумался, как же он воспринял все  это  приключение.  Он оказался   совершенно цел и невредим - это главное. Он не был напуган, он не был   расстроен, он просто был страшно доволен тем, как  провел  день,  и  к тому же   у него в руках было четыре пакета.      

   Черт   возьми! Что могло там быть?      

   - Гм!   - сказал я. - Маленьким детям нельзя каждый день ходить  в  такие лавки!      

   Он   принял эти слова со свойственным ему стоицизмом, и на минуту я  даже пожалел,   что я его отец, а не мать, и не могу тут же, coram  publico  [при народе   (лат.)] расцеловать его. "В конце концов, - подумал я, - не так  уж все   это страшно".      

   Но   окончательно утвердился я в этом мнении, только когда мы распаковали наши    свертки.  В  трех  оказались  коробки  с  обыкновенными,  но  такими   замечательными оловянными солдатиками, что Джип  совершенно  забыл  о  тех   "Настоящих волшебных солдатах", которых он видел в лавке,  а  в  четвертом   свертке был котенок - маленький белый живой котенок,  очень  веселый  и  с   прекрасным аппетитом.      

   Я   рассматривал содержимое пакетов с  облегчением,  но  все-таки  еще  с опаской.   Проторчал я в детской не знаю сколько времени...      

   Это   случилось шесть месяцев тому назад. И теперь я начинаю думать,  что никакой   беды не произошло. В котенке оказалось не больше  волшебства,  чем во всех   других котятах. Солдаты оказались такими стойкими, что ими был  бы доволен   любой полковник. Что же касается Джипа...      

     Чуткие родители согласятся, что с ним я должен был соблюдать  особенную   осторожность.      

   Но   недавно я все же отважился на серьезный шаг.      

   Я   спросил:      

   - А   что, Джип, если бы твои солдаты вдруг ожили в пошли маршировать?      

   - Мои   солдаты живые, - сказал Джип. - Стоит  мне  только  сказать  одно словечко,   когда я открываю коробку.      

   - И   они маршируют?      

   - Еще   бы! Иначе за что их и любить!      

   Я не   высказал неуместного удивления и попробовал  несколько  раз,  чуть только он   возьмется  за  своих  солдатиков,  неожиданно  войти  к  нему  в комнату. Но   никаких признаков волшебного поведения я до сих пор за ними не заметил. Так что   трудно сказать, прав ли Джип или нет.      

   Еще   один вопрос: о деньгах. У меня неизлечимая привычка всегда  платить по счетам.   Я исходил вдоль и поперек всю Риджент-стрит, но  не  нашел  той лавки. Тем не   менее я склонен  думать,  что  в  этом  деле  честь  моя  не пострадала: ведь   раз этим людям - кто бы они  ни  были  -  известен  адрес Джипа, они могут в   любое время явиться ко мне и получить по счету.         

 Мистер Скелмерсдейл в стране фей       

   Пер. - Н.Явно.      

       

   - Вот   в этой лавке служит один парень, ему довелось побывать  в  стране фей, - сказал   доктор.      

   -   Чепуха какая, - ответил я и оглянулся  на  лавку.  Это  была  обычная деревенская   лавчонка, она же и почта,  из-под  крыши  тянулся  телеграфный провод, у двери   были выставлены щетки  и  оцинкованные  ведра,  в  окне  - башмаки, рубахи и   консервы.      

     Помолчав, я спросил:      

   -   Послушайте, а что это за история?      

   - Да   я-то ничего не  знаю,  -  ответил  доктор.  -  Обыкновенный  олух, деревенщина,   зовут его Скелмерсдейл. Но тут все убеждены, что это истинная правда.      

     Вскоре я снова вернулся к нашему разговору.      

   - Я   ведь толком ничего не знаю да и знать не хочу, - сказал доктор. - Я накладывал   ему однажды повязку  на  сломанный  палец  -  играли  в  крикет холостяки   против женатых - и тогда в первый раз услышал эту чепуху. Вот  и все. Но по   этому как-никак можно судить, с кем мне приходится иметь  дело, а? Веселенькое   занятие  -  вбивать  в  голову  такому  народу  современные принципы санитарии!      

   - Что   и говорить, - посочувствовал я, а он начал  рассказывать,  как  в Боунаме   собирались чинить канализацию. Я давно заметил, что  наши  деятели   здравоохранения больше всего заняты подобными вопросами. Я  опять  выразил ему   самое искреннее сочувствие, а когда он назвал жителей Боунама  ослами, добавил,   что они "редкие ослы", но и это его не утихомирило.      

     Некоторое время  спустя,  в  середине  лета,  я  заканчивал  трактат  о   Патологии Духа - мне думается, писать его было еще труднее, чем читать,  - и   непреодолимое желание уединиться  где-нибудь  в  глуши  привело  меня  в   Бигнор. Я поселился у одного фермера и довольно  скоро  в  поисках  табака   снова набрел на эту лавчонку. "Скелмерсдейл", - вспомнил я, увидев    ее,  и вошел.      

     Продавец был невысокий, но стройный молодой  человек,  светловолосый  и   румяный, глаза у  него  были  голубые,  зубы  ровные,  мелкие  и  какая-то   медлительность в движениях. Ничего особенного в нем  не  было,  разве  что   слегка грустное выражение лица. Он был без пиджака, в подвернутом фартуке, за   маленьким ухом торчал карандаш.  По  черному  жилету  тянулась  золотая цепочка   от часов, на ней болталась согнутая пополам гинея.      

   -   Больше ничего не угодно, сэр? - обратился  он  ко  мне.  Он  говорил, склонясь   над счетом.      

   - Вы   мистер Скелмерсдейл? - спросил я.      

   - Я   самый, - ответил он, не поднимая глаз.      

   - Это   правда, что вы побывали в стране фей?      

   Он   взглянул на меня, сдвинув брови, лицо стало раздраженным, угрюмым.      

   - Не   ваше дело! - отрезал он, с ненавистью посмотрел мне прямо в глаза, потом снова   взялся за счет.      

   -   Четыре... шесть с половиной шиллингов, - сказал он, немного погодя. - Благодарю   вас, сэр.      

   Вот   при каких неблагоприятных обстоятельствах началось мое знакомство с мистером   Скелмерсдейлом.      

   Ну, а   потом мне удалось завоевать его доверие, хоть это и стоило долгих трудов.      

   Я   снова встретил его в деревенском кабачке, куда заходил вечерами после ужина   сразиться в бильярд и  перекинуться  словечком  с  ближними  своими, общества   которых днем я старательно избегал, что  было  весьма  на  пользу моей работе.   С великими ухищрениями я сначала уговорил его сыграть  партию в бильярд, а   потом вызвал и на разговор. Я понял, что страны фей лучше  не касаться. Обо   всем остальном он рассуждал благодушно и  охотно  и  казался таким же, как все,   но стоило завести речь о феях, и он сразу мрачнел:  это была явно запретная   тема. Только раз слышал я, как при  нем  в  бильярдной намекнули на его   приключения, да и  то  это  был  какой-то  батрак,  тупой детина, который  ему    проигрывал.  Скелмерсдейл  сделал  подряд  несколько дуплетов, что по   бигнорским понятиям было явлением из ряда вон выходящим.      

   - Эй,   ты! - буркнул его противник. - Это все твои феи тебе подыгрывают.      

     Скелмерсдейл уставился на него, швырнул кий на  стол  и  вышел  вон  из   бильярдной.      

   - Ну   что ты к нему прицепился? -  упрекнул  задиру  какой-то  почтенный старичок, с   удовольствием наблюдавший за игрой. Со всех сторон послышалось неодобрительное   ворчание, и самодовольная ухмылка исчезла с лица остряка.      

   Как   было упустить такой случай?      

   - Что   это у вас за шутки насчет страны фей? - спросил я.      

   -   Никакие это не шутки, молодому Скелмерсдейлу не до шуток,  -  заметил почтенный   старичок, отхлебнув из своего стакана.      

   А     какой-то   низенький   краснолицый   человечек    оказался    более   словоохотливым.      

   - Да   ведь не зря поговаривают, сэр, что феи  утащили  его  к  себе  под   Олдингтонский Бугор и держали там три недели кряду.      

   Тут   собравшихся словно прорвало. Стоит одной овце сделать шаг, и за ней потянется   все  стадо.  Скоро  я  уже  знал,  хоть  и  в  общих  чертах,  о приключении   Скелмерсдейла. Раньше, до того как поселиться  в  Бигноре,  он служил в  точно    такой  же  лавчонке  в  Олдингтон-Корнер,  там-то  все  и произошло. Мне   рассказали, что однажды он  отправился  на  ночь  глядя  на Олдингтонский Бугор   и пропал на три недели, а когда он вернулся,  "манжеты были чисты, как   будто только вышел за порог", а  карманы  набиты  пылью  и золой.   Возвратился он угрюмый, подавленный, долго не мог прийти в  себя  и никак от   него нельзя было добиться,  где  он  пропадал.  Одна  девушка  из   Клэптон-хилла, с которой он был помолвлен, старалась у него все  выпытать, но   он упорно молчал, да к тому же еще, как она выразилась, просто "нагонял   тоску", и по  этим  причинам  она  вскорости  ему  отказала.  А  потом  он   неосторожно кому-то проговорился, что побывал в стране фей  и  хочет  туда   вернуться, и, когда об этом все узнали и  с  деревенской  бесцеремонностью   стали над ним потешаться, он вдруг взял расчет  и  сбежал  от  насмешек  и   пересудов в Бигнор. Но что все-таки с ним приключилось в стране фей, этого не   знала ни одна душа. Посетители кабачка плели кто во что  горазд  -  так разбредается   во все стороны стадо без пастуха. Один говорил одно, другой - другое.   Рассуждали они об этом чуде с видом критическим и недоверчивым, но было   заметно, что на деле  они  склонны  многому  верить.  Я  счел  нужным высказать   разумный интерес и вполне обоснованное сомнение:      

   -   Если страна фей лежит под Олдингтонским  Бугром,  что  же  вы  ее  не отроете?      

   - Вот   и я про это толкую, - подхватил молодой батрак.      

   - Уж   не один брался под тем Бугром копать, не раз принимались, - мрачно заметил   почтенный старичок, - да только вот похвалиться нечем...      

   Их   единодушная, хотя и смутная вера подействовала на меня,  я  понимал: здесь   что-то кроется, - и это еще больше  разжигало  мое  любопытство,  не терпелось   узнать, что же на самом деле произошло. Но рассказать  обо  всем мог лишь один   человек, сам Скелмерсдейл; и я взялся за многотрудную задачу - нужно  было    сгладить  первое  неблагоприятное  впечатление,  которое  я произвел на него, и   добиться, чтобы он сам, по  своей  воле  заговорил  со мной откровенно и не   таясь. Тут свою роль сыграло  и  то,  что  я  был  не простым деревенским   жителем.  Человек  я  по  натуре  приветливый,  работы никакой вроде бы не   делаю,  ношу  твидовые  куртки  и  брюки  гольф,  и  в Бигноре, естественно,   меня сочли за художника, а там, как это ни  странно, художника ставят   неизмеримо выше,  чем  приказчика  из  бакалейной  лавки. Скелмерсдейл, как и   вообще  многие  из  ему  подобных,  -  изрядный  сноб; вспылив, он сказал мне   дерзость, но только когда я вывел его  из  себя,  и сам, я уверен, потом   раскаивался, и я знал, что ему  очень  льстит,  когда все видят, как мы вместе    прогуливаемся  по  улице.  Пришло  время,  и  он довольно охотно согласился   зайти ко мне выпить стаканчик виски и  выкурить табачку, и вот тогда-то меня осенила   счастливая догадка: здесь не обошлось без  сердечной  драмы.  Я,   зная,     как   откровенность   располагает   к откровенности, рассказал ему пропасть   интересных и поучительнейших случаев из моей жизни, вымышленных и подлинных.    И  во  время  третьего,  если  не ошибаюсь,  визита,  после  третьей  рюмки    виски,  когда  я  поведал  ему, присочинив немало чувствительных подробностей,   об одном весьма  мимолетном увлечении моей юности, лед был сломан - под   влиянием моего рассказа мистер Скелмерсдейл разоткровенничался.      

