1 2 3 4 


Джордано Бруно
Философские диалоги. О Причине, Начале и Едином. О бесконечности, вселенной и мирах. О героическом энтузиазме
ДЖОРДАНО БРУНО – ТИТАН ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ
На рубеже эпох
Omnia transit — все проходит. Совсем недавно невидимые Гении времени объявили конец еще одного века, еще одного тысячелетия бурной истории человечества. Странное, смешанное ощущение надежды и страха рождается вместе с осознанием того, что на наших глазах наступает загадочная, сложная и удивительная пора очередной смены эпох.
Сколько раз уже История видела, как умирают царства, установления, обычаи, мнения и взгляды и как на их месте рождаются новые, в свою очередь подверженные смерти и подчиненные неумолимому закону циклов. Сколько раз уже История видела, как боги одной эпохи становятся демонами в другой, как гонимые и преследовавшиеся в одной эпохе в другой сами становятся преследователями и инквизиторами. Сколько раз на сцене театра Истории разыгрывались сатурналии, подобные настоящему карнавальному фарсу, где шуты занимали места королей, а королей принимали за шутов, где люди-звери, прикрываясь масками добродетелей, призывая к состраданию и уповая на Бога, безжалостно уничтожали своих жертв…
Течет великая, молчаливая река Времени, охраняя тайны многих поколений, срывая с берегов жизни королей и подданных, мучеников и мучителей, друзей и врагов, унося их всех с собой, чтобы выбрасывать вновь и вновь на другие берега – другие эпохи, другие арены Истории.
На этой «другой арене» формы жизни, может быть, и станут другими, но вечные Идеи, руководящие ею, и вытекающие из них моральные законы и требования к каждому остаются всегда одними и теми же.
Воды забвения великой реки Времени поглощают все преходящее и недолговечное: в них разлагается все материальное, умирают земная власть, богатство, сила, все мелкие интересы, заботы и проблемы.
Но есть то, над чем не властно даже Время, – это те великие Идеи и Мечты, которые в каждой эпохе пробивают себе дорогу, чтобы найти приют в сознании и сердцах людей. Это великие люди, Гении, Титаны – носители этих Идей, истинные короли своей эпохи. В водовороте истории, где каждый спасает собственную шкуру, где один утопающий отталкивает другого, чтобы выжить и поплыть по течению вместе с толпой ему подобных, люди-Титаны выбирают и находят для всех иные дороги, иные модели жизни.
Обычно это люди не от мира сего, не от времени своего. Великие Мечты, проводниками и вестниками которых они являются, приоткрывают им новые дали, вне границ времени и пространства, жизни и смерти, далеко за пределами настоящего. Вдохновляясь этими Идеями и создавая в соответствии с ними новые формы познания и новые модели жизни, Титан своим сознанием уходит далеко в будущее, видит его и в какой-то мере уже живет в нем, телом и плотью все еще оставаясь в старой эпохе, среди своих современников, терзающих друг друга ради куска хлеба.
Жить в старой эпохе – для Титана это значит пытаться донести до своих современников частицу того нового времени и нового сознания, в которое так или иначе, рано или поздно придется перешагнуть всем. Это значит вызывать на себя всю разрушительную силу старой эпохи, сопротивление всех тех, кому выгодно оставаться там, где был, и думать так, как думал. Это значит сталкиваться и сражаться с огромной силой ненависти, злобы, догматизма, лицемерия и эгоизма одних и с силой неведения, инерции, тупости, безразличия и пассивности других.
Если у неприрученной собаки попытаться отнять кость и попросить ее посмотреть на звезды – она, скорее всего, укусит руку, показывающую ей на небо.
Судьба Титана – это постоянная борьба, и борьба не только за то, чтобы самому не быть разорванным на куски силами зависти, догматизма и злобы, но и за то, чтобы Идея, носителем которой он является, не была пресечена в самом начале, прежде чем она успеет укрепиться, обрести плоть и пустить корни в плодородную почву сознания тех, кто мог бы ее понять. Это постоянная борьба за то, чтобы посеять семена и чтобы достучаться до тех немногих, в сознании которых эти семена уже начинают давать первые ростки.
Титан не может работать один. Ему нужны ученики, которые, словно звенья в цепи, передавали и развивали бы принесенную им Идею дальше, до ее окончательного воплощения в форме. При этом он прекрасно отдает себе отчет в том, что это работа на длительный срок. Начавшись при его жизни, она продолжается часто даже не десятилетиями, а веками.
Поэтому сколько бы ни продолжалась жизнь Титана, она неизбежно коротка для него. Времени всегда мало, а успеть надо очень много. Нередко апофеозом этой борьбы становится мученическая смерть. Умереть за Идею для человека такого склада ума и сердца, вопреки мнению многих, не означает поражения. Это последний акт отваги и воли, кульминация его героической жизни. Покидая арену Истории, он своим собственным примером доказывает, что даже если тело очень легко уничтожить, то Душу и Идею, вдохновляющую ее, не убьешь. Она не подвластна законам, воле и насилию человека.
Кажется, что, покидая тело, Душа Титана просто возвращается к тем далям, которыми он уже жил в своих мечтах и в своем сознании. А Идея, вдохновляющая его, – она остается конкретными следами, оставленными им. Кажется, что по мере того, как она развивается, приобретает форму в сознании людей и в новых моделях жизни, она призывает своего носителя вернуться обратно и посмотреть на плоды своего дела.
О жизни и судьбе Джордано Бруно
Мы надеемся, что все сказанное выше будет полезным, для того чтобы принять ближе к сердцу судьбу и дело Титана эпохи Возрождения, великого философа, поэта, ученого и мистика Джордано Бруно. О нем часто говорят, что он родился раньше своего времени, так как лишь спустя 400 лет после его смерти наука, философия и искусство XX века стали принимать многие его предположения и учения как актуальные и истинные.
В момент очередной смены эпох, в то время, когда массу невежественных людей заставляли воспринимать как догму, что звезды – это лишь лампадки, зажженные Богом на небе, а Земля – центр неподвижной, серой и безжизненной Вселенной, в то время, когда религиозное чувство сводилось к страху перед инквизицией и перед вечным пламенем ада, в то время, когда официальная философская мысль сводилась к спорам схоластов и теологов, которые до отупения разжевывали ту или иную церковную догму, то или иное предположение Аристотеля, в то время, когда владыки мира и официальные представители религии погрязали в пороках, в крови и злодеяниях, ведя политические интриги и сражаясь за власть, – учения Джордано Бруно и его отважные попытки повернуть застывшее сознание при таких обстоятельствах многим казались настоящим сумасшествием, делом, обреченным уже с самого начала. Казались многим – но не ему.
Новым языком говорил он о гелиоцентрической системе, о бесконечной, вечно трансформирующейся Вселенной, о бесконечном числе параллельных миров, форм жизни и эволюции, содержащихся в ней, об одном, Едином Боге, проявляющемся не через церковные догмы, а через бесконечные и многообразные формы существования в Космосе.
Он призывал вернуться к истокам, к герметической традиции Египта, Индии, Персии, Греции, Рима, и считал их лишь разными сторонами великой Универсальной Мудрости – Софии, не признающей первенства какой-либо одной эпохи, культуры, религии или философского течения.
Он говорил о Магии как о сумме священных действий, посредством которых отражались и применялись бы в жизни принципы и законы, руководящие Вселенной, а также вечные духовные и моральные законы, руководящие человеком.
Он говорил о глубоких духовных потенциалах в человеке и учил тому, как они пробуждаются и развиваются через комплексные и целостные системы Памяти и Воображения. Он воспевал великую Небесную Любовь, вдохновляющую каждого философа – «любящего мудрость».
Он говорил о качествах героя, спящих в душе каждого искателя истины, ибо только мечтать недостаточно, Идея должна быть выстрадана нами, и за нее нужно сражаться. Он пытался достучаться до сознания своих современников не только беседами, лекциями, многочисленными философскими и научными трудами, но и своими стихами, красоте и глубокому смыслу которых мог бы позавидовать любой поэт.
Джордано Бруно родился в 1548 году в Италии, в маленьком местечке Нола близ Неаполя, неподалеку от Везувия. Воспоминания детства, глубокая ностальгия по родным краям сопровождали его до конца жизни. Оттуда и прозвище, которым любил представляться Джордано Бруно, – Ноланец.
1559–1565 годы: учится в Неаполе в частной гуманистической школе. Читает запрещенные книги, посещает запрещенные круги неаполитанских ученых и философов, участвует в диспутах, знакомится с трудами Коперника и с мировоззрением натурфилософии.
1565–1575 годы: согласно семейной традиции, поступает в монастырь, в орден доминиканцев. Очень скоро он становится свидетелем «фарса» и «фальши», пронизывающих монастырскую жизнь. Его огненная натура не может не реагировать, он выступает против идолопоклонства образам святых и абсурдных толкований в молитвенниках и церковных книгах, а также разоблачает монахов как «воплощение пороков и невежества».
Впоследствии он подвергается преследованиям орденской инквизиции, которая дважды привлекает его к суду и сурово наказывает. В монастыре Бруно пишет первый труд – «Ноев ковчег», сатирическую поэму, в алллегориях разоблачающую многочисленные споры между разными теориями, догмами и верованиями внутри института церкви.
В период пребывания в монастыре, в 1571 году, он посещает Рим и папский двор, где перед его святейшеством римским папой Пием V излагает свое учение об искусстве памяти.
В 1575 году он получает ученую степень доктора теологии и защищает докторскую диссертацию, ссылаясь в многочисленных своих беседах и диспутах на многих философов древнего мира, вдохновляющих его мировоззрение и являющихся его предшественниками. Он упоминает жрецов Египта и Тота-Гермеса Трисмегиста, магов Халдеи и Ассирии, учения Зороастра, «гимнософистов» Индии, Орфея, Пифагора, Платона, Плотина, неоплатоников, кардинала Кузанского, Коперника, Парацельса и многих других.
1576 год: в Риме на него поступает серьезный донос, в котором его обвиняют в эклектизме и в еретических мыслях и высказываниях и настаивают на необходимости вмешательства инквизиции. Чтобы не попасть в ее когти и избежать тюрьмы, Джордано Бруно тайно покидает Рим. Окончательно оставив монастырь и духовный сан, он становится отступником, преследуемым всеми.
Дальнейшая его жизнь продолжается в вечных скитаниях по Европе. Его отважные учения, огненная, темпераментная натура непримиримого врага любой фальши, его прямые, яркие и острые высказывания, попадающие прямо в точку, врожденные честность, благородство и искренность, – все это приводит в бешенство представителей самых разнообразных официальных кругов, религиозных, научных и философских, навлекая на Джордано Бруно жгучую ненависть и преследование многих, даже тех, кто в отношениях между собой проявлял вражду и нетерпимость.
На Джордано Бруно буквально охотились со всех сторон, поэтому он вынужден был покидать все города, в которых временно останавливался.
В своей жизни, сам того не желая, он воплощал образ настоящего Дон Кихота, одинокого странствующего рыцаря без страха и упрека, не имеющего ничего своего – ни дома, ни уголка, ни семьи, ни возлюбленной, но имеющего зато свои Идеи и очень много учеников и единомышленников по всей Европе, которых ему удалось вдохновить и зажечь.
1576–1579 годы: скитания по Италии. Венеция, Падуя, Савона, Турин, Милан, Генуя – лекции, беседы, диспуты, доносы на него.
1579–1580 годы: Женева, Швейцария. Работает помощником в типографии и параллельно проводит факультативные занятия в Женевском университете. Публично защищает Парацельса и сражается за новое видение медицины. Публично разоблачает проповедников богословия и официальных врачей-шарлатанов. За еретические высказывания и за «оскорбление святой реформации» предан двойному суду: городского совета и кальвинистской инквизиции. Благодаря помощи друзей бежит во Францию.
1580–1583 годы: Франция. Читает лекции перед десятитысячной аудиторией в университете города Тулузы. Часть профессуры и студентов, возмущенная его смелыми взглядами, доносит на него. Бруно вынужден покинуть город.
1581 год: Париж. Перед королем Генрихом III Бруно излагает свою теорию памяти. Пишет книгу на эту тему – «О тенях Идеи» – и посвящает ее королю. Назначается неординарным профессором Сорбоннского университета. Издает свои первые труды. На лекциях и занятиях, помимо остальных тем, публично защищает знаменитого философа и мистика Корнелия Агриппу и пишет «Трактат о магии» как продолжение учения Агриппы. На него доносят. Во избежание тюрем инквизиции вынужден покинуть Париж и бежать в Англию.
1583–1585 годы: Англия, Лондон. Бруно живет при дворе французского посла и имеет свободный доступ ко двору королевы Елизаветы, где в дворянских, научных, философских кругах встречается с выдающимися представителями своей эпохи. Здесь происходит его встреча с Шекспиром, который цитирует некоторые высказывания Бруно в своем «Гамлете» и выводит его в одном из персонажей «Ромео и Джульетты».
В Лондоне Бруно издает самые известные свои труды: «Пир на пепле», «О бесконечности, вселенной и мирах», «О причине, начале и едином», «О героическом энтузиазме», «Изгнание торжествующего зверя».
Страшный скандал начинается после очередных выступлений в Оксфорде – цитадели пуританства и богословия, где перед теологами и схоластами Бруно публично встает на защиту нового миропонимания и представляет учение о бесконечности и бесчисленности миров. Так как без инквизиции дело не обошлось, Бруно вынужден покинуть Англию и бежать во Францию.
1585–1586 годы: Франция, Париж. Настоящая буря разразилась после выступления Бруно в Сорбонне против Аристотеля и перипатетиков в защиту Платона и Пифагора и после выхода «120 статей», изданных на эту тему.
Схема повторяется: донос студентов и докторов богословия – инквизиция – побег в Германию.
1586–1592 годы: города Германии, визит в Прагу. В Виттенберге Бруно произносит свое знаменитое «Прощальное слово».
На полгода он останавливается в Праге, при дворе императора Рудольфа II, покровителя философов, алхимиков и ученых. Помимо проведения диспутов и лекций в Праге Бруно издает две книги, одну из которых посвящает императору.
В Гельмштедте и Франкфурте он издает 13 важных философских трудов. Из самых известных можно назвать «Трактат о магии», «О медицине», «О бесконечных мирах».
Первый раз за годы долгих странствий Бруно покидает страну по своей воле. Он принимает приглашение молодого аристократа приехать в Венецию и научить его своей мудрости. Это было началом конца.
Ключи к философии Бруно
Философия Бруно многогранна и затрагивает комплекс самых разнообразных вопросов. Мы приводим несколько основных ее положений.
О ВСЕЛЕННОЙ
В своей концепции Вселенной Джордано Бруно не ограничивается выступлениями в защиту учения Коперника о гелиоцентрической системе, считая, что эта теория интересна не только с математической точки зрения, а прежде всего завораживает своим метафизическим и мистическим смыслом.
Если Коперник на гелиоцентрическую систему смотрит глазами астронома и математика, то для Бруно она является только одним «иероглифом» среди многочисленных священных знаков, отражающих Божественные Мистерии Вселенной. Воображение Бруно рисует те дали, существование которых с математической точки зрения подтверждает, причем не полностью, только наука XX века. О нашей Солнечной системе он образно говорит как о маленьком атоме, развивающемся и продвигающемся среди бесконечного числа ему подобных, внутри великого живого организма – нашей Вселенной, не имеющей ни начала, ни конца. Наша Вселенная бесконечна. Она состоит не только из клеток – галактик, но также из множества параллельных миров, постоянно трансформирующихся; в них проявляется бесконечное количество форм жизни и принципов эволюции.
О ЕДИНОМ
Понятия Бога и Единого (Единства) отождествляются. Бог есть везде и во всем, но Он также находится и за пределами проявленного Космоса, и за пределами любого вида сознания. Он одновременно «везде» и «во всем» и за пределами этого «везде» и этого «всего». Он отождествляется со Вселенной, проистекающей из Него, но в то же время Он от нее существенно отличается. Высший Разум, Душа и Субстанция· Материя – вот три лица Бога.
О МАГИИ
Принимая за основу герметическую традицию, Бруно понимает Магию как совокупность священных действий, отражающих божественные законы Вселенной. Вселенная – это единое целое, оживленное Anima Mundi, всепроникающей Космической Душой.
Таким образом, во Вселенной все связано между собой вибрациями взаимной симпатии, по принципу сообщающихся сосудов. Как вверху, так и внизу. Если воздействовать на какую-нибудь точку Вселенной, то это воздействие и его последствия будут отражаться и на всех остальных по принципу резонанса, словно волны, расходящиеся по поверхности воды после того, как в нее брошен камень.
Все есть Музыка Сфер, и все является частью мистической души и тела Вселенной. Все связано между собой невидимыми нитями симпатий и антипатий, сочетания и несочетания.
Искусство мага состоит в том, чтобы подключиться к этой Музыке Сфер, стать частью этой бесконечной «сети» симпатий, пронизывающих всю Вселенную, понимать суть космического принципа аналогии и уметь владеть им и таким образом стать проводником гармонии Неба на Земле.
Бруно говорит о трех видах магии, о священных действиях, соответствующих законам и познанию трех миров: метафизической магии, или теургии, математической магии и натуральной магии, или магии Природы.
Для Бруно магия в таком понимании является не отдельной специальностью и не отдельным видом познания, а образом жизни, универсальной философией, путем Ученичества. Истинный маг должен сочетать в себе достоинства ученого, философа (мудреца), мистика и героя, «этот человек способен дойти до такого уровня совершенства внутри себя, чтобы трансформироваться, превратить себя в Образ – отражение Вселенной и завоевать таким способом мощь, которую несет сама Природа».
О ВООБРАЖЕНИИ И ПАМЯТИ
Для Бруно эти механизмы дают возможность прямого применения божественных принципов Магии. В их основе лежит стремление и возвращение к добру, к истине и к прекрасному. Сила, движущая ими, – это Героическая Любовь и Героический Энтузиазм.
Воображение и память являются двумя сторонами единого процесса познания Божественного через Природу. Воображение – как путь, канал Души, связь между «Небом» и «Землей», миром «Вечного» и миром «Преходящего». Память не просто как процесс запоминания, а как искусство, дающее возможность зафиксировать следы Бога в Природе.
Оба они являются лучшей терапией для Души и для Духа, пробуждающей в человеке его глубокие потенциалы и силы, связанные с «воспоминанием о Вечном».
Искусство памяти основывается на использовании ментальных, символических, архетипальных образов, связанных одной архетипальной нитью. Эти символические образы, оживленные воображением, организованные в особом «священном пространстве сознания» и создающие таким способом своего рода «семью архетипальных символов», размещаются внутри комплексной системы динамичных колес, вращающихся и взаимодействующих между собой, подобно созвездиям на небе.
Каждый ученик, пользуясь системой колес, понимает сочетание создающих их символов и их постоянную трансформацию в соответствии с состоянием своей души и сознания, под обязательным руководством Учителя. Живые архетипальные символы, с которыми он работает, дают доступ к источникам универсального познания.
О ГЕРОЕ
Проявляя сверхчеловеческие усилия, Герой стремится к тому, чтобы вырваться из объятий материи, освободиться от притяжения всего преходящего и недолговечного, так как душа его, исполненная истинной Ностальгии, тяги к Вечному, к Божественному, испытывает настоящие страдания, осознавая, как далеко он находится от всего этого.
Цель Героя состоит не только в том, чтобы слиться с Божественным, но также и в том, чтобы, двигаясь к нему, стать проводником Божественных Принципов и Идей через Мечту, за которую можно было бы сражаться на земле.
Движущей силой на этом пути является Небесная Любовь в самом высоком смысле этого слова, «Любовь, дающая крылья», проявляющаяся в том числе через мистический энтузиазм Героя.
Для того, чтобы Герой мог выполнить свою миссию, осуществить Мечты и слиться в конечном итоге с Божественным, он должен столкнуться с семью формами слепоты внутри себя и вокруг и пробудить в себе семь добродетелей, составляющих природу Героя.
Смерть Бруно
История повторяется. Конец философа начинается с измены его учеников. В 1591 году молодой аристократ Джованни Мочениго приглашает Бруно в Венецию, в свой дом, с просьбой обучить его «тайнам философии». Отношения учителя и ученика с самого начала складываются плохо. Мелочная, поверхностная и эгоистичная природа Мочениго, пронизанная страхом и праздноверием и требующая «экзотической информации», не могла объять широкие дали и глубокую мудрость учения Бруно.
Практически сразу он начинает обвинять Бруно в «демоническом пакте с дьяволом» и, противореча самому себе, упрекает его в «неисполнении данного ему обещания», обвиняя учителя в том, что тот учит его абстрактным моральным теориям и не открывает тайн магии. Чтобы отомстить за обиду и неудавшийся шантаж, он пишет донос на Бруно и предает его инквизиции «по велению совести и приказу исповедника». В ночь ареста Бруно Мочениго крадет все его рукописи и передает их дальше «по назначению», став, таким образом, виновником уничтожения ценнейших философских трудов. Он же передает в руки инквизиции тот материал, на основании которого философа осуждают на смерть.
Пребывание Бруно в тюрьмах инквизиции было долгим и мучительным. Ситуация ухудшается, когда в 1593 году его переводят в тюрьму инквизиции в Риме, где он и остается до дня своей казни.
В течение семи лет философа содержат в тюрьме в ужаснейших условиях, подвергают постоянным допросам и мучительным телесным пыткам, надеясь сломить его волю, добиться его раскаяния и отречения от всех своих идей и учений, признания заключенной в них ереси.
Все документы и свидетельства современников подтверждают, что Бруно держался с непоколебимым мужеством, твердостью и непримиримостью. Чем дольше продолжались пытки, тем сильнее становилось священное упорство философа, отвечающего на все вопросы одними и теми же словами: «Я не должен и не желаю отрекаться, мне не от чего отрекаться, я не вижу оснований для отречения…»
Смертный приговор Бруно был изложен инквизицией в пяти документах: «Призвав имя господа нашего Иисуса Христа и его преславной матери приснодевы Марии… называем, провозглашаем, осуждаем, объявляем тебя, брата Джордано Бруно, нераскаянным, упорным и непреклонным еретиком… Ты должен быть отлучен, как мы тебя отлучаем от нашего церковного сонма и от нашей святой и непорочной Церкви, милосердия которой ты оказался недостоин…»
Услышав приговор, в зловещей тишине Джордано Бруно произносит последние слова перед смертью: «Кажется, что вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его».
Образцом чудовищного лицемерия является просьба о более мягкой казни для Бруно – «без пролития крови, учитывая посмертную судьбу» его «еретической души». На самом деле просьба состояла в том, чтобы из двух форм казни, предусмотренных для еретиков, выбрать вторую – осужденного не четвертовать раскаленными щипцами (так как в этом случае его душа попадет в ад), а сжечь без пролития крови (такой вариант оставляет еще шанс на пребывание души в раю).
Казнь состоялась 17 февраля 1600 года на Площади Цветов в Риме. Отмечая очередной церковный праздник, город бурлил сотнями тысяч паломников. Во всех церквях читались мессы, распевались псалмы, шествия с образами святых отовсюду направлялись к собору Святого Петра. Костры на Кампо ди Фьори входили в обычную программу праздника. Еще папа Климент VIII провозгласил, что перед началом церковных торжеств нужно воздать хвалу Господу святым делом – осуждением и сожжением еретиков. Казнь Бруно происходила под утро, при свете факелов. Чтобы продлить мучения казнимого, сначала развели небольшой костер и постепенно усиливали огонь, подбрасывая сухой хворост. Все то время, пока пламя постепенно пожирало тело философа, его живой взгляд не переставал скользить по собравшейся толпе. Бруно умер молча, не проронив ни слова, не издав ни стона.
Так ушла с арены этого мира Душа одного из благороднейших людей эпохи Возрождения, оставив за собой божественные следы.
В качестве эпитафии мы процитируем слова профессора X. А. Ливраги: «Никогда не забывайте: следы Титана разные, но звезды, отражающиеся в этих следах, – всегда одни и те же…»...
Елена Сикирич,
президент культурной ассоциации
«Новый Акрополь» в России
О ПРИЧИНЕ, НАЧАЛЕ И ЕДИНОМ...
DE LA CAUSA, 
PRINCIPIO E UNO 
1584 
Перевод М. A. Дынника 
Печатается no изданию: Джордано Бруно. Диалоги. – М.: Госполитиздат, 1949.
ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО, написанное знаменитейшему СИНЬОРУ МИКЕЛЮ ДИ КАСТЕЛЬНОВО [1] ,...
синьору ди Мовисьеро, Конкресальто и ди Жонвилля, кавалеру Ордена христианнейшего короля, советнику Его тайного совета, капитану 50 солдат и послу у светлейшей королевы Англии
Знаменитейший и единственный кавалер, обращая взоры от созерцания к восхищению вашим великодушием, настойчивостью и заботливостью, при помощи которых вы, прибавляя услугу к услуге, благодеяние к благодеянию, меня победили, обязали и связали и обычно преодолеваете все трудности, избегаете любой опасности и приводите в исполнение все ваши почетнейшие намерения, я начинаю понимать, сколь удачно вам подходит тот благородный девиз, которым вы украшаете свой грозный нашлемник, где та текучая влага, что нежно ранит, капая непрерывно и часто, благодаря своей настойчивости размягчает, выбивает, растирает, ломает и утончает некий плотный, жесткий, твердый и грубый камень.
С другой стороны, вспоминая, что вы (не говоря уже об остальных ваших главных подвигах), благодаря божественному препоручению и высокому провидению и предназначению, являетесь для меня достаточным и сильным защитником от несправедливых оскорблений, какие я претерпеваю (где нужно было обладать духом поистине героическим, чтобы не опустить рук, не отчаяться и не дать себя победить столь стремительному потоку преступной лжи, при помощи которой изо всей силы меня осуждала зависть невежд, предубеждение софистов, клевета недоброжелателей, нашептывания прислужников, злословие корыстолюбцев, неприязнь челяди, подозрения глупцов, недоумения болтунов, усердие лицемеров, ненависть варваров, бешенство плебеев, неистовства людей известных, сетования побитых, вопли наказанных; где недоставало лишь грубой, глупой и коварной злобы женщины, чьи лживые слезы обычно более могущественны, чем любые вздувшиеся волны и грозные бури предубеждений, зависти, злословия, нашептываний, предательств, гнева, злобы и неистовства); вот вижу я здесь ту устойчивую, крепкую и постоянную скалу, что вновь возникает и показывает верхушку над вздымающимся морем, что ни гневным небом, ни из страха перед непогодою, ни от могучих ударов вздувшихся волн, ни стремительными воздушными бурями, ни могучим дыханием Аквилона ничуть не сталкивается, не сдвигается и не сотрясается, но тем более укрепляется и подобной субстанцией окаменевает и облекается. Вы же одарены двойной добродетелью, благодаря которой могущественными становятся текучие и нежные капли, и тщетно грозятся бурные волны, и крепкий камень становится слабым против капель, и могучая вздымается против потоков теснимая ими скала. Вы одновременно безопасная и спокойная гавань для истинных муз и губительный утес, о который разбиваются лживые снаряжения и наступательные действия враждебных им кораблей. Меня же никто никогда не мог обвинить в неблагодарности, никто не порицал за невоспитанность и никто по справедливости не мог на меня пожаловаться. Ненавидимый глупцами, презираемый низкими людьми, хулимый неблагородными, порицаемый плутами и преследуемый зверскими отродьями, я любим людьми мудрыми; ученые мной восхищаются, меня прославляют вельможи, уважают владыки и боги мне покровительствуют. Благодаря такому столь великому покровительству вами я был укрыт, накормлен, защищен, освобожден, помещен в безопасном месте, удержан в гавани, как спасенный вами от великой и гибельной бури. Вам я посвящаю этот якорь, эти снасти, эти разорванные паруса и эти товары, самые дорогие для меня и самые драгоценные для будущего мира, с тем чтобы ваше покровительство спасло их от потопления в преступном, мятежном и враждебном мне океане. Они-το, покоясь в священном храме Славы, мощно сопротивляясь наглости невежества и прожорливости времени, вечно будут свидетельствовать о вашем победоносном покровительстве, с тем чтобы мир знал, что благородное и божественное потомство, вдохновленное возвышенной мудростью, зачатое размеренным чувством и порожденное ноланской музой, благодаря вам не умерло в завязи и надеется жить до тех пор, пока земля будет поворачивать свою живительную поверхность к вечному зрелищу других сияющих звезд.
ДЖОРДАНО НОЛАНСКИЙ К НАЧАЛАМ ВСЕЛЕННОЙ
Вновь направляя свой бег в высоту из Летейских
пределов,
Ты появись, о Титан, в круге светил, я молю.
Хоры блуждающих звезд, я к вам свой полет направляю,
К вам поднимусь, если вы верный укажете путь.
Ввысь увлекая меня, ваши смены и чередованья
Пусть вдохновляют мой взлет в бездны далеких миров.
То, что так долго от нас время скупое скрывало,
Я обнаружить хочу в темных его тайниках.
Что же мешает твоим, ум озабоченный, родам?
Следует ли эту дань грубому веку отдать?
Землю потоки теней покрывают, – однако вершину
Все же ты, о наш Олимп, к яркому солнцу вздымай.
К СВОЕМУ ДУХУ
Ты глубоко, гора, в земле залегаешь корнями,
Но неудержно стремишь к звездам вершину свою.
Ум, высочайший предел ты всех вещей постигаешь,
Солнечный свет оттенив мраком подземных глубин.
Так не теряй своих прав и понапрасну не медли
Там, где потоки свои мрачный струит Ахеронт.
Смело стремись в высоту, в отдаленные сферы природы,
Ибо вблизи Божества ты запылаешь огнем.
К ВРЕМЕНИ
Старец медлительный ты, ты же быстрое. И замыкаешь
И размыкаешь. Назвать добрым тебя или злым?
Щедрость и скупость – все ты. Дары принося,
их уносишь.
Если ты что породишь, ты же убийца ему.
Все, что наружу несешь, ты вновь укрываешь в глубинах.
Все, что явило на свет, жадно глотаешь опять.
Так как ты все создаешь и так как ты все разрушаешь,
Я затрудняюсь назвать добрым тебя или злым.
Там же, где грозный удар в бешенстве ты замышляешь,
Злой угрожая косой, руку свою удержи;
Где отпечатки следов Хаос угрюмый скрывает,
Добрым себя не являй и не являй себя злым.
О ЛЮБВИ
Любви доступны истины вершины.
Сквозь адамантовы проникнув огражденья,
Мой гений свет несет; для наблюденья
Рожден, живет он вечным властелином;
Земли, небес и адовой стремнины
Правдивые дает изображенья,
Врагам наносит смело пораженья,
Внедряется в сердечные глубины.
Чернь низкая, зреть истину старайся.
Прислушайся к моим словам нелживым.
Безумная, раскрой глаза со мною.
Ребенком звать любовь ты не пытайся.
Сама изменчива – ты мнишь ее пугливой,
Незрячей будучи – зовешь ее слепою.* * *
Единое, начало и причина,
Откуда бытие, жизнь и движенье,
Земли, небес и ада порожденья,
Все, что уходит вдаль и вширь, в глубины.
Для чувства, разума, ума – картина:
Нет действия, числа и измеренья
Для той громады, мощи, устремленья,
Что вечно превышает все вершины.
Слепой обман, миг краткий, доля злая,
Грязь зависти, пыл бешенства с враждою,
Жестокосердье, злобные желанья
Не в силах, непрерывно нападая,
Глаза мои задернуть пеленою
И солнца скрыть прекрасное сиянье.
ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ...
Собеседники: 
Элитропий, Филотей, Армесс [2]
Элитропий. Как узники, привыкшие к мраку, освобожденные из глубины темной башни, выходят к свету, так многие, изощрившиеся в вульгарной философии, страшатся, восхищаются и приходят в замешательство, не будучи в силах переносить новое солнце твоих ясных понятий.
Филотей. Недостаток происходит не от света, но от глаз: чем более прекрасным и ярким будет солнце само по себе, тем более ненавистным и особенно неприятным оно будет для глаз ночных сов.
Элитропий. Трудное, редкое и необычное дело предпринимаешь ты, о Филотей, поскольку ты хочешь их вывести из мрачной пропасти к открытому, спокойному и ясному виду звезд, которые мы видим рассеянными в таком прекрасном разнообразии по синему плащу неба. Хотя твое благочестивое усердие будет только полезно людям, тем не менее нападки неблагодарных по отношению к тебе будут столь же разнообразны, сколь разнообразны те животные, которых благосклонная Земля порождает и взращивает в своем материнском и обильном лоне, если только верно, что человеческий род, в частности в каждом своем индивидууме, показывает разнообразие всех других, так что в каждом человеческом индивидууме целое проявляется более выразительно, чем в индивидуумах других видов. Вот почему некоторые, подобно подслеповатому кроту, лишь только почувствуют открытый воздух, как уже снова, разрывая землю, устремляются к своим родным темным тайникам. Другие, как ночные птицы, едва только увидят, что с ясного востока восходит розовая посланница солнца, как из-за слабости своих глаз стремятся скрыться в свои мрачные убежища. Все одушевленные существа, скрывающиеся от лика небесных светил и предназначенные для вечных расселин, провалов и пещер Плутона, призванные ужасным и мстительным зовом Алекто [3] , раскрывают крылья и быстро направляются к своим жилищам. Но все те одушевленные существа, которые рождены для того, чтобы видеть солнце, радуясь окончанию ненавистной ночи, возблагодарив благосклонность неба и приготовившись воспринять центрами шаровидных кристаллов своих глаз столь сильно желанные и долгожданные лучи, сердцем, голосом и руками поклоняются востоку. После того как прелестный Титан погнал своих пламенных коней с золотого востока, нарушая снотворное молчание влажной ночи, начинают рассуждать люди, блеять невинные, беззащитные и покрытые руном отары, мычать рогатые стада под наблюдением грубых земледельцев. Ослы Силена ревут, чтобы снова, защищая смущенных богов, устрашать глупейших гигантов [4] ; поворачиваясь на своем грязном ложе, назойливым хрюканьем оглушают их здоровенные свиньи. Тигры, медведи, львы, волки и лживые лисицы, высовывая головы из свои берлог, с пустынных высот наблюдают ровное поле охоты, испуская из своих звериных глоток хрюканье, рычанье, вой, рев, рыканье и рявканье. В воздухе и под листвой ветвистых деревьев петухи, орлы, павлины, журавли, горлинки, скворцы, воробьи, соловьи, галки, сороки, вороны, кукушки и цикады, не мешкая, отвечают и удваивают свое шумливое щебетанье. И еще с водной неустойчивой поверхности белые лебеди, пестрые утки, хлопотливые гагары, болотные чирки, хриплые гуси, жалобно квакающие лягушки наполняют уши своим шумом, так что жаркий свет солнца, рассеявшись в воздухе этого более счастливого полушария, будет сопровождаем приветствиями, быть может даже докучными, столь многих и столь разнообразных голосов, сколь разнообразны животные, которые их издают.
Филотей. Не только обычно, но и естественно и необходимо, чтобы каждое одушевленное существо подавало свой голос, и невозможно, чтобы животные производили членораздельные звуки и делали правильные ударения, как люди, ибо противоположны их телосложения, различны вкусы и неодинаково питание.
Армесс. Пожалуйста, дайте мне возможность сказать также и со своей стороны не относительно света, но относительно некоторых обстоятельств, не столь увеселяющих внешние чувства, сколь тревожащих внутреннее чувство того, кто видит и наблюдает. Ибо ради вашего мира и вашего покоя, которых с братской любовью я вам желаю, я не усмотрел, чтобы из ваших разговоров могли быть образованы комедии, трагедии, элегии и диалоги, подобные тем, которые, будучи недавно выпущены вами в свет, заставили вас замкнуться и уединиться в своем жилище.
Филотей. Говорите свободно.
Армесс. Я не буду говорить, как святой пророк, как отвлеченный созерцатель, как апокалиптический кудесник или как ангелоподобная валаамская ослица; и не буду рассуждать, как вдохновенный Вакхом, как надувшийся ветром распутных муз Парнаса, или как Сибилла, оплодотворенная Фебом, или как вещая Кассандра, как наполненный от головы до пяток аполлониевым вдохновением, как прорицатель, просветленный оракулом или дельфийским треножником, как Эдип, распутывающий хитросплетения Сфинкса, как Соломон, разгадывающий загадки царицы Савской, как Калхас, истолкователь олимпийского совета, как вдохновенный Мерлин или как человек, ушедший из грота Трофония [5] . Но я буду говорить обычным и общераспространенным способом, как человек, который имеет совершенно другие намерения, чем дистиллировать сок большого и малого мозга, пока у него не останется в качестве сухого остатка твердая и нежная оболочка головного мозга; как человек, говорю я, который не имеет другого мозга, кроме своего собственного, которому отказывают в своем благоволении даже последние боги на Олимпе, составляющие небесную челядь (те, говорю я, которые не едят амброзии и не пьют нектара, но утоляют жажду подонками из бочки и разлитым вином, если не хотят удовольствоваться водой и нимфами; те, говорю я, которые обычно бывают более близкими к нам, более интимными и более разговорчивыми), как, например, бог Вакх или Силен – пьяный наездник на осле, Пан, Вертумн, Фавн, Приап, не удостаивающие уделить мне больше того, что они обычно сообщают даже своим лошадям.
Элитропий. Слишком длинное предисловие.
Армесс. Терпение, – заключение будет коротким. Выражаясь кратко, я дам вам возможность услышать слова, которые не нужно разъяснять, как бы подвергая их дистилляции, перегоняя в реторте, вываривая в ванне и сублимируя по рецепту квинтэссенции; но это будут слова, вложенные мне в голову кормилицей, которая была почти столь же толстокожа, грудаста, пузата, крутобедра и толстозада, как и та лондонка, которую я видел в Вестминстере; ее желудок согревался парой грудей, которые были равны сапогам гиганта Сан-Спарагорио и которые, если бы обработать их на кожу, наверно, образовали бы две феррарские волынки.
Элитропий. На этом следовало бы закончить предисловие.
Армесс. Сверх того, в заключение я хотел бы, чтобы вы объяснили (оставляя в стороне голоса и звуки, вызванные светом и блеском вашей философии), какими бы голосами хотели бы вы, чтобы мы, в частности, приветствовали тот блеск учения, который возник из книги «Пир на пепле» [6] ? Какие это животные читали «Пир на пепле»? Я спрашиваю, водные ли это или воздушные, земные или лунные? И, оставляя в стороне предложения Смита, Пруденция, Фруллы, я хочу знать, ошибаются ли те, кто говорит, что ты обладаешь голосом бешеной и яростной собаки, а кроме того, что ты поступаешь то как обезьяна, то как волк, то как сорока, то как попугай, то как одно животное, то как другое, перемешивая предложения трудные и серьезные, нравственные и физические, подлые и благородные, философские и комические?
Филотей. Не удивляйтесь, братец, потому что это было не что иное, как пирушка, где мозги начинают управляться чувствами, внушаемыми им действием вкусов и запахов, напитков и пищи. Каковым может быть материальный и телесный пир, таким же точно оказывается словесный и духовный. Итак, этот диалогический пир имеет свои различные и разнообразные части в той же мере, как и тот, другой, имеет различные и разнообразные свои части; равным образом первый имеет специфические условия, обстоятельства и средства, подобно тому как и второй может иметь свои.
Армесс. Пожалуйста, помогите мне понять.
Филотей. Там, как это принято и как нужно, обычно находятся обыкновенная пища и салат, фрукты и домашние кушанья из кухни и из аптеки, для здоровых и для больных, холодные и горячие, в сыром виде и печеные, из животных, обитающих в воде и на земле, домашних и диких; жареное и вареное, созревшее и зеленое; вещи, которые служат только для питания, и такие, которые угождают вкусу; солидные и легкие, соленые и пресные, грубые и тонкие, горькие и сладкие! Так же и здесь с определенной последовательностью вам явились противоположности и разновидности, приспособленные к противоположным и разнообразным желудкам и вкусам тех, кому случалось присутствовать на нашем символическом пире, с тем чтобы никто не жаловался, что напрасно присоединился, а кому это не нравится, тот пусть примет участие в каком-либо другом пиршестве.
Армесс. Верно. Но что же ты скажешь, если кроме того на вашем пиру, на вашем ужине окажутся вещи, непригодные ни для салата, ни для пищи, ни для фруктов, ни для обычных кушаний, ни холодные, ни горячие, ни сырые, ни печеные; которые не удовлетворяют аппетита и не утоляют голода, не пригодны ни для здорового, ни для больного и, как оказывается, не вышли ни из рук повара, ни из рук аптекаря.
Филотей. Ты увидишь, что и в этом отношении наш пир не отличается от любого другого. Так же как и там, при самом лучшем угощении или же тебя обожжет какой-нибудь слишком горячий кусок, так что необходимо снова выбросить его наружу либо со слезами и плачем заставить его продвигаться по небу, пока не удастся его проглотить при помощи сильного толчка глотки; или у тебя заболит какой-нибудь зуб; или же пострадает твой язык, прикушенный благодаря хлебу; или какой-нибудь камушек поломает тебе зубы и поместится в них, заставляя тебя дышать всем ртом; или какой-нибудь кусок кожи или волос повара пристанет к твоему небу, вызывая у тебя рвоту; или же какая-нибудь рыбья кость остановится в твоем горле, заставляя тебя слегка кашлять; или же застрянет у тебя в глотке какая-нибудь косточка, подвергая тебя опасности задохнуться, – так и на нашем пире, благодаря общему нашему неудобству, находятся вещи, соответствующие и аналогичные этим. Все это происходит из-за прегрешения древнего прародителя Адама, из-за которого развращенная человеческая природа осуждена всегда иметь неприятности, присоединенные к приятному.
Аримесс. Благочестиво и свято. Но что вы ответите тем, кто говорит, что вы взбешенный циник?
Филотей. Я легко соглашусь с этим, если не целиком, то отчасти.
Армесс. Но знаете ли вы, что не так достойно порицания получать оскорбления, как наносить их?
Филотей. Для меня достаточно, что мои могут быть названы воздаянием, другие же были нападением.
Армесс. Даже боги могут получать оскорбления, претерпевать клевету и переносить хуления, но хулить, клеветать и оскорблять свойственно людям грубым, низким, ничтожным и преступным.
Филотей. Это верно. Однако мы не оскорбляем, но, стремясь к тому, чтобы к полученным неприятностям не присоединялись еще другие, отражаем оскорбления, сделанные не столько нам, сколько пренебрегаемой философии.
Армесс. Вы желаете, следовательно, казаться кусающейся собакой, чтобы никто не решался вас беспокоить.
Филотей. Это так, ибо я стремлюсь к спокойствию, и мне неприятны оскорбления.
Армесс. Так; но считают, что вы поступаете слишком решительно.
Филотей. С тем чтобы они не вернулись в другой раз и чтобы другие научились не вступать в диспуты со мной и с другими, пользуясь для этих умозаключений подобными средними терминами.
Армесс. Оскорбление было частным, месть – публичной.
Филотей. От этого она не становится несправедливой, ибо многие ошибки, которые по справедливости наказываются публично, совершаются частным образом.
Армесс. Но благодаря этому вы портите свою репутацию и делаете себя более хулимым, чем они, ибо публично будут говорить, что вы нетерпеливы, фантастичны, странны и легкомысленны.
Филотей. Я не озабочен этим. Лишь бы только они или иные не беспокоили меня, и для этого я показываю им палку циника, чтобы они оставили в покое меня с моими делами, и если они не желают меня ласкать, то зато они воздерживаются от проявления своей невежливости по отношению ко мне.
Армесс. Кажется ли вам, что достойно философа прибегать к мести?
Филотей. Если бы те, кто меня беспокоит, были Ксантиппой [7] , то я был бы Сократом.
Армесс. Разве ты не знаешь, что всем людям подобает быть великодушными и терпеливыми, благодаря чему они уподобляются богам и героям, которые, по мнению одних, мстят поздно, а по мнению других, вовсе не мстят и не гневаются.
Филотей. Ты заблуждаешься, думая, что я прибегаю к мести.
Армесс. А как же?
Филотей. Я прибегаю к исправлению, благодаря которому мы также становимся подобными богам. Ты знаешь, что бедному Вулкану Юпитером было поручено работать также и в праздничные дни; и его несчастная наковальня беспрестанно получала столь многочисленные и столь яростные удары молотков, что не успевал еще один из них подняться, как другой уже опускался, для того чтобы достаточно было справедливых молний, которыми наказываются преступники.
Армесс. Есть разница между вами и кузнецом Юпитера – супругом Кипрской богини.
Филотей. Достаточно и того, что я, быть может, похож на него тем терпением и великодушием, которые я проявил в этом деле, не отпуская всей узды негодования, не возбуждая гнева самыми сильными ударами шпор.
Армесс. Не всякому подходит быть исправителем нравов, особенно же множества людей.
Филотей. Добавьте к этому: особенно когда множество его не трогает.
Армесс. Говорят, что не следует вмешиваться в дела чужой страны.
Филотей. А я скажу две вещи: во-первых, что не следует убивать иностранного врача за то, что он пытается прибегнуть к таким способам лечения, каких местные не применяют, а во-вторых, что для истинного философа всякая страна есть родина.
Армесс. Но если они тебя не признают ни за философа, ни за врача, ни за соотечественника?
Филотей. Это еще не значит, что я не являюсь ими.
Армесс. Кто вам в этом поверит?
Филотей. Божества, пославшие меня сюда, я, находящийся здесь, и те, у кого есть глаза, чтобы меня здесь видеть.
Армесс. У тебя весьма немногочисленные и малоизвестные свидетели.
Филотей. Весьма немногочисленны и малоизвестны истинные врачи, но почти все действительно больны. Я хочу сказать, что они не имеют права прибегать к подобным средствам по отношению к тем, кто доставляет им похвальные благодеяния, независимо от того, иностранцы они или нет.
Армесс. Мало кто признает эти благодеяния.
Филотей. Разве от этого жемчужины становятся менее драгоценными и мы не должны всеми силами охранять их и заставлять охранять, освобождать их и ограждать и защищать от того, чтобы свиньи не топтали их ногами? И столь благосклонны ко мне вышние, мой Армесс, что я никогда не обращаюсь к подобной мести из грязного самолюбия или из низменной заботы частного человека, но лишь из любви к столь возлюбленной моей матери-философии и из усердия, возбужденного оскорблением ее величия. Она изолгавшимися родственниками и сыновьями (ибо нет низкого педанта, фразистого лентяя, глупого фавна, невежественного обманщика, который бы не пожелал причислиться к ее семье, выставляя напоказ свои книги, или же отпуская длинную бороду, или же каким-либо другим способом придавая себе важность) доведена до того, что для народа слово философ значит обманщик, бездельник, педант, жулик, шут, шарлатан, годный для того, чтобы служить для веселого времяпрепровождения в доме и для пугания птиц в поле.
Элитропий. По правде говоря, большинство людей уважает философов еще меньше, чем священников, потому что последние, будучи самого низкого происхождения, все же не довели духовенство до такой степени презрения, до какой довели философию люди, достойные называться зверями всякого рода.
Филотей. Восхвалим же по достоинству древность, когда философы были таковы, что выдвигались в законодатели, советники и цари, когда советники и цари возвышались в священники. В наше время большинство священников таково, что их презирают, а вместе с ними презирают и божественные законы. Почти все философы, каких мы видим, таковы, что к ним относятся с презрением, а благодаря им – и к науке. Кроме того, среди них толпа негодяев, подобно тому как сорная трава заглушает рожь, своим диким бредом подавляют редкую добродетель и истину, которые доступны немногим.
Армесс. Я не нахожу философа, который бы так гневался за пренебрежение философией, и не вижу, о Элитропий, никого, кто бы так волновался за свою науку, как Теофил; что было бы, если бы все другие философы были так же настроены, то есть столь же вспыльчивы?
Элитропий. Другие философы не открыли столько, не должны столько охранять и столько защищать. И они легко могут пренебрегать такой философией, которая ничего не стоит, или другой, которая стоит мало, или той, которой они не знают; но тот, кто нашел скрытое сокровище Истины, пораженный красотой этого божественного лика, не менее ревниво заботится, чтобы она не подвергалась искажению, пренебрежению и осквернению, чем кто-нибудь другой, испытывающий грязное влечение к золоту, карбункулу и бриллианту или плененный женской красотой.
Армесс. Но поразмыслим и вернемся снова к вопросу. О вас говорят, Теофил, что в своем «Пире» вы осуждаете и оскорбляете целый город, целую область, целое государство [8] .
