Григорий Саввич Сковорода

БЕСЕДА 1-я, НАРЕЧЕННАЯ OBSERVATORIUM (СИОН)


Лица: Афанасий, Яков, Ермолай, Григорий, Лонгин.

Григорий. "Придите, взойдем на гору Божью". О беседка! О сад! О время летнее! О друзья мои! Восхищаюсь весельем, видя вас, моих собеседников. "Придите, взойдем на гору Господню". Афанасий. Вчера нападала на меня ужаснейшая скука, как пшеничную ниву вихрь, колебала. Едва смог отбиться. Григорий. Блажу тебе, друг мой, радуйся, воин Христов! Сия есть победа наша, побеждающая не плоть и кровь людскую, но бешенные мысли и мучительных духов. Они-то суть семя, глава и начало всяческим человеческим злобам,, а власть тьмы житейской, опаляющей душу, мертвых людей. Афанасий. Я вчера не был мертвым, а тем-то самым и чувствовал, что сердце мое горестнейшим огнем опалялось. Григорий. Как? Ты вчера не был мертв?.. Не достойно ж я тебя назвал блаженным. Афанасий. А мне твое слово непонятно.
Григорий. Был ли кто болен? Тот не болен. А кто был мертв, тот есть уже жив. Как прошла ночь смерти, так настал день жизни. Афанасий. Вот тебе крючки по закоулкам! А закоулки по крючкам. Кто ли заверил закоулок, тот перешел крючок. Не прогневайся, я не пророк и меня твой свиток внутрь не услаждает. Григорий. О любезный человек, коль сладка сердцу моему простота твоя! Афанасий, Но не сладки гортани моей слова твои. Помилуй, беседуй проще. Григорий. Есть, что мнится правым, но существом криво. И есть, что мнится развращенным, но естеством правое. Если закоулок ведет к правоте, по концу своему прав есть. Но косоглазый тот прямик и крючковата та есть простота, отверзающая перспективу и архитектурный мост прямо в град лжи. Конец делу судья. Что-то показалось ли тебе крючком, что ли?,. Афанасий. Я вчера, слышишь, не был мертвым, а сегодня жив есть. Так не достоин ли я ублажения и твоего сострадания? Григорий. Такого величания достоин и буйвол: он тебя здоровее и вчера не был мертвым. Афанасий. По мне изволь, блажи и его: буйволово блаженство моего не упразднит. Неужели мудрость Божья в одних только наших выгодах ограничилась! "Щедроты его на всех делах его". И я благодарю его, что доселе жив. Григорий. Чем ты уверен в животе своем?
Афанасий. Разве ты член секты Пирронской? А мне в доказательство употребить трость сию?
Григорий. Разве тем, что шатко похаживаешь?
Афанасий. То-то видишь мое тело, слава Богу, катится как тележка. Аи, дядя!.. Григорий. Дядя сестринцу своему не советовал ехать в глубокую осень возком, но верхом на свадьбу. Афонька решился ехать возком - сам себе господин и кучер. В поле, среди брода, конь отпрягся, оставив колесницы гонителя в потопе вод многих… Афанасий, Ну! Что стал? Веди дальше. Григорий. Не ведется. Афонька с нуждою пешком добрался до брачного дома, исполнив пословицу: "Спешил к обеду, да и ужина не застал". "Кто спешит - насмешит". Вот тебе твоя тележка. Афанасий. Молодчик твой был ветрогон. Григорий. Старик Афонька с женой своей построили себе хатку на льду. В седьмой день с полуночи пришел, как разбойник, дождевой потоп и стащил их с храминкой на пол. Афанасий. Вот разъехался с баснями! Все твои доказательства на пустых небылицах. Григорий. Евангелие разве не притчами учит? Забыл ты храмину, дураком основанную на песке? Пусть учит без притчей тот, кто пишет без красок. Знаешь, что скоропись без красок, а живопись пишет красками. Но в обоих, как в Моисейской купине, действует тот же язык огненный, если только мы сами не лишены оного языка: "Начали говорить странными языками". Пускай, например, книжник, муж ученый, напишет сентенцию свою: "Вес скуки мучит душу". Без сомнения, сердце его отрыгнуло, а трость его написала благое слово. Но чем лучше трость книжника-скорописца от кисти художника-живописца, если он невидимое скучных мыслей волнение изобразил утопающим человеком? Он с Иеремией через человека изобразил душу: "Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено", а с Исайей