   - И   со мной так же вышло, - сказал он. - В Олдингтоне. Это вот и чудно. Сперва мне   было вроде ни к чему, она по мне страдала. А  потом  стало  все наоборот, да   только уж было поздно.      

   Я   удержался от расспросов, последовал еще один намек,  и  вскоре  стало ясно как   день, что ему просто не терпится поговорить о своих  приключениях в стране фей,   тех самых, о которых так долго из него нельзя было  вытянуть ни слова. Как   видите, моя хитрость  удалась:  поток  откровенных  излияний сделал свое дело.   Скелмерсдейл уже не опасался, что я, как все посторонние люди, не поверю ему,   стану над ним насмехаться, теперь он  увидел  во  мне возможного наперсника. Он   томился  желанием  показать,  что  и  он  многое пережил и перечувствовал, и   совладать с собой он был не в силах.      

     Поначалу он изводил меня намеками, так и подмывало спросить обо всем  в упор и   добраться  наконец  до  самой  сути,  но  я  опасался  поспешностью испортить   дело. Только после того, как мы встретились еще раз-другой  и  я полностью   завоевал его доверие, я сумел постепенно выведать у него многое, вплоть до   мелочей. В сущности, я выслушал, и не один раз, почти  все,  что мистер   Скелмерсдейл, рассказчик весьма неважный, вообще способен изложить. Итак, я   подхожу к истории его  приключений  и  буду  рассказывать  все  по порядку.   Случилось ли  это  в  действительности,  был  ли  это  сон,  игра воображения,   какая-то странная галлюцинация, судить не берусь. Но я ни  на минуту не   допускаю мысли, чтобы он мог  все  это  выдумать.  Этот  человек глубоко и   искренне верит, что все на самом деле произошло именно так,  как он   рассказывает; он явно не способен лгать столь последовательно, сочинять такие    подробности,  ему  верят  наивные,  но  и   весьма   проницательные деревенские   жители, и это -  лишнее  доказательство  его  правдивости.  Он верит - и никто   пока что не сумел поколебать его веру. Что до меня, то мне больше нечего   сказать в подтверждение рассказа, который я передаю.  Я  уже не в том возрасте,   когда убеждают или что-то доказывают.      

   По    его  словам,  он  заснул  однажды  вечером  часов   в   десять   на   Олдингтонском Бугре - вполне вероятно, что это случилось в Иванову ночь, а   может, неделей раньше  или  позже,  он  над  этим  не  задумывался  -  был   безветренный  ясный  вечер,  всходила  луна.  Я  не  поленился  три   раза   взобраться на этот Бугор после того, как выведал у  мистера  Скелмерсдейла его   тайну, и однажды пошел туда в летние сумерки, когда  луна  только  что   поднялась и все, наверное, выглядело так же, как в ту ночь. Юпитер в своем   царственном великолепии  блистал  над  взошедшей  луной,  а  на  севере  и   северо-западе закатное небо  зеленело  и  сияло.  Голый  и  мрачный  Бугор   издалека отчетливо вырисовывается на фоне неба,  но  вокруг  на  некотором   расстоянии густые заросли кустарника, и, пока я  поднимался,  бесчисленные   кролики, мелькавшие, как тени, или вовсе невидимые в темноте,  выскакивали из   кустов и стремглав пускались наутек. Над  самой  вершиной  -  над  этим   открытым местом - тонко гудело несметное полчище комаров. Бугор, по-моему, -   искусственное сооружение, могильник какого-нибудь доисторического вождя, и уж,   наверное, никому не удавалось  найти  лучше  места  для  погребения, откуда бы   открывался такой необъятный  простор.  Гряда  холмов  тянется  к востоку до   Хайта, за нею виден Ла-Манш, и там, милях в тридцати,  а  то  и дальше, мигают,   гаснут и снова вспыхивают ярким белым светом маяки Гри  Не и Булони. К западу,   как на ладони, вся извилистая долина Уилда - ее  видно до самого Хиндхеда и   Лейт-хилла, а  на  севере  долина  Стауэра  разрезает меловые горы, уходящие к   бесконечным холмам за Уайем. Посмотришь на  юг  - Ромнейские топи расстилаются   у ваших  ног,  где-то  посредине  Димчерч,  и Ромни, и  Лидд,  Гастингс  на    горе  и  совсем  вдали,  там,  где  Истборн поднимается к Бич Хед, снова   громоздятся в дымке холмы.        

   Вот   здесь и бродил Скелмерсдейл, горюя из-за сердечных невзгод. Шел он, как он   говорит, "не разбирая дороги", а на вершине решил сесть и  подумать о   своем горе и обиде и, сам того не заметив, уснул. И очутился  во  власти фей.      

   А   расстроился он по пустякам: повздорил с  девушкой  из  Клэптон-хилла, своей    невестой.  Дочь  фермера,  рассказывал  Скелмерсдейл,   из   "очень   почтенной семьи" - словом,  прекрасная  для  него  пара.  Но  и  девица  и   поклонник были слишком молоды  и,  как  всегда  бывает  в  этом  возрасте,   ревнивы, нетерпимы до крайности, полны безрассудного стремления  искать  в   другом одни лишь совершенства - жизнь и опыт, к счастью, быстро  от  этого   излечивают. Почему, собственно, они поссорились, я не имею  представления.   Может быть, она сказала, что любит, когда мужчины носят гетры, а он в  тот день   гетры не надел, а может, он сказал, что ей  другая  шляпка  больше  к лицу, -   словом, как бы эта  ссора  ни  началась,  она  перешла  в  нелепую перебранку и   закончилась колкостями и  слезами.  И,  наверное,  он  совсем сник,  когда    она,  вся  заплаканная,  удалилась,  наградив  его  обидными сравнениями,   сказав, что вообще никогда его не любила и что  уж  теперь-то между ними все   кончено. Вот  этой  ссорой  были  заняты  его  мысли,  и  в горестном раздумье   он поднялся на Олдингтонский Бугор,  долго  сидел  там, пока неизвестно почему   его не сморил сон.      

     Проснулся он на  необычно  мягкой  траве  -  никогда  раньше  такой  не   видывал, - в тени густых деревьев, их листва заслонила небо.  Вероятно,  в   стране фей  неба  вообще  не  бывает  видно.  За  все  время,  что  мистер   Скелмерсдейл там провел, он единственный раз  увидел  звезды  в  ту  ночь,   когда феи танцевали. И мне думается, вряд ли это было в самой стране  фей,   скорее, они водили свои хороводы в поросшей тростником низине,  неподалеку от   Смизской железнодорожной ветки.      

   И все   же под сенью этих развесистых деревьев было светло, среди  листвы и в траве   поблескивали  бесчисленные  светлячки,  мелкие  и  очень  яркие. Мистер   Скелмерсдейл превратился в совсем крошечного человечка -  это  было первое, что   он осознал, а потом он увидел  вокруг  целую  толпу  созданий, которые были еще   меньше, чем он. Он рассказывал, что почему-то  совсем  не удивился и не   испугался, сел поудобнее в траве и протер  глаза.  А  вокруг толпились веселые   эльфы - он заснул у них во владениях, и они утащили  его в страну фей.      

   Я так   и не смог добиться, какие они из себя, эти эльфы: язык у  мистера Скелмерсдейла   бедный, невыразительный, наблюдательности никакой - он почти не запомнил мелких   подробностей. Одеты они были во что-то очень  легкое  и прекрасное, но это не   были ни шелк, ни шерсть,  ни  листья,  ни  цветочные лепестки. Эльфы стояли   вокруг, ждали, пока он совсем  проснется,  а  вдоль прогалины, как по аллее,   озаренной светлячками, шла к нему со  звездой  во лбу Царица фей, главная   героиня его воспоминаний и  рассказов.  Кое-что  о ней мне все-таки узнать   удалось. На ней было прозрачное  зеленое  одеяние, тонкую талию охватывал    широкий  серебряный  пояс.  Вьющиеся  волосы  были откинуты со лба, и не то   чтобы она была растрепана, но кое-где  выбивались непослушные прядки, голову   украшала маленькая корона с  одной-единственной звездой. В прорезях рукавов    иногда  мелькали  белые  руки,  и  у  ворота, наверное, платье слегка открывало   точеную шею, красоту которой он мне  все описывал. Шею обвивало коралловое   ожерелье, на груди был кораллово-красный цветок. Округлые, как у ребенка, щеки   и подбородок, глаза карие, блестящий и  ясный,  искренний  и  нежный  взгляд    из-под  прямых   бровей.   Мистер Скелмерсдейл запомнил все эти подробности -   можете себе  представить,  как глубоко  врезался  ему  в  память  образ    красавицы.  Кое-что  он  пытался выразить, но не сумел. "Ну, вот как-то   так  она  ходила",  -  повторил  он несколько раз, и я представил  себе    ее  движения,  излучавшие  сдержанную радость.      

   И  с    ней,  с  этим   восхитительным   созданием,   отправился   мистер Скелмерсдейл,   желанный гость и избранник,  по  самым  сокровенным  уголкам страны фей. Она   встретила его приветливо и ласково - слегка, должно  быть, пожала ему руку   обеими руками, обратив  к  нему  сияющее  лицо.  Ведь  лет десять назад,   юношей, мистер  Скелмерсдейл  был,  видимо,  совсем  недурен собой. И потом,   наверное, повела его  прогалиной,  которая  вся  искрилась огнями светлячков.      

   Из   маловразумительных и невнятных описаний мистера Скелмерсдейла трудно было   понять, где он побывал и  что  видел.  Бледные  обрывки  воспоминаний смутно    рисуют  какие-то  необычайные  уголки  и  забавы,   лужайки,   где собиралось    вместе  множество  фей,  "мухоморы,  от  них  такой  шел  свет   розоватый", диковинные яства - он только и мог про них  сказать:    "Вот  бы вам отведать!", - волшебные звуки "вроде  как  из    музыкальной  шкатулки", которые издавали, раскачиваясь, цветы. Была там и   широкая лужайка, где феи катались верхом и носились друг с другом наперегонки   "на букашках", однако трудно сказать, что  подразумевал  мистер    Скелмерсдейл  под  "букашками": каких-то личинок, быть может, или   кузнечиков, или мелких  жучков,  которые не даются нам в руки. В одном  месте    плескался  ручей  и  цвели  огромные лютики, там феи купались все вместе  в    жаркие  дни.  Кругом  в  чаще  мха резвились, танцевали, ласкали друг друга   крошечные создания. Нет сомнения, что Царице фей мистер Скелмерсдейл очень   полюбился, нет сомнений и в  том, что сей юноша решительно вознамерился    устоять  перед  искушением.  И  вот пришло такое время, когда, сидя с ним на берегу   реки, в тихом  и  укромном уголке ("фиалками там здорово пахло"), она   призналась ему в любви.      

   -   Голос у нее стал тихий-тихий, шепчет что-то, взяла меня,  знаете,  за руку и   подсела поближе, и такая ласковая и славная, я  прямо  чуть  совсем голову не   потерял.      

     Похоже, что, к несчастью, он слишком долго не терял головы.  Благоухали фиалки,   пленительная фея была с ним рядом, но мистер Скелмерсдейл понимал, как он   выразился, "куда ветер дует", и поэтому деликатно намекнул,  что  у   него есть невеста.      

   А фея   перед тем говорила ему, что нежно его  любит,  что  среди  других пареньков,   его товарищей, он ей милее всех и, что бы он ни  попросил,  все она исполнит -   даже самое заветное его желание.      