Филотей. Этого я никогда не предполагал, никогда не замышлял и никогда не делал; и если бы я это предполагал, замышлял или делал, я сам осудил бы себя как наихудшего и готов был бы к тысяче пересмотров, к тысяче отказов, к тысяче отступлений, не только если бы я оскорбил благородное и древнее государство, подобное этому, но любое другое, сколь бы ни считали его варварским; не только, говорю я, любой город, сколь бы его ни порицали как нецивилизованный, но и любой род, сколь бы его ни считали диким, и любую семью, сколь бы ее ни называли негостеприимной; ибо не может быть государства, города, поколения или целого дома, обитатели которого имели бы одни и те же нравы и где не встречались бы противоположные и противоречащие друг другу характеры, вследствие чего то, что нравится одному, не нравится другому.
Армесс. Верно, я все прочел, перечитал и хорошо обдумал, и хотя относительно частностей я нахожу вас, не знаю почему, немного несдержанным, но в общем я считаю ваше поведение безупречным, разумным и скромным. Все же слухи, распространившиеся о вас, носят неблагоприятный характер, как я вам сейчас говорил.
Элитропий. Подобные слухи распространяются из-за низости кое-кого из тех, кто чувствует себя затронутым: они-то из мести, видя, что им недостает собственного разума, учености, одаренности и силы, насколько умеют, измышляют обманы, которым могут доверять лишь им подобные, и ищут соучастников, чтобы упреки, направленные против частных лиц, выдать за оскорбление обществу.
Армесс. Напротив, я думаю, что имеются люди не без разумения и понимания, которые считают оскорбление общим, потому что вы приписываете подобные обычаи целому поколению.
Филотей. Таковы ли эти упомянутые обычаи, чтобы подобные им, а также худшие и гораздо более странные в роде, виде и числе не встречались в известнейших странах и областях мира? Разве вы назвали бы меня оскорбляющим родину и неблагодарным ей, если бы я сказал, что подобные и еще более преступные обычаи встречаются в Италии, в Неаполе, в Ноле? Разве этим унижена будет страна, благословленная небом, которая одновременно и в одинаковой степени может называться головой и правой рукой земного шара, правительницей и владычицей других поколений и всегда нами и другими считалась учительницей, кормилицей и матерью всех добродетелей, учений, культур, учтивостей и приличий? Преувеличена ли похвала, воспеваемая ей теми же нашими поэтами, которые не в меньшей степени называют ее учительницей всех пороков, обманов, скупостей и жестокостей?
Элитропий. Это верно согласно принципам вашей философии; вы утверждаете в них, что противоположности совпадают в принципах и в ближайших объектах, так что те же самые таланты, которые являются способнейшими для высоких, доблестных и благородных поступков, если они развращены, обращаются к крайним порокам. Кроме того, наиболее редкие и избранные таланты обычно встречаются там, где, как общее правило, люди наиболее невежественны и глупы; там же, где люди в большинстве случаев наименее культурны и воспитанны, в частных случаях встречаются наиболее воспитанные и культурные люди; поэтому кажется, что различным способом различным поколениям уделяется одна и та же мера совершенств и недостатков.
Филотей. Вы говорите истину.
Армесс. Со всем тем, Теофил, мне, как и многим другим вместе со мною, жаль, что вы встречались с такими лицами на нашей любимой родине, которые дали вам повод жаловаться при помощи «Пира», а не с многочисленными другими, которые показали бы вам ясно, насколько наша страна, хоть и названная вашим поэтом «совершенно отрезанной от всего мира» [9] , склонна к всевозможным занятиям изящной литературой, военным делом, рыцарством, культурой и образованием. Во всем этом, насколько это зависит от напряжения наших сил, мы стараемся не быть ниже наших предков и не быть побежденными другими народами, особенно же теми, которые считают, что благородство, науки, военное дело и культура даны им как бы от природы.
Филотей. Уверяю вас, Армесс, что относительно сказанного вами я не должен и не мог бы противоречить вам ни словами, ни разумом, ни сознанием, ибо вы защищаете свое дело безупречно, скромно и доказательно. Поэтому благодаря вам как человеку, лишенному варварской гордости, я начинаю раскаиваться и сожалеть, что коснулся вышеупомянутых личностей, что опечалил вас и других людей честнейшего и гуманного образа мыслей; поэтому я страстно желал бы, чтобы те мои диалоги не были изданы, и, если это вам угодно, я приложу усилия, чтобы они больше не распространялись.
Армесс. Ни я, ни другие благороднейшие люди нисколько не опечалены опубликованием этих диалогов; наоборот, я скорее содействовал бы их переводу на наш язык, для того чтобы они были прочитаны теми среди нас, кто мало воспитан и придерживается плохих обычаев. Быть может, если они увидят, с каким отвращением восприняты и какими чертами описаны их грубые манеры и насколько они противны, то может случиться, что если они и не захотят отступить от этого пути, несмотря на хорошие поучения и хорошие примеры, увиденные ими у лучших и высших, то во всяком случае они постараются изменить свои обычаи и приспособиться к лучшим, хотя бы из-за стыда быть причисленными к худшим; тогда они убедятся, что честь и гордость личности состоит не в том, чтобы знать все способы, какими можно причинять неприятности, но, наоборот, в противоположном этому поведении.
Элитропий. Вы показываете, что вы приличный человек и заинтересованы в процветании своей родины, что вы не являетесь по отношению к заслугам других неблагодарным и непризнательным, каковыми могут быть многие люди, бедные доказательствами и разумением. Но Филотей, кажется, не столь уж озабочен сохранением своей репутации и защитой своей личности; ибо в какой степени благородство противоречит грубости, в такой же степени противоположны и их следствия. Если бы, например, дикий скиф, оказавшийся мудрым и прославленным за удачи и успех у себя на родине, покинув берега Дуная, обратился со смелым упреком и справедливой жалобой к римскому сенату, посягнув таким образом на авторитет и величие его, то последнему эти упреки и жалобы дали бы лишь повод проявить свое благоразумие и великодушие, почтив своего строгого порицателя колоссальной статуей. Между тем, наоборот, аристократ и римский сенатор потерпит неудачу и окажется неразумным, если, оставив веселые берега своего Тибра, он отправится к диким скифам и обратится к ним со справедливой жалобой и самыми разумными укорами. Они благодаря этому получат предлог обнаружить колоссальную бездну своей низости, бесчестия и грубости: подвергнут его избиению камнями, разнуздают неистовство черни и тем самым покажут другим народам, какая глубокая разница между настоящими людьми и теми, кто лишь создан по образу и подобию людей.
Армесс. Воистину, Теофил, я не считаю нужным, чтобы я или кто-либо другой, более умный, чем я, взялся защищать и поддерживать дело тех, кто является предметом вашей сатиры, как будто бы дело шло о населении этой страны, к защите которой нас склоняют законы нашей природы. Ибо я никогда не признаю своими единомышленниками и всегда буду считать своими врагами тех, кто утверждает, что они являются частью и членами нашей родины, которая имеет столь же благородных, образованных, приличных, дисциплинированных, скромных, культурных и разумных людей, как и любая другая. Поэтому, хотя в ней живут эти люди, они в ней содержатся лишь как грязь, подонки, навоз и падаль; они могут быть названы частями государства и города лишь в том смысле, в каком сточная яма называется частью корабля. И поэтому из-за них нам не следует быть недовольными собою, и если бы мы все же были недовольны собою, то были бы достойны порицания. Из числа их я не исключаю значительной части ученых и священников, из коих некоторые при помощи докторской степени сделались вельможами. Их целью было приобретение той жалкой авторитетности, которую сначала они не осмеливались показывать, но затем стали дерзко и открыто проявлять вследствие своей наглости, рассчитывая, что таким образом они увеличат свою репутацию ученого и священника. Неудивительно поэтому, что вы видите многих и многих обладающих докторской степенью и священническим саном, кто более близок к стаду, скотному двору и конюшне, чем действительные конюхи, козопасы и земледельцы. Поэтому я не хотел бы, чтобы вы столь резко отнеслись к нашему университету, не обратив внимания на то, чем он был, будет или может стать в будущем, а отчасти уже является и в настоящее время.
Филотей. Не беспокойтесь, ибо хотя он был в данном случае обрисован вполне правильно, тем не менее он не совершил более крупных ошибок, чем все остальные университеты, считающие себя более достойными и при помощи своих глупейших докторских дипломов украшающие лошадей кольцами и ослов диадемами. Равным образом я не отрицаю, что он с самого начала был хорошо организован и отличался хорошим порядком занятий, торжественностью церемоний, распорядком упражнений, украшениями одежд и многим другим, что необходимо связано с академией и ее украшает. Поэтому, без всякого сомнения, нет человека, который не признал бы его первым в Европе, а следовательно, и во всем мире. И я не отрицаю, что в отношении тонкости дарований и остроты умов, естественно порождаемых обеими частями Британии, он не уступает самым лучшим университетам [10] . Равным образом не изгладилось из памяти, что, прежде чем спекулятивные науки распространились в других частях Европы, они процветали в этом месте и что его мастера метафизики, хотя и были варварами по языку и монахами по профессии, тем не менее распространили по всем другим академиям культурных стран блеск метафизики, этой благороднейшей и редкой отрасли философии, которая в наше время почти угасла. Но что меня удручает и одновременно возбуждает у меня отвращение и смех, – это то, что в то время, как я не нахожу людей, более близких римскому и аттическому языку, чем в этом месте, в остальном они (я говорю о громадном большинстве) с гордостью считают себя во всем отличными от древних и противоположными им. Последние же, мало заботясь о красноречии и грамматической строгости, все занимались умозрениями, которые этими людьми названы софизмами. Но я более ценю их метафизику, в которой среди них выдвинулся их мастер Аристотель, сколь ни загрязнена она и ни испачкана известными ложными умозаключениями и теоремами, не имеющими отношения ни к философии, ни к богословию, но происшедшими вследствие бездействия и плохого употребления умов; этой мудрости недостает людям нынешней эпохи со всем их цицероновским красноречием и декламаторским искусством.
Армесс. Но и этими вещами нельзя пренебрегать.
Филотей. Верно, но если нужно выбрать одно из двух, то я предпочитаю культуру ума, какой бы невзрачный вид она ни имела, культуре самых отборных слов и выражений.
Элитропий. Это утверждение напоминает мне брата Вентуру. Разбирая одно место из святого Евангелия, где говорится «воздайте кесарево кесарю», он упоминал по этому случаю названия всех монет, имевшихся во времена римлян, с их знаком и весом (не знаю, из какой дьявольской летописи или книги для записей собрал он их, а было их более 120), чтобы дать понять, сколь велики его прилежание и память. По окончании проповеди к нему приблизился один честный человек и сказал: «Почтенный отец мой, дайте мне, пожалуйста, один карлин», – на что он ответил, что принадлежит к ордену нищенствующих.
Армесс. С какой целью вы рассказываете это?
Элитропий. Я хочу сказать, что те, кто слишком занимается именами и выражениями и не обращает внимания на вещи, гарцуют на одном муле вместе с этим почтенным отцом мулов.
Армесс. Я думаю, что кроме занятия красноречием, в котором они обогнали всех своих предшественников и не стоят ниже современников, они не нищие также в философии и в других спекулятивных профессиях, без опытности в которых они ни в какой степени не продвинулись бы вперед. Поэтому статуты университета, к которым они принуждаются клятвою, требуют, чтобы никто не допускался к магистерской и докторской степени по философии и теологии, если он не черпал из источника Аристотеля.
Элитропий. О, я вам расскажу, что они сделали, чтобы не быть клятвопреступниками. Одному из трех фонтанов, которые имеются в университете [11] , они дали название «источник Аристотеля», другой называют «источником Пифагора», третий зовут «источником Платона». Так как из этих трех источников ими берется вода для приготовления пива и меда (правда, эту же воду пьют быки и лошади), то, следовательно, всякий, кто пробыл в комнате для занятий и в колледжах хотя бы три или четыре дня или даже менее, тем самым испил не только из источника Аристотеля, но кроме того и Пифагора и Платона.
Армесс. Увы, все, что вы говорите, слишком истинно. Отсюда происходит, о Теофил, что доктора ценятся по такой же дешевой цене, как сардинки. Ибо подобно тому, как с малым трудом они создаются, находятся и ловятся, так по малой цене они и покупаются. Вследствие этого толпа докторов в наш век столь велика у нас (я не затрагиваю, конечно, репутации некоторых известных своим красноречием, ученостью и вежливыми манерами, каковы, например, Тобий Меттью, Кельпепер [12] и другие, не знаю кого назвать), что благодаря этому, если кто-нибудь называется доктором, то его не столько считают получившим новую степень благородства, сколько подозревают в противоположных качествах, если он частным образом не известен. Отсюда происходит то, что тот, кто знатен по происхождению или по другому случаю, а сверх того присоединяет к этому благородство, приобретаемое ученостью, избегает, как позора, ученой степени и титула доктора, но довольствуется тем, что является на самом деле ученым. И подобных людей при дворах попадается больше, чем можно найти педантов в университете.
Филотей. Не жалуйтесь, Армесс, ибо во всех местах, где имеются доктора и священники, встречается и тот и другой посев этих людей. Поэтому те, которые являются действительно учеными и действительно священнослужителями, хотя бы они и выдвинулись из низкого состояния, не могут быть некультурными и неблагородными, ибо наука есть наилучший путь для того, чтобы сделать человеческий дух героическим. Но те другие тем более выразительно проявляют свою грубость, чем более они стремятся греметь вместе с отцом богов Юпитером или с гигантом Салмонеем [13] и подобно украшенному пурпуром сатиру или фавну выступают с ужасной и горделивой спесью, после того как определили на королевской кафедре, к какому склонению принадлежит «этот», «эта» и «это ничто».
Армесс. Итак, оставим эти соображения. Что это за книга у вас в руке?
Филотей. Это диалоги.
Армесс. «Пир»?
Филотей. Нет.
Армесс. Что же это такое?
Филотей. Это другие диалоги, в которых трактуется сообразно с нашим методом «О Причине, Начале и Едином».
Армесс. Каковы же здесь собеседники? Быть может, мы снова будем иметь дело с каким-нибудь дьяволом вроде Фруллы и Пруденция, которые снова причинят нам какое-нибудь беспокойство?
Филотей. Не сомневайтесь в том, что за исключением одного все остальные – люди спокойные и честнейшие.
Армесс. Так что, согласно вашим собственным словам, в этих диалогах нам снова придется кое-что очищать?
Филотей. Не сомневайтесь в этом, ибо скорее вы будете почесывать там, где у вас зудит, чем ковырять там, где у вас больно.
Армесс. Однако?
Филотей. Здесь вы встретите в качестве одного из собеседников ученого, честного, любящего, доброго и столь верного друга Александра Диксона [14] , которого Ноланец любит, как свои глаза; он-то и является причиной того, что этот предмет подвергается здесь рассмотрению. Он введен в качестве человека, доставляющего Теофилу материал для размышления. Вторым будет Теофил, то есть я; сообразно представляющимся случаям я буду различать, определять и доказывать все относящееся к рассматриваемому предмету. Третьим будет Гервазий, человек, не принадлежащий к нашей профессии, но для времяпрепровождения желающий присутствовать на нашем собеседовании. Это человек, который не пахнет ни хорошо, ни плохо, потешается над Полииннием и шаг за шагом предоставляет ему возможность проявить свою глупость. Этот святотатственный педант будет четвертым; это один из строгих цензоров философии, почему он называет себя Момом [15] ; питающий пылкие чувства к своему стаду схоластов, почему он претендует на сократическую любовь; постоянный враг женского пола, почему он считает себя Орфеем, Музеем, Титиром и Амфионом, чтобы не быть физиком [16] . Это один из тех людей, которые, построив красивую фразу, написав изящное послание, выкроив красивый оборот в цицероновском духе, воображают, что здесь воскресает Демосфен, здесь вырастает Туллий, здесь обитает Саллюстий, здесь Аргус, рассматривающий каждую букву, каждый слог, каждое выражение; здесь Радамант вызывает тени молчащих; здесь Минос [17] , царь Крита, движет урну. Они подвергают испытанию речи, они обсуждают фразы, говоря: эти принадлежат поэту, эти – комическому писателю, эти – оратору; это серьезно, это легко, это возвышенно, это – низкий род речи; эта речь темна, она могла бы быть легкой, если бы была построена таким-то образом; это начинающий писатель, мало заботящийся о древности, он и не пахнет Цицероном и плохо пишет по-латыни; этот оборот не тосканский, он не заимствован у Боккаччо, Петрарки и других испытанных авторов. В этом его триумф, он доволен собою, его поступки нравятся ему больше, чем все остальное; это Юпитер, который с высокой башни созерцает и наблюдает жизнь других людей, подверженную стольким ошибкам, бедствиям, несчастьям и бесполезным трудам. Один лишь он счастлив, один лишь он живет небесной жизнью, созерцая свою божественность в зеркале какого-нибудь «Сборника», «Словаря», «Калепина», «Лексикона», «Рога изобилия», «Ницолия» [18] . Между тем как всякий человек – единица, один только он, обладающий всем этим изобилием, является всем. Если он смеется, он называет себя Демокритом; если печалится – Гераклитом; если спорит – Хрисиппом; если размышляет – Аристотелем; если фантазирует – Платоном; если мычит какую-нибудь проповедь, он титулует себя Демосфеном; если разбирает Вергилия, то он – Марон. Здесь он исправляет Ахилла, там одобряет Энея, упрекает Гектора, декламирует против Пирра, сожалеет о Приаме, обвиняет Турна, извиняет Дидону, рекомендует Ахата и, в конце концов, между тем как прибавляет слово к слову и нанизывает грубые синонимы, ничто божественное не считает себе чуждым. И когда он столь спесиво сходит со своей кафедры как человек, распоряжавшийся небесами, управлявший сенатами, командовавший войсками, переделывавший миры, то становится ясно, что если бы только не несправедливость времени, то он так же орудовал бы делами, как орудует мнениями. О времена, о нравы! Сколь редки те, кто понимает природу причастий, наречий, спряжений! Сколько времени прошло, пока нашли основание и истинную причину, почему прилагательное должно согласоваться с существительным, почему слова, выражающие отношение, должны согласовываться с тем словом, к которому они относятся, и по какому правилу они должны следовать или раньше или позже этого слова, и в какой мере и в каком порядке примешиваются здесь такие междометия, выражающие горе и радость, как «увы», «ах», «о горе», и другие приправы, без которых всякая речь была бы лишена какого бы то ни было вкуса.
Элитропий. Говорите что хотите, понимайте это как вам нравится; я же говорю, что для счастья в жизни лучше считать себя крезом и быть бедняком, чем считать себя бедняком, будучи крезом. Разве не больше блаженства доставляет обладание глупышкой, которая тебе кажется красавицей и тебя удовлетворяет, чем Ледой или Еленой, которая тебе доставляет скуку и отвращение? Какое значение имеет для невежественных и неблагородных людей это обстоятельство, если они тем более счастливы, чем больше они нравятся самим себе? Свежая трава так же хороша для осла, как овес для лошади, как для тебя самый лучший хлеб и куропатка; свинья так же удовлетворяется желудями и грязью, как Юпитер – амброзией и нектаром. Захотите ли вы вывести их из этого состояния приятной глупости, если за эту заботу они постараются впоследствии разбить вам голову? Хотя, кто знает, это или то – глупость? Один пирронист говорил: «Кто знает, не является ли наше состояние смертью, а состояние тех, кого мы зовем мертвыми, не является ли жизнью?» Точно так же кто знает, не состоит ли все счастье и истинное блаженство в правильном соединении и сочетании частей речи.
Армесс. Так построен мир: мы смеемся над педантами и грамматиками, ловкие придворные смеются над нами, мало размышляющие монахи и священники смеются над всеми; и, в свою очередь, педанты издеваются над нами, мы над придворными и все над монахами; и, наконец, между тем как один является дураком для другого, мы видим, что все друг от друга отличаются лишь по видовому отличию, в то время как они согласуются друг с другом в роде, числе и падеже.
Филотей. Различны поэтому виды и способы осуждения, разнообразны их степени, но особенно они мрачны, жестоки, ужасны и страшны у наших архиученых. Поэтому перед ними должны мы преклонить колени, понурить голову, отвратить глаза, поднять руки, вздыхать, плакать, восклицать и просить награды. Итак, к вам я обращаюсь, о вы, держащие в руке жезл Меркурия, разрешающие споры и вопросы, возникающие между людьми и между богами; к вам, Мениппы, которые, сидя на лунном шаре, с глазами отвращенными и опущенными, смотрят с отвращением и с презрением на наши поступки; к вам, щитоносцы Паллады, гонцы Минервы, управители Меркурия, магнаты Зевса, молочные братья Аполлона, сподручники Эпиметея, собутыльники Вакха, ослицы Эванта, флагеллянты Эдонид, возбудители Тиад, субагитаторы Менад, субдекораторы Бассарид, всадники Мималлонид, сожители нимфы Эгерии, блюстители энтузиазма, предводители кочующего народа, распутники Демогоргоны, Диоскуры текучих учений, казначеи Пантаморфа, козлы отпущения первосвященника Аарона, – вам мы поручаем нашу прозу, вам мы подчиняем свои стихи, предпосылки, предположения, расхождения, скобки, приложения, клаузулы, периоды, построения, предложения и эпитеты. О вы, приятнейшие водолеи, при помощи красивых элегантностей изгоняющие из нас дух, связывающие наше сердце, возбуждающие наши чувства и заключающие в публичный дом непотребные души наши, приведите в хорошее состояние наши варваризмы, пунктируйте наши солецизмы, поверните к лучшему неудачные выражения, кастрируйте наших силенов, обуздайте наших ноев, превратите в евнухов наши длинноты, заштопайте наши ошибки, ограничьте наши тавтологии, умерьте наши акрибологии, снизойдите к нашим эскрилогиям, извините наши периссологии [19] , простите наши непристойности. Я обращаюсь с мольбою ко всем вам вообще и в частности к тебе, о строгий, надменный и суровейший маэстро Полиинний, чтобы вы отбросили слепое бешенство и столь преступную ненависть к благороднейшему женскому полу; не гоните того, что в мире является прекрасным и чем небо любуется своими бесчисленнейшими очами. Придите, придите в себя и призовите к себе ум, при помощи которого вы увидите, что эта ваша злость есть не что иное, как явная мания и неистовое бешенство. Кто более бесчувственен и туп, чем человек, не видящий света? Какая глупость может быть презреннее, чем вражда с самой природой из ненависти к полу, как это делает варварский король из Сарца [20] , который, обученный вами, говорит:
Ведь совершенною не может быть природа,
Затем что женского названье это рода.
Всмотритесь хоть немного в истину, поднимите взор на древо познания добра и зла, и вы увидите различие и противоположности между одним и другим. Присмотритесь, каковы мужчины, каковы женщины. Здесь вы замечаете телесный корпус, который является вашим другом – мужчиной, там – душу, которая является вашим врагом – женщиной. Здесь мужчина – хаос, там женщина – упорядоченность; здесь – сон, там – бодрость; здесь – напор, там – уступчивость; здесь – порок, там – добродетель; здесь – страх, там – безопасность; здесь – упрек, там – учтивость; здесь – скандал, там – гармония; здесь – ужас, там – тишина; здесь – обман, там – истина; здесь – недостаток, там – полнота; здесь – ад, там – безмятежность; здесь – педант Полиинний, там – Полиинния-муза. И, наконец, все пороки, недостатки и преступления – мужского рода. Все добродетели, превосходства и милости – женского рода. Поэтому осторожность, справедливость, храбрость, умеренность, красота, величественность, достойность, божественность так называются, так их воображают, описывают и рисуют, таковы они суть. Теперь перейдем от этих теоретических, логических и грамматических оснований, подходящих к вашей аргументации, к основаниям натуральным, реальным и практическим. Не достаточно ли одного этого примера, чтобы связать тебе язык, заткнуть рот и привести тебя в смущение со всеми, сколько их есть, твоими компаньонами. Найдешь ли ты мужчину, лучшего или хотя бы только подобного божественной Елизавете, царствующей в Англии? Так как она столь одарена, возвышенна, находится под покровительством и охраною небес, пользуется их поддержкою, то напрасна была бы попытка принизить ее значение иными словами или силами. Разве есть среди знати кто-нибудь более героический, среди носящих тогу – более ученый, среди советников – более мудрый, чем эта дама, самая достойная из всех людей во всем государстве? Софонизба, Фаустина, Семирамида, Дидона, Клеопатра и все другие, которые в прежнее время могли быть славою Италии, Греции, Египта и других стран Европы и Азии, разве не кажутся самыми жалкими по сравнению с нею как по физической красоте, так и по владению народными и научными языками, по знанию наук и искусств, по мудрости управления, по благополучию великого и продолжительного властвования, по всем другим общественным и природным доблестям? Свидетелями моими являются ее деяния и счастливый успех, которым с благородным восхищением любуется наш век. В то время как Тибр бежит оскорбленный, По угрожающий, Рона неистовствующая, Сена окровавленная, Гаронна смятенная, Эбро бешеный, Тахо безумствующий, Маас озабоченный, Дунай беспокойный, Елизавета в тылу Европы блеском очей своих уже более 25 лет успокаивает великий океан, который, непрерывно сменяя прилив на отлив, радостно и тихо принимает в свое обширное лоно свою возлюбленную Темзу; она же, далекая от всякого беспокойства и неприятности, безопасно и весело движется, извиваясь среди зеленых берегов. Итак, чтобы начать с главного, каковы…
Армесс. Замолчи, замолчи, Филотей. Не старайся прибавить воды к нашему океану и света к нашему солнцу. Перестань казаться отвлеченным, чтобы не выразиться хуже, диспутируя с отсутствующими Полиинниями. Дай нам на краткий срок рукопись этих диалогов, чтобы не оставаться без дела на этот день и час.
Филотей. Возьмите и прочтите....
Конец первого диалога 
ДИАЛОГ ВТОРОЙ [21]...
Собеседники: 
Аврелий Диксон, Теофил, Гервазий, Полиинний 
Диксон. Пожалуйста, маэстро Полиинний, и ты, Гервазий, не прерывайте в дальнейшем наших разговоров.
Полиинний. Да будет так.
Гервазий. Если тот, кто является магистром, говорит, то, без сомнения, я не могу молчать.
Диксон. Так что вы утверждаете, Теофил, что всякая вещь, которая не является Первоначалом и Первопричиной, имеет начало и имеет причину.
Теофил. Без сомнения и без какого-либо возражения.
Диксон. Вы думаете, тем самым, что тот, кто познает вещи, причиненные и зависящие от начала, познает причину и начало?
Теофил. Не легко ближайшую причину и ближайшее начало; но с величайшим трудом он познает хотя бы лишь следы Высшей Причины и Первоначала.
Диксон. Как же вы полагаете, что вещи, имеющие первую и ближайшую причину и первое и ближайшее начало, истинно познаются, если сообразно действующей причине (каковая относится к числу того, что способствует реальному познанию вещей) они скрыты?
Теофил. Я утверждаю, что легкая вещь – предписывать учение о доказательствах, но трудно доказывать; легчайшая вещь – предписывать причины, обстоятельства и методы учения, но наши методологи и аналитики плохо приводят в действие свои орудия, методические принципы и искусства искусств.
Гервазий. Подобно тем, кто умеет делать столь прекрасные шпаги, но не умеет ими действовать.
Полиинний. Почти.
Гервазий. Да закроются твои глаза, чтобы ты никогда не мог их раскрыть.
Теофил. Поэтому я говорю, что не следует просить натурфилософа, чтобы он привел все причины и начала, но одни лишь физические и из них – главные и специальные. Ведь, хотя они зависят от Первого Начала и от Первой Причины и о них поэтому говорят, что они имеют эту причину и это начало, все же нет такого необходимого отношения, которое бы от познания одного приводило к познанию другого, и поэтому нельзя требовать, чтобы они были установлены в одной и той же дисциплине.
Диксон. Как так?
Теофил. Ибо познание всех зависимых вещей не дает нам знания Первого Начала и Первой Причины, а лишь следы, так как все происходит от его воли или благости; последняя является принципом его действия, от которого происходят все следствия. Это же самое может быть усмотрено в искусственных вещах, поскольку тот, кто видит статую, не видит скульптора, кто видит изображение Елены, не видит Апеллеса, но видит следствие действия, которое происходит от блага апеллесовой одаренности; все же это является следствием акциденций [22] и свойств субстанции этого человека, каковой, что касается его абсолютного бытия, нисколько не познан.
Диксон. Так что познать вселенную – это не значит познать какую-нибудь из сущностей или субстанций Первого Начала, ибо это значит лишь познать акциденции акциденций.
Теофил. Верно, но я не хотел бы, чтобы вы воображали, будто я понимаю это так, что в Боге имеются акциденции или же что он может быть познан как бы посредством своих акциденций.
Диксон. Я не приписываю вам столь грубого намерения; одно дело, как мне известно, сказать относительно любой вещи, чуждой божественной природе, что это – акциденции, другое дело, что это – Его акциденции, и опять-таки другое дело, что это – как бы Его акциденции. Последним способом выражения, мне кажется, вы хотите сказать, что вещи суть следствия божественного действия, каковые, хотя они и суть субстанция вещей, а также и сами природные субстанции, тем не менее суть как бы отдаленнейшие акциденции, поскольку дело идет о том, чтобы мы благодаря им получили адекватное познание божественной сверхприродной Сущности.
Теофил. Вы хорошо говорите.
Диксон. Так что об этой Божественной Сущности мы ничего не можем узнать как потому, что она бесконечна, так и потому, что она весьма далеко отстоит от этих следствий, являющихся крайним пределом достижений нашей дискурсивной способности; мы можем узнать лишь следы ее, как говорят платоники, отдаленные следствия, как говорят перипатетики, оболочку, как говорят каббалисты; мы можем созерцать ее как бы сзади, как говорят талмудисты, в зеркале, в тени и посредством загадок, как говорят апокалиптики.
Теофил. Еще более. Так как мы не обозреваем сразу в совершенстве этой вселенной, чью субстанцию и начало столь трудно понять, то отсюда вытекает, что мы познаем Первое Начало и Причину по их следствиям в гораздо меньшей степени, чем может быть познан Апеллес по сделанным им статуям; ибо эти последние мы можем видеть целиком и исследовать по частям, но это невозможно по отношению к великому и бесконечному созданию божественного могущества. Итак, это уподобление должно быть понято не без соответственного ограничения.
Диксон. Это так, и так я это понимаю.
Теофил. Будет поэтому правильным воздержаться от разговоров о столь возвышенном предмете.
Диксон. Я с этим согласен, ибо для морали и богословия достаточно знать Первое Начало в тех пределах, в каких нам открыли его высшие божества и разъяснили божественные люди. Кроме того, не только любой закон и богословие, но также и все реформированные философии приходят к выводу, что лишь непосвященному беспокойному уму свойственно стремление искать смысла и желание найти определения тех вещей, которые находятся выше сферы нашего понимания.
Теофил. Хорошо. Но они не столь достойны порицания, сколь величайших похвал заслуживают те, кто стремится к познанию этого Начала и Причины для того, чтобы познать по мере возможности его величие, созерцая очами размеренных чувств эти великолепные звезды и сияющие тела; и столько имеется обитаемых миров и великих живых тел и превосходнейших божеств, сколь бесчисленными кажутся и являются миры, не многим отличные от того, к которому мы принадлежим; так как невозможно, чтобы они имели бытие сами по себе, принимая во внимание, что они сложны по составу и разложимы (хоть и не поэтому они заслуживают гибели, как это хорошо сказано в «Тимее» [23] ), то необходимо следует, что они знают Начало и Причину, а следовательно, и величие его бытия, жизни и действия: они показывают и проповедуют в бесконечном пространстве бесчисленными голосами бесконечное превосходство и величие своего Первого Начала и Причины. Итак, оставляя в стороне, как вы говорите, это рассмотрение, поскольку оно превышает всякое чувство и рассудок, мы будем рассматривать Начало и Причину, поскольку они, в следе, или являются самой природой или лишь отражаются на ее поверхности и в недрах. Вы же спрашивайте лишь в известном порядке, если хотите, чтобы я в порядке вам отвечал.
Диксон. Так я и поступлю. Но прежде всего, так как вы обычно говорите причина и начало, то я хотел бы знать, употребляются ли вами эти названия как синонимы.
Теофил. Нет.
Диксон. Какова же разница между тем и другим термином?
Теофил. Я отвечаю, что, называя Бога Первым Началом и Первой Причиной, мы подразумеваем одну и ту же вещь в различных смыслах; когда же мы называем начала и причины в природе, мы подразумеваем различные вещи в их различных смыслах. Мы называем Бога Первым Началом, поскольку все вещи ниже его и следуют согласно известному порядку прежде или позже или же сообразно своей природе, длительности и достоинству. Мы называем Бога Первой Причиной, поскольку все вещи отличны от него как действие от деятеля, произведенная вещь от производящей. И эти два смысла различны, ибо не всякая вещь, которая существует раньше и более достойна, является причиной того, что существует позже и менее достойно, и не всякая вещь, которая является причиной, существует раньше и более достойна той, которая причинена, как это вполне ясно всякому, кто умеет хорошо рассуждать.
Диксон. Скажите же, какова разница между причиной и началом в предметах природы?
Теофил. Хотя одно выражение иногда употребляется вместо другого, тем не менее, говоря в собственном смысле слова, не всякая вещь, являющаяся началом, есть причина, ибо точка – это начало линии, но не ее причина; мгновение есть начало действия, terminus a quo, следовательно, есть начало движения, но не причина движения; предпосылки суть начало доказательства, но не причина его. Поэтому начало – более общее выражение, чем причина. 
Диксон. Следовательно, уточняя оба эти выражения до известных собственных их значений, сообразно привычке тех, кто говорит более реформированным образом, я полагаю, что под началом вы понимаете то, что внутренним образом содействует устроению вещи и остается в следствии, как, например, материя и форма, остающиеся в составе, или же элементы, из которых составляется вещь и на которые она разлагается. Причиною вы называете то, что содействует произведению вещи внешним образом и имеет бытие вне состава, каковы действующая причина и цель, которая имеется в виду при изготовлении вещи.
Теофил. Совершенно верно.
Диксон. Итак, после того как мы решили относительно различия между этими вещами, я прежде всего хочу, чтобы вы выяснили ваше отношение к причинам, а затем к началам. Что касается причин, то я прежде всего хотел бы знать, что такое Первая Действующая Причина и что такое формальная, которая, по вашим словам, соединена с действующей; кроме того, что такое конечная, которая понимается как движущая эту последнюю [24] .
Теофил. Мне очень нравится тот порядок, согласно которому вы предлагаете излагать предмет. Итак, что касается Действующей Причины, то я утверждаю, что всеобщая физическая Действующая Причина – это Всеобщий Ум, который является первой и главной способностью Души мира, каковая есть всеобщая Форма мира [25] .
Диксон. Это ваше утверждение мне кажется в основном согласным с мнением Эмпедокла [26] , но только оно выражено у вас вернее, точнее и яснее, а кроме того, если судить по названию, оно и более глубокомысленно. Поэтому вы обяжете нас, если перейдете к разъяснению всего в подробностях, начиная с указания, что такое этот Всеобщий Ум.
Теофил. Всеобщий Ум – это внутренняя, реальнейшая и специальная способность и потенциальная часть Души мира. Это есть Единое тождественное, что наполняет все, освещает вселенную и побуждает природу производить как следует свои виды и, таким образом, имеет отношение к произведению природных вещей, подобно тому как наш ум соответственно производит разумные образы. Это он, Ум, называется пифагорейцами Двигателем и возбудителем вселенной, как поясняет поэт, говоря:
…Разлившись по членам,
Движет громадою Ум, смесившись с телом великим.
Это он назван платониками Кузнецом мира. Этот Кузнец, говорят они, переходит от высшего мира, который в действительности един, к этому чувственному миру, который разделен на многие части, поэтому здесь господствует не только дружба, но также и разногласие вследствие расстояния между частями. Этот Ум, сообщая и передавая нечто от себя материи, оставаясь спокойным и неподвижным, производит все. Магами он назван обильнейшим семенем и даже Сеятелем; ибо это он оплодотворяет материю всеми формами и, сообразно их смыслам и условиям, придает ей фигуру, формирует и слагает в таком удивительном порядке, который не может быть приписан случаю или какому-либо другому началу, не умеющему различать и упорядочивать. Орфей называет его Оком мира, ибо он наблюдает внутри и извне за всеми природными вещами, с тем чтобы все не только внутри, но и вовне производилось и содержалось в собственной соразмерности. Эмпедоклом он назван Различителем, как тот, кто никогда не перестает развивать неясные формы в лоне материи и возбуждать порождение одной вещи из гибели другой. Плотин называет его Отцом и Прародителем, ибо он распределяет семена на поле природы и является ближайшим распределителем форм. Нами он называется Внутренним Художником, потому что формирует материю и фигуру изнутри, как изнутри семени или корня выводит и оформляет ствол, изнутри ствола гонит суки, изнутри суков – оформленные ветви, изнутри этих распускает почки, изнутри почек образует, оформляет, слагает, как из нервов, листву, цветы, плоды и изнутри в определенное время вызывает соки из листвы и плоды на ветвях, из ветвей в суки, из суков в ствол, из ствола в корень. Развивая подобным же образом свою деятельность в животных сначала из семени и из центра сердца к внешним членам и стягивая потом из последних к сердцу распространенные способности, он этим действием как бы соединяет уже протянутые нити. Итак, если мы полагаем, что не без размышления и интеллекта сделаны те, как бы мертвые, произведения, какие мы умеем измышлять в известном порядке и уподоблении на поверхности материи, когда, обработав и вырезав дерево, производим изображение лошади, то не должны ли мы более великим считать тот художественный Интеллект, который изнутри семенной материи сплачивает кости, протягивает хрящи, выдалбливает артерии, вздувает поры, сплетает фибры, разветвляет нервы и со столь великим мастерством располагает целое? Более великим художником не является ли тот, говорю я, кто не связан с одной какой-либо частью материи, но непрерывно совершает все во всем? Имеется три рода интеллекта: Божественный, который есть все, этот мировой, который делает все, остальные – частные, которые становятся всем; потому что необходимо, чтобы между крайними находился этот средний, который есть истинная действующая причина всех природных вещей, имеющая не только внешний, но и внутренний характер.
Диксон. Теперь мне хотелось бы увидеть различие между тем, как вы понимаете его в качестве Внешней Причины и как в качестве Внутренней.
Теофил. Я называю его Внешней Причиной, поскольку в качестве Действующей Причины он не является частью сложных и произведенных вещей. Он является Внутренней Причиной, поскольку действует не на материю и не вне ее, но так, как это было только что сказано [27] . Отсюда он есть Внешняя Причина по своему бытию, отличному от субстанции и сущности следствий, и потому что бытие его не такое, как у возникающих и уничтожающихся вещей, хотя он и действует в них; он есть Внутренняя Причина относительно акта своей деятельности.
Диксон. Мне кажется, что вы вполне достаточно высказались относительно Действующей Причины. Итак, я хотел бы понять, что вы называете формальной причиной, которая, по вашему мнению, связана с Действующей; быть может, это идеальное понятие? Ибо всякому деятелю, который действует сообразно интеллектуальному правилу, удается производить следствия лишь сообразно известному измерению; а последнее предполагает предвосхищение какой-нибудь вещи; это же есть не что иное, как форма вещи, которая должна быть сделана. Тем самым этот Интеллект, имеющий способность производить все виды и с такой прекрасной соразмерностью извлекать их из возможности материи к действительности, с необходимостью должен всех их предвосхищать сообразно известному формальному понятию, без которого Деятель не мог бы перейти к своей деятельности, как для скульптора невозможно создать различные статуи, не предвосхитив сначала в мысли различные формы.
Теофил. Вы превосходно это понимаете, ибо я считаю необходимым различать два рода формы: одну, являющуюся причиной, но уже не действующей, а той, благодаря которой действующая действует, и другую, являющуюся началом, которое возбуждается к деятельности действующей причиной и находится в материи.
Диксон. Цель и конечная причина, которую полагает себе Деятель, – это совершенство вселенной; последнее же состоит в том, что в различных частях материи все формы имеют актуальное существование. Этой целью Интеллект восхищается и наслаждается в такой степени, что он никогда не утомляется в извлечении из материи всех родов форм, как, кажется, полагает и Эмпедокл.
Теофил. Совершенно верно. Я добавляю к этому, что как эта Действующая Причина носит универсальный характер во вселенной и специальный и особенный в ее частях и членах, точно такой же характер имеют ее форма и ее цель.
Диксон. Итак, достаточно сказано о причинах; перейдем к рассуждению о началах.
Теофил. Чтобы прийти таким образом к основополагающим началам вещей, сначала я буду рассуждать о форме как о тождественной известным образом с уже доказанной Действующей Причиной, ибо Интеллект, являющийся одной из потенций Мировой Души, уже назван ближайшей действующей причиной всех природных вещей.
Диксон. Но каким образом один и тот же субъект может быть Началом и Причиной всех природных вещей? Как может он относиться внутренним образом, а не внешним?
Теофил. Я говорю, что это приемлемо, принимая во внимание, что душа находится в теле, как кормчий на корабле. Этот кормчий, поскольку он движется вместе с кораблем, является его частью; если же рассматривать его, поскольку он управляет и движет, то следует понимать его не как часть, но как самостоятельного деятельного агента. Так и Душа вселенной, поскольку она одушевляет и оформляет, является ее внутренней и формальной частью; но в качестве того, что движет и управляет, не является частью, имеет смысл не начала, но причины. В этом с нами согласен сам Аристотель; хотя он и отрицает, что душа имеет то же отношение к телу, что кормчий к кораблю, тем не менее, рассматривая ее сообразно той потенции, благодаря которой она понятлива и мудра, он не решается назвать ее актом и формой тела; но говорит, что это – вещь, привходящая извне, сообразно своей субсистенции, отделенная от состава подобно агенту, отделенному от материи сообразно бытию.
Диксон. Я согласен с тем, что вы говорите, ибо если интеллектуальная потенция нашей души может быть бытием, отделенным от тела, и если она имеет смысл действующей причины, то тем более это необходимо утверждать относительно Мировой Души; ибо Плотин говорит в писаниях против гностиков, что «с большей легкостью Мировая Душа господствует над вселенной, чем наша душа над нашим телом», потому что большое различие есть между тем способом, каким управляет одна и другая. Одна, не будучи скованной, управляет миром таким образом, что сама не становится связанной теми вещами, над которыми господствует; она не претерпевает от другой вещи и не страдает вместе с другими вещами; она без затруднения возносится к высшим вещам; сообщая телу жизнь и совершенство, она не получает от него никакого несовершенства, и потому она вечно связана с одним и тем же предметом. Относительно же второй ясно, что она находится в противоположных условиях. Итак, если, сообразно вашему принципу совершенства, находящиеся в низших природах в более высокой степени должны быть приписаны высшим природам и познаны в них, то, без всякого сомнения, мы должны утверждать то различие, которое вы выставили. Это подтверждается не только Мировой Душой, но также каждой звездой, как полагает названный философ, говоря, что все они имеют возможность созерцать Божество, начала всех вещей и порядок всех частей вселенной; и он полагает, что это происходит не при помощи памяти, рассуждения и размышления, так как всякое их дело есть дело вечное и нет действия, которое было бы для них новым, и поэтому все, что они делают, они делают подходящим ко всему и притом совершенным способом, в определенном и предустановленном порядке, без действия размышления. Пример совершенного писателя и кифариста приводит также Аристотель; из того факта, что природа не рассуждает и не думает, полагает он, нельзя сделать вывод, что она действует без интеллекта и конечного намерения, потому что превосходные музыканты и писатели меньше размышляют о том, что делают, и однако не ошибаются, подобно людям более грубым и косным, которые хотя и более об этом думают и размышляют, однако создают произведения менее совершенные и кроме того не без ошибок.
Теофил. Вы правильно понимаете. Обратимся же к более частному. Мне кажется, что преуменьшают божественную доброту и превосходство этого великого одушевленного подобия Первого Начала те, кто не хочет понять и утверждать, что мир одушевлен вместе с его членами; как если бы Бог завидовал своему подобию, как если бы архитектор не любил своего отдельного произведения. Платон говорит о нем, что он радуется своему созданию благодаря тому, что в нем отражается его подобие. Может ли вещь более прекрасная, чем эта вселенная, представиться глазам Божества? И так как она состоит из своих частей, то каждую из них следует ценить больше, чем формальное начало? Я оставляю для лучшего и более частного рассуждения тысячи природных оснований, кроме этого топического, или логического.
Диксон. Я полагаю, что вам нет надобности стараться об этом, так как ни один более или менее известный философ, также и среди перипатетиков, не станет отрицать, что мир и его сферы известным образом одушевлены. Теперь я хотел бы понять, каким образом, полагаете вы, эта форма проникает в материю вселенной?
Теофил. Она присоединяется к ней таким образом, что природа тела, которая сама по себе не прекрасна, но обладает этой способностью, становится причастной красоте, так как нет красоты, которая не выражалась бы в каком-нибудь виде или форме, нет никакой формы, которая не была бы произведена из души.
Диксон. Мне кажется, я слышу совершенно новую вещь: не полагаете ли вы, что не только форма вселенной, но и все подобные формы природных вещей являются душой?
Теофил. Да.
Диксон. Следовательно, все они одушевлены?
Теофил. Да.
Диксон. Но кто же согласится с этим?
Теофил. Но кто же обоснованно это опровергнет?
Диксон. Общее мнение, что не все вещи живут.
Теофил. Мнение более общее не есть более истинное.
Диксон. Я легко готов допустить, что это можно защищать. Но для того, чтобы какая-либо вещь была истинной, недостаточно возможности ее защищать, так как необходимо, чтобы ее можно было также и доказать.
Теофил. Это не представляет трудности. Разве нет философов, которые полагали бы, что мир одушевлен?
Диксон. Конечно, таковых много, и притом первейших.
Теофил. Почему же им не утверждать, что все части мира одушевлены?
Диксон. Они утверждают это, конечно, но о главнейших частях, о тех, которые являются истинными частями мира, так как они полагают, что Душа находится вся во всем мире и вся в любой его части, с не меньшим основанием, чем душа живого существа, воспринимаемого нашими чувствами, есть вся для всего.
Теофил. Каковы же, вы полагаете, эти не истинные части мира?
Диксон. Те, что не суть первые тела, как говорят перипатетики, каковы земля с водами и другие части, которые, по вашему утверждению, образуют цельное одушевленное – Луна, Солнце и другие тела; кроме этих главных одушевленных имеются те, что не являются первыми частями вселенной; одним из них приписывают растительную душу, другим – чувственную, третьим – интеллектуальную.
Теофил. Итак, если душа тем самым, что находится во всем, находится также в частях, почему вы не допускаете, что она находится также и в частях частей?
Диксон. Я допускаю, но в частях частей одушевленных вещей.
Теофил. Каковы же те вещи, что не одушевлены или не являются частями одушевленных тел?
Диксон. Разве не кажется вам, что некоторые из них у нас перед глазами? Все вещи, не обладающие жизнью.
Теофил. А каковы суть вещи, не обладающие жизнью или, по меньшей мере, жизненным началом?
Диксон. Следовательно, вы полагаете, что нет вещи, не обладающей душою или, по крайней мере, жизненным началом?
Теофил. Именно это я, в конце концов, полагаю.
Полиинний. Следовательно, мертвое тело имеет душу. Следовательно, мои башмаки, мои туфли, мои сапоги, мои шпоры, мое кольцо и мои перчатки оказываются одушевленными? Мой плащ и моя мантилья одушевлены?
Гервазий. Да, мессер, да, маэстро Полиинний, почему нет? Я крепко верю, что твой плащ и твоя мантилья, конечно, одушевлены, когда содержат внутри себя такое животное, как ты; сапоги и шпоры одушевлены, когда надеты на ноги; шляпа одушевлена, когда содержит в себе голову, которая не лишена души; и конюшня также одушевлена, когда содержит в себе лошадь, мула и самое вашу милость! Не так ли вы понимаете ее, Теофил? Не кажется ли вам, что я лучше понял это, чем господин магистр?
Полиинний. «Чей скот»? Как если бы не встречались среди ослов еще и еще утонченные? Как осмеливаешься ты, невежда, простофиля, приравнивать себя к архиученейшему, ко мне, руководителю школы Минервы?
Гервазий. Мир вам, господин магистр, я слуга слуг и скамейка для ног ваших.
Полиинний. Да проклянет тебя господь во веки веков!
Диксон. Без гнева! Дайте нам закончить обсуждение этих вещей.
Полиинний. Итак, пусть Теофил продолжает свои утверждения.
Теофил. Я так и сделаю. Итак, я утверждаю, что ни стол как стол не одушевлен, ни одежда, ни кожа как кожа, ни стекло как стекло; но как вещи природные и составные они имеют в себе материю и форму. Сколь бы незначительной и малейшей ни была вещь, она имеет в себе части духовной субстанции, каковая, если находит подходящий субъект, стремится стать растением, стать животным и получает члены любого тела, каковое обычно называется одушевленным, потому что Дух находится во всех вещах и нет малейшего тельца, которое бы не заключало в себе возможности стать одушевленным.
