1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Аннотация    

     

Герой  романа знаменитого чешского писателя Ярослава Гашека бравый солдат Швейк фигура  одновременно комическая и трагедийная. Этот «маленький человек» литературы XX  века – носитель народной смекалки и оптимизма – зримо известен всему миру по  незабываемым иллюстрациям Йозефа Лады. Роман вошёл в сокровищницу мировой  литературы.    

Есть и  ещё одно мнение об этой книге – это литература для настоящих мужчин, потому как  казарменный юмор солоноват на женский вкус.     

     

     

     

    

     

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  В ТЫЛУ    

     

    Предисловие    

     

    

     

Великой  эпохе нужны великие люди. Но на свете существуют и непризнанные, скромные  герои, не завоевавшие себе славы Наполеона. История ничего не говорит о них. Но  при внимательном анализе их слава затмила бы даже славу Александра  Македонского. В наше время вы можете встретить на пражских улицах бедно одетого  человека, который и сам не подозревает, каково его значение в истории новой,  великой эпохи. Он скромно идёт своей дорогой, ни к кому не пристаёт, и к нему  не пристают журналисты с просьбой об интервью. Если бы вы спросили, как его  фамилия, он ответил бы просто и скромно: «Швейк».    

И  действительно, этот тихий, скромный человек в поношенной одежде – тот самый  бравый солдат Швейк, отважный герой, имя которого ещё во времена Австро-Венгрии  не сходило с уст всех граждан чешского королевства и слава которого не  померкнет и в республике.    

Я  искренне люблю бравого солдата Швейка и, представляя вниманию читателей его похождения  во время мировой войны, уверен, что все будут симпатизировать этому непризнанному  герою. Он не поджёг храма богини в Эфесе, как это сделал глупец Герострат для  того, чтобы попасть в газеты и школьные хрестоматии. И этого вполне достаточно.    

     

Автор    

     

 Глава  I

  ВТОРЖЕНИЕ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА В МИРОВУЮ ВОЙНУ    

     

    

     

Убили,  значит, Фердинанда-то1 нашего, – сказала Швейку его служанка.    

Швейк  несколько лет тому назад, после того как медицинская комиссия признала его идиотом,  ушёл с военной службы и теперь промышлял продажей собак, безобразных ублюдков,  которым он сочинял фальшивые родословные.    

Кроме  того, он страдал ревматизмом и в настоящий момент растирал себе колени оподельдоком.    

– Какого  Фердинанда, пани Мюллерова? – спросил Швейк, не переставая массировать колени. –  Я знаю двух Фердинандов. Один служит у фармацевта Пруши. Как-то раз по ошибке  он выпил у него бутылку жидкости для ращения волос; а ещё есть Фердинанд  Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не жалко.    

– Нет,  эрцгерцога Фердинанда, сударь, убили. Того, что жил в Конопиште,2 того  толстого, набожного…    

– Иисус  Мария! – вскричал Швейк. – Вот-те на! А где это с господином  эрцгерцогом приключилось?    

– В  Сараеве его укокошили, сударь. Из револьвера. Ехал он со своей эрцгерцогиней в автомобиле…    

– Скажите  на милость, пани Мюллерова, в автомобиле! Конечно, такой барин может себе это  позволить. А наверно, и не подумал, что автомобильные поездки могут так плохо  кончиться. Да ещё в Сараеве! Сараево это в Боснии, пани Мюллерова… А подстроили  это, видать, турки. Нечего нам было отнимать у них Боснию и Герцеговину…3 Вот  какие дела, пани Мюллерова. Эрцгерцог, значит, приказал долго жить. Долго  мучился?    

– Тут  же помер, сударь. Известно – с револьвером шутки плохи. Недавно у нас в Нуслях  один господин забавлялся револьвером и перестрелял всю семью да ещё швейцара,  который пошёл посмотреть, кто там стреляет с четвёртого этажа.    

– Из  иного револьвера, пани Мюллерова, хоть лопни – не выстрелишь. Таких систем –  пропасть. Но для эрцгерцога, наверно, купили что-нибудь этакое, особенное. И я  готов биться об заклад, что человек, который стрелял, по такому случаю  разоделся в пух и прах. Известно, стрелять в эрцгерцога – штука нелёгкая. Это  не то, что браконьеру подстрелить лесника. Всё дело в том, как до него  добраться. К такому барину в лохмотьях не подойдёшь. Непременно нужно надеть  цилиндр, а то того и гляди сцапает полицейский.    

– Там,  говорят, народу много было, сударь.    

– Разумеется,  пани Мюллерова, – подтвердил Швейк, заканчивая массаж колен. – Если  бы вы, например, пожелали убить эрцгерцога или государя императора, вы бы  обязательно с кем-нибудь посоветовались. Ум хорошо – два лучше. Один  присоветует одно, другой – другое, «и путь открыт к успехам», как поётся в  нашем гимне. Главное – разнюхать, когда такой барин поедет мимо. Помните  господина Люккени, который проткнул нашу покойную Елизавету напильником?4 Ведь  он с ней прогуливался. Вот и верьте после этого людям!    

С той  поры ни одна императрица не ходит гулять пешком. Такая участь многих ещё поджидает.  Вот увидите, пани Мюллерова, они доберутся и до русского царя с царицей, а  может быть, не дай бог, и до нашего государя императора, раз уж начали с его  дяди.5 У него, у старика-то, много врагов, побольше ещё, чем у Фердинанда.  Недавно в трактире один господин рассказывал: «Придёт время – эти императоры  полетят один за другим, и им даже государственная прокуратура не поможет».  Потом оказалось, что этому типу нечем расплатиться за пиво, и трактирщику  пришлось позвать полицию, а он дал трактирщику оплеуху, а полицейскому – две. Потом  его увезли в корзине очухаться…6 Да, пани Мюллерова, странные дела нынче  творятся! Значит, ещё одна потеря для Австрии. Когда я был на военной службе,  так там один пехотинец застрелил капитана. Зарядил ружьё и пошёл в канцелярию.  Там сказали, что ему в канцелярии делать нечего, а он – всё своё: должен, мол,  говорить с капитаном. Капитан вышел и лишил его отпуска из казармы, а он взял  ружьё и – бац ему прямо в сердце! Пуля пробила капитана насквозь да ещё  наделала в канцелярии бед: раскололо бутылку с чернилами, и они залили служебные  бумаги.    

– А  что стало с тем солдатом? – спросила минуту спустя пани Мюллерова, когда  Швейк уже одевался.    

– Повесился  на помочах, – ответил Швейк, чистя свой котелок. – Да помочи-то были  не его, он их выпросил у тюремного сторожа. У него, дескать, штаны спадают. Да  и то сказать – не ждать же, пока тебя расстреляют? Оно понятно, пани Мюллерова,  в таком положении хоть у кого голова пойдёт кругом! Тюремного сторожа  разжаловали и вкатили ему шесть месяцев, но он их не отсидел, удрал в Швейцарию  и теперь проповедует там в какой-то церкви. Нынче честных людей мало, пани  Мюллерова. Думается мне, что эрцгерцог Фердинанд тоже ошибся в том человеке,  который его застрелил. Увидел небось этого господина и подумал: «Порядочный,  должно быть, человек, раз меня приветствует». А тот возьми, да и хлопни его.  Одну всадил или несколько?    

– Газеты  пишут, что эрцгерцог был, как решето, сударь. Тот выпустил в него все патроны.    

– Это  делается чрезвычайно быстро, пани Мюллерова. Страшно быстро. Для такого дела я  бы купил себе браунинг: на вид игрушка, а из него можно в два счёта  перестрелять двадцать эрцгерцогов, хоть тощих, хоть толстых. Впрочем, между  нами говоря, пани Мюллерова, в толстого эрцгерцога вернее попадёшь, чем в  тощего. Вы, может, помните, как в Португалии подстрелили ихнего короля?7 Во  какой был толстый! Вы же понимаете, тощим король не будет… Ну, я пошёл в  трактир «У чаши». Если придут брать терьера, за которого я взял задаток, то скажите,  что я держу его на своей псарне за городом, что недавно подрезал ему уши и,  пока уши не заживут, перевозить щенка нельзя, а то их можно застудить. Ключ  оставьте у привратницы.    

В  трактире «У чаши» сидел только один посетитель. Это был агент тайной полиции  Бретшнейдер. Трактирщик Паливец мыл посуду, и Бретшнейдер тщетно пытался  завязать с ним серьёзный разговор.    

Паливец  слыл большим грубияном. Каждое второе слово у него было «задница» или «дерьмо».  Но он был весьма начитан и каждому советовал прочесть, что о последнем предмете  написал Виктор Гюго, рассказывая о том, как ответила англичанам старая  наполеоновская гвардия в битве при Ватерлоо.8    

– Хорошее  лето стоит, – завязывал Бретшнейдер серьёзный разговор.    

– А  всему этому цена – дерьмо! – ответил Паливец, убирая посуду в шкаф.    

– Ну  и наделали нам в Сараеве делов! – со слабой надеждой промолвил  Бретшнейдер.    

– В  каком «Сараеве»? – спросил Паливец. – В нусельском трактире, что ли?  Там драки каждый день. Известное дело – Нусле!    

    

     

– В  боснийском Сараеве, уважаемый пан трактирщик. Там застрелили эрцгерцога Фердинанда.  Что вы на это скажете?    

– Я  в такие дела не лезу. Ну их всех в задницу с такими делами! – вежливо  ответил пан Паливец, закуривая трубку. – Нынче вмешиваться в такие дела –  того и гляди сломаешь себе шею. Я трактирщик. Ко мне приходят, требуют пива, я  наливаю. А какое-то Сараево, политика или там покойный эрцгерцог – нас это не  касается. Не про нас это писано. Это Панкрацем пахнет.9    

Бретшнейдер  умолк и разочарованно оглядел пустой трактир.    

– А  когда-то здесь висел портрет государя императора, – помолчав, опять  заговорил он. – Как раз на том месте, где теперь зеркало.    

– Вы  справедливо изволили заметить, – ответил пан Паливец, – висел  когда-то. Да только гадили на него мухи, так я убрал его на чердак. Знаете, ещё  позволит себе кто-нибудь на этот счёт замечание, и посыплются неприятности. На  кой чёрт мне это надо?    

– В  этом Сараеве, должно быть, скверное дело было? Как вы полагаете, уважаемый?..    

На этот  прямо поставленный коварный вопрос пан Паливец ответил чрезвычайно осторожно:    

– Да,  в это время в Боснии и Герцеговине страшная жара. Когда я там служил, мы нашему  обер-лейтенанту то и дело лёд к голове прикладывали.    

– В  каком полку вы служили, уважаемый?    

– Я  таких пустяков не помню, никогда не интересовался подобной мерзостью, –  ответил пан Паливец. – На этот счёт я не любопытен. Излишнее любопытство  вредит.    

Тайный  агент Бретшнейдер окончательно умолк, и его нахмуренное лицо повеселело только  с приходом Швейка, который, войдя в трактир, заказал себе чёрного пива, заметив  при этом:    

– В  Вене сегодня тоже траур.    

Глаза  Бретшнейдера загорелись надеждой, и он быстро проговорил:    

– В  Конопиште вывешено десять чёрных флагов.    

– Нет,  их должно быть двенадцать, – сказал Швейк, отпив из кружки.    

– Почему  вы думаете, что двенадцать? – спросил Бретшнейдер.    

– Для  ровного счёта – дюжина. Так считать легче, да на дюжину и дешевле  выходит, – ответил Швейк.    