через потоп разъяснил мучительное сердца обуревание: "Волнуются нечестивые". Такова речь притчей, ничем не хуже от оной, так сказать, бескрасочной речи, например, "Душа их в злом таяла". Однако ж и сия сама пахнет притчею тающего от воздушной теплоты льда так, как и сии книги Иаковское слово: "река текущая основание их", - дышит сказкой о построенном храмике на льду. Афанасий. Как вьюн вьется, трудно схватить. Григорий. Вот, например, бескрасочное слово - "Все погибнут". Но коль красно это ж самое выразил Исайя: "Вся плоть - сено". Сноп травы есть то пригожий образ всей гибели. Сам Исайя, без фигуры, сказал следующее: "Дать плачущим веселье". Но коль благообразно и краснописно то же он же: "Скачет хромой, как олень". "Восстанут мертвые". Труп лежащий есть образ души, в унылое отчаяние поверженной. Тогда она, как падаль, лежит внизу в плачевной стуже и скрежещет, лишена животворящей теплоты духа и жизненной покорности. Будто змей, лютым морозом обледеневший там, где Кавказская гора стеной своей заслоняет ему спасительный солнечный свет. Сия обледенелость находит тогда, когда в яблоне корень и мозг, называемый сердечко, а во внутренних душевных тайностях тлеет и увядает тое, от чего все прочее, как дверь, зависит от петли. Прозрел сию гнездящуюся язву чистый Иеремия: "В тайне заплачет душа ваша". Сих движущихся мертвецов изобразил Осия змеями: "Полижут прах, как змеи, ползущие по земле". А Павел от праха пробуждает, как пьяных: "Восстань, спящий…" Афанасий. Куда тебя занес дух бурен? Ты заехал в невеселую страну и в царство, где живут: "как язвенные, спящие в гробах". Григорий. А как душевная унылость (можно сказать: Ной и гной) образуется поверженным трупом, так сего ж болвана оживлением и восстанием на ноги живописуется сердечное веселье - "Воскреснут мертвые". Взгляни на восстающего перед Петром Энея! Он ходит и скачет, как олень и как товида, то есть серна или сайгак: "Восстанут сущие в гробе". Знай же, что он это говорил о веселье и слушай: "Все земнородные возрадуются". Не забывай, Афанасий, Сираховской песенки: "Веселье сердца -
жизнь человека". Афанасий. Я то каждый день пою. Я веселье весьма очень люблю. Люблю пророков, если они одно веселье нам поют, He иx ли речи нареченны от древних Музами (песнями)? Григорий. Так точно. Их пение есть то вещание веселья. И сие-то значит по-эллински: euangeliou, а затыкающий о сих певцов уши свои назывался вкуса не имеющий, то есть буй, безвкусный дурень, по-еврейски - Навал, по-римски - Fatuus… Противный же сему Philosophus. А пророк - профитие, иначе - просвещатель, звался - творец. Афанасий. Ба! Ба! Ты мне Божьих пророков поделал поэтами. Григорий. Я об орлах, а ты о совах. Не поминай мне обезьян и не дивись, что сатана образ и имя светлого ангела на себя крадет. Самое имя (Novutus) что значит? Един только пророческий дух провидит. Афанасий. Правда, что всяк художник творец, и видно, что это имя закрытое. Одно только мне не мило в пророках: что их речи для меня строптивые, развращенные, завитые, странные, прямее сказать - крутогористые, околичные, запутанные, необыкновенные, кратко сказать - бабья басня, хлопотный сумасброд, младенческая небылица. Кто может, например, развязать это: "Где есть труп, там сами соберутся орлы?" Если ж оно простое - кто премудр не заткнет ноздрей от смрада трупа сего? Фиванский уродливый Сфинкс мучил древних египтян, а ныне вещает на страсть души нашей иерусалимская красавица Мариам, Вселенная, пробиваемая острием Иеффаевых пик, бесится от болезни и в ярости вопит: "Доколь вознесешь души наши?" Григорий. Летучая мышь вопрошала птенцов: "Для чего вы не любите летать ночью?" "А для чего ты не любишь днем?" - спросили птенцы горлицы и голубя. "Мне воспрещает причина достаточная, - отвечала темная птица, - мое око не родилось терпеть света". "А наше око - тьмы", - улыбнувшись, сказали чистые птицы.
Афанасий. Замолк? Болтай далей.