Полиинний. Итак, все, что существует, есть одушевленное.
Теофил. Не все вещи, обладающие душой, называются одушевленными.
Диксон. Следовательно, по меньшей мере, все вещи обладают жизнью.
Теофил. Я допускаю, что вещи имеют в себе душу, обладают жизнью сообразно субстанции, но не сообразно акту и действию в том смысле, какой им придают все перипатетики и те, кто жизнь и душу определяет сообразно известным, слишком грубым основаниям.
Диксон. Ваши слова кажутся мне известным образом правдоподобными; таким образом, можно было бы поддерживать мнение Анаксагора, полагавшего, что всякая вещь находится во всякой вещи, так как дух, или душа, или всеобщая форма, находится во всех вещах и из всего все может произойти.
Теофил. Я утверждаю не правдоподобное, но истинное, так как этот дух находится во всех вещах, каковые, если не суть живые, суть одушевленные; если они в действительности не обладают одушевленностью и жизнью, все же они обладают ими сообразно началу и известному первому действию. и я не утверждаю большего, так как в данном случае я не хочу говорить о свойствах многих камешков и драгоценных камней; будучи отшлифованными, гранеными и живописно расположенными в оправе, они имеют известную способность возвышать дух и возбуждать новые чувства и страсти не только в теле, но и в душе. И мы знаем, что подобные следствия не происходят и не могут происходить от чисто материального качества, но с необходимостью относятся к символическому жизненному и душевному началу; кроме того, то же самое мы чувственно наблюдаем в мертвых сучьях и корнях, которые, очищая и собирая соки, изменяя жидкости, с необходимостью проявляют признаки жизни. Я оставлю в стороне тот факт, что не без причины некроманты надеются произвести многое при помощи костей мертвецов и полагают, что эти кости удерживают если не то же самое, то все же то или другое жизненное действие, которое в известных случаях и приводит к необычайным следствиям [28] . Я еще буду иметь случай пространно рассуждать относительно Духа, Души, Жизни, Ума, который во все проникает, во всем находится и приводит в движение всю материю, наполняет ее лоно и скорее превосходит ее, чем она превосходит его полноту, и превышает ее скорее, чем ею превышен, принимая во внимание, что духовная субстанция не может быть превзойдена материальной, но скорее полагает ей предел.
Диксон. Это, мне кажется, соответствует не только мысли Пифагора, чье мнение приводит поэт, когда говорит:
Небо вначале с землей и с водяною равниной,
И сияющий шар луны, и светило Титана
Дух питает внутри, и всею, разлившись по членам,
Движет громадою ум, смесившись с телом великим [29] ,
– но также мысли богослова, который говорит: Дух «переполняет и наполняет землю, и он все ограничивает». А другой, говоря, быть может, о связи формы с материей и потенцией, заявляет, что последнюю превышают акт и форма.
Теофил. Итак, если Дух, Душа, Жизнь находится во всех вещах и сообразно известным степеням наполняет всю материю, то достоверно, что он является истинным действием и истинной формой всех вещей. Итак, Душа Мира – это формальное образующее начало вселенной и всего, что в ней содержится. Я утверждаю, что если жизнь находится во всех вещах, то, следовательно, душа является формой всех вещей; во всем она главенствует над материей и господствует в составных вещах, производит состав и конституцию частей. И поэтому устойчивость не менее подходит подобной форме, чем материи. Она, я полагаю, едина для всех вещей; сообразно же разнообразию расположений материи и сообразно способности активных и пассивных материальных начал [30] , она производит различные формообразования и различные способности, показывая то действие жизни без чувства, то действие жизни и чувства без интеллекта; иногда же кажется, что все ее способности придавлены и подавлены или же неразумностью, или же другой особенностью материи. Так, при всей изменчивости местопребываний и превратностей этой формы невозможно, чтобы она уничтожалась, потому что духовная субстанция не менее существенна, чем материальная. Итак, одни только внешние формы изменяются и также уничтожаются, потому что они не вещи, но лишь относятся к вещам, не субстанции, но лишь акциденции и обстоятельства субстанций.
Полиинний. Не сущности, но от сущностей.
Диксон. Конечно, если бы что-либо от субстанций уничтожилось, исчез бы мир.
Теофил. Итак, мы имеем внутреннее начало формальное, вечное и существенное, которое несравненно лучше того, что выдумано софистами, занимающимися акциденциями, не знающими субстанций вещей и в результате полагающими субстанции исчезающими, потому что они называют субстанцией больше всего, в первую очередь и главным образом то, что возникает из состава; это же есть не что иное, как акциденция, не содержащая в себе никакой устойчивости и истины и разрешающаяся в ничто. Они утверждают, что человек поистине есть то, что возникает из состава, что душа поистине – то, что есть совершенство и действительность живого тела или же вещь, возникающая из известной соразмерности строения и членов; отсюда неудивительно, что они внушают другим такой страх перед смертью и сами столь страшатся смерти и разрушения, как люди, которым угрожает выпадение из бытия. Против этого неразумия природа кричит громким голосом, ручаясь нам за то, что ни душа, ни тело не должны бояться смерти, потому что как материя, так и форма являются постояннейшими началами:
О запуганный род перед ужасом смерти холодной:
Что же вы Стикса, ночей и пустых названий боитесь,
Лишь поэтических грез и опасностей лживого мира?
Хоть бы тело костер огнями иль плесенью ветхость
Уничтожили, все не считайте, что вред ему выйдет.
Смерти не знает душа и всегда, первобытный покинув
Дом, избирает иной и, в нем водворясь, проживает.
Все изменяется, но ничто не гибнет [31] .
Диксон. В согласии с этим, мне кажется, говорит Соломон, считавшийся мудрейшим среди евреев: «Что такое то, что есть? То же, что было. Что такое то, что было? То же, что есть. Ничто не ново под солнцем». Так что эта форма, которую вы полагаете, не является существующей в материи и присущей ей сообразно бытию; ее существенность не зависит от тел и материи.
Теофил. Это так. И кроме того, я не определяю, вся ли форма сопровождаема материей, тогда как относительно материи я уже уверенно утверждаю, что она не является частью, которая фактически была бы лишена формы, если только не определять ее чисто логически, как полагает Аристотель, который никогда не перестает разделять разумом то, что неделимо сообразно с природой и истиной.
Диксон. Не допускаете ли вы существования другой формы, кроме этой, вечно сопровождающей материю?
Теофил. Да, и еще тем более естественной, что это – материальная форма, о которой мы будем рассуждать дальше. Покамест заметьте то отличие формы, что она является видом первой Формы, которая формирует, расстилается в пространстве и зависит от материи; так как она формирует все, она есть во всем; так как она расстилается в пространстве, то она сообщает совершенство целого частям; так как она зависит и не действует сама по себе, она сообщает частям действие целого, а также его имя и бытие. Такова материальная форма, например, огня, ибо всякая часть огня согревает, называется огнем и есть огонь. Во-вторых, есть другой вид формы, которая формирует и зависит, но не расстилается в пространстве; и таковая, делая его совершенным и реализуя целое, находится в целом и во всякой его части; так как она не расстилается в пространстве, от этого происходит то, что действительности целого она не приобщает к частям, но так как она зависит, то действие целого она частям сообщает. Такова душа растительная и чувственная, так как никакая часть животного не есть животное, и тем не менее каждая часть живет и чувствует. В-третьих, есть еще иной вид формы, каковая реализует и делает совершенным целое, но не занимает пространства и не зависима от своей деятельности. Так как она реализует и делает совершенным, то находится во всем и во всякой части; так как она не занимает пространства, то совершенство целого она не приобщает к частям; так как она не зависит, то не сообщает действия. Такова Душа, поскольку она может возбуждать интеллектуальную потенцию, и она называется интеллектуальной; она не образует какой-либо части человека, которая могла бы называться человеком, была бы человеком и о которой можно было бы сказать, что она обладает разумом. Их этих трех видов первый – это материальная форма, которая не может быть понята без материи и не может существовать без нее; другие два вида (каковые, в конце концов, совпадают в одном, сообразно субстанции и бытию, и различаются вышеуказанным способом) знаменуют собою то формальное начало, которое отличается от начала материального [32] .
Диксон. Понимаю.
Теофил. Кроме того, я хочу предупредить, что хотя по обычному способу выражения мы и говорим, что имеется пять степеней формы, то есть элементарная, смешанная, растительная, чувственная и интеллектуальная, мы, однако, не понимаем это в вульгарном смысле, так как это различение имеет силу только сообразно действиям, появляющимся и происходящим от предметов, но не по отношению к первичному и основному бытию этой формы и духовной Жизни, которая сама наполняет все, но не по одному и тому же способу.
Диксон. Понимаю. Так что эта форма, принимаемая вами за начало, есть форма существенная, образует совершенный вид, существует в собственном роде, а не является частью видов как форма перипатетическая.
Теофил. Именно так.
Диксон. Различие форм в материи не происходит сообразно случайным расположениям, зависящим от материальной формы.
Теофил. Верно.
Диксон. Отсюда также и та отделенная форма не умножается сообразно числу, так как всякое численное умножение зависит от материи.
Теофил. Так.
Диксон. Кроме того, в себе неизменная, она изменчива посредством предметов и разнообразия материи. И подобная форма, хотя в предмете она заставляет делать отличие части от целого, сама не различается в части и в целом; хотя один смысл ей подходит как существующей самой по себе, другой – поскольку она действительность и совершенство какого-нибудь предмета; иной смысл – в отношении предмета, расположенного одним способом, опять-таки другой – в отношении предмета, расположенного иным способом.
Теофил. Точно так.
Диксон. Вы не понимаете эту форму как случайную или подобную случайному, ни как примешанную к материи, ни как извне присущую ей, но как существующую внутри ее, связанную с ней, в ней присутствующую.
Теофил. Так я утверждаю.
Диксон. Кроме того, эта форма определена и ограничена материей, так как, имея в себе способность установить частности бесчисленных видов, она ограничивается установлением одного индивида; с другой же стороны, потенция неограниченной материи, могущей принять любую форму, приходит к ограничению одним видом, так что одна есть причина определения и ограничения другой.
Теофил. Очень хорошо.
Диксон. Итак, вы известным образом согласны с мнением Анаксагора, называющего частные формы природы скрытыми, отчасти с мнением Платона, выводящего их из Идей, отчасти с мнением Эмпедокла, для которого они происходят из разума, и известным образом с мнением Аристотеля [33] , для которого они как бы исходят из потенции материи?
Теофил. Да, ибо, как мы уже сказали, где есть форма, там есть известным образом все; где есть Душа, Дух, Жизнь, там есть все. Формообразователь есть интеллект для идеальных видов и формирует их; если он не извлекает их из материи, то все же не вымаливает их вне ее, так как этот дух наполняет все.
Полиинний. Я хотел бы знать, каким образом форма является Душою Мира, присутствующей повсюду как целое, если она неделима. Она, следовательно, необходимо должна быть весьма велика, даже бесконечного размера, если утверждается, что мир бесконечен.
Гервазий. Есть достаточное основание, чтобы она была большой. Один проповедник в Грандаццо, в Сицилии, утверждал то же о нашем Господе. В знак того, что последний присутствует во всем мире, он соорудил распятие столь большого размера, как церковь, наподобие Бога-Отца, для которого эмпирейное небо служит балдахином, звездное небо – сиденьем и у которого столь длинные ноги, что они касаются земли, служащей ему скамеечкой. К нему пришел с вопросом один крестьянин, говоря: «Уважаемый отец мой, сколько же локтей сукна потребуется, чтобы сделать ему штаны?», а другой сказал, что не хватило бы всего гороха, фасоли и бобов из Мелаццо и Никозии, чтобы наполнить ему брюхо. Итак, смотрите, чтобы также и эта Душа Мира не была сделана по этому образцу.
Теофил. Я не знаю, как ответить на твое сомнение, Гервазий, но легко могу ответить на сомнение маэстро Полиинния. Все же я скажу с известным уподоблением, чтобы удовлетворить просьбу обоих, так как я хочу, чтобы также и вы унесли какой-нибудь плод от наших рассуждений и разговоров. Итак, вкратце, вы должны знать, что Душа Мира и Божество не целиком присутствуют во всем и во всякой части таким же образом, каким какая-либо материальная вещь может там быть, так как это невозможно для любого тела и любого духа; они присутствуют таким образом, который нелегко вам объяснить иначе, чем так: вы должны заметить, что если о Душе Мира и о всеобщей форме говорят, что они суть во всем, то при этом не понимается – телесно и пространственно, так как таковыми они не являются и таким образом они не могут быть ни в какой части; но они суть целиком во всем духовным образом. Так, например, грубо говоря, вы можете вообразить себе голос, который есть целиком во всей комнате и в любой ее части, так как он отовсюду слышим весь; так эти слова, которые я произношу, слышимы все всеми, даже если бы присутствовали тысячи; и мой голос, если бы он мог распространиться по всему миру, был бы весь во всем. Итак, я говорю вам, маэстро Полиинний, что Душа не является неделимой, как точка, но известным образом она неделима, как голос. И я отвечаю тебе, Гервазий, что Божество не есть во всем, как Бог из Грандаццо во всей его капелле, так как последний хотя и находится во всей церкви, однако не находится в ней целиком, но голова его в одной части, ноги – в другой, руки и бюст – в новой и новой части. Но это находится все в любой части, как мой голос слышим весь из всех частей этого зала.
Полиинний. Я прекрасно понял.
Гервазий. Я же воспринял ваш голос.
Диксон. Я верю, что касается голоса; что же касается утверждения, я думаю, что оно вошло в одно ухо и ушло через другое.
Гервазий. Я думаю, что оно здесь еще и не вошло, так как уже поздно и часы, что у меня в желудке, указали час ужина.
Полиинний. Это значит, то есть, что ты помышляешь о еде.
Диксон. Итак, достаточно. Завтра мы соберемся, чтобы рассуждать, быть может, о материальном начале.
Теофил. Я вас буду поджидать или вы меня поджидайте на этом месте....
Конец второго диалога 
ДИАЛОГ ТРЕТИЙ
Гервазий. Время уже наступило, а они еще не пришли. Так как у меня нет никакого другого занятия, которое бы меня увлекало, я хочу заполнить свое время тем, чтобы послушать, как они рассуждают. От них я могу получить различные сведения о шахматах философии, во всяком случае я хорошо провожу время благодаря сверчкам, поющим в этом испорченном мозгу педанта Полиинния. Он заявляет, что желает судить, кто правильно говорит, кто лучше рассуждает, кто совершает непоследовательности и ошибки в философии, когда же затем наступает время ему самому высказаться с своей стороны, он, не зная, что преподать, начинает тебе вытягивать изнутри своего ветром подбитого педантства салат изречений из латинских и греческих фраз, которые никогда не приходятся кстати к тому, что говорят другие; поэтому нет слепца, который бы без особой трудности не мог увидеть, насколько он глуп в своем образовании, между тем как другие мудры в своей необразованности. Но вот и он, честное слово! Он так идет, что кажется, даже шагая, и то продвигается по-ученому. Господин магистр, благополучно прибыл?
Полиинний. Этот магистр меня не интересует, потому что в наше развращенное ужасное время это звание стали придавать не только мне равным, но и любому цирюльнику, чернорабочему и кастратору кабанов; дается же совет: не называйтесь учителями.
Гервазий. Как же следует к вам обращаться? Нравится вам достопочтеннейший? 
Полиинний. Это священническое и клерикальное.
Гервазий. Не подойдет ли знаменитейший? 
Полиинний. Пусть оружие уступает место тоге. Это обращение более подходит к рыцарям и придворным.
Гервазий. А кесарское величество? 
Полиинний. Воздайте кесарево кесарю.
Гервазий. Итак, примите господин; оставьте название громовержца, отца богов. Вернемся к нам; почему вы все так запоздали?
Полиинний. Я думаю, что и остальные так же занялись каким-либо другим делом, как я, чтобы не пропустить этого дня без строчки, занялся созерцанием отпечатка глобуса, называемого вульгарно картой земных полушарий.
Гервазий. Что же вы делаете с картой земных полушарий?
Полиинний. Я созерцаю части земли, климаты, области и страны; их всех я прошел в идеальном представлении, а многие из них и в действительности, своими ногами.
Гервазий. Я хотел бы, чтобы ты когда-нибудь поразмыслил над самим собою, так как мне кажется, что это более важно для тебя, и я уверен, что об этом ты мало заботишься.
Полиинний. Да не будет недоброжелательства в слове; таким путем я с гораздо большим успехом прихожу к познанию самого себя.
Гервазий. А как ты меня в этом убедишь?
Полиинний. Тем, что от созерцания макрокосма легко, сделав необходимое умозаключение от подобного, прийти к познанию микрокосма, частицы которого соответствуют частям первого.
Гервазий. Так что мы найдем внутри вас луну, Меркурия и другие звезды; Францию, Испанию, Италию, Англию, Калькутту и другие страны?
Полинний. Почему нет? По известной аналогии.
Гервазий. По известной аналогии я думаю, что вы великий монарх. Если бы вы были хоть женщиной, я спросил бы, нельзя ли в вас поместить какого-нибудь парнишку или одно из тех растений, о которых говорит Диоген.
Полиинний. Ах, ах! Это некоторым образом забавно. Но это положение не подходит к мудрецу и эрудиту.
Гервазий. Если бы я был эрудитом и считал себя мудрецом, я не видел бы, чему учиться вместе с вами.
Полиинний. Вы – да, но я прихожу не для того, чтобы учиться, ибо мое дело – учить, для меня также важно судить тех, кто желает учить; поэтому цель моего прихода иная, чем та, ради которой должны приходить вы, кому приличествует быть новичком, начинающим, учеником.
Гервазий. Ради какой цели?
Полиинний. Чтобы судить, говорю я.
Гервазий. Действительно, людям, вам подобным, вполне и более, чем другим, подходит выносить суждение о науках и учениях; потому что вы те единственные, кому милость звезд и щедрость фатума предоставила способность извлекать сок из слов.
Полиинний. А следовательно, также и из смыслов, которые присоединены к словам.
Гервазий. Как к телу душа.
Полиинний. Слова, если их хорошо понять, дают возможность правильно уловить также смысл; поэтому из познания языков (в которых я опытен более, чем кто-либо иной в этом городе, и считаю себя не менее ученым, чем любой, кто держит открытую школу Минервы) происходит познание любой науки.
Гервазий. Следовательно, все те, кто понимает итальянский язык, поняли бы философию Ноланца?
Полиинний. Да, но здесь необходимо еще некоторое другое упражнение и суждение.
Гервазий. Неоднократно я думал, что эта практика есть главное; ибо тот, кто не знает греческого языка, может понять весь смысл Аристотеля и распознать многие ошибки в нем. Вполне очевидно, что то идолопоклонство, с которым относились к авторитету этого философа, особенно что касается природных вещей, совершенно уничтожено теми, кто понимает учения, приносимые этой другой школой; и тот, кто не знает ни греческого, ни арабского, ни, быть может, латинского, как Парацельс, может лучше познать природу лекарств и медицины, чем Гален, Авиценна [34] и все те, кто говорит по-латыни. Философия и наука о законах приходят к гибели от недостатка не в истолкователях слов, но в тех, кто углубляется во мнения.
Полиинний. Так, следовательно, ты включаешь меня в число глупой толпы.
Гервазий. Это противно воле богов, ибо я знаю, что благодаря знанию и занятию языками (что является делом редким и единственным) не только вы, но и все подобные вам являетесь ценнейшими для вынесения суждения об учениях, после того как просеяли мнения тех, кто этим занимается.
Полиинний. Так как вы говорите вполне правильно, то я легко могу убедить себя, что вы говорите это не без основания; если вам не тяжело привести это основание, быть может, вы не сочтете это для себя неудобным.
Гервазий. Желая раз навсегда высказаться относительно вашей мудрости и образованности, я скажу следующее: есть распространенная поговорка, что те, кто находится вне игры, понимают в ней больше, чем те, кто в ней участвует; так, например, те, которые присутствуют на спектакле, могут лучше судить о действии, чем те, которые находятся на сцене; и о музыке может дать лучший отзыв тот, кто не участвует в капелле или концерте; подобным же образом происходит при игре в карты, шахматы, фехтовании и т. п. Так и вы, прочие синьоры педанты, так как не имеете никакого отношения и касательства ни с какой стороны к науке и философии и непричастны и никогда не были причастны к Аристотелю, Платону и другим им подобным, вы, при помощи вашего грамматического самодовольства и вашей природной самоуверенности, можете лучше судить о них и осуждать их, чем Ноланец, который находится в том же театре, чувствует себя там, как у себя дома и в своем семействе, так что легко их поражает, после того как узнал их внутренние и более глубокие мнения. Я утверждаю, что вы, не принадлежа ни к какой профессии благородных и талантливых умов, лучше можете о них судить.
Полиинний. Мне трудно сразу ответить этому наглецу. Голос застрял в горле.
Гервазий. Однако подобные вам столь высокомерны, как если бы не было других, кто понимал бы что-либо в этом; и между тем уверяю вас, что вы достойно узурпируете право то одобрять, то отвергать, то другое толковать, делать здесь сличение и сопоставление, там – дополнение.
Полиинний. Этот невежда из того, что я опытен в гуманитарных науках, хочет сделать вывод, что я невежествен в философии.
Гервазий. Ученейший мессер Полиинний, я говорю вам, что если вы владеете всеми языками, которых имеется, как говорят наши проповедники, семьдесят два…
Полиинний. С половиною.
Гервазий. … то отсюда не только не следует, что вы способны выносить суждение о философах, но кроме того вы не можете перестать быть самым неуклюжим из всех имеющих человеческий вид. Далее, ничто не мешает тому, кто едва владеет одним из языков, и притом не чистым, а смешанным, быть наиболее мудрым и ученым во всем мире. Поразмыслите же, какую пользу принесли двое подобных людей, из которых один – французский архипедант [35] , написавший «Школу свободных искусств» и «Замечания против Аристотеля», а другой – педантское дерьмо, итальянец [36] , перемаравший столько тетрадей своими «перипатетическими дискуссиями». Как каждый легко видит, первый красноречиво показывает, что он не слишком мудр, второй же, говоря просто, показывает, что в нем много от животного и от осла. О первом мы все же можем сказать, что он понял Аристотеля, но понял его плохо, и если бы он его понял хорошо, то, быть может, он бы сообразил провести против него почетную войну, как это сделал рассудительнейший Телезий Козенцский [37] . О втором мы можем сказать, что он его не понял ни плохо, ни хорошо, но что он его читал и перечитывал, толковал, разбирал и сопоставлял с тысячью других греческих авторов, его друзей и врагов; и в конце концов была произведена величайшая работа, не только без всякой пользы, но также с величайшим убытком; так что желающий увидеть, в какую бездну глупости и высокомерного тщеславия погружает педантский обычай, пусть рассмотрит эту его книгу… Но вот пришли Теофил и Диксон.
Полиинний. Добро пожаловать, господа. Ваше присутствие – причина того, что мой гнев не мечет молниеносных суждений против пустых положений, поддерживаемых этим болтливым бездельником.
Гервазий. А меня вы лишаете удовольствия забавляться величием этого почтеннейшего сыча.
Диксон. Все идет хорошо, если не гневаться.
Гервазий. То, что я говорю, я говорю шутливо, ибо я люблю синьора маэстро.
Полиинний. Я также, если гневаюсь на что-либо, гневаюсь не всерьез, так как у меня нет ненависти к Гервазию.
Диксон. Хорошо. Итак, дайте мне приступить к обсуждению с Теофилом.
Теофил. Итак, Демокрит и эпикурейцы, которые все нетелесное принимают за ничто, считают в соответствии с этим, что одна только материя является субстанцией вещей, а также божественной природой, как говорит некий араб, по прозванию Авицеброн [38] , что он показывает в книге под названием «Источник жизни». Эти же самые, вместе с киренаиками, киниками и стоиками, считают, что формы являются не чем иным, как известными случайными расположениями материи. И я долгое время примыкал к этому мнению единственно потому, что они имеют основания, более соответствующие природе, чем доводы Аристотеля. Но, поразмыслив более зрелым образом, рассмотрев больше вещей, мы находим, что необходимо признать в природе два рода субстанций: один – форма, и другой – материя; ибо необходимо должна быть субстанциальнейшая действительность, в которой заключается активная потенция всего, а также наивысшая потенция и субстрат, в которой содержится пассивная потенция всего: в первой имеется возможность делать, во второй – возможность быть сделанным.
Диксон. Всякому, умеющему хорошо размышлять, ясно, что первый имеет возможность делать все лишь в том случае, если всегда имеется то, что может быть сделано всем. Как может неделимая Душа Мира (я говорю о всей форме) образовывать фигуры без обладающего размерами или количествами субстрата, каковым является материя? И как может материя получить форму? Быть может, сама собою? Ясно, что мы можем утверждать, что материя получает фигуру сама собою, если мы склонны все оформленное всеобщее тело считать материей и называть его материей, как животное со всеми его способностями мы назвали бы материей, отличая его не от формы, но от одной только действующей причины.
Теофил. Никто не может помешать вам пользоваться названием материи по вашему способу, как, равным образом, у многих школ она имела разнообразные значения. Но этот способ рассмотрения, о котором вы говорите, я знаю, может хорошо подойти лишь какому-либо механику или врачу, работающему практически, как, например, тому, кто разделяет все тело на меркурий, соль и серу [39] . Это утверждение не столь обнаруживает божественное дарование врача, сколь может обнаружить величайшую глупость того, кто пожелал бы называться философом; задача последнего состоит не в том, чтобы прийти только к тому различению начал, которое производится физическим путем разделения при помощи способности огня, но также к тому различению начал, для которого ничто материальное не является действующей причиной, ибо душа, неотделимая от серы, Меркурия и соли, является формальным началом, каковое не есть предмет с материальными качествами, но вполне господин материи; оно не затрагивается делом химиков, чье разделение ограничивается названными тремя вещами и которые знают иной вид души, чем Душа Мира, которую мы должны определить.
Диксон. Вы говорите превосходно, и это соображение весьма меня радует, ибо, по моим наблюдениям, некоторые столь мало проницательны, что не различают причин природы абсолютно, сообразно всему кругу их бытия, как они рассматриваются философами, или же как они понимаются ограниченным и особенным образом: ибо первый способ излишен и бесполезен для врачей, поскольку они врачи, второй же недостаточен, слишком узок для философов, поскольку они философы.
Теофил. Вы коснулись того вопроса, в котором достоин похвалы Парацельс, занимавшийся медицинской философией, и заслуживает порицания Гален, поскольку он принес философскую медицину, создав столь порочную смесь и столь запутанную ткань, что это делает его мало выдающимся врачом и весьма путанным философом. Но это должно быть сказано с известными оговорками, ибо я не имею досуга для рассмотрения всех сторон этого человека.
Гервазий. Пожалуйста, Теофил, сначала сделайте это удовольствие мне, не столь опытному в философии: разъясните мне, что вы понимаете под названием материя и что такое то, что является материей в природных вещах. 
Теофил. Все те, кто желает отличить материю и рассматривать ее самое по себе, без формы, прибегают к сравнению с искусством. Так поступают пифагорейцы, так же платоники, так же перипатетики. Рассмотрите какой-либо вид искусства, как, например, плотничье, которое для всех своих форм и для всех своих работ имеет предметом дерево; слесарное – железо, портняжеское – полотно. Все эти искусства производят в каждой своей особенной материи различные изображения, порядки и фигуры, из которых ни одно для нее не является ее собственным и природным. Так и природа, которой уподобляется искусство, с необходимостью имеет материю для своих действий, так как невозможно, чтобы существовал какой-нибудь деятель, который, желая что-либо сделать, не имел бы из чего его сделать, или же, желая произвести, не имел бы что произвести. Имеется, следовательно, вид предмета, от которого, с которым и в котором природа производит свое действие, свою работу; и он от нее получает столько форм, которые представляют глазам наблюдателя такое разнообразие видов. И как дерево само по себе не имеет никакой искусственной формы, но может получить любую из них при помощи действия плотника, так и материя, о которой мы говорим, сама по себе и по своей природе не имеет никакой природной формы, но может получить любую из них при помощи действия активного начала природы. Эта природная материя не может быть воспринята как искусственная материя, ибо материя природы не имеет абсолютно никакой формы; но материя искусства – это вещь, уже оформленная природой, затем, что искусство может производить лишь на поверхности вещей, оформленных природой, как дерево, железо, камень, шерсть и подобные вещи; природа же производит из центра, так сказать, своего предмета, или материи, каковая целиком бесформенна. Поэтому много есть предметов искусства и один предмет природы; первые эти, будучи различным образом оформлены природой, отличны друг от друга и разнообразны, тот же, не будучи никоим образом оформлен, совершенно не имеет никаких отличительных признаков, принимая во внимание, что всякое отличие и разнообразие происходит от формы.
Гервазий. Так что вещи, оформленные природой, являются материей искусства, и одна лишь бесформенная вещь является материей природы?
Теофил. Именно так.
Гервазий. Возможно ли нам с той же ясностью, с какой мы видим и познаем предметы искусства, равным образом познать предметы природы?
Теофил. Достаточно хорошо, но при помощи других принципов познания, ибо подобно тому как не одним и тем же чувством мы познаем цвета и звуки, точно так же не одним и тем же глазом мы видим предмет искусств и предмет природы.
Гервазий. Вы хотите сказать, что первый мы видим чувственными глазами, а второй – глазом разума.
Теофил. Хорошо.
Гервазий. Разъясните же, пожалуйста, этот разум.
Теофил. Охотно. То же самое отношение и соотношение, какое имеет форма искусства к своей материи, имеет в должной пропорции и форма природы к своей материи. Итак, подобно тому как в искусстве, при бесконечном изменении (если бы это было возможно) форм, под ними всегда сохраняется одна и та же материя, – как, например, форма дерева – это форма ствола, затем – бревна, затем – доски, затем – сиденья, затем – скамеечки, затем – рамки, затем – гребенки и т. д., но дерево всегда остается тем же самым, – так же и в природе, при бесконечном изменении и следовании друг за другом различных форм, всегда имеется одна и та же материя.
Гервазий. Как можно подкрепить это уподобление?
Теофил. Разве вы не видите, что то, что было семенем, становится стеблем, из того, что было стеблем, возникает колос, из того, что было колосом, возникает хлеб, из хлеба – желудочный сок, из него – кровь, из нее – семя, из него – зародыш, из него – человек, из него – труп, из него – земля, из нее – камень или другая вещь, и так можно прийти ко всем природным формам.
Гервазий. Я легко это вижу.
Теофил. Итак, с необходимостью существует одна и та же вещь, которая сама по себе не есть ни камень, ни земля, ни труп, ни человек, ни зародыш, ни кровь и другое, но которая, после того как была кровью, становится зародышем, получая бытие зародыша; после того как была зародышем, получает бытие человека, становясь человеком; как вещь, оформленная природой и ставшая предметом искусства, после того как была деревом, есть доска и получает бытие доски; после того, как была доской, получает бытие двери и есть дверь.
Гервазий. Итак, я это понял очень хорошо. Но мне кажется, что этот предмет природы не может быть телом или обладать известным качеством, ибо то, что изменяется под какой-либо природной формой и бытием или под какой-либо другой формой и бытием, не проявляется телесно, как дерево или камень, которые всегда позволяют видеть, каковы они материально, или предметно проступают ясно под любой формой.
Теофил. Вы хорошо говорите.
Гервазий. Что же мне нужно будет делать, когда мне придется излагать эту мысль перед каким-либо упрямцем, который не захочет поверить, что имеется, таким образом, одна-единственная материя под всеми формообразованиями природы, как есть одна под всеми формообразованиями каждого искусства? Ибо ту, которая видима глазами, нельзя отрицать, ту же, которая видима одним лишь разумом, отрицать можно.
Теофил. Гоните его прочь или не отвечайте ему.
Гервазий. Но если он будет назойливо добиваться очевидности и, будучи уважаемой персоною, скорее сможет выгнать меня, чем я его, и будет оскорблен тем, что я ему не ответил?
Теофил. Что бы вы сделали, если бы какой-нибудь слепой полубог, достойный всякого почета и уважения, будет дерзко, настойчиво и назойливо стремиться к познанию и добиваться достоверности цветов или даже внешних фигур природных вещей, как например: какова форма дерева, какова форма гор, звезд, далее, какова форма статуи, одежды и также других искусственных вещей, которые столь ясны всем, кто видит?
Гервазий. Я бы ответил ему, что если бы у него были глаза, он бы не добивался достоверности этого и сам бы мог это видеть; но так как он слеп, то невозможно даже, чтобы другие ему это показали.
Теофил. Подобным же образом я мог бы ответить тем людям, что если бы у них был интеллект, они не добивались бы в этом другой достоверности, но сами бы могли ее усмотреть.
Гервазий. От этого ответа одни бы осрамились, а другие посчитали бы его слишком циничным.
Теофил. В таком случае скажите им более скрытно, так: «Знаменитейший синьор мой!» или: «Священное величество! Как некоторые вещи могут быть очевидны лишь при помощи рук и прикосновения, другие – при помощи слуха, третьи – лишь при помощи вкуса, четвертые – лишь при помощи глаз, так эта материя природных вещей может быть очевидной лишь при помощи интеллекта».
Гервазий. Быть может, он, раскусив шутку, так как она не столь уже темна и непонятна, скажет мне: «Это у тебя нет интеллекта, у меня же его больше, чем у всех подобных тебе».
Теофил. Ты ему поверишь не больше, чем слепцу, который бы тебе сказал, что ты слеп и что он видит больше, чем те, кто воображает, что они видят, как ты воображаешь о себе.
Диксон. Достаточно сказано, чтобы показать более очевидно, чем я когда-либо слышал, что означает название материя и то, что должно пониматься как материя в природных вещах. Так пифагореец Тимей [40] на основании перехода одного элемента в другой учит находить материю, которая скрыта и которая может быть познана исключительно лишь по известной аналогии. «Где была форма земли, – говорит он, – там затем появляется форма воды», и здесь не может быть сказано, что одна форма принимает другую, ибо одна противоположность не может допустить или принять другую, то есть сухое не принимает влажного или же сухость не принимает влажности, но некоторой третьей вещью изгоняется сухость и вводится влажность; эта же третья вещь есть носитель одной и другой противоположности и не противоположна ни одной из них. Следовательно, если нельзя думать, что земля превратилась в ничто, то следует полагать, что некоторая вещь, бывшая в земле, осталась и в воде, и эта вещь, на том же основании, когда вода перейдет в воздух (благодаря тому, что способность тепла ее утончит в дым и пар), останется и будет в воздухе.
Теофил. Из этого можно также умозаключить, к их досаде, что никакая вещь не уничтожается и не теряет бытия, но лишь случайную внешнюю и материальную форму. Поэтому как материя, так и субстанциальная форма любой природной вещи, то есть душа, неразрушимы и неуничтожимы в смысле потери бытия целиком и для всего; они, конечно, не являются ни всеми субстанциальными формами перипатетиков, ни другими подобными, состоящими не в чем ином, как в известном составе и порядке акциденций, и все, что они ни называют кроме их первой материи, есть не что иное, как акциденции, состав, характер качества, принцип определения, отношение к «что». Отсюда некоторые смехотворные изощренные метафизики в рясе, желая скорее извинить, чем обвинить своего бога Аристотеля, измыслили человечность, бычность, маслинность в качестве специфических субстанциальных форм; эта человечность, как сократичность, эта бычность, эта лошадность являются числовой субстанцией. Все это они сделали для того, чтобы дать нам субстанциальную форму, которая заслуживает названия субстанции, как материя имеет название и бытие субстанции. Однако они никогда не воспользовались ни одной, ибо если вы их спросите по порядку, в чем состоит субстанциальное бытие Сократа, они ответят – в сократичности; если далее вы спросите: что вы понимаете под сократичностью? они ответят: особенную субстанциальную форму и особенную материю Сократа. Оставим же в стороне эту субстанцию, которая является материей, и скажите мне, что такое субстанция как форма? Некоторые ответят: ее душа. Спросите: что такое эта душа? Если они скажут, что это энтелехия [41] и совершенство тела, которое может жить, вы укажите, что это – акциденция. Если они скажут, что это начало жизни, чувства, роста и интеллекта, вы укажите, что хотя это начало является субстанцией, если рассматривать его основательно, как мы его рассматриваем, тем не менее здесь оно выдвигается единственно лишь как акциденция, ибо быть началом того или другого не значит быть разумом субстанциальным и абсолютным, но разумом случайным и соотносительным к тому, что имеет начало; так мое бытие и субстанция не означают того, благодаря чему я действую или могу действовать, но обозначает то, благодаря чему я существую как Я и абсолютно рассматриваемый. Итак, вы видите, как они понимают эту субстанциальную форму, являющуюся душой; если случайно она и познавалась ими как субстанция, то все же никогда они ее не называли субстанцией и не рассматривали как таковую. Гораздо более очевидно вы можете усмотреть этот вывод, если спросите их, в чем состоит субстанциальная форма какой-нибудь неодушевленной вещи, например, субстанциальная форма дерева. Более тонкие измыслят: в деревянности. Тогда отбросьте ту материю, которая является общей для железа, дерева и камня, и спросите, какая остается субстанциальная форма железа. Никогда они не назовут ничего иного, кроме акциденций. Последние же относятся к началу индивидуализации и придают частное значение, ибо материя может быть приведена к частности лишь при помощи какой-либо формы. Они же утверждают, что эта форма, будучи образующим началом субстанции, является субстанциальной, но в дальнейшем они могут показать эту форму в природе лишь как случайную. И, в конце концов, проделав все это при помощи всех им доступных средств, они получают субстанциальную форму, это верно, но не природную, а логическую; и так, в конце концов, некоторая логическая точка зрения полагается началом природных вещей.
Диксон. Аристотель не догадывается об этом?
Теофил. Я думаю, что он догадывается об этом вернейшим образом; но здесь он не может помочь, поэтому он говорит, что последние различия неназываемы и неизвестны.
Диксон. Так мне кажется, что он открыто признается в своем незнании; и поэтому и я бы решил, что лучше принять те принципы философии, которые в этом важном вопросе не ссылаются на незнание, каковы мнения Пифагора, Эмпедокла и твоего Ноланца, затронутые тобою вчера.
Теофил. Ноланец утверждает следующее: имеется Интеллект, дающий бытие всякой вещи, названный пифагорейцами и Тимеем подателем форм; душа – формальное начало, создающая в себе и формирующая всякую вещь, названная им же источником форм; материя, из которой делается и формируется всякая вещь, названная всеми приемником форм. 
Диксон. Это учение мне очень нравится, ибо кажется, что в нем нет недостатков. И действительно, так как мы можем установить постоянное и вечное материальное начало, то с необходимостью мы полагаем также подобное же формальное начало. Мы видим, что все природные формы происходят из материи и снова в материю возвращаются; отсюда кажется, что реально никакая вещь не является постоянной, стойкой, вечной и достойной значения начала, за исключением материи. Кроме того, формы не имеют бытия без материи, в которой они порождаются и разрушаются, из лона которой они исходят и в которое возвращаются. Поэтому материя, которая всегда остается той же самой и плодоносной, должна иметь главное преимущество быть познаваемой как субстанциальное начало, в качестве того, что есть и вечно пребывает. Все же формы в совокупности следует рассматривать лишь как различные расположения материи, которые уходят и приходят – одни прекращаются, другие возобновляются, и ни одна из них не имеет значения начала. Поэтому нашлись такие, кто, хорошо рассмотрев основание природных форм, как это имело место у Аристотеля и других подобных, умозаключили, в конце концов, что они являются лишь акциденциями и обстоятельствами материи; поэтому преимущество акта и совершенства должно относиться к материи, а не к вещам, о которых мы поистине можем сказать, что они не субстанция и не природа, но вещи субстанции и природы, о которой они говорят, что она материя. Последняя же, по их мнению, есть начало необходимое, вечное и божественное, как полагает мавр Авицеброн, называющий ее Богом, находящимся во всех вещах. 
Теофил. В эту ошибку они впадают потому, что не знают другой формы, кроме случайной. И этот мавр, хотя он и воспринял из перипатетического учения, в котором он был воспитан, субстанциальную форму, тем не менее, рассматривая ее как вещь уничтожимую, а не только изменяющуюся благодаря материи, и как порожденную и не порождающую, как основанную и не основывающую, как взращенную и не взращивающую, он ее обесценивает и принижает в сравнении с материей – устойчивой, вечной, порождающей материю. И, конечно, это происходит с теми, кто не знает того, что нам известно.
Диксон. Это весьма хорошо рассмотрено. Но пора нам от отступления вернуться к нашему положению. Мы умеем уже отличить материю от формы – как от формы случайной (какой бы она ни была), так и от субстанциальной; нам остается еще рассмотреть ее природу и реальность. Но сначала я хотел бы знать, нельзя ли благодаря тому великому единству с материей, которым обладает эта душа мира и всеобщая форма, допустить некоторый другой способ и манеру философствовать, а именно способ тех, кто не отделяет действительности от основания материи и понимает ее как вещь божественную, не столь чистую и не столь бесформенную, чтобы она сама не давала себе формы и одеяния.
Теофил. Не легко, ибо ничто не действует абсолютно в себе самом, и всегда есть какое-нибудь различие между тем, что является деятелем, и тем, что сделано или к чему относятся деятельность и действие. Отсюда в самом теле природы следует отличать материю от души и в последней отличать этот разум от его видов. Поэтому мы называем в этом теле три вещи: во-первых, всеобщий интеллект, выраженный в вещах; во-вторых, животворящую душу всего; в-третьих, предмет. Но на этом основании мы не будем отрицать, что философом является тот, кто в своей философии приемлет это оформленное тело, или, как я предпочел бы сказать, это разумное животное, и начинает с того, что берет за первые начала некоторым образом члены этого тела, каковы воздух, земля, огонь; далее – эфирная область и звезды; далее – дух и тело; или же – пустое и полное (однако понимая пустое не так, как берет его Аристотель [42] ); или же что-нибудь другим образом подходящее. Философия эта не кажется мне, однако, достойной устранения, особенно тогда, когда она при помощи любого предполагаемого ею основания или предлагаемой ею формы построения содействует совершенствованию спекулятивной науки и познанию природных вещей, как это действительно делалось многими древнейшими философами. Ибо лишь честолюбцу и уму самонадеянному, пустому и завистливому свойственно желание убедить других, что имеется один лишь путь исследования и познания природы, и лишь глупец и человек без размышления может убедить в этом себя самого. Итак, хотя путь более постоянный и твердый – более созерцательный и отчетливый и более высокий способ размышления – должен быть всегда более почитаем, обеспечиваем и предпочитаем, однако не следует поэтому порицать другой способ, приносящий хороший плод, хотя бы он и не был от того же самого дерева.
Диксон. Итак, вы одобряете изучение различных философий?
Теофил. Вполне, для того, кто имеет изобилие времени и дарования, для остальных же я одобряю изучение лучшей философии, если боги желают, чтобы она была угадана.
Диксон. Однако вы одобряете, конечно, не все философии, но хорошие и лучшие.
Теофил. Это так. Так же как среди различных способов лечения я не отвергаю тот, который производится магически, при помощи приложения корней, привешивания камней и нашептывания заговоров, если строгость теологов позволяет мне говорить как чистому естественнику. Одобряю я тот, который производится физически и происходит при помощи аптекарских лекарств, которыми преследуется или изгоняется желчь, кровь, флегма и меланхолия. Приемлю я также тот, который производится химически, который извлекает квинтэссенции и при помощи огня заставляет ртуть выпариться из всех этих составов, соль осесть, а серу просветлеть и раствориться. Однако же, что касается медицины, я не хочу определить, какой из стольких хороших способов является наилучшим, ибо эпилептик, над которым потеряли время физик и химик, если он будет излечен магом, не без основания будет его одобрять более, чем того и другого врача. Подобным же образом рассуждай относительно других видов: из них ни один не будет казаться менее хорошим, чем другой, если как один, так и другой достигают поставленной цели. В частности, далее, лучше тот врач, который меня излечит, чем те, которые меня убивают или мучают.
Гервазий. Откуда происходит, что среди этих медицинских школ столько враждебных?
Теофил. От жадности, от зависти, от честолюбия и от невежества. Обычно они едва понимают собственный метод лечения; столь же им недостает возможности понять метод другого. Кроме того, большая часть, не будучи в силах возвыситься при помощи собственной способности до почета и заработка, старается получить предпочтение, принижая других, высказывая пренебрежение тому, чего не может достигнуть. Но из них наилучший и истинный тот, кто не настолько физик, чтобы не быть также химиком и математиком. Итак, вернемся к тезису: между видами философии тот наилучший, который наиболее удобным и высоким образом выражает совершенство человеческого интеллекта и наиболее соответствует истине природы и, насколько возможно, сотрудничает с ней, угадывая (я подразумеваю – естественным порядком и при помощи разумения превратностей, а не животным инстинктом, как делают животные и им подобные, ни при помощи вдохновения добрых и злых демонов, как делают пророки, ни при помощи меланхолического энтузиазма, как поэты и другие созерцатели) или устанавливая законы и преобразуя нравы; исцеляя, или же познавая, чтобы жить более счастливой и божественной жизнью. Итак, вот каким образом нет вида философии, установленного правильным чувством, который бы не содержал в себе какой-нибудь хорошей особенности, не заключающейся в другом. То же я понимаю относительно медицины, происходящей из таких принципов, которые предполагают не несовершенное философское воззрение, точно так же как действие ноги или руки предполагает действие глаза. Поэтому сказано, что не может быть хорошего принципа медицины у того, кто не обладает хорошей позицией в философии.
Диксон. Вы очень мне нравитесь, и я очень хвалю вас за то, что вы не ведете себя по-плебейски, как Аристотель, за то, что вы не честолюбивы и не несправедливы, как он, считавший мнения всех других философов с их способами философствования на деле достойными презрения.
Теофил. Между тем из всех философов, какие только имеются, я не знаю ни одного, в большей степени опирающегося на воображение и более удаленного от природы, чем он; если же он и говорит иногда превосходные вещи, то известно, что они не зависят от его принципов и всегда являются положениями, заимствованными у других философов; из них много божественных мы видим в книгах: «О происхождении», «Метеоры», «О животных и растениях».
Диксон. Итак, вернемся к нашему положению. Вы утверждаете, что, не совершая ошибки и не приходя к противоречию, можно дать различные определения материи.
Теофил. Верно, как об одном и том же предмете могут судить различные чувства и одна и та же вещь может рассматриваться различным образом. Кроме того, как уже было отмечено, рассуждение о вещи может производиться различными головами. Много хорошего высказали эпикурейцы, хотя они и не поднялись выше материального качества. Много превосходного дал для познания Гераклит, хотя он и не вышел за пределы души. Анаксагор сделал успехи в познании природы, ибо он не только внутри нее, но, быть может, и вне и над нею стремился познать тот самый Ум, который Сократом, Платоном, Трисмегистом [43] и нашими богословами назван Богом. Так что ничто не мешает раскрывать тайны природы тому, кто начинает от экспериментального основания, что другие находят слишком грубым, как и тому, кто начинает от рациональной теории. И из них не менее тому, кто исходит из составов, чем тому, кто из влаг [44] , и этому последнему не более, чем тому, кто исходит из чувственных элементов, или выше – из абсолютных элементов или из единой материи, самого высокого и отчетливого из всех начал. Ибо иногда тот, кто идет более длинным путем, не совершает, однако, столь же хорошего путешествия, особенно же если его целью является не столь созерцание, сколь действие. Что же касается, далее, способов философствования, то не менее удобным является извлекать формы из запутанного клубка, чем выделять их из хаоса, или распределять их из источника идей, или приводить к действительности из возможности, или выводить их из лона, или поднимать их к свету из слепой и мрачной пропасти. Ибо всякий фундамент хорош, если он оправдывается зданием; всякое семя подходяще, если желательны из него деревья и плоды.
Диксон. Итак, чтобы обратиться к нашей задаче, будьте любезны отчетливее изложить учение об этом начале.