Воцарилась  тишина, которую нарушил сам Швейк, вздохнув:    

– Так,  значит, приказал долго жить, царство ему небесное! Не дождался даже, пока будет  императором. Когда я служил на военной службе, один генерал упал с лошади и  расшибся. Хотели ему помочь, посадить на коня, посмотрели, а он уже готов –  мёртвый. А ведь метил в фельдмаршалы. На смотру это с ним случилось. Эти смотры  никогда до добра не доводят. В Сараеве небось тоже был какой-нибудь смотр. Помню,  как-то на смотру у меня на мундире не хватило двадцати пуговиц, и за это меня  посадили на четырнадцать дней в одиночку. И два дня я, как Лазарь, лежал  связанный «козлом».10 На военной службе должна быть дисциплина – без неё никто  бы и пальцем для дела не пошевельнул. Наш обер-лейтенант Маковец всегда  говорил: «Дисциплина, болваны, необходима. Не будь дисциплины, вы бы, как  обезьяны, по деревьям лазили. Военная служба из вас, дураки безмозглые, людей  сделает!» Ну, разве это не так? Вообразите себе сквер, скажем, на Карловой  площади, и на каждом дереве сидит по одному солдату без всякой дисциплины. Это  меня ужасно пугает.    

– Всё  это сербы наделали, в Сараеве-то, – старался направить разговор  Бретшнейдер.    

– Ошибаетесь, –  ответил Швейк. – Это всё турки натворили. Из-за Боснии и Герцеговины.    

И Швейк  изложил свой взгляд на внешнюю политику Австрии на Балканах: турки проиграли в  тысяча девятьсот двенадцатом году войну с Сербией, Болгарией и Грецией; они  хотели, чтобы Австрия им помогала, а когда этот номер у них не прошёл –  застрелили Фердинанда.    

– Ты  турок любишь? – обратился Швейк к трактирщику Паливцу. – Этих  нехристей? Ведь нет?    

– Посетитель  как посетитель, – сказал Паливец, хоть бы и турок. Нам, трактирщикам, до  политики никакого дела нет. Заплати за пиво, сиди себе в трактире и болтай что  в голову взбредёт – вот моё правило. Кто бы ни прикончил нашего Фердинанда,  серб или турок, католик или магометанин, анархист или младочех,11 – мне  всё равно.    

– Хорошо,  уважаемый, – промолвил Бретшнейдер, опять начиная терять надежду, что  кто-нибудь из двух попадётся. – Но сознайтесь, что это большая потеря для  Австрии.    

Вместо  трактирщика ответил Швейк:    

– Конечно,  потеря, спору нет. Ужасная потеря. Фердинанда не заменишь каким-нибудь болваном.  Но он должен был быть потолще.    

– Что  вы хотите этим сказать? – оживился Бретшнейдер.    

– Что  хочу сказать? – с охотой ответил Швейк. – Вот что. Если бы он был  толще, то его уж давно бы хватил кондрашка, ещё когда он в Конопиште гонялся за  старухами, которые у него в имении собирали хворост и грибы. Будь он толще, ему  бы не пришлось умереть такой позорной смертью. Ведь подумать только – дядя  государя императора, а его пристрелили! Это же позор, об этом трубят все  газеты! Несколько лет назад у нас в Будейовицах на базаре случилась небольшая  ссора: проткнули там одного торговца скотом, некоего Бржетислава Людвика. А у  него был сын Богуслав, – так тот, бывало, куда ни придёт продавать  поросят, никто у него ничего не покупает. Каждый, бывало, говорил себе: «Это сын  того, которого проткнули на базаре. Тоже небось порядочный жулик!» В конце  концов довели парня до того, что он прыгнул в Крумлове с моста во Влтаву, потом  пришлось его оттуда вытаскивать, пришлось воскрешать, воду из него выкачивать…  И всё же он помер на руках у доктора, после того как тот ему впрыснул чего-то.    

– Странное,  однако, сравнение, – многозначительно произнёс Бретшнейдер. – Сначала  говорите о Фердинанде, а потом о торговце скотом.    

– А  какое тут сравнение, – возразил Швейк. – Боже сохрани, чтобы я  вздумал кого-нибудь с кем-нибудь сравнивать! Вон пан Паливец меня знает, верно  ведь, что я никогда никого ни с кем не сравнивал? Я бы только не хотел быть в  шкуре вдовы эрцгерцога. Что ей теперь делать? Дети осиротели, имение в Конопиште  без хозяина. Выходить за второго эрцгерцога? Что толку? Поедет опять с ним в  Сараево и второй раз овдовеет… Вот, например, в Зливе, близ Глубокой, несколько  лет тому назад жил один лесник с этакой безобразной фамилией – Пиндюр. Застрелили  его браконьеры, и осталась после него вдова с двумя детьми. Через год она вышла  замуж опять за лесника, Пепика Шалловица из Мыловар, ну и того тоже как-то раз  прихлопнули. Вышла она в третий раз опять за лесника и говорит: «Бог троицу  любит. Если уж теперь не повезёт, не знаю, что и делать». Понятно, и этого  застрелили, а у неё уже от этих лесников круглым счётом было шестеро детей.  Пошла она в канцелярию самого князя, в Глубокую, и плакалась там, какое с этими  лесниками приняла мучение. Тогда ей порекомендовали выйти за Яреша, сторожа с  Ражицкой запруды. И – что бы вы думали? – его тоже утопили во время рыбной  ловли! И от него она тоже прижила двух детей. Потом она вышла замуж за коновала  из Воднян, а тот как-то ночью стукнул её топором и добровольно сам о себе  заявил. Когда его потом при окружном суде в Писеке вешали, он укусил священника  за нос и заявил, что вообще ни о чём не сожалеет, да сказал ещё что-то очень  скверное про государя императора.    

– А  вы не знаете, что он про него сказал? – голосом, полным надежды, спросил  Бретшнейдер.    

– Этого  я вам сказать не могу, этого ещё никто не осмелился повторить. Но, говорят, его  слова были такие ужасные, что один судейский чиновник, который присутствовал  там, с ума спятил, и его ещё до сих пор держат в изоляции, чтобы ничего не  вышло наружу. Это не было обычное оскорбление государя императора, какие спьяна  делаются.    

– А  какие оскорбления государю императору делаются спьяна? – спросил  Бретшнейдер.    

– Прошу  вас, господа, перемените тему, – вмешался трактирщик Паливец. – Я,  знаете, этого не люблю. Сбрехнут какую-нибудь ерунду, а потом человеку  неприятности.    

– Какие  оскорбления наносятся государю императору спьяна? – переспросил  Швейк. – Всякие. Напейтесь, велите сыграть вам австрийский гимн, и сами  увидите, сколько наговорите. Столько насочините о государе императоре, что,  если бы лишь половина была правда, хватило бы ему позору на всю жизнь. А он,  старик, по правде сказать, этого не заслужил. Примите во внимание: сына Рудольфа  он потерял во цвете лет,12 полного сил, жену Елизавету у него проткнули напильником,  потом не стало его брата Яна Орта,13 а брата – мексиканского императора – в какой-то  крепости поставили к стенке.14 А теперь на старости лет у него дядю  подстрелили. Нужно железные нервы иметь. И после всего этого какой-нибудь забулдыга  вспомнит о нём и начнёт поносить. Если теперь что-нибудь разразится, пойду  добровольцем и буду служить государю императору до последней капли крови! –  Швейк основательно хлебнул пива и продолжал: – Вы думаете, что государь  император всё это так оставит? Плохо вы его знаете. Война с турками непременно  должна быть. «Убили моего дядю, так вот вам по морде!» Война будет, это как  пить дать. Сербия и Россия в этой войне нам помогут. Будет драка!    

В момент  своего пророчества Швейк был прекрасен. Его добродушное лицо вдохновенно сияло,  как полная луна. Всё у него выходило просто и ясно.    

– Может  статься, – продолжал он рисовать будущее Австрии, – что на нас в  случае войны с Турцией нападут немцы. Ведь немцы с турками заодно. Это такие  мерзавцы, других таких в мире не сыщешь. Но мы можем заключить союз с Францией,  которая с семьдесят первого года точит зубы на Германию, и всё пойдёт как по  маслу. Война будет, больше я вам не скажу ничего.    

Бретшнейдер  встал и торжественно произнёс:    

– Больше  вам говорить и не надо. Пройдёмте со мною на пару слов в коридор.    

Швейк  вышел за агентом тайной полиции в коридор, где его ждал небольшой сюрприз: собутыльник  показал ему орла15 и заявил, что Швейк арестован и он немедленно отведёт его в  полицию. Швейк пытался объяснить, что тут, по-видимому, вышла ошибка, так как  он совершенно невинен и не обмолвился ни единым словом, которое могло бы  кого-нибудь оскорбить.    

Но  Бретшнейдер на это заявил, что Швейк совершил несколько преступлений, среди которых  имела место и государственная измена.    

Потом  оба вернулись в трактир, и Швейк сказал Паливцу:    

– Я  пил пять кружек пива и съел пару сосисок с рогаликом. Дайте мне ещё рюмочку сливянки.  И мне уже пора идти, так как я арестован.    

Бретшнейдер  показал Паливцу своего орла, с минуту глядел на трактирщика и потом спросил:    

– Вы  женаты?    

– Да.    

– А  может ваша жена вести дело вместо вас?    

– Может.    

– Тогда  всё в порядке, уважаемый, – весело сказал Бретшнейдер. – Позовите  вашу супругу и передайте ей все дела. Вечером за вами приедем.    

– Не  тревожься, – утешал Паливца Швейк. – Я арестован всего только за  государственную измену.    

– Но  я-то за что? – заныл Паливец. – Ведь я был так осторожен!    

Бретшнейдер  усмехнулся и с победоносным видом пояснил:    

– За  то, что вы сказали, будто на государя императора гадили мухи. Вам этого  государя императора вышибут из головы.    

Швейк  покинул трактир «У чаши» в сопровождении агента тайной полиции. Когда они вышли  на улицу, Швейк, заглядывая ему в лицо, спросил со своей обычной добродушной  улыбкой:    

– Мне  сойти с тротуара?    

– Зачем?    

– Раз  я арестован, то не имею права ходить по тротуару. Я так полагаю.    

Входя в  ворота полицейского управления, Швейк заметил:    

– Славно  провели время! Вы часто бываете «У чаши»?    

В то  время как Швейка вели в канцелярию полиции, в трактире «У чаши» пан Паливец передавал  дела своей плачущей жене, своеобразно утешая её:    

– Не  плачь, не реви! Что они могут мне сделать за обгаженный портрет государя  императора?    

Так  очаровательно и мило вступил в мировую войну бравый солдат Швейк. Историков заинтересует,  как сумел он столь далеко заглянуть в будущее. Если позднее события  развернулись не совсем так, как он излагал «У чаши», то мы должны иметь в виду,  что Швейк не получил нужного дипломатического образования.    

 Глава II

  БРАВЫЙ СОЛДАТ ШВЕЙК В ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ    

     

Сараевское  покушение наполнило полицейское управление многочисленными жертвами. Их приводили  одну за другой, и старик инспектор, встречая их в канцелярии для приёма арестованных,  добродушно говорил:    

– Этот  Фердинанд вам дорого обойдётся!    

Когда  Швейка заперли в одну из бесчисленных камер в первом этаже, он нашёл там общество  из шести человек. Пятеро сидели вокруг стола, а в углу на койке, как бы  сторонясь всех, сидел шестой – мужчина средних лет. Швейк начал расспрашивать  одного за другим, за что кого посадили. От всех пяти, сидевших за столом, он  получил почти один и тот же ответ.    