Григорий. Иностранцы вошли в дом Соломонов. Услаждались, взирая на бесчисленные образы бесценного богатства, Из них слепой, ощупывая фигуру золотого льва, уязвил острейшими его зубами сам свою руку. Гости, выйдя из дома, воскликнули: "Коль возлюблены дом твой и горницы твои, сын Давидов! Сам Господь сотворил их". "А я вышел из чертогов уязвленным", - вскричал слепой. "Мы видели, как ты то жезлом, то руками щипал", - сказали зрячие. Осязать и касаться есть язва и смерть, а взирать и понять есть сладость и неизреченное чудо. Афанасий. Опять ты возвратился к своей болтовне? Григорий. Прости мне, друг мой, любые притчи, Афанасий, К чему же ты рассказывал притчи свои? Ведь притча есть болтовня, басня, пустошь. Григорий. Слышал ты пророческих речей фигуры. Фигура, образ, притча, болтовня есть одно и то же, но сия болтовня суть то же, что зеркало. Весь дом Соломонов, вся Библия наполнена ими. Афанасий. Если так - напрасно защищаешь красавицу твою Библию, нечего на нее зевать.
Григорий. Для чего же ты зеваешь на зеркало?
Афанасий. К чему ж зевать на Библию, когда в ней голая болтовня? А зеркало другое дело. Григорий. Как другое, если оно есть та же пустошь. Разве тебе не довелось быть на хрустальных фабриках? Оно есть пепел. Афанасий. Пепел, но прозрачный. Он меня веселит. Я в нем вижу самого себя. Я всяк сам себе милее всего. Григорий. О плененный своим болваном Нарцисс! Мило тебе в источник и в прозрачный пепел зевать на гибельный свой кумир, а несносно смотреть в священные библейские воды, дабы узреть в богозданных сих пророческих зеркалах радость и веселье, и услышать преславные сладости благовестия: "Днесь спасение дому сему было". Повернись направо, слепец, выгляни из беседки на небеса, скажи мне, что ли видишь? Афанасий. Я ничего не вижу. Облака вижу, а облака есть то морской пар и ничто. Григорий. О, летучая мышь, взгляни внимательно! Будь твое око орлиным и голубиным! Да выколет свое вечернее око ворон Соломоновский! Афанасий. А! А! Вот она красавица - в восточном облаке радуга! Вижу ее: "Коль прекрасна сиянием своим!" Григорий. Ныне ж скажи нам, что видишь? Конечно, в пустом не пустошь видишь. Афанасий. Радугу вижу, а чем она и что ли такое она есть - город или село, по пословице: "Не знаю, Бог весть…" Знаю, что сей лук благокруглый, облачный, испещренный называется радугой, раем, райком, радостной дугой и радугой. Григорий. В индейских горах путешествовали европейцы. Нашли кожаный мех с хлебами и такое же судно с вином. Потом, придя к пропасти, усмотрели по другую сторону что-то черное, лежащее на дороге. "Авось еще Бог даст хлеб, - вскричал один, - я вижу мешок". "Провались такой мешок, - спорил другой, - я боюсь: то зверь". - "Какой зверь? Клянусь вам: то обгоревший пнище!" Четвертый сказал: "То город". Пятый закричал: "То село…". Так-то и ты видишь, а что ли такое оно - не знаешь? Афанасий. Который же из них отгадал? Григорий. Решил гадание последний. Афанасий. Ну, пошел, врешь! Григорий. Точно село. Все там посели. Афанасий. И ни один не спасся? Григорий. Один из 7 одобрил пословицу: "Боязливого сына матери рыдать нечего". Афанасий. Какая же погибель их погубила? Григорий. Дурной взор и дурная прозорливость. Как только взобрались на ту сторону бездны, так всех их в смерть перемучил индийский дракон. Афанасий. Видно, что те прозорливцы имели рабское Лиино око, а не Ребеккин пригожий взор и не Лукина, товарища Клеопы. Фигуренькую ты выточил басенку, право… Да к чему же ты ее приточил? Григорий. К твоим очам на очки. Афанасий. А мне на что твои очки? Я и без них вижу. Григорий. Видишь так, как после захода солнца курица: чем больше зевает, тем меньше видит. Должно зреть, узреть и прозреть, ощупать и придумать, повидать и догадаться. Красочная тень