     Мистер Скелмерсдейл, который, должно быть, упорно отводил взгляд от  ее губок,   произносивших эти слова, сказал, что ему бы  не  помешал  небольшой капиталец -   он хочет открыть свою собственную лавку. Могу себе представить слегка   удивленное выражение ее  карих  глаз,  о  которых  он  столько  мне говорил, но   она, видимо, все поняла и стала подробно расспрашивать,  какая у вето будет   лавка, "и  этак  посмеивалась"  все  время.  Вот  и  пришлось сказать   правду о помолвке и о невесте.      

   - Все   как есть? - спросил я.      

   -   Все, - отвечал мистер Скелмерсдейл. - И кто такая, и где живет, и все вообще   без утайки. Словно что меня заставило говорить, правда.      

   - Все   тебе будет, что ни попросишь, - сказала Царица фей. - Считай, что твое желание   выполнено. И непременно будут у тебя  деньги,  раз  ты  этого хочешь. А теперь вот   что: ты должен меня поцеловать.      

     Мистер Скелмерсдейл притворился, что не слышал  ее  последних  слов,  и сказал,   что она очень добрая. И что он даже  не  заслужил  такой  доброты. И...      

     Царица фей вдруг придвинулась к нему  еще  ближе  в  шепнула:  "Поцелуй   меня!"      

   - И   я, дурак набитый, послушался, - сказал мистер Скелмерсдейл.      

     Поцелуи, как я слыхал, бывают  разные,  и  этот  совсем,  наверное,  не походил   на звучные проявления нежности, которые ему дарила Милли.  В  этом поцелуе    было  что-то  колдовское,  и,   безусловного   той   минуты   все переменилось.   Во всяком случае, об этом событии он  рассказывал  подробнее всего. Я пытался   вообразить, как это было на самом деле, воссоздавал в уме эту волшебную картину   из путаницы  намеков  и  жестов,  но  разве  могу  я описать, какой мягкий свет   пробивался сквозь листву, как все  вокруг  было прекрасно, удивительно, как   волнующе и таинственно молчал  сказочный  лес. Царица фей снова в снова   расспрашивала его о Милли: и какая она,  и  очень ли красивая - все ей надо   было знать подробнее. Кажется, на вопрос, хороша ли собой Милли, он ответил   "ничего себе".  А  затем  после  одного  такого разговора фея   поведала ему, что, когда он спал при свете луны, она увидела его и влюбилась, и   как его унесли к ним, в страну фей, и она  мечтала,  не зная ничего о Милли,   что, может быть, и он полюбит ее. Но раз уж ты любишь другую, сказала она, то   побудь со мной хоть немного,  а  потом  ты  должен возвратиться к своей Милли.   Она так говорила, а Скелмерсдейл  уже  был  во власти ее чар, но с присущим   ему  тугодумием  все  не  мог  отрешиться  от прежнего. Воображаю,  как  он    сидел  в  странном  оцепенении  среда  этой невиданной красоты в все  твердил    про  Милли  и  про  лавку,  которую  он заведет, и что нужна лошадь  и    тележка...  И,  должно  быть,  много  дней тянулась эта канитель. Я так и вижу   - крошечная волшебница не  отходит  от него ни на шаг, все старается его   развлечь, она  слишком  беспечна,  чтобы понять, как тяжко ему приходится, и    слишком  полна  нежности,  чтобы  его отпустить. А он, понимаете, следует за   ней по пятам, настолько поглощенный удивительным новым чувством, что ничего   вокруг не замечает,  а  между  тем земные заботы по-прежнему владеют им.   Трудно, пожалуй, невозможно передать словами  лучезарную  прелесть  маленькой    феи,  светившуюся  в  корявом  и сбивчивом рассказе бедняги Скелмерсдейла. Мне,   по крайней мере, она  сияла чистым блеском сквозь сумбур неуклюжих фраз,  как    светлячок  в  спутанной траве.      

   А тем   временем прошло, должно быть, немало дней, и он многое видел -  и один раз, как   я  понял,  феи  даже  танцевали  при  лунном  свете,  водили хороводы по всей   лужайке возле Смиза, - но вот  всему  пришел  конец.  Она привела  его  в    большую  пещеру,  "такой  там  красный  ночник  горел"  и   громоздились один на другом сундуки, сверкали кубки и золотые  ларцы  и  - тут   мистер Скелмерсдейл никак не мог ошибиться  -  высились  горы  золотых монет.   Маленькие гномы хлопотали среди этих сокровищ,  они  поклонились  и отступили в   сторону. Царица фей обернулась к нему, и глаза ее заблестели.      

   - Ну   вот, - сказала она, - ты такой славный, так долго со мною  пробыл, и пора уж   тебя отпустить. Ты должен вернуться к  своей  Милли.  Ты  должен вернуться к   своей Милли, а я свое обещание не забыла,  сейчас  тебе  дадут золота.      

   - Она   словно бы задохнулась, - рассказывал мистер Скелмерсдейл. -  А  я чувствую, -   он коснулся груди, - будто все у меня  тут  замерло.  Бледнею, дрожу, а сказать   ничего не могу, нечего мне сказать.      

   Он   помолчал.      

   - А   потом? - спросил я.      

     Описать эту сцену было ему не под силу. Я узнал только, что на прощание она его   поцеловала.      

   - И   вы ничего не сказали?      

   -    Ничего,  -  отвечал  он.  -  Стоял,  как  теленок.  Она  лишь  разок обернулась,   улыбается словно и плачет - мне видно было: глаза  блестят,  а потом пропала, а   вся эта мелюзга забегала вокруг меня, и суют мне золото в руки, и в карманы, и   за шиворот.      

   И   лишь когда Царица  фей  исчезла,  мистер  Скелмерсдейл  все  понял  и осознал.    Он  вдруг  стал  отшвыривать  золото,  которым  его  осыпали,  и закричал, что   ему ничего не надо. "Не нужно мне вашего золота, - говорю. - Я не ухожу. Я   останусь. Хочу с вашей госпожой еще раз поговорить". Кинулся было за ней,   а они меня не пускают. Да, упираются мне в  грудь  ручонками, толкают назад. И   все суют и суют мне золото, из рук уж падает, из карманов высыпается.      

   - Не   нужно мне золота, - говорю им. - Мне бы только вашей  госпоже  еще хоть   словечко сказать.      

   - И   удалось вам с ней поговорить?      

   -   Куда там, драка началась.      

   - Так   ее больше и не увидели?      

   - Не   пришлось. Когда их расшвырял, уже ее не было.      

   И он   кинулся ее искать - из этой пещеры,  залитой  красным  светом,  но длинному   сводчатому переходу, пока не очутился посреди  мрачной  и  унылой пустоши, где   роились блуждающие огни. А вокруг, насмехаясь, плясали эльфы, и гномы из пещеры   мчались за ним по пятам с руками,  полными  золота,  они швыряли ему золото   вслед и кричали: "Прими от  феи  ласку!  Прими  от  феи злато!"      

   Когда   он услышал эти слова, его охватил страх, что все  кончено,  и  он стал громко   звать ее по имени, вдруг пустился бежать, от  входа  в  пещеру вниз по склону,   продираясь сквозь боярышник и терновник, и все громко звал ее и звал. Эльфы   плясали вокруг, щипали  его,  царапали  -  он  ничего  не замечал, и блуждающие   огни вились над головой,  кидались  ему  в  лицо,  а гномы неслись следом и   кричали: "Прими от феи ласку! Прими от феи  злато!" Он бежал, и за   ним гналась эта странная орава, сбивала его с пути,  он  то проваливался по   колено в болото, то спотыкался о сплетенные толстые  корни и вдруг зацепился   ногой за один из них и упал.      

   Упал   ничком, перевернулся на спину - и в тот же миг увидел,  что  лежит на   Олдингтонском Бугре и вокруг ни души - лишь звезды над головой.      

   По   его словам, он тут же сел, чувствуя, что продрог, все тело  затекло, а одежда   намокла от росы.  Занимался  бледный  рассвет,  повеяло  холодным ветерком. Он   было  подумал,  что  все  это  ему  пригрезилось  в  каком-то небывало ярком   сне, но сунул руку в карман  и  увидел,  что  карман  набит золой. Сомневаться   не приходилось -  это  волшебное  золото,  которым  его одарили. Он чувствовал,   что весь исщипан, исколот, хотя на нем не было  ни царапины. Таким было   внезапное возвращение мистера Скелмерсдейла из страны фей в этот мир, где   обитают люди. Ему казалось,  что  прошла  одна  только ночь, но, вернувшись в   лавку, он обнаружил, что,  к  всеобщему  изумлению, пропадал целых три недели.      

   -   Господи! И намучился я тогда!      

   -   Почему?      

   -   Объяснять нужно было. Вам, думаю, ни разу  не  приходилось  объяснять такое.      

   - Ни   разу, - сказал я.      

   Он   некоторое время бубнил о том, кто и как себя вел. Лишь одного  имени не   упомянул.      

   - А   Милли? - спросил я наконец.      

   -   Мне, по правде, и видеть ее не хотелось, - последовал ответ.      

   -   Она, должно быть, изменилась?      

   -    Все  изменились.  Навсегда  изменились.  Такие  стали   здоровенные, неуклюжие.   И вроде очень горластые. А когда утром солнце, бывало, встанет, так мне аж   глаза резало.      

   - Ну,   а Милли?      

   - И   видеть-то ее не хотелось.      

   - А   когда увидели?      

   -    Она  мне  повстречалась  в  воскресенье,  из  церкви  шла.  "Ты  где   пропадал?" - спрашивает, а я гляжу - быть ссоре.  Мне-то  было  наплевать,   пусть ссора. Я вроде ее и не замечаю, хоть она  тут  рядом  и  говорит  со   мной. Словно ее  и  нет.  Сообразить  не  мог,  чем  это  она  мне  раньше   приглянулась. Иногда, если подолгу ее не видел, будто возвращалось старое. А   когда увижу, тут словно та, другая, придет и заслонит  ее...  Ну,  да  и Милли   не очень-то убивалась.      

   -   Вышла замуж? - спросил я.      

   - За   двоюродного брата, - ответил мистер Скелмерсдейл и некоторое время пристально   изучал узор на скатерти.      

   Когда   он снова заговорил, было ясно, что от первой любви не осталось  и следа, наша   беседа вновь возродила в его сердце образ Царицы фей. Он опять принялся   говорить о ней.  Он  открыл  мне  необычайные  секреты,  странные любовные   тайны - повторять их было бы предательством. И вот  что  казалось мне самым   поразительным во всей этой истории: сидит маленький  франтоватый приказчик из   бакалейной лавки, рассказ его окончен,  на  столе  перед  ним рюмка виски, в   руке сигара - и от него ли  я  слышу  горестные  признания, пусть теперь уже и   притупилась эта боль, о безысходной тоске, о  сердечной муке, которая терзала   его в те дни?..      

   - Не   ел, - рассказывал он. - Не спал. В заказах ошибался, сдачу  путал. Все о ней   думал. И так по ней тосковал! Так тосковал!  Все  там  пропадал, чуть не каждую   ночь пропадал на Олдингтонском  Бугре,  часто  и  в  дождь. Брожу, бывало, по   Бугру, снизу доверху облазал,  кличу  их,  прошу,  чтобы пустили. Зову. Чуть не   плачу. Ополоумел от горя. Все повторял,  что,  мол, виноват. А по воскресеньям   и днем туда лазал и в дождь и в ведро,  хоть  и знал не хуже вашего, что ничего   днем не выйдет. И еще старался там уснуть.      

   Он неожиданно   замолчал и отхлебнул виски.      

   - Все   старался там уснуть, - продолжал он, и, готов поклясться, у  него дрожали губы.   - Сколько раз хотел там уснуть. И, знаете, сэр, не мог -  ни разу. Я думал:   если там усну, может, что  и  выйдет...  Но  сижу  ли  там, бывало, лягу ли -   не заснуть, думы одолевают и тоска.  Тоска...  А  я  все хотел...      