– Из-за  Сараева.    

– Из-за  Фердинанда.    

– Из-за  убийства эрцгерцога.    

– За  Фердинанда.    

– За  то, что в Сараеве прикончили эрцгерцога.    

Шестой, –  он всех сторонился, – заявил, что не желает иметь с этими пятью ничего общего,  чтобы на него не пало подозрения, – он сидит тут всего лишь за попытку  убийства голицкого мельника с целью грабежа.    

Швейк  подсел к обществу заговорщиков, которые уже в десятый раз рассказывали друг  другу, как попали в тюрьму.    

Все,  кроме одного, были схвачены либо в трактире, либо в винном погребке, либо в  кафе. Исключение составлял необычайно толстый господин с заплаканными глазами в  очках; он был арестован у себя на квартире, потому что за два дня до  сараевского покушения заплатил по счёту за двух сербских студентов-техников «У  Брейшки», а кроме того, агент Брикси видел его, пьяного, в обществе этих  студентов в «Монмартре» на Ржетезовой улице, где, как преступник сам подтвердил  в протоколе своей подписью, он тоже платил за них по счёту.    

На предварительном  следствии в полицейском участке на все вопросы он вопил одну и ту же стереотипную  фразу:    

– У  меня писчебумажный магазин!    

На что  получал такой же стереотипный ответ:    

– Это  для вас не оправдание.    

Другой,  небольшого роста господин, с которым та же неприятность произошла в винном  погребке, был преподавателем истории. Он излагал хозяину этого погребка историю  разных покушений. Его арестовали в тот момент, когда он, заканчивая общий  психологический анализ покушения, объявил:    

– Идея  покушения проста, как колумбово яйцо.    

– Как  то, что вас ждёт Панкрац, – дополнил его вывод полицейский комиссар при  допросе.    

Третий  заговорщик был председателем благотворительного кружка в Годковичках «Добролюб».  В день, когда было произведено покушение, «Добролюб» устроил в саду гулянье с  музыкой. Пришёл жандармский вахмистр и потребовал, чтобы участники разошлись,  так как Австрия в трауре. На это председатель Добролюбах добродушно сказал:    

– Подождите  минуточку, вот только доиграют «Гей, славяне».16    

Теперь  он сидел повесив голову и причитал:    

– В  августе состоятся перевыборы президиума. Если к тому времени я не попаду домой,  может случиться, что меня не выберут. Меня уже десять раз подряд избирали  председателем. Такого позора я не переживу.    

Удивительную  штуку сыграл покойник Фердинанд с четвёртым арестованным, о котором следует  сказать, что это был человек открытого характера и безупречной честности. Целых  два дня он избегал всяких разговоров о Фердинанде и только вечером в кафе за  «марьяжем», побив трефового короля козырной бубновой семёркой, сказал:    

– Семь  пулек, как в Сараеве!    

У  пятого, который, как он сам признался, сидит «из-за этого самого убийства  эрцгерцога в Сараеве», ещё до сих пор от ужаса волосы стояли дыбом и была  взъерошена борода, так что его голова напоминала морду лохматого пинчера. Он  был арестован в ресторане, где не вымолвил ни единого слова, этот даже не читал  газет об убийстве Фердинанда: в полном одиночестве он сидел у стола, как вдруг  к нему подошёл какой-то господин, сел напротив и быстро спросил:    

– Читали  об этом?    

– Не  читал.    

– Знаете  про это?    

– Не  знаю.    

– А  знаете, в чём дело?    

– Не  знаю и знать не желаю.    

– Всё-таки  это должно было бы вас интересовать.    

– Не  знаю, что для меня там интересного. Я выкурю сигару, выпью несколько кружек  пива и поужинаю. А газет не читаю. Газеты врут. Зачем себе нервы портить?    

– Значит,  вас не интересует даже это сараевское убийство?    

– Меня  вообще никакие убийства не интересуют. Будь то в Праге, в Вене, в Сараеве или в  Лондоне. На то есть соответствующие учреждения, суды и полиция. Если кого где  убьют, значит так ему и надо. Не будь болваном и не давай себя убивать.    

На том  разговор и окончился. С этого момента через каждые пять минут он только громко  уверял:    

– Я  не виновен, я не виновен!    

С этими  словами он вошёл в ворота полицейского управления. И то же самое он будет  твердить, когда его повезут в пражский уголовный суд. С этими словами он войдёт  и в свою тюремную камеру.    

Выслушав  эти страшные истории государственных изменников, Швейк счёл уместным разъяснить  заключённым всю безнадёжность их положения.    

– Наше  дело дрянь, – начал он слова утешения. – Это неправда, будто вам,  всем нам ничего за это не будет. На что же тогда полиция, как не для того,  чтобы наказывать нас за наш длинный язык? Раз наступило такое тревожное время,  что стреляют в эрцгерцогов, так нечего удивляться, что тебя ведут в полицию.  Всё это для шика, чтобы Фердинанду перед похоронами сделать рекламу. Чем больше  нас здесь наберётся, тем лучше для нас: веселее будет. Когда я служил на военной  службе, у нас как-то посадили полроты. А сколько невинных людей осуждено не  только на военной службе, но и гражданскими судами! Помню, как-то одну женщину  осудили за то, что она удавила своих новорождённых близнецов. Хотя она клялась,  что не могла задушить близнецов, потому что у неё родилась только одна девочка,  которую ей совсем безболезненно удалось придушить, её всё-таки осудили за  убийство двух человек. Или возьмём, к примеру, того невинного цыгана из  Забеглиц, что вломился в мелочную лавочку в ночь под рождество: он клялся, что  зашёл погреться, но это ему не помогло. Уж коли попал в руки правосудия – дело  плохо. Плохо, да ничего не попишешь. Всё-таки надо признать, – не все люди  такие мерзавцы, как о них можно подумать. Но как нынче отличишь порядочного  человека от прохвоста, особенно в такое серьёзное время, когда вот даже  ухлопали Фердинанда? У нас тоже, когда я был на военной службе в Будейовицах,  застрелили раз собаку в лесу за плацем для упражнений. А собака была  капитанова. Когда капитан об этом узнал, он вызвал нас всех, выстроил и  говорит: «Пусть выйдет вперёд каждый десятый». Само собою разумеется, я  оказался десятым. Стали по стойке «смирно» и «не моргни». Капитан расхаживает  перед нами и орёт: «Бродяги! Мошенники! Сволочи! Гиены пятнистые! Всех бы вас  за этого пса в карцер укатать! Лапшу из вас сделать! Перестрелять! Наделать из  вас отбивных котлет! Я вам спуску не дам, всех на две недели без отпуска!..»  Видите, тогда дело шло о собачонке, а теперь о самом эрцгерцоге. Тут надо  нагнать страху, чтобы траур был что надо.    

– Я  не виновен, я не виновен! – повторял взъерошенный человек.    

– Иисус  Христос был тоже невинен, а его всё же распяли. Нигде никогда никто не интересовался  судьбой невинного человека. «Maul halten und weiter dienen»[1], как говаривали нам на военной  службе. Это самое разлюбезное дело.    

Швейк  лёг на койку и спокойно заснул.    

Между  тем привели двух новичков. Один из них был босниец. Он ходил по камере, скрежетал  зубами и после каждого слова матерно ругался. Его мучила мысль, что в  полицейском управлении у него пропадёт лоток с товаром. Вторым был трактирщик  Паливец, который, увидав Швейка, разбудил его и трагическим голосом воскликнул:    

– Я  уже здесь!    

Швейк  сердечно пожал ему руку и сказал:    

– Очень  приятно. Я знал, что тот господин сдержит слово, раз обещал, что за вами  придут. Такая точность – вещь хорошая.    

Но  Паливец заявил, что такой точности цена – дерьмо, и шёпотом спросил Швейка, не  воры ли остальные арестованные: ему как трактирщику это может повредить.    

Швейк  разъяснил, что все, кроме одного, который посажен за попытку убийства голицкого  мельника с целью ограбления, принадлежат к их компании: сидят из-за эрцгерцога.    

Паливец  обиделся и заявил, что он здесь не из-за какого-то болвана эрцгерцога, а из-за  самого государя императора. И так как все остальные заинтересовались этим, он  рассказал им о том, как мухи загадили государя императора.    

– Замарали  мне его, бестии, – закончил он описание своих злоключений, – и под  конец довели меня до тюрьмы. Я этого мухам так не спущу! – добавил он  угрожающе.    

Швейк  опять завалился спать, но спал недолго, так как за ним пришли, чтобы отвести на  допрос.    

Итак,  поднимаясь по лестнице в третье отделение, Швейк безропотно нёс свой крест на  Голгофу и не замечал своего мученичества. Прочитав надпись: «Плевать в коридоре  воспрещается», Швейк попросил у сторожа разрешения плюнуть в плевательницу и,  сияя своей простотой, вступил в канцелярию со словами:    

– Добрый  вечер всей честной компании!    

Вместо  ответа кто-то дал ему под рёбра и подтолкнул к столу, за которым сидел господин  с холодным чиновничьим лицом, выражающим зверскую свирепость, словно он только  что сошёл со страницы книги Ломброзо «Типы преступников».17    

Он  кровожадно посмотрел на Швейка и сказал:    

– Не  прикидывайтесь идиотом.    

– Ничего  не поделаешь, – серьёзно ответил Швейк. – Меня за идиотизм освободили  от военной службы. Особой комиссией я официально признан идиотом. Я –  официальный идиот.    

Господин  с лицом преступника заскрежетал зубами.    

– Предъявленные  вам обвинения и совершённые вами преступления свидетельствуют о том, что вы в  полном уме и здравой памяти.    

И он тут  же перечислил Швейку целый ряд разнообразных преступлений, начиная с государственной  измены и кончая оскорблением его величества и членов-царствующего дома. Среди  этой кучи преступлений выделялось одобрение убийства эрцгерцога Фердинанда;  отсюда отходила ветвь к новым преступлениям, между которыми ярко блистало  подстрекательство к мятежу, поскольку всё это происходило в общественном месте.    

– Что  вы на это скажете? – победоносно спросил господин со звериными чертами  лица.    

– Этого  вполне достаточно, – невинно ответил Швейк. – Излишество вредит.    

– Вот  видите, вы же сами признаёте…    

– Я  всё признаю. Строгость должна быть. Без строгости никто бы ничего не достиг.  Это, знаете, когда я служил на военной службе…    

– Молчать! –  крикнул полицейский комиссар на Швейка. – Отвечайте только, когда вас  спрашивают! Понимаете?    

– Как  не понять, – согласился Швейк. – Осмелюсь доложить, понимаю и во  всём, что вы изволите сказать, сумею разобраться.    

– С  кем состоите в сношениях?    

– Со  своей служанкой, ваша милость.    

– А  нет ли у вас каких-либо знакомств в здешних политических кругах?    

– Как  же, ваша милость. Покупаю вечерний выпуск «Национальной политики», «сучку».18    

– Вон! –  заревел господин со зверским выражением лица.    

Когда  Швейка выводили из канцелярии, он сказал:    

– Спокойной  ночи, ваша милость.    

Вернувшись  в свою камеру, Швейк сообщил арестованным, что это не допрос, а смех один:  немножко на вас покричат, а под конец выгонят.    