встречает твой взгляд, а мечтание да блистает в твой ум, наружность бросается в глаз, а из нее спирт да мечется в твой разум. Видишь след - подумай о зайце, болванеет предмет - умствуй, куда он ведет, смотришь на портрет - вспомни царя, глядишь в зеркало - вспомни твое тело - оно позади тебя, а видишь его тень. Перед очами твоими благокруглый радуги лук, а за спиной у тебя царь небесных кругов - солнце. Его праволучные стрелы прямо ударяют в лицо океана, а самое их жало, уклоняясь от лица морского, косвенно бьет. Иметь иную, значит блюсти и примечать. Видим и осязаем в наличности, а примечаем и обладаем в сердце. Таков человек есть точный обсерватор, а жизни его поле есть то обсерватория. Вот где один тебе обсерватор! Взгляни: "На страже моей стану!" Афанасий. О, голубчик мой! О, мой кум Аввакум! Воистину люблю его. Конечно, он что-то не подлое примечает на страже моей. Скажи мне, мой прозорливец, куда смотрит и что видит пророческое око твое? Григорий. Не шали, Афанасий, не мешай ему смотреть, пускай себя забавляет. Афанасий. Вот, а мы что! Пускай же и нам покажет то, что видит. Так ли, друг мой Лонгин? А Ермолай наш дремлет. Слышь, Ермолай! Встань, спящий! Дремля, как курица, пуще не усмотришь. Лонгин. Пожалуй, не шуми, я не сплю, я все слышу. Афанасий. Ермолай дремлет, ты глубоко задумался и то же, что спишь. Ведь я не тебя бужу. Однако и ты ободрись. Давай перейдем к пророку! Доколь нам быть печальными? "Прейдем к Вифлеему". Яков. Постой, Афанасий, постой, не спеши! Афанасий. Иду рыбу ловить. Яков. Не забудь же торбы взять. Афанасий. Ба! Друг мой, откуда ты взялся? Голос твой развеселил меня. Яков. Я вашу беседу до одной нитки слышал под яблоней, а твоим речам смеялся. Афанасий. Люблю, что смеялся. Я плакать не люблю. Яков. Куда ты поднимаешь крылья лететь? Афанасий. А вон, где видишь на горе пророк! Яков. Где тебе пророк? То пасет овец пастырь из Рыбенс-Дорфа. О простак! Или ты шут, или младенец. Афанасий, О когда бы мне быть оным младенцем! "Открыл ты младенца". Яков. Разве не слышал ты мудрого такого слова: "Не место красит человека"? Афанасий. Слышал, да не вздумалось. Яков. Поплыви в Иерусалим, войди в палаты Соломоновы, проберись в самый Давир - храм его, взберись на Фавор, хоть на Галилею, хоть на Синай. Водворись в убежище Вифлеемское, или при Силоаме, или над Иорданом, вселись здесь в пророческие кельи, питайся с ними бобами, не пей вина и хмельных напитков, ешь хлеб и воду в меру, надень Илиину манию и сандалии, подпояшись Иеремииным поясом, размерь Иерусалимский храм со Иезекилем, разочти с Даниилом крючки недель его, стань казначеем при Христе, оденься в кафтан его и спи в нем, и обедай, и ужинай вместе,, наложи на себя Петровы и Павловы узы, раздели море, поверни реки, воскреси мертвых. Каждую неделю действуй над собой седмину церковных церемоний. Если можешь, вознесись и вверх к утренней заре, сядь на радуге судьей, займи для себя дворцы в Солнце и Луне. Оставь всю ветошь под Солнцем, взлети к новостям с орлами, запрети небесным кругам течение с Навином, повели ветренным волнениям и пр. и пр. А я при всех сих знамениях и чудесах твоих воспою в честь твою Соломоновскую песенку "Суета сует" или Гамалиевскую: Буря море раздымает, Ветер волны,., Если не процветет в душе твоей понятие, кое обитало в сердце Моисея и Илии, и того единого мужа, с кем они ведут свою на Фаворе беседу, если для тебя не понятен и не приметен, а посему и не вкусен такой исход, иначе сказать: центр и цель, куда бьет от чистого их сердца дух правды, как из облака праволучная стрела молнии. Ей, воспою тебе: "Всяческая суета". Афанасий. Однако я иду к пророку. Нигде он от меня не скроется. Яков. Вот тебе без соли и уксуса салат! Скажи мне, невкусный шут, что то есть пророк?