   Он    тяжело  вздохнул,  залпом  допил  виски,  неожиданно  поднялся   и, пристально   и неодобрительно разглядывая  дешевые  олеографии  на  стене  у камина, стал   застегивать пиджак. Маленький блокнот в черной обложке,  куда он заносил   ежедневно заказы, выглядывал, у него из нагрудного кармана.  Он застегнулся на   все пуговицы, похлопал себя по груди и вдруг  обернулся  ко мне.      

   - Ну,   - сказал он, - пойду.      

   Во   взгляде, во всем его облике сквозило что-то такое, чего  он  не  мог передать   словами.      

   -   Заговорил вас совсем, - промолвил он уже в дверях, слабо улыбнулся  и исчез с   моих глаз.      

     Такова история приключений мистера Скелмерсдейла в стране фей,  как  он сам мне   ее рассказал.         

 Большой жаворонок      

       

   Мой   первый аэроплан!  Какое  яркое  воспоминание  из  далеких  дней детства!      

     Да-да, именно весной  1912  года  я  приобрел  летательный  аппарат   "Alauda Magna" - "Большой Жаворонок". (Это я дал ему такое    название.) В ту пору я был  стройным  мужчиной  двадцати  четырех  лет  от    роду: блондин с роскошной шевелюрой, украшавшей безрассудно  смелую  молодую   голову. Право же, я был неотразим  даже  несмотря  на  то,  что  из-за слабого   зрения пользовался очками. Они так  шли  к  моему  выдающемуся орлиному носу,   который никто не рискнул бы назвать бесформенном,  носу авиатора. Я хорошо   бегал и плавал, был убежденным вегетарианцем, носил одежду только из    шерстяной  ткани  и  неизменно  придерживался  самых крайних взглядов во всем и   по любому поводу. Пожалуй,  ни  одно  новое веяние или движение не обходилось   без моего участия. У меня  было  два мотоциклета, и на большой фотографии тех лет,   которая до сих пор висит в кабинете над камином, я красуюсь в кожаном шлеме,   защитных  очках  и перчатках  с  крагами.  Добавьте  ко  всему,  что   я     слыл   большим специалистом по запуску  аэростатов  и  всеми  уважаемым    инструктором бойскаутов.      

   Естественно,    что,  как  только  начался  авиационный  бум  и  всем захотелось летать, я был   готов ринуться в самое пекло.      

     Какое-то время меня сдерживали слезы рано овдовевшей матушки, но, в конце   концов, терпение лопнуло. Я заявил:      

   -   Если я не  стану  первым  летающим  жителем  Минтончестера,  уеду отсюда.   Только так! У меня твой характер, мама, и этим все сказано!      

   Не   далее как вчера в ящике комода, набитом аляповатыми гравюрами на дереве и еще   более нелепыми плодами изобретательства, мне  попался  на глаза один из старых   прейскурантов. Что это было  за  время!  Скептики наконец согласились поверить:   человек может летать. Как бы в поддержку племени автомобилистов,   энтузиастов-мотоциклистов и им подобных, сотни новых, ранее неизвестных фирм   выпускали  аэропланы  любых  размеров  и любой формы. А цены... Ох уж эти цены:   минимум триста пятьдесят  гиней за летательный  аппарат!  В  этом    прейскуранте  стояло  и   четыреста пятьдесят и пять сотен за изделия, многие   из которых летали с таким же успехом, как дубовое бревно! И это бы еще куда ни   шло, но аэропланы не только продавались без какой-либо гарантии, но   представители фирмы еще и мило извинялись, что не прилагают инструкций.      

   Как   свежи в памяти мечты и сомнения той поры!      

   Все    мечты  сводились  к  волшебству  пребывания  в  воздухе.   Мне виделось, как   изящно  взлетаю  я  с  лужайки  за  нашим  домом,  легко перемахиваю через   живую изгородь, кругами  набираю  высоту,  чтобы  не задеть груши в саду   священника, и  проношусь  между  шпилем  церкви  и холмом Уитикомб в сторону   рыночной площади. Боже мой!  Как  все  будут стараться разглядеть меня.   Донесутся голоса: "Это снова молодой мистер Бэтс. Мы знали, он совершит   это". Я сделаю круг и, может быть,  помашу платком. После этого я собирался   пролететь  над  садами  Лаптона  -  к огромному саду сэра Дигби Фостера. Как    знать,  может  быть,  из  окна коттеджа выглянет его прелестная   обитательница?..      

   Ах,   молодость, молодость!      

     Помню, как мчался на мотоциклете в Лондон, чтобы выяснить положение вещей  и    сделать  заказ.  Не  забыть,  как  я  лавировал   в   потоке автомобилей,   окатывавших  меня  грязью,  когда  я  метался  от  одного магазина к другому.   Не забыть раздражения от  многократно  услышанного ответа: "Распродано!   Можем гарантировать  доставку  не  раньше  начала апреля".      

   Это   могло обескуражить кого угодно, но меня - нет!      

   В   конце концов я купил "Большого Жаворонка" в маленькой конторе  на   Блэкфрэйрс-роуд.  Заказ  на  него  был  уступлен  этой  фирме   другим   фабрикантом аэропланов в  одиннадцать  утра  из-за  смерти  заказчика. Чтобы   заполучить аппарат, я превысил возможности моего скромного счета в банке - даже   сегодня я ни за что не назову  цену,  которую  уплатил. Бедная матушка!      

   Не    прошло  и  недели,  как  детали  летательного   аппарата   были доставлены на   лужайку за домом и два  весьма  посредственных  механика смонтировали их в   единое целое.      

   О,   радость свершения!..  И  дрожь  на  пороге  безрассудно  смелого поступка.    Меня  никто  не  обучал  полетам  -  все  квалифицированные инструкторы были   уже наняты за сумасшедшие  деньги  на  много  месяцев вперед, - но   останавливаться на полпути не в моем характере! Я  бы  не выдержал отсрочки   полета, даже если бы речь шла  о  каких-нибудь  трех днях. Я уверил маму, что   брал  уроки:  грош  цена  сыну,  если  он  не способен соврать во имя   спокойствия родительницы.      

   Помню   состояние ликующего смятения, когда с  напускным  равнодушием слонялся вокруг   аппарата, который обретал все более  законченный  вид. Добрая половина жителей    Минтончестера  почтительно  глазела  на  меня поверх зеленой изгороди,    удерживаемая  от  вторжения  новым  щитом  с предупредительной надписью и   суровым выражением  лица  Снайпа,  нашего верного садовника, который косил   траву и,  вооруженный  острой  косой, одновременно нес караульную службу, не   пуская  никого  на  лужайку.  Я закурил папиросу и с умным видом следил за    работой  механиков.  Чтобы уберечь аэроплан от назойливых любителей всюду    совать  свой  нос,  мы наняли старика безработного Снортикомба сторожить наше    сокровище  всю ночь. Ведь вы понимаете,  что  в  те  дни  аэроплан  был  и  знамением   времени, я чудом.      

   Для    своего  времени;  "Большой  Жаворонок"  был  красавцем,  хотя,   полагаю, сегодня  его  вид  вызвал  бы  иронический  смешок  у  любого   школьника. Это был моноплан,  напоминавший  творение  Блерио.  На  нем стоял   самый  замечательный,  изумительно  сработанный  семицилиндровый мотор системы   "Джи-кэй-си" в сорок лошадиных  сил  с  маховиком  марки   "Джи-би-эс".      

   Я   провел целый час, регулируя работу мотора. От рокота  можно  было оглохнуть -   он трещал как пулемет. В конце  концов  священник  прислал сказать, что пишет   проповедь  "О  покое  в  душе"  и  никак  не  может сосредоточиться   на избранной теме, так ему мешает шум. Я  принял  этот протест благосклонно.   Мотор в последний раз взревел  и  умолк.  Окинув мое сокровище долгим взглядом,   я отправился прогуляться по городу.      

   Я   очень старался держаться скромно, но не мог не ощущать  всеобщего внимания.   Отправляясь на прогулку, я случайно  забыл  переодеться.  На мне были бриджи и   краги, купленные специально для полетов, а на голове - кожаный шлем с небрежно   болтавшимися "ушами", так что я мог  слышать все, что говорилось   вокруг. Не успел я дойти до конца  Гай-стрит,  как позади меня уже топало не   меньше половины жителей городка  в  возрасте до пятнадцати лет.      

   -   Собираетесь полететь, мистер Бэтс?  -  спросил  один  толстощекий юнец.      

   - Как   птица?      

   - Не   летите, пока мы не  вернемся  из  школы,  -  умоляюще  пискнул какой-то малыш.      

   Тот    вечер  был  для  меня  сродни  путешествию  по  стране   очень   высокопоставленного лица. Я  нанес  визит  старине  Лаптону  -  нашему ученому   садоводу, и ему стоило большого  труда  не  показать,  как  он польщен моим   вниманием. Он провел меня по новой оранжерее и  мимоходом упомянул,  что    теперь  у  него  три  акра  теплиц,  а  также  показал всевозможные хитрые   приспособления  для  получения  обильных  урожаев. Потом мы прошагали в дальний   конец запущенного цветника и полюбовались его пчелами.      

   Когда   я вышел на улицу, моя свита все еще ждала меня, причем  толпа явно увеличилась.   Обойдя стороной Параморз, заглянул в гостиницу  "Бык и лошади"  -    без  особой  надобности,  просто  так,  ради  стаканчика лимонада. Все говорили   о  моем  аэроплане.  Стоило  мне  появиться  на пороге зала, как посетители    на  мгновение  умолкли,  а  затем  градом посыпались вопросы.      

   Я    особо  подчеркиваю  это,  так  как  очень  скоро  мне   пришлось убедиться, что   приливы и отливы популярности относятся к разряду самых необъяснимых и   изменчивых явлений на свете.      

     Особенно  вспоминается,  как  старина  Чизмен,  колбасник,   свиней которого   потом я задавил, все снова и  снова  повторял  тоном  полного удовлетворения:      

   -    ПОДНЯТЬСЯ  тебе  не  составит  никакого  труда.  ВЗЛЕТЕТЬ  будет нетрудно.      

   При   этом он подмигивал и кивал головой другим почтенным лавочникам, собравшимся   там.      

     ВЗЛЕТЕТЬ НЕ СОСТАВИЛО ТРУДА. "Большой Жаворонок" легко оторвался от   земли.  Стоило  мотору  позади  меня  взреветь,  а  пропеллеру  начать   вращаться, как - хлоп, хлоп - аппарат  несколько  раз  оттолкнулся  от земли,   полозья повисли под передними колесами, и мы  быстро  понеслись над лужайкой в   сторону живой изгороди, окружавшей дом священника.  Мой аппарат двигался вперед   и вверх как-то волнообразно: так колышется при ходьбе дородная, но очень   темпераментная дама.      

   На   пороге нашей веранды я  мельком  увидел  мою  храбрую  маленькую маму,   пытавшуюся сдержать слезы  и  полную  гордости  за  сына.  Рядом стояли обе   служанки и старина Снайп. Потом я  разом  сосредоточил  все внимание на   штурвале, так как мне не хотелось повиснуть  на  грушах  в саду священника.      