– Раньше, –  заметил Швейк, – бывало куда хуже. Читал я в какой-то книге, что обвиняемые,  чтобы доказать свою невиновность, должны были ходить босиком по раскалённому  железу и пить расплавленный свинец. А кто не хотел сознаться, тому на ноги  надевали испанские сапоги и поднимали на дыбу или жгли пожарным факелом бока,  вроде того как это сделали со святым Яном Непомуцким.19 Тот, говорят, так орал  при этом, словно его ножом резали, и не перестал реветь до тех пор, пока его в  непромокаемом мешке не сбросили с Элишкина моста.20 Таких случаев пропасть. А  потом человека четвертовали или же сажали на кол где-нибудь возле Национального  музея. Если же преступника просто бросали в подземелье, на голодную смерть, то  такой счастливчик чувствовал себя как бы заново родившимся. Теперь сидеть в  тюрьме – одно удовольствие! – похваливал Швейк. – Никаких  четвертований, никаких колодок. Койка у нас есть, стол есть, лавки есть, места  много, похлёбка нам полагается, хлеб дают, жбан воды приносят, отхожее место  под самым носом. Во всём виден прогресс. Далековато, правда, ходить на допрос –  по трём лестницам подниматься на следующий этаж, но зато на лестницах чисто и  оживлённо. Одного ведут сюда, другого – туда. Тут молодой, там старик, мужчины,  женщины. Радуешься, что ты по крайней мере здесь не одинок. Всяк спокойно идёт  своей дорогой, и не приходится бояться, что ему в канцелярии скажут: «Мы  посовещались, и завтра вы будете четвертованы или сожжены, по вашему  собственному выбору». Это был тяжёлый выбор! Я думаю, господа, что на многих из  нас в такой момент нашёл бы столбняк. Да, теперь условия улучшились в нашу  пользу.    

Едва  Швейк кончил свою защитную речь в пользу современного тюремного заключения, как  надзиратель открыл дверь и крикнул:    

– Швейк,  оденьтесь и идите на допрос!    

– Я  оденусь, – ответил Швейк. – Против этого я ничего не имею. Но боюсь,  что тут какое-то недоразумение. Меня уже раз выгнали с допроса. И, кроме того,  я боюсь, как бы остальные господа, которые тут сидят, не рассердились на меня  за то, что я иду уже во второй раз, а они ещё ни разу за этот вечер не были.  Они могут быть на меня в претензии.    

– Вылезти  и не трепаться! – последовал ответ на проявленное Швейком джентльменство.    

Швейк  опять очутился перед господином с лицом преступника, который безо всяких околичностей  спросил его твёрдо и решительно.    

– Во  всём признаётесь?    

Швейк  уставил свои добрые голубые глаза на неумолимого человека и мягко сказал:    

– Если  вы желаете, ваша милость, чтобы я признался, так я признаюсь. Мне это не повредит.  Но если вы скажете: «Швейк, ни в чём не сознавайтесь», – я буду  выкручиваться до последнего издыхания.    

Строгий  господин написал что-то на акте и, подавая Швейку перо, сказал ему, чтобы тот  подписался.    

И Швейк  подписал показания Бретшнейдера со следующим дополнением:    

     

«Все  вышеуказанные обвинения против меня признаю справедливыми.    

Йозеф  Швейк».    

     

Подписав  бумагу, Швейк обратился к строгому господину:    

– Ещё  что-нибудь подписать? Или мне прийти утром?    

– Утром  вас отвезут в уголовный суд, – последовал ответ.    

– А  в котором часу, ваша милость, чтобы, боже упаси, как-нибудь не проспать?    

– Вон! –  раздался во второй раз рёв по ту сторону стола.    

Возвращаясь  к своему новому, огороженному железной решёткой очагу, Швейк сказал сопровождавшему  его конвойному:    

– Тут  всё идёт как по писаному.    

Как  только за Швейком заперли дверь, товарищи по заключению засыпали его разнообразными  вопросами, на которые Швейк ясно и чётко ответил:    

– Я  сию минуту сознался, что, может быть, это я убил эрцгерцога Фердинанда.    

Шесть  человек в ужасе спрятались под вшивые одеяла.    

Только  босниец сказал:    

– Приветствую!    

Укладываясь  на койку, Швейк заметил:    

– Глупо,  что у нас нет будильника.    

Утром  его всё-таки разбудили и без будильника и ровно в шесть часов в тюремной карете  отвезли в областной уголовный суд.    

– Поздняя  птичка глаза продирает, а ранняя носок прочищает, – сказал своим спутникам  Швейк, когда «зелёный Антон»21 выезжал из ворот полицейского управления.    

 Глава III

  ШВЕЙК ПЕРЕД СУДЕБНЫМИ ВРАЧАМИ    

     

Чистые,  уютные комнатки областного уголовного суда произвели на Швейка самое благоприятное  впечатление: выбеленные стены, чёрные начищенные решётки и сам толстый пан Демертини,  старший надзиратель подследственной тюрьмы, с фиолетовыми петлицами и кантом на  форменной шапочке. Фиолетовый цвет предписан не только здесь, но и при  выполнении церковных обрядов в великопостную среду и в страстную пятницу.    

Повторилась  знаменитая история римского владычества над Иерусалимом. Арестованных выводили  и ставили перед судом Пилатов 1914 года внизу в подвале, а следователи, современные  Пилаты, вместо того чтобы честно умыть руки, посылали к «Тессигу»22 за жарким  под соусом из красного перца и за пльзенским пивом и отправляли новые и новые  обвинительные материалы в государственную прокуратуру.    

Здесь в  большинстве случаев исчезала всякая логика и побеждал параграф, душил параграф,  идиотствовал параграф, фыркал параграф, смеялся параграф, угрожал параграф,  убивал и не прощал параграф. Это были жонглёры законами, жрецы мёртвой буквы  закона, пожиратели обвиняемых, тигры австрийских джунглей, рассчитывающие свой  прыжок на обвиняемого согласно числу параграфов.    

Исключение  составляли несколько человек (точно так же, как и в полицейском управлении),  которые не принимали закон всерьёз. Ибо и между плевелами всегда найдётся  пшеница.    

К одному  из таких господ привели на допрос Швейка. Это был пожилой добродушный человек;  рассказывают, что когда-то, допрашивая известного убийцу Валеша, он то и дело  предлагал ему: «Пожалуйста, присаживайтесь, пан Валеш, вот как раз свободный  стул».    

Когда  ввели Швейка, судья со свойственной ему любезностью попросил его сесть и  сказал:    

– Так  вы, значит, тот самый пан Швейк?    

– Я  думаю, что им и должен быть, – ответил Швейк, – раз мой батюшка был  Швейк и маменька звалась пани Швейкова. Я не могу их позорить, отрекаясь от  своей фамилии.    

Любезная  улыбка скользнула по лицу судебного следователя.    

– Хорошеньких  дел вы тут понаделали! На совести у вас много кое-чего.    

– У  меня всегда много кое-чего на совести, – ответил Швейк, улыбаясь любезнее,  чем сам господин судебный следователь. – У меня на совести, может, ещё  побольше, чем у вас, ваша милость.    

– Это  видно из протокола, который вы подписали, – не менее любезным тоном  продолжал судебный следователь. – А на вас в полиции не оказывали  давления?    

– Да  что вы, ваша милость. Я сам их спросил, должен ли это подписывать, и, когда мне  сказали подписать, я послушался. Не драться же мне с ними из-за моей  собственной подписи. Пользы бы это, безусловно, не принесло. Во всём должен  быть порядок.    

– А  что, пан Швейк, вы вполне здоровы?    

– Совершенно  здоров – так, пожалуй, сказать нельзя, ваша милость, у меня ревматизм,  натираюсь оподельдоком.    

Старик  опять любезно улыбнулся.    

– А  что бы вы сказали, если бы мы вас направили к судебным врачам?    

– Я  думаю, мне не так уж плохо, чтобы господа врачи тратили на меня время. Меня уже  освидетельствовал один доктор в полицейском управлении, нет ли у меня триппера.    

– Знаете  что, пан Швейк, мы всё-таки попытаемся обратиться к судебным врачам. Подберём  хорошую комиссию, посадим вас в предварительное заключение, а вы тем временем  отдохнёте как следует. Ещё один вопрос. Из протокола следует, что вы распространяли  слухи о том, будто скоро разразится война?    

– Разразится,  ваша милость господин советник, очень скоро разразится.    

– Не  страдаете ли вы падучей?    

– Извиняюсь,  нет. Правда, один раз я чуть было не упал на Карловой площади, когда меня задел  автомобиль. Но это случилось много лет тому назад.    

На этом  допрос закончился. Швейк подал судебному следователю руку и, вернувшись в свою  камеру, сообщил своим соседям:    

– Ну  вот, стало быть, из-за убийства эрцгерцога Фердинанда меня осмотрят судебные доктора.    

– Меня  тоже осматривали судебные врачи, – сказал молодой человек, – когда я  за кражу ковров предстал перед присяжными. Признали меня слабоумным. Теперь я  пропил паровую молотилку, и мне за это ничего не будет. Вчера мой адвокат  сказал, что если уж меня один раз признали слабоумным, то это пригодится на всю  жизнь.    

– Я  этим судебным врачам нисколько не верю, – заметил господин интеллигентного  вида. – Когда я занимался подделкой векселей, то на всякий случай ходил на  лекции профессора Гевероха.23 Потом меня поймали, и я симулировал паралитика в  точности так, как их описывал профессор Геверох: укусил одного судебного врача  из комиссии в ногу, выпил чернила из чернильницы и на глазах у всей комиссии,  простите, господа, за нескромность, наделал в углу. Но как раз за то, что я  прокусил икру одного из членов этой комиссии, меня признали совершенно здоровым,  и это меня погубило.    

– Я  этих осмотров совершенно не боюсь, – заявил Швейк. – На военной  службе меня осматривал один ветеринар, и кончилось всё очень хорошо.    

– Судебные  доктора – стервы! – отозвался скрюченный человечек. – Недавно на моём  лугу случайно выкопали скелет, и судебные врачи заявили, что этот человек сорок  лет тому назад скончался от удара каким-то тупым орудием по голове. Мне  тридцать восемь лет, а меня посадили, хотя у меня есть свидетельство о  крещении, выписка из метрической книги и свидетельство о прописке.    

– Я  думаю, – сказал Швейк, – что на всё надо смотреть беспристрастно.  Каждый может ошибиться, а если о чем-нибудь очень долго размышлять, уж  наверняка ошибёшься. Врачи – тоже ведь люди, а людям свойственно ошибаться.  Как-то в Нуслях, как раз у моста через Ботич,24 когда я ночью возвращался от  «Банзета»,25 ко мне подошёл один господин и хвать арапником по голове; я,  понятно, свалился наземь, а он осветил меня и говорит: «Ошибка, это не он!» Да  так эта ошибка его разозлила, что он взял и огрел меня ещё раз по спине. Так уж  человеку на роду написано – ошибаться до самой смерти. Вот однажды был такой  случай: один человек нашёл ночью полузамёрзшего бешеного пса, взял его с собою  домой и сунул к жене в постель. Пёс отогрелся, пришёл в себя и перекусал всю  семью, а самого маленького в колыбели разорвал и сожрал. Или приведу ещё  пример, как ошибся один токарь из нашего дома. Отпер ключом подольский костёл,  думая, что домой пришёл, разулся в ризнице, так как полагал, что он у себя в  кухне, лёг на престол, поскольку решил, что он дома в постели, накрылся  покровами со священными надписями, а под голову положил евангелие и ещё другие  священные книги, чтобы было повыше. Утром нашёл его там церковный сторож, а наш  токарь, когда опомнился, добродушно заявил ему, что с ним произошла ошибка.  «Хорошая ошибка! – говорит церковный сторож. – Из-за такой ошибки нам  придётся снова освящать костёл». Потом предстал этот токарь перед судебными  врачами, и те ему доказали, что он был в полном сознании и трезвый, – дескать,  если бы он был пьян, то не попал бы ключом в замочную скважину. Потом этот  токарь умер в Панкраце… Приведу вам ещё один пример, как полицейская собака,  овчарка знаменитого ротмистра Роттера, ошиблась в Кладно. Ротмистр Роттер  дрессировал собак и тренировал их на бродягах до тех пор, пока все бродяги не  стали обходить Кладненский район стороной. Тогда Роттер приказал, чтобы  жандармы, хоть тресни, привели какого-нибудь подозрительного человека. Вот привели  к нему однажды довольно прилично одетого человека, которого нашли в Ланских  лесах. Он сидел там на пне. Роттер тотчас приказал отрезать кусок полы от его  пиджака и дал этот кусок понюхать своим ищейкам. Потом того человека отвели на  кирпичный завод за городом и пустили по его следам этих самых дрессированных  собак, которые его нашли и привели назад. Затем этому человеку велели залезть  по лестнице на чердак, прыгнуть через каменный забор, броситься в пруд, а собак  спустили за ним. Под конец выяснилось, что человек этот был депутат-радикал,  который поехал погулять в Ланские леса, когда ему опротивело сидеть в  парламенте. Вот поэтому-то я и говорю, что всем людям свойственно ошибаться,  будь то учёный или дурак необразованный. И министры ошибаются.    