Афанасий. Пророк есть человек зрячий. Яков. Ведь же ты ни человека, ни пророка не найдешь. Афанасий, Будто велика фигура найти человека. Яков. Очень велика фигура, и ты, вместо зрячего, попадешь на слепца, а вместо человека, на его скотину. Исполнишь пословицу: "Ехал в Казань, да заехал в Рязань". Афанасий. Фу! На то будет у нас перебор.
Яков, Как может иметь перебор слепец, а омраченный найти просвещенного?
Афанасий. Врешь, Якуша, я с очами, Яков. Да откуда же у тебя человеческое око?,Ведь человеческим оком есть сам Бог. Афанасий. Так разве ж у меня 2 бога на лбу? Куда ты, брат, заехал? Бог с тобой! Яков. А я молюсь, чтоб он и с тобой так был, - как есть уже со мной. Афанасий. Кошелек пустой, нечего дать на молитвы. Да ты ж, брат, и не поп. Яков. О друг мой! Не было б мне от тебя сладчайшей мзды, как если бы я до того домолился, чтобы исполнилось тебе мое желание, иными словами - молитва просвещенного и радостными очами взирающего и вопиющего Исаии: "Светится, светится град Иерусалим". "Се тьма покроет землю". "На тебе ж явится Господь и слова его…" Афанасий. Ну полно с пророчьими лоскутками! Много вас таких ветошников и лоскутосшивателей, а скажи мне только то, о чем пророки пишут? Яков. То же, что евангелисты о едином человеке. Афанасий. Так выпутайся же ты мне из сего узла: для чего мне нельзя найти человека?
Яков, Фу, для того, что не знаешь, что есть человек. Не узнав прежде, что значит бриллиант, ни с фонарем, ни с очками не найдешь, хоть он есть в гноище твоем. Ну! Найди мне, если скажу, что в домике твоем есть амбра. Афанасий, А бог ее весть амбра или умбра. Яков. Э! Не умбра, но амбра. Афанасий. Амбра твоя что значит - не знаю, Сии города мне совсем не знакомы, а человека знаю, перевидал я их один, другой… 1 000 000. Яков. Видал и зевал, но не увидел и не узнаешь. Афанасий. Я и тебя вижу и знаю. Яков. От рождения ты не видал и не знаешь меня. Афанасий. Или шутишь, или впал ты в обморок. Яков, Что-то запахло тебе обмороком?
Афанасий, И мою голову поразил ты мраком твоим. Яков. Я, Яков, есть человек. А ты человека не знаешь, посему не видишь. Где ж тебе обморок? Афанасий, О человек! Когда бы ты в голове моей не потушил остатков света молитвами твоими! Ты мне наскажешь, и до того уже доходит, что у меня ни глаз, ни ушей, ни рук, ни ног не бывало. Яков. Да только ли рук и ног? Ты весь ничто, ты умбра, ты тень неисповедующаяся: "Господи, человека нет?" Афанасий. Почему же Я не человек? Яков. Может ли быть человеком то, что ничто? Афанасий. Как же я есть ничто твое? Яков. Скажи ж мне, почему есть ничтожеством дым, пар, тень? Афанасий, Какая же нива лишила меня человечества? Яков. Такая, что ты не искал.
Афанасий. А не искал почему?