     Взлетев, я ощутил  легчайшее  вздрагивание  аэроплана.  Показалось, будто я   услышал звучный удар по нашему  новенькому  предупредительному щиту,   гласившему: "Нарушители  будут  привлечены  к  ответственности!"   Увидел, как при моем оглушающе громком приближении толпа  на  проселке между   живыми изгородями  заметалась  и  бросилась  врассыпную.  Только после полета,   когда все кончилось, я понял,  до  чего  додумался  этот идиот из идиотов   Снортикомб. Он явно вбил себе в голову, что крылатому чудовищу нужна привязь -   иначе объяснить  ход  его  рассуждений  я  не берусь, - и, прикрепив к концам   крыльев  по  канату  длиной  в  дюжину ярдов, он надежно прикрепил  аэроплан    к  двум  железным  стойкам,  на которые обычно натягивали сетку для игры в   бадминтон. "Жаворонок"  без труда  выдернул  эти  колья.  Теперь    они  волочились  за  аэропланом, плясали, подскакивали и буквально кидались на   все, что оказывалось  на их пути, нанося  жестокие  удары.  Мне  рассказали,    что  на  проселке сильнее всего досталось  бедняге  Темплкому  -  лысая    голова  старика получила крепкий подзатыльник. Вслед за этим мы расколошматили   парники для огурцов у священника, лишили жизни его  попугая,  вышибли  верхнюю   раму  в  окне  кабинета  и  чудом  не  стукнули  служанку,  когда  она   высунулась из окна второго этажа. Разумеется, в то время я  ничего  не знал о   своих художествах -  это  происходило  намного  ниже  плоскости полета. Я   старался обогнуть дом священника и все-таки  чуть  не  задел красивое строение,   а потом молил  бога,  чтобы  не  коснуться  груш  в дальнем конце сада. И это   мне удалось (листья и мелкие ветки,  которые полетели во все стороны от   соприкосновения с полозьями, не в счет).      

   Хвала   всевышнему за прочные цилиндры мотора!      

   Потом   некоторое время я летел, не касаясь земли.      

     Пилотировать    аэроплан    оказалось    намного    труднее,    чем   представлялось: мотор оглушительно ревел, а штурвал вел себя как живое существо   - он упрямо сопротивлялся намерениям  человека.  Мне  все  же удалось направить   аппарат в сторону рыночной площади. Пророкотали  над овощной лавкой Станта -   железные колья прошлись по постройке  с  тыла, весело пересчитали черепицу на   крыше и обрушили лавину битого  кирпича от разрушенной трубы на тротуар, полный   прохожих. Затем аппарат  резко клюнул носом - кажется, одному из железных    кольев  вздумалось  этаким якорем на миг уцепиться за стропила  крыши  Станта,    -  и  мне  стоило большого труда проскочить мимо конюшни при гостинице   "Бык  и  лошади". Признаюсь, конюшню  я  все-таки  задел.  Подобные    лыжам  полозья  для приземления скользнули по коньку крыши, а левое крыло   погнулось о верх дымовой  трубы,  неуклюже  попыталось  отцепиться  и    повредилось  еще сильнее.      

   Позже   мне говорили, что увлекаемые аэропланом колья просвистели над полной народа   рыночной площадью дьявольски коварным образом,  так  как аэроплан сперва клюнул   носом, а затем  резко  подскочил  вверх.  Делаю оговорку: эта часть   повествования явно грешит преувеличениями.  Никого не убило. С того момента,   когда я появился над лавкой Станта, а  затем соскользнул с крыши конюшни, чтобы   пересчитать стекла теплиц  Лаптона, прошло  всего-то   полминуты.   Если   бы     люди   проявили   разумную осторожность, а не глазели на меня, никто бы не   пострадал. Неужели мне следовало разъяснять всем и каждому, что их  может    трахнуть  железной дубиной,  которая  решила   сопровождать   аэроплан.   Вот     уж   кому действительно  следовало  бы  предупредить  народ,  так   это     идиоту Снортикомбу.  Непредвиденное  повреждение  левого   крыла,   а   также   появившиеся перебои в работе одного из цилиндров - рокот  мотора  стал   тревожно-прерывистым - требовали всего моего внимания без остатка.      

     Пожалуй, я повинен в том, что сбросил  старину  Дадни  с  империала   станционного омнибуса, но не имею никакого отношения  к  последовавшим затем   маневрам омнибуса, который после галопа среди  рыночных  палаток врезался в   витрину магазина Чизмена. Не могу же я, право, отвечать  за невоспитанную   толпу  бездельников,  которой  вздумалось  обратиться  в паническое бегство по   небрежно расставленной на земле глиняной  посуде и опрокинуть  прилавок,  за    которым  торговали  маслом.  Меня  просто сделали козлом отпущения.      

   Я бы   не сказал, что на парники Лаптона мы упали или  проехались  по ним. Нет.  Если    уж  быть  точным,  то  здесь  к  месту  только  слово   "срикошетировать". Да, только этот глагол.      

   Было   очень странно чувствовать, как тебя несет  крупное,  способное держаться в   воздухе сооружение, которое, по  сути  дела,  составило  с тобой единое целое,   и, хотя  ты  изо  всех  сил  стараешься  управлять полетом, то подскакивает,   то  с  хрустом  падает  на  крышу  очередной теплицы. Наконец, после пятой или   шестой атаки я вздохнул с  радостным облегчением: мы стали набирать высоту!      

   Все неприятное    мгновенно  забылось.  Сомнения  в  том,  создан  ли "Большой   Жаворонок" для полета, рассеялись. Он мог летать, и еще  как! Мы уже   пророкотали над стеной в конце участка, а позади чертовы  колья все еще лупили   по чему попало. На лугу Чизмена  я  не  причинил  вреда никому и ничему, разве   что колом ударило корову.  (На  следующий  день она сдохла.) Затем я начал   медленно, но неуклонно набирать  высоту  и, ощутив, что аппарат послушен моей   воле, заложил вираж над свинарниками Чизмена, горя желанием  еще  раз    показать  Минтончестеру,  на  что  я способен.      

   Я   собирался подняться по спирали выше строений и деревьев, а  затем описать   несколько кругов вокруг церковного шпиля. До этого  момента  я был так поглощен   нырками и рывками чудовища, которое пилотировал,  что почти не обращал внимания   на происходящее  на  земле.  Теперь  же  мне удалось  рассмотреть,  как    небольшая  толпа  во  главе   с   Лаптоном устремилась наискосок по лугу   Чизмена. В руках Лаптона грозно сверкали навозные вилы. "Хм! Какого невидимку   они преследуют?"      

   Все   выше и выше, рокоча и покачиваясь.      

   Я    бросил  взгляд  вдоль  Гай-стрит  и  увидел  ужасающий  разгром, постигший   рыночную площадь. Тогда я еще не связывал этот жуткий ералаш с моим полетом.      

     Только сотрясение  от  сильного  удара  о  флюгер  выключило  мотор   "Жаворонка". Я так никогда и не понял, как меня угораздило    стукнуться о несчастную вертушку:  может  быть,  надежному  управлению    аппаратом мешало левое крыло, погнутое о крышу дома Станта? Так или иначе, но    я ударил по  этому  уродливому  украшению,  повредил  его  и  в  течение   нескольких долгих секунд казалось, что  в  следующий  момент  аэроплан рухнет   на рыночную площадь.  Я  все-таки  удержал  аппарат  в  воздухе нечеловеческим усилием.   (Люди, которых я не раздавил, могли бы пролить за это хоть слезинку   благодарности.)  Пронесся,  цепляясь  за  макушки деревьев Уитикомба, вздохнул    с  облегчением  и...  понял,  что  мотор останавливается. Времени на выбор   места для приземления уже  не  было, возможности свернуть  тоже.  Разве  я    виноват,  что  добрая  четверть жителей  Минтончестера  заполнила  луг     Чизмена?   Этот   луг   давал единственный шанс приземлиться, а не грохнуться.   Я воспользовался  им, круто пошел на снижение и проделал все от меня зависящее.   Возможно,  я сбил нескольких человек. Что  поделаешь:  прогресс  не  обходится    без жертв!      

   Да,   да, и мне пришлось убить его хрюшек. Вопрос стоял так:  либо  я сажаю аппарат   на пасущихся свиней и сокращаю длину пробега  по  земле, либо, перелетев их, с   разгона врезаюсь в свинарники из  гофрированного железа. От меня осталось бы    мокрое  место,  а  у  всех  свинок  конец известен и неизбежен.      

   Мы   остановились. Я с усилием поднялся во  весь  рост  и  оглянулся. Мгновенно   стало ясно, что в порыве черной неблагодарности Минтончестер собирается   прикарманить мои скромные лавры организатора Дня Авиации.      

     Воздух звенел от визга  двух  свиней,  которых  подмял  аппарат,  и негодующих   криков зевак. Ближе всех  ко  мне  был  Лаптон.  Он  крепко сжимал вилы с   очевидным намерением всадить их мне в  живот.  В  момент опасности я никогда не   теряю головы и соображаю очень быстро.      

   Пулей   выскочил я из бедного "Жаворонка", промчался через свинарник, пересек   сад Фробишера, перемахнул через стену двора коттеджей Хинкса и оказался внутри    полицейского  участка  с  черного  хода  раньше,  чем кому-либо удалось   приблизиться ко мне ближе пятидесяти футов.      

   -   Привет! - сказал инспектор Нэнтон. - Угробил свою колымагу?      

   -   Нет. Но людей, кажется, что-то разозлило. Я хочу... Заприте  меня в камеру...      

   Две    недели,  целые  две  недели  мне  не  давали  приблизиться   к собственной   машине. Когда первое возбуждение немного спало, я  покинул гостеприимный   полицейский участок и отправился домой, причем  красться пришлось окружным   путем - по Лав-лейн и Чарту, - только чтобы не  дать повода к новой  вспышке    активности  сограждан.  Разумеется,  я  нашел матушку в страшном негодовании от   того, как со мной обошлись.      

   И   вот, представьте себе, я оказался на осадном положении в комнатах второго   этажа, а мой крепыш - "Большой Жаворонок" - виднелся  на  поле   Чизмена, причем любой  мог  разгуливать  вокруг  него  и  пялиться  на   диковинку, любой, но не я! Чизмен носился с теорией, что  он  захватил этот   аппарат. Однажды ночью поднялся сильный  ветер  и  швырнул  моего любимца через   изгородь - снова на парники Лаптона...      

   После   этого Лаптон прислал нам глупейшую записку. В ней говорилось, что, если мы не   уберем  аэроплан,  то  в  возмещение  убытков  он  его продаст. Далее следовала   длинная  тирада  о  причиненном  ущербе;  был упомянут и его поверенный.   Матушка поспешила в  Апнортон  Корнер,  где обратилась к Клампсу   ("Доставка мебели"). Молодцы из конторы раздобыли фуру для возки   бревен, и к тому времени, когда эта  громоздкая  телега прибыла на место,   настроение общественности уже  смягчилось  до  такой степени, что я смог лично   руководить перевозкой.      

     Аэроплан распластался на руинах  агротехнических  новшеств  Лаптона как крупный   мотылек, почти невредимый, если не считать нескольких дыр, погнутых стоек и   подкосов левого крыла, а также сломанного полоза.  Но аппарат   был     забрызган   кровью    свиней    и    выглядел    очень непривлекательно.      

   Я   сразу же бросился к мотору, и к прибытию фуры двигатель  работал, как   полагается.      

     Торжественное шествие домой вернуло мне некоторую  популярность.  С помощью   толпы мужчин "Большого Жаворонка"  водрузили  на  телегу.  Для   большей устойчивости  аппарата  я  расположился  в  кресле  пилота,  и   разномастная упряжка из семи лошадей потащила аэроплан к нашему  дому. Когда мы   тронулись, было  около  часу  дня,  и  сбежавшиеся  ребятишки приветствовали    сей  торжественный  момент  дружным  смехом  и  залпом насмешек. Мы не могли   проехать по Пукс-лейн - узкой улочке, окруженной высокими стенами, мимо дома   священника и направились окольным путем  - по лугу Чизмена, в сторону   Стоукс-Уэйст и общинного выгона.      

     Конечно, было весьма неосмотрительно поступить так, как я  поступил (теперь-то   я это понимаю), но учтите:  я  возвышался  на  триумфальной колеснице, кругом   волновалось море голов, все это возбуждало.  Упоение славой!.. Поверьте, я   собирался  всего  лишь  приветственно  рокотнуть мотором,  а  меня  подняло  в    воздух.  Вр-р-р-р!!  Как  будто  что-то взорвалось, и вот тебе на -   "Жаворонок" уже  оторвался  от  повозки  и ринулся над пастбищем во   второй полет.      