Судебная  медицинская комиссия, которая должна была установить, может ли Швейк, имея в  виду его психическое состояние, нести ответственность за все те преступления, в  которых он обвиняется, состояла из трёх необычайно серьёзных господ, причём  взгляды одного совершенно расходились со взглядами двух других. Здесь были  представлены три разные школы психиатров.    

И если в  случае со Швейком три противоположных научных лагеря пришли к полному соглашению,  то это следует объяснить единственно тем огромным впечатлением, которое произвёл  Швейк на всю комиссию, когда, войдя в зал, где должно было происходить  исследование его психического состояния, и заметив на стене портрет  австрийского императора, громко воскликнул: «Господа, да здравствует государь император  Франц-Иосиф Первый!»    

Дело  было совершенно ясно. Благодаря сделанному Швейком, по собственному почину,  заявлению целый ряд вопросов отпал и осталось только несколько важнейших.  Ответы на них должны были подтвердить первоначальное мнение о Швейке, составленное  на основе системы доктора психиатрии Кадлерсона, доктора Гевероха и англичанина  Вейкинга.26    

– Радий  тяжелее олова?    

– Я  его, извиняюсь, не вешал, – со своей милой улыбкой ответил Швейк.    

– Вы  верите в конец света?    

– Прежде  я должен увидеть этот конец. Но, во всяком случае, завтра его ещё не  будет, – небрежно бросил Швейк.    

– А  вы могли бы вычислить диаметр земного шара?    

– Извиняюсь,  не смог бы, – сказал Швейк. – Однако мне тоже хочется, господа,  задать вам одну загадку, – продолжал он. – Стоит четырёхэтажный дом,  в каждом этаже по восьми окон, на крыше – два слуховых окна и две трубы, в  каждом этаже по два квартиранта. А теперь скажите, господа, в каком году умерла  у швейцара бабушка?    

Судебные  врачи многозначительно переглянулись. Тем не менее один из них задал ещё такой  вопрос:    

– Не  знаете ли вы, какова наибольшая глубина в Тихом океане?    

– Этого,  извините, не знаю, – послышался ответ, – но думаю, что там наверняка  будет глубже, чем под Вышеградской скалой27 на Влтаве.    

– Достаточно? –  лаконически спросил председатель комиссии.    

Но один  из членов попросил разрешения задать ещё один вопрос:    

– Сколько  будет, если умножить двенадцать тысяч восемьсот девяносто семь на тринадцать  тысяч восемьсот шестьдесят три?    

– Семьсот  двадцать девять, – не моргнув глазом, ответил Швейк.    

– Я  думаю, вполне достаточно, – сказал председатель комиссии. – Можете  отвести обвиняемого на прежнее место.    

– Благодарю  вас, господа, – вежливо сказал Швейк, – с меня тоже вполне  достаточно.    

После  ухода Швейка коллегия трёх пришла к единодушному выводу: Швейк – круглый дурак  и идиот согласно всем законам природы, открытым знаменитыми учёными  психиатрами. В заключении, переданном судебному следователю, между прочим  стояло:    

     

«Нижеподписавшиеся  судебные врачи сошлись в определении полной психической отупелости и  врождённого кретинизма представшего перед вышеуказанной комиссией Швейка  Йозефа, кретинизм которого явствует из заявления «да здравствует император  Франц-Иосиф Первый», какового вполне достаточно, чтобы определить психическое  состояние Йозефа Швейка как явного идиота. Исходя из этого нижеподписавшаяся  комиссия предлагает:    

1. Судебное  следствие по делу Йозефа Швейка прекратить и    

2. Направить  Йозефа Швейка в психиатрическую клинику на исследование с целью выяснения, в  какой мере его психическое состояние является опасным для окружающих».    

     

В то  время как состоялось это заключение, Швейк рассказывал своим товарищам по тюрьме:    

– На  Фердинанда наплевали, а со мной болтали о какой-то несусветной чепухе. Под  конец мы сказали друг другу, что достаточно поговорили, и разошлись.    

– Никому  я не верю, – заметил скрюченный человечек, на лугу которого случайно выкопали  скелет. – Кругом одно жульничество.    

– Без  жульничества тоже нельзя, – возразил Швейк, укладываясь на соломенный матрац. –  Если бы все люди заботились только о благополучии других, то ещё скорее  передрались бы между собой.    

 Глава IV

  ШВЕЙКА ВЫГОНЯЮТ ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА    

     

Описывая  впоследствии своё пребывание в сумасшедшем доме, Швейк отзывался об этом учреждении  с необычайной похвалой.    

– По  правде сказать, я не знаю, почему эти сумасшедшие сердятся, что их там держат.  Там разрешается ползать нагишом по полу, выть шакалом, беситься и кусаться.  Если бы кто-нибудь проделал то же самое на улице, так прохожие диву бы дались.  Но там это – самая обычная вещь. Там такая свобода, которая и социалистам не  снилась. Там можно выдавать себя и за бога, и за божью матерь, и за папу  римского, и за английского короля, и за государя императора, и за святого  Вацлава.28 (Впрочем, тот всё время был связан и лежал нагишом в одиночке.) Ещё  был там такой, который всё кричал, что он архиепископ. Этот ничего не делал,  только жрал, да ещё, с вашего позволения, делал то, что рифмуется со словом  жрал. Впрочем, там никто этого не стыдится. А один даже выдавал себя за святых  Кирилла и Мефодия, чтобы получать двойную порцию. А ещё там сидел беременный  господин, этот всех приглашал на крестины. Много было там шахматистов,  политиков, рыболовов, скаутов, коллекционеров почтовых марок, фотографов-любителей.  Один попал туда из-за каких-то старых горшков, которые он называл урнами. Другого  всё время держали связанным в смирительной рубашке, чтобы он не мог вычислить,  когда наступит конец света. Познакомился я там с несколькими профессорами. Один  из них всё время ходил за мной по пятам и разъяснял, что прародина цыган была в  Крконошах,29 а другой доказывал, что внутри земного шара имеется другой шар,  значительно больше наружного. В сумасшедшем доме каждый мог говорить всё, что  взбредёт ему в голову, словно в парламенте. Как-то принялись там рассказывать  сказки, да подрались, когда с какой-то принцессой дело кончилось скверно. Самым  буйным был господин, выдававший себя за шестнадцатый том Научного энциклопедического  словаря Отто и просивший каждого, чтобы его раскрыли и нашли слово «переплётное  шило», – иначе он погиб. Успокоился он только после того, как на него  надели смирительную рубашку. Тогда он начал хвалиться, что попал в переплёт, и  просить, чтобы ему сделали модный обрез. Вообще жилось там как в раю. Можете  себе кричать, реветь, петь, плакать, блеять, визжать, прыгать, молиться,  кувыркаться, ходить на четвереньках, скакать на одной ноге, бегать кругом,  танцевать, мчаться галопом, по целым дням сидеть на корточках или лезть на  стену, и никто к вам не подойдёт и не скажет: «Послушайте, этого делать нельзя,  это неприлично, стыдно, ведь вы культурный человек». Но, по правде сказать, там  были только тихие помешанные. Например, сидел там один учёный изобретатель,  который всё время ковырял в носу и лишь раз в день произносил: «Я только что открыл  электричество». Повторяю, очень хорошо там было, и те несколько дней, что я  провёл в сумасшедшем доме, были лучшими днями моей жизни.    

И  правда, даже самый приём, который оказали Швейку в сумасшедшем доме, когда его  привезли на испытание из областного уголовного суда, превзошёл все его  ожидания. Прежде всего Швейка раздели донага, потом дали ему халат и повели  купаться, дружески подхватив под мышки, причём один из санитаров развлекал его  еврейским анекдотом. В купальной его погрузили в ванну с тёплой водой, затем  вытащили оттуда и поставили под холодный душ. Это проделали с ним трижды, потом  осведомились, как ему нравится. Швейк ответил, что это даже лучше, чем в банях  у Карлова моста, и что он страшно любит купаться. «Если вы ещё острижёте мне  ногти и волосы, то я буду совершенно счастлив», – прибавил он, мило улыбаясь.    

Его  желание было исполнено. Затем Швейка основательно растёрли губкой, завернули в  простыню и отнесли в первое отделение в постель. Там его уложили, прикрыли  одеялом и попросили заснуть.    

Швейк  ещё и теперь с любовью вспоминает это время:    

– Представьте  себе, меня несли, несли до самой постели. В тот момент я испытал неземное блаженство.    

На  постели Швейк заснул безмятежным сном. Потом его разбудили и предложили кружку  молока и булочку. Булочка была уже разрезана на маленькие кусочки, и в то время  как один санитар держал Швейка за обе руки, другой обмакивал кусочки булочки в  молоко и кормил его, вроде того как кормят клёцками гусей.    

Потом  Швейка взяли под мышки и отвели в отхожее место, где его попросили удовлетворить  большую и малую физиологические потребности.    

Об этой  чудесной минуте Швейк рассказывает с упоением. Мы не смеем повторить его  рассказ о том, что с ним делали потом. Приведём только одну фразу: «Один из них  при этом держал меня на руках», – вспоминал Швейк.    

Затем  его привели назад, уложили в постель и опять попросили уснуть. Через некоторое  время его разбудили и отвели в кабинет для освидетельствования, где Швейк, стоя  совершенно голый перед двумя врачами, вспомнил славное время рекрутчины, и с  его уст невольно сорвалось:    

– Tauglich![2]    

– Что  вы говорите? – спросил один из докторов. – Сделайте пять шагов вперёд  и пять назад.    

     

    

     

Швейк  сделал десять.    

– Ведь  я же вам сказал, – заметил доктор, – сделать пять.    

– Мне  лишней пары шагов не жалко.    

После  этого доктора потребовали от Швейка, чтобы он сел на стул; один из них  несколько раз стукнул пациента по коленке, затем сказал другому, что рефлексы  вполне нормальны, на что тот покачал головой и сам принялся стучать Швейка по  коленке, в то время как первый открывал Швейку веки и рассматривал его зрачки.  Потом они отошли к столу и перебросились несколькими латинскими фразами.    