Яков. А почему не ищешь амбры? Афанасий. Есть ли она и что то есть она, не знаю. Яков. Не верит в естество человека, не ищет его, не обретает и не знает его. Афанасий. Как же прочие люди? Разве не разумею? Всегда им человек в устах. Яков. Все беседуют обо всем, но не все знатоки. Бредут за владеющей модой, как овцы. А человек понимает путь свой. Афанасий. И так они слабо знают и дурно видят? Яков. Так, как ты, и тем же оком. Но что тебе до людей? "Познай себя…" Довольно про тебя. Тем мы не знаем себя, что всю жизнь любопытствуем в людях. Осуждающее око наше дома слепствует, а зевая на улице, простирает луч свой во внутренность соседских стен, приникнув в самое их пищенное блюдо и в самый горящий в спальне их ночной светильник. Отсюда критические беседы. Богатые столы во все колокола повсюду звонят осуждением. Какая польза любопытно зевать и ценить путь побочных путников, а презирать, без наблюдения, ведущую нас тропу? Отсюда заблуждение, проступок, преткновение и падение. Что поможет знать, поскольку очей во лбу имеют жители лунные, и дозеваться через всепрехвальнейшее стеклянное око до чернеющих на Луне пятен, если наша зеница дома не прозорлива? Кто дома слеп, тот и в гостях; и кто в своей горнице не порядочен, тот на рынке пуще не исправен. Если ж ты дома слеп, а в людях глазаст, знай притчу: "Врач, сам прежде исцелись!" Не твое то, но чужое око, что тебе служит. Чучело тот, не мудрец, что не прежде учит сам себя. Лжемонета всегда по рынку бродит, дома пуще опасна. Познай себя. Тем-то не разумеем и Библии, что не познаем себя. Она-то есть вселенская лампада, огненная Фарийская башня для мореплавающей жизни нашей. Она-то есть: "Друг верен, кров крепок…" Обретя же его, обретешь сокровище. Но когда на домашней нашей тропе о бревно претыкаемся, тогда и на улицах друга нашего нас, по лицу судящих лицемеров, самая мелочная соблазняет щепка: запутываемся, как кровожадная муха, в пагубную паутину плотских дум, подло ползущую в сердце наше, падаем в сеть и смятение нечистых дум наших; погружаемся, как олово, в потопе льстивого языка, погибаем вечно в священнейшем сем лабиринте, не достойны вкусить сладчайшие оные пасхи. "Единый я, пока перейду". Возвратимся же в дом твой, о буйный человек! Выйди вон из тебя дух пытливый, а сам изойди из лика у Павла - намеченных жен любопытных. Очисти свою прежде горницу, найди внутри себя свет, тогда найдешь и библейским сором погребенную драхму. Стань на собственной своей страже с Аввакумом: "На страже моей стану". Слушай ушами! На страже моей, а не чужой: "Познай себя" довлеет на тебя". Афанасий. Не без толку ты наврал. Но только то для моих зубов терпким и жестким кажется, будто я и сам себя не знаю. Яков. Не уповай на твое знание, а речи пророков почитай не пустыми. Не все то ложное, что тебе не понятное. Вздором тебе кажется то, что не разумеешь. Не кичись твоей прозорливостью. Вспомни индейских путников: чем кто глупее, тем гордее и самовлюбленнее. Поверь, что не сдуру родилось Иеремиино слово: "Воззрел, и не было человека… и не увидел мужа". Афанасий. Разве ж около него людей не было? Яков, А где ж сей твари нет? Но они были умбра, или тень, а не прямые люди. Афанасий. Почему же они тень? Яков. Потому что они тьма. Они не познали, так как и ты человека, ухватившись, через слепоту свою, не за человека, но за обманчивую тень его, а сей-то человек - ложь, отвел от них истинного. Афанасий. Изъясни мне, как ухватились за тень? Яков. Ведь ты тень разумеешь. Если покупаешь сад, платишь деньги за яблоню, а не за тень? Не безумен ли, кто яблоню меняет на тень? Ведь ты слушал басню: пес, плывя, схватил на воде тень от мяса, через то изо рта прямой кусок выпустил. а поток унес. В сию то цель Диоген, в полдень с фонарем ищучи человека, когда отозвалась людская смесь: "А мы ж, де, разве не люди?" - "Вы собаки..," Афанасий. Пожалуйста, не примешивай к предвестникам и к пророкам Божьим Диогенишку. Одно дело - пророк, иное - философишка. Яков. Имя есть тоже - пророк и философ. Но не суди лица, суди слова его. Сам Христос сих, сидящих во тьме и тени смертной, называет псами. Не