Теофил. Конечно, это начало, названное материей, можно рассматривать двумя способами: во-первых, как возможность и, во-вторых, как субстрат. Поскольку ей придается то же значение, что и возможности, нет вещи, в которой бы она не могла найтись известным образом и сообразно собственному основанию. И пифагорейцы, платоники, стоики и другие не в меньшей мере полагали ее в мире интеллигибельном, чем в мире чувственном. И мы, понимая ее не совсем так, как они ее понимали, а в более высоком и обширном смысле, подобным образом рассуждаем о потенции, или возможности. Возможность обычно делится на активную, при помощи которой может действовать ее субстрат, и на пассивную, при помощи которой он или может быть, или может что-либо получать, или может что-либо иметь, или может быть объектом чего-либо, действующего на него в каком-либо отношении. Не рассуждая в данный момент об активной возможности, я утверждаю, что возможность, имеющая пассивное значение, хотя она и не всегда пассивна, может рассматриваться или относительно, или поистине абсолютно. И, таким образом, нет вещи, о которой можно было бы сказать, что она существует, и о которой нельзя было бы сказать, что она может существовать. И она в такой степени соответствует активной возможности, что одна никоим образом не может быть без другой. Поэтому, если только дана возможность делать, производить, создавать, всегда дана возможность быть сделанным, произведенным и созданным. Ибо одна возможность предполагает другую; я хочу сказать этим, что, будучи положенной, она необходимо полагает другую. Эта возможность не утверждает недостатка в том, чему она приписывается, но скорее подтверждает способность и действенность и, в конце концов, оказывается одним и тем же и на деле одной и той же вещью с активной возможностью; поэтому нет философа или богослова, который колебался бы приписать ее Первому сверхприродному Началу. Ибо абсолютная возможность, благодаря которой могут быть вещи, существующие в действительности, не является ни более ранней, чем актуальность, ни хоть немного более поздней, чем она. Кроме того, возможность быть дана вместе с бытием в действительности, а не предшествует ему, ибо если бы то, что может быть, делало бы само себя, то оно было бы раньше, чем было сделано. Итак, наблюдай первое и наилучшее начало, которое есть все то, что может быть, и оно же не было бы всем, если бы не могло быть всем; в нем, следовательно, действительность и возможность одно и то же. Не так обстоит дело с другими вещами. Поскольку они суть то, чем могут быть, они, однако, могут и не быть или быть иначе и иным образом, чем они существуют, ибо ни одна вещь не является всем тем, чем может быть. Человек есть то, чем он может быть, но он не все то, чем он может быть. Камень не есть все то, чем он может быть, ибо он не известь, не сосуд, не пыль, не трава. То, что есть все, чем оно может быть, есть единое, которое в своем бытии заключает всяческое бытие. Оно есть все то, что есть и что может быть любой другой вещью, которая есть и может быть. Со всякой другой вещью дело обстоит иначе. Поэтому возможность не равна действительности, ибо является действительностью ограниченной, а не абсолютной. Кроме того, возможность всегда ограничена одной действительностью, ибо никогда она не имеет более чем одно специфицированное и частное бытие. И если, однако, она предполагает любую форму и действительность, то это происходит посредством известных расположений и в известной последовательности одного бытия после другого. Итак, всякая возможность и действительность, которая в начале как бы свернута, объединена и едина, в других вещах развернута, рассеяна и умножена. Вселенная, которая является великим подобием, великим образом и единородной природою, также есть все то, чем она может быть, при помощи тех же видов, главных членов и совокупности всей материи, к которой ничего не прибавляется и которая не лишается ни одной формы. Но она уже не есть все то, чем она может быть, ввиду наличия различий, модусов, особенностей и индивидуумов. Поэтому она не что иное, как тень Первой Действительности и Первой Возможности. И все же в ней возможность и действительность не являются абсолютно одним и тем же, ибо ни одна ее часть не есть все то, чем она может быть. Кроме того, тем специфическим образом, о котором мы говорили, вселенная есть все то, чем она может быть, сообразно развернутому, рассеянному и различенному способу. Начало ее существует единым и неразличенным образом, ибо все есть все и одно и то же простейшим образом, без разницы и различия.
Диксон. Что же сказать о смерти, об уничтожении, о пороках, о недостатках, об уродах? Утверждаете ли вы, что и они имеют место в том, что является всем, – что может быть и является в действительности всем тем, что есть в возможности?
Теофил. Эти вещи не суть действительность и возможность, но недостаток и немощность. Они встречаются в развернутых вещах, так как те не являются всем тем, чем они могут быть, и стремятся к тому, чем могут быть; поэтому, не имея возможности быть сразу и одновременно столькими вещами, они теряют одно бытие, чтобы обладать другим. Иногда они смешивают одно бытие с другим, и тогда они уменьшены, недостаточны и урезаны благодаря несходству одного и другого бытия и участию материи в одном и другом. Итак, возвращаюсь к утверждению: Первое абсолютное Начало есть Величие, есть Величина, такая Величина и такое Величие, что оно есть все то, чем оно может быть. Оно велико не такой величиною, которая может быть больше, или может быть меньше, или может разделиться, как всякая другая величина, которая не есть все то, чем она может быть. Но это есть Величина величайшая, малейшая, бесконечная, неделимая и любого размера. Она не является большей, чтобы быть малейшей, не является малейшей, чтобы ей же быть наибольшей [45] . Кроме того, она превышает всяческое равенство, ибо она есть все то, чем она может быть. То, что я утверждаю относительно величины, я подразумеваю относительно всего, о чем можно высказаться, ибо оно есть Добро, которое является всяческим добром, какое может быть; оно есть Красота, которая является всем красивым, что может быть; и кроме этого Единого нет другого красивого, которое было бы всем тем, чем оно может быть. Едино то, что является всем и может быть всем абсолютно. В природных вещах, далее, мы не видим ни одной вещи, которая была бы иной, чем она есть в действительности, согласно которой она есть то, чем она может быть, для того чтобы иметь определенный вид актуальности. Но все же она и в этом едином специфическом бытии никогда не бывает всем тем, чем может быть любая частная вещь. Так Солнце: оно не есть все то, чем может быть Солнце, оно не всюду, где может быть Солнце, ибо когда оно на востоке от Земли, оно не находится на западе от нее, или на меридиане, или в каком-либо другом положении. Итак, если мы хотим показать способ, при помощи которого Бог является Солнцем, мы скажем, что он одновременно есть на востоке, на западе, в среднем дневном, в среднем ночном положении и в любой из всех точек выпуклости Земли, ибо он есть все то, чем он может быть. Поэтому, если это Солнце (благодаря своему вращению или благодаря вращению Земли), как мы утверждаем, движется и меняет место, ибо оно не находится актуально в одном месте, не обладая возможностью быть во всех других, и поэтому обладает склонностями быть там, – если, следовательно, оно есть все то, чем оно может быть, и обладает всем тем, чем оно способно обладать, то оно одновременно находится повсюду и во всем. Оно столь же является подвижнейшим и быстрейшим, сколь вместе с тем является устойчивейшим и неподвижнейшим. Поэтому среди божественных речей мы находим утверждение, что оно навеки устойчиво, и утверждение, что оно с величайшей быстротой пробегает от края до края. Ибо неподвижным считается то, что в один и тот же момент отправляется от точки востока и возвращается к точке востока, а кроме того, не в меньшей мере наблюдается на востоке, чем на западе и в любой другой точке своей окружности. Поэтому не с большим основанием мы можем утверждать, что оно отправилось и вернулось, было отправлено и возвращено из этой точки к другой, чем от любой другой из бесконечного их числа к той же самой точке. Поэтому оно является всем и всегда во всей окружности и в любой ее части, а следовательно, всякая неделимая точка эклиптики содержит весь диаметр солнца. Так, неделимое содержит делимое, что происходит не по природной возможности, но по сверхприродной, – я хочу сказать, поскольку предполагалось бы, что Солнце в действительности есть все то, чем оно может быть. Столь абсолютное могущество есть не только то, чем может быть Солнце, но то, чем является и чем может быть всякая вещь – Возможность всех возможностей, Действительность всех действительностей, Жизнь всех жизней, Душа всех душ, Бытие всего бытия. Отсюда возвышенное изречение откровения: «Тот, Кто есть, посылает меня; Тот, Кто есть, говорит таким образом». Поэтому то, что в других местах является противоречивым и противоположным, в нем является одним и тем же, и всякая вещь в нем является одной и той же – так выйди за пределы различий времен и длительностей, как и различий действительности и возможности. Поэтому он – не древняя вещь и не новая вещь, и удачно выражается откровение: «Первый и Последний».
Диксон. Это абсолютнейшая Действительность, тождественная с абсолютнейшей Возможностью, может быть схвачена интеллектом лишь путем отрицания: не может она, говорю я, быть понята, ни поскольку она может быть всем, ни поскольку есть все, ибо интеллект, когда он желает понять что-либо, формирует интеллигибельные идеи, которым он уподобляется, с которыми он соизмеряет и сравнивает себя; но это невозможно в данном случае, ибо интеллект никогда не бывает столь большим, чтобы он не мог быть больше; она же, будучи неизмеримой со всех сторон и во всех смыслах, не может быть большей. Нет, следовательно, глаза, который мог бы приблизиться или имел бы доступ к столь высочайшему свету и столь глубочайшей пропасти.
Теофил. Совпадение этой Действительности с абсолютной Возможностью весьма ясно описано божественным духом там, где говорится: «Мрак не затемнится Тобою. Ночь светится, как день. Как мрак Его, так и Его свет». Итак, подводя итоги, вы видите, сколь велико превосходство возможности. Если вам угодно называть ее основанием материи, чего не постигли вульгарные философы, вы можете, не лишая ее божественности, рассматривать ее более высоким образом, чем Платон в своем «Государстве» и Тимей. Последние, благодаря тому что они слишком возвысили смысл материи, показались скандальными некоторым богословам. Это произошло или потому, что первые неясно выражались, или потому, что вторые плохо понимали, ибо они, будучи воспитаны в воззрениях Аристотеля, всегда понимают материю в том значении, что она является субстратом природных вещей; и они не принимают во внимание того, что, по мнению других, материя является общей для мира интеллигибельного и чувственного, как они утверждают, придавая этому слову новое значение по аналогии с общепринятым [46] . Поэтому, прежде чем осуждать мнения, необходимо хорошо их исследовать и различать способы выражения, поскольку различны воззрения, принимая во внимание, что хотя они иногда все сходятся в определении общего смысла материи, но затем отличаются друг от друга в определении ее специфического смысла. И поскольку это относится к нашему намерению, невозможно – отвлекшись от названия материи, – чтобы нашелся богослов, сколь бы он ни был предубежден и злокознен, который смог бы обвинять меня в неверии на том основании, что я говорю и утверждаю совпадение возможности и действительности, беря тот и другой термин абсолютно. Отсюда можно умозаключить, что сообразно тому соотношению, о котором дозволительно говорить в этом изображении действительности и возможности, – поскольку в специфической действительности заключается все то, что имеется в специфической возможности, поскольку вселенная, сообразно подобному модусу, есть все то, чем она может быть (каково бы ни было отношение числовой действительности и возможности), – имеется возможность, не отрешенная от действительности, душа, не отрешенная от одушевленного, я не говорю сложного, а простого. Таким образом, имеется первое начало вселенной, которое равным образом должно быть понято как такое, в котором уже не различаются больше материальное и формальное и о котором из уподобления ранее сказанному можно заключить, что оно есть абсолютная Возможность и Действительность. Отсюда не трудно и не тяжело прийти к тому выводу, что все, сообразно субстанции, едино, как это, быть может, понимал Парменид, недостойным образом рассматриваемый Аристотелем.
Диксон. Итак, вы утверждаете, что, хотя и спускаясь по этой лестнице природы, мы обнаруживаем двойную субстанцию – одну духовную, другую телесную, но в последнем счете и та и другая сводятся к одному бытию и одному корню.
Теофил. Если вам кажется, что это могут вынести те, кто не проникает дальше этого.
Диксон. Легчайшим образом, лишь бы только ты не поднялся над пределами природы.
Теофил. Это уже сделано. Хотя и не пользуясь тем же самым смыслом и способом определения Божества, который является общим, мы имеем некоторый частный, не противоположный и не чуждый ему, но, быть может, более ясный и более разъясненный способ, сообразно требованию, чтобы он не превышал границ нашего разума, от которых я вам обещал не удаляться.
Диксон. Достаточно сказано о материальном начале в смысле возможности, или потенции; будьте любезны завтра обратиться к его же рассмотрению с той точки зрения, что оно субстрат.
Теофил. Так я и сделаю.
Гервазий. До свидания.
Полиинний. Всего счастливого....
Конец третьего диалога 
ДИАЛОГ ЧЕТВЕРТЫЙ
Полиинний. Отверстие матки никогда не скажет довольно, очевидно, этим подразумевается: материя (каковая обозначена этими словами), воспринимая формы, никогда не насыщается. Итак, поскольку никого другого нет в этом Лицее, или, скорее, Антилицее, один, таким образом, говорю я, один, то есть, собственно говоря, менее всего одинокий, буду я прогуливаться и сам с собой разговаривать. Итак, материя у князя перипатетиков, воспитателя возвышенного гения великого македонца, не менее, чем у божественного Платона и других, или хаос, или вещество, или материал, или масса, или потенция, или склонность, или смешанное с лишением, или причина греха, или предрасположение ко злу, или само по себе не сущее, или само по себе не познаваемое, или познаваемое лишь по аналогии с формой, или чистая доска, или недоступное изображению, или субъект, или субстрат, или substemiculum, или свободное поле, или бесконечное, или неопределенное, или близкое к ничто, или ничто, и никакое, и нисколько, – наконец, после того как много было затрачено усилий к достижению общей цели, для определения этой природы, при помощи различных и разнообразных названий, теми самыми, кто достиг самой цели, она была названа женщиной; наконец, говорю я, чтобы все было восполнено одним жалким названием, людьми, лучше понимающими самое дело, она называется женщиной [47] . И, клянусь Геркулесом, не без солидного основания этим сенаторам царства Паллады [48] угодно было поместить в одном и том же месте и уравновесить эти две вещи – материю и женщину; после того как последние испытали их строгость, они впали в подобное бешенство и неистовство (итак, здесь мне служит нитью риторическое украшение). Они суть хаос неразумности, вещество преступлений, лес разбойников, масса нечистот, способность ко всякой порче (другое риторическое украшение, некоторыми названное сложением ). Где таилась возможность, не отдаленная, но весьма близкая, разрушения Трои? В женщине. Кто был орудием разрушения мощи Самсона, того героя, говорю я, который при помощи ослиной челюсти, найденной им, одержал победу над филистимлянами? Женщина. Кто укротил в Капуе натиск и силу великого вождя и постоянного врага Римской республики – Ганнибала? Женщина! (Восклицание!) Скажи мне, о кифаред-прорицатель, какова причина твоей слабости? – Ибо в грехе зачала меня мать моя. Каким образом ты, о древний наш прародитель, будучи райским садовником и возделывателем древа жизни, был так проклят, что провалился со всем человеческим родом в адскую пропасть погибели? – Женщина, которую он дал мне, сама, сама меня обманула. Без сомнения, форма не грешит, и заблуждение не порождается никакой формой, если она не соединена с материей. Так, форма, обозначаемая мужским родом, будучи сближена с материей и вступив с ней в соединение или совокупление, такими словами или же таким выражением отвечает порождающей природе: женщина, данная мне тобою, то есть материя, которая тобою мне дана в жены, сама меня обманула, то есть она является основанием всех моих прегрешений. Созерцай, созерцай, божественное дарование, как превосходные философы и благоразумные анатомы внутренностей природы, для того чтобы полностью представить нашим глазам природу материи, не нашли лучшего способа, как обратить наше внимание посредством уподобления, которое обозначает, что состояние природных вещей при помощи материального бытия такое же, каково экономическое, политическое и гражданское состояние – при помощи женского рода. Раскройте, раскройте глаза… О, я вижу этого колоссального лентяя Гервазия, который прерывает нить моей раздраженной речи. Я подозреваю, что был им услышан, но что за важность!
Гервазий. Здравствуй, учитель, превосходнейший из ученых!
Полиинний. Если ты не хочешь одурачить меня по своему обычаю, ты также здравствуй! Упражняясь в своем занятии, я наткнулся на место, имеющееся у Аристотеля в первой книге «Физики», в конце, где, желая разъяснить, что такое первая материя, он берет для сравнения женский пол; пол, говорю я, капризный, хрупкий, непостоянный, изнеженный, ничтожный, бесчестный, презренный, низкий, подлый, пренебрегаемый, недостойный, злой, пагубный, позорный, холодный, безобразный, пустой, тщеславный, нескромный, безумный, вероломный, ленивый, противный, мерзкий, неблагодарный, обрубленный, изуродованный, несовершенный, незаконченный, недостаточный, ограниченный, укороченный, уменьшенный, эту ржавчину, крапиву, плевел, чуму, болезнь, смерть —
Это природы и Бога созданье —
Тяжкое бремя для нас в наказанье [49] .
Гервазий. Я знаю, что вы говорите это более для упражнения в ораторском искусстве и для того, чтобы показать, сколь неисчерпаемо ваше красноречие, чем потому, что вы на самом деле придерживаетесь такого мнения, какое высказываете на словах. Ибо это обычная вещь для вас, господа гуманисты, называющиеся профессорами изящных искусств, что когда вы переполнены теми понятиями, которых не можете удержать, вы выпаливаете их не на кого иного, как на бедных женщин. Когда же вас охватывает какой-либо иной гнев, вы изливаете его на первого провинившегося из ваших школяров. Но опасайтесь, господа Орфеи, яростного гнева фракийских женщин.
Полиинний. Я Полиинний, а не Орфей.
Гервазий. Итак, вы не порицаете женщин на самом деле?
Полиинний. Меньше всего, меньше всего, конечно. Я говорю, как следует, и как понимаю, так и говорю. Ибо я не занимаюсь тем, чтобы, по обычаю софистов, доказывать, что белое есть черное.
Гервазий. Зачем же вы красите бороду?
Полиинний. Но я говорю откровенно; и я утверждаю, что мужчина без женщины подобен чистой интеллигенции. Героем, полубогом, говорю я, является тот, кто не взял себе жены.
Гервазий. Он подобен устрице, а также грибу и трюфелю.
Полиинний. Поэтому божественно сказал лирический поэт:
Поверьте, Пизоны, лучше всего жить безбрачно [50] .
И если ты хочешь знать основание этому, обратись к философу Секунду [51] . «Женщина, – говорит он, – есть помеха покою, непрерывный вред, ежедневная война, тюрьма жизни, буря в доме, кораблекрушение человека». Прекрасно подтвердил это тот бискаец, который, будучи взволнован и разгневан ужасной судьбой и неистовством моря, обратившись к волнам с суровым и гневным взором, сказал: «О море, море, если бы я мог тебя женить», желая указать, что женщина есть буря из бурь. Поэтому Протагор на вопрос, почему он отдал дочь своему врагу, ответил, что не мог сделать ему ничего хуже, как дать ему жену. Кроме того, мои слова подтверждаются поступком одного француза, человека достойного, который, получив, как и все другие, переносившие опаснейшую морскую бурю, приказ от Чикала, капитана корабля, выбросить наиболее тяжелые вещи в море, бросил в него прежде всего свою жену.
Гервазий. Вы не приводите в противоположность этому множества других примеров тех людей, которые считаются счастливейшими благодаря своим женам. Среди них, чтобы не обращаться слишком далеко, можно указать, под этой самой крышей, синьора ди Мовисьеро, жена которого не только одарена выдающейся телесной красотой, облекающей и одевающей ее душу, но кроме того при помощи триумвирата: благоразумного суждения, проницательной скромности и пристойнейшей вежливости – крепчайшим узлом связала чувство своего супруга и способна пленить всякого, кто ее знает. Что сказать мне о великодушной их дочери, едва лишь пятилетие и год видевшей солнце; а между тем я не мог бы решить по языкам, откуда она: из Италии, или Франции, или Англии; а когда она играет на музыкальном инструменте, я не могу понять, какой она субстанции – телесной или бестелесной; по зрелой доброте ее нравов я сомневаюсь, спустилась ли она с неба или же вышла из земли. Всякий видит, что в ней для сформирования столь прекрасного тела соединилась кровь обоих родителей не в меньшей степени, чем добродетели их героического духа – для образования ее благородной души.
Полиинний. Редкая птица эта Мария да Бостель; редкая птица эта Мария да Кастельново [52] .
Гервазий. Это же самое редкое, что вы утверждаете относительно женщин, может быть утверждаемо относительно мужчин.
Полиинний. В конце концов, чтобы вернуться к своему положению, – женщина есть не что иное, как материя. Если вы не знаете, что такое женщина, ибо не знаете, что такое материя, то поучитесь сколько-нибудь у перипатетиков; научив тебя тому, что такое материя, они научат и тому, что такое женщина.
Гервазий. Я хорошо вижу, что вы, имея перипатетический ум, мало понимаете или ничего не понимаете из того, что вчера говорил Теофил относительно сущности и возможности материи.
Полиинний. С другим пусть дело обстоит как угодно, я же стою на той точке зрения, что порицаю стремление как одной, так и другой, ибо оно является причиною всякого зла, страсти, недостатка, разрушения, уничтожения. Разве вы не думаете, что если бы материя удовлетворялась наличной формой, мы не были бы подвержены никакому изменению и страданию, мы бы не умирали, были бы неуничтожимыми и вечными?
Гервазий. А если бы она удовлетворилась той формой, которую она имела пятьдесят лет тому назад, что бы вы сказали? Был ли бы ты, Полиинний, столь взрослым, если бы она ограничилась той формой, под которой находилась сорок лет назад? Я говорю, столь взрослым, столь совершенным и столь ученым. Итак, как тебе нравится, что другие формы уступили место этой, так точно такова воля природы, управляющей вселенной, чтобы все формы уступали место другим. Я оставляю в стороне то соображение, что большим достоинством для нашей субстанции является способность делаться любой вещью, принимая все формы, чем, удерживая одну только из них, быть частичной. Таким образом, она, по своей возможности, уподобляется тому, что есть все во всем.
Полиинний. Ты, кажется мне, начинаешь делаться ученым, покинув обычное свое природное состояние. Примени же, если можешь, способ доказательства от подобного, установив достоинство, которое заключается в женщине.
Гервазий. Я сделаю это без всякого труда. А вот и Теофил!
Полиинний. И Диксон. Итак, в другой раз. Об этом довольно.
Теофил. Разве мы не видим, что перипатетики, так же как и платоники, делят субстанцию путем различения телесного и бестелесного. И как эти различия сводятся к возможности одного и того же рода, точно так же формы необходимо бывают двух сортов. Ибо некоторые из них трансцендентны, то есть выше рода, и они называются началами, как сущность, единство, единое, вещь, некоторая вещь и тому подобное, другие суть известного рода, отличные от другого рода, как субстанциональность, акцидентальность. Те, которые относятся к первому виду, не различают материи и не образуют той или другой ее возможности; но в качестве универсальнейших терминов, охватывающих как телесные, так и бестелесные субстанции, они обозначают субстанцию универсальнейшую, самую общую и единую для одной и другой субстанции. Далее, «что нам мешает, – говорит Авицеброн, – подобно тому как, прежде чем познать материю случайных форм, то есть сложное, мы познаем материю субстанциальных форм, то есть часть последнего, точно так же прежде чем познать материю, приведенную к бытию под телесными формами, прийти к познанию возможности, отличной по форме от природы телесной и бестелесной, разложимой и неразложимой». Кроме того, если все, что существует, начиная с сущего наивысшего и высочайшего, обладает известным порядком и образует зависимость, лестницу, по которой подымается от сложных вещей к простым, а от тех – к простейшим и абсолютнейшим при помощи средств соотносительных, соединительных и причастных природе той и другой крайности и сообразно собственному смыслу среднего, то нет порядка, где бы не было известной сопричастности, нет сопричастности, где бы не было известной связи, нет связи без какой-либо сопричастности. Итак, у всех существующих вещей с необходимостью должно быть единое начало существования. Прибавь к этому, что сам разум не может сделать так, чтобы раньше любой различимой вещи не предположить вещи неразличимой; я говорю о тех вещах, которые существуют, ибо сущее и не сущее, полагаю я, имеют не реальное различие, но лишь звуковое и номинальное. Эта неразличимая вещь есть общее основание, к которому присоединяется различие и отличная форма. И, конечно, нельзя отрицать того, что как всякое чувственное предполагает субстрат чувственности, так же и всякое интеллигибельное – субстрат интеллигибельности. Итак, необходимо, чтобы была вещь, отвечающая общему основанию одного и другого субстрата. Ибо всякая сущность с необходимостью основывается на каком-либо бытии, за исключением той первой, которая является тем же самым, что и ее бытие, ибо ее возможность есть ее действительность, ибо она есть все то, чем она может быть, как было сказано вчера. Кроме того, если материя, согласно мнению тех же самых противников, не является телом и предшествует, по своей природе, телесному бытию, то что же в таком случае может ее сделать столь чуждой так называемым бестелесным субстанциям? И некоторые из перипатетиков не замедлили сказать: подобно тому как в телесных субстанциях находится нечто от формального и божественного, так и в божественных должно находиться нечто от материального, с тем чтобы более низкие вещи приспособлялись к более высоким и порядок одних зависел от порядка других. И богословы, хотя некоторые из них воспитаны в учении Аристотеля, все же не становятся для меня тягостными, поскольку они признают, что более обязаны своему писанию, чем философии и естественному разуму. «Не поклоняйся мне, – сказал один из их ангелов патриарху Иакову, – ибо я твой брат». Итак, если тот, кто это говорит, как они понимают, есть интеллектуальная субстанция и если он в своей речи утверждает, что данный человек и он совпадают в реальности единого субстрата, то при любом формальном различии философы в таком случае имеют свидетеля в лице оракула этих богословов.
Диксон. Я уверен, что это сказано вами с почтением, ибо вы знаете, что не подобает вам брать доводы из таких мест, которые не встречаются в нашей мессе.
Теофил. Вы говорите хорошо и истинно; но я привожу это не как доказательство и подтверждение, но лишь для того, чтобы по мере своих сил избежать сомнения, ибо в равной степени боюсь я как по видимости, так и действительно вступить в противоречие с богословием.
Диксон. Благоразумными богословами всегда допускаются естественные основания, поскольку ведется рассуждение, лишь бы только последние не обращались против божественного авторитета, а подчинялись ему.
Теофил. Мои основания таковыми являются и всегда таковыми будут.
Диксон. Хорошо; итак, продолжайте.
Теофил. Плотин также говорит в книге о материи, что «если в интеллигибельном мире имеется множественность и множество видов, то там же с необходимостью должна быть некоторая общая вещь наряду с особенностью и различием каждого из них; то, что является общим, занимает место материи, то, что является особенным и образует различие, занимает место формы». Он прибавляет, что «если этот мир существует в подражание тому, то состав этого существует в подражание составу того. Кроме того тот мир, если не имеет различий, не имеет порядка, если не имеет порядка, не имеет красоты и украшения; все это относится к материи». Поэтому высший мир должен считаться не только целым, неделимым по отношению к отдельным своим явлениям, но также делимым и различимым; это же делание и различение не может быть понято без какой-либо материи как основы. И если ты скажешь, что вся эта множественность сходится в одном сущем, неделимом и не имеющем размеров, то материей я назову то, в чем объединяются столь многие формы. Прежде чем оно было воспринято как различное и многоформенное, оно было в понятии одноформенным, и прежде чем быть в понятии оформленным, было в нем бесформенным.
Диксон. В том, что вы вкратце сказали, вы привели много сильных оснований, для того чтобы прийти к умозаключению, что материя едина, едина возможность, благодаря которой все, что существует, существует актуально, и с не меньшим основанием это относится к бестелесным субстанциям, чем к телесным, ибо последние имеют бытие благодаря возможности бытия совершенно таким же образом, как и первые благодаря возможности бытия имеют бытие. Кроме того, вы доказали это при помощи других сильных оснований (для того, кто хорошо их рассматривает и понимает). Тем не менее, если не ради совершенства учения, то для ясности его я хотел бы, чтобы вы каким-либо другим образом уточнили, как в превосходнейших вещах, каковыми являются вещи бестелесные, находится вещь бесформенная и неопределенная; как может быть там основание той же самой материи, между тем как они тем не менее не называются телами благодаря привхождению формы и действительности; каким образом там, где нет изменения, порождения и никакого уничтожения, по вашему утверждению, имеется материя, которая всегда принималась именно для этой цели; как можем мы утверждать, что интеллигибельная природа проста, и утверждать, что в ней находится возможность и действительность. Я спрашиваю это не для себя, ибо для меня истина ясна, но, быть может, для других, которые могут быть более упорны и которых труднее убедить, как, например, маэстро Полиинний и Гервазий.
Полиинний. Я уступаю.
Гервазий. Я принимаю и благодарю вас, Диксон, ибо вы учитываете затруднительное положение тех, кто не осмеливается задать вопрос, как этого требует этикет торжественных обедов по ту сторону Альп. Тем, кто сидит вторым, не подобает там протягивать пальцы из своего квадрата или круга, но следует ждать, пока ему не положат в руку, с тем чтобы за каждый взятый кусок он платил своей благодарностью.
Теофил. Для того чтобы все разрешить, я скажу, что как человек сообразно своей специфической природе отличается от льва сообразно его специфической природе, но сообразно общей природе животных, то есть их телесной субстанции и тому подобному, они неотличимы друг от друга и суть одно и то же, – подобным же образом сообразно своей специфической природе материя телесных вещей отлична от материи вещей бестелесных. Таким образом, все то, что вы в этом смысле относите к ней, а именно: что она конститутивная причина телесной природы, субстрат изменений всякого рода и часть сложного, – все это подходит к этой материи лишь согласно ее специфическим особенностям. Ибо та же материя, или, выражаясь более ясно, то самое, что может быть сделано или может иметь бытие, или же сделано, – существует посредством размеров и протяжения субстрата и тех качеств, которые имеют количественный характер, и в таком случае это называется телесной субстанцией и предполагает телесную материю; или же оно сделано (если оно сызнова возникает) и существует без тех размеров, протяжения и качества, и в таком случае оно называется бестелесной субстанцией и предполагает бестелесную материю. Активной возможности телесных и бестелесных соответствует пассивная возможность, как телесная, так и бестелесная, и точно так же бытию телесному и бестелесному соответствует возможность бытия, как телесная, так и бестелесная. Итак, если мы желаем утверждать сложность как в одной, так и в другой природе, мы должны понимать ее как в одном, так и в другом смысле и учитывать, что в вечных вещах материя всегда утверждается как единая под единой формой действительности, в вещах же изменчивых она всегда содержит или одно, или другое: во-первых, материя обладает сразу, всегда и одновременно всем тем, чем может обладать, и есть все то, чем она может быть, но, во-вторых, материя обладает, чем может обладать, много раз, в различные времена и в определенной последовательности.
Диксон. Некоторые, однако, понимают ее в совершенно ином смысле, хотя и допускают существование материи в бестелесных вещах.
Теофил. Какова бы ни была разница в специфических особенностях, благодаря которым одна нисходит к телесному бытию, а другая не нисходит, одна получает чувственные качества, а другая не получает их, и как бы ни представлялось невозможным найти общее основание материи, чуждой количеству и пространственным качествам природы, и той, которой не чужды ни то, ни другое, тем не менее как первая, так и вторая являются одной и той же материей, и, как неоднократно было сказано, все различие между ними зависит от сведения к телесному бытию и бестелесному бытию. Подобным образом в одушевленном бытии всякое чувственное едино, но, при сведении этого рода к известным видам, человеку чуждо бытие льва, а льву бытие человека. И я прибавляю к этому, если тебе угодно (ибо вы мне скажете, что то, что никогда не есть, должно быть признано за невозможное и скорее противоестественное, чем естественное; и так как никогда не встречается эта материя, обладающая размерами, то следует считать, что телесность для нее противоестественна; если это так, то невероятно, чтобы была природа, общая одной и другой, прежде чем не будет принято то, что одна из них сводится к телесному бытию), – я прибавляю к этому, говорю я, что не в меньшей мере мы можем приписать этой материи необходимое обладание всеми этими пространственным свойствами, чем, как вы это видите, невозможность обладать ими. Эта материя, будучи актуально всем тем, чем она может быть, обладает всеми мерами, обладает всеми видами фигур и размеров. И так как она обладает ими всеми, она не имеет ни одной из них; ибо то, что является столь многими различными вещами, с необходимостью не является ни одной из этих частностей. Из того, что есть все, должно быть исключено всякое частное бытие.
Диксон. Вы утверждаете, следовательно, что материя является действительностью. Вы также утверждаете, что материя в бестелесных вещах совпадает с действительностью.
Теофил. Как возможность бытия совпадает с бытием.
Диксон. Следовательно, она не отличается от формы.
Теофил. Нисколько, в абсолютной Возможности и в абсолютной Действительности. Последняя обладает высшей степенью чистоты, простоты, неделимости и единства, ибо является абсолютно всем. Если бы она имела известные размеры, известное бытие, известную фигуру, известную особенность, известное отличие, то не была бы абсолютной, не была бы всем.
Диксон. Всякая вещь, следовательно, охватывающая любой род, неделима.
Теофил. Это так, ибо форма, охватывающая все качества, не является ни одним из них; то, что обладает всеми фигурами, не имеет ни одной из них; то, что обладает всем чувственным бытием, однако, не воспринимается чувственно. Неделимым в более высоком смысле является то, что обладает всем естественным бытием; еще более высоким образом – то, что обладает всем интеллектуальным бытием, наивысшим образом – то, что обладает всем бытием, какое может быть.
Диксон. Утверждаете ли вы, что наподобие этой лестницы бытия имеется лестница возможности бытия? И утверждаете ли вы, что так же как возвышается формальное основание, так возвышается и основание материальное?
Теофил. Это верно.
Диксон. Глубоким и высоким образом вы понимаете это определение материи и возможности.
Теофил. Верно.
Диксон. Но эта истина не сможет быть усвоена всеми, ибо слишком трудно понять способ, каким образом нечто имеет все виды размеров и ни одного из них, обладает всем формальным бытием и не обладает никаким бытием-формой.
Теофил. Вы-το понимаете, как это может быть?
Диксон. Я полагаю, что да. Ибо я хорошо понимаю, что действительность благодаря тому, что она является всем, ни в коем случае не может быть какой-либо отдельной вещью.
Полиинний. Не могут быть тождественными целое и нечто; я также понимаю это положение.
Теофил. Итак, вы можете понять, согласно положению, что если бы пожелали принять протяженность за сущность материи, то эта сущность не оказалась бы чуждой ни одному виду материи, но что одна материя отличается от другой единственно лишь по бытию, свободному от протяженности, и бытию, сведенному к протяженности. Будучи свободной, она находится над всеми протяженностями и все их охватывает; будучи сведенной, она охватывается некоторыми и подчиняется некоторым.
Диксон. Вы удачно утверждаете, что материя сама по себе не обладает какими-либо размерами в пространстве и поэтому понимается как неделимая, размеры же она приобретает сообразно получаемой ею форме. Одни размеры она имеет как человеческая форма, иные – как лошадиная, иные – как олива, иные – как мирта. Итак, прежде чем оказаться под любой из этих форм, она способна обладать всеми этими размерами, так же как она обладает возможностью получить все эти формы.
Полиинний. Именно поэтому говорят, что она не имеет никаких размеров.
Диксон. И мы утверждаем, что до такой степени не имеет никаких, что имеет все.
Гервазий. Почему вы утверждаете, что она все их включает, а не исключает их?
Диксон. Ибо она не получает размеров извне, но выводит их и производит из собственного лона.
Теофил. Ты говоришь очень хорошо. Кроме того, имеется еще обычный способ выражения у перипатетиков, которые все утверждают, что действительность пространственных изменений и все формы происходят и выходят наружу из способности материи. Это отчасти понимает и Аверроэс [53] , который хотя и был арабом и не понимал греческого языка, однако в перипатетическом учении понял больше, чем любой грек, какого только мы читали; и он понял бы еще больше, если бы не был столь предан своему божеству – Аристотелю. Он утверждает, что материя в своей сущности содержит пространственные измерения неопределенными, желая этим подчеркнуть, что они получают определение благодаря той или иной фигуре или тем или иным размерам, сообразно тому, как в природе изменяются формы. Из этого взгляда видно, что материя производит их как бы из себя, а не получает их как бы извне. Это отчасти понял также и Плотин, главарь школы Платона. Проводя различие между материей высших вещей и вещей низших, он утверждает, что первая является одновременно всем и, владея всем, не способна к изменениям, но что вторая делается всем благодаря изменениям своих частей и становится той или иной вещью в то или другое время, поэтому всегда в условиях различия, изменения и движения. Таким образом, эта материя бесформенной никогда не бывает, равно как и другая материя, хотя каждая из них оформляется различно: первая – в мгновение вечности, вторая – в мгновение времени; первая – одновременно, вторая – последовательно; первая – свернуто, вторая – развернуто; первая – как единое, вторая – как многие; первая – как все во всем, вторая же – как единичная и вещь за вещью.
Диксон. Так что не только сообразно вашим принципам, но и сообразно принципам других способов философствования вы хотите доказать, что материя не является каким-то почти ничем, то есть чистой возможностью, голой, без действительности, без силы и совершенства.
Теофил. Это так. Я называю ее лишенной форм и существующей без них не так, как глетчер, не имеющий тепла, или как пропасть, лишенную света, но как беременную без ее ребенка, которого на порождает и производит из себя; так в нашем полушарии земля ночью без света, но благодаря своему движению может его вновь получить.
Диксон. Так что и в этих низших вещах, если не до конца, то в значительной степени действительность совпадает с возможностью?
Теофил. Предоставляю вам судить об этом.
Диксон. А что было бы, если бы эта низшая возможность в конце концов соединилась с высшей возможностью?
Теофил. Судите сами. Отсюда вы можете подняться к понятию – я не скажу самого высокого и наилучшего Начала, недоступного нашему размышлению, но во всяком случае Души Мира, каким образом она является Действительностью всего и Возможностью всего и есть вся во всем; поэтому, в конце концов, раз дано, что имеются бесчисленные индивидуумы, то всякая вещь есть Единое, и познание этого единства является целью и пределом всех философий и естественных созерцаний, причем в своих пределах остается наивысшее созерцание, которое подымается над природой и которое для не верующего в него невозможно и есть ничто.
Диксон. Это верно. Ибо там подымаются при помощи сверхъестественного, а не естественного света [54] .
Теофил. Его не имеют те, кто считает всякую вещь телом, или простым, как эфир, или сложным, как звезды и звездные вещи, и не ищет Божества вне бесконечного мира и бесконечных вещей, но внутри его и в них.
Диксон. В одном только этом, мне кажется, отличается верующий богослов от истинного философа.
Теофил. Так думаю также и я. Полагаю, вы поняли, что я хочу сказать.
Диксон. Достаточно хорошо, думаю я, так что из вашего утверждения я вывожу, что, даже не допуская, что материя возвышается над естественными вещами, и ограничиваясь ее общим определением, принимаемым самой вульгарной философией, мы все же обнаружим, что она сохраняет лучшие преимущества, чем та признает. Ибо последняя, в конце концов, не признает за материей ничего, кроме способности быть носителем форм и воспринимающей возможностью природных форм, без названия, без определения, без какого-либо предела, ибо без какой-либо актуальности. Это кажется затруднением для некоторых монахов, которые, желая не опровергнуть, но оправдать это учение, приписывают материи энтитативную действительность, то есть такую, которая отличается от действительности, просто несуществующей и не имеющей никакого бытия в природе, каковы химера или выдуманная вещь; ибо эта материя, в конце концов, имеет бытие, и его, таким образом, достаточно, хотя оно без вида и достоинства; последнее же зависит от актуальности, каковой здесь нет. Но вы спросите основания у Аристотеля: почему ты, о князь перипатетиков, скорее предпочитаешь, чтобы материя вовсе не существовала, не обладая действительностью, тому, чтобы она была всем, обладая всеми видами действительности, пусть это будет в неясном или запутанном виде, как тебе нравится? Разве ты не являешься тем, кто, постоянно говоря о новом бытии форм в материи или о порождении вещей, утверждал, что формы происходят и освобождаются из глубины материи, и никогда не говорил, что благодаря действующей причине они происходят извне, но что последняя извлекает их изнутри? Я оставляю в стороне, что действующую причину этих вещей, названную тобой общим именем природы, ты принимаешь за внутреннее, а не внешнее начало, как это имеет место в искусственных вещах. Мне кажется, что если она получает формы извне, то следует говорить, что она не имеет в себе никакой формы и действительности; мне кажется, что если она извлекает их все из своего лона, то следует говорить, что она их имеет все. Не ты ли, если не убеждаемый разумом, то хотя бы побуждаемый обычными выражениями, определяя материю, предпочитаешь говорить, что она является «той вещью, из которой происходят все естественные виды», и никогда не утверждаешь, что она является тем, в чем делаются вещи, как следовало бы сказать, если бы действия не происходили из нее, а следовательно, она бы их не имела?
Полиинний. Действительно, Аристотель со своими последователями обычно предпочитает говорить, что формы выводятся из возможности материи, а не вводятся в нее; скорее, что они из нее возникают, а не проникают в нее. Но я скажу, что Аристотель предпочитал называть действительность скорее развертыванием формы, чем ее свертыванием.
Диксон. И я утверждаю, что бытие выраженное, чувственное и развернутое не есть главное основание действительности, но является ее следствием и результатом. Точно так же сущность дерева и основание его действительности состоят не в том, что оно есть, скажем, кровать, но в том, что оно обладает такой субстанцией и такими качествами, что может стать кроватью, скамьею, бревном, идолом и любой вещью, оформленной из дерева. Я оставляю в стороне то, что все природные вещи образуются из природы гораздо более возвышенным способом, чем искусственные из искусственной, ибо искусство производит формы из материи или путем уменьшения, как в том случае, когда из камня делают статую, или же путем прибавления, как в том случае, когда, присоединяя камень к камню и дерево к земле, строят дом. Природа же делает все из материи путем выделения, рождения, истечения, как полагали пифагорейцы, поняли Анаксагор и Демокрит, подтвердили мудрецы Вавилона. К ним присоединился также и Моисей, который, описывая порождение вещей, по воле всеобщей действующей причины пользуется следующим способом выражения: «да произведет земля своих животных, да произведут воды живые души», как бы говоря: производит их материя. Ибо, по его мнению, материальным началом вещей является вода; поэтому он говорит, что производящий интеллект, названный им духом, «пребывал на водах», то есть сообщил им производительную способность и из нее произвел естественные виды, которые впоследствии все были названы им, согласно своей субстанции, водами. Поэтому, говоря об отделении низших тел от высших, он заявляет, что ум отделил воды от вод, из середины которых, согласно его выводу, появилась твердь. Итак, все утверждают, что вещи происходят из материи путем отделения, а не путем прибавления и восприятия. Итак, следует скорее говорить, что она содержит формы и включает их в себя, чем полагать, что она их лишена и исключает. Следовательно, она, развертывающая то, что содержит в себе свернутым, должна быть названа божественной вещью и наилучшей родительницей, породительницей и матерью естественных вещей, а также всей природы и субстанции. Разве не так вы говорите и утверждаете, Теофил?
Теофил. Верно.
Диксон. Сильно меня удивляет также, как это наши перипатетики не продолжили уподобление искусству. Последнее из многих материй, которые оно знает и которыми занимается, считает лучшей и более достойной ту, которая менее подвержена порче, более устойчива в смысле сохранения и из которой может быть произведено больше вещей. Поэтому более благородным, чем дерево, оно считает камень и железо, так как последние менее подвержены разрушению; из золота же может быть сделано то же, что из дерева и камня, а кроме того много других вещей, больших и лучших по своей красоте, постоянству, пользе и благородству. Что же должны мы сказать о той материи, из которой делаются человек, золото и все естественные вещи? Разве не должна она считаться более достойной, чем искусственная, и обладать действительностью в более высоком смысле? Отчего, о Аристотель, относительно того, что является фундаментом и основою действительности, говорю я, того, что есть в действии и что, по твоим же словам, всегда существует и вечно продолжается, – отчего относительно него не замечаешь ты, что оно более действительно, чем твои формы, чем твои энтелехии, которые приходят и уходят, так что, пожелав отыскать перманентность также и этого формального начала…
Полиинний. …так как начала должны всегда пребывать…
Диксон. …и не имея возможности прибегнуть к фантастическим идеям Платона, которые столь враждебны твоим, ты был принужден сказать относительно этих специфических форм следующее: или они обладают своей перманентной действительностью в руке Деятеля (но подобного утверждения ты не можешь сделать, ибо последний назван тобою Возбудителем и Выявителем форм из возможности материи); или же они обладают своей перманентной действительностью в лоне материи; к этому положению ты пришел с необходимостью, ибо все формы, которые появляются как бы на ее поверхности, называемые тобою индивидуальными и данными в действии, как те, что были, так и те, что возникают и будут возникать, являются вещами, имеющими начало, но не являются началом. И верно утверждение, полагаю я, что частная форма находится на поверхности материи, как акциденция на поверхности сложной субстанции. Поэтому выраженная форма должна быть менее действительной по отношению к материи, подобно тому как случайная форма менее действительна по отношению к сложному.
Теофил. Поистине жалким образом решает этот вопрос Аристотель, который вместе со всеми античными философами утверждает, что начала должны быть всегда перманентными; когда же, далее, мы ищем в его учении ответа на вопрос, где имеет свою постоянную перманентность та природная форма, которая волнуется на поверхности материи, мы не найдем ее ни в неподвижных звездах, ибо эти единичные существа, которые мы видим, не спускаются к нам со своих высот, ни в идеальных отпечатках [55] , отделенных от материи, ибо эти последние являются если не чудовищами, то хуже, чем чудовищами, – я хочу сказать, химерами и пустыми фантазиями. Следовательно, что же? Они находятся в лоне материи. Что же из этого следует? Что она является источником действительности. Хотите ли вы, чтобы я сказал вам больше и дал вам увидеть, до какого абсурда дошел Аристотель? Он утверждает, что материя находится в возможности. Спросите же его: когда она будет в действительности? Многие ответят вместе с ним: когда она будет иметь форму. Прибавь же к этому вопрос: а что такое это нечто, снова имеющее бытие? Они ответят к своей досаде: сложное, а не материя, ибо она всегда та же, не возобновляется, не меняется. Так, мы не утверждаем, что в искусственных вещах, когда из дерева сделана статуя, дерево получает новое бытие, потому что ничто не является больше или меньше деревом, чем было раньше; но то, что получает бытие и действительность, есть то, что заново производится, сложное, говорю я, статуя. Каким же образом утверждаете вы, что возможность принадлежит тому, что никогда не будет в действительности или не будет действительностью. Итак, материя не является возможностью бытия или тем, что может быть, ибо она всегда одна и та же и неизменна, и скорее в отношении к ней и в ней происходит изменение, чем сама она меняется. То, что изменяется, увеличивается, уменьшается, меняет место, уничтожается, по вашему же мнению, перипатетиков, всегда есть сложное и никогда не есть материя; итак, почему вы говорите о материи или в возможности или в действительности? Конечно, никто не должен сомневаться в том, что для получения форм или для их произведения из себя, что касается ее сущности и субстанции, она не получает большей или меньшей действительности; и поэтому нет основания утверждать, что она находится в возможности. Последнее применимо к тому, что находится в непрерывном движении в отношении к ней, а не к ней, находящейся в вечном покое и скорее являющейся причиной покоя. Ибо если форма, сообразно фундаментальному и специфическому бытию, состоит из простой и неизменной сущности, не только логически в понятии и основании, но также физически в природе, то с необходимостью следует, что она заключается в непрерывной способности материи, каковая есть возможность, не отличимая от действительности [56] , как я разъяснил многими способами, когда столько раз рассуждал о возможности.
Полиинний. Прошу, скажите что-нибудь об устремлении материи, с тем чтобы принять какое-либо решение для выяснения спора между мною и Гервазием.
Гервазий. Пожалуйста, сделайте это, Теофил; ибо он наморочил мне голову уподоблением женщины и материи и утверждением, что женщина столь же не удовлетворяется мужчинами, как материя формами и так далее.
Теофил. Так как материя ничего не получает от формы, то почему вы утверждаете, что она к ней стремится? Если, как мы сказали, она производит формы из своего лона, а следовательно, имеет их в себе, то как можете вы утверждать, что она к ним стремится? Она не стремится к тем формам, которые ежедневно меняются за ее спиной, ибо всякая упорядоченная вещь стремится к тому, от чего получает совершенство. Что может дать вещь преходящая вещи вечной? Вещь несовершенная, каковой является форма чувственных вещей, всегда находящаяся в движении, – другой, столь совершенной, что она, как это ясно при правильном созерцании, является божественным бытием в вещах, что, быть может, хотел сказать Давид из Динанта [57] , плохо понятый некоторыми авторами, передающими его мнение? Она не стремится к ней, чтобы быть ею сохраненною, ибо вещь преходящая не сохраняет вещи вечной; кроме того ясно, что материя сохраняет форму; поэтому скорее подобная форма должна страстно желать материи, чтобы продолжиться, ибо, отделяясь от той, она теряет бытие; материя же к этому не стремится, ибо имеет все то, что имела прежде, чем данная форма ей встретилась, и может иметь также и другие формы. Я оставляю в стороне то обстоятельство, что когда дается причина уничтожения, то не говорится, что форма избегает материи или оставляет материю, но, скорее, что материя отбрасывает эту форму, чтобы принять другую. Кстати, я оставляю в стороне, что мы имеем не больше основания утверждать, что материя стремится к формам, чем наоборот, что она ненавидит их (я говорю о тех, которые возникают и уничтожаются, ибо источник форм, сущий в себе, не может стремиться, принимая во внимание, что не стремятся к тому, чем уже обладают), ибо на том же основании, на котором говорится, что она стремится к получаемому ею и производимому, подобным же образом, когда она его отбрасывает и устраняет, может быть сказано, что она отвращается от него; и даже она сильнее отвращается, чем стремится, принимая во внимание, что она вечно отбрасывает числовые формы, которые удерживает лишь на короткое время. Итак, если ты вспомнишь о том, что она столько же из них и отбрасывает, сколько получает, то ты не должен возражать против моего утверждения, что она относится к ним с отвращением, совершенно так же, как я позволяю тебе утверждать, что она желает их.