– Послушайте,  вы умеете петь? – спросил у Швейка один из докторов. – Не могли бы вы  спеть нам какую-нибудь песню?    

– Сделайте  одолжение, – ответил Швейк. – Хотя у меня нет ни голоса, ни  музыкального слуха, но для вас я попробую спеть, коли вам вздумалось  развлечься.    

И Швейк  хватил:    

     

Что, монашек молодой,    

Головушку клонишь,    

Две горячие слезы    

Ты на землю ронишь?    

     

– Дальше  не знаю, – прервал Швейк. – Если желаете, спою вам: Ох, болит моё  сердечко,    

     

Ох, тоска запала в грудь.    

Выйду, сяду на крылечко    

На дороженьку взглянуть.    

Где же ты, милая зазноба…    

     

– Дальше  тоже не знаю, – вздохнул Швейк. – Знаю ещё первую строфу из «Где  родина моя»30 и потом «…Виндишгрец31 и прочие генералы, утром спозаранку войну  начинали», да ещё пару простонародных песенок вроде «Храни нам, боже,  государя»,32 «Шли мы прямо в Яромерь»33 и «Достойно есть, яко воистину…»    

Оба  доктора переглянулись, и один из них спросил:    

– Ваше  психическое состояние уже исследовали когда-нибудь?    

– На  военной службе, – торжественно и гордо ответил Швейк. – Господа  военные врачи официально признали меня полным идиотом.    

– Сдаётся  мне, что вы симулянт! – обрушился на Швейка другой доктор.    

– Совсем  не симулянт, господа! – защищался Швейк. – Я самый настоящий идиот. Можете  справиться в канцелярии Девяносто первого полка в Чешских Будейовицах или в  Управлении запасных в Карлине.    

Старший  врач безнадёжно махнул рукой и, указывая на Швейка, сказал санитарам:    

– Верните  этому человеку одежду и передайте его в третье отделение в первый коридор.  Потом один из вас пусть вернётся и отнесёт все документы в канцелярию. Да  скажите там, чтоб долго не канителились, чтобы он у нас долго на шее не сидел.    

Врачи  ещё раз презрительно посмотрели на Швейка, который пятился к дверям, учтиво  кланяясь. На замечание одного из санитаров, чего, мол, он тут дурака валяет,  Швейк ответил:    

– Я  ведь не одет, совсем нагишом, в чём мать родила, вот я и не хочу показывать панам  того, что заставило бы их подумать, будто я невежа или нахал.    

С того  момента как санитары получили приказ вернуть Швейку одежду, они перестали о нём  заботиться, велели одеться, и один из них отвёл его в третье отделение. Там  Швейка держали несколько дней, пока канцелярия оформляла его выписку из  сумасшедшего дома, и он имел полную возможность и здесь производить свои  наблюдения. Обманутые врачи дали о нём такое заключение: «Слабоумный симулянт».    

Так как  Швейка выписали из лечебницы перед самым обедом, дело не обошлось без небольшого  скандала. Швейк заявил, что если уж его выкидывают из сумасшедшего дома, то не  имеют права не давать ему обеда.    

Скандал  прекратил вызванный привратником полицейский, который отвёл Швейка в полицейский  комиссариат на Сальмовой улице.    

 Глава V

  ШВЕЙК В ПОЛИЦЕЙСКОМ КОМИССАРИАТЕ НА САЛЬМОВОЙ УЛИЦЕ    

     

За  прекрасными лучезарными днями в сумасшедшем доме для Швейка потянулись часы,  полные невзгод и гонений. Полицейский инспектор Браун обставил сцену встречи со  Швейком в духе римских палачей времён милейшего императора Нерона. И так же  свирепо, как они в своё время произносили: «Киньте этого негодяя христианина  львам!» – инспектор Браун сказал:    

– За  решётку его!    

Ни слова  больше, ни слова меньше. Только в глазах полицейского инспектора при этом появилось  выражение какого-то особого извращённого наслаждения. Швейк поклонился и с достоинством  сказал:    

– Я  готов, господа. Как я понимаю, «за решётку» означает – в одиночку, а это не так  уж плохо.    

– Не  очень-то здесь распространяйся, – сказал полицейский, на что Швейк  ответил:    

– Я  человек скромный и буду благодарен за всё, что вы для меня сделаете.    

В камере  на нарах сидел, задумавшись, какой-то человек. Его лицо выражало апатию. Видно,  ему не верилось, что дверь отпирали для того, чтобы выпустить его на свободу.    

– Моё  почтение, сударь, – сказал Швейк, присаживаясь на нары. – Не знаете  ли, который теперь час?    

– Мне  теперь не до часов, – ответил задумчивый господин.    

– Здесь  недурно, – попытался завязать разговор Швейк. – Нары из струганого  дерева.    

Серьёзный  господин не ответил, встал и быстро зашагал в узком пространстве между дверью и  нарами, словно торопясь что-то спасти.    

А Швейк  между тем с интересом рассматривал надписи, нацарапанные на стенах. В одной из  надписей какой-то арестант объявлял полиции войну не на живот, а на смерть.  Текст гласил: «Вам это даром не пройдёт!» Другой арестованный написал: «Ну вас  к чёрту, петухи!»34 Третий просто констатировал факт: «Сидел здесь 5 июня 1913  года, обходились со мной прилично. Лавочник Йозеф Маречек из Вршовиц». Была и  надпись, потрясающая своей глубиной: «Помилуй мя, господи!»    

А под  этим: «Поцелуйте меня в ж…»    

Буква  «ж» всё же была перечёркнута, и сбоку приписано большими буквами: «ФАЛДУ».  Рядом какая-то поэтическая душа накарябала стихи:    

     

У ручья печальный я сижу,    

Солнышко за горы уж садится,    

На пригорок солнечный гляжу,    

Там моя любезная томится…    

     

Господин,  бегавший между дверью и нарами, словно состязаясь в марафонском беге, наконец,  запыхавшись, остановился, сел на прежнее место, положил голову на руки и вдруг  завопил:    

– Выпустите  меня!.. Нет, они меня не выпустят, – через минуту сказал он как бы про себя, –  не выпустят, нет, нет. Я здесь с шести часов утра.    

На него  вдруг ни с того ни с сего напала болтливость. Он поднялся со своего места и обратился  к Швейку:    

– Нет  ли у вас случайно при себе ремня, чтобы я мог со всем этим покончить?    

– С  большим удовольствием могу вам услужить, – ответил Швейк, снимая свой  ремень. – Я ещё ни разу не видел, как вешаются в одиночке на ремне… Одно  только досадно, – заметил он, оглядев камеру, – тут нет ни одного  крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Разве что на нарах, опустившись на  колени, как это сделал монах из Эмаузского монастыря, повесившись на распятии  из-за молодой еврейки. Мне самоубийцы очень нравятся. Так извольте…    

Хмурый  господин, которому Швейк сунул ремень в руку, взглянул на этот ремень, швырнул  его в угол и заплакал, размазывая грязными руками слёзы и выкрикивая:    

– У  меня детки, а я здесь за пьянство и за безнравственный образ жизни, Иисус  Мария! Бедная моя жена! Что скажут на службе! У меня деточки, а я здесь за  пьянство и за безнравственный образ жизни!    

И так  далее, до бесконечности.    

Наконец  он как будто немного успокоился, подошёл к двери и начал колотить в неё руками  и ногами. За дверью послышались шаги и голос:    

– Чего  надо?    

– Выпустите  меня! – проговорил он таким тоном, словно это были его предсмертные слова.    

– Куда? –  раздался вопрос с другой стороны двери.    

– На  службу, – ответил несчастный отец, супруг, чиновник, пьяница и развратник.    

Раздался  смех, жуткий смех в тиши коридора… И шаги опять стихли.    

– Видно,  этот господин здорово ненавидит вас, коли так насмехается, – сказал Швейк,  в то время как его безутешный сосед опять уселся рядом. – Тюремщик, когда  разозлится, на многое способен, а когда он взбешён, то пощады не жди. Сидите  себе спокойно, если раздумали вешаться, и ждите дальнейших событий. Если вы  чиновник, женаты и у вас есть дети, то всё это действительно ужасно. Вы, если  не ошибаюсь, уверены, что вас выгонят со службы?    

– Трудно  сказать, – вздохнул тот. – Дело в том, что я сам не помню, что такое  я натворил. Знаю только, что меня откуда-то выкинули, но я хотел вернуться  туда, закурить сигару. А началось всё так хорошо… Видите ли, начальник нашего  отдела справлял свои именины и позвал нас в винный погребок, потом мы попали в  другой, в третий, в четвёртый, в пятый, в шестой, в седьмой, в восьмой, в  девятый…    

– Не  могу ли я помочь вам считать? – вызвался Швейк. – Я в этих делах  разбираюсь. Как-то раз я за одну ночь побывал в двадцати восьми местах, но, к чести  моей будь сказано, нигде больше трёх кружек пива не пил.    

– Словом, –  продолжал несчастный подчинённый того начальника, который так великолепно справлял  свои именины, – когда мы обошли с дюжину различных кабачков, то обнаружили,  что начальник-то у нас пропал, хотя мы его загодя привязали на верёвочку и  водили за собой, как собачонку. Тогда мы отправились его разыскивать и под  конец растеряли друг друга. Я очутился в одном из ночных кабачков на Виноградах,  в очень приличном заведении, где пил ликёр прямо из бутылки. Что я делал потом –  не помню… Знаю только, что уже здесь, в комиссариате, когда меня сюда привезли,  оба полицейских рапортовали, будто я напился, вёл себя непристойно, отколотил  одну даму, разрезал перочинным ножом чужую шляпу, которую снял с вешалки,  разогнал дамскую капеллу, публично обвинил обер-кельнера в краже двенадцати  крон, разбил мраморную доску у столика, за которым сидел, и умышленно плюнул  незнакомому господину за соседним столиком в чёрный кофе. Больше я ничего не  делал… по крайней мере не помню, чтобы я ещё что-нибудь натворил… Поверьте мне,  я порядочный, интеллигентный человек и ни о чём другом не думаю, как только о  своей семье. Что вы на это скажете? Ведь я не скандалист какой-нибудь!    

– А  много вам пришлось потрудиться, пока вы разбили эту мраморную доску, или вы её  раскололи с одного маху? – вместо ответа поинтересовался Швейк.    

– Сразу, –  ответил интеллигентный господин.    

– Тогда  вы пропали, – задумчиво произнёс Швейк. – Вам докажут, что вы  подготовлялись к этому путём долгой тренировки. А кофе этого незнакомого  господина, в который вы плюнули, был без рома или с ромом? – И, не ожидая  ответа, пояснил: – Если с ромом, то хуже, потому что дороже. На суде все подсчитывают  и подводят итоги, чтобы как-нибудь подогнать под серьёзное преступление.    

– На  суде?.. – малодушно пролепетал почтенный отец семейства и повесив голову  впал в то неприятное состояние духа, когда человека пожирают упрёки совести[3].    

– А  дома знают, что вы арестованы, или они узнают только из газет? – спросил  Швейк.    

– Вы  думаете, что это появится… в газетах? – наивно спросила жертва именин  своего начальника.    