хорошо, мол, отнять хлеб у чад и "бросить псам". А те, кто ухватился не за тень, но за прямого человека: "Дал им власть детьми Божьими быть". Афанасий, Ну! Быть так. Пускай эти собачьи люди хватаются за тень человека, как за лжемонету. Но сами же, однако, они суть люди, люди почетные, а не мертвая тень, Яков. Тень тени мила, а ночь тьме люба. Похожее к похожему склонно, а прилипчивое обое сливает в ту же смесь. И сам ты таков, каково то, что любишь и объемлешь. Любишь тьму: сам есть тьма и сын тьмы. Афанасий. А! Чувствует нос мой кадильницу твою. Туда ты завел, что и я есть тень? Нет, Якуша! Я тени не ловлю. Яков. Я до этого еще сказал, что ты одна есть из тех бесчисленных, земной клуб обременяющих, мертвых теней, коим предтеча и весь пророческий лик точным сидельцам адским благовествует истинного человека, Безумие есть в 1000 крат тяжелее свинца. Самая тягчайшая глупость образуется сими сына Амосова словами: "Отяжелело сердце их, тяжело слушать ушами". Это тяжкосердие, мимо садящееся, прокисшего и грубого сердца, мыслей его дрожжи, в самый центр земли погружается, как олово, откуда тебя выдрать никак невозможно. Сердце твое, возлюбившее суетливую ложь и лживую гибель тени человеческой, - кто силен поднять из бездн земных, чтобы выскочить могло на гору воскрешения и узреть целомудренным взором блаженного оного, на седалище губителей не севшего, Давидова мужа? "Удиви, Господь, преподобного своего". Шатайся ж, гони ветры, люби суету, ищи ложь, хватай тень, пекись, мучайся, жгись. Афанасий. О мучишь меня, хуже египетских гадательных оных львов-дев. Низвергаешь в центр земли, садишь в преисподнюю ада, связываешь нерушимыми узами гаданий, а я, хоть не Самсон и не решительный древний Эдип, однако, пока нахожусь пред тобой, Якуша, и волен, и не связан, по пословице: "Мехом пугаешь". Яков. Кто дурак, тот и в Иерусалиме глуп, а кто слеп, тому везде ночь. Если ты тень - везде для тебя ад. Афанасий. Право ты, друг, забавен, люблю тебя. Можешь и о враках речь вести трагедийно. Вижу, что твой хранитель есть то ангел красноречия. Тебе-то дано, как притча есть "Ex musca elephantem", "Ex cloaca aream" (Из мухи делать слона; Из клоаки делать жертвенник. Прим. перев.) Скажу напрямик, из кота - кита, а из нужника создать Сион. Яков. Как хочешь ругайся и шпыняй, а я с Исаией! "Как ласточка, так запою, как голубь, так поручусь". Афанасий. Вот нашел громогласную птицу! Разве она твоему пророку лебедем показалась? А твоего голубя курица никак не глупее?
Яков. О, кожаный мех! "Да выклюет ворон поносящему отца око его! Афанасий. Ты, как сам странными и крутыми дышишь мыслями, так и единомышленники твои дикие думы странным отрыгают языком. Сказать Притчею: "По губам салат?. Яков. А не то же ли поет и твой пророк Гора-: "Porticibus, non judiciis utere vulgi" (Пользуйся тропами толпы, но не ее мыслями. Прим.перев.). По мосту-мосточку с народом ходи, а по разуму его себя не веди. Болен вкус твой, тем дурен и суд твой. Чувствуй же, что мудрых дум дичина состоит в том, ем она отстоит от бродящих по стогнам и торжищам, дрожжей мирового поветрия, И гораздо скорее встретиться на улице с глиной, нежели с алмазом. Многие ли из людей могут похвалиться: "Познал человека" - когда сам человек жалеет себя: "Смотрел и не узнавал меня?" Все устремили взор на мертвое и ложь. "Взглянут на него, его не прокололи". А на сердце им никогда не всходит оный: "Никто не сокрушится из него, род же его кто исповедует?" Афанасий. Ну, добро, быть так! Но за что ты меня назвал кожаным мехом? Яков. Ты не только мех, но чучело и идол поля Деирского, поругавший Божьего пророка. Афанасий, Но прежде выправься: как я мех? Яков. Видал ли ты древесную маску, что зовут кобыла? Афанасий. Знаю, в ней ловят тетеревов. Что же? Яков. Ну! Если бы в таких масках 1000 человек на смотр твой пришли и прошли - можно ли сказать, что ты им инспектор и обсерватор? Афанасий, Кто исправно носит кобылу -можно видеть, но кто он внутри есть и каков человек - почем знать? Ври дальше, Яков. К чему же дальше? Уже видишь, что ты не только мех, но чучело и болван. Афанасий. Вот тебе на! За какой грех?