Гервазий. И вот рухнули на землю воздушные замки не только Полиинния, но также и других, кто с Полииннием.
Полиинний. Все же осторожнее так людей обвиняй ты, попомни! 
Диксон. Мы достаточно разобрались на сегодня. До свиданья, до завтра!
Теофил. Итак, прощайте....
Конец четвертого диалога 
ДИАЛОГ ПЯТЫЙ
Теофил. Итак, вселенная едина, бесконечна, неподвижна. Едина, говорю я, абсолютная Возможность, едина Действительность, едина форма или душа, едина материя или тело, едина вещь, едино Сущее, едино Величайшее и Наилучшее. Она никоим образом не может быть охвачена и поэтому неисчислима и беспредельна, а тем самым бесконечна и безгранична и, следовательно, неподвижна. Она не движется в пространстве, ибо ничего не имеет вне себя, куда бы могла переместиться, ввиду того, что она является всем. Она не рождается, ибо нет другого бытия, которого она могла бы желать и ожидать, так как она обладает всем бытием. Она не уничтожается, ибо нет другой вещи, в которую она могла бы превратиться, так как она является всякой вещью. Она не может уменьшиться или увеличиться, так как она бесконечна. Как ничего нельзя к ней прибавить, так ничего нельзя от нее отнять, потому что бесконечное не имеет частей, с чем-либо соизмеримых. Она не изменяется в другое расположение, ибо не имеет ничего внешнего, от чего могла бы что-либо потерпеть и благодаря чему пришла бы в возбужденное состояние. Кроме того, так как она в своем бытии заключает все противоположности в единстве и согласии и не может иметь никакой склонности к другому и новому бытию или даже к какому-нибудь другому модусу бытия, она не может быть подвержена изменению в отношении какого-либо свойства и не может иметь ничего противоположного или отличного в качестве причины своего изменения, ибо в ней всякая вещь согласна. Она не материя, ибо не имеет фигуры и не может ее иметь, она бесконечна и беспредельна. Она не форма, ибо не формирует и не образует другого ввиду того, что она есть все, есть Величайшее, есть Единое, есть Вселенная. Она неизмерима и не является мерою. Она не охватывает себя, ибо не больше себя, она не охватывается собою, ибо не меньше себя. Она не приравнивается, ибо не есть одно и другое, но одно и то же. Будучи одним и тем же, она не имеет бытия и еще бытия, и так как не имеет бытия и еще бытия, то не имеет части и еще части; и вследствие того, что не имеет части и еще части, она не сложна. Она является пределом; она в такой степени является формой, что не является формой; в такой степени – материей, что не является материей, в такой степени – душою, что не является душою, ибо она есть все без различий, и поэтому она едина; Вселенная едина.
В ней, конечно, нет большей высоты, чем длины и глубины, отсюда по известному подобию она называется, но не является шаром. В шаре длина такова же, как ширина и глубина, потому что они имеют одинаковый предел; но во Вселенной ширина, длина и глубина одинаковы, потому что одинаковым образом они не имеют предела и бесконечны. Если они не имеют половины, четверти и других мер, если нет там меры, нет там и соизмеримой части, нет там абсолютно части, которая бы отличалась от целого. Ибо если пожелать ее назвать частью бесконечного, необходимо назвать ее бесконечным; если она бесконечна, то совпадает в одном бытии с Целым; следовательно, Вселенная едина, бесконечна, не делима на части. И если в бесконечном не находится различия, как части и целого и как одного и другого, то, несомненно, бесконечное едино. Сообразно понятию бесконечного оно не является большей частью и меньшей частью, ибо пропорциональности бесконечного не более подходит какая-нибудь сколь угодно большая часть, чем другая сколь угодно меньшая; и поэтому в бесконечной длительности час не отличается от дня, день от года, год от века, век от момента; ибо они не больше моменты или часы, чем века, и одни из них не меньше, чем другие, в соизмерении с вечностью. Подобным же образом в бесконечности не отличается пядь от стадия, стадий от парасанга; ибо парасанги для соизмерения с безмерностью подходят не более, чем пяди. Следовательно, бесконечных часов не больше, чем бесконечных веков, и бесконечные пяди не больше числом, чем бесконечные парасанги. К соизмерению, подобию, единству и тождеству бесконечного бытие человека не более близко, чем бытие муравья, звезды, ибо к этому бытию бытие Солнца, Луны не более приближается, чем бытие человека или муравья, и поэтому в бесконечном эти вещи не различимы; и то, что я говорю об этих вещах, я подразумеваю относительно всех других вещей, существующих как частные.
Но если все эти частные вещи в бесконечном не суть одно и другое, не различны, не являются видами, то по необходимому следствию они не являются числом; таким образом, Вселенная кроме того неподвижна. Это потому, что она охватывает все и не терпит одного и другого бытия, и не переносит ни с собою, ни в себе никакого изменения; следовательно, она есть все то, чем она может быть, и в ней, как я сказал в другой день, действительность не отличается от возможности. Если действительность не отличается от возможности, то необходимо следует, что в ней точка, линия, поверхность и тело не отличаются друг от друга; ибо данная линия постольку является поверхностью, поскольку линия, двигаясь, может быть поверхностью; данная поверхность постольку двинута и превратилась в тело, поскольку поверхность может двигаться и поскольку при помощи ее сдвига может образоваться тело. Итак, с необходимостью следует, что в Бесконечном точка не отличается от тела, ибо точка, скользя из бытия точки, становится линией; скользя из бытия линии, становится поверхностью; скользя из бытия поверхности, становится телом; итак, точка, поскольку она имеет возможность быть телом, постольку не отличается от бытия тела там, где возможность и действительность одно и то же.
Итак, неделимое не отличается от делимого, простейшее от бесконечного, центр от окружности. Таким образом, Бесконечное, будучи всем тем, чем оно может быть, неподвижно; так как в нем все неразличимо, то оно едино; обладая же всем величием и совершенством, какое где бы то ни было может быть, оно является величайшим и наилучшим безграничным. Если точка не отличается от тела, центр от окружности, конечное от бесконечного, величайшее от малейшего, мы наверняка можем утверждать, что вся Вселенная есть целиком центр, или что центр Вселенной повсюду, и что окружность не имеется ни в какой части, поскольку она отличается от центра; или же что окружность повсюду, но центр нигде не находится, поскольку он от нее отличен. Вот почему не только не невозможно, но необходимо, чтобы наилучшее, величайшее, неохватываемое было всем, повсюду, во всем, ибо, как простое и неделимое, оно может быть всем, повсюду и во всем. Итак, не напрасно сказано, что Зевс наполняет все вещи [58] , обитает во всех частях Вселенной, является центром того, что обладает бытием, Единое во всем, для чего Единое есть все. Будучи всеми вещами и охватывая все бытие в себе, он делает то, что всякая вещь имеется во всякой вещи.
Но вы мне скажете: почему же вещи изменяются, почему частная материя устремляется к другим формам? Я отвечаю вам, что изменение ищет не другого бытия, но другого модуса бытия [59] . И таково различие между Вселенной и вещами Вселенной; ибо первая охватывает все бытие и все модусы бытия; из вторых же каждая обладает всем бытием, но не всеми модусами бытия. И она не может актуально обладать всеми обстоятельствами и акциденциями, ибо многие формы несовместимы в одном и том же субстрате, или потому, что они противоположны ему, или потому, что они принадлежат различным видам; как не может быть одного и того же индивидуального субстрата относительно акциденции лошади и человека, относительно размеров какого-либо растения и какого-либо животного. Далее, первая охватывает все бытие целиком, ибо вне и помимо бесконечного Бытия не существует никакой вещи, так как не имеется вне и кроме; из вторых же каждая охватывает все бытие, но не целиком, ибо, помимо каждой из них, имеется бесконечное число других. Поэтому вам должно быть понятно, что все Бытие находится во всем, но не целиком и не по всем модусам в каждом. Поэтому также вам понятно, что каждая вещь едина, но не по одному модусу.
Поэтому не ошибается тот, кто называет единое Бытие Сущим, Субстанцией и Сущностью; будучи бесконечным и безграничным как в отношении субстанции, так и в отношении длительности, величины и силы, оно не имеет смысла ни начала, ни чего-либо обусловленного началом; ибо вследствие совпадения всякой вещи в единстве и тождестве, – я говорю о том же Бытии, – оно приобретает абсолютное, а не относительное основание. В Едином, Бесконечном, Неподвижном, то есть в Субстанции, Сущности, находится множественность, число; но последнее, будучи модусом и многоформенностью Сущего, обозначающего вещь посредством вещи, этим вовсе не делает Сущего более, чем единым, но многомодусным, многоформенным и многофигурным. Поэтому, размышляя серьезно вместе с натурфилософами и оставляя в стороне логиков с их фантазиями, мы находим, что все то, что имеет различие и число, есть чистая акциденция, чистая фигура, чистое восполнение. Всякое произведение, каково бы оно ни было, есть изменение, поскольку Субстанция всегда остается одной и той же, потому что существует только одна Субстанция, одно божественное и бессмертное Существо. К Сущему относится изречение Пифагора, что он не боится смерти, но ожидает изменения. Это удалось понять всем философам, вульгарно называемым физиками, которые утверждают, что ничто не порождается в отношении Субстанции и не уничтожается, если не подразумевать под этим изменения. Это понял и Соломон, ибо он говорит, что «ничто не ново под солнцем, то же, что есть, уже было раньше». Итак, вы видите, каким образом все вещи находятся во Вселенной и Вселенная – во всех вещах; мы – в ней, она – в нас. Так все сходится в совершенном Единстве. Вот почему мы не должны подавлять свой дух, вот почему нет вещи, из-за которой мы должны были бы приходить в уныние. Ибо это Единство единично и устойчиво, оно всегда пребывает; это Единое вечно. Всякий лик, всякое лицо, всякая иная вещь – это суета, ничто. И все, что находится вне этого Единого, является ничем. Те философы, которые нашли это Единство, обрели себе в подруги Мудрость. Мудрость, Истина, единство фактически являются одной и той же вещью. Говорить о том, что Истинное, Единое и Сущее – одно и то же, умели все, но не все поняли это, ибо остальные прибегали к этому способу выражения, но не усвоили способа понимания истинных мудрецов. Среди прочих – Аристотель, который не нашел ни Единого, ни Сущего, ни Истинного, так как не понял сущего как единого; и хотя он имел возможность пользоваться значением Сущего, как общего для субстанции и акциденции, а кроме того различать свои категории в отношении родов и видов при помощи стольких же различий, тем не менее он в той же мере остался удаленным от Истины благодаря тому, что не углубился в познание Единства и безразличия постоянной Природы и Бытия. Будучи сухим софистом, он при помощи недобросовестных объяснений и легковесных доказательств извращал суждения древних и сопротивлялся истине, не столь, быть может, вследствие умственной вздорности, сколь в силу зависти и тщеславия.
Диксон. Так что этот мир, это Сущее, Вселенная, Истинное, Бесконечное, безграничное в каждой своей части есть все, так же как он является одним и тем же повсюду. Поэтому все, что есть во Вселенной, чем бы оно ни было по отношению к остальным частным телам, в отношении Вселенной существует при помощи всего, сообразно своим способностям, ибо оно существует над, под, за, направо, налево и сообразно всем местным различиям, так как во всем Бесконечном имеются все эти различия и нет ни одного из них. Всякая вещь, какую только ни взять во Вселенной, имея в себе то, что является всем благодаря всему, заключает в своем модусе всю Душу Мира, хотя не целиком, как мы уже сказали; последняя же является всей в любой ее части. Итак, вследствие того, что Действительность едина и образует единое Бытие, где бы оно ни было, не следует думать, что в мире имеется множественность субстанций и поистине сущего.
Далее, как я знаю, вы считаете очевидным, что каждый из всех этих бесчисленных миров, нами видимых во Вселенной, находится в ней не как в каком-нибудь месте или как в промежутке и пространстве, но как в том, что его охватывает, охраняет, движет и производит. Таким образом, это охватывающее, охраняющее, движущее и производящее целиком заключается в каждом из этих миров, как вся душа целиком в каждой его части. Итак, хотя какой-либо частный мир движется по направлению к другому и вокруг него, как Земля – к Солнцу и вокруг Солнца, однако ничто не движется к Вселенной или вокруг нее, но лишь в ней.
Кроме того, вы утверждаете, что так же, как душа находится во всей громадной массе, которой она дает бытие (это соответствует общепринятому мнению), а вместе с тем неделима и тем самым в равной мере находится во всем и целиком – в любой части, – так и Сущность Вселенной едина в Бесконечном и в любой вещи, взятой как член его. Благодаря этому Вселенная и любая ее часть фактически едины в отношении субстанции. Поэтому приемлемым оказывается мнение Парменида, что Бытие едино, бесконечно, неподвижно, хотя истинная мысль Парменида для нас остается недостоверной, так как сообщается недостаточно точным автором [60] .
Вы утверждаете, что все это, производящее в телах разнообразие формирования, восполнения, фигур, цветов и других свойств и общих определений, есть не что иное, как различное лицо одной и той же субстанции, преходящее, подвижное, изменяющееся лицо неподвижного, устойчивого и вечного Бытия. В нем заключаются все формы, фигуры и члены, но не различимые и представляющие собою как бы агломерат. Так же обстоит дело и в семени, в котором рука не отличается от кисти, бюст – от головы, нерв – от кости.
Это различение и агломерация не производят иной, новой субстанции, но приводят в действие и исполнение известные качества, различия, акциденции и порядки, относящиеся к этой субстанции. То же, что говорится о семени в отношении членов животных, говорится и о пище в отношении образования млечного сока, крови, флегмы, мяса, семени; то же – о какой-либо другой вещи, предшествующей образованию пищи или чего-либо другого; то же – о вещах. Поднимаясь от самой низкой ступени природы до самой высшей, поднимаясь от физической всеобщности, которую познали философы, до высоты Первообраза, в которого верят богословы, если угодно, мы доходим, наконец, до первичной и всеобщей Субстанции, тождественной со всем, которая называется Сущим, основанием всех видов и различных форм. Так, в плотничьем искусстве имеет место одна субстанция дерева, подверженная всем мерам и фигурам, которые суть не дерево, но от дерева, в дереве, в связи с деревом. Поэтому все то, что составляет различие родов, видов, особенностей, свойств, все, что подвержено возникновению, уничтожению, изменению и перемене, все это – не Сущее, не Бытие, но условие и обстоятельство Сущего и Бытия. Последнее же едино, бесконечно, неподвижно, Субстрат, Материя, Жизнь, Душа, Истинное и Благое.
Вы полагаете, что так как Сущее неделимо и в высшей мере просто, ибо оно бесконечно, ибо оно действует все во всем и все в каждой части (благодаря этому мы говорим: часть в Бесконечном , но не части Бесконечного ), то ни в коем случае мы не можем думать, что Земля является частью Сущего, Солнце – частью Субстанции, ибо последняя не делима на части. Но позволительно говорить: субстанция частей или, еще лучше, субстанция в частях. Подобным же образом нельзя говорить, что часть души находится в руке, часть – находится в голове, но вполне правильно сказать: душа в части, являющейся головой, субстанция части, или в части, каковой является рука, ибо порция, часть, член, весь, постольку, поскольку, больше или меньше, как этот, как тот, от этого, от того, совпадающий, различный и другие отношения, не обозначающие Единого абсолютного, на этом основании не могут относиться к Субстанции, к Единому, к Сущему, но зависят от этой Субстанции, находятся в Едином и относятся к Сущему как модусы, отношения и формы. Как относительно какой-нибудь субстанции обычно говорится, что она есть количество, качество, отношение, действие, претерпевание или характеризуется другого рода обстоятельствами, точно так же и единое Сущее, высшее, в котором действительность неотличима от возможности, которое может быть абсолютно всем и есть все то, чем оно может быть, в сложности является единым, безграничным, бесконечным, охватывающим все бытие и развернутым образом существует в чувственных телах и в наблюдаемых нами в них и различаемых возможности и действительности. Поэтому вы полагаете, что порожденное и порождающее (будь деятель только того же названия или того же названия и того же содержания, как выражаются вульгаризаторы философии) и то, из чего происходит порождение, всегда принадлежат к одной и той же Субстанции. Благодаря этому для вас не звучит странно изречение Гераклита, утверждающего, что все вещи суть Единое, благодаря изменчивости все в себе заключающее. И так как все формы находятся в нем, то, следовательно, к нему приложимы все определения, и благодаря этому противоречащие суждения оказываются истинными. И то, что образует множественность в вещах, – это не Сущее, не Вещь, но то, что является, что представляется чувству и находится на поверхности вещи.
Теофил. Это так. Помимо этого я хочу, чтобы вы глубже усвоили основы этой важнейшей науки и этого солиднейшего фундамента истин и тайн природы. Во-первых, я хочу, чтобы вы отметили, что природа нисходит к произведению вещей, а интеллект восходит к их познанию по одной и той же лестнице и что тот и другая продвигаются от единства к единству, проходя через множественность средств. Я оставляю без рассмотрения тот факт, что перипатетики и многие платоники благодаря своему способу философствовать заставляют предшествовать множественности вещей как середине чистейшую действительность, с одной стороны, и чистейшую возможность, с другой. Другие же хотят при помощи известной метафоры применить мрак и свет к образованию бесчисленных степеней форм, образов, фигур и цветов. За теми, кто принимает два начала и два принципа, следуют другие – враги и ненавистники многоначалия [61] ; они заставляют эти два начала совпасть в одном, которое в одно и то же время есть бездна и мрак, ясность и свет, глубокая и непроницаемая темнота, горний и недостижимый свет.
Во-вторых, примите во внимание, что интеллект, желая освободиться и отрешиться от воображения, с которым он соединен, помимо того что прибегает к математическим и воображаемым фигурам, с тем чтобы при их помощи или путем уподобления понять бытие и субстанцию вещей, приходит также к тому, что множественность и разнообразие видов относит к одному и тому же корню. Так, Пифагор, считая числа специфическими началами вещей, за основание и субстанцию всех их принимал единицу; Платон и другие, полагавшие, что виды являются фигурами, за один и тот же корень и основу их всех принимали точку как субстанцию и всеобщий род. И, быть может, поверхности и фигуры – это то, что Платон подразумевает в своем Большом, а точка и атом – в своем Малом, говоря о двойных специфических началах вещей, началах, которые в дальнейшем сводятся к Единому, как всякое делимое к неделимому. Следовательно, те, кто утверждает, что субстанциальным началом является единица, понимают субстанцию как число, другие, которые утверждают, что субстанциальным началом является точка, понимают субстанции как фигуры. И все они сходятся в том, что принимают неделимое Начало. Но способ Пифагора является лучшим и более чистым, чем способ Платона, ибо единство есть причина и основание неделимости и точечности, и это начало более абсолютно и более приложимо к всеобщему сущему.
Гервазий. Почему Платон, живший позже Пифагора, не учил так же, как он, или еще лучше?
Теофил. Потому что он предпочитал считаться учителем, говоря худшее, к тому же менее удобным и менее подходящим способом, чем получить репутацию ученика, говоря лучшее и лучшим образом. Я хочу сказать, что целью его философии было в большей мере собственное слово, чем Истина, ибо без всякого сомнения он прекрасно понимал, что его способ более подходит к вещам телесным и рассматриваемым телесно, тот же другой способ не менее удобен и подходящ ко всем остальным вещам, какие могут быть произведены разумом, воображением, интеллектом, одной и другой природой. От Платона, как это всякий признает, не было скрыто, что единство и число с необходимостью определяют и дают основание точке и фигурам, а не определяются с необходимостью и не получают основания от фигур и точек, как субстанция измеримая и телесная зависит от бестелесной и неделимой. Кроме того, первая независима от второй, ибо основание чисел находится без основания измерения, но вторая не может быть независимой от первой, ибо основание измерения не находится без основания чисел. Поэтому арифметические уподобление и соизмерение являются более подходящими, чем геометрические, для того чтобы оказать нам помощь посредством величины для созерцания и познания этого неделимого Начала. Так как это – единственная и коренная субстанция всех вещей, то невозможно, чтобы она имела точное и определенное имя и такое название, которое обладало бы положительным, а не отрицательным значением. Поэтому одними она была названа точкой, другими – единицей, третьими – бесконечным и тому подобными различными способами.
Прибавь к этому уже сказанное, что, когда интеллект хочет понять сущность какой-либо вещи, он прибегает к упрощению, насколько это возможно; я хочу сказать, что он удаляется от сложности и множественности, сводя преходящие акциденции, размеры, обозначения и фигуры к тому, что лежит в основе этих вещей. Так мы понимаем длинное писание и пространную речь лишь в том случае, если сократим их до простой, основной мысли. Интеллект ясно этим показывает, что субстанция вещей состоит в Единстве, которое он ищет в истине или в уподоблении.
Поверь мне, что опытнейшим и совершеннейшим геометром был бы тот, кто сумел бы свести к одному-единственному положению все положения, рассеянные в началах Евклида; превосходнейшим логиком – тот, кто все мысли свел бы к одной. Здесь заключается степень умов, ибо низшие из них могут понять много вещей лишь при помощи многих видов, уподоблений и форм, более высокие понимают лучше при помощи немногих, наивысшие совершенно при помощи весьма немногих. Первый Ум в одной мысли наисовершеннейшим образом охватывает все; божественный Ум, абсолютное Единство, без какого-либо представления сам есть то, что понимает, и то, что понято. Так, следовательно, мы, подымаясь к совершенному познанию, подвигаемся, сворачиваем множественность, как при нисхождении к произведению вещей разворачивается единство. Нисхождение происходит от единого Сущего к бесконечным индивидуумам, подъем – от последних к первому.
Итак, в заключение этого второго рассуждения я скажу, что, когда мы стремимся и устремляемся к Началу и Субстанции вещей, мы продвигаемся по направлению к неделимости; и мы никогда не думаем, что достигли Первого Сущего и Всеобщей Субстанции, если не дошли до этого Единого неделимого, в котором охвачено все. Благодаря этому лишь в той мере мы полагаем, что достигли понимания Субстанции и Сущности, поскольку сумели достигнуть понимания неделимости. На этом основании перипатетики и платоники сводят бесконечных индивидуумов к неделимому основанию многих видов; бесчисленные виды подчиняют определенным родам (по мнению Архиты [62] , их десять), определенные роды подчиняют единому Сущему, единой Вещи. Эта Вещь и Сущее понимаются ими как имя и название, как логическое намерение и, в конце концов, как ничто. Ибо, рассуждая далее физически, они считают Начало реальности и бытия всего того, что есть, лишь понятием и общим именем, которые применяются ко всему тому, что высказывается и понимается. Это, конечно, произошло вследствие ограниченности интеллекта.
В-третьих, ты должен знать, что вследствие отличия и независимости Субстанции и Бытия от количества мера и число не являются субстанциями, но лишь относятся к Субстанции, являются не Сущим, но лишь вещью Сущего. Отсюда следует, что мы необходимо должны говорить, что Субстанция по своей сущности не имеет числа и меры, а поэтому едина и неделима во всех частных вещах; последние же получают свое частное значение от числа, то есть от вещей, которые лишь относятся к субстанции. Поэтому тот, кто познает Полиинния как Полиинния, познает не частную субстанцию, но субстанцию в частном и в различиях, к ней относящихся. Осуществляясь, она полагает этого человека в числе и множественности при помощи вида. Здесь известные акциденции животного организма образуют множество видов животных, подобно тому как известные акциденции человеческой природы образуют множество человеческих индивидуумов. Равным образом известные жизненные акциденции образуют разновидности всего одушевленного и живущего. Не иначе известные телесные акциденции образуют разновидности телесности. Подобным же образом известные акциденции субсистенции образуют разновидности субстанции. Таким же образом известные акциденции Бытия образуют разновидности Сущности, Истины, Единства, сущего, истинного, единого.
В-четвертых, возьми обозначения и способы проверки, при помощи которых мы хотим прийти к выводу, что противоположности совпадают в Едином; отсюда нетрудно вывести в конечном итоге, что все вещи суть Единое, как всякое число, в равной мере четное и нечетное, конечное и бесконечное, сводится к единице. Повторенная конечное число раз, она полагает число, повторенная бесконечное число раз – отрицает. Обозначения возьмем из математики, способы проверки – из других моральных и спекулятивных способностей. Итак, что касается обозначений, скажите мне, какая вещь более несходна с прямой линией, чем окружность? Какая вещь более противоположна прямой, чем кривая? Однако в начале и наименьшем они совпадают; так что, какое различие найдешь ты между наименьшей дугой и наименьшей хордой? – как это божественно отметил Кузанский [63] , изобретатель прекраснейших тайн геометрии. Далее, в наибольшем, какое различие найдешь ты между бесконечной окружностью и прямой линией? Разве вы не видите, что чем больше окружность, тем более она своим действием приближается к прямоте? Кто так слеп, чтобы не увидеть, насколько дуга BB, будучи больше дуги AA, и дуга CC, будучи больше, чем дуга BB, и дуга DD, будучи больше, чем три остальные, показывают, что они являются частями все больших окружностей и тем самым все более и более приближаются к прямоте бесконечной линии, бесконечной окружности, обозначенной IK? Здесь, конечно, необходимо говорить и думать, что таким же образом, как эта линия, которая больше, сообразно основанию большей величины, вместе с тем является более прямой, точно так же наибольшая из всех должна быть в превосходнейшей степени наиболее из всех прямой. Так что, в конце концов, бесконечная прямая линия становится бесконечной окружностью. Вот, следовательно, каким образом не только максимум и минимум совпадают в одном бытии, как мы это доказали уже в другом месте, но также в максимуме и минимуме противоположности сводятся к единому и безразличному.

Рис. 1 
Кроме того, быть может, тебе угодно сравнить конечные виды с треугольником, ибо от первого конечного и первого ограниченного все конечные вещи по известной аналогии приобщаются к конечности и ограниченности (как во всех родах все аналогичные предикаты получают степень и порядок от первого и наибольшего в этом роде); треугольник же есть первая фигура, которая не может разложиться в другой вид более простой фигуры (между тем как, наоборот, четырехугольник разлагается на треугольники) и поэтому есть первый фундамент всякой вещи, имеющей границу и фигуру. Ты найдешь в этом случае, что треугольник не разлагается на другую фигуру, а также не может измениться в треугольники, три угла которых, хотя бы они были различны и разнообразны, были бы больше или меньше различных и разнообразных фигур в отношении величины большей и меньшей, наименьшей и наибольшей. Поэтому, если возьмешь бесконечный треугольник (я не говорю реально и абсолютно, ибо бесконечное не имеет фигуры, но я говорю бесконечное условно и поскольку угол необходим для того, что мы хотим доказать), то он не будет иметь угла большего, чем наименьший конечный треугольник, не говоря уже о средних и другом наибольшем. Если оставить сравнение фигур с фигурами – я подразумеваю треугольников с треугольниками – и сравнивать углы с углами, то все они, сколь бы ни были большими или малыми, равны, что ясно из этого квадрата. Диаметром он разделен на подобные треугольники; отсюда видно, что равны не только прямые углы А, В и С, но также все острые, получающиеся благодаря разделению указанным диаметром, который образует двойное число треугольников, все – с равными углами. Отсюда видно, по весьма явной аналогии, как одна бесконечная субстанция может быть вся во всех вещах, хотя в одних – конечным образом, в других – бесконечным, в первых – в меньшей мере, во вторых – в большей.

Рис. 2 
Прибавь к этому (дабы видно было, что в этом едином и бесконечном противоположности согласуются), что острый и тупой угол суть две противоположности, которые известным образом происходят от одного и того же неделимого начала, то есть от наклона, образуемого перпендикулярной линией МС, пересекающейся с горизонтальной линией BD в точке С (см. рис. 3). Опираясь на эту точку, путем простого наклонения к точке D, она, после того как образовала безразлично угол прямой и прямой, начинает образовывать тем большее различие между углом острым и тупым, чем больше приближается к точке С. Присоединившись к последней и объединившись с ней, она образует безразличие острого и тупого, равным образом уничтожая один и другой, ибо они объединяются в возможности одной и той же линии. Эта же последняя, подобно тому как она могла объединиться и сделаться безразличной с линией BD, точно так же может разъединиться с ней и сделаться от нее отличной, производя из одного и того же единого и неделимого начала противоположнейшие углы, каковы суть наибольший острый и наибольший тупой, вплоть до наименьшего острого и наименьшего тупого, и далее к безразличию прямого и к тому согласию, которое состоит в соприкосновении перпендикулярной линии с горизонтальной.

Рис. 3 
Что же касается, далее, способов проверки, то кто не знает, во-первых, относительно первых активных качеств [64] телесной природы, что начало теплоты неделимо и однако отделено от всякой теплоты, ибо начало не должно быть никакой вещью из числа обусловленных началом? Если это так, то кто станет колебаться в утверждении, что начало не есть ни теплое, ни холодное, но тождество теплого и холодного? Разве отсюда не следует, что одна противоположность является началом другой и что изменения лишь потому носят круговой характер, что существует один субстрат, одно начало, один предел, одно продолжение и совпадение одного и другого? Разве наименьшее теплое и наименьшее холодное не одно и то же? Разве от предела наибольшей теплоты не получает начала движение по направлению к холодному? Отсюда ясно, что не только в известных случаях сходятся два максимума в сопротивлении и два минимума в соглашении, но также максимум и минимум благодаря изменению трансмутации. Поэтому врачи не без причины опасаются плохого исхода при наилучшем положении, а прозорливцы особенно боязливы при наивысшей степени счастья. Кто не видит, что едино начало уничтожения и возникновения? Разве последняя степень уничтожения не является началом возникновения? Разве мы не говорим одновременно, что если это снято, то положено то; было то, есть это? Конечно, если мы хорошо обдумаем, то увидим, что уничтожение есть не что иное, как возникновение, и возникновение есть не что иное, как уничтожение; любовь есть ненависть; ненависть есть любовь; в конце концов, ненависть к противоположному есть любовь к подходящему, любовь к первому есть ненависть ко второму. Следовательно, в субстанции и в корне любовь и ненависть, дружба и вражда одно и то же. Что служит для врача более удобным противоядием, чем яд? Кто доставляет лучший териак, чем гадюка? В сильнейших ядах – лучшие целительные снадобья. Разве одна возможность не заключается в двух противоположных предметах? И отчего, думаешь ты, могло бы это быть, как не оттого, что таким образом Единое есть начало бытия, как Единое есть начало восприятия одного и другого предмета, и что противоположности относятся к субъекту таким образом, как они восприняты одним и тем же чувством? Я оставляю в стороне, что шарообразное имеет предел в ровном, вогнутое успокаивается и пребывает в выпуклом, гневный живет вместе с уравновешенным, наиболее гордому всего более нравится скромный, скупому – щедрый. 
Подведем итоги. Кто хочет познать наибольшие тайны природы, пусть рассматривает и наблюдает минимумы и максимумы противоречий и противоположностей. Глубокая магия заключается в умении вывести противоположность, предварительно найдя точку объединения. К этому стремился мыслью бедный Аристотель [65] , считая лишение, к которому присоединена известная склонность, за родоначальника, отца и мать формы, но не мог достигнуть этого. Он не сумел к этому прийти, ибо, остановившись на роде противоположения, он задержался таким образом, что, не спускаясь к виду контрарности, он не достигнул, не усмотрел цели и блуждал в разных направлениях от нее, утверждая, что противоположности не могут актуально совпасть в одном и том же предмете.
Полиинний. Высоким, редким и оригинальным образом определяете вы все, максимум, Сущее, Начало, Единое. Но я бы хотел, чтобы вы указали также различия Единого, ибо я нахожу, что не хорошо быть человеку одному. Кроме того, я испытываю большой страх оттого, что в моем денежном мешке имеется лишь одинокое сольдо.
Теофил. Это Единство есть все, оно не развернуто, к нему не приложимо численное распределение и деление. Это такая странность, которую ты не можешь понять, настолько она сложна и всеохватывающа.
Полиинний. Пример? Ибо, говоря правду, я воспринимаю, но не усваиваю.
Теофил. Таким же образом десятка есть единица, но свернутая, сотня не в меньшей степени есть единица, но более свернутая; тысяча есть единица не в меньшей степени, чем другие, но гораздо более свернутым образом [66] . То, что я вам излагаю относительно арифметики, вы должны понимать в более возвышенном и абстрактном смысле относительно всех вещей. Высшее благо, высший предмет устремления, высшее совершенство, высшее блаженство состоит в Единстве, охватывающем сложность всего. Мы наслаждаемся цветом, но не одним каким-нибудь отдельным, каков бы он ни был, а больше всего тем, который охватывает сложность всех цветов. Мы наслаждаемся голосом, но не отдельным, а сложным, происходящим от гармонии многих. Мы наслаждаемся чем-либо чувственным, всего же больше тем, что заключает в себе все чувственные вещи; познаваемым, охватывающим все, что может быть усвоено; сущим, обнимающим все, всего же больше тем Единым, которое есть само все. Таким же образом ты, Полиинний, больше наслаждался бы единством жемчужины, столь драгоценной, что она стоила бы всего золота в мире, чем множеством тысяч таких сольдо, из каких один у тебя в кошельке.
Полиинний. Превосходно.
Гервазий. Вот я научен, ибо как тот, кто не понимает Единого, ничего не понимает, так тот, кто истинно понимает Единое, понимает все, и тот, кто более близок к познанию Единого, все более приближается к восприятию всего.
Диксон. Точно так же и я, если я хорошо понял, ухожу весьма обогащенным воззрениями Теофила, верного распространителя ноланской философии.Теофил. Хвала богам, и да будет возвеличена всеми живущими бесконечная, простейшая, единственнейшая, высочайшая и абсолютнейшая Причина, Начало и Единое....
Конец пяти диалогов о Причине, Начале и Едином 
О БЕСКОНЕЧНОСТИ, ВСЕЛЕННОЙ И МИРАХ...
DE L’INFINITO, 
UNIVERSO E MONDI 
1584 
Перевод A. И. Рубина 
Печатается по изданию: Джордано Бруно. Диалоги. – М.: Госполитиздат, 1949.
ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО, написанное знаменитейшему СИНЬОРУ МИКЕЛЮ ДИ КАСТЕЛЬНОВО,...
синьору ди Мовисьеро, Конкресальто и ди Жонвилля, кавалеру Ордена христианнейшего короля, советнику Его тайного совета, капитану 50 солдат и послу у светлейшей королевы Англии
Если бы я, знаменитейший кавалер, владел плугом, пас стадо, обрабатывал сад или чинил одежду, то никто не обращал бы на меня внимания, немногие наблюдали бы за мной, редко кто упрекал бы меня, и я легко мог бы угодить всем. Но я измеряю поле природы, стараюсь пасти души, мечтаю обработать ум и исследую навыки интеллекта – вот почему кто на меня смотрит, тот угрожает мне, – кто наблюдает за мной, нападает на меня, – кто догоняет меня, кусает меня, – кто меня хватает, пожирает меня; и это не один или немногие, но многие и почти все. Если вы хотите понять, откуда это, то я вам скажу, что причиной этого окружение, которое мне не нравится, чернь, которую я ненавижу, толпа, которая не удовлетворяет меня; я влюблен в одну, и благодаря ей я свободен в подчинении, доволен в муках, богат в нужде и жив во смерти; благодаря ей я не завидую тем, которые являются рабами в свободе, мучаются в наслаждениях, бедны в богатствах и мертвы в жизни; ибо в теле они имеют цель, которая их связывает, в духе – ад, который их угнетает, в душе – заблуждение, которое их заражает, в мысли – летаргию, которая их убивает; и нет великодушия, которое их освободило бы, долготерпения, которое их возвысило бы, сияния, которое их осветило бы, знания, которое их оживило бы. Отсюда происходит то, что я не отступаю, подобно усталым, с крутого пути; и, подобно тоскующим, я не отказываюсь от дела, которое мне представляется; и, подобно отчаявшимся, я не поворачиваюсь спиной к неприятелю, который противостоит мне; подобно заблуждающимся, не отворачиваю очей от божественного предмета; а между тем меня большей частью считают софистом, который больше стремится казаться тонким, чем быть правдивым; честолюбцем, который больше стремится основать новую и ложную секту, чем подтверждать старую и истинную; искусителем, который добывает блеск славы, распространяя тьму заблуждений, беспокойным умом, который опрокидывает здания здравых дисциплин и создает орудия разврата. Поэтому, синьор, пусть святые божества уничтожат всех тех, которые несправедливо ненавидят меня, пусть будет ко мне всегда благосклонным мое божество, пусть будут ко мне благоприятными все правители нашего мира, пусть звезды приготовят такой посев для поля и такое поле для посева, чтобы из моего труда выросли полезные и славные плоды для мира, которые раскрыли бы дух и пробудили бы чувства у лишенных света; я ж, конечно, не измышляю чего-либо и если и заблуждаюсь, то не думаю на самом деле, что заблуждаюсь; когда я говорю или пишу, то спорю не из любви к победе самой по себе (ибо я считаю всякую репутацию и победу враждебными Богу, презренными и лишенными вовсе чести, если в них нет истины), но из любви к истинной мудрости и из стремления к истинному созерцанию я утомляюсь, страдаю и мучаюсь. Это докажут убедительные аргументы, которые зависят от живых оснований, которые происходят от упорядоченных чувств, которые получают сведения не от ложных образов, но от истинных, отделяющихся от природных предметов, подобно верным посланцам; они представляются наличными для тех, кто их ищет, открытыми для тех, кто на них смотрит, ясными для тех, кто их изучает, достоверными для тех, кто их понимает. И вот я вам представляю мои соображения о бесконечности, вселенной и бесчисленных мирах.* * *
Мой путь уединенный к тем селеньям,
Куда ты помысл свой уже простер,
Уводит к бесконечности – с тех пор,
Как жизнь сравнял с искусством и уменьем.
Там возродись; туда взлети пареньем
Двух резвых крыл, меж тем как, вперекор
Тебе, надменный рок закрыл простор
Пред целью, милой вновь твоим стремленьям.
Ступай отсель; да обретешь приют
Достойнейший; да будет твой водитель
Тот бог, кого слепым слепцы зовут.
Да будут духи, коими обитель
Небес полна, приветливы с тобой!
Не возвращайся лишь – коль ты не мой!* * *
Уйдя из тесной, сумрачной пещеры,
Где заблужденье век меня томило,
Там оставляю цепи, что сдавила
На мне рука враждебная без меры.
Низвергнуть в ночь отныне вечер серый
Меня не сможет – мощь, что покорила
Пифона, чьею кровью окропила
Поверхность вод, попрала власть Мегеры.
Тебя благодарю, мой свет небесный;
К тебе стремлюсь, мой голос благородный;
Тебе вручаю сердце я с любовью,
Рука, исторгшая меня из бездны,
Приведшая меня в чертог свободный,
Больной мой дух вернувшая здоровью.* * *
Кто дух зажег, кто дал мне легкость крылий?
Кто устранил страх смерти или рока?
Кто цепь разбил, кто распахнул широко
Врата, что лишь немногие открыли?
Века ль, года, недели, дни ль, часы ли
(Твое оружье, время!) – их потока
Алмаз и сталь не сдержат, но жестокой
Отныне их я не подвластен силе.
Отсюда ввысь стремлюсь я, полон веры,
Кристалл небес мне не преграда боле,
Рассекши их, подъемлюсь в бесконечность.
И между тем, как все в другие сферы
Я проникаю сквозь эфира поле,
Внизу – другим – я оставляю Млечность.
ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ...
Собеседники: 
Эльпин, Филотей, Фракасторий, Буркий [67]
Эльпин. Каким образом возможно, что вселенная бесконечна?
Филотей. Каким образом возможно, что вселенная конечна?
Эльпин. Думаете ли вы, что можно доказать эту бесконечность?
Филотей. Думаете ли вы, что можно доказать ее конечность?
Эльпин. Какова ее протяженность?
Филотей. Каков ее предел?
Фракасторий. К делу, к делу, если хотите доставить удовольствие; вы слишком долго тянете.
Буркий. Начните скорей рассуждать, Филотей, потому что мне доставит развлечение выслушать эти басни или фантазии.
Фракасторий. Будь скромней, Буркий; что ты скажешь, если истина в конце победит тебя?
Буркий. Я не желаю верить, чтобы это оказалось истиной; ибо невозможно, чтобы моя голова поняла эту бесконечность, а мой желудок переварил ее; хотя, сказать правду, я бы желал, чтобы дело обстояло так, как говорит Филотей, ибо если бы, к несчастью, я упал с этого мира, то всегда очутился бы на каком-либо другом месте.
Эльпин. Конечно, Филотей, если мы хотим сделать чувство судьею или уступить ему то, что ему подобает, а именно, что всякое познание берет начало от него, то мы найдем, что нелегко найти средство доказать то, что ты говоришь, а скорее наоборот. Но, пожалуйста, приступите к объяснению.
Филотей. Чувство не видит бесконечности, и от чувства нельзя требовать этого заключения; ибо бесконечное не может быть объектом чувства; и поэтому тот, кто желает познавать бесконечность посредством чувств, подобен тому, кто пожелал бы видеть очами субстанцию и сущность; и кто отрицал бы эти вещи потому, что они нечувственны или невидимы, тот должен был бы отрицать собственную субстанцию и бытие. Поэтому должно быть известное правило относительно того, чего можно требовать от свидетельства чувств; мы их допускаем только в чувственных вещах, и то не без подозрения, если только они не входят в суждение, соединенное с разумом. Интеллекту подобает судить и отдавать отчет об отсутствующих вещах и отдаленных от нас как по времени, так и по пространству. А относительно их мы имеем достаточно убедительные свидетельства чувства, которое неспособно противоречить разуму и, кроме того, очевидно сознается в своей слабости и неспособности судить о них ввиду ограниченности своего горизонта, в образовании которого чувство признает себя непостоянным. И вот, поскольку мы знаем по опыту, что оно нас обманывает относительно поверхности этого шара, на котором мы находимся, то тем более мы должны относиться к нему с подозрением, когда вопрос идет о пределе этого звездного свода.
Эльпин. К чему же нам служат чувства? Скажите.
Филотей. Только для того, чтобы возбуждать разум; они могут обвинять, доносить, а отчасти и свидетельствовать перед ним, но они не могут быть полноценными свидетелями, а тем более не могут судить или выносить окончательное решение. Ибо чувства, какими бы совершенными они ни были, не бывают без некоторой мутной примеси. Вот почему истина происходит от чувств только в малой части, как от слабого начала, но она не заключается в них.
Эльпин. А в чем же?
Филотей. Истина заключается в чувственном объекте, как в зеркале, в разуме – посредством аргументов и рассуждений, в интеллекте – посредством принципов и заключений, в духе – в собственной и живой форме [68] .
Эльпин. Изложите нам ваши основания.
Филотей. Я это сделаю. Если бы мир был конечным, а вне мира не было ничего, то я спрашиваю: где же мир? где вселенная? Аристотель отвечает: мир в себе самом. Выпуклость первого неба есть место вселенной; а оно, как первое объемлющее, не заключается в другом объемлющем, ибо место есть не что иное, как поверхность и край объемлющего тела [69] ; вот почему то, что не заключается в объемлющем его теле, не имеет и места. Но что ты хочешь сказать, Аристотель, говоря об этом «месте в самом себе»? Что ты подразумеваешь под «вещью вне мира»? Если ты скажешь, что там нет ничего, тогда небо, мир, конечно, не находятся ни в какой части.
Фракасторий. Мир, следовательно, не будет нигде. Все будет ни в чем.
Филотей. И мир будет некоторой вещью, которой нет. Если ты скажешь (ибо мне кажется достоверным, что ты хочешь сказать нечто для того, чтобы избежать пустоты и небытия), что вне мира имеется разумное и божественное Существо, так что Бог есть место всех вещей, то ты сам сильно запутаешься, чтобы заставить нас понять, каким образом бестелесная, умопостигаемая и не имеющая измерений вещь может быть местом измеримой вещи. Если ты скажешь, что Бог охватывает мир как форма, подобно тому как душа охватывает тело, то ты не ответишь на вопрос относительно «вне мира» и о том, что находится по ту сторону вселенной и вне ее. Если ты хочешь извинить себя, сказав, что там, где нет ничего, нет и никакой вещи, нет также и места «по ту сторону» и «вне», то ты меня этим не удовлетворишь, ибо это слова и извинения, которые не могут быть понятны. Ибо действительно невозможно, чтобы, опираясь на какое-либо чувство или фантазию (если бы даже оказались другие чувства и другие фантазии), ты мог заставить меня утверждать с действительным разумением, что имеется некоторая поверхность, некоторый край, некоторая конечность, за пределами которой нет ни тела, ни пустоты; также и Бог, поскольку Божество существует не для того, чтобы заполнять пустоту, и, следовательно, не имеет отношения к ней, не может каким-либо образом ограничивать тело; ибо все, что ограничивает тело, есть или внешняя форма, или содержащее его тело. И во всех смыслах, что бы вы ни сказали, приходилось бы считать, что вы наносите ущерб достоинству божественной и вселенской природы.
Буркий. Конечно, я думаю, следовало бы сказать ему, что если кто-либо протянет свою руку за пределы этой выпуклости, то она не будет в каком-либо месте или в какой-либо части и, следовательно, перестанет существовать.
Филотей. Прибавлю к этому, что нет ума, который не считал бы, что это перипатетическое изречение не заключает в себе противоречия. Аристотель определил место не как объемлющее тело и не как определенное пространство, но как поверхность объемлющего тела; а затем первое, главное и важнейшее место таково, что к нему меньше всего или же совсем не подходит такое определение. Оно есть выпуклая поверхность первого неба или же поверхность тела, причем является поверхностью такого тела, которое только содержит, но само не содержится ни в чем. Но если такая поверхность есть место, то она не объемлется телом, а объемлет собою тело. Если она – поверхность объемлющего тела, не соединена с объемлемым им телом и не составляет его продолжения, она есть место, в котором ничего не помещается, принимая во внимание, что первому небу не подобает быть местом, если не считать вогнутой поверхности, которая касается выпуклой стороны второго неба. Вот в какой степени это определение пусто, смутно и уничтожает само себя. К этой путанице присоединяется еще то неудобство, что Аристотель за пределами неба ничего не помещает.
Эльпин. Перипатетики скажут, что первое небо есть тело объемлющее благодаря своей вогнутой поверхности, а не выпуклой и, следовательно, согласно этому является местом.
Фракасторий. А я прибавлю, что, следовательно, имеется поверхность объемлющего тела, которая не является местом.
Филотей. В общем итоге, переходя прямо к предложению Аристотеля, я нахожу смешным утверждение, что вне неба не существует ничего и что небо существует в себе самом, причем оно занимает место акцидентально и является местом акцидентально [70] , то есть посредством своих частей. А под его «акцидентальным» можно понимать все что угодно; однако благодаря этому обстоятельству ему не удается избегнуть того, что из одного получается два, ибо объемлющее всегда отличается от заключенного в нем; согласно ему самому, они отличаются друг от друга в такой степени, что объемлющее бестелесно, а заключенное в нем телесно, объемлющее неподвижно, а заключенное в нем подвижно, объемлющее имеет математический характер, а заключенное в нем – физический. Пусть даже будет эта поверхность чем угодно, я все же буду постоянно спрашивать: что находится по ту сторону ее? Если мне ответят, что ничего, то я скажу, что там существует пустое и порожнее, не имеющее какой-либо формы и какой-либо внешней границы, а ограниченное лишь по сю сторону. И это гораздо более трудно вообразить, чем мыслить вселенную бесконечной и безмерной. Ибо мы не можем избегнуть пустоты, если будем считать вселенную конечной. Посмотрим теперь, подобает ли этому пространству быть таким, в котором не заключается ничего. В этом бесконечном пространстве находится эта вселенная (я не занимаюсь пока тем, происходит ли это случайно, или вследствие необходимости, или благодаря Провидению). Я спрашиваю, более ли приспособлено содержать мир это пространство, которое содержит мир, чем другое пространство, которое находится вне его?
Фракасторий. Мне определенно кажется, что нет; ибо там, где нет ничего, нет никакого различия; там же, где нет различия, не может быть и различия способностей; и, может быть, вообще нет никаких способностей там, где нет ничего.
Эльпин. И тем не менее, там может быть нелепость. И из этих двух уж скорее нелепо первое предположение, чем второе.