   -   Боже!      

   Я   решил набрать небольшую высоту, развернуться и  посадить  аппарат на лужайке   за  нашим  коттеджем.  Увы!  Первые  аэропланы  были  очень своевольными   созданиями.      

     Впрочем, приземлиться в саду священника было вовсе не дурной идеей; именно так   мы и поступили. Можно ли винить меня за то, что на  лужайке в этот момент   завтракало все семейство священника  с  приглашенными  к ним друзьями. Им   просто не хотелось выбегать на улицу, когда  "Большой Жаворонок"   следовал домой; они заняли удобное место заранее. Этот ленч был задуман как   скромное торжество.  Они  собирались  позлорадствовать над каждой подробностью   моего позорного возвращения. Это ясно из того, где именно накрыли стол. При чем   тут я, если судьбе вздумалось сделать наш обратный путь  менее  унизительным    и  она  швырнула  меня  на  их головы?      

   В   тарелках дымился суп.  Полагаю,  что  меня  собравшаяся  компания оставила на   сладкое.      

   До   сих пор не могу понять,  как  я  не  убил  священника.  Передняя кромка левого   крыла зацепила его под подбородок  и  пронесла  в  таком положении -  спиной    вперед  -  ярдов  десять.  Его  шейные  позвонки, вероятно, были из стали; но   даже если это и так, поразительно, что ему не оторвало голову. Может  быть,    он  держался  за  что-нибудь  снизу? Только не могу себе представить за что.   Очевидно,  мое  изумление  при виде его лица с выпученными глазами  виной    тому,  что  я  врезался  в веранду. Но как тут было не разинуть рот?      

   Все   всмятку... Веранда под слоем зеленой краски, должно быть,  была трухлявой. Так   это или нет,  но  она  сама,  вьющиеся  розы,  черепица кровли - все оказалось   поломано,  порвано,  перебито  и  рухнуло,  как театральная декорация,  а    мотор,  половина  аэроплана  и  я  -  через огромное двустворчатое  окно-дверь    -  приземлились  в  гостиной.  Нам здорово повезло, что  окно  было    распахнуто.  Нет  ничего  неприятнее ранений от тонкого оконного стекла,  если    случится  пролететь  сквозь него; мне следовало это знать. На мою голову    сразу  обрушился  жуткий ливень нравоучений и упреков - хорошо еще, что   священник  был  выведен из строя. Ах, эти глубокие и  высокопарные  сентенции!    Однако,  может быть, они и смягчили несколько накал страстей?..      

     "Большому  Жаворонку",  моему  первому  аэроплану,  пришел   конец.   Никогда, даже мысленно, я  не  пытался  вернуть  его;  мне  просто  не хватило   решительности...      

   Потом   разразилась буря!      

   Идея,   вероятно, заключалась в том,  чтобы  заставить  маму  и  меня уплатить  за    все,  что  когда-либо   обрушилось   или   сломалось   в Минтончестере с самого   сотворения мира.  Да  что  там,  нам  следовало раскошелиться за каждое   животное, которое внезапно подохло  на  памяти старейшего из жителей городка. Тариф   был под стать претензиям.      

     Коровы оценивались в двадцать-тридцать фунтов  стерлингов  и  выше; свиньи шли   по фунту за каждую, без скидки за убиение разом  нескольких животных; веранды,   эти жалкие  пристройки,  оценивались  неизменно  не менее сорока пяти гиней.   Обеденные сервизы тоже были в  цене,  так  же как черепица и всякого рода   строительные работы.  Представлялось,  что некоторые жители Минтончестера   вообразили, что над городком забрезжила заря    процветания,      ограниченного    фактически    только    нашей платежеспособностью. Священник   попытался было прибегнуть к  устаревшей форме шантажа, угрожая распродажей для   покрытия убытков, но я смиренно согласился: "Распродавайте..."      

   Я   ссылался на дефектный мотор, на роковое  стечение  обстоятельств, лез из кожи   вон, чтобы свалить вину на фирму с  Блэкфрэйрс-роуд,  и  в виде    дополнительной   меры   безопасности   представил   документ   о   несостоятельности.  Благодаря  моей  матушке  я  не   владел   никаким   имуществом, кроме двух мотоциклетов (злодеи конфисковали их!),  темной комнаты   для  занятий  фотографией  и  уймы  книг  в  переплетах  -  по аэронавтике и о   прогрессе вообще. Матушка, конечно, не была  виновата. Она не имела к   случившемуся никакого отношения.      

   Так   вот, несмотря на все, неприятности навалились  лавиной.  Стоило мне появиться   на улице, как всякий сброд  вроде  школяров,  мальчишек, прислуживавших игрокам   в гольф, и неуклюжих подростков выкрикивал  мне вслед  обидные   слова;     глупцы,   подобные   старику   Лаптону,   не соображавшие, что человек не может   оплатить то, чего  он  не  получал, грозили  мне  физической  расправой;     меня   изводили   жены   разных джентльменов, считавших, что их мужьям   следовало отдохнуть  от  трудов праведных на законном основании, то есть из-за    телесных  повреждений; меня  засыпали   целым   ворохом   идиотских     судебных   повесток   с перечислением целой кучи фантастических преступлений,   таких, например, как злостное  членовредительство  и  человекоубийство,    преднамеренное нанесение убытков и нарушение чужого права  владения.    Оставался  один выход - бежать из Минтончестера, уехать в  Италию  и  оставить    бедную маленькую матушку укрощать  человеческие  страсти  в  свойственной  ей   твердой  и  сдержанной  манере.  Должен   признаться,   она   проявила   исключительную твердость. Не женщина, а кремень!      

   Как   бы то ни было, минтончестерцы  не  очень-то  поживились  за  ее счет,  но  ей    все-таки  пришлось  распрощаться  с  уютным  домиком  в Минтончестере  и    присоединиться  ко  мне  в  Арозе,  несмотря  на  ее отвращение к итальянской   кухне. По приезде она обнаружила, что и тут я уже успел стать в некотором роде   знаменитостью, так как за три дня мне удалось свалиться в три разные горные   расселины,  чем  я,  несомненно, установил рекорд. Но это уже совсем другая   история.      

     Полагаю, что  от  старта  до  финиша  эпопея  с  первым  аэропланом обошлась   моей матушке в девять сотен фунтов с хвостиком. Если бы я  не вмешивался,  а    она  упорствовала  в  своем  первоначальном  намерении покрыть все убытки, это   стоило бы ей около трех тысяч...      

   Но   пережитое стоило того, да, стоило. Как бы  мне  хотелось  пройти через это все   заново! Знаю, не один  старый  чудак  вроде  меня  сидит сейчас у камина и   вздыхает о безвозвратно ушедшем счастливом времечке, полном приключений, когда   любой отважный мужчина был  волен  летать  и ходить  куда  угодно  и  рушить    что  угодно,  а  потом   хладнокровно подсчитывать убытки и размышлять, что ему   за это будет.    Дверь в стене       

       

       Месяца  три назад, как-то вечером, в очень располагающей к интимности   обстановке, Лионель Уоллес рассказал мне историю про "дверь  в    стене".  Слушая  его,  я  ничуть  не  сомневался   в правдивости его   рассказа.      

     Он    говорил  так  искренне  и  просто, с такой подкупающей убежденностью, что   трудно было ему не поверить. Но утром у себя дома я проснулся совсем в другом   настроении. Лежа в  постели  и перебирая  в  памяти  подробности  рассказа    Уоллеса,  я уже не испытывал обаяния его  неторопливого,  проникновенного    голоса, когда за обеденным столом мы сидели с глазу на глаз, под мягким светом   затененной абажуром лампы, а комната вокруг нас тонула в призрачном  полумраке    и  перед  нами  на  белоснежной скатерти стояли тарелочки с десертом, сверкало    серебро  и  разноцветные вина  в  бокалах,  и  этот яркий, уютный мирок был так   далек от повседневности. Но сейчас, в домашней обстановке,  история  эта   показалась мне совершенно невероятной.      

     -   Он  мистифицировал меня! - воскликнул я.- Ну и ловко это у него получалось! От   кого другого, а уж от него я никак  этого не ожидал.      

       Потом,  сидя  в  постели  и  попивая  свой утренний чай, я поймал себя на том,   что стараюсь доискаться, почему  эта  столь неправдоподобная   история     вызвала  у  меня  такое  волнующее ощущение живой действительности; мне   приходило в голову, что  в своем   образном   рассказе   он   пытался     как-то   передать, воспроизвести, восстановить (я не нахожу нужного слова) те   свои переживания, о которых иначе невозможно было бы поведать.      

       Впрочем,  сейчас  я  уже  не  нуждаюсь   в   такого   рода объяснениях.  Со   всеми сомнениями уже давно покончено. Сейчас я верю, как верил, слушая рассказ   Уоллеса, что  он  всеми  силами стремился  приоткрыть  мне некую тайну. Но   видел ли он на самом деле, или же это ему просто казалось, обладал  ли  он    каким-то редкостным   драгоценным  даром  или  же  был  во  власти  игры   воображения, не берусь судить. Даже обстоятельства  его  смерти не   пролили    свет  на  этот  вопрос,  который  так  и  остался неразрешенным. Пусть судит   сам читатель!      

       Теперь я уже не помню, что вызвало на откровенность  этого столь  замкнутого    человека  -  случайное  ли мое замечание или упрек. Должно быть,  я  обвинил    его  в  том,  что  он  проявил какую-то  расхлябанность,  даже  апатию,  и  не    поддержал одно серьезное общественное движение, обманув  мои  надежды.  Тут  у   него вдруг вырвалось:      

     - У   меня мысли заняты совсем другим... Должен признаться,- продолжал  он, немного   помолчав,- я был не на высоте... Но дело в том... Тут, видишь ли, не замешаны   ни духи, ни  привидения... но,  как  это  ни  странно,  Редмонд,  я словно   околдован. Меня что-то преследует,  омрачает  мою  жизнь,  пробуждает  какое-то   неясное томление.      

       Он   остановился,   поддавшись  той  застенчивости,  какая нередко овладевает   нами, англичанами, когда приходятся говорить о чем-нибудь трогательном,   печальном или прекрасном.      

     -   Ты ведь прошел весь курс в Сент-Ателстенском колледже? - внезапно спросил он   совсем некстати, как мне показалось  в  тот момент.-   Так   вот...-   И  он    снова  умолк.  Затем,  сперва неуверенно, то и дело  запинаясь,  потом  все    более  плавно  и непринужденно,  стал  рассказывать  о том, что составляло   тайну его жизни: то было неотвязное воспоминание о неземной красоте и   блаженстве, пробуждавшее  в  его  сердце  ненасытное  томление, отчего  все    земные  дела и развлечения светской жизни казалась ему глупыми, скучными и   пустыми.      

       Теперь,  когда  я  обладаю  ключом  к  этой  загадке,  мне кажется,  что все   было написано на его лице. У меня сохранилась его  фотография,  на  которой    очень  ярко  запечатлелось   это выражение какой-то странной отрешенности. Мне   вспоминается, что однажды сказала о нем женщина, горячо его любившая.   "Внезапно - заметила  она,-  он  теряет  всякий  интерес  к окружающему.   Он забывает о вас. Вы для него не существуете,  хотя  вы  рядом  с ним..."      

       Однако   Уоллес   далеко   не   всегда   терял  интерес  к окружающему,   и,     когда   его    внимание    на    чем-нибудь останавливалось, он добивался   исключительных успехов. И в самом деле,  его  карьера  представляла собой цепь   блестящих удач. Он уже  давно  опередил  меня,  занимал  гораздо   более     высокое положение  и  играл  в  обществе такую роль, о какой я не мог и   мечтать.      