– Вернее  верного, – последовал искренний ответ, ибо Швейк никогда не имел привычки  скрывать что-нибудь от собеседника. – Читателям газет это очень  понравится. Я сам всегда с удовольствием читаю рубрику о пьяных и об их  бесчинствах. Вот недавно в трактире «У чаши» один посетитель выкинул такой  номер: разбил сам себе голову пивной кружкой. Подбросил её кверху, а голову  подставил. Его увезли, а утром мы уже читали в газетах об этом. Или, например,  в «Бендловке»35 съездил я раз одному факельщику из похоронного бюро по роже, а  он дал мне сдачи. Для того чтобы нас помирить, пришлось обоих посадить в  каталажку, и это сейчас же появилось в «Вечёрке»… Или ещё случай: в кафе «У мертвеца»  один советник разбил два блюда. Так, думаете, его пощадили? На другой же день  попал в газеты… Вам остаётся одно: послать из тюрьмы в газету опровержение, что  опубликованная заметка вас-де не касается и что с этим однофамильцем вы не  находитесь ни в родственных, ни в каких-либо иных отношениях. А домой пошлите записку,  попросите это опровержение вырезать и спрятать, чтобы вы могли его прочесть,  когда отсидите свой срок… Вам не холодно? – участливо спросил Швейк,  заметив, что интеллигентный господин дрожит, как в лихорадке. – В этом  году конец лета что-то холодноват.    

– Погибший  я человек! – зарыдал сосед Швейка. – Не видать мне повышения…    

– Что  и говорить, – участливо подхватил Швейк. – Если вас после отсидки  обратно на службу не примут, – не знаю, скоро ли вы найдёте другое место,  потому что повсюду, даже если бы вы захотели служить у живодёра, от вас  потребуют свидетельство о благонравном поведении. Да, это удовольствие вам  дорого обойдётся… А у вашей супруги с детками есть на что жить, пока вы будете  сидеть? Или же ей придётся побираться Христа ради, а деток научить разным мошенничествам?    

В ответ  послышались рыдания:    

– Бедные  мои детки! Бедная моя жена!    

Кающийся  грешник встал и заговорил о своих детях:    

– У  меня их пятеро, самому старшему двенадцать лет, он в скаутах, пьёт только воду  и мог бы служить примером своему отцу, с которым, право же, подобный казус  случился в первый раз в жизни.    

– Он  скаут? – воскликнул Швейк. – Люблю слушать про скаутов! Однажды в  Мыловарах под Зливой, в районе Глубокой, округ Чешских Будейовиц, как раз когда  наш Девяносто первый полк был там на учении, окрестные крестьяне устроили  облаву на скаутов, которых очень много развелось в крестьянском лесу. Поймали  они трёх. И представьте себе, самый маленький из них, когда его взяли, так  отчаянно визжал и плакал, что мы, бывалые солдаты, не могли без жалости на него  смотреть, не выдержали… и отошли в сторону. Пока их связывали, эти три скаута  искусали восемь крестьян. Потом под розгами старосты они признались, что во  всей округе нет ни одного луга, которого бы они не измяли, греясь на солнце.  Да, кстати, они признались ещё и в том, что у Ражиц перед самой жатвой сгорела  совершенно случайно полоса ржи, когда они жарили там на вертеле серну, к  которой с ножом подкрались в крестьянском лесу. Потом в их логовище в лесу  нашли больше пятидесяти кило обглоданных костей от всякой домашней птицы и  лесных зверей, огромное количество вишнёвых косточек, пропасть огрызков  незрелых яблок и много всякого другого добра.    

Но  несчастный отец скаута всё-таки не мог успокоиться.    

– Что  я наделал! – причитал он. – Погубил свою репутацию!    

– Это  уж как пить дать, – подтвердил Швейк со свойственной ему  откровенностью. – После того, что случилось, ваша репутация погублена на  всю жизнь. Ведь если об этой истории напечатают в газетах, то кое-что к ней  прибавят и ваши знакомые. Это уже в порядке вещей, лучше не обращайте внимания.  Людей с подмоченной репутацией на свете, пожалуй, раз в десять больше, чем с  незапятнанной. Это сущая ерунда.    

В  коридоре раздались грузные шаги, в замке загремел ключ, дверь отворилась, и  полицейский вызвал Швейка.    

– Простите, –  рыцарски напомнил Швейк. – Я здесь только с двенадцати часов дня, а этот  господин с шести утра. Я особенно не тороплюсь.    

Вместо  ответа сильная рука выволокла его в коридор, и дежурный молча повёл Швейка по  лестницам на второй этаж.    

В  комнате за столом сидел бравый толстый полицейский комиссар. Он обратился к Швейку:    

– Так  вы, значит, и есть Швейк? Как вы сюда попали?    

– Самым  простым манером, – ответил Швейк. – Я пришёл сюда в сопровождении  полицейского, потому как мне не понравилось, что из сумасшедшего дома меня  выкинули без обеда. Я им не уличная девка.    

– Знаете  что, Швейк, – примирительно сказал комиссар, – зачем нам с вами  ссориться здесь, на Сальмовой улице? Не лучше ли будет, если мы вас направим в  полицейское управление?    

– Вы,  как говорится, являетесь господином положения, – с удовлетворением ответил  Швейк. – А пройтись вечерком в полицейское управление – совсем не дурно –  это будет небольшая, но очень приятная прогулка.    

– Очень  рад, что мы с вами так легко договорились, – весело заключил полицейский комиссар. –  Договориться – самое разлюбезное дело. Не правда ли, Швейк?    

– Я  тоже всегда очень охотно советуюсь с другими, – ответил Швейк. –  Поверьте, господин комиссар, я никогда не забуду вашей доброты.    

Учтиво  поклонившись, Швейк спустился с полицейским вниз, в караульное помещение, и  через четверть часа его уже можно было видеть на углу Ечной улицы и Карловой  площади в сопровождении полицейского, который нёс под мышкой объёмистую книгу с  немецкой надписью: «Arestantenbuch»[4].    

На углу  Спаленой улицы Швейк и его конвоир натолкнулись на толпу людей, теснившихся  перед объявлением.    

– Это  манифест государя императора об объявлении войны, – сказал Швейку конвоир.    

– Я  это предсказывал, – бросил Швейк. – А в сумасшедшем доме об этом ещё  ничего не знают, хотя им-то, собственно, это должно быть известно из  первоисточника.    

– Что  вы хотите этим сказать? – спросил полицейский.    

– Ведь  там много господ офицеров, – объяснил Швейк.    

Когда  они подошли к другой кучке, тоже толпившейся перед манифестом, Швейк крикнул:    

– Да  здравствует император Франц-Иосиф! Мы победим!    

Кто-то в  этой восторженной толпе одним ударом нахлобучил ему на уши котелок, и в таком  виде на глазах у сбежавшегося народа бравый солдат Швейк вторично проследовал в  ворота полицейского управления.    

– Эту  войну мы безусловно выиграем, ещё раз повторяю, господа! – С этими словами  Швейк расстался с провожавшей его толпой.    

В  далёкие, далёкие времена в Европу долетело правдивое изречение о том, что  завтрашний день разрушит даже планы нынешнего дня.    

 Глава VI

  ПРОРВАВ ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ, ШВЕЙК ОПЯТЬ ОЧУТИЛСЯ ДОМА    

     

От стен  полицейского управления веяло духом чуждой народу власти. Эта власть вела  слежку за тем, насколько восторженно отнеслось население к объявлению войны. За  исключением нескольких человек, не отрёкшихся от своего народа, которому  предстояло изойти кровью за интересы, абсолютно чуждые ему, за исключением этих  нескольких человек полицейское управление представляло собой великолепную кунсткамеру  хищников-бюрократов, которые считали, что только всемерное использование тюрьмы  и виселицы способно отстоять существование замысловатых параграфов. При этом  хищники-бюрократы обращались со своими жертвами с язвительной любезностью, предварительно  взвешивая каждое своё слово.    

– Мне  очень, очень жаль, – сказал один из этих чёрно-жёлтых хищников,36 когда к  нему привели Швейка, – что вы опять попали в наши руки. Мы думали, что вы  исправитесь… но, увы, мы обманулись.    

Швейк  молча кивал головой в знак согласия, сделав при этом такое невинное лицо, что  чёрно-жёлтый хищник вопросительно взглянул на него и резко заметил:    

– Не  стройте из себя дурака! – Однако тотчас же опять перешёл на ласковый тон: –  Нам, право же, очень неприятно держать вас под арестом. По моему мнению, ваша  вина не так уж велика, ибо, принимая во внимание ваш невысокий умственный  уровень, нужно полагать, что вас, без сомнения, подговорили. Скажите мне, пан  Швейк, кто, собственно, подстрекает вас на такие глупости?    

Швейк  откашлялся.    

– Я,  извиняюсь, ничего о глупостях не знаю.    

– Ну,  разве это не глупость, пан Швейк, – увещевал хищник слащаво-отеческим  тоном, – когда вы, по свидетельству полицейского, который вас сюда привёл,  собрав толпу перед наклеенным на углу манифестом о войне, возбуждали её  выкриками: «Да здравствует император Франц-Иосиф! Мы победим!»    

– Я  не мог оставаться в бездействии, – объяснил Швейк, уставив свои добрые  глаза на инквизитора. – Я пришёл в волнение, увидев, что все читают этот  манифест о войне и не проявляют никаких признаков радости. Ни победных кликов,  ни «ура»… вообще ничего, господин советник. Словно их это вовсе не касается.  Тут уж я, старый солдат Девяносто первого полка, не выдержал и прокричал эти  слова. Будь вы на моём месте, вы, наверно, поступили бы точно так же. Война так  война, ничего не поделаешь, – мы должны довести её до победного конца,  должны постоянно провозглашать славу государю императору. Никто меня в этом не  разубедит.    

Прижатый  к стене чёрно-жёлтый хищник не вынес взгляда невинного агнца Швейка, опустил  глаза в свои бумаги и сказал:    

– Я  вполне понял бы ваше воодушевление, если б оно было проявлено при других обстоятельствах.  Вы сами отлично знаете, что вас вёл полицейский и ваш патриотизм мог и даже должен  был скорее рассмешить публику, чем произвести на неё серьёзное впечатление.    

– Идти  под конвоем полицейского – это тяжёлый момент в жизни каждого человека. Но если  человек даже в этот тяжкий момент не забывает, что ему надлежит делать при  объявлении войны, то, думаю, такой человек не так уж плох.    

Чёрно-жёлтый  хищник заворчал и ещё раз посмотрел Швейку прямо в глаза. Швейк ответил ему своим  невинным, мягким, скромным, нежным и тёплым взглядом.    

С минуту  они пристально смотрели друг на друга.    

– Идите  к чёрту – пробормотало наконец чиновничье рыло. – Но если вы ещё раз сюда  попадёте, то я вас вообще ни о чём не буду спрашивать, а прямо отправлю в  военный суд на Градчаны.37 Понятно?    

И не  успел он договорить, как нежданно-негаданно Швейк подскочил к нему, поцеловал  руку и сказал:    

– Да  вознаградит вас бог! Если вам когда-нибудь понадобится чистокровная собачка, соблаговолите  обратиться ко мне. Я торгую собаками.    

Так  Швейк опять очутился на свободе.    

По  дороге домой он размышлял о том, а не зайти ли ему сперва в пивную «У чаши», и  в конце концов отворил ту самую дверь, через которую не так давно вышел в  сопровождении агента Бретшнейдера.    

В пивной  царило гробовое молчание. Там сидело несколько посетителей и среди них –  церковный сторож из церкви св. Аполлинария. Физиономии у всех были хмурые. За  стойкой сидела трактирщица, жена Паливца, тупо глядя на пивные краны.    

– Вот  я и вернулся! – весело сказал Швейк. – Дайте-ка мне кружечку пива. А  где же наш пан Паливец? Небось уже дома?    

Вместо  ответа хозяйка залилась слезами и, горестно всхлипывая при каждом слове, простонала:    

– Дали  ему… десять лет… неделю тому назад…    

– Ну,  вот видите! – сказал Швейк. – Значит, семь дней уже отсидел.    