Филотей. Вы говорите правильно. Таким же образом и я утверждаю, что пустое и порожнее (которое необходимо утверждается этим положением перипатетиков) не приспособлено к тому, чтобы принять мир, а тем более выталкивать его. Но из этих двух способностей мы только одну видим в действительности, другую же мы не можем видеть в действительности, а только очами разума. Следовательно, подобно тому как в этом равном по величине миру пространстве, которое называется платониками материей [71] , существует этот мир, так и другой мир может быть в другом пространстве и в бесчисленных других пространствах, равных этому и находящихся по ту сторону его.
Фракасторий. Конечно, мы можем более уверенно судить по сходству с тем, что мы видим и познаем, чем по противоположности тому, что мы видим и познаем. Следовательно, поскольку мы видим и убеждаемся на опыте, что вселенная не кончается и не ограничивается пустым и порожним и тем, о чем у нас нет никаких сведений, мы должны заключать в согласии с разумом, что она бесконечна; ибо если даже все другие доводы одинаковы, то мы видим, что опыт противоречит пустому, а не полному. Говоря это, мы всегда окажемся правыми, но, утверждая противоположное, мы с трудом избегнем тысячи обвинений и затруднений. Продолжайте дальше, Филотей.
Филотей. Итак, рассматривая бесконечное пространство, мы познаем с уверенностью, что оно способно принять тело, и не познаем ничего иного. Для меня всегда будет достаточно, что оно не питает отвращения к этому, по крайней мере по той причине, что там, где нет ничего, нечего и отвергать. Теперь остается рассмотреть, подобает ли всему пространству быть полным или нет. И здесь, рассматривая его как со стороны того, чем оно может быть, так и со стороны того, что оно может делать, мы всегда найдем, что не только разумно, но и необходимо, чтобы оно было полным. Для того чтобы это стало очевидно, я спрошу у вас, хорошо ли, что этот мир существует?
Эльпин. Очень хорошо.
Филотей. Следовательно, хорошо, чтобы это пространство, которое равно по объему миру (которое я могу назвать пустым, похожим и безразличным по отношению к пространству, которое, согласно твоему мнению, есть ничто по ту сторону выпуклости первого неба), было также полным.
Эльпин. Правильно.
Филотей. Далее, я тебя спрашиваю: полагаешь ли ты, что, подобно тому как в этом пространстве находится эта махина, называемая миром, она может существовать в другом пространстве кроме этого?
Эльпин. Я скажу да, ибо не вижу, каким образом мы можем утверждать различие между одним и другим в небытии и в пустом.
Фракасторий. Я уверен, что ты видишь, но не осмеливаешься утверждать, ибо ты понимаешь, куда это тебя приведет.
Эльпин. Утверждай это уверенно; ибо необходимо говорить и думать, что этот мир существует в пространстве; это пространство, если бы не было мира, было бы безразлично к тому, что находится по ту сторону вашего первого двигателя.
Фракасторий. Продолжайте дальше.
Филотей. Следовательно, подобно тому как это пространство, вследствие того что оно содержит это тело вселенной, может, могло и необходимо должно быть совершенным, как ты это утверждаешь, так может и могло быть не менее совершенным всякое другое пространство.
Эльпин. Я согласен, но что из этого? «Может быть», «может иметь» – значит ли это, что оно есть? Значит ли это, что оно имеет?
Филотей. Я сделаю то, что, если ты захочешь чистосердечно признаться, ты должен будешь сказать, что может быть, и должно быть, и есть. Ибо, подобно тому как было бы плохо, если бы данное пространство не было наполнено, то есть если бы не было этого мира, точно так же было бы не менее плохо, если бы все пространство, поскольку оно не отличается от данного, не было бы наполнено; следовательно, вселенная будет бесконечна по размерам, и миров будет бесчисленное множество.
Эльпин. Какова причина того, что их столько и что недостаточно одного мира?
Филотей. Но если бы было плохо, чтобы не было этого мира или же полного, то это же рассуждение может быть применено не только к данному пространству, но и к другому пространству, равному этому.
Эльпит. Я говорю, что это было бы плохо по отношению к тому, что существует в этом пространстве, но которое могло бы безразлично находиться в другом пространстве, равном этому.
Филотей. Все это, если ты будешь внимательно рассматривать, сводится к одному. Ибо добротность этого телесного бытия, которое существует в этом пространстве или могло бы существовать в другом, равном ему, служит основанием и относится к добротности и совершенству, которые могут быть в таком пространстве, как это, или в другом, равном ему; но она не относится к тому, что может быть в бесчисленных других пространствах, подобных этому. Тем больше есть оснований, чтобы существовало хорошее конечное и совершенное ограниченное, но еще больше оснований, чтобы существовало хорошее бесконечное; ибо, в то время как конечное хорошо лишь в условном смысле и согласно разуму, бесконечное хорошо согласно абсолютной необходимости.
Эльпин. Бесконечное Благое, конечно, есть, но оно бестелесно.
Филотей. Мы согласны относительно того, что касается бесконечного бестелесного. Но почему не может быть в достойнейшем смысле хорошим и бытие телесное бесконечное? Что мешает тому, чтобы бесконечное, заключающееся в неразвернутом виде в простейшем и неделимом Первом Начале, скорее существовало в развернутом виде в этом своем бесконечном и беспредельном подобии, в высшей степени способном содержать бесчисленные миры, чем в этих столь тесных краях? Таким образом, оказывается достойным порицания тот, кто не думает, что это тело, которое нам кажется столь обширным и великим, в присутствии Божества не более чем точка, даже нуль.
Эльпин. Подобно тому как величие Божества никоим образом не состоит в телесных измерениях (я допускаю, что мир ничего не прибавляет к нему), точно так же мы не должны думать, что величие его образа состоит в большем или меньшем объеме измерений.
Филотей. Вы говорите очень хорошо, но не касаетесь самой сути моих рассуждений; ибо я настаиваю на бесконечном пространстве, и сама природа имеет бесконечное пространство не вследствие достоинства своих измерений или телесного объема, но вследствие достоинства самой природы и видов тел; ибо бесконечное превосходство несравненно лучше представляется в бесчисленных индивидуумах, чем в тех, которые исчислимы и конечны. Поэтому необходимо, чтобы существовало бесконечное подобие недоступного Божественного Лика, в каковом подобии находились бы как бесконечные члены бесчисленные миры, каковы суть другие миры. Поэтому ввиду бесчисленных степеней совершенства, в которых разворачивается в телесном виде Божественное бестелесное превосходство, должны быть бесчисленные индивидуумы, каковыми являются эти громадные живые существа (одно из которых эта Земля, божественная Мать, которая родила и питает нас и примет нас обратно), и для содержания этих бесчисленных миров требуется бесконечное пространство. Подобно тому, следовательно, как хорошо то, что может существовать и существует этот мир, не менее хорошо и то, что могли, и могут быть, и существуют бесчисленные миры, подобно этому.
Эльпин. Мы скажем, что этот конечный мир с этими конечными звездами содержит совершенство всех вещей.
Филотей. Вы можете это сказать, но не доказать; ибо мир, который существует в этом конечном пространстве, содержит совершенство всех тех конечных вещей, которые существуют в этом пространстве, но не тех бесконечных, которые могут быть в других бесчисленных пространствах.
Фракасторий. Пожалуйста, остановимся и не будем поступать подобно софистам, которые спорят только для того, чтобы победить и, в то время как они смотрят на пальму победителя, мешают себе и другим понять истину. Но я думаю, что нет такого своенравного упрямца, который злостно отрицал бы, что ввиду бесконечной емкости пространства и совершенства многих из этих бесконечных миров, которые могут быть не хуже постигнуты, чем познаваемый нами мир, каждый из них имеет основание существовать соответствующим образом. Ибо бесконечное пространство имеет бесконечную способность, а в этой бесконечной способности достойна восхваления бесконечная деятельность существования; благодаря ей нельзя считать недостаточной действующую бесконечность; благодаря ей эта способность не остается тщетной. Позвольте же, Эльпин, выслушать другие доводы, если они имеются у Филотея.
Эльпин. Я вижу хорошо, говоря по правде, что если считать мир, который вы называете вселенной, беспредельным, то это не влечет за собой никаких затруднений и только освобождает нас от бесчисленных трудностей, которые связаны с противоположным утверждением. В особенности я признаю, что мы вместе с перипатетиками часто говорим такие вещи, которые не имеют никакого основания в нашем разумении; так, например, после того как мы отрицали пустоту как вне, так и внутри вселенной, мы, тем не менее, желаем ответить на вопрос, где находится эта вселенная, и говорим, что она существует в своих частях, из боязни утверждать, что она не находится ни в каком месте; но это значит утверждать, что она нигде. Но нельзя отрицать, что таким образом необходимо признать, что части находятся в каком-либо месте, а вселенная не находится ни в каком месте и ни в каком пространстве; но это признание, как всякий видит, не может иметь никакого разумного основания, но явным образом обозначает лишь упорную увертку для того, чтобы не признать бесконечности мира и вселенной или же бесконечного пространства; но из этих обоих положений следуют двойные затруднения для тех, кто их поддерживает. Я утверждаю, следовательно, что если все есть тело, притом сферическое, а следовательно, ограниченное и имеющее фигуру, то необходимо признать, что оно ограничено в бесконечном пространстве; и если мы желаем утверждать, что в нем существует ничто, то необходимо согласиться, что существует истинная пустота; пустота, если существует, имеет не меньше основания находиться во всем, чем в той части, которую мы считаем способной содержать этот мир; если же пустоты нет, то все должно быть полным, а вселенная, следовательно, бесконечна. И не менее нелепо утверждать, что мир должен быть где-либо, сказав, что кроме него нет ничего и что он находится в своих частях, как если бы кто-либо говорил, что Эльпин находится где-либо, так как кисть его руки находится в руке, глаз – в глазной впадине, ступня – в ноге, голова – на туловище. Но, подходя к заключению и не желая вести себя подобно софисту, обращающему свое внимание на мнимые трудности и тратящему свое время в болтовне, я утверждаю то, чего не могу отрицать, а именно, что в бесконечном пространстве могут быть бесконечные миры, подобные этому, или же что эта вселенная способна содержать многие тела, подобные этим, называемым звездами; и еще что (будут ли эти миры подобны нашему миру или нет) бытие их было бы благом, с не меньшим основанием, чем бытие других; ибо бытие другого имеет не меньше основания, чем бытие одного, бытие многих – чем бытие того и другого и бытие бесконечных – чем бытие многих. Подобно тому как было бы злом уничтожение и небытие этого мира, точно так же не было бы благом небытие бесчисленных других.
Фракасторий. Вы объясняете очень хорошо и доказываете понятным образом те доводы, согласно которым вы не являетесь софистом, ибо соглашаетесь с тем, чего нельзя отрицать.
Эльпин. Но я хотел бы услышать, что остается от доводов относительно Начала и вечной действующей Причины: подобает ли ей подобного рода бесконечное действие и действительно ли существует подобного рода действие?
Филотей. Это то, что я должен был добавить. Ибо после того как мы установили, что вселенная должна быть бесконечной благодаря способности и расположению бесконечного пространства и благодаря возможности и сообразности бытия бесчисленных миров, подобных этому, – остается теперь доказать это, с одной стороны, из обстоятельств действующей Причины, которая произвела такую вселенную или, говоря правильнее, всегда производит ее таковою, и, с другой стороны, из условий нашего способа познания, ибо легче делать заключение, что бесконечное пространство подобно этому, которое мы видим, чем утверждать, что оно таково, что мы не можем представить себе ни примера его, ни подобия, ни размеров и не можем вообразить себе его каким-либо способом, который не разрушал бы самого себя. Начнем теперь сначала: почему мы желаем или можем думать, что Божественная Деятельность праздна? Почему, принимая во внимание, что всякая конечная вещь является ничем по отношению к бесконечности, мы желаем утверждать, что Божественная Благость, которая может сообщаться бесконечным вещам и может разливаться в бесконечности, желает быть скудной и ограничивается ничем? Почему вы желаете, чтобы этот центр Божества, который может бесконечным образом расширяться в бесконечный шар (если можно так выразиться), подобно завистнику, оставался скорее бесплодным, чем делал бы себя доступным для других и становился бы плодотворным и прекрасным Отцом? Почему вы предпочитаете, чтобы он открывался все в меньшей степени или, говоря правильнее, совсем не открывался, чем согласно своему славному Могуществу и Бытию? Почему должна быть тщетной бесконечная способность, нарушена возможность бесконечных миров, которые могут быть? Почему должно быть ущерблено превосходство Божественного Образа, который должен блистать больше во встречном зеркале и согласно бесконечному и безмерному роду своего бытия? Почему мы должны утверждать то, что, будучи допущенным, влечет за собой столько затруднений и разрушает столько философских начал, не благоприятствуя ни в какой степени законам, религии, вере или нравственности? Каким образом ты хочешь, чтобы Бог был ограниченным как по своему могуществу, так и по своей деятельности и по своему действию (что является в нем одной и той же вещью), чтобы он был пределом выпуклости сферы, а не, если можно так выразиться, неограниченным пределом неограниченной вещи? Я говорю о пределе без границ для того, чтобы отметить разницу между бесконечностью Бога и бесконечностью вселенной; ибо он весь бесконечен в свернутом виде и целиком, вселенная же есть все во всем (если можно говорить обо всем там, где нет ни частей, ни конца) в развернутом виде и не целиком [72] ; ибо один имеет смысл предела, а другая – определенного, не вследствие разницы между конечным и бесконечным, но вследствие того, что один бесконечен, а другая – завершающаяся согласно тому, что целокупное бытие во вселенной, будучи бесконечным все, тем не менее не целокупно бесконечно; ибо бесконечность, имеющая измерения, не может быть целокупно бесконечной.
Эльпин. Я желал бы это лучше понять. Поэтому вы мне сделаете удовольствие, если объясните, что такое «все во всем целокупно» и что такое «все во всем бесконечном» и «целокупно бесконечное».
Филотей. Я называю вселенную «целым бесконечным», ибо она не имеет края, предела и поверхности; но я говорю, что вселенная не «целокупно бесконечна», ибо каждая часть ее, которую мы можем взять, конечна и из бесчисленных миров, которые она содержит, каждый конечен. Я называю Бога «целым бесконечным», ибо он исключает из себя всякие пределы и всякий его атрибут един и бесконечен; и я называю Бога «целокупно бесконечным», ибо он существует весь во всем мире и во всякой своей части бесконечным образом и целокупно в противоположность бесконечности вселенной, которая существует целокупно во всем, но не в тех частях (если их, относя к бесконечному, можно называть частями), которые мы можем постигнуть в ней.
Эльпин. Я понимаю. Продолжайте дальше ваши рассуждения.
Филотей. Согласно всем тем соображениям, благодаря которым мы говорим, что достойно, хорошо и необходимо принимать этот мир конечным, мы должны считать достойными и хорошими все другие бесчисленные миры; и бытию их, согласно тем же соображениям, всемогущество не завидует; без них всемогущество, оттого ли, что не желало, или оттого, что не могло их иметь, было бы унижено вследствие того, что допустило бы пустоту; или если не желаешь сказать «пустота», то необходимо было бы принять бесконечное пространство; принимая же пустоту, мы не только лишаем Сущее бесконечного совершенства, но и отнимаем у Действующей Причины сотворенных вещей, если они сотворены, или зависящих, если они вечны, ее бесконечное действительное величие. Согласно каким соображениям мы должны верить, что Деятельное Начало, которое может сделать бесконечное благо, делало лишь конечное? А если оно его делало конечным, то почему мы должны верить, что оно его могло сделать бесконечным, поскольку в нем совпадают возможность и действительность? Ибо оно неизменно, в его деятельности и силе нет случайности, но от определенной и известной деятельности неизменным образом зависит определенное и известное действие. Вот почему это Деятельное Начало не может быть другим, чем оно есть; не может быть таким, каким оно не есть; не может быть другим, нежели тем, чем оно может быть; не может желать иного, чем оно желает, и необходимым образом не может делать иного, чем то, что оно делает, ибо только изменчивым вещам подобает иметь возможность, отличную от действительности.
Фракасторий. Конечно, то, что никогда не было, не есть и никогда не будет, не является носителем возможности или потенции; и действительно, если Первая Действующая Причина не может желать иначе, чем она желает, то она и не может делать другого иначе, чем она делает. И я не понимаю, каким образом некоторые говорят о бесконечной активной Мощи, которой не соответствует бесконечная пассивная мощь, и что первая делает одним и конечным то, что она может делать в бесчисленном количестве, в бесконечном и в безмерном; ибо ее деятельность необходима, поскольку она происходит от такой Воли, которая, будучи в высшей степени неизменной, есть даже сама неизменность и сама необходимость. Вот почему на самом деле являются одним и тем же свобода, воля и необходимость, а кроме того деятельность и хотение, возможность и бытие.
Филотей. Вы соглашаетесь и говорите прекрасно. Таким образом, необходимо признать одно из двух: или то, что Действующее Начало, от которого зависит бесконечное действие, будет признано причиною и началом безмерной вселенной, содержащей бесчисленные миры; это не влечет за собой никаких неудобств, все даже вытекает соответствующим образом, согласно науке, законам и вере; или же Действующее Начало, поскольку от него зависит конечная вселенная с этими мирами (которые суть звезды) в определенном количестве, будет признано конечной, активной и определенной потенцией, подобно тому как его акт конечный и определенный, ибо каков акт, такова и воля и такова потенция.
Фракастериий. Я, таким образом, дополню и расположу в порядке пару силлогизмов. Первое Действующее Начало, если бы оно желало делать иное, чем то, что оно желает делать, могло бы делать иное, чем то, что оно делает; но оно не может желать делать иное, чем то, что оно желает делать; следовательно, оно не может делать иное, чем то, что оно делает. Следовательно, кто говорит о конечном действии, полагает конечными и деятельность, и потенцию. Кроме того, что сводится к тому же, Первое Действующее Начало не может делать иное, как только то, что желает делать; не желает делать иное, как только то, что делает; следовательно, оно не может делать иное, как только то, что делает. Следовательно, тот, кто отрицает бесконечное действие, отрицает бесконечную потенцию.
Филотей. Эти силлогизмы если и не являются простыми, зато доказательны. Во всяком случае, я хвалю то, что некоторые достойные теологи их не допускают; ибо, предусмотрительно рассуждая, они знают, что грубые и невежественные народы, принимая эту необходимость, не понимают, каким образом с нею могут совмещаться свободный выбор, достоинства и заслуги, воздаваемые по справедливости; поэтому, доверяя Фатуму или отчаиваясь в нем, они с необходимостью становятся преступными. Так иногда известные извратители законов веры и религии, желая казаться мудрыми, заражали столько народов и делали их более варварскими и преступными, чем они были раньше, презирающими добрые дела, уверенными в себе при всех своих пороках и злодействах благодаря заключениям, которые они извлекают из подобных предпосылок. Поэтому утверждение противоположного мудрецами не приводит к такому соблазну и не наносит такого ущерба Божественному величию и превосходству, в какой степени то, что истинно, опасно для гражданского обращения и противоречит цели законов, не потому, что оно истинно, а потому, что оно бывает плохо понято как теми, которые злонамеренно его толкуют, так и теми, которые неспособны понять истину без ущерба для нравов [73] .
Фракасторий. Правильно. Никогда не было философа, ученого и честного человека, который под каким-либо поводом и предлогом пожелал бы доказать на основании такого предложения необходимость человеческих действий и уничтожить свободу выбора. Так, среди других Платон и Аристотель, полагая необходимость и неизменность Бога, тем не менее полагают моральную свободу и нашу способность выбора; ибо они хорошо знают и могут понять, каким образом могут совместно существовать эта необходимость и эта свобода. Однако некоторые истинные отцы и пастыри народов отрицают это положение и другие, подобные им, может быть, для того чтобы не дать повода преступникам и совратителям, врагам гражданственности и общей пользы выводить вредные заключения, злоупотребляя простотой и невежеством тех, которые с трудом могут понять Истину и скорее всего склонны ко злу. Они легко простят нам употребление истинных предложений, из которых мы не хотим извлечь ничего иного, кроме истины относительно природы и превосходства Творца ее; и они излагаются нами не простому народу, а только мудрецам, которые способны понять наши рассуждения. Вот почему теологи, не менее ученые, чем благочестивые, никогда не осуждали свободы философов, а истинные, вежливые и благонравные философы всегда благоприятствовали религии; ибо и те и другие знают, что вера требуется для наставления грубых народов, которые должны быть управляемы, а доказательства – для созерцающих Истину, которые умеют управлять собой и другими.
Эльпин. Относительно этого заявления мы сказали достаточно. Вернитесь теперь к нашему предмету.
Филотей. Возвращаясь к нашим выводам, я говорю, что если в Первом Действующем Начале есть бесконечное могущество, то оно есть также Деятельность, от которой зависит вселенная, имеющая бесконечную величину и заключающая миры в бесконечном числе.
Эльпин. То, что вы говорите, если не содержит в себе истины, то является очень убедительным. Но то, что мне кажется весьма правдоподобным, я буду утверждать как истинное, если вы сумеете разрешить один важнейший аргумент, заставивший Аристотеля отрицать бесконечную Божественную Потенцию в интенсивном смысле, хотя он и признавал ее в экстенсивном смысле. Основание его отрицания было то, что, поскольку в Боге совпадают потенция и акт, он, имея возможность двигать бесконечно, двигал бы бесконечно с бесконечной силой; а если бы это было верно, то небо должно было бы вращаться во мгновение; ибо если более сильный двигатель движет скорее, то сильнейший движет сильнее всего, а бесконечно сильный движет мгновенно. Основанием же его утверждения было то, что Бог вечно и равномерно движет первое Движимое [74] в соответствии с той пропорцией и мерой, с которой он его движет. Ты видишь теперь, вследствие каких соображений он приписывает Богу экстенсивную бесконечность, но не абсолютную и интенсивную [75] . Из чего я хочу заключить, что, подобно тому как его бесконечная двигательная потенция ограничена в акте движения согласно конечной скорости, таким же образом та же самая потенция делать безмерные и бесчисленные миры ограничена его волею делать конечное и определенное число миров. Примерно то же утверждают некоторые теологи, каковые, допуская экстенсивную бесконечность, с которой Бог последовательно сохраняет движение вселенной, кроме того принимают интенсивную бесконечность, с которой он может делать бесчисленные миры, двигать бесчисленные миры, двигать в одно мгновение каждый из них и все их вместе; но все же они считают, что он ограничивает своей волей количество бесчисленных миров и качество интенсивнейшего движения. И подобно тому как это движение [76] , которое происходит от бесконечной потенции, тем не менее признается конечным, точно так же и число мировых тел легко может быть признано определенным.
Филотей. Этот аргумент в действительности являет вид большей убедительности, чем всякий другой; относительно него было сказано достаточно, когда доказывалось, что согласно ему Божественная Воля регулирует, модифицирует и ограничивает Божественную Потенцию. Но из этого вытекают бесчисленные затруднения, по крайней мере согласно философии; я опускаю теологические принципы, которые также не допускают, чтобы Божественная Потенция была больше, чем Божественная Воля или Благость, и вообще чтобы один атрибут подходил к Божеству в большей степени, чем другой.
Эльпин. Но почему же в таком случае они говорят таким образом, хотя и не думают так?
Филотей. Вследствие недостатка терминов и убедительных соображений.
Эльпин. Но вы, имеющие особые принципы, благодаря которым вы утверждаете одно, а именно что Божественная Потенция бесконечна в интенсивном и в экстенсивном смысле, и что акт не отличается от потенции, и что вследствие этого вселенная бесконечна и имеются бесчисленные миры, и в то же время не отрицаете другого, что в действительности каждая из звезд, или из сфер, как тебе угодно называть, движется во времени, а не в мгновение, – докажите нам, какими терминами и какими доводами вы можете подкрепить ваши убеждения или уничтожить убеждения тех, которые принимают обратное тому, что принимаете вы.
Филотей. Согласно тому доводу, в силу которого вы должны обратить внимание, во-первых, на то, что, поскольку вселенная бесконечна и неподвижна, не нужно искать ее двигателя. Во-вторых, бесконечные миры, содержащиеся в ней, каковы земли, огни и другие виды тел, называемые звездами, все движутся вследствие внутреннего Начала, которое есть их собственная Душа, как мы это доказали в другом месте [77] , и вследствие этого напрасно разыскивать их внешний двигатель. В-третьих, эти мировые тела движутся в эфирной области, не прикрепленные или пригвожденные к какому-либо телу в большей степени, чем прикреплена эта Земля, которая есть одно из этих тел; а о ней мы доказываем, что она движется несколькими способами вокруг своего собственного центра и Солнца вследствие внутреннего жизненного инстинкта. Принимая подобного рода предпосылки, согласно нашим принципам, мы не должны доказывать ни активного движения, ни пассивного движения, обладающих бесконечно интенсивной силой; ибо движущееся и двигатель бесконечны, и движущая душа и движимое тело совпадают в едином конечном предмете; это относится, утверждаю я, ко всякой из вышеназванных мировых звезд. Таким образом, Первое Начало не то, которое движет; но оно, будучи спокойным и неподвижным, сообщает возможность двигаться бесконечным и бесчисленным мирам, большим и малым живым существам, расположенным в обширнейшей области вселенной, из которых каждый, согласно условиям собственной силы, имеет различные степени подвижности и другие признаки.
Эльпин. Вы значительно укрепили свои позиции, но не отвергайте благодаря этому систему противоположных мнений. Они все исходят из знаменитого общепринятого предположения, что Наилучшее и Наивеличайшее движет все. Ты же говоришь, что оно лишь сообщает движение всему, что движется, и поэтому движение происходит согласно силе ближайшего двигателя. Конечно, мне кажется более разумным и подходящим твое утверждение, чем общее мнение; но всякий раз, когда вы говорите о Душе мира и о Божественной Сущности, которая есть все во всем, наполняет все и находится более внутренним образом в вещах, чем их собственная сущность, ибо она есть Сущность сущности, Жизнь жизней, Душа душ, – мне тем не менее кажется, что мы можем в не меньшей степени говорить, что она движет все, чем то, что она сообщает всему движение [78] . Вот почему раз возникшие сомнения кажутся укрепившимися в своих основаниях.
Филотей. И в этом случае я могу вас легко удовлетворить. Я говорю, таким образом, что в вещах следует рассматривать, если вам так угодно, два активных начала движения: одно – конечное, согласно основанию конечного предмета, и это движет во времени; другое – бесконечное, согласно основанию Души мира, или же Божества, которое есть как бы Душа души, все во всем и заставляет душу быть всей во всем, и оно движет мгновенно. Земля, следовательно, имеет два движения. Таким образом, все тела, которые движутся, имеют два начала движения; из них Бесконечное Начало это то, которое движет и двигало все вместе, откуда, согласно этому основанию, подвижное тело не в меньшей степени весьма устойчиво, чем весьма подвижно. Как это видно из настоящей фигуры (рис. 1), которая обозначает Землю, она движется мгновенно, поскольку имеет двигатель бесконечной силы. Она движется своим центром от  A до  E и возвращается от  E до A; это совершается в одно мгновение, причем она одновременно находится в А и в  E и во всех промежуточных местах; она одновременно отправилась и возвратилась; и поскольку это всегда происходит таким образом, то и получается, что она всегда устойчива. Подобным же образом дело происходит относительно движения ее вокруг центра, где восток обозначен I, юг – V, запад – К, а север – О; каждая из этих точек вращается с бесконечною скоростью в силу бесконечного импульса, и поэтому она одновременно отправилась и возвратилась; вследствие этого она остается всегда неподвижной и есть там, где она была. Таким образом, в заключение, движение этих тел вследствие бесконечной силы – то же самое, что и неподвижность их; ибо двигаться мгновенно и не двигаться – это одно и то же. Остается, следовательно, другое активное начало движения, которое происходит от внутренней силы и вследствие этого происходит во времени и в определенной последовательности; это движение отличается от покоя. Вот каким образом мы можем говорить, что Бог движет все, и как мы должны понимать то, что он дает движение всему, что движется [79] .

Рис. 1 
Эльпин. Теперь, когда вы столь возвышенно и убедительно разрешили эту трудность, я действительно согласен с вашим суждением и надеюсь, кроме того, всегда получать от вас подобного рода разрешения; ибо, хотя я до сих пор мало общался с вами и мало спрашивал вас, тем не менее я достаточно воспринял и понял и надеюсь в будущем иметь еще больше успеха; ибо, хотя я не понял полностью вашего духа, но из света, который он излучает, я замечаю, что он заключает внутри себя солнце или даже еще более крупное светило. И с сегодняшнего дня я предлагаю вам, не в надежде победить вас, а с намерением предоставить вам удобный повод для ваших разъяснений, удостоить нас приходить к нам в тот же час и в то же место в течение стольких дней, сколько понадобится для того, чтобы выслушать и понять ваши рассуждения, способные в самом деле успокоить наш дух. 
Филотей. Я это сделаю.
Фракасторий. Ты доставишь нам большое удовольствие, а мы будем весьма внимательными слушателями.Буркий. А я, будучи мало понятливым, если не пойму смысла, то послушаю, по крайней мере, ваши слова; если же не услышу слов, то я услышу хоть голос. До свидания!...
Конец первого диалога 
ДИАЛОГ ВТОРОЙ
Филотей. Так как Первое Начало наипростейшее, то если бы оно было конечным согласно одному атрибуту, то оно было бы конечным также согласно всем атрибутам; если же оно согласно известному внутреннему основанию было бы конечным, а согласно другому – бесконечным, то его, по необходимости, надо было бы считать сложным. Если оно, следовательно, Творец вселенной, то оно, конечно, бесконечный Творец и вызывает бесконечное действие; действие, говорю я, поскольку все от него зависит. Кроме того, подобно тому как наше воображение может двигаться в бесконечность, воображая себе всегда измеримую величину за величиной и число за числом, согласно известной последовательности и, как говорится, в потенции, таким же образом мы должны считать, что Бог актуально охватывает бесконечный объем и бесконечное число. А отсюда вытекает возможность, соответственность и уместность следующего положения: там, где Активная Потенция бесконечна, там с необходимою последовательностью и объект этой потенции бесконечен; ибо, как мы это показали в другом месте [80] , возможность делать полагает возможность быть сделанным, измерительное полагает измеримое, измеряющее полагает измеренное. Прибавь к этому, что, подобно тому как реально имеются конечные измеренные тела, таким же образом Первый Интеллект постигает тело и объем. Но если он его постигает, он постигает его бесконечно; если он постигает его бесконечно и тело понято как бесконечное, то с необходимостью имеется такого рода интеллигибельная идея; будучи произведена такого рода интеллектом, каков Божественный, она в высшей степени реальна; она в такой степени реальна, что обладает бытием с большей необходимостью, чем то, что действительно имеется перед нашими чувственными очами. Если ты хорошо вдумаешься, это приводит к тому, что, подобно тому как действительно имеется одно простейшее бесконечное неделимое Существо, таким же образом имеется одно в высшей степени обширное по объему бесконечное измеримое существо; оно заключается в первом, а первое заключается в нем таким образом, что оно во всем и все в нем. Далее, если мы видим, что благодаря телесным качествам тело имеет потенцию увеличиваться до бесконечности, как мы это видим на огне [81] , который, как всякий согласится, расширился бы до бесконечности, если бы ему доставляли материю и горючие вещества, – то какое же основание требует, чтобы огонь, который может быть бесконечным и может, следовательно, на самом деле стать бесконечным, не мог в действительности стать бесконечным? Я, конечно, не знаю, каким образом мы можем вообразить, что в материи имеется какая-либо вещь в состоянии пассивной потенции, которая не была бы в действующей причине в состоянии активной потенции, следовательно, в акте или же как сам акт. Конечно, утверждение, что бесконечное имеется в потенции и в известной последовательности, но не в актуальной действительности, с необходимостью влечет за собой то, что активная потенция может полагать бесконечное в последовательном акте, но не в завершенном, ибо бесконечное не может быть завершенным. Отсюда следовало бы еще, что Первая Причина не обладает простой активной потенцией, абсолютной и единой, а одной активной потенцией, которой соответствует бесконечная возможность последовательности, и другой, которой соответствует возможность, не отличимая от акта. Не говоря уже о том, что если бы мир был ограничен, поскольку у нас нет никакого способа представить себе, каким образом телесная вещь может быть периферически ограничена бестелесной вещью, в таком случае этот мир обладал бы способностью и возможностью исчезнуть и превратиться в ничто: ибо, насколько мы понимаем, все тела разложимы. Оставим, говорю я, то, что не было бы оснований, которые препятствовали бы бесконечному пустому, хотя оно и не может быть понято как активная потенция, когда-нибудь поглотить в себе этот мир как ничто. Оставим, что место, пространство и пустота имеют сходство с материей, если не являются самой материей; не без причины, видимо, думали так иной раз Платон и все те другие, которые определяют место как известное пространство. И вот, если материя обладает своим стремлением, которое не может быть тщетным, ибо такого рода стремление естественно и происходит из порядка первой природы, то необходимо, чтобы место, пространство и пустое обладали также таким стремлением. Оставим, что ни один из тех, как это указывалось выше, кто говорит, что мир ограничен, утвердив предел, не знает, каким образом вообразить себе этот предел; все они, отрицая пустое и порожнее на словах, на деле принуждены признать их. Если есть пустое и порожнее, то оно, конечно, способно принимать мир; и этого ни в коем случае нельзя отрицать, принимая во внимание, что на основании тех же соображений, согласно которым мы считали невозможным, чтобы в пространстве, в котором находится этот мир, в то же время содержался другой мир, следует признать возможным, что в пространстве вне этого мира (или в ничто, если так желает называть Аристотель то, чего он не хочет назвать пустым) может содержаться мир. Основание, исходя из которого Аристотель утверждает, что два тела не могут быть вместе, состоит в несовместимости объемов того и другого тела; с этим основанием вполне совместимо то, что там, где нет объемов одного тела, могут быть объемы другого тела. Но если имеется эта потенция, следовательно, пространство известным образом есть материя; если оно материя, то оно имеет способность; а если оно имеет способность, то на основании каких соображений мы можем отказать ему в действии?
Эльпин. Очень хорошо. Но, пожалуйста, перейдите к другому и объясните мне, какое различие вы проводите между миром и вселенной.
Филотей. Это различие широко распространено за пределами перипатетической школы. Стоики различают между миром и вселенной, ибо мир для них это все то, что заполнено и состоит на устойчивой телесной материи; вселенная же состоит не только из мира, но также из пустого, порожнего и пространства вне мира; поэтому они говорят, что мир конечен, но что вселенная бесконечна. Эпикур подобным же образом называет все и вселенную смесью тел и порожнего; он говорит, что в этом состоит природа мира, который бесконечен и в емкости порожнего и пустого и, кроме того, во множестве тел, которые находятся в нем. Мы же называем пустотой не что-либо такое, что есть простое ничто; но в соответствии с тем смыслом, согласно которому то, что не есть тело, оказывающее чувственное сопротивление, называется пустотой, если имеет измерение; ибо обычно именуют телом только то, что имеет способность сопротивления; вот почему говорят, что, подобно тому как не может быть плотью то, что неуязвимо, таким же образом не есть тело то, что не оказывает сопротивления. Подобным образом мы говорим, что существует бесконечное, то есть безмерная эфирная область, в которой находятся бесчисленные и бесконечные тела вроде Земли, Луны, Солнца, называемые нами мирами, и которые состоят из полного и пустого; ибо этот дух, этот воздух, этот эфир не только находится вокруг этих тел, но и проникает внутрь всех тел, имеется внутри каждой вещи. Мы говорим о пустоте еще в том смысле, согласно которому отвечаем на вопрос, где находятся бесконечные эфир и миры; мы отвечаем: в бесконечном пространстве, в некоем лоне, в котором существует и подразумевается все и которое само по себе не может ни быть, ни мыслиться в ином. Но Аристотель смешивает оба эти значения с третьим, которое он сам себе вообразил и сам не знает, ни как назвать, ни как определить; отрицая пустоту, он впадает сам с собой в противоречие и думает, что подобного рода аргументами уничтожает в самом деле все мнения о пустоте. Но он опровергает их не в большей степени, чем тот, который, уничтожив название вещи, думал бы, что он уничтожил самое вещь; ибо если он даже и уничтожает пустоту, то он уничтожает ее в таком смысле, в котором, вероятно, ее никто не принимает; ведь и древние, подобно нам, считали пустотой то, в чем может находиться тело и что может содержать какую-либо вещь и в чем находятся атомы и тела; лишь он один определяет пустоту как то, что есть ничто, в котором нет ничего и не может быть ничего. Поэтому, принимая пустоту в таком смысле, в каком ее никто не понимает, он строит воздушные замки и уничтожает свою пустоту, а не ту, о которой говорят все остальные, которые употребляют это слово.
Не иначе поступает этот софист и при всех других предположениях, например о движении, бесконечности, материи, форме, доказательствах, сущем. Он всегда строит на вере в свои собственные определения и в имена, имеющие новое значение. На самом же деле всякий, кто способен самостоятельно мыслить, может легко заметить, насколько поверхностно этот человек рассматривает природу вещей и насколько он привязан к своим ложным допущениям, которые никем не признаны и не могут быть признаны и которые в его философии природы еще более тщетны, чем это можно вообразить в математике. Вы увидите, что он столь доволен этими пустыми предположениями и так хвастает ими, что претендует, чтобы при рассмотрении природных вещей его считали особенно разумным, или, как это обычно говорят, логичным; так что в ругательном смысле он тех, которые более ревностно, чем он, занимались природой, реальностью и истиной, называет «физиками» [82] . Но возвратимся к нашим проблемам; принимая во внимание, что в своей книге «О пустоте» [83] он не приводит ни прямых, ни косвенных доводов, которые могли бы достойно оспаривать наши воззрения, мы оставляем дело в таком виде, откладывая дальнейший спор с ним до более удобного времени. Итак, если тебе угодно, Эльпин, располагай в порядке те доводы, на основании которых наши противники не допускают бесконечного тела, а затем те, благодаря которым они не могут понять существование бесчисленных миров.
Эльпин. Я это сделаю. Я приведу мнения Аристотеля по порядку [84] , а вы ответите на них то, что сочтете нужным. «Надо рассмотреть, – говорит он, – существует ли бесконечное тело, как это утверждают некоторые древние философы, или же это невозможная вещь; далее, нужно рассмотреть, существует ли один или множество миров. Разрешение этих вопросов в высшей степени важно, ибо то или иное решение вопроса имеет такое значение, что каждый из них служит началом одного из двух видов философии, в высшей степени отличных и противоположных друг другу; так, например, мы видим, что те, которые принимают неделимые части, вследствие этой первой ошибки закрывали себе путь до такой степени, что блуждают в большей части математики [85] . Мы должны разрешить таким образом предложения, имеющие очень важное значение для прошлых, настоящих и будущих затруднений, ибо небольшое отступление, которое делают вначале, увеличивается в десять тысяч раз в течение пути; подобным же образом ошибки, которые делают в начале пути, тем больше растут и увеличиваются, чем больше удаляешься от начала, так что к концу пути приходишь к пункту, прямо противоположному тому, к которому намеревался прийти. Причина этого та, что начала малы по величине, но в высшей степени важны по результатам. Это служит основанием того, что мы должны разрешить эти сомнения».
Филотей. Все, что он говорит, в высшей степени необходимо и могло быть так же хорошо сказано другими, как и им; ибо, подобно тому как он полагает, что этот плохо понятый принцип приводит противников к большим заблуждениям, так мы, наоборот, думаем и ясно видим, что, исходя из противоположного принципа, он извратил весь строй природы.
Эльпин. Он продолжает: «Необходимо поэтому рассмотреть, возможно ли, чтобы простое тело имело бесконечную величину; это, во-первых, окажется невозможным для того Первого Тела, которое движется по кругу; далее, и для остальных тел; ибо, поскольку каждое тело должно быть простым или сложным, постольку сложное тело обладает свойствами тех простых тел, из которых оно состоит. Если, следовательно, простые тела не бесконечны ни по числу, ни по величине, то, с необходимостью, и сложное тело не может быть бесконечно».
Филотей. Он очень много обещает; ибо если он докажет, что тело, которое называется Объемлющим и Первым, будет объемлющим, первым и конечным, в таком случае будет излишним и напрасным доказывать это еще раз относительно объемлемых тел.
Эльпин. Он доказывает, что круглое тело не может быть бесконечным. «Если бы круглое тело было бесконечным, то линии, исходящие из середины, были бы бесконечными и расстояние между одним радиусом и другим (так как, чем больше они удаляются от центра, тем дальше становится расстояние между ними) стало бы бесконечным; ибо благодаря тому, что линии все увеличиваются по длине, расстояние между ними становится все больше, и, следовательно, если линии бесконечны, то расстояние будет бесконечно. Но невозможно, чтобы движущееся тело могло пробежать бесконечное расстояние: и при круговом движении необходимо, чтобы радиус движущегося тела достиг места других радиусов».
Филотей. Это доказательство хорошее, но оно ничего не говорит против мнения его противников. Ибо никогда не было еще столь грубого и плоского ума, который предполагал бы бесконечный мир, имеющий бесконечную величину и в то же самое время подвижный. Он здесь сам отрицает то, что приводит в своей «Физике» [86] : что те, которые принимают Сущее и Бесконечное Начало, в то же самое время считают их неподвижными; и ни он, и никто другой вместо него не может назвать какого-либо философа либо даже какого-нибудь обыкновенного человека, который признавал бы бесконечную величину подвижной. Но он, подобно софисту, берет часть своих аргументов из выводов противника и навязывает ему свой собственный принцип, что вселенная подвижна, что она движется и имеет сферическую фигуру. Но посмотрите, имеется ли между всеми аргументами, которые приводит этот духовный нищий, хоть один, который опровергал бы мнение тех, которые принимают бесконечное, неподвижное, неоформленное и весьма пространное Единое, содержащее бесчисленные подвижные тела, эти миры, которые одни называют звездами, а другие сферами. Присмотритесь немного к этим и другим доводам, из которых он исходит, и вы увидите, что его предпосылки никем не признаны.
Эльпин. Конечно, все шесть доводов основаны на том предположении, будто противник говорит, что вселенная бесконечна, и будто он допускает, что эта бесконечная вселенная подвижна; это, конечно, глупость и абсурд, если только случайно мы не допустим совпадения в Едином бесконечного движения и бесконечного покоя, как вы мне это вчера доказали относительно отдельных миров.
Филотей. Но я не хочу этого утверждать относительно вселенной, которой ни на каком основании нельзя приписать движение; ибо оно не может и не должно быть приписано бесконечному, и, как сказано, никогда не было ни одного человека, который вообразил бы себе это. Но этот философ за отсутствием твердой почвы строит свои замки в воздухе.
Эльпин. Конечно, я у него не вижу аргумента, который опровергал бы то, что вы утверждаете; ибо и другие пять доводов, которые приводит этот философ, следуют по тому же пути и столь же хромают. Поэтому я нахожу излишним приводить их. Но после того как он привел те доводы, которые относятся к мировому и кругообразному движению, он переходит к тем, которые основаны на прямолинейном движении [87] ; он утверждает следующее: «Невозможно, чтобы какое-либо подвижное тело обладало бесконечным движением к центру или вниз, или вверх от него». Это он доказывает, во-первых, относительно собственного движения таких тел как по отношению к крайним телам, так и по отношению к промежуточным.
«Движение вверх, – говорит он, – и движение вниз противоположны; и место одного движения противоположно месту другого движения. Но если одна из противоположностей определена и ограничена, то необходимо, чтобы и другая противоположность была определена и ограничена; то же самое относится к промежуточному месту, которое участвует в обеих противоположностях; ибо то, что доходит до центра, с необходимостью должно исходить из какой-либо определенной части, а не из любого места; ибо существует известный предел, где начинаются, и другой предел, где кончаются границы центра. Поскольку, следовательно, центр определен, постольку необходимо, чтобы были определены и края, и поскольку определены края, постольку необходимо, чтобы был определен центр; а если определены места, то необходимо, чтобы таковыми же были и помещающиеся там тела, ибо в противном случае движение было бы бесконечно. Что касается тяжести и легкости, то тело, которое движется вверх, может наконец достигнуть своего места, ибо ни одно природное стремление не бывает тщетным. Но поскольку мировое пространство не может быть бесконечным, не может быть также бесконечно удаленного места и бесконечного тела. Что касается тяжести, то нет ни бесконечно легкого, ни бесконечно тяжелого, следовательно, нет и бесконечного тела; ибо если бы тяжелое тело было бесконечным, то его тяжесть была бы бесконечна. Этой трудности нельзя избежать. Ибо если бы ты желал утверждать, что бесконечное тело имеет бесконечную тяжесть, то отсюда возникали бы три затруднения. Во-первых, тяжесть или легкость конечного и бесконечного тел были бы теми же самыми; ибо к конечному тяжелому телу, поскольку оно меньше бесконечного тела, я бы мог кое-что прилагать или, наоборот, отнимать у другого до тех пор, пока они оба не достигли бы того же количества тяжести или легкости. Во-вторых, тяжесть конечной величины может быть больше, чем тяжесть бесконечной; ибо по тому же основанию, по которому она может стать равной ей, она может стать и больше ее, ибо мы можем сколько угодно отнимать у бесконечного тела или прибавлять к конечному телу тяжести. В-третьих, тяжесть конечной и бесконечной величины может быть одинаковой; ибо скорости относятся друг к другу в такой же пропорции, как и тяжести [88] , а отсюда следует, что в конечном и бесконечном теле могут быть те же самые скорости и медленности. В-четвертых, скорость конечного тела может быть больше, чем скорость бесконечного. В-пятых, эти скорости могут быть равны; или же, поскольку тяжесть одного превосходит тяжесть другого, постольку же и скорость одного может превосходить скорость другого. Если существует бесконечная тяжесть, то необходимо, чтобы она двигалась через какое-либо пространство в меньшее время, чем конечная тяжесть; или же чтобы она вообще не двигалась, поскольку быстрота и медленность зависят от величины тела. Но так как между конечным и бесконечным нет пропорции, то в последнем счете необходимо принять, что бесконечная тяжесть не движется; ибо если бы она двигалась, то она все же двигалась бы не настолько быстро, чтобы нельзя было найти конечной тяжести, которая проделала бы тот же путь в то же время и через то же пространство».
Филотей. Невозможно найти другого, который под именем философа измышлял бы более пустые предположения и приписывал бы своим противникам более глупые утверждения, для того чтобы приводить столь легковесные доводы, какие мы видим в доказательствах Аристотеля. Относительно того, что он говорит по поводу собственных мест тел и об ограниченном верхе, низе и центре, я хотел бы знать: против кого он аргументирует? Ибо все те, которые принимают бесконечную величину тела, не принимают в ней ни центра, ни края. Ибо тот, кто говорит о порожнем, пустом и бесконечном эфире, не приписывает ему ни тяжести, ни легкости, ни движения, ни верхней, ни нижней области, ни середины; и все те, которые принимают в подобном пространстве бесконечные тела, каковы эта Земля или какая-либо другая земля, это Солнце или какое-либо другое солнце, заставляют их вращаться внутри этого бесконечного пространства через конечные определенные промежутки или вокруг их собственных центров. Таким образом, мы, находясь на Земле, говорим, что Земля находится в центре, и все философы, как новые, так и древние, какого бы они ни были направления, могли бы утверждать, что она находится в центре, не противореча своим принципам; подобно этому мы говорим относительно большого горизонта этой эфирной области, которая нас окружает и представляется нам одинаково удаленной со всех сторон окружностью, что мы находимся в его центре. Но не в меньшей степени те, которые находятся на Луне, могут считать, что имеют вокруг себя эти Землю, Солнце и другие звезды, которые кружатся вокруг их центра и образуют конец собственных радиусов их собственных горизонтов. Таким образом, Земля является центром не в большей степени, чем какое-либо другое мировое тело; и полюсы не в большей степени определены для Земли, чем Земля является определенным полюсом для какого-либо другого пункта эфира или мирового пространства. То же самое относится ко всем другим телам; они в различных отношениях все являются и центрами, и точками окружности, и полюсами, и зенитами, и прочим. Земля, следовательно, не находится абсолютно в центре вселенной, но лишь относительно этой нашей области.