     Ему   не было еще и сорока лет, и поговаривают, что будь  он жив,  то  получил бы   ответственный пост и почти наверняка вошел бы в состав нового кабинета. В школе   он  всегда  без  малейшего усилия шел впереди меня, это получалось как-то само   собой.      

       Почти    все   школьные   годы   мы   провели   вместе   в Сент-Ателстенском   колледже в Восточном Кенсингтоне. Он поступил в колледж  с  теми  же    знаниями,  что  и  я,  а  окончил  его, значительно  опередив  меня,  вызывая   удивление своей блестящей эрудицией и талантливыми выступлениями, хотя я и   сам,  кажется, учился  недурно.  В  школе  я  впервые услыхал об этой   "двери в стене", о которой вторично мне довелось услышать всего за   месяц до смерти Уоллеса.      

       Теперь я совершенно уверен,  что,  во  всяком  случае  для него,  эта    "дверь  в  стене"  была настоящей дверью в реальной стене и вела к   вечным реальным ценностям.      

     Это   вошло в  его  жизнь  очень  рано,  когда  он  был  еще ребенком пяти-шести лет.      

     Я    помню,  как  он, очень серьезно и неторопливо размышляя вслух, приоткрыл мне   свою тайну  и,  казалось,  старался  точно установить, когда именно это с ним   произошло.      

     -   Я  увидел  перед  собой,-  говорил  он,-  ползучий дикий виноград, ярко   освещенный полуденным солнцем, темно-красный  на фоне  белой  стены...  Я   внезапно его заметил, хотя и не помню, как это случилось... На чистом тротуаре,   перед  зеленой  дверью лежали  листья  конского  каштана. Понимаешь, желтые с   зелеными прожилками, а не коричневые и не грязные: очевидно, они  только что    упали  с  дерева.  Вероятно, это был октябрь. Я каждый год любуюсь как падают   листья  конского  каштана,  и  хорошо  знаю, когда  это бывает... Если не   ошибаюсь, мне было в то время пять лет и четыре месяца.      

     По   словам Уоллеса, он был не по годам  развитым  ребенком: говорить  научился   необычайно рано, отличался рассудительностью и был, по мнению окружающих,    "совсем  как  взрослый",  поэтому пользовался  такой  свободой,    какую  большинство детей едва ли получает в возрасте семи-восьми лет. Мать   Уоллеса умерла, когда ему было всего два года, и он остался под менее бдительным   и не слитком строгим  надзором  гувернантки.  Его  отец  -  суровый,   поглощенный  своими делами адвокат - уделял сыну мало внимания, но  возлагал    на  него  большие  надежды.  Мне  думается,  что, несмотря  на всю его   одаренность, жизнь казалась мальчику серой II скучной. И вот однажды он   отправился побродить.      

       Уоллес совсем забыл, как ему удалось улизнуть из дома и по каким  улицам    Восточного  Кенсингтона  он  проходил.  Все  это безнадежно  стерлось у него из   памяти. Но белая стена и зеленая дверь вставали перед ним совершенно отчетливо.      

     Он   ясно помнил, что при первом же  взгляде  на  эту  дверь испытал  необъяснимое    волнение,  его  влекло к ней, неудержимо захотелось открыть и войти.      

       Вместе с тем он смутно чувствовал, что с его стороны будет неразумно, а может   быть, даже и дурно, если он поддастся  этому влечению.  Уоллес утверждал, что,   как ни удивительно, он знал с самого начала, если только память его не   обманывает, что  дверь не заперта и он может, когда захочет, в нее войти.      

     Я    так  и  вижу  маленького  мальчика, который стоит перед дверью в стене, то   порываясь войти, то отходя в сторону.      

       Каким-то совершенно непостижимым образом он знал, что отец очень рассердится,   если он войдет в эту дверь.      

       Уоллес со всеми подробностями рассказал, какие он  пережил колебания.  Он   прошел мимо двери, потом засунул руки в карманы, по-мальчишески засвистел, с    независимым  видом  зашагал  вдоль стены  и  свернул  за  угол.  Там  он    увидел несколько драных, грязных  лавчонок,  и  особенно  запомнились   ему     мастерские водопроводчика и обойщика; кругом валялись в беспорядке пыльные   глиняные  трубы, листы свинца, круглые краны, образчики обоев и жестянки с   эмалевой краской.      

     Он   стоял, делая вид, что рассматривает  эти  предметы,  на самом же деле трепетно   стремился к зеленой двери.      

       Внезапно его охватило необъяснимое волнение. Боясь, как бы на него  снова  не    напали  колебания,  он  решительно побежал, протянув руку, толкнул  зеленую    дверь,  вошел  в  нее,  и  она захлопнулась  за  ним.  Таким образом, в один   миг он очутился в саду, и видение этого сада потом преследовало его всю жизнь.      

       Уоллесу было очень трудно  передать  свои  впечатления  от этого сада.      

     -   В   самом  воздухе  было  что-то  пьянящее,  что  давало ощущение легкости,   довольства и счастья.  Все  кругом  блистало чистыми,  чудесными,  нежно    светящимися красками. Очутившись в саду, испытываешь  острую  радость,  какая    бывает  у  человека только в редкие минуты, когда он молод, весел и счастлив в   этом мире. Там все было прекрасно...      

       Уоллес задумался, потом продолжал свой рассказ.      

     -   Видишь  ли,- сказал он нерешительным тоном, как человек, сбитый с толку чем-то   совершенно  необычным.  -  Там  были  две большие  пантеры... Да, пятнистые   пантеры. И, представь себе, я их не испугался. На  длинной  широкой  дорожке,    окаймленной  с обеих  сторон  мрамором  и обсаженной цветами, эти два огромных   бархатистых  зверя  играли  мячом.  Одна  из  пантер   не   без любопытства    поглядела  на  меня и направилась ко мне: подошла, ласково, потерлась своим   мягким круглым ухом о  мою  протянутую вперед  ручонку и замурлыкала. Говорю   тебе, то был зачарованный сад. Я это знаю... А его размеры? О, он   далек"" простирался  во все  стороны,  и,  казалось,  ему  нет конца.   Помнится, вдалеке виднелись холмы. Бог знает,  куда  вдруг  провалился    Восточный Кенсингтон.  И  у меня было такое чувство, словно я вернулся на   родину.      

       Знаешь, в тот самый миг, когда дверь захлопнулась за мной, я позабыл и дорогу,   усыпанную опавшими листьями каштана,  с  ее экипажами  и фургонами, забыл о   дисциплине, властно призывавшей меня домой; забыл обо всех своих колебаниях  и    страхах,  забыл всякую  осторожность;  забыл  и  о  повседневной  жизни. В одно   мгновение я очутился  в  другом  мире,  превратившись  в  очень веселого,    безмерно  счастливого  ребенка.  Это был совсем иной мир, озаренный теплым,   мягким,  ласковым  светом;  тихая  ясная радость  была  разлита  в  воздухе,    а  в небесной синеве плыли легкие, пронизанные солнцем облака. Длинная широкая   дорожка, по обеим сторонам которой росли великолепные, никем не  охраняемые   цветы,  бежала  передо  мной и манила идти все дальше, рядом со мной шли  две    большие  пантеры.  Я  бесстрашно  погрузил  свои маленькие  руки  в  их    пушистую шерсть, гладил их круглые уши, щекотал чувствительное местечко за   ушами и забавлялся  с  ними. Казалось,  они  приветствовали  мое  возвращение   на родину. Все время мною владело радостное чувство, что  я  наконец  вернулся   домой. И когда на дорожке появилась высокая прекрасная девушка, с улыбкой пошла   ко мне навстречу и сказала: "Вот и ты!" - потом подняла меня,   расцеловала, опустила на землю и повела за руку,- это  не вызвало во мне ни   малейшего удивления, но лишь чудесное сознание, что  иначе  и  не  могло    быть,  напоминая  о  чем-то счастливом,  что  странным  образом  выпало  из   памяти. Я помню широкие   красные   ступени,   видневшиеся    между    стеблями   дельфиниума;  мы  поднялись по ним на убегавшую вдаль аллею, по сторонам   которой росли старые престарые тенистые деревья. Вдоль этой аллеи, среди   красноватых, изборожденных трещинами стволов, высились мраморные памятники и   статуи, а вокруг бродили ручные, очень ласковые белые голуби.      

       Поглядывая вниз, моя спутница осторожно вела меня по  этой прохладной  аллее.    Мне  запомнились  милые  черты  ее нежного, доброго лица с тонко очерченным   подбородком. Тихим,  задушевным голосом  она  задавала  мне  вопросы и   рассказывала что-то, без сомнения, очень приятное, но что  именно,  я  начисто    забыл... Внезапно    обезьянка-капуцин,    удивительно   чистенькая,   с   красновато-бурой шерсткой и добрыми карими глазами,  спустилась к  нам  с   дерева и побежала рядом со мною, поглядывая на меня и скаля зубы, потом   прыгнула мне на плечо. Так мы оба, веселые  и довольные, продолжали свой путь.      

     Он   умолк.      

     -   Продолжай,- сказал я.      

     -   Мне  вспоминаются всякие мелочи. Мы прошли мимо старика, сидевшего в тени   лавров и погруженного в размышления.  Миновали рощу,  где  порхали  стаи резвых   попугаев. Прошли вдоль широкой тенистой колоннады к просторному прохладному   дворцу,  где  было множество   великолепных   фонтанов   и   самых     замечательных вещей-все, о чем только можно  мечтать.  Там  я  заметил  много   людей - некоторых я помню очень ясно, Других смутно, но все они были    прекрасны  и  ласковы.  И каким-то непостижимым образом я сразу почувствовал,   что я им дорог и они рады меня  видеть.  Их движения,   прикосновения  рук,    приветливый,  сияющий  любовью взгляд  -  все  наполняло  меня  неизъяснимым    восторгом.   Вот так-то...      

     Он   на секунду задумался.      

     -   Я  встретил  там  товарищей своих детских игр. Для меня, одинокого ребенка,   это  было  большой  радостью.  Они  затевали чудесные  игры  на поросшей   зеленой травой площадке, где стояли солнечные часы, обрамленные цветами. И во   время игр  мы  горячо привязаллсь друг к другу.      

       Но,  как  это  ни  странно, тут в моей памяти провал. Я не помню игр,  в    какие  мы  играли.  Никогда  не  мог  вспомнить. Впоследствии,  еще  в    детские  годы,  я  целыми  часами, порой обливаясь слезами, ломал голову,   стараясь припомнить, в чем  же состояло  это  счастье.  Мне  хотелось  снова  у   себя в детской возобновить эти игры. Но куда там!.. Все, что я мог  воскресить   в памяти - это ощущение счастья и облик двух дорогих товарищей, игравших со   мной.      

       Потом  появилась  строгая  темноволосая  женщина с бледным серьезным лицом и   мечтательными глазами, с книгой  в  руках,  в длинном   одеянии    бледно-пурпурного  цвета,  падавшем  мягкими складками. Она поманила меня и   увела с  собой  на  галерею  над залом.   Товарищи  по  играм  нехотя    отпустили  меня,  тут  же прекратили игру и стояли, глядя, как меня уводят.    "Возвращайся к нам! - вслед кричали они.- Возвращайся скорей!"      

     Я    заглянул в лицо женщине, но она не обращала на их крики ни малейшего    внимания.  Ее  кроткое  лицо  было  серьезно.  Мы подошли  к  скамье  на    галерее.  Я стал рядом с ней, собираясь заглянуть в книгу, которую  она    открыла  у  себя  на  коленях. Страницы  распахнулись.  Она  указывала  мне,    и  я в изумлении смотрел: на оживших страницах книги я увидел самого  себя.    Это была  повесть обо мне; в ней было все, что случилось со мной со дня моего   рождения.      

     Я   дивился, потому что страницы книги не  были  картинками, ты понимаешь, а   реальной жизнью.      