– Он  был такой… осторожный! – рыдала хозяйка. – Он сам это всегда о себе  говорил…    

Посетители  пивной упорно молчали, словно тут до сих пор блуждал дух Паливца, призывая к  ещё большей осторожности.    

– Осторожность  – мать мудрости, – сказал Швейк усаживаясь за стол и пододвигая к себе  кружку пива, в пивной пене которого образовалось несколько дырочек – туда  капнули слёзы жены Паливца, когда она несла пиво на стол. – Нынче время  такое, приходится быть осторожным.    

– Вчера  у нас было двое похорон, – попытался перевести разговор на другое  церковный сторож от св. Аполлинария.    

– Видать,  помер кто-нибудь! – заметил другой посетитель.    

Третий спросил:    

– Покойного-то  на катафалке везли?    

– Интересно, –  сказал Швейк, – как будут происходить военные похороны во время войны?    

Посетители  поднялись, расплатились и тихо вышли. Швейк остался наедине с пани Паливцовой.    

– Не  представляю себе, – произнёс Швейк, – чтобы невинного осудили на  десять лет. Правда, однажды невинного приговорили к пяти годам – такое я  слышал, но на десять – это уж, пожалуй, многовато!    

– Что  же поделаешь, ведь мой-то признался, – плакала жена Паливца. – Как он  здесь говорил об этих мухах и портрете, так и в управлении суда повторил.  Вызвали меня свидетельницей, да что я могла им сказать, когда мне заявили, что  я имею право отказаться от свидетельских показаний, потому что нахожусь в  родственных отношениях со своим мужем… Я перепугалась этих родственных  отношений – как бы из этого ещё чего-нибудь не вышло – и отказалась давать показания.  Старик, бедняга, так на меня посмотрел… до самой смерти не забуду. А потом,  после приговора, когда его уводили, взял да и крикнул им там, на лестнице,  словно совсем с ума спятил: «Да здравствует свободная мысль!»38    

– А  пан Бретшнейдер сюда больше не заходит? – спросил Швейк.    

– Заходил  несколько раз, – ответила трактирщица. – Выпьет одну-две кружки,  спросит меня, кто здесь бывает и слушает, как посетители рассказывают про  футбол. Они всегда, как увидят пана Бретшнейдера, говорят только про футбол, а  его от этого передёргивает – того и гляди судороги сделаются и он взбесится. За  всё это время к нему на удочку попался только один обойщик с Поперечной улицы.    

– Это  дело навыка, – заметил Швейк. – Обойщик-то был глуповат, что ли?    

– Ну,  как мой муж, – ответила с плачем хозяйка. – Тот его спросил, стал бы  он стрелять в сербов или нет. А обойщик ответил, что не умеет стрелять, что  только раз был в тире, прострелил там корону.39 Тут мы все услышали, как пан  Бретшнейдер произнёс, вынув свою записную книжку: «Ага! Ещё одна хорошенькая  государственная измена!» – и вышел с этим обойщиком с Поперечной улицы, и тот  уже больше не вернулся.    

– Много  их не возвращается, – сказал Швейк. – Дайте-ка мне рому.    

Как раз  в тот момент, когда Швейк заказывал себе вторую рюмку рому, в трактир вошёл  тайный агент Бретшнейдер. Окинув беглым взглядом пустой трактир и заказав себе  пиво, он подсел к Швейку и стал ждать, не скажет ли тот чего.    

Швейк  снял с вешалки одну из газет и, просматривая последнюю страницу с объявлениями,  заметил:    

– Смотрите-ка,  некий Чимпера, село Страшково, дом номер пять, почтовое отделение Рачиневес, продаёт  усадьбу с семью десятинами пашни. Имеется школа и проходит железная дорога.    

Бретшнейдер  нервно забарабанил пальцами по столу и обратился к Швейку:    

– Удивляюсь,  почему вас интересует эта усадьба, пан Швейк?    

– Ах,  это вы? – воскликнул Швейк, подавая ему руку. – А я вас сразу не  узнал. У меня очень плохая память. В последний раз мы расстались, если не  ошибаюсь, в приёмной канцелярии полицейского управления. Ну, что поделываете?  Часто заглядываете сюда?    

– Сегодня  я пришёл, чтобы повидать вас, – сказал Бретшнейдер. – В полицейском  управлении мне сообщили, что вы торгуете собаками. Мне нужен хороший пинчер,  или, скажем, шпиц, или вообще что-нибудь в этом роде…    

– Это  всё мы вам можем предоставить, – ответил Швейк. – Желаете  чистокровного или так… с улицы?    

– Я  думаю приобрести чистокровного пса, – ответил Бретшнейдер.    

– А  почему бы вам не завести себе полицейскую собаку? – спросил Швейк. –  Она бы вам сразу всё выследила, навела бы вас на след преступления. У одного  мясника в Вршовицах есть такой пёс; он возит ему тележку. Этот пёс, можно  сказать, работает не по специальности.    

– Мне  бы хотелось шпица, – сдержанно повторил Бретшнейдер, – шпица, который  бы не кусался.    

– Желаете  беззубого шпица? – осведомился Швейк. – Есть такой на примете: в  Дейвицах, у одного трактирщика.    

– Пожалуй,  лучше уж пинчера… – нерешительно произнёс Бретшнейдер, собаковедческие  познания которого находились в зачаточном состоянии. Если бы не приказ из  полицейского управления, он никогда бы не приобрёл о собаках никаких сведений.    

Но  приказ был точный, ясный и определённый: во что бы то ни стало сойтись со Швейком  поближе на почве торговли собаками. Для достижения этой цели Бретшнейдер имел  право подобрать себе помощников и располагать известными суммами на покупку  собак.    

– Пинчеры  бывают покрупнее и помельче, – сказал Швейк. – Есть у меня на примете  два маленьких и три побольше. Всех пятерых можно держать на коленях. Могу их  вам от всей души порекомендовать.    

– Это  бы мне подошло, – заявил Бретшнейдер. – А сколько стоит пинчер?    

– Смотря  по величине, – ответил Швейк. – Всё зависит от величины. Пинчер не  телёнок, с пинчерами дело обстоит как раз наоборот: чем меньше, тем дороже.    

– Я  взял бы покрупнее, дом сторожить, – сказал Бретшнейдер, боясь  перерасходовать секретный фонд полиции.    

– Отлично! –  подхватил Швейк. – Крупного могу продать по пятидесяти крон, самого крупного  – по сорока пяти. Но мы забыли одну вещь: вам щенят или постарше, и потом:  кобельков или сучек?    

– Мне  всё равно, – ответил Бретшнейдер, которому надоели эти неразрешимые проблемы. –  Так достаньте их, а я завтра в семь часов вечера к вам зайду. Договорились?    

– Договорились,  приходите, – неохотно согласился Швейк. – В таком случае я бы попросил  у вас задаток – тридцать крон.    

– Какие  могут быть разговоры! – сказал Бретшнейдер, отсчитывая деньги. – Ну,  а теперь мы с вами разопьём по четвертинке на мой счёт…    

Когда  они выпили, Швейк тоже заказал за свой счёт четвертинку вина. Потом заказал  Бретшнейдер, он убеждал Швейка не бояться его. Он заявил, что сегодня он не на  службе и потому Швейк может свободно говорить с ним о политике.    

Швейк  заметил, что в трактире он никогда о политике не говорит, да вообще вся  политика – занятие для детей младшего возраста.    

Бретшнейдер,  напротив, держался самых революционных убеждений. Он провозгласил, что каждое  слабое государство обречено на гибель, и спросил Швейка, каков его взгляд на  эти вещи.    

Швейк на  это ответил, что с государством у него никаких дел не было, но однажды был у  него на попечении хилый щенок сенбернар, которого он подкармливал солдатскими  сухарями, но щенок всё равно издох.    

Когда  выпили по пятой, Бретшнейдер объявил себя анархистом и стал добиваться у Швейка  совета, в какую организацию ему записаться.    

Швейк  рассказал, что однажды какой-то анархист купил у него в рассрочку за сто крон  леонберга, но до сих пор не отдал последнего взноса.    

За  шестой четвертинкой Бретшнейдер высказался за революцию и против мобилизации,  на что Швейк, наклонясь к нему, шепнул на ухо:    

– Только  что вошёл какой-то посетитель. Как бы он вас не услышал, у вас могут быть неприятности.  Видите, трактирщица уже плачет.    

Жена  Паливца действительно плакала на стуле за стойкой.    

– Чего  вы плачете, хозяюшка? – спросил Бретшнейдер. – Через три месяца мы  победим, будет амнистия – и ваш муж вернётся. Вот тогда уж мы закатим  пирушку!.. Или вы не верите, что мы победим? – обратился он к Швейку.    

– Зачем  пережёвывать одно и то же? – сказал Швейк. – Должны победить – и  баста! Ну, мне пора домой.    

Швейк  расплатился и вернулся к своей старой служанке, пани Мюллеровой, которая очень  испугалась, увидев, что мужчина, отпирающий ключом входную дверь, не кто иной,  как сам Швейк.    

– А  я, сударь, думала, что вы вернётесь только через несколько лет, – сказала  она с присущей ей откровенностью, – и я тут… из жалости… на время… взяла в  жильцы одного швейцара из ночного кафе, потому что… у нас тут три раза был  обыск, и, после того как ничего не нашли, сказали, что ваше дело плохо и по  всему видать – вы опытный преступник.    

Швейк  быстро убедился, что незнакомец устроился со всеми удобствами: он спал на его  постели и даже был настолько благороден, что удовольствовался лишь одной  половиной, а другую предоставил некоему длинноволосому созданию, которое из  благодарности спало, обняв его за шею. На полу вокруг постели валялись  вперемешку принадлежности мужского и дамского туалета. По всему этому хаосу  было ясно, что швейцар из «ночного кафе» вернулся вчера со своей дамой  навеселе.    

– Сударь, –  сказал Швейк, тряся незваного гостя, – сударь, как бы вам не опоздать к обеду.  Мне будет очень неприятно, если вы начнёте всем рассказывать, что я вас  выставил в такое время, когда уже нигде не достанешь обеда.    

Прошло  немало времени, пока заспанный швейцар из «ночного кафе» раскусил наконец, что  вернулся домой владелец постели и предъявляет на неё свои права.    

По  свойственной всем швейцарам «ночных кафе» привычке, господин этот выразился в  том духе, что пересчитает рёбра каждому, кто осмелится его будить. После этого  он вознамерился спать дальше.    

Швейк  между тем собрал части его туалета, принёс их к постели и, энергично встряхнув  швейцара, сказал:    

– Если  вы не оденетесь, то придётся вас выкинуть на улицу так, как вы есть. Вам будет  гораздо выгоднее вылететь отсюда одетым.    

– Я  хотел спать до восьми часов вечера, – проговорил озадаченный швейцар,  натягивая штаны. – Я плачу хозяйке за постель по две кроны в день и могу  водить сюда барышень из кафе… Маржена, вставай!    

Надевая  воротничок и завязывая галстук, он уже настолько пришёл в себя, что стал  уверять Швейка, будто ночное кафе «Мимоза» безусловно одно из самых приличных  заведений, куда имеют доступ только те дамы, у которых жёлтый билет в полном  порядке, и любезно приглашал Швейка заглянуть туда.    

Однако  его партнёрша осталась весьма недовольна Швейком и пустила в ход несколько  веских великосветских выражений, из которых самым приличным было: «Олух царя  небесного!»