Этот наш спорщик, следовательно, начинает c petitio principii [89] и исходит из тех предпосылок, которые он должен доказать. Он считает предпосылкой, говорю я, прямую противоположность того, что утверждает противник; он заставляет принимать центр и край как раз тех, которые, утверждая бесконечность мира, вместе с тем отрицают этот центр и край, а следовательно, и движение к верхнему или высшему месту, или к нижнему и низшему. Правда, уже древние видели, и мы это замечаем, что некоторые тела опускаются на Землю, а некоторые тела удаляются от Земли или от того места, где мы находимся. Если о движении таких тел мы говорим, что они стремятся вверх и вниз, то это надо понимать относительно определенной области или в определенном отношении; таким образом, если какое-нибудь тело, удаляясь от нас, приближается к Луне, то, подобно тому как мы говорим, что оно поднимается, так и жители Луны скажут, что оно к ним спускается. Движения, следовательно, которые происходят во вселенной, не отличаются по отношению к бесконечной вселенной в смысле верха или низа, в том или другом месте, но эти определения относятся к конечным мирам, которые находятся во вселенной; или же мы сможем их принимать по отношению к амплитудам бесчисленных мировых горизонтов или по отношению к числу бесчисленных звезд, где то же самое тело может одновременно двигаться вверх и вниз по отношению к различным телам. Ограниченные тела, следовательно, не имеют бесконечного движения, но обладают конечным и определенным движением по отношению к своим собственным пределам. Но неопределенное и бесконечное не имеет ни конечного, ни бесконечного движения, и в нем нет различия места и времени.
Что касается аргумента по поводу тяжести и легкости, мы скажем, что он является одним из лучших плодов на древе тупого невежества. Ибо тяжесть, как мы это докажем ниже, в соответствующем месте, не находится в каком-либо теле целиком и не является его естественным свойством; тяжесть поэтому не является различием, согласно которому мы могли бы отличать природу мест и причину движения. Мы, наоборот, докажем, что та же самая вещь может быть названа тяжелой или легкой, если мы будем рассматривать ее стремление и движение с различных центров, подобно тому как с различных точек зрения та же самая вещь может быть названа высокой или низкой, движущейся вверх или вниз. Это относится ко всем отдельным телам и мирам; ни один из них ни тяжел, ни легок, только их части могут быть названы легкими, если они удаляются и расширяются, или же тяжелыми, если они возвращаются к ним; подобно этому о частичках Земли и земных веществах говорят, что они подымаются, если они приближаются к окружности эфира, и что они падают, если они возвращаются обратно на Землю. Но что касается вселенной и бесконечного тела, то нашелся ли хоть когда-нибудь хоть кто-нибудь, который назвал бы его тяжелым или легким? Или же кто бы мог принимать такие принципы или фантазировать в такой степени, чтобы прийти к выводу, что бесконечность тяжела или легка, восходит вверх, подымается или пребывает? Мы покажем, что ни одно из бесконечных тел ни тяжело и ни легко. Ибо эти качества относятся лишь к частям, поскольку они стремятся к своему целому и к месту своего сохранения; они не имеют поэтому отношения к вселенной, но лишь к отдельным и целым мирам; так, например, на Земле части огня, освобождаясь и подымаясь к Солнцу, всегда несут с собой некоторые части суши и воды, с которыми они соединены; эти последние, отрываясь наверху, стремятся по своей природе вернуться к своим местам. Далее, необходимо принять, что великие мировые тела не могут быть сами по себе легки или тяжелы, поскольку вселенная бесконечна и поскольку у них нет причин ни для отдаленности, ни для близости к окружности или к центру. Поэтому на своем месте Земля не более тяжела, чем Солнце на своем, Сатурн на своем, Полярная звезда на своем. Подобно тому как части Земли возвращаются к Земле вследствие своей тяжести (тяжестью мы называем стремление частей к целому и стремление движущегося к своему месту), так и части других тел возвращаются к своим телам, так как могут быть бесконечные другие земли или схожие с ней тела, бесконечные другие солнца и другие огни такой же или подобной же природы. Все они движутся от окружающих мест к собственной основе как к центру. Отсюда следует то, что существует бесконечное число тяжелых тел, но не то, будто существует бесконечная тяжесть в каком-либо одном предмете в интенсивном смысле; она существует лишь в бесчисленных предметах и в экстенсивном смысле. Это следует из высказываний всех древних философов и наших; против них наш спорщик не выдвинет ни одного аргумента. То, следовательно, что он говорит о невозможности бесконечной тяжести, настолько просто и тривиально, что даже стыдно об этом упоминать; оно ни в коем случае не может опровергать другие мнения и подтверждать его собственную философию; это все пустые предложения и слова, брошенные на ветер.
Эльпин. Ничтожество всех приведенных доводов более чем очевидно, так что самое убедительное красноречие не могло служить их извинением. Но послушайте те доводы, которые он приводит [90] для того, чтобы прийти к общему выводу о невозможности бесконечного тела. «Так как для тех, которые рассматривают частные вещи, – говорит он, – очевидно, что нет бесконечного тела, то остается рассмотреть в общих чертах, возможно ли оно. Ибо кто-либо мог бы утверждать, что, подобно тому как расположен окружающий нас мир относительно нас, нет невозможного в том, чтобы существовали и другие небеса. Но, прежде чем мы придем к этому, будем рассуждать вообще о бесконечном. Необходимо, чтобы каждое тело было бесконечным или конечным; если оно бесконечно, то оно должно состоять или из подобных частей или из неподобных; если оно состоит из неподобных, то оно состоит или из ограниченного числа видов или из бесконечного числа видов. Невозможно, чтобы оно состояло из бесконечного числа видов, если мы будем придерживаться нашей предпосылки, а именно, что существуют многие миры, подобные нашему; ибо, подобно тому как этот мир расположен вокруг нас, расположены и другие миры, имеющие другие небеса. Ибо если определены первые движения, расположенные вокруг центра, то необходимо, чтобы были определены и вторые движения; подобно тому как мы определили пять родов тел [91] , из которых два просто тяжелы и легки, два относительно тяжелы и легки, одно ни тяжело и ни легко, но свободно двигается вокруг центра, точно так же дело должно обстоять и в других мирах. Невозможно, следовательно, чтобы оно состояло из бесконечных видов. Но невозможно также, чтобы оно состояло из конечного числа видов». Он доказывает на основании четырех доводов, что оно не состоит из конечного числа неподобных видов, из которых первый заключается в том, что «каждая из этих бесконечных частей должна быть водой или огнем, а следовательно, тяжелой или легкой. Но мы доказали невозможность этого, когда показали, что не может быть ни бесконечной тяжести, ни бесконечной легкости».
Филотей. Было достаточно сказано, когда мы отвечали на это.
Эльпин. Я это знаю. Он прибавляет второй довод и говорит, что «если каждый из этих видов будет бесконечным, то необходимо принять бесконечность места, в котором они помещаются; но отсюда следует, что движение каждого вида было бы бесконечно, что невозможно. Ибо не может быть, чтобы тело, которое падает вниз, пробегало бесконечную глубину. Это видно и подтверждается во всех движениях и переменах. Подобно тому как при порождении не пытаются сделать того, что не может быть сделано, так и в перемещении тело не ищет места, которого оно никогда не может достигнуть; то, что никогда не может быть в Египте, не может также и двигаться по направлению к Египту, ибо природа никогда ни одной вещи не делает тщетно. Невозможно, следовательно, чтобы вещь двигалась туда, куда она не может дойти».
Филотей. На это мы достаточно ответили; мы говорили, что существуют бесконечные земли, бесконечные солнца и бесконечный эфир, или, говоря словами Демокрита и Эпикура, существуют бесконечные полное и пустое, одно внедренное в другое. Существуют различные конечные виды, из которых одни расположены и упорядочены в других. Все эти различные виды собираются, составляя целую бесконечную вселенную; части бесконечного также бесконечны, поскольку из бесконечных земель, подобных этой, происходит на самом деле бесконечная земля, но не как сплошная масса, а как бы составленная из бесконечного множества земель. Подобным же образом надо себе представлять и другие виды тел, будет ли их четыре, или два, или три, или сколько угодно (я пока не определяю их числа); эти виды, будучи частями вселенной в том смысле, в котором это можно говорить о них, по необходимости должны быть бесконечными, согласно массе, которая возникает из их множества. И нет необходимости, чтобы тяжесть падала бесконечно в глубину. Но подобно тому как это тяжелое тело стремится к своему ближайшему сродному телу, так и то тело стремится к своему, а третье к своему. Эта Земля имеет части, которые принадлежат к ней, а та земля – части, которые принадлежат к той. Подобным же образом это Солнце имеет свои части, которые истекают из него и стремятся вернуться к нему обратно; точно так же и другие тела естественно собирают свои части. И подобно тому как края одних тел удалены на конечное расстояние от других тел, так и их движения конечны; и подобно тому как никто не отправляется из Греции для того, чтобы двигаться до бесконечности, но лишь для того, чтобы достигнуть Италии или Египта, так часть Земли или Солнца не ставит себе в своем движении бесконечной цели, а лишь конечную цель. Так как вселенная бесконечна, а тела, составляющие ее, все изменчивы, то все они, следовательно, выделяют из себя всегда известные части и опять принимают их в себя, высылают из себя свои части и поглощают в себя чужие. Я не считаю абсурдным и немыслимым, а, наоборот, вполне естественным и подобающим, что каждый предмет подвержен определенному возможному числу изменений; поэтому частички Земли странствуют в эфирной области и пробегают безмерное расстояние, приближаясь то к одному телу, то к другому; подобным же образом мы видим, что те же самые частички, пока они находятся поблизости от нас, меняют место, расположение и форму. Если, следовательно, эта Земля вечна и непрерывно существует, то она такова не потому, что состоит из тех же самых частей и тех же самых индивидуумов (атомов), а лишь потому, что в ней происходит постоянная смена частей, из которых одни отделяются, а другие заменяют их место; таким образом, сохраняя ту же самую душу и ум, тело постоянно меняется и возобновляет свои части. Это видно также и на животных, которые сохраняют себя только таким образом, что принимают пищу и выделяют экскременты; таким образом, каждый, кто несколько призадумается, увидит, что юноши не обладают тем же телом, которое они имели в детском возрасте, а старики не обладают тем же телом, которым они обладали в юности. Ибо мы непрерывно меняемся, и это влечет за собою то, что к нам постоянно притекают новые атомы и что из нас истекают принятые уже раньше. Так, около спермы соединяются различные атомы благодаря деятельности всеобщего интеллекта и души (посредством устройства, в котором они собираются как материя), и растет тело, когда приток атомов больше, чем их истечение; это же самое тело сохраняет ту же самую консистенцию, когда истечение равняется притоку, и, наконец, оно начинает клониться к упадку, когда истечение больше, чем приток. Я здесь, конечно, говорю не о притоке и истечении в абсолютном смысле слова, но об истечении подобающих и естественных частей и о притоке чуждых и неподходящих частей, которые не может победить ослабленный принцип жизни или которых он не может извергнуть; это относится как к живым, так и к мертвым телам. Возвращаясь к сказанному, я говорю: нет ничего неподобающего в утверждении (наоборот, оно в высшей степени разумно), что благодаря этой перемене вещества части и атомы находятся в бесконечном течении и движении, испытывают бесконечные перемены как по форме, так и по месту [92] . Немыслимо было бы бесконечное стремление какой-либо вещи, которая стремилась бы, как к своей ближайшей цели, к перемене места или к изменению качества. Этого не может быть, принимая во внимание то, что вещь не может двигаться с одного места, не находясь в другом месте, не может терять какое-либо качество, не принимая другого качества, не может принять какое-либо бытие, не теряя другого; это с необходимостью следует из понятия изменения качества, которое не может иметь места без пространственного перемещения. Близкий и оформленный предмет может двигаться только конечным образом, ибо он легко принимает другую форму, если меняет свое место. Первый же и оформляющий принцип двигается бесконечным образом как относительно пространства, так и относительно числа фигур, в то время как части материи притекают и истекают из одного тела в другое, из одного места в другое, от части к целому.
Эльпин. Я это вполне понимаю. В качестве третьего довода он приводит следующее: «Если бы мы приняли дискретную и разделенную бесконечность, в таком случае должны были бы существовать бесконечные индивидуумы и бесконечные частные огни: в то время как каждый из них был бы конечным, тем не менее получилось бы, что тот огонь, который явился бы в результате всех этих индивидуумов, должен был бы быть бесконечным».
Филотей. Я уже с этим согласился; но, чтобы знать это, он не должен был оспаривать того, что не представляет никаких затруднений. Ибо если тело разделяется на различные пространственные части, из которых одна весит сто фунтов, другая тысячу, а третья десять, то все тело будет весить тысячу сто десять. Но это относится лишь к отдельным дискретным весам, а не к сплошному весу. Мы же, вместе с древними, не считаем неправильным, что дискретные части дают бесконечную тяжесть; ибо эти части составляют одну тяжесть лишь в логическом смысле, или в арифметическом, или геометрическом, но в действительности, по своей природе, они не составляют одной тяжести или бесконечной массы, но составляют бесконечное количество конечных масс и конечных тяжестей. Утверждение и представление этих вещей и их реальное бытие не одна и та же вещь, а весьма различны. Ибо отсюда следует, что не существует бесконечное тело одного вида, но что существует вид тел, имеющий бесконечное число конечно определенных тел; нет поэтому бесконечной тяжести, а существует бесконечное число конечных тяжестей, принимая во внимание, что это – бесконечность не сплошная, а дискретных тел и что они существуют в непрерывной бесконечности, которой являются пространство, место и протяженность, способная вместить их. Следовательно, нет ничего недопустимого в том, что существует бесконечное число дискретных тяжелых тел, которые не составляют одного тяжелого тела; подобно этому бесконечные воды не составляют бесконечной воды, бесконечные части земли не составляют бесконечной земли. Следовательно, существует бесконечное множество тел, которые в физическом смысле не составляют тела бесконечной величины. В этом заключается громадное различие. Подобное этому мы наблюдаем при движении судна, которое тянут десять человек, объединенных вместе, но которое не будет сдвинуто с места тысячью тысяч человек, если каждый из них будет тянуть отдельно.
Эльпин. Этими и другими рассуждениями вы уже тысячу раз ответили и на четвертый довод; он гласит: «Когда мы мыслим бесконечное тело, то его необходимо принимать бесконечным согласно всем измерениям; так что ни в каком направлении не может быть какой-либо вещи вне его. Следовательно, невозможно, чтобы в бесконечном теле было множество разнородных частей, из которых каждая была бы бесконечной».
Филотей. Это вполне правильно и не опровергает нас, так как мы уже много раз утверждали, что существует множество разнородных конечных тел в бесконечном, и рассмотрели, каким образом это возможно [93] . Подобным же образом, например, кто-нибудь мог бы говорить относительно жидкой грязи, что здесь множество различных веществ образует сплошное целое, ибо там повсюду и в каждой части вода соприкасается с водой, а земля с землей; благодаря незаметности связи мельчайших частей земли и мельчайших частей воды мы не можем говорить, что они прерывны или непрерывны, а можем говорить лишь об одном сплошном, которое не есть ни вода, ни земля, а грязь. Другой мог бы таким же образом утверждать, что здесь, собственно говоря, вода не соприкасается с водой, а земля с землей, но вода соприкасается с землей, а земля с водой; подобным же образом третий мог бы отрицать и то и другое и утверждать, что грязь соприкасается с грязью. Согласно этим доводам, вселенная может быть принята как бесконечная и непрерывная, которую не прерывает эфир, расположенный между большими телами, подобно тому как не прерывает грязи воздух, расположенный между частями воды и земли; различие между ними состоит только в том, что в грязи части малы и промежутки незаметны, в то время как части вселенной велики и промежутки заметны. Но и во вселенной различные и противоположные движущиеся тела совпадают, составляя одно сплошное неподвижное; противоположности совпадают в нем и составляют одно, принадлежат к одному порядку и в конечном счете суть одно. Недопустимым и невозможным, конечно, было бы принимать две бесконечности, отличающиеся друг от друга; мы тогда ни в коем случае не могли бы вообразить, каким образом там, где кончается одна, начинается другая и каким образом они обе ограничивают друг друга. Кроме того, в высшей степени трудно представить себе два тела, конечных на одном краю и бесконечных на другом.
Эльпин. Он представляет два других довода в доказательство того, что бесконечность не может состоять из подобных частей. Первый это тот, что «в подобном случае этой бесконечности следовало бы приписать один из видов местного движения. Но тогда существовала бы бесконечная тяжесть, или бесконечная легкость, или бесконечное круговое движение; но мы уже доказали, что все это невозможно».
Филотей. А мы еще выяснили, насколько ничтожны эти доводы и возражения; бесконечность в целом не движется, не тяжела и не легка; это относится как ко вселенной, так и ко всякому другому телу, когда оно находится в своем естественном месте, и к отдельным частям, когда они удалены от своего собственного места дальше известной ступени. Бесконечное тело, следовательно, согласно нашему взгляду, не движется ни потенциально, ни актуально; оно ни тяжело, ни легко, ни потенциально, ни актуально. Согласно нашим принципам или принципам тех, против которых Аристотель возводит свои прекрасные замки, бесконечному телу недостает очень многого для того, чтобы оно могло обладать бесконечной тяжестью или бесконечной легкостью.
Эльпин. Столь же ничтожным оказывается и второй довод; ибо он тщетно спрашивает у того, который никогда не утверждал, что вселенная движется как потенциально, так и актуально, «движется ли бесконечность естественным образом или насильственным». Он дальше доказывает, что невозможно бесконечное тело, доводами, взятыми из движения вообще, после того как он в своих предыдущих доводах исходил из движения в обычном смысле слова [94] . Он утверждает, следовательно, что бесконечное тело не может ни оказывать воздействие на конечное тело, ни тем более претерпевать от него воздействие. Он приводит три основания: первое – что «бесконечное не может претерпевать воздействие от конечного» [95] ; ибо каждое движение, а следовательно, и каждое претерпевание, существует во времени; а если так, то может случиться, что тело меньшей величины может получить воздействие, пропорциональное бесконечной величине; ибо, подобно тому как существует пропорция между конечным страдательным и конечным деятелем, может быть такая же пропорция между конечным страдательным и бесконечным деятелем. Мы это увидим, если предположим в качестве бесконечного тела А, а в качестве конечного тела В; и поскольку всякое движение существует во времени, мы назовем G время, в течение которого А движет другое тело или получает движение от него. Мы возьмем затем тело меньшей величины, чем В; пусть оно будет  D и оно будет действовать на другое тело H, которое мы вводим для того, чтобы заполнить пропорцию, в то же самое время G. Тогда мы увидим ясно, что между меньшим деятелем D и большим деятелем В существует такая же пропорция, как между конечным страдательным  H и конечной частью А, которую мы назовем ΑΖ. Если мы теперь заменим отношение первого деятеля к третьему страдательному на отношение второго деятеля к четвертому страдательному, то мы получим, что D находится в такой же пропорции к H, как В к ΑΖ; таким образом, В завершит свое действие в то же самое время G на конечную вещь и на бесконечную вещь, то есть на часть бесконечного ΑΖ и на само бесконечное А. Но это невозможно; следовательно, бесконечное тело не может быть ни деятельным, ни страдательным, ибо два одинаково страдающих тела одинаково страдают в то же самое время от того же самого деятеля, причем меньшее страдающее тело страдает от того же деятеля в меньшее время, а большее тело в большее время. Далее, если два различных деятеля завершают свое действие в одинаковое время, то мы получим такую же пропорцию между деятелями, какую мы имеем между страдающими телами. Далее, каждый деятель действует на страдающее тело в конечное время (я говорю о том деятеле, который завершает свое действие, а не о том, движение которого непрерывно, что может быть только при движении перехода), ибо невозможно, чтобы конечная деятельность потребовала бесконечного времени. Следовательно, во-первых, очевидно, что конечное не может завершить свое действие на бесконечное....
G — время
А — бесконечное страдательное
В — больший конечный деятель
ΑΖ — часть бесконечного
D — меньший конечный деятель
Н — конечное страдательное
Во-вторых, доказывается таким же образом, что «бесконечное не может воздействовать на конечную вещь». Пусть А будет бесконечным деятелем, а В — конечным страдательным; предположим, что бесконечное А действует на конечное В в определенное время G. Пусть затем конечное тело D действует на часть В, то есть ΒΖ, в то же самое время G. Мы, конечно, получим такое же отношение между страдательным ΒΖ ко всему страдательному В, какое существует между деятелем D и другим конечным деятелем H. Если теперь вместо отношения деятеля D к страдательному ΒΖ поставим отношение деятеля  H ко всему В, то мы получим, что  H движет В в то же самое время, в какое D движет ΒΖ, то есть в то же самое время G, в течение которого бесконечный деятель А движет В. Но это невозможно. Эта невозможность следует из всего того, что мы говорили, а именно из того, что если бесконечная вещь действует в конечное время, то необходимо, чтобы действие не происходило во времени, ибо между конечным и бесконечным не может быть никакой пропорции. Следовательно, если мы предположим два различных агента, которые оказывают то же самое действие на то же самое страдающее тело, то необходимо предположить, что это действие будет происходить в два различных времени: мы получим, что время одного относится ко времени другого, как один деятель к другому. Но если мы предположим, что два деятеля, из которых один конечен, а другой бесконечен, оказывают то же самое действие на то же самое страдающее тело, то нам необходимо будет сказать одно из двух: или то, что действие бесконечного деятеля происходит мгновенно, или то, что действие конечного деятеля происходит в бесконечное время. То и другое невозможно....
G — время
А — бесконечный деятель
Н — конечный деятель
В — конечное страдательное
D — конечный деятель
ΒΖ — часть конечного страдательного
В-третьих, очевидно, что «бесконечное тело не может воздействовать на бесконечное тело». Ибо, как это утверждается в «Физике», невозможно, чтобы действие или страдание не были завершены. Но, поскольку было доказано, что действие бесконечного на бесконечное никогда не может быть завершено, можно заключить, что одно не может оказать действие на другое. Предположим два бесконечных, из которых одно будет В, а другое А, оказывающее на него воздействие в определенное время G, благодаря чему конечное действие будет завершено в конечное время. Предположим дальше, что часть страдательного BD терпит воздействие от А; тогда, конечно, будет очевидно, что оно терпит это воздействие в течение времени, меньшего, чем G; пусть эта часть будет обозначена через Ζ. Тогда, следовательно, между временем Ζ и временем G будет такая же пропорция, какая существует между BD — меньшей частью бесконечного страдательного и В — большей частью бесконечного страдательного; пусть будет обозначена через BDH та часть, которая терпит воздействие от А в бесконечное время G [96] ; но в то же самое время будет терпеть от него воздействие все бесконечное В; а это неправильно, ибо невозможно, чтобы два страдательных, из которых одно бесконечно, а другое конечно, терпели то же самое действие, в то же самое время, от того же самого деятеля, будет ли он конечным или, как мы раньше предположили, бесконечным.

Филотей. Все, что говорит Аристотель, может быть и правильно, если оно соответствует его предпосылкам; но, как мы уже заметили, нет ни одного философа, который, говоря о бесконечном, принял бы те предпосылки, из которых вытекали бы подобного рода затруднения. Тем не менее мы рассмотрим его рассуждения не для того, чтобы возразить против них, потому что они не противоречат нам, а только для того, чтобы обсудить, какую важность имеют его доводы. Во-первых, в своих предпосылках он не исходит из естественных оснований, отнимая у бесконечного ту или другую часть; ведь бесконечное не может иметь частей, если только мы не будем утверждать, что каждая часть в свою очередь бесконечна; утверждение, что в бесконечном существуют большие или меньшие части или части, которые имеют большую или меньшую пропорцию по отношению к нему, заключает в себе противоречие. Ибо ты не приблизишься к бесконечному больше, если увеличишь что-либо в сто раз, чем если увеличишь его в три раза, так как бесконечное число состоит в не меньшей степени из бесконечных троек, чем из бесконечных сотен. Бесконечная протяженность имеет не меньше бесконечных футов, чем бесконечных миль; и поэтому, когда мы говорим о частях бесконечной протяженности, мы не должны говорить о ста милях или о тысячах парасангов [97] . Ибо они могут быть рассмотрены как части конечного и суть на самом деле лишь части конечного, к которому они имеют отношение; но они не могут и не должны считаться частями того, к чему они не имеют отношения. Таким же образом тысяча лет не составляет части вечности, поскольку она не имеет отношения к целому; но она часть некоторой меры времени, подобно десяти тысячам лет или ста тысячам веков. 
Эльпин. Но объясните мне, что вы называете частями бесконечной длительности?
Филотей. Пропорциональные части длительности – это те, которые имеют отношение к длительности и ко времени, но не к бесконечной длительности и бесконечному времени; ибо в последнем самое большое время, то есть самая большая пропорциональная часть длительности, равняется самому меньшему времени, принимая во внимание, что существует не меньше бесконечных веков, чем бесконечных часов. Я говорю, что в бесконечной длительности, которая есть вечность, не больше часов, чем веков. Так что всякая вещь, которая называется частью бесконечного, поскольку она часть бесконечного, постольку сама бесконечна как относительно бесконечной длительности, так я относительно бесконечной массы. Из этой доктрины вы можете видеть, насколько осмотрителен в своих предпосылках Аристотель, когда, исходя из них, он принимает конечные части бесконечного, и какова убедительная сила доказательств некоторых теологов, когда они из вечности времени приходят к нелепому заключению, что существуют различные бесконечные, из которых одно больше другого, подобно тому как существуют различные виды чисел. Эта доктрина, говорю я, дает вам нить, для того чтобы выбраться из бесконечных лабиринтов.
Эльпин. В особенности из того, который вытекает из положения о бесконечных шагах и бесконечных милях, которые должны составить большее или меньшее бесконечное в безмерности вселенной. Но продолжайте.Филотей. Во-вторых, Аристотель не убедителен в своих доказательствах. Ибо из того, что вселенная бесконечна и что в ней существуют бесконечные части (я говорю «в ней», а не о бесконечных «частях ее», ибо одно дело говорить о частях в Бесконечном, а другое дело говорить о частях Бесконечного [98] ), которые все действуют и страдают и, следовательно, находятся во взаимодействии между собой, он приходит к следующему выводу: бесконечное оказывает действие на конечное или же страдает от него, или же бесконечное оказывает действие на бесконечное, и второе страдает и изменяется от первого. Мы говорим, что этот вывод неправилен в физическом смысле, хотя бы он был правилен в логическом смысле. Ведь мы можем своим разумом сосчитать бесконечные активные части и бесконечные пассивные части, из которых одни составляют противоположность других; но в природе и действительности, как мы видели, эти части отторгнуты и отделяются друг от друга и разделены посредством пределов и ни в коем случае не принуждают нас и не склоняют к заключению, что само бесконечное деятельно или страдательно, а только к тому, что бесчисленные конечные части деятельны или страдательны в бесконечном. Мы соглашаемся, таким образом, не с тем, что бесконечное подвижно и изменчиво, но с тем, что в нем имеются бесконечные, подвижные и изменчивые части [99] . Мы не соглашаемся с тем, что конечное терпит воздействие от бесконечного, или же бесконечное терпит от конечного, или же бесконечное от бесконечного, согласно физической и естественной бесконечности; но подобного рода бесконечность страдания и действия составляет лишь логический и рассудочный прием, который считает все тяжелые тела одним тяжелым телом, хотя на самом деле все тяжести отнюдь не составляют одной тяжести. Бесконечное, таким образом, само по себе неподвижно, неизменно и нетленно; в нем могут быть и существуют бесчисленные и бесконечные движения и изменения, совершенные и завершившиеся. К этому можно прибавить еще и то, что если бы мы имели два тела, бесконечных в одном направлении, которые, с другой стороны, ограничивали бы друг друга, то из этого не следовал бы тот вывод, который делает Аристотель, а именно, будто бы их действия и страдания были бы бесконечны. Если бы из этих двух тел одно действовало на другое, оно не действовало бы согласно всему своему объему и величине, ибо оно находится в ближайшем соседстве, соединено и соприкасается с другим не согласно всей своей величине и не согласно всем своим частям. Предположим, что существуют два бесконечных тела А и В, которые соприкасаются или соединяются вместе по линии или поверхности FG. Они, конечно, не будут действовать одно на другое согласно всей своей силе, ибо они не приближаются друг к другу всеми своими частями, так как их соприкосновение может происходить только в некоей определенной и конечной границе. Я утверждаю дальше, что если мы даже будем принимать эту поверхность или линию бесконечною, тем не менее отсюда не будет следовать, что тела, соприкасающиеся с ней, оказывают друг на друга бесконечное действие или же испытывают бесконечное страдание; ибо их действие не интенсивно, а экстенсивно, так как их части экстенсивны. Вот почему происходит, что ни в одной части бесконечное не будет действовать согласно всей своей силе, а лишь экстенсивно, часть за частью, дискретно и отдельно.

Так, например, из двух противоположных тел, которые могут находиться во взаимодействии, пусть будут соседними частями  A и 1, B и 2, С и 3, D и 4 и так далее до бесконечности. Отсюда: никогда не получится бесконечно интенсивное действие, так как части этих обоих тел не могут воздействовать друг на друга за пределами известного определенного промежутка; поэтому  M и 10, N и 20, О и 30,  P и 40 не могут воздействовать друг на друга. Вот почему если мы примем два бесконечных тела, то отсюда не вытекает бесконечное действие. Я иду еще дальше; если даже мы предположим и согласимся, что эти два бесконечных тела могут воздействовать друг на друга интенсивно и согласно всей своей силе, отсюда все же не будет следовать ни бесконечное действие, ни бесконечное страдание; ибо в таком случае одно окажет другому не меньшие отпор и сопротивление, чем те натиск и воздействие, которые оно испытывает, и в нем поэтому не произойдет никакого изменения. Таким образом, противопоставляя друг другу два бесконечных противоположных тела, мы видим, что из этого следует конечное изменение или же что не произойдет никакого изменения.
Эльпин. Но что вы скажете о противоположности одного конечного тела и другого бесконечного, например, если бы Земля была холодным телом, а небо огнем; между Землей и между всеми огненными звездами, между нею и безмерным небом с его бесчисленными звездами? Не считаете ли вы, что отсюда следует вывод Аристотеля, а именно тот, что конечное должно быть поглощено бесконечным? [100]
Филотей. Конечно, нет, как это можно видеть из сказанного раньше. Ибо, поскольку телесная сила простирается по объему бесконечного тела, она не будет действовать на конечное тело с бесконечной силой, но лишь с той силой, которую она может излучать из конечных частей и согласно известным расстояниям, так как она не может действовать всеми своими частями, а лишь только ближайшими частями. Это видно из следующего примера. Предположим, что имеется два бесконечных тела А и В, которые способны воздействовать друг на друга только теми частями, которые лежат в промежутке между 10, 20, 30, 40 и Μ, Ν, О, Р, – в таком случае действие, которое они окажут друг на друга, не станет более сильным, если бы даже тело В стало расти до бесконечности, а тело А оставалось конечным. Таким образом, из противопоставления двух противоположных тел всегда будет следовать конечное действие и конечное изменение, все равно, будем ли мы считать, что одно из этих тел бесконечно, а другое конечно или же мы будем считать оба бесконечными.
Эльпин. Вы меня вполне удовлетворяете, так что я считаю излишним приводить другие дикие доводы, которыми Аристотель хочет доказать, что вне неба не существует бесконечного тела, вроде следующего: «Каждое тело, которое занимает место, носит чувственный характер, но вне неба нет чувственных тел, следовательно, там нет места». Или следующий довод: «Всякое чувственное тело занимает место, вне неба нет места, следовательно, там нет и тела; там вообще не существует „вне“, ибо „вне“ обозначает различие между чувственными местами; но оно не обозначает различия между духовными умопостигаемыми телами, как это могли бы думать некоторые; но если нечто носит чувственный характер, то оно конечное».
Филотей. Я верю и считаю, что по ту сторону воображаемого небесного свода всегда имеется эфирная область, где находятся мировые тела, звезды, земли и солнце; все они имеют чувственный характер в абсолютном смысле слова как сами по себе, так и для тех, которые живут на них или около них, хотя они не могут быть воспринимаемы нами вследствие отдаленности расстояния. Отсюда вы можете видеть, на каком фундаменте стоит Аристотель, когда из того, что мы не можем воспринимать ни одного тела за пределами воображаемой окружности, он заключает, что там нет никаких тел; и поэтому он упорно отказывается верить в существование каких-либо тел за пределами восьмой сферы, вне которой астрологи его времени не допускали никаких других небесных сфер [101] . Они относили видимое вращение мира вокруг земли к первому движимому, находящемуся выше всех других. Исходя из таких предпосылок, они вынуждены были двигаться без конца все дальше и дальше и прибавлять сферу к сфере и в заключение додумались до таких сфер, которые не имеют звезд, а следовательно, и чувственных тел, так что это мнение опровергается даже астрологическими предпосылками и фантазиями. Но тем более оно осуждается теми, которые лучше понимают и знают, что тела, которые, согласно их воззрениям, принадлежат к восьмому небу, тем не менее в не меньшей степени отдалены друг от друга и от Земли, чем семь других сфер; единственное основание, приводимое в пользу их одинаковой отдаленности от Земли, покоится на ложном предположении, что Земля находится в неподвижном состоянии. Но против этого восстает вся природа, возмущается всякий рассудок; это осуждают всякое правильное мышление и хорошо развитый интеллект. Но, как бы то ни было, утверждение, что вселенная находит свои пределы там, где прекращается действие наших чувств, противоречит всякому разуму, ибо чувственное восприятие является причиной того, что мы заключаем о присутствии тел; но его отсутствие, которое может быть следствием слабости наших чувств, а не отсутствия чувственного объекта, недостаточно для того, чтобы дать повод хотя бы для малейшего подозрения в том, что тела не существуют. Ибо если бы истина зависела от подобной чувственности, то все тела должны были бы быть такими и столь же близкими к нам и друг к другу, какими они нам кажутся. Но наша способность суждения показывает нам, что некоторые звезды нам кажутся меньшими на небе, и мы их относим к звездам четвертой и пятой величины, хотя они на самом деле гораздо крупнее тех звезд, которые мы относим ко второй или первой величине. Чувство не способно оценить взаимоотношение между громадными расстояниями; из наших взглядов на движение Земли мы знаем, что эти миры не находятся на одинаковом расстоянии от нашего мира и не лежат, как это думают, на одном деференте [102] .
Эльпин. Вы хотите сказать, что они не являются как бы прикрепленными к одному и тому же небесному куполу. Это нелепое представление; этому могут верить только дети, которые, может быть, поверили бы, что если бы звезды не были прикреплены к своду неба, как пластинки, хорошим клеем или же прибиты крепкими гвоздями, то они падали бы на нас из воздуха подобно граду. Вы хотите сказать, что эти другие земли и другие громадные тела занимают свои области и сохраняют свои расстояния в эфирном поле, подобно тому как занимает свое место эта Земля, вращение которой производит видимость, что все мировые тела движутся вокруг нее, как будто связанные вместе. Вы хотите сказать, что нет надобности принимать существование духовного тела за пределами восьмой или девятой сферы, но что тот же самый воздух, который окружает Землю, Луну и Солнце, содержа их, распространяется до бесконечности и охватывает другие бесконечные созвездия и жизненные существа; что этот воздух является общим универсальным местом, бесконечное и обширное лоно которого содержит в себе всю бесконечную вселенную, подобно тому как видимое нами пространство содержит громадные и многочисленные светила. Вы хотите сказать, что в круговом движении находится не этот воздух и это объемлющее нас тело, которое в своем движении захватывает звезды, Землю и Луну и другие планеты, но что они движутся собственной душой, по своим собственным путям, что все они имеют свои собственные движения, независимые от того мирового движения, видимость которого вызывается движением Земли, независимые также от всех других движений, которые кажутся общими для всех звезд, как будто бы они были прикреплены к подвижному телу, видимость которых вызывается различными видами движения звезды, на которой мы находимся и движение которой для нас незаметно. Вы хотите, наконец, сказать, что воздух и части, находящиеся в эфирной области, не имеют другого движения кроме сжатия и расширения, которые необходимы для поступательного движения этих твердых тел, в то время как одни кружатся вокруг других и это духовное тело наполняет собою все.
Филотей. Конечно, кроме того я говорю, что это бесконечное и безмерное тело есть живое существо, хотя оно не имеет определенной формы и чувств, которые относились бы к внешним вещам; ибо оно заключает в себе всю душу и охватывает все одушевленное и есть все это. Далее, я утверждаю, что из предположения двух бесконечных тел не вытекает никаких трудностей. Ибо мир является одушевленным телом, в нем имеются бесконечная двигательная сила и бесконечные предметы, на которые направлена эта сила, которые существуют дискретно, как мы это объяснили; ибо целое непрерывное неподвижно; в нем нет ни кругового движения, для которого необходим центр, ни прямолинейного движения, которое направлялось бы от одной точки к другой, так как в нем нет ни середины, ни конца. Мы утверждаем, далее, что движение тяжелого и легкого не только не подобает бесконечному телу, но не подходит даже для всякого целого и совершенного тела, которое находится в бесконечном, а также для какой-либо части, которая находится на своем месте и пользуется своим естественным положением. Я повторяю, что ничто не может быть легким или тяжелым в абсолютном смысле слова, а только в относительном, то есть по отношению к тому месту, к которому рассеянные и разбросанные части возвращаются и собираются. Мы сегодня сказали достаточно относительно бесконечной громады вселенной. Завтра я вас буду ожидать, если вы пожелаете выслушать относительно бесконечных миров, которые находятся во вселенной.
Эльпин. Хотя предыдущее меня достаточно подготовило к тому, чтобы дальше размышлять самостоятельно, я тем не менее вернусь завтра для того, чтобы услышать другие, особенные и достойные внимания объяснения.
Фракасторий. Я, со своей стороны, буду только слушателем.
Буркий. И я. Чем более я начинаю вас понимать, тем более я начинаю считать правдоподобным или даже, может быть, истинным то, что вы говорите....
Конец второго диалога 
ДИАЛОГ ТРЕТИЙ
Филотей. Едино, следовательно, небо, безмерное пространство, лоно которого содержит все, эфирная область, в которой все пробегает и движется. В нем – бесчисленные звезды, созвездия, шары, солнца и земли, чувственно воспринимаемые; разумом мы заключаем о бесконечном количестве других. Безмерная, бесконечная вселенная составлена из этого пространства и тел, заключающихся в нем.
Эльпин. Таким образом, нет сфер с вогнутой и выпуклой поверхностью, нет деферирующих кругов, но все есть одно поле, общее небесное вместилище.
Филотей. Да, так.
Эльпин. То, следовательно, что заставляло воображать различные небеса, было движением различных звезд: видели небо, наполненное звездами, которое вращается вокруг Земли, причем ни одно из этих светил не отдалялось одно от другого, но все они всегда сохраняли между собой одно и то же расстояние и отношение и один и тот же порядок; все они вращались вокруг Земли, подобно тому как вращается вокруг своей собственной оси колесо, на котором прикреплены бесчисленные зеркала. Считали очевидным, как это кажется нашим глазам, что эти светящиеся тела не обладали своим собственным движением, благодаря которому они могли бы сами двигаться подобно птицам по воздуху; полагали, что они движутся, прикрепленные к своим орбитам, которые получали свое движение от толчка некоей Божественной Интеллигенции.
Филотей. Таково было общее воззрение; но кто понял движение этой мировой звезды, на которой мы обитаем, которая, не будучи прикреплена ни к какой орбите, вследствие внутреннего принципа, собственной души и своей собственной природы пробегает обширное поле вокруг Солнца или вращается вокруг своего собственного центра, тот освободится от этого заблуждения. Пред ним откроются врата понимания истинных принципов естественных вещей, и он будет шагать гигантскими шагами по пути истины. Эта истина была до сих пор скрыта под покровом стольких мерзких и скотских заблуждений; она доселе была скрыта вследствие неблагоприятных условий времени, когда вслед за светлым днем древних мудрецов наступила мрачная ночь безрассудных софистов.
Покоя нет – все движется, вращаясь,
На небе иль под небом обретаясь.
И всякой вещи свойственно движенье,
Близка она от нас иль далека,
И тяжела она или легка.
И все, быть может, в том же направленьи
И тем же шагом вверх и вниз идет,
Пока себе единства не найдет.
Так море бурное колеблется волненьем,
То опускаясь вниз, то вверх идя горой,
Но остается все ж самим собой.
Один и тот же вихрь своим вращеньем
Всех наделяет тою же судьбой.
Эльпин. Нет никакого сомнения, что вся эта фантастика о звездоносцах, пламеносцах, осях, деферентах, службе эпициклов и других химерах обязана своим происхождением воображению, а не какому-либо другому принципу; оттого нам кажется, что эта Земля находится в центре и середине вселенной и что одна только она неподвижна и закреплена, а все другое вращается вокруг нее.
Филотей. То же самое кажется тем, которые живут на Луне и на других звездах – землях или солнцах, – которые находятся в этом же самом пространстве.
Эльпин. Если мы отныне примем, что Земля своим движением создает видимость ежедневного мирового движения и своими различными движениями создает видимость движения бесчисленных звезд, то нам придется утверждать, что Луна (которая есть другая земля [103] ) своею собственною силою движется по воздуху вокруг Солнца. Таким же образом Венера, Меркурий и другие планеты, которые являются другими землями, совершают каждая свой путь вокруг того же Отца жизни.
Филотей. Правильно.
Эльпин. Собственные движения каждой из этих планет будут те, которые мы получим после того, как мы отнимем это мировое движение и движение так называемых неподвижных звезд (и то и другое движение относится к Земле); эти движения не менее отличны, чем эти тела, так что никогда не может быть двух звезд, которые сохраняли бы тот же порядок и ту же меру движения; но если мы не замечаем никакого различия в их движении, то это происходит вследствие значительной отдаленности их от нас; на самом же деле звезды совершают свои круги вокруг солнечного огня и вокруг собственных центров, для того чтобы получить жизненную теплоту, хотя мы и не замечаем различия в их приближении и удалении к их солнцам.
Филотей. Правильно.
Эльпин. Существуют, следовательно, неисчислимые солнца, бесчисленные земли, которые кружатся вокруг своих солнц, подобно тому как наши семь планет кружатся вокруг нашего солнца?
Филотей. Правильно.
Эльпин. Почему мы не замечаем, чтобы вокруг других светил, которые суть солнца, кружились другие светила, которые были бы их землями? Мы не замечаем никакого другого движения, и все другие мировые тела, за исключением так называемых комет, наблюдаются нами всегда в том же порядке и на том же расстоянии.
Филотей. Это происходит вследствие того, что мы видим солнца, которые более велики или даже бывают величайшими телами, но не видим земель, которые, будучи гораздо меньшими телами, невидимы для нас. Не противоречит разуму также, чтобы вокруг этого Солнца кружились еще другие земли [104] , которые незаметны для нас или вследствие большой отдаленности их, или вследствие их небольшой величины, или вследствие отсутствия у них больших водных поверхностей, или же вследствие того, что эти поверхности не могут быть обращены одновременно к нам и противоположно к Солнцу, в каком случае солнечные лучи, отражаясь как бы в кристальном зеркале, сделали бы их видимыми для нас. Неудивительно поэтому и не противоречит природе, если мы часто слышим, что Солнце потерпело как бы некоторое затмение без того, чтобы Луна вступила между нами и Солнцем. Кроме видимых могут быть еще бесчисленные светящиеся водные тела (то есть земли, часть которых составляют воды), кружащиеся вокруг Солнца; но мы не замечаем их вращения вследствие их большой отдаленности. Точно так же вследствие чрезвычайной медленности движения тех тел, которые находятся за пределами Сатурна, мы не замечаем различия движения одних от других и не можем вывести закон их движения вокруг центра, все равно, будем ли мы считать их центром Землю или Солнце.
Эльпин. Но каким же образом все эти планеты, будучи столь отдаленными от центра, то есть от Солнца, могут получать жизненную теплоту от него?
Филотей. Так как они более отдалены, то они делают также большие круги; чем больше круги, которые они делают, тем медленнее они движутся вокруг Солнца; чем медленнее они движутся, тем больше они сопротивляются действию жарких и раскаленных лучей Солнца.
Эльпин. Вы считаете, следовательно, что эти тела, хотя они столь отдалены от Солнца, могут получать от него достаточное количество теплоты; ибо, быстрее вращаясь вокруг своего собственного центра и медленнее вокруг Солнца, они могут получать не только такое количество теплоты, но даже избыток, если понадобится; благодаря более быстрому движению вокруг своего собственного центра каждая часть их выпуклой поверхности, не получившая достаточно теплоты, быстрее возвращается к тому же самому месту; благодаря же более медленному движению вокруг огненного центра их поверхность подвергается более длительному воздействию Солнца и получает большее количество живительных и пламенных лучей.
Филотей. Правильно.
Эльпин. Вы, следовательно, полагаете, что если звезды, которые мы видим за пределами Сатурна, действительно неподвижны, то они являются бесчисленными солнцами или огнями, которые для нас более или менее видимы и вокруг которых движутся, в свою очередь, невидимые для нас и близкие для них земли?
Филотей. Так следовало бы утверждать, принимая во внимание, что все земли достойны иметь одинаковые отношения и все солнца достойны того же.
Эльпин. Вы полагаете, следовательно, что все эти неподвижные звезды суть солнца?
Филотей. Нет, ибо я не знаю, все ли они неподвижны или же лишь большая часть их и движутся ли одни из них вокруг других; ведь этого никто не наблюдал до сих пор, а кроме того, это и нелегко наблюдать; точно так же нелегко наблюдать поступательный ход и движение отдаленной вещи, которая на большом расстоянии как будто не меняет своего места, как это мы видим на кораблях, находящихся в открытом море. Но как бы то ни было, поскольку вселенная бесконечна, необходимо, чтобы существовало множество солнц; ибо невозможно, чтобы теплота и свет одного-единственного солнца могли излучаться по безмерной вселенной, как это воображал Эпикур, если верно то, что некоторые о нем сообщают. Поэтому нужно принять, что существуют еще бесчисленные солнца, из которых многие для нас заметны в виде маленьких тел; но некоторые могут нам казаться меньшими звездами, хотя на самом деле они гораздо больше тех, которые кажутся нам чрезвычайно крупными.
Эльпин. Все это нужно считать возможным и приемлемым.
Филотей. Вокруг этих солнц могут вращаться земли, имеющие большие или меньшие массы, чем наша Земля.
Эльпин. Но каким образом мы можем замечать их отличия? Каким образом, говорю я, мы можем различать между огнями и землями?
Филотей. Благодаря тому, что огни неподвижны, а земли подвижны, а также благодаря тому, что огни мерцают, а земли не мерцают; из этих признаков второй более заметен, чем первый.
Эльпин. Говорят, что видимость мерцания происходит вследствие отдаленности светил от нас?
Филотей. Если бы это было так, то Солнце не мерцало бы больше всех, а меньшие звезды, которые более отдалены, мерцали бы больше, чем крупные звезды, которые ближе к нам.
Эльпин. Думаете ли вы, что огненные миры так же обитаемы, как и водные?
Филотей. Нисколько не меньше.
Эльпин. Но какие животные могут жить на огне?
Филотей. Вы не должны думать, что эти тела состоят из одинаковых частей, ибо в таком случае они были бы не мирами, а пустынными и бесплодными массами. Поэтому надо считать приемлемым и естественным, что они состоят из различных частей, подобно тому как эта Земля и другие земли имеют различные собственные органы; впрочем, эти кажутся издали освещенными водами, а те – пламенными светилами.
Эльпин. Вы думаете, что по своему составу и плотности основные элементы Солнца таковы же, каковы элементы Земли? Ибо я знаю, что вы не сомневаетесь в существовании первичной материи, из которой возникло все.
Филотей. Конечно. Это понял Тимей, подтвердил Платон и знали все истинные философы; но лишь немногие сумели это объяснить, и в наши дни не нашлось никого, кто бы понял это; наоборот, многие старались тысячью способов затемнить сознание; все это произошло вследствие порчи умственных привычек и ошибочности принципов.
Эльпин. Кажется, что к этому способу познания приблизился, если и не дошел до него, Николай Кузанский в своем «Ученом незнании», когда он, говоря об особенностях Земли, утверждал следующее: «Из темноты и черного цвета земли вы не должны заключать, что земное тело плохо и менее благородно, чем другие тела; ибо если бы мы обитали на Солнце, то мы бы его не воспринимали таким же светлым, каким теперь кажется Солнце из этой окружающей его области. Далее, если мы будем внимательно наблюдать Солнце, то мы заметим около середины его как бы землю и даже как бы влажное тело и туманное тело, а затем как бы круг, излучающий ясный блестящий свет. Солнце, таким образом, составлено из тех же элементов, что Земля» [105] .
Филотей. До сих пор он говорил божественно, но скажите нам, что он говорил в дальнейшем?
Эльпин. Судя по тому, что он говорил дальше, надо полагать, что он считал эту землю другим солнцем и думал, что все другие звезды также солнца. Он говорит: «Если бы кто-нибудь находился вне области нашего огня, то ему эта Земля казалась бы светлой звездой, окруженной огненною областью; точно так же и нам, находящимся на окружности области Солнца, Солнце кажется чрезвычайно блестящим; Луна же нам не кажется столь же блестящей, ибо в ее области мы находимся ближе к средним частям, или, как он говорит, центральным, то есть мы находимся во влажной и водянистой области ее; вот почему Луна, хотя и обладает собственным светом, нам не кажется таковой, ибо мы замечаем лишь тот свет, который получается вследствие отражения солнечного света от ее водной поверхности».