       Уоллес  многозначительно  помолчал  и  поглядел  на меня с сомнением.      

     - Продолжай,-   сказал я,- мне понятно.      

     -   Это была самая настоящая жизнь,  да,  поверь,  это  было так: люди двигались,   события шли своим чередом. Вот моя дорогая мать,   почти  позабытая  мною,    тут  же  и  отец,  как  всегда непреклонный и  суровый,  наши  слуги,    детская,  все  знакомые домашние  предметы.  Затем  входная  дверь  и шумные   улицы, где сновали туда и сюда экипажи. Я смотрел, и изумлялся, и снова  с   недоумением заглядывал в лицо женщины, и переворачивал страницы книги,    перескакивая  с  одной  на  другую,  и  не  мог вдоволь насмотреться; наконец я   увидел самого себя в тот момент,  когда топтался  в нерешительности перед   зеленой дверью в белой стене. И снова я испытал душевную борьбу и страх.      

     - А   дальше! - воскликнул я и хотел  перевернуть  страницу, но  строгая  женщина    остановила  меня  своей спокойной рукой.- Дальше! - настаивал я, осторожно   отодвигая ее руку  и  стараясь изо  всех  своих слабых сил освободиться от ее   пальцев. И когда она уступила и страница перевернулась, женщина тихо, как    тень, склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб.      

     Но    на  этой  странице не оказалось ни волшебного сада, ни пантер, ни девушки, что   вела меня за руку,  ни  товарищей  игр, так  неохотно  меня отпустивших. Я   увидел длинную серую улицу в Восточном Кенсингтоне в  унылый  вечерний  час,    когда  еще  не зажигают  фонарей.  И  я  там был - маленькая жалкая фигурка: я   горько плакал, слезы так и катились из глаз, как ни старался  я сдержаться.    Плакал я потому, что не мог вернуться к моим милым товарищам по играм, которые   меня тогда  звали:  "Возвращайся  к нам!  Возвращайся  скорей!"  Там    я  и  стоял.  Это уже была не страница книги, а жестокая действительность. То   волшебное место и державшая меня за руку задумчивая мать,  у  колен  которой  я   стоял, внезапно исчезли, но куда?      

       Уоллес  снова  замолк и некоторое время пристально смотрел на пламя, ярко   пылавшее в камине.      

     -   О, как мучительно было возвращение! - прошептал он.      

     -   Ну, а дальше? - сказал я, помолчав минутудругую.      

     - Я   был маленьким, жалким созданием! И  снова  вернулся  в этот  безрадостный    мир!  Когда я до конца осознал, что со мною произошло, безудержное  отчаяние    охватило  меня.  До  сих  пор помню,  какой  я  испытал  стыд,  когда рыдал на   глазах у всех, помню и позорное возвращение домой.      

     Я   вижу добродушного старого джентльмена в  золотых  очках, который     остановился   и  сказал,  предварительно  ткнув  меня зонтиком: "Бедный   мальчонка, верно, ты заблудился?"  Это  я-то, лондонский  мальчик пяти с   лишним лет! К тому же старик вздумал привести молодого любезного  полисмена,    вокруг  нас  собралась толпа,  и  меня  отвели  домой.  Смущенный и испуганный,   громко всхлипывая, я вернулся из своего зачарованного сада в отцовский дом.      

       Таков был,  насколько  я  припоминаю,  этот  сад,  видение которого    преследует  меня  всю жизнь. Разумеется, я не в силах передать словами  все    обаяние  этого  призрачного,  словно  бы нереального  мира,  такого    непохожего  на привычную, обыденную жизнь, но все же... это так и  было.  Если    это  был  сон,  то, конечно,  самый  необычайный,  сон  среди  белого  дня...   М-да! Разумеется, за этим последовал суровый  допрос,-  мне  пришлось   отчитываться перед тетушкой, отцом, няней, гувернанткой.      

     Я    попытался рассказать им обо всем происшедшем, но отец в первый раз в жизни   побил меня за ложь. Когда же потом я вздумал поведать об этом тетке, она, в   свою очередь, наказала  меня  за злостное  упрямство.  Затем  мне  настрого    запретили  об  этом говорить, а другим слушать, если я вздумаю  рассказывать.    Даже мои  книги  сказок  на время отняли у меня под предлогом, что у меня было   слишком развито воображение.  Да,  это  сделали!  Мой отец  принадлежал  к    старой  школе...  И  все  пережитое вновь всплыло у меня в  сознании.  Я    шептал  об  этом  ночью  мокрой подушке  и  ощущал  у  себя на губах соленый   вкус своих детских слез.      

     К   своим обычным  не  очень  пылким  молитвам  я  неизменно присоединял  горячую    мольбу: "Боже, сделай так, чтобы я увидел во сне мой сад! О, верни меня в   мой сад. Верни меня в мой сад!" Как часто мне снился этот сад во сне!      

       Быть  может,  я  что-нибудь  прибавил  в  своем  рассказе, возможно, кое-что   изменил, право, не знаю.      

       Это,   видишь   ли,  попытка  связать  воедино  отрывочные воспоминания  и  воскресить     волнующее   переживание   раннего детства.  Между  ним и воспоминаниями моего   отрочества пролегла бездна.  Настало   время,   когда   мне   казалось     совершенно невозможным  сказать  кому-нибудь  хоть  слово об этом чудесном   мимолетном видении.      

     - А   ты когда-нибудь пытался найти этот сад? - спросил я.      

     -   Нет,- отвечал Уоллес,- не помню, чтобы  в  годы  раннего детства  я  хоть  раз    его  разыскивал.  Сейчас мне кажется это странным, но, по  всей  вероятности,    после  того  злополучного происшествия из боязни, как бы я снова не заблудился,   за каждым моим движением зорко следили.      

     Я    снова стал искать свой сад, только гораздо позже, когда уже познакомился с   тобой. Но, думается,  был  и  такой  период, хотя  это мне кажется сейчас   невероятным, когда я начисто забыл о своем саде. Думается, в то время мне было   восемь-девять  лет. Ты меня помнишь мальчиком в Сент-Ателстенском колледже?      

     -   Ну еще бы!      

     -   В  те  дни  я и виду не подавал, что лелею в душе тайную мечту, не правда ли?       

                               2       

       Уоллес посмотрел на меня - лицо его осветилось улыбкой.      

     -   Ты  когда-нибудь  играл  со  мной   в   "северо-западный проход"?..   Нет, в то время мы не были в дружбе с тобой.      

       Это  была  такая  игра,  продолжал  он,  в  которую каждый ребенок, наделенный   живым воображением, готов играть целые  дни напролет.   Требовалось  отыскать    "северо-западный  проход"  в школу. Дорога туда была простая  и    хорошо  знакомая,  но  игра состояла  в  том, чтобы найти какой-нибудь окольный   путь. Нужно было  выйти  из  дому  на  десять   минут   раньше,   завернуть   куда-нибудь  в  сторону  и  пробраться через незнакомые улицы к своей цели. И   вот однажды, заблудившись в каких-то закоулках по другую сторону Кампден-хилла,   я уже начал  подумывать,  что  на этот  раз  проиграл  и  опоздаю в школу. Я направился   наобум по какой-то уличке, казавшейся тупиком, и внезапно нашел проход. У меня    блеснула  надежда,  и  я  пустился  дальше.  "Обязательно пройду",-   сказал я себе. Я миновал ряд странно знакомых грязных лавчонок  и вдруг   очутился перед длинной белой стеной и золеной дверью, ведущей в зачарованный   сад.      

     Я   просто оторопел. Так, значит, этот  сад,  этот  чудесный сад был не только   сном?      

     Он   замолчал.      

     -   Мне думается, что мое вторичное переживание, связанное с зеленой  дверью,  ясно   показывает, какая огромная разница между деятельной жизнью школьника и   безграничным досугом ребенка.  Во всяком  случае,  на  этот раз у меня и в   помыслах не было сразу туда войти. Видишь ли... в голове вертелась  лишь  одна    мысль: поспать  вовремя  в  школу,-  ведь  я  оберегал  свою репутацию   примерного ученика. У меня,  вероятно,  тогда  явилось  желание хотя бы   приоткрыть эту дверь. Иначе и не могло быть... Но я так боялся  опоздать  в    школу,  что  быстро  одолел это искушение. Разумеется,  я  был  ужасно  заинтересован     этим   неожиданным открытием и продолжал свой путь, все время думая о нем. Но   меня это не остановило. Я шел своей дорогой. Вынув из кармана часы и   обнаружив,   что  в  моем  распоряжении  еще  десять  минут,  я прошмыгнул мимо   стены и, спустившись быстро с холма, очутился в знакомых местах. Я добрался до    школы,  запыхавшись  и  весь  в поту,  но  зато  вовремя.  Помню, как повесил   пальто и шляпу... Подумай, я мог пройти мимо сада, даже не заглянув  в    калитку?! Странно, а?      

     Он   задумчиво посмотрел на меня.      

     -   Конечно,  в  то  время  я не подозревал, что этот сад не всегда  можно  было     найти.   Ведь   у   школьников   довольно ограниченное  воображение.    Наверное,  меня радовала мысль, что сад где-то неподалеку и я знаю дорогу  к    нему.  Но  на  первым плане  была школа, неудержимо влекущая меня. Мне   думается, в то утро я был рассеян, крайне невнимателен  и  все  время  силился   припомнить  удивительных  людей,  которых мне вскоре предстояло встретить. Как   это ни странно, я ничуть не  сомневался,  что  и они  будут  рады  видеть    меня.  Да, в то утро этот сад, должно быть, представлялся мне прелестным   уголком, хорошим  прибежищем для   отдыха   в   промежутках   между    напряженными  школьными занятиями.      

     Но   в тот день я так и не пошел  туда.  На  следующий  день было  что-то  вроде    праздника,  и, вероятно, я оставался дома. Возможно также, что за проявленную   мною  небрежность  мне  была назначена  какая-нибудь  штрафная работа, и у меня   не оказалось времени пойти окольным путем. Право, не знаю. Знаю только,  что в    ту  пору чудесный сад так занимал меня, что я уже не в силах был хранить эту   тайну про себя.      

     Я   поведал о ней одному мальчугану. Ну как же его  фамилия? Он был похож на   хорька... Мы еще звали его Пройда...      

     -   Гопкинс,- подсказал я.      

     -   Бот,   вот,   Гопкинс.   Мне   не   очень  хотелось  ему рассказывать. Я   чувствовал, что этого  не  следует  делать,  но все-таки  в  конце  концов    рассказал. Возвращаясь из школы, мы часть дороги шли с ним вместе. Он был   страшный болтун,  и  если бы мы не говорили о чудесном саде, то все равно   тараторили бы о чем-нибудь  другом,  а  мысль  о  саде так и вертелась у меня в   голове. Вот я и выболтал ему. Ну а он взял да выдал мою  тайну. На  следующий    день,  во время перемены, меня обступило человек шесть мальчишек постарше меня.   Они подтрунивали надо мной, и  в то  же  время  им  не  терпелось  еще    что-нибудь  разузнать  о заколдованном саде. Среди  них  был  этот  верзила    Фоусет.  Ты помнишь  его? И Карнеби и Морли Рейнольдс. Ты случайно не был с   ними? Впрочем, нет, я бы запомнил, будь ты в их числе...      

       Удивительное создание - ребенок! Я сознавал, что  поступаю нехорошо,  я был сам   себе противен, и в то же время мне льстило внимание этих больших парней. Помню,   мне было особенно приятно, когда  меня  похвалил  Кроушоу.  Ты  помнишь  сына    композитора Кроушоу   -   Кроушоу-старшего?  Он  сказал,  что  ему  еще  не   приходилось слышать такой увлекательной лжи. Но вместе с тем  я испытывал   мучительный стыд, рассказывая о том, что считал своей священной  тайной.  Это    животное  Фоусет  даже  позволил  себе отпустить шутку по адресу девушки в   зеленом.