Яков. За то, что ты, на всех виденных тобой в жизни людей, одну только кожу видел и плоть, а плоть есть идол, иначе: видимость; видимость же есть то мертвая крыша, закрывающая внутри истинного оного человека: "Положил во тьму тайну свою". "Се сей стоит за стеной вашей". "Посреди вас стоит, его же не знаете". "Услышь Израиль! Господь Бог твой посреди тебя". Видишь, что и человек твой, и ты с ним - кожаный, дряхлый, мертвый, прах, тень есть: "Каков земной, таковы и…" Афанасий. Вот он куда выехал! Яков. Собери не только всех виденных, но всего земного, если можешь, и лунного шара людей, свяжи в один сноп, закрой им, будто колосом, головы, смотри на подошвы их тысячу лет, надень очки, прибавь увеличительное стекло, зевай, -
ничего не увидишь, кроме соломы оной: "Всякая плоть сено". А я, в похвалу твоей прозорливости, воспою: "Мудрого очи его во главе его, очи же безумных на концах земли". Афанасий. Что ты, взбесился, что ли? Я людям никогда не заглядывал в подошвы, а око мое видит в голове моей. Яков. Что ты, пень, что ли? Разве свиное око не в голове ее? Чувствуешь ли, что голова есть болван? Сей болван, как начальную часть есть своего болвана, так у пророков значит невидимую во всякой плоти, господствующую в ней силу ее и начальство. А хвост, подошва, пята есть фигура праха, мякины, отрубей, дрожжей, и что только есть грубое, подлое и дебелое во всякой твари, как бурда, брага, сыр, грязь и пр. То же бы значило, когда Соломон сказал и так: "Очи безумных на хвостах земли". Когда слышишь это: "Блюсти будешь его пяту", разумей так: будешь обсерватор наружный, из числа тех: "Ощупывают, как слепой стену". "Полижут прах как змей, ползущий по земле". Враги истинного человека: "Враги его прах полижут". "Смерть упасет их", едящие плоды смертные плоти, горькую и сладкую тень гибельной смоковницы, минувших само райское древо: "Взалчут на вечер…" Когда слышишь: "Изопьют все грешные земли дожди", разумей, что устранившиеся и бродящие пo окольным околицам и наружным городским землям, шатающиеся по концам и хвостам с евангельскими бесами по пустым местам, по распутьям вне селений и гробовищам, имущие скотское и женское оное рассуждение: "Души мужей, женам подобных, взалчут". Все сии, не вкусят сладчайшие оные, сына царева вечери: "Не должен пить… пока пью вино в царствии небесном". Все сии содомляне толпятся под вечер в дом Лотов к ангелам, но не входят, а только извне обходят по лужам, окружающие стены города: алчны и жадны, утруждающиеся и обремененные. Главная вина сему есть подлая и прегрубая, тяжелее олова, а грубее сыра, тяжесть сердца их. Погрязают сыновья эти тяжкосердные, как олово. "Глава окружения их, труд умен их". "Прокисло, как молоко, сердце их". О Исайя! "Узнай, как пепел, сердце их, и прельщаются". "Зачем любите суету и ищете ложь?" "Вкусите и увидите". "Как удивил Господь преподобного своего". "Возведите очи ваши…" Что ж ты, друг мой, думаешь? Ты все, как слепой содомлянин, одно осязаешь. Всякий тлен есть то одно. Очувствуйся. Мертв ты. Привязался ты к своему трупу, ни о чем вверх его не помышляешь. Одного, а не двух, в себе видишь и, к сему прилепляясь, исполняешь пословицу: "Глуп, кто до двух считать не умеет". Глядишь в зеркало, не думая про себя. Взираешь на тень, не помня яблони самой, смотришь на след, а не подумаешь про льва, к которому сей след ведет? Зеваешь на радугу, а не помнишь о солнце, образуемом красками ее. Это значит: одно пустое в себе видеть, а потому и не разуметь, и не познать себя, самого себя. Разуметь же - значит: сверх видимого предмета провидеть умом нечто не видимое, обетованное видимым: "Поклонитесь и увидите…" Сие-то есть хранить, наблюдать, примечать, то есть при известном понять неизвестное, а с предстоящего, будто с высокой _ горы, умный луч, как праволучную стрелу в цель, метать в отдаленную тайность… Отсюда родилось слово "символ". Вот что значит взойти на Сион, на Соломонову вооруженную башню, стоять на страже с Аввакумом и быть обсерватором. Так то блистает, как солнце, и как праволучные стрелы молнии, ум праведных, имущих души свои в руке Божьей, - и не прикоснется к ним мука. Они, как искры по стеблю, через всю углями их опустошаемую тень текут, возлетают и возносятся к вечному, как стрелы сильного изощрены, вооружившие столп Давидов, в колчане тела тленного сокровенные. Божественные сердца и души, воскрылившись посребренными оными, Ноевой голубицы крылами: "Крылья ее - крылья огня", и вверх в чертог вечности устремляясь, орлим…
Афанасий. Ей

This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
02.07.2008