Филотей. Этот превосходный человек много видел и понял и действительно является одним из самых замечательных умов, дышавших этим воздухом; но что касается познания истины, то он был подобен пловцу, которого бурные волны кидают то вверх, то вниз; ибо он не видел непрерывного, открытого, ясного света, он не плавал в спокойной ясной воде. Он схватывал истину частично и через известные промежутки. Причина этого та, что он не сумел освободиться от всех впитанных им ложных принципов и от общераспространенной доктрины, от которых он отправлялся; вот почему он назвал свою книгу очень удачно и может быть намеренно «Об ученом незнании» или «О незнающей учености».
Эльпин. Что это за принцип, от которого он не освободился, но от которого он должен был освободиться?
Филотей. Он думал, что элемент огня не что иное, как воздух, вспыхнувший от движения неба, и что огонь является в высшей степени тонким веществом; но это противоречит истине и природе, как мы это увидим, когда будем обсуждать этот предмет специально; мы тогда докажем, что необходимо существует материальное плотное и твердое начало как тепла, так и холода и что эфирная область и не может быть огнем и не есть огонь, но освещается и согревается близостью твердого и плотного тела, каково Солнце. Вот почему, когда мы говорим о естественных вещах, нам нет нужды прибегать к математическим фантазиям. Мы видим, что не все части Земли светятся сами собой, но что некоторые части освещаются другими и могут сообщать теплоту окружающим областям, например вода или туманный воздух, который воспринимает свет и теплоту от Солнца. Поэтому необходимо полагать, что существует первое тело, которое имеет в себе и свет и теплоту; этого не могло бы быть, если бы это тело не было устойчивым, твердым и густым; ибо разреженное и тонкое вещество не может быть носителем света и теплоты, как мы это докажем в своем месте. Необходимо, наконец, считать, что оба фундамента двух противоположных первых активных качеств одинаково устойчивы [106] и что соответствующие части Солнца, которые излучают свет и теплоту, обладают прочностью камня или прочного раскаленного металла; я не говорю о плавком металле, каковы свинец, бронза, золото и серебро, но о неплавком металле, каковым является уже не разогретое огнем железо, но то железо, которое само есть огонь. В то время как звезда, на которой мы живем, сама по себе холодна и темна и не обладает собственным светом и теплотой, а получает их от Солнца, – Солнце само по себе теплое и светящееся и причастно к холоду и темноте, поскольку охлаждается окружающими телами и имеет частицы воды, подобно тому как Земля имеет частицы огня. Поэтому, подобно тому как на этом холоднейшем теле, которое само по себе холодно и темно, существуют животные, которые нуждаются в теплоте и свете солнца, точно так же на этом самом горячем светящемся теле существуют животные [107] , которые живут благодаря холоду окружающих их холодных тел; и подобно тому как это тело некоторым образом причастно к теплу благодаря своим несхожим частям, так и то тело причастно к холоду благодаря своим холодным частям.
Эльпин. Но что вы скажете о свете?
Филотей. Я скажу, что Солнце не светит Солнцу, а Земля не светит Земле. Ни одно тело не освещает само себя, но каждое светящееся тело освещает окружающее его пространство. Поэтому, хотя Земля светит благодаря солнечным лучам, отраженным ее кристальной поверхностью, тем не менее ее свет не заметен ни для нас, ни для тех, которые находятся на таковой поверхности, а лишь для тех, которые находятся против нее. Подобно этому хотя вся поверхность моря освещена ночью светом луны, тем не менее для тех, кто едет по морю, кажется освещенной лишь известная часть, которая расположена против луны; но если бы им удалось подняться выше над морем, по воздуху, то освещенная поверхность казалась бы им все больше. Отсюда очень легко заключить, что те, которые живут на светящихся или хотя бы освещенных звездах, не замечают света своей собственной звезды, а лишь свет окружающих их звезд, подобно тому как в общем пространстве каждое отдельное место получает свой свет от другого места.
Эльпин. Вы утверждаете, следовательно, что для обитателей Солнца причиною дня является не Солнце, а другая из окружающих звезд?
Филотей. Правильно. Или вам это непонятно?
Эльпин. Кто бы это не понял! Я понял еще и другие вещи, которые вытекают из этого. Существует, следовательно, два вида светящихся тел, а именно огненные, которые светятся первично, и водянистые и кристаллические, которые светят отраженным светом.
Филотей. Правильно.
Эльпин. Следовательно, причина света не должна быть отнесена к другому началу?
Филотей. Каким образом может быть иначе, когда мы не знаем другого основания света? Зачем нам прибегать к пустым фантазиям там, где нас учит сам опыт.
Эльпин. Действительно, мы не должны думать, что эти тела светятся благодаря какой-нибудь случайной и непостоянной причине, подобно гнилому дереву, слизи и чешуе рыб, хрупким спинкам ящуров и светляков, о причинах свечения которых мы еще будем говорить.
Филотей. Как вам угодно.
Эльпин. Ошибаются, следовательно, те, которые говорят, что эти окружающие нас светящиеся тела являются известными пятыми сущностями [108] , имеющими божественную природу, противоположную тем телам, которые находятся вблизи нас и вблизи которых мы находимся; они ошибаются подобно тем, которые утверждали бы это о свече или светящемся кристалле, видных нам издали.
Филотей. Конечно.
Фракасторий. Это на самом деле должно быть ясно всякому чувству, разуму и интеллекту.
Буркий. Но это не ясно моему интеллекту, который считает эти ваши мнения софистическими.
Филотей. Отвечай ему ты, Фракасторий, ибо я и Эльпин уже достаточно много рассуждали, а теперь мы будем вас слушать.
Фракасторий. Мой дорогой Буркий, предположим, что ты находишься на месте Аристотеля, а я представляю собой идиота и деревенщину, который признается, что ничего не понимает из того, что утверждает Филотей, и из того, что говорит Аристотель, а вслед за ним и весь мир. Я верю большинству, верю во имя славы и величия авторитета перипатетиков, восхищаюсь вместе с бесчисленной толпой божественностью этого демона природы; но именно благодаря этому я прихожу к тебе, чтобы ты меня обучил истине и освободил меня от мнений того, кого ты называешь софистом. И вот я тебя спрашиваю, на каком основании вы утверждаете, что существует такое колоссальное различие, во всяком случае, большое или даже какое бы то ни было различие между небесными телами и теми телами, которые находятся вокруг нас?
Буркий. Те божественны, а эти материальны.
Фракасторий. Каким образом вы мне докажете и заставите верить, что те более божественны?
Буркий. Ибо те бесстрастны и неизменны, нетленны и вечны, а эти наоборот; те движутся круговым и совершенным движением, эти же прямолинейно.
Фракасторий. Я хотел бы знать, на основании каких соображений вы считаете, что это единственное тело (которое ты считаешь состоящим из трех или четырех тел, но не считаешь организмом, членами которого являются эти тела [109] ) не движется подобно другим подвижным звездам, принимая во внимание, что движение тех звезд для нас незаметно ввиду того, что они находятся за пределами известного расстояния? Если это тело движется, то движение его не может быть для нас заметно, ибо, как это заметили древние и современные истинные наблюдатели природы и как это показывает тысячью способов чувственный опыт, мы можем заметить движение только посредством известного сравнения и сопоставления с каким-либо неподвижным телом. Так, люди, находящиеся в середине моря на плывущем корабле, если они не знают, что вода течет, и не видят берегов, не заметят движения корабля. Ввиду этого можно сомневаться относительно покоя и неподвижности Земли. Я могу считать, что если бы я находился на Солнце, Луне или на других звездах, то мне всегда казалось бы, что я нахожусь в центре неподвижного мира, вокруг которого вращается все окружающее, вокруг которого вращается этот окружающий меня мир, в центре которого я нахожусь. Вот почему я не уверен в различии между подвижным и устойчивым.
Что касается прямолинейного движения, о котором ты говоришь, то мы, конечно, не замечаем, чтобы это тело двигалось по прямой линии, как мы этого не видим и у других тел. Земля, если она движется, движется по кругу, подобно другим звездам, как это утверждали Гегезий, Платон и другие мудрецы и как это должен был допустить и Аристотель и всякий другой. Когда мы замечаем, что на этой Земле что-либо подымается или опускается, то это не относится ко всему шару, а лишь к известным частям его, и эти части не удаляются дальше пределов той области, которая заключает части и члены этого шара; в нем, как в живом организме, происходят истечение и приток частей, их известное изменение и возобновление. Если то же самое происходит и на других звездах, то оно также не должно быть для нас заметно; ибо если и на других звездах происходят испарения, движения ветров, дождь, снег, гром и молния, засуха, плодородие, наводнение, рождение и смерть, то все эти явления – если они происходят на других звездах – не могут быть для нас заметны. Ибо эти звезды заметны для нас только благодаря постоянному блеску, который испускают через громадное пространство их огненные, водные или облачные поверхности. Таким же образом и наша звезда заметна для живущих на других звездах благодаря блеску, который излучает поверхность моря (а иногда и облачные тела, благодаря которым темные части Луны нам кажутся не столь темными). Поверхность нашей Земли меняется только через огромнейшие промежутки – эпохи и столетия, в течение которых моря превращаются в континенты, а континенты в моря [110] . Это тело, следовательно, и те тела заметны только благодаря тому свету, который они излучают. Свет, который наша Земля изливает на другие звезды, обладает не меньшим постоянством и неизменностью, чем свет подобных же звезд; и подобно тому как для нас незаметно прямолинейное движение и изменение частей звезд, так и для них незаметно всякое другое движение и изменение, которые происходят на нашей Земле. И подобно тому как с Земли, которая есть другая луна, различные части Луны нам кажутся в различной степени освещенными, так и на Луне, которая есть другая земля, различные части Земли отличаются разнообразием форм своих поверхностей. И подобно тому как если бы Луна была более удалена от нас, диаметр темных частей уменьшился бы, а светлые части соединились бы в одно и представляли бы для нашего зрения меньшее светящееся тело, точно так же и Земля, если бы была более удалена от Луны, казалось бы маленькой звездой. Отсюда мы можем заключить, что между бесчисленными звездами существует множество других лун, множество других земных шаров, множество других миров, подобных нашему; и их жителям кажется, что наша Земля движется вокруг них, подобно тому как нам кажется, что они движутся и вращаются вокруг этой Земли. Почему, следовательно, мы должны утверждать, что существует различие между телами и этой Землей, когда мы всюду замечаем соответствие? Зачем нам отрицать это соответствие, если ни разум, ни чувства не заставляют нас сомневаться в этом?
Буркий. Вы, следовательно, считаете доказанным, что те тела не отличаются от нашего?
Фракасторий. Я думаю – да; ибо то, что заметно у нас оттуда, может быть заметно у них отсюда н наоборот. И там и здесь заметны маленькие тела, которые вблизи освещены лишь отчасти, а издали кажутся светлыми точками, тем меньшими, чем дальше они друг от друга.
Буркий. Но где же тот прекрасный порядок, та прекрасная лестница природы, по которой восходят от более грубого и плотного тела, какова земля, к менее плотному, какова вода, к тонкому, каков пар, к более тонкому, каков чистый воздух, к тончайшему, каков огонь, к божественному, каково небесное тело? От темного к менее темному, к ясному, к более ясному и к самому ясному; от мрачного к светлому, от изменчивого и преходящего к тому, что свободно от всякого изменения и разрушения; от наиболее тяжелого к тяжелому, от этого к легкому, от легкого к наиболее легкому, а от этого к тому, что не легко и не тяжело; от движущегося к центру к тому, что движется от центра, а от этих к тому, что движется вокруг центра? [111]
Фракасторий. Вы хотите знать, где этот порядок? Там же, где сновидения, фантазии, химеры и сумасбродство. Ибо что касается движения, то все, что движется от природы, имеет круговое движение вокруг своего собственного центра или вокруг другого центра; я говорю – круговое движение, рассматривая круг и круговое движение не просто в геометрическом смысле, а согласно тому правилу, которому следуют физические тела при перемене своих мест [112] . Прямолинейное движение не свойственно по природе ни одному основному телу; ибо мы его замечаем лишь в тех частях, которые являются как бы выделениями, истекающими из мировых тел, в тех частях, которые притекают к родственным им сферам и составам. Это мы можем заметить на воде, которая в форме тумана, разреженного от жары, восходит вверх, но в своей собственной форме, сгущенной от холода, спускается вниз, следуя законам движения, которые мы будем обсуждать в своем месте. Что же касается деления на четыре тела, которые называются землей, водой, воздухом, огнем, то я хотел бы знать, какая природа, какое искусство, какое чувство производит это деление, проверяет его и доказывает?
Буркий. Вы отрицаете, следовательно, это знаменитое деление на четыре элемента?
Фракасторий. Я не отрицаю этого деления, ибо я разрешаю каждому различать естественные вещи как ему угодно; но я отрицаю этот порядок, это расположение, а именно то, что земля окружена и покрыта водой, вода – воздухом, воздух – огнем, огонь – небом. Ибо я утверждаю, что одно и то же охватывает и содержит все тела и великие механизмы, которые мы видим как бы рассеянными и разбросанными в этом обширном поле; каждое из этих тел, звезд, миров, вечных светил составлено из того, что называется землей, водой, воздухом, огнем. Но поскольку в субстанции тела преобладает огонь, оно называется солнцем, телом, которое светится само собой; поскольку же преобладает вода, оно называется теллурическим телом, луной или другим подобным телом, которое получает свет от другого, как это было сказано выше. На этих, следовательно, звездах, или мирах, как мы их будем называть, эти различные части расположены согласно разнообразным и различным составам, образуя скалы, пруды, реки, источники, моря, пески, металлы, пещеры, горы, долины и тому подобные виды сложных тел, положений и фигур; им соответствуют у животных так называемые «разнородные» части, состоящие соответственно разнообразным и различным составам из костей, внутренностей, вен, артерий, мяса, нервов, легких, – органы, имеющие ту или иную фигуру, которые образуют у животных свои горы, долины, тайники, воды, жизненные духи, огни, где происходят события, соответствующие метеорологическим явлениям; таковы катар, рожа, камни, головокружение, лихорадки и другие бесчисленные расстройства и привычки, которые соответствуют туману, дождю, снегу, зною, жаре, грому, молнии, землетрясению и ветрам, бурям в пустыне и на море. Если, следовательно, земля и другие мировые тела являются живыми существами не в меньшей степени, чем те, которые мы обычно считаем таковыми, то они, конечно, существа, одаренные большим и лучшим разумом.
Каким же образом хочет доказать Аристотель или другие, что воздух находится скорее вокруг земли, а не внутри нее, когда нет ни одной части земли, в которую не проникал бы воздух? Это, по-видимому, подозревали древние мудрецы, когда утверждали, что пустое охватывает все извне и проникает внутрь полного. Можете ли вы себе представить землю густой, плотной и твердой без воды, которая сочетает и соединяет части? Как вы можете считать, что земля тяжелее около центра, не признавая в то же время, что ее части там гуще и плотнее, каковая плотность не может быть без воды, которая одна только способна склеивать части? [113] Кто не видит, что повсюду из земли выступают острова и горы над водой? Они возвышаются не только над водой, но и над туманным и воздушным вихрем, заключенным между высокими горами, составляющим один из органов земли и придающим ей совершенную сферическую форму; отсюда ясно, что вода не в меньшей степени входит во внутренности земли, чем соки и кровь – в наши. Кто не знает, что в глубоких пещерах и впадинах земли скопляются главные массы воды? Если ты скажешь, что воды разливаются по берегам, то я отвечу, что они не составляют верхних частей земли, ибо все то, что есть между высочайшими горами, должно считаться находящимся в углублении земли. Подобие этому представляют капли, рассыпанные по плоскости и сохраняющие свою форму; ибо внутренняя Душа, которая все охватывает и заключается во всем, производит это действие, а именно: согласно свойству предмета она объединяет части, насколько она может [114] . Предположение о том, что вода находится выше земли или вокруг нее, столь же неестественно, как если бы мы полагали, что соки нашего тела находятся вокруг тела или снаружи его. Ведь и скопления вод в середине кажутся более высокими, если глядеть на них с берегов и всех мест, которые окружают их. Если бы части суши могли объединяться точно так же сами собой, то получилось бы то же самое; мы и замечаем, что они принимают сферическую форму, когда они склеиваются благодаря воде; ибо сухие части становятся в воздухе соединенными и плотными лишь благодаря воде. Воды, следовательно, находятся во внутренности земли, и нет ни одной части земли, которая, будучи плотной и густой, не заключала бы больше частей воды, чем земли (ибо чем плотнее какое-либо тело, тем теснее соединены его части и тем больше господствует в нем элемент, способный соединять в нем эти части). Кто не согласится после этого, что скорее вода является основой земли, чем земля основой воды, что земля основана на воде, а не вода на земле? Я не говорю уже о том, что толща воды над поверхностью земли, на которой мы живем, называемая морем, не настолько велика, чтобы ее можно было сравнить со всею массою этой сферы; вода на самом деле не находится вокруг земли, как это думают неразумные, а внутри нее. Логика вещей или, может быть, привычка следовать за древними философами принудила Аристотеля признать в первой книге своей «Метеорологии», что обе нижние области беспокойного воздушного вихря прерываются и сжаты высокими горами, составляя как бы части или органы Земли; земля же всегда окружена и сжата покойным, прозрачным и ясным воздухом, сквозь который видны звезды и откуда можно видеть ветры, тучи, туманы и бури, приливы и отливы, которые происходят от жизни и дыхания этого великого живого существа и божества, которое мы называем Землей; поэты называют ее Церерой, Исидой, Прозерпиной или Дианой, которая на небе называется Люциной; они этим хотят указать, что она не отличается по своей природе от Земли. Отсюда ты видишь, в какой степени добрый Гомер, когда он не спит [115] , далек от того, чтобы утверждать, будто вода имеет свое естественное место сверху или вокруг земли, где нет ни ветров, ни дождей, ни туманов. И если бы он более внимательно наблюдал, он видел бы, что также и середина этого тела (если там имеется центр тяжести) имеет больше воды, чем земли; ибо части земли обладают тяжестью оттого, что они смешаны с частями воды; только вода дает им способность и стремление спускаться по воздуху и находить свое собственное место. Следовательно, какой урегулированный опыт, какое истинное воззрение может согласиться с таким разделением этих частей, которое принимается грязной и слепой чернью, которое одобряется теми, кто говорит без размышлений, и проповедуется теми, которые много говорят и мало думают? Кто может думать, что это предложение не истинно, но что оно сказано человеком без авторитета и заслуживает насмешки, сообщено уважаемой знаменитой личностью в качестве мистерии или параболы, которую надо истолковать метафорически, и что если оно преподносится человеком, имеющим больше смысла и разума, чем авторитета, то лишь в качестве скрытого парадокса? Это мнение вслед за Тимеем, Пифагором и другими утверждает Платон, когда он говорит, что мы живем в темных пещерах земли [116] и так же относимся к животным, обитающим над землею, как рыба относится к нам; ибо подобно тому как рыбы живут в более густой и плотной влаге, чем наша, так и мы живем в более туманном воздухе, чем те, которые живут в более чистой и спокойной области; и подобно тому как океан является нечистой водой по сравнению с воздухом, так и наш воздух является туманом по сравнению с другим, действительно чистым. Из всего этого я делаю следующий вывод: море, источники, реки, горы, камни и воздух, содержащийся в них и заключающийся вплоть до средней области, как ее называют, суть не что иное, как части и различные органы того же самого тела, той же самой массы, аналогичные частям и членам организованных животных, которые мы обычно считаем таковыми; предел, выпуклость и крайняя поверхность этого тела ограничиваются крайними пределами гор и воздушными вихрями; так что океан и реки остаются в глубине земли, подобно тому как печень, которая считается источником крови, и разветвленные вены содержатся в наших внутренностях.
Буркий. Следовательно, земля не является наиболее тяжелым телом и не образует середины, вокруг которой находится менее тяжелая вода, которая в свою очередь тяжелее воздуха?
Фракасторий. Если ты судишь о тяжести по большей способности тела проникать в поры и стремиться к середине и центру, то я скажу, что воздух в одно и то же время наиболее тяжелый и наиболее легкий между всеми так называемыми элементами. Ибо подобно тому как каждая часть земли, когда она получает свободное пространство, доходит до середины, так и части воздуха скорее движутся к середине, чем части какого-либо другого элемента; ибо воздух легче всего распространяется повсюду и заполняет пустоту. Не так быстро стремятся к своему месту части земли, которые обычно движутся лишь постольку, поскольку они проникают через воздух; ибо воздух, для того чтобы он проник куда-нибудь, не нуждается ни в земле, ни в воде, ни в огне; ни один из этих элементов не предупреждает его и не превосходит его в скорости и в легкости, с которою он наполняет все промежутки какого-либо тела. Кроме того, если мы удалим землю, которая является твердым телом, воздух тотчас займет ее место; но земля не займет места воздуха, если мы удалим его. Следовательно, поскольку воздуху свойственно проникать в каждое место и в каждый уголок, постольку мы можем сказать, что нет тела более легкого, чем воздух, и что нет тела более тяжелого, чем воздух.
Буркий. Но что ты скажешь о воде?
Фракасторий. Я уже говорил о воде и повторяю, что она тяжелее земли, ибо мы видим, что она сильнее стремится спуститься вниз и проникать в землю, чем земля проникать в воду. Кроме того, земля, взятая сама по себе и без смешения с водою, плавает над водою и не способна проникать внутрь нее; она спускается только в том случае, если пропитана водою и сгущена в одну массу и плотное тело; благодаря этой плотности и густоте земля приобретает способность проникать внутрь воды. Вода же, наоборот, никогда не спускается благодаря земле, а благодаря тому, что она уплотняется, сгущается и удваивает число своих частей, пропитывает сушу и сплачивает ее; вот почему мы видим, что ваза, полная совершенно сухой золы, наполняется большим количеством воды, чем равная ей ваза, в которой ничего нет. Следовательно, суша как таковая остается наверху и плавает над водой.
Буркий. Объясните мне это лучше.
Фракасторий. Я повторяю: если бы мы удалили от земли всю воду, так что земля стала бы совершенно сухой, то отсюда с необходимостью следовало бы, что оставшееся тело было бы неустойчивым, разреженным, легко рассеивающимся по воздуху в форме бесчисленных мелких, не связанных между собою пылинок. То, что составляет непрерывное само по себе, это воздух; то, что составляет непрерывное благодаря связности, это вода, будет ли то, что связывается ею, прочным и сцепленным, или же оно будет иногда одним, а иногда другим. Если, следовательно, тяжесть есть не что иное, как связность и плотность частей, а части земли связываются между собой только благодаря воде, части которой, подобно частям воздуха, сами собой соединяются и обладают большею силою или даже исключительною силою соединять между собою части других тел, – в таком случае вода является наиболее тяжелым телом по сравнению с другими телами, которые лишь благодаря ей становятся тяжелыми и приобретают вес. Поэтому тех, которые говорят, что земля основана на водах [117] , мы должны считать не безрассудными, а скорее очень умными.
Буркий. Мы говорим, что в середине всегда надо принимать землю, как это утверждали многие в высшей степени ученые мужи.
Фракасторий. И подтверждают безрассудные.
Буркий. Что вы говорите о безрассудных?
Фракасторий. Я говорю, что это утверждение не подтверждается ни опытом, ни разумом.
Буркий. Разве мы не видим, что моря имеют свои приливы и отливы, а реки текут по поверхности земли?
Фракасторий. Разве мы не видим, что источники, от которых берут начало реки и которые образуют пруды и моря, находятся во внутренности земли и выходят из внутренности земли? Вы должны с этим согласиться, если вы поняли то, что я вам много раз говорил.
Буркий. Мы видим, что сначала вода спускается с воздуха и что эта вода образует источники.
Фракасторий. Мы знаем, что вода, если даже она спускается с другого воздуха, чем тот, который составляет часть земли и принадлежит к ее органам, то сначала, первоначально и целиком находится внутри земли и лишь производно, вторично и частным образом находится в воздухе.
Буркий. Я знаю, ты настаиваешь на том, что действительную поверхность земли образует не море, а воздух, находящийся между высочайшими горами.
Фракасторий. Это говорил и подтвердил ваш «князь философов» Аристотель.
Буркий. Этот наш князь вне всякого сравнения более прославлен и знаменит и имеет больше последователей, чем ваш, о котором мы пока еще ничего не знаем. Вам поэтому как угодно может нравиться ваш князь, мне нравится мой.
Фракасторий. Хотя бы он даже допустил вас умереть от холода и от голода, кормил вас ветром и заставил гулять босыми и нагими?
Филотей. Помилуйте, не занимайтесь такими пустыми и бесплодными разговорами.
Фракасторий. Мы так и сделаем. Что вы скажете, Буркий, относительно того, что слышали?
Буркий. Я скажу – пусть будет что будет. Необходимо все же рассмотреть, что находится в середине этой массы, этой твоей звезды, этого твоего живого существа. Ибо если там находится чистая земля, то общепринятый порядок элементов является правильным.
Фракасторий. Я изложил и доказал, что более разумно принимать там воздух или воду, чем землю; во всяком случае там не может быть земли без значительной примеси воды, которая образует ее основу; ибо мы видим, что части воды сильнее проникают в землю, чем части земли проникают в воду. Более, следовательно, правдоподобно и даже необходимо, чтобы внутри земли была вода, чем чтобы внутри воды была земля.
Буркий. Что ты скажешь о воде, которая течет по поверхности земли?
Фракасторий. Всякий может видеть, что это является благодетельным следствием самой воды; земля, после того как она уплотняется и скрепляется благодаря воде, становится столь плотной, что она не может больше поглощать воды, которая в противном случае проникла бы до самых глубин сухой субстанции, как мы это знаем по опыту. Необходимо, следовательно, чтобы в середине земли была вода, благодаря которой она приобретает прочность, соответствующую сначала воде, а не земле; ибо вода соединяет и скрепляет части земли и, следовательно, в большей степени обусловливает ее плотность, чем, наоборот, земля определяет связность и плотность частей воды. Если, следовательно, ты не считаешь середину земли составленною из земли и воды, то более правдоподобно и более соответствует разуму и опыту считать ее водою, чем землей. И если там имеется плотное тело, то больше оснований считать, что в нем преобладает вода, чем земля, ибо вода составляет причину плотности частей земли, в то время как жар разлагает землю (я не говорю о плотности, которая имеется в первом огне, которая разлагается от своего противоположного); вот почему чем плотнее и тяжелее земля, тем больше в ней воды. Мы должны считать, что вещи, которые наиболее плотны, не только имеют больше воды, но, по существу, являются самой водой, как это видно при разложении наиболее тяжелых и плотных тел, каковы плавкие металлы. И действительно, в каждом твердом теле, которое имеет связанные между собою части, вода есть тот элемент, который соединяет и сцепляет эти части, начиная от самых мельчайших частей; так что земля, если она совершенно лишена воды, разлагается на атомы. Однако более устойчивы части воды, не имеющие земли, в то время как части земли не имеют никакой связи между собою без воды. Если, следовательно, среднее место предназначено для того элемента, который скорее всего стремится туда, то оно в первую очередь заполняется воздухом, проникающим повсюду, во вторую – водою, а в третью – землею. Если же это место предназначено для наиболее тяжелого, плотного и густого элемента, то оно должно быть в первую очередь наполнено водою, во вторую – воздухом, а в третью – землею. Если же будем считать землю сцепленною с водою, то среднее место в первую очередь будет наполнено землею, во вторую – водою, а в третью – воздухом. Таким образом, это место будет наполнено различными элементами, в соответствии с различными основаниями; но, согласно природе, ни один элемент не бывает без другого и нет ни одного члена Земли, этого великого организма, в котором не были бы все четыре элемента или по крайней мере три.
Буркий. Однако подходите скорее к концу.
Фракасторий. Я заключу следующим: знаменитое общепринятое деление элементов и мировых тел есть сон, пустейшая фантазия, которая не подтверждается ни природою, ни разумом, которая не может и не должна быть. Достаточно знать, что существуют бесконечное поле и непрерывное пространство, которое охватывает все и проникает во все. В нем существуют бесчисленные тела, подобные нашему, из которых ни одно не находится в большей степени в центре вселенной, чем другое, ибо вселенная бесконечна, и поэтому она не имеет ни центра, ни края; ими обладают лишь отдельные миры, которые существуют во вселенной в таком виде, как я уже говорил, в особенности там, где существуют, как я доказал, некоторые определенные центры, каковы суть солнца и огни, вокруг которых вращаются все планеты, земли, воды, подобно тому как вокруг этого соседнего нам Солнца существуют эти семь планет. Также мы доказали, что каждая из этих звезд или этих миров, вращаясь вокруг собственного центра, кажется своим обитателям прочным и устойчивым миром, вокруг которого вращаются все звезды как вокруг центра вселенной. Так что нет одного только мира, одной только земли, одного только солнца, но существует столько миров, сколько мы видим вокруг нас сверкающих светил, которые в не меньшей степени заключаются в этом небе, в едином всеохватывающем месте, чем этот мир, на котором мы обитаем. Но небо, бесконечный и безмерный воздух, хотя и составляет часть бесконечной вселенной, тем не менее не является ни миром, ни частью миров, но оно есть лоно, поле и вместилище, в котором эти тела суть, движутся, живут, прозябают, вступают во взаимодействие, производят, питают и поддерживают своих обитателей и животных и своим определенным расположением и порядком служат высшей природе, изображая лик единого бытия в бесчисленных изменчивых предметах. Так что каждый из этих миров является центром, к которому стремятся все его части и где расположены все родственные ему элементы, подобно тому как части этой звезды стремятся к ее составу с известного расстояния, с разных сторон и разных областей. И так как каждая часть, которая вытекает из этого великого тела, притекает потом к нему обратно, то оно вечно, хотя и способно разлагаться; хотя, если я не ошибаюсь, необходимость этой вечности происходит от провидения, которое извне поддерживает его, а не вследствие его внутренней собственной достаточности. Но об этом я буду говорить в другой раз, приведя специальные доводы.
Буркий. Другие миры, следовательно, так же обитаемы, как и этот?
Фракасторий. Если не так и не лучше, то во всяком случае не меньше и не хуже. Ибо разумному и живому уму невозможно вообразить себе, чтобы все эти бесчисленные миры, которые столь же великолепны, как наш, или даже лучше его, были лишены обитателей, подобных нашим или даже лучших; эти миры суть солнца или же тела, которым солнце посылает свои божественные и живительные лучи, обнаруживающие благоденствие своего носителя и источника тем, что приобщают к своей разлитой благодати все окружающие миры. Существует, следовательно, бесконечное множество бесчисленных и главных членов вселенной, имеющих тот же лик, образ, те же преимущества, силы и действия, как и наш.
Буркий. Вы, следовательно, не находите никаких различий между одними и другими телами?
Фракасторий. Вы уже много раз слышали, что те, в составе которых преобладает огонь, обладают собственным светом и теплом. Те же, в составе которых преобладает вода и которые сами по себе темны и холодны, светят заимствованным светом. От этого различия и противоположности зависят порядок, симметрия, состав, мир, согласие, сочетание, жизнь. Следовательно, миры составлены из противоположностей, и одни противоположности, вроде земель и вод, живут и питаются другими противоположностями, а именно солнцами и огнями. Это, думаю, подразумевал тот мудрец, который говорил, что Бог творит согласие среди возвышенных противоположностей, и другой мудрец, который говорил, что все существует благодаря спору согласных между собой и любви спорящих [118] .
Буркий. Подобного рода утверждениями вы хотите перевернуть мир вверх дном.
Фракасторий. Тебе кажется, что было бы плохо, если бы кто-нибудь захотел перевернуть вверх дном перевернутый мир?
Буркий. Так вы желаете считать тщетными все эти усилия, труды, написанные в поте лица трактаты «о физических вопросах», «о небе и мирах», относительно которых ломали себе голову столько великих комментаторов, толкователей, глоссаторов, составителей компендиев и сумм, схолиастов, переводчиков, составителей вопросов и теорем, на которых построили свои основы глубокие, тонкие, златоустые, великие, непобедимые, неопровержимые, ангельские, серафические, херувимские и божественные ученые? [119]
Фракасторий. Прибавь скалоломающие, камнедробящие, рогами и копытами вооруженные. Прибавь глубоко видящие, палладоподобные, олимпийские, небесные, небесно-эмпирейские, гремящие.
Буркий. Так мы должны, согласно вашему утверждению, всех их выбросить в нужник? Конечно, мир хорошо управлялся бы, если бы мы презрительно отбросили размышления столь великих и достойных философов!
Фракасторий. Конечно, было бы несправедливо отнимать у ослов их сено и желать, чтобы их вкус был подобен нашему. Умы и интеллекты различаются не в меньшей степени, чем жизненные духи и желудки.
Буркий. Так вы думаете, что Платон – невежда и Аристотель – осел и что их последователи – глупцы, дураки и фанатики?
Фракасторий. Я не говорю, что эти жеребцы, а те ослы, что эти малые, а те большие обезьяны, что вы приписываете мне; но, как я вам говорил сначала, я их считаю героями земли. Однако я не хочу им верить без доказательств и соглашаться с их положениями, неверность которых доказана ясно и отчетливо, как вы могли сами убедиться, если только вы не слепы и не глухи.
Буркий. Но кто же будет судьей?
Фракасторий. Каждый регулированный опыт и живое суждение, каждая порядочная и менее упрямая личность, которая признает себя побежденной и неспособной отстаивать доводы противников и противоречить нашим доводам.
Буркий. Если даже я их не сумею защитить, то это будет следствием моих собственных недостатков, а не следствием недостатков их учения; но если вы их опровергнете вашими доводами, то это будет не следствием истины вашего учения, а благодаря вашим софистическим ухищрениям.
Фракасторий. Если бы я считал, что я не понимаю причин явлений, я бы воздержался от высказывания своих суждений. Если бы я был настроен подобно вам, я бы считал себя ученым по вере, а не по знаниям.
Буркий. Если бы ты был лучше настроен, то ты бы понял, что ты самонадеянный осел, софист, враг просвещения, палач души, любитель новизны, противник истины и подозрительный еретик.
Филотей. До сих пор он выказал мало учености, теперь же он показал, что не обладает скромностью и лишен вежливости.
Эльпин. Он имеет громкий голос и спорит более дерзко, чем обутые в башмаки с деревянной подошвой монахи [120] . Мой дорогой Буркий, я очень хвалю твою твердость в вере. Ты уже с самого начала заявил, что если бы это было истиной, ты все же не желал бы верить в нее.
Буркий. Да, я предпочитаю быть невежественным со многими знаменитыми учеными, чем знать, быть ученым вместе с немногими софистами, каковыми я считаю этих твоих друзей.
Фракасторий. Ты, по-видимому, плохо различаешь между учеными и софистами, если верить тому, что ты говоришь. Не бывают знаменитыми учеными те, которые невежественны, а те, которые знают, не бывают софистами.
Буркий. Я знаю, что вы понимаете то, что я хочу сказать.
Эльпин. Для нас было бы достаточно, если бы мы поняли то, что вы говорите, ибо вы сами с большим трудом понимаете то, что вы хотите сказать.
Буркий. Идите, идите, более ученые, чем Аристотель! Пошли вон, более божественные, чем Платон, более глубокие, чем Аверроэс, более рассудительные, чем большинство философов и теологов стольких эпох и стольких наций, которые комментировали Аристотеля, восхищались им и превозносили его до небес! Убирайтесь, вы, о которых я не знаю, кто вы такие и откуда вы явились, вы, которые воображаете, что можете плыть против течения, по которому плывет столько великих ученых!
Фракасторий. Это еще лучший из всех доводов, которые вы приводите, если только это можно считать доводом.
Буркий. Ты, конечно, был бы ученее, чем Аристотель, если бы только не был скотом, жалким человеком, нищим и несчастным, питающимся просом, умирающим с голоду, имеющим отцом своим портного, а матерью прачку, если бы ты не был внуком сапожника Чекко, сыном Мома, почтальоном уличных девок, братом Лазаря, который делает подковы ослам. И вы, которые не намного лучше его, идите ко всем чертям!
Эльпин. Пожалуйста, великолепный синьор, не утруждайте себя больше приходить к нам и ждите, пока мы придем к вам.
Фракасторий. Желать доказать истину разумными доводами подобного рода людям – это все равно что мыть голову ослу различными сортами мыла и щелока; мыть его сто раз не приносит больше пользы, чем один раз. Употреблять тысячу сортов мыла все равно, что один, там, где безразлично, быть ли мытым или немытым.
Филотей. Да, подобного рода голова после мытья более грязна, чем в начале мытья и до него; ибо чем больше воды и благовоний вы употребите на нее, тем больше будут подыматься пары из головы, и мы почувствуем зловоние, которого раньше не чувствовали; и это будет тем противнее, чем ароматнее будут жидкости, которые мы употребляли. Мы сегодня много говорили; меня радуют ваши способности, Фракасторий, и зрелость вашего суждения, Эльпин. Теперь, после того как мы говорили о бытии, числе и качестве бесконечных миров, хорошо будет, если мы завтра рассмотрим, существуют ли противоположные доводы и каковы они. Эльпин. Так и сделаем.
Фракасторий. До свидания....
Конец третьего диалога 
ДИАЛОГ ЧЕТВЕРТЫЙ
Филотей. Бесконечные миры, следовательно, существуют не таким способом, каким, по ложному мнению, составлена эта Земля, якобы окруженная столькими сферами, из которых одни содержат по одной звезде, а другие – бесчисленное количество звезд; ведь пространство таково, что через него могут пробежать все эти звезды, причем каждая из них такова, что она может двигаться самопроизвольно и вследствие внутреннего принципа, так что она всегда причастна подобающим вещам; каждая из этих звезд такова, что она достаточно велика и способна и достойна считаться миром; каждая из них обладает деятельным началом и способом существовать, который обеспечивает непрерывное рождение и жизнь бесчисленных и превосходных индивидуумов. Если только мы поймем, что видимость мирового движения вызвана истинным ежедневным движением Земли (подобное которому имеется также и в других подобных звездах), то не будет оснований, которые принуждали бы нас считать все звезды одинаково далеко отстоящими от нас, как это думает чернь, которая полагает, что они пригвождены и прикреплены к восьмой сфере; никто не сумеет упрекать нас за наше убеждение, что расстояния этих бесчисленных звезд различаются в бесконечной степени, по длине радиуса. Мы тогда поймем, что круги и сферы не расположены во вселенной таким образом, что одни входят в другие, причем меньшие входят в большие, наподобие того как расположены слои в луковице; мы поймем, что в эфирном поле тепло и холод, излучаемые небесными телами, умеряют друг друга, согласно различным степеням, так что в этих взаимодействиях мы можем усматривать ближайшие причины различных форм и видов бытия.
Эльпин. Но, пожалуйста, обратитесь теперь к опровержению противоположных доводов, в особенности Аристотеля, которые слепая толпа считает более прославленными и знаменитыми, чем совершенные доводы. Для того чтобы не опустить ни одного из них, я вам приведу все доводы и мнения этого жалкого софиста, и вы рассмотрите их по порядку.
Филотей. Так и сделаем.
Эльпин. Надо рассмотреть, говорит он в первой книге «О небе и мире» [121] , существует ли другой мир кроме этого.
Филотей. Относительно этого вопроса вы знаете, что он применяет понятие мира в другом смысле, чем мы; ибо мы прибавляем мир к миру и звезду к звезде в этом обширнейшем эфирном лоне, что, по общему признанию, утверждали все те мудрецы, которые считали, что существуют бесчисленные и бесконечные миры. Он же применяет название мира к соединению различным образом расположенных элементов и фантастических кругов вплоть до выпуклости Первого Движимого, которое обладает совершенной круглой формой и увлекает все в своем быстром движении вокруг центра, около которого мы обитаем. Поэтому было бы пустым и детским препровождением времени, если бы мы хотели разобрать по порядку все эти фантазии; но будет хорошо и необходимо, если мы разберем те его доводы, которые противоречат нашим взглядам, и не обратим внимания на те доводы, которые им не противоречат.
Фракасторий. Но что мы ответим тем, которые упрекают нас, что мы употребляем в своих спорах двусмысленные понятия?
Филотей. Мы ответим следующее: во-первых, в этом виноват и тот, который применяет понятие мир не в собственном смысле слова, воображая себе фантастическую телесную вселенную. Во-вторых, наши ответы будут правильны, все равно, будем ли мы употреблять понятие мир в смысле наших противников или же согласно истине. Ибо там, где они предполагают точки последней окружности этого мира, центром которого является наша Земля, там мы можем предполагать точки других бесчисленных земель, которые находятся по ту сторону этой воображаемой окружности; ибо они там существуют в действительности, хотя и не в согласии с воображаемым представлением наших противников, которое, каково бы оно ни было, ничего не прибавляет и не отнимает от величины вселенной и числа миров.
Фракасторий. Вы говорите хорошо! Продолжайте дальше, Эльпин.
Эльпин. «Всякое тело, – говорит он, – или движется или стоит на месте; это движение или покой есть или естественное или насильственное. Далее, всякое тело к тому месту, где оно покоится по своей природе, а не вследствие насилия, движется по своей природе, а не вследствие насилия; и туда, куда оно не движется вследствие насилия, там оно покоится по своей природе; таким образом, все то, что насильственно движется вверх, по своей природе движется вниз и наоборот. Отсюда вытекает, что не может быть множества миров; ибо если земля, которая находится вне этого мира, будет двигаться к центру этого мира насильственно, тогда земля, которая находится в этом мире, будет двигаться к центру того мира естественно; а если ее движение от центра этого мира к центру того мира будет насильственно, то ее движение от центра того мира к центру этого мира будет естественно. Причина этого следующая: если существует множество земель, то необходимо признать, что сила одной подобна силе другой; точно так же сила того огня подобна силе этого огня. В противном случае части тех миров были бы подобны частям этого мира только по имени, но не по бытию; следовательно, тот мир не был бы подобен нашему миру, а имел бы с ним общим только название. Далее, все тела, которые имеют одну и ту же природу и принадлежат к одному и тому же виду, имеют одно и то же движение; ибо каждое тело естественно движется в каком-либо направлении. Если, следовательно, там существуют земли, подобные нашей и принадлежащие к тому же виду, что и наша, то они будут иметь то же самое движение, как и, наоборот, там, где существует то же самое движение, существуют и те же самые элементы. Но если дело обстоит так, то с необходимостью земля того мира будет двигаться к земле этого мира и огонь того мира к огню этого мира. Отсюда следует, затем, что земля не менее естественно движется вверх, чем вниз, и огонь не менее естественно вниз, чем вверх. Но поскольку это невозможно, постольку следует считать, что существует лишь одна земля, один центр, одна середина, один горизонт, один мир».
Филотей. На это мы ответим, что подобно тому как в этом бесконечном пространстве вселенной наша Земля вращается в этой области и занимает свое место, так и другие звезды движутся по своим областям и занимают свои места в безмерном поле. И подобно тому как эта Земля состоит из своих членов, имеет свои изменения, свои приливы и отливы в своих частях (как мы это видим у животных, соки и части которых непрерывно меняются и движутся), так и другие звезды состоят из своих собственных, подобным же образом расположенных членов. И подобно тому как эта Земля, если она движется согласно своему устройству, обладает круговым движением, движется вокруг своего собственного центра и вращается вокруг своего Солнца, точно так же и все эти остальные мировые тела обладают подобным же движением. И отдельные части их, которые случайно удаляются от своего места (поскольку они не являются главными частями или членами их), естественно возвращаются по своему собственному импульсу обратно, подобно тому как здесь части суши и воды, которые под влиянием Солнца и Земли удаляются в форме выделенных паров к верхним областям этого тела, возвращаются обратно, как только они получат свою собственную форму. Таким же образом части тех тел не в большей степени удаляются за пределы известной области, чем наши; это станет очевидно, если мы рассмотрим материю комет, не принадлежащих к нашему шару. Таким же образом и части одного животного – я имею в виду главные и отдаленные, – хотя бы они относились к тому же виду, что и части другого животного, тем не менее, поскольку они принадлежат к различным индивидуумам, никогда не чувствуют склонности обменяться местами; так, например, моя рука никогда не будет подходить к твоему плечу, а твоя голова – к моему туловищу. На этом основании мы можем сказать, что существует подобие между всеми звездами, между всеми мирами и что наша Земля имеет такое же соотношение с другими землями. Отсюда ни в коем случае не вытекает, что там, где существует этот мир, должны быть и другие миры и что они должны быть расположены в том же месте; но можно очень хорошо предполагать, что подобно тому как эта Земля существует в своем месте, так и все другие существуют в своих местах; и подобно тому как этой незачем двигаться к месту других, так и другим незачем двигаться к месту этой; подобно тому как эта отличается по своей материи и другим индивидуальным свойствам от других, так и другие отличаются от этой. Точно так же и части этого огня движутся к этому огню, как части того огня к тому огню, а части этой земли движутся к этой всей земле, как части той земли к той всей земле. Подобным же образом части земли и воды, находящиеся на Луне, двигались бы против своей природы и насильственно к нашей Земле, как и, наоборот, части нашей земли к Луне. Та земля естественно движется по своему пути и остается в своей области там, наша естественно остается в своей области здесь; части той земли относятся к той земле, как наши к нашей; так же обстоит дело и с частями воды и огня. «Низ», нижнее место этой Земли не является какой-либо точкой эфирной области, находящейся вне Земли (как это бывает с частями, находящимися вне своей собственной сферы, если это бывает), а находится в центре своей собственной массы, или округленности, или тяжести. Таким образом, «низ» этой Земли не является каким-либо местом вне ее, но он ее собственная середина, ее собственный центр. «Верх» для этой Земли есть все то, что находится на ее окружности и за пределами этой окружности; поэтому части той земли так же насильственно удаляются за пределы ее окружности и естественно стремятся к ее центру, как и части этой Земли насильственно от нее удаляются и естественно стремятся к своему собственному центру. Вот каким образом надо понимать истинное подобие между этой и другими землями.
Эльпин. Вы говорите прекрасно; ибо подобно тому как негоже и невозможно, чтобы какое-либо из этих живых существ, вместо того чтобы сохранить свое индивидуальное существование в собственном месте и в своих обстоятельствах, двигалось и пребывало в том месте, где находится другое, точно так же невозможно, чтобы части земли стремились и двигались к месту, где находятся части другой земли.
Филотей. Это, конечно, относится только к тем частям, которые являются действительно частями; ибо что касается первых неделимых тел, из которых первоначально целое составлено, то надо полагать, что они претерпевают изменения в безмерном пространстве, вследствие которых они вытекают из одного места и притекают в другое место. Если они вследствие Божественного Провидения в действительности не образуют новых тел и не разлагают старых, то все же они обладают этой способностью. Ибо на самом деле мировые тела способны разлагаться; но они могут оставаться вечно теми же самыми вследствие внутренних сил или вследствие внешних обстоятельств, ввиду того что атомы притекают к ним в таком же количестве, в каком они из них вытекают; таким образом, они остаются постоянно в том же самом количестве, подобно тому как и мы сохраняем свою телесную форму, хотя мы и возобновляем в каждый момент, час и день разные части нашего тела, поглощая и переваривая разные вещества.
Эльпин. Об этом мы будем говорить в другой раз. Но теперь я вполне понимаю, что подобно тому как всякая другая земля должна была бы насильственно двигаться к этой Земле для того, чтобы достигнуть ее места, так и наша Земля лишь насильственно могла бы двигаться к одной из тех земель. Ибо подобно тому как от каждой части нашей Земли можно двигаться вверх, к ее окружности или к гемисферическому горизонту эфира, так и от каждой части поверхности другой земли можно двигаться вверх к нашей, ибо наша Земля находится в окружности той земли, как и та земля – в окружности нашей. Я признаю, что хотя те земли имеют ту же природу, что и наша, тем не менее отсюда не следует, что они фактически относятся к тому же самому центру; ибо центр той земли не является центром нашей и окружность той земли не является окружностью нашей, подобно тому как моя душа не является вашей, тяжесть моих частей тела не является тяжестью ваших частей тела, хотя все эти тела, тяжести и души имеют то же самое название и принадлежат к тому же самому виду.
Филотей. Хорошо. Но если бы части той земли приблизились к этой Земле, то возможно, что они получили бы импульс к этой Земле; то же произошло бы с частями этой Земли, если бы они приблизились к той; обычно, однако, мы не наблюдаем подобного явления в животных и в различных индивидуумах, принадлежащих к тому же самому виду, за исключением того случая, когда одно из них питается другим и увеличивается за счет другого и когда одно превращается в другое.
Эльпин. Это хорошо. Но что ты скажешь, если вся та сфера приблизится к нашей столь близко, что от нее станут удаляться те ее части, которые имеют склонность возвращаться обратно